Скажи мне, что я сделал тебе,
       за что эта боль -
       но это без объяснений.
       Это, видимо, что-то в крови.
       Аквариум, “Поколение дворников…”
       
       И не страх, а какое-то омерзение.
       Морис, “Футарк”
       
       Посмотри, как прекрасен мир!
       А ты говоришь мне какие-то глупости.

ПРОЛОГ

       Закат обрызгал золотом озеро, и желтеющие деревья притихли, впитывая последние тёплые лучи уходящего лета. Такая тишь здесь бывает только в эти редкие вечера раннего сентября, когда уже нет бешено визжащей купающейся молодёжи, когда сюда заглядывают лишь редкие рыбаки да романтики, такие, как я. Или как вон тот мальчишка, присевший на поваленную берёзу у самого берега. Задумчиво-печальный. Интересно, о чём он сейчас думает? Может быть, я ему мешаю?
       Мальчик бросает в чёрно-синюю спокойную воду белый камешек, по поверхности расходятся круги, а сквозь прозрачную толщу воды видно, как камень медленно опускается на дно. Метр, или два… Всё. Лёг. Навеки.
       Ведь обратного пути у него уже никогда не будет.
       Так и каждый твой день, подумал я. Шлёп о поверхность. Шлёп. Шлёп…
       Мальчик вдруг взглянул на меня как-то очень пристально, потом быстро встал и поспешно зашагал по тропинке прочь, в сторону пятиэтажек. Что-то, наверное, ждет его там, или кто-то… Я же всё смотрел сквозь толщу холодной воды на маленький белый кусочек прошлого, лежащий на дне. Смотрел и не мог оторваться. Словно кто-то открыл мне тайну, о которой я и не догадывался.
       
       1. ЭКСПЕРИМЕНТ

       У-у! Вспомнил! Таки вспомнил!
       Ну, ручка-то где, ё-моё!
       Вот!!!
              В душе осталась тёплая шершавость,
              Которая терзает по ночам
              Картинами того, что отмечталось,
              Сны отдавая сбывшимся мечтам.
              Я не хочу просить тебя о большем,
              О жизнь моя: я у тебя в долгу.
       Но этой светлой памятью о прошлом
              Я, право же, сто лет не проживу.
              Пусть память копит чудные мгновенья!
              Не так уж много ты отпустишь мне,
              О жизнь, минут блаженного томленья
              И дней, прожитых словно в сладком сне.
       Эх, Малыш… Вспомнил наконец. Как там: “РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ!” Хотя, правда, иногда домашние по недосмотру используют их в туалете по прямой, так сказать, надобности. Мало ли чего там пацан накорябал? Но всё же классик был прав, и я только что в этом убедился. Не горят они, Малыш, так-то! Откинувшись на спинку дивана, перечитываю наспех нацарапанные строчки. Вот как ты мыслил тогда... “Блаженного томленья” – прямо как у… Нет, ты не Пушкин, ты другой.
       Интересно: вот бы кто-нибудь со стороны взглянул на разницу. Есть ли она вообще? Да не с Пушкиным разница, нет.
       …Да, и раз уж мы заговорили с тобой об этом, то ещё один вопрос: когда? Когда ты это написал, парень? Лет в 16-17?.. Интересно, правда? Стало быть, уже тогда ты понимал, что таких мгновений и дней будет у тебя совсем немного. Молчишь?
  
       * * *

       Хлоп! Третья рюмка самогона проваливается следом за второй, усиливая приятную негу. Хорошо пошла. От телевизора мутит – в который раз уже прокручивают эту жуть, как самолёты врезаются в небоскрёбы. Теперь уж точно зарекаюсь летать в командировки – только поездом, пускай шеф хоть лопнет. И так аэрофобия кошмарная всю жизнь.
       ...А всё-таки, есть ли разница? А? Малыш? Никому никогда не показывал. А было бы интересно провести эксперимент...
       Стоп! Я встаю из-за стола, уронив карандаш и листок; вперевалку, как Топтыгин, шествую в ванную и смотрю в собственные весёлые карие глаза, которые глядят из зеркала с каким-то лёгким чудаковатым подвохом. Э-эх, батенька! Допился! “Тихо сам с собою”. Поберёг бы форму... и имидж… Всё ж таки ты – представитель искусства, можно сказать. Не-су-щий в мас-сы свет. Угу. Вот эти твои бесконечные беседы с воображаемым двойником – ну что это на самом деле такое? Эти… чоканья с зеркалом? А? Эти осовелые взгляды в пространство Вселенной?
       Это уже не “нервишки”. Это уже – ты, дружочек, созревающий клиент психиатра.
       …А ну её! Вваливаю четвёртую, закусываю пельменями, и наливаю из трёхлитровой банки пятую. Сегодня у меня есть причина надраться. Вот когда-нибудь в такой вечерок, старичок, у тебя и произойдёт… A MOMENTARY LAPSE OF THE REASON. Впрочем, нет. Для мгновенного умопомешательства требуется встряска, такая, каковой с тобой не случалось уже лет одиннадцать. С тех пор как раз, когда ты это написал. Да.
  
       * * *

       Мою одинокую пьянку прерывает требовательный стук в дверь. Подплываю к глазку и, плавно выйдя из левого заноса, гляжу в окуляр, как в прицел. Конопатые носы крупным планом… Синяя футболка… Бежевые шорты… Джинсовая юбка… Блин, да это же Толян с Надюхой из соседнего подъезда!
       – Саня, открывай! Ну, быстре-е!
       Моё скромное жилище, надо заметить, просто обожают посещать тинейджеры с нашего двора. Не только потому, что здесь их всегда ждут пирожные, ветчина, чай и навороченный компьютер. И не только потому, что здесь есть “жилетка”, в которую можно поплакаться и которая при необходимости с кем угодно разберётся. У них у самих и компов этих, и “жилеток” в виде любящих пап и мам предостаточно. Тут что-то ещё... Я сам, собственно, не вполне понимаю, чем их тянет сюда, как магнитом.
       Но в таком-то виде! Перед детьми! Батенька!
       – ОТКРЫВАЙ!!! – требовательно.
       Делать нечего, подчиняюсь. Впустив гостей, бубню что-то в сторону и лечу в ванную освежаться. Неловко будет предстать перед молодёжью с таким запахом. Хотя эту степень опьянения скрыть уже невозможно. Конечно – заметили и тихонько балдеют. Ладно, ребятки, я помню, как вы недавно отмечали первое сентября. Насосались пива, развели в центре двора во-от такенный костёрчик и сигали через него, словно циркачи. А ваши родители стояли на балконах и аплодировали, пока до них не дошло, что детки-то пьяненькие... Хы...
       – Да будет тебе! – Толян валится на диван и, морщась, нюхает мою трёхлитровую банку. – Чё такого? Почему бы не отметить Катастрофу Века? Правда, мне трудно понять, как ты это пьёшь. Вот пиво – да…
       Тут его взгляд вдруг падает на листок у стола.
       – Дай сюда! – Надюха властно вырывает у братишки мою пиитию. “В душе ос-талась тёп-лая...” – оба уткнулись носами в мои неровные каракули. Вот тебе и гарантированная законом неприкосновенность частной жизни.
       – Это ты писал, Сань? – зардевшаяся девчонка и оч-чень вдруг посерьёзневший пацан внимательно заглядывают мне в глаза.
       – Я. Но только давно, лет одиннадцать назад.
       – Это любовь, настоящая, и не лезь, Толя, тебе рано такое читать.
       – Это мне-то рано?!
       – А кто это так… Ну, кто тебя так осчастливил? Это была девчонка из твоего класса?
       – Ну, не совсем… Ну, что-то вроде этого…
       – Мне просто интересно, какая она была? Красивая? – Надюху уже несёт, я понимаю куда, в её-то четырнадцать чем ещё интересоваться, как не этим.
       – Да. Конечно.
       – А как её звали?
       – Любопытной Варваре на базаре... – ну не могу я ответить ей на этот вопрос. Не могу при всём желании.
       – А можно я в альбом твои стихи заберу? Только ты никому не говори, а, Саш?
       – Можно. И ты никому не говори.
       Жалко, что ли? Пусть наконец по правильному назначению используется творение моё пацанячье. Главное для меня, что эксперимент таки состоялся нежданно-негаданно. Более чутких и тонко чувствующих людей, чем дети, на свете не бывает. И уж если Надюха не заметила разницы, значит, скорее всего, её просто нет. Что и требовалось доказать. Я так и думал. Нет практически внешней разницы между выражениями любви стандартной и не...
       Да чего это ты? Нет, парень, тебе надо завязывать пить. Стандарт... ГОСТ... Артикул... Технические условия... Дожили, Малыш, до светлых дней.
       
       2. НАЧАЛО ЧЕГО-ТО

       Жёлто-красные листья падают на асфальт. Тёплый, даже жаркий сентябрь, а поди ж ты – тополя знают своё время. Серебристый опель с шелестом разметает листвяной ковёр, поднимая сзади маленькую бурю в память об ушедшем лете.
       Я выезжаю на трассу и отрывисто работаю ручкой передач. Третья, четвёртая, пятая. Я лечу на всех парах в свой родной городок, где меня любят и ждут. Там живут те, кто не задаёт лишних вопросов и не даёт стандартных ответов. Там я всё это когда-то и писал... и не скажу, кому – не всё ли равно? Триста вёрст... Сделайте, сударь, ваш полёт приятным. Музыку погромче, вот так, “радио Ретро – пой со мной!” Обожаю эту волну, и слушаю только её... Хотя я и не старик совсем, даже напротив, и не ретроград, и не отстал от жизни. Только всю эту рэп-жвачку по “русскому радио” слушать не могу – выворачивает. Кстати, что интересно, те самые “тины” с нашего дворика сами орут вечерком под гитару совсем не Дэцла, а всё больше Чижа или Виктора Цоя.
       Работа, дом, друзья, поездки, лица... Тысячи лиц. Как я люблю заглядывать в их глаза, словно в чужие окна. И совсем никого – ну, почти никого – не пускаю заглянуть в свои. Всё равно ничего не поймут. Как же давно я не был... просто собой... как одиннадцать лет назад.
       Пустынная дорога, жёлтая степь, жёлтые тополя нескончаемым строем мчатся навстречу. 120. 130. 135. Музыку – ещё погромче. Вот так.
       Ах, чёрт, вот нелёгкая-то – под одним из тополей коварно притаился гаишник, и сейчас он будет меня иметь. Торможу – буря жёлто-красной листвы из-под колёс опеля накрывает его с головой.
       – Очень жаль, вы нарушили, здесь ограничение девяносто.
       Какие-то пять долларов решают проблему. Но настроение испорчено. Эх, парень, как мало надо, чтобы расстроить тебя, замороченного этой дурацкой урбанистической цивилизацией, в которой все играют отведённое им по общим правилам стаи... Именно играют – кто лучше, кто хуже, как в Лермонтовском театре, куда мы недавно ходили на “мальчиков для битья”... Такую сильную вещь просто рушит, ломает слабая работа нескольких, пускай даже второстепенных, актёров.
       Я в этой жизни тоже играю, но, по-моему, лучше многих из них. За моими лукавыми глазами скрывается нечто, чего вам никогда не понять. Иногда я сам себе напоминаю самолёт-невидимку “стелс”, который не засекает ни один из вражеских радаров. Впрочем, “стелс” отнюдь не неуязвим. Бойся, Саня, гаишника, поджидающего тебя за кустом, бойся сослуживца, задающего слишком много вопросов, бойся переросшей девушки с третьего этажа, которая пытается гипнотизировать тебя у подъезда тяжёлыми взглядами. Смотри им всем в глаза сквозь воображаемое зеркало...
       И держи крепче руль.
  
       * * *

       Знакомая трасса, словно змея, плавно переползает с холма на холм. Я помню каждый её извив и, кажется, уже немного изучил её характер. В десятках поездок она преподносила мне много разных сюрпризов. Интересно, какие приготовлены на сегодня?
       В маленьком городе N, через который лежит путь, – нудное ограничение скорости 60. Традиционно его тут почти никто не соблюдает, но дело даже не в этом; дело в том, что независимо от любых ограничений и любых свирепств ГАИ у нас всегда были, есть и будут водители, чьи автомобили подобны шальным снарядам. Как раз один из таких идиотов на сиреневом БМВ, подняв столб пыли на обочине, ураганом пролетает мимо меня справа, хотя слева к его услугам были две свободные полосы. Тип в БМВ, наверное, не видит, что впереди по этой самой обочине едет на велосипеде мальчишка с огромным ведром помидоров. Тормозя, я не ошибаюсь – через полсекунды сверкающий лаком “снаряд” делает резкий рывок влево у меня перед носом, чем-то отрывисто щёлкнув. И из тучи пыли на стёкла опеля обрушивается алый помидорный дождь. Я до упора вдавливаю тормоз; БМВ же, визжа шинами, с ракетным разгоном уносится вон.
       Конечно, он его сшиб. Боже мой.
       Сзади подъезжают ещё “жигули”, доносятся какие-то крики, кто-то сюда бежит, но я не вижу ничего, кроме… Он лежит на придорожной траве метрах в трёх от своего искорёженного транспорта, неестественно запрокинув голову, и молчит. Это самое страшное. Кричал бы…
       Но пульс есть. Дотрагиваюсь пальцами до измазанного кровью лица, сдвигаю со лба его длинные чёрные волосы и тихонько дую в глаза. О Господи – он их открывает, и ими… чувствую, как прожигает мне что-то…
       – Дядя, мне больно.
       – Ты только скажи: где.
       – Голова. Ай…
       – Сейчас мы посмотрим головку твою.
       Нас обступили человек семь; я слышу их приглушённые праздные реплики.
       – Это он его сбил?
       – Да не он, это синяя иномарка, шаркнула и ушла.
       – Вот гад. Милицию вызывать надо.
       – Хрен его знает, где тут телефон.
       – А скорую!
       – Да сами сейчас увезём. Да вон он отвезёт.
       – Пи…ёныш сам виноват. Резко с обочины выскочил.
       – Пускай бы очухался только – я б ему ремня врезал.
       – Я ещё с горки заметил, как он тут вихлялся со своим ведром. Дороги мало. Вот задавишь, и отвечай за такое г...
       – Живой вроде, поехали, а то ещё запишут в свидетели. Таскаться потом…
       – ЗАТКНИТЕСЬ!!!
       Что я могу ещё сделать, чтобы эти уроды умолкли? Отъездить их рычагом от домкрата – стоило бы, но не сейчас. Впрочем, они уже сматываются. Давай-ка проверим – тихонько, тихонько, малыш! – наши косточки. Пальчики гнутся – так, хорошо; локти, плечи, коленки – тоже в норме. Молодец, парень. Ты, главное, не бойся. Голова кружится? Нет? Отлично! Беру на руки, укладываю на заднее сиденье и рву с места.
       Где в этом городе больница, я не знаю. На поиски уходит почти полчаса. А дальше всё прыгает, как в калейдоскопе. Врачи диагностируют сотрясение мозга, приезжает милиция, я начинаю описывать приметы ударившей парня машины, а мою тем временем внимательно изучают на предмет того, не вру ли я... Осмотр такой вальяжный, неспешный, и вопросы до маразма тягучие, то да потому; они явно никуда не спешат, хотя проклятую БМВ наверняка ещё можно найти. На моё напоминание об этом реагируют бурно – мол, не лезь в нашу работу, сами знаем, что делаем. Но я-то вижу, что они решительно ничего не делают. Сонный опер даже не передал в дежурную часть моё описание машины-снаряда. Нацонец уходят, бросив на прощание: ехал бы ты себе дальше, мужик, на фига тебе всё это надо. Спустя ещё полчаса появляется его немного помятая мама, и я узнаю, что пацана зовут Антоном; что он поехал на дачу за помидорами, и “чёрт его вынес” на трассу; что она работает уборщицей и у неё нет денег на лечение… Впрочем, врачи и не собираются держать мальчишку в больнице: вскоре его выводят, наспех перевязанного, и на него тут же обрушивается град маминых упрёков: куда ты смотрел, как ты ехал, где велосипед, что мне теперь с тобой, дураком, делать. Мои объяснения, как всё было на самом деле, она слушает в пол-уха, а может, и не слушает вовсе. Ей жаль помидоров и велосипеда. Отмечаю краем сознания, что уже не в первый раз встречаю и такую милицию, и таких докторов, но вот мамы подобной ещё не видал. В огромных чёрных Антошкиных глазах стоят крупные слёзы; наши взгляды встречаются вновь, и тут внутри меня что-то окончательно взрывается...
       – Дядя, вы нас отвезёте?
       – Пусть он едет. Сами дойдём.
       – Ну, отвезу же, конечно! Сади…
       – Я вам сказала, дойдём!
       (Такое знакомое ощущение бессилия.)
       – Мама! У меня голова болит очень.
       – Замолчи. Ты у меня ещё получишь.
       (Ах ты…)
       – Топай давай!
       – А я сказал вам, САДИТЕСЬ! Вы ему мать в конце концов или – мачеха? Или, может быть, у вас его забрать?!
       Бессилие, говоришь? Я эту дуру заставлю относиться к ребёнку по-человечески.
       Видимо, опешив от такой атаки, мамаша притихла; всё остальное – дело нескольких секунд, по истечении которых Антон сидит в машине. И снова я случайно попадаю взглядом в его глаза, и теперь уже просто проваливаюсь в их бездну. Как Алиса в Страну чудес, я падаю в бездонный колодец, ведущий к центру Земли.
       Давно уже, лет одиннадцать, не испытывал ничего подобного!
       Мы приезжаем. Улица почему-то называется Набережная, хотя берегом здесь никаким и не пахнет. Снова беру его на руки и, не дожидаясь приглашений, несу в дом. По дороге всё понимаю… Пустые бутылки от водки повсюду. Грязный, засаленный старый диван. Месяца три, наверное, не мытые полы. Гора прокисших помидоров, которые когда-то начали мариновать да так и бросили.
       Я всё понимаю; и решаю, что обязательно приеду сюда ещё. Не знаю, зачем. Или знаю? Знаю, конечно, но повод… О! Я привезу ему новый велосипед… да неважно, какой там повод…
       Он лежит на диванчике и молчит. Только смотрит… Надо идти, но эти глаза меня не отпускают. Они пугают и притягивают одновременно. Они – как тёплое море бархатной июльской ночью, в которое ты погружаешься с опаской, хотя и умеешь плавать; ибо стихия не терпит и не прощает высокомерного обращения с ней.
       Я приеду. Приеду. Приеду. Ну, отпусти же меня ненадолго. Пожалуйста…
       
       3. РОДИНА

       Как радуется этот солнечный день, что ты с ним.
       Как бесится утренний ветер на крышах, грохая жестью, ухая в водосточные трубы: встава-а-ай, Саня!
       Сбрасываю одеяло, выбегаю на балкон, и меня обжигает ледяной свежестью сентябрьский утренник. Родина!.. Жёлто-зелёные осенние горы залиты золотым светом. На их верхушках кое-где уже блестит снег. За соседним двором шумит речка, десятую тысячу лет перекатываясь через сверкающие замшелые валуны. Один такой огромный валун торчит из земли прямо у берега, и спозаранку на нём трое с удочками уже начали вахту.
       Мы когда-то с тобой на нём тоже сидели. Помнишь, как ты поймал свою первую в жизни форельку – серебристую, жирную, – и вдруг тебе стало её до ужаса жаль? Но выпускать обратно было уже нельзя, потому что крюк-“четвёрка” при рывке распорол рыбе жабры и почти вытащил глаз.
       Ух… Cветлые, тёплые воспоминания, и такие родные. Тебе уже двадцать четыре – вот время летит! Сегодня вечером мы обязательно пойдём с тобой в “Бругдель” и по-нашенски посидим. Ты так любишь говорить о политике, наверняка завалишь меня кучей вопросов, ответов на которые я не знаю или которые и так достали меня на работе. А я буду спрашивать тебя о другом. О твоей девушке, например. Что-то у вас слишком долго не клеится. Впрочем, ты знаешь мой пессимизм по этому поводу.
       Мысленный диалог прерывает Оля. Моя двоюродная сестрёнка только что проснулась, а племяшик ещё досматривает последние сны. Мы пьём чай, обсуждая непутёвую семью нашей общей тётушки Вали, её незадачливого мужа, снова вылетевшего с работы за пьянку. Потом разговор постепенно переходит на Ваньку. О, это тема! Ваня, заинька… Во всяком случае, Ольга им не нарадуется. В двенадцать лет песни пишет, на гитаре играет, заводила и душа всего класса. Завсегдатай гор, знает множество лечебных трав и кореньев. Походный фанат… Спартанец, который будет довольствоваться старой палаткой да отсыревшим хлебом, лишь бы посидеть лишнюю ночь у костра под плеск ручья.
       – Откуда всего понабрался – не знаю, – улыбается Оля. – Ничему не учила. И, главное, что интересно: плохое к нему не пристаёт. Надо же!
       – Что же тут странного? Это естественно. Наша беда знаешь в чём? Мы слишком подозрительны к своим детям. Очень мало мы им доверяем.
       – О… Вот когда у тебя будет свой, и когда он вдруг придёт с запахом курева… или со стеклянными глазами… Вот тогда ты поймёшь…
       – Страху нагонишь. Как будто твой приходил с запахом.
       – Мой нет, но вот у Светки…
       – Так ты же не Светка! Относись ко всему проще и немножечко философски. Ну, НЕ БУДЕТ у нас такого. Ну, просто не будет, и всё.
       – А как ты знаешь?
       – Самое главное – знать должна ты. Надо… доверять, понимаешь?
       – Оптимист ты законченный наш.
       Я всегда успокаиваю её так, бодрюсь, хорохорюсь, хотя сердцем очень хорошо понимаю. В такое-то время вырастить неиспорченного пацана – задачка.
       Мы будим его долго и весело. И когда он наконец открывает глаза, меня вдруг что-то больно цепляет за сердце. Потому что глаза у него – такие огромные и бездонные… Такие же… Я не забыл.
       – Дядя Саш! – сонно. – Спой мне про Выползня.
       (Это самая дурацкая песня, какую я когда-либо сочинял.) Я начинаю петь, и он заливается хохотом, диким, таким, что краснеет, закашливается и даже начинает икать. Зато проснулся.
              На берегу вонючего болота
              Ночами раздаётся дикий вой,
              Как будто восемь пьяных бегемотов
              Дерутся под высокою сосной.
              Под той сосною есть большая яма,
              Вокруг неё вообще не продохнуть!
              Живёт там старая больная обезьяна
              ЧЕШИГРУДЬ...
       (Хватает гитару и подыгрывает мне. Наш адский хор разносится с балкона на всю округу):
              …А в глубине вонючего болота
              Рыгает и пускает пузыри
              Могучий господин лесного сброда –
              ЛОХНЕССКИЙ ВЫПОЛЗЕНЬ, прогнивший изнутри!..
       И прочее в этом же роде, приводящее Ваньку в состояние активного (даже слишком!) бодрствования. Мы традиционно начинаем беситься, в ход идут подушки, стулья, бельевая палка; мне изрядно достаётся тумаков; наш малыш счастлив, но я на этот раз не чувствую в полной мере того безмятежного покоя и блаженства, какие ощущал здесь всегда, потому что… там…
       (Ну что ты, в конце концов, сгущаешь краски, дома же он, и мама рядом.)
       Эх… Сгущаю…
       По дороге в горы рассказываю Оле всё, и мои эмоции в полной мере передаются ей. От её предположений становится ещё тревожнее. Материнское сердце – это же барометр ещё тот… Не зря говорят, что женщины мыслят иррационально; я бы сказал точнее – они мыслят надрационально. Сердцем этим великим своим. Оля смотрит на меня, потрясённая, а потом очень серьёзно напоминает кое о чём. Сильное сотрясение мозга, если сразу же не принять мер, может привести к осложнениям. К опасным и страшным, и даже к смертельным… Я живо представляю себе, как мамаша, оперативно “обмыв” с товарками спасение сына, на матах или пинках гонит его куда-нибудь… за помидорами или за хреном, неважно.
       А возможно, там есть ещё и папик такой же. Бр-р…
       Я понимаю, что в первый раз за много лет в этом лучшем городе мира не отдыхаю душой. Что меня – такого ещё не бывало – тянет отсюда.
       Но сознание человеческое устроено так, что при избытке чего-нибудь страшного оно даёт страусиную реакцию. Даже в тонущем Титанике или в самолёте, который падает на Пентагон, мы до последней секунды на что-то надеемся. Уж такие мы… слабые, что ли. Вот постепенно и мне начинает казаться, что там, в N, на Набережной, всё хорошо. Что голова у Антошки давно уже прошла, и он гоняет себе с пацанами в футбол.
       И зачем ему ты?
       Настойчиво и настырно успокаиваю себя. Всё хорошо. Всё нормально. Посмотри, облака какие пушистые прячутся за горой… Но отчего это Ванька несётся сюда с таким жутким, белым от страха лицом? Что он кричит?
       – Мама, мамочка! Господи… Там…
       – Что там, Ванюша? Тебя кто-нибудь напугал?
       – Дядя Саша, там ВИСЕЛЬНИК! Синий уже.
       – Всё понятно, малыш. Успокойся. Только больше туда не ходи. Побудь-ка тут с мамой, а я сейчас гляну.
       – Дядя Саша, мне страшно…
       Я быстро взбираюсь по склону, царапаясь о сухие колючие стебли ревня. Из-за гребня торчит молодая берёзка, и на ней висит… немолодой уже… небритый… О, Боже мой, вонь-то какая!
       К берёзе приколота кнопкой записка, где только три слова: БУДЬТЕ ВЫ ПРОКЛЯТЫ.
       Крестясь, бормочу “Отче наш”. Вот это да. Вот это сюрпризики, батенька, и какие, второй день подряд.
 
       * * *

       – Что-то определённо начинается со мной. Вот подумай-ка, сопоставь события, которые случились в эти два дня. Или, может быть, это вообще началось раньше?
       – Ну, если принять во внимание твоё отношение к детям… Я-то знаю, какое…
       – Уж ты-то знаешь.
       – Ты будешь сердиться, но со стороны это выглядит, как… не больше, чем обыкновенная мнительность.
       – Мне плевать, как это выглядит со стороны.
       – Плевать-то и мне, кто там что говорит. Но иногда, знаешь, всё-таки полезно взглянуть на себя не только через зеркало, а ещё и с другой какой-нибудь точки. Я думаю, дело в твоей впечатлительности. Ты остался таким же, как был. Ну, и что, пацана сбили. Ну и что, дядя повешенный. Ну, проклял он кого-то там. Связь-то какая?
       – Я и думаю.
       – Логически – никакой.
       – Просто всё как-то враз. Обвалом каким-то. Ты же знаешь, как я верю во все эти мистические вещи.
       – Знаешь? Честно, Саш, только не обижайся. Крыша у тебя едет!
       – А что, это очень возможно. Жил себе, жил. Тебя навещал, Ваньку, крёстных своих, дядек-тёток. Всё было тип-топ, и вдруг – бах.
       – Да никакого баха. Закис просто ты в своём ****бурге. Воздуха мало, работы много. Встрясок тебе не хватает, впечатлений.
       – Оно, наверное, правда… Давай-ка ещё по кружке возьмём, да пойдём на плотину.
       – Там на днях находили утопленницу. Не боишься?
       Смеёмся.
       (А ты ведь действительно думал о встряске. А? Вот и получай…)
       Мы стоим обнявшись, слегка поёживаясь от порывов свежего ветра, на гудящем железном настиле плотины и слушаем музыку брызг. Как одиннадцать лет назад. И то, чего мы не говорим друг другу, то, чего нам просто нет надобности говорить… Ха, не передашь это словами.
       
       4. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

       Бывают сны-пророчества, бывают сны-проекты, бывают сны-символы, бывают и просто бессвязные фантасмагории, из которых можно потом очень долго выводить непонятно какую мораль. А ещё бывают сны-предупреждения. Я об этом читал в интернете, в исследовании одного учёного, не помню фамилии, помню лишь, что он – из когорты “нестандартных” психолгов. Или, как они сами себя называют, психологов-новаторов. Ох, каких только у нас не развелось новаторов!
       Так вот, сны-предупреждения я видывал за последние пять-шесть лет много раз. Очень много. Но понял, что это были именно предупреждения, только у телевизора 11/9/2001. Мне хронически снились авиакатастрофы: в цвете, в звуке, в объёме и во всех крутейших деталях. Интересно, что всякий раз я наблюдал за ними со стороны. Катастрофы были жуткие, страшные, с огнём и дымом, с воем ревущих на форсаже двигателей – но в то же время какие-то… киношные, что ли. Точно такие, как и по телеку 11 сентября: смотришь, и кажется, будто это новый ужастик от Спилберга.
       Я теперь не склонен вдаваться ни в богословские, ни в околонаучные тонкости этого факта, но сам факт признаю безусловно: ноосфера нас иногда предупреждает. Разными путями, разными способами…
       И то, что я увидел в эту ночь, плюхнувшись спать на Ольгин диван после нашей с Другом философской попойки, было штукой того же порядка.
 
       * * *

       Вначале мне привиделись старые детские воспоминания… Всё это действительно когда-то было, только без продолжения, созданного сном. Я в пятом классе; последний урок благополучно отгремел, и мы с Максом возвращаемся из школы домой через рощицу. На дворе конец марта, слякоть и грязь. Ещё холодно, но мы браво расстегнули куртки, и озорной ветер отчаянно треплет наши пионерские галстуки, а заодно коварно студит нам горло. Он-то и доносит вдруг со стороны пятиэтажек обрывки похоронного марша. Я останавливаюсь. Я боюсь. Действительно, в детстве я жутко боялся похорон; заслышав духовой оркестр, я старался во что бы то ни стало убрести куда подальше, заткнуть уши, закрыть глаза, лишь бы только не слышать этой музыки и – не дай Бог – не увидеть саму процессию.
       – И кого ты так боишься? – недоумевает Макс. – Покойника, что ли? Но ведь не выпрыгнет же он из гроба. Он вообще никогда больше ничего не сделает.
       – Я самого гроба боюсь.
       – Подумаешь, ящик какой-то.
       Он не понимает меня, однако не зря Макс – мой друг, причём единственный в классе. Поэтому он, невзирая на голод, не бросает меня одного. Мы вдвоём долго кружим по соседнему микрорайону, дожидаясь, покуда процессия наконец уедет. Методично измеряем резиновыми сапогами глубину огромной лужи. На дне её кое-где остался ледок, из-за чего Макс даже оступается разок и умудряется намочить брючину, зачерпнув воды, – но мужественно терпит эти невзгоды. Когда, по нашим прикидкам, процессия уже наверняка должна уехать, мы потихоньку достигаем своего дворика, и тут (sic! – для снов это “классика жанра”: сколько ни убегай, тебя догонят!) в упор напарываемся на эти самые похороны. Тут Макс, явно не по своей воле, куда-то пропадает. Моё состояние граничит с истерикой. Я остаюсь один на один со своим страхом, причём всё уже известно наперёд. В частности, что хоронят пацана. Остановившись передо мной, кортеж расступается.
       – Где ты ходил? Мы все здесь тебя ищем!
       – ???
       – Потому что это ты не спас его! Это ты во всём виноват! ИДИ-КА СЮДА!
 
       * * *

       Просыпаюсь в холодном поту, и под бешеный стук сердца слышу мерное посапывание Ваньки, доносящееся из соседней спальни. Вот тебе и “мнительность”, батенька… Через полчаса метаний по Олиной квартире в поисках чего-то успокаивающего кое-как засыпаю. Таблетка реланиума, по идее, должна обеспечить мне сон без сновидений. Что она и делает, кажется… Да, только бы не видеть больше этого… Чернота, тьма… Мягкое покрывало; серебристые искры в глазах; тишина – слишком долгая, слишком нудная, слишком подозрительная…
 
       * * *

       Моя машина мчится с бешеной скоростью по какой-то сумасшедшей дороге, петляющей между серыми скалами и таким же серым небом, и за рулём почему-то не я. За рулём сидит некто угрюмый и злой, который, кажется, без спроса залез сюда, без спроса, гад, залез… Куда же ты меня везёшь, урод хренов?
       – Ты сам себя туда везёшь… хэ-э-э-э, – это его “э-э-э-э” похоже на блеянье барана, – тебе одна только дорога, и ты это знаешь!
       Я хотел было дёрнуть ручной тормоз, вырвать у него руль, вообще вышвырнуть этого ирода к чёртовой матери, но не могу пошевелить даже мизинцем. Почему, странно… Тут до меня доходит: ведь реланиум сделал своё дело. О, чёрт, и не проснёшься. Гадость какая! Надо обязательно проснуться, иначе этот придурок разобьёт мою машину… О-о-о…
       Мы бьёмся во что-то зелёное и аморфное, мягкое, как пластилин, и я радуюсь, что машина цела, но по-прежнему нет сил поднять руку, чтобы разобраться с этим поганцем. А он выходит, ухмыляясь и скалясь на меня, вытаскивает из своих брюк ремень и начинает им с упоением кого-то хлестать… О Боже, я знаю кого, и слышу его отчаянный плач, но эти руки – они же как гири, как болванки какие-то… чёрт – они не могут ничего, ничего!
       Хлесь! Хлесь!
       – Я больше не буду-у-у! Ну пожалуйста, папа, не надо! А-а-а-а!
       Хлесь! Хлесь!
       Хэ-э-э-э-э!
  
       * * *

       И, наконец, третье. Самое отвратительное.
       Повешенный на берёзе дядька вдруг сдирает с шеи петлю и идёт мне навстречу, от него невыносимо разит трупной вонью, я начинаю убегать… но он, конечно же, настигает, хватает за ворот, обнимает своими гнилыми руками, прижимает к себе мёртвой хваткой и – целует меня прямо в уста своими мерзкими, зловонными, тошнотворными губами!
       – Будьте вы прокляты, мальчики! Из-за вас это всё! Из-за вас!!!
 
       * * *

       Вот после такой ночки и думай, нормальный ты или нет.
       Конечно, скорее всего – ненормальный.
       Хотя в этом мире всё относительно. Дело в точке отсчёта, в том, что именно принимать за норму. А дальше уже – как в любой стае, всё решает большинство. Меньшинство-то – оно ведь всегда не право…
 
       * * *

       Мы с Ванькой собираем сухие сучья, чтобы запалить костёр. Из-за ближнего склона горы на нас брызжет последними лучами закатное солнце, и в сегодняшний на удивление тёплый вечер это похоже на прощание с летом. Теперь уже окончательное. Завтра я уезжаю, и не знаю, скоро ли приеду сюда ещё. Кажется, это был наш последний поход в нынешнем году.
       Ванька пересказывает мне свои сбывшиеся сны. Их много. Вот и этого повешенного он, оказывается, уже видел когда-то раньше… Мальчик убеждён, что не бывает “пустых” снов, что каждый из них обязательно имеет какое-то предназначение. Хотя это, в общем, банальность, утверждение племяшика больно цепляет меня – ибо я знаю, что в главном дети никогда не ошибаются.
       Мы подливаем из термоса ароматный чай, и между прочими разговорами Оля вновь вспоминает нашу старую тему, которая с детства безумно волновала нас обоих. Конечно, она вспоминает о мистике. О знаках и предначертаниях, о проклятиях. Как завистница-соседка шесть лет назад сглазила Ваньку, и наш пацанёнок с осложнённой пневмонией двое суток болтался между жизнью и смертью… О, я хорошо помню эти три сумасшедшие январские ночи, за которые ты так постарела; помню я и глаза той старухи, какие-то всегда водянистые, прыгающие, сверлообразные. Мы снимали её порчу долгими, долгими походами в церковь, а когда нам это удалось, бабка внезапно съехала, даже не успев продать квартиру, и больше о ней в городке никто не слышал.
       – Да уж, Санька, есть вещи на свете…
       – Я всё никак не пойму, что нашло на меня, Оля. Вот и сегодня опять: снится какая-то хреновина, и всё по одной теме, всё – к одному… С тобой никогда не бывало такого: раз – и пошло-поехало, как будто Бог с неба швырнул тебе что-то на голову? И ты теряешься, ты просто не выдерживаешь этого груза?
       – Многие вещи в этой жизни приходят к нам неожиданно. И горе, и… (она лукаво улыбается) счастье тоже.
       – Да уж…
       – Ты, братик, на все вопросы уже ответил себе сам. Сам же поёшь всегда песню БГ – “в этом мире случайностей нет”…
       Да, пою; я достаю из палатки гитару и задумчиво тренькаю:
              Но в этом мире случайностей нет,
              И не мне сожалеть о судьбе.
              Он играет им всем, ты играешь ему,
              Но кто здесь
              сыграет тебе?
       А наш мальчик, только что сбежавший со склона с полным пакетом барбариса, останавливается перед костром, и в его глазах вдруг сверкает что-то непривычно взрослое. Усевшись ко мне на колено, малыш подпирает подбородок руками и серьёзно, очень серьёзно и долго наблюдает за магией танцующих языков пламени. Кажется, это один из лучших вечеров в моей жизни.
       
       5. ТЕРМОЯДЕРНОЕ СЕРДЦЕ

       Долетев до 166-го километра, сворачиваю, лихорадочно припоминая, как по лабиринту этих пыльных и сонных проулков проехать на улицу Набережную. В моей груди проснулось и бешено колотится вместе с сердцем нечто, чего там не билось уже лет одиннадцать. Это даже не шестое чувство, и не седьмое, это… нечто потустороннее.
       Из багажника опеля выглядывает практически новая “кама”, купленная на авторынке у гниловатого вида парней. Я хорошо знаю, что именно такие парни тёмными вечерами отбирают у пацанов велосипеды. У них, конечно, есть веское оправдание – не хватает на дозу…
       Впрочем, последнее совершенно неважно сейчас.
       Переулок, мост, перекрёсток, жёлтый киоск, и наконец вот он, приземистый, ничем не приметный домишко. Набережная, 43.
       В странном оцепенении высовываюсь из окна. К воротам как-то поспешно и хмуро подходит его мама. Она пока не видит меня и не знает, что в моём бардачке лежит средство на все случаи жизни – литр превосходного самогона. Козырь, который я приберегаю напоследок… важно только верно рассчитать момент…
       – Здравствуйте! – душевно так.
       – Здрасьте, – оглядывается.
       – Не узнали?
       – Узнала.
       – Я привёз кое-что мальчику вашему. Еду, знаете ли, и вижу – прямо на дороге валяется. Думаю, ну раз валяется, так надо взять.
       – Так прям и валяется??? – а глаза-то у неё какие грустные!
       – Так и лежит… Шутка, конечно! Ну, как он?
       – Да как вам сказать… По-моему, он обрадуется… Зачем только вы тратились… Он всё равно сейчас не будет кататься – не сможет.
       Похоже, сбываются худшие предчувствия. Мы проходим в дом, и на том же незастеленном старом диванчике я вижу Антошку, только теперь – беспокойно спящим. Видно, его душит кошмар. Приседаю на край, тихонько кладу руку ему на лоб и медленно дую – так всегда успокаивают детей, когда им снится что-нибудь нехорошее. Постепенно дыхание становится более глубоким и мерным, ресницы перестают подрагивать. Обращаю внимание на тёмные тени-мешки под глазами и на ненормальную для мальчика, загоревшего за жаркое лето, бледность.
       – Не будем тревожить его сейчас, а? – шепчу маме, которая, как я заметил, зримо изменилась за это время. – Кстати, а как вас зовут? А то ведь мы так и не познакомились.
 
