12-ти летний сирота Джордж Меллиш сбегает от людей, взявших его в качестве воспитанника и работника, и отправляется в опасное путешествиеи к новой жизни.
События происходят после окончания Гражданской войны в США, в 1860-х годах.
ОНИ
ГЛАВА 1
Идя домой, я понимал, что Старая Крабиха ждет меня, и я буду сцапан. Я недолго послонялся по двору, но там было холодно; сгущались сумерки, свет в кухонных окнах казался таким теплым и желтым, что я сдался и вошёл в дом. Она стояла у плиты, что-то помешивая; я попытался проскользнуть мимо, но она протянула руку и схватила меня за ухо.
- Куда это ты собрался, скажи на милость? - сказала она, и я знал, что меня ожидает. Когда она называла меня «сэр», это означало, в основном, удар по уху, но, когда она говорила «скажи-ка на милость», это должна быть трёпка, и к гадалке не ходи.
- Она загублена, - сказала она. - Ты же знаешь это, не так ли?
Я глянул на пуговицы на её талии, держа голову неподвижно, чтобы она не дернула меня за ухо, и сказал:
- Да, мэм.
- Она развалена, да так, что уже ни на что не годна, - сказала она, - и, кроме того, в колесе телеги выбита спица.
Я ничего не сказал. Я перестал смотреть на её пуговицы и начал смотреть на свои ботинки, которые когда-то носила она, совершенно растянутые и по форме напоминающие её ноги. Я никогда их не надевал, только накануне вечером сильно подморозило, и она застукала меня утром, когда я босиком выходил из дома.
- Кто за это заплатит, скажи-ка мне? - спросила она. - Кто, по-твоему, заплатит за новую, скажи?
Я ничего не сказал, только сжал пальцы ног в ботинках.
- Что я сказала тебе напоследок после доения вчера вечером? - спросила она.
- Убрать её, - сказал я, только когда мой голос вырвался наружу, он оказался беззвучным.
- Ну-ка, скажи, - рявкнула она, дернув меня за ухо, - и смотри мне в глаза, когда отвечаешь!
Я посмотрел ей в лицо. Губы у неё были как лезвие мясницкого ножа, прямые и острые; на шее — красные пятна, всегда появляющиеся, когда она злилась; в её глазах было столько злобы, что мне показалось, будто я заметил в них искры.
- Ты сказала убрать её, - произнёс я, на этот раз вслух.
- Убери её, я сказала, и убери её, я это имела в виду, но ты оставил её там, чтобы твой па переехал её телегой сегодня утром, и это выброшенные на ветер пятнадцать долларов, ни центом меньше.
Я опустил голову, несмотря на то, что она крутила мне ухо, и буркнул:
- Он не мой па, - но это прозвучало громче, чем мне хотелось.
- Что, что? - завопила она, ещё сильно дергая моё ухо.
И тогда я ощутил в себе какую-то дикость, и закричал ей прямо в лицо:
- Он не мой па, а ты не моя ма!
После чего она отпустила мое ухо и ударила меня по лицу, сначала по одной щеке ладонью, потом по другой, тыльной стороной.
- Я выбью из тебя всю эту дурь! - выкрикнула она, наклоняясь и выплевывая эти слова прямо мне в лицо.
От пощечин у меня на глазах выступили слезы, и я понимал, что разревусь еще до того, как она закончит, потому что я никогда не мог удержаться от этого, но тут я уставился на неё и сказал:
- Это не новость! - как будто почувствовал себя смелым, как чёрт.
Она могла бы побить меня, это верно, но ей вовсе не обязательно было знать, что я побит.
Она была высокой худой женщиной с выступающими костями, и в ней не было ничего заметно округлого, но, как говаривал старик, она была крепкой, как скакун, и могла наброситься, как фурия, когда выходила из себя. Однажды я набил штаны газетами, но они издавали такой звук, что она всё поняла. Она держала запас прутьев за кухонным шкафом, специально для меня. И теперь она пошла и выбрала один, хлестнув им по воздуху так, что он свистнул, и, снова схватив меня за ухо, потащила через холодный коридор в гостиную. Там тоже было холодно, темно и странно пахло от того, что было заперто.
- Снимай штаны, - сказала она и, топая, вышла из комнаты.
Я начал снимать, но руки у меня тряслись, так что я не успел расстегнуть пуговицы, прежде чем она вернулась с кухонной лампой. Я не испугался. Я просто не мог унять дрожь.
- Сними их, я сказала, - крикнула она мне, - и положи на табуретку.
Я сделал так, как она сказала, и она начала бить. Я ничего не мог поделать. Она заставила меня реветь, как потерявшегося телёнка ещё до того, как закончила. Я не плакса. Когда я упал с чердака и сломал руку, я ни капли не ревел, хотя, возможно, немного морщился. И только во время порки я не могу сдержаться. В те дни мне было ужасно стыдно, но позже, когда я однажды рассказал об этом Майло, он объяснил мне, что вроде сыпи от клубники у некоторых, кошмары, если съесть сыр. Я не был трусом. Майло сказал, что видел, как взрослые мужчины идут в бой, крича, как дикие индейцы, и падают в обморок, как девчонки, если вытащить занозу из их пальца. Это не имеет никакого отношения к страху.
- Это научит тебя! - говорила она время от времени, но, в основном, для того, чтобы перевести дух. К тому времени, когда она остановилась, она задыхалась, а я рыдал навзрыд.
- Натяни штаны, - сказала она. - И иди в свою комнату. Без ужина.
Я поднялся по лестнице, слегка икая и придерживая штаны. В моей комнате было холодно и темно, и не было свечи, чтобы зажечь её, но за окном можно было видеть звезды. Я упал поперек кровати и повыл некоторое время, зная, что она не сможет услышать меня на кухне, а Старик ещё не вернулся из города. Хуже всего было то, что я понимал, что сглупил, и мне было стыдно. Я собирался убрать её, клянусь. Если бы она дала мне шанс, я сказал бы ей, что сожалею, но был ли в этом хоть какой-то толк? Пятнадцать долларов, и они уже потратили кучу денег на мое воспитание, а я был для них всего лишь занозой в заду. Я ненавидел их, но не был настолько неразумен, чтобы не понимать этого.
И тут меня внезапно осенило, что на этот раз мне стоит уйти. Вас когда-нибудь посещала такая мысль? О, я много раз думал об этом раньше — как я прокрадусь по крыше дровяного сарая темной ночью и сбегу отсюда. Я бы отправился в Пассерель и успел на поезд в 12:47. Затем я бы поехал на фургонах в какое-нибудь далекое место и начал бы всё сначала. Может быть, я бы отправился на Запад, искать золото; я бы вернулся богатым человеком, смог бы выплатить всё, что им должен, чтобы не быть больше обязанным... Только на этот раз меня охватило что-то вроде дрожи в моих внутренностях оттого, что я и в самом деле имел в виду побег.
«Что толку валять дурака?» - думал я. Я бесполезен для них, и они мне не нужны. Они взяли меня, когда я был сиротой; они давали мне еду и кров, думая, что я вырасту полезным, но это не так, и я ненавижу их обоих, так какой смысл оставаться тут? Он будет только молиться за меня, а она будет лупцевать меня до Судного дня.
Я заснул с этой мыслью, как и много раз до этого; но сейчас было по-другому, и я проснулся с этой мыслью, и было не утро, а поздняя ночь; я проснулся оттого, что заснул не под одеялом, а в одежде, и мне стало тесно и холодно. Звезды ярко светили, в доме было тихо, и я подумал: я сейчас уйду! Я сбегу! Именно тогда я услышал, как часы в гостиной пробили двенадцать своим старым дребезжащим звоном. Я встал и вытащил клин из оконной рамы. Ее немного заклинило из-за того, что она была закрыта всю зиму, но я её поднял. Квакушки на болоте через дорогу звенели, как миллион бубенцов. Я вылез на крышу дровяного сарая, стараясь не шуметь, и спрыгнул. И уселся на землю, когда оказался внизу, и расшнуровал её старые ботинки. Я отнес их к задней двери и поставил на подоконник. Они были похожи на двух злых старух, сидящих в звездном свете, с голенищами, свесившимися вниз; я высунул им язык. Амбарная кошка вышла из тени и мяукнула мне; я сказала ей шепотом: «Прощай, Тэб».
Затем я прокрался под кустами сирени и вышел через парадные ворота на дорогу. Мои ноги всё ещё были чувствительными после зимы, поэтому камни причиняли боль, но было не слишком холодно. Я отправился в путь и добралась до Пассереля как раз вовремя, чтобы успеть на поезд.
ГРЯЗНЫЙ ДЖИМ ДЖЕЛЛИМАН
ГЛАВА 2
У меня не было проблем с тем, чтобы сесть на этот поезд.
Я добрался до него как раз вовремя; он стоял, словно поджидал меня: звенел колокол, паровоз издавал тихое пыхтение, похожее на дыхание великана, кондуктор размахивал фонарем, а машинист высунулся из кабины, чтобы сплюнуть на платформу. Первое, что я увидел, был товарный вагон с открытой дверью; я проскользнул внутрь, там было пусто, как в барабане. Это было так легко, что казалось, будто сам Бог хотел, чтобы я уехал.
