Однажды я поехал в один город. Далеко, вы не представляете... Туда надо ехать было на трамвае до Павелецкого, пилить через леса и горы на электричке до Домодедова, дальше лететь - семь тысяч над землей - на самолете самой широкофюзеляжной породы в мире до одной забытой властями и богом республики; дальше снова ехать и ехать почтово-товарным призраком цивилизации мимо пустынных полустанков обратной стороны Луны до станции Душак, где начальник ишак, и дальше. Последний туда ездил Пржевальский и тоже хуй сломал, не вернулся, лошадь сдохла хвост облез, кто заговорит, тот ее съест! Поэтому я заранее купил в привокзальном киоске книжку про любовь французского автора. Когда я еду куда-то в места где еще нет советской власти и не на что надеяться, я всегда покупаю в дорогу книжку про любовь.
Прижимая купленную книжку к груди и не зная о предстоящих мне испытаниях я вошел в салон, напевая - "а самолеты улетают, а капитаны уплывают", но в широкофюзеляжном чреве самолетного кита было настолько широкофюзеляжно, что никакая романтика, кроме пассажирских затылков не украшала мой полет. Еще какой-то местный старый ифрит пристроился и начал дышать мне в ухо; я от него отворачивался - чуть шею не своротил. И вот, желая спасти остаток жизни, я вынул книгу из сумки, и прочитал: - "хозяин придвинул столик гостям"... - и сразу что-то словно заставило меня повернуть голову в сторону бокового самолетного окна, заклеенного от солнца газетой.
Там меня ждали черные бездны юношеских глаз, он не смотрел, он долбил меня глазами. Я проклинал в душе свою приметную внешность столичного гомосексуалиста, не зная как спастись из летающей западни, как выпрыгнуть из самолета, не перелезая через шевелимые дурными помыслами галифе ужасного ифрита...
В аэропорту прибытия я так стремительно выскочил на свободное пространство взлетной полосы, что стюардессы не успели назвать меня в спину пидовкой, а ведь обычно они не упускали случая проявить осведомленность в вопросе моей сексуальной ориентации, потому что сами они на девять восьмых и восемь девятых лесбиянки. И я выскочил мимо трапа, под колеса взлетающему военному истребителю, чуть не убился, но зато я раз и навсегда избавился от ифрита в галифе, а заодно и от юноши с опасным черным огнем в глазах, прочесть который я не умел.
И потом, постепенно спекаясь в запеканку, я пер по главной улице с оркестром, тащил на себе свою сумку, и если это была чья-то столица, то это была столица преддверия ада; так там было сухо, так там пекло размазанное по небу солнце, и так разъезжались там ноги на расплавленном в мазут асфальте.
Пока я шел сзади меня обогнала ишак-арба, и на ней восседал тот самый самолетный ифрит, от которого я чуть было уже не спасся, он курил нас из тыквенной табакерки, обложенной грязной медью, и обольстительно кивал мне на мешки за своей спиной: -" Эй, орус-бала, давай садись!" Я обдал его презрением как из ведра, на сколько хватило презрения в моем дырявом ведре на этом солнцепеке, а за соседними заборами я уже видел крышу вокзала. Для меня так и осталось тайной тайн, привез ли старый ифрит ишак-арбу на самолете из Москвы, или он купил это средневековое средство передвижения в аэропорту, а на вокзале опять продал? История об этом умалчивает.
Второй раз я раскрыл книгу любви уже едя по пустыне в почтово-товарном поезде. Я только прочитал, при неверном свете коптилки еле-еле пробивавшемся из под потолка соседнего купе: - "хозяин придвинул столик...", - и в мое купе вошел тот огнеглазый парень, который всю дорогу долбил меня глазами от самолетного окна. Дальше все происходило молча, может быть он не знал русского языка, иначе он сначала спросил бы разрешения, а может быть для того, что он со мной делал, вообще никакого разрешения не нужно спрашивать никогда и ни на каком языке. Парень взял книгу у меня из рук, закрыл и положил на столик. Потом расстегнул себе ремень на джинсах, оттуда выпрыгнул его дубинообразный кутак, и полез мне прямо в рот.
Парень обеими руками упирался в полку над моей головой, и его распахнутая рубашка таинственным пологом скрывала от меня, сосущего его хуй, вагон, и сосущего хуй меня от вагона, но я не решался прикоснуться ладонями к его телу, и мои собственные руки лежали у меня на коленях все то время, пока юношеский минарет толкал и толкал меня в глотку, а я заглатывал, и не мог заглотить его скользкий объем. Юноша, кажется, что совсем не двигал бедрами, просто вагон раскачивало на этой кривой дороге, и это сам местный поезд ебал меня в рот, упираясь мне в горло стволом хуя юноши с огненным взглядом. О, он это умел делать хорошо, почтово-товарный господин пустынных горизонтов...
Пока я отдавался этим философским ощущениям юноша выгнулся и излил мне в горло струи горькой на вкус спермы; и потом сделал еще более удивительную вещь, которую со мной никто и никогда делать не догадывался: - спустив мне в горло, он вынул свой вздрагивающий насос у меня изо рта, и одной рукой стал вытирать его рубашкой, а другой рукой закрыл мне рот ладонью - не больно, но крепко - и держал меня пока я вынуждено не проглотил все то что было во рту, и только почувствовав в ладони мои глотательные движения огнеглазый отпустил мой рот, и я снова мог дышать.
