1

Было удивительное время, когда земля пахла сладко и казалась вкусной, как грецкий орех, когда не было хороших или плохих поступков и людей, когда правильное от неправильного отличала только мама, Людмила Ивановна с синим значком в виде ромба и баба Юля со второго этажа.

2

Юра и Вадик терпеть не могли друг друга, как и положено братьям с разницей в высоту оранжевого дома, потому что все что им оставалось костяными ноябрьскими вечерами, -- это завидовать и смертельно обижаться до сливовой косточки в горле, на всякие безобидные мелочи из которых и состоит свежий воздух и холодная вода. Юрка втайне мечтал о кровавом лоскуте, которым Вадька душил себя каждое утро перед окном, выходящим в мутный пейзаж Зазеркалья.
Вадик часто хотел плакать потому что мамимны глаза, никогда не врущие и холодные как пломбир в шоколаде, часто таяли, глядя на Юрку, а его, Вадика, они почему-то кололи ледяными острыми краями. Он догадывался, что причина этого кроется где-то между созвездием Стрельца и пожелтевшей в углах фотокарточкой, похожей на подобранный мокрой осенью лист, слетевший в мамин альбом с неизвестного дерева с прямоугольнми листьями и розовыми бананообразными плодами. Тот лист хранил в себе очень дорогие для мамы черточки и Юрка, по ее мнению, их тоже хранил .Она отмечала голубоватые прожилки под его тонкой кожей - они были такими же как разводы на бархате молодого листика и узор их мучительно сплетался в улыбку того чужого человека, которого мама называла их отцом и строго приказывала любить.
Жили они все в неизменной Золотой осени из 3 комнат и одним балконом, с черно-белым моргающим бельмом в Светлое Будущее и ежедневной аэробикой, которую все смотрели, хоть и знали уже наизусть. Мама била их вместе и купала их вместе в горячей ванне, мылила им головы выедающим глаза шампунем, заставляла нюхать хозяйственное мыло, и вытирала -- красных и распаренных жестким как наждачка полотенцем. Но в августе, после того страшного учебного года, когда Вадик решал примеры такой невообразимой длины, что они попросту уже не вмещались в строку и на уроке физкультуры обратил внимание на Ленку Макееву и понял что она самая красивая на свете и больше не мог на нее смотреть даже когда они сталкивались в буфете, вдавленные друг в дружку и он почему-то забывал купить девятикопеечный пончик, после года упоительного коллекционирования оберток от жвачек, которые они с лучшим своим приятелем Сашкой выигрывали у всех на второй и четвертой перемене в корридоре за актововым залом, Вадик вернулся из лагеря загорелым и худым, он впервые поцеловал маму в щеку не становясь на цыпочки и показался ей красивым и взрослым. В первую же ночь Юрка обратил внимание на то, что Вадик перестал храпеть. А утром к своим многочисленным открытиям добавил еще крошечные змейки волос под мышками раскинувшего руки брата, похожего на Распятого воришку из Дрездена на какой-то картинке в старом Огоньке. Вечером мама заметила, что Вадик уже большой и больше она купать его не будет, и подарила ему большую красную расческу.
Уже в комнате Юрка спросил почему это она, и Вадик важно обьявил, что у него этим летом выросла волосня, а когда волосня вырастает, так принято, чтоб мамы больше не купали. И у Сашки выросла, и у Рыжего, только у Олега еще нет. И, оттянув резинку спортивных штанов, продемонстрировал непослушно торчащие
в разные стороны, черные редкие волосины, которые Юрка мог пересчитать без труда. Но вместо того, чтобы пересчитывать, он громко выдохнул - Ух ты,....гы!
