ЧАСТЬ 1

Да, эта повесть похожа на сказку братанов Стругацких про отель у погибшего альпиниста ("Брюн, дитя моё..." - мальчик-девочка на мотоцикле) но есть разница - у них всё происходит там, и неправда; а всё здесь рассказанное случилось у нас - и правда. Да, некоторые думают потом... - из миража, из ничего, из сумасбродства моего... - кто так думает спросите Овезова Бабакулы, который был и есть милицейский орёл с последнего поста ГАИ за Зергером, он вам скажет, кому раньше голову напекло...

* * *

Начиналась эта история длинно и скучно как бетонный забор, где сладко пахнет распаренной лакрицей через дорогу, где потемневшие брёвна причалов навсегда ушли в темь затонской воды; где роя ногами слой пыли спускаются с земляной дамбы босые ноги местных пацанов; где вода и пустыня друг друга трогают не побеждая; там уткнулись в песок берега ржавые корпуса самоходных барж и только мальчишеские пальцы теперь ложатся на рукояти штурвалов, в рубках прячется ветер пустыни и гуляет потом сметая с железа палуб следы босых ступней, таков всегдашний уговор песка, ветра, и мальчишек, относительно власти на пустых громадинах, брошенных на съедение ржавчине. Все знают это место...
И вот случилось так что испортились все календари и время стали измерять песнями Аллы Пугачёвой, оно прошло и исчезло, это время и больше такого времени не будет - в год когда Алла пела -"падали Две Звезды", там через дорогу был забор, из-за которого таинственно виднелись серебристые громады цистерн, склад горюче-смазочных материалов местного аэропорта - там я работал стрелком-пожарным - о ленивый, усыпляющий душу, труд... День и ночь, ночь и день сидел я, поджав по-местному ноги, под виноградником, на топчане и пил зелёный чай из старой как мир пиалы, и звёзды ночного неба лежали на дне, под зелёным ароматом чая. Я пил звёздный чай и задачник по комбинаторике Виленкина, был лишь способом обмануть совесть.
Кроме пиалы и чайника, я был вооружён на этом топчане кавалерийским карабином, внебрачным сыном мосинской винтовки, образца девяносто первого, дробь тридцатого, огнём, штыком, прикладом; семь патронов на пиздюлине от часов, ремень брезентовый, курок-пугица (без "в"). Страшное оружие если на нём спать.
Я охранял эти государственные керосиновые емкости от шпионов-диверсантов, и местных апашек, они маячили за забором как тень отца Гамлета, бормоча что, о, вкусна бывает приготовленная на керосинке жирная чорба когда в неё добавлено жгучего калампура. Они приносили фантастические словно бомбардировщик "Стелс" бидоны, сделанные в соседней мастерской пьющим арак мастером из ворованной жести (да накажет Аллах за это дело), и стремились наполнить их невиданные формы чистеньким словно детская слеза керосином всего за три рубля, зато обеспеченные всем достоянием Советского Союза.
"О, кто эти люди?" - ищу я ответа, и вдруг понимаю с непреодолимым ужасом перед тайной их сущности... - "это масоны...!." - и я напрасно сопротивляюсь их воле, они побеждают меня при помощи малого масонского волшебства и влив в жерла своих бидонов Гольфстримы авиационного керосина они уходят, проминая под собой землю растворяются в небытии ночи и наступает время тишины и покоя.
Всю ночь я ходил по гулкожелезной высокой эстакаде в небе ночи царящей над сладко-солодковым миром, слушал вой шакалов ищущих спелые дыни в прибрежных огородах и свист ветра в стволе карабина за плечом, напрасно звучали мои шаги под чёрным бархатом шелестящего неземными шепотами звёздного чекана, пока рассветный ветер не мазнёт алой гуашью края барханов за рекой...
Менял меня некто Шацков, человек измученный малярией, его лицо состояло из крупных и мелких складок - результат усердного труда малярийного плазмодия, его лицу позавидовала бы стиральная доска... В тот день он пришёл со своим сыном, полным ревматической полнотой шестнадцатилетним мальчиком, и с ними пришёл друг его сына, высокий, приталенный, и затянутый в ушитые рубашки юноша.
Мне просто бросилась в глаза странная грация его движений, это была неуловимая грация, несхожая с тем, что именуют "кичливостью" в арабских сказках, когда пишут о красивых и знающих себе цену подростках, грация движений только что выросшего в юношу мальчика, нет, это было волшебное слияние девичьей и юношеской грации жестокого на самом деле ангела. Вёл он себя скованно, я его стеснял, он избегал смотреть мне в глаза и отвечал на мои заигрывания неохотно, но когда посмотрел прямо, то лучше бы он этого не делал! С одного выстрела я был убит этим его взглядом. Потому что у него вовсе не были глаза юноши. И у него не были глаза мальчика. На меня смотрели из полутьмы с той стороны топчана, давая мне моё последнее определение, глаза опытной женщины. Я был отринут и отброшен вместе с моими шуточками и приставаниями, и не зная куда мне провалиться, и я нырнул в чай на дне пиалы, и дышал оттуда через трубочку, ожидая наступления лучших времён. И пока я учитывал сухой лепёшкой звёзды в пиале, утонувшие вместе со мной, мальчишки встали и ушли.

* * *

С сыном Шацкова я имел хорошие отношения, он иногда заходил ко мне по своим мальчишеским делам. Такого за ним числилось не больше чем числится за любым шестнадцатилетним подростком в мире, потому что трудно найти в мире нормального мальчишку-подростка, который ни разу не вздрогнул бы от прикосновения руки товарища. И вот он принёс мне проявить фотоплёнку, которую отснял на берегу неведомого картографам водопроводного озера, и там они вместе с тем сказочным юношей были запечатлены голыми, размахивающими торчащими пискунами как рыцарскими мечами или опасными алебардами, а размахивать было чем у обоих. Пацан посмеялся и порвал фотографии мокрыми, чтобы насмотреться до онанизма на них я не успел.
Я никогда бы не смог сам подружиться с этим длинновязым и строгим юношей, с женскими глазами и женскими взглядами этих глаз на жизнь, если бы у него не начались неприятности в общежитии и не пришлось искать спокойного убежища. Переселился он ко мне неохотно, но потом мы подружились всё равно.
Как и у многих наших подруг, у него в те бездумно-счастливые времена было два имени, мужское и женское. По-женски его звали Лека. На самом деле это было то что осталось Елены Прекрасной после фронтального столкновения данной поэтической конструкции с воблой воображения городка, зажатого пустынями с двух сторон. Здесь уместно вспомнить непроизносимость, роскошного имени филина Гуамоколатокинта, которого все звали Гуам, а чем пёрышки у филина лучше чем у нашей девочки не знаю... Вот и чумазые чесоточные греки звали Елену Прекрасную просто б. троянская (- мы так думаем). Но Троя сгорела, троянцы переехали в Мары (заебали комары), а Елена Прекрасная стала Лека. - Зато в отличии от троянки Лека учился в речтехникуме, и у него был мотоцикл, о чём Е.П. и мечтать не могла.
Пацаны в речке Леку терпеть-ненавидели. Сама женственная красота Леки казалась и была смертельным оскорблением сразу всех самых светлых тюремно-уголовных идеалов пацана. А невообразимый рост мальчика-девочки был просто предательством. Беда ведь была ещё и в том, что Лека с его ста девяносто восемью девичьих длинных сантиметров на построениях стоял первым на голову возвышаясь на правом фланге над строем речтехникумовских пацанов, а место ему было под койкой. Увы, но да, даже первые по доблести речтехникумские пацаны проходили у девочки под мышкой не задевая. Лека щадя чужую гордость носил тапочки без каблуков и не взбивал причёску, но это никому не помогало...
Терпеть это было невозможно, нужно разобраться, слово пацана! И придравшись к событиями, которые случились из-за того, что у любой семнадцатилетней нашей подруги руки двигаются сами по себе всегда, а что говорить о запертой на швабру комнате в общежитии, где рядом с тобой спит такой же взрослый между ногами подросток, и видишь - торчит под одеялом - и в комнате нет никого... - да, именно то что вы подумали.
И пацаны разобрались с проблемой Лекиного роста - нашёлся повод. Лека был вынужден перебраться сначала к Шацковым, а потом ко мне. Формальной причиной переезда ко мне было то, что негде держать мотоцикл. Шацковы жили на третьем этаже, двора у них не было, а я жил в туркменском доме с двором. Это сыграло значительную роль во всей истории, если не было бы двора, то не было бы и истории про Леку.
Да, именно, всё дело было, что у Леки был мотоцикл, и ничего сексуальнее для подростков придумовывать не надо. Своей внешностью зверюга этот напоминал халтурные декорации к халтурному индийскому кино. Он был весь совершенно чёрный, сверкающий лак по баку, формой слизанный конструкторами скорее всего с муравьиного брюшка, весь от спиц до клаксона расписанный кроваво-красными розами, орнаментами из ядовитого татарского золота, смуглыми, до черноты абсолютной, индийскими красавицами; - да, этот советский мотоцикл был расписан у Леки не хуже афганского грузовика, а там-то трудилось не одно поколение местных художников... Расписной мотоцикл однозначно предательски выдавал среднеазиатские вкусы долговязой хозяйки, и совсем не удивительно - ведь Лека родился и вырос в маленьком посёлке на границе Тедженской области с Ираном, до Луны оттуда было ближе чем до кремлёвской балалайки и польских малиновых петухов, что говорить про Индию и Пакистан, это были Лекины соседи, геплейяр Ашгабад, инджю Душанбе, ихчи радио Карачи, это то что обычно слушал ночью Лека по приёмнику, а - "говорит Москва!" - это была уже экзотика...
Навешанные и нарисованные на его лаковых боках розы и украшения мотоцикл носил с достоинством, даже совершенно неуместные наклейки с голыми бабами, которые Лека прилеплял куда попало не успев купить, мотоцикл считал, что не наклейки украшают тебя, а наоборот. Мотоцикл был мужчиной и терпел терпеливо издевательства со стороны красивого мальчика. Звали мотоцикл - а его звали - невозможно быть мотоциклом, принадлежать мальчишке, и не иметь имени, это было бы преступлением против природы мальчиков и природы мотоциклов - и у него было имя, и не какое-нибудь.... - звали его именем персидского злого духа гибельного Аримана, возражающего Богу, противника и врага рода человеческого, дяди и соседа Шайтана (все они соседи и родственники в царстве теней и стонов).
Первыми Ариманом прозвали его мотоцикл на самом деле Лекины соседи в посёлке. Вы уже знаете, что Лека вырос в посёлке на границе с Ираном и в посёлке жили замаскированные под советских колхозников персы-спекулянты, под партийными фуражками они носили тюбетейки и ругались тоже по-персидски. А особенно сильно они ругались по-персидски тогда, когда Лека снял для интересности мальчишеского бытия глушители с мотоцикла. Так Ариман стал Ариманом, потому что сам-то Лека сперва хотел назвать мотоцикл Каравеллой, но ни в самом мотозвере, ни в посёлке вокруг дома, ни в горах на юге и востоке, ни в пустыне на севере и вокруг, не было никаких признаков колумбовой Испании, и Каравелла сама собой растворилась в утреннем тумане, и на дворе взревел первобытным рёвом Аррр-ррриман. Леке кличка понравилась и его друг остался Ариманом до своего последнего дня, можно считать что мотоцикл сам себя так назвал.
Действительно что в этом мотозвере не было ничего европейского, и быстрее всего он приходился родственником джинам и ифритам чем кому-то, чему-то, европейскому, хотя по мотоциклетному паспорту имел всё-таки испанскую кровь в стальных жилах, ведь он был Явой. Редким по силе звука, доисторическим голосом, взрёвывал он по утрам у меня на дворе, заставляя соседских кур падать с шеста-насеста. А как сверкал он единственным глазом, налетая из тьмы ночи! Невольно ужас закрадывался в душу одинокого прохожего на тротуаре...
Лека считал что Ариман ревнует ко всем мужчинам и женщинам подряд. В ответ на это предположение мотоцикл рычал и молчал. Но что это совсем неправда он тоже не отказывался.
Всем всегда казалось, что между юношей и его мотоциклом существуют тайные тайны, о которых они знают, но не говорят и только намекают знаками, по-настоящему понятными только им. Впрочем неизвестно, это так всем только казалось, или на самом деле было. Согласитесь, что Лека ведь был не самым обыкновенным мальчиком, и Ариман был не самым обыкновенным мотоциклом.
После случайной ссоры, удачно разрешившейся для нас обоих, Лека и Ариман основательно поселились у меня и никуда съезжать с моего двора ни при каких обстоятельствах не намеревались. Хотя договора о проживании мы с Лекой не заключали, но Лека решил обойтись и без договора, рассудив что там, где можно ссориться с хозяином и потом возвращаться не мирясь, там можно и жить не спрашивая разрешения. Впрочем Леке не было восемнадцати лет, и поэтому у него были свои мальчишеские права и на мой дом, и на весь мир. Обычно днём Лека был в технаре на занятиях, или катался по своим неведомым юношеским делам, о которых не рассказывал. Но вот однажды случилось так, что он днём подъехал к воротам склада ГСМ, когда я был на дежурстве, чего он обычно не делал. Он припарковал мотоцикл в тени нашей сторожевой кибитки, молча уселся на айване, о чём-то долго думал и смотрел на песчаные холмы на той стороне реки, за которым местный туркменский горизонт пил чай и спрятался от полуденного солнца; и надвинув лохматый бараний тельпек на глаза он спал там до вечера, поджидая когда придёт время затоптать остаток солнца чувяком. Потом Лека вздохнул и завершил свои размышления умозаключением никаких объяснений не требующим... - "Знаешь. У меня есть Мотоцикл. У меня есть Ты, и у меня есть Э Д И К. -....- .... - и больше у меня никого нет!" - закончил он свою мысль только через несколько дней после первоначального признания, за которым он и приехал в полдень, когда спят даже мухи на потолке, но замолчал, сказав половину, а я подумал что он сказал всё.
Ну, что касается мотоцикла, было всё ясно, Лека любил его и с ним возился. Лека любил полежать голым животом на гладком лаковом баке, они как-то так умели расположиться, красивый мотоцикл и красивый мальчик, что казались частью одного мотомальчишеского тела, при этом что-то там чего-то касалось, что-то куда-то даже входило, обниматься с мотоциклом - это уметь надо, но выходило красиво даже со стороны, и мотоцикл за это тоже любил Леку, потому что странно было бы если бы Лека был его хозяином, а мотоцикл любил бы кого-то другого, у мотоциклов так не принято. За эту его любовь Лека на нём ездил, потому что мальчишки вообще любят ездить на тех, кого любят. Так устроен мир, согласно теории относительности Эйнштейна.
Что касается меня, то тоже ничего особенного, просто Лека у меня жил. Но он жил "у меня", а не "со мной" как думали некоторые все, кроме меня самого и Леки, мы этого с ним не думали, потому что знали точно, что и как. При любых моих попытках сделать эту грустную правду не столь очевидной правдой, меня совершенно официально отсылали в Грецию, и к тому же ещё для полноты чувства, синими как весеннее небо глазами, обвиняли в Чужих Мыслях... - и следом за Чужими Мыслями сразу и без предупреждения поднимался визг, на две октавы выше всего что существует в природе, так что соседи высовывали свои перископы из-за заборов, подозревая что я тайно содержу свиней и торгую поросятами на русскую пасху, что в наших краях считается за неприятность и преступление против адата и шариата. Но увидев всего лишь отбивавшегося от моих приставаний длинноного обладателя синих глаз, солнечных улыбок и ужасного мотоцикла, перископы убирались обратно в сырцовые кибитки. Да, вот если бы по двору бегал какой-нибудь свинячий донуз породы чушка, то это было бы да, а зажимающимся мальчиком, не дающим прикоснуться к своим коленкам, здесь удивить кого-то было сложно... Здесь это считалось проявлением дореволюционной отсталости. Тем более что Лека в городе считался русским мальчишкой, а русские мальчики красивые и то что местный взрослый мужчина имеет к нему любовные чувства почти норма. Так что со второй часть признания разобрались без британской энциклопедии. А вот кто такой был, и откуда взялся Эдик?!
Увы, но у этого чистого в снах семнадцатилетнего мальчишки, помешанного на отвесных мотогонках по ночному городу, оказывается был Эдик. Это доказывает, что все наши мальчики-девочки вовсе и не ангелы, это только вам со стороны кажется. И сверкающие чистым небесным серебром оперенья мальчишеских крыльев, и все эти рощи тенистых ресниц, скрывающие внезапные вспышки солнечных взглядов, и другое, поражающее всех и каждого в таком мальчике... - нет и нет, это для вида. Лучше обратите внимание какие, слишком для любого мальчишки широкие бёдра у этого чистого ангела, как будто ему тоже предстоит рожать после любви, этого он сам стесняется раздеваясь, когда нечем скрыть скрытую прежде тайну своего юного тела, и уже это не для вида. И тогда вы и поверите в то, что именно это предосудительное для парней и юношей достоинство используется по прямому назначению чаще чем ангельские крылья, сверкающие столь удивительным серебряным светом за лопатками. Потому что на ангельских крыльях можно только летать вместе с ласточками в весеннем небе, тогда как бёдра это вот.... -мальчик не выдержал и отвернулся, мне осталось только видеть пылающую алость его щеки. Но одеваться он тоже не торопился. В общем в праве на Чужие Мысли Лека отказывал со всей решимостью только и именно мне. Для других мальчишек и парней это была самая обыкновенная, доступная когда следует, и в особенности когда не следует, подруга. Девочка-мальчик с мотором между ногами, и не только мотоциклетным...
Моторизованная девочка, это так привлекательно, но вот Эдик абсолютно ничему не соответствовал, он выпадал из ряда вон. Во-первых внешне ничего особенного в нём не было. Ну, на самом деле, ну что в нём могло привлечь внимание столь роскошной юной подруги? Самый обычный мужчинка, средних лет, выпивающий, хмурый но безопасный с похмелья, семейный и не собирающийся менять семейность на странные прикосновения мальчика в облегающих тело одеждах, в очереди за пивом сколько угодно таких феноменов встречается в советской в природе. Но ему нужен был именно этот феномен и никто другой во всём мире.
Я возмущался - Лека бесился. Уезжал, приезжал, и не рассказывал в чём соль повести про Эдика. Но постепенно, из отдельных откровений и случайных упоминаний, когда ссоры бывали забыты по причине без причины, из прерванных на полуслове и полувзгляде рассказов, кое-что узналось, выяснилось и сложилось в сказку про Эдика и мальчика с мотоциклом. Правда любой рассказ Леки начинался словами... - "Только никому не рассказывай!" - вот я никому и не рассказываю.