Он продолжал заправляться, и мне показалось, что он улыбается, потом он исчез. Я не мог понять как, и куда - я смотрел на другое - а потом его уже не было - я не видел как он вышел, так же как не видел как он вошел. Зато я совершенно отчетливо видел теперь, как в купе влезает толстый проводник вытирая пот цветастым платком, которым он был обвязан вокруг пояса поверх множества халатов, и он объявил, что мне выходить: - моя станция...
Я собрал сумку, кинул в нее книжку, и прошел в тамбур. Поезд притормозил, и я спрыгнул на глиняный перрон, останавливаться поезд не пожелал, ведь здесь останавливаться было бы оскорбительно для почтово-товарного достоинства этого уважаемого Поезд-баши, который был, разумеется, из числа цельнометаллических потомков тех богатых верблюжьих караванов, которые и в самой древней древности здесь тоже никогда не останавливались. В общем наглый тепловозина свистнул прямо мне в морду, и умотал хвостом груженных дынями длинных платформ в пустыню, и я остался один. Подумаешь - выебали.
Но это была половина пути; - и я тогда не знал даже насколько - половина; но пока мне еще нужно было лететь на местной авиалинии в пустыню, и там снова и опять ехать на пригородном автобусе до отдаленной автостанции, - интересно, какой укушенный бешенной собакой архитектор строит города в таких местах...
Я бродил по поселку и дышал дымом очагов разложенных во дворах за гнилыми чаханками камышовых заборов, я искал баню, я спрашивал баню по-русски, я спрашивал хамамм на всех местных языках и диалектах: - но нет, не было такого слова в этом поселке ни в одном из языков мира.... Людей на улицах тоже почти не было, и спрашивать-то было не у кого, но потом я увидел через дырку в особенно гнилой чаханке женщину, которая видимо готовилась встретить конец мира и поэтому мылась у себя во дворе сидя в эмалированном железном тазике, тогда я понял что спрашивать и не нужно - бани нет.
Так я добрел до пустыря, там стоял железный ажурный столб-мачта, с привязанным к нему длинным полосатым женским чулком, к столбу-мачте снизу была приделана кибитка, без окон, без дверей, и торчала рельса, к которой была привязана веревкой потрепанная белая коза с блядскими глазами. Посреди этого пустыря стоял кукурузник Ан-2, тоже привязанный за колесо веревкой к рельсе, а вокруг этого чуда техники первой половины двадцатого века росла редкая верблюжья колючка. Больше на аэродроме никто не жил. Я прошел мимо вызывающих глаз козы, и уселся на сложенные в тени самолета пыльные канары.
О-ю... поистине это был самолет из фантастического фильма "когда спящий проснется." Герберта Уэллса... Его ужасно механический мотор ощетинился кольцом кое-как приделанных ребристых цилиндров, синеватым металлом обвивал их фантастически маслянистая жирная труба коллектора, у этого сумасшедшего самолета крыльев было во много раз больше чем нужно, внутри цельнометаллического фюзеляжа с распорок каркаса свисали толстые ременные петли, до мозолей истертые ладонями местных авиапассажиров, которые летают на нем туда-сюда просто так, для самоуважения, и, наконец, в его носовой кабине отважные невидимые с канаров пилоты пили невидимый зеленый чай, и выплескивали остатки из невидимых пиал на летное поле через открытое окно.
Я сидел на куче канаров, сложенных кем-то зачем-то в тени самолета, потом я снова сидел и сидел, а в самолете пили бесконечный как мировое пространство предполетный чай, и коза ходила вокруг жевала колючку выбирая повкуснее, и уже начинала с женским интересом поглядывать на меня, а за летным полем аэродрома видимо и начинался самый край земного диска, там не было забора и вообще никаких признаков существования жизни, только пустыня, одна только пустыня... И я вдруг понял, что я умру навсегда, сидя здесь на этих пыльных канарах, если что-нибудь не сделаю для того, что бы выбраться отсюда, потому что это оказывается было то место в которое не верят ученые, место, где все в мире заканчивается, и именно об этом месте записано в папирусных географических атласах древних египтян тайными храмовыми письменами.
Тогда я решил спасаться отсюда, хотя мне было теперь уже страшненько делать это таким опасным способом, но другого выхода у меня не было. Я раскрыл сумку, я достал книжку, я раскрыл страницу и я прочитал: - "хозяин придвинул столи..."!!! - и немедленно зашевелился пожарный щит с баграми и топорами, висевший на глиняной стене кибитки, заскрипел мелким противным скрипом и оказался дверью и вдруг оттуда вышли друг за другом:
- начальник аэродрома;
- жена начальника аэродрома;
- брат жены начальника аэродрома.
- сосед брата жены начальника аэродрома;
- брат соседа жены брата жены начальника аэродрома;
- жена брата соседа начальника аэродрома, толстая, с узелком лепешек завернутых в цветастый сачак в руках. Это она, оказывается, приходила в гости к жене начальника аэродрома, а все остальные были просто так. Они посмотрели на меня и сказали невидимым экзюпери, которые пили чай в кабине самолета: - "Эй! Хязыр бирта орус ульды-мульды совсем, наверно, давай, сюрюн-сиктыр, - кет на хуй..."
Из самолета стали плевать, выливать чай в аэродромное поле, материться по-русски, (потому что все равно русских здесь никогда не бывает), и переводить сказанное на местный язык, (для быстрейшего улучшения семантики национального вопроса), и вот из-за этой ученой процедуры невидимым авиалингвистам пришлось материться раза в четыре сильнее, чем если бы им полагалось материться только на одном богом избранном языке, и снова, и опять, из-за этого вылет задерживался; но наконец из кабины харкнули таким темно-зеленым сгустком насовой харкотины, что даже коза спряталась за рельсу, опасаясь предстоящего ей изнасилования, а сам этот богатырский павлан-батыр-плевок был и остался навечно в пыли этого аэродрома в назидание потомкам.
Я понял, что это уже начало конца, закинул книгу в сумку и через дверь залез в салон этого ископаемого мезозойской авиации, готовящегося полететь, вертя изо всех сил самодельным пропеллером, выструганным из кривого, скрученного ветрами жизни саксаула, а там внутри было полно мешков и людей, все было забито мешками с пахучей пыльной джугарой, и разными другими не представимыми в цивилизованной ойкумене разностями, нужными и необходимыми для жизни не имеющих имени пустынных поселков; и сначала казалось, что это полететь не может, а все эти нерусские люди сидят здесь просто так, но потом самолетный мотор вдруг заревел, словно бешеный верблюд, которого укусил за яйца ядовитый скорпион, и тогда пропеллер провернулся туда и сюда, потом слился в сплошной круг, и от него в самолет повеяло неожиданной прохладой. Почему-то мне было неуютно, я поднял глаза - и увидел прямо перед собой лицо того же самого старого ифрита. Положение мое стало отчаянным и безнадежным: прыгать и бежать было поздно, самолет летел невысоко, но быстро, задевая бешено вертящимися колесами за верблюжью колючку, а суконные галифе преследовавшего меня колдуна снова предательски шевелились. Я завел глаза под потолок, и полтора часа не смел двигаться, вцепившись онемевшими пальцами в ремень над головой. А ифрит хихикал в жидкие усы.
Мешки с джугарой начали выпадать и вываливаться из самолета еще до приземления. Я выпрыгнул следом за пятым мешком и не убился только потому, что упал на четыре мешка подряд, а шестой свалился на полметра дальше от моей прически, но зато от старого ифрита я избавился навсегда во второй раз.
О, если бы вы только бы знали, как я был счастлив избежав тех непредсказуемых опасных опасностей исходящих из его довоенных галифе и его по-ифритски жидких усов, - о, а про его ужасную тыквенную табакерку - нас-кядышку, с невыразимо грязным и ужасным медным наконечником, - нет, я не могу вспоминать, поистине это предмет был выше возможности человеческого восприятия и понимания, это была какая-то совершенно маниакальная снасть, жуткая и неотвязная как бред азиатского Фредди Крюгера.
Автобус на пустую остановку за аэродромом тоже наверное приехал прямо из пятидесятых годов, - где-то там видимо был провал во времени в глубокие века прошлого, откуда и появлялись в нашем советском времени все эти средневековые и прошлогодние вещи и люди - хотя он был почти чистый снаружи, и не слишком пыльный изнутри - а если вы ездили в среднеазиатских городских автобусах, то вам объяснять не надо, что это такое. Водитель, муж подобный льву пустыни, сидел за рулем, кабину украшала ковровая бахрома по ветровому стеклу и портрет Сталина, вырезанный из старого журнала "Огонек", а салон автобуса беспредельно украшал очень одинокий мальчик, тринадцати-четырнадцати лет; шестиклассник по школьному летоисчислению тех времен.
Автобус стоял, портрет Сталина висел, мальчик сидел, и они все посмотрели на меня: - мальчик посмотрел, и увидел, ему не нужно было смотреть на меня по второму разу; - Сталин посмотрел на меня строго, но справедливо, и расстрелять меня пока что еще не решил; - водитель посмотрел на меня взглядом автобусного убийцы, и мне захотелось спросить, нет ли тут другого автобуса, но я знал, что другого автобуса нет, и я скользнул тихой мышкой в салон, уронив наугад какую-то мелочь за проезд в корытце приделанное на притолоке поверх бардачка, сел, вжался и замер, как песчаный варанчик. Больше в автобусе никто ехать не собирался. Старый ифрит остался где слез, ведь им, ифритам, еще в прежние времена автобусы запретил сам повелитель ифритов царь Соломон, он запретил и запечатал запрещенное ужасной печатью, и это случилось десять тысяч лет назад, а теперь все изменилось, и мы живем в конце времен. И кроме всего ифриты всегда экономят на автобусных билетах и ездят на ишак-арбе.