3
Вадика не стало. Вместо него в доме появился гутаперчивый грустный Пьеро с матовой кожей, длинноногий с прозрачным ребристым телом, острыми плечами и длинной узкой ступней, который забросил фантики, прикусывал губы, грыз ногти и огрызался со всеми подряд. Он перестал играть с Юрой. Закрывался в комнате или подолгу сидел в туалете и разглядывал то, что неожиданно втянуло в себя все силы и мысли, бессмысленно и сладко пульсируя и поднывая звало к себе и глаза и ладони, даже через карманы.Это вроде бы было всегда, но никогда этого не было.Он даже среди обеда был вынужден убегать в другую комнату, чтоб жадно потрогать этот ноющий острый горб на брюках. Вадик мучался. Лиловыми вечерами он рассматривал себя в большое мамино зеркало во весь рост, вертелся перед ним как волчок, подходил ближе, трогал, краснел, и, измучавшись, успокаивался. Горб сглаживался к моменту выхода в эфир "Спокойной ночи малыши". Во дворе все его приятели, вытянувшиеся и раздавшиеся в плечах, слонялись нахмуренные, слушая одного из себе подобных, потягивались, и так-же как Вадик, елозили руками вкарманах, сбившихся к центру узких бедер. В воздухе плыла осень вперемежку с листьями, птицами и пряным запахом мальчишеских трусов. Хотелось выгнуться, чтобы упереться во что-то, коснуться, сжать, сдавить, засунуть…
Осень...она, кроме красок, соседских бед, плодов и ветров иногда приносит с собой воздушные шары и неутолимую вековую тоску свежей плоти. И субботники вокруг мрачных бетонных склепов, в которых еще копошатся тени похожих на вампиров служителей Министерства Просвящения и Образования с ромбами на блузках и замусоленных пиджаках. Дети утопали в желто-оранжевой трясине субботника своей первой пьянящей осени. В глазах мальчиков прочитывался знак открытого им недавно смысла. Девочки раздались в бедрах, но их глаза остались бессмысленными и радостными, как у коров. Вадик косился на Макееву и делал вид, что метет.Странно, думал он, как это раньше я не думал…И в это самое время шут всего класса Сашка Ондреенко скакал на метле как на коне и корчил рожи, но перехватив флейту зрачков Вадика, он быстро сообразил, кому предназначен тоскливый ее мотив, подскочил к нему, обхватил рукоядку метлы ладонью, сжал и быстро задвигал вниз и вверх, хитро подморгнул и снова изображая лошадь с прискоком, помчался к кучке девиц, сгребающих листья, забыв о Вадике с Макеевой и о том, что его нечаянная подсказка навсегда изменит розовый мир Вадика, который разрывали на части желание и стыд.
Вадик вернулся в пустой дом задумчивый, какими обычно становятся дети, в детских телах которых просыпается взрослая кровь и неосознанное страшное проклятие пола, монотонный зуд которого оттопыривал брюки и разносил по комнате запах соленого огурца. Мама была на работе. Юрка у бабушки. Вадик плотно прикрыл шторы в зале, отчего комната и все в ней стало желтым и смутным, как размытый дождем старый снимок. Он быстро разделся, оставив почему-то носки с дыркой на левой пятке. Зеркало узнало его и напряженно отразило. Вадик видел себя и то, что он видел, ему нравилось. Щуплый торс, гибкая талия, худенькие бедра и ненормально большой на фоне всего этого,задранный вверх, толстый розовый писюн с едва различимыми синевато-розовыми прожилками у основания. Он сел на диван напротив зеркала, широко развел бедра и почему-то стал ужасно похож на огромного кузнечика...-Совсем как огуречик...Ах, это дрожание,будто некто внутри задевает какую-то сладкую струну и она, трепещущая, вдруг отдавалась в каждой точке удивленной и ноющей кожи, напряженно ожидаюшей таинственной ласки и неизбежного облегчения вслед за ней. Эта проклятая и неповторимая ранняя весна в мышцах...этот туман и поволока в глазах, чума плоти, превращающая все в жажду грубой чувственности...
Вадик млел, ни о чем не думая, потому что все, что он был способен воспринимать, трепетало сейчас в его слабой ладони, то отдаляясь, то приникая к самому сердцу неизвестной сладкой волной, как будто в бедрах плескалось озеро бабушкиного яблочного сиропа.А сквозь желтуху пыльных штор серый осенний день с его набрякшими тяжелыми веками вбирал в себя всю неповторимость того, что происходило в бетонной коробке громадного улия, именуемого 9-тиэтажным кооперативным домом по улице 50 лет Октябрьской Осени...в оранжевом доме это самое время Юрка в бабушкином зале смотрел мультфильм про снеговика; баба Юля кормила своих котов (в колличестве 6, она жила с ними), в оранжевом доме напротив отец Сереги, умирающий от рака (его уже совсем невозможно было узнать...он стал похож на собственную тень),рвал прямо на постель; этажом ниже соседская девченка - Инка с лошадиной мордой пыталась обклеить шарик осколками битого зеркала; отец Бабая со второго этажа одевал презерватив (он, по сплетням бабок своего подьезда, замучил жену, посылая ее каждый год на очередной аборт.) И никому, никому не было никакого дела до того, что в эту секунду Юрка, потрясенный ощущением того, что он не в силах остановить нечто неизвестное, напрягаясь изо всех сил, вдруг сдался и выпустил почти прозрачную, тяжелую каплю, которая свесилась, качаясь как сопля, и под собственной тяжестью, сорвалась и упала на пол. Он испугался. Почувствовал холод. Холод и стыд. Вадик запаниковал. Он быстро оделся и с омерзением вытер туалетной бумагой свой первый грех. На душе сделалось так пусто, так тоскливо, что хотелось плакать и снова стать маленьким как когда-то...
4
- Ты слишком долго сидишь в туалете....может у тебя запоры, сынок...а, сынок?
- Никикие не запоры...отвяжись. Книжку читал...
- Ну сколько раз тебе говорить,что долго сидеть в туалете вредно! Сколько можно повторять тебе одно и тоже!!!
