Богато иллюстрированная книга впервые описывает способы, которыми роспись ваз, восхваляя красоту мальчиков, отсылает к педерастии: от сцен ухаживания, прелюдии и секса до сцен Зевса с его мальчиком-возлюбленным Ганимедом. В книге описывается, как художники использовали язык росписи ваз, дабы представить педерастию в идеализирующем свете, изображая ее в качестве части мира, в котором красивые элитные мужчины демонстрируют достойные похвалы отношения с мальчиками. В книгу также включен исчерпывающий каталог соответствующих росписей на вазах, составленный известным археологом Китом ДеВрийсом.

СОДЕРЖАНИЕ:
Список изображений
Выражение благодарности
Предисловие (Эндрю Лир и Ева Кантарелла)
Введение
Раздел 1. Текстовые доказательства (Кантарела Ева)

 

Когда поэта Анакреона спросили, почему он пишет гимны мальчикам, а не богам, он ответил:
«Потому что мальчики — наши боги».
Сноска к древнему изданию второй Истмийской оды Пиндара

ПРЕДИСЛОВИЕ
Эндрю Лир и Ева Кантарелла

Зачем эта книга?

У древних греков, как известно, существовала традиция, которую они называли пайдерастией, или педерастией, заключавшаяся в эротических отношениях между взрослыми мужчинами и мальчиками-подростками. Ограничения этой практики — насколько она была широко распространена с точки зрения географии и социума, что именно одобрялось и не одобрялось, когда и как ее начали практиковать, когда и почему она прекратилась — являются предметом многочисленных споров среди современных ученых. Однако основной факт остается фактом: она практиковалась шире и с большим общественным одобрением, чем любая другая форма гомосексуальных отношений в любое время в любой из западных культур.

Эта практика является основной темой в произведениях греческой литературы - в основном, хотя и не исключительно, в поэзии, комедии, философии и речах в зале суда. Она важна и в изобразительном искусстве: одним из самых обильных источников информации по теме являются росписи, украшавшие глиняные сосуды, изготовлявшиеся высокоразвитой гончарной промышленностью Афин в VI-IV веках до нашей эры.

В этой книге представлен обзор педерастических изображений на этих сосудах. Сопоставляя изображения на них как друг с другом, так и с литературными и историческими источниками, делается попытка прояснить, что они говорят нам (или подразумевают) о фактической практике педерастии и связанных с ней идеалах.

Тема совсем не нова. Важность педерастических сцен в росписи сосудов была широко признана великими немецкими классицистами девятнадцатого века, и уже в 1947 году сэр Джон Бизли опубликовал типологию этих сцен в своем тактично озаглавленном опусе «Некоторые античные вазы в Кипрском музее». Бизли ясно дал понять, возможно, впервые на английском языке, что педерастия являлась обычным явлением в росписи сосудов: можно сказать, что он безвозвратно «разоблачил» греческие вазы в англо-саксонском мире. Однако список, который он представил, ограничивался сценами ухаживаний и половых актов, которые он разделил на три типа. Он не включил в эту работу другие распространенные способы изображения педерастии, такие как сцены с богом Зевсом, и он не включил тему так называемых калос-надписей - надписей, провозглашающих мальчика, названного или безымянного, красивым. В последние годы было проведено множество исследований по каждой из этих тем, а также по нескольким менее распространенным иконографиям. Кроме того, Кеннет Довер в своем эпохальном опусе «Греческий гомосексуализм» 1978 года описал более 100 сцен с сосудами, чтобы проиллюстрировать свои мысли, в основном о сексуальных действиях и типах тел, которые считались привлекательными. Однако никогда не было книги, в которой были бы собраны все различающиеся способы изображения педерастии и рассмотрено то, что они, как совокупность, говорят нам о данной традиции.

Несколько лет назад авторы решили, что подобная книга была бы полезна для современного обсуждения сексуальности в древности. Считается, что доказательства сосудов подтверждают многие теории по этой теме, но читателям, заинтересованным в самостоятельном рассмотрении этих свидетельств, потребовалось бы провести огромное количество исследований — при этом большая часть библиографии недоступна на английском — дабы получить хотя бы базовое представление о теме.

За этим предисловием последует введение, состоящее из двух разделов. Первый будет касаться обычной педерастии, какой она видится в литературных и исторических источниках; вторая будет состоять из двух частей: в первой будет дано краткое объяснение понятия «иконография» [описание и классификация тем, сюжетов, мотивов, изображаемых персонажей независимо от особенностей исторического типа искусства, художественного направления, течения, стиля и школы, способов и средств художественного выражения], вокруг которого вращается большая часть этой книги, а во второй будет представлено иллюстрированное обсуждение основных элементов иконографии педерастических сцен.

Далее последуют семь глав, посвященных различным аспектам педерастических сцен в вазописи. Первая и третья посвящены тому, как художники изображают различные фазы педерастических отношений, ухаживания и завершение. Глава вторая посвящена идеологическому подтексту сцен ухаживаний, устанавливающих прочную связь между педерастией и педагогикой, или, если быть более точным, изображающих взрослого любовника в качестве образца для подражания и источника поощрения участия элитного мальчика в таких одобренных действиях, как легкая атлетика, охота и симпозиумы [древнегреческие пиры]. Обсуждение идеологического значения сцен завершения, то есть сильного контраста между явно умеренными формами завершения, демонстрируемыми в педерастических сценах, и недостойным сексом, демонстрируемым в других эротических иконографиях: в сценах сатиров и сценах оргий, включено в главу 3. Глава 4 продолжает эту дискуссию, подчеркивая контраст между иконографиями бренной педерастии, в которой ухаживание всегда играет центральную роль, и иконографией божественной педерастии — в основном, сцен с Зевсом и Ганимедом и сцен, в которых появляется бог Эрот — и в которых насилие играет важную роль. Глава 5 не касается фигурального аспекта педерастических сцен; вместо этого речь пойдет о калос-надписях, появляющихся в педерастических и непедерастических сценах, восхваляющих красоту мальчиков и, таким образом, подчеркивающих, в отличие от элементов, обсуждаемых в главе 2, важность эстетических и эротических аспектов педерастических отношений. В главе 6 рассматриваются вопросы, связанные с датировкой сосудов; значение педерастических сцен для датировки сосудов и греческого искусства в целом, а также наличие педерастических сцен в периоды более поздние, чем они были признаны ранее. Глава 7 посвящена фрагментам. Как это типично для остатков классической древности, большая часть наших свидетельств педерастии представлена фрагментарно; мы надеемся, что к тому времени, когда читатель закончит читать нашу книгу, он/она сможет взглянуть на осколки, заполняющие музейные ящики и места археологических раскопок, и узреть захватывающую информацию об обычаях педерастии, содержащуюся в таких обломках.

