[Champetre (фр.) — сельский, деревенский]

ДЖИНСЫ В КРАСНУЮ СТРОЧКУ

Фру Оверсков смотрела на джинсы с недоверием и трепетом. Их нужно было отмочить в одном моющем средстве прежде, чем отстирывать в другом. Смазка, грязь, песок, трава и безымянные пятна — как растительного, так и минерального происхождения.
— Правда, они как бы сами по себе стоять могут? заметил Адам. И воняют зоопарком.
— Да, мрачно.
— Зеленое на трусах — это ряска с пруда.
— А этот Джеремайас все еще смотрит твои комиксы?
— Ему Питер помогает. Он не очень хорошо умеет читать.
— Бог существует, поскольку на свете есть матери.

 

ВТОРОЙ ЗАВТРАК

— Наша корневая проблема, сказал Расмус Фру Оверсков за кофе в кухне, — низкопробность, нехватка моральных черт. Он не развратит Адама и Кристиана, те необратимо цивилизованны, и, разумеется, Питера тоже, поскольку у него чистое сердце. Вы покупаете ему рубашки, а он идет и продает их. Врет он, как актер. Ворует. Единственное, на что я могу опереться в этой скользкой ситуации, — это на его способность к подражанию. Он начинает употреблять слова, которыми, как он утверждает, пользуется Адам, вроде conspue [Освистанный, поднятый на смех (фр.)].
— Боже всемогущий! вздохнула Фру Оверсков.
— И геологическая эпоха.

 

МАТЬ И СЫН

— Ну что, сказал Адам, я вымок. Шел дождь. Я пытался высушить белье на палке над костром. Отсюда — подпалины, запах дыма и всякий мусор.
— И кто после этого захочет быть матерью?
— Что касается моих волос, Кристиан меня подстригал своим скаутским ножом. Как бы пилил, правда, похоже?
— Давай лучше перейдем к твоему колену.
— Ну, это мы на дерево лезли.
— Палец.
— Его Хьюго бинтовал. Я пришивал обратно пуговицу. Хьюго очень привередлив насчет оторванных пуговиц, и я его иголкой проткнул.
— Проткнул палец иголкой.
— Да.
— Что касается комиксов, которые, как считает Тропсфёрер Твемундинг, самую малость опережают твой возраст, это твое дело. Я не любопытствую. Есть родители, которые вскрывают письма своих детей, лезут носом в их дневники и подслушивают их телефонные разговоры.
— Я никогда не могу долго дневник вести.
— И слушают сплетни. Но я не варвар. Можешь хоть с Епископом Гренландии переписываться. Мы даже не станем интересоваться, не ноют ли у него в январе шишки на пальцах.

 

БЕЛЫЕ НОСКИ

Воняют дрожжами или кислым тестом.

 

ТЕРРИТОРИЯ

О которой пастор Ингеборг, поглядывая на Питера после чаепития с Мамой внизу, сказал, что это интересный предмет, позаимствовав его из учебника биологии на столе и никак не отметив книжку комиксов рядом, — что у всех живых существ есть одно сильное ощущение, чувство собственности и защиты территории, ничего трагичнее лишения этой собственности нет, свидетелями чему — наши первобытные предки, евреи и американские индейцы. Комната Питера и Адама представляется ему очаровательным примером общей территории, гнездом дружелюбия, детства как некоего рая, так сказать. Однако пастор Ингеборг не вчера родился и может себе вообразить, что даже здесь, в комнате, настолько изобилующей книгами, картами, спортивными снарядами, плакатами, с цветами в оконном ящике, с одинаковыми кроватями рядом друг с дружкой, могут временами — разумеется, не часто — возникать разногласия по поводу территориальности, но, вполне возможно, что и нет, памятуя о явной благорасположенности обоих обитателей друг к другу, а также об отличном воспитании, которое обоим по счастью довелось получить от столь опытных и очаровательных родителей.
При этих словах Питер расплылся в улыбке, закивал головой и ответил: O jo! в то же время поражаясь непроходимому невежеству пасторов, ибо что могут безмозглые взрослые знать, скажем, о территориальности постелей, о потере возможности и дальше спать с Адамом, или же о барахтанье в одной кровати или другой до предписанного времени сна, о точном отсчете времени, пока можно будет снова скользнуть к Адаму, если слишком скоро, то тебя спихнут, или о том, на сколько в ней можно будет остаться, и мама снова раздраженно вздохнет, когда увидит их наутро в одной постели, или о том, как узнать, что Адам, лицемерно накрытый до ушей в своей постели и быстро заснувший, повернувшись к Питеру спиной, вдруг решит к нему присоединиться — сплошные длинные ноги, колени, локти, толкающийся нос, и гавканье в самое ухо, и вольные руки, и милые разговоры шепотом о вещах, которых пастор Ингеборг никогда в жизни не слыхал.

 

ТРУСЫ

Купленные Фру Гандруп в универмаге «Дэллс» для ее сына Кристиана, размер маленький, из белого чесаного хлопка с синей широкой резинкой, fabriccato in Italia [cделано в Италии (ит.)], преходяще — во владении Адама, по дружественному обмену или ласковой ссудой, приобретение совершено в березовой роще, где они прислонили к стволам свои велосипеды, чтобы завести сложную беседу о географии, луне, кольцах Сатурна, шведской королевской семье, совах и подводных лодках, а также попрактиковать пифагорейскую сдержанность, стоя лицом к лицу с расстегнутыми джинсами и спущенными трусами, гениталии соприкасаются и жмутся друг к другу, но с разной точностью попадания из-за блуждающих опаданий и биений, дружески обнимаясь, продолжая беседу, воодушевляя друг друга на героическое терпение и задаваясь вопросом, по крайней мере — со стороны Кристиана, занимались ли когда-либо чем-нибудь подобным пифагорейцы или даже Свен с Расмусом, а Адам отвечал, что вряд ли, но смысл тут в том, чтобы откладывать как можно дольше то, в чем все равно себе откажешь.

 

ЭЛЬФ

Слышно было, как он тараторил в тонких молчаньях глубочайшей ночи. На нем была красная шинель. Он завязывал узлами их волосы, перепутывал им шнурки, заклинивал молнии, крал носки, чихал под кроватью, переписывал им с ошибками домашнюю работу, тибрил пуговицы. Присутствие его определялось по знакам, а не по виду. Подобно Диогену он жил, как мышь, питался огрызками из холодильника и кладовой, из рюкзаков перед походами. Он стоял у вас на носах, когда вы спали, откручивал кран, когда его тщательно закрывали, шептал в уши. Одной его особенностью было разбрасывать повсюду книжки комиксов, не предназначенные для посторонних глаз.

 

СПАЛЬНЫЙ МЕШОК

Однажды днем, когда снег шел волнами и квантами, будто свет, вокруг которого гавкала слякотная мука, Адам стянул через голову свитер у деревянной скамьи с подушками под широким окном, сложил его квадратом, за свитером свернул рубашку, сложил майку, джинсы, разгладил носки и комком сверху на всю стопку положил трусы. Отряхнув снег с парки и расстегнув и стянув с себя сапоги, он обнял мать. Только покрошив четыре овсяных печенюшки в стакан молока, выпив и дожевывая, он принес отцовский спальник — не свой, весь легкий и водонепроницаемый, плоский скаутский sovepose на молнии, а полотняное одеяло с подкладкой из овчины, застегивающееся на защелки. На материнское снег прекрасен, но ужасен он счастливо улыбнулся, а в ответ на ее Бог знает, где сейчас Питер ткнул рукой в себя.
— Тебя зовут Адам, сказала мать.
— Самое четкое — когда уютно, и на тебе никакой одежды, и в семейном походном спальнике, и на снег можно смотреть, и какая книжка сюда сгодится?
Надо, однако, заметить, что новая пирога совершенно не подходила для осуществления моего первоначального намерения, которое у меня было, когда я сооружал лодку: она была так мала, что нечего было и думать переплыть на ней те сорок миль или больше, которые отделяли мой остров от terra firma [Материк (лат.)]. Таким образом, мне пришлось распроститься с этой мечтой. Но у меня явился новый план — объехать вокруг острова. Я уже побывал однажды на противоположном берегу (о чем было рассказано выше), и открытия, которые я сделал в эту экскурсию, так заинтересовали меня, что мне еще тогда очень хотелось осмотреть все побережье острова. И вот теперь, когда у меня была лодка, я только и думал о том, как бы совершить эту поездку.
Чтобы осуществить это намерение, разумно и осмотрительно, я сделал для своей лодки маленькую мачту и сшил соответствующий парус из кусков корабельной парусины, которой у меня был большой запас.
Когда таким образом лодка была оснащена, я попробовал ее ход и убедился, что парус действует отлично. Тогда я сделал на корме и на носу по большому ящику, чтобы провизия, заряды и прочие нужные вещи, которые я собирался взять в дорогу, не подмокли от дождя, и от морских брызг. Для ружья я выдолбил в дне лодки узкий желоб и для предохранения от сырости приделал к нему откидную крышку.
Затем я укрепил на корме раскрытый зонтик в виде мачты, так, чтобы он приходился над моей головой и защищал меня от солнца, подобно тенту. И вот я время от времени стал предпринимать небольшие прогулки по морю, но никогда не выходил в открытое море, стараясь держаться возле бухточки. Наконец желание ознакомиться с границами моего маленького царства победило, и я решил совершить свой рейс. Я запасся в дорогу всем необходимым, начиная с провизии и кончая одеждой. Я взял с собой два десятка ячменных хлебцев (точнее лепешек), большой глиняный горшок поджаренного риса (обычное мое блюдо), бутылочку рома и половину козьей туши; взял также пороха и дроби, чтобы пострелять еще коз, а из одежды — две куртки из упомянутых выше, которые оказались в перевезенных мною с корабля матросских сундуках; одной из этих курток я предполагал пользоваться в качестве матраца, другой – укрываться [Отрывок из романа Даниэля Дефо «Робинзон Крузо» (1719) в переводе М.Шишмаревой под редакцией А.В.Франковского.].

 

СОВЕЩАНИЯ

— О, я невыносим, сказал Расмус. Мне нравится его мыть. Мне всегда нравилось чистить дома серебро. Мои скауты знают, что я сущая мегера по поводу гигены, показухи, безопасности, чести, морали и дикарского хорошего здоровья. К тому же, им известно — по крайней мере. Адаму и Кристиану — о нашей со Свеном продолжительной пост-юношеской золотой дружбе и о том, что мы с ним придерживаемся противоположных мнений относительно того, как друзьям следует быть друзьями, Джонатан и Дэйвид в штанишках хаки и гольфах в резиночку.
— Сродство дружбы, сказала фру Оверсков. Мне кажется, ты прав. А я тем временем учусь ломать пальцы и и тырить ровно столько банкнот из бумажника, чтобы создавалось впечатление, что не пропало ничего.

 

ПЛАКАТ

Сорок сантиметров в ширину, шестьдесят в длину, een vierkleuren fotoposter, из Амстердама, прикнопленный по четырем углам к стене между этажеркой и комодом, через весь верх сансерифом Байер — надпись: BAAS IN EIGEN BROEKJE, и изображены двое обнаженных светловолосых симпатичных хорошо сложенных паренька с открытыми взглядами, рука одного — на плече другого, оба еще неполовозрелые, но уже с надеждой пробивается явный микропушок. Их отец сказал, что они убеждены, что кто-то где-то понимает, как дела обстоят.

 

ПЛАКАТ

На внутренней стороне двери в чулан, сорок два на шестьдесят сантиметров, также vierkleuren, с надписью JONG GELEERD и текстом, о котором у них было лишь смутное представление, поскольку в голландском ни бум-бум, изображен встрепанный голубоглазый мальчишка, спустивший джинсы и трусики до середины бедер, а тремя пальцами оттянувший крайнюю плоть своего напряженного и загибающегося вверх пениса.

 

НОЧЬ

Бубен эльфа.

 

ДЕНЬ НА ИСХОДЕ

Длинные планки мягкого света на стене, поперек карты мира. Продолговатое озерцо света на коврике. Электронные часы подмигивают и меняют цифру. Паук в заднем углу чулана плетет свою паутину.

 

ДВЕРЬ

Мама стучала, если дверь была закрыта, спрашивая разрешения войти, не зная толком, чего могла не увидеть, Папа — временами, если не забывал, Адам — никогда. Поэтому Питер на кровати игрался с самим собой, довольный, как мило и без сучка и задоринки это происходит, когда Адам с Кристианом ввалились, наигравшись до одури в футбол, все растрепанные, в одних носках, неся заляпанные грязью башмаки в руках. Здорово, Питер! пропели они оба, и Кристиан, нагнувшись поближе посмотреть, заметил, какая представительная у Питера писька, с розовым набалдашником, а яйца тугие, точно нектарины. А что, добавил он, если б он не был нами? Нам можно, сказал Адам, раздеваясь перед душем. Давай вымоем из ушей глину и, как сможем, отскребем колени. Мама говорит, что ее не следует приглашать, если нам надо что-то сделать одним. Папа называет это пускать мышку рысью и говорит, что сейчас это и вполовину не так хорошо, как будет. Под душ вместе пойдем, jo? Так дружелюбнее.

 

LE MONTGOLFIER A VAPEUR JULES VERNE [Паровой шар «Жюль Верн» (фр.)]

— Ты бы, спросил Кварк, жуя яблоко, не взглянул вот на это?
— Еще одна распечатка, ответил Конский Каштан [Также — житель штата Огайо, который шутливо называют «Каштановым штатом».], читая вслух. ХИЗКИЙЯ НАБЛ ВОЗД ШАР КАЛОХОРТ КОСТ УНЦ ОТН МИНИМ ВОСПР ПОЛЯ В ОТН ЭЛЕМЕНТАРНОЙ ПРОПОЗИЦИИ ВИТГЕНШТЕЙНА БЕЗНАДЕЖНО НЕПРАВ ОБЪЯСН ВОСПРО ГЛАЗА МУЖЕСТВА СИНЕРГИИ.
— Скомкай и выкинь, за борт.
— Расмус учится. Тут сказали бы, но мы же видим совсем не так, — и были бы правы.
— Может, у Джеремайаса научится, как за углы заглядывать, и как в темноте видеть, и как глаза на затылке себе отрастить.

 

БАДЕДРАГТ

Удавка — это вообще-то галстук, но во Франции удавка — это купальный костюм, столь ничтожный, крохотный и минимальный, что седалище его прикрывает какую-то часть вашего зада, а чашеобразный изгиб спереди c классной тоненькой подкладкой — для бейцал и вафли, фирма, напрочь дорогущий, но папин подарок, поскольку Адам алчно о нем заговаривал, сизый с оранжевой резинкой, вручен в машине, когда они с Папой ехали окунуться в закрытый бассейн с подогревом, куда давно обещалось его свозить, несмотря на мамины сомнения, пустят ли его туда по возрасту. Но с толку сбивало то, что у Папы в оздоровительном клубе никто вообще ничего не носит, даже в бутылочно-зеленом бассейне с подогревом и стеклянной крышей сверху, и незнакомые люди беседуют, отмокают, плавают и сидят на бортике. Нам незнакомые не нравятся, правда? говорил Папа, зная, что Адам в людях ценит хорошее знакомство, или же ничего не выйдет. Поэтому сохраняй самообладание, мы с тобой — вместе, и хотя я могу заговаривать с тем или иным приятелем, пока мы там, я — твой друг. Одежду сложишь в мою корзину. Скоро сможешь надеть свои скандальные французские cache-sexe [Плавки (фр.)]. Нам всем хочется тебя в них увидеть, да и Питеру тоже такие можно будет достать, если он проявит интерес или найдется его размер. И вот они все — с голой задницей, грозной эрекцией, на трамплине, что слишком высоко, и волосатые мужчины, и пузатые, и два подростка, похожие на шведов. Однако, это совсем не эротично, повсюду — незнакомцы, все это было бы сплошной неловкостью, если не считать того, что сначала они с Папой обмывались в душе, вместе, и Папа сидел с ним на краю бассейна после заплыва: Папа — взад и вперед по всей длине, Адам — с ним рядом только там, где мельче, папина рука на плече. Жалеет ли он, что пришел, — когда столько намекал, напрашивался? Ну, нет, не жалею, но я не этого ожидал. Тут как-то шумно, и вода пополам с хлоркой, должно быть, и люди, наверное, в конце концов, лучше в одежде выглядят. А Папа говорил, что он имел в виду, что в чем мама родила поджарые загорелые скауты и ровесники лучше смотрятся, а не банкиры и торговцы недвижимостью. А Адам сказал, что Папа в чем мама родила хорошо выглядит, и сколько же ему лет? Двадцать девять. Я зачал тебя, когда мне было семнадцать, и зачинать тебя было восхитительно прекрасно, да и Питера тоже. Кстати, о Питере: его надо забрать с его занятий по завязыванию узлов или плетению из собачьей шерсти, или чем там они занимаются, и они все вместе поедут ужинать, Мама сегодня заседает в комитете, а Питер, без сомнения, есть будет наоборот, надев фригийский колпак, который отцы разрешают, а матери нет, — от бананового сплита к пицце с анчоусами и оливками. Мы на тебя в твоих французских трусиках полюбуемся, как только до дому доберемся.

 

СОВЕЩАНИЕ

— В действительности, сказала фру Оверсков, мне кажется, комиксы — от лютеранского синода. Несмотря на всю свою графическую недвусмысленность, они подозрительно предостерегающи.
— Весь опыт побуждаем моралью.
— Питер их читает Джеремайасу, а тот оспаривает и исправляет слова, о которых потом у меня спрашивает. Я не подслушиваю. У детей голоса в десять раз громче, чем у взрослых. Их, наверное, и шведам слышно.

 

СЕВЕРНЫЙ ЛУГ С ДИКИМИ ЦВЕТАМИ

Между Птицами Израиля и Spejderliv на нижней полке — Fjallflora. Э-эй! Кристиан на луговом склоне — Питеру к березам на горизонте вдоль ручейков, поросших дикой яркости осокой, что кажется нарисованной, и Адаму возле валунов, затянутых иззелена-золотыми лишайниками с серебристыми бушпритами побегов, небо — полуденно голубое, все они достаточно далеко друг от друга, чтобы голоса доносились поло, но хорошо видны друг другу.
Неухоженные летние волосы Кристиана буйны и по-шетландски лезут в глаза, в уши, каштаново-смуглый нос шелушится после недели в походе, Хьюго и стайка веснушчатых костлявых щенков, полуспятивших от геологии где-то внизу у подножья, а остальные спортивно ориентируются на местности и носятся туда-сюда, словно бекасы. Кристиан подает сигнал: стойте, где стоите, — расстегиваясь. Зачем? Смотрите.
Тетеревиная осока взъерошена ветерком. Кристиан рассупонивается.
Трреск. Ullvide.
Адам в поисках мышиных гнезд и муравьиных царств и, быть может, — pysslinger величиной с большой палец, не обращая внимание на предсказуемую непредсказуемость Кристиана, который, тем не менее, расстегнул ремень, пока Питер тем временем стягивал свои короткие синие брючки одной рукой, а другой размахивал кепчонкой, Питер в толстых белых носках, съехавших кучкой на лодыжки, стоит посреди ивняка и исландских лютиков, O jo!
Что делать-то? просемафорил Адам, когда увидел, что Кристиан почти совсем нагишом, а стащив через голову рубашку, и вовсе оголился, а Питер пытается снять свои синенькие штанишки и белье прямо через походные башмаки и не может.
Бледно-желтая бабочка.
Одежда, сообщил Адам муравьям, — для того, чтобы вещи носить. Поднеся ладони рупором, он позвал Кристиана, писавшего золотой аркой, чтоб тот засвидетельствовал, как Питер не знает, что ему делать со штанами и ботинками. Его собственные брюки содержали фляжку, швейцарский складной нож армейского образца, компас и бандану, обмотанную вокруг ремня, не говоря уже обо всяких сокровищах в карманах. Гологрудый, он направился к Кристиану.
Сладкий воздух, с ароматом луга.
Питер волочил за собой башмаки, одежду и ранец, роняя то носок, то трусики, и нагибаясь за ними. Эльф перетаскивает пожитки.
Треугольник, промолвил Кристиан. Если мы сохраним это расстояние, то сможем таким треугольником передвигаться по всему лугу. Любой угол может пойти, а остальные — за ним. У Кристиана вафля встала, сказал Питер, а зачем треугольником?
— Это потому, что я тебя люблю, наверное, знаешь?
Бабочки.
Питер задумался, почесывая колено. Мошкара. Я люблю Адама, сказал Питер, правда, Адам?

 

СОВЕЩАНИЕ

— Не спать с ним невозможно, сказал Расмус. Он никогда не видел пижаму и тщательно и молча наблюдал, как я покупаю ему две пары, пока не сказал, что носить их не станет. Когда же я уговорил его надеть, он на нее смотрел все время так, будто я заставил его носить платье. Как бы то ни было, пижаму он снял, только мы стали укладываться. Сказал, что не хочет, чтобы она мялась.
— Тебе же все это нравится, разве не так? спросила фру Оверсков. Мне тоже.

 

ГОДНАТБЕСЁГ

Папа ухмылялся. Можно в гости? Мама пишет, чтобы успеть к сроку. Не читать сказочку на сон грядущий, нет, а ради дружбы в такой пасмурный вечер, с тучами из Лапландии, в теплой комнатке, полной сыновей. В своем пестром коротком кимоно с болтающимся малиновым поясом и трусиках только что из сушилки, волосы влажные. Что они читают? А Питер может пускать свою мышку рысью лишь столько-то раз в день, уж такова природа.
— Но, сказал Адам, уступая кусок своей постели и обхватив Папу руками за плечи, как называется, когда ни остановиться, и ни начать? Не дразнись, сказал Питер, катапультируясь, чтобы проскакать галопом по папиным ляжкам, балансируя, точно гимнаст, и раскачиваясь. Расскажи нам еще раз, как Фрэнк Ллойд Райт [Фрэнк Ллойд Райт (1869-1959) — выдающий американский архитектор, чей стиль, основанный на использовании природных форм и сил стихии, коренным образом повлиял на всю современную архитектуру. Здесь — намек на законченный им в 1937 году дом торгового магната Эдгара Кауфманна «Падающая вода», выстроенный над водопадами в Беар-Ран, Пенсильвания.] протекает, а Ле Корбюзье [Ле Корбюзье (настоящее имя Шарль-Эдуард Жаннере, 1887-1965) — великий французский архитектор швейцарского происхождения, сторонник модернистской школы, создатель множества функциональных зданий из бетона и многоэтажных жилых комплексов] трескается и разваливается на кусочки, а Роджерса и Пиано [Сэр Ричард Джордж Роджерс (род. 1933 во Флоренции) — британский архитектор-урбанист, один из создателей так называемого стиля «хай-тек» Вместе с итальянским архитектором Ренцо Пиано (род. 1937), известным своими изобретательными формами и новаторским использованием материалов, разработал проект Центра Помпиду в Париже (1971-1977)] нужно постоянно подкрашивать, как мост Золотые Ворота, а стеклянные небоскребы Миса [Людвиг Мис ван дер Роу (1886-1969) — американский архитектор немецкого происхождения, считается родоначальником «интернационального стиля». Среди его творений из стальных каркасов и стекла — здание компании «Сигрэм» в Нью-Йорке (1956-1959) и Чикагский Федеральный Центр (1963-1968)] должны мыть сверху донизу люди на веревке. Адам и Кристиан своих мышек тоже рысью пускают.
— Если б Адам дал ему немного места на Папе, Питер по Папе мог бы пройтись, осторожно — от колен до плеч, и не тяни меня за лодыжки. Папа сказал, что подержит его за лодыжки и направит, куда нужно, а с таза на ребра переступай полегче. Маленькими шажками. А вы знаете, что оба родились с эрекциями? Нянечки хихикали. Врач сказал, что это довольно обычное дело, природа там и тогда испытывает одну из своих систем. Легче, легче.
— Чувствуешь сердце под моей правой ногой. Сквозь волосы.
Плечи. Смотрит вниз, Папа смотрит вверх. Спай мошонки Питера походил на рубец афинской бутылочки для масла, шестого века. Оливковое масло атлета с ароматом укропа, бутылочка в форме того, на что я сейчас уставился, беспомощно, ящерка маленького мальчика и пара яичек. У Питера они подают большие надежды.
— Свен и Расмус в нашем скаутском отряде много всего про греков знают. И сами на греков похожи. У Расмуса уже большой, как у Папы. Они со Свеном лучшие друзья, они друг в друга влюблены. Ничего себе не позволяют, знаешь, потому что говорят, что контролировать себя — хорошее свойство характера. Поэтому они ведут себя прилично, по крайней мере — говорят, что ведут себя прилично. Им бы с Питером познакомиться — краснеть тогда неделю будут.
Папа сказал, что знает отца и тетю Расмуса.
Питер, размахнувшись одной ногой и крутнувшись на другой, спрыгнул на пол, спружинив. На коленях, уперев локти в постель, засунув голову Адаму между ног, а тот тем временем снова полез обниматься одной рукой, в то же время стаскивая все ниже и ниже пижамные штаны, чтобы быть Ариэлем, пока Папа говорил, что Питер — милый эльф, помогая ему стянуть куртку, однако, Адам — Ариэль из Шекспира, или Черубино из Моцарта, Ариэль Гуннара Рунга в Брандес-Центре, оттянул большим пальцем резинку папиных плавок, комментируя, что волосы, которые, точно коврик у двери, лежат на груди и спускаются по всей середине, и закручиваются вокруг пупка, заходят и вот в этот кустарник, вот тут, у тебя в трусах, а я лыс как младенец, от самых бровей к югу. У Адама пушок кое-какой прорастает. Ну как я могу верх пижамы сбросить, если Адам меня ногами, как ножницами, обхватил? Он, правда, тоже с себя штаны не может снять. У него тоже рубчик есть.
— Если этот клубок из жуликов распутать, сказал Папа, то они могли бы депижамироваться и быть поприветливее друг к другу, больше датскости, выпутывая руки из рукавов кимоно.
— Есть один рассказ, сказал Папа, изумленно уставившись на Адама, который одними глазами испрашивал дозволения освободить его от плавок, в котором старший брат скрывает свою любовь к младшему тем, что дразнит и мучает его, поскольку он дорос уже до той стадии, когда его нежность и то, что он уже так долго маринуется в своем тестостероне, сталкиваются друг с другом, и он начинает замечать девочек и подкачивать мускулатуру, и в трусиках у него заводятся волосы, и похоть, тщеславие и любовь уже полностью поработили его. Вот все это и происходит в рассказ.
— Кто его написал? спросил Адам.
— Тебя это не касается. Младший братишка несчастен. Его ненавидят и презирают. Он совсем ничего не понимает, поскольку они с братом ведь были лучшими друзьями. Рассказ, тем не менее, очень мудр, и у Старшего Брата достаточно мозгов и сердца, чтобы понять, что боится он своего отрочества. Он решает больше не пугаться своих половых возбуждений, наяву направленных на все на свете. Поэтому он принимает и Младшего Братишку, и своих друзей, и компанейских девчонок, и шведские комиксы.
Папа, по мнению Питера, придумал эту историю сам.
— Но, возражает Адам, я же действительно люблю Питера.
— А история наша — о том, что ждет их впереди.
Поэтому смотрите. Как обнимать младшего брата, как давать на себя взбираться и садиться верхом. Эрика дала мне посмотреть свои грудки, а другая девчонка, подружка Карлотты, как-то днем стянула перед Кристианом, Полом и мной трусики, чтобы мы хорошенько посмотрели, очень познавательно. Там все было нормально, потому что с нею была Карлотта, и она сказала, что можно. Мы сидели в один ряд на земле, а она стояла перед нами.
— Frelseren, сказал Папа.
— Поэтому я буду любить Питера и даже помогать ему качать его насосик, когда у него рука устанет, и Маму с Папой тоже любить буду, и в волосы ему гавкать, вот так, хоть он и такой пугливый. Почему можно купаться и загорать голышом, а в доме нельзя?
— Традиция, ответил Папа, и приличия, но если вы считаете, что так — по-товарищески.
— То все будет совсем одинаково, сказал Питер.
— Обними своего брата, Адам, поцелуй его в ухо и передай сюда.

 

СОВЕЩАНИЕ

— А ты знаешь, спросила фру Оверсков Расмуса, на каком диалекте говорит Джеремайас? Он утверждает, что не хочет говорить, как всякие снобы, однако же, как ты заметил, он чем дальше, тем больше начинает говорить, как Адам и Кристиан.
— Он как-то употребил слово изысканный, описывая бутерброд с помидором и майонезом. Я спросил, где он его услышал, а он ответил, что так часто говорит Лейб-гвардеец.
— Какая опасность от Лейб-гвардейца?
— Мне кажется, мы с этим справиться не сможем. Все пойдет своим чередом. Биология Джеремайаса берет начало еще до Грехопадения. Я уверен, у Яхве были отличные причины, по которым стоило лишить наших первобытных родителей детства. Если б детство у них было, однако, уроки они могли бы брать у Джеремайаса. Natura naturans Спинозы [Барух (Бенедикт) Спиноза (1632-1677) — голландский философ-рационалист и религиозный мыслитель. Спиноза объяснял уникальность вещей, будь то физические тела или идеи, двумя формами существования субстанции: natura naturata (природа порожденная) или природа во множестве своих проявлений, и natura naturans (природа порождающая) или природа в своем творческой целостности, выступающая определителем этих форм] тут и не пахнет. Руссо [Жан-Жак Руссо (1712-1778) — французский философ, социальный и политический теоретик, музыкант, ботаник и один из самых красноречивых ораторов эпохи Просвещения. Среди основных его воззрений — вера в то, что первобытное природное состояние моральнее цивилизации, поскольку науки, искусство и общественные институты разложили человека] бы грохнулся в обморок.
— Адам, Кристиан и Питер?
— Джеремайас говорит, они ничего ни о чем не знают, ему непонятно, люди ли они вообще.

 

ПЛАКАТ

Изображающий в невинном голубом небе Дании le mongolfier a vapeur Jules Verne, или же Аэростат Юлий Примавера (филологическая беседа с Ректором Хьюго Твемундингом, в которой было решено элегантности ради, что vernus, раб, родившийся в поместье, с таким же успехом может происходить и от весны), в котором сидел Кувырок, десяти лет, в финском свитере, норвежском шарфе и американских джинсах, возложив одну руку на румпель, другую — на плечо Кварка, растирая его.
— Окаменелые Эобактерии Матабелеландского Фигового Дерева, произнес Кварк. Прокариотичны. Какие-то еще. Три миллиарда лет назад. Почему Хизкийя продолжает нас гипостазировать, как квазиполовозрелых мужских особей?
— Он знает, что это приятно.
— По приказу изнутри, что вероятнее. Как только пускаешься во все это — ну, обычное время проходит, в любом случае, — взрывающиеся звезды там, большой волчок, кошачьи колыбельки из флогистоновых струн, со временем на устоявшейся скорости, кроме тех моментов, когда все с ума сходит возле наружного края, а вместо начинки — космос, самое интересное — комариные личинки, но по мне, так лучше пускаться в эти дела голенькими, как тритоны, чтоб нужно было снаряжение красть и жратву, они были бы современнее парового шара.
— Со времени Моцарта.
— Из рассказа Виллема Бильдердейка [Виллем Бильдердейк (7 сентября 1756 — 18 декабря 1831) — голландский поэт, чьи работы выражали как античную романтику готического возрождения, так и личные монархические пристрастия автора].
— Эдгар Аллан По.
— Жюль Верн.

 

ЭЙДЕРДАУН

Спутанные волосы и нос картошкой — со стороны подушки, маленькая загорелая нога с поджатыми пальчиками — на другом конце. Питер спит на левом боку. Адам, проснувшись, едва заря начала сереть, продрогнув под своим покрывалом, выскользнул из постели и забрался к Питеру, наощупь удостоверившись, что рука бладшего братишки — там, где он и ожидал, обхватила его мышку.

 

СОВЕЩАНИЕ

— Тактика, сказал Расмус. Нужно будет придерживаться очень широких взглядов. Мы не можем выдернуть Джеремайаса из его мира — это будет сродни киднэппингу. Он остается у меня всякий раз, когда я могу его застать. Остается с Лейб-гвардейцем. Мы с тобой его кормим. Он терпит Адама и Кристиана, и бывают дни, когда они ему нравятся неимоверно. Дело будет в том, чтобы завоевать его.
— Я пробовала застольные манеры, сказала фру Оверсков, возведя глаза к потолку. Я как бы неумышленно болтала с ним о том, что знать какие-то простые повседневные вещи — легче, чем невежество. Моряк знает свои узлы и лини, солдат — команды, а молодой человек — свои застольные манеры. Я говорила, что у нас с Питером и Адамом такое правило: пока ты чему-то учишься, это — самое важное на свете, пока не станет твоей второй натурой. Мы это в игру превратили — с карточным столиком, приборами и тарелками. Ломоть морковного пирога у нас был бифштексом. Меня вдохновение посетило, и я предложила ему меняться: он меня научит чему-нибудь в обмен на то, чему я его научу.
— И чему, Гертруд, ты научилась?
— Воровать в магазине «Ирма».

 

ПАЛАТКА

Синий нейлоновый «Спейдерспост» с алюминиевой рамой, вместимость — два, способна отсечь самую унылую папоротниковую пустошь Швеции. Освещается лампой, уютная, частично сухая. Подогрев осуществляется дружбой. Что глядит из папоротников волчьим серебряным взором, и комары эскадрильями смерти с гулом надвигаются от озера, и Кристиан с белым волдырем на пятке, и ночь молочно-темная, словно прозрачный туман, и палатку их почти не разглядеть от соседней, играют парами в выживание, но не совсем, поскольку Свен знает, где они все. Расмус бодро сказал, что его волновать это совершенно не будет, поскольку маленькие засранцы гораздо умнее его, а он может отразить наступление русской армии, медведи от него ежатся, а барсуков он обращает в бегство, не говоря уже о ползучей желтой слизи из открытого космоса. Асгар и Педер от нас слева, Том и Пол — Бог знает где. Местные никогда больше не станут покупать билеты на поезд, предварительно не удостоверившись, не будет ли в нем скаутов с рюкзаками на рамах размером с холодильник.
На первом привале, рассматривая карту, компас называя клоуном, разминая натруженные мускулы, Кристиан и Адам прижались друг к другу передом своих джинсов, глядя друг другу прямо в глаза.
— Почему это глупо? спросил Расмус Асгара, сказавшего, что это глупо. Они — друзья, они экспериментируют. Я считал, что особенные и раскрепощенные друзья вызвались идти с нами. Предварительная игра мерзка и ну ее на фиг, сказал Свен. Это естественно и это весело. Ладно, ответил Асгар. Я так же раскрепощен, как и Педер, но не раскрепощеннее. Ха, ответил Педер.
— Spejderlyst, или же hvalpseks, сказал Свен, возбуждает гораздо больше, если состоит из одних обжиманий и поставлен вне закона. Пол с Томом приходят ко мне, когда их честные головы кружит бог Эрос, для Тома притворяющийся Полом, тискающим через джинсы свои яйца и улыбающимся с прищуром, а для Пола — замаскированный под Тома, расстегивающего молнию и скашивающего глаза, пихают друг друга на мою постель, одежду во всех направлениях раскидывают. В их возрасте пружину у меня в хуе все что угодно спускало. Поможешь еле знакомому пацану цепь на велике натянуть — и простыни уже три раза желтеют, может даже четыре.
Орляк.
Грязная серость озера выползает пропитать оседающий туман.
Мы поставили палатку, на вид — домашнюю и уютную, теперь нужно было раздобыть себе ужин, хотя я склонялся к сушеным яблокам.
— Этот сиротливый огонь, сказал Кристиан, сплошной дым и вонь. Почему мы все вместе поесть не можем, чтоб Расмус приготовил, а огонь на самом деле горел.
По сторонам глядеть было боязно: карликовый лес, ястреб сидит на мертвой валежине.
— Страшно, произнес Кристиан.
— Жутко, угнетает и совершенно непрошенно. Я вспоминаю березовые рощипрошлым летом, где вся земля подо мхом, небо голубое, вода в озере искрится, и все мы голышом, загорелые и здоровые. Мы пели и скакали жеребцами.
— Поскачи тут жеребцом — мигом в болото угодишь. А ты раздувай, раздувай огонь из трубки. Поставь сковородку прямо на ветки и это месиво из листьев. Хлеб, сыр, масло. Терпение, пару пальцев обожжешь — и у нас будут печеные бутерброды с сыром.
— И оливками. Я оливки захватил.
— Все лучше и лучше. Ты гавкаешь мне в затылок.
— А у нас что, в палатку сетка от комаров не встроена?
— В шов закатана, с застежками, очень клевая. А почему ты к нам насекомых пускать не хочешь? Что ты против жучков имеешь? Хлеб жарится уже, клянусь Святым Олафом, и сыр, мне кажется, уже тает. На них немного пепла будет, обогащенного стронцием-90 из рая для рабочих. Полезно для здоровья.
Не выпуская из рук шоколадных батончиков, они начали складывать одежду вглубь палатки, ботинки и носки передавал Адам, джинсы, шорты, рубашки, трусы, снаружи просто легче раздеваться.
— Не тащи за собой комаров. Я поссал на огонь. А здесь какая лампа — как летний туман или как тошнотные сумерки, которые в этих местах бывают?
— Смотри, что от лампы внутри становится. Мы весь день друг с другом дурака валяли. Почему эротичнее рукой под рубашку тебе лазить в поезде, язык тебе в ухо совать — на тропе, а тут — только гаденько друг на друга посматривать, а не завалиться вместе под одеяло одетыми только в свет от лампы, и чтобы между нами — никакой морали.
— Чушь собачья. Расмус со Свеном, наверное, уже тискают друг так, что дух захватывает, сопят и греческую поэзию читают. Ты слышишь что-нибудь?
— Медведь.
— Комары тащат Асгара к себе в берлогу на болотах.
— Им Педер не даст. Как ты думаешь, чем та парочка занимается?
— Асгар на уроках себя в транс вводит, играясь со своею писькой через дырку в кармане. Его милый взгляд, что так чарует Сигурджонссона, эти бобриные зубки в округлости полуоткрытых губ, кокетливая копёнка волос, скрывающая рожки, — все это от греческих полукозликов. Паны.
— Фавны. Skovguden.
Снаружи, в метре или около того от палатки тихий голос Свена. Адам? Кристиан? Как тут у вас, у плутишек?
— Хо! Свен?
Тут у вас славно, сказал Свен, сунувшись лицом в противомоскитную сетку. Все в сперме и палатку вымазали, нет? У всех остальных лампы погашены, только чавканье раздается, да мычание.
— Давай к нам, подальше от комаров и тумана, от летучих мышей-кровососов и ночных сов.
— Можно? А кажется, что вы довольно-таки заняты друг другом.
— Ну, немножко дружеской любви, которую, если все пойдет так же хорошо, как сейчас, мы намереваемся продолжать примерно до завтрашнего полудня, — или же совсем рассудок потерять, смотря что раньше наступит. А в журнал можешь записать: Оверсков и Гандруп дрочили друг другу всю ночь напролет и часть следующего дня, мы тебе скажем, сколько раз получилось, если со счета не собьемся.
— Приятное общество, сказал Свет. Agape [Братская любовь (гр.)] в гармонии с Эросом. На нем была хлопковая майка, из которой он уже вырос, и поношенные трусики, протертые в гульфике.
— Меня Расмус с обходом отправил, посмотреть, скольких из вас уже медведи съели. Тогда увидимся в полдень, с вывалившимися языками и ошалевшими глазами. От вас хорошо пахнет.

 

ОТЦОВСКАЯ КОЖАНАЯ КУРТКА

Куртка Августа Оверскова на молнии, какие носят авиаторы и философ Витгенштейн, обещанная Адаму тогда, когда станет впору. Она выдерживала зимы, промозглые скважины весны, свободу лета и осенние спокойные воспоминания о времени. Она, как выражаются японцы, — wabi, привычное знакомое одеяние, удобное, как носок. По вечерам Адаму нравится носить ее на по-домашнему голое тело, рукава болтаются, талия почти у колен. Козлиная кожа — такая же коричнево-крапчатая, как дубовый листок в ноябре, шелковый подклад выдержал до сих пор. Проскальзывая руками в мягкость рукавов, Адам смакует ее удобство, мужественность, силу. Племенное одеяло, говорит его мать, и если он молнией крайнюю плоть себе защемит, то ей за внуками к Питеру обращаться придется. И почему он ее носит безо всего? Она как спальник. Ее благо в том, что она должна прилегать к тебе целиком.

 

БОГ

Кто есть и не есть, дальше самых дальних звезд, однако же внутри нас, кто населяет ни пространство, ни время в обители, кою выстроил он, строит и не строит как обитель нашу и дни ее, событие в непрерывности, что может в иных глубинах бытия иметь и более странные складки пространства, и другие скорости времени, или же несколько времен одновременно, с судорожными переменами, в которых старый медведь может вдруг оказаться юным медвежонком или вообще ничем, и проистекать взад и вперед в белом свете шести лун от старости к младенчеству.

 

ПЛАКАТ

Изображает люфтшиффе [Luftschiff (нем.) — дирижабль] «Ройал Воксхолл Нассау», пилотируемый Чарлзом Грином, с почтенным Робертом Холландом, членом Парламента, и Томасом Монк-Мэйсоном в качестве пассажиров, который пролетел 7-го и 8-го ноября 1836 года из Воксхолла в Лондоне до Вайльбурга в Герцогстве Нассау, 480 миль за восемнадцать часов. Грушевидной формы, «Ройал Воксхолл Нассау» был сделан из двух тысяч ярдов белого и малинового шелка, сшитых чередующимися клиньями, и содержал 70.000 кубических футов газа. Переименованный в «Великий Нассау», он служил еще тридцать пять лет под капитанством Генри Коксвелла.

 

ОТКРЫТКА

Recto, пятеро светловолосых скаутов, каждый на девять десятых наг в хиленьких badebukser на камнях среди отмелей зеленой реки, чахлые субарктические березы на берегу позади них. Verso, kaere Адам! Тут Рай комариный, и мы на самом деле почти не снимаем рубашек с длинным рукавом, на Свене же — ничего. Пифагор по-мужски выстоял перед Уитманом, вот только рецидив случился от красот пейзажа и изумительно сымитированной Свеном невинности. Осторожно — ангельские ухмылочки. Ваш поклонник во Хрсте Расмус.

 

СОВЕЩАНИЕ

— Это рисунки Джеремайаса. Вот Лейб-гвардеец, в алом кителе и больше ничего.
— Царю небесный!
— Вот то, что мы в зоопарке видели. Это летучая мышь. Вот это, я думаю, — тюлень.
— Ты купил ему такую дорогую бумагу?
— И карандаши с акварелью тоже.

 

ХОРОШЕЕ КРЕСЛО У ОКНА

Доставшееся по наследству после ремонта в большой спальне, подушка сиденья и спинка заново обиты лиственно-бурым (раньше были пестрыми), обитая же скамеечка для ног, право занимать его часто оспаривается. Здесь и сидел Адам в одном свитере и трусиках, уперев пятки в углы мягкого сиденья, разглядывая цветные литографии в книге Пьера Шаба «La Brique et la Terre Cuite» [«Кирпич и терракота» (фр.)], и отвечая на питеровы а скажи еще, сам же Питер, подперевшись подушками, в желтой пижаме на постели забавлялся сам с собой, ладно? я orden, и, ну, в общем, Свен, который большой и высокий. Я знаю, кто они такие, сказал Питер. Свен разрабатывает себе хуй до тех пор, пока тот не станет таким чувствительным и здоровым, что скользнешь хоть еще разок, и сок побежит от носа до коленей, и бросает — с точностью до секунды. Затем, очень осторожно он втискивается в узенькие спортивные трусы и идет искать Расмуса, вычитает спортивные трусы, стискивает зубы и начинает сначала, только теперь уже Расмус командует, радостно, поскольку дальше его очередь, и тоже не кончает. Когда они лишь на один счет отстоят от того, чтобы остаться имбецилами на всю жизнь, они несутся к бассейну и плюхаются в него плавать, или бегут кросс, или в снегу валяются. Но главным образом они тискаются, как ненормальные, не запуская лапы друг другу в желтые пижамки.

 

СОВЕЩАНИЕ

— Если, сказала фру Оверсков, бы мир был еще чудеснее, я бы этого не вынесла. Пессимисты едят на завтрак тухлые яйца? Но ты прав: усыновить Джеремайаса — это не то, как ему следует развиваться. Адаму и Питеру понравится сестренка, которую они непременно получат.
— Да, чудненько! ответил Расмус. А что будет, если я попробую Джеремайаса усыновить?
— Так попробуй.

 

ПОЛУДЕННАЯ ВЕЛОСИПЕДНАЯ ПРОГУЛКА

Адам, Кристиан и Расмус, к дальнему озеру за тем, что с утками. Ивы, заросли изящной спартины, тропа, ведущая к ним с мощеной дороги, по которой больше никто не ездит.
— Приятная глушь, сказал Расмус. Некоторые развитые души забредают сюда на философические пикники. Я видел здесь доктора Расвинге с таким странным сборищем студентов и коллег, какое только можно отыскать во всей цивилизации. Помню японца в роговых очках и костюме-тройке — он обсуждал какие-то глубокие материи с загорелой до бронзы блондинкой в одном лишь сообразно прилаженном треугольничке суровой марли. Отсюда нам по высокой траве придется вести велосипеды, чтобы влюбленные парочки не переехать.
— Ого! воскликнул Кристиан. Слева я вижу двух девчонок, которые всеми собой витамин Д впитывают. Розовые, как вареные креветки. Сиськи прямо вверх торчат.
Расмус, через десять минут после звонка подкативший на своем велосипеде, к изумлению Адама, а также Кристиана, одет был в короткие штанишки, из-за которых ноги его казались вдвое длиннее, и которые из-за сжатости своей являли в промежности белые сегменты нижнего белья, когда он садился. У Адама бриджи были голубые, у Кристиана — белые.
Под ивой намыло песчаную стрелку. Чуть дальше по отмелям с сачками бродила группа мальчишек.
— Болотная зоология, сказал Адам. Мне у них прикиды нравятся: один голый, другой в маечке на бретельках, а снизу ничего, двое в мокрых трусах, а один приятель, кажется, одет полностью, включая ботинки.
— Вон за нами двое мальчишек друг другу ширинки расстегивают.
— Божок Эрос, сказал Расмус, пометил этот участок озера, как кот — свою территорию. Похоже на северную оконечность одного острова, который мы со Свеном знаем, где тщательно поддерживается видимость невидимости, поскольку места там не очень много, и любовники там встречаются примерно на каждом квадратном метре — словно средневековая картина рая земного, Джек и Джилл блаженно ебутся тут, Тристан с Изольдой — там, слившись во многочасовом поцелуе, подростки во всевозможных сопряжениях.
— А вы там со Свеном боролись, стараясь друг друга поубивать из-за разности своих, в смысле, из-за ваших идей?
— Из сотни или около того ведущих причин, по которым с человеческими отношениями может быть что-то не так, сказал Расмус, закрепляя велосипед на подставке, одна — не доверять людям любить нас так, как мы считаем, нас нужно любить. Я доверяю Свену, и он это знает и доверяет мне. Он считает, что секс для нас — это важно, а я — что важны любовь и доверие, и только когда две эти вещи совпадают, я люблю его так, как он хочет, чтобы его любили. Для этого нам нужно махнуться своими я. Свену, видите ли, хочется заниматься любовью с самим собой, и мне приходится стать для него этим собой, как ему приходится становиться мной, и только тогда мы на какое-то время прекрасны.
— С ума сойти! сказал Кристиан.
— Истинно так, возразил Адам. Именно поэтому мы сюда и забрались?
— Это экскурсия на велосипедах, сказал Расмус. Разве этого мало? Я пригласил вас просто развлечься.
— Мы не гундим, сказал Кристиан. По пути ты ерошил нам волосы и похлопывал нас по попкам. Эти штанишки из Срейдерспорта?
— Это Свена.
— Бедный Свен, сказал Кристиан. Вы с ним — абсолютно самые чудные люди на свете.
— Самые дружелюбные, подтвердил Адам. Наши кореша в тех вещах, о которых, как считается, нам знать еще слишком рано. Нельзя лыбиться на тех мальчишек сзади, правда? Им, кажется, все равно, кто на них смотрит.
— Если б у нас был сачок для головастиков, можно было бы яйца в болоте остудить.
— В грязи по колена.
Расмус стаскивал башмаки.
— Давайте на разведку схожу. Мы изучаем зеленолапых датских куропаток, правда?
Расмус побрел прямо в озеро, проваливаясь и покачиваясь для равновесия, пока вода на несколько сантиметров не дошла до его коротких штанишек.
— Неглубоко, сказал он, но между пальцами чавкает. Плавать тут нельзя, плескаться тоже. Вода пресная, но ужасно насыщена отстоем, лиственным перегноем и водорослями. Как проходит медитация?
— Мы стараемся, ответил Адам. Мама воздела одну бровь при виде соломенной подстилки, хоть мы ее и сами купили, Кристиан и я, сделано в Шри-Ланке. Она сказала, что больше похоже на сделано в Польше. Я сказал, что мы будем на ней сидеть, в одних трусах, и опустошать себе разум. Она ответила, что надеялась на то, что мы его наоборот наполним. Сам знаешь, какие матери. Я сказал, что мы собираемся наши разумы очистить, а она сказала, что сделать это не получится, хоть наше усердие она и одобряет. Поэтому Кристан — с одного конца, я — с другого, руки на коленях, пятки вместе. Питера из комнаты выгнать никак не удается.
— Я вхожу в транс, сказал Кристиан, и пускаюсь в числа. Беру пять, сумму двух и трех, четырех и одного, половину и, следовательно, младшего братца десяти, саму систему от единицы до девяти, развернув приставленный ноль так, чтобы получилось десять, а на самом деле — все время замаскированная девятка, где бы она ни находилась, число чисел. Когда схлопываешь любое число к одной цифре, всегда вычитаешь девять, хоть и приходится делать это снова и снова.
— Я пытаюсь помнить те места, где бывал, сказал Адам, до мельчайшей детали, время суток, ощущение от какого-то часа на прошлой неделе или прошлым летом. А ты знаешь, что когда вы со Свеном боролись, как идиоты, среди сосновых шишек, в тот день, когда ты посадил нас с Кристианом друг другу на колени, чтобы наши краники перепихивались, у нас над головой все время летал ястреб и наблюдал?
— Его подослали, ответил Расмус, широким шагом выбираясь из болота и растягиваясь во весь рост на песке стрелки.
— Труднее всего, сказал Кристиан, не разговаривать. Мы с Адамом же все время болтаем. Он всегда подает мне сигналы, чего ожидать.
— У нас встает, сказал Адам. Кристиан смотрит на мои трусики.
— А у меня все зудит и чешется от того, что я ничего не делаю. Мама права, когда говорит, что я и десяти минут спокойно усидеть не могу.
— Я знал, что вытащить вас вдвоем на прогулку будет этого стоить, произнес Расмус. Мог бы и девчонку позвать, только от нее труднее смыться, а мне еще надо почитать, или же Свена, от которого улизнуть еще труднее. А вы — свободные духи, вам легко угодить, и вы полны неожиданностей.
— Вроде Адама, который с себя трусы стягивает, как я погляжу.
— Это не неожиданность, а неизбежность. Неожиданным было бы, если б он их на себе оставил.
— Мальчишки позади нас на траве, сообщил Адам, уже совсем в ней распластались. Девчонки садятся. Зоологи собрали всех головастиков, которых хотели, и уходят.
Расмус, смеясь, встал и расстегнул штаны, сбрасывая их в комической спешке вместе с трусами и рубашкой.
— Дружелюбия ради, сказал он.
— Хорошая вода, сказал Адам.
— Слизь озерная, ответил Кристиан. Вся твоя. Но я тоже буду дружелюбен. Может, Расмус нас снова на коленки друг другу посадит, если ты с себя ряску сотрешь.
— Заходи. Прохладные влажные яйца — это хорошо.
Из ниоткуда, из-под низких ветвей ивы — мальчик. Самое поразительное в нем — густые черные ресницы, не сочетавшиеся с торчащими буйными волосами, темно-русыми там, где мокро, соломенными — там, где уже подсыхало. На нем были насквозь мокрые дешевые трусики, провисавшие под гениталиями, размерами больше напоминавшими Расмуса, чем Кристиана или Адама. Он нес с собой свернутые грязные джинсы, замызганную нательную майку и изношенные тенниски.
Остановился, готовый бежать.
— Привет, сказал Расмус.
Мальчик оглядел Расмуса с головы до пят, потом — Кристиана и прищурился на Адама, стоявшего посреди болота. Расмус заметил, что ему нужны очки.
— Я вас тут видел, сказал мальчик. Я с ними был, вон там, жабьи яйца ловил. Они меня вряд ли хватятся. Мы из города пришли.
— На экскурсию? спросил Расмус.
— Точно, на экскурсию. Они так и сказали. А вы тоже?
— Мы просто на великах поехали кататься, встрял Кристиан, и подурачиться, поболтать о том о сем.
— Эта вода противная, сказал мальчик. Можно я тут, это самое, с вами потусуюсь, если они мне начнут орать, на меня орать будут, то вы, типа, я вас давно знаю и тут случайно встретились? Учитель дает понять, что я ему нравлюсь, а этим головастикам — нет, и они до меня докапываются, когда он не смотрит. Он тоже меня не любит, но ему приходится притворяться, что любит.
— Меня зовут Расмус.
— А почему на вас одежды нет?
— А вот это — Кристиан, а вон там — Адам, делает вид, что его интересует экология болота. Мы голые, потому что нам нравится. Милости просим.
Расмус протянул руку. Ее не приняли.
— Я б себе трусы выжал, произнес мальчик, раз уж вы такие. Повешу их на велик сушиться, если вы не против.
— Гипертрофия, прошептал Расмус.
Ствол у него был густо-розов с голубоватым оттенком, крайняя плоть — длинна и вздута, волосы на лобке — редки и девственны.
— Ни хуя себе! не сдержался Адам.
Мальчик, возя кончиком языка по подъему верхней губы, примерял на себя различные фразы, ни одной из которых не произнес вслух.
— У Адама манеры как у честного пса, сказал Расмус.
— Не дразнитесь надо мной, как эти головастики.
— Скажи нам, как тебя зовут, и мы не дразнимся, а восхищаемся.
— Джеремайас. А ваши я уже забыл.
— Вон там Кристиан, тут Адам, а я Расмус. Тебе сколько лет, Джеремайас, десять?
— Двенадцать.
— У тебя красивые глаза.
Джеремайас провел пальцем себе по щеке, обозначив в углу рта складку.
— И вы, значит, тут, типа, время проводите, а? На великах, свежий воздух, разделись. Я здесь с одним Лейб-гвардейцем бывал, мы с ним друзья, но если б я учителю про это сказал, он бы меня вообще заклевал.
— С Лейб-гвардейцем, повторил Кристиан.
— А у вас член, Мистер Расмус, такой же здоровый, как у меня, был, когда вам было двенадцать?
— Вряд ли, нет.
— Ой-ё-ёй!
Расмус откинулся на спину и стал рассматривать облака.
Джеремайас неожиданно перестал расхаживать взад-вперед и подсел к Кристиану, в чьи глаза и заглянул.
— А вы охотитесь на головастиков?
— Нет, как видишь.
— А как, спросил Расмус вроде как у неба, тебя угораздило связаться с экскурсией, с которой ты сбегаешь?
— Тетка из инспекции для несовершеннолетних заставила. Она ничего такая, нормальная. Взяла с меня слово, что пойду. Тут дело в том, что я никак не могу заставить ее понять, что меня тут не хотят.
— А твои родители что говорят?
Молчание. Недоверчивый взгляд Джеремайаса.
— Это вы их сюда привезли, как их там зовут, Адама и?
— Кристиана.
— Или они вас?
— Мы все друзья. Я у них спросил, не хотят ли они съездить сюда на велосипедах, и они обрадовались.
Джеремайас задумался над этим, загребая в горсть песок и пропуская его через пальцы.
Адам начал было что-то говорить, но умолк после того, как в него ткнулся большой палец ноги Кристиана.
— Я тут вам тоже мешаю, да?
— Пока нет, ответил Расмус, садясь. Мы прячем тебя от зануд и зубрил, разве нет? Кристиан с Адамом еще толком ничего не решили. У мальчишек оборона не так-то легко падает. Ты — приятный сюрприз. Милости просим к нам.
Джеремайас посмотрел с еще большим подозрением.
— Вы, должно быть, для чего-то всю одежду сняли.
— Нам нравится ходить голыми, сказал Кристиан.
— Ты такой же голый, как и мы, а показать тебе есть гораздо больше, сказал Адам.
— Я не собирался ходить по воде в джинсах, а они сказали, что надо. И все трусы себе вымочил, они сейчас сушатся.