* * *

Я уже выдал что Лека был мальчик из сосланной немецкой семьи, и у него было три фамилии. По матери, по отцу первому, и по отцу второму (причём кто из обоих внезапно появившихся из приехавшего автобуса на автостанции посёлка отцов, был его настоящий отец, он не знал, и не вдавался в неинтересные подростку подробности). Сам он вырос здесь, что называется в посёлке "городского" типа, на границе с Ираном, до двенадцати лет он ещё и не понимал по-русски, потом перешёл в русскую школу и как-то быстро выучился правильно материться, но зато забыл персидский и немецкий. По метрике он был записан Владимиром, кто и когда назвал его Лекой известно только поселковым богам, но назвали его так когда мальчик ещё в школу не ходил, так звала его и мать, и даже приехавшие в зэковских фуфайках из ниоткуда отцы. Все к этому имени привыкли и считали русским именем, у русских такие странные имена бывают, редко ведь встретишь русского, которого звали бы просто Курбан или Непес (например самых русских в п. Керки тогда звали, одного - Подопригора, а другого - Недуйвитер), а немцы в посёлке у подножия Кугитанга были для местных русскими. Так в двенадцать лет у мальчика появились отцы и поскольку они вернулись в семью оба одновременно и не говорили ни по-персидски, ни по-немецки, то семья перешла на русский язык межнационального общения, и возможно из-за этого подросток так быстро переучился с персидского на русский.
Вообще-то Кугитанг - это дикие горы, ничего на них не растёт, кроме длинных игл полосатых у дикобразов-сахи и прекрасной, источающей горный эфир, проникающий прямо в мозг и в сердце, создающий ощущение питья, запах арчи, - низкорослой дикой горной сосны с ломкими ветками, растущими пучками-метёлочками из-под шишечных наростов. У неё кривые узловатые стволы и пальцы корней, которыми арча насмерть вцепилась в пригоршню случайной глины на камне склонов, и скальные отроги уходят у вас перед глазами в небо. А внизу, у подножия этой первозданной красоты, неподвластной порче и безобразиею чужой неопрятной жизни, жизни в которой ни у кого нет ничего своего, и расположился посёлок.
Это был обычный советский совхозный посёлок, какие обычно называют либо "Новый", либо, если напрягали мысль и упирались в лоб пальцем, то "Жданова" - это лучшие имена для таких посёлков. Помои там всегда выплескивают прямо на улицу перед домом, самый распространённый и любимый стройматериал, притащенные откуда-то обломки листов шифера, нестроганные треснутые грязные доски, и ржавая жесть. Всё это крепится друг к другу, и украшается детским ночным горшком с отбитой эмалью. К этому они там ещё привязывают страдающего неизлечимым половым расстройством ишака. В таких посёлках бывают некие социалистические начинания в виде крупнопанельных домов, но в них живут на первых этажах, без окон, без дверей, на втором этаже держат сено и тыкву и корову, а на пустой третий пацаны залезают посмотреть в окно на пустыню, почувствовать себя в одиночестве и подрочить или попоказывать пискуны друг другу. Я заметил что у некоторых неприступных мальчишек на лестнице встаёт пискун, выдавая подростка. Знаете как это бывает, мальчик вдруг непонятно смущается, краснеет, отворачивается, и смотрит искоса на твой, может быть у тебя стоит тоже. Потому что подростки ведь не признают предложение любовной игры словами, но прощают понятное им каждому предложение плотно стоящего пискуна ровесника или взрослого. Мальчишек вид вскочившего пискуна у другого возбуждает мгновенно...
Культурным центром такого посёлка является будка звукозаписи на автостанции, и оттуда на весь мир звучат семьдесят два часа в сутки любимые мелодии индийских кинофильмов, и вообще вся культура у подножия иранского нагорья тяготеет не в сторону московской балалайки с малиновыми польскими петухами, ибо это мир который существует по ту сторону пустыни.
Когда Леке исполнилось четырнадцать лет, родители, которых стало в три раза больше, купили ему мотоцикл. Если кто-то подумает что рановато делать такие подарки мальчишке, у которого ещё волосы вокруг пискуна не выросли, но во-первых Лека был один в семье больших и сильных взрослых. Во-вторых в посёлке, населённом базарными спекулянтами, мальчик с мотоциклом не был настолько исключительным случаем. В третьих родители хотели прекратить катания своего сына на чужих мотоциклах, потому что катали мальчишку за посёлок в ущелье, и в основном неженатые юноши-персы. Всем инкубатором им в то лето предстояло идти в армию, и они торопились. С девочками в посёлке были проблемы, а русский подросток не хуже девчонки... - светленький, синеглазый, с гладким мальчишеским телом, пискун торчит у самого, а волос вокруг нет... На мальчишку стали заглядываться уже некоторые мужчины и повзрослее, потому что мальчика в этом возрасте даже греческому богу выебать не стыдно, и по посёлку проползли слухи. Но мальчишка всё ещё пользовался детскими правами делать то, что ему захочется, а виноваты оказывались взрослые и пацаны с улицы. Но на самом деле его положение в глазах соседей менялось, они меньше винили в происшедшем собственных взрослых сынов, и больше поглядывали в сторону Лекиного двора. Поэтому родители купили ему машину беспредельного мальчишеского счастья, и поставили Условие.
Слово Лека дал, и с Условием согласился, ему самому поднадоело расплачиваться на гладких камнях ущелья за катание, и не каждый пискун ему нравилось дрочить, и чувствовать в руке, а некоторые ещё потом приставали в наглую, а это не нравится никому, такой ты или не такой - без разницы. Слово он дал, но потом, став взрослее и разобравшись в себе самом, он просто постарался уехать из прозрачного фанерного посёлка в непрозрачный большой город, в котором никто ни о ком не знает. Он поступил так, потому что уже к пятнадцати годам понял, и знал точно, что не в одном мотоцикле заключена птица мальчишеского счастья. А он всегда любил крепко держать эту самую птицу своими длинными пальцами...

* * *

Получив подарок Лека стал думать, куда ему совершить поездку. Самая интересная дорога вела на вершину горы Кугитанг-тау, громадного трехтысячника со следами снега оставшегося под вершиной, потому что из-за прохлады и высоты там он стаивал только к августу, хотя внизу в тени неистовствовали плюс сорок жары и пекла по Цельсию, и асфальт улиц плавился и лепился словно грязный пластилин.
Волшебная дорога вела отсюда, из жары и грязи, вверх, и дальше по острому словно край сломанного зуба отрогу, и оттуда открывался вид на склоны, уходящие далеко вниз, до самых песков пустыни. А на другой стороне парили в облаках горные острова, где живут древние драконы, а внизу, в дымчатой от тумана пропасти был дом самого главного дракона, хитрого и трёхглавого змея Ашдарха.
С другой стороны от грунтовой дороги склон зарос арчой и её целебный запах сушит горло, прозрачный и тонкий, и превращает горный воздух в необыкновенный бальзам, чистый и свежий, а на вершине вершин возносятся в небо ажурные сполохи телеретранслятора. Искушение проехаться туда было тем непреодолимее что мальчишка знал прекрасно - вернуться домой к ночи он не успеет, ехать вниз в темноте нельзя, и ночевать придётся в горах.
И действительно, выехав после полудня из посёлка, останавливаясь, когда подростку необходимо было катить мотоцикл вручную по слишком крутой тропинке, или хотелось подрочиться сидя на камнях (что он сделал два раза, пока ехал), или просто подышать и полюбоваться утратившими границу пространствами вокруг, стоя над ними в вышине, Лека въехал на площадку под ретранслятором уже в темноте. Ехать назад было бы поздно, спать на камнях глупо, и он постучал в незнакомую дверь каменного домика смены ретранслятора. И дверь ему открыл Эдик.
Вообще-то смена, дежурившая три месяца состояла из двух человек, но второй уехал за продуктами, и в данный момент либо ебал в посёлке бабу. либо вёз бак с солярой для дизеля на тракторе по длинной, в полтора дня подьёма, окружной дороге. Поэтому Эдик и Лека оказались там одни. Ну и что, казалось бы, скажите мне, было им друг в друге? В городе Эдик отвесил бы подростку подзатыльник, а подросток и не подошёл бы ещё к Эдику. Но здесь не город был, здесь были горы, и для того, чтобы впустить мальчишку переночевать не нужно было быть с ним знакомым, не нужно было никакой другой причины, кроме ночи над миром и того что мальчик стоял перед открытой дверью. Они ещё не были Лекой и Эдиком друг для друга, просто в дверь постучал ладный, и соблазнительный, словно неотпробованная девушка, мальчик-подросток, который не станет лишний раз говорить нет, он стоял и смотрел тебе в глаза, и опирался на своего нового друга-мотоцикла, и всё было ясно без слов. Эдику, знакомому с нравами местной природы стало ясно сразу, что это вовсе никакой не мальчик из посёлка, нет это была высокогорная фата-моргана, обман зрения возникший в результате воздействия ветра и горного электричества на сетчатку глаза давно не видевшего никого в своей постели раздетым взрослого мужчины. И поэтому он открыл дверь и впустил это четырнадцатилетнее мальчишеское чудо. И сразу захотел, хотя он этого раньше не хотел никогда. Так они встретились.
В том, что потом случилось, сказало своё слово ещё и то, что встретились они настолько далеко от людской правоты и от нельзя, здесь, на трёх тысячах метров горной вершины, некому было прочитать мораль или попытаться представить белое чёрным, никто здесь не способен был разбить чары древней горы, над которой властвовали только звёзды и ветер, и наркотиком арчи дышали камни и стены под ажурной симфонией ретрансляционной вышки в ночи... - подросток и мужчина были обречены. Не ходите дети в горы.
Лека знал, но не считал что эта ночь будет лежать на его мальчишеской чести разъедающим пятном, как и все счастливые мальчишки он был готов к самопожертвованию и прощал заранее незнакомому мужчине все его первобытные мужские инстинкты сразу, они Леку не пугали. Что касается обладателя заранее прощённых первобытных инстинктов, то он встретил вдруг своего мальчика, наконец, потому что с другими поступить в постели подобным образом ему и в голову не приходило, но вот вдруг оказывалось что и для него, много лет семейного человека, существовал в природе один-единственный такой подросток с которым он этого хотел, и хотел - слабо сказано... Так об этом думаю я.
Я-то, я, а вот наша достаточно молодая пединститука Мимоза-автаева думала иначе, с её заарычной (Мимоза жила за первой будкой) колокольни всё выглядело отнюдь не так красиво. Судите сами... - специально въехавшая на гору малолетка полезла к пьяному мужику первая, потому что увидела. А Эдик был пьян и не разобрал с кем что делает, пьяная скотина, а когда разобрал, то, дескать, выставил наглую малолетку с недососаным хуем во рту.
Неизвестно насколько мимозиной колокольни было виднее, но нельзя скидывать со счетов и то, что это ведь именно Мимозе, трепещущей от желания отведать Лекиного детского члена, Лека бросила в лицо обвинение страшное, девочка сказала, что такими дездарями, какими пользуется Мимоза, пользуются только дворники в Риге. А дезодорант действительно был рижский и поэтому Мимозину версию я привожу исключительно для объективности изложения оценок последующих событий. Хотя в ней имеется наверное доля правды, только вот какой правды, и с какой стороны правды - никому неизвестно...
Сама Лека отделалась лёгкой кавалерией, сказав что там, в горах, в нескольких часах пути от посёлка не было никакого резона быть недотрогой, несмотря на свои четырнадцать лет. - "Я сам хотел, чтобы это случилось со мной." -сказал Лека, а Эдик оказался не самым худшим, с его здоровенным ныряльщиком. - "Надо же было быть благодарным." - терпеливо растулмачивала мне Лека в другой раз - " Пойми, он меня приютил на ночь, накормил, постелил в своей постели. А сам лёг на ящиках из-под гетеродинов (-генераторов" - имелось в виду под этими таинственными гетеродинами, Лека знал что из-под генераторов, но называл их гетеродинами.) - "Иначе меня там по дороге шакалы бы загрызли. Ты этого хотел бы?" - я этого не хотел, шакалов Лека боялся иррационально, как некоторые боятся мышей.
Возвращаясь в реальность следует отметить, что Эдик, который захотел своего юного гостя сразу, вовсе не сразу сам в это поверил. Сначала он принял приехавшего пацана просто как пацана, не подозревая какой заряд кумулятивного желания таится в этом четырнадцатилетнем снаряде. Он ведь был человек обычный, и таким мыслям взяться вот так, сразу, было неоткуда, - сразу взялось только ощущение подарка судьбы, который стоит прямо перед порогом и смотрит тебе в глаза. А для Леки Эдик был как раз-то и совсем не рядовым взрослым, нет для мальчика из посёлка это был телевизионный волшебник причастный к экранам и таинственным гетеродинам, это был инопланетянин, человек из недоступного мира, и ночь на телевышке в горах это был разумеется и без слов - предмет будущей недоверчивой зависти всех знакомых пацанов из посёлка, как если бы он слетал в космос. Со священным трепетом переступил он порог телестанции, и не знал что с ним будет дальше. Потому что в этом мире будущего с мальчиком могло быть всё, кроме плохого....
В Средней Азии гостей полагается кормить, и был заварен зелёный чай и поставлен разогреваться холм говурлана с мясом и помидорами, сами собой приплыли на стол лепёшки с мёдом и маслом. Пока взрослый возился, Лека скромно разместил свои длинные ноги, между ящиками с в/ч генераторами, теми самыми, которые он обзывал несправедливо гетеродинами, и стал смотреть футбольный матч из Исфахана по всем телеканалам и мониторам сразу. Диктор озабоченно сообщал Леке, что к несчастью (-Вах! Кюль башынга!), вот только что красные штаны заколошматили гол синим штанам. Но синие штаны сразу за это забрали мяч у красных штанов, и передавая от штанов к штанам продвигаются к воротам красных штанов. Ничего кроме штанов иранский диктор и не замечал, но болел он за синие штаны, это было ясно.