Эти семь глав, вместо того чтобы следовать логике, подсказанной литературными или историческими источниками, пытаются ответить на существенные вопросы, поднятые самими педерастическими сценами, и их организация отчасти проистекает из желания авторов показать публике некоторую часть архива педерастических сцен, которые мы собирали годами. Как показали наши собственные исследования, а также исследования других, сосудов с педерастическими сценами значительно больше, чем авторитетно считалось ранее. Авторы располагают сведениями почти о тысяче педерастических вазовых росписей - что более чем в три раза превышает то, что до сих пор проиллюстрировано в книгах по данной тематике - а также о бесчисленных калос-надписях.

Эти сцены также значительно более разнообразны, чем было принято считать. Ибо, хотя в педерастической вазописи действительно существует несколько общих типов сцен, элементы сцен весьма изменчивы, происходят из ряда различных иконографий и в своих различных комбинациях имеют множество различных значений.

Для иллюстрации мы выбрали 111 сосуд (и одну статую). Некоторую роль в нашем выборе сыграли эстетические соображения, но наша главная цель состояла в том, чтобы показать значение педерастических сцен. С этой целью мы включили особенно четкие примеры всех распространенных типов подобных сцен и особенно ясные иллюстрации их элементов. Мы также включили ряд вариаций для каждого типа сцен: в частности, мы включили картины, в которых элементы разных типов сцен появляются в комбинации и, таким образом, расширяют наше понимание значения задействованных иконографий. Кроме того, мы включили примеры нескольких менее распространенных типов сцен, а также исключительных сцен, которые, кажется, проясняют значение общих иконографий или вызывают вопросы. И наконец, мы включили сосуды, которые четко иллюстрируют определенные иконографические концепции, используемые в наших интерпретациях, или демонстрируют интересные совпадения или расхождения с другими древними источниками свидетельств.

Именно к этой последней теме — возможно, к основному пункту всего нашего исследования — мы обращаемся в наших заключительных замечаниях: здесь два автора, снова пишущие (как и тут) в унисон, обсуждают, что изучение педерастических сцен добавляет к нашему пониманию данной традиции. Затем следует приложение, в котором мы представляем в сокращенной форме список из 647 педерастических сцен, составленный покойным профессором Китом ДеВрийзом, который жестом, типичным для его замечательной щедрости и духа интеллектуального сотрудничества, он передал нам весной 2006 года незадолго до его столь оплакиваемой кончины.

 

ВВЕДЕНИЕ

РАЗДЕЛ 1. ТЕКСТОВЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА
Ева Кантарелла

Мы начнем с текстов. Мы начнем, так сказать, с того рода свидетельств, на которых до сих пор в значительной степени базировалось большинство попыток понять педерастию. Эти тексты сильно различаются, они принадлежат множеству различных литературных жанров, от эпической до лирической поэзии, от истории до философии, от судебного ораторского искусства до комедии… и они происходят из исторических эпох, которые сильно отделены друг от друга, зачастую столетиями. Тем не менее, в целом они представляют в значительной степени связную картину педерастических отношений, которую мы попытаемся обобщить в этой главе.

Однако прежде чем продолжить, необходимо отметить, что эта книга будет посвящена городу Афинам, как и большинство предыдущих исследований по данной теме. Мы делаем это не потому, что педерастия была исключительно афинской традицией; хотя неафинские свидетельства более скудны, но их, безусловно, достаточно, чтобы продемонстрировать, что эта традиция никоим образом не ограничивалась одним городом. Например, законы, регулирующие гимнасии в Верии (о которых см. ниже), показывают, что подобный тип любви был настолько широко распространен, что потребовал регулирования в различных частях Греции; однако за пределами Афин упоминаний слишком мало, чтобы мы могли правильно судить о распространении традиции и, что более важно, о её социальной и культурной ценности.

С другой стороны, афинские источники предлагают историку секса и сексуальности поразительно богатую совокупность свидетельств об обычаях педерастии как в количественном, так и в качественном отношении. Афиняне не только изображали этот обычай, как мы покажем ниже, на своей посуде, но и говорили о нем, сочиняя стихи, обсуждая философию, рассказывая истории или мифы, и обсуждая самые разные судебные дела. В этом введении мы рассмотрим эти невизуальные источники, из которых попытаемся вывести общие характеристики педерастических отношений.

Как известно, определять это просто как «гомосексуальные отношения» (как это было принято в прошлом) значило бы фальсифицировать действительность, приписывая грекам понятие, не существовавшее в их мире. Сегодня среди ученых общепризнано, что взрослый мужчина в Древней Греции мог с минимальным риском социального неодобрения или вообще без него выражать сексуальное влечение к другому мужчине, при условии, что желаемый мужчина был подростком (pais), которого взрослый любил в контексте социально кодифицированных и положительно оцениваемых отношений, называемых нами педерастическими. Такого рода отношения имели место, таким образом, между «активным» взрослым и «пассивным» мальчиком, хотя под «активностью» и «пассивностью» — это важная сторона вопроса — греки понимали не обязательно и не только половые отношения. роли, но также и - прежде всего - интеллектуальные и моральные роли.
Другими словами, пара, состоящая из двух особей мужского пола, считалась социально и культурно приемлемой, если она была «асимметричной»; но не в том смысле, который часто понимается неправильно, как в пара, в которой только один человек (взрослый) испытывает желание и сексуальное удовольствие, а другой (мальчик) является лишь их объектом. С этой точки зрения мы полагаем, что в педерастических отношениях была - по крайней мере, потенциально - большая степень взаимности, чем допускают наши древние тексты или чем полагает большинство современных ученых.

«Асимметрия» состояла из других неравенств в отношениях. Первым и наиболее решающим из них (откуда происходит сам термин «педерастия») была разница в возрасте между взрослым «любовником», называемым эрастом, и его юным «возлюбленным», называемым эроменом. Это различие принесло с собой еще один важный элемент асимметрии: взрослый передает мальчику - у которого тот явно ещё отсутствует - свой опыт во всех областях, принимая на себя в их встречах формирующую роль в тот момент, когда мальчик — потенциальный гражданин — готовится стать фактическим гражданином, способный выполнять свои гражданские и политические обязанности. Эрасты учили, эромены учились. Как уже было сказано, падейа (образование) афинского мальчика была возложена на его отношения с эрастами.