       * * *

       …Что интересно: самогон не понадобился! И без его помощи мне легко удалось найти общий язык с ней и, главное, убедить Нину Ивановну, что необходимо срочно что-то делать с ребёнком. Вообще, кажется, я многое преувеличивал в отношении её. Всё-таки, какая ни есть, а мать, хотя и явная алкоголичка. Плюс ко всему, очень много всегда значит момент, когда женщина, привыкшая видеть в поведении большинства мужчин простую и предсказуемую животную логику (грубо говоря, мотивацию “коня с яйцами”), вдруг находит в твоих поступках нечто принципиально иное. Обнаруживает в тебе “совершенно странного парня” (ха, как знакомо!). Так вот, это её искреннее изумление нас неожиданно быстро сближает. Причём абсолютно без усилий с моей стороны.
       Нет, я думал о ней хуже, и напрасно!
       Итак, через полчаса я уже подарок судьбы, благодетель и почти родственник.
       Через час знаю всю историю этой семьи, чему определённо рад.
       Через два часа – принимается единственно верное решение об отправке Антона в город, в больницу со мной. Конечно, затраты и всё прочее… без вопросов, беру на себя…
       А ещё через какое-то время сам Антон, заспанный, выходит к нам на веранду. Увидев меня, застывает в недоумении. И вот такого его: в мятой серой футболке и затрёпанных джинсовых шортах, неумело обрезанных “под коленки”, с широко раскрытыми от изумления глазами, – я запоминаю на всю свою оставшуюся жизнь, да и не только на эту, наверное.
       – Вау! А я ждал вас...
 
       * * *

       Насколько тонка та грань или линия, которая разделяет души незнакомых людей, но стирается после единственного доверчивого взгляда? Как мы из чужих вмиг становимся родными друг другу? Кто-то на свете способен ответить на это? Вы – можете?
       И пытаться не надо… Не надо…
  
       * * *

       – Пойдём-ка, я что-то тебе покажу.
       Открываю багажник опеля, складываю “каму” и ставлю её на землю:
       – Пробуй. Только немножко подкачать надо.
       – Это… мне???
       (Да нет, не покупаю я тебя, не покупаю! Ну, не смотри же на меня так!)
       Минута, наверное, проходит в молчании. Затем почти шёпотом:
       – Вот спасибо…Вот это да… Yes, yes, yes!
       Кстати. Хотя тут случай немножко иной, всё же стоит об этом сказать. Вы не задумывались, сколько ночей, сколько сот раз в обнимку с подушкой – в которую, если хотите знать, плачут не только девочки! – они безнадёжно мечтают об этом заветном своём: велосипеде, мокике, лыжах, игровой приставке, собаке, аквариуме, ещё о какой-нибудь ерунде, которую вы не можете, а точнее, не хотите им позволить? Прикрываетесь (в собственных глазах, чтобы перед собою не было стыдно) банальным нежеланием избаловать. О, это страшно удобная штука вообще – и благопристойно выглядит, и воспитательный эффект безусловный: “Если без троек окончишь учебный год… будешь хорошо себя вести… то мы, возможно, подумаем…” А вот без условий, без торга, просто “от всего сердца любимому сыночке” – это… слабо.
       Ты, конечно, не видел иного, малыш; и поэтому ты сейчас так изумлённо глядишь на меня, теряясь в догадках: чего же хочет от меня этот парень взамен? Да, ты привык к другим стандартам человеческих отношений. И поэтому говоришь:
       – Так не бывает. Просто так не бывает.
       – Просто?
       – Я хочу сказать, что всё это не просто так. То, что вы к нам приехали… и это вот… Только вы не обижайтесь… – как-то слишком серьёзно.
       – Приехал я и вправду не просто так. А насчёт того, что бывает, а чего не бывает… Честно, не думал я об этом. Вообще, знаешь, много всякого бывает в этой жизни, вот например… давай-ка попробуем… Садись за руль!
       Краткий курс “сцепление – газ – тормоз”, сиденье вперёд, и поехали. Первый круг по ближним улочкам, второй-третий – подальше. Во, навстречу твой одноклассник! Глаза на лоб! Возьмём прокатить? Привет! Вперёд!
       Я множество раз устраивал такой аттракцион разным пацанам, но ни за кем из них ещё не наблюдал ничего подобного. Он благодарен и в то же время независим. Он увлекается, но – держит рамки приличий. Он прост, по-мальчишески бесшабашен, и при этом полон достоинства.
       Только при виде какого-то переходящего улицу лысого дядьки мальчик вдруг теряется, бросает газ, как-то обречённо прижимает тормоз… и…
       – Ой, зачем мы сюда заехали… Он же меня убьёт.
       – Ну, дружок, чтобы добраться до тебя, ему придётся вначале разгромить меня. Не думаю, чтобы это было так легко.
       Во! И кто же это такой? Если муж, то почему Н. И. мне о нём ничего не сказала? Ба, да я помню его! Эту рожу… конечно, – вчерашний сон… ухмылочка эта… баранье “хэ-э-э”… Только на сей раз у меня уж хватит сил выбраться из машины.
       – А ну вылазь! Что за катание, б..дь? – он обращается к Антошке. Мне в лицо шибает сильным запахом перегара.
       – Стоять, войска. Поосторожней, мужик, со словами, здесь дети.
       – Не понял, братан… чё за варианты… б…, это мой щегол!
       Не думал, что это будет так быстро, но вариант теперь только один. Ха! Когда ты последний раз дрался? Кажется, это было лет одиннадцать назад?
       Ну, держи, встречный-поперечный!
       Не знаю, что случилось – наверное, та ярость, та злость на него, которые остались во мне со вчерашнего сна, адской пружиной вырвались наружу. Вроде бы и не бил сильно… Так, пара пинков… Вообще-то и драться толком я не умею… Да много ли пьяному надо?
       И откуда только все повылазили – через минуту вокруг нашей заварушки уже наросло, словно грибов-поганок, человек двадцать зевак. Представьте себе картину: иномарка с не местным номером; рядом – местный мальчик вместе с не местным парнем, только что “уделавшим” папика (я так понимаю) этого мальчика. Нетрудно догадаться, на чьей стороне все симпатии. М-да… Только повторной встречи с N-ской милицией мне сейчас не хватает. И так мою колоритную личность, думаю, там запомнили.
       “Родственник” ворочается в пыли, плюётся и размазывает по морде кровищу. Господи, и откуда её столько. Нос разбил ему, что ли?
       Тут из толпы неожиданное:
       – Эх, мужчина, и не связывались бы вы с этой дурой. Женщин хороших, что ли, мало вокруг?
       (Не понял…)
       – А ты не лез бы, алкаш, жить бы людям не мешал. Видишь, у них дело ладится. Чё дёргаешься, развёлся так развёлся, – это с другого края.
       (Понял.) Ни фига себе. Это, я так понимаю, меня женят? Ну что ж, сейчас всех на свадьбу звать буду…
       Тут Антон находит поистине стратегический выход из положения:
       – Вы не поняли – это родственник наш, дядя Саша. Он приехал из …бурга в гости, а тут такое дело. Неудобно просто… А работает он в министерстве внутренних дел. Кто щас про дуру кричал – найдём и накажем!
       “Менталитет” это наш пресловутый или что-то ещё – я не знаю причины, честное слово; только не прошло и минуты, как поганки залезли обратно под землю и в опустевшем переулке мы остались одни. Папик сел и, покачиваясь, что-то заныл про свой дёрганый рот, или проданный род, я не понял. Только меня это взъело.
       – Ты мне ещё заматерись при ребёнке! – серьёзно.
       – Ммму-у-у… б-б-б…
       – Ну, поехали, что ли. – Антон уже как-то вальяжно поворачивает ключ зажигания и с пробуксовкой рвёт вперёд. Ой, ты… Ну, ты… Мы вдруг переглядываемся и – оба – закатываемся бешеным смехом.
 
       * * *

       Только чудо длится недолго.
       – Ой… опять…
       – Что с тобой, котёнок?
       – Ха… котёнок… меня никто ещё так не называл… о-о-о… – откинувшись, он прикрывает ладонью глаза. Опять эта мертвенная бледность! Поддерживая, вывожу из машины. Что с ним? Господи, я же совершенно в этом не разбираюсь… Выхватив из аптечки циннаризин (он улучшает мозговое кровообращение), заставляю мальчика съесть таблетку.
       Полежал полчаса, отошёл.
       – Ерунда, не обращайте внимания…
       Ехать, и немедленно.
       Нина Ивановна поспешно собирает его вещи. Мне трудно сейчас понять, довольна ли она, но похоже, что да. Есть люди, которые с лёгкостью доверяют свои проблемы первому встречному, причём любые – от неоплаченных счетов до больных детей. Лишь бы проблема решилась. Так проще, а может быть, просто нет иного выхода. Однако при любом раскладе моих мозгов не хватает, чтобы это понять: будь я родителем – никогда, ни под каким видом, не отдал бы ребёнка постороннему человеку.
       Правда, я не обычный посторонний. И не случайный встречный. В этом мире случайностей нет…
       Он садится в машину; быстренько черкаю Н. И. свой телефон и адрес в городе, она мне – телефон соседей. Договариваемся созваниваться каждый день. И едем. Едем! Едем!!! О Боже, сердце-то как колотится!
       – Саша, ты не обидишься, если я буду называть тебя на “ты”?
       – Нет. Наоборот, приятно.
       – А ещё вот за это ты не обидишься?
       – За что?
       – За то, что я скажу… ты очень странный… ты совсем не похож на других… ты…
       Долгая пауза. И:
       – Потом. Потом я скажу тебе что-то ещё.
       Всего лишь один его взгляд, отражённый зеркалом, обжигает, как тысяча солнц, и долго пылает потом в моём сердце, как тысяча Хиросим. О, бедное, термоядерное сердце моё, ты же сейчас взорвёшься.
       
       6. ЧТО-ТО ЕЩЁ

       Что-то перевернулось во мне. Что-то лопнуло, взорвалось только что. Переменило всё-всё. Притом что я был абсолютно не готов к этому.
       Да, а я ведь уже и не верил, что Он есть! Что Он появится ещё у меня… За столько-то лет всё остыло. Он существовал лишь в мечтах, да в снах иногда появлялся – так, мельком, штрихом, росчерком, мазком. Я тысячи раз рисовал Его в своём воображении, лепил Его образ из облаков августа, из золотых красок заката, из брызг моря – но не было там даже и тысячной доли того, что я увидел сегодня в этих глазах. И тысячной…
       Что же это, дружок? Очевидно, любовь? “Я помню чудное мгновенье – передо мной явился ты…” – как-то разок на уроке я продекламировал вот именно так, и весь наш седьмой “В” грохнул – десять минут грохотал, как извергшийся Везувий, так что, рассказывали, было слышно на всех четырёх этажах. И ничего не мог строгий учитель с нами поделать… Наверное, не зря, а? Была, видать, в этом какая-то изюминка? Как Вам думается, Александр Сергеевич?
       Может быть, хоть Вы подскажете, что мне теперь делать?
       Не знаете. М-да…
       Глушу мотор, и сквозь неугомонный детский звон нашего двора до слуха доносится трубное мяуканье кота – моего Кузи, отчаянно орущего в форточку. Соседка его, конечно же, не покормила. Это понемногу возвращает в реальность. Бужу убаюканного дорогой Антона, мы входим в дом… Кузя с лёта запрыгивает – о, как интересно! – на руки не мне, а ему, словно это он его хозяин.
       – Привет, киса. Ну, давай познакомимся.
       Да я вижу, он чувствует себя, как дома! И это прекрасно.
       – Антошик, ты не заскучаешь, пока я машину в гараж отгоню? Минут двадцать…
       – Езжай, езжай. Мы тут будем с Кузей общаться. Мне надо много узнать про тебя.
       Общаться… с котом… обо мне…
       Я понимаю, что это шутка, но в свете последних дней не удивлюсь, если кот действительно расскажет ему что-нибудь.
  
       * * *

       !!! – ха!!! – так и происходит. И это уже точно мистика. Чистая.
       Вхожу и вижу две пары глаз – чёрные и зелёные, пытливо глядящие на меня из сумрака комнаты, снизу откуда-то, прямо из-под стола. Во, как удобненько уединились. А что, самое место для общения.
       – Саш, включи-ка компьютер.
       Вау! – одиннадцать лет, а такой умница… откуда только… Боже, но что это, а? – несколькими щелчками мыши он находит в памяти компа отдельную глухо “запароленную” папку, сам набирает мой пароль – о-о-о!!! – и начинает медленно листать мои галереи картин. Я просто в шоке. Мне ничего не остаётся, как сдавленно молчать. А что тут можно сказать?!
       Мистический мальчик! И Кузя мой, как оказалось, – прямиком с “лукоморья”. Помилуй Господи, откуда кот знает пароль? И откуда коту известны… мои пристрастия?! И… как они вообще объяснились-то? Вот тебе, батенька, откровения Вернадского о безграничном мировом разуме. Вот они, таинства ноосферы…
       Ах ты, сдавала хвостатая!
       – Не психуй. Кот тут ни при чём… или почти ни при чём… А знаешь, у тебя неплохой вкус.
       – ??? Что ты имеешь ввиду?
       – Саша, постой, если тебе неприятно, то давай выйдем отсюда. Ты уж прости, что я у тебя так хозяйничаю. Прости. Ну, хочешь – поставь мне какую-нибудь игрушку, “Сина” там или “Цивилизацию”… Вон у тебя сколько всего…
       – Нет уж, дружок, подожди. Я, конечно, объясню тебе всё, если смогу. Это будет трудно, но я постараюсь. Только и ты… ты меня потрясаешь… Много я знал пацанов, но чтобы такого! По развитию ты совсем не похож на обычного шестиклассника. Объясни же…
       – Насчёт кота – ты не против, если это будет моей тайной? А о себе – не надо ничего рассказывать, я всё понимаю и так.
       (Сдаюсь… Нет, а что вы предлагаете?)
       – Антоша, постой. Ну давай разберёмся. Давай, если хочешь, сначала со мной. Вот… что ты во мне понимаешь?
       – Тебе так сильно хочется, чтобы я это сказал? Да?
       – Не так, чтобы очень сильно… Видишь ли, малыш, мне немножечко стыдно… или неудобно…
       – Лишнее.
       – Но вообще-то ты ещё в машине обещал мне сказать что-то. Как я подумал, важное.
       – Обещал. И скажу. Вот посмотри-ка на меня… так…
       Тут в его бездонных глазах вспыхнул маленький взрывчик. Он шёл откуда-то из глубин, из-под слегка подрагивающих бархатистых ресниц, из его подсознания. Мне показалось, что два маленьких острых буравчика вонзаются в мой мозг, но не больно, а потрясающе сладостно… Затем волна тепла нахлынула и поглотила меня с головой. Да этот пацан экстрасенс, медиум, целитель, колдун, всё вместе взятое… да что я там говорю, чушь какая! Он просто ангел, сошедший с небес. Как банально звучит: Ангел, Сошедший с Небес. И тем не менее это правда!
       – Ещё… хоть чуть-чуть… ну пожалуйста… – уже почти бессознательно.
       – Неужели? Нравится??? – со смехом, заливисто.
       Я тихонько дотрагиваюсь до его янтарно-чёрных волос. Отпрянув, Антон протягивает руки к моему лбу и выплёскивает новую порцию тепла. Только теперь уже какого-то иного, от которого неумолимо тянет в сон, в мягкий такой, приятный…
       Спать…
       – Ты не уходи только, а. Посиди со мной, Солнышко.
       – Я не уйду. Пока – нет. Хотя скоро уже, может быть, через несколько дней…
       (Сквозь сон – хотя и притуплённо – такой холодненький укус испуга: что он говорит???)
       А. Спать. Он шутит, наверное, шутит… Куда он уйдёт…
       Тонкие тёплые пальчики скользят по моим щекам, по губам, по прикрытым ресницам, рассыпая вокруг золотые искорки, похожие на бенгальский огонь.
  
       * * *

       И в этот раз мне ничего не снится. Как ни странно, совсем ничего. Я просто высыпаюсь, просто сбрасываю с себя наслоения многомесячных усталостей, стрессов, обид. Проходит часа два, может быть, три, и, проснувшись, я чувствую себя почти младенцем. Такая нега и умиротворение, такая внезапно пришедшая внутренняя гармония… Я знаю, моё сокровище, это ты лечишь меня. Ещё пара-тройка таких сеансов, и я совсем оживу… Буду как новенький.
       Вдруг где-то на задворках сознания – как вспышка: идиот, на дворе уже вечер, а ты его даже не покормил!
       – Не волнуйся, я покушал, пока ты спал. Сжарил себе яичницу с колбаской. Давно уже не ел такой колбаски…
       (И зачем тебе было объясняться с Кузей – ты же просто читаешь мои мысли, как сканер.)
       Я даже не говорю в ответ ничего – я молчу. Чуть-чуть приподнимаю глаза и – пьянею. Он сидит, поджав ноги, на краешке дивана у моего изголовья. В упор я вижу вначале его коленки, такие классические пацанячьи коленки – со старыми и свежими ссадинами, с остатками зелёнки и грязи. Отливающие бронзой загорелые, крепкие икры. Оттопыренный кармашек шорт. Руку, тихонько ласкающую кошачий затылок. Тонкий, чуть-чуть вздёрнутый носик с обгоревшими конопушками. И глаза. Глаза… О, Боже, эти глаза!!!
       Что-то окончательно лопается внутри. Какой-то тормоз отказывает. Обалдевая от собственной дерзости, я резко приближаюсь к нему и – целую его в губы. Нет, не так, как вы целуете девушек. Так, как целуют детей. Вы когда-нибудь трогали губами цветок?
       – Мальчик мой, прости меня, если только можешь.
       – За что? За то, что ты меня так любишь?
       Он придвигается, крепко обвивает руками мою шею и повторяет то, что сделал я. Так же. Как ребёнок целует любящего отца, или маму…
       – А теперь, Саня, ты должен узнать это. То, что я собирался тебе сказать. Ты только не плачь, уж постарайся, возьми себя в руки…
       – Подожди…
       – Нет. Слушай. Через два или три дня я умру.
       – НЕТ!!!
       – Не нет, а да. Я это знаю. И ты теперь тоже. Никто, даже ты, даже вся твоя бесконечная любовь, и вся любовь этого мира, уже не спасёт меня.
       – !?..
       Немая сцена длится долго – может, минуту, а может быть, час. Время словно остановилось, и вот оно, снова, это невыносимое ощущение заданности происходящего… а ещё ужас, какой-то всепоглощающий, гомерический, от которого просто тупеешь.
       И я не нахожу ничего умнее, чем сказать ему банальность:
       – Малыш, ты откуда взял это? Ты же здоровый, крепкий парень. Да, было сотрясение… но ты в порядке почти. Утром мы поедем к врачу. К самому лучшему врачу в этом городе и в этой стране!
       – Всё не так, Саш. Долго объяснять… Я знаю, мне никто не поможет. Если хочешь, спроси своего Кузю – он подтвердит.
       – Можно, конечно, иногда сходить с ума. Но не до такой же степени.
       – Ты читал “Алису”? Помнишь, что сказала ей Гусеница: “мы все здесь не в своём уме – и ты, и я”.
       Это последний аргумент, причём, как ни крути, – железный. Действительно, кто скажет, что последние пять дней мои мозги на месте, – тот пускай первым бросит в меня…
  
       * * *

       Нет, я ожидал чего угодно. Я-то думал, он наконец договорит, что думает обо мне или знает (заинтриговал ведь)! Ах да, он ведь уже это сказал, собственно. И показал! Наглядно! Мальчик-рентген…
       М-да, дружок, тебе и не снилось такое. Вспоминаю потрясший меня роман-ужас Стивена Кинга “Сияние” о малыше Дэнни, который вот так же сиял, то есть видел насквозь мысли и души людей. Точнее, роман был о том, чего малышу это стоило.
       Антон, а чего это стоит тебе?
       Я верю, что подобное можно придумать, но не более того. У меня хорошее воображение, но…
  
       * * *

       Но, тем не менее, всё происходящее реально. Как в замедленном фильме, я вижу, как по его щекам тихонько скатываются две слезинки. Обнимая, судорожно прижимая к себе этого потрясающего ребёнка, погружаясь в бездну его шелковистых волос, от которых пахнет цветущими травами, тихим лесным озером и чем-то ещё детским, чистым, святым, – чувствую, как меня внезапно начинают душить слёзы. Ещё крепче прижимаю мальчишку к себе, ещё, ещё, ещё – в инстинктивном желании оградить, защитить, не пустить его туда, куда он собрался…
       Но я знаю, что дети всегда уходят без спроса.
       И чем крепче я обнимаю малыша, в один миг сделавшего меня самым счастливым человеком на свете, чем явственней чувствую мокрой щекой, как наши слёзы смешиваются, а грудью – как наши сердца колотятся в такт, тем больше почему-то начинаю верить, что действительно теряю его. Хотя вера эта моя – самая что ни на есть мерзкая и противоестественная.
       Так вода робкого весеннего ручья рано или поздно прорывает запруды, построенные пацанами. Когда её становится слишком много, не помогают никакие ухищрения.
       Так отказывают тормоза на скользком уклоне – когда ты этого не ждал, предательски гадко, и не со злого наворота, не от сглаза, а просто потому, что когда-то это должно было случиться.
       Так неминуемо тайное становится явным. Что я хорошо знаю по собственной жизни.
       Так… да многое, многое так вот подспудно, потихонечку из количества переходит в качество. Нам об этом когда-то говорили в школе.
       Но уж этот раз мы с тобой сделаем исключением! Так я решил.
       Тихо, сквозь слёзы:
       – Мальчик, милый мой мальчик, ну пожалуйста, скажи, что ты врёшь.
       Он молчит. Человек, за несколько дней ставший самым родным, этот феноменальный малыш тихо задремал на моих руках. Я замечаю, что на его бледных щеках по-прежнему нет румянца, а мешки под глазами проступили ещё отчётливее.
       Самое время подумать… Ведь есть о чём…
       
       7. ОСТРОВ ТВОЕГО ЦВЕТА

       Уходящие дни не проходят бесследно. Лица разминувшихся с тобой встречных, слепящие огни ночных фар, долгие бдения у компьютера, глубокомысленные сентенции начальства, досужие советы знакомцев, мимолётные реплики посторонних, внезапно заболевший желудок, досадная ночная драка, неожиданный развод “идеальной пары” с пятого этажа, похороны бабушки из соседнего подъезда – всё это навсегда остаётся в прошлом, и в то же время каждый миг незримо присутствует рядом. Совокупность громадного множества или ничего не значащих, или что-то означающих событий… Поди разбери их смысл… Многолетние наслоения отголосков прошлого, важных и никчёмных штрихов, секунд, впечатлений, картинок. И выводов. Всё это похоже на дымный шлейф за спиной. Чем дольше живёшь, тем он больше, тем тяжелей ноша этого “багажа” за плечами; и есть опасность, что когда-то он станет довлеть над тобой.
       Да так чаще всего и бывает. Многие называют всё это жизненным опытом, считая себя очень мудрыми людьми; на самом же деле их опыт – зачастую не больше чем дым, пыль, никчёмный фог. Места в их картине мира занимает много, проку же от него… Мне это очень хорошо видно со стороны, особенно, когда начинают что-то советовать.
       Только некоторые ма-а-а-ленькие мелочи, способные перевернуть всю твою жизнь, нужно уметь отделять от тысяч других действительно маленьких мелочей.
       Ибо порой это и не мелочи вовсе…
       Удар БМВ – раз. Висельник в горах – два. Сон о похоронах – три. Сон о папике (уже “материализовавшийся”, кстати) – четыре. Согласие мамы отправить Антона ко мне – пять. Его ожидание смерти – шесть. Да, чуть не забыл, его феноменальные метафизические способности – это семь.
       Так-так-так… Теперь бы выстроить всё это в некую цепь.
       Кто-то играет с нами? Кто: дьявол, Бог, человек?
       Если дьявол, то самое время пойти в церковь. Если Бог, то – не заготовил ли он для нас “дорогу испытаний”, какую я помню из сказок? Если же человек… нет, человек на такую потусторонщину, по-моему, не способен.
       Думай, думай…
       Давай-ка среди звеньев нашей цепочки выделим главные. Первое – это, понятно, само появление Антона в твоей жизни. Второе – сны, что ты видел, отдельные из которых уже играют с тобой наяву. Третье – его необъяснимое намерение уйти из этого мира.
       О, а я, кажется, понимаю… Какой же я идиот. “Это ТЫ во всём виноват, это ты не спас его…”. Да после такого сна следовало немедля бросать всё и мчаться к нему, а не теряться в раздумьях. Теперь же, возможно, уже слишком поздно… И он это чувствует…
       Поздно!
       Хватаю мобильник и лихорадочно вколачиваю клавиши, аж пластмасса трещит. Следовало сделать это ещё три часа назад! Нет, позавчера! Сколько там? – первый час ночи? – а, ерунда…
       – Мне НЕМЕДЛЕННО нужен Виктор Сергеевич. Это Александр, да. Ничего страшного, разбудите.
       (Я редко обращаюсь за помощью к тем, кто мне чем-то обязан. При том, что их обязательства стоят недёшево.)
       – Прошу прощения, есть срочный вопрос. Спасибо… Взаимно… Ну что же, рад, рад… Видите, мы не ошиблись – и имиджевая концепция, и PR-программа – всё в точку… Важно правильно просчитать реакцию, а дальше всё идёт как по маслу. Голос – да, пожалуй, дрожит. Ситуация? Катастрофа. Ребёнок. Одиннадцать. Консилиум, срочно. Лучшие профессора, светила, да… Вся диагностика, в комплексе. Да, в Центральной. О, безусловно… Я знал, что могу положиться на вас… Благодарю…
       Что-то слишком много заданности. Переборчик, ребята. Тот, кто дёргает в этом действе за ниточки (или пытается дёргать), на сей раз явно переборщил. Я не фаталист и не привык играть по чужим нотам, тем более по тем, которых не знаю.
       Действовать! Вот что я собираюсь делать.
  
       * * *

       Бесстрастное лицо врача, этого умудрённого жизнью старца, вдруг сбрасывает маску холодной непроницаемости, растопленную моим… да, наверное, странным взглядом.
       – Этот мальчик – скажите, кто он вам?
       (Пауза. Стоп… Врачи – они же понимают всё-всё; тем более когда это “всё” на поверхности.)
       – …Сын, племянник, сосед? – очевидно, ответ на этот вопрос ему представляется важным.
       – А как вы думаете? – я всё так же, не мигая, смотрю профессору в глаза.
       – Видите ли, для меня существенно ваше отношение к нему, потому что речь идёт об очень серьёзных решениях.
       – Так давайте решать, не томите. Я мог бы сказать вам, что он мне сын, но фактически это не совсем так… он для меня больше, чем сын. Больше, чем всё на свете.
       Проницательный взгляд сквозь очки – долгий, глубокий, “пристрелочный”… Кажется, это первый посторонний человек, перед которым я распахиваю окна своих глаз. Зря ли? Кто знает.
       – Если так, то вы виноваты вдвойне, что не привезли его сюда раньше.
       Доктор берёт маленькую хромированную указку и подводит меня к монитору компьютера. Там в многоцветной проекции – участок мозга в паутине ярко-алых сосудов. Нажим клавиши, и проекция укрупняется.
       – Костная дуга ещё не совсем окрепла. Вот здесь, видите, в момент удара произошло сильное сдавливание. И эта вот капиллярная ветвь (ещё крупнее) оказалась зажатой, её положение изменилось. Очень… как бы вам сказать… нехорошо изменилось. Вы меня понимаете?
       – Не совсем. Что это значит?
       – Что вот этот участок – так называемый продолговатый мозг, и ещё часть вот этой доли – стали испытывать голодание. К сожалению, сразу трудно судить, насколько оно тяжёлое.
       – И?
       – Кислородное голодание мозга выливается в приступы. И по ним мы уже достоверно видим… Мне не хотелось бы этого говорить, но…
       – ???
       – Каждый из них может стать последним.
       – Так есть ли выход?!
       – Да. Операция. Собственно, она не самая сложная, но – вы понимаете…
       – Понимаю что?
       – Необходимо решение. Чем быстрее, тем лучше. Время дорого.
  
       * * *

       У-у-ух!
       Ничего себе!!!
       Не сон ли всё это, не самый ли страшный кошмар из всех, что я видел за свою жизнь? Операция! Ему будут вскрывать черепушку! Операция, которая может закончиться… ЧЕМ?!!
       Действительно, чем?
       И что ты в состоянии изменить? А?
       Это действительно похоже на поезд, мчащийся под гору без тормозов…
  
       * * *

       Пытаюсь справиться с собой, но не получается. Облокачиваюсь на компьютер и начинаю плакать. Беззвучно и сдавленно, навзрыд, и ничего не могу с собой поделать.
       – Что с вами? Успокойтесь!
       – Послушайте, доктор. Я понимаю, что не похож сейчас на нормального человека… Видите ли, вчера вечером он сказал мне, что через два или три дня умрёт. Не знаю, верите ли вы в мистические совпадения, или стечения… не знаю, как это назвать… Но…
       – Как, как? Что вы сказали?
       – …Но я прошу вас, давайте подумаем, можно ли сделать как-то иначе, так, чтобы этого не случилось. Обойтись без операции или как-то ещё…
       – Послушайте, молодой человек. Именно это и случится, если мы обойдёмся без операции. И не надо никакой мистики, не надо, пожалуйста.
       Только глаза-то его выдали… хотя он поспешно спрятал их под очки.
       Понял! И – испугался! Или…
       Или это я уже схожу с ума?
  
       * * *

       За следующие четыре часа успеваю сделать несколько вещей. Причём полностью на автопилоте.
       Успеваю позвонить Нине Ивановне, умачться за ней и привезти перепуганную женщину в больницу. Затем нанести визит в банк и вспотрошить свой депозит, отложенный на самый крайний случай. Внести предоплату на коммерческий счёт клиники. Обзвонить всех важных знакомых и заручиться теми обещаниями, которые мне сейчас необходимы. Но я не успеваю другого… Как только опель наконец, визжа резиной, припарковался в больничном дворе, Нина Ивановна в ужасе проорала мне с балкона:
       – У него приступ! Такой, какого ещё не бывало!
       К моменту, когда, добежав до третьего этажа, я нахожу нужную палату, мама Антона уже выдворена оттуда многочисленной братией в белых халатах. Они интенсивно что-то делают, правда, что именно – трудно различить сквозь узкую щель. А мы стоим в коридоре, беспомощно глядя друг на друга.
       Проходит минут пять, а может быть, двадцать пять.
       Наконец двери палаты распахиваются, и оттуда вываливает человек десять медперсонала. Блин, и как их столько поместилось в одноместке, как селёдки… и как они там друг об друга боками тёрлись? Какой-то истерический юмор, на грани шиза, но – ха, я ещё и могу шутить… Могу просто потому, что меж их высокими колпаками сразу приметил сверкающие в свете ламп звёздочки Антошкиных глаз. Очнулся!
       – Три минуты, не более, – профессор, весь мокрый, устало облокачивается на стул. – Будем готовиться к операции. Надо спешить.
       Мы наклоняемся над ним.
       – Я такое видел, мама… Саня…
       – ???
       – Я плавал между разными островами, все они были разноцветные и такие краси-и-вые! Так интересно, с одного на другой, с одного на другой! Один остров был весь зелёный, другой – весь синий, а ещё там были красные и розовые острова – много-много! Ну а если забраться подальше, к самому горизонту, то там найдёшь ещё и жёлтый и даже чёрный, такой неуютный… Я только не успел туда сплавать. Всё искал остров своего цвета, ну, того, который мне подходит, и никак не мог выбрать… какой же цвет мой.
       – Как Маленький Принц – с планеты на планету?
       – Примерно так…
       – И что, ты так и не выбрал себе остров?
       – Да выбрал, выбрал. И скоро я буду там жить. Там так прекра-а-сно!
       – …Антош, ну опять ты за это! Не надо, пожалуйста!
       – Не надо так не надо, – он как-то резко вдруг посуровел, – не хочешь, больше ничего не скажу.
       – ВСЁ, ПОРА! – голос доктора твёрд. – Вы мама? Пойдёмте, нам нужна ваша подпись.
  
       * * *

       Стеклянный больничный “аквариум”: белоснежный кафель, пластиковый потолок, яркие люминисцентные светильники. Здесь можно очень немного. Можно ждать. Можно дождаться чего-то. Можно быть фаталистом. Можно молиться…
       Здесь нельзя владеть событиями. Нельзя действовать. Всё твоё действие закончилось перед этим порогом, когда ты бежал за носилками на колёсиках, в последние секунды ободряя любимого человека какими-то смешными банальностями… бежал – но глухая белая дверь захлопнулась перед тобой.
       Да, совсем забыл, ещё здесь можно разговаривать.
       – Скажите, вы не заметили за ним в эти дни чего-нибудь странного? Он не раскрывал вам такого – ну, чего он в принципе не мог знать?
       – Ты знаешь, да, я заметила! На второй день после аварии. Он спросил меня, почему я прощала отцу, когда он мне изменял. Антону тогда было три с половиной года, и он вправду не мог просто этого знать. Но потом я подумала, может, кто-то сболтнул… ещё и отругала его – не дорос, мол…
       – А о себе он, – я стараюсь тщательно подбирать слова, – ничего странного не говорил?
       – Нет, не помню. А что? Что ты от него слышал?
       – Да так. Фантазии всякие… Юморист вообще он у вас, или у нас…
       – Про острова – это да-а-а, – улыбается.
       Не поняла. О, святое незнание! О, как неизмеримо иногда Незнание дороже Знания!
              В комнате с белым потолком, с правом на надежду,
              В комнате с видом на огни, с верою в любовь.
       И прицепился же этот “Помпилиус”…
              Я ломал стекло, как шоколад в руке,
              Я резал эти пальцы за то, что они
              Не могут прикоснуться к тебе!
       Да заткнись же, не смей, этого ещё не случилось! Ещё…
       А всё-таки как удивительно! Ведь и не думал уже, и не ждал, не надеялся. Всё успокоилось, отлегло... И на тебе. Какой сумасшедший, какой просто дикий, кричащий сентябрь получился. Этой осенью вообще все заметили, как шарик завертелся быстрее, как многие привычные, казалось бы, фундаментальные вещи начали рушиться прямо на глазах – и вне нас, и в нас. Во мне тоже. Вот и оп-паньки, прорвало запруду, и ты не знаешь, куда побежит вода! Сейчас, здесь, у этих страшных белых дверей – не знаешь, не знаешь, не знаешь…
       Малыш, это как экзамен? Нет, скорее как рубеж, за которым ты станешь другим. Порог, Рубикон. Это как расстрел, когда всё земное уже сделано, все дороги пройдены, дела закончены, и ты стоишь наготове рывка в неизвестность. Что там? Как там? Земляничные поля навеки? Или могильная небыль и тьма? Кто там встретит тебя? Куда поведёт – в ад или в рай? Я ведь тоже когда-то найду в этих дальних краях остров своего цвета… Какой ангел понесёт меня к небесным вратам? Что он скажет мне на прощание?
       Как много вопросов, на которые никто не знает ответа. Почти никто.
       Мне точно известно только одно: мой ангел – это улыбчивый весёлый мальчишка. Хранитель, который уже не однажды спасал эту грешную жизнь, потому что, наверное, она кому-то нужна. Я всё мечтал поболтать с ним об этом, мне безумно интересно, что он сам обо всём этом думает. Но в тех редких снах, где мы виделись, мой ангел лукаво отмалчивался…
       И вот он, я вижу, пришёл. Боюсь сам себе признаваться в этом, хотя это ясно как день. Обычные мальчики не чувствуют так, не видят сквозь годы, не общаются с котами на их языке… (Хотя, если уж совсе-е-ем честно, знаете что? – обычных мальчиков не бывает!)
  
       * * *

       Час. Два. Три. Четыре. Как четыре минуты. Какая-то прострация овладела нами, мы уже ничего не можем – даже смотреть друг на друга нет сил. Нина Ивановна… Ой… Знаете ли вы, кто ваш сын? Нет, конечно, вы не поймёте. Он же никогда не говорил вам об этом.
       Наши взгляды случайно соприкасаются вскользь, во второй раз, наверное, за этот день. Вдруг, не выдержав, она подходит и обнимает меня. Мы молчим. В этот момент…
       …распахиваются двери операционной, и выходит чёрный от крови и пота, и неизвестно ещё от чего, профессор. Как пьяный, он покачивается навстречу нам, надвигается – с невидящим взглядом – и проплывает мимо. С запоздалой реакцией я конвульсивно, судорожно, мёртвой хваткой вцепляюсь в его локоть.
       – Что? Что???
       – Жив. Пока жив. Кома. Глубокая… кома. Да ОТПУСТИТЕ же вы меня!
       
       8. ЮРА И ЕГО ТЁЛКИ

       Напролёт двое суток в палате, бессменно и безотрывно, мы всматриваемся в бледное личико нашего Малыша, увенчанное, словно усами, прозрачными трубками дыхательного аппарата, и вслушиваемся в тоненькое, слишком редкое “пи-пи… пи-пи… пи-пи…”. Двое суток – никаких перемен ни в лучшую, ни в худшую сторону. Первой не выдерживает Н. И. Она внезапно выбегает в коридор и заливается там рыданиями, перепугав персонал.
       – Вы что? Перестаньте сейчас же! Живой ведь, живой!.. – медики пытаются успокоить её. Но это истерика.
       – Нина Ивановна. Давайте-ка я отвезу вас к себе. Поспите немножко. Давайте по очереди будем дежурить, а?
       – НЕТ. ЗДЕСЬ, – это всё, что ей удаётся выговорить перед следующим приступом плача. Мать. Всё-таки она мать!
       Я наклоняюсь над Антошей и тихо целую его щёки. Они такие холодные.
       Кто бы знал, что я чувствую сейчас!!!
       Кто бы…
       – Я вернусь часика через два. Если что-то изменится, звоните мне на мобильный, – даю ей номер и оставляю на столике смарт-карту. – Я поеду. Кое-что нужно сделать. Только вы, умоляю, держитесь и держите его… держите его здесь.
  
       * * *

       Куда еду? Я знаю…
       В километре от нашей тихой окраины есть посёлок Покровка, и там стоит маленькая церковь ещё, наверное, абакумовских времён. Многое на своём веку довелось повидать ей – и страшное землетрясение 1911 года, и босяцкие бунты, и жестокую коллективизацию, и голод тридцатых. Как-то при Сталине, рассказывали старики, один из её священников был пойман за тем, что целовал мальчика-звонаря между колоннами колокольни. Темнело уже, да кто-то всё же приметил и, как водилось тогда, настучал. Священника расстреляли как “врага” и растлителя, мальчика же опозорили на весь посёлок, ибо всё равно был он рода не пролетарского, а отпрыском мещанского отребья… Месяц спустя мальчик повесился на той самой колокольне, и хотя этим грех совершил великий, его похоронили с миром тут же, у церкви. Летом, несмотря на нашу дикую жару, у его уже потемневшего каменного креста всегда цветут колокольчики, а осенью – астры.
       Я подхожу к его могиле и опускаю на неё четыре алые розы. Я всегда делаю это, приходя сюда, и бабули-богомолицы из церковной сторожки уже начали так проницательно-строго заглядывать мне в глаза… Что они там ищут? За спиной я слышу их тихое щебетание, но не прислушиваюсь…
       Потом покупаю свечи, очень много свечей, и уставляю ими трёхъярусный подсвечник у иконы Иисуса. За здравие я ставлю их. Только за здравие. Отче наш… Отче наш… Бесконечно, раз двадцать…
       Ты слышишь меня – не забирай его!
       Ты слышишь меня – не забирай его!!!
       Ты же слышишь… О, Господи… Я знаю, что это Твой ангел, но он ведь ещё не успел завершить своих дел на земле. Ведь, в конце концов, были же у него здесь какие-нибудь дела? Ведь не зря же… И, кажется, я должен был иметь некоторое отношение к этому.
       Ведь это и мой ангел.
       Прости меня! Просто я сразу не понял всего, о, какой я тупой.
       Отче наш, сущий на небесах…
       Отче наш, Господи, пускай он пока не найдёт у тебя своего острова, а? Пожалуйста…
       И ещё много, много такого, чего не передашь словом.
  
       * * *

       – Во! Ба! Ха-ха!.. Здорово, братан! Как жизнь? Бьёт ключом, и всё по голове?
       Выйдя из церкви, я только успел завести мотор, как над опелем нависла огромная потная туша Юры, моего соседа напротив. Эта ноздрёвщина исключительно в его духе. Рубаха-парняга такой весь…
       – Сашуха, подвезёшь? Ты домой?
       – Да, вообще-то домой. На минутку, переодеться заскочу. Садись.
       Не успев захлопнуть дверцу, он начинает придавливать мне на уши:
       – Ты подумай-ка, город-миллионник, а? Не зря говорят, что мир тесен? Рядом живём, и не видимся. А тут — на вот тебе, чёрт-те где и увиделись.
       – Да здесь не так уж и далеко.
       – Э-эх, Санёк, а я вот всё думаю: не закатиться ли нам с тобой куда-нибудь, а? Ты посмотри, погода какая. Бабье лето, можно сказать. Бабы все так и липнут, так и косятся, ты не замечал? У них сейчас особенный период, всплеск сексуальной активности. Перед зимним бешенством…
       – Не замечал. Ни всплесков, ни бешенства, знаешь.
       – Ну да! Я вот тебе не то ещё расскажу… Во-о-о, смотри, какая телуха пошла! Ножки какие, а? Не идёт – рисует!
       – Слушай, Юр, я на дорогу смотрю.
       – Э-эх, женщина, и что же я не твой? А ты, Саня, чего ж так… заждался-то, а? Тридцатник уже разменял! Ты давай-ка, братан, не теряйся. Я вот, знаешь, лично принципа такого придерживаюсь. Женат, ну и что? Люблю жену, ну и что? БЕРИ ОТ ЖИЗНИ ВСЁ! На х...е счётчик не прицеплен! Так это – я. А ты? Тебя ведь жена не держит, тёща не пасёт, дети жрать не просят опять же…
       – Что ты хочешь этим сказать?
       – Давай знаешь что? Я знаю таких классных тёлок, две сестры – хочешь познакомлю? Выбирай любую, и она твоя! Поехали, а? У тебя же отпуск. Опять же, тачка приличная. Человек ты интеллигентный, можешь любое общество поддержать. Давай – всё, без вопросов, поедем. Я им завтра звоню, договариваюсь. Без серьёзных намерений пока, просто снимем тёлочек, трахнемся с ними, а там видно будет.
       Обычно я отшучиваюсь от таких предложений. Те же, кто меня знает поближе, их просто не делают. Но сейчас моё состояние не то, чтобы ухмыляться и шутить.
       – Приехали, – хлопаю дверцей, демонстративно показывая, что не желаю продолжать этот разговор. Но он толстокожий, до него не доходит. Хотя и добрый он парень, конечно…
       – Так как? Я звоню? Тёлочки – м-м-м!
       – У меня другие планы. Извини.
       – Саня, да какие у тебя могут быть планы? Ты же целыми днями то на работе, то дома торчишь.
       (Я не люблю, когда всё время против шерсти…)
       – Да ещё с этими подростками нянчишься, на х… они тебе нужны…
       (…Или когда железом по стеклу!)
       Я очень, оч-чень толерантный человек. И очень мягкий. Но когда они, как это у Высоцкого, начинают железом по моему стеклу – вот тогда я их просто размазываю.
       – Послушай-ка, Юрик. Ты извращенец?
       – ?!
       – По-моему, ты точно извращенец. Самый настоящий. И не садомазохист, и даже не гей, а хуже гораздо. Ты вообще-то, знаешь, сходи проверься. Советую. У меня есть телефон хорошего психиатра. Полная анонимность, недорого.
       – ?!! Не понял?!
       – Слушай, это какой же зоофил придумал сравнивать девушек с тёлками?! Это ты придумал, Юра? Тебе что девка, что коровья жопа, да?!
       – Не, ну ты чё… Ну, ведь все же так говорят…
       – Нет, ты послушай. Тебя, как я понял, очень возбуждает коровий зад, с мухами там, с разными прелестями. А меня вот – видишь ли – НЕТ!
       – Да ты прекращай…
       – Мне твои тёлки на фиг не нужны, Юра. Иди и трахай их сам. Понял?
       Железная дверь гулко захлопывается за спиной, и я падаю на диван в исступлённом бешенстве… “Счётчик” у него не прицеплен. Это как же, действительно, нужно относиться к своим любимым? Как к американской резиновой кукле с вазелином в одном месте?
       И это ТА любовь, которую прославляли Пушкин и Пастернак? Да?
       Малыш, может быть, хоть ты догадываешься, куда катится этот мир?
       Не-ет, ребятки, вы не жалейте меня! Это я жалею вас… Мне вас правда жалко.
  
       * * *

       А мобильник-то молчит. Пока это значит только одно: no news is good news. Но лишь только я, чуть-чуть освежившись, вновь прыгаю в опель, как слышу: ти-ли-ли-ли-ли!
       – Саша… Быстрее… Он открыл глаза!
       Пи-пи-пи-пи. Повторите! Пи-пи…
       Правда? Да?
       ОН ОТКРЫЛ ГЛАЗА!!!
       Да???
       Я даю по газам так, что… в общем, даже мой любимый автомобиль – чудо немецкого автостроения, как я его называю – meine lieber kleine R***** – обижается на меня за столь невежливое обращение.
       
       9. ВОЗВРАЩАЯСЬ

       Проходит двое суток. Почти всё это время Малыш спит, а в недолгие часы бодрствования мы смачиваем его пересохшие губы влажной ваткой.
       И ещё несколько дней, как мозаика в калейдоскопе – прыг… прыг…
       Среда, или пятница… Первый раз… Антошка сидит на кровати и уплетает йогурт, игнорируя наши с доктором предостережения не делать резких движений головой. Головой этой своей, многослойно перебинтованной, он напоминает мне раненого красноармейского комиссара из старого фильма.
       Мы молчим. Общаемся взглядами.
       – Любишь? – спрашиваешь ты.
       – Да, – отвечаю я.
       – А за что? – вновь спрашиваешь ты. Действительно, за что? Это так похоже на ваше вечное мальчишечье “Ну что я тебе сделал?”…
       И правда, ну что ты мне сделал?
       О, чем это измерить?
       Твои бездонно-чёрные глаза по-прежнему излучают огонь, похожий на тот, что описал Стивен Кинг в романе “Испепеляющая взглядом”. Да. Только этот взгляд выжигает не материальные, а духовные сущности. Он уничтожает всё тёмное в моей душе, оставляя место лишь светлому. В частности, той самой “светлой памяти о прошлом”, которую забрала в свой альбом соседская девочка Надя.
       Господи милостивый, ты услышал мои молитвы… Может быть, всё замышлялось иначе… Я пока не спрашиваю о том, откуда вдруг взялось у тебя ожидание смерти. Может быть, и не спрошу никогда.
       Я спрошу о другом.
       – Ты не уйдёшь? Больше? Никогда? А???
       Ничего не говорит, только улыбается…
       И ещё один взгляд. Долгий-долгий.
       – Я знаю, мой мальчик, ты не уйдёшь.
       Улыбается!
       Вот такая музыка…
  
       * * *

       Наступил октябрь, который принёс с собою много перемен. Даже слишком.
       В моей жизни закончился один из самых тяжёлых психологических кризисов. За каких-нибудь несколько дней я успел столько передумать, совершить ошибок, принять решений… Пройти через несколько рубежей, о существовании которых раньше не знал. Ответить себе на вопросы, которых раньше не задавал. И главный из них – это тот самый, вечный: в чём смысл жизни.
       Я стал другим. И в чём состоит это отличие “меня нового” от прежнего Сашика Д*****, многие знакомые уже успели заметить. Сашик сбросил осточертевшие ему маски, перестал играть надоевшие роли, говорить ту неправду, которая, казалось, помогает лучше лавировать в этом чересчур жестоком мире. Нет, он отнюдь не начал рассказывать каждому встречному, кто он на самом деле такой. Зачем? Достаточно было просто расстаться со своей извечной учтивостью, да, просто взять и послать всех подальше.
       – Что-то раньше мы этого мальчика тут не встречали…
       – Что-то и я раньше не видел в машине вашего мужа той дамы в зелёном, пардон!
       – КАКОЙ ДАМЫ В ЗЕЛЁНОМ?!
       – С голубыми волосами!
       Самое удивительное: всё теперь стало на свои места. Ха-ха-ха!
       Никто больше не зовёт “снимать тёлок”.
       Никто больше не пытается сватать.
       Никто не лезет с вопросами – мол, а что ж ты так долго-то, а?
       Никто не пялится и – тем более – не пытается флиртовать.
       Юра недавно, напившись, в обиде за “извращенца” пытался набить мне морду, но закончилось всё почему-то излиянием с его стороны самых пламенных дружеских чувств. До сих пор не пойму, чем они вызваны.
       Я и вправду, пожалуй, научился быть циником. Корректно, но жёстко давать отпор этому миру. И был поражён – как легко мир поддался! Я удивлялся, как легко, без малейшего напряжения моих сил, враги становились друзьями. Наверное, они просто безоружны против некоторых вещей.
       Но самое главное… Самое главное… Догадайтесь с трёх раз!
       Нет, Антон не переехал ко мне жить. Это и не замышлялось. Просто по выходным я обычно привожу его к себе, или же сам уезжаю в гости к своим… новым родственникам.
       Он ещё не объяснил мне многого из того, что собирался, да и я пока не всё ему рассказал. Мой Малыш учит меня некоторым удивительным вещам, которые мне в этой жизни столь необходимы. Например, смотреть на мир с иной высоты. А для этого он учит меня… ха, летать! Я же совсем забыл, что бывают сны-полёты! О них ведь знают только дети…
       Вот закрываешь глаза, считаешь до тысячи и…
       Вечером, когда я укладываю его спать, мы прощаемся не сразу, а сидим часа два в тёмной комнате, шепчемся. Частенько он рассказывает мне на ночь сказку. Именно так: он – мне. Порой его мама тихонько подсядет подслушать (сказки Антона СЕКРЕТНЫЕ – тс-с!), да так ничего и не поймёт. Слова там, наверное, какие-то необычные. А какие, не спрашивайте, сказал же: тайна.
       Главное же… – о, какая банальность эти слова для нашего дряхлого подлунного мира в 2001 году от рождества Христова! Да, я окончательно признался себе в том, что безумно люблю этого звёздного мальчугана.
       Да, любовь! Ещё и ещё! Без остановки! Без напряжения! Без… греха! Ха!
       Десяток литров девяносто шестого бензина, час лёта по трассе, и вот она, твоя улица Набережная. Ты выбегаешь мне навстречу сквозь проливной дождь, наспех запахнув куртку, хлюпая по чёрным лужам неуклюжими кирзовыми сапожищами… Без шапки, ведь ты же простынешь, Малыш! И когда на твоей выбритой головке снова отрастут волосы?
       Чувствую, как возвращаюсь на одиннадцать лет назад… Только это ещё не хэппи-энд.
       
       10. БОЙ ЗА ИДЕЮ

       Мне опять снился тот чёртов висельник. И весь день не оставляло тревожное чувство, что снова придётся воевать за тебя. Поэтому я и спешил, летел к тебе так, что снова попался в ловушку ГАИ.
       Вечер тянется долго. Под барабанную дробь ледяного ноябрьского дождя мы втроём пьём душистый чай с травами и молчим. Твоя мама, ты и я. Не знаю, поняла ли она что-то во мне. Как бы ни было, хотя мне это кажется странным, она стала лучше за этот месяц. Привела себя в порядок. Для женщины, питавшей слабость к спиртному, это редкость. Но, наверное, ей действительно было нелегко одной… Твоя мама сама признаётся, что камень свалился с её души. Связано ли это со мной, или с тобой – как бы там ни было, в вираже сумасшедшего лихача, который свёл нас, я вижу нечто свыше.
       Для всех в вашем городе мы родственники, “внезапно нашедшие друг друга”, но Н. И. говорит, что между нами есть что-то большее. Какая-то предопределённая связь. Я с ней согласен. Жизнь часто делает самыми близкими родственниками совершенно посторонних людей. Обычно они потом говорят, что это был не случай, а нечто свыше… Вам это знакомо, правда?
       Мы отправляемся спать далеко за полночь. Завтра тебе не идти в школу, ты можешь нежиться в постели хоть до двенадцати, и поэтому я посижу с тобой ещё часик-другой, прежде чем притворить дверь твоей маленькой комнатки.
       – Сань, расскажи мне о своём последнем друге. Как вышло, что ты потерял его?
       Ой. Тебе известно и это? Боль, которая ещё не успела остыть…
       Я смущаюсь, но лишь на секунду. Почему нет? Ты имеешь право знать.
       – О, Малыш… Это грустная история.
       Видишь ли, никто не догадывался, что он делает это. Никто – ни его мама, ни самые близкие друзья, ни даже я. Хотя уж мне-то Ромка всегда рассказывал всё-всё. Только об этом смолчал. А когда я узнал, было уже слишком поздно, наверное. Я так думаю.
       – Но ты же видел. Этого нельзя было не заметить.
       – Сейчас я признаюсь себе в этом… Да, видел. Но я закрывал на это глаза. Пытался убедить себя в том, что ничего нет. Придумать какое-то объяснение… Например, глядя на его вены, я говорил себе: ерунда, Саня, это опять уколы эссенциале.
       – Чего?
       – Он много лечился, у него была очень слабая печень. Принимал капельницы… Я врал себе, врал до последнего. Но когда не замечать этого стало уже нельзя, в тот страшный день, я посадил его к себе на колени, обнял, и просто посмотрел ему в глаза. Он всё понял. Заплакал. Сказал, что у него больше нет сил и что скоро всё это кончится. Сказал мне то же самое, что и ты тогда… помнишь?
       – Да. Помню.
       – Я возил его к тем же самым профессорам… Это продолжалось полгода. Вроде бы всё наладилось, казалось, что мы его вылечили. Наверное, и правда вылечили… Но всё прошлое лето Ромка грустил. Ему исполнилось 15, мы отгрохали ему такой день рождения – у-ух! Но он тосковал, с ним что-то творилось, а я не мог понять, что: вены-то были чистые. Пришёл сентябрь. В тот день он до позднего вечера играл с пацанами в волейбол, и никто из них ничего этакого не заметил. А под утро его нашли мёртвым в кустах около дома. Врачи сказали – передозировка.
       Он был таким хорошим парнем, каких сейчас мало. Вот что страшно и странно. Почему это случилось именно с ним? Почему он? Я понимаю, когда от наркотиков умирают какие-то козлы. Моральные уроды. Дегенераты. Но Ромка! Тот Ромка, который наизусть знал всего Есенина. Который играл на синтезаторе, почти как… Маруани. Три хита Backstreet Boys – представляешь? – сам переложил на русский язык. Когда его хоронили, вся школа просто рыдала.
       Почему Ромка? А? Я не нашёл ответа. Вот когда, Малыш, я окончательно поверил в мистику и в судьбу…
       Мы молчим минут десять.
       – Иногда они побеждают.
       – О чём ты?
       – Да так… Саня, а помнишь, как ты улетел с трассы? Года три назад. Ведь это был ты?
       – О, да, я помню, конечно. Да, ровно три года. Эта ночь шестого ноября 1998-го – мне её не забыть никогда.
       – А мне приснилось... Точно, шестое ноября. Как раз шли каникулы. Правда, я тогда был ещё маленький, мало что понимал, но кое-что сделал. Дёрнул землю чуть-чуть. Немножко подправил эти дурацкие силы, эти законы физики, чтобы тебя влево не бросило. О, как я их ненавижу! Как они меня достали! Особенно закон Ньютона этот тупой.
       – Во сне? Подправил?
       – Это и бывает только во сне. Как тебе объяснить… Иногда спишь, и тебе говорят: сейчас должно случиться что-то важное, ты должен там быть.
       – Антоша, скажи, а я у тебя один? Или ты хранишь нескольких?
       – Не знаю. Я об этом никогда не думал. Я же обычный, простой пацан. К тому же ленивый и двоечник.
       – Ты о себе правда так думаешь?
       – Ну… В школе говорят, что я медлительный, тюфяк, не от мира сего. Это ж только ты решил, что я твой ангел-хранитель. А мне просто… ну, снится иногда, понимаешь?
       – А Кузя?
       – Что Кузя?
       – Ну… как ты общался с Кузей? Объясни. Этого-то не может “обычный пацан”!
       – Ну Саш, не допытывайся! Я же сказал, что это будет моей тайной. Иди, иди спать. Я устал.
       – А… можно я тебя поцелую?
       – Говорят, мальчишек нельзя целовать. Но, по-моему, это глупость.
       – Мне тоже так кажется. Если нельзя целовать, значит, нельзя и любить? Ведь так получается?
       – Наверное. Потому-то они и вырастают такими… жестокими.
       – Так можно, Малыш? Ну пожалуйста!
       А-а-а-а… В сердце – ядерный взрыв! Потому что он уже обхватил мою шею и прижался к ней своей горячей щекой. Господи, продли эти секунды… Если потребуется, я заложу за них свою душу.
       – Спокойной ночи, звёздочка моя…
       – И тебе спокойной ночи. А знаешь, как я теперь буду называть тебя?
       – ?
       – Истребитель Сопровождения.
  
       * * *

       День не предвещал ничего особенного, кроме мерзкого гололёда – дождь под утро перешёл в снежок, а потом ещё подморозило. Впрочем, после завтрака, вняв уговорам Нины Ивановны, я передумал ехать. Останусь ещё на денёк. Завтра пораньше завезу Малыша в школу и сразу умчусь на работу. Авось и трассу подчистят…
       Зима, однако! Как быстро. Всё белым-бело, с редкими провалами какой-то скорбной черноты. Мир утратил краски, словно слайдовая фотоплёнка, которую только-только обработали чёрно-белым проявителем и вытащили под киловаттную лампу. Режет глаза белый свет. Единственное, что в этом мире осталось цветного, – это твои потрясающие глаза, а ещё розовые щёки да ярко-алые сапожки; Малыш, они же тебе совсем малы, и зачем ты их напялил… А, ну конечно, потому что они раскатанные! Подошвы до глянца отшлифованы прошлогодним льдом, ты в них на ногах не стоишь – ты просто едешь, уцепившись за мой рукав, и время от времени я разбегаюсь и срываю тебя в дикий занос… Ты визжишь, я гикаю, мы поднимаем столб снега, прохожие шарахаются от нас! Клёво!!
       Только осторожней, ради Бога, ведь тебе ещё нельзя тревожить голову.
       Вот так мы и передвигаемся по тихой улочке вашего городка, командированные за хлебом. Между прочим ты рассказываешь мне о прошлогоднем грузовике. Как вы уцепились за крючья заднего борта, как водитель поехал слишком быстро, но потом резко затормозил. Вы не успели убежать – вас поймал его, как оказалось, брат. “Для порядка” и в воспитательных целях вас отпинали, а потом, видимо, войдя во вкус, ещё завели во двор и отстегали проводом. “Мой друг никогда так не плакал”, – вспоминаешь ты. Да, Малыш, ты уже как-то мельком рассказывал мне эту историю, но без последних подробностей… Хорошее настроение внезапно куда-то улетучилось. Где этот двор, какая улица, ты запомнил?
       – Саня, да ладно тебе! Бог им судья. Ты же знаешь, что надо прощать? – Антон с разбега проезжает метров десять.
       – Таких прощать не надо.
       – Ты непра-а-ав! – ещё метров пятнадцать, слишком резкий вираж, и он падает на колено. – Прощать надо всех. Почитай Библию.
       Ну что на это скажешь? Да ничего… И вообще, всё бы ничего… Вот и не верь тут в мистику. Я мог бы попробовать забыть этот разговор, проглотить, растоптать жестокую память, если бы не события, последовавшие тут же.
       А последовали очень простые события.
       На обратном пути из магазина мы встретили грузовик, обычный старенький “газон”. Я бы и не обратил на него внимания, если бы не ты – ты замер и слишком долго смотрел вслед.
       – Он? – догадка слишком поздно осеняет меня.
       – Он… кажется…
       В следующую секунду я бегу – так, как давно уже не бегал. Ты остался далеко позади, и оттуда доносится только:
       – Саня, стой! Ну не надо! Не надо!
       Как хорошо: он только завернул за угол и сразу же стал. Бежать-то всего метров сто… Я дожидаюсь тебя. Тем временем из кабины выходит мужичок в телогрейке и начинает что-то ковырять под кузовом. Видимость идеальная…
       – Малыш, посмотри-ка. Это он?
       Ты молчишь, но расширенные от испуга глаза выдают тебя.
       – Солнышко, только не бойся. С тобой ничего не случится.
       – Ха, со мной. Я боюсь за тебя. Слушай, Саня, я прошу тебя, ну пожалуйста… пойдём домой, а.
       – Антошик. Только одно слово. Этот? Да или нет?
       – Нет… – но ты же не умеешь врать.
       – Антон! Я всё вижу.
       – Ну ладно, ладно же, видишь! Он. Ну и что? Будешь сейчас его бить?
       – Малыш, ты только не волнуйся. Я тебя хочу попросить. Пожалуйста, сейчас быстренько беги домой. Ладно? Я скоро догоню тебя. Я только задам ему пару вопросов.
       – Пару вопросов?
       – Ну да…
       – Может быть, ты спросишь у него, сколько времени? Или как пройти в библиотеку?
       – Может быть. Кстати, идея.
       – Саня, ну не надо, пожа-а-алуйста! Я ведь его уже простил, понимаешь? Простил!
       – Ладно, ладно. Простил. Я всё понимаю. Я не сделаю ничего… лишнего. Беги же, беги.
       – Саша, вот хоть что со мной делай, я буду стоять здесь.
       – Хорошо. Стой… Только не кричи и не вмешивайся. Помни, что ты МАЛЬЧИК. Понимаешь – мальчик, не девочка.
       Несколько шагов. Десятка два. Ноги, торчащие из-под кузова. Снежок. Тишина.
  
       * * *

       Дальнейшие минуты были похожи на всполохи молнии, на вращение линии горизонта в кабине пикирующего самолёта… Чёрт, это даже трудно с чем-нибудь сравнивать. Это был блеск! Феерия! В жизни так не дрался. Так, наверное, и умирают?
       В какой-то момент мою ладонь рассекает ледяное лезвие ножа… и откуда он только тут появился? Затем этот нож каким-то невообразимым виражом отлетает в сторону, в снег… Его кто-то хватает и зашвыривает в огороды… Малыш! Да он же спас меня, Господи!
       Ещё словно всполох, или вспышка… Скрутив таки этого типа, я сквозь зубы повторяю ему:
       – Тебя в школе учили, что МАЛЕНЬКИХ ОБИЖАТЬ НЕХОРОШО? Учили, спрашиваю?! Да или нет?
       – Да… Отпусти же… Не буду…
       Вот, похоже, и всё. Горизонт медленно становится на место. Уходим. Тишина, только что-то вороны раскаркались… Лишь бы соседи не вызвали милицию. Санёк, кажется, ты опять немножко перестарался.
       Малыш уводит меня какими-то проулками, потом огородами, по полуметровому слою снега. Мало ли… Предосторожности не помешают. Хорошо – я догадываюсь опустить порезанную руку в карман, чтобы за мной не тянулась дорожка из капелек крови.
       – Ты не очень перепугался? – спрашиваю. – Только честно?
       – Да есть немножко… Вообще-то и не надо было… Хотя классно ты их.
       – Это мы их! Если б не ты…
       Нина Ивановна ничего не возьмёт в толк. Видок-то у меня, конечно, тот ещё. Врать про “поскользнулся, упал” – глупо. Да и не нужно, лучше всё объяснить. Меня заботливо перевязывают, затем Антон уводит маму в другую комнату, и минут десять слышен только его монотонный тихий говор. А на меня лишь теперь, когда прошёл шок, накатывает тошнотворная слабость… Уф! Ничего себе! Сколько там из меня вылилось, интересно?
       Ха-ха… И милиция не приехала. Наверное, я просто был прав.
       Чай, сладкий чай, а ещё варенье, и печенье, и твои тёплые руки на моих плечах. Струйки пульсирующего тепла из твоих пальцев и твои бархатно-чёрные, бездонные, неземные глаза, излучающие странный свет… Вот то, что мне сейчас поможет. И ничего-ничего мне больше не нужно в этой жизни, Малыш.

ЭПИЛОГ

              Ничего, только два слова, и я не смею более задерживать вашего внимания…
       Мне снился сон. Долгий-долгий. Хоро-о-ший. Я заспался до двенадцати, а когда выглянул в окно, снежинка поцеловала моё отражение в стекле.
       Толян, этот юный конопатый весельчак, увидал меня и запулил снежком в окошко… в аккурат – попал!
       – Доброе утро, Саня! Хватит дрыхнуть! Пойдём, покатай нас на санках!
       День, привет. Ты пришёл, значит, жизнь продолжается.

       Спасибо тебе за Это!!!

©Dit, сентябрь-декабрь 2001г.