* * *

К ужину Эдик так сказать "подал вино". Т.е. это он взял железные кружки, из которых трактор солярой заправлять, а не с подростками пить, и влил в них полведра сладкого, тёмного креплённого вина. Это уже не точно, но Леке потом казалось, что это было местное сладкое геоктепинское вино, а проверить невозможно. Мальчишка опьянел и болтал чушь, поэтому Эдик и постелил себе на зелёных генераторных ящиках, это ему показалось сделать проще, чем согнать пьяного четырнадцатилетнего пацана со своей постели. Но Леку пришлось ещё раздевать и разувать, потому что он собирался завалиться ногами в мотобашмаках с подковами прямо на подушки, а вы пробовали это делать? И естественно что раздевая и укладывая мальчика на постели в нужной ориентации взрослый прижал подростка к себе сильнее, коснулся давящих спереди упругим холмом плавок мальчика, и был побеждён нежностью этого шелка под ладонью, а оттопыренный бугор мгновенно стал твёрдым и прочным, и выполз из-под резинки мальчишеских плавок, не уместившись в них. Мальчишка ахнул, выгнулся и уплыл, два онанизма по дороге не спасли положения, он спускал на глазах взрослого, а когда приплыл обратно он уже не мог не отблагодарить взрослого подарившего ему это странное и неожиданное путешествие, он встал и сел рядом с ним на застеленных одеялом ящиках и упорно стягивал со своего взрослого плавки, называя его почему-то насильником, а насильник одной рукой пытался защитить свои трусы от мальчишеских пальцев, а другой рукой, впивался не понимая мальчишке в живот и мял ему его ухватив горстью, и когда резинка трусов наконец выскользнула из его ладони, он прекратил сопротивление и сам привстал, чтобы мальчишке было проще стягивать трусы с его бёдер, а ладони крепко схватили мальчишку за припухлые словно как у девочки-подростка груди, и впились в них, из-за этого мальчику стало и больно и приятно, и нестерпимо стало нужно чтобы стало ещё больнее и приятнее. Голый подросток не вырывался, хотя неопытный взрослый не всё делал как надо, он только выпрямился и напёр животом на грудь взрослого, и потом уже просто лежал смятыми в ладонях взрослого сосками груди на нём, и потом они как-то оба сразу потеряли последнее соображение о последствиях своих действий, и оба уже хотели только спустить снова друг на друга.
Преодолев первый звуковой барьер, они смотрели и видели как спускает хуй другого, и это оказалось вовсе не противно, а наоборот, затем мальчик и взрослый сели, уперлись ладонями в плечи другого и с тревожным изумлением удивления смотрели друг другу в глаза. И это на самом деле был тогда самый опасный миг их отношений, всё могло повернуться по-другому, потому что напряжённая сталь непонятной враждебности вдруг зазвенела в их зрачках. Каждый был одинаково виноват в случившемся, и каждый одинаково был готов обвинить другого, и вот казалось уже не было выхода из создавшегося положения, но тогда один из них нашёл в себе божественную силу просто улыбнуться, и сразу хряснула-треснула непреодолимая сталь отчуждения, и сломалась преграда, как свои они обнялись на постели, постеленной на ящиках, напрочь игнорируя пустую кровать и стали ебаться уже по-настоящему, понимая желания друг друга уверенно и серьёзно; подросток и взрослый ебались так, словно от этого зависела судьба борющейся Африки и всего прогрессивного человечества. И причём делали они это друг с другом как будто занимались этим всю жизнь, и ничего удивительного в этом им не было, а это вообще говоря было вовсе не так.
Взрослый мужчина умело насиловал раскинувшего колени подростка и туда, и туда, и по всякому, и совершенно спокойно, в ответ подросток неведомым способом оказывается всегда знал как и когда лучше подворачивать ему нужное место, и теперь открывал в себе это природное мальчишеское знание, и вскоре крепко сжатые зубы стали пропускать слова, но не те слова, которые говорят подростки учителям в школах или товарищам во дворе, нет, это были сексуальные команды, потому что насилуемый мальчик быстро сам стал командовать в постели своим изнасилованием, опасаясь что оно прекратится раньше чем закончится... - "выпустил, сейчас я его опять впущу..., - а, а!, -оооо- прошёл..., - глубже, - глубже..., - глубже!, - ну всё, давай, еби..., - еби меня..., - еби быстрее... - быстрее!". - и насильнику приходилось подчиняться, мальчишкины когти слишком понятно впивались ему то в плечи, то в щёки возле глаз... И когда тело взрослого тяжело легло на живот подростка, продолжая вздрагивать остаточной дрожью, после мощного спуска, и они немного подышали, в темноте ночи прозвучало вдруг неожиданное и требовательное, заставив взрослого вздрогнуть... - "Я хочу в рот!" - мальчик нашарил в темноте кружку с вином, вылил на отдыхающий член, вытер углом простыни и горячие губы решительно взялись за дело.
На самом деле в этой сказке нет ничего сказочного, четырнадцатилетний подросток говорил то что говорят все подростки в мире оказавшись голыми в постели со взрослым или с ровесником, всё равно, и это есть неразгадываемая тайна тайн, где такие и им подобные слова прячутся в мальчишеских ртах до этих моментов их мальчишеской жизни. Возможно это есть скрытая память поколений развратных мальчиков, но Лека признался, что ебали его в жопу по-настоящему тогда первый раз в его жизни, в рот он брал, но редко, только изредка, если парень, настойчиво требующий именно его тела, ему тоже нравился, он мог сделать ему это ртом, а с остальными мотоциклетными кредиторами и прокатчиками он расплачивался за поездки более скромным способом, ни у кого не вызывающим ни большого интереса, ни удивления. Парням постарше достаточно оказывалось помять подростку его почти девчоночьи набухшие соски грудей и они кончали ему на подставленный живот. Кстати заметить Лека был вовсе не единственный в посёлке, кто этим занимался, поселковые пацаны сквозь пальцы смотрели на такие дела и своих ровесников и особенно тех, кто был помладше. А дела тех пацанов, кто был постарше, мелюзге и вообще обсуждать не полагалось, здесь, на границе с сумрачным шиитским Ираном, мелюзга права голоса не имела.
Ну ещё он при таких играх сжимал своими длинными пальцами парню висящие части, это всем нравилось и ему самому нравилось, неизвестно почему, но в этот момент юноша оказывался в его власти. Поэтому Леке сначала стало больно, и он вывернулся, но пока они боролись в постели со взрослым, ставшим вдруг настойчивым от выпитого вина и безумия разорванного одиночества, боль сама собой прошла, подросток расслабился и стал полностью ощущать входящий ему в зад толстый упругий мужской член, с мучительным наслаждением, и уже не сопротивлялся потому что ему было нестерпимо приятно ощущать это бесконечное вхождение в себя взрослого члена, хотелось что бы так продолжалось всегда, и только сами собой зубы скрипели и дух перехватывало....
Потом они голые лежали и смотрели друг на друга, и в их зрачках не было войны и пороха, а были мёд и масло. Лёжа поверх одеяла голым, взрослый казался подростку моложе чем он был, его тело влекло и возбуждало мальчишку сильнее, чем его собственные почти детские коленки, на которые он обычно сам мечтал, когда онанировал. И ему теперь хотелось чтобы это странное приключение никогда не закончилось, дай ему волю и власть на природой вещей, мужчина-насильник навсегда бы остался лежать хуем кверху на генераторных зелёных сундуках, и одеться ему мальчишка тоже бы не дал, заставил бы так и ходить голым до конца жизни, чтобы подросток всегда мог видеть длинный член, и потрогать когда захочется.
А хотелось ему этого уже сейчас, и он подложил свою ладонь под член взрослого, чтобы ощутить его тяжесть. Этого снова хватило им чтобы потерять понимание происходящего. Член вздрогнул и выпрямился, словно оттолкнулся от мальчишеской ладони, приподнялся и встал торчком. Мальчишеская тугая антенна подростка выпрыгнула следом и удивительно прекрасно было видеть их вместе, большой и длинный хуй взрослого мужчины, и ровный хуй подростка с алым шелком открытой головки... - и вот это там тогда происходило открытие, которого подросток ждал и искал, не подозревая о его возможности. Было просто лежать рядом с голым взрослым со стоячим хуем, это казалось фантазией, и вымыслом, но это было так.
Лека из своего прежнего невеликого опытного опыта знал что после его губ и языка никто не был способен на повторный подвиг, и поэтому, хотя этого ему хотелось вовсю, он решил продлить реализацию своих фантазий, и повернулся к мужчине спиной. И сразу ощутил тупое давление в прямо в нижнее отверстие, и смазанный спущенной ранее спермой член легко прошёл ему в зад, раздвигая стенки, и стал ходить как опытный танцор, то входя, заставляя подростка вздрагивать и широко раскрывать рот, то выходя, давая на мгновение немыслимое наслаждение облегчённости, и сразу же, не успевал мальчик произнести требовательное "ну!" (опасаясь что взрослый прекратит), как упругий скользкий столбина снова начинал вползать в распяленную жопу, и мальчишка снова успевал не выдыхая раза три хватануть широко раскрытым ртом воздух, пока он не проходил ему внутрь полностью и гладкие горячие полушария подростка садились уже на шершавые бёдра взрослого. Глаза мальчика были широко раскрыты, но он не видел ничего перед собой, то что происходило захватывало его полностью. Потом подросток стал неожиданно даже для себя самого, потому что с ним такого ещё ни разу не случалось, сколько он не спускал занимаясь онанизмом один, или дроча хуи на пару с другим мальчиком, его стало выгибать всем телом, словно пружиной и мотая головой, вздрагивая и дёргаясь всем телом, он стал насаживаться на хуй как на кол, мальчику хотелось чтобы хуй взрослого упёрся ему изнутри в самые-самые кишки, дошёл и спустил ему изнутри под самое горло, но мудрая природа знала и такие желания за подростками, и предусмотрела, потому что длины даже самого большущего взрослого члена не хватает для осуществления этого желания самоубийственного наслаждения. Я не знаю как этот феномен объясняют учёные антропологи, но длина прямого участка прямой кишки, и у мальчиков, и у девочек, немного но длиннее самого длинного взрослого хуя в стоячем положении, как будто специально, чтобы подростков можно было бы безопасно для них ебать в жопу.... Мужчина вовсе не думал об этом, он надавливал что есть силы ладонями на плечи мальчишки и тот задыхаясь сам старался вдавиться жопой ему в упругие бёдра и что есть силы упирался ладонями в живот взрослому позади себя и впиваясь в него пальцами подросток начал спускать во второй раз, и на этот раз он спускал свободно, извергая струи и никак не мог закончить, уже казалось бы опустившийся совсем пискун напрягался и дёрнувшись выплескивал новую струю... В ответ ему и член взрослого крепко сжатый-зажатый спазмами сильных мышц мальчишеского неразработанного никем заднего отверстия, стал спускать в горячую облегающую плотность эпителия мальчишеской прямой кишки. Подросток плотно сидел на спускающем взрослом хуе и не думал препятствовать спускать себе в беззащитную жопу, и уже расслабившись откинулся на спину, но всё ещё не хотел позволить взрослому вытащить. Как только мужчина чуть двигался назад, мальчик плотно зажимался и не выпускал живой кол из своего тела. И тогда взрослому пришлось тоже впервые разжать зубы и спросить хриплым трудным шёпотом, хотя здесь услышать их могли только барсы и лисы... - "Тебя что, ещё раз выебать?" - и мальчишка просто ответил ему, таким же хриплым шёпотом... - "Да."
В третий раз Лека уже не кончил, но проследил, чтобы кончил взрослый, а тому только этого и было нужно, три месяца воздержания для семейного человека сказывались на силе и неуёмности его желания. На этот раз Лека развернулся к нему лицом, и впился в разрешённом предыдущими событиями поцелуем в рот всё ещё не до конца понимающего мужчины. В третий раз его мальчишеские губы и сладкий шершавый язык, сначала оказавшийся без спроса во рту взрослого и принявшийся обследовать неисследованные до него области, оказался кстати, и помог взрослому справиться и с третьим испытанием. К утру у них обоих были толстые и непослушные губы, которыми они не разговаривали, а бурчали. О том, что подросток специально подготавливает его член к тому чтобы утром взять в рот, взрослый догадаться не мог, он не был профессором любовных игр с мальчишками, и он ничего не знал о том, чем занимались одни поселковые подростки с другими столь же поселковыми подростками в обложенном камнями и заросшем прозрачными камышековыми рощами баш-арыке за МТС, когда ходили туда купаться, хотя купаться можно было и ближе к посёлку.
Вытащить хуй из себя подросток так не позволил до самого утра. Даже когда ему захотелось пописать то он всё равно заставил взрослого идти сзади, подталкивая себя хуем изнутри, и эта операция закончилась для взрослого очередным грандиозным оргазмом, из-за которого он чуть не свалился, если бы не вцепился пальцами мальчику в голые плечи. А мальчишка серьёзненько писал со спускающим в прямой кишке хуем и кусал губы. Он потом также вполне серьёзно предложил взрослому пописать прямо в него, но тот этого уже сделать не сумел, а подросток в тот миг даже смеяться не мог из-за слишком острых ощущений внутри себя, потому что никогда ему ещё не приходилось ни ходить, ни писать, вот так, стоя со спускающим хуем в жопе, а это была одна из самых возбуждающих его детских фантазий, которую он придумал когда ему было десять лет... Они так и разговаривали и пили вино, не разъединяясь всю ночь. Взрослый понял и принял игру подростка, и не противился. На самом деле он уже потерял счёт своим оргазмам и не знал спускает он каждый раз по новому или это только так кажется измученному мальчишеской ненасытной жопой члену. Чтобы удовлетворить этого четырнадцатилетнего пацана нужно было быть каким-то волчьим зверем, но у невзрачного на вид Эдика там оказывается и прятался волчий зверь... Он-то и попался в мальчишеский капкан а свободу теперь нужно было ещё заслужить. Но наконец сам Лека стал засыпать в руках взрослого, а взрослый заснул ещё раньше подростка, просто он и во сне мог продолжать делать, то что он делать умел, и они оба уснули внезапно, словно решили посоревноваться кто уснёт раньше и крепче, но мальчик через некоторое время проснулся. Во время сна из него вышел кол, на котором он всё время сидел как на якоре и его перестало распирать снизу, он ощутил перемену в приятном и проснулся.
Лека повернулся и какое-то время смотрел на спящего голого взрослого мужчину, потом встал, принёс кружку тёплой воды из чайника, опустился рядом с ящиком на колени и стал долго и тщательно мыть член взрослого, пытаясь при этом вспомнить его имя, и не мог вспомнить, но всё равно он почему-то не боялся что спящий проснётся. Потом он ещё вспомнил что можно смочить вином беленькую тряпку, предназначенную для протирания контактов реле, и стал тщательно вытирать и протирать пляшущий в его пальцах член, который пружинил, дёргался и прыгал как тугая пружина, а сам хозяин пружины никак не мог проснуться, сражённый усталостью и бесконечной любовной игрой с подростком. Взрослый спал крепко как советская граница на замке, и в его сон было добавлено крепости геоктепинского вина, и сладости изматывающих мальчишеских ласк ночного гостя. Чтобы победить этот коктейль Молотов нужно было быть нечувствительным танком, а танком Эдик не был вовсе, он был худощав, среднего веса, возраста, и роста, и в три богатыря годился только с мальчишками в постели. Правда выпить вина он умел и мог тоже как три богатыря, и дышать ужасным перегаром в соседнюю с ним пустыню, убивая всё живое, но это к делу не относится и это совсем другая сказка... - Кыш! - Кыш! - Проклятая...! - а мы повествуем о любви мальчика и взрослого.
Так что подросток ничего абсолютно не опасаясь пристроился у плотно сжатых бёдер взял в рот вымытый член и стоя на коленях стал сосать. Он сосал член спокойно, основательно, и с удовольствием, уделяя этому процессу всё своё внимание, не обращая внимание ни на что вокруг, и совершенно не боясь что спящий проснётся. Во сне взрослый понимал что ему сосут хуй и силился проснуться, но проснуться он уже не был в состоянии. И неизвестно что ему тогда приснилось, но он не просыпаясь положил тяжёлые ладони мальчишке на затылок, и мягко нажимал ему на затылок в такт сосательным усилиям горячего рта сосущего хуй подростка, так и не проснувшись он опять кончил снова, по настоящему и без тех дураков, которых он позволял себе выкидывать когда ебал мальчика в переполненную щекотивщей головку члена, спермой прямую кишку Леки. На этот раз он спал и не мог ничего там контролировать и поэтому он откровенно спустил и наполнил ждущий рот сосавшего хуй подростка горьким и обжигающим гортань мужским семенем. И проглотив с усилием липкую горечь мальчик лёг рядом, укрылся коленом взрослого, положив его себе на живот, прильнул щекой к мокрому тёплому члену и вдруг заснул словно убитый, прямо так, уткнувшись лицом в бёдра взрослого. И потом они спали до восхода солнца, который случился почти что вовремя, несмотря на всё.
Солнце взошло утром, красное от стыда, астрономы с вершине горы Душак удивились некоторой задержке восхода солнца, и говорили об этом, но они были пьяны и им никто не поверил.
На самом деле Лека и Эдик даже не спали в ту ночь, нет, они исчезли из этого мира провалились в никуда, а потом вывалились из ниоткуда в одну постель, смотрели удивлённо, и не могли вспомнить имён. Происшедшее казалось им собственным сном, и каждый думал что другой о этом сне не знает ничего. Взрослому было легче поверить в сон, он не был уверен - действительно ли этот красивый четырнадцатилетний подросток вчера сосал у него хуй, или это только снилось, а сон он помнил. Мальчишке поверить в сонность произошедшего было сложнее, потому что он чувствовал себя выебанным и заполненным во всех отверстиях своего тела и даже в кишках в глубине живота мужской спермой, а жопа болела тянущей но не неприятной болью, от неё начинало жечь в пискуне и хотелось дрочиться. Но делать это теперь, при проснувшемся и трезвом взрослом, подросток даже и не подумал. Ведь то, что произошло ночью, ещё не сделало их близкими друг для друга. Эдик отвернулся пока мальчик шарил под подушкой, отыскивая трусы, и вышел во двор по нужде, а когда он вернулся Лека сидел на табуретке в полном мотоциклетном снаряжении, и собирался уезжать. Покачивающемуся голому взрослому было неясно что и как теперь делать, он бездумно открыл дверь и показал ладонью в пустоту горного пространства. Мальчишка молча вышел, повозился с мотоциклом и его сверкающий новизной мотозверь взревел, и когда мужчина вышел наспех застёгивая натянутые на голое тело штаны, он успел увидеть только пыль на повороте дороги, где она скрывалась из глаз уходя вниз. И Эдик тогда снова решил что это был мираж возникший вследствие неумеренного употребления сладкого геоктепинского в высокогорных условиях. И только забытая подростком на ящиках с генераторами футболка, не позволяла ему быть полностью уверенном в миражном происхождении ночного гостя. Впрочем среднеазиатские горные миражи и не такие вещи забывают в палатках альпинистов и папиловских матрасников.

* * *

Выехав на Сломанный Зуб мальчишка остановил мотоцикл, положил его на камни, отошёл в сторону от дороги, и спустил штаны. После того как его выебали в жопу, подростку постоянно хотелось по нужде, может это из-за каких-то внутренних повреждений причинённых его прямой кишке и сфинктеру слишком большим членом взрослого. Живот мальчишки напрягся и из него выскользнул и вывалился липкий ком, и мальчик как-то совершенно спокойно, и даже с удовольствием, подумал вслух... - Вот здорово, сколько он в меня наспускал! И то ли от этой мысли, или от чего-то другого, но его набухший член опять напрягся и Леке захотелось подрочиться. Он не колеблясь сделал это, растянувшись на большом плоском камне. Ощущение в жопе когда он спускал было и мучительное и сладкое одновременно. Быть выебанным оказалось и приятно и необычно, и больше ему дрочиться пока не хотелось. Боль ушла в сторону и почти потеряла сексуальное и возбуждающее значение, но она оставалась памятью о том что вчера произошло, и помнить об этом было ещё приятнее чем дрочиться лёжа на камне.
Потом почти два часа Лека сидел в одиночестве на самом краю пропасти в которой был дом главного змея Ашдарха, и смотрел на далёкие горные острова, парящие среди облаков и неба в первых лучах солнца, и любовался их волшебным окрасом. Ему ни о чём не хотелось думать. Всё вокруг было частью того, что с ним случилось и говорило мальчику только о красоте того что случилось. Подросток обнял свои колени и просто отдыхал от незнакомой ему усталости, и это одиночество самого с собой в мире и было ему нужнее всего сейчас. Он рад был что уехал не простившись, он не вынес бы никакого прощания, и вообще никаких лиц и разговоров, он никого не хотел видеть вокруг себя в то утро, всё что случилось - случилось с ним, и никого из людей и зверей, он не хотел впускать в свои воспоминания и ощущения, и меньше всего того кто это с ним сделал.
Потом Лека говорил, описывая свои ощущения, что он чувствовал себя футбольным мячом, который сначала испинали хорошенечко, а после из которого выпустили воздух и повесили вислой тряпкой до следующего раза. Об Эдике он тогда не думал вообще. Ни встречаться с ним, ни возвращаться к нему мальчик и не собирался, для него Эдик тогда не был ни Эдиком, ни никем. Так, случайный взрослый, который помог ему стать таким мальчишкой, каким он хотел стать давно, и Лека онанировал представляя себе, как это происходит, но не думал что это полностью возможно на самом деле, и не надеялся встретить кого-то, кто захочет это сделать с ним так просто и правильно, как это сделал с ним тогда Эдик. Потому что вечно торчавшие в длинных трусах пискуны ровесников на самом деле искали не его тела, а замену телам пока что недоступных им девчонок. Леку злило когда игравший с ним пацан, кончая, шептал в ухо... - "вот если бы ты был девчонкой, мы бы с тобой такие дела творили!" - с таким мечтателем Лека старался больше никогда не лазить по горам за посёлком, где было много удобных камней.
"Эдик вскрыл меня словно консервную банку." - сказал Лека позже. А тогда он просто сидел на краю пропасти, откуда не каждый раз возвращались альпинисты, просто сидел один сам с собой, ни о чём он не жалел, и ни о чём не думал. Всё произошло как должно было произойти, а в посёлке было много мальчиков и парней, которые интересовали Леку сильнее чем дежурный с телевышки.
Солнце выползало, выползало, и выползло из-за дальнего хребта на востоке. Мальчишка встал, потянулся, хрупнув позвоночником, засунул снизу под рубашку руку и пощупал болевшие мышцы измятой мужскими ладонями груди. Потом он задрал рубашку и стал рассматривать засохшую сперму на своём животе, пытаясь понять, где его сперма, а где сперма взрослого. Следов было не так много как ему хотелось, но они были, и подросток остался доволен тем, что они там есть, потому что это было словно как тайная печать, непонятная никому из обычных поселковых пацанов, как тайное свидетельство его принадлежности к тайному ордену Выебанных Мальчиков. Он улыбнулся этой мысли и просто потому что он был счастлив и удовлетворён всем что случилось, потом он аккуратно заправился, поднял мотоцикл, ударил пару раз по стартёру каблуком огромного башмака, и через два часа красивой и стремительной езды по горной дороге добрался до посёлка. Вскоре он уже был на автостанции и под песни Басандии и Чакроборти отчаянно ввязывался в чисто технический мотоциклетный спор с двумя известными в посёлке явистами. Все трое отчаянно спорили, чуть ли не до драки доказывая друг другу бесполезную ненужность и чистую вредность для мощи двигателя такого никчемушного предмета как глушитель. Пацаны спорили так, что земля тряслась, но ничего друг другу не умели доказать и спор кончился небольшой дракой на этой почве, а назавтра у всех троих глушители лежали за кладовками, на страх и на погибель их соседям... Так закончилась эта поездка.

ЧАСТЬ 2

Лека больше на Кугитанг-тау не ездил, далековато всё-таки для мальчишки. А через полтора месяца перевёлся на другую точку Эдик, от греха подальше. Лека благополучно, даже хорошо закончил школу, и в посёлке для его подростковых сексуальных потребностей действительно нашлось больше чем надо парней и мальчишек, поучиться поебаться не отказывался почти никто. Но потом Лека сам себе испортил жизнь, потому что влюбился в сильного и красивого юношу по имени Джафар. Джафар целовал Леку в губы и в щёки, ебал по два-три раза в один заряд, но Лекино детство с его детскими правами уже на самом деле заканчивалось, рослый юноша начинал выглядеть всё более взросло, и с него стали постепенно спрашивать и за поступки и за удовольствия. Джафар стал гулять с девушкой. Лека восстал против предательства их любви, и в ярости не соображая что делает атаковал на глазах у всех соседей мотоциклетными рогами ворота предателя. И всему посёлку сразу стало ясно в чём там дело было.
Джафар бить Леку не стал, он относился к нему как к тоже девушке, большой разницы между ним и своей невестой не видел, и обещал первую свадебную ночь как-то так постараться, но разделить и с ним тоже, полагая что просто у него будет две жены, женщина и юноша. Лека услышав это разумное предложение закусил удила не хуже Анны Карениной. В результате ряда неприятных событий последовавших за этим Джафар просто перестал замечать Леку и избегал встреч. Лека был оскорблён этим страшно-ужасно, и уехал из посёлка вместе с верным Ариманом.
Дальше вы уже почти знаете что было, и каким образом Лека попал в мой двор. Мы постепенно привыкали и начинали верить друг другу, но однажды случилась ещё большая Лекина беда, чем расставание с Джафаром, однажды вечером он вдруг наткнулся на Эдика, который прогуливался по аллее нашего городского парка в сопровождении семейства. И тогда сразу выяснилось, что Лека всегда помнил ту ночь на Кугитанге, и что Эдик ему нужен сильнее чем прежде. Оказывается он всё помнил, и любил, и хотел этого серого взрослого человека, и только с ним он после ночи ощущал себя футбольным мячом которого испинали и повесили сушиться. Никому другому довести его до такого состояния не удавалось. Увидев Эдика идущего в окружении жены и детей Лека газанул и влетел с размаха в клумбу с розами высотой с трёхэтажный дом, на слиянии трех парковых аллей. Визг тормозов, вопли гуляющих и отчаянный стон пострадавшего не могли не привлечь внимание Эдика, он подошёл и долго не понимая что тут случилось смотрел на яростно крутящегося в полуметровых шипах великанских роз парня, рвущего на себе кожанку не соображая что он делает. И вдруг узнал его и помог выбраться из розовой погибели. Потом они вместе тащили из кустов застрявший мотоцикл и пока Лека смущённо выковыривал из переднего колеса Аримана стрелы колючек, Эдик на правах спасителя дал ему телефон, на глазах ничего абсолютно не предчувствовавшей жены. И через некоторой время начались вечерние поездки Леки за город, за последний полустанок перед пустыней, где в пятидесяти километрах от города на ретрансляционной вышке работал инженер Эдик.
Эта релейка торчала пятидесятиметровым обрубком в небо пустыни далеко от города и кишлаков за коллектором, а асфальтовая трасса через пески до Маров проходила в километре, так что случайных посетителей там не случалось. Вот туда и ездил потом семнадцатилетний длинноногий моторизованный ангел ебаться с некрасивым потрёпанным пьющим мужчиной каждый вечер его дежурства, и ездил он туда до самого конца своей жизни, не обманывая и не предавая ждущего его юного тела взрослого человека.
Для Эдика, у которого и из-за пристрастия к выпивке, и по другим причинам, были натянутые семейные проблемы, так что удовлетворить физиологическую потребность законным способом он вовсе не каждый раз, когда хотел, мог, эти приезды красивого юноши - единственного с кем ему было не стыдно это делать, по одному Богу известной причине - были пусть необычным, но спасительным выходом, потому что его инструмент в такие ночи не простаивал. Лека оказалась для Эдика просто манной небесной в этом смысле. Но что значил для самой Леки этот неброский человек, по-настоящему так никто никогда и не узнал. Он пытался объяснить это мне, и у него не получалось убедительно. Самое толковое что я от него услышал в эту сторону, это - "он меня открыл, пусть теперь расплачивается." Что означало это "расплачивается" по-настоящему знали только Лекины бёдра, Эдиков сухопутный маяк пустыни, звёздное небо над ними и Нравственный Закон во мне. Но видимо это удивительное объяснение и было самым правильным. Потому что почти то же самое, слово в слово, сказал однажды и Эдик... - "я сделал его таким и теперь приходится расплачиваться." Вот уж действительно... муж и жена, одна сатана...

* * *

В моём дворе Лека освоился и чувствовал себя вовсе и не обязанным спрашивать прежде чем что-то делать или не делать, впрочем это было бы и странно, если бы это было по другому. Если бы это было по другому мальчик с мотоциклом просто нашёл бы другой двор, в котором по другому бы не было, только и всего проблемы, а предложения со стороны были, не думайте, мальчик-то был заметный... Днём он обычно возился за кладовкой с мотоциклом, утром плюхался водой из-под прибитого к кривому стволу спиленного тала соскового умывальника старой советской системы. Смотреть на это умывание мне было интересно. Спортивные трусики Леки вовсе не соответствовали длине его ног, они заканчивались раньше чем начинались. Смотреть и даже любоваться картиной утреннего умывания мальчика-девочки мне не возбранялось, но при этом следовало неизменно помнить, что длинные, стройные, юношеские ноги в момент умывания предназначаются только исключительно для стояния на них умывающейся девочки-мальчика, а трогать и лапать их не разрешается, иначе сейчас здесь будут вопить и орать, а потом орать и вопить, и этот ужас будет продолжаться пока приставания не прекратятся. Впрочем под настроение вполне можно было получить и основательную оплеуху.
У меня во дворе Лека обычно был парнем. Но стоило войти кому-то незнакомому, как парень Лека без щелчка вдруг становился девушкой Лекой. Это происходило неуловимо для глаза, словно в компьютерной графике, просто только что был парень и вот уже вам стройная девушка, улыбается. О, удивительная магия превращений! Наверное именно эти фокусы и имел в виду Чарльз Лютвайд Додсон, рассказывая о улыбке Чеширского кота, в сказке про Алису в стране чудес. Но у нас была не глупая старая Англия, а очень даже умная Средняя Азия и в результате подобных волшебств гость уходил дуя себе в усы буколическими стихами... - "то-то ты под вечер всех их тайком передоишь..." - передоишь, как же, - не успею я закрыть ворота за обманутым Лекой гостем, а девушки и следа нет никакого, там долговязый неприступный парень возится с мотоциклом. А что можно придумать более пацановского, чем отвинчивать свечи и гайки на мотоцикле! Нет, вы попробуйте подойти к пацану который возится со своим мотоциклом и предложить ему заняться сексуальными играми - это было, есть, и будет извращение, кровосмешение, и Чужие Мысли . Такие вот злаки там произрастали.
После умывания Лека не одеваясь - потому что я всё равно должен продолжать не соблазняться на его коленки - пьёт чай заедая всем что есть в холодильнике и под мокрой цветастой тряпкой, которая именуется сачак, и которой накрывают продукты на ночь для прохладности, причём Лека утром предпочитает сладости горькостям, потом необыкновенно умело, не замечая на лету, хватает сумку незаметным и точным движением, как выхватывют меч из ножен - вот только что лежала на сундуке кожаная сумка с конспектами - одно движение, и она уже на плече Леки, потом он успевает обязательно погладить заскучавшего Аримана, - хозяйка ушла, - по бензобаку (в технарь на мотоцикле не ездят, оставить негде и мотоциклы запрещены как разврат) - и меня поцеловать неожиданно в ухо (дождался!) - это Лекин фирменный поцелуй, он его сам придумал, специально для меня, потому что в губы он целует любовников, а меня-то тоже нужно куда-то поцеловать. И потом студент Лека уходит учиться вождению судов в условиях полувысохшей илистой реки.
Домой Лека обычно приходил поздно, и начинал маяться не зная чем заняться, если только не приводил парня. Приведённых он представлял мне своей дежурной коронной фразой... - "Это мой старый друг!" Лет этим старым другам бывало по шестнадцать, Лека был старше и Леку они видели впервые, а меня и вовсе не ожидали встретить, поэтому когда Лека усаживал очередного старого шестнадцатилетнего друга на сиденье мотоцикла позади себя, то глаза у парня бывали слегка вытаращенные. Впрочем это им потом не мешало, потому что Лека возил мальчишек в неизвестное место, которое мне было хорошо известно... это был берег небольшого водопроводного озера за аэропортом, скрытого между двумя высокими песчаными холмами, а с торцов песчаная долина закрыта непроезжаемыми зарослями мучнистой джиды. Это озеро без усилий картографов само собой образовалось из воды просочившейся сквозь песок речных дюн из канала городского водозабора. Там всегда была чистая, почти чёрная от глубины, отфильтрованная песком вода. Место это безлюдное, до аэропортовских домов там почти три километра по пыли, а дальше надо идти по песку раскалённому так, что ступни жжёт невыносимо через подмётки, и только у самой воды можно стоять босиком. В общем идеальное место для встреч со старыми друзьями, даже если ты знаком с ними ровно столько времени, сколько нужно чтобы доехать туда на мотоцикле. Пешком туда не доберёшься, если ты не сумасшедший самоубийца, и не собираешся запечь сам себя как рыбу в тесте, на машине туда ехать незачем, продраться через разросшуюся джиду немыслимо ни на каких жигулях. Поэтому там можно раздеться голыми, и всё что хочешь.
Вы представьте себе это прозрачное таинственное озеро за городом, песчаные холмы со всех сторон, ты, голый словно раб в древнем Та Кем, и увесистая штуковина почти незнакомого голого мальчишки смотрит на тебя, или мотается между ногами, давай - дотронься рукой! И вечно голубое небо над вами, и тишина безлюдья - только изредка, шумя крыльями, пролетает птица...
Правда ко всей этой сказочной декорации нужно было ещё и парню понравиться, но это Лека умел. Поэтому время от времени возникала, проблема второго рода как демон Максвелла. Потому что кое-кто из этих старых друзей без спроса влюблялся в Леку, и уже бесполезно было ему доказывать что ты тоже имеешь право на свободу выбора, и никаким мальчишеским хуем тебя невозможно закрыть на замок и утащить ключи от этого замка.... Когда это случалось они тогда приходили без приглашения, ждали возле водопроводной колонки на тротуаре в тени карагача, неотвязно торча напротив моих ворот, сидели упорно уходя и возвращаясь. Лека появлялся вечером, непонятно здоровался и не впускал во двор, он оставался разговаривать на улице, стоял перед влюблённым тигром, опираясь спиной на крашенную створку ворот, спрятав ладони за спину, и долго, наслаждаясь опасностью и терзаниями пойманного в сети юноши, как все девочки в мире при таких разговорах, разговаривал с парнем; - абсолютная загадка науки, о чём можно так долго разговаривать, когда хочешь просто сказать нет, наверное дело не в "нет", а том чтобы победить парня и настоять на своём, а для этого надо просто стоять и не двигаться. Иногда напрасно я пытался что-то там услышать, но слышал только молчание, как будто за воротами их и не было. Но на самом деле слова произносились, пусть даже и не не обязательно вслух, сказать нет можно и спрятанными за спину ладонями и это он должен понимать. Почти всегда парень уходил и не приходил. Разговаривать с парнями Лека умел не меньше чем нравиться. Но случалось иногда что Леке не удавалось отвязаться, и тогда он смотрел в сторону Луны, поднимающейся из-за белого дома, вздыхал, кидал сумку с конспектами на свой любимый стол, при жизни считавшийся сундуком за которым сидеть не умел никто кроме него, и бормоча под нос о невыученных уроках выводил Аримана из загона. По выражению лица мотоцикла я видел, что парень не будет рад своей победе над Лекой. И на самом деле действительно в третий раз не приходил никто, потому что главное не что, и не с кем, а - как.
Вот здесь я и удивлялся поведению Леки беспредельно, понять это было решительно нельзя... - отказывать, жестоко обижая, парням красивым, хоть на хлеб намазывай, да и ещё к тому же после?! - эта мысль казалась мне нелогичной. Лека был неисправим, зато он потом по десять дней подряд ездил за семьдесят километров по остывающему шоссе через пустыню, мимо светящихся в ночи глаз лис и шакалов, на релейку к Эдику. Иди и пойми наших подруг после этого, подруги хуже инопланетян в смысле необъяснимости пристрастий и поступков, честное слово, здесь даже женская логика ногу сломает. Зачем семнадцатилетнему красивому парню, ради которого пойдёт на всё любой, эти необъяснимые поездки в пустыню, к-ни-одну-подругу-в-мире-не-интересующему потрёпанному мужчине? Здесь была спрятана Большая Тайна, и разгадать эту тайну мы не могли, а в просто любовь, ни я, и ни кто, Леке не верили на слово. Впрочем Лека в нашей вере и не нуждался.
Он жил у меня, и я знал о нём всё. Но что тянуло его на релейку каждый раз снова - этого я не знал. Ни по-настоящему, ни по-ненастоящему, никак. Я видел, насколько не просто было для Леки ждать начала эдиковой смены. Это была болезненная стихия, с которой он и не мог и не желал бороться, хотя хотел победить себя и перестать любить. Это не была юношеская влюблённость, нет это было жестокое наваждение, тяжёлое наказание, наложенное за какую-то неведомую вину в предшествующей жизни, и вообще неизвестно что. Это была любовь взрослая, подобная проглоченному кирпичу, проглотить можно - высрать никак...
Я видел как он спит, и как умывается после сна, как балуется и дурачится, потому что это ведь был всего лишь долговязый семнадцатилетний мальчишка, и жуткая сила страсти иногда всё равно утрачивала свою власть над ним... Я любовался тем, насколько умело и хозяйственно, на зависть всем соседским жёнам, он стирает свою одежду, и как развешивает выстиранное на заряженной грозой, щёлкающей в пальцы разрядами, толстой проволоке протянутой во дворе от забора до забора, - Лека любил чистоту и редко носил вещь без стирки два дня подряд, - и поэтому я замечал сразу, как словно непрозрачным чёрным туманом начинало заволакивать его зрачки за два-три дня до начала эдиковых дежурств, которых тень Скартариса ласкает перед июньскими календами, так сказать.... Он переставал замечать даже то, что стояло прямо перед ним, он не стукался лбом о стенки только потому что мальчишки видят не глазами. Лека переставал слышать вопросы, отвечал невпопад, словно с Луны свалился, ронял и забывал поднять вещи, а потом прорывало плотину, и в самой глубине его зрачков зажигался страшный в мальчишке адский огонь ненасытного желания. Когда начиналось время поездок это желание уже оказывалось далеко за пределами того, что может хоть как-то принести удовольствие, нет, это к тому часу уже был рок преследования и воинская повинность, это был коммунистический пятилетний план и борч нама -повышенные социалистические обязательства.
Мальчик с мотоциклом сам брал эти невыносимые обязательства на себя, и он их потом перевыполнял, даже если падал и засыпал от усталости в технаре на лекции. Но за день до начала любовного состязания юноша начинал бояться того что с ним будет в наступающие дни. Вовсе не всё что он делал, он делал потому что хотел это делать, но он не мог иначе. И сюда ещё примешивалось обычное для мальчишек чувство собственности, дело в том что Лека так никогда и не ощутил что Эдик принадлежит ему по-настоящему, как принадлежали ему на правах карманного имущества такие бессловесные предметы как я и Ариман, которыми можно было владеть ничего не делая. Это делало всё что было связано с Эдиком болезненным, трудным, и неизбежным. Одно я знал совершенно точно, эти отношения причиняли юноше прежде всего боль, и он этой боли боялся, и он страшился этой боли каждый раз, но и хотел этой боли.
В последний день всё менялось, у Леки портился характер, он становился раздражительным, орал словно ему на хобот наступили из-за пустяков, вырывался, уезжал, приезжал и продолжал раздражаться по пустякам. На занятия он в последний день не ходил, - ему было нестерпимо видеть тупые технарские рожи, - в этот день он вообще молодых ребят избегал. Весь день он слонялся по дому и пинал насмерть обиженного Аримана в заднее колесо. Последнюю ночь Лека спал плохо... засыпал он быстро, словно проваливался, но потом всю ночь метался на постели, словно в болезненном жару и бредил. Он отбивался от невидимых насильников, которые безжалостно насиловали и насиловали его во сне, я видел как он дергается и рвётся из невидимых рук, мальчик кричал во сне и не мог проснуться. И совсем не сразу я понял, а когда понял то не мог себе поверить, потому что главным насильником его предполётного сна был Эдик. Лека произносил его имя чётко и ясно, отмахиваясь во сне от его рук, и это было удивительнее всего в этой истории, потому что реальный Эдик как раз на это был не способен генетически, даже если бы его привязать на год к ретранслятору и раздраконивать а после отвязать, то отвязанный он бы бросился на кого угодно, только не на мальчика. Хотя Лека однажды сказал по этому поводу, разрушая в прах башню моих рассуждений, что на самом деле Эдику проще дать, чем всю ночь отбиваться, и что я об Эдике понятия не имею. И наверное он знал лучше, но для меня Эдик был городской радиоинженер, а вы слушали об изнасиловании, совершённом радиоинженером?
Утром кошмары рассеивались в лучах солнца и Лека просыпался и улыбался, он занимался домашними делами, уходил на занятия, и было ощущение что он избавился от своей болезни и никуда не поедет ни сегодня ни завтра, но это было обманом. Потому что вечером, следом за солнцем, проваливающимся последними лучами за забор хлопкозавода, он, сосредоточенный и уверенный в том что делает, выводил Аримана и выезжал на дорогу. И вот уже ракетным самолётом ревёт железный племянник шайтана по шоссе в сторону Зергера, и пыль метёт следом за кроваво-красным, словно глаз змея пустыни, задним фонарём ...
И потом начинался ужас его ночных поездок, и продолжался непрерывно десять дней, пока не заканчивалась эдикова смена. Ужас, потому что ночные мотогонки с неумеренной еблей в качестве главного приза, были не настолько безопасным занятием, чтобы я мог не волноваться за Леку. И нужно было быть счастливым семнадцатилетним Лекой, чтобы выдержать любовный марафон в десять дней самой отчаянной ебли ночью, десять дней занятий обязательных днём, (Лека прогуливал без проблем, но в эти дни он почему-то ходил на занятия с безумным упорством маньяка, изучая сквозь сон и память о эдикиных руках и губах технологию саморемонта судовых двигателей), и ко всему ещё в эти дни он всегда знакомился и с новыми мальчиками в роли старых друзей на переменах. Да-да, не делайте большие глаза, именно в эти дни и появлялись те самые пресловутые старые друзья, а вот в дни когда не было в его жизни Эдика, не было в его жизни и старых друзей с отвислыми мальчишескими причиндалами между ног. Он объяснял, что эти мальчишки - на самом деле просто часть его любви к Эдику, хотя это и странно было слышать. Казалось бы выдержать это было невозможно, но Лека выдерживал как сталевар стахановскую вахту и это был его личный подвиг любви.
Дождавшись пока солнце уползёт, и уляжется спать за пыльным забором, хитрый зверь Ариман урча толкает передним колесом в створку моих ворот, и я сразу начинаю разговаривать дежурным голосом, задавать дежурные вопросы и получать дежурные ответы. И в наказание за это моё занудство за воротами, между залепленной лопатой глины заткнутой тряпкой арычной токуткой и толстой водоколонкой, в районе карагача, начинается на страх засыпающим соседям бронетракторное сражение под Прохоровкой, - это Лека выжимает газ, позабыв обо всём и вся - вой, визг, треск, лязг!!! Так и чудится как ползут танковые дивизии герра Гудериана, и на грядке с баклажанами начинают сражаться с тяжёлыми иосифами сталинами, у которых пушек и башен больше чем мозгов в железносварной башке танкостроительного академика Патона.
Но Лека эти незримые танковые армады быстро побеждает, и оглушительная стрельба заменяется могучим и ровным рёвом удаляющихся реактивных турбин, и вот сверкая забралом космического шлема, вылетает Лека на шоссе, вздымая пыль и песок, словно иранский витязь Ростем на поединок с туркменом Пильсомом. Ему предстоит час стремительной езды по ровности ночного шоссе в пустыне, и только светящиеся глаза шакалов освещают дальше дорогу одинокому мотоциклисту...
Злой дух мчит по безлюдной асфальтовой ленте и несёт семнадцатилетнего парня сквозь запах остывающего песка прямо в постель любовника, навстречу любовной боли и стыду конца наслаждения. Он мчит во тьме ночи, и далеко впереди показывается над горизонтом мерцающий красный огонь приделанный на самой вершине релейной башни.
В пустыне тихо, это только днём шум солнца там бьёт в уши, а ночью слышно как змея ползёт к змее возле западного моря, и Эдик однажды сказал мне, что слышит рокот приближающегося мото-дракона с мальчиком, ещё от моста за полустанком и что когда-нибудь у него яйца лопнут раньше чем до них доберутся Лекины руки, потому что от первого звука этого рокота стремительно встаёт хуй и обструганным топорищем торчит в штанах, мешая жить и дышать пока не воткнётся тупым концом прямо в жопу приехавшего, и не спустит раза три подряд. Таково было необъяснимое, постояннее постоянной Планка, воздействие, имело на ждущий мальчишеского тела хуй дежурного радиоинженера возникновение среди мерцающего шелеста звёзд далёкого, чуть различимого среди шепотов и шорохов пустыни, рокота приближающегося мотоцикла.
Сомнений не было Эдик привык к телу Леки, и всегда хотел. Сомнения были способен ли он был любить парня, которого хотел? - может в его системе отсутствовала часть, которой любят. Когда мы выпивали вместе с ним без Леки, то его тянуло рассказывать мне про Леку, причём он предъявлял мне претензии за Лекино поведение, а этого я не любил. И как будто моё слово что-то значило для них обоих! Ложась голыми вместе, они не спрашивали меня, что им дальше делать, а претензии высказывались мне. Рассказ Эдика был грубым мужским рассказом, при полном отсутствии любви и романтики, - в рассказах Леки всё, о чём рассказывал Эдик выглядело иначе. Меня эти пьяные собеседования тяготили как арба с кирпичом, но благодаря им я знал и фактическую сторону дела.

* * *

Выглядело это видимо примерно так. Сначала тишине ночи возникал тот далёкий рокот Аримана, несущегося по шоссе навстречу мальчишескому счастью. Эдик мается по всему двору релейки, и время кажется ему горой Бисотун закрывающей мир, но рокот начинает приближаться и превращается в рёв, подобный рёву турбин реактивного бомбардировщика, и из непроглядности тьмы налетает на Эдика сверкающий глаз лакированного мальчишеского дракона, который расставив локти держит за распластанные рога приехавшее из тьмы длинноногое существо в космическом шлеме. Лека протягивает Эдику руку - сама скромность - не снимая своего защитного вооружения - он не хочет быть насмерть зацелованным и изнасилованным на сиденье собственного мотоцикла, когда более удобный топчан уже рядом. Но чтобы пройти во двор всё равно приходится отодвигать короля Эдуарда-бестолкового, штаны у мужчины выглядят как будто он два топорища туда сунул. Дай послабление и завалит, а хочется сначала помыться в душе хотя бы.
Душ, - о-о-ю! - это было там необыкновенное и прекрасное устройство, деревянные стены и подвесной бак от реактивного истребителя, с приваренной садовой лейкой снизу. Вода в дюралевом баке нагревается за день до кипятка, но к приезду Леки успевает остыть и мыться можно. Моется Лека всегда и обязательно один, зачем события форсировать. И мыло в глаз! - нечего подглядывать как мальчик-девочка чистит пёрышки - ангельские крылья должны сверкать серебряной чистотой и пахнуть свежестью!
Единственный в подлунном мире, с которым Эдик соблюдает меру в выпивке, это Лека. Зато вот Лека любит поесть, знает в этом толк и меры не соблюдает, поэтому Эдик зная Лекины вкусы, пристрастия и любимый размер, тоже соблюдает габарит, старается. Впрочем насчёт габарита Эдик и вообще бывает осторожен. Потому что если Лека объестся, что может сделать просто из вредности, то потом будет спать и ничего кроме стриженного под мальчика затылка любовнику не видать, никаким топорищем не соблазнишь. А спит мальчик-девочка как медведь, разбудишь - задерёт. Поэтому вечерняя трапеза должна состоять из небольшого куска жирного мяса и сладостей, мёд, масло, катлама, халва, персики. Лека подозревает иногда, что Эдик закинул горсть анаши в мясо, а иногда он забывает поподозревать его в этом. И вино, тёмное в полутьме веранды, красное сладкое вино, из таких вин средневековые шарлатаны приготовляли капли датского короля...
Потом юноша и взрослый ложатся рядом на расстеленную им на досках топчана под звездами прохладу простёганных курпиче, и начинают скользить ладонями один по телу другого, и кто-то первый снимает спортивные трусики с длинных ног застывшего в ожидании знакомых неожиданностей семнадцатилетнего гостя, а потом уже гость уверенно снимает трусы с хозяина, у них одинаковые вкусы и трусы Эдику покупает не жена а Лека, о чём жена даже не знает. Она думает, что Эдик покупает трусы себе сам, но не так это.... - и не только это, вообще то, что может сделать для любимого юноша, не может сделать больше никто в природе мира.
Поездка-душ-еда-трусы-поцелуи-нет-нет-да-да...... - сначала они не спят, потом спят, потом снова не спят, и сбиваются со счёта те, которые ведут счёт. Лека позволяет делать с собой всё что захочет Эдик даже не просыпаясь, он Эдику доверяет себя и ему нравится потом гадать и расспрашивать, от стыда загораясь, ахая, закрывая лицо ладонями, пряча лицо в колени, потому что потом он никогда не был уверен, что у них там под единственной лозой виноградника было, а что - приснилось. Обоим нравится не знать, потому что обоим снятся сны, и во сне они любят друг друга по-всякому - Лека разрешал только этому мужчине видеть такие сны с собой. Иногда и просыпаться не было нужно, ведь то, что происходит с Лекой во сне, происходит с Лекой и не во сне - есть смысл просыпаться?... У мальчика ненасытное семнадцатилетнее тело, он из Эдика выматывает за ночь все возможные силы, и к утру у мужчины сил не остаётся даже на сон, он просто проваливается в чёрную бездну а потом только расплавленная медь луча солнца, протекшая через листву винограда, спасает его от позора быть застанным своим вторым релейным номером, шумным и вздорным Нурмамедом, спящим в объятиях длинноногого мальчишки, но солнце в пустыне лучший будильник.
Лека любит это время больше всего, когда Эдик уснул. Ему перестаёт хотеться спать, ведь это то единственное время в вечности, когда мир полностью и окончательно подвластен мальчишкам. И Лека не хочет упускать счастье этого недоступного пониманию астрономов времени, потому что уже почти утро, над горизонтом висит сияя лучами во все стороны спящего мира звезда Ас-Сухейль - Утренняя Звезда, размером с алмазный мяч, и мальчишка сидит болтая ногами над звёздной бездной космоса на топчане сколоченном плотниками на краю земли, устланном манящими прохладой простёганных одеял-курпиче, пахнущих лепёшками и пустыней, и звезды пронизывают всё пространство вокруг топчана, потому что в пустыне звёзды начинаются от самого песка, и придают звёздный вкус чаю в тонком фарфоре пиалы... - звёзды у мальчишки на плечах и на губах, и затроганые за сегодня гладкие колени моются в звездной воде...
В пустыне ночью прохладно, и наконец Лека проползает под одеяло к Эдику, прижимается, устраивается щекой у него на плече и проваливается в ту же бездну небытия где исчез любимый. И успокоенная их сном пустыня закрывает свои пустынные глаза, и все спят. Юноша и мужчина спят обнявшись под самыми древними звёздами мира, и древние звёзды мерцают над ними, и звёздным мерцающим шёпотом читают им во сне стихи великих поэтов, тихо, чтобы не разбудить... Потому что всего только час-полчаса отдыха сна даётся им, чтобы они могли жить дальше среди всеобщего трудового ритма. Потом полчаса истекают, умно, сам-собой включается привязанный шпагатом хриплый репродуктор, и отчаянно лохматым голосом Аллы Пугачёвой объявляет самую последнюю политическую новость страны... - в небе весеннем, в небе полночном падали две звезды....
Да, этот счастливый праздник паденья, головы им кружил, но будить Леку занятие смертельно опасное, тем более это трудно сделать шатающемуся от прерванного сна мужчине. Просыпаться Лека не может и не хочет, он отбивается локтями и коленями не раскрывая глаза, но попадает удивительно точно. Но выхода нет и нет, и Эдик, у которого у самого глаза слипаются, так что приходится поминутно разлеплять их пальцами, но всё равно он усаживает упорно цепляющегося за обрывки снов и не просыпающегося Леку на Аримана, взрёвывающего, роющего колесом от нетерпеливого усердия к исполнению мотоциклетного долга и по-настоящему Лека просыпается только в пути, где-то на полдороги к Зергеру.
Проснувшись обычно он останавливает мотоцикл, и крутит головой не понимая - он уже был у Эдика, или он едет к Эдику? Лека ни в чём не уверен, пока тянущая боль между расплющенными сиденьем ягодицами не удостоверит ему факт случившегося с непреложной достоверностью. Был... - или это вчерашняя? Тоже может быть, потому что вчера Эдик так постарался, так постарался, мальчишка пытался выползти, он запомнил. Член у Леки утром торчит, как полагается по конституции, семнадцать лет это семнадцать лет, ни звёзды, ни мужчины над семнадцатью мальчишескими летами не властны.... Иногда, - это не каждый день происходит, но происходит, Лека потом съезжает на плотный песок подальше от дороги, останавливает мотоцикл в пустыне, ложится на спину, задирает рубашку и дрочит на встающее солнце, ни о чём не думая, просто так.... После Эдика и ездить и ходить сложно, но дрочить ощущая развороченное его хуем отверстие и глядя в чистую прозрачность утреннего небо было чудесно! Лека считал это своим праздником и экономил ощущения.
Им приходилось вставать так рано не потому что Эдик был специальный бессонный садист, а из-за второго релейщика Нурмамеда, он жил в кишлаке за коллектором, вечером уезжал на велосипеде домой, а рано утром приезжал на станцию из дома. Он там был старшим, потому что хотя инженером числился Эдик, но пьющему русскому инженеру командование сложным релейным хозяйством не вполне доверяли, и старшим там был всё тот же крикливый Нурмамед, чьи нравственные пороки начинались и заканчивались порцией пьянящего наса под языком, каждые два часа. Как, в каких философских категориях мог бы объяснить Эдик такому человеку присутствие молодого парня в своей постели? И приходилось вставать, а так не хотелось.
Как Лека мог выносить десять дней подряд продолжение такой жизни? "Жаворонком" он не был, он как раз любил поспать подольше, обычно он спал и спал, пока мне это спаньё не надоедало, и я начинал его будить. Впрочем разбудить его было не настолько сложно, как заставить проснуться, мне сделать это не удавалось даже с применением средств противовоздушной обороны под ухо. А в те дни получалось, что если не включать учебный сон на лекциях по технологии ремонта судовых двигателей, под одеялом из линий эпюрных чертежей, то он спал в такие дни часа два-три в сутки. И ведь день за днём, десять дней подряд, по два раза в месяц продолжалось это испытание мальчишеского организма на прочность.
Мне это представлялось опасным, но Лека смеялся, сам он больше всего опасался шакалов, подсвечивающих ночную дорогу огоньками глаз, он умудрялся их сосчитать и пожаловаться мне. Но нападения шакалов на Леку я опасался меньше всего, никогда не слышал чтобы шакалы напали на едущего мотоциклиста, это же шакалы, а не собаки, но зато само длинное однообразие дороги казалось мне гораздо более опасным чем Леке. Однообразная дорога в пустыне способна усыпить гипнозом кого угодно, а про не выспавшегося мальчишку и говорить нечего. Он конечно спал за рулём. Это и представлялось мне по-настоящему опасным в этих десятидневных авантюрах, но Лека в эту сторону свои уши не поворачивал, а мне объяснялось, что я всегда всего боюсь вообще. Ариман самый умный мотоцикл в городе, дорогу он знает и способен самостоятельно доехать куда нужно, даже если Лека будет в это время заниматься любовью с мальчиком на заднем сиденье, оказывается он это пробовал - и получалось. Мальчики от волнения и опасности кончали в один момент. Надо вам сказать что, что касается любви на заднем сиденье, Лека не придумывал, я видел как он это проделывает. Засунув свои длинные пальцы в трусы мальчишке, обхватившему его сзади, он ему дрочил, другой рукой держа руль, но насчёт "сам доедет" то это была, пура теория, говоря по-латыни, на практике применению не подлежащая.
То, что Лека говорил следовало делить на четыре, чтобы была правда, сам доехать Ариман умел только до первого кювета, увы, но этот лакированный мотоциклетный франт страдал пристрастием к дорожным кюветам. Лека оправдывал своего друга, он утверждал что мотоцикл просто хочет изнасиловать свою хозяйку, а в кювете это сделать проще всего и ничего особенного. Действительно, Ариман был хоть и ручной, но ведь всё-таки злой дух, от него всегда надо было ждать каких-то неприятностей в любом смысле. Быть изнасилованным мотоциклом - дикая и необузданная романтика мальчишки, но тем не менее предлагаемых Ариманом кюветов Лека избегал, по мере возможности...
* * *
И вот однажды утром я не услышал бронетракторного сражения под Прохоровкой. Я почему-то тогда сразу подумал, что просто зловредный Нурмамед объелся вчера варённого бараньего желудка, и не вышел на работу, и Эдик смог оставить Леку на релейке, а это была наша общая несбыточная мечта, потому что Нурмамед мог съесть сколько угодно бараньего желудка и ничего ему не ставало. Но я подумал, и меня охватило какое-то необычное лёгкое, радостное, настроение. Мне показалось, что Лека выспится. Завтракал я один и за столом стало возникать другое чувство, как будто чего-то не хватает.
Ничего особенного в его отсутствии не было, но не перевёрнутая случайно пиала с урючным вареньем заставила меня набрать номер релейной станции. Эдик спал снами праведными, а в трубку орал и кричал Нурмамед, покричать и поорать он был любитель, ничего это не значило, кроме того, что Леки на релейке нет, потому что иначе Нурмамед говорил бы удивлённым, но нормальным голосом, а не вопил бы как зарезанный. И я ждал никуда не уходя из дома до самого вечера. Леки не было.

* * *

О том, что случилось, мне потом рассказали. Всё было, как и должно было быть, Лека заснул за рулём, но спал крепче всегдашнего по каким-то своим причинам, и во сне он держал руль прямо, но ничего не видел перед собой кроме своих снов. На въезде под мост есть разворот, и он врезался в пересекающий дорогу огромный белый рефрижератор организации Внешплодоовощторга, из тех автослонов-великанов, на которых борту написано внизу алой краской таинственное слово - "Алка". Мотоцикл мчался на большой скорости, и Лека после удара жил ровно столько, сколько ревел мотор искорёженного ударом мотоцикла. Ариман лежал на боку, бешено вращая задним колесом в воздухе, как будто он пытался дотянуться до хозяйки, как будто виноватый он что-то пытался в последние мгновения их жизни исправить, умный и преданный зверь. Но исправить было невозможно, двигатель Аримана заглох и сразу остановилось сердце Леки....
На борту рефрижератора от удара образовалась характерная вмятина, в форме мусульманской восьмиконечной звезды. Она и поныне там, эта вмятина, борта у рефрижераторов двойные, просто выпрямить помятые листы невозможно, да кто и зачем стал бы этим заниматься? Так и ездит, разгружается где-нибудь с заднего заезда, загружается помидорами и в путь, при чём здесь он... Непес-гаишник, который был и есть милицейский орёл с поста за мостом, рассказывал... - "Я подошёл выключить мотор мотоцикла, другой парня держал: - "умер" - говорит - "удьды"..." - так рассказал и я ему верю. Лека и Ариман любили друг друга и умерли одновременно, всё равно один без другого жить бы не мог.
А вот Эдик без Леки жить очень даже продолжал. Он какое-то время приладился ходить ко мне пить, но я его выгнал, и он отстал. Потом, через пару лет, я познакомился в водницкой бане с рослым парнем, речным матросом с теплоходов, которые ходят с баржами по реке до Термеза. Он был одного с Лекой возраста, поэтому я сразу потрогал его матросский шкив, и он кончил. Я рассматривал его мощное юное тело и что-то мне стало казаться в нём знакомым. Он видел мой интерес к себе, улыбался и молчал. Это подвигло меня на прямой вопрос, и я наобум спросил, знал ли он Леку. Да, я был прав, смутная память предков меня не обманула, он знал Леку, и помнил Аримана, и то водопроводное озеро за аэропортом. Тогда мы с ним поговорили. Он сказал, что Леку всё ещё помнят в речке и Имя Леки у них как ругательство. Вроде тогдашнего матерного сокращения К.П.В. (козёл, петух, вафлёр), которое пацаны писали на заборах . Тогда, после водопроводного озера, Лека объяснил ему что этого не нужно, - "я тебя отпускаю" - сказал Лека, стоя перед ним босыми ногами на песке, голый и выебанный, - "я тебя отпускаю, ты мне не обязан, ведь я же не девочка, я не забеременею..." - сказал Лека, и протянул ему трусы, которыми они вытирались по очереди. Лека ценил свободу сам и разрешал быть свободным этому юноше. Но речной Геркулес не принял царского подарка мальчика-девочки, он всё равно считал, что раз у них с Лекой было, то он теперь, как мужчина, обязан Леку любить. И он любил... Лека тогда от него еле отбился и на месяц выключил мне телефон.
Вот и пойми теперь, что в природе мира долгое, а что - короткое. Нет долговязой Леки и монумент ей поставлен природой среднеазиатских дорог самый удивительный, на колёсах, с мужиками в кабине, и почти стёрлась на лоцманских картах и высохла древняя река Джейхун, самоходные баржи стоят уткнув носы в песок затона, и шкипера пьют чай сидя на палубной кошме, и думают о исчезнувшей под днищами их солодковых барж реке, ниже Хивы воды уже нет, одни камыши до Арала, и меня тоже уже никто не возьмёт охранять керосиновые моря заключённые в железные цистерны, и даже песню Аллы Пугачёвой, "падали две звезды", люди забыли и не помнят, словно и не знали никогда, а в речке всё ещё помнят дела Леки, которой нет давно.

* * *

И до сих пор бродит по дорогам и пустыням, не различая стран и не зная границ, бродячий монумент для нашей подруги с приметной звёздчатой вмятиной в борту и таинственной надписью, сделанной алой краской по белому борту: "Алка"...........

Ред. 4 декабря. 1998 г.

©Аляскин Алексей