Таковы были условия, сделавшие социально приемлемым в Греции (точнее, хотя и не только в Афинах) тот тип отношений, который сегодня — с помощью терминов и понятий, которые, как мы уже сказали, были неизвестны грекам — мы бы описали, как гомосексуальный. Далекая от того, чтобы стать выражением сексуальной свободы, педерастическая пара принималась только тогда, когда она уважала социальный кодекс, который, исходя из текстов, может быть совершенно ясно описан в его основных чертах, и который мы попытаемся проследить.

 

Возраст эрастов

Эрасты, как мы сказали, были взрослыми. Но с какого возраста мужчина мог становиться эрастом и до каких пор дозволялось играть эту роль?

Начнем с того факта, что в Афинах мужчина достигал совершеннолетия в возрасте восемнадцати лет, после чего его призывали на гражданскую службу в качестве эфеба (что-то вроде кадета) на два года. Таким образом, можно с уверенностью предположить, что до двадцати лет стать эрастом было бы затруднительно. Но также представляется возможным сказать, что прежде чем брать на себя столь важную роль в формировании юноши, было бы сочтено предпочтительным, чтобы новый гражданин благодаря своему опыту во взрослом мире закрепил качества, необходимые для надлежащего выполнения подобных обязанностей, связанных с его сексуальной ролью (Cantarella 2002a.36–41).

Хотя его источником является другой город, а не Афины, и восходит он ко II веку до н.э., более позднему периоду, чем тот, на котором мы сосредоточимся в этой книге, закон, выгравированный на стеле, обнаруженной в городе Верея в Македонии, говорит нам, что определенным категориям людей было запрещено посещать местную гимназию: рабам, вольноотпущенникам, сыновьям вольноотпущенников, apalaistroi (тем, кто не мог заниматься в гимназии, возможно, из-за слабости или физической немощи), hetaireukotes (проституткам), тем, кто занимался коммерческой деятельностью, пьяницам и душевнобольным. И, наконец, neaniskoi (юношам, приближавшимся к совершеннолетию или достигшим его в течение последних нескольких лет) запрещалось разговаривать с мальчиками внутри гимназии (Cantarella 2002a. 28–33). Видимо, власти Вереи стремились воспрепятствовать мальчикам из гимназии беседовать с лицами, считавшимися негодными в качестве эрастов, а также с людьми, которые, хотя и были годны, но еще не созрели для выполнения педагогических обязанностей эрастов.

Вот вам и минимальный возраст эрастов. Но каков — если он существовал — предельный возраст, возраст, выше которого роль эрастов неуместна? По мнению некоторых, афинянин обычно имел эроменов только до того времени, когда он женился. Однако источники, по-видимому, противоречат этой гипотезе.

Сократ, например, не переставал ухаживать за красивыми мальчиками после своей женитьбы на Ксантиппе. Софокл, хотя и был женат на Никарете (от которой у него был сын по имени Иофон, тоже поэт-трагик), всю жизнь любил красивых мальчиков. По рассказу его современника, поэта Иона Хиосского (Афиней 603f–604d), когда Софокл был назначен военачальником, в 441 году он отправился на Хиос, где участвовал в пиршестве. Ему было уже пятьдесят пять лет, но возраст не помешал ему незамедлительно начать ухаживать за очень красивым мальчиком, разливавшим вино пирующим.
— Хочешь, чтобы я выпил вино с удовольствием? — спросил его Софокл. Мальчик ответил «да», и Софокл попросил мальчика медленно поднести чашу к его губам и медленно отнять ее. Мальчик покраснел, и Софокл, процитировав стих Фриника («свет любви сияет на его пунцовых щеках»), попросил мальчика подуть на чашу, чтобы отогнать соринку, плавающую в вине; и в то время как мальчик делал, как ему было сказано, Софокл поцеловал его.

Привычки Софокла не изменились и по достижении им преклонного возраста: когда ему было уже пятьдесят пять лет, он вывел красивого мальчика за стены Афин и там, вдали от посторонних глаз, пригласил его завернуться с ним в его плащ, который он расстелил на земле. Но в конце встречи мальчик сбежал, отняв у него плащ (Атеней 604d).

Мы могли бы привести множество примеров, но ограничимся ещё двумя случаями. Эсхин в своей речи против Тимарха (1.135–136), написанной им в возрасте сорока двух лет — преклонный возраст для классической античности, — заявил, что у него по-прежнему есть эромены, а неназванный клиент, для которого Лисий написал речь против Симона (Лисий 3), уже достигший среднего возраста, прямо говорил о своей любви к юному Феодоту, выражая при этом лишь малейшее беспокойство по поводу его возраста (Лисий 3.4).

Если возрастное ограничение и существовало, кажется очевидным, что оно не было связано ни с принятием на себя роли мужа, ни с достижением определенного возраста. Пределы, по-видимому, варьировались от случая к случаю и частично зависели от физического состояния человека и, прежде всего, от его социального и экономического положения. Те, кто вышел за эти пределы, могли иметь такие же проблемы, какие возникли у Софокла за стенами Афин, или оказаться объектами насмешек, более или менее доброжелательных. Однако не существовало абсолютных социальных или юридических ограничений на максимальный возраст эрастов. Действительно, в отличие от ситуации в Риме, по крайней мере, в имперский период, в Греции законы о сексуальных отношениях между мужчинами, в особенности педерастических, были крайне редки.

 

Возраст эроменов

Эромен, как мы уже сказали, был паисом, мальчиком. Какой возраст подразумевался под этим термином в данном конкретном контексте? Когда человек становился «мальчиком» и когда переставал им быть? Существовали ли минимальный и максимальный возраст эроменов?

Наиболее точные указания на нижние пределы возраста взяты из стихов, собранных в Палатинской антологии, написанных намного позже периода, охватываемого этой книгой. Однако в отсутствие других источников (и признавая, что к этой информации следует относиться с большой осторожностью), мы должны рассмотреть эти источники.

Наиболее откровенным поэтом в этом отношении является Стратон Сардийский (П.А.12.4). И возраст мальчика находился в пределах от двенадцати до семнадцати лет:

Я наслаждаюсь цветением двенадцатилетнего мальчика, но мальчик тринадцати лет
Это еще более желанен;
Четырнадцатилетний - нежнейший цветок Эроса,
Но тот, кому исполняется пятнадцать лет, более приятен;
Шестнадцатый год принадлежит богам; это не для меня
Искать семнадцатый: тот принадлежит Зевсу.
Но если у мужчины есть желание иметь мальчиков постарше, чем эти, он больше не играет:
Вместо этого он ищет того, кто сможет «ответить ему тем же».

Более того, если бы двенадцатилетний подросток попытался бы спровоцировать его, Стратон (П.А.12.205) подразумевает, что отказался бы от его ухаживаний:

Совершенно нежный мальчик - соседский - меня заводит
Немало. Он хихикает, как тот, кто знает и хочет,
Но ему не больше двенадцати. Незрелый виноград
Сейчас без охраны. Когда он созреет, будут сторожа и заборы.

Воспользоваться неопытностью ребенка, говорит поэт (П.А.12.228.1–2), для взрослого — гнусный поступок:

Если незрелый мальчик совершит ошибку до того, как у него появится разум,
Это принесет большой позор тому другу, который уговаривает его…

Читая Стратона, можно сказать, что санкции, обрушивающиеся на взрослого, любящего мальчика моложе тринадцати лет, относятся к социальному типу. Некоторые, однако, считали, что эти отношения были запрещены и наказуемы законом: Коэн (1991.179–180), в частности, утверждал, хотя и очень осторожно, что отношения с мальчиком младше тринадцати лет могли наказываться по закону как изнасилование.

Однако в древних текстах не сохранилось никаких следов закона такого рода. Единственная директива по вопросу о сексуальном насилии - это закон, цитируемый у Лисия 1.32 (Об убийстве Эратосфена), хотя некоторые также ссылаются на закон, цитируемый у Эсхина 1.16 (Против Тимарха). В действительности, однако, закон, на который ссылается Эсхин, не имеет ничего общего с изнасилованием. Эсхин утверждает, что «если афинянин совершает hybris со свободным мальчиком, kyrios мальчика должен подать иск thesmothetai, требуя наказания». Но наказуемое поведение, определяемое как hybris, и термин hybris на технико-юридическом языке, хотя и мог включать сексуальное насилие, указывает не только на это (Cantarella 2001). С другой стороны, закон, упомянутый у Лисия (1.32), действительно относится к сексуальному насилию: он утверждает, что «если кто-либо совершит насилие над свободным мужчиной, или мальчиком, или одной из женщин, в защиту которых законно убить любовника, он будет приговорен к двойной компенсации ущерба». Тем не менее, хотя в нем и говорится о возможном сексуальном насилии в отношении мальчика, этот закон не содержит никаких указаний на установленный минимальный возраст и не предоставляет даже минимальной поддержки гипотезе об изнасиловании, предусмотренном законом. Подводя итог по этому вопросу: минимальный возраст составлял около двенадцати или тринадцати лет, но санкции, применяемые к тем, кто не соблюдал эту норму, носили исключительно социальный характер.

Остается проблема предельного возраста эромена: в каком возрасте становилось нецелесообразно продолжать быть «любимым»? Стратон указывает точный возраст: семнадцать лет. Но он имел в виду не установленный законом возраст; он имел в виду возраст, в котором мальчик переставал быть желанным, потому что терял привлекательность. Примерно в семнадцать лет его тело приобретало черты взрослого мужчины, наиболее очевидными из которых были волосы, растущие на его лице, бедрах и груди. В этот момент за ним уже никто не стал бы ухаживать: он переставал быть pais kalos (красивым мальчиком).

Эта тема часто повторяется в Антологии как предупреждение мальчикам, которые упрямо отказывались от ухаживаний своих эрастов. Анонимный поэт пишет, например, о Никандре следующее (П.А.12.39):

Свет Никандра погас, весь цвет ушел
От его лица; ему не осталось даже имени грации -
Тот, кого мы привыкли считать одним из богов. Никогда не думайте
Что вы выше смертных, мальчики: волосы на теле растут…

Мелеагр повторяет ту же угрозу Поликсениду (П.А.12.33), а Стратон Мениппу (П.А.12.176), а Асклепиад - мальчику, имени которого он не называет, хотя тот уже и нежелателен, по той же самой причине (П.А.12.36).

Соблюдалось ли это правило (как и все представленные здесь правила) — другой вопрос. Тем не менее это указывает, какой была идеальная модель педерастических отношений: отношения со сложным определением, которые, судя по представленным до сих пор источникам, кажутся проблематичными (или «проблематизированными», как назвал это Фуко) для вовлеченных в них индивидуумов и общества в целом — и, возможно, по этой причине они стали предметом многочисленных дискуссий в современной науке. В следующем разделе мы рассмотрим основные вопросы этой дискуссии, начиная с вопроса о происхождении этой традиции.

 

Проблема происхождения педерастии

По мнению большинства учёных, педагогическую функцию педерастии в архаический период, а также и (хотя и менее очевидно и весомо) в классический период, можно объяснить в свете происхождения этого обычая. Другими словами, происхождение обычая не совпадает с зарождением полиса, а должно быть найдено в предшествующей эпохе; более того, его следует искать и в другом месте.

В начале XX века появилась известная статья учёного Эриха Бете; пусть и непреднамеренно, она продемонстрировала академическим кругам способ избежать неловкой ситуации, вызванной наличием в греческих источниках слишком большого количества неоспоримых упоминаний о сексуальных отношениях между мужчинами. Педерастия, писал Бете (1907), не была греческим обычаем; она была завезена дорийцами в тот момент, который стал определяться как «вторжение» этого северного народа на греческую территорию. И благодаря дорийцам греки и их мифологизированная и превосходящая цивилизация смогли избавиться от этого досадного недостатка.

Однако примерно в середине XX века набрала популярность другая гипотеза. В 1950 году Анри Марру утверждал, что педерастия является пережитком так называемого феодального Средневековья, то есть гомеровской эпохи; она имела военную природу и представляла собой товарищество воинов, замкнутых в мужском окружении, которое из-за отсутствия женщин имело тенденцию превращаться в замкнутую чисто мужскую систему, со всеми вытекающими отсюда сексуальными последствиями.

Этот вопрос по-прежнему представляет интерес. Независимо от того, обоснована ли гипотеза Марру о военном происхождении (а, по мнению автора этих строк, она неубедительна по причинам, к которым мы вскоре вернёмся), Марру был прав, утверждая, что педерастия не имела особой связи с дорийцами (см. Dover 1989.185–196).

Тем не менее, вопрос, который задал Марроу, и который далек от однозначного ответа, таков: «почему?» Для Марру любовь к мальчикам была связана с отсутствием женщин. И спустя полвека, пусть и по другим причинам и иным образом, всё ещё есть те, кто верит в эту связь. Дэвид Коэн (1991.186), например, объясняет педерастию, исходя из концепции недоступности респектабельных женщин классических Афин. Для секса были доступны иные женщины, но афинский мужчина, проводивший большую часть своей жизни в чисто мужских местах, таких как народное собрание, гимнасии, симпосии (где, опять же, респектабельные женщины отсутствовали), не имел доступа к женщинам, за которыми ему нужно было ухаживать. По мнению Коэна, ухаживание — это необычная социальная практика, поскольку она связана с фундаментальной человеческой потребностью: потребностью ухаживать и быть принятым; и поскольку в Афинах единственные женщины, за которыми ухаживали — респектабельные, — были недоступны, эта потребность как бы «сместилась» в сторону ухаживаний за мальчиками (и удовлетворялась ими).

Однако гипотеза о заместительной педерастии не подтверждается источниками, даже в её последней, наиболее изощрённой версии.

Во-первых, женщины, по крайней мере в Афинах, стали недоступными (и, следовательно, непредназначенными для ухаживаний) только после закона Драконта, который в 621–620 годах до н.э. установил чрезвычайно строгие правила для респектабельных женщин[10]. В более ранние времена и в других местах правила были более гибки, а жизнь женщин — более свободной. Это ясно видно в гомеровских поэмах, и в частности в «Одиссее» (Blundell 1995.74–77); как хорошо известно, в Спарте женщины были менее сегрегированы, чем в Афинах. И педерастия, безусловно, существовала в те ранние времена и в других местах.

Древность педерастии подтверждается, во-первых, свидетельствами многочисленных мифов, в которых фигурируют педерастические пары вроде Зевса и Ганимеда, Посейдона и Пелопса, Аполлона и Гиацинта[11]. Эти мифы, кроме того, могут указывать на более глубокие исторические истоки, на происхождение и изначальную функцию педерастии. Действительно, согласно гипотезе, которая, по мнению автора хотя и спорна, но не лишена оснований, эти мифы воспроизводят три ключевых момента церемонии инициации, которые в племенных культурах знаменуют достижение мальчиком совершеннолетия (см. Brelich 1969). Первый из них — отделение посвящённого от общины. Второй — период «сегрегации», в течение которого посвящённый живёт отдельно от общины: этот период, который и в ритуалах, и в мифах часто изображается как смерть юноши, в некоторых культурах включает период «ученичества» у взрослого мужчины, часто включающий сексуальные отношения между ними. И третий, наконец, - это момент реинтеграции, когда человек, уже не юноша, а взрослый, обладающий необходимыми качествами и навыками для выполнения роли воина, мужа и отца, возвращается в общину. Таким образом, эти мифы вполне могут отражать как практику ритуалов инициации в доисторическом греческом обществе, так и педерастическую составляющую этих ритуалов.

Наряду с информацией из мифов существуют также авторы, например, историк Эфор (цитируемый географом Страбоном в 10.4.21 = Fgrhist 70 F.149.21), и Плутарх, рассказывающие об обычаях Крита и Спарты соответственно. На Крите, по словам Эфора, взрослые мужчины похищали своих эроменов и, выведя их за пределы города, жили с ними два месяца (период сегрегации), следуя правилам, устанавливающим обязанности и права каждого по отношению к другому, а по истечении этого срока возвращались с мальчиками в город и дарили им установленный набор даров, включая военное снаряжение, что символизировало вступление мальчика в сообщество взрослых.

Что касается Спарты, Плутарх (Ликург 7.1) пишет, что мальчики, достигшие двенадцати лет, были переданы эрастам, выбранным из числа лучших взрослых, и учились у них быть истинными спартанцами, то есть гражданами[12].

Наконец, но не в последнюю очередь, подтверждением существования инициатической педерастии служит серия надписей, обнаруженных в конце XIX века на острове Фера, в нескольких десятках метров от места, где стоял храм Аполлона Карнейского — бога, часто связанного с совершеннолетием юношей.

Эти надписи, датированные археологами геометрическим периодом (а позднее Джеффери [1990.318–319] – между концом геометрического периода и VII веком до н.э.), содержат прямые указания на существование педерастических пар на этом острове. Например, в одной из них (IG 12.3, 537a) можно прочитать: «Здесь Кримон содомизировал своего мальчика, брата Батикла». Трудно поверить в выдвигаемую некоторыми гипотезу о том, что речь идёт о «непристойных надписях»[13]. Непристойные надписи, как правило, анонимны; в них же, напротив, автор называет своё имя и стремится дать понять, что содомизированный им мальчик, определяемый как его pais, является братом Батикла, неизвестного нам, но, очевидно, известного человека в той местности. Создаётся впечатление, что автор надписи хочет, чтобы было известно о его отношениях — и не случайных — с мальчиком из социально значимой семьи.

В целом, надписи, по-видимому, хранят память о социально важном моменте в жизни мальчиков (фактически, об их инициации), который включал в себя отношения, в том числе и сексуальные, со взрослым мужчиной.

В связи с этим можно заключить, что, даже если невозможно предложить однозначное решение проблемы происхождения педерастии, обсуждаемые источники демонстрируют, что гипотеза инициации не лишена доказательной базы. Это не меняет того факта, что вызванная ею дискуссия заслуживает дальнейшего осмысления, в том числе и в силу её связи с широко обсуждаемым вопросом взаимного желания (или его отсутствия) в педерастических отношениях.

 

Асимметричные отношения и желание: конструирование «фригидной любви»

В 1990 году Дэвид Гальперин (1990.54–71) оспорил гипотезу инициации: он утверждал, что истинная функция этой теории была политической, поскольку она позволяла рассматривать педерастию как пережиток социального ритуала, не связанного с сексуальным желанием. По мнению Гальперина, Бете, а затем и Патцер (1982), выдвинули этот тезис, чтобы отделить греческие отношения между двумя представителями мужского пола от эротизма, стремясь вернуть гетеросексуальности роль единственно легитимной сексуальной ориентации. Таким образом, Гальперин увязывает проблему происхождения педерастии с проблемой сексуальной взаимности, которая с тех пор находится в центре важных дискуссий.

Начиная с Кеннета Довера, многие авторы предлагали образ эромена, который в принципе всегда является объектом, а не субъектом эротического желания. Такие разные авторы, как, например, Клод Калам и Дэвид Коэн, утверждали, что целью эромена в педерастических отношениях было избежать соблазнения эрастом.

Между эрастом и эроменом, как пишет Калам (1996.35–42), существовала связь philia (любовь/дружба), но в рамках этой связи был только один субъект желания – взрослый; юноша ограничивался тем, что позволял эрасту желать его, и если уступал, то делал это только ради того, чтобы угодить своему эрасту, не ожидая и не испытывая удовольствия.

По мнению Дэвида Коэна, отсутствие сексуальной взаимности проистекает из происхождения педерастии как своего рода замены или эквивалента: поскольку эти мужские ухаживания заменяли гетеросексуальные ухаживания, ставшие невозможными из-за отсутствия женщин, мальчику приходилось сопротивляться любым попыткам соблазнения, чтобы не принять роль женщины. Короче говоря, ухаживания были игрой с нулевой суммой: если побеждали эрасты, мальчик проигрывал. На кону в этой игре стояла его честь.

Как уже неоднократно отмечал автор, трудно поверить, что в действительности между влюблёнными существовала такая сильная асимметрия[14]. Некоторые античные авторы подразумевают, что это действительно было так. Например, в «Пире» Ксенофонта (8.19–22) Сократ говорит, что, в отличие от женщины, мальчик, занимаясь любовью с мужчиной, не испытывает любовных удовольствий, а относится к своему эрасту так же, как трезвый мужчина относится к тому, кто опьянён любовью: поэтому неудивительно, что эромен начинает презирать своего возлюбленного. Это не сильно отличается от того, что говорит (или, как утверждается, сказал) Лисий в платоновском «Федре» (240 г. до н. э.). Однако это речи противоречат общепринятым нормам и призваны изменить обычаи слушателей; их не следует воспринимать буквально как выражение общепринятого афинского мнения.

Чтобы продемонстрировать это, помимо результатов исследований, проведённых в последующих главах, достаточно указать на основополагающую, хотя и слишком часто игнорируемую, статью Де Ври [DeVries] (1997), в которой показано, что заявления, подобные заявлениям Ксенофонта и Лисия, опровергаются иконографией, которая ясно демонстрирует, что сексуальные эмоции не являлись монополией эрастов. Более того, недавно Ваттуоне (2004.197–223) раскритиковал подобный взгляд на педерастию, назвав его «обезболивающим», то есть попыткой сделать педерастию более приемлемой в современных мерках[15].

Действительно, важно отметить, что гипотеза инициации, с которой мы начали это обсуждение, не обязана исключать, по мнению Гальперина, сексуальное желание из педерастических отношений, ни у эрастов, ни у эроменов. Вместо этого, если принять эту гипотезу с необходимыми оговорками, она имеет иные последствия для изучения педерастии: она помогает нам понять фундаментальную природу педерастических отношений и причины, по которым, утратив свой институциональный характер, существовавший на протяжении веков, они продолжали играть важную социальную функцию и не только ценились в культуре, но зачастую даже идеализировались. В следующих разделах мы представим текстовые свидетельства педерастии вплоть до классического периода, расположив их в хронологическом порядке. Таким образом, мы надеемся выяснить, сохранялась ли и до каких пор та первоначальная педагогическая функция, и как педерастия стала восприниматься обществом на протяжении веков.

 

Эпическая поэзия: Ахилл и Патрокл

Эпическая поэзия (как и лирическая, которую мы рассмотрим далее) — не афинская. И если обратиться к ранней греческой литературе, то Афины не являются источником этих текстов. Однако, поскольку мы знаем, что оба жанра играли важную роль в афинской культуре, представляется не только допустимым, но и необходимым учитывать эти тексты.

Наличие упоминаний педерастии в эпических поэмах — спорный вопрос, на который нелегко ответить. При первом прочтении, действительно, может показаться, что ни в «Илиаде», ни в «Одиссее» упоминаний об подобном типе любви нет. Но при более внимательном прочтении обнаруживаются свидетельства мужской дружбы, природа и сила которой, по-видимому, отличаются от той, что связывает просто двух соратников: например, известная дружба Ахилла и Патрокла.

Патрокл, несомненно, был человеком, к которому Ахилл испытывал наибольшую привязанность. Его отношения с ним, безусловно, были более крепкими эмоционально, чем отношения с Брисеидой, его наложницей, рабыней и военным трофеем. Как известно, её отнял у него Агамемнон, вынужденный вернуть свою наложницу Хрисеиду, дочь Хриса, жрицу Аполлона, и желающий таким образом возместить потерю. Реакцию Ахилла описывать не нужно: вне себя от ярости, он ретировался с поля боя, что имело для греков самые тяжёлые последствия.

Однако эта реакция была обусловлена прежде всего вопросом престижа. Брисеида (как и судьба пленённых рабынь) была назначена ему в качестве награды в знак признания его доблести; отнять её означало принизить его честь как воина.

Характер и интенсивность его реакции на смерть Патрокла, убитого в бою Гектором, были совершенно иными. Горе Ахилла было неудержимым. Патрокл был незаменим в иерархии его привязанностей. Он не ограничился плачем по другу; напротив, он устроил в его честь пышные погребальные игры и воздал ему почести царского погребения, включая жертвоприношение двенадцати юных троянских принцев (Илиада, 23, в частности, 175–176). После смерти Патрокла его жизнь была направлена лишь на одну цель: убить Гектора и отомстить за смерть друга, а затем лечь с ним в одну могилу — навеки рядом с ним и в смерти, как при жизни.

Я бы сказал, что бард, сочинивший «Илиаду», считал Ахилла и Патрокла педерастической парой[16]. Столкнувшись с отчаянием сына из-за смерти Патрокла, мать героя, Фетида, увещевает его продолжать жить: ибо, говорит она ему (Илиада, 24, 128–130), «хорошо спать с женщиной». Смысл этой строки не совсем ясен: имеет ли она в виду, что спать с женщиной также хорошо, как с любовником? Большинство современных учёных выступают против такой интерпретации (см., например, Patzer 1982.93–95). Тем не менее, отношения с женщиной представлены как альтернатива отношениям с Патроклом; таким образом, его прежние отношения по своей сути являлись эротическими. Более того, Фетида упрекает сына в том, что он не соблюдал правила педерастических отношений: его отношения с Патроклом длились слишком долго; он перешёл тот этап, когда, достигнув зрелости, он должен был взять на себя роль мужа, положив конец тому периоду, когда педерастические отношения могли быть исключительными.

