Капли на лице... Это просто дождь,
а может, плачу это я.
Дождь очистил все, и душа, захлюпав,
вдруг размокла у меня...
Старенький "Филипс" в который раз крутил эту кассету. Нравилась она Гришке. Особенно первая песня, про дождь. Вернее, не нравилась, а подходила под настроение. А настроение у Гришки было не очень. Не то, чтобы совсем паршивое, но поганое. И было бы из-за чего. И вообще... Существует ли на свете любовь? Или это только выдумки взрослых? Но не дураки же они, эти взрослые. Наверно, есть. Иначе не было б так грустно. Ну, бегает она за этим болваном Костиком, и пусть бы себе бегала... Но... Не пусть. Кажется, это называется ревностью. А Гришка слышал, что ревность и любовь всегда живут рядом. Но и отчаянье, наверно, где-то совсем совсем близко. И одиночество.
Гришка выключил магнитофон. Но песня продолжалась. Только теперь это уже была песня настоящего дождя, шелестевшего за окном. В голове завертелись строчки. Что это, а? Неужели стихи?
На диване я лежу в грусти,
За окошком дождь поет песню.
А в квартире и в душе пусто,
А ведь был когда-то так весел.
Незатейливы дождя ноты,
И с ресниц слеза упасть хочет...
Я не плачу... Бог с тобой... Что ты...
Гришка бросился к столу, схватил первый попавшийся листок, неровным почерком записал все это. Вот ведь как... Когда захочешь — не напишешь, а тут — на тебе... Стоп... Еще одну строчку надо. Казалось бы, всего одна строчка — ерунда — ан нет. Просидев без пользы за столом минут пять, Гришка снова плюхнулся на диван.
...Это просто дождь, а может, плачу это я... -
вертелось в голове. Это — просто — дождь... Хочет — ...? Хочет — мочит, щекочет... Вовчик...
Это просто дождь, Вовчик...
Вовчик... А при чем тут Вовчик? Какой Вовчик?
Не притворяйся, Гришка. Ты прекрасно знаешь какой. Тот самый. Оттуда.
Но ведь прошло почти три года... И почему именно сейчас ты вспомнился, Вовчик?
Наверно, потому, Гришка, что тебе сейчас так же плохо, как ему тогда.
В четырнадцать лет в чудеса уже не верится. Но ведь было, было! А если было, значит, будет вновь! Может быть...
Так что же ты валяешься, Гришка?
А что делать-то?
Сам знаешь...
Зеленый карандаш стоял в стаканчике на столе. Гришка взял его в руку.
Ну и что дальше? Неужели ты веришь?
Надо же во что-то верить...
Гришка вышел из квартиры, спустился во двор под теплые, ласкающие капли. Теперь — туда. Нет, стоп. Не туда же, а еще на три года вперед.
Ну, Палочка, действуй!
Дождь как-то сразу перестал щекотать Гришкины щеки. С неба, только что покрытого бесконечной серой пеленой, ярко светило солнце. Полдела было сделано. Осталось главное: отыскать Вовчика. Тут уж палочка не поможет: она ничего, кроме перемещения людей во времени, не умеет. Только где искать? Может, в тюрьме? Но там сейчас наверняка новый начальник. В саду? Но как дотуда добраться? Эх, знать бы адрес... В столе справок, может, спросить? Но его тоже надо найти. А прохожих как метлой вымело, даже спросить не у кого. Нет, вон идет один, к стенке жмется. Подозрительный какой-то. Но уж лучше такой, чем никакого. Гришка решил подождать, пока пешеход подойдет поближе. Вдруг тихий свист нарушил тишину — и кирпичная пыль брызнула из стены в нескольких сантиметрах от прохожего, который мгновенно повернул назад и скрылся за углом. В эту же секунду Гришка услышал голос, доносившийся откуда-то сверху:
— Гришка! Прячься скорей в подъезд!
Немного изменившийся голос, но все равно знакомый. Голос Вовчика. Гришка заскочил в подъезд, тот самый, из которого вышел только что. Вернее, 300 лет назад.
— А я сейчас Александру Анатольевичу помогаю, — рассказывал Вовчик. — Снимаю вещи всякие интересные, которые на улицах происходят. Иногда перестрелки даже.
— А что у вас опять?
— Да война, считай. Гражданская. Дельцы не хотят сдаваться. Ух, и злятся же они, когда себя на экране видят. Не в самом лучшем виде, конечно.
— И чем ты снимаешь?
— Камера у меня отличная. Александр Анатольевич дал, не пожалел. Гляди. — Вовчик достал из кармана и положил Гришке на ладонь черный шарик величиной с горошину.
— И это — камера?
— Еще какая. Такой хоть что снимешь. Лицо крупным планом с любого расстояния берет, в пределах прямой видимости, конечно. Со звуком, правда, хуже. Голос со ста метров только берет, а если посторонние шумы кругом, и того меньше. Но... — Вовчик сунул руку в карман. — Смотри. — Камера плавно поднялась с Гришкиной ладошки и медленно поплыла вперед. — К самой морде может подлететь, и фиг кто заметит.
— Здорово... И как ты ей управляешь?
— У меня пульт в кармане. Вот, гляди. Немного тренировки — и все как по маслу идет.
— Класс... А пленка в ней какая? Совсем микроскопическая, наверно?
— А в ней нет пленки. Она передает сигналы сюда, а тут уж видик их записывает. Но и это еще не все. — Вовчик достал из кармана очки. — Надень-ка и закрой левый глаз. Ну как? Все, что снимает камера, — перед тобой. А в дужке — динамик. Так что еще все, что говорят, слышно. Ну а слева — просто стекло. Чтоб и вокруг себя тоже кое-что видел.
— Да, Вовка... Отличная система. Не то, что мой "ФЭД". Кстати, он все еще у тебя?
— Ага... Хочешь забрать?
— Нет, пусть лежит... Мне "Эликон-автофокус" купили.
— А, слышал, — улыбнулся Вовчик. — Заря автоматики. А Александр Анатольевич, кстати, любит всякие старые штучки. Вот и сейчас репортаж уехал снимать какой-то музейной редкостью, столетней давности. В самое пекло... Должен был вернуться уже. Я даже собирался сам туда ехать, но теперь... Ладно... Можно подождать еще...
— Из-за меня? — насупленно спросил Гришка.
— А то опять скажешь, что я тебя во всякую ерунду втягиваю, — не глядя ему в глаза проговорил Вовчик.
— Не скажу.
— Правда? — Глаза Вовчика потеплели. Теперь это был тот же Вовчик, которого видел Гришка три года назад, правда, повыше, конечно. До этого момента в его глазах чувствовалось недоверие: "А вдруг опять..." — теперь же они снова светились и черными вишенками доверчиво смотрели на Гришку. — Значит, идем?
— Идем. Только можно я свой "ФЭД" возьму, а то с пустыми руками как-то неинтересно.
— Ты им там ничего не наснимаешь... Вернее, вообще ничего. Но у меня для тебя кое-что есть. "Зенит". — Вовчик достал из стола небольшой фотоаппарат и протянул его Гришке. — Берет так же, как камера, любое расстояние в пределах прямой видимости. Вот, трансфокатором изменяешь фокусное расстояние. Все остальное — автоматика.
— А пленку как перематывать? Или тоже автоматически?
— Здесь нет пленки. Он работает в двух режимах: мгновенная фотография и введение изображения в память. Ну, мгновенная — это для пацанов: нажал — получил снимок. Можешь попробовать. Переключи только вот тут.
Гришка навел фотоаппарат на Вовку, нажал на спуск — и через несколько секунд небольшая цветная фотография лежала у него на ладони.
— Неплохо получился... Можно, я возьму?
— Бери, конечно.
— И сколько входит в него листов?
— В кассете 100 штук. Но я так почти не снимаю, а ввожу в память и дома спокойненько печатаю.
— На чем?
— На принтере. Фотоаппарат подключаю к компьютеру, изображение выводится на монитор, вместе с номером кадра. Я нахожу нужный снимок, ввожу нужное увеличение — И все. Дальше — дело техники.
— Покажешь?
— Давай, Гришка, потом. А то и так заболтались. То, что ты снимешь, потом сам и напечатаешь.
— Ладно... А мгновенные уже на компьютере не напечатаешь?
— Почему? Они тоже вводятся в память.
— И много снимков туда влезает?
— Много. Конечно, число ограниченное, но на мой век хватит, да и не на мой только. К тому же, при печатании снимки переходят в память компьютера, так что сохранность двойная. Ну, так мы идем?
— Ага, идем.
И опять, как три года назад (а кажется, будто совсем недавно, вчера) — кварталы внизу и немного пугающее, поначалу даже чуть леденящее ощущение полета. В небе, наверно, яснее чувствуется то, что ты — лишь маленькое и, может, не совсем удачное творение Вселенной. Не будь тебя — она бы все равно жила. А так же или по-другому — кто знает?
— Дальше пешком, а то засекут. Да уже и недалеко. — Вовка было направился вперед, но вдруг остановился. — Гриш, ты не передумал?
— Все в порядке. Тут и не страшно совсем.
— Да нет, это только так кажется, что не страшно...
В старом окопе валялись стреляные гильзы, обрывки грязных бинтов с бурыми бесформенными пятнами, пустые консервные банки с улыбающимися свинками на этикетках. Ребята уже второй час сидели здесь — и все без толку. Александра Анатольевича засечь так и не удалось. Вовчик обшарил видеокамерой всю позицию противника, но ничего интересного для себя не увидел. Все по-старому. Гришка ему не мешал, сначала всматриваясь в недружелюбную даль через объектив "Зенита", установив трансфокатором максимальное фокусное расстояние, а затем наблюдая за движениями Вовкиной руки, управляющей при помощи пульта перемещениями видеокамеры. Все, оказывается, очень просто. Обычный джойстик, как у компьютерной приставки, и два регулятора: один — высоты, другой — скорости.
— Нет его там, — невесело и как-то устало сказал Вовчик, снимая очки и передвинув джойстик на себя.
— И где он может быть? — спросил Гришка. Не просто так спросил, ради поддержания разговора, а с участием. Вовчик это почувствовал. И опять огонек вспыхнул в его глазах. Огонек счастья, скрываемый пеленой грусти.
— Не знаю, Гришка. — Камера медленно подлетела к Вовке и опустилась на протянутую ладонь. — Хоть бы разговор какой о нем подслушать. Нет — анекдоты, матерщина, да рассказы о ночах с бабами — и все.
— Вов, а можно я еще понаблюдаю?
— А сможешь?
— Что я, дурак что ли?
— Ну давай. Только близко к лицам все же не подводи. Я бы сам еще последил, да не могу уже, глаз ничего не видит.
Управлять камерой Гришка научился быстро. Да, вещь замечательная. Закрыл левый глаз, и все, что там, впереди, — перед тобой, как на ладони: несколько небольших серых домиков-коробок, сидящие на земле люди в защитных комбинезонах, штабеля зеленых пластмассовых ящиков. Ого, а это уже интереснее. От кучки мужчин отделилась девчонка (интересно, что она забыла в этом лагере?), в таком же защитном комбинезоне, расстегнутом до пояса, с черными короткими волосами и ярко-алыми тоненькими губками. Гришка направил камеру за ней. А девчонка подошла к одной из коробок и приложила ладонь к двери, которая тут же распахнулась. Движение джойстика вперед — и... камера оказалась в плену. Но Гришка об этом даже не подумал, потому что девчонка, ловко скинув комбинезон, осталась лишь в шелковой полупрозрачной маечке и тоненьких белых трусиках. Движение рук вверх — и маечка летит на спинку пластикового стула. Легкая приятная дрожь пробежала по Гришкиному телу. "Ну, — сказал он про себя, — дальше, дальше..." Казалось, протяни он руку...
Вдруг изображение на миг исчезло, потом беспорядочно заметалось: серый потолок, лицо девчонки, стены, будто качающиеся от землетрясения, маленькая черная коробочка, рука с длинными черными ноготками, поднимающая крышку, и — чернота, теперь уже, наверно, навсегда.
— Вовка, камеру заперли. — В голосе Гришки чувствовалась дрожь.
— Как заперли?
Гришка рассказал. Все рассказал, хотя щеки его густо покраснели. На Вовчика он старался не смотреть, потому что понимал: будь на его, Гришкином, месте кто-нибудь другой, Вовка сказал бы ему "пару ласковых". Или даже по морде бы съездил. Уж лучше бы съездил. Но нет. Вовчик не проронил ни слова. Сидел и смотрел в землю.
— Я ее достану, — сказал Гришка. — Что-нибудь придумаю. И мы с тобой еще найдем Александра Анатольевича.
— Нет уж. Я сам. — Вовчик поднял голову, как бы показывая: "Ничего, бывает. Все нормально".
— Я зафигачил, я и пойду, — не согласился Гришка.
— Ты ничего там не знаешь и даже в блиндаж не сможешь зайти.
— А ты сможешь?
— Да уж смогу наверно.
— Ну конечно. Ты супермен прямо. — Обида придала Гришкиному голосу язвительность.
— Нет, не супермен. — Вовчик не подхватил Гришкин тон. — Просто у меня есть электронная отмычка. Вот, гляди.
Гриша повертел в руках маленький серебристый цилиндрик. Протянул обратно Вовке.
— Может, вдвоем тогда?
— Зачем зря рисковать? И давай пока поспим. Поздно уже. Я будильник на два ставлю. Ночью безопаснее.
"Железные у него нервы, — думал Гришка, лежа под темно-синим небом. — Спит себе, как ни в чем не бывало. А вдруг — уйдет туда — и все?.. Ну уж нет".
Вовчик повернулся во сне — и из его кармана выпала электронная отмычка.
Ну, Гришка, что же ты сидишь!?
А если не смогу?
Вовчик смог бы...
Вовчик родился на триста лет позднее меня...
Ну и что... Лет-то вам — одинаково. Ты виноват перед ним, Гришка!..
Он же простил...
Потому что любит тебя, потому и простил. А что ты для этого сделал, Гришка?! Докажи, что и в твоем времени живут не трусы.
Гришка поднял отмычку, сунул в карман, выбрался из окопа. И не заметил, что рядом с Вовчиком остался лежать зеленый карандаш.
В лагере было тихо и, казалось, безопасно. Но и темно, черт возьми! Бэмс!.. Ого, так и голову расшибить недолго. А, вот и дверь, кажется... Та или не та? Эх, была не была.
Гришка приложил отмычку к замку. Нажал на кнопочку. Дверь бесшумно отворилась. Гришка сделал шаг вперед — и зажмурился от вспыхнувшего света. Было по-прежнему тихо. И страшно. До этого страха не было. Теперь же предательский холодок пробежал по всему телу. Но ведь ничего еще не случилось. Может, автоматика просто сработала. Гришка разомкнул веки. Нет, не автоматика. Перед ним в протянутой руке дрожал маленький пистолет. Не в мужской руке, не в сильной, не в мускулистой. В такой руке он бы, наверно, не дрожал. Рука была тонкая, с тонкой, лишь едва тронутой загаром кожей, покрывшейся мелкими, но хорошо различимыми пупырышками.
Глаза все еще резало, но Гришка перевел взгляд с руки на лицо. Да, это она. Босая, обернувшаяся простыней.
— Опусти руку-то. Ничего я тебе не сделаю, — проговорил, наконец, Гришка.
Девчонка послушалась. Сказала уже без страха:
— Зачем пришел тогда? Я тебя не звала и не знаю.
— Отдай камеру, и я уйду.
— Камеру? Твоя что ли?
— Моя.
— Ну уж не ври. Таких камер по всей России несколько штук, а у нас одна, у лоха этого, Шаргородского. Может, ты сыночек его? Да, говорят, пришили его на виду у всего города. Жаль, я не видела.
— Не пришили...
— Так значит вот кто к нам пожаловал. Выкарабкался с того света. — И совсем другим тоном, без язвительности и даже с уважением: — Слушай, а больно — пулю в грудь?
— Да уж... Не очень приятно... — Врать не хотелось, но что поделаешь? — Я и не понял ничего, сразу отключился.
— И мало тебе? Опять туда же... Сейчас прикончу тебя, и все. С такого расстояния не промахнусь, сердце насквозь продырявлю.
— Да ну тебя... Давай камеру, и я пошел.
— Ага. Разбежался. На блюдечке сейчас поднесу. Защитники народа долбанные! Я отдам, а вы опять начнете...
— ...показывать ваши зажравшиеся морды.
Глупо. Теперь уж точно не отдаст. И никакая она не зажравшаяся.
— А ты ниче, наглый. Я таких уважаю. Меня Гюраль вообще-то зовут. А ты, как я понимаю, Борис Шаргородский. Вот и познакомились. Ну так вот, Боря, если ты мужик, то заберешь камеру и уйдешь, а если пацан — твоему папочке придется выложить за тебя кругленькую сумму. А камера... и нам пригодится. Давай, зайка, начинай. А то надоела эта солдатня.
Гюраль скинула простынь и подошла вплотную к Гришке.
Дверь распахнулась, и на пороге появился тот, о ком Гришка совсем перестал думать в этот момент. Вовчик... Гюраль на всякий случай накинула простынь, а Гришка смотрел на Вовчика совсем не виноватыми, а возмущенными глазами.
Вовчик, державший наготове световой парализатор, медленно засунул его в карман. Удивление в его глазах сменилось гневом.
— Я с ума схожу, не знаю, что и думать, а он тут!.. — Глаза Вовчика заблестели от слез. Он подскочил к Гришке, схватил за шею, нагнул — и вмазал три раза по спине. — Ладно, не буду вам мешать!
Может быть, Вовчик еще что-нибудь сказал бы, вернее, прокричал, но комок, подкативший к горлу, поглотил все слова. Зеленый карандаш мелькнул в его руке, и... Гришка оказался безнадежно отрезанным от своего времени.
Предательство... Наверно, ничего хуже этого быть не может. Если тебя предал просто знакомый, то ничего, прожить можно. А если тот, кого считал другом... Тогда страшно. Кажется, что рушится все, что все — подлецы. Не хочется верить никому. И видеть никого не хочется. И жить...
Слез на Вовкином лице стало больше. Нет, это не слезы. Все равно толку от них мало. Это просто дождь, обычный летний дождь. А вокруг — темнота. Нет, Вовчик не боялся темноты. Но не оставаться же здесь, в пустом поле, под дождем. Хоть жить не очень-то и хотелось, но жить-то надо... А значит, надо куда-то идти. Да вот только куда? Здесь он — как на другой планете. В другом мире. Три века. Шутка ли? Но люди и здесь, видать, такие же. То есть — всякие. Да Вовчику и не приходилось выбирать. Здесь он знает только одного человека — Пашу. А до Паши тоже надо как-то добраться. Вертолет здесь нет. Но... Что за свет там, вдали? Автомобильная трасса. Что ж, способ попасть в город, видать, единственный.
... — До города? — недоверчиво посмотрел на Вовчика толстошеий парень, сидевший за рулем. — А бабки есть?
Вовчик помотал головой.
— Ну нечё и тормозить тогда.
И автомобиль умчался в темноту. Вовчик побрел по обочине. И даже не обернулся, когда снова послышался шум мотора и на дорогу упал свет фар. Просить, унижаться не хотелось. Но машина, проехав рядом, остановилась и дала задний ход.
— Эй, ты чего? Подвезти, может?
Вовчик открыл дверцу и сел на заднее сиденье.
— Спасибо...
— Да ладно, все мы люди.
Когда идет дождь, когда в глаза свет
Проходящих мимо машин. И никого нет... -
негромко звучала в салоне песня. Но Вовчик в слова не вслушивался: в голове была какая-то каша, а глаза слипались. Только сквозь всю эту муть стучала в висок одна единственная мысль: "Предал, предал, предал..."
И вдруг:
...Но все-таки знай: ты не один!
Нет, это уже не Вовкин усталый мозг, это песня. И голос-стеклорез — прямо по сердцу: "Ты не один!" Это точно. Не один. Не один — такой одинокий, брошенный, покинутый. "Ты не один..." Фраза звучала в голове, но все тише, ненавязчивее. А потом куда-то девалось все: и освещенная фарами дорога, и сумбурные мысли, и песня...
... — Все, приехали, — разбудил Вовчика голос водителя. — Далеко до дому-то?
— Что?.. А, совсем рядом, спасибо...
Водитель, оставив автомобиль во дворе, скрылся в подъезде. А Вовчик, еще не совсем понимая, где он, остался стоять на месте. В голове как-то нехотя и туго начали вертеться мысли.
"Гришка... А что... что — Гришка? Нет... Нет, лучше не вспоминать об этом... не думать".
Вовчик тряхнул головой, протер еще слипавшиеся глаза, подставил лицо под редкие, неназойливые капли. "Три семерки, три восьмерки... Паша..."
Ну вот, сон, кажется, прошел. Теперь надо отыскать телефон и набрать номер единственного знакомого здесь человека.
...После двадцатого длинного гудка Вовчик повесил трубку. Ну что, может, обратно? Палочка — вот она, в кармане. Нет. Что — там? Война, предательство и — одиночество. А что — здесь? Неизвестно. И если уйти сразу — для Вовчика не будет известно никогда. Что ж, остается одно: дождаться утра и посмотреть — что здесь. Ну, а где дождаться утра, Вовка долго не раздумывал: он просто зашел в ближайший подъезд.
...— Ходят тут всякие, шляются! От горшка два вершка — а туда же. Тюрьма по вам таким плачет! Сейчас я милицию...
Вовчик не стал дослушивать, какие еще блага жизни предложит ему эта тетка, и поспешил выскользнуть из подъезда. Утро встретило его серым небом, влажным воздухом и мокрым асфальтом. Сверху, однако, не мочило, и можно было посмотреть свой город. И — не свой...
Смуглые черноволосые парни с огромными сумками спешили куда-то по улице. Вовчику было все равно, куда идти, и он пошел за ними. День вступал в свои права. Люди толпились на остановках, штурмуя трамваи и автобусы, некоторые — чаще безуспешно — пытались поймать попутную машину. Внезапно Вовчик увидел перед собой маленькую грязную ладошку: неумытый темноволосый мальчишка в потрепанном темно-синем костюмчике шел рядом.
— Нет у меня ничего, — сказал Вовчик и прибавил шаг. Мальчишка отстал и подскочил к молоденькой девушке, которая поспешила забежать в подошедший автобус.
Вовчик перешел дорогу; увидев у ворот церкви такого же оборванного мальчишку и ряд стариков и старушек, сидевших на ящиках, обошел их подальше.
На тротуаре, рядом с газоном, стоял парень с гитарой и что-то пел. Вовчик подошел поближе, и до него долетели слова:
Призрачно все в этом мире бушующем.