Выходя, Вадик раздраженно выносил и свою опустошенность, бесцельно бродил по комнатам, хлопал холодильником, заглядывал в зрачок телевизора, листал Большую Советскую Энциклопедию, делал все что угодно...лишь бы отвлечься, лишь бы больше не думать о том, что хочется, хочется, хочется...все время и везде, что трусы слишком тесны для зреющей в нех нежности, наливающейся горько-сладкими соками порока и готовыми отозваться на самое нечаянное прикосновение, на невинную мысль, бабочкой скользнувшую в воздухе. Красота, которая сама себя открыла и осознала, не могла вынести себя самое. Это гибкое молодое тело при одном взгляде на собственное отражение готово было пролиться, потому что природа приказывала инкстинкту оплодотворять прекрасное. Вадик думал о себе перед сном и во сне. Макеева же стала чем-то успокаивающим его социальную совесть. Он мечтал и о ней, но эротического контекста в его фантазиях почему-то не было. По утрам, сидя за партой, исколотой как тело отпетого зека, Вадик косился на Макееву, а его потные руки кувыркались в карманах тесных школьных брюк, передавая друг другу,
как безценную добычу, право поиграть с жаркой, раздутой похотливой необузданной кровью, напоминающей сардельку, какими кормили всех мучеников средней школы на комплексных обедах с перловой кашей, приправленной едкими шуточками ребят. Он не мог дождаться трубы Гавриила - звонка, возвещающего о начале свободной жизни за стенами опостылевшей тюрьмы, он бежал домой, сжимая сквозь протертые карманы свое чудовищное нетерпение, повторявшее каждый удар сердца и вздрагивающее вместе с ним, поднимавшее с каждым новым рывком свежую, мучительную волну острого желания, катившуюся вслед предыдущей. И это черное море со своими приливами и отливами, солеными запахами и таинственной глубиной, с похоронеными в нем древними генами и памятью сотен поколений, неудовлетворенных, диких и жадных теней, извивающихся словно змеи в брачном танце, это море нежности и стыда то раскрашивало щеки алым румянцем, то заволакивало зрачки томной пеленой, то сладко покалывало в паху, прижимая готовую лопнуть, тугую ноющую плоть к горячему животу. Тело требовало любви, как голодное слепое животное. Он врывался домой, бросал портфель у порога, залетал в туалет, и быстро стянув брюки вместе с трусами, удовлетворенно опускался на дальний край унитаза, касаясь спиной и затылком пластика сливного бачка. Где-то в других измерениях слышался Юркин смех: -У тебя что, понос,что ли?!!,собака смежной квартиры, все время лающая вслед собственной молодости, шум на кухне, голос диктора радио Маяк, тяжелый гул переполненного автобуса с парой сотен угрюмых судеб в желтом чреве... но Вадик был немыслемо далек от всего этого...он тяжело дышал, закрыв глаза, с широко разведенными ногами, похожий на громадного кузнечика, с дрожащим плоским животом и оливковой кожей, выгнушейся поясницей и задранной вверх головой. Только правая рука медленно, будто во сне, как бабочка порхает вдоль тугого, вздыбленного вверх чуда...медленно вверх, медленно вниз.....волна сменяется волной.....сладкий зуд поднимается к самой врхней точке.....когда ничего уже сделать нельзя и бессмысленно бороться, потому что эта нежная пена, этот яблочный сироп, клокочущий под прозрачной кожицей, стиснутой пальцами невыносимо приятен и его мало, мало...и ступни сами поднимаются на цыпочки, и все напрягается...но усилие совершенно бесполезно, потому что ЭТО ничто уже не в силах удержать... вдруг на какую-то долю секунды самое жало всего того, что млело и чувственно билось во всем теле прокололо пах...и в унитаз уже медлненно падает мутная капля, которая в воде становиться похожа на тончайший клубящийся дым...Море мгновенно растворяется в неприятном запахе...плоть еще бьется в такт пульсу, но медленно клонится, теряя силу...надо вытереться потому что другая капля, застывшая на самом кончике, изгадит трусы. Хочется писать...и обещать себе, что это было в последний раз и Вадик обещает, наблюдая отрешенно и теперь уже совсем брезгливо белесый причудливый танец своей секундной млечной страсти, кружащейся в прозрачных водах унитаза, и скатывающейся в черную дыру стыда...И такое отрешенное безразличие вползает в самую душу, такае злая опустошенность вдруг овладевает этим худошавым, изнеможденным телом, что хочется со всей силы ебануть по стене кулаком, чтоб аж плитка треснула и опухла рука...А за дверью совсем близко невыносимый голос матери: «Ты что там...уснул?», и шарканье ее дырявых домашних тапок, под монотонный, как пулеметная очередь, голос диктора радио Маяк с прогнозом погоды, и деревянный лай старого кобеля за кирпичной кладкой и под спокойную тихую музыку Осени средней полосы...

©Ивансис