В любом случае, то, что Ахилл и Патрокл были любовниками, считалось само собой разумеющимся в классический период (Skinner 2005.43–44). Например, в «Мирмидонянах» Эсхила (к которым мы вернёмся позже) Ахилл перед трупом друга выплёскивает своём отчаянии так, как может только влюблённый (frc. 135–136, Радт): «Ты не уважил моего чистого благоговения перед твоими бёдрами / был неблагодарен за наши пылкие поцелуи». Эсхин в своей речи «Против Тимарха» (1.142) также упоминает этих двух героев среди пар, воспеваемых как влюблённых, как и псевдо-Луциан (Эрот 54). Ахилл и Патрокл были одними из героических образцов педерастии, подобно Гармодию и Аристогитону, к которым мы ещё вернёмся.

Однако Ахилл и Патрокл породили весьма интересную для наших целей дискуссию: греки бурно обсуждали тему этой образцовой пары, стремясь установить, кто из них был эрастом, а кто — эроменом. Как можно заключить из приведённых выше стихов Эсхила, Ахилл был эрастом, но Платон придерживался иного мнения: Эсхил ошибается, говорит Федр в «Пире» (180А), когда говорит, что Ахилл был эрастом Патрокла; Ахилл был гораздо моложе и ещё не носил бороды. Название утерянной драмы Софокла «Эрасты Ахилла» позволяет предположить, что Софокл придерживался того же мнения[17].

Какой вывод можно сделать из этой дискуссии? По мнению некоторых, эта неопределённость в ролях указывает на то, что в гомеровскую эпоху отношения между двумя мужчинами не следовали педерастическим нормам. Однако тот факт, что в V и IV веках до н.э. ведущие интеллектуалы рассматривали этих величайших героев как педерастическую пару, как бы они не решали вопрос о их ролях, в любом случае указывает на то, что в эти столетия педерастия не только принималась, но и рассматривалась как часть жизненной модели.

 

Лирическая поэзия

Антология из 1388 стихов, собранная в двух книгах и приписываемая Феогниду Мегарскому, может быть прочитана как история любви поэта и мальчика, часто называемого Кирном. Был ли автором стихов (или всех стихов) Феогнид, или являлся ли Кирн реальным мальчиком, для нас вопрос второстепенный.

Для тех, кто стремится реконструировать социальную историю педерастии, стихи, приписываемые Феогниду, важны, поскольку они явно подтверждают то, что ясно, но лишь косвенно, вытекает из других источников: эрасты давали эроменам гражданское и этическое воспитание. Феогнид (27–28) говорит этому мальчику, что научит его традиционным элитарным ценностям:

Желая тебе добра, я научу тебя тому,
Кирн, чему сам научился в детстве у знатных людей.

Трудно найти более ясное утверждение педагогической этики. Строки 1049–1050 выражают аналогичные сентенции:

Как отец своего сына, я сам научу тебя
Благородным вещам…

Поэт учит мальчика такой добродетели, как умеренность. Однако самая важная из них — верность: верность поэту/эрасту и политической фракции, в которую он вовлекает своего эромена. Чаще всего это осуществляется через жалобы на нелояльность этого мальчика (или неопределённого мальчика). Действительно, предательство, возможно, самая важная тема сборника, и трудно (а часто и невозможно) отличить эротическую измену от политической. Например, в строках 1311–1318 мальчик предаёт свою возлюбленного: стихотворение завершается словами о том, что его действия выставляют его возлюбленного как любителя мальчиков (глагол paiderastein) в дурном свете; Однако возлюбленный называет мальчика «товарищем» (hetairos) — это политический термин — и мальчик бросил его не ради другого возлюбленного, а ради некой группы во множественном числе, «тех мужчин», то есть другой фракции[18].

Тебе не сойдёт с рук то, что ты обманул меня, мальчик — ибо я за тобой —
С теми мужчинами, чьим близким другом ты теперь являешься,
Отбрасывая мою дружбу без уважения.
Раньше ты с ними не дружил:
Я думал, что смогу сделать тебя своим верным
Товарищем – но теперь у тебя есть другой друг,
И я, за оказанную тебе доброту, брошен. Пусть ни один мужчина,
Видя тебя, не пожелает полюбить мальчика.

Этот политический и педагогический вид любви превосходит другие виды. У Феогнида впервые появляется тема, которая будет возвращаться (иногда в других интерпретациях) в более поздней греческой литературе: сравнение любви к мальчику и любви к женщине. Как говорит нам поэт в строках 1367-1368, женская любовь неполноценна, потому что, в частности, женщины лишены ключевой добродетели — верности:

Мальчик проявляет благодарность; женщина — верная спутница
Никому. Она всегда любит того, кто рядом.

Важно, однако, не упускать из виду тот факт, что эта высшая любовь — не только педагогическая и политическая, но и эротическая. Это ясно видно в строках 1299-1304:

Мальчик, доколе ты будешь бегать от меня? Как я преследую тебя
И ищу тебя. Позволь мне положить конец твоему гневу!

Но ты бежишь, с неверным и высокомерным духом
И путями безжалостного коршуна.

Подожди меня вместо этого, и одари меня своей благосклонностью(-тями): тебе не долго иметь
Дар Афродиты, увенчанной фиалками и на Кипре рожденной.

И мальчик также не склонен к сотрудничеству. Эротический контекст, однако, тут яснее. Учитель/поэт/эраст хочет получить «благосклонность» мальчика, и если можно не догадываться, какого рода эта «благосклонность», то последние полторы строки ясно дают понять — эту «благосклонность» мальчик может оказать, только пока обладает «даром Афродиты, увенчанной фиалками», то есть своей мальчишеской красотой. Любую благосклонность, кроме сексуальной, он мог бы оказать с той же или большей лёгкостью, отрастив бороду.

Красота мальчика занимает еще более важное место у других поэтов. Например, у Ивика (fr. 288) соблазнительная привлекательность мальчика — его единственная характеристика:

Эвриал, потомок Граций, баловень
Прекрасноволосых Часов, Афродита,
И нежноокий Аргумент
Выращенный тобой среди цветущих роз.

Как будет обсуждаться ниже, красота pais также является важной темой в вазописи, о чём свидетельствуют, в частности, надписи-калос (см., в частности, главу 5). Эта красота возбуждала физическое желание, которое раскрывается во всей своей силе даже в стихах такого сурового человека, как Солон. Знаменитый афинский законодатель, как известно, доверил поэзии память — а точнее, самовосхваление — некоторых своих общественных свершений, таких как перераспределение земель и отмена долговой кабалы. Однако он писал и любовные стихи, из которых сохранились лишь несколько фрагментов. Например, во фрагменте 25 он открыто вспоминает эротические переживания своей юности:

Пока мужчина в прекрасном цвете юности любит мальчика,
Желая его бёдер и его сладких уст.

Если уста теоретически могут быть женскими, то бёдра (как мы уже видели у мирмидонян Эсхила и ещё не раз увидим в вазописи) являются «эрогенной зоной» только в педерастических отношениях.

Очевидно, что физическое влечение к мальчикам не вызывало ни малейшего социального дискомфорта; если бы это было не так, Солон, которого источники называют diallaktes kai archon (судьёй и лидером) афинян (Аристотель, Конституция афинян 5.2), определённо не высказывался бы столь прямолинейно.

И Солон, безусловно, не исключение. Если стихи, в которых Алкей заявляет о своей симпатии к соблазнительному Менону (fr.368), подразумевают лишь сексуальное влечение, то другие стихи более откровенны, особенно стихи Анакреонта, поэта, который чаще и лучше всего выражает страсть, сопровождающую, или, по крайней мере, способную сопровождать педерастические отношения.

Имена нескольких мальчиков неуловимо фигурируют в отрывочных стихах поэта, и еще больше мальчиков остаются безымянными. Анакреонт также упоминает бёдра: во фрагменте 407 он просит мальчика пообещать ему свои нежные бёдра за тост. Во фрагменте 360 он хвалит мальчика за его «девичью внешность» и говорит ему, что, тот, не осознавая, держит в своих руках бразды правления душой поэта. Дважды он пишет о мальчике по имени Клеобул, которого описывает так, что это описание можно назвать одержимостью:

Я люблю Клеобула,
Я схожу с ума по Клеобулу,
Я смотрю на Клеобула.

Лирическая поэзия подтверждает, что педерастия являлась педагогической практикой элиты архаической Греции. Она также демонстрирует, что педагогическая функция педерастии не мешала физическому влечению с его страстью и вожделением.

 

Статуи говорят — первая половина V века (до н.э.)

С концом VI века (а вместе с ним, за исключением Пиндара, с закатом лирической поэзии) источники молчат уже несколько десятилетий; более того, текстовые упоминания о педерастии в первой половине V века встречаются крайне редко.

Помимо Пиндара, чья поэзия, сосредоточенная на восхвалении покровителей и атлетов (как правило, сыновей его аристократических покровителей), продолжает традицию Ивика, посвящённую красоте, важнейшими свидетельствами этого периода являются две статуи — знаменитые статуи, изображающие Гармодия и Аристогитона, двух влюблённых, которые во время Панафинейской процессии 514 года убили Гиппарха, сына тирана Писистрата. Согласно Фукидиду (1.20, 6.52–60), убийство было совершено в порыве страсти: Гиппарх был влюблён в Гармодия, и в этом заключалась проблема. Но для афинян двое влюблённых стали героями, которые, освободив их от тирании, основали демократию. В этом качестве они и стали прославляться в вазописи, застольных песнях, политических речах, публичных указах и в философии. Например, в «Пире» Платона Павсаний говорит (182 г. до н. э.), что в странах, живущих под тиранией, осуждается любовь к мальчикам, равно как и любовь к мудрости и гимнастике: для тиранов, говорит он, крепкая дружба, зарождающаяся благодаря любви, опасна. И он добавляет, что афинским тиранам пришлось усвоить этот урок на собственном опыте: крепкие отношения Гармодия и Аристогитона разрушили их власть.

Но самое известное свидетельство об этой паре – не литературный текст, а статуи, воздвигнутые на Агоре. Это были первые две статуи, воздвигнутые в Греции и посвящённые не мифическим, а историческим личностям. Они стали важными символами демократии: персы, которые привели с собой престарелого бывшего тирана Гиппия, брата Гармодия, во время вторжения в Грецию в 480 году, увезли оригиналы в Персию, но афиняне почти сразу же поручили художникам Критию и Несиоту создать новые: они были установлены всего через три года после разграбления Афин, в 477/476 годах до н.э.. Не сохранилось ни одна из оригинальных пар (хотя после того, как Александр вернул первую пару обратно в Афины, обе, по-видимому, стояли на Агоре веками), но есть множество свидетельств о более поздней паре, включая хорошо сохранившуюся римскую мраморную копию, ныне находящуюся в Археологическом музее Неаполя. Вместо этих копий мы представляем гипсовую реконструкцию оригиналов (см рис.0.1), а также роспись на вазе, воссоздающую сцену, возможно, по образцу статуй (ваза 2.23). Для нас интересен тот факт, что памятник следует общепринятым канонам изображения педерастической пары, представляя собой подчеркнуто (то есть нереалистично) обнажённую, поразительно атлетичную пару, состоящую из бородатого мужчины и безбородого юноши. Таким образом, как пишет Эндрю Стюарт (1997.73), они «не только положили гомоэротическую связь в основу афинской политической свободы, но и утверждали, что она и такие мужские добродетели, как мужество, смелость и

Рисунок 0.1 Гипсовая реконструкция статуи «Тираноубийцы» работы Крития и Несиота. Рим, Музей Гессе. Фото: DAI—Rome (негатив № 84.331)

самопожертвование, порождённые ею, были единственными истинными гарантами дальнейшего существования этой свободы».

Сохранившиеся свидетельства об афинских воззрениях до Аристофана хорошо согласуются с этим предположением: это уже цитировавшиеся фрагменты из «Мирмидонян» Эсхила. Это всего два стиха, но они важны для истории трагедии, поскольку (помимо вопросов, обсуждавшихся выше) ясно демонстрируют, что в начале V века эротический аспект педерастических отношений мог быть представлен открыто — и ассоциироваться с величайшими греческими героями — в таком гражданском представлении, как трагедия.

Какими бы скудными они ни были, соответствующие источники первой половины V века до н.э. представляют большой интерес; в свете того, что они говорят, трудно отрицать, что афинская демократия в ранние годы участвовала в идеализации педерастии.

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОЗМОЖНО...