Обычно Тим приходил в школу к самому началу или даже минут на пять позже (опаздывать он любил и умел), но сегодня его выпроводили раньше. И нарвался. Самая отвратная компания ашек красовалось на углу, гордо покачивая сигаретами и обильно сплевывая матерные словечки. Для полного счастья им не хватало Тима, и вот он сам, тупое животное, приперся прямо в алчущие лапы. Они смотрели с радостным предвкушением на кособокую сутулую фигурку, плетущуюся в тоскливой безнадежности.

– Эй, Тата, пиздуй сюда! – весело и почти дружелюбно позвал Мороз, и тихо добавил что-то, отчего компания радостно захихикал. Тата – кликуха от слова татарин. Унизительное и несколько женское свое школьное прозвище Тим ненавидел. Кинуло в жар, он и вообще был стеснителен, а уж от издевательского смеха и вовсе запылал, ощутив, как покатились горячие капли со лба.

– Куреха есть?

Тим неохотно достал три мятых сигареты

– Бабские… Ты не пидор, Тата?

– Это он у мамаши спиздил, – понимающе пояснил туповатый Прудя.

– Хуля ты нам бабские даешь? За петухов держишь?

– Ладно, подымим…

– Че стоишь Тата, яйца прикрываешь? Бздишь?

– Можа у него и яиц нема, можа он девка…

– Проверим? Сымай штаны, Таточка, докажь…

– Иди на хуй, – почти неслышно пробормотал Тим.

– Ого, она, сучка, еще и выебывается… борзая, бля, – радостно сообщил Фома

– А ну бросили сигареты, – пронзительный голос школьной завучихи принес спасение.

– Ща начнется, – вяло пробормотал Фома, ибо Косая была знаменита своими бесконечно нудными нотациями.

– Фомин, Морозов, Пруднев и еще Рамбаев! Ну от тебя-то никак не ожидала… Нашел себе компанию по интересам?

– Никого я не искал, – пробурчал Тим

– Еще и пререкаешься, – удовлетворенно сказала завучиха, – сигареты давай!

– Нету у меня!

– Кто сигареты в школу принес? Фомин, Морозов!

– Я давно бросил, Ексанна…

– Не мы, Ек Санна, честно…

– Рамбаев!

– Кончились, скурили уже все, – мрачно сказал Тим. И это была правда.

– Карманы покажи. Дешевого авторитета у товарищей хочешь... Авторитет надо не сигаретами зарабатывать, а оценками и дисциплиной…

Интересный это будет авторитет, подумал Тим.

Обшмонав карманы и не обнаружив в них ничего криминального, кроме огромной дырки, в которой нашлась тимова тощая нога, завуч было уже вдохнула поглубже, настраиваясь на длинную нравоучительную беседу. Но тут скрипуче-пронзительно взвыл звонок, и все были отправлены на уроки.

День не задался, Тим это чувствовал. На первом уроке он схлопотал пару по алгебре, так как перепутал расписание и вообще к алгебре не готовился, ни тетради, ни учебника не имел. Зато вид имел взъерошенный и растерянный. Математичка же славилась своей истинно пролетарской грубостью.

– Что молчишь, Рамбаев? Со страху в зобу дыханье сперло?

Тим сообщил, что это у нее самой сперло дыхание и был отправлен из класса с парой и яростными красными строками в дневнике. Пришлось на всякий пожарный скрыться в туалете, дабы не словить еще проблем. Он пристроился на подоконнике и рассматривал тоскливый осенний двор с облетающими деревьями и мокрыми дорожками. Вдруг захотелось курить, это было странно, так как вообще-то Тим был не курящий, а балующийся. Он даже так и не научился затягиваться, просто набирал дым в рот, а потом сжимал губы и выпускал сочную струю – никто и не догадывался, что курит невзаправду. Но сейчас Тиму подымить хотелось мучительно...

Тим верил, что дни бывают удачные и не очень, а иногда просто ужасные. Обычно ужасность ощущалась с самого утра. Плохой день можно было определить по пролитому утром чаю, оброненной зубной щетке, просыпанному сахару. По любым маленьким неудачам, которые часто происходят с сильно не выспавшимся человеком (понятно, что высыпался он лишь по выходным или каникулам). Такие дни он боялся и старался быть особо осторожным. И с утра тоже осторожничал, стараясь все делать страшно аккуратно. Но сегодня кошмар начался еще ночью. Он обмочился…

...Чужой, каркающий крик хлестнул с окраины и сразу тишина взорвалась пронзительным визгом Кривой Умы, особо способной издавать такие звуки. Чавкнуло, визг оборвался, но тут же сонный полдень рассыпался топотом ног, хлопаньем калиток и окон, а потом, с дробным стуком копыт пришло чувство большой Беды и сводящего живот ужаса. Ужас погнал малыша Ханыша по пыльной дороге к дому, к матери, к той единственной защите, в которую верят маленькие дети, а потому он встретил смерть раньше Тима.

Враг схватил Ханыша за волосы, приподнял и легким, кошачьим движением чиркнул по тоненькой натянувшейся шее. Враг двигался легко и грациозно, как в танце, чуть кривой клинок легко рассек шею, из горла ударили два фонтана очень яркой крови, а голову Ханыша он выбросил в канаву. Раньше Тим видел, как мама отрубала головы курицам. Она тоже натягивала куриную шею, взмахивала ножом и из обрубка ударяли алые фонтанчики. Потом тело курицы без головы дергало ногами. Враг убил Ханыша как мама убивала куриц для супа. Тим ожидал, что тело Ханыша тоже будет дергать ногами, но оно упало и замерло, только из шеи толчками выходила кровь на дорогу. Враг отбросил пинком Ханыша в арык, и Тим вдруг понял, что Ханыша больше нет и что сейчас его, Тима, тоже не станет. Это было непонятно и страшно. Ужас накрыл волной и Тим как бы замерз. Он хотел побежать, но не мог пошевелиться, только горячее потекло по ногам. Смотрел как низкорослый, кривоногий мужичонка неторопливо подходит, потряхивая клинком, с которого еще капала кровь малыша Ханыша. Враг взял его за подбородок, врагу было весело, ему нравилось отрубать головы и смотреть на празднично бьющие алые фонтаны. Он не очень спешил, тянул удовольствие. Почти ласково запрокинул Тиму голову, так что шея натянулась. Тим понял, что Враг осторожничает запачкаться в его, тимовой, крови, а потому старается все сделать аккуратно, точно как мама, когда убивала кур. А еще Тим понял, что сейчас умрет, и страх ушел. От врага сильно пахло потом, лошадьми, дымом и еще чем-то незнакомым. Тим смотрел в желтые, совсем незлые глаза Врага и ждал, но тот вдруг захрипел, изо рта пошли красные пузыри и он сполз на дорогу. Тим увидел маму, в руке нее был нож, которым резали баранов, нож был в крови. Это кровь Врага, понял Тим. Взгляд мамы был полон яростного безумия. Потом мама толкнула Тима в кучу резко пахнущего навоза, кишевшего белыми червями и мухами…

...Тим вынырнул из кошмара, сердце отстукивало частой дробью где-то в желудке. Постель была мокрая и Тим задохнулся от стыда, который прогнал остатки ужаса… Последний раз это было в семь лет, и кончилось прилюдным позором, так как случилось не дома. А больничная нянечка, раздраженная необходимостью возится с вонючей простыней и таким же Тимом, не преминула опозорить его при всей палате со всей прямотой, присущей ее необразованной натуре. Потом пару лет Тим, просыпаясь, судорожно щупал под собой простынь, и категорически отказывался оставаться на ночь в гостях…

Давясь от отвращения к себе и миру, он вылез на холодный пол, содрал простыню и мокрые, остро пахнущие трусы, босиком пробрался в ванну, запихал белье в стиралку, и горячущей водой с наслаждением стал смывать с себя остатки недостойной слабости вместе с недавним ужасом.

Такое ему снилось часто. Началось это давно, когда Тим, наверно, был еще совсем дошкольник. Смутными воспоминаниями всплывали то арыки, то хаус в саду, где старшие мальчишки чуть не утопили его, не умевшего тогда плавать, то блестевшие изумродом ящерица на раскаленном от солнца дувале, в трещинах которого жили неторопливые и зловещие скорпионы. Вообще-то не все сны были кошмарами, часто они радовали яркой, цветущей маками степью, песнями на чужом языке, огромным, чернильным небом, усеянным пуговицами ненормально крупных звезд. Они были жутко реальные, эти сны, и мелкий Тим с трудом их отличал от настоящей жизни. Степи, лошади, и смуглые люди, которые разговаривали на каркающем языке. И сам он во сне разговаривал на этом же гортанном языке, где было очень много раскатистых "р- р", и скакал по степи на мохнатой гнедой кобыле по кличке Ялдуз, что означало Звезда. Потом Тим прижился в своих снах, и они построились во что-то вроде сериала, только очень длинного, без сюжета, без конца и начала…

Тим делил весь мир на ТАМ и ЗДЕСЬ. ЗДЕСЬ он жил днем, в крохотной московской хрущевке. А ночью переносился ТУДА. ТАМ он обитал в просторном глинобитном доме, окруженным арыком. Двор дома был обвит виноградом, тягучая тень которого укрывала в от злого солнца, которое, казалось, было способно расплавить и воздух, и глиняный дувал, и самого Тима. Еще ТАМ у него был здоровенный пес-волкодав по кличке Ходаг. ЗДЕСЬ Тиму не разрешали держать никаких животных, даже хомячков, так как у бабушки была аллергия на шерсть. Потом бабушка ЗДЕСЬ умерла, но животных все равно не разрешили… В том мире животных было столько, что иногда казалось – именно они и есть самые главные жители аула, а люди при них вроде прислуги. Лошади, ослики, куры, бараны, собаки, кошки, павлины…

Тиму нравились котята и цыплята, он часто играл с ними ТАМ. Когда случались страшные сны, он просыпался, плакал, и тогда приходила мама, ложилась рядом и обнимала. ТАМ у Тима тоже была мама. Еще ТАМ был папа, суровый и жесткий, которого Тим опасался. ЗДЕСЬ у него папы не было. ТАМ папа учил Тима ездить на лошади и подарил нож с красивой ручкой из кости. Нож был хоть и маленький, но настоящий, с очень острым лезвием из кованной стали. Тим в первый же день сильно порезался и залил кровью рубаху. ТА мама сначала заругалась и хотела отнять нож, но отец не разрешил. ТАМ Тим должен был вырасти воином, поэтому привыкал к оружию, ранам и виду крови. Зато ЗДЕСЬ он рос окруженный заботами мамы и бабушки.

Один сон, самый страшный, повторялся много раз. Была война, и враги пришли в село. Мужчин не было, они ушли далеко в степи. Враги убили всех и разрушили дома. Они убили друзей Тима – веселого круглоголового малыша Ханыша и его старшего брата – долговязого Халига, и других ребят тоже убили.

Тим сидел в яме по шею в теплом вонючем навозе и слышал, как кричат, умирая, люди. Враги были методичны и не оставили никого, кроме молодых красивых женщин. Женщин они связали и забрали с собой. Враги забрали ТУ маму, а Тимову маленькую сестренку убили. И еще убили пса Ходага, когда он бросился защищать маму. Ходага Тиму было жалко больше сестренки...

Вечером, когда враги ушли, Тим вылез из навоза, и стал копать яму, чтобы похоронить Ходага и сестренку. Было холодно, все тело зудело под подсохшей коркой, а мухи ползали роем. Но в Тиме будто все умерло, он почти не ощущал холода, зуда и страшного запаха, который уже поднимался от мертвых. Ходаг был большой, тяжелый, мохнатый и твердый. А сестренка маленькая и по-младенчески лысая. Земля была твердая, и Тим никак не мог отрыть яму достаточно глубоко. Тим плакал от одиночества и усталости, но продолжал копать. Потом Тим понял, что ему все равно не сделать большую яму и уже подумал, не спрятать ли тела в навозе. Но все-таки яма получилась такая, что сестренку закопать было можно. Когда Тим положил сестренку в яму, он подумал, что ей одной будет страшно. Он принес голову Ханыша из канавы и положил рядом. Тиму было жалко, что он не смог похоронить Ходага. Хотя Ходаг был собакой, он сражался как настоящий мужчина и заслужил, чтобы его похоронили как положено. Когда он закопал яму с сестренкой и головой Ханыша, из степи вернулись мужчины.

От этого сна Тим просыпался посреди ночи и долго плакал, а когда приходила ЭТА мама прижимался к ней и потихоньку успокаивался, ЗДЕСЬ он был уверен, что мама победит любых, самых страшных врагов.

Однажды Тим рассказал маме свой самый страшный сон. Когда мама услышала, как кровь фонтаном бьет из горла, она очень испугалась. Раньше она не обращала внимания ни на диковинные слова, которые Тим иногда говорил, ни на его странные неумелые рассказы про степи, лошадей, южное небо, добела раскаленное днем и угольно-черное, с блестками звезд, ночью. Мама считала Тима фантазером и даже немного гордилась им. Но когда вдруг из несвязанных Тимовых рассказов дохнуло чужим, живым и жестоким миром, она ужаснулась и отвела его к доктору.

Тогда Тиму только что исполнилось семь, он уже два месяца ходил в школу. Учительница у него была старая, опытная и очень злая. Тим ей почему-то сильно не понравился, и она все время ставила его в угол. Не то, чтобы ему было в углу очень плохо – пожалуй, Тиму там даже больше нравилось, чем за партой – но все равно было обидно.

Доктор долго расспрашивал Тима, а потом сказал, маме, что его надо положить в больницу. Тогда впервые прозвучало слово шизофрения. Оно показалось Тиму очень красивым, будто название яркой, пушистой птицы из дальних стран. Но мама долго плакала, и Тим понял, что так называется болезнь, и доктор считает, что он этой болезнью болен. Учительница очень обрадовалась, что Тима кладут в больницу. Именно от нее Тим узнал, что эта болезнь психическая, а кладут его в специальную больницу для дураков.

В больнице было очень плохо. Некоторые ребята в палате были старше его. И Тим узнал от них много нового и неприятного. А еще в больнице Тим проник в тайны жизни, в которые родители не посвящают детей. Старшим ребятам нравилось учить его плохим словам и плохим штукам. Они говорили такое слово, а потом заставляли Тима повторять. Вернувшись, он поверг маму в шок – а одноклассников в тихое почтение – своими обширными знаниями народного языка.

Еще Тим узнал, что он нерусский. До этого он как-то не задумывался, какая у него национальность. Он знал, что папа татарин, и что папа ушел из семьи так как мама не захотела посвятить Тима татарскому богу Аллаху. Мама покрестила Тима, и папа тогда бросил их. Тим знал, что и до его рождения было не все хорошо у папы с мамой. Папины родители – Тимовы бабушка и дедушка – не хотели, чтобы папа женился на русской. Они считали, что татарин должен обязательно жениться на татарке. Тим никогда не видел бабушки с дедушкой. Они не захотели его знать из-за того, что он наполовину русский. Тиму было даже стыдно, он думал, что русские, наверно, люди второго или даже третьего сорта. А татары первого.

Но в больнице Тиму старшие мальчишки дали понять, что все наоборот. Это татары люди третьего сорта, а русские даже не первого, а высшего. И получалось, что и для русских, и для татар он оказался третьесортным. Русские считали его татарином, а татары – русским. Мама иногда ласково говорила "мой татарчонок". Но в больнице Тим узнал, что татарчонок – это слово ругательное. Он узнал еще много плохих слов, которыми называют нерусских.

Имя Тиму дал папа – настоящее татарское имя Тимур. Это значило железный. Тимуром звали великого завоевателя-полководца. Завоеватель был жестокий и сильный. А Тим рос добрым и слабым, настоящим маменькиным сынком. И, если честно, не очень храбрым. Он боялся темноты, собак и оставаться один дома. И еще боялся драться. Боялся хулиганов, да и просто своих сверстников тоже побаивался. Когда дело доходило до драки, у Тима внутри противно сжималось, и он замерзал, как тогда на дороге в аиле. Он отчаянно трусил. Это все знали и относились к Тиму с легким презрением. Из-за трусости было стыдно перед великим завоевателем, в честь которого его назвали. Тим думал, может он такой трус, потому что мама не разрешила папе посвятить его татарскому богу. Он знал, что мальчикам, когда их посвящают татарскому богу, делают маленькую операцию – отрезают кусочек кожи. И мама с папой поссорились из-за того, что мама не разрешила сделать Тиму эту операцию. А в больнице от старших мальчишек Тим узнал, откуда отрезают этот кусочек. Тим очень удивился – зачем татарскому богу кожа из такого места. И неужели из-за такой мелочи, папа перестал его любить? А мама зря упрямилась и не отдала этому странному богу такую бесполезную ерундовину, раз тот так любит детские пиписьки.

Впрочем, позже он оценит всю полезность этого клочка плоти, и к маминому поступку будет относиться с одобрением. И еще будет ужасно любопытно, как татарские дети справляются с этим без такой важно части тела? А потом, неужели мама вправду заботилась об удобстве для такого, в общем-то постыдного, дела? Понятно, что все эти вопросы Тим сможет задать только себе, а потому ответов на них не получит...

В больнице Тим понял – про сны не надо больше рассказывать, иначе доктора не выпустят его из своих рук. И Тим старательно стал докторам врать. Доктора Тима отпустили через месяц, и мама была страшно рада, что он здоров и никакой шизофрении у него нет. Тим тоже был счастлив, но сначала плакал несколько часов. Это выходил из него весь ужас разлуки и больничного одиночества. А потом Тим принял окончательное решение никому и никогда про свои сны не говорить. С тех пор он остался один на один с ТЕМ миром.

Когда Тим стал старше, он начал размышлять, откуда у него такие странные сны. Он читал умные книги, в которых рассказывали про всякие необычные происшествия в жизни людей. В книжках описывали разные случаи, когда люди вспоминали всякое, чего на самом деле с ними не было. Авторы строили теории про генетическую память – якобы некоторые люди помнят то, что случилось с их предками.

Кроме того, была теория про души. Тим прочел книгу американского писателя Джека Лондона "Смирительная рубашка", где герой проживал во сне свои прошлые жизни. Джек Лондон это объяснял переселением души, которая помнит свои прежние воплощения. В теорию переселения душ Тим не верил, но про генетическую память ему понравилось. И он пытался понять, что это за народ, что за страна, в которую он переносился ночами.

Говорить ЗДЕСЬ на ТОМ языке Тим не мог, но отдельные слова запоминал. И стал потихоньку записывать их и составлять маленький словарь. Потом даже съездил в исторический музей на Красную площадь. Некоторые предметы показались Тиму похожими на предметы ТАМ.

Тим думал, что надо бы поговорить с каким-нибудь историком или археологом, но всякий раз вспоминал, как в семь лет его чуть не зачислили в сумасшедшие. Кроме того, он был довольно-таки робким мальчиком, и не очень представлял, как сможет разговаривать с солидным и умным дядькой. Да и кто поверит ему?...

...Жизнь ТАМ наладилась, хотя папы и мамы у Тима теперь не было. Маму увели враги, и никто теперь не знал, где она. А папа погиб в ту страшную ночь от вражеской стрелы. Тим жил у тети – маминой сестры. Тетя и ее муж относились к Тиму не плохо, но и не хорошо. Никак. Просто выполняли свой родственный долг. Тиму было тоскливо и пусто в чужой семье. Он вспоминал ТУ маму, которая любила его. Но тетя и ее муж Карсан любили своих детей, а о Тиме заботились просто по обязанности. Не то, чтобы его хуже кормили или одевали – наоборот, иногда даже лучше, чем родных детей. Казалось, тете стыдно за то, что она не любит Тима, и она хочет себя обмануть. И поэтому заботится о Тиме даже старательнее, чем о собственных ребятишках. Его почти никогда не наказывали, дарили подарки, разрешали больше, чем своим сыновьям. Но любой человек чувствует, любят его или нет. Тим точно знал, что тете он безразличен. Она никогда не беспокоилась о нем, не обнимала, не говорила ласковых слов. Тим тосковал по любви, ему хотелось чувствовать, что нужен кому-то, что где-то будут волноваться, если он не вернется домой вовремя, что будут переживать, если заболеет или гордиться, если станет первым в ежегодном конном заезде.

А Тим был очень хорошим наездником. Он умел объезжать лошадей и никогда не пользовался седлом. Тяжелое боевое седло, если ты падаешь вместе с лошадью, ломает всаднику кости. А так лошадь просто прокатывается спиной по тебе. Тим часто падал, когда объезжал молодых жеребцов, но лишь отделывался легкими ссадинами. Став старше, он даже прославился, и многие соседи просили его объездить подросшего жеребенка. У Тима была и своя кобыла – темно-гнедая, с черной гривой и черным пышным хвостом. Жеребенком она пришла в село в ту ночь, когда Тим остался сиротой. Видно у врагов в походе кобыла ожеребилась, и жеребенок отбился от матери. Тим кормил жеребенка из бутылки молоком. Жеребенка было жаль, ведь он был сирота, так же, как и Тим. И также, как Тиму, жеребенку хотелось, чтобы кто-нибудь любил его. Жеребенок вырос в изящную тонконогую гнедую кобылу. Тим назвал кобылу Орханга, что значило – сирота.

Кобыла сильно отличалась от местных приземистых мохнатых лошадок изяществом и резвостью. Тим дважды выигрывал на ней весенние состязания. Маленький, почти невесомый, он не утомлял лошадь и легко обходил своих тяжелых соперников.

Однажды Орханга спасла Тиму жизнь. Да и не только Тиму. С мальчишками он ездил в степь пасти лошадей. Один раз ночью в тумане они наткнулись на полусотню всадников, передовой разъезд кочевого курта. Кочевники хотели в темноте незаметно подобраться к селу, а потом неожиданно напасть. Они не заметили мальчишек, но это мало что меняло. Полусотня зашла между мальчиками и селом, предупредить своих не было возможности. Если же не предупредить, то кочевники вырежут село раньше, чем мужчины проснутся и возьмут оружие. И тогда Тим решил отвлечь кочевников на себя, чтобы ребята смогли добраться до села и поднять тревогу. Это было рискованно, и он надеялся только на резвость Орханги. Как они неслись в эту ночь!

Тим пролетел мимо полусотни с шумом, свистом и гиканьем, так, чтобы кочевники заметили его. Всадники развернулись полумесяцем и началась погоня. Лошади кочевников уступали Орханге в резвости, но Тиму нельзя было далеко отрываться – надо было все время вести врагов за собой. И он играл с ними в кошки-мышки. Его развевающаяся белая рубашка хорошо была видна даже ночью и служила отличной мишенью для лучников. Тима спасало то, что точно стрелять по движущейся мишени на всем скаку было трудно. Он то придерживал кобылу до тех пор, пока передние всадники не оказывались в каких-нибудь нескольких метрах сзади, то пригнувшись к гриве, летел во весь опор по степи, отрываясь на две длинны полета стрелы.

Через полчаса кобыла начала выдыхаться. Лошади кочевников, не такие резвые, были намного выносливее Тимовой четырехлетки. У Гнилого лога Тим подумал, что не уйти. Еще удавалось держать расстояние, но он чувствовал, что Орханга выбивается из последних сил. Враги уже не стреляли, уверенные, что захватят Тима живым. Когда передовые всадники преследователей поравнялись с Тимом, он услышал мерный дробный грохот – по степи от села боевым порядком шла конница. Кочевники развернулись, но было поздно. Их кони были утомлены погоней, сами они плохо годились для открытого боя. Их опрокинули с налету, разметали по степи и через полчаса кочевников не стало. А к Тиму с того времени стали относиться с уважением, положенным мужчине…

…ЗДЕСЬ Тим завидовал тому Тиму почти черной завистью. Тот мальчик из снов был смелым, даже отчаянным. Тим, подумав, решил – это отцовское воспитание. Может быть, если бы отец-татарин не бросил его здесь в угоду своему странному богу, Тим вырос бы таким же смелым? Впрочем, ТАМ отец иногда порол Тима, и вряд ли ему это понравилось бы ЗДЕСЬ. И уж точно ЗДЕШНЯЯ мама такого не одобрила бы.

Тим вылез из ванны, обтерся и завернулся в полотенце, бросив взгляд в зеркало, где увидел ободранного, головастого цыпленка. Тим знал, что некрасив, даже почти уродлив, но это мало смущало его раньше. Теперь все поменялось, и вид угловатого, большеголового существа в зеркале вызвал приступ унынья. Не сильный, впрочем, так как шансов было ноль. Предмет его интереса – Лариска – считалась почти первой красавицей, и нелепого, тщедушного татарчонка не видела в упор. Тим и не надеялся, ограничиваясь косыми взглядами, при которых внизу начиналось предательское шевеление. Эта независимость его нижней части доставляла немало хлопот в последний год. Во-первых, пришлось бросить гимнастику, так как невыносимо стыдно было в душе. Во-вторых, был позор на медосмотре перед молодой врачихой, которая, впрочем, лишь усмехнулась и заговорщицки подмигнула. Видно ей просто стало его жаль – лицо у Тима горело, и он едва не разревелся...

Он мокрыми ногами прошлепал в свою комнату, стянул одеяло с испорченного матраса и хотел было свернуться на ковре. Но часы показывали без десяти семь, а значит вставать через тридцать минут. Если утро началось с кошмара, что будет ждать его днем? Тим решил приписать кошмар ко дню вчерашнему, понимая, что пытается обмануть самого себя. В плохой день лучше вовсе не выходить из дома, но школа впереди маячила неотвратимо…

…В тишине туалета Тим привычно ушел в свои горестные мысли. Настолько глубоко, что не слышал, как скрипнула дверь, а потому вовремя не заметил новую опасность. Это был старшак, то самый, на которого Тим вчера плюнул с лестницы. Конечно, Тим был не настолько сумасшедший, чтобы плеваться в старшеклассников, все вышло случайно. Но и за случайно может быть очень плохо. Вчера он ушел от возмездия, дав стрекача вместе с остальными, однако он был уверен – старшак запомнил его хорошо. Они на секунду встретились глазами, пока Тим висел животом на перилах. А не запомнить его уродливую, нерусскую физиономию было трудно…

Тимова душа затрепыхалась где-то у самых пяток – старшак подходил неторопливо, явно смакуя возмездие и наслаждаясь предвкушением, что сейчас сотворит с хлипким семиклашкой. Тим смотрел в пол – по опыту знал, что прямой взгляд обычно трактуют как вызов и особую наглость. Его сдернули с подоконника, холодные пальцы рванули вверх за подбородок:

– Че глаза прячешь, ты, верблюд?

Тим посмотрел старшаку в глаза и не прочел там ничего хорошего. А потом голова взорвалась от могучего подзатыльника. Тим вдруг ощутил, что по щекам катятся горячие капли. Разревелся. Как дошкольник. Это был позор и это была всегдашняя беда – слезы по любому поводу. От обиды. От радости. Даже от телека, если шло душещипательное кино. Лицо старшака стало расплывчатым, как отражение в пруду, когда порыв осеннего ветерка встреплет синюю, тягучую воду. Сквозь рябь выражение этого лица было странным.

– Ладно, не рыдай. Проехали.

Сказано было грубовато, но Тим понял – расправы не будет. Слезы стали горячими и бурными, он уже не мог остановиться, выплескивая все накопившиеся за утро страхи и обиды. Старшак, похоже, растерялся – видно не ждал такой реакции. Подвел Тима к раковине, открыл кран, наклонил ему голову и вдруг стал умывать, будто младенца. Тим вывернулся, но от холодной воды полегчало, слезы кончились.

– Курить будешь?

Этим предложением закурить как равному старшак как бы извинился за унизительное умывание. Из пачки Мальборо мокрыми пальцами Тим вытащил сигарету, вдохнул едкий дым и закашлялся.

– Не мучай жопу, коль срать не хочешь. Ты ж некурящий.

– Крепкие просто…

– Да ладно, лайтовые… Выгнали?

– Ага.

– За что?

– Алгебраичка дура ебаная.

– Бывет. Ты ебал? – в голосе была усмешка, старшак, видно, хотел пошутить.

– Кто эту старую курицу ебать будет, – солидно сказал Тим.

Старшак отправил окурок в унитаз. Тим еще маялся со своим.

– Звать как?

– Тим, то есть Тимур…

– Татарва?

– Отец татарин.

– Окаянная татарва стольный город державы грабит… Не дуйся, просто стих один вспомнил. Кликуха есть?

– Ну.

– Как?

Тиму совсем не хотелось произносить свое постыдное бабье прозвище.

– Тата.

– Да ну, не похож. – Тим всем своим видом выразил полное согласие с этим утверждением. Старшак на секунду задумался, – будешь Монголо-Татарское Иго, идет?

– Длинно слишком.

– Ну а кратко – Иго.

– Я где-то читал такое…

– Ого, ты еще и читать умеешь. И где?

– Не помню. – Тим помнил, но не хотелось признаться, что читает детские книжки.

Ига из книжки Тиму нравился, и он ощутил, симпатию к старшаку за это прозвище. Окурок дотлел, обжег пальцы и уронился на пол. Взвыл звонок, и старшак слегка подтолкну Тима в сторону двери.

– Ладно, пиздуй, монголо-татарин. И не харкай больше, а то без башки останешься. Понял?

Однако угрозы в голосе не было, и Тим решил не обижаться.

– Пока!

– И тебе не хворать, Иго окаянное.

Странная встреча оставила теплый комок. Нет, расстались они не друзьями, и даже не приятелями. Старшаки к семиклашкам в лучшем случае относятся как к докучливым муравьям – стараются случайно не наступить… Но все же за грубостью ощутил Тим потаенный намек, будто что-то осталось прямо не досказанное, но подуманное и почувствованное... Тим отогнал дурацкие мысли – старшак забыл о нем в тот же миг, как Тимова спина исчезла в дверном проеме…

Этим вечером пользователь с ником ВИК в своем электронном дневнике оставит такую запись:

«27.09.20… Нынче я встретил Ангела. Я всегда удивлялся ангелам на картинах мастеров – в старину они писали пухленьких, румяных малышей, а потом – полупрозрачных, светлоглазых мальчиков, чем-то похожих на белую планарию под микроскопом. Такие же блеклые и безжизненные. Я очень давно хотел писать ангела, но никак не мог его вообразить, да и в жизни не встречал ничего, похожего хоть отдаленно. А нынче днем случилось – и где, в сортире для мальчиков моей чертовой школы! Под аккомпанемент журчащего унитаза, в ароматах мочи и тухлых окурков. То есть, что он ангел, я сразу и не понял. А ведь должен был! Что стоила вся его поза, с чуть откинутой головой в контрасвете окна… Но я идиот, а потому знакомство начал с подзатыльника, правда совсем хилого (ненавижу бить слабых и беззащитных, но тут было никак). Да много ли надо ангелу! Его глаза превратились в два огромных темных колодца, бархатная ночь, подернутая ливневой влагой. Я никогда не видел, чтобы так плакали – он не морщился, не кривился, не всхлипывал – просто слезы катились из распахнутых глаз. Огромные, сверкающие бусины антрацита… Таких я никогда не встречал даже у девчонок, так могут только ангелы оплакивать судьбы нашего горького мира. Вообще удивительно красивое лицо, это я могу заявить авторитетно, как художник. На портретах я собаку съел, это мое хобби – портреты, и даже иногда мой хлеб – портреты. Да, его лицо не абсолютно правильно, нет этих обязательных трех равных частей и глаза чуть шире… Он немножко раскос, но не так как, как обычно, а то, что чаще всего сравнивают с миндалем – когда внешние уголки глаз чуть опущены… Я не сразу вспомнил, где я уже видел похожий взгляд, и ломал себе голову до конца нашей короткой встречи. Конечно, врубелевский Демон, глаза почти точь-в-точь, только он – Демон-мальчишка, еще не повзрослевший, не сброшенный с небес за бунтарский нрав, и нос его еще по-детски задорно вздернут. Как он курил! Для форсу выдул дым через ноздри, маленький дракончик. Сколько демонической непокорности было в этих коротких затяжках. А какая у него кожа! Она не бликует на свету, хотя совершенно гладкая. Я осмелился коснуться его лица своей низменной рукой, когда попытался умыть от бурных слез… И этот цвет – нет, не смуглый, и все же чуть темнее, чем у нас, северян. Вообще поразительное изящество было в этом мальчике, таком тоненьком, он весь будто черный мазок на ослепительно белом холсте окна, одновременно хрупкий и гибкий как звонкая пружинка от неведомого механизма. И я любовался им как грациозным животным, как иные любуются пантерами или леопардами. К сожалению, это было совсем недолго… Его зовут Тимур, и больше о нем я ничего не знаю. Конечно, буду его писать, завтра же отправлюсь за холстом, за таким большим, какой смогу найти. Да, и еще для эскизов… Но я совершенно не представляю, как хотя бы свести знакомство с этим прекрасным существом, как уговорить позировать, ведь это долго и тяжело, наверно много дней… попробую по памяти. Надо успеть к выставке, Серафимыч очень настаивает…»

Странный разговор в тубзике грел Тима до четвертого урока, пока новая напасть не заставила забыть все. Получилось глупо и неожиданно. Была история, этот урок Тим терпеть не мог солидарно со всем своим 7 «б». Нет, историю он любил, да и как он мог ее не любить, будучи наполовину жителем древней азиатской страны. Но история и школьные уроки две большие разницы, как говорят в Одессе.

Был историк молод, самовлюблён, зол и криклив, а еще безумно скушен, так как говорил академическим заумным слогом о вещах неромантичных и сухих. Вроде производительных сил и производственных отношений. Вместо живых историй Юрий Евгеньевич излагал теории классовых формаций и прочую лабуду, от которой у семиклашек начиналась неудержимая зевота. Конечно, зевоту развеивали, кишка тонка была у молокососа Юрочки их удержать от всех тех милых развлечений, которыми семиклассники разгоняют стылую школьную тоску. Вроде плевков гречневой крупой из трубочек, перекидывания учебников, запуска голубков и других остроумных изобретений. Когда шум переходил грань, за которой урок превращался в хаос и непотребное безобразие, историк начинал орать высоким, надрывным голосом, и класс затихал – в такие моменты Юрочка был способен на многое – ставил россыпью двойки, или что еще хуже, отбирал дневники и заставлял приходить после уроков, продлевая нудную школьную каторгу еще на час, а то и два.

С историком у Тима были особые отношения. Точнее, у историка к Тиму. За что его невзлюбил Юрочка, Тим не знал, но ощущал это каждой клеточкой своего тела. Казалось, даже одним своим видом Тим вызывал настолько острое отвращение, что Юрий Евгеньич никогда не смотрел ему в глаза, да и вообще старался направить взгляд мимо. Будто мальчик был чем-то жутко неприятным, вроде блевотины на асфальте. Противно ощущать себя блевотиной, хотя и знаешь, что малосимпатичен. Но не до такой же степени, чтобы демонстративно отворачиваться от человека, который, пусть вяло и невнятно, но отвечает урок… А потому Тим платил Юрочке сполна ответными чувствами и на уроках предавался всяким невинным занятиям, вроде чтения или тихой игры на листе в клеточку. Обычно историк это тоже старательно не замечал… Но сегодня они проходили осаду Мараканды кочевниками аль-Джагара, Маннервархан, 1647 год…

…Прогрессивные силы, опиравшиеся на зажиточных купцов и ремесленников, выступавших за свободные торговые отношения и экономические свободы, объединились под предводительством среднего сына Улкус-Бека, Абу-аль-Джагира… Необходимые реформы не могли быть приняты ни старым правителем, ни поддерживающими его крупными, консервативно настроенными, землевладельцами…

…Слезы текли от едкого запаха, удушливой волной накрывшего Мараканду. Низкое, пузатое на восходе солнце штриховало степь и башни нежными розовыми и алыми отсветами. Жары еще не было, но и утренняя прохлада не поднималась от загаженной и вытоптанной земли под стеной.

С верхней галереи кочевые воины казались серыми мохнатыми насекомыми, обсевшими необъятную зловонную навозную лепешку. Осада шла больше месяца, утренний ветер поднимал от копошащейся под стенами массы запахи дыма, кала и жаренного мяса. Из города за спиной душно несло мочой, тухлятиной и смертью.

В лагере кочевников началось движение, замелькали коричневые шапки, обшитые седым мехом степного волка. Вскоре пригонят сто жителей ближних аилов. Голую шеренгу женщин и детей. Мужчин в аилах не было, все, кто еще жив, были в городе. Но город принял только тех, кто мог носить оружие, женщины и дети остались. Ибо по неписанному обычаю войны их не трогали, до тех пор, пока крепость держалась… Кочевники Абу-аль-Джагара не признавали этой отсталой традиции и каждый день на глазах мужей и отцов убивали сто женщин и детей. Убивали по-своему, не секли головы быстро и безболезненно, а вспарывали животы, как степные гиены диким сайгам, и потом, еще живых, сваливали в смердящую кучу, которая долго не могла затихнуть, и все шевелилась под раскаленным солнцем, под гул мириадов падальных мух. Абу-аль-Джагар объявил, что казни не прекратятся, пока город не сдадут, и он не получит старика Улкус-Бека с малолетним выблядком. То есть с ним, с Тимом…

…Воспоминания сна накрыли Тима, и он не выдержал – на очередную руладу из гладких, таких обтекаемых и правильных слов, пробурчал себе под нос нечто, выражающее совершенное несогласие с точкой зрения исторической науки. Сказано было исключительно для себя, но увы, эмоции подвели – получилось громко, многие услышали, особенно неосторожное слово «мудак», которым Тим охарактеризовал речистого препода. По классу прошел шелест смеха, историк застыл на секунду и…

– Рамбаев, а ну как встань! Ты с чем-то не согласен? Может, ты лучше знаешь? Может вместо меня расскажешь? Если я несу всякий бред, так ты изволил выразиться?

– Не так, – буркнул Тим, – просто…

– Что просто? Говори, продолжай, а мы послушаем… мнение специалиста.

Слово «специалиста» Юрочка сказал особо едко, как бы приглашая класс посмеяться вместе с ним, учителем, над Тимовой глупостью. Класс радостно отозвался пока еще негромкой, по предвкушающей волной смешков – авторитетной фигурой этот чернявый, ощипанный татарчонок никогда не был, и можно было вволю оторваться, заодно передохнув от усыпляющего рассказа про непонятную и неинтересную страну. Когда бы не этот предательский смех, может ничего бы не случилось, а тут Тима сорвало.

– Просто Вы все врете… этот аль-Джагар… просто урод… кочевников привел, женщин и детей резал…

– Рамбаев, фантазию стоит оставить для уроков литературы, там она может пригодиться. А здесь не надо делать исторические открытия, получите не Нобелевскую премию, а пару в дневник. Помолчал бы, пока кое-что не отросло с учителями спорить…

Класс, понятно, грохнул. Тим же вскипел – Юрочка задел за живое.

– Да вы… Чо, туда мне заглядывали? Да побольше вашего…

– Собственно, я о твоих мозгах говорил, – по Юрочкиной ухмылке было понятно, что сальную шутку он запустил нарочно. Для дешевого авторитета.

– Да сам ни фига не знаете, об чем говорите! Сначала выучи, а потом в школе рассказывай! Пришлют же всяких… – слово «дебилов» произнесено не было, но подразумевалось, и историк это отлично почувствовал. Ох, не стоило хамить в ответ, но последнее время словно какой-то бес толкал его язык, и Тим никак этого беса не мог утихомирить…

– Рамбаев, дневник! И придешь после уроков… учить главу об осаде Мараканды.

После уроков Тим было хотел свинтить без дневника, но раздумал – Юрочка отличался исключительной злопамятностью, а еще запросто мог не полениться и позвонить вечером Тиму домой – ябедничать. Пришлось тащиться на пятый этаж. Историк был один, сидел в пустом кабинете и задумчиво рассматривал большой портрет Васко да Гаммы, непонятно как затесавшийся сюда вместо кабинета географии. Тим вдруг подумал, что ведь есть же там, за очками, у Юрочки какие-то мысли, и даже чувства. И зачем он тогда так мучает его, Тима?

– Можно?

Тим хотел было забраться в конец класса, но Юрочка усадил его перед собой.

– Выучил?, – по своей привычке Юрочка старательно рассматривал спинку соседнего с Тимом стула.

– Что? – удивился Тим.

– Параграф про осаду Мараканды, – устало и как-то монотонно пояснил Юрочка, – я тебя сюда не на блины пригласил, а урок отвечать.

– Буду я еще всякий бред учить…

– Вот когда кончишь школу, будешь волен делать что захочешь. А пока изволь делать что велят.

– Мало ли чего вы велите, так все делать? Если скажете из окна прыгнуть, или еще что…

– Рамбаев, кончай демагогией заниматься. Я от тебя требую только то, что положено. То есть знать программу. Или пару хочешь? А потом в кабинет директора на закуску...

– Только и знаете пары да директором пугать.

– А как прикажешь с вами быть? – в голосе историка слышалась усталость. И раздражение. Тим вдруг понял, что для Юрочки совершенно неважно, знает Тим про Мараканду или нет – главное было подчинить его своей учительской воле.

– А если в учебнике ошибка?

– Видишь ли, господин специалист, хочу тебя огорчить – так случилось, что диплом я писал как раз по Мараканде. И готовился не по художественным книженциям, которых ты начитался, а по вполне серьезным источникам. Могу тебя авторитетно заверить, что ошибки в учебнике нет…

– А Бродышев только в этом году откопал, в Илир-Юрте. Этого в учебнике еще нет! И в ваших источниках! Я по телику видел летом!

…Эту передачу он видел летом. Делая уроки смотрел одним глазом новости. После политики дикторша стала рассказывать про науку и культуру. Что-то про раскопки древних городов в Средней Азии. На экране мелькали квадратные ямы и люди, копошащиеся в них с совочками.

Камера показала скелет, Тим стал смотреть внимательней, как и большинство людей, смерть его притягивала, вызывая жутковатое любопытство. Неожиданно оператор дал крупный план – в руках у археолога была вещь, которую Тим отлично знал по своим снам – круглая серебряная подвеска, похожая на большую монетку, с отчеканенными на ней причудливым узором, напоминавшим двух переплетающихся змей. Но это были совсем не змеи… Рисунок был смазан, как будто по нему вскользь ударили чем-то тяжелым, ясно были видны две выщерблинки по краю.

Этот серебряный кругляшок ТАМ висел у него на шее и назывался Знак. Тим получил его от отца. Накануне того дня, когда Тим остался сиротой, отец перед отъездом в степь повесил эту штуку ему на шею и велел никогда не снимать. Выщерблины появились, когда Тим грохнулся на камни с молодого жеребца, который шарахнул, увидев змею на дороге. Жеребец, метаясь, ударил лежащего мальчика копытом в грудь и расплющил мягкое серебро. Тогда он чудом остался жив. Тим кинулся к телику и врубил звук на полную. Трясло от возбуждения – одно дело предполагать и строить теории, а совсем другое – убедится в реальности ТОГО мира. На самом-то деле все это время он где-то был уверен, что страна его снов – скорее причудливая игра воображения, чем историческая реальность.

Теперь же, когда неопровержимым фактом засиял серебряный кругляшок на экране, выяснилось – Тим совершенно не готов принять реальность. Ему стало страшно. Мир грез перестал быть призрачным.

"...могила 13-летнего правнука Гархан-Тимура, считает археолог Андрей Бродышев, – вещал голос, – Это доказывается наличием серебряного знака тимуридов на шее мальчика. До сих наука считала, что последним из Тимуридов был аль-Джагар. Теперь можно уверенно предположить, что маленький тимурид погиб, как и его великий прадед. Пятый шейный позвонок рассечен надвое – вероятно, ему отрубили голову. В могиле нет ни одного предмета, который бы положили ребенку царственного положения. Череп имеет хорошую сохранность, он будет передан в Институт антропологии и этнографии, и вскоре мы сможем увидеть лицо последнего венценосного тимурида, мальчика, трагически погибшего более 600 лет назад..."

Телик перешел к рассказу о новой постановке Большого театра, и Тим выключил звук. Тиму было почти 12, и это значило, что жить ТАМ ему оставалось около года. Его убьют, кинут в яму с другими мертвецами и закопают. Тим не хотел умирать. И что будет с ним ЗДЕСЬ?

Тим вспомнил, как было мучительно, когда он в прошлом году заболел ТАМ чем-то инфекционным. Как он старался не спать, лишь бы не перенестись в липкую болезненную жуть, в страшные боли, от которых скручивались кишки. Как он просыпался весь мокрый, и его рвало прямо на подушку, а мама не могла понять, что с ним и чем он отравился. Ведь болел он там, а рвало его здесь. Утром его шатало, на уроках засыпал от слабости, а вечером опять пытался не спать, не выдерживал, но стоило его векам закрыться, как проваливался в вязкую муть.

Спокойно, сказал себе Тим, тебе еще нет двенадцати, впереди год. Да и никакого деда ты не знаешь, может это все сплошной бред и совпадение.

…Этой ночью в село, где Тим жил ТАМ приехал темнокожий, пожилой мужчина, который по воле властителя Маннерварханна увез Тима в столицу – далекий город Мараканду…

Нет, конечно пересказать все это у Тима не было, ни сил, ни уменья, но хватило и тех нескольких фраз, чтобы задеть Юрочкино достоинство.

– Не знаю, кого и что ты видел, но историю надо не из телевизора учить, – Юрочка явно устал пререкаться, – и тем более не поучать учителей. Сначала вырасти, институт закончи, тогда и поговорим.

– А что, у меня не может быть своего мнения? Потом, Бродышев – настоящий ученый, не каждого в археологи возьмут…

Тим не знал, что наступил на самую больную Юрочкину мозоль – после университета Юрий Евгеньевич мечтал работать именно археологом, а не прозябать в какой-то районной школе и учить малолетних недоумков. Но то ли места не нашлось, то ли предпочли на это место взять кого-то более талантливого, только не пришлось ему заняться настоящей наукой.

– Так что, давай-ка, Рамбаев, или перескажи мне учебник, или потом не обижайся, – в Юрочкино голосе прозвучала явная угроза.

– Пару поставите и к директору отведете? – с некоторым презрением сказал неожиданно проснувшийся тимов бес, – поверите, мне пофиг…

Ему и правда, по большому счету, на оценки было начхать, за двойки его почти не ругали и тем более не пороли, как соседа по парте Витьку Кишкина. Да и директора пережить можно…

– Нет, – задумчиво и с удовольствием сказал Юрочка, – двоек и директоров ты не боишься, смелый, как я посмотрю… У меня в девятом парни экзамены сдают. Вот их я и попрошу с тобой побеседовать. Или Морозова из «а» – ты ведь знаком с ним? Пожалуй, за пятерку он согласится, как ты думаешь?

Это был удар ниже пояса и Тима задохнулся от страха и ненависти одновременно.

– Ну и гад же вы… сука…

После такой реплики Тим был взят за ворот решительно и выдворен из класса, вслед ему растрепанной подбитой птицей спланировал многострадальный дневник. Ни двойки, ни замечания Тим в нем не обнаружил, и это был плохой знак…

По дороге домой Тим обдумывал будущие перспективы. Но чем больше он размышлял, тем тоскливее они казались. Если Юрочка сделает то, что обещал, то как не геройствуй, а придется молить о прощении. Тим слишком хорошо знал, что героизмом не отличается. Да что тут хитрить с самим собой – был он конченный трус, хоть и ненавидел себя за эту позорную слабость. В любом столкновении что-то цепенело внутри, и Тим просто не был способен заставить себя драться. Он иногда думал, что будь рядом верные друзья – все могло было быть иначе. Но в его классе вступаться друг за друга принято не было. Все они были просто случайные попутчики, оказавшиеся волей судьбы в одной лодке, пересекающей бурное море детства. Впрочем, если Юрочка натравит старшаков, тут и драка не спасет…

Весь следующий день Тим боялся. Каждый урок приносил облегчение на сорок пять минут, а каждая перемена – новую волну душного ожидания, от которого липкий пот по всему телу. Но день прошел гладко, и вечером Тим воспрял духом, убедив себя, что историк его только пугал…

«28.09.20… Сегодня встречался с моим ангелом два раза, как бы случайно проходил мимо там, где роились семиклашки. Он даже не заметил – был здорово занят. Впрочем, вид имел сильно задумчивый, его дружки-товарищи носились, как угорелые, он же стоял тихо с учебником, но, по-моему, вовсе не читал, а смотрел куда-то сквозь страницы. Обычно это видно по глазам, не по их движению, а просто, когда человек глядит вдаль, расстояние между зрачками больше. В этом что-то было, и я постарался запомнить его таким для набросков, которые попробую сделать вечером. Забыл он меня наверняка, как только покинул романтическое место нашего знакомства. Типа отстал, и слава боку. Оказывается, Тимур означает «железный» … Совершенно не представляю, как договориться с ним о том, чтобы он мне позировал. Даже не могу с ним заговорить… Как я завидую его одноклассникам, которые могут его разглядывать все уроки подряд. Я же стараюсь запомнить, впитать каждое его движение. Пока не вполне понимаю, какими должны быть крылья – тяжелые, оперенные, крылья черного лебедя? Или же стремительные крылья сокола?...

Теперь я знаю, где он живет. Я тихонько проводил его домой, стараясь держаться как можно дальше, он меня не заметил. Он вообще не очень внимателен, хотя сегодня в школе взглянул на меня, когда я второй раз прошел на переменке случайно мимо его класса. Я посмотрел сквозь него, будто не узнаю, а у самого аж дыханье перехватило. Но он скользнул взглядом и опять уперся в свой учебник. Да, это удивительная вещь – влюбленность художника в образ…

Вечером пробовал сделать эскиз по памяти – не получилось. Завтра последний учебный день, а потом выходные, за которые я сойду с ума совершенно. Как их пережить? У меня жуткие муки творчества...»

 

Урок истории прошел на удивление спокойно, Юрочка привычно не обращал никакого внимания на Тима, который тоже старался быть тихим и совершенно неприметным. Но радоваться оказалось рано.

– Эй, татарва, ну как пиздуй сюда… Быстрее, бля, граблями двигай!

Компания стояла у туалета. Местная шпана, которой руководил девятиклассник Волан. Это уже не какие-то Мороз с Фомой, от которых можно было ждать разве что пару педалей.

– Хуля, бля, еблан выебываешься? Ты че молчишь, сопля татарская? – Волан явно пребывал в радостном предвкушении – он мог делать с этим оцепеневшим от страха мозглячком что угодно и совершенно безнаказанно. Тим понимал, что просьба учителя наверняка гарантировала полную индульгенцию. Волан явно не собирался его бить – зачем? – ужас жертвы и так сладко возбуждал, хотелось тянуть это наслаждение подольше.

– Че, парни, пусть в санных штанишках походит? Ссышься еще в постельку-то?

Компания загоготала.

– Че, нассышь сам в штаны, давай… Или обоссать?

Тима качнуло от ужаса.

И тут кто-то положил ему на плечо руку…

– О чем базар, пацанва?

«30.09.20… Сегодня произошло чудо! А было так. Я опять хотел незаметно проводить его домой, и тут подвернулся Волан, шпана дворового разлива. Затащили моего ангела в туалет, и, пожалуй, ему бы там был писец. Странно, что есть люди, у которых начисто отсутствует сострадание. То, что они хотели сделать, ужасно... Если бы такое сотворили со мной, подобрал бы крышу повыше и сиганул. Только сначала зарезал бы Волана… Впрочем, сейчас я этому придурку весьма благодарен – ведь он подарил мне возможность спасти мое Иго Татарское из его нечистых лап. Тим (теперь он для меня Тим, а я для него Влад), так вот, когда я его увел из сортира, он мне «Спасибо!», а сам еще белый и вижу, что потряхивает его. Я говорю – «Спасибо маловато будет. Теперь за тобой должок. Отдавать будешь?» «Деньгами?» «Поможешь в одном деле». Он заподозрил нехорошее, но согласился сразу. Еще бы, если учесть, от какой участи я его спас. Короче, отвел его к себе домой, накормил пирогом с яблоками и объяснил, что мне надо. Он, конечно, ужасно обрадовался – сначала-то, наверняка подумал, что я вовлекаю торговать наркотой или еще куда пострашнее. Потом жутко удивился – почему я хочу писать именно его. Оказывается, уверен, что уродлив. Из педагогических соображений я не стал разубеждать. Сказал, что маленький демон и должен быть уродцем. Врубель нас подвел. Я показал альбомы, ему здорово понравилось, но: «И ты думаешь, я на похож на НЕГО в детстве? Но он же…». Пришлось сказать, что я как художник абсолютно авторитетно заявляю – у Тимура Рамбаева с внешностью все в порядке, и не просто в порядке, но даже намного лучше среднего… Он испугался, спросил, надо ли раздеваться. Я сказал, что да. Догола? Я сказал, что пока можно до трусов, и он немного успокоился. Вообще-то я его понимаю – в квартире довольно холодно, осень, а топить еще не начали. Впрочем, пока я буду заниматься лицом, раздеваться не надо, а потом я поставлю электрокамин, и он не замерзнет. Я сделал набросок портрета карандашом, не очень удачный, но он пришел в восторг. Набросок я ему подарил. Вообще страшно заинтересовался писанием картин масляными красками. Зря детей учат акварелью и гуашью – маслом в сто раз легче. Оттого они так любят малевать, пока маленькие, а потом все как отрезает.

Да, еще дурачились и болтали. Оказывается, он весьма начитанный мальчишка, особенно на исторические темы. Это прикольно. Я счастлив. Я проводил его домой, было уже темно, и я не хотел, чтоб он шел один. И еще – никакой он не ангел, а бесёнок, маленький ангелочек преисподней, юный демон… Так я и буду писать, а потому крылья – черные… Какую взять краску? Сажа газовая совсем не то… Марс черный примитивен, индиго слишком синит. Надо бы попробовать персиковую, но у меня ее нет. Есть виноградная, но тон теплее. Ладно, разберемся по ходу дела, начну виноградной и подольской. На выходных договорились работать…»

Жизнь Тима изменилась совершенно. Он с некоторым удивлением обнаружил – все свои двенадцать лет он вообще не знал, что такое настоящая радость, и даже привык к зябкому существованию, словно так и должно быть. Только теперь он ощутил, как на самом деле был одинок. Нет, лет до пяти он себя не помнил, но потом… Мама не в счет, мама есть мама, но вот друзей у Тима толком не было никогда. А мечта о настоящем, самом-самом близком друге была. Видимо, он подчерпнул ее из книжек или кино. Впрочем, перед школой было наметился у него такой друг. Тим был хилый и тощий для своих семи лет, а Витька Кишкин наоборот силен и широкоплеч. Почему-то они сошлись – может быть, Витьку нравилось проявлять благородство и заботу о тонконогом, лопоухом хлюпике, чувствовать себя сильным и смелым на фоне тимовой трусоватости. А может просто забавляли истории из книжек, которые Тим уже тогда любил и умел пересказывать.

Но дружба их продлилась недолго – оказалось, что Тим двоечник и помеха всему классу, да еще малость психически нездоров. Родителей просветили о тимовых грехах на полугодовом собрании в школе. А Витьку дома пороли, и маму он боялся страшно. И все же, когда Витькина мать категорически запретила сыну якшаться с «этим дурным татарчонком», они попробовали дружить тайно. Но постепенно дружба растаяла…

Второго друга Тим обрел совсем ненадолго – в лагере, куда отправился в первый и последний раз в девять лет. Оказалось, что лагерь – это ужасно, Тим рыдал и худел почти неделю. А потом встретил Лешку Шишкина, и два одиноких, брошенных детеныша сплелись в настоящий союз, хотя и были в разных отрядах. Однако смена закончилась, и Лешка превратился сначала в теплое воспоминание, а потом и вовсе почти исчез из тимовых мыслей.

Потом были приятели. Они ходили друг к другу в гости, вместе строили штаб в парке. Но в любой драке каждый был сам за себя. Одного били, другие смотрели. Позже, в шестом классе, приятели увлеклись играми с девочками. Тиму пересказывали сальные истории, в которых вранья было напополам с правдой. В классе трех девчонок почему-то решили считать шлюхами, хватали за разные места, за что огребали звонкие пощечины. И все же ощущалось, что избранницам даже такое внимание приятно. А неизбранные прятали досаду и зависть за показным возмущением «пошлым поведением мальчишек». Впрочем, основное действо начиналось вечером, с первыми сумерками. Девицы выходили на променад, навстречу им двигалась ватага мальчишек, при виде которых раздавался визг, потом возникала непродолжительная погоня. Заканчивалось все почему-то в самых укромных местах, где мальчики получали полный доступ к свежесозревшим прелестям. Звали с собой «полапать шлюх» и Тима, но он стыдился такого. Ему была неприятна любая похабщина – даже в анекдотах и историях, а в кино во время постельных сцен он закрывал глаза. Как-то неприятно было смотреть на интимную жизнь героев – будто забрался в спальню к родителям и подглядываешь… Нет, порнуху Тим смотрел и даже испытывал все, что было положено. Но там-то героев как раз не было… Своих последних приятелей он растерял год назад и становился все больше чужим и даже инородным среди одноклассников.

Дружба к Владу пришла так, как к другим приходит любовь. После уроков Тим ждал Влада – тот, понятно, заканчивал позже, и Тим честно высиживал час или два. Сначала в холле, он был уверен, что Влад будет стесняться такой мелкоты, как он. Но тот, казалось, наоборот, даже гордился Тимом. Поэтому вскоре Тим стал подпирать двери, где шли уроки у десятиклассников. А потом они отправлялись Владу домой и кормились обедом. Тим смущался так нахально лопать каждый день за чужой счет, но ему объявили – моделям принято платить и пусть это будет вроде вознаграждения за три часа неподвижного сидения в странных позах на сооружении из столов и стульев. Которое на картине превращалось волшебным образом в тяжелую, сырую скалу. Пока Влад работал, он развлекал Тима рассказами о художниках, которые оказались людьми, мягко говоря, странными. Гений Ван-Гог отрезал себе ухо и чуть не убил гения Гогена, который сбежал на острова и женился на совсем маленькой девочке, почти ровеснице Тима. При том оба писали потрясающие картины, при жизни картины никто не понимал и не покупал, зато теперь они стоят сумасшедших миллионов. Тиму стало казаться, что все художники немного того. Например, Влад оказался совершенно не такой, как на их первой встрече. Дома с него будто шелуха опадала, из-под грима сурового и грубого парня проявлялась тонкая душа артиста. Он совершенно переставал материться, а с Тимом обращался как с равным, и только иногда легкая властная нотка проскальзывала в его прикосновениях, когда он вылеплял из тимова тела то, что видел своим внутренним взором и хотел воплотить на куске материи, натянутой на деревянную раму.

Казалось, что такая утонченная натура не может пользоваться авторитетом в суровых отношениях, которые обычны в школьно-дворовой среде. Однако это было совсем не так, и сначала Тим ломал голову над этой загадкой. А потом Влад ему рассказал, как тоже раньше нещадно трусил, а потому стал фанатом и много дрался на футбольных матчах. Собственно, в фанаты его занесло из-за желания преодолеть страх. Оказалось, драться не так уж страшно, если ты не один и рядом бьются твои товарищи. В школе Влада еще боялись и потому, что фанаты люди безбашенные, да и дружки, с которыми Влад шарился на матчах... Были они много старше и всегда рады помочь кулаками, а то и чем-нибудь посерьезнее. Эта откровенность, с которой Влад посвящал маленького и почти чужого мальчишку в свое самое сокровенное, отдавалось у Тима внутри теплыми толчками счастья. Именно так представлял Тим настоящую дружбу, о которой много читал в романах, еще больше мечтал, но никогда раньше не встречал ни в реальной жизни, ни в своих снах…

А потом начиналось самое клевое, когда можно было просто болтать обо всем и дурачиться на диване в шутливой борьбе, из которой Тим всегда выходил победителем, садясь верхом на поверженного врага (он понимал, что противник борется в четверть силы, но почему-то азарта и восторга от этого понимания меньше не становилось). В выходные Влад потащил Тима в Третьяковку и Пушкинский, было интересно, не то, что на школьной экскурсии. Влад мог рассказывать о художниках бесконечно, и не только о художниках, но и о картинах, о технике каждого полотна, о красках, казалось, не было такой темы в изобразительном искусстве, где бы у Влада не имелся десяток завлекательных историй. Которые можно было слушать открыв рот. А в дальней перспективе осенних каникул уже маячил Эрмитаж, единственный, по словам Влада, музей действительно мирового уровня в России.

Влад жил один – то есть, не совсем и не всегда, но часто, так как родители его шастали по заграницам. Раньше маленькому Владу приглашали няню, но потом случилось два казуса, после которых родители подумали, что, пожалуй, лучше уж мальчику одному. Одна из нянь, довольно молодая девица, пользуясь возможностью порезвиться в шикарных апартаментах, стала приводить по ночам парней. Маленький Владик стал свидетелем довольно-таки откровенных сцен плотской любви и потом проявил не дюжую осведомленность в школе. Перепуганная мамаша одного из просвещенных им учеников прибежала с жалобой, когда их дитя притащило пачку гандонов с лимонным запахом, выигранную, как выяснилось, в порнографические карты. Няня была уволена со скандалом (Влад сильно жалел тогда, ибо именно эта была невредная).

Взамен взяли пожилую, сурового вида даму с рекомендациями. В результате квартиру обворовали – мадам по совместительству работала наводчицей небольшой шайкой уголовников. Это произошло, когда Владику исполнилось тринадцать. Было решено, что мальчик вполне самостоятелен, чтобы просуществовать без взрослых неделю. Неделя превратилась в месяц, потом в два – Владик вполне успешно доказывал, что уже созрел для самостоятельной жизни. Впрочем, в школе он был одиноким волком, домой никого не водил, а художественный промысел подразумевал жизнь спокойную и размеренную… Его фанатские экзерсисы с побоищами были за рамками той жизни, о которой известно родителям. Да и среди фанатов у него были соратники, а не друзья. Тим оказался первым, кого Владик подпустил к себе по-настоящему близко, и кто был вхож в огромную квартиру бывшего генерала в монументальном сталинском доме, так не похожем на Тимову хрущевку. Надо заметить, что Тим остро ощущал разницу в материальном и социальном статусе – стеснялся своих рваных кроссовок и старых джинсов, почти полного отсутствия денег на самые насущные нужды – у Влада, казалось, денежных проблем не было вовсе. Впрочем, Влад как-то легко задавил эти тимовы смущения, и скоро Тим оказался почти на его иждивении. Начиная от булочек в школьном буфете и кончая новыми кроссовками, которые были водворены в принудительном порядке на его ноги, постоянно мокнущие в осенних лужах. «Если ты заболеешь и умрешь, как я смогу закончить картину?» – Владова логика показалась Тиму убедительной. Тим, правда, не знал, что Влад сам зарабатывал неплохо – одно время даже рисовал портреты на Арбате, а потом стал брать заказы от продавцов с Вернисажа, так как писал всегда качественно и в абсолютно любом стиле – хошь готика с голыми бабами, хошь кубизм, а хочешь – кружевной натюрморт с цветами и вазами. Серафимыча пугала эта его пластичность, способность быть не самим собой настолько, что невозможно было обнаружить оригинальный почерк. Влад и сам страдал от своей привычки перенимать чужое – и картина, которую он писал сейчас, все время пыталась укатиться в сторону врубелевских полотен. Тим об этих творческих муках и не подозревал, а Владовы таланты ему казались чудом, особенно после собственных безуспешных попыток изобразить на бумаге хоть что-нибудь стоящее.

Одно лишь его тревожило – не надоест ли он Владу и что произойдет, когда картина будет окончена? Впрочем, это было в совсем туманном будущем, пока лишь писались эскизы на небольших картонках. Еще Тима волновало позирование обнаженным, и вовсе не из-за холода. С некоторых пор одна часть его тела вела себя совершенно независимо и неуместно, особенно стоило ему раздеться. Понятно, рассказать такую интимную и позорную подробность своей жизни Владу он не мог, но решил, что наденет тугие плавки, дабы сокрыть постыдную физиологию.

Все, однако, произошло неожиданно – в понедельник Влад вдруг поставил включенный электрокамин и попросил Тима обнажиться. Когда Тим встал перед ним в семейных трусах, Влад его покрутил так и эдак, хмыкнул и вдруг решительно стянул него эту последнюю защиту…

«2.10.20… Я стал растлителем )) Выяснилось, отчего он так боялся раздеваться – у него постоянный стояк, которого ужасно стыдится. Стал красен, как светофор и слезы из глаз, будто луковицу сжевал. Я его утешал, что это естественно для мальчика, когда половое созревание. Потом пройдет. Оказывается, он никогда не онанировал (из-за того и страдает). Пришлось провести маленький секс-ликбез о необходимости дрочки. Объяснил, что яйца переполняются спермой, которую надо спускать, примерно также, как и ходить в туалет по маленькой нужде. Когда сперма требует выхода, то встает. Он удалился в туалет и вернулся минут через пять потный и вялый. Все было в порядке, только без настроения. Сказал, что противен сам себе. Я вспомнил детство и объяснил, что минут через тридцать пройдет. И действительно прошло.

Потом мы хорошо поработали, и у него отличное тело – все-таки три года занимался спортом. Нет, он не мускулистый – но и не полная лапша, а такой, каким и должен быть мальчик в его возрасте.

PS. Было бы прикольно, если бы мой чертенок на картине онанировал, но это уже порно, наверное. Во всяком случае, такое никому не покажешь. Я же хочу закончить картину к конкурсу юных талантов, который Серафимыч обещает в январе. Он очень настаивает, чтобы я обязательно принял участие. Пророчит если не победу, то хотя бы диплом. С дипломом легче поступать, но я еще не решил, хочу ли я на самом деле быть художником – профессионалом. То есть я уже профессионал – зарабатывал же портретами на Арбате, да и на Вернисаже, опять же писал под заказ (правда всякую лабуду). По-моему, профи сейчас как раз лабудой и занимаются, я же хочу творить для искусства, как это делал Ван-Гог, не продавший ни одного полотна…

Серафимыч заценил мои эскизы к «Маленькому демону», но как-то странно заценил… По-моему, он просто боится ставить мою работу на всеобщее обозрение. Интересно почему? Идея картины ему вроде нравится, но он краснел, бледнел и мялся, как дошкольник, стащивший у родителей презерватив и пойманный за надуванием сего предмета. Впрочем, картину я напишу, что бы он не думал и не говорил. Пролечу мимо выставки и фиг бы с ней. Тим меня пугает последние дни – он незаметно становится моим зеркалом. Ходит как я, говорит как я, даже рисовать пробует (безуспешно). И я себя пугаю сам, так как стал привязываться к этому мальчишке. Но ведь в конце концов это все закончится – картину я допишу к весне. И что потом? ...»

В некоторые дни Влад пропадал, и тогда Тиму приходилось сидеть дома. Странно, что проведя все свои двенадцать лет в одиночестве, теперь он от одиночества моментально впадал в тяжелую тоску. И еще почему-то раздражало, что у Влада есть тайна, недоступная даже их дружбе. Впрочем, ведь и у Тима была тайна. Дома быстро становилось невыносимо, и он уходил шататься по улицам. Шататься было холодно, и Влад в один прекрасный вечер обнаружил Тима приютившимся на лестничной клетке.

– Ты че здесь?

– А че, если ты шляешься?

– Не шляюсь…

 

«…В среду притащил мелкого в студию. Не знаю, что на меня нашло, ведь про это я никому никогда, это мое святое место, моя ритуальная поляна в первобытных джунглях, мой храм для камлания и колдовства... Там живет второй Влад, нет, не Влад, а Славик, милый, добрый, который не знает матюгов и не машет кулаками. Притащил и пожалел… хотя мелкому было интересно, Серафимыч ведь еще и скульптор, и у него дикие работы, помню, как сам ходил оглушенный первый раз. Особенно все эти инсталляции, весь новодельный сюр… Но Серафимыч как-то сразу напрягся, хотя старался быть радушен, но такое измученное, выдавленное было это радушие. Остальные тоже косо на меня смотрели. Однако чай пили вместе и к вечеру немножко рассосалось…

А сегодня имел с Серафимычем вполне дебильную беседу. Он сказал, чтобы мелкого больше не было. Никогда. Я не понял, почему. Он предложил надеть на Демона шаровары. Я не понял – зачем. Он объяснил. Это достаточно гадко. Он боится, что обвинят. В педофильстве и растлении малолетних. Я честно пытался его понять. Серафимыч там побывал в старые времена за выставку какого-то авангарда. Его тогда били. Не следаки, а в камере, как антисоветчика. Наверно, это страшно. И еще, по-моему, он мне не верит. В смысле моих отношений с мелким, впрочем, про это моя фантазия. Я спросил – а как же Микеланджело и Да Винчи. Он сказал – тогда времена другие были и попросил пожалеть его седины. Я жалею и мелкого туда больше не веду. Но штаны надевать не буду. Ладно, буду писать, как когда-то выражались, в стол…»

Самое удивительное в дружбе – это откровенные признания, когда можешь доверчиво поведать то, о чем никому другому никогда и ни за что… Самые стыдные тайны, самые потаенные мысли и желания. Первый их такой разговор был после тимова позора, и Влад честно рассказал, как и сам маялся раньше, как всякий раз после ЭТОГО давал себе слово и не мог сдержать. Как был себе отвратителен, как стыдился почему-то героев книг, которые, уж конечно, никогда ТАКИМИ гадостями не занимались… Влюблялся ли Влад? Да, было. А ЭТО было? Было и ЭТО. И как? Да ничего особенного, то есть кайфно, конечно, но не так, как представлялось. Думал, будет блаженство. Обломался, чуть-чуть получше дрочки, и потом чесалось долго, зуд ТАМ был ужасный, сколько не мыл.

Потом разговоры про более насущные мальчишеские проблемы. Как был ужасным трусом и потому пошел в фанаты. И победил страх, хотя драки так и не полюбил, равно как и футбол. Как в санатории мальчишки нассали маленькому еще и тихому мальчику в постель, и утренний позор под общий ржач. А санаторий был на юге, домой не убежишь. Но Владик ушел оттуда все равно, благо было тепло днем и ночью. Прибился к каким-то туристам на диком пляже и преспокойно отдыхал неделю, в то время как в Геленджик из Франции в срочном порядке прилетели родители, водолазы обшаривали морское дно, а директор санатория лежал в больнице с инфарктом. После этого случая его в казенные учреждения больше не отправляли… Как влюбился в шестом классе и страдал, когда она целовалась с другим. Впрочем, про его любовь никто так и не узнал… Как в 13 лет встретил на вернисаже Серафимыча и отважно поехал к нему в мастерскую, поехал с замиранием души, ибо наслушался историй, что делают с пацанами незнакомые дядьки…

Тиму хотелось рассказать Владу про главное, про свои сны, но всякий раз, когда уже казалось слова совсем рядом, что-то его останавливало... Не только страх, что его сочтут психом. Тим боялся сделать тот мир вещественным, перевести из страны фантазий в сегодняшнюю реальность.

…Мараканда - большой, шумный город - потряс Тима. Только одна базарная площадь была больше, чем тот поселок, где он вырос. Дворец с фонтанами, пышными садами, комнатами в пушистых коврах с вычурными мангалами и вазами, рабы, низко кланяющиеся ему – все потрясало непривычностью и неведомым до того размахом. Целая конюшня великолепных коней, черных, как деготь и белых, как цветок каштана, соколятня с двумя десятками разнокалиберных птиц от крохотного дербника до степного орла с размахом крыльев больше метра, зверинец с гепардами, антилопами и павлинами, оружейная с мечами, копьями, булавами, луками и доспехами - все это богатство свалилось на Тима неожиданно и неотвратимо.

Поначалу Тим часами бродил по дворцу. Иногда он мог подолгу разглядывать одну какую-нибудь вещь - кинжал, или книгу с кожаными страницами. Читать на древнем языке, которым были написаны книги, Тим не умел, но ему нравились причудливые завитки букв, запах старой кожи и узоры, богато украшавшие переплет и страницы.

В Мараканду Тима привезли по распоряжению деда. Дед, властитель Маннерварханна, страны, между двумя великими пустынями, вел войну где-то на востоке. Тима доставили во дворец и предоставили самому себе. Он бродил по городу в сопровождении мускулистого темнокожего раба, вооруженного плетью, ездил верхом в сопровождении того же раба в недалекие горы, и был совершенно одинок.

Иногда к нему приходил Нгармэнси, евнух, управляющий дворцом, и спрашивал нет ли каких-нибудь пожеланий у Его милости. Пожеланий не было.

Лишь одна часть дворца была запретной – отделенная от всего остального высокой стеной, она охранялась рослыми евнухами, которые склонялись перед Тимом, но несмотря на его настойчивое любопытство, не пропускали его сквозь запретную чугунную дверцу. Тим знал, что за стеной гарем – женщины властителя Маннерварханна. Когда-нибудь заветная дверца откроется и для него, когда-нибудь он вырастет и сам станет властителем этой страны и получит свой собственный гарем.

Совсем недавно Тим открыл, что женщины не просто второсортные существа, которые работают по дому, следят за детьми и скотиной, накрывают столы для мужчин – женщины, оказывается, полны тайной красотой. Она манила его воображение, округлые груди, колыхавшиеся под легкой тканью, вызывали странное волнение, от которого сердце трепыхалось и стучалось о ребра, кровь приливала к лицу, и становилось почему-то стыдно. Тиму с некоторых пор нравилось смотреть на девушек. Когда он еще жил в селе, один раз он был пойман подглядывающим за купающимися девушками на речке и нещадно выпорот.

В другой раз Тим с мальчишками видел, как в сарае пьяный дядька-сосед валял служанку-рабыню. Дерганье голой дядькиной задницы между ног служанки показалось Тиму непривлекательным. Неужели ему тоже когда-нибудь придется делать ЭТО? Наверно придется, ведь иначе у него не будет детей. Хорошо, что ему еще не скоро жениться... А вот смотреть на девушек Тиму нравилось, он любовался их ловкими движениями, покачиванием вожделенных полукружий, мягкими очертаниями тел. Тиму очень хотелось заглянуть за запретную стену, ведь женщин во дворце, кроме как там, не было. Часто из-за стены раздавался веселый переливчатый смех и у Тима начинало трепыхаться сердце. Тим даже думал, не перелезть ли как-нибудь тайком через стену. Но неожиданно вернулся дед, и жизнь Тима опять переменилась…

Еще Тима учили убивать. Раб, который раньше был телохранителем, учил его искусству убивать голыми руками. Убивать можно было множеством разных способов. Сила была не обязательна, нужны были ловкость, решительность и знания.

Раба звали аль-Гасанга, у него был отрезан язык, и он принадлежал к курту ночных убийц. Ночные убийцы врывались в стан спящего врага почти без оружия и наносили страшный урон. Каждый день Тиму приводили молодых сильных рабов, и Гасанга половину из них убивал, показывая, как это надо делать. Остальных рабов должен был убить Тим. Рабам давали дубины, они бросались на Тима, а он должен был их убивать по всей науке. Молодых рабов ему было немного жалко, поэтому Тим иногда оставлял их в живых, только лишал сознания. Гасанга тогда сокрушенно качал головой. Раньше Тим много дрался с мальчишками из села. Но то, чему учил его Гасанга, не было похоже на обычную драку…

Основным в искусстве Харасанги – дождевых капель – была техника ускользания. Когда тебя хватают, надо было расслабить тело и почувствовать себя каплей воды. Если ты превращаешься в каплю, враг не сможет тебя ухватить или ударить. Попробуйте схватить дождевую каплю – она все равно выскользнет из пальцев. А потом надо было бить. Бить можно было любыми частями тела - локтями, коленями, головой. Важна была не сила, а ловкость и точность. Поэтому маленький мальчик с помощью искусства дождевых капель мог победить взрослого воина.

Днем был перерыв, пока жара не спадет, а дальше снова занятия до темноты. По темноте Тим изучал астрономию. Астрономии учил лично дед. Они уходили в обсерваторию – каменное сооружение в самом дальнем конце дворцового сада. Дед был строг и требователен. Тиму трудно давалось заучивание названий звезд и созвездий, но дед не отпускал его, пока он не запоминал странные, трудновыговариваемые слова из чуждого языка, которыми именовались яркие точки на черном куполе. Сначала Тим учился находить звезды на карте, потом искал их в небе. Он порой думал, зачем ему знать тонкости движения небесных светил. Не то, чтобы ему это было не интересно - Тим был довольно любознательный. Но если необходимость науки убийства была понятна, то геометрия и астрономия казалась бесполезной, хотя занимательной и забавой.

…Между тем домашняя жизнь ЗДЕСЬ тоже изменилась. Мама собралась замуж. Такой подлости от самого близкого человека Тим уж никак не ожидал. Раньше он ощущал себя центром их маленькой вселенной и как-то привык, что мамина жизнь вращается вокруг него как Земля вокруг Солнца. Все это рухнуло, когда в квартире появился дядя Жора, как он назвался Тиму. Был этот дядя ростом невелик (маме до уха), с вечно красной физиономией, непьющ, некурящ, и грубоват, так как работал прорабом. Интеллигентный Тим грубость во взрослых не терпел, хотя для своих ровесников считал ее необходимой и естественной. Тим был выселен в проходнушку по понятной причине – и не сопротивлялся, так как до дрожи сам боялся увидеть что-то неподобающее. Видеть – не видел, но, увы, уши никуда не делись – и от ночных звуков, доносившихся через тонкую стенку, становилось тошно. Дом перестал быть убежищем, родной норой, где можно было раньше укрыться от всех невзгод жизни. Тим приходил туда только спать – уроки он приспособился делать у Влада, тем более тот лихо щелкал задачки из школьного учебника по запущенной Тимом алгебре. Мама, похоже, была только рада такому повороту событий – отпрыск почти не мешал строительству нового гнезда. К своему отвращению Тим обнаружил, что мама еще была и беременна…

Этот странный разрыв отношений с мамой Тим пережил остро, но тихо и скрытно. Психология женщин мальчику была неведома, а предательство есть предательство, как его не пытайся объяснить и оправдать. Нет, мама продолжала заботиться о нем, спрашивать о делах в школе, кормить и обстирывать. Но чуткое нутро Тима улавливало с точностью чувствительного прибора – он стал немного лишним на этом новом празднике семейной жизни. Свою боль Тим отрыдал у Влада, и боль эта не то, чтобы прошла, но больше не жгла раскаленной иглой, а опустилась на дно, подзатянулась илом, и уже давала жить, дышать и даже смеяться.

«Женщины всегда есть женщины», - только и сказал Влад, сидя рядом с опухшим от слез Тимом, - «Привыкай».

«…Вчера позвонил Серафимыч. Спросил, как у меня с мелким. Я сказал, нормально. Попросил привести. Обязательно. Я удивился. Привел. Короче, у Серафимыча заказ. Нужен натурщик, мальчик, восточной внешности. Видимо, хороший заказ, наверняка для новорусских дворцов. Там у них самые дикие идеи. Одалиски, гаремы, евнухи… Росписи по потолкам. Короче, мелкий ему оказался в самый раз, что надо. В общем, удача всем… Правда, мелкий теперь натурит семь дней из семи. Но вроде ему по-кайфу, тем паче Серафимыч его развлекает своими байками, а заодно и всех нас. Потом пьем чай и треплемся про жизнь…»

…Общение с Владом было здорово, но открывшийся ему мир совсем других людей и других отношений ослепил великолепием новизны и необычностью разговоров, дружбой не вдвоем, но со многими. Здесь никто не пытался показать себя и блистать на фоне других, не было крикливости в разговорах и бесконечного «Я… я… я…», таких обычных для школьных тусняков. Здесь было принято слушать, а не стараться перекричать всех самому. И разговоры были так не похожи на всё прежнее, открывали то, о чем мальчик раньше и не догадывался: искусство, да, но было и другое, что так важно детской душе – размышления о смысле этого мира, добре и зле, несправедливости и жестокости. Тим давно заметил, что взрослые не слишком-то любят слушать детей, предпочитая вещать и поучать. Здесь было иначе. Серафимыч говорил редко, а к любому относился как к равному. Даже к Тиму, который остро ощущал свою бестолковость в тонких темах всемирной философии.

Тим ходил в эту удивительную студию как на работу – четыре раза в неделю. Видимо, у Серафимыча здорово горело, но эксплуатировать мелкого семиклассника он побаивался. Позировать Тим привык еще у Влада, и теперь это было хотя и тяжело, но несложно. Во всяком случае наготы он не стеснялся, да и рад был чувствовать себя «своим», пусть не художником, но тоже занятым чем-то важным для местной компании. В отличие от Влада старый художник не требовал неподвижности, разрешал каждые 15 – 20 минут размяться, ну и развлекал мальчика веселыми историями из своего детства и молодости, запас которых казался неисчерпаемым. Во всяком случае Серафимыч за две недели не повторился ни разу. Порой Тиму приходилось сдерживать все силы, чтобы не хохотать. А иногда он не выдерживал, и тогда Серафимыч терпеливо ждал, посмеиваясь, пока голый Тим отхохочется всласть и перестанет дрыгать ногами и кататься по полу, застеленному стареньким, лысым ковром.

Через три недели Тим ощущал себя совсем своим, и тут Серафимыч проделал то, что с начала вызвало волну ужаса, зато потом подняло мальчика в глазах всего местного общества.

– Что мы с тобой все одни да одни, – сказал Серафимыч, – давай-ка и ребятки на тебе потренируются. А то натурщиков нам брать неоткуда, а писать друг друга у художников не принято – примета дурная…

И в комнату пришли все, а Тим обмер от ужаса. Во-первых, одно дело не стесняться один на один, и совсем другое – когда тебя разглядывает целый коллектив, пусть не ровесников, но все равно еще мальчишек и девчонок. На самом деле девочка была только одна, да и та такая, что Тим и не сразу опознал в ней особу не своего пола. Тяжелая, грузная, бритая наголо, с низким, хриплым, прокуренным голосом, Ольга больше походила на дворового хулигана, или же на боцмана с пиратского брига, если добавить фантазии и романтики. И все же… Тим был не совсем маленький, и уже темный пушок начинал пробиваться над непослушной плотью. Его, правда, было маловато, но показать такое девчонке, пусть и пиратке, было ужасно…

Все это мелькнуло в голове помертвевшего Тима, пока компания тащила мольберты и этюдники. Но и позорно протестовать, бежать или прикрывать постыдное место он не мог. Однако ничего ужасного не ощутил, даже когда Серафимыч поставил его перед всеми и стал рассказывать что-то о костях и мышцах, приправляя повествование выкладками о золотом сечении, перспективе и еще каких-то чисто профессиональных тайнах.

А потом последовала краткая речь, в которой было все разъяснено – малевать картинки можно и зайца научить, а вот быть натурщиком – профессия тяжелая, редкая и благородная. Тим почувствовал, как уши наливаются приятным жаром – не каждый день такое услышишь о себе любимом.

Правда, позировать стало сложнее – теперь нельзя было позволить себе переминаться, чесаться и прочим образом подрывать то, что сразу сделало его равным в этой компании. Тело мгновенно наливалось свинцом, а потом и болью. Он едва выдерживал двадцать минут до разминки, а ведь натурщики преспокойно сидят и по два часа… Рисовали его усердно, а Серафимыч ходил и советовал, а иногда перехватывал уголь или карандаш, правил непослушные линии. Работать с обнаженной натурой ребятам оказалось сложно.

Единственный, кто не принимал участие в этом уроке, был Влад, уж он-то имел голого Тима сколько душе угодно, а потому мог себе позволить просто рассматривать чужие рисунки. Тем более, что и способностей имел, как казалось, гораздо больше других.

Потом Тим разглядывал странную выставку картин, где всюду был только он… И поразился, насколько они разные. Но одна, нарисованная той самой пираткой-хулиганкой, возмутила до глубины души. Ибо на ней мальчик занимался… сами понимаете, чем. Ольга вообще была страшной язвой, и тут не упустило своего. Но главное, нарисовано было мастерски… Тим потребовал порвать рисунок. Ольга протянула ему лист с насмешливой улыбкой – дарю, рви. И он не смог, а рисунок убрал в свой рюкзачок. Школьный. Дома, конечно, такой компромат ни к чему, но можно было ведь оставить у Влада…

А на другой день случилось крушение. О рисунке Тим напрочь забыл, утром схватил рюкзак и вперед. И тут как назло при входе устроили шмон – последнее время говорили, что таскают ребятишки на уроки спиртное, коноплю и чуть ли не пистолеты. Рисунок обнаружили и загремел Тим прямиком в кабинет к директриссе, особе тупой и злобной (во всяком случае именно такой ее считали, за что метко окрестили Кобылой по созвучию с не слишком притязательной фамилией Кобылец.).

– Рамбаев, чьи это художества?!

– Это не ваше дело! Это мое! Не имеете права брать!

– Ты еще о правах порассуждай! Это детская порнография! Ты вообще понимаешь, в чем ты участвовал? Это же оргия!

– Да ни в чем я не участвовал!

– Рамбаев, я звоню в милицию! Следствие разберется, кто тебя растлевает!

– Да не в чем тут разбираться! Я сам нарисовал!

– Вот лгать не надо! Это профессиональная работа! Написана на продажу! Ничего, следствие быстренько разберется! И поедешь в колонию.

– Для колонии я еще возрастом не вышел!

– Да, грамотные нынче стали. К твоему сведению, есть сейчас закрытые школы для тех, кто возрастом не вышел. И там не лучше, чем в колонии. Знаешь, что с такими, как ты, там делают? Ладно, решай, сам скажешь или на следствии?

В этот момент в кабинет заглянул Юрочка.

– Юрий Евгеньевич, полюбуйтесь, какие картинки дети теперь носят в школу!

– Ого! Не слабо…

– Рамбаев, так ты будешь рассказывать, кому позировал?

– Нет!

– Татьяна Федотовна, да я знаю, кто автор этих художеств. Кокарев из 10-го б. Они уже больше месяца как влюбленная парочка, – Юрочка масляно усмехнулся, – мда, современные дети…

Говорить, что рисунок делал не Влад, Тим не стал, понимал, что будет только хуже.

Кобыла сразу остыла. Тим, конечно, не знал – почему, ибо во взрослой жизни смыслил мало. Однако Татьяне Федотовне всё представилось теперь иначе – во вверенной ей школе двое детей совершали аморальные проступки, или даже преступления… А куда смотрели учителя? Где был директор? Как организована воспитательная работа в этой самой школе, если дети творят такое? Пожалуй, тут могло пахнуть даже не выговором, а увольнением… Сразу пропало желание звонить в милицию и даже родителям.

– Вот что, Юра… Юрий Евгеньевич, пригласите сюда Кокарева… и Антонину Тимофеевну.

Антонина по прозвищу «Антоша» была школьным психологом, уже пожилой и глубоко уставшей от жизни дамой. Она появилась в кабинете первой…

Влада у директора Тим так и не увидел – был препровожден Антошей в тихую, маленькую комнату под лестницей, с мягкими креслами и цветочными горшками, от которых веяло тропиками – не настоящими, конечно, но все же…

– Как тебя зовут? Ах да, Тимур… Тимур, ты ведь еще молод и многого не знаешь. Для мальчиков твоего возраста такие отношения совсем не полезны. Скажи, как далеко вы зашли? Анальные отношения? Оральные?

– Да не было у нас ничего!

– Подожди, не горячись. Я ведь по рисункам вижу – этот старший мальчик… да, Владик, он – ну давай откровенно, – ты ему нравишься. Не как друг. Совсем не как друг. Ну подумай, какой может быть интерес у взрослого мальчика, да не мальчика даже – юноши, к такому, как ты, еще совсем ребенку? Владик сейчас должен за девочками ухаживать, а он все время проводит с тобой, ведь так?

– Ну и…

– Из школы вы ходите вместе? А домой он тебя провожает?.. Подарки дарит?.. Дарит. Другие юноши так ведут себя с девочками, и это называется – ухаживать. Мы ведь не хотим тебе зла, мы хотим уберечь. Ты вырастешь и потом будешь вспоминать со стыдом о своем детстве. И это в лучшем случае. А в худшем – ладно, раз уж у нас разговор откровенный, – в худшем станешь таким же и будешь влюбляться в мальчиков.

– Да я…

– Послушай, Тимур, расскажи все откровенно, а я обещаю – никому. У нас тоже, как у врачей, есть обязанность хранить тайну. Ну скажи, что между вами было?

– Да он же художник, просто рисовал с меня, ну ему какую-то картину надо к конкурсу, вот. А это просто эскизы, ну просто так, шутка… Честное слово, он только рисовал!

– Да, только рисовал-то он тебя голого… – участливый тон у Антоши исчез, и теперь Тим ощутил ее усталость, равнодушие и раздражение на его, тимову, неподдатливость. Тим понял – и Антоша, и Юрочка, и Кобыла твердокаменно уверены, что всё у них с Владам было, и никакие слова тут не помогут.

– Ладно, иди пока на уроки, но потом обязательно зайди ко мне…

На перемене Тим хотел найти Влада, но столкнулся с Воланом, который уже издалека нахально и прицельно нащупывал Тима взглядом.

– О, петушка! Попка не болит?

– Не, Волан, у него рабочая, Владик-то его кажный день чпокает…

– Губы оближи, а то засохло…

– Жопу рвать, красным срать…

– Петуший удел. Ладно вам, парни, пидорасы – тоже люди.

– Ха, не зря кликуха бабская… Можа и мне сосанешь, Тата?

В ту же перемену Тим из школы ушел. Куртку забрать не получилось – баба Валя охраняла раздевалку не хуже сторожевого пса. Было холодно, но представить себя среди глумящихся рож он не мог, хоть его одноклассники и не отличались излишней злобностью. Впрочем, в таком исключительном случае они бы своего не упустили. Очень хотелось забиться в темную нору и нареветься всласть, выплеснуть все обиды и унижения этого дня… Но угла не было. Дома чертов дядя Жора, который всю последнюю неделю работал по ночам, да и то через раз. Жизнь, собственно, была кончена – появиться в школе Тим больше не мыслил, а как жить дальше – не знал. Оставалось глотать слезы, и Тим шел по привычному пути к дому Влада, хотя никаких встреч и объяснений не хотел. Погода была под стать черным мыслям и черным событиям – сырая, с промозглым холодом конца ноября, с остатками мертвой листвы на почерневшей земле. Подъезд обнял теплом, и слезы ринулись на автомате…

Влад нашел Тима через час, сидящего на корточках в углу заплеванной площадки черной лестницы, потухшего, отревевшегося и выпотрошенного. Как рыба, из которой уже выпустили кишки, а она еще слабо шевелится, сопротивляясь неотвратимому. Сел рядом, достал пачку мальборо и они долго курили и молчали. «Пойдем ко мне?» «Не» «Хреново было?» «Типа того». Наконец Тим выдавил то главное, что осколком засело в самой глубине с утреннего разговора с психологиней.

– Влад, ты гей? – обычное в пацанячьих кругах слово «пидор» не выговорилось, застряло в горле, и Тим заменил его более мягким, хотя и экзотическим для их общества.

– По правилам на такое отвечают «Ты охуел?». Ну так – ты охуел, Иго?

Тим ждал с надеждой и тревогой этого ответа, но теперь почему-то не ощутил никакого облегчения. Что-то надломилось внутри и этого было никак не починить.

– Ты извини, но… я больше не приду.

– Никогда?

– Нет.

Влад закурил еще одну сигарету. Он что-то горячо говорил, но Тим не слушал и не слышал, дождался, когда он отбросит окурок.

– Я пойду. Пока.

– Пока.

Куртку из школы он забрал вечером, когда там оставались только остатки мелкой продленки…

...Осада шла уже три месяца. Абу аль-Джагар был родным дядей Тима. И Тим знал, что дядя его не пощадит. Один из них должен умереть, иначе другой всегда будет опасаться переворота. Таков закон.

В городе свирепствовали болезни. Кочевники засыпали источники воды трупами, вода стала нехорошей, пить ее было нельзя. Но высохшие от жажды люди пили и началась эпидемия. Мертвые тела скидывали со стен вниз - хоронить в городе было негде и нельзя.

Дед болел тяжело, от жара лицо его превратилось в желтую маску, губы растрескались и покрылись белыми пленками. Осажденный город остался без власти, если конечно не считать Тима. Все понимали, что в городе назревает бунт, рано или поздно измученные осадой люди не выдержат и откроют ворота. Дядя обещал всем сохранить жизнь, если жители сдадутся добровольно. Еще дядя обещал не отдавать город на разграбление кочевникам, если горожане выдадут ему Тима и назначил награду за его голову. Два антеля золота за мертвого и десять антелей за живого. Тим понимал, что если он живым попадет в дядины руки, смерть его не будет легкой. Про деда дядя ничего не говорил, потому что был уверен - дед умрет со дня на день сам.

Единственный, кто был по-настоящему верен Тиму - темнокожий аль-Гасанг. Раб тенью следовал за Тимом, даже если ему надо было в туалет. Когда Тим болел, Гасанг не отходил от его кровати. И в руках Гасанга Тиму почудилась любовь, забытая с той поры, как враги забрали маму. Тим удивлялся, ведь Гасанга был одним из самых жестоких убийц, которых ему довелось видеть.

В верности Гасанга Тим убедился вскоре еще раз. Однажды, когда они шли из дворца к Южным воротам, в узком проходе между домами их остановили 15 человек. Тим увернулся от первого удара и этим спас себе жизнь. Потом Гасанга убил всех голыми руками. После этого раба стали считать демоном подземелий Арвварры и так боялись, что Тим под его охраной чувствовал себя в большй безопастности, чем окруженный полусотней дворцовой стражи.

Сегодняшнее рассветное солнце было особенно красным – день должен быть жарким. Тим хотел пройти по стене, осмотреть посты. Смысла в этом особого не было – кочевники штурмовать город не собирались. Зачем, если месяц-другой, и граждане сами откроют ворота. Или перемрут. Гасанга тронул Тима за плечо. Надо идти к деду, понял Тим. Знаки немого раба Тим давно уже понимал не хуже слов.

Они шли по улицам некогда прекрасного города. Людей было много. Больные, иссохшиеся лица, воспаленные глаза... Остро пахло мочой и гнилью. Тиму навстречу шли матери, несшие своих мертвых детей к восточной стене - туда, где их сбросят вниз, за пределы города, чтобы их маленькие разлагающиеся тела не губили живых. Дети умирали первые, им труднее давались тяготы жизни в осажденном городе. Тиму казалось, что матери смотрят на него с упреком - их дети погибли, а он, Тимур, почему-то жив. Было стыдно. Стыдно, что он жив, сыт и здоров. Ему казалось, что он должен нести те же тяготы, что и весь народ. И даже больше. Еще почему-то было стыдно за то, что его родители погибли - ведь он никому не дорог на этом свете, никто по нему не заплачет. Зачем тогда он, никому не нужный, жив, а эти дети умерли, несмотря на то, что их так любят?

Еще Тим думал, что мог бы спасти этих людей, если бы добровольно пошел и сдался врагам. Его бы убили, но зато тысячи остались бы жить.

Тим, наверно, согласился бы умереть красиво. Жаль, что мама спасла его, когда враг хотел отрубить ему голову. Это была бы красивая смерть. Но умирать медленной смертью, голым, униженным, с распоротым животом, Тим не хотел.

Деду стало хуже. Черты лица заострились, под глазами залегли черные круги. Он лежал неподвижно, лишь воздух со свистом и хрипом выходил из груди. Тим не любил деда. Тем более Тим сомневался в том, что дед любил его. Его водворение во дворец скорее всего произошло по политическим соображениям.

Утром Тим стал властителем Маннервархана, а деда похоронили в фамильной усыпальнице под длинной плитой из горного известняка, покрытой вязью старинных букв.

Вечером, когда Тим шел на военный совет, его схватили, сорвали с него дорогие одежды и кинули в яму. Это сделал аль-Гасанга, темнокожий ночной убийца и верный Тимов телохранитель. В яме было холодно. Прежде, чем бросить в яму, раб его связал. Тим лежал в яме и мучился - ему надо было в туалет. К утру он обмочился - терпеть больше сил не было…

К вечеру аль-Гасанг отнес Тима в стан аль-Джагара, получил десять антелей золота и свободу. Аль-Джагар снял рабский ошейник с горла Гасанга, и тот растворился в темноте.

Тима трясло от холода и нервного напряжения. Он валялся недалеко от дядиного шатра. Кто-то плюнул на него, его пинали, так, несильно, а мальчишки, которых в стане кочевников было много, кидали грязью и мочились ему на лицо…

Зоопарк открывался в девять, и каждое утро теперь Тим начинал там. Приходилось померзнуть, пока наконец не щелкало окошко ранней кассы. Взяв билет, Тим почти бегом устремлялся в Аквариум, самое теплое помещение в полуподвале.

Раньше Тим, конечно, иногда размышлял об устройстве мира, но всегда как-то мимолетом. А тут тяжелые мысли буквально рвали душу. Конечно, он был еще только мальчик, а потому не знал – именно большая беда пробуждает в человеке нестерпимую тягу разобраться в устройстве мироздания, столь жестокого в своем беспросветном безразличии к нам. Мысли приходили разные, и порой странные. Иногда он думал, что может ничего страшного, даже если бы ЭТО и было… Ну, и можно ли отдать такую жертву за настоящую дружбу? В конце концов с него не убудет… Но переступить через себя не мог. Впрочем, дело теперь уже в другом – появиться в школе или дворе стало немыслимо – легче сдохнуть…

Смотреть на неторопливое круженье зелено-золотого подводного мира было особенно приятно от сознания, что осталось недолго. Тим обдумывал способ умереть, и в каждый из дней мысленно прокручивал новый вариант – будто сочинял концовку для трагического романа. Впрочем, он отлично понимал, что убить себя не сможет – просто слишком он боялся небытия, вечной тьмы, да и предсмертной боли, того момента, когда яростно будешь жаждать жизни – но уже поздно, уже пройден неумолимый рубеж, за которым ждет вечное ничто. Но воображать, придумывать каждый раз новое трагическое кино о своей несчастной судьбе доставляло ему сладкое удовольствие, временами он и вправду верил, что остается всего один маленький шаг. От таких мыслей становилось легче. Потом Тим шел смотреть мультики на десятичасовой сеанс в так удачно рядом построенный кинотеатр…

Развязка случилась неизбежно, когда из школы сообразили позвонить домой, и вечером Тима уже ждали – мать (мамой он уже про себя ее не называл) и дядя Жора, причем последний придал своему лицу суровый и значительный вид, от чего Тиму все время хотелось смеяться. Материнские расспросы, крики, угрозы тонули в Тимовых односложных ответах – нет, не хочу, не пойду… Иногда он просто молчал, упершись взглядом в книжную полку.

– Что ты молчишь?! Да наконец, Жора, сделай что-нибудь!

Дядя Жора поднялся неторопливо, как бы стараясь не растерять свой напыщенный вид, и Тим не выдержал – прыснул негромко, но достаточно выразительно.

– Люба, да что ты мучаешься! Он же тебя в грош не ставит! Ладненько, сейчас у меня по-другому запоешь!

Тим не ожидал, что при небольшом росте и забавной внешности руки у дяди Жоры железные – и вдруг оказался скрюченным, с постыдно спущенными штанами… От ярости, от сжигающей ненависти и немыслимого позора он рванулся с неожиданной силой и впился зубами в эту ненавистную, покрытую редким волосом руку. Дядя Жора заорал каким-то высоким голосом и вмиг Тим оказался свободен. Штаны он застегнул на лестнице, а до Влада пришлось бежать, так как выскочил в одной майке. Долго жал кнопку звонка, вслушиваясь с удивлением в громкую музыку и голоса за дверью. Наконец щелкнул замок– и возник Влад пьяный, в наброшенном на голое тело халате, совершенно не похожий на себя. Наглый, ленивый, развязный … Казалось, он тоже не сразу узнал своего демона в этом расхлюстанном, растрёпанном пацане с грязными потеками на лице…

Квартира была полна каких-то парней и девиц, тоже пьяных и полуголых, музыка почти ревела. Тима провели на кухню, в стакан налили нечто темное и крепкое, от чего сразу перехватило дыхание, а потом расползлась блаженная нега. Впервые холод, терзавший его всю неделю, растворился, будто растаял кусочек льда, засевший где-то под самым сердцем с их последнего разговора. Показалось, что все хорошо, а будет еще и лучше. Тим опять налил себе этого темного, от которого перехватывает дыхание…

Потом музыка стихла, комната стала полутемной, а Тим оказался на диване рядом с Владом, целовавшим взасос тонкую, светловолосую девицу в задранном топике, из-под которого выглядывали две небольшие крепкие грудки с острыми сосками. Тим протянул руку и потрогал их, девица засмеялась. Грудь была упругая, теплая и гладкая.

– Смотри, какой нахальный одуванчик, – сказала девица и положила ему руку на лоб.

Влад посмотрел пустыми глазами, а Тим сжимал и выкручивал эту женскую плоть с неожиданно вспыхнувшей ненавистью, ногти побелели, оставляя на бледной коже такие яркие кровяные полосы. Тонкий визг, потом злые глаза Влада и голова взорвалась. Он оказался на полу. «Маленький урод! Извращенец!» – девчачий голос резанул заложившую уши ватную тишину. Его подняли и несли, это уже была Владова комната, мастерская, здесь было темно и почти тихо, узкий диван так привычно пах непросохшими холстами… Сильно кружилась голова и диван немного покачивался, будто шлюпка на большой океанской волне. Радужный аромат масляных красок, всегда столь приятный, вызвал резкий приступ тошноты, его рвало фонтаном … С тихим ужасом он представил себя, беспомощного, в липкой, пронзительно-вонючей жиже...

Потом была ванна с очень горячей водой, Влад мыл его как когда-то, еще мелкого, мыла мама…

Когда Тим проснулся, было светло. В голове переливалось и шумело. Вспомнился ночной позор. Как Влад его отмачивал в горячей ванне, а перемазанную блевотиной одежду пихал в стиралку… Кое-как задрапировавшись в простыню, Тим пробрался в ванну и влез в еще сырые джинсы. Пробрала дрожь. В ванну заглянул веселый Влад:

– Че, алкаш, кофе пить иди… Головка бо-бо?

– Ну так.

– Похмельный синдром зовется. Че наряжаешься? Никого нет, дай штанам просохнуть. На вот…, – Влад сдернул махровый халат, в который могло свободно поместиться два Тима. Тим прошлепал в кухню, где уже призывно дымилась кружка черного кофе.

– Сегодня, фиг с тобой, отдыхай, но завтра пойдешь в школу.

– Ты мне отец, что ль?

– Если будешь со мной жить, я тебе хуже буду, – очень серьезно пообещал Влад.

– А с чего ты решил…?

– А что, не так?

– Так.

– А если так, то будь любезен завтра в школу.

– Но…

– Иначе тебе все мозги вынесут, да и мне тоже. Еще и ментовку подключат. Да не боись, все уже нормально. Тебе никто слова не скажет. Юрочка в больнице.

– Че с ним?

– Перелом носа.

– Ты?!

– Нет. Неважно.

– Он?

– А ты думал с Воланом Кобыла поделилась?...

Дома решение переселиться к другу восприняли достаточно спокойно при всех бурных возражениях. Возражения были для вида, но на самом деле, похоже, были рады – никто теперь не станет мешает вить новое гнездо. Гнездо, в котором неудавшемуся прошлому не должно быть места. Прошлым был Тим.

В школе действительно все было тихо. Волан при встрече отворачивался или глядел сквозь Тима будто тот стеклянный. Короче в упор не видел. В классе никаких ТАКИХ разговоров не было. Видимо, Влад умел хорошо решать проблемы.

Юрочку заменила историчка-практикантка, юная, а потому еще совсем не злая.

Но главное – снова была мастерская, разговоры о высоком и прекрасном, веселая компания добрых людей и старика-художника… Заказ Серафимыч сдал, а потому торчать часами голышом без движения уже не требовалось. Теперь он позировал только Владу, который спешил закончить своего демоненка к какой-то весенней выставке. Впрочем, в мастерской Тима считали своим и без высокой миссии натурщика, а Серафимыч даже пытался учить его рисовать, впрочем, тоже без всякого успеха…

В школу вернулся Юрочка, но проблемы как-то закончились. Он по-прежнему смотрел мимо Тима, но теперь вовсе не замечал, будто семиклассник Рамбаев и не присутствовал на уроке. У Тима возникло странное чувство, что он превратился в привидение. Его не спрашивали, и можно было преспокойно предаваться на уроках постороннему чтению или другим важным делам. Однако оба старались сохранять если не мир, то хотя бы перемирие, и Тим лишнего себе строго не позволял.

После весенних каникул объявили экскурсию в музей Востока. Экскурсия была в субботу, а потому не очень обязательная. Можно было не идти, но Тим пошел. Прикоснуться к реальности своих снов было немного страшно, но невероятно завлекательно.

Они ходили по залам с китайскими масками и японскими самураями. Это было красиво и интересно, но ведь не за этим он сюда шел… Тим тихонько слинял от экскурсионной группы и поднялся на этаж выше, где показывали Среднюю Азию. Странно, но древние кувшины, покрытые трещинами времени, заржавленные наконечники копий и странные мозаики никак не отзывались, ничего не будили в его сердце. Это были экспонаты, просто экспонаты…

Уже некоторое время Тим искал туалет. И с каждой минутой необходимость становилась сильнее. Спрашивать у бабулек-охранниц про столь низменную вещь он стеснялся. Он увидел открытую дверь, за которой была совсем не музейная, заплеванная и закуренная лестница. Тим решил, что туалет точно должен быть в каком-то таком, не слишком притязательном месте…

Искомую комнатку с грязноватым унитазом и пожелтелой раковиной он нашел быстро, но потом выяснилось, что он заблудился. Точнее, попал в ту часть музея, где были всякие служебные кабинеты и подсобки. Видимо, и туалет бы тоже служебный… В коридоре было безлюдно и тихо. То ли у сотрудников был обед, или же всех их вызвали на какое-нибудь совещание. Одна дверь была распахнута и за ней стояли стеллажи с деревянными лотками, забитыми осколками древних горшков и какой-то ржавчиной. Тим испугался, что его поймают и с позором выставят, а то еще и сдадут в милицию. Как вернуться в часть для посетителей Тим не знал, а потому пошел прямо по узкому коридору и через несколько шагов уперся в дверь с табличкой «А.В. Бродышев к.и.н., зам.начальника Амударьинской экспедиции». Тим понял – это судьба. Вообще-то незнакомых людей Тим стеснялся, а особенно – бородатых мужиков. При них он впадал ступор, покрывался холодным потом и начинал заикаться. Бродышев в телевизоре был сильно бородатый. Но тут Тим собрался с силами и потянул ручку двери. Однако в комнате никого не оказалось.

Одиноко светился монитор посреди стола, на котором наблюдался изрядный кавардак. Наиболее удивительным элементом научного дизайна был череп, лежащий прямо посреди прочего хлама. Вполне могло быть, что это ТОТ САМЫЙ череп. Его череп из той жизни. Череп смотрел пустыми дырами на Тима, и была в этом взгляде призывная жуть. Он подошел к столу и погладил черепу затылок. Будто самому себе сквозь века. Под черепов валялись разбросанные в беспорядке бумаги. Рядом лежал заветный серебряный кругляш, раздавленный когда-то копытом Орханги. Тима пробрал озноб. Кругляш мгновенно связал тот мир и этот, сделал призрачную страну снов реальной и осязаемой… Тим сжал его в кулаке и стал рассматривать бумаги, испещренные забавными рисунками. Чертежами и письменами. На одном листе был вычерчен все тот же кругляш, только огромный, и кто-то неумело и до смешного бестолково попытался воссоздать сбитую копытом надпись. На другом было изображение черепа фас и профиль с какими-то стрелочками и нерусскими надписями. Третий, прижатый хищным наконечником стрелы пустынных кочевников, был испещрен знаками, чужими, незнакомыми письменами. Впрочем, когда Тим вгляделся, то из строчек стал проступать смысл. Это было непонятно, но увлекательно. Мальгарское шифрованное письмо для торговых сделок. До Тима не сразу дошло, что он хоть и совсем немного, но понимает этот язык. Удалось разобрать имя Тимурин…

 

Тим торопливо выдернул из рюкзачка тетрадку, рванул листочек и стал корявым почерком переписывать документ. Но не успел записать и двух слов, как в коридоре послышались шаги, голоса, смех. Схватив лист с текстом и судорожно комкая его в карман, он рванул из кабинета. Каким-то чудом сразу вылетел на искомую лестницу к нужной двери. Его никто не видел…

Уже на улице, отдышавшись, Тим с некоторым удивлением обнаружил в кармане помимо бумажки и кругляш, и наконечник стрелы…

А в понедельник с третьего урока его срочно потребовали к директору. В кабинете кроме Кобылы сидел бородатый очкарик, в который при ближайшем рассмотрении оказался Бродышевым из телевизора. Перед очкариком лежала тетрадка с нарисованной зеленой ручкой рожей, у которой были выпучены глаза, из разинутой пасти свешивался раздвоенный язык, а уши торчали ослиные. Рожу нарисовал Тим месяц назад как портрет училки по географии Анны Николаевны Астаховой. В отмщение за несправедливую пару, поставленную за забытый дома учебник. Пара была обидная, так как географию Тим учил весь вечер. Так за учебником и заснул, отчего и позабыл сунуть утром его в рюкзак. Тим распереживался тогда ужасно, потому рожа вышла достаточно отвратительная, хотя на Аннушку совершенно не похожая. Для понятности под портретом пришлось поставить надпись – «Астахова – сука», дабы не оставалось сомнений. Остыв, Тим хотел тетрадку выкинуть, но потом стало жаль – она была почти не тронута школьными записями, и он пустил ее под черновики. Из этой тетрадки позавчера он вырвал листок в музее, а саму тетрадь в запарке забыл на столе. Кроме рожи на обложке красовалась надпись, выполненная корявым почерком – ученика такого-то класса и такой-то школы Рамбаева Тимура… Тим понял, что пропал. Глупо пропал…

Кандидат исторических наук смотрел на него каким-то рыбьим, бессмысленным взглядом. Человеку с такими глазами чувство сострадания явно не могло быть известно.

– Так, теперь до кражи докатился, – удовлетворенно начала Кобыла, – а ведь за ограбление музея тебя можно свободно в специнтернат отправить. Ты хоть это понимаешь? Ну что, звоним в милицию? Как, Андрей Владимирович?

Бородатый продолжал сидеть молча, только гулко сглотнул. Его выпуклые, светлые глаза словно собирались высверлить отверстие у Тима в переносице…

– Для начала немедленно верни все украденное! – не дождавшись ответа бородача, продолжила Кобыла прежним грозным тоном, – Это же надо – в музее! В храме науки! И ведь раньше был нормальным ребенком. Мама образованная… Я жду!

– Чево?

– Возвращай, что украл. Разговаривать потом будем… и не здесь, а в милиции.

– У меня всё дома…

– Ну вот, что и требовалось доказать, – удовлетворенно сообщила Кобыла, – будем милицию подключать, Андрей Владимирович? Или пусть он принесет, а уж мы сами потом разберемся и накажем?

Милицию Кобыле явно подключать очень не хотелось, поэтому голос ее стал просительный и в нем даже проскользнула униженная нотка.

Бродышев опять сглотнул и вдруг его глаза потеряли эмалевый блеск. Стали какими-то обычными и даже уютными.

– Татьяна Федотовна, вы меня извините, можно я просто поговорю эээ с… с Тимуром? – последнее слово он будто с трудом из себя выдавил, как остатки пасты из тюбика, – если позволите, мы бы пошли... А милицию, нет, конечно, не надо… Мальчик отдаст, что взял… Мы как раз сходим…

– Идите, – облегчённо разрешила Кобыла, – И чтобы без фокусов, Рамбаев!

До дома Влада они шли молча, также молча поднялись на лифте.

– Подождете? – пускать бородача в чужую квартиру Тим не собирался.

Бродышев кивнул с каким-то зачарованным видом. Тим нырнул за дверь и через минуту появился с листком и наконечником.

– А, нет, это не важно, это хлам… там была бляшка… серебряная, она у тебя… сохранилась?

Тим расстегнул рубашку и попытался стянуть через голову кожаный ремешок. То ли голова оказалась слишком большой, то ли петля слишком тесной, но снять кругляш не получилось. Порвать крученую кожу от старой дубленки Владовой мамы тоже не удалось.

– Ща я за ножом схожу…

– Подожди…

Бородач расстегнул свой допотопный портфель и выудил твердый глянцевый лист, некоторое время смотрел в него, потом на Тима. Протянул. Это было черно-белое фото, только одно лицо, в котором Тим узнал себя. Снято было здорово, так, что пропечатался каждый волосок, каждая ресничка, и даже крошечное родимое пятнышко над верхней губой. Только глаза были не светлые, а почему-то темные…

– У вас там камера, скрытая? В кабинете?

– Камера? А… э… нет. Переверни.

Тим перевернул снимок, на обратной стороне было мелко отпечатано «Портрет, восстановленный по черепу № 1387, захоронение АланСы-7, мальчик 12-13 лет. Работа по восстановлению проведена лабораторией Е.В. Лебедевой, Институт антропологии имени Миклухо-Маклая, реконструктор Ахмелкин П.Е.,… »

– …когда ты вошел, я решил, у меня галлюцинации… Я с этим могильником с лета вожусь, и все не никак. Откуда? Почему? Что за подвеска? …и во сне вижу… Все время в голове крутится, вот и подумал, что доигрался до психоза… но до чего похож… и еще имя на той тетради… Тимур…

Речь археолога становилась не вполне связанной. Тим испугался, как бы бородач и вправду не свихнулся прямо тут. И что тогда делать?

– Я вас по телеку видел, летом…

– Интересуешься археологией?

– А… да. Не всякой, – честно признался Тим, – а Вы это письмо прочли?

– Ммм, да, хотя там не все ясно, конечно…

– А перевести можете?

«7-го числа второго осеннего месяца купец Пахлаван-али из Джантира, известный среди равных, приобрел у тысячника Аджигра из Марганды, известного среди равных, раба именем Тимурин для продажи на рынке Хужарлы… каковой купец обязуется мальчика беречь и члены его не вредить, зрения не лишать, язык не вырывать, но в целом теле доставить в Хуржал, где лишить мужеского достоинства и продать по надобности, лоб заклеймив… О чем тысячнику сообщить и доказательство прислать»

– Ссука…

– Что?!

– Я про этого… тысячника.

– Тут много непонятного. Если продает в рабство, зачем ему все эти сложности? Продал, деньги получил и забыл. И что значить лишить мужеского достоинства?

– Яйца отрезать, – мрачно разъяснил Тим, поразившись взрослой тупости.

– Оскопить… Да? А почему только в Хуржале? Почему не сразу? Непонятно…

– Все тут понятно.

– Да? – иронично спросил Бродышев, – и что же тебе понятно такое? О чем нам, специалистам, не догадаться?

«Все взрослые одинаковы, – подумал Тим, – даже ученые. Раз пацан, значит ничего дельного не скажет»

– Тимурин – наследник. Если погибнет, потом найдутся, кто скажет, это я – Тимурин, и найдутся, кто им поверит. Это всегда опасно. Если продать, все равно опасно, могут выкупить, всегда есть, кто захочет власть… А евнух – это безопасно. Все знают – жив. Знают, где. Но какое войско пойдет за… кастратом. А не сразу, чтоб не сдох по дороге.

– А пожалуй… да, может быть… но это же все объясняет! Слушай, ты гений! Ну конечно… значит, все же наследник… Тимурид… Жаль, что надпись на подвеске сбита…

– Там было сказано – наша сила и власть вечна.

– Так, да, это девиз Тимуридов. Но почему ты знаешь? И зачем сбили надпись?

– Не зачем, а чем. Копытом.

– Каким копытом?

– Лошадиным. Это…

Тим зажал кругляш в кулак.

– Можно я ее оставлю? – спросил Тим.

– Я бы рад, но… понимаешь, меня просто уволят, это очень важная находка, и по всем каталогам…

– А поносить?

– Нет. Хотя… – Бродышев опять зачаровано посмотрел Тиму в лицо. Видимо, таинственность сходства двух мальчиков так и не отпустила археолога. – Ладно... не потеряй. И через неделю...

– Я привезу, честное слово!

Но Тим не привез – ни через неделю, ни через месяц…

Через неделю забрали Серафимыча. Забрали вместе с эскизами, на которых в изобилии был Тим. Студию перевернули вверх дном, впрочем, Тим этого не видел. Самое ужасное, что Влада рядом не было – он укатил по своим фанатским делам в Питер на две недели, наотрез отказавшись брать Тима с собой. «Это не та компания, что тебе нужна», - только и сказал. И даже не оставил телефона, где его искать, если что… Зато оставил денег, на которые Тиму надлежало кормиться до его возвращения. Родители Влада не ожидались раньше, чем к лету. Да и вообще не очень ожидались – как выяснилось, отец недавно получил американское гражданство, а мать грин-карту. Звали в заокенские прелести и сына, но он отказался наотрез…

…Когда Тим очнулся второй, на шее был металлический ошейник. От ошейника шла цепь. Было темно, отчаянно воняло немытыми человеческими телами, кто-то сопел и шевелился в темноте, гремя цепью. Невольники, подумал Тим. Я раб, и меня будут продавать на рынке как лошадь или корову.

Жутко хотелось пить. Утром их вывели из подвала и повели по дороге. Все невольники были прикованы к общей цепи. Ошейник давил и резал плечи. Они шли через села, и мальчишки кидали в них грязью, крича обидные и презрительные слова. Днем их осмотрел тощий, длинный мужик в темном сирийском хитоне. Он смазал Тиму раны на шее сильно пахнущей мазью, потом обернул ошейник кожей, чтобы железо не так резало на ходу плечи.

Их накормили какой-то жуткой похлебкой из тухлого мяса и червивой крупы. Многие из рабов были вовсе голые. Всем было наплевать на наготу, мужчины и женщины валялись вперемешку. Кроме Тима был еще совсем маленький мальчик, он не был прикован, мать несла его на руках. Мальчик умер через три дня пути, но женщина продолжала нести его тело еще несколько дней, пока его насильно не отобрали.

Через неделю они пришли в город, где вместо домов были круглые кожаные шатры. Город кочевников, подумал Тим. Тим слышал о таких городах, выраставших на пару месяцев в степи, а потом так же исчезавших, чтобы появиться в другом месте.

Его отвели к старику, который внимательно ощупал его иссохшее, покрытое струпьями тело. Тим понял, чем старик промышляет, лишь когда тот стянул с него штаны.

– Сейчас нельзя, помрет, – сказал старик, – Откорми, отмой, потом приводи.

Но это не входило в планы сирийца.

Утром их выставили на продажу. В кочевом стане базарная площадь была даже больше, чем в Мараканде. Торговали в основном невольниками и оружием. Покупатели подходили к рабам, осматривали их мускулы и зубы, щупали грудь женщинам, изучали кожу на чесотку и болезни. Тим понял, что их компания относилась к самой низкой категории - плохо или вовсе не одетые, с язвами на теле, со сбитыми от дальней дороги ногами, они стоили очень дешево. Цена также определялась и возрастом, Тим стоил дешевле остальных. Сириец сожалел, чтомальчика нельзя кастрировать, цена евнуха была примерно в пять-шесть раз выше. Тим твердо решил – если до такого дойдет, он умрет. Тонкий длинный гвоздь Тим нашел на дороге, когда их гнали из Мараканды в кочевой стан. С тех пор прятал его в лохмотьях. Его не обыскивали – сириец брезговал. Тим его хорошо понимал. Вонючий, обгаженный, с волосами и одеждой, кишащей паразитами, с язвами по телу он вызывал отвращение. Перед продажей их прямо в одежде загнали в мутную реку. Это называлось мытьем. Тим был счастлив и такому - хоть мочой от одежды нести перестало. Гвоздь Тим собирался воткнуть гвоздь себе в горло, если дело дойдет до постыдной операции. Но ему повезло – делать операцию сириец боялся, слишком легко Тим мог умереть от потери крови или заражения. Сириец хотел побыстрее избавиться от некачественной партии невольников и принял решение продать Тима так как есть. Невольников в эти дни не секли, чтобы не портить товарный вид и даже стали кормить получше.

На рынке Тима несколько раз осматривали, но покупать никто не хотел. Прикованный рядом с ним пожилой раб постоянно болтал: «Плохой хозяин. Кто так с товаром делает - ты отмой, одень, откорми, а потом продавай... И цена другая будет, и нам хорошо. Жадный! Вот зачем ты ему? Мальчишки сейчас не в цене, тебя купят или чтобы сделать евнухом в гареме, или для представлений со зверьми. Так сначала кастрируй, а потом продавай. Больше ты ни для чего не годишься. Если евнухом, считай ты счастлив. Будешь вкусно есть, мягко спать. А это дело, оно зачем? Одна морока от женщин. Поверь мне. А иначе выкинут тебя на арену, сожрет тебя тигр или лев. А вот меня могут купить поваром, я работал раньше поваром в одном доме. Когда купят, тебя здорово отходят хлыстом. Чтобы дурь выбить, чтоб боялся...»

Шли дни. Тим жил как во сне - ел вонючее пойло, стоял день на рынке, спал вповалку в пропахшем мочой и потом шатре. Болезненная усталость овладевала Тимом все сильнее, притупляя волю и желания, лишая мыслей и чувств. Он превратился в измученное животное.

К концу второй недели от партии рабов остался он один. Тима жутко донимали паразиты - все тело горело и чесалось. Он стал сильно кашлять, исхудал и ослаб. На рынке Тим все больше сидел, привалившись к столбу, на который пристегивали его цепь.

На 11 день торговли хозяин сказал, что если Тима сегодня не купят, он его прирежет. Тим немного обрадовался, что наконец кончатся все мучения. Но в этот день торговля пошла оживлённее. Его осмотрели несколько раз, беззастенчиво задирая грязную рубашонку, стягивая штаны, ощупывая тощенькое тело, заглядывая в рот. Тим ощущал себя куклой, механически поворачивался перед покупателями, раздевался, приседал, раздвигал ноги, открывал рот.

Хозяину настолько надоело торговать Тимом, что он готов был отдать его почти задаром. Но покупатели не хотели брать - боялись, что помрет. Другие торговцы смеялись над жадностью сирийца. К вечеру насмешки хозяина достали. Хозяин вытер о штаны нож, которым только что ел дыню, сорвал с Тима рубаху. На груди сверкнул чудом сохранившийся Знак из лунного серебра. Но жадность оказалась сильнее, и хозяин, отбросив нож, сорвал свою злость с помощью хлыста. Хлыст рванул кожу на спине, но Тим от слабости не кричал, он уже почти и не чувствовал боли.

Краснобородый всадник в волчьей шапке на крупном коне сказал что-то на незнакомом Тиму языке, хозяин повернулся, уронил хлыст и лицо его стало белым.

– Сколько стоит эта дохлятина?

Хозяин ответил по-сирийски.

– Такой? Ты жаден! Этого хватит, – краснобородый не торговался – приказывал.

Монета сверкнула в воздухе и упала к ногам сирийца. Пока сириец под гогот толпы ползал в пыли, краснобородый соскочл с коня, подошел к Тиму и сильным рывком разорвал железное кольцо на его шее. По толпе пролетел вздох восхищения. Взяв Тима под мышками он посадил его на лошадь и вскочил сам следом. Как ему не противно, подумал Тим, ведь от меня воняет…

Тим все узнал от Ольги, которая пыталась вызвонить Влада. Правда, по телефону она толком ничего не объяснила, но зато приехала вечером и осталась ночевать. Все было плохо, и даже хуже, чем сперва вообразил Тим. Скандал возник из-за той самой картины Влада, «Маленького Демона», которого так неосторожно отправили на выставку юных художников. Кто-то усмотрел в ней разврат и растление, начался скандал, который вылился в статью. Известная корреспондентка Комсомольской Правды швырялась трескучими фразами, в которых монстр и развратник были далеко не самыми жесткими эпитетами. На другой день после выхода статьи Серафимыча забрали. Ребят допрашивают и жутко давят, чтобы они рассказали что-нибудь этакое. Давят через школу, родителей, ну и вообще… Видимо, доберутся до Тима и до Влада, как объявиться из своих питерских странствий.

Ольга собирала деньги на адвоката, и Тим отдал почти все, что у него оставалось. То, что рассказывала Ольга, казалось не реальным, будто история из глупой книжки или сериала. И Тим не был способен переживать всерьез, ему казалось, что завтра все благополучно закончится…

 

…Допрос начался с наимягчайшего пьяниссимо – следователь долго уверял, что он хочет только помочь, что все рассказать надо как раз для спасения всех и, главное, Серафимыча, что все могут ошибиться раз в жизни, и он, следователь, ни в коей мере никого не осуждает, а просто мечтает выяснить правду. Что только эта самая правда и поможет Серафимычу и ребятам разобраться в непростой ситуации, и, возможно, тогда всех простят и отпустят. Если бы не курс молодого бойца, который вчера провела вчера с Тимом Ольга, он, наверно, совсем бы размяк от этих сладких, дружелюбных речей… Но он не размяк.

Дальше разговор перешел сразу в жесткое стоккато – Тим услышал, что если он не понимает доброго обращения, то ведь можно и по-другому. Его отправят на «экспертизу жопы», и она все покажет, так как с экспертами у следователя все схвачено. Его подвиги на станут известны всем, а как пацаны относятся к пидорасам Тим скоро узнает. А потом ведь есть вариант отправить его в детприемник, живет он не дома, а не пойми у кого, так что все основания имеются. А там уже старшие урки сделают его девочкой…

На допросе в качестве представителя присутствовал Юрочка, у которого так неудачно было «окно» в уроках. Впрочем, историк молчал намертво, только против своей привычки смотрел на этот раз на Тима, и мальчик ощущал всей кожей этот сверлящий взгляд и то наслаждение, которое Юрочка наверняка испытывал…

Потом следователь исполнил анданте – зря Тим запирается, так как все давно известно. Нечего выгораживать преступника, который во всем сознался. Да и он уже достаточно взрослый, чтобы понять – пока он жертва, потерпевший, но ведь все можно повернуть и иначе. По сути он – малолетняя проститутка, а таких отправляют в закрытые спецы, где еще хуже, чем в колонии. Его товарищи по несчастью были умнее, все поняли и давно дали показания, которые Тим может почитать, вот пожалуйста…

Были вручены листки, некоторые аккуратно отпечатанные на принтере, а некоторые заполненные от руки, и от прочитанного стало гнусно. Нет, в допросах не было откровенной лжи, но все было вывернуто наизнанку, обгажено, облеплено дрянью, сальной тошнотворной похотью, и начинало казаться, что да, действительно, Серафимыч не просто так заставил всех рисовать его обнаженного, но со скрытыми погаными мыслями, что демонстрировал на занятии вовсе не строение мышц и костей, но нечто совсем иное, что рассказывая байки, вовсе не развлекать собирался…

Тим ощутил, что плывет, что готов поверить всем мерзостям, готов сделать что угодно, дабы скорее покинуть ненавистный кабинет истории и прекратить этот, выворачивающий нутро и душу, разговор.

А следователь на конец беседы приберег еще и форте – будешь запираться, и твой Владик тоже отправится куда следует, как сообщник преступления. Ведь он тебя привел в студию, а можно сказать – предоставил, наверняка за плату, и ты, может быть, не первый и даже не второй, кого он подыскал старому растлителю. Пока мы твоего сутенера не допросили, он сбежал, но ничего, мы его скоро разыщем, мы это делать умеем…

А надо лишь подписать, все уже заранее напечатано, ведь он, следователь, тоже человек, а потому понимает, как мальчику будет тяжело рассказывать. Он все подготовил заранее, нужно только написать фамилию вот тут, где галочка и идти на уроки…

Тим вдруг увидел, как крупные капли падают на мерзкую бумагу с галочкой, что оказалась в его руке. Будто в комнате пошел небольшой такой, теплый весенний дождик… И только потом сообразил, что плачет, и стало особенно отвратительно рыдать под взглядом этих двух недобрых взрослых…

- Я ведь здесь, кажется, представляю права Рамбаева, - ненавистный Юрочкин голос звучал ровно и даже злорадно, - ну так не кажется ли Вам, гражданин следователь, что вы несколько эти самые права нарушаете? Хочу предупредить, что вынужден буду отразить в протоколе подробно все, что здесь происходило. Не думаю, что прокуратура одобрит ваши методы издевательства на ребенком, да еще в стенах школы…

Пораженный Тим забыл плакать, а следователь вскочил и уставился на Юрочку, который по своей привычке смотрел куда-то мимо, на спинку стула.

- Да вы соображаете…

- И что, может теперь и меня запишите в подельники? – в голосе Юрочки звучала насмешка.

Молча были собраны бумаги, и Тим с историком остались вдвоем.

- Иди домой, - сказал Юрочка, - я скажу Ексанне, что отпустил. Подожди, сейчас напишу записку в раздевалку…

- Не надо, я без куртки…

Как в школе становилось все известно, было совершенно непонятно. Но дойти до раздевалки Тим не успел – компания ашек его прижала в коридоре, и под общий хохот на его лбу жирно начертали слово «пидор»…

Дома Тим достал нож и перерезал кожаный шнурок, на котором висел Знак, а потом пошел смывать постыдную надпись. Надпись не смывалась, и ему пришлось тереть лоб, пока он не стал багровым…

…Его не высекли, как обещал старый раб. Аккуратно вымыли, переодели и накормили. Намазали голову чем-то вонючим от вшей, обработал мазью язвы на шее и раны от хлыста на спине. Девочка принесла поесть, конский сыр, манты и лепешку. После еды живот выпятился как барабан. Тим выпил горячего соленого чая и отрубился. Он проспал больше суток. Во сне Тим усталость этого месяца медленно вытекала из натруженного тела. Две недели он приходил в себя, отлеживался в кожаном шатре, и все это время за ним ухаживал старый, равнодушный слуга. Усталость выходила медленно из больного, непослушного тела, и все же вскоре Тим стал походить на себя прежнего, разве что под глазами залегли темные круги.

Потом реальность навалилась на Тима.

Тим стал рабом хана кочевого курта. Вместо грязного ржавого обруча на шею одели кожаный ошейник. Обязанностей не много. Подавать еду, а вечером мыть хозяину ноги. Подавать он не умел, и его высекли, но как-то вяло и не сильно. А когда мыл ноги хозяину, то шутливо тыкал мыльной ступней Тиму в глаза… Раньше, у сирийца, было физически настолько тяжело, что ни на что другое Тима не хватало. Теперь же он ел досыта, его не донимали паразиты и потому особо остро ощущалось унижение, к которому так трудно привыкнуть тому, кто вырос на воле.

