Нам нужно интересоваться сосновыми шишками. Будет о чем написать домой. Сосновые шишки. Родители хотят получить письмо, все равно о чем. Погода хорошая. Кормят до отвала, но невкусно. Ориентирование и ботаника забавны. Вождь скаутов Хьюго рассказывает чертовски занятные истории вечером у костра. Комар - национальная шведская птица. Пожалуй, не стоит упоминать, что меня называют Рыжий-Конопатый. У Кристиана врос ноготь, но не стоит писать о гное, который вылезает, когда давишь. Или как зашипело, когда Хьюго плеснул на него перекисью водорода. Расмус и Свен затеяли матч по борьбе, будет на что посмотреть. Родителям не интересно, что Свен охренительно красив, и что он произносит слова, которые Хьюго считает вульгарными. Хьюго говорит, что деревья, холмы и небо - это пейзажи. Ваш любящий сын Адам. Сосновые шишки.
Кристиан сказал, что Расмус и Свен будут бороться в лощине в сосновом лесу - и нам можно будет посмотреть. Это ужасно, говорит он, но не тошнотворно, и, может быть, даже не страшно. Такое трудно объяснить скаутским вождям. Ненавижу людей, делающих друг другу больно. Кристиан говорит, это они так играют. Я терпеть не могу драки. Это будет в лощине и это не драка.
Веймутские сосны.
Они просто будут бороться. Они не сердятся друг на друга.
Я провел пальцем под носом - значит, сомневаюсь, хочется ли мне смотреть. Но Кристиан - мой лучший друг. Он спросил Расмуса. Свен считает, что это нас может травмировать или что-то в этом роде. Расмус говорит, что они лесные волки, а мы - щенки.
Кристиан сказал, что мы не обязаны идти. Свен пойдет в лощину одной дорогой, Расмус - другой, у них игра такая. Нас интересуют сосновые шишки.
В расписании - волейбол и стирка. Первое я презираю, второе - тягомотина.
Лощина - это сосны, и, может быть, лиственницы и березы на склоне холма и вокруг. Не исключено, что по ходу дела придется расстегивать штаны. С Кристианом это всегда возможно. Потому что мы друзья. В походе в прошлом году он, не говоря ни слова и даже не взглянув, выловил свою пипиську, сделал ее твердой, оттянул кожу назад и вперед и призвал Бога в свидетели, как это хорошо. Так что я тоже вытащил свою. Он посмотрел на небо, на свою штуку, на мою. Спросил, часто ли я этим занимаюсь. О да. Он зажмурился и свистнул. На самом деле, не так уж часто. Его излюбленная ухмылка. С тех пор мы стали такими вот друзьями.
Свен уже был в лощине, когда мы туда добрались. Он не удостоил нас взглядом, даже не хрюкнул. Уж такой он. Снимал штаны, подтянутый, мускулистый, с ровным загаром. Засунул белые носки в кеды, надел американский бандаж из магазина «Спейдерспортс» в Конгенс-Лингеби. Папа сказал, что даже для футбола мне нужен бандаж, как утке галоши. Отцы понимают либо слишком много, либо слишком мало.
Солнце ярко светило сквозь просвет в соснах, в лощине было чертовски тихо. Мы шли осторожно. Свен изучил пальцы на ногах, потом изнанку бандажа.
Кристиан толкнул меня локтем, и я наклонился, пытаясь разобрать, что он шепчет. Порыв горячего дыхания в ухе. Сдул паутину.
Нас там не было.
Я спросил, какой смысл в том, что Свен так выпячивает бедра, и Кристиан посоветовал узнать у кого-нибудь другого. Вроде хочет показать, что никто на него не смотрит. Что мы не в счет. Как в душевой. Видишь, но не смотришь.
Я сказал: так выпендриваются на скейтборде, чтобы произвести впечатление на публику.
Бог знает, - сказал Кристиан. Бьюсь об заклад, Он не знает. Не о Свене - это уж точно.
Он из нас самый рослый. Глядя как он, голый, смотрит в землю и поправляет бандаж, ни за что не скажешь, что он играет на виолончели.
Он ездил на греческий остров.
Мы подпрыгнули. Расмус подошел сзади, взъерошил нам волосы на ходу.
На этих сраных иголках? - спросил он Свена и получил безразличный взгляд в ответ.
Расмус расстегнул джинсы и разбросал ногой сосновые шишки. Его светлые волосы темнее, чем у Свена. Край голубых трусов показался под безрукавкой с надписью Spejder на груди.
Босиком. Первое слово, которое произнес Свен с тех пор, как мы пришли. Потом, не повышая голоса, сказал, что стащит с Расмуса трусы в первые же три минуты.
Кристиан подполз поближе.
Расмус спросил, снимет ли Свен ему трусы с нашей помощью. С помощью щенков.
Вокруг, кроме нас, ни души. Только мы вдвоем. Никто не знает, где мы.
Расмус раскидал сосновые шишки и поинтересовался: что, не нашлось места получше? Расмус в безрукавке и голубых трусах, у которых видишь только перед.
Свен начал кружиться. Мы с Кристианом всегда подражали его хладнокровному взгляду. Мы не хотели это признавать, когда уличали друг друга. Но это так.
Кружится перед нападением.
Расмус стаскивал кеды. Оборвал шнурок, пока раскидывал сосновые шишки. Спросил, не может ли Свен подождать сраную минуту.
Он не успел снять носки, а Свен уже набросился на него, повалил на спину. Я положил руку на плечо Кристиану. Расмус зажал шею Свена руками, выгнул спину и уперся пятками в землю.
Они умеют бороться.
Кристиан положил мне руку на плечо. Свен высвободился из зажима Расмуса, извиваясь под ним.
Кристиан заметил, что выглядит это жутко.
Свен плечом надавил Расмусу на подбородок и попытался зажать его ногами. Расмус бился, как рыба. Трусы все еще держатся. Я спросил Кристиана, есть ли в этом смысл.
Как только они сцепились и стали кататься, точно два драчливых пса, Кристиан подскочил и принялся убирать сосновые шишки. Я сказал, что они его сшибут. Свен и Расмус совсем охуели. Он отпрыгнул от них подальше. Молотящие ноги чуть его не достали.
Кристиан сказал, что нет ничего глупее, чем бороться на месте, которое не расчистили.
Трусы Расмуса сползли с задницы.
Кристиан сказал, что если так изогнуть лодыжку, оторвется нога.
Трусы Расмуса уже сползли до колен. Три минуты уже прошли? - поинтересовался я.
Яйцо Свена вывалилось из трусов. И моя рука отвалилась бы, если ее так вывернуть.
Мне нравятся, как они похрюкивают. Будто свиньи. Только хрюкать и позволено. Большие мальчики не плачут. Ух! Расмус стащил трусы Свена. Когда они перекатились в другую сторону. Ну давай. Вытащи из-под них шишки. Я помогу.
Кристиан сказал, что если их это не волнует, что нам за дело?
Они были грязные с ног до головы. Облепленные палой листвой. Расцепились, тяжело дыша. Солдаты из кино про войну. Расмус пощупал лодыжку, на месте ли. Вытащил из трусов иголки, снова натянул. Взглянул на ссадину на плече. Он не смотрел на Свена. Дышал тяжело.
Свен стянул трусы, болтавшиеся у лодыжек, швырнул через плечо. Пнул сосновую шишку. Расмус начал подбирать шишки и бросать. Мы принялись помогать.
Свен побледнел - казалось, сейчас отключится. Все в сосновой трухе. Ужас.
Прежде чем мы успели убраться с дороги, Свен подскочил и прыгнул на Расмуса, а тот вцепился ему в предплечья и завернул его ноги вокруг себя, так, что они переплелись сзади.
Кристиан сказал, что Свен - ебаный псих, и Расмус тоже. Мы ретировались на четвереньках. Снова взялся за трусы. Боже! но он сам помогает Свену их снять.
