Мы опять приехали на дачу, хотя это громко сказано - 4 сотки и бунгало. Правда, люди, которые видели мой участок, всегда считали, что он гораздо больше соседних - я устроил на нем сложный рельеф, террасы, полого сворачивающие дорожки, обложенные камнями - я их выворачивал из этой же земли, а самые красивые камни пошли на облицовку маленького бассейна и каменную горку. Есть даже камень с окаменевшей улиткой. Но главное, конечно, было то, что всегда можно было чем-то поживиться.
Сейчас были виноград и ежевика, а еще чай с мятой и мелиссой. И бублички, их называют сушки, или баранки - кому как нравится. По дороге от маршрутки мы как всегда болтали. Я рассказывал (точнее пересказывал) разные жуткости из хирургической практики одного моего знакомого.
Первая история была про сумасшедшего. Все психи были жутко влюблены в персонажей сериала “Просто Мария”. Ну и занимаясь онанизмом, каждый из них кого-то конкретно имел. В виду. И вот наш герой решил монополизировать Просто Марию и закрепить свои права на нее навечно перед богом и людьми. То есть, обручиться. Он приобрел каким-то образом дешевое бронзовое колечко… Ну и надел его себе на перец перед очередным сеансом наслаждения. Когда его привезли в больницу, кровь так застоялась, что безумный орган напоминал батон докторской колбасы. Хирургам пришлось разрезать каждую жилочку и пальцами вынимать каждый сгусток крови. Короче, провозились они долго.
Вторая история была совсем простая. Поймал мужик после работы как бы такси, в нем двое парней. Угостили его пивком. Проснулся он уже от предутреннего холода, в лесополосе, со спущенными штанами и торчащим членом. Или точнее разбухшим, потому что на него был надет накидной ключ (ну, гайки крутить на колесе). Психа-то сразу привезли из дурки в хирургию, а мужик вначале домой пошел, пытался в морозилку перец совать, пилил ключ ножовкой. В общем, когда начало не только синеть, но и чернеть, он появился в больнице. Хирурги теперь имели некоторый опыт, а главное - ничему не удивлялись.
Ну ладно, бог с ними, с гайками и кольцами, у нас дела повкуснее. Мы грызли бублики, запивая душистым чаем. Мое бунгало (дачный домик), плод изощренной фантазии лентяя, я построил (слепил, скрутил, сколотил) своими руками. Когда-то это был большой магазинный холодильник, нечто вроде куба со стороной 2 метра. Каждая грань имела прочную раму из дерева, облицовку из дюралевых листов внутри и снаружи, а между ними - пенопласт. Из граней я сделал стены (получилось 2 х 4 метра), а потолок из балок и штакетника (планок для ящиков) - слегка наклонный, на нем еще толь и шифер сверху. Свет внутрь бунгало попадает из двери, а еще через полосу оранжевого пластикового шифера под крышей. Так что бунгало имеет важные достоинства: в нем не бывает ни слишком жарко, ни слишком холодно, а голое тело всегда отсвечивает приятным румянцем.
Ох уж этот румянец... Кажется, во второй наш визит на дачу, в самом начале нашего лета, о котором я и мечтать не мог, я снимал его полароидом на кровати с шарами. Да, я умудрился втиснуть в бунгало невероятное множество вещей: большой сундук, набитый лопатами-граблями-мешками; над ним полки для инструментов; пару столиков и табуретов; этажерку для посуды и антикварную кровать с панцирной сеткой и шарами. Вторая кровать стояла на улице, прямо под виноградом, на ней можно прыгать как на батуте, объедаться, плевать во все стороны, вдыхать аромат вьющейся розы-катеринки, загорать, но только не заниматься безобразиями. И даже не массажем, поскольку он у меня всегда заканчивается одним и тем же - анальным вторжением и писюновым вкушением (до того, конечно, а не одновременно).
Да, кровать в бунгало была как-то роднее и уютнее. Уже в первую поездку сюда я вначале убедил раздеться его до трусиков (чтобы вишней одежду не испачкать), а потом попросил, чтобы он сделал мне тайский массаж попкой. Ну и по его позвонкам прошелся. Он моментально завелся, когда я всунул ему палец в дырочку. Мы это немножко обсудили. Для 12 лет у него был довольно симпатичный и крупный крепыш, но при этом совершенно детское тело, хотя длинные ноги и широкие плечи делали его похожим скорее на 14-летнего. Но он был малыш. Со свежим малышовым запахом и грацией котенка. Когда мы стали совсем близки, он никогда не говорил мне, что любит. А просто подходил ко мне и ласкался, выгибая или прогибая гибкую спинку, ловя мою ладонь в волшебную впадинку своих булочек.

* * *

В тот раз я наклеил на них драконьи глаза, чтобы сфотать полароидом жуткое, но симпатичное лицо пришельца-аналоида. По дороге на дачу я рассказывал ему о композиции, ракурсе, комбинированной съемке, спецэффектах и прочем. Снимал его на фоне скальных обрывов и макового поля, потом горы снимал он, потом мы снимали его на вишне и на дне почти пересохшего бассейна в виде принца-лягушонка, цепко ухватившего в свою милую поросеночью улыбку стрелу моей судьбы. Я долго не мог понять тайны его глаз, пока не разобрался с его происхождением: фамилия у него польская, нос курносый русский, а вот глазки-маслины достались от деда итальянца. Он и двигается не по-здешнему: не волочит ноги, как рэп-шпана из черного квартала, но и столь любимой мною стильной развинченности парней из моего круга у него нет. Когда мы идем где-то в парке, по набережной или за городом - он пританцовывает и вертится в паре шагов передо мной, стреляя глазами - тарантелла, античный мальчик.
Я ему рассказывал, что уже есть сканеры, которые позволяют сделать полную копию тела. И что я больше всего на свете хотел бы его статую. Ведь именно такие, как он, мальчишки дали миру вечные каноны красоты. Но я не мог еще тогда, на полароидной съемке, сказать: "Давай я буду снимать тебя голышом, снимать твой писюн и твой попец, которые зажигают во мне адский огонь".
Я сказал, давай сбацаем глазастого марсианина - он лег на кровать, я наклеил глаза и сфотал; это будет марсинский шпион, - сказал я, когда мы выскочили из бунгало (он одел трусики, восхитительные трусики в щеночках), и потом он затусовался в виноградник и быстренько спустил их и высунул среди листвы попку в глазах. А потом мы вернулись на кровать с шарами и сняли Буратино. Наверное, я не удержался и сказал, что у него с этими глазами очень симпатичная марсианская мордашка и милый марсианский ротик. И я стал целовать его в эти глазки и прямо в этот ротик. И он стал заводиться, так что у нас уже обнаружился замечательный задорный буратинский носик. Он старательно придерживал его пальцами, стоя на коленках, так чтобы он торчал не к пупку, а наоборот - выглядывал ниже дырочки, прямо на объектив. Я сделал один снимок - вышло темновато. Я подтащил его ближе к дверному проему, носик за это время потерял задор, так что опять был повод поправить дело губами. Кажется, сразу после этого я и убедил его лечь на бочок и расслабиться.
Только вчера мы обсуждали полную невозможность того, что он может разрешить. Чуть-чуть пальцем - да, но другим - нет, нет никогда. Я не просил его сказать "да". Я просил его "оттопырь попку, расслабься". И, конечно, мазал вазелином. У него была хорошая чистая эластичная дырочка. Розовая, необъяснимо приятная на вкус и запах. И он принял мое чудовище, лишь немножко поморщившись. Сколько раз потом мы это делали?
А всегда - на даче. И всегда у меня дома - в ванной, на кресле, на диване, на ковре. И всегда в горах - на травке, в палатке. В море - нет, в воде я только гладил его податливую дельфинью кожицу и слегка вводил палец, и ласкал коки, а он любил проплывать у меня между ног, чтобы погладить попкой снизу мое хозяйство. Еще он подло дергал за него! Зато как сладко и крепко, но невесомо он обнимал меня в воде ногами, руками, всем телом... И как лихо вылетал с меня в воздух, сверкая незагорелыми частями.
Но на дачной кровати все было классически строго: массаж, разогрев; обцеловать всего от макушки до пяток; повертеть с животика на спинку и согнуть пополам, так чтобы видеть сразу и попку, и коки, и писюн, и искрящиеся глазки, и ласковый ротик. Ротик... Этого тоже не могло быть никогда. А потом он просто взял. У них это называется конфета "Красный богатырь". Да. Так что мы теперь могли делать "69".
Кровать была достаточно широкая и две подушки. Я лежал на спине, а он выгнув спинку и широко расставив колени устраивался сверху. Я втягивал в рот не только его писюн, но и коки и мял ладонями булки и теребил пальцами дырочку. Но при этом не хотел пропустить и кино, которое крутили там, вдали, за моими коленями. Я видел подбородок и краешек губ, и его пальцы, пленившие "красного богатыря". И иногда я посылал в "даль светлую" свою ладонь, чтобы погладить округлость его щеки. Но кувыркание всегда вело просто к тому, что он ложился на бочок и замирал. У него не было никаких выделений, даже смазки, но он разряжался вместе со мной, громко вздыхая, а потом мы оба дышали уже совсем беззвучно.

* * *

Я не помню почему, когда мы ели бублики, я не имел на него уже никаких планов. То ли мы уже успели на даче, то ли он ночевал у меня и это было с утречка - какой это был класс, гладить его, когда он потягивался своим растущим телом. Он действительно здорово вырос за лето. И, о ужас! У него появились лохматые гольфики на ногах. От щиколоток и до коленок золотистые длинные волоски, не очень приятные на ощупь, но я их полюбил, потому что он рос у меня на глазах, на руках, на... И на еде из моих рук. Мне нравилось нести ему в постель кофе и кормить его на базарах, и набивать там рюкзачок для пикников, и валяться на жестких подушках дастарханов, и заказывать что-то любимое или что-то невиданно-непробованное, и гудеть на шаровых банкетах.
Он вырос, но был все такого же неуловимо зыбкого неопределенного возраста - иногда парень, иногда малыш. Да, голосок у него тоже был итальянский, для неаполитанских песенок. Волшебный голос, которым он орал "Какой ты нафиг танкист" и очень чисто и звонко тянул мне в октаву "...все ночь до утра-а-а-а". Слух и память у него оказались лучше моих - он довольно точно мяукал романтическую вещицу Китаро, которую я так и не смог запомнить целиком. Вот только с полифонией у него был напряг, ему долго не давалось хлопать в одном ритмическом рисунке, когда мелодия шла совершенно в другом.
Он хрумтел бубликами, выплясывая и напевая, как всегда в трусиках со щеночками, уже совсем маленьких и стертых теперь. Он посмотрел на меня сквозь очередной бублик, а потом оттянул резинку трусиков и нахлобучил бублик на конец.
- Смотри, не стаскивается. Писюн сразу затвердел выше бублика и довольно плотно его тормознул.
- Не, все-таки снять можно. А давай тебе. Я на даче всегда не просто в трусах, а в оборванных очень высоко трикотажных спортивках, годов 70-х выпуска. Он их сдернул и окольцевал моего умиротворенного мякиша.
Шутки шутками, но аппарат стал быстро набирать атмосферы давления. Конечно, он для малыша давно уже стал любимой игрушкой, которую он хотел. Не у себя в попе или во рту. Просто у себя.
Он его рассматривал и теребил, колотил об мой живот и свои губы, иногда слегка обижал (наждаком пытался в ванной тереть) или провоцировал. Но в целом общался с ним как бы наедине. Я был всего лишь свидетелем (болельщиком точнее).
- Згрызай теперь бублик, - сказал я. Выражаясь как бы модным жаргоном, слегка на измене. А если бы он железякой какой-нибудь меня окрутил?
- Да чего ты, это же легко. Он коснулся губами головки, отчего барометр стал зашкаливать. Вообще рот у него открывался, как чемоданчик, целоваться он так и не научился, но может, этим навсегда и сохранится в памяти.
Только коснешься его губами, а он уже рот до десен нараспашку и язычком орудует. Но когда та же техника бросается в бой на нижние позиции... Хе-хе, они хоть и не падают, и даже вовсе и не сдаются без боя - просто героически сражаются на стороне безжалостного завоевателя. Ковшик его экскаватора сомкнулся на бублике, но зубки соскользнули и слегка защемили мне кожицу.
Слегка (!?) Тогда я так не подумал. Я просто испугался, барометр сразу показал на "сыро", а конец на полшестого. Он стал извиняться, стянул бублик и стал его есть и искать следы своих зубов у меня на конце, уже оживающем под его озорными глазами. Я звонко шлепнул его по попке, потом сделал нашу любимую дробь: шлеп-шлеп-шлеп, пауза, шлеп-шлеп, - которую он мог удержать, только хлопая вместе со мной, так что если у меня руки были заняты флейтой или гитарой, он быстро сбивался.
- Ну-ка давай сюда корму, будем из тебя ударную установку делать. Я бросил подушки под стену, у которой стояла кровать, а его устроил поперек, на коленках, с высоко оттопыренной попкой. Солнечный свет сквозь оранжевый шифер играл на ней теплыми лучиками. Он умудрился так выгнуться, что ни на миг не сводил с меня улыбающихся глаз. Я стоял рядом с кроватью и барабанил по булочкам, иногда меняя тон на пояснице или на ляжках, или во впадинке.
Впрочем, она вскоре оказалась занята. Я свистел, а он ждал, когда же я собьюсь. Я высвистел всю мелодию и гордо хмыкнул-хекнул.
- Еще, еще! Теперь я уже сильнее его шлепал, а глаза его блестели ярче, и щеки так же розовели, как и его смуглые итальянские ягодички. Все мои 20 сантиметров уютно лежали между ними, так что он вольно ерзал во все стороны и гнул свою гладкую шоколадную спинку, и восхитительно сводил лопатки, и смотрел, и улыбался, и говорил - "Еще, еще, еще!"
Потом он попросил, чтобы я сбацал что-то другое. И мы еще пару коронных песен прогорланили в ритме биг-бита, а попка его становилась все румяней и милее. Пока я наконец не вошел в нее. Впрочем, я даже не помню, как это было. Процесс был важнее результата. "Движение все, цель ничто" - лозунг эсеров, может они это имели ввиду? Я помню только музыку. Музыку сфер, милых детских половинок, так упоительно и радостно звенящих под моими ладонями.

©BuLkin