Быть игрушкой в чужих руках было утомительно и противно, учиться подлой науке служить и прислуживать Тим не хотел. Дружба среди рабов была невозможна – все доносили друг на друга. За длинный язык старый слуга порол Тима трижды, спокойно, методично и беспощадно. После этого Тим перестал разговаривать вовсе.

Любой самый паршивый местный мальчишка мог ударить его – Тим не имел права поднять руку на свободного человека. Тиму сильно доставалось от местных ребят – стоило ему отойти от шатра хозяина, как местные мальчишки словно стая волчат набрасывались на него. Его пинали, плевали в лицо, мочились, бросали в грязь, стреляли тупыми стрелами. Мальчишки были младше Тима, и он мог бы разделаться с ними. Но он был рабом. Однажды его повалили, стянули штаны и достав нож, показали, что сейчас его охолостят. И тогда Тим стал драться. Он дрался не как человек, а как загнанное в угол животное - царапался, кусался, лягался. Мальчишки отступили. Одному из мальчишек Тим откусил ухо.

Впервые его высекли по-настоящему, когда жертвы хлещут до тех пор, пока от боли не наступит недержание. Тим обгадился после пятидесяти ударов, что было неплохо, если учесть его возраст. И все же это было много мягче, по обычаю такой поступок раба карался медленной и мучительной смертью. И еще. Секли не хлыстом, а ремнем, который не рассекал кожу. И, хотя порол его сам хозяин, и Тиму показалось, что Краснобородый остался доволен тимовым поведением. Мальчишки же с тех пор отстали, лишь кричали вслед что-то обидное.

Тим никак не мог понять, зачем он нужен Краснобородому. Тот забавлялся с ним как с живой игрушкой. Иногда Тим обедал вместе с хозяином и тот заставлял рассказывать о своей жизни. Краснобородого очень интересовали рассказы Тима о звездном небе. Иногда он брал Тима с собой на конные ночные прогулки и Тим показывал ему созвездия и звезды с трудновыговариваемыми названиями на чуждом им обоим греческом языке. За полгода жизни в Мараканде Тим впитал довольно много знаний, и был неплохим собеседником. Тим тоже испытал к Краснобородому что-то вроде привязанности. Не смотря на то, что хозяин не умел ни читать, ни писать, он отличался живым умом и любознательностью. Иногда он рассказывал Тиму об обычаях своего народа. Однако неделю или две спокойной жизни сменяло время, в которой хозяин терзал мальчика хитро и изощренно.

В такие дни хозяин был жесток и насмешлив. Угадать, какое именно настроение у него будет сегодня, казалось невозможным. Он раздавал тычки и подзатыльники. Мог окунуть лицом в лохань с грязной водой, отхлестать плетью или же обещать посадить на кол. В последнее Тим не верил, так как ясно ощущал – его купили не просто так. Даже знак по-прежнему висел у него на шее, а кожаный ремешок заменили на стальную цепочку.

Этой ночью Тим с Краснобородым уехали далеко от стана и наткнулись на всадников. Всадников было много, и они говорили на родном наречии мальчика. Хозяин хотел зажать Тиму рот, но тот ударил пятками и рванул лошадь вслед за своими. Тим мог крикнуть, и тогда наверно Краснобородого бы взяли в плен или убили. Но Тим этого не сделал. Он скакал молча, почти ничего не замечая вокруг, с одной мыслью, что свобода совсем рядом… Поэтому не заметил, как заслышав стук копыт сзади, двое всадников тихо отделились и направились навстречу. Узкая сталь сверкнула в лунном луче. Как красиво, успел подумать Тим, прежде чем меч рассек его тонкую шею, разрезав как бритвой на две части пятый шейный позвонок. А голова покатилась в траве, весело подпрыгивая, словно мяч из бараньего курдюка в веселых ярмарочных состязаниях мальчишек…

…Утром Тим увидел компанию Волана, явно пребывающую в радостном предвкушении легкой расправы.

- Эй, Татарин, шевели булками,- крикнул Карась и что-то тихо добавил, отчего вся компания залилась гнусным смехом.

Какая-то струна порвалась внутри у Тима, страх ушел, и он ощутил пустоту. Стеснительный, домашний мальчик Тим перестал существовать. В груди ровно билось гордое сердце Тимурина - внука властителя Маннервархана, потомка самого жесткого в истории завоевателя. В голове зазвенел боевой азарт.

Волан почувствовал неладное. Почему этот зашуганный хлюпик так спокоен? Как вожак, он умел ощущать людей. Но чего было бояться? Тим был на голову ниже любого из них. Что мог сделать этот тощенький татарчонок против четырех здоровых парней? Сам Волан не отличался особой силой, но с ним были "телохранители" - не шибко сообразительные, но весьма сильные и спортивные. Поэтому он не поверил своей интуиции. А зря.

Тимур не стал тратить время на обычные мальчишеские перепалки, он ударил Волана сходу головой в грудь. В область сердца. Вожака надо убить первым, таков закон войны. Удар должен был проломить ребра, но от смерти Волана спасло то же чутье - он успел дернуться назад, что смягчило удар. Не издав ни звука, он упал. Остальные парни ничего не успели понять. Потап попытался ухватить Тима за шиворот. Он был борцом, одним из самых сильных ребят в школе. Говорили, что у него 1-й разряд по Дзюдо. Тимур по всей науке расслабил мышцы и каплей скользнул вниз. Пальцы Потапа разжились, и через секунду он свалился на Волана от удара локтем. Тимур бил локтем в низ живота - по мочевому пузырю. Потапа спас накачанный пресс - мочевой пузырь не лопнул, и он всего лишь обмочился.

Оставались двое, бессмысленно таращившиеся на происходящее. Тимур прыгнул на Лося - самого длинного из компании, ухватил его за уши и потянул вниз всем весом тела, а когда Лось стал сгибаться, нос его встретился со стремительно летевшим навстречу тимуровым коленом. Лицо врага захрустело. Лось присел, прижав руки к лицу, из-под пальцев густо сочилась кровь. Весь "бой" занял не более 10 секунд. Толстый Карась тяжело побежал. Тимур не стал его догонять, победа и так была полной…

С первого же урока Тима вызвали к директору. Там был милиционер, Потап и Карась. Тим понял, что сейчас начнется...

– Вот он, – лошадиное лицо директриссы скривилось как от зубной боли.

– Кто, этот?! Тот самый Рембо? – глаза милиционера стали веселыми.

Все замолчали и уставились на Тима.

– За что ты избил ребят, Рамбаев? – голос директриссы дрожал от показного негодования.

– Я? Каких ребят? – не очень натурально удивился Тим.

– Волкова и Лосева отвезли в травмпункт, – директрисса будто прочла мысли Тима.

– Смеетесь, – сказал милиционер. –Этот молокосос уделал того бугая?

На молокососа Тим обиделся.

– Он нас приемами бил, – сказа Карась тонким голосом.

–Тебя-то я вообще не трогал,– сказал Тим.

–Сколько тебе лет? – спросил милиционер у Тима.

– 13...

– Уголовная ответственность начинается с 14, – обрадовался милиционер. Ему явно не хотелось разбираться с этим делом.

– Что же, ему все сойдет с рук? – спросила директрисса, – А если он убьет кого-нибудь?

– Воспитывайте, – предложил милиционер. – а мы поехали, нам еще на два адреса надо...

– Рамбаев, завтра в школу с родителями.

– Мама работает, а папы нет.

– Рамбаев, а если ты поломал ребятам кости? Поедешь в колонию... Научился каратэ, это не значит, что можно всех бить налево и направо, – Кобыла явно ругалась больше для порядку.

Дома Тим достал Знак. Серебро захолодило руку. Тим решительно надел ремешок на шею. Теперь он не стыдился предка-завоевателя и был уверен, что предок тоже может гордиться им.

На другой день в школе ждал триумф. Те, кто раньше над ним смеялся, испуганно замолкали при встрече. Многие, кто раньше не замечал, теперь ловили его взгляд и пытались сказать что-нибудь лестное. На переменах подходили целые группки старшеклассников и рассматривали его, как диковинное насекомое. Идя по коридору, он слышал шепот: "Вон он пошел! Который? Вон тот, маленький!". Старшеклассник Олег Козаков, по прозвищу Казак, на большой перемене подошел к Тиму и спросил, где он тренируется. Тим ляпнул, что он занимается древним татарским боевым искусством.

– Покажешь приемчики? – спросил Олег. Тим обещал. А суперкрасавица Лариска пригласила его в субботу покататься на лошадях. Тим было подумал, не проводить ли Лариску домой после школы, но представил со стороны, как это будет выглядеть – Тим едва доставал высокой Лариске до уха – отказался от этой идеи. Впрочем, съездить покататься верхом Тим согласился.

В субботу на авто Ларискиного папана поехали за город, на конную базу. Авто было шикарное, с музоном, баром и видео, тонированными стеклами и личным шофером. Тим мягко покачивался на заднем сиденье, слушал Ларискино щебетанье и скупо ронял редкие слова. Тиму хотелось выглядеть этаким суровым мачо. По видео показывали "Одиночку", Тим боевики не любил и смотрел вполглаза

Богатая жизнь Тиму положительно нравилась. На базе Тим критически осмотрел двух престарелых ленивых лошадок и у мужеподобной девицы-распорядительницы поинтересовался, нет ли чего-нибудь поприличнее. Девица кинула на Тима взгляд, полный презрения – богатый выпендривающийся барчук ей явно не нравился.

– Оседлать сам сможешь? – в голосе мужеподобной девицы слышался подвох.

Девица вывела из стойла черного красавца коня явно разбойничьего нрава. Тим подошел. Конь косил глазом на незнакомого мальчишку с неодобрением. У Тима внутри все обмирало – он боялся коров, лошадей и больших собак.

Тимур похлопал коня по шее, перехватил уздечку и протянул на ладони сахар. Конь его нормально схрупал.

– Не надо седла, – сказал Тимур и вскочил на коня. Вид у девицы стал обалделый. Конь встал на дыбы, потом вскинул задом. На лице девицы появилось злорадное выражение – сейчас этот барчук шлепнется в осеннюю слякоть. Тимур резко осадил коня, тот поплясал на месте, попрыгал немного и успокоился.

–Как его зовут?

–Норд. Ты из конной школы? – в голосе девицы послышалось уважение.

– Я не из школы. Вообще первый раз в жизни верхом!, – Тим радостно подмигнул девице и проехался по кругу.

Лариска наконец забралась на свою лошадку. Они проехали шагом по осеннему лесу, потом Тим пустил Норда в галоп. Ларискина лошадка припустилась в след. Ездить галопом Лариска явно боялась. Когда лошади перепрыгивали через канавы или приходилось пригибаться, чтобы не получить веткой по голове, она смешно взвизгивала и вцеплялась в гриву. На поляне они остановились.

–Я устала. Давай пешком погуляем?

Тим спрыгнул с Норда и помог спуститься Лариске. Потом привязал лошадей.

–Что это у тебя? – Лариска дотронулась до серебряного кружочка на груди Тима. От быстрой скачки подвеска выскочила из-под рубашки.

–Знак власти,– сказал Тим, а Ларискины глаза зажглись любопытством.

–А у тебя он откуда?

–По наследству достался,–сказал Тимур, – от отца. Я прямой потомок Тимура-завоевателя.

Лариска провела пальцем по краю.

–Это платина?

–Ага,– соврал Тим. – Он стоит как сто твоих мерседесов.

На самом-то деле Тим понятия не имел, сколько может стоить этот серебряный кругляшок. Убрал подвеску под рубашку, а Лариска взяла его за руку. Она явно чего-то ждала. Интересно чего? Вдруг Лариска притянула Тима за плечи и поцеловала в губы. Это было неожиданно. Тим раньше не целовался. Первый мимолетный поцелуй был почти сестринским, но потом Лариска умело раздвинула ему губы и протолкнула язык внутрь. "Ни фига себе" подумал Тим. Тим боялся ударить в грязь лицом, но вроде все было в порядке. Лариска старательно пыхтела. "Полапать ее, что ли", – подумал Тим. Хрупкий, воздушный образ, в который Тим был влюблен, исчез. Перед Тимом была самка, тело которой даже через одежду жгло жаром желания. Тим потрогал Ларискину грудь. Интересно, как далеко можно зайти?" – подумал Тим.

Он шарил по Ларискиному телу, не встречая какого-либо сопротивления. Зайти, судя по всему, можно было далеко, но Тиму почему-то расхотелось. Ему было жаль своей разрушенной любви.

"Может, мне еще рано" – подумал Тим. Хотя прикольно было бы потом рассказывать пацанам, как он трахнул Лариску Егорову.

Рука девочки зашарила по нему, стало щекотно. Лариска расстегнула его джинсы. Желание прошло, стало стыдно и противно. Рука Лариски полезла к нему в трусы, пальцы были холодные и цепкие. Тиму хотелось, чтобы это побыстрее кончилось. Тело его жило отдельно от разума. Ларискины руки что-то делали, мышцы Тима послушно напрягались в такт ее движениям, а Тим думал о серебристой степи, раскаленном южном солнце, далеком городе Мараканде с голубыми куполами мечетей, шумной базарной площадью и огромными древними чинарами над темными арыками.

Обратно ехали молча. На Лариску смотреть не хотелось. Лариска все поняла и к Тиму с разговорами не приставала. Было противно в липких трусах, и он мечтал поскорее добраться до дома, залезть в горячую ванну и смыть с себя воспоминания о сегодняшнем дне. Если это и есть секс, то лучше его вовсе не надо, подумал Тим. С Лариской расстались холодно, он чувствовал, что задел ее женское самолюбие. "А, наплевать", – подумал Тим.

Вечером позвонила Ольга и сказала, что уголовное дело закрыто, так как Серафимыч умер в тюрьме. То ли сердце не выдержало, то ли еще что. Похороны в воскресенье. Может, так и лучше, вздохнув, сказала Ольга…

На перемене он наткнулся на Кобылу.

– Рамбаев, ты ведь дружишь с Кокаревым? Не знаешь случайно, как разыскать его родителей?

– Нет!

– Подожди. Утром звонили в школу, он в Питере, в реанимации… Какая-то драка, оказывается, он был фанатом.

Слово «был» отчаянно резануло слух…

– Я правда не знаю… А какая больница?

– Я не в курсе, звонили из милиции. Ладно, можешь идти.

Тим понимал, что надо ехать в Питер. Только все деньги он отдал Ольге, сам уже два дня питался остатками картошки и пшённой крупы. Ехать домой? Мать с отчимом перебрались в просторную квартиру на окраине, телефона там еще не было. Уйдет пол дня, да и не факт, что дадут. То есть, скорее всего не дадут… И Тим пошел в кабинет истории, понимая, что Юрочка ему не откажет. Что-то неуловимое перевернуло их отношения с историком, Тим, конечно, не понимал странной перемены в Юрочке, но ощущал это перемену каким-то внутренним животным чутьем. Прежний Тим никогда бы не решился так нахально просить денег, но Тимуру, видимо, это было не сложно. И действительно, Юрий Евгеньич выдал ему почти все, что было в кошельке. Самое поразительное, даже не спросив на что.

Дома Тим сделал то, на что никогда бы раньше не решился. Включил Владов комп и залез в его электронный дневник. Пользоваться интернетом Тим не очень умел, но браузер запомнил нужную страницу…

«Мелкий меня ревнует, смешно…
…Родители не вернуться…
…Вот и все. Серафимыча больше нет, и все – мое упрямство, мое козлиное непонимание этой жизни со всеми ее сволочными ямами и западнями…
…Жить не хочу, а надо… и надо позвонить мелкому, наверно ему тоже хреново, но он хоть тут не при чем…»

Тим подошел к секретеру, стал вытряхивать бумаги и книги, ища Владову записную. Пролистав, нашел телефон Сереги, фаната, которого пару раз видел. Набрал номер. Спросил, где Влад.

– А кто это?

Тим назвался. Серега помолчал. Потом сказал:

– Он в больнице, избили сильно... в общем один полез на толпу "Зенитовцев" ну и... куча переломов, еще ему черепушку бутылкой проломили. Чего полез, прямо будто жизнь надоела...

– В какой он больнице?

– Клиника ВМА, кажись так... подожди, сча посмотрю... Нейрохирургическая клиника ВМА, Серебристый 12.

…В клинике Тима пускать категорически не хотели. В свои 13 он выглядел много моложе - невысокий, худенький, не производил серьезного впечатления. Но настойчивость взяла свое, и в конце концов к Тиму вышел врач из реанимации, бородатый дядька в очках. Дядька тоже сначала заартачился, но через десять минут рыданий Тиму выдали белый халат и бахилы. Перед тем, как пустить Тима в палату, врач предупредил:

- Он тебя даже не узнает. У него кома.

Влад лежал, обвитый трубками и проводами, присоединенными к каким-то внушительным приборам. Голова у него была забинтована, под глазами черно-багровые круги. Лицо было неживое, такое же лицо было у бабушки, когда ее хоронили. Тим стало страшно и жалость к Владу и к себе опять подступила к самому горлу, вырвавшись наружу отчаянными слезами. Слезы катились по щекам, срывались серебристыми звездочками на пол. Тим подошел взял Влада за руку.

– Только живи,– шептал Тим, – только живи. Господи, сделай чтобы он выжил, ну пожалуйста, пожалуйста Господи, сделай, чтобы он не умер... Я обещаю, Господи, я обещаю, обещаю... Тим не знал, что именно он обещает, но горячая молитва шла от самого его сердца. Будем надеяться, что Господь услышал его...

…Тим долго бродил по Питеру, шел снег вперемежку с дождем. Чтобы согреться зашел в историческую галерею восковых фигур. Вокруг были великие люди прошлого - Петр I, Наполеон, Суворов, Чингис-Хан.

В одном из залов Тим остановился перед восковой фигуркой мальчика в волчьей шапке, кожаных штанах и курточке, с луком за спиной. "Тимурин, 13 лет, 17 век." гласила табличка. Чуть ниже было написано "Был убит во время междоусобных войн между кочевыми и оседлыми племенами Манервархана. По преданию - один из тимуридов, правивших в Мараканде. Восстановлен в лаборатории Е.Лебедевой по черепу из захоронения АланСы-7. реконструктор П.Е.Ахмелкин, Скульптор-реставратор Петр Серафимович Вайнберг ".

Тим не заметил, как люди вокруг удивленно замолкают, видя двух совершенно одинаковых, хотя так по-разному одетых мальчишек. Одного воскового, с гордой и немного надменной улыбкой, а другого живого - с усталыми заплаканными глазами...

 

©Сатаров Борис (А.Блантер)