Я сказал, что уже ничего не понимаю, и нам пора сваливать. А покажись первая кровь - сразу бы ушел.
Кристиан позвал на помощь Иисуса.
Свен ослабил хватку и обмяк. Лег на спину. Расмус повис над ним, упираясь ногами и руками. Открыл Свену рот, заглянул. Точно зубной врач. И, будто врач, прошелся по груди Свена, животу, осторожно пощупал мошонку.
Кристиан посмотрел на меня. Я посмотрел на Кристиана. Он думает, что убил его? На мертвого вроде не похож. Сопит, как морской котик.
Мне не хотелось спрашивать, встал ли у него, потому что его член и так был большим. Не увидел бы - не поверил. Кристиан запрыгал по-обезьяньи, чтобы лучше рассмотреть. Он подполз назад и шепнул мне, что слышал, будто они борются до тех пор, пока у них не встает. Но у Расмуса нет. Предупреждающий взгляд. Я кивнул. Мы прижались друг к другу. Я о таком никогда не слышал.
Потом Кристиан сказал громко и четко, что мы можем говорить все, что угодно. Они не слушают. Нас здесь нет.
Похоже, тут какое-то пари. Я произнес это громко. Кристиан похоже снова испугался. Свен - упрямый спорщик.
Мы могли бы спросить.
Нет, не могли.
Затем стало очень тихо.
Потасовка закончилась, и предстояло что-то новое. Расмус скинул безрукавку. Она была сморщенной, грязной и влажной. Выплюнул сосновую иголку. Они сидели, вытянув бронзовые ноги, шумно дышали. Старались не смотреть друг другу в глаза.
Мы смотрели на них. Четкое ощущение, что нас нет. Из солидарности мы сели бок-о-бок. У меня было странное чувство, что Свен и Расмус знают, кто они такие, а мы про себя - нет. Все какое-то незнакомое. Соски Свена, большие, как монеты, в идеальной симметрии на широкой груди. Набухшие вены на руках. И толстая вена на члене.
Кристиан пнул сосновую шишку, казалось, что-то поставило его в тупик. Свен протянул руку и снова потрогал лодыжку Расмуса. Подполз поближе и положил руки Расмусу на колени.
Иисус вновь был призван. Проверяет, не сломал ли себе что-нибудь.
Кристиан сказал, что лучше мне ни о чем не спрашивать, потому что он уже ничего не понимает. Он произнес это громко.
Свен, бесцельно смотревший в лес, повернулся, обвел нас с Кристианом ленивым взглядом. Мы отползли назад. Взгляд Свена, небрежный и безразличный. Тут его глаза встретились с глазами Расмуса. Какое-то время они смотрели друг на друга.
От того, что они сделали потом, мои щеки загорелись, а по спине прошел холодок. Свен лег на Расмуса, как мальчик на девочку в комиксе. Они потерлись носами, словно гренландцы. Кристиан не собирался вставать, но я сказал, что, если и нужно уходить, так прямо сейчас.
Расмус сказал, что раз уж мы заговорили, надо нам задать хорошую трепку.
Кроличьи носы!
Свен заговорил с нами. Кристиан встал и уже собрался бежать, а я просто не знал, что делать. Свен приподнялся, встал на колени и назвал нас кроличьими носами. Он по-прежнему лежал на Расмусе, их бедра соприкасались, пальцы ног Свена скользили по подошвам Расмуса, словно занимаясь с ними любовью.
Здесь ли мы? - спросил Кристиан.
Я ответил, что мы уходим.
Свен сказал, что нет.
Попробуй нас остановить.
Свен скомандовал нам подойти поближе, а Расмус широко и дружелюбно улыбнулся: всё в порядке. Свен думает, что ваши девственные мозги должны знать, чем мы занимаемся. Для вашего же образования и воспитания. Можете рассказать об этом в лагере и снизить боевой дух отряда. Так что подходите.
Мы подползли на задницах, но так, чтобы нас невозможно было схватить.
Свен присел, и Расмус растянулся под ним. Свен очнулся и сказал, что мы идем к реке, им с Расмусом надо помыться. По дороге он объяснит, чем они занимались. Но сначала вопрос для кроличьих носов. Что по ту сторону вон того холма?
Я сказал: лагерь.
Нет, не этого холма. Вон того.
Я сказал, что коровы-голштинки на пастбище смотрят в одну сторону. И возможно Асгар и Педер пытаются их оседлать.
Свен сказал, что я ошибаюсь. Нашел трусы и принялся отряхивать их от палой листвы. Протянул Расмусу его голубые трусы. За тем холмом город с белыми домами и красными черепичными крышами.
Я спросил, как он называется.
Знаем ли мы его название? Расмус спросил Свена. Улицы - всего лишь пространство между домами. Там белый храм, похожий на коробку для обуви на зеленом холме. Крышу подпирают колонны, как флейты. Там рынок с навесами, гимнасий, конюшни, кузница.
Свен добавил про собак и кур. В гимнасии пол для борьбы, покрытый отличной пылью. Когда занятий по борьбе нет, пыль разглаживают и рисуют геометрические фигуры.
Я сказал: Афины и Спарта. Древние греки. Они носили оконные занавески, если вообще что-то носили.
Кристиан сказал, что никаких греков за тем холмом не было.
Думаешь, не было? - Свен пригнулся, чтобы заглянуть нам в глаза.
Я предложил: может, сходим посмотрим? Что еще было сказать?
Расмус заметил, что наконец-то у нас обнаружился хоть какой-то проблеск интеллекта.
Но мы пошли не по долине к холму, а по тропинке, каменистой, со вздыбленными корнями и низкими ветками, вниз к реке, к месту, где мы не собирались плавать, и где стояла лодка, привязанная к двум доскам, незаметно укрытым в речной траве. Свен и Расмус совсем голые. Их подмышки пахли пивом, волосы спутаны. Расмус хромал. Свен сказал, что он, кажется, вывихнул ребро. Тропинка к реке, возможно, времен неолита. Кристиан шел по тропинке в затылок к Свену. Я держался за Свеном, пока он не распорядился, чтобы я шел перед ним, за Кристианом. Вы двое вместе.
Свен рассказал, как прошлым летом на греческом острове два греческих мальчика влезли на стену вокруг террасы ресторана, один стянул штаны и продемонстрировал всем свой член, а его друг показывал на член и произнес речь, которую никто не понял. Большой для мальчика его лет.
Кристиан спросил: зачем?
Не знаю, о кроличий нос. Потому что он гордился им. В гимнасии за холмом один мальчик тоже показывает свой поклонникам.
Это было в Вене - Вильгельм Экелунд [Вильгельм Экелунд, 1880-1949, шведский поэт] увидел дерево, похожее на Платона.
Это произнес Расмус, и Свен поднял ладони вверх. Он сказал, что, в конце концов, зрение - самое главное.
Китайский рисунок. Трава. Река.
Почему бы и нет? - спросил Расмус. Мы чувствуем и видим. Мы есть.
Мы уже видели реку, ее блеск за деревьями. Кристиан спросил, знаем ли мы, что если вычесть из одного числа такое же, но перевернутое задом наперед, всегда получаешь девятку.
Свен сказал, что от математики он дуреет.
Кристиан начал. Двадцать наоборот - это ноль два. Остается восемнадцать, прибавь к единице восьмерку и получишь девятку. Девятнадцать из девяносто одного - семьдесят два. Два и семь - девять.
Я сказал, что двенадцать из двадцати одного - точно девять.
Так и сорок пять из пятидесяти четырех. Это был Расмус. Двадцать пять из пятидесяти двух. Прибавь к двум семь и получишь свою девятку.
Тридцать шесть из шестидесяти трех. Тут всюду двадцать семь.
Свен сказал, что у него в ушах и носу сосновые иголки и чего ради Кристиан делает домашнее задание по математике, когда тут замечательная природа, голые друзья и синее небо?
Кристиан сказал, что это не домашнее задание, он до всего додумался сам.