Водитель расположился с удобствами для длительного разговора, тронул мальчика пальцами за смуглое, обнаженное шортами, колено и спросил о имени. Мальчишка сказал: "Джамир." - и этим очень даже быстро закончил начинающийся долгий разговор, потому что слишком откровенно расположился к нему водитель, а мальчику это не понравилось. Потом он помолчал, добавил: "Поехали", - показал рукой на дорогу, и совсем замолчал, видимо решил, что сказал все этому льву автобусно-пригородного сообщения. Водитель понял, и больше он до конца пути вообще мальчишку не спрашивал ничего; он включил музыку, которая последние полторы тысячи лет постоянно в моде у местных меломанов, с тех пор как первый адам-бахши сделал дырку в пустой тыкве, воткнул палку, натянул козью жилу на это безобразие, и на всю пустыню завопил пронзительным женским голосом: - "Аа-ааааа-ииии-иииии "......... - и шакалы разбегались прочь, завязав поврежденные уши платком. Под прикрытием первого вопля водитель завел двигатель, и мы поехали.
По асфальтовой черте через высокий звук голоса незнакомого мне бахши автобус неотвратимо рассекал пустыню надвое. Мальчишка уставился на дорогу, на что там было смотреть? Но мальчик сам знал, на что ему смотреть на что не смотреть, он прилипнул взглядом к льющейся под автобусный нос реке асфальта с миражами и озерами из раскаленного воздуха. Ему было смотреть интересно, а я устал от пустыни, я устроился на задних сиденьях пустого автобуса, раскрыл сумку, вынул книгу, и не думая ни о чем весьма неосторожно прочитал: - "Хозяин придвинул столик".
Засвербело, выворачивая душу, невыносимое железо по асфальту дороги, бахши подавился звуком собственного голоса, икнул и замолк, а автобус наткнулся на невидимый кол под брюхом, вильнул и встал.
"А!" - сказал мальчишка, давая чисто мальчишеское определение наступившей катастрофе - "Баллон лопнул."
Водитель повернул головы качан в его сторону, посмотрел подростку на стройные линии его колен, открыл дверцу и полез наружу. И тогда внезапно выяснилось, что мальчишка знает и о моем безмолвном существовании в глубинах автобусного салона, а вовсе не только о единственно интересной ему сверкающей рыбьей чешуе расплавленного серебра асфальтовых миражей на дороге, это выяснилось потому что он повернул голову, и посмотрел мне в глаза. Что-то непонятное было в его взгляде, он смотрел не просто так, он смотрел зачем-то, но зачем?
Водитель гремел на дороге чем-то железно-листовым, открывая и закрывая автобусные стены. В салоне жара не особенно донимала, но мальчишка решил раздеться, он снова посмотрел на меня - "зачем-то" - стал через голову стаскивать рубашку, и немножко дольше чем надо он застрял в рубашке лицом, это была и игра, и не совсем игра. Но я не понимал, во что играет раздевающийся мальчишка, - а вы бы можно подумать поняли! Просто ему было жарко сидеть в остановившемся на солнце автобусе и все. Пока подросток играл со своей рубашкой, я мог полностью его рассматривать. Его детское тело смотрелось как иллюстрация из качественного порножурнала, прекрасная детская порнография на фоне автобусной кожи сиденья, мальчик об этом не догадывается и не знает, но он знает что ему не надо стесняться своего обнаженного тела, здесь мальчишки вообще одеваются только до половины, да и то не всегда.
В это время вернулся водитель, полез под сиденье за ключами, и на мальчика внимания он не обратил, тот мог бы сидеть и без трусов. Потом водитель опять громыхал и возился на дороге, потом раздался его голос оттуда: - "Эй, Джамир! Иди, подержи..." - и сразу он уронил там все ключи на дорогу для достоверности, они упали со звоном и грохотом, покатились... Мальчик не особенно-то поторопился, но все-таки он вылез из автобуса, постоял на дороге, откинул носком кроссовки нахальненький такой камушек, мешающий ему жить посреди пустыни, и потом ушел к водителю за автобус. Вместе они там стали снимать и одевать колесо, раскачивая автобус. Потом автобус перестал раскачиваться, но никто из них не возвращался. Я решил посмотреть и подошел к заднему витражу салона.
О, лучше бы я этого не делал! Там я увидел такое, что навсегда разочаровало меня в водителях пригородных автобусов, подобных свирепым львам на пригородных трассах соединяющих поселки пустынь и полупустынь или построенных просто в никуда и ни зачем, и я утратил веру в нравственную чистоту очень одиноких мальчиков, которые ездят в этих автобусах по своим таинственным мальчишеским делам, потому что вместо того, чтобы помогать взрослому надевать колесо на ось, мальчишка стоял там совершенно голый, расставив длинные, крепкие ноги, упираясь руками в новое и вовсе ни на что и не надетое, колесо, которое никто не собирался ни на что такое надевать, в отличие от самого расставленного и подготовленного мальчишки, которого как раз надевать и собирались, судя по той оси, которая твердо торчала у водителя из-под живота - в самом нужном для этого направлении! Шорты подростка валялись метрах в пяти от него, он их тоже не сейчас только снял... Я видел, видимо, уже окончание фильма, и не понимал как там у них могло начаться, но как бы ни началось, теперь мальчишка уже стоял расставив ноги и только ждал водительский инструмент себе в зад, в этом не было сомнения, потому что зачем еще подростку стоять голым перед торчащим взрослым хуем, и еще ноги расставлять пошире, а водитель стоял сзади, тоже совершенно голый - его одежды, между прочим, вообще нигде не было, гонялся он за мальчишкой вокруг автобуса что ли? - но сейчас он его явно настиг и просто так стоял, смазывал свой хватающий ротиком небо небоскреб чем-то скользким из ладони, а мальчишка спокойно ждал и смотрел себе между расставленными ногами, туда где торчала покачиваясь вовсе не маленькая антенна, тоже было на что посмотреть и чем полюбоваться, особенно у тринадцатилетнего подростка...
Это все казалось мне кином, потому что так не бывает! Водитель профессиональным жеcтом закончил приготовления, подошел, и не обращая внимания на мою рожу в заднем стекле автобуса спокойно и основательно начал вталкивать смазанный кутак в мальчика снизу. Мальчик, не переставая смотреть на свою закачавшуюся между ногами антенну, ахнул негромко, дернулся, непроизвольно протянул туда руку, пытаясь удержать влезающий в его тело член, но вырываться не стал даже когда водительский кутак вошел в него весь, полностью, до отказа, и мне казалось что я слышу скрип... - но мальчишка только голову запрокинул, не справляясь со своими ощущениям; я видел его лицо, подросток кусал губы, потом резко раскрыл рот и выдохнул из своей груди задержанный воздух, и его дыхание стало резким, неуравновешенным, глаза мальчишки смотрели прямо мне в лицо как два бешеных светофора, но он меня не видел!
Он весь был захвачен ощущениями, для него не существовало ничего в мире, кроме непривычного твердого предмета, который он чувствовал и ощущал в себе. Мне было стыдно, мне давно не было стыдно ни от чего, но сейчас я не знал куда мне деваться, я тут торчал как нелепость, я мешал, меня здесь не должно было быть, и меня спасало только то, что меня для них и не было, они меня просто не видели, я был прямо у них на глазах, но они меня не видели... А я не мог отойти от стекла, меня прижало к стеклу, примагнитило, и некая мощная сила не давала отвернуть голову в сторону, я смотрел и смотрел, я проваливался в стыд, как проваливаются погибающие корабли в океанских водоворотах, куда проваливается и самая вода, на которую они надеются опереться в своем движении! Я видел как дрожит незнакомой ему дрожью и как бьется в мощных ладонях взрослого гибкое тело подростка, но это не были рывки вырывающегося мальчишки, нет, он и не думал ни из чего вырываться! Он наоборот, сам старался насадиться поглубже, потому что ему сейчас нужно было сильнее ощутить невиданную упругость этого живого плунжера внутри своего податливого мальчишеского тела, способного что угодно превратить в наслаждение, а член все еще не доставал до самого секретного места, куда растопыренному подростку хотелось, чтобы он уперся со всей силой, он не доставал мальчику туда несмотря на свои исполинские размеры, потому что в такую оглоблю ишака запрягать... Но подросток был глубже. Я понимал по губам мальчика, что они произносят то заветное слово, которые произносят все подростки в мире, когда позволяют делать это с собой, когда дают себя выебать другу или взрослому (потому что не дать мальчики тоже умеют); - "глубже", "глубже" - о, глубже...- как удивительно услышать это слово от казалось бы неприступного мальчишки...
А взрослый, забыв осторожность в движениях, яростно насаживал мальчика на свой поршень, и я видел как он входит и выходит из отверстия, в котором он никогда не должен был быть, но он был в нем, зажатый плотно горячим, скользким телом, он вползал туда и оттуда, туда и оттуда, и он выходил из отверстия, скользкий блестящий плотный, расширенный, толстый, маслящийся, как плунжер плунжерного насоса, - я удивлялся, не веря его длине и толщине - разве такие бывают? Потом их движения слились в слаженном ритме, туда-обратно, туда-обратно, - ах, - ах, - ах, - мальчишка хватал ртом воздух при каждом толчке живого плунжера вваливающегося ему в жопу. И потом их лица одновременно изменились, я понял, теперь они уже не игрались в еблю, как пытались делать сначала, стесняясь желания друг друга, теперь они ебались по-настоящему, и уже не могли ни остановиться, ни прекратить, пока не кончат и взрослый и мальчик, - оба. Логика желания и ритм направлений их движений теперь были частью друг друга; начало движения мальчишеских бедер было концом движения члена взрослого, и без этого конца это движения не могло иметь другого конца, а начало движения тупого и твердого, словно слоновая кость, архимедова рычага взрослого умело направляло начало движения живота, бедер, смуглых полушарий, и открыто раскачивающейся впереди всего этого юного богатства, уверенно торчащей вверх мальчишеской антенны... Да, таким рычагом не только мир можно перевернуть...
И вот я увидел как внезапной судорогой впились пальцы взрослого в податливые, несопротивляющиеся плечи мальчишки, и в это же время лицо подростка удивительно красиво и понятно искривилось, словно он начинал спускать всем телом сразу, он впился себе зубами и стал до крови кусать свою нижнюю губу, и он уже не контролировал свои движения, одна его неуправляемая рука сама по себе отделилась от колеса, в которое он упирался, пальцы ладони были растопырены судорогой и загибались в обратную сторону, ладонь, проскользив по животу, скрылась между ног. Я подумал что мальчик дрочит себе, но он сделал и не себе, и что-то другое, потому что дышавший до этого размашисто, но ровно водитель охнул, резким толчком всадил ему свой столб с размаха, кинув мальчишку лицом на резину колеса, и затрясся, спуская мальчику в растянутый до предела хуем зад мощные струи спермы. Я видел теперь, как вздувается и вжимается его живот в такт фонтанам заполняющим прямую кишку подростка взрослой слизи, как пожарным шлангом бьется верблюжья жила на животе. Трепетом пробежала по его плечам и рукам дрожь, передаваясь распятому на колесе телу подростка, его плечам, на которых видны были уже проявившиеся следы от впивавшихся пальцев, маме придется или не показывать, или врать и объяснять.
Кончив, водитель не сразу отпустил мальчишку, наверное минуту они стояли так, мальчик стоял с хуем в жопе, и ждал продолжения, взрослый спустивший своим взрослым хуем сперму в жопу юному незнакомому подростку, а теперь ее не всосешь обратно, что сделано - то сделано и переделать уже ничего нельзя, вдруг потерял уверенность и не знал как ему закончить сделанное, чтобы не рассердить изнасилованного мальчика - и они стояли голые, на пустынной трассе стратегического шоссе, вовсе и не для этого построенного по проекту генштаба туркестанского военного округа, и не знали как им теперь расстаться. Просто вынуть и начать одеваться они не могли, это кончилось бы ужасно, и они стояли так, не двигаясь. Мальчишке, наверное, было больно, он разбил губу, когда от толчка бедер начавшего спускать взрослого полетел лицом на шину автобусного колеса, и из его губы сочилась кровь, но он простил взрослому этот взрыв за те мгновения, когда тот спускал ему в жопу свою сперму, которую подростку почему-то обязательно хотелось получить в себя, совершая с ним - тринадцатилетним мальчиком - что-то такое, что никаким другим способом совершить с ним было нельзя, но что совершить было нужно, и это сделал бы, если не этот, то другой, хотя бы тот, кто прятался в глубинах автобусного салона, прикрывая жадные глаза книгой... и сам выебанный в жопу подросток потом, после взрослого тоже спустил, и спускал дольше взрослого, сладко вздрагивая весь и плечами и спиной, прямо у меня перед глазами, длинные струйки выплескивались из его дергающегося пискуна раз за разом, со все более длительными промежутками, - он спускал прямо так, не прикасаясь пальцами к пискуну, простояв минуту с выебавшим его хуем в жопе. Теперь я понял, что делали пальцы мальчика между ног, я увидел что он продолжает крепко держать взрослого за яйца и не собирается пока отпускать... Мальчик знал, что ему нужно, чтобы кончить, и просто не давал вытащить из себя, я видел как он дергался животом продолжая насаживаться, на едва достающий до нужного места внутри его тела член и, когда это удавалось, подросток кусал губы, чтобы не закричать и новая струйка выплескивалась из его пискуна, который дергался при этом как на нитке. Но водитель этого не понимал, он решил, что нужно обязательно дать удовольствие и мальчишке, и он, пожалуйста, готов был поступиться своим мужским достоинством, и он сделал это самым древним мальчишеским способом, который знал еще Аристотель, он конечно же знал и помнил этот стыдненький способ со времени своего детства: - он сперва погладил мальчишке бока своими ладонищами, которыми землю можно было копать при случае, но его прикосновения были для мальчика ласковыми, и тот даже не дернулся, когда кетьменеподобная лапища проползла ему под живот и решительно ухватилась за скользкий мальчишеский пискун и так уже обспускавшийся, но все равно торчащий в ожидании видимо знакомых ему действий ладони взрослого. То как умело водитель дрочил мальчику пискун, я видел по непроизвольно закатывающимся зрачкам мальчика, мужчина наверное имевший не одну жену, дрочил мальчику пискун пока тот снова не забился короткими струйками, спуская на асфальт под ногами и все еще упираясь жопой на живот водителя, с по прежнему распирающим его нижнее отверстие его толстым детородным членом. От которого в этом случае дети не родятся, хотя неизвестно что именно происходит с отдающимся взрослому дяденьке подростком, и почему они это делают, но что-то происходит важное, потому что подросток впервые за все это время перестал сдерживаться и стал вскрикивать! Наконец он глубоко выдохнул, расслабился, и просто уже лег грудью на резину колеса, если бы водитель его не удержал - он бы упал. И тогда взрослый наклонился и поцеловал мальчика в затылок! - оказывается он знал и умел и это...
Привычный онанизм уравновесил душу подростка, а поцелуй неожиданно отрезвил их обоих. Но я это понял раньше их, и успел спрятаться за занавеску, потому что теперь они уже могли меня увидеть. Но я все же еще видел как сладостно медленно, выползает из жопы выебанного красивого подростка маслянисто-толстый змей выебавшего взрослого, а в самом конце процесса мальчик передернулся снова, его ладони метнулись было пытаясь остановить движение и он опять вскрикнул, видимо там у него после всего что с ним сделали было непривычно чувствительно, но не до боли, потому что он именно вскрикнул, а не застонал, не закричал, как кричат от боли. И вот наконец задний проход мальчишки был свободен, я вспомнил это ощущение и позавидовал мальчишке.
Подросток распрямился и стал примиряться со своим новым положением выебанного в жопу подростка, а примириться ему на самом деле было не трудно, потому что мальчишке сейчас было сладко и приятно, неизвестно что и как водитель, но подросток насытился ощущениями до кончиков подрагивающих ресниц, и он был свободен от преследовавших его в пути стыдных желаний и удовлетворен, по крайней мере до конца дня. Я был уверен, что ночью он будет вспоминать и дрочиться, но сейчас его опускающийся понемногу, но еще висящий увесистым кабанчиком пискун просто отдыхает... И можно взвесить вину взрослого, и что он с ним сделал, то что он пошел навстречу сам - значения не имеет!
Я видел, не знаю по каким признакам, но видел, что у мальчика это так первый раз, хотя знать он знал, все-таки это для него не настолько просто, как можно подумать, если только смотреть как он спокойненько стоит выебанный, голенький, и смотрит на отворачивающего в сторону свой толстый висячий болтун взрослого. Мальчишка стоял открыто, и смотрел на выебавший его котак водителя пренебрежительно, а у того болтается как у ишака, и спрятать некуда. Потом их краткая дружба, которая возникает когда люди делали какое-то дело вместе, и сделали, стала быстро исчезать, причем у мальчишки это происходило и вообще прямо на моих глазах, и водитель видел и понимал тоже, что подросток даже не двигаясь с места удаляется от него стремительно, но он не понимал, почему.
Джамир подошел к своим шортам, подцепил их не нагибаясь пальцами ноги, не нагибаясь взял их из ноги рукой, и ушел за автобус. Одеваться на глазах взрослого он почему-то не захотел. И вообще видно было что он оценивает степень вины взрослого в происшедшем, и угадать его мальчишеский приговор не может ни один самый справедливый суд в мире. Водитель посмотрел пустым взглядом в занавеску, за которой я прятался в автобусе, но его ничего там не заинтересовало, ему наверное было все равно, видел я или не видел, меня для него не существовало в природе, ведь он стер меня с лица земли еще своим тем первым взглядом, взглядом шофера - убийцы. Воскреснуть для него я не мог, я ведь не был Иса-Иисус, да и об Иисусе он был совсем иного мнения, они там все считают, что Иисус и не воскресал, и распят не был, а так по-хитрому отвел глаза римлянам, и те вместо него распяли своего, ну чисто такая восточная хитрость, понимаете ли... Он меня не увидел, и я продолжал подсматривать - у водителя в руке оказалась какая-то тряпочка, подходящего размера, которой он стал аккуратно вытирать свое орудие насилия над подростком, он вообще был на этот счет фокусник какой-то... Потом он по-прежнему голый, отошел к краю шоссе, отвернулся, и я услышал шум льющейся струи. Я понял, что он теперь войдет в автобус и быстренько вернулся на свое место, схватил книжку и прочитал, перескакивая с места на место глазами, и не понимая прочитанное: - "хозяин придву... придви..." - и успел вовремя, потому что дверь хлопнула, и на переднее сиденье снова забрался тот мальчишка, причем он даже рубашку надел, а на сиденье кабины уже восседал водитель, тоже совершенно полностью одетый - я же говорю: он был фокусник.
Автобус заворчал и тронулся, и если бы не колесо, брошенное посреди дороги без всякой пользы, я бы стал думать, что просто это мне солнцем напекло голову, но сами понимаете, что для того, чтобы водитель забыл новое колесо на дороге, многое должно случиться и произойти... Я посмотрел на часы. Мы тронулись через полчаса, полчаса понадобилось льву пустыни, чтобы из обычного мальчика сделать - кого?!
Снова автобус рассекал пустыню надвое. Мальчик смотрел в сторону. Он уже взвесил на весах мальчишеского сердца, все что нужно, он с точностью до доли карата определил цену поступкам и прикосновениям взрослого. Водитель ни о чем не подозревал, он был обычный щофер-убийца из известной математической задачи, он вел машину одним пальцем - все остальные пальцы лежали у мальчика на обнаженных шортами коленках, впитывая в себя их нежную сладость. Бахши-адам снова пел свои бесконечные песни высоким голосом, завораживая пространства дороги, подросток сидел и смотрел в сторону, он не убирал ладонь взрослого, которая ползла по его колену, пытаясь проскользнуть под край шортов, но это вдруг оказалось не простым делом, пальцам водителя почему-то это не удавалось, хотя никакого видимого сопротивления со стороны подростка не было, просто шортики словно приклеились к ногам мальчишки и все. Ладно еще что все гладкое, упругое бедро подростка было в распоряжении водителя, и он пользовался этим подарком судьбы как мог. Пустота стратегического шоссе закончилась на въезде в город, автобус стало кидать из стороны в сторону на колдобинах городских улиц, глубоких как колорадские каньоны; жигуленки, и машины, неизвестных в культурном мире марок и расцветок, стали с визгом выскакивать из-под колес автобуса, - и водитель вынужден был обеими руками схватиться за рулевое колесо. Мальчик этим воспользовался, и освободившиеся пальцы водителя в следующий раз наткнулись уже не на его сладкое тело, а на Асуанскую Плотину его сумки. Когда водитель попытался обойти препятствие и снова залезть в мальчишеский Абу-Симбел пальцами, то это оказалось слишком откровенным желанием даже для разгуливающего по воле обитателя зоопарка, а мальчик сбросил его пальцы движением колена, с такой легкостью, что я в полной мере оценил ту свободу, с которой пальцы взрослого гуляли по его бедру раньше, прекратить это мальчик оказывается и мог и умел, но сразу не стал делать этого, потому что если на раскаленные камни плеснуть уксус, то и камни треснут, а до автостанции далеко, солнце палит на взрослых и на мальчиков одинаково, и никому пешком идти не хочется... - не знаю, может я ошибаюсь. Водила красноречиво разминал потом пальцы, после внезапно сильного и злого удара сумки подростка, но протянуть руку уже не решался - мальчик откровенно злился, это пугало.
Наконец мы подъехали к автостанции, над которой, в тишине замолчавшего двигателя, зазвучали песни индийских кинофильмов из обязательного здесь репродуктора на будке звукозаписи, увешанной фотографиями индийских красавиц и разных Митхунов Чакроборти. Я закрыл книгу, сунул в сумку, однако выйти сразу оказалось невозможным: водитель и мальчик выясняли взаимоотношения. Подросток держался за дверь, но водитель удерживал ее за рычаг и не давал открыться. Мальчик смотрел, и в его глазах нельзя было прочитать вынесенный им приговор взрослому. Но приговор был вынесен.
- "Придешь завтра ?"- голос водителя был неожиданно глубоким и красивым.
- "Нет." - сказал мальчик.
- "Я завтра свободен, пойдем ко мне."
- "Нет." - сказал мальчик.
- "Приходи, тебе будет хорошо."
- "Нет." - сказал мальчик.
- "Почему нет?"
- "Потому что нет." - сказал мальчик, и дунул на ладонь взрослого.
И ладонь разжалась от этого дуновения, танковые домкраты пальцев сдуло с рычага словно пушинки одуванчика. Нет, все-таки это была страна волшебников, и называлась она волшебными словами: - "ждановский район, колхоз имени двадцать второго съезда КПСС" - попробуйте найти на атласе Мира... Но дело еще не в названии, может таких словов и нет в природе... - так, заклинания магрибские: опасные, ужасные... Мальчик спрыгнул на девственный асфальт автостанции, который не верил в метлу и поливалку, закинул сумку за плечо и ушел не оглядываясь, забыв про нас с водителем и про дорожное приключение, хотя баллоны автобусные тоже не каждый раз лопаются, и рассказать о чем будет.
Я спрыгнул следом...
Вечером из окна гостиницы я увидел через ветки акации подозрительно знакомую ишачью морду, а потом увидел и всю нагруженную мешками с джугарой ишак-арбу. Ишак шел кротко и задумчиво, и кивал головой в такт своим мыслям, словно он был ишачий Спиноза, ведающий высшую ишачью истину и судьбы мира, а на мешках сидел Джамир в своих вездеходных шортах, которые и на этих древнейших в мире мешках смотрелись не хуже чем на роскошном кожаном сиденье автобуса; и рядом с ним сидел появляющийся и исчезающий огнеглазый юноша, - хозяин черного пламени зрачков, и что у них обоих в штанах я теперь знал как лицо первого космонавта, а управлял задумчивым ишаком старый ифрит в довоенных галифе!... Бессильный предотвратить наступающую катастрофу я видел, как он протянул им большую, как колесо арбы, лепешку; они разломили ее и дали друг другу по неровной половине хлебного колеса, Мальчик откусил и что-то сказал юноше набитым ртом, тот не понял и они стали смеяться, и от их смеха небо стало тоже как лепешка.
О, он их обманул! Он увозил их в свою пещеру, ужасный колдун.... Там чугунный казан на огне, в казане кипит масло хлопковое, он хочет заделать на обед шурпу и бешбармак из мальчика и юноши! Ведь он джинн и ифрит этих мест, - я, я раскрыл его план, я видел как предательски шевелится суконный гульфик его галифе, словно туда залез Ариман гибельный, и сидит!!! Но напрасно я пытался закричать им, мой язык прилип к гортани, и только не слышный шепот стал результатом крика, он застрял и остался в ветвях акации за моим окном. Погибая я в последний раз смотрел как Джамир и Огнеглазый сидели на мешках, они держались за руки, они разговаривали, и мальчик смотрел в глаза юноше преданно и восхищенно, он не помнил и ничего не видел вокруг, кроме побеждающей его мальчишеские мечты силы черного пламени юношеских зрачков сидевшего на мешках тысячелетнего злака, с половиной разломленной его мальчишескими руками лепешки, друга. Старый ифрит прогладил жидкие усы, ткнул дошедшего в своих рассуждениях до Адама ишака палкой с острым гвоздем в философскую задницу, ишак ускорил ход своих умозрений и арба ускрипела за угол неприметной улицы поселка, и я в третий раз расстался с ними навсегда.
Ночью в гостинице было жарко и душно, я просыпался, включал свет, прочитывал: - "хозяин придвинул столик", и онанировал как сумасшедший.

©Аляскин Алексей