Есть только миг — за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим -
Именно он называется жизнь.
"Зачем для всех этих суетящихся людей — петь?" Но когда Вовка подошел поближе и увидел перед парнем раскрытый футляр от гитары, на дне которого лежало несколько синих и желтых бумажек, все понял... Отойдя подальше, он вытащил из кармана "Зенит" и, установив приличное увеличение, сфотографировал этого уличного певца. Переведя объектив на кучку нищих у церкви, снял и их.
Между тем открывались окна киосков, выстроившихся вдоль тротуара, за ними — на столиках продавцы раскладывали свой товар. Внимание Вовчика привлекла одна сценка: несколько "лбов" обступили старушку, прижимавшую к груди сапог.
— Ничего не знаем, мать, все платят, — говорил один.
— Но я еще ничего не продала, — оправдывалась старушка, — у меня нет таких денег.
Вовчик навел на них "Зенит" и стал фотографировать с интервалом в несколько секунд. Он заснял, как один из "лбов" выхватил у несчастной продавщицы сапог и забросил его на крышу киоска, как другой поднял с земли сумку, вытряхнул из нее вещи и стал топтать ногами, как люди, проходившие мимо, с равнодушием глядели на эту сцену.
Вдруг резкий удар в спину повалил Вовчика на колени.
— Шпионишь, да? — услышал он за собой. Поднял глаза и увидел прыщавое, совершенно не обезображенное интеллектом лицо. Засунув руку в карман, хотел вытащить световой парализатор, но сильный пинок в бок повалил его на землю, и удары посыпались один за другим. Пинали во все места, не разбирая. Вовчик, сжимая в руке "Зенит", старался прикрыть голову. Последнее, что он помнил, как чья-то рука разжала его пальцы и забрала фотоаппарат.
— Сваливаем, Костян! — расслышал он сквозь гуденье в ушах, и... все стало тихо.
— Что за припадочный? — спросила Гюраль Гришку. Тот молчал. — Ты что, оглох что ли?
— Да ну тебя, отстань, — отчужденно проговорил Гришка. — Меня человек предал, а ты тут...
— Ладно, посиди пока. — Гюраль вышла из домика, оставив Гришку одного. А Гришке было совсем не весело. Связался с этим опять... Тогда, три года назад, влип, и теперь. Так что же, и умирать в этом проклятом времени придется? Лучше уж сразу. Все равно — что это за жизнь, если ты — один. Гюраль — что? Ей ты нужен только... А ты, дурак, когда-то думал, что через триста лет на земле будет рай. Нет... Наверно, его не будет никогда. Люди не могут жить в раю, не хотят. Не все, конечно не хотят, кто-то хочет... И все делает для этого. Но... видеть, не всё. Да еще и мешают ему.
...— Все сидишь? — На пороге появилась Гюраль. — А папаша твой у нас в руках. Только что взяли.
— Что? Какой папаша? Нет у меня здесь никого.
— Может, ты скажешь, что ты не Борис Шаргородский?
— Мне теперь все равно.
— Что все равно-то?
— Кто — я.
— А кто — ты?
— Какая тебе разница? Отстань, а...
— Заморочил ты меня. В общем, так: Александра Шаргородского сейчас будут расстреливать. Вот я и разберусь, кто — ты. По папаше-то, поди, стрелять не станешь. Пошли.
— Расстреливать? А за что? — растерянно спросил Гришка.
— "За что"? Он еще спрашивает. Ну так идем.
— Зачем?
— Автомат в руки — и нет твоего папаши... или кто он тебе там... Если жить хочешь.
— Чтобы я — расстреливал? Нет...
— Пошли, пошли.
Нет, Гришка стрелять не стал. Бросил автомат на землю. А Александр Анатольевич знал Гришку только понаслышке и не понял, почему этот парень отказался поставить точку в его жизни. А что — жизнь? Жизнь стала такой дешевой. Убить — что комара, что человека — не все ли равно? К смертям все ужи привыкли. Но все же сердце Александра Анатольевича сжалось в последнее мгновенье его жизни, когда он увидел, что автомат, который должен принести ему смерть, подняла с земли девчонка...
А Гришка уже шел к городу. Услышав очередь, он на мгновенье остановился, но тут же не оборачиваясь пошел дальше. Его никто не остановил. Зачем он здесь такой нужен, мямля и врун, не могущий пристрелить чужого ему человека?
...— Слышишь, вставай, чего ты...
Вовчик разжал веки, с трудом поднялся с асфальта. Девушка, почти девчонка, стояла рядом с ним.
— Пошли, умоешься.
— Да ладно... Кто это меня?
— Кто, кто? Маленький что ли? Мне, может, тоже интересно, зачем ты снимал.
— Какая теперь разница?..
— Ладно, пошли, не в таком ведь виде домой пойдешь.
В ларьке, куда привела Вовчика девушка, грелся уже на плитке чайник, светился в углу маленький черно-белый телевизор.
— Вот тут я и работаю. А они? У них это тоже работа. Жить-то как-то надо.
— Хорошенькая работа — бить по морде...
— Ну, это редко. Когда тормоз попадется, вроде тебя. Вода согрелась уже. Умывайся.
Вовчик налил воды в ладонь, смочил лицо, стал оттирать грязь.
— А все-таки, зачем тебе это? Первый раз вижу, чтоб сюда кто-то с фотоаппаратом залез.
— Для истории, — пожал плечами Вовчик. — Пусть посмотрят потом.
— Дурак ты, — усмехнулась девушка. — Своей смертью такие не умирают... Жить не охота что ли?
— Может, и не охота, — после паузы сказал Вовчик. — Толку-то? Живи не живи — они все равно будут.
— Видали? Жить не хочет. И откуда ты такой взялся?
— Да вот взялся. Оттуда...
— Ну-ка, тихо, песня классная.
Дождь... Звонкой пеленой
наполнил небо майский дождь.
Гром... Прогремел по крышам,
распугал всех кошек гром...
Дверь ларька распахнулась, и ввалились. Те самые. Уставились на Вовчика.
— Кого ты привела, Светик? — спросил прыщавый.
— Фотик отдай ему, — вместо ответа сказала Светка.
— Да пусть им подавится, херня какая-то, пленки даже нет.
— Сам ты херня, — сказал Вовчик, беря свой "Зенит". — Для таких всё — херня.
— Ему мало еще! — обратился прыщавый к своим приятелям. — Сейчас добавим.
— Оставь, Костян, — сказала Светка.
— Ладно, слушаюсь. Только телик переключи, надоело эту хер... извиняюсь, ерунду слушать.
И представил я: город наводнился вдруг
веселыми людьми,
Вышли все под дождь, хором что-то пели...
— Не хочешь — сам переключу... И здесь не лучше.
" — Одаренный ребенок, — говорил с экрана пожилой мужчина, — это тройственный союз: во-первых, интеллект выше среднего, во-вторых, творческие и еще какие-то способности и, в-третьих, личная эмоционально-волевая направленность. Человек сам должен ставить перед собой задачи и уметь их решать, достигать цели. Если все это есть, то человек одаренный. И еще. Талантам нужно помогать. Это только бездарные пробьются сами..."
— Понял, Костян, — сказал один из парней, — мы сами пробьемся, мы ведь — бездарности.
— А гениям пусть помогают, — подхватил Костян. — На ручках носят и с ложечки кормят. Только их все равно потом... Потому что все они — чмо. Ты ведь чмо, как тебя там?
— Сам чмо.
— Видали? Он нас за людей не считает. Мы для него — пустое место. Но ты нам, — он взял Вовчика за воротник, притянул к себе, — ничего не сделаешь. Ты лох, и ты для нас — чмо, и жить ты — не будешь.
Вовчик полез в карман, нащупал парализатор...
— Не бойся, Светка, они через полчаса очухаются. А я пойду. Только что я доказал? Пройдет полчаса — и все сначала...
Так что, наверно, правы они, Вовчик, не жилец ты в этом мире. Ни в этом, ни в том. Что ты можешь сделать с такими? Убеждать, доказывать? Зачем? Не поймут. Мало того — не захотят понять. Им хорошо и так. А если человеку хорошо — жизнь он изменять не будет.
Конечно, Вовчик, ты не один. Не один — покинутый, не нужный. Но где они, другие? И нужен ли им ты? А если нужен — то для чего? Для того, наверно, что один плюс один — уже два. Или — один в квадрате?
Да и мысли эти — для чего они? Кому они интересны? Только тебе одному, Вовчик. А если так, то и жить — зачем? Лучше уж сразу — под трамвай или под автобус...
Но...
Есть только миг между прошлым и будущим -
Именно он...
Нет, уличного певца уже не было. Но Вовчик вспомнил эти слова. Только миг... Миг... Так зачем же делать этот миг еще короче?..
Вовчик даже не подумал так. Мысль эта промелькнула где-то глубоко в его подсознанье. Но он взмахнул Палочкой — и побрел по городу, раскинувшему свои улицы на планете, летящей по Вселенной во времени, которое там, далеко-далеко (а Вовчику кажется — совсем рядом) называют светлым будущим. Счастливым... Откуда же тогда капли на Вовкином лице? Он слизнул одну языком. Пресная... Нет, это не слезы. Это просто дождь. Это просто дождь, Вовчик...
Вот и...
Нет! "Всё" — писать рано. Ведь дальше — что-то было. Не может быть все так плохо!
Но ведь бывает...
А кто виноват в этом?
Кто?.. Никто не виноват... Все...
— Ты... — услышал Вовчик. — Я думал...
— Знаешь, мне плевать, что ты думал. Забирай свою палочку и убирайся. На, держи. Теперь ты знаешь, к чему мы пришли, так иди, приближай это время. Ну, чего ты... чего ты стоишь?.. Вы... вы все... все там... и здесь... подонки... гады...
— Вовчик... Ты... прости... Понимаешь, так... вышло. Вовчик, ну не реви ты, а... Я же с тобой... И ты... Вовчик, да что с тобой, что случилось?
— Почему... почему они такие? Что им надо от меня?.. От всех? — Вовчик вытер рукой слезы и посмотрел на Гришку. — Но ты ведь не такой? Правда?
— О чем ты? Объясни толком.
— Потом... Есть платок у тебя? А то вид, наверно... Пошли, зайдешь ко мне. Может, и Александр Анатольевич вернулся. — Гришка едва заметно помотал головой. — Что с ним, ты знаешь?!
— Его расстреляли...
Вовчик до боли стиснул веки, будто пытаясь задержать слезы. Гришка молчал. Наконец, тот тряхнул головой, открыл глаза.
— Ладно, пошли.
...Дождь тихонько шуршал за окном.
...— И что с такими делать, Гришка? Ведь мы, нормальные люди, для них — пустое место, будто и нет нас. Но мы есть. И сейчас они нас заметили. Но нас становится меньше... — Глаза Вовчика опять стали влажными.
— Да что ты, брось! Это подонков-то — больше? Не поверю. И не надо терзаться, что они тебя достали. У них единственная радость — унизить кого-то, растоптать, видеть нашу беспомощность! Они, дескать, короли, а мы — чмо, лохи. Ну и пусть радуются! Если радуется дерьмо, нам, людям, какое до того дело?! А дерьму место в толчке, они там в конце концов и окажутся, так что харкать надо на эту их сучью радость. Конечно, один с ними ничего не сделаешь, но надо жить, просто жить. И поменьше с ними встречаться. Они и без нас сдохнут, и сгниют, как падаль, и не вспомнит их никто... А если сильно достали — плюнуть раз в рожу. Пусть бьют потом до полусмерти... Но плевок этот на них так и останется.
— Но и на нас — их плевок... Да уж ладно, переживем... Знаешь, когда я вернулся оттуда и шел к дому, мне показалось, что у меня на лице был слезы. А это были просто капельки дождя. Ну, а потом — по-настоящему разревелся.
— А может, дождь — это и есть слезы? Его...
— Чьи?
— Ну... Бога. Он смотрит оттуда на нас, как мы живем, и плачет... Ведь он нас... любит.
— Может быть... Только знаешь, Гришка, легко любить всех... А вот каждого: тебя, его, еще кого-то... Это трудно. Тем более — если тебя самого никто не любит.
— Так уж и никто, Вовчик? А Александр Анатольевич?..
— Его нет уже. Да и любил он меня — вместо Борьки.
— А я?.. Это правда, Вовчик...
— Я знаю, Гришка. Но между нами барьер, больший, чем расстояние. Время...
— Вовчик... А давай — к нам... Ведь нельзя же так: ты — здесь, а я — там.
— Не могу, Гришка... Есть еще один человек, который меня...
— Что?
— Любит... Мой дед.
— Ну и как нам быть теперь? Я ведь тоже не могу... здесь, навсегда...
— Что поделаешь, время не выбирают.
— Постой-ка... А мы — вот так. — Гришка достал из кармана Волшебную палочку и разломил ее напополам. — Когда надо тебе будет — ко мне переместишься, мне надо будет — я тебя найду.
— А будет работать — половинка? Вдруг ты ее вообще поломал?
— Да нет, не думаю. А тебе бы хотелось?
— Чего?
— Ну, чтоб Палочка перестала работать?
— Понимаешь, Гришка... Мне хорошо с тобой. Но здесь — не твой дом. И здесь ты не будешь счастлив. А значит — и я тоже.
— Тогда — испробую сейчас свою половинку. Можешь считать, что я просто пошел домой. Проводи меня.
Друзья неспеша спустились на пятый этаж.
— Гришка... Ты прости, что я тебя так... по спине.
— Да ладно, было, значит, за что.
— Тогда счастливо, Гришка.
— Пока. До "когда встретимся".
©Альбин (Halbien)
1993-1995гг.
|