Лучше всего переворачивать число типа одиннадцати. Получаешь ноль. Тут надо понять, что все нули - замаскированные девятки. Возьмем двадцать. Это две девятки плюс два. Все числа, заканчивающиеся нулем - это первая цифра, умноженная на девять плюс снова первая цифра. Сорок - это четыре раза девять плюс четыре. Так что, когда остается ноль - это все равно девять.
Ты это сам придумал? - спросил Расмус. Он повернулся, взял Кристиана за уши и заглянул ему в глаза.
Кристиан сказал, что это из-за основной десятки. Если признать основную десятку за b, тогда by плюс z минус bz плюс y равняется b минус один раз y, минус b, минус один раз z, что равняется b минус один раз y минус z.
Расмус сказал, что Грюндтвиг [Николай Фредерик Северин Грюндтвиг, 1783-1872, датский епископ, поэт, историк, основатель теологического движения (грюндтвигианизм)] обнял бы Кристиана и поцеловал его в нос, и принес бы ему тарелку оладьев с вареньем из бузины, да еще и сливок бы налил.
Восемьдесят семь минус семьдесят восемь. Свен загибал пальцы. Точно девять. Четыреста тридцать один минус сто тридцать четыре. Что это дает? Секс для малолеток. Подпрыгивает ли твой щекотун до небес от чисел?
Двести девяносто семь. Сумма - восемнадцать. Восемь и один - девять.
Мы дошли до мостков из двух досок и полузатонувшей лодки, и Свен забрался в реку, по бедра в траве. Расмус следом. В этот день мы не знали, что произойдет дальше. Так что с недоверием и надеждой смотрели с причала, как они ныряют, барахтаются и скачут. Расмус вытаскивал мусор из волос Свена. Они доплыли до течения, так что пришлось сильно колотить руками и сопротивляться, чтобы вернуться к берегу. Они стояли на отмели, вытряхивали воду из ушей. Свет реки танцевал на их телах. Они взяли лодку за края и вылили.
Уолт Уитмен! - крикнул Свен.
Пифагор! - крикнул Расмус в ответ.
Кристиан посмотрел на меня особым взглядом, подразумевая, что мир до этого мгновения был намного безумнее, чем мы считали. И тут Свен произнес мое имя. Адам Оверсков. Он вымывал лиственную труху из-под крайней плоти, когда сказал это, и я почувствовал, как заливаюсь краской. Он стоял в реке по яйца. Его багровая головка - плоская и мокрая.
С нами в воду! - позвал Расмус.
А чего Пифагор? - спросил Кристиан. - Я думал, это геометрия.
Раздевайтесь. Мы не верим кроличьим носам. Кристиан Гандруп. Его имя он тоже произнес. Пифагор, как объяснял Хьюго, был готов пожертвовать всем ради друзей и говорил, что они - второе я. Это правда. Но Хьюго не читал Уолта Уитмена, был лютеранином, и Расмус верил его словам: друзья должны вести себя как братья, как Эпаминонд и Пелопид [Эпаминонд, 410 - 362 до н.э., фиванский полководец, разбил спартанскую армию в битве при Левктре (371 до н. э.). В 376 г. до н.э. спас из плена своего друга Пелопида, ???? - 364 до н.э.], и, находясь рядом, иметь только чистые помыслы, даже если они борются или дышат в уши друг дружке, лежа в одном спальном мешке без нижнего белья и пижам. Могу поспорить: у Оверскова в жизни не было чистого помысла. Надеюсь, что это не так.
Расмус, шлепая залупой по воде, сказал: у меня никогда не было других помыслов, и у Кристиана тоже. Свен вообразил, что каждый так же пропитан тестостероном от макушки до пят, как он.
Эпимонид и другой его друг. Голос Кристиана по-дружески честен. Он завоеван.
Два пифагорейца. Эпаминондца. Они живут в том городе за холмом. Высокие красивые парни с греческими носами. Они любят друг друга, как только могут друзья, но их прекрасные posthoi висят вниз или, быть может, чуточку отклоняются. Как у меня.
Прекрасные что? Кристиан ухмыльнулся своему вопросу и снял кеды. Он показал глазами: снимай то же, что и я.
Хуи по-гречески. Ты что, в школе не учился? И яйца тоже. Didymoi.
За это Расмус окатил Свена водой, на редкость свирепо. И в ответ получил еще круче. Капая и смеясь, Расмус сказал, что мы услышали только половину того, что сказал Свен. Свен - насмешник и потомок Кьеркегора.
Кристиан стянул майку. И я свою. От сосновых шишек к Кьеркегору. И дерево, похожее на Платона.
Свен сказал, что если бы у нас были весла, и нам удалось бы отомкнуть цепь лодки, и если бы лодка не утонула, мы могли бы прокатиться по реке. Уолту Уитмену бы это понравилось. Пока время остановилось, мы могли бы загорать на досках, если бы тут нашлось место для двух пифагорейцев и двух воробышков с кроличьими носами, двух лучших друзей. Это ведь так?
Штаны Кристиана сняты.
Я подтвердил, что мы лучшие друзья.
Четыреста два минус двести четыре. Сто девяносто восемь. В сумме - восемнадцать.
Девять!
Расмус сказал, что если мы не намокнем, нам не удастся высохнуть на солнце. В городе за холмом обожают логику.
Трусы Кристиана слетели вниз, прочь. Свен протянул руки, чтобы подсадить его в реку, Кристиан зажал нос, исчез в воде и тут же выскочил, как лягушка.
Сто минус ноль ноль один. Девяносто девять. Восемнадцать.
Девять!
Окунуться - вот что мне надо, потому что мои трусы оттопыривала эрекция, вызывавшая у меня и гордость, и смущение. Когда Свен и Расмус боролись или как еще назвать то, что они делали, мне было страшно и унизительно или же просто меня покинули и высмеяли, или все это вместе, но от их дружелюбия я был счастлив. Свен, поддразнивая, с улыбкой закрыл пальцами глаза, шепнул: «клево!». Расмус, не глядя, подсадил меня.
Исцеление холодной водой.
Кристиан окунул меня, когда я подошел поближе. Я сбил его с ног, ухватив за лодыжку. Мы повозились. Мы повыпендривались. Мы покричали.
Время замерло на весь день.
Свен и Расмус сидели на причале, ступня к ступне, скрестив руки на коленях, уткнув подбородки в руки, золото-нагие в летнем солнце. Блондинисто-нагие. Они освободили место для нас, мокрых и смеющихся. Кажется, мы помешали им: они как-то по-особенному переглядывались. Я часто купался голый и бегал по пляжам, но никогда еще не сидел вот так тесно ни с кем - точно щенки в корзинке. Кристиан перестал скромничать, когда Расмус сказал, что мальчики непонятно чего стесняются, и я сел, как он - розовые крепкие яйца и розоватый член торчком.
Свен сказал, что мы хорошо экипированы, и Расмус, откинувшись назад и прижавшись к Свену, сообщил небесам, что Свену и Уолту Уитмену хватит и десяти минут, чтобы нас растлить. Но он тут не при чем. Девяносто шесть минус шестьдесят девять - выходит двадцать семь. Снова девять.
И так будет всегда.
Кристиан спросил, как же нас можно растлить. Я сказал, что нас уже растлили. Расмус закрыл лицо руками.
Умножать число на все подряд - от единицы до девятки, а цифры результата складывать между собой. Возьмем шесть. Шестью один - шесть. Шестью два - двенадцать. Шестью три - восемнадцать. Двенадцать сливается в тройку, а восемнадцать в девятку. Эти шесть-три-девять сохраняются до бесконечности.
Расмус определил следующие шесть-три-девять, громким шепотом. Кристиан перемножил шесть на семь, восемь и девять.
Расмус заметил, что, несмотря на увлекательную беседу, Свен тайком изучает наши причиндалы. Господь в своей непостижимости сотворил его таким.
Кристиан сказал, что он не возражает.
Взгляд Адама - словно у ящерицы, проглотившей яйцо крапивника.
Расмус сказал, что он занимается семеркой. Какова схема?
Семь в самом начале. Восемь - в середине. Девять - в конце. Все эти схемы кончаются девяткой. Пятерка, тройка и единица встревают между семеркой и восьмеркой, и каждая меньше предыдущей на двойку. То же самое для шестерки, четверки и двойки между восьмеркой и девяткой.
А пять на два меньше семи. Но какого ж черта там посередине - перескок от единицы к восьмерке?
Потому что там спрятана семерка.
Свен, покручивая пальцем в пупке, сообщил, что ему нравятся ребра Кристиана и пальцы на его ногах и, возможно, он обзаведется двумя новыми друзьями, а настоящего пифагорейца Расмуса, так уж и быть, будет считать лучшим другом. Мы начинаем бороться, когда мне совсем невмоготу. Пифагорейцы чертили вместе треугольники и распевали логарифмы, обнимались и целовались, как лютеране, но пускали в ход то, что к югу от ремня, только чтобы аисту было чем заняться.
Расмус заметил, что все это полуправда.
Кристиан покраснел и сказал, что он так смущен, что все кажется ему сном.
Я подтвердил: мне это тоже приходило в голову.
Свен сказал, что вовсе не хочет никого смущать. Он надеется, что наши чудесные пиписьки счастливы.
Мы сказали «да» хором. Моя дрогнула.
Свен сказал, что это только начало, теперь у него два новых друга, которые выращивают морских свинок и тритонов, гоняют по улицам на пятискоростных шведских великах, собирают марки, думают, что Вивальди и Бузони - спортивные машины, а кроме того прилежно и добросовестно могут расстегивать друг другу ширинки на джинсах.
Расмус поднял глаза. Сморщил нос на Свена и посмотрел на меня и Кристиана с вздохом и улыбкой. Укоризненной улыбкой.
Он сказал, укладываясь обратно, что в белом городе о нас будут слагать стихи и ставить нам сливки и шпалы, но что мы все равно будем чертить треугольники, распевать логарифмы и держаться за мамину руку на рынке.
Свен сказал, что мы останемся хорошими друзьями, и что время навсегда останется для нас таким же молодым. Спросите Уолта Уитмена.
Расмус сел и сообщил, что собирается все объяснить. И пока он не закончит, нам запрещено открывать рот. А уж потом мы можем болтать, пока язык не устанет. Он приказал Кристиану оставаться на месте, подхватил меня подмышки, словно я ничего не весил, и посадил Кристиану между ног, лицом к нему. Ловко он положил мои руки на плечи Кристиана, а Кристиана на мои. Сказал, чтоб мы потерлись носами. Наши члены слегка столкнулись.
Мы оба начали говорить, но Расмус нас остановил. Обнимайтесь, если хотите и целуйтесь, если хотите, и это хорошо, если ваши члены поднимаются, повинуясь природе. Я решил это для нас со Свеном позапрошлым летом, когда мы были в походе в лиственничном лесу в Норвегии. Мы заглянули друг другу в глаза, и время надолго остановилось. И вот, что я решил. Не расставаться, обещать друг другу воспитывать страстное желание, но не поддаваться ему.
Свен сказал, что тот, кто возьмется утверждать, что на свете бывает более сумасшедший друг, проиграет пари. Вот только стоит упомянуть, что они все-таки иногда нарушают правило, когда оба сходят с ума, и Расмус на следующий день горюет о слабостях характера и благородной душе Пифагора.
Теперь можете говорить.
Мы сидели, перегоняя дыхание взад и вперед, гладя друг другу уши, а Расмус схватил Свена за руку, толкнул его в воду, нырнул следом, и мы слышали, как они распевают логарифмы и барахтаются, а потом они вернулись, стряхивая на нас целые потоки из мокрых волос и болтая об ореховом масле, банановых сандвичах и холодном козьем молоке, и время снова началось.