Это была странная ночь, да. Просыпаясь, я думал, что сплю, а когда я засыпал, мне снились настолько реальные сны, что я думал, будто бодрствую. Мне приснилось, что Старик вернулся домой и тоже высек меня; мне приснилось что-то о церкви; мне приснилось, что у Тэб были котята, и я бежал с ними к вагону. В конце концов я проснулся и увидел, что уже день; поезд стоял, но, выглянув, я понял, что он, похоже, не остановился в каком-то определённом месте; и я решил, что где-то с другой стороны вагонов, должно быть, цистерна с водой. Больше всего я думал о том, что мне где-то нужно сделать кое-что мощное; я огляделся по сторонам, чтобы посмотреть, нет ли где-нибудь поблизости железнодорожных, и, увидев, что их нет, выскользнул в щель двери и прыгнул. Я скатился по гравийной насыпи; за ней беспорядочно росли кусты, которыми я и воспользовался.
Вокруг пели птицы; легко дымил паровоз, посылая белые облака в голубое небо, и мне сразу стало хорошо. Я сделал это, подумал я. Это единственное, что можно сказать, что бы ни случилось. Я сделал это...
Я принялся карабкаться обратно на эту крутую гравийную насыпь, скользя, и съезжая и карабкаясь снова. И тут паровоз неожиданно громко фыркнул, и поезд тронулся.
- Хэй, - завопил я, даже не подумав, словно имел право просить поезд подождать меня. Я упирался пальцами ног и рук, коленями и локтями, всем, что попадалось под руку или за что можно было ухватиться, но к тому времени, как я добрался до вершины насыпи, конец вагона уже виднелся довольно далеко, и с каждым мигом удалялся всё дальше и дальше. Я увидел тормозного кондуктора, стоящего на задней ступеньке, и когда он тоже меня увидел, то у него оказался такой удивлённый вид, что мне стало смешно. Затем он вытащил свой красный шейный платок и помахал мне. Думаю, он так и не понял, что я всю ночь ехал на его поезде.
Я остался стоять на путях, чувствуя, что в этом месте нет ничего, что могло бы предстать перед Божьим взором, кроме меня и той водонапорной башни. Пути шли по насыпи; с одной стороны я видел реку, извивающуюся по заросшему кустарником болоту; с другой стороны, за водонапорной башней, торчал горный хребет с рощицей молодых деревьев на нём, похожих на волосы на хребте свиньи. Кроме рельсов и башни тут не было ничего, что давало бы понять, что в мире есть ещё кто-то живой, кроме меня.
Ну, подумал я, если пойти по рельсам, то они обязательно пересекутся с дорогой ... ... Где-то миль через сто, прикинул я. Поэтому я сунул руки в карманы и потопал по шпалам. Но мой желудок был ужасно пуст, чтобы продержаться сотню миль. Они уже встали? прикинул я. Да, судя по солнцу, где-то около семи. Он, должно быть, уже вернулся домой, а она помешивала кашу и ставила кофе на плиту. «Где это Сатанинское отродье?» - спросил он, а она отвечала ему: «Ты хочешь сказать, что его не было с тобой?» Или нет. Всё было не так. Выходя из кухонной двери, он должен был споткнуться о ботинки.
В тот день мне повезло. Я ещё не успел завернуть за поворот, которым рельсы огибали хребет, как увидел знак переезда, белый и красивый, возвышающийся впереди вдоль путей. «Берегись поезда!» Я знал, что там написано.
- Берегись Джорджа Меллиша! - сказал я вслух, почувствовав себя большим старым паровозом с работающими поршнями и выбрасывающим пар. Я свистнул у переезда, и целая стая ворон поднялась с дуба. Одна спустилась на рельсы далеко впереди и, склонил голову, как ни в чём не бывало, нагло расправила крылья.
Ворона — это такая всезнающая птица. У меня появилось чувство, что она всё-всё про меня разузнала, что я сбежал и всё такое, и, внимательно разглядывая меня своими глазками-бусинками, готовилась сообщить в штаб, как шпион Джонни Реб. Может, она полетит обратно к Старой Крабихе и расскажет ей, где я, и они со Стариком сядут в повозку и погонятся за мной. Я побежал к ней, размахивая руками. «Кыш!» — кричал я. «Брысь! Убирайся отсюда!» Она, не торопясь, нагло посмотрела на меня, но, в конце концов, расправила крылья и улетела. Подойдя к переезду, я не мог понять, в какую сторону повернуть. Слева, насколько хватало глаз, было просто плоское и бесплодное болото; справа имелся какой-то холм, и дорога делала поворот; я пошёл в ту сторону, думая, что, может быть, за холмом будет дом, где мне разрешат нарубить дров, или напоить скот, или сделать что-нибудь ещё за завтрак. Шагая, я начал думать о ломтях хлеба с густым слоем масла, или о кофе с сахаром — много сахара — и сливками, или о яичнице с небольшим куском поджаренной ветчины. Но нигде не виднелось ни одного дома. Ни за этим поворотом, ни за следующим, ни за следующим за ним... Это дорога, продолжал я себе говорить, она же должна куда-то вести.
А потом, разве я не сделал ещё один поворот и не обнаружил, что эта дорога вообще никуда не ведёт? По крайней мере, она привела ко двору дома, и там обрывалась, и не шла дальше.
Что ж, это было в порядке вещей, только дом стоял совершенно пустой, любой мог это заметить. Когда-то он был желтым, но краска стерлась до самого дерева, так что теперь он был, в основном, коричневым, и немного жёлтым, но не пятнами, а скорее отблеском от всего остального. Половина оконных стекол была разбита, а ставни висели в разные стороны, так что казалось: чихни, и половина из них отвалится. Крыльцо тоже провалилось. Тут уже много лет никто не жил. Я понял, что мне придется развернуться и пойти по дороге обратно к путям и через то унылое болото. Не скрою, мне было не по себе... если бы я подкрался к той вороне незаметно, подумал я, то, возможно, смог бы подкараулить её и свернуть ей шею. Тогда я развел бы огонь... Я мог бы поймать кролика, но это, скорее всего, займёт очень много времени... Она могла бы накормить меня ужином, по любому, учитывая, что она меня высекла... Она могла бы сделать и то, и другое.
Я был настолько голоден, что только одна мысль о порке могла заставить меня зареветь и впасть в уныние, к тому начали болеть ноги. «Ну, - подумал я, может, за домом будет насос, и, в любом случае, я смогу хотя бы напиться».
Поэтому я продолжил шагать по дороге к дому. Однажды мне показалось, будто я заметил, как что-то проскользнуло среди высокой пожухлой травы во дворе, вроде кошки, и я подумал, что, может быть, люди не ушли от сюда так давно, как это казалось, но потом я решил, что скорее всего видел скунса или опоссума, или что-то в этом роде... Было тихо, как может быть тихо только в пустом доме, и я радовался, что пришел сюда средь бела дня... Я обошел дом сзади, и, конечно же, там стоял старый ржавый насос с белой фарфоровой чашкой, лежащей на земле рядом с ним. Позади дома я увидел жалкого вида старый амбар с дубовым лесом за ним, а чуть в стороне - уборную с распахнутой дверью. А внутри этой уборной, такой же старый, как сама жизнь, сидел старик и читал книгу!
Я подумал, что выпрыгну из своих штанов!
И пока я стоял там, можно сказать, застыл, он поднял глаза и сказал: «Привет!» — спокойный, как не знаю кто!
Это был старый-престарый чудик с длинной бородой, которая была бы белой, если бы он не был самым грязным стариком, которого я когда-нибудь видел. Все в нём было таким грязным, что казалось почти зелёным, кроме его голубых-голубых глаз. На голове у него сидела старая шляпа с дырой в полях, и он вообще ничего не делал в этом туалете.
- Заходи и присаживайся, - сказал он мне. - Я всегда сижу здесь приятным утром — на солнышке и без ветра. Откуда ты взялся, парень? Ты не из молодых Тридвеев, насколько я знаю. У них у всех нижняя губа выступает, как у самого старика.
Я был просто ошарашен, обнаружив тут живого человека. Я подошёл к нему поближе, и, полагаю, выглядел довольно глупо, с открытым ртом. Я сказал первое, что пришло мне в голову:
- У тебя книга перевёрнута.
- Это из-за того, что у меня перевёрнутые глаза, - говорит этот старый чудак.
Я почувствовал себя ещё более растерянным, чем раньше, и спросил:
- Что ты имеешь в виду, говоря, что у тебя перевёрнутые глаза?
- Я знаю, ты вряд ли это заметишь, - сказал он, - но у Господа произошел небольшой несчастный случай, и он перевернул всё вверх ногами. Возьми тебя, к примеру. Может, ты ходишь по потолку, насколько мне это кажется.
Тогда я понял, что он либо шутит надо мной, либо у него что-то с головой; я надеялся, что это будет первое, а не последнее.
Он закрыл свою книгу и вышел из уборной. Когда он подошёл, от него сильно завоняло.
- Как тебя зовут, мальчик? - спросил он. - Откуда ты? Держу пари, ты сбежал.
Чёрт возьми, как он мог узнать? Я чувствовал себя таким глупым и безмозглым, что подумал, может, это ворона прилетела передо мной и всё ему обо мне рассказала.
- Меня зовут Джордж Меллиш, - сказал я, - и я был бы очень обязан, если смог напиться из твоего насоса.
- Угощайся, - тогда говорит он. - Мальчик с хорошими манерами. Где твоя родня, мальчик?
- Умерли, - говорю я, и это было правдой.
- Ну, Джордж, какой в этом позор?! Господь даёт, Господь и забирает. Держу пари, ты голоден.
- Да, сэр! - говорю я, стараясь, чтобы это не звучало слишком алчно.
- Ну, тогда пошли, Джордж. У меня не так много, но есть кое-что, чем я буду рад поделиться. Конечно, приятно иметь компанию, если это только не женщины.
Поэтому я отставил чашку и последовал за ним внутрь дома.
ГЛАВА 3
Должен сказать, что в том доме был полный бардак. Я никогда не видел ничего подобного. Я бы отдал свою рубашку, чтобы Старая Крабиха сунула туда свой нос, потому что именно я был самым грязным мальчишкой, которого она когда-либо видела... Так она всегда говорила...
Тут стоял кошачий запах, и человеческий, и запах еды, и ни один не был приятным. Тут валялись кучи вещей по углам и под раковиной, вроде кукурузных початков, яблочных огрызков и персиковых косточек, и всё это потом гнило, так что сначала возникал вопрос, что это такое, а затем приходила мысль, что лучше этого не знать. Тут была паутина по углам, из которой вдовы могли бы сплести себе траурные вуали. Тут были осколки битого фарфора и комки пережеванного табака — и это я ещё не всё рассказал!
- Разве это не великолепно? - говорит этот старик.
Что я должен был сказать? Не думайте, что я этакий чистюля. Я бы не сказал этого, потому что это совсем не так. Но это место превзошло меня.
Он начал рыться в шкафах, продолжая болтать без умолку и не дожидаясь ответа.
- Ну, ты ведь не знаешь, почему я называю это великолепием, - говорит он. - Это потому, что ты никогда раньше такого не видел. Так что я расскажу тебе, как тут было. Чисто, как стеклышко, было тогда. Пахло мылом и выглядело словно стекло. В те дни так было: «Моя земля, не выбивай свою трубку там!» или «Сними эти грязные ботинки, прежде чем зайти в мою кухню», а табак?! Приходилось идти в лес, чтобы его пожевать! Ну, сэр, она умерла. Быстро и легко, так это было; должно быть, это стало облегчением и для неё тоже. В общем, подлая женщина, детей у нее не было, чтобы смягчить, и, полагаю, я сбил с неё всю спесь... Да, сэр, она умерла. Ну, сэр Джордж, я вернулся с похорон; и посмотрел на этот дом, а он был аккуратным как брошка, и я стоял прямо посреди гостиной, и громко произнёс своё имя. «Джим», - говорю я. «Джим». Вот так. И с тех пор я не делал ничего, чего не хотел. Пустил землю в запустение и сдаю соседям, когда у меня мало денег. Не мылся с той ночи, как напился и упал в ручей... Вот почему я говорю, что это великолепно. Да, сэр, когда я прихожу в этот дом и вижу, как здесь всё отвратительно, я просто тяжело вздыхаю и говорю: «Разве это не великолепно!» Да, сэр, это то, что я говорю всегда, чтобы дать доброму Господу знать, как я благодарен за Его милости и Его благословения. Ну, думаю, тебе этого не понять. Ты такой молодой парень, глаза твои, и, в отличие от меня, ты никогда не страдал от женщин-чистюль.
- Ну, - говорю я осторожно, - в некотором роде, было такое. Можно так сказать.
Старик достал буханку хлеба и кувшин патоки. Затем взял кофейник и налил в него воды из банки. У меня мурашки побежали по коже, когда я увидел его руки на этом хлебе. Он, определённо, был Грязным старикашкой. Но он продолжал болтать всё это время, пока резал хлеб и варил кофе, словно у него не было компании целую вечность. Старики, они такие. Частенько.
- Это правда, Джордж? - спрашивает он. - Это правда, на самом деле так? Разве это не совпадение, что мы с тобой одинаково пострадали от женщин-чистюль? Скажи мне, Джордж, это была твоя мама? Я думаю, ты ещё не женат, в твоём-то возрасте.
- О нет, сэр, - говорю я, - мне ещё двенадцати нет. То была не моя ма. То были люди, которые взяли меня к себе после того, как мои родители умерли.
- Это факт, - говорит он. - Она была такой чистюлей, что ты сбежал! Это факт, не так ли, Джордж?
- Ну, да, сэр, и нет, сэр, - говорю я.
- О, не называй меня сэром, называй меня Грязный, - говорит он. - Грязный Джим Джеллиман — это моё полное имя, но в последнее время никто так меня не называет, только Грязным.
- А теперь садись, - говорит он, - кофе будет готов через минуту. Вот немного хлеба, угощайся, и расскажи мне, как так получилось.
Говорю вам, я набросился на еду, пока прикончил краюху буханки.
Не было ничего, кроме патоки, чтобы положить в кофе, но к тому времени я бы выпил лужу грязи. И набивая себе живот, я рассказал ему, как остался сиротой, и как Он и Она взяли меня к себе и растили, но как бы всё вышло наоборот, каким-то образом. Насчёт меня, так сказать. Я хорошо разбирался в этом вопросе и первым делом сообщил ему, как сказал бы любому другому, что хочу, чтобы он понял, что я плохой мальчик. Никогда не был хорошим, и никогда не буду, это факт. Некоторые люди считали меня плохим, а некоторые не настолько ужасным, но никто никогда не обвинял меня в том, что я был просто хорошим. Но мне казалось, что Он и Она искали какого-то ангела, о котором можно прочесть в тех историях для воскресной школы, где хороший мальчик всегда умирает юным и попадает на небеса. Я никогда не видел в этом никакой выгоды. Какую пользу я бы принёс Им, если бы был настолько хорошим, что умер молодым, как те хорошие мальчики, о которых можно прочесть?
Старик был бы не таким ужасным, если бы не молился всё время. У него имелась привычка просить наставления всякий раз, когда дух побуждал его — я видел, как он падал на колени в навозную кучу, ничего не замечая. Я не помню, о чем он молился в тот раз, но, скорее всего, он молился, чтобы Господь дал ему силы после того, как я совершил какую-то глупость. Когда я был маленьким, я старался быть хорошим. Я долго молился по ночам, а когда просыпался на следующее утро, то решал: «Сегодня я буду хорошим как золото!» Ну, и бывали времена, когда я вёл себя как дурак. Пинал ведро с молоком, ронял яйца, никогда не желая ничего плохого. Однажды Она послала меня в город запросто так, за катушкой ниток. И знаете, когда я притопал туда, я напрочь забыл, за чем она меня послала. Можете себе представить малого, который идет три мили только ради одной маленькой катушки белых хлопковых ниток № 60, не имея на уме ничего другого, и который забывает, зачем он шёл, придя в магазин? Я чуть не сбежал в тот раз. Казалось, что я не стою того пороха, которым меня можно взорвать, раз я такой большой дурак... Она тогда поколотила меня. Естественно. Для меня это стало своего рода облегчением.
Поэтому я перестал пытаться быть хорошим, потому что мне казалось, что я чувствую себя лучше, когда я совсем плохой. Если Она колотила меня или Он молился за меня, потому что я дерзил в ответ или улизнул на рыбалку вместо того, чтобы делать работу по дому, я знал, что всё, что наделал, было нарочно, и, похоже, от этого я чувствовал себя не так уж плохо. И похоже, чего я уж не мог вынести, так это осознания того, что я дурак.
А потом я рассказал о той глупости, что совершил в последний раз, и как я пришёл к тому, чтобы сбежать... Тьфу, дело было не в том, что меня отлупили. Я просто больше не мог выносить быть таким дураком.
Грязный Джим всё время слушал меня, покачивая головой, так что время от времени кончик его бороды окунался в его чашку с кофе, и я как-то сбивался с толку, наблюдая, как с неё капает, как с кисти, а он не обращает на это внимания. Время от времени он восклицал: «Вот как!» или «Это факт?» словно никогда не слышал ничего подобного тому, что я говорил. Он, конечно, умел слушать, когда ему хотелось. Когда я добрался до конца, у меня словно груз с плеч свалился.
- Ну, сэр Джордж, - говорит он тогда, - у тебя, конечно, была интересная жизнь, и это факт, и ты, конечно, изучил её гораздо лучше, чем большинство парней твоего возраста. Да, сэр, и я не удивлюсь, если ты вырастешь богатым парнем и станешь владельцем банка или чем-то в этом роде — если только Убийца глупцов не доберётся до тебя первым.
- Убийца глупцов?! - говорю я. - Кто это?
- Как?! - говорит тогда Грязный Джим, отстраняясь от стола, словно от удивления. - Ты никогда не слышал об Убийце Дураков?
- Нет, сэр, - говорю я, - никогда не слышал.
И тут облако закрыло солнце, погрузив грязную старую кухню во мрак и темень, и в то же самое время мурашки побежали по моей спине, словно это гусь прошёлся по моей могиле.
- О, Господи, Джордж! - говорит он. - Подумать только, что мальчик мог дорасти до твоих лет настолько сообразительным и никогда не слышать об Убийце Дураков!
Я посмотрел на Грязного Джима Джеллимана, на его зеленовато-грязное лицо с желтоватыми усами, растущими из грязи, словно проростки в холодном парнике, в его ярко-голубые перевернутые глаза... Что, черт возьми, он имел в виду, говоря «перевернутые глаза»?
... И я почувствовал себя странно и жутко, думая, что никогда его не видел и никогда в жизни не бывал в таком месте, и не слышал о таком существе, как Убийца глупцов...
- Ну, и кто он? - спросил я наконец. - Я был бы рад услышать.
Но, по правде говоря, я был не совсем уверен, что мне вообще захочется это знать.
- Ай, - говорит Грязный Джим, - Убийца глупцов — большой высокий парень, думаю, он, должно быть, восьми футов росту или больше — выше любого человека — и у него настолько острый нож для рубки дураков, что он прорезал бы столб забора, как сигару.
- Рубки дураков?! - говорю я. - А зачем это ему нужно?
- Потому что это его работа, - говорит Грязный Джим. - Для этого Господь создал его и поместил на землю. Господь создал кошек для убийства мышей, мышей для того, чтобы они грызли магазины, магазины —для кормления людей, а Убийцу Дураков — для убийства дураков.
«Для чего же тогда дураки?» — хотел я спросить, но почему-то не стал. Лучше бы он не приплетал сюда Господа. Люди не зовут Господа, когда это просто сказка.
- Конечно, не было бы нужды в Убийце Дураков, если бы не дураки, - продолжает он. - Но их так много развелось, что у него нет недостатка в работе. Не сэр! Только не у него! Потому что, когда дураков становится много, он должен вычищать их, как сорняки. А когда дураков становится слишком много, Убийца глупцов разжигает войну. Да, сэр, ты, возможно, слышал, как парни в синем спасли Союз и освободили рабов, и, заметь, никогда не говори, что Грязный Джим Джеллиман сказал, что это ложь. Но в то же время, эта война действительно избавила нас от кучи дураков!
- Ну, - говорю я, чувствуя себя довольно скверно, но смирившись, - я определенно никогда раньше не слышал об Убийце Дураков, и я ещё не встречался с ним — постучу по дереву! - и я это сделал, - но я думаю, что, в конце концов, он меня достанет.
- О, великий день, Джордж, - говорит Джим, наклоняясь вперед, так что кончик его бороды снова оказался в кофе. - Не сдавайся так просто, парень! Да ведь он упускает из виду многих из нас! Посмотри на меня! Восемьдесят или девяносто, если считать мои дни!
Это немного подбодрило меня, когда я услышал, как Джим тоже назвал себя дураком, но это не то, что можно было бы назвать утешением. Если Убийцы дураков нет — заметьте, я не мальчик, чтобы глотать любую старую сказку, не пережевав её немного — но даже если предположить, что это так, не глупо ли было бы с нашей стороны собираться вдвоем в одном месте? Можно сказать, что мы попросту напрашивались на неприятности.
Я поднялся из-за стола.
- Благодарю вас за еду, - говорю я. - Вы, конечно, хорошо ко мне отнеслись. Есть ли какая-нибудь работа, которую я мог бы сделать для вас, например, наколоть дров или принести воды, прежде чем я уйду?
- Уйдёшь?! - воскликнул Грязный Джим, тоже вскакивая, да так быстро, что опрокинул свой стул. Для старика он, определённо, был проворен.
- Боже, Джордж, ты же не уйдешь и не бросишь меня, и тебя здесь больше не будет! Конечно, я знаю, что рано или поздно ты должен уйти, чтобы сколотить себе состояние и всё такое. Но останься на несколько дней и составь старику компанию! Похоже, я уже избалован одиночеством, хочется поговорить с тобой ещё немного!
И мне было как-то странно видеть, как его «перевернутые глаза» блестят от слез. Я не хотел смотреть на него из страха, что они переполнятся и потекут в его бороду. Я не знал, уйти мне или остаться. Казалось, что мне следует уйти, раз я сбежал. С другой стороны, я бы отправился в спешке, не останавливаясь, чтобы проверить, куда я бегу. Может быть, было бы неплохо затаиться на денек-другой и как бы спланировать свой путь. Может быть, парень, который просто отправится неизвестно куда, как пуля, выпущенная не целясь, будет выглядеть... ну, может быть, некоторые люди сочли бы его своего рода дураком.
И тут самый большой желтый кот, которого я когда-либо видел, вбежал в заднюю дверь, задрав хвост кверху, начав мурлыкать и тереться о мои ноги с такой силой, что чуть не сбил меня с ног.
- Вот как! - восклицает Джим. - Это знак! Этот кот скорее разорвет тебя в клочья, чем посмотрит! Не ко всем же он так относится.
Я-то сообразил, что кот, вероятно, учуял запах нашей Таб на моих штанах, но с ним я почувствовал себя как дома.
- Что ж, - говорю я, - если вы уверены, что я не доставлю вам хлопот, я был бы рад погостить у вас несколько дней.
Грязный Джим подпрыгнул, услышав это, словно щенок, и захлопал в ладоши.
- Аллилуйя! - завопил он. - Сегодня с утра Великий день! Мы отлично проведём время! Мы сделаем все, что в наших силах! Давай выпьем по стаканчику виски и отпразднуем это, Джордж!
- О, нет, сэр! - сказал я, отступая. - Я не могу! Я дал зарок!
ГЛАВА 4
Во-первых, после того, как я немного остепенился, решив остаться у Джима, мне там, конечно, понравилось. Это было так не похоже на то место, откуда я пришёл, что иногда я чувствовал себя перевернутым. Я сидел на заднем крыльце на солнце, играл в ножички найденным складным ножом — и Джим сказал, что я могу оставить его себе, — или строгал палочку, как вдруг я внезапно вскакивал, словно в меня выстрелили, забывая, где я нахожусь и думая, что слышу, как Она зовет меня, или я забыл что-то сделать, что должен был. Даже если ничего не забывать, Она была женщиной, которая всегда могла вспомнить что-то, что ты, должно быть, забыл.
Позже, в то время, о котором я расскажу, когда дойду до этого, Майло говорил мне, что мальчик должен попытаться понять, что значит быть взрослым. В основном, говорил он, когда люди злые, это не потому что они ненавидят тебя лично, это скорее потому, что они несчастны из-за чего-то внутри себя. Ты должен помнить, что большую часть времени, когда они кричат на тебя или добиваются чего-то от тебя — они кричат не на тебя, а на что-то внутри них самих, о чём ты даже никогда не слышал, например, кто-то другой был с ними зол, или что-то, на что они надеялись, а оно не сбылось, или они сделали что-то, о чем им стыдно даже думать, поэтому они злятся на тебя, просто чтобы отвлечься. Вот как Майло всё это объяснил.
Ну, я всегда старался слушать то, что говорил Майло, и учиться на этом. Он многому научил меня, и я никогда его не забуду, что бы ни случилось. Но иногда мне просто приходилось сдаваться и говорить ему: «Ты взрослый мужчина, а я всего лишь мальчик. Думаю, я просто не могу понять, что ты говоришь, пока не стану старше». И он допускал, что может быть так... Будь я проклят, если когда-нибудь смогу понять Старую Крабиху или Старика или каково это — быть ими... Ма и Па, так она заставляла меня называть их, но я больше не мог заставлять себя так говорить. Мои Ма и Па умерли... Мне казалось, что Они просто наслаждались тем, что приказывали человеку вкруговую, чтобы потом обнаружить, что он сделал всё, что они ему говорили, неправильно. По любому, Она так делала. Когда я делал что-то, к чему она не могла придраться, — а такое случалось не чаще раза в год, Она поджимала губы и говорила: «Хм!», словно ей что-то причиняло боль, и придумывала что-то ещё, чтобы я мог сделать неправильно. Что касается Старика, то он казался по-настоящему печальным, когда падал на колени и просил Господа смилостивиться надо мной; может быть, я был настоящей занозой у него в боку. Но с другой стороны, мне казалось, что если бы меня там не было — как бы я не раздражал, то ему бы достались все те упрёки, которые в противном случае доставались мне... И вообще, Они взяли меня только для того, чтобы я вырос полезным. У них не было много земли, но, похоже, всё, что Он делал, преуспевало. В дождливые или засушливые годы, каким бы не был неурожай, он вместо одного сажал что-то другое, что преуспевало в такую погоду. А у Неё было достаточно консервов в погребе, чтобы прокормить армию США. Но Они решили, что дешевле взять сироту и ждать, пока он вырастет, чем нанимать себе помощника.
С ними всегда было так — всегда делай это или делай то, ну а с Джимом было просто: делай, что хочешь, мальчик. С Джимом человек едва ли мог попасть в неприятности, даже если бы он попытался, потому что Джим никогда не делал ничего, чего не хотел, и ожидал, что другие будут поступать также. По утрам он любил посидеть в уборной с открытой дверью, держа книгу — вверх ногами или правильной стороной, для него это не имело значения, если в ней не было картинок. Он просто рассказывал мне о них перевернутыми глазами. Джим не умел читать, вот и все... Мы ели вроде как скудно, время от времени, когда принимали эту идею, и я должен признать, что еда Джима заставила меня восхищаться Старой Крабихой как поваром. У него был кусок копченого мяса, и до того, как приготовить, он отрезал кусок, бросал его в горшок и шёл собирать зелень. Иногда это оказывалось то, что никогда не предположишь, что человек может есть такое, но было вкусно; в другие разы он становился рассеянным, и однажды я выхватил у него пучок ядовитого плюща, как раз в момент, когда он собирался бросить его в кипяток. Иногда он пёк, когда его тянуло к этому; порой получалось довольно прилично, но в другие разы это напомнило мне место в Хорошей Книге, где говорилось, что просишь хлеба, а тебе дают камень.
Днем он засыпал где-нибудь, или мы шли ловить рыбу к ручью, протекавшему через лес за амбаром, и пока мы рыбачили, он без умолку болтал. Дошло до того, что я почти не слушал его — он просто болтал, называя меня именами других людей и иногда так заводился, что, когда у него клевало, он даже не вытаскивал удочку. Вечерами он доставал кувшин с виски; мы подтаскивали стулья к печке, клали ноги в духовку, и он рассказывал истории — об индейцах, или о людях, которых он знал, или о вещах, которые совершенно нигде не могли случиться. Когда он хотел спать, мы ложились на полу в гостиной на наши тюфяки, сделанные из грязных старых одеял — хотя я никогда не понимал, зачем, ведь наверху были кровати, и их было предостаточно. Джим ужасно храпел, и, похоже, я не мог к этому привыкнуть; или сон на полу заставлял меня долго лежать без сна по ночам, думая о разных вещах: куда я иду и где был. Я начинал ощущать беспокойство, лежа в темноте, из-за страха, что всё, что я делаю, попросту окажется какой-то глупостью, и я представлял себе того парня восьми футов ростом с его острым топором; когда я засыпал, он преследовал меня в моих снах, как будто я был кроликом, а он собакой. Я начал чувствовать себя немного не в своей тарелке, что, похоже, тоже не давало мне заснуть. Я счёл, что у меня приступ легкой весенней лихорадки: если бы Она была рядом, меня бы накачали серой и патокой задолго до этого.
По мере того, как шли дни, я начал понимать, как странно жить с человеком, который ничем не занимается. Джим, конечно! привык к себе. Он мог часами возиться по дому, подбирать и раскладывать вещи, терять их и снова находить, разговаривая сам с собой, или со мной, или с котом, всё это время. «Черт возьми, - слышал я его бормотание, - куда она его переложила? Надо быть дурой, чтобы положить вещи туда, где пиратская команда и не подумала бы спрятать. Нет, Том, там ничего нет — убирайся из-под моих ног, глупый кот! Джордж, ты не видел ту табакерку? Я отложил её куда-то и посмотрел туда-сюда — о, Великий день, вот она, прямо у меня перед глазами — будь она змеей, она бы меня укусила!»
Поначалу я отвечал ему, когда он спрашивал меня, но он слушал меня не больше, чем когда что-то говорил Тому, а Том в ответ мяукал. Потом я пытался помогать ему искать то, что он потерял, но, похоже, это только его раздражало. Он отгонял меня со своего пути, как и кота... Он мог провести целый день, теряя вещи и находя их — свою табакерку или ложку, или одну из его старых потрепанных книг, которые он не мог прочитать. Однажды я предложил ему почитать «Путешествие пилигрима», но, похоже, это сделало его ещё более раздражительным. Но в целом он был совсем не раздражительным стариком. Просто устоявшимся в своих привычках, заключавшихся в том, чтобы его оставили в покое — и он оставит в покое тебя, — и не любившим, чтобы его беспокоили.
Когда я не мог найти себе другого занятия, я отправлялся на разведку. В незнакомом месте мальчик всегда может найти себе что-нибудь интересное. Если взрослые приходят в дом, в котором они никогда не были, они могут посидеть в гостиной и вежливо поговорить, но никто не станет возражать мальчику, если тот осмотрится. Конечно, я понимал, что лучше не совать нос в чужие дела; поэтому я сначала спросил у Джима, не против ли он того, чтобы я немного осмотрелся, и он сказал: «Это место твое, мальчик!» Я отправился на чердак и обошёл все вокруг, пока стало нечего смотреть. Джим никогда не поднимался наверх; и эта часть дома была именно такой, какой её оставила хозяйка, за исключением того, что сделали мыши, плесень, пауки и пыль. Но там, на чердаке, было почти так же скверно, как и на первом этаже дома: повсюду валялись старые лошадиные хомуты, обрывки сбруи, воловье ярмо, сломанные грабли, ржавые наконечники плугов и бог знает что ещё. Я нашел себе несколько сокровищ, например, тот складной нож, который Джим позволил оставить себе, и кавалерийский меч со сломанным лезвием с какой-то старой войны, а ещё подзорную трубу без стекла внутри. Но довольно скоро я почти всё просеял дважды и больше не испытывал любопытства.
С самого начала я колол щепу, набирал воду и наполнял ящик дровами без всяких указаний, потому что я был обязан делать то, что мог, чтобы не чувствовать себя обязанным, даже если Джим был таким славным старым чудаком. Но вскоре я так далеко опередил по щепе, что, казалось, уже не было смысла колоть её какое-то время. Дело в том, что время стало давить на меня, и, полагаю, именно это однажды утром навело меня на мысль немного прибраться на кухне, когда я встал раньше Джима. Поэтому я нашел себе старую изношенную метлу, принёс ведро воды и принялся за работу. Но когда Джим вошёл и увидел, что я этим занимаюсь, я подумал, что он упадёт в потолок.
- Боже мой, мальчик, что ты делаешь? - закричал он.
А я ведь ещё ничего не сделал, просто вылил немного воды на пол и подмел! И выбросил несколько осколков фарфора, огрызки яблок, и горку кукурузных початков, лежавших под раковиной. И не то чтобы я убрал вдвое больше, чем оставил. Но Джим сел за стол и обхватил голову руками, словно я разбил его кувшин с виски.
- Джордж, - сказал он, — тебя погубили! Мне неприятно это говорить, но ты был испорчен для мужественности. Подумать только, настанет день, когда я увижу, как этот кровь-с-молоком мальчик подметает пол без женщины, которая бы его к этому подтолкнула! Если бы мне кто-нибудь сказал такое, я бы не поверил. Только не Джордж! Я бы так сказал. Он бы скорее вымыл себе уши!
Полагаю, я покраснел от этого. По правде говоря, я мыл уши не далее, как два дня назад. Когда узнал, что это был субботний вечер. Конечно, я не совершал глупостей, навроде купания, или мытья ног или чего-то подобного, но мной овладело какое-то чувство — привычка, думаю, можно назвать это так, — и я подставил голову под насос и разгладил складки на рубашке там, где скопилась грязь. По крайней мере, Она обычно говорила об этом. И мне показалось, что слова Джима могут быть правдой - что я испорчен для мужественности, раз веду себя так, находясь за семьдесят пять или сто миль от Неё.
ГЛАВА 5
Это был мой последний день у Грязного Джима, хотя я тогда об этом не догадывался, и, по-моему, я все это время был близок к тому, чтобы заболеть. Я весь день валялся без дела, чувствовал себя подавленным и старался держаться подальше от Джима, потому что, похоже, я его и в самом деле разозлил. Он бродил по дому, бормоча себе под нос, теряя одну вещь за другой и не находя ни одной, и жаловался на то, что когда думаешь, что пригвоздил женщин к одному месту, они выскакивают из другого; Дьявол — это не заплатка на женщине; они вцепляются в тебя когтями и никогда не отпускают — даже этот дурак Том, который увивается за какой-то женщиной-кошкой, так сказать, и то вернулся наполовину растерзанным и воображающим, что наслаждается жизнью. О, никому не нужно рассказывать Джеймсу П. Джеллиману о плотских утехах! Он их имел, и они имели его; слава Богу, с ними покончено! Женщины!..
И, натыкаясь на меня, он так сверлил меня взглядом, что мне начинало казаться, будто он думает, что я тоже женщина, но он так свирепо на меня пялился, что я не смел заговорить и сказать ему, что это не так. Но когда наступил вечер, он повёл себя так, будто уже сошел с ума; после того, как мы поели, он достал кувшин, и мы, как всегда, сунули ноги в духовку; он сделал большой глоток и принялся рассказывать мне историю.
- Джордж, - говорит он, - я бы не хотел, чтобы ты думал, что я на тебя злюсь. Я знаю, что весь день был на взводе, но это не потому, что я злился. Нет, сэр, я не злился, я беспокоился о тебе, мальчик, беспокоился о твоем прошлом и беспокоюсь о твоем будущем. Ты способный мальчик — самый способный мальчик, которого я когда-либо видел, но правда в том, что ты делаешь глупости.
Подмести пол! О, Джордж! Что ж, меньше сказать, меньше исправлять. Ну, я рассказал тебе об Убийце глупцов и о рисках, которым человек может подвергнуться в этом направлении. Но их судьба хуже, Джордж, о, гораздо хуже!
Джим никогда не проповедовал мне до того времени никакого адского огня и серы, но его голос звучал так торжественно и свято, что напомнил мне Старика. Ну, и думая, что вижу, в каком направлении он движется, я говорю:
- Ты имеешь в виду Преисподнюю? - чтобы как-то помочь ему.
Но Джим говорит:
- Преисподняя, - глядя на меня, как на безнадежного идиота, и он едва ли знает, что со мной делать.
- Чёрт, Джордж! О, Боже, какой невежественный мальчишка! Что за чёрт, Джордж, ответь-ка мне на это?
- Ну, сэр, - я как бы запинаюсь, - он... думаю, он такой чёрный парень, как ниггер, только с рогами и хвостом...
Но я понял, что это не подошло. Джим потряс головой, и его борода всколыхнулась.
- Нет, нет, нет! - завопил он. - Я не это имел в виду! Теперь пойми это так: кем он не является, Джордж?
- Ну, - говорю я, напряженно размышляя, но только ещё больше запутываясь, - он не ангел.
- О, мои великие милосердные небеса! - говорит Джим, хлопая себя по челюстям, как будто у него заболели зубы. - Ну, Джордж! Просто успокойся! Ну, просто посиди там и не говори ни слова! Попробуй послушать эту историю и посмотри, не станет ли тебе ясно.
Я, конечно, понятия не имел, к чему он клонит, но, с другой стороны, я не знал, к чему он клонит в большинстве случаев, поэтому я просто сидел и слушал, пока он рассказывал свою историю.
- Ну вот, послушай внимательно, Джордж, и намотай на ус то, что я тебе рассказываю. Эта история — история Глупца, и как он встретился с Убийцей глупцов, но... ну, ты сам увидишь.
- Этот конкретный Глупец был дураком с самого детства и ничего не мог с собой поделать. Он был одним из самых дурацких глупцов, которых когда-либо видели. Он не только крушил, бил и забывал вещи, но и, похоже, ему нравилось, когда его дурачили. Он держал конские волосы в банке с водой, потому что кто-то сказал ему, что они превратятся в змей. Когда он услышал, что если мальчик поцелует его локоть, то он превратится в девочку и наоборот, то его совсем не волновало, понравится ли ему быть девочкой, но понравилось пытаться сломать себе руку из чистого глупого любопытства. А сказки?! Чем хуже ложь, тем больше становились его глаза, и тем больше отвисала его челюсть. Его родители отказались от него после того, как некоторое время пытались его исправить. Все его братья были достаточно разумны, но он был прирожденным, закоренелым глупцом.
- Разумеется, поскольку он был таким глупцом, Убийца глупцов услышал о нем и пришёл взглянуть на него, пока тот был ещё совсем юным. Первый раз это случилось после того, как Глупец пришил куриные перья к рукавам рубашки и попытался взлететь с крыши амбара. Тем вечером Убийца глупцов сделал себя невидимым и пришёл в комнату, где Глупец лежал со сломанной ключицей, весь измученный и забинтованный. Глупец был даже не таким большим в то время, как ты, Джордж, но Убийца глупцов походил вокруг его кровати, причмокивая губами и пробуя лезвие топора большим пальцем, потому что он не знал, когда ещё увидит такого многообещающего глупца. Но затем он ушёл, потому что, хотя этот глупец был, определённо, превосходен, Убийца глупцов не захотел его забирать, пока тот ещё зеленый.
- Но хотя Убийца глупцов сделал себя невидимым, Глупец услышал, как он топчется вокруг кровати, и так испугался, что заорал, зовя свою маму. Она побежала наверх по лестнице, уверенная, он упал с кровати и сломал другую ключицу, или Бог знает что ещё.
«Ма, Ма! - кричал этот Глупец. - Вокруг моей кровати кто-то топчется, но я ничего не могу разглядеть. Я боюсь, Ма!»
«О, ради всего святого! - говорит его мама. - Это скрипела крыша, как всегда, когда день начинает остывать».
«Нет, нет, Ма, это были шаги, такие явные! Клянусь, Ма!»
- Ну, его мама готовила ужин на плите, и она знала, что если Глупец и в самом деле разойдётся, то он может продержать её там до Судного дня. Поэтому она пришла, села на его кровать и посмотрела ему в глаза. «Тогда это был Убийца глупцов, - говорит она, который пришёл, чтобы проверить, не глупец ли ты, и если ты не исправишься, то он, в конце концов, заполучит тебя, это так же точно, как то, что ты ростом с фут!»
- И это заткнуло рот Глупцу, он просто лежал там, дрожа, пока она спускалась вниз. Она сама не верила в то, что говорила, и сказала это только для того, чтобы успокоить Глупца, но Глупец поверил, и на этот раз он оказался прав — это была правда.
- Что ж, сэр, это был не последний раз, когда он слышал эти шаги — он был таким обычным глупцом, что почти привык к ним, но только когда он почти вырос, он увидел Убийцу глупцов лицом к лицу.
- К тому времени он был большим долговязым парнем лет семнадцати. Однажды теленок вырвался и убежал, когда его родители, привязав его к фургону, собирались отвести его в город на продажу. «Придётся оставить этого глупца здесь, чтобы он поймал эту тварь и погнал её за нами, - говорит отец Глупца. - у меня дела, и мы уже опаздываем». И фургон с грохотом умчался, пока Глупец гнался за теленком; он тут же поймал его, надел на него недоуздок и отправился в город.
- Он шёл по дороге очень быстрым шагом. И вскоре увидел двух парней, идущих ему навстречу. Это были обычные парни, в городской одежде. Они окликнули Глупца и спросили, далеко ли до следующего города. Он сказал им, и тогда один из парней говорит ему: «Послушай, Рубен, какая у тебя красивая телочка. Куда ты с ней идешь?»
«Меня зовут не Рубен, и она — бык, - говорит Глупец, - а я веду его на рынок продавать».
«Зачем, - говорит парень, - эта долгая прогулка в такой жаркий день. Может, мы с тобой сможем решить дело. Я как раз искал подходящего теленка».
«Не знаю, - говорит Глупец, слегка сомневаясь, - я должен встретиться со своим отцом».
«Тьфу, - говорит парень, - твой папаша будет горд, увидев, что ты умеешь вести дела, как мужчина».
«Что ты дашь?» - говорит Глупец.
«Ну, - говорит парень, - ты же слышал о Джеке и его волшебном бобовом стебле?»
Естественно, любящий сказки Глупец слышал.
«Ты помнишь, как он разбогател всего лишь благодаря этой горсти бобов?»
Глупец слышал и это.
- Ну, короче говоря, у этих парней с собой была волшебная горошина. Они не могли показать Глупцу всё, на что она способна, пока она была не посажена, как бобы Джека, но, чтобы доказать, что она волшебная, один парень взял картонку, другой достал из кармана три скорлупки грецкого ореха, положил их на картонку, спрятал горошину под одной и продемонстрировал, что она стала невидимой. Для Глупца этого было достаточно. Он заключил сделку, пожал руки, отдал теленка и отправился в город с горошиной в кармане, мечтая о том, как он разбогатеет.
- Именно в ту ночь, когда он лег в постель на живот, потому что зад слегка побаливал после того, как отец ударил его ремнем для бритвы, вот тогда-то Глупец впервые увидел Убийцу глупцов собственными глазами. Он захныкал про себя, несмотря на свой большой рост, и начал часто-часто повторять: «Но он не дал мне ни шанса посадить её!», заслышав знакомые шаги. Как я уже говорил, он почти привык к ним, но на этот раз что-то заставило его поднять глаза, и, о чудо! там был Убийца глупцов, больше не невидимый, прямо перед его глазами! О, это было ужасное зрелище, скажу я тебе! Восьми футов ростом с большой кустистой бородой, с голодными красными губами и вот такенным топором — Глупец был так напуган, что потерял сознание.
- Но когда он пришел в себя, то увидел, что всё ещё лежит в своей постели, где и был; Убийца глупцов и на этот раз не забрал его, и вот тогда Глупец поклялся, что изменит свои привычки. Он понимал, что не может не быть глупцом от природы, но, чтобы уберечь себя от любых глупостей, поклялся, что будет делать только то, что говорят ему ма и па, и никогда не поверит ни одной живой душе, что бы они там ни говорили. И несколько лет прошли для него спокойно, но затем его ма ушла за своей наградой, а затем и па; сначала один из его братьев женился и купил себе другой дом, а затем и другой, пока на старой ферме не остались только Глупец и его брат. А затем их начали преследовать неудачи; в тот год случилась ужасная засуха; а следующий вышел таким дождливым, что семена вымывало из земли; ещё через год сгорел амбар; после этого брат глупца говорит Глупцу: «Давай продадим ферму и переедем в Небраску, пока мы не умерли с голоду».
«Я не буду этого делать, - говорит Дурак, - ибо последнее, что сказал мне Па, перед смертью было: «Живи тихо и держись фермы»».
«Ну, если не будешь, то не будешь, - говорит его брат, после того как они немного поругались. - но нам придется заложить это место».
- Итак, они заложили ферму, но неудачи все равно преследовали их; первое, что они узнали, что банк арестовал их имущество.
«Я ухожу, - говорит брат, - ах, если бы я ушёл, когда хотел, то был бы с полными карманами, а не с пустыми, но я все равно ухожу. Ты пойдёшь со мной?»
«Па сказал жить тихо и держаться фермы», - говорит Глупец.
«Ты чертов дурак, - говорит его брат, - тут нет больше фермы».
- Но Глупец не сдвинулся ни на дюйм; он наблюдал, как его брат собирает свои вещи и уходит, и той ночью, в одиночестве на старой ферме, он снова увидел Убийцу глупцов. На этот раз Убийца глупцов вошёл прямо в кухонную дверь, склонив голову. «Ну, - говорит он Глупцу голосом, похожим на раскаты грома, - ты готов идти?» Дурак падает на колени на кухонный пол и складывает ладони. «О, не берите меня пока, мистер Убийца глупцов!» - молит он.
«Хотел бы я знать, почему, - говорит Убийца глупцов, - ты один из самых богатых, самых зрелых образцов глупцов, которых я когда-либо видел!»
«О, не берите меня сейчас! - умоляет Глупец, закрыв глаза и дрожа всем телом, - я стану лучше, клянусь!»
- На это Убийца глупцов потёр подбородок.
«Хм, - говорит он и обходит Глупца, стоящего на коленях на полу, осматривая его со всех сторон, - хм, не знаю, но ты прав. Ты и так уже слишком необычный глупец, откуда мне знать, что ты не исправишься? Я готов оставить тебя ещё на некоторое время».
«О, пожалуйста, сделайте так, мистер Убийца глупцов! - говорит Глупец, - пожалуйста!»
- И в результате Убийца глупцов взвалил свой топор на плечо и ушёл. Ну, ферма была продана, и Глупец был вынужден съехать. Он отправился в город и жил впроголодь, перебиваясь случайными заработками, пока однажды вдовствующая женщина, жившая на краю города, не услышала о нем и не наняла его на работу в обмен на еду и комнату.
- Она была тощей старой ведьмой с лицом, как топор для разделки мяса, и с голосом, похожим на циркулярную пилу, и с той минуты, как Глупец вошёл в ее дом, он не мог сделать ничего, что бы ей подошло. С утра до вечера только и звучало: «Ты, великий глупец, так нельзя!» или «О, великие небеса, помилуй меня и дай мне терпение с этим глупцом!» И Глупец не мог скрыться из виду, и с того дня, как он переехал, словно тяжесть свалилась с его плеч, потому что, когда она всё время ходила за ним по пятам, какой у него был шанс сделать что-то, чтобы убедить Убийцу глупцов?
- И вот однажды в воскресенье вдова вернулась из церкви с вытянувшимся лицом и сказала, что люди косо смотрят на неё, потому что она живет с молодым человеком в своем доме, а сама уже никак не меньше, чем в зрелых годах. Язык дурака прилип к нёбу от страха, из-за того, что она скажет: ему придется уйти. Но она так и не сказала этого; просто заговорила о другом, о том да о сём, пока готовила ужин, но потом наконец сказала: «О Боже, я никогда не видела такого большого дурака. Разве ты не видишь, что нам нужно что-то делать?» И когда Глупец сказал, что он не знает, что делать, она ответила: «Жениться, конечно».
- Итак, на следующий день Глупец надел свой воскресный костюм, запряг кобылу в повозку и повез вдову к мировому судье, а она ворчала всю дорогу, что надо было начистить сбрую. Они поженились как положено; она заплатила за лицензию, и Глупец повёз их обоих домой, чуть не прыгая от радости. Он видел себя в безопасности от Убийцы глупцов на долгое время — во всяком случае, пока она не умрет, а она была не больше, чем вдвое старше Глупца, и к тому же крепка.
- Но в ту ночь, когда Дурак уютно устроился в постели вдовы, с её зубами на умывальнике и волосами на комоде, что он услышал под окном, кроме тех старых знакомых шагов?
«О, Боже! - воскликнул он, - спасите меня, мисс Хокинс, он снова за мной гонится!»
«Заткнись и спи, ты, большой глупец, - говорит она, - ничего не слышно, кроме ветра в соснах».
И, конечно же, Глупец услышал какой-то громкий вздох, только, похоже, это были слова, обращенные к нему, и слова эти были: «Бедный Глупец! Бедный Глупец!»
- Ну, Глупец просто лежал там, дрожа и думая, что если Убийца глупцов начал его жалеть, то его конец, несомненно, близок, и что все его надежды на то, что он сможет сбежать, были просто очередной глупостью. Он лежал там, слушая, пока мог выдержать — этот громкий хриплый голос, повторяющий: «Бедный Глупец! Бедный Глупец!» снова и снова, и, наконец, он выскользнул из кровати, сбежал по лестнице в ночной рубашке и босиком, и открыл входную дверь. И, конечно же, там был Убийца глупцов, с топором и всем прочим.
«Ладно, - говорит Глупец, - я мог бы и догадаться. Возьми меня побыстрее, мистер Убийца глупцов, может, тогда будет не так больно».
Но Убийца глупцов только покачал головой и сказал: «Бедный Глупец! Бедный Глупец! Я пришёл не забирать тебя, мальчик, я пришел попрощаться с тобой!»
«Попрощайся со мной?» - спрашивает Глупец, не веря своим ушам.
- Убийца глупцов покачал головой ещё сильнее.
«Если бы я мог предположить, что произойдет такое, я бы забрал тебя раньше. Теперь ты навсегда вышел из-под моей подсудности. Ты достался хорошей, чистоплотной, верующей женщине, посещающей церковь, и рядом с ней все, что я мог бы придумать для тебя, было бы детской забавой!»
- И с этими словами Убийца глупцов исчез c глаз Глупца, чтобы больше никогда не появляться. И много раз в последующие годы, когда Глупец осознавал, во что он вляпался, он выходил на крыльцо посреди ночи и кричал: «О, мистер Убийца глупцов, вернитесь и заберите меня, пожалуйста!» Но единственное, что отвечало ему, напоминало какое-то шуршание, вроде ветра в соснах, который, казалось, говорил: «Бедный Глупец! Бедный Глупец!»
Джим остановился и потянулся за кувшином, и именно так я понял, что история закончилась. Как и многие истории, которые он рассказывал, эта не показалась мне законченной. Я имею в виду, она была интересной и все такое, но я не мог понять, о чём она. И все же, у меня от неё мурашки по спине побежали. Ветер завывал где-то за углом кухни, и я представил, как он говорит: «Бедный Глупец! Бедный Глупец!», как в истории.
- Она умерла? - спрашиваю я. - Я имею в виду старуху.
- Ну, - говорит Джим, наклоняясь, чтобы поднять крышку плиты и плюнуть в огонь, - думаю, что да.
- И тогда Убийца глупцов вернулся?
- Нет, я думаю, что было уже слишком поздно. В любом случае, я не об этом, Джордж, и я хочу убедиться — ты понял мою мысль?
- Ну, - говорю я, - вроде как понял...
- Я хочу, чтобы ты понял, Джордж! Я хочу, чтобы ты знал правду, чтобы правда могла сделать тебя свободным. Я хочу спасти тебя. Есть судьба, которая намного хуже, чем Убийца глупцов, и это не ад, Джордж, и это не Дьявол.
- Не ад? - говорю я.
- Нет, сэр! - говорит Джим. - Потому что просто помни, что, кем бы ни был Дьявол, он мужчина, Джордж, он мужского пола, тогда как хорошая, чистая, посещающая церковь женщина может заставить его и ад выглядеть посмешищем! Это серьезное предупреждение, которое я должен сделать тебе, Джордж. Просто помни об этом и впредь будь осторожен!
- Да, сэр, - говорю я. - Я обязательно постараюсь.
ГЛАВА 6
В ту ночь я плохо спал, и мне снились ужасные сны.
Мне приснилось, что Джим пришел и сказал мне, что всё это было ошибкой — что мои родители умерли; оказалось, они просто переехали в другое место, а теперь снова встали на ноги и хотят, чтобы я немедленно приехал к ним. Я так обрадовался, услышав это, что был готов орать во весь голос; мне не терпелось поскорее оказаться там, где они были. Поэтому Джим объяснил мне, как туда добраться, и я отправился.
Только довольно скоро начало темнеть; мне показалось, что я в лесу, и заблудился. Куда бы я ни посмотрел, везде были деревья, сквозь которые я не видел никакой тропинки, поэтому я решил, что лучше всего будет сесть и дождаться утра. Я уселся под большим деревом, прислонившись спиной к стволу, и, просидев там некоторое время в темноте, услышать какой-то звук. Это был звук приближающегося прерывистого дыхания, но он был таким громким, что я понял, что это, должно быть, дыхание кого-то настолько огромного, что его глотка была настолько большой, чтобы проглотить меня за раз, и оно находится так близко, что мне нет смысла пытаться бежать. Я просто сидел там, слушая, как дыхание становится всё громче и громче, всё ближе и ближе, пока мне не стало так страшно, что я проснулся... Только когда я проснулся, дыхание не прекратилось, и я по-прежнему слышал его, вдох и выдох, громче старых кузнечных мехов, и достаточно близко, чтобы понимать, что оно готовится к прыжку; теперь мне представился громадный кот, сидящий ужасно тихо, но примеряющийся, прежде чем наброситься на птицу. Я лежал неподвижно, как камень, по мне струился пот, я ждал, пока Джим не издал глубокий вздох и не перевернулся на другой бок. Это был он всё это время, просто издающий какой-то странный храп...
Меня стал бить озноб, а потом я повернулся на другой бок под одеялом и устроился поудобнее, и через некоторое время снова уснул. Казалось, я снова в том же сне, только теперь добрался до дома, где должны были находиться мои родители. Я постучал в дверь, но никто не ответил. Я обошел вокруг, но никого не увидел. Я открыл дверь и вошёл. Никого не было ни в передней гостиной, ни в задней комнате, ни в столовой, ни на кухне. Я поднялся наверх, и всё было в паутине, плесени и перьях, вываливающихся из подушек, которые погрызли мыши, как в доме Джима. Я подошел к окну и выглянул наружу. Всё по-прежнему казалось ужасным. Затем я внезапно глянул вниз, во двор, и там была Старая Крабиха, уставившаяся на меня глазами, похожими на раскаленные иглы для штопки, она держала под мышкой огромный большой топор. Она не сказала ни слова, просто стояла там, уставившись этим ужасным взглядом, так что от испуга я не мог пошевелиться. Затем мне стало жарко, и, глянув вниз, я увидел пламя, вырывающееся из окон первого этажа — дом горел. Становилось все жарче и жарче, и я знал, что скоро поджарюсь как бекон, но если я прыгну, Старая Крабиха схватит меня и разрубит, как кусок мяса...
Джим разбудил меня, тряся за плечо.
- Перестань кричать, - сказал он. - Тебе приснился сон.
Мне было жарко, и я сбросил с себя одеяло; потом я вспотел и замерз. Наконец я снова заснул и снова увидел сон. Мне приснилось, что мы с Джимом сидим на кухне, как раз перед тем, как лечь спать, и Джим рассказывает мне историю. Крышка плиты открыта, и нет никакого другого света, кроме мерцания углей. «Разве ты не знаешь, кто он? - говорит Джим. - Разве ты не знаешь?»
«Нет, сэр, - говорю я, - а кто он?» понимая, что он имеет в виду Убийцу глупцов.
Джим не ответил, но наклонился, будто собирался поднять кувшин с виски, но, когда он выпрямился, в его руке был топор. Я попытался закричать, но голос не слушался, и я снова так испугался, что это разбудило меня.
На этот раз я был как бы бодрствующим и спящим одновременно; я видел себя в тёмной комнате с окном, сереющим к рассвету, и Джима, храпящего в тусклом свете, только я всё ещё боялся его, как будто это по-прежнему был сон; я думал, что он наверняка и есть Убийца глупцов, и все его россказни были только для того, чтобы сбить меня с толку; мне казалось, что я вижу что-то вроде бугра на его одеяле, и я знал, что именно там лежит топор; я хотел встать и убежать, но не мог пошевелиться, поэтому я просто не двигался, дрожа, пока, наконец, снова не заснул.
На этот раз, если мне и снился сон, то я не помню, что именно; когда я проснулся, то по свету понял, что уже очень поздно. Джим встал и ушёл — теперь я не видел никаких выпуклостей на его тюфяке, и, в любом случае, я уже полностью проснулся и знал, что это был сон. У меня болела голова, а лицо было горячим и распухшим, так что я едва мог открыть глаза. Я встал, надел штаны и рубашку и пошёл на кухню. Джима там не было. Я вышел и накачал себе воды на голову. Это немного помогло. Когда я обсох, Джим вышел из уборной.
- Доброе утро, лежебока, - сказал он. - Поторопись и перекуси, потому что сегодня я собираюсь отправиться в город, чтобы купить нам кое-какие припасы.
Мы вошли внутрь, и я съел кусок хлеба с патокой, пока Джим поднимал отвалившуюся доску и вытаскивал носок с деньгами; я захватил наши удочки, чтобы оставить их у ручья — чтобы мы могли остановиться там и порыбачить по пути назад, и мы пересекли двор и направились в лес за амбаром. Том некоторое время следовал за нами, задрав хвост вверх, зигзагами в траве, да так деловито, что казалось, будто он — гончая. Но в конце концов он куда-то ушёл сам по себе, и я больше никогда не видел этого кота. Джим и я срезали путь через лес к тому месту, где, как сказал Джим, мы выйдем на главную дорогу.
Стояло прекрасное утро, все новые маленькие листья были ещё слабыми и зелеными, и сквозь них светило солнце. Пели птицы, а Джим насвистывал, прямо на нашем пути застыл кролик, но у меня не хватило смелости бросить в него даже палку. Я по-прежнему чувствовал себя очень странно; всё время спотыкался о корни, и когда мы переходили ручей, я соскользнул с одного из камней и намочил штанину до колена. Затем, как мне показалось, от сырости я задрожал, застучали зубы, и, если бы Джим предложил мне выпить виски, будь я проклят, если бы я отказался, несмотря ни на что. Но он просто скакал впереди меня, насвистывая или разговаривая сам с собой, как обычно, не ожидая ответа.
Спустя некоторое время мы вышли из леса, и, конечно же, там была дорога. Мы пошли по ней и вскоре прошли мимо коровьего выгона, фермерского дома, потом ещё одного, а затем, с гребня холма, мы увидели город. Это было всего лишь несколько домов внизу, в глубине небольшой долины, словно камешки, лежащие на ладони большой зеленой руки. День был тихий; дым поднимался из труб прямо вверх, словно нитки для штопки, свисающие с иглы.
Мы спустились с холма и подошли к месту, где начинался тротуар, который кто-то только что залатал новыми желтыми досками, тут и там, а затем к коновязи, к которой были привязаны лошади, стояли повозки и пара колясок. Прошло несколько человек, которые поздоровались с Джимом, а одна дама поднесла платок к носу и, проходя мимо, одернула юбки. Потом Джим сказал:
- Ну, вот мы и здесь, парень, - и мы вошли в магазин.
Что ж, если бы я не знал этого раньше, то мне бы следовало понять, что я заболел, кстати, когда я вошёл туда, мне даже не захотелось смотреть на банки с конфетами. Но я не уверен, что смог бы их найти, даже если бы захотел, потому что там, занимая почти все свободное пространство, оставшееся после прилавков, бочек, плиты и прочего, была самая толстая дама, которую я когда-либо видел. Она была такой огромной, что, по-моему, те африканские слоны, о которых я читал, ненамного больше, и она заполнила собой весь магазин, так что владелец магазина выглядел так, будто он встал за прилавок, чтобы иметь его между ним и ею, точно так же, как если бы между вами и рекой была дамба, когда начнет подниматься вода.
- Теперь, мистер Шинкл, мне нужно три с половиной ярда синего цвета, но я хочу, чтобы вы показали мне каждый дюйм, пока вы отмеряете, потому что синий цвет так легко выцветает, и я не хочу, чтобы... - сказала она, когда вдруг повернулась и увидела нас. Думаю, она уловила запах Джима, который привлек её внимание. На её лице появилось такое выражение, словно ей под юбку забежала мышь, и я подумал, какой ужасный грохот произойдет, если она вдруг упадет в обморок в одну из этих стеклянных витрин. Но я сам чувствовал себя настолько дурно от того, что было так тесно, что был уже не так уверен, действительно ли она такая большая, или она мне просто приснилась, потому что я чувствовал себя так странно.
- О, моя земля! - говорит она после того, как долго нас разглядывала. - О, земля, это хуже, чем призрак — это живой человек! Это дядя Джеймс Джеллиман!
- Привет, Ова, - говорит Джим, кроткий, как Моисей.
- О, Господи! - вопит она, размахивая руками. - Если бы тетя Майра Джеллиман дожила до этого дня!
- Дай Бог, Ова, - говорит Джим, начиная пятиться к двери. - Давай, Джордж, немного пройдемся по улице, пока толпа не рассеется.
- О нет, ты этого не сделаешь, - говорит она. - Я никогда себе этого не прощу! Я никогда не смогу встретиться с тетей Майрой у Судного места и сказать ей, что я видел тебя таким, и ничего не сделала по этому поводу, и кто этот мальчик?
- Мальчик? - говорит Джим. - Мальчик? - оглядываясь вокруг, как будто он меня потерял. - О, Джордж. Да, он мой племянник из Мэна. Да, сэр, приехал из Мэна, чтобы просто навестить меня. Племянник со стороны Джеллиманов, Ова. Внучатый племянник, то есть. Пошли, Джордж.
- Не двигайся ни на дюйм! - говорит она. - У тебя никогда не было родственников в Мэне, дядя Джеймс. Подойди сюда, мальчик!
Казалось, что сделать больше нечего нельзя, поэтому я подошёл. Выглядело так, будто она становится больше, когда я приближаюсь. Смотрелось так, словно она нависла надо мной, как грозовая туча перед бурей. Она тоже пахла, но не как Джим, а как стирка, глажка, крахмал, пот и плита. Прежде чем я успел понять, что она задумала, она протянула одну из своих толстых маленьких ручек и взяла меня на щеку.
- Мальчик выглядит неважно, - говорит она. - И его лихорадит.
И тут я почувствовал, как мой желудок перевернулся и двинулся не в ту сторону. Я обогнул Джима и выскочил за дверь; я подбежал и повис на коновязи, и всё выглядело так, будто каждый кусок, что я съел с тех пор, как убежал, выплыл наружу и попрощался со мной.
Что произошло сразу после этого, я не могу рассказать достаточно ясно, потому что я был слишком занят. Джим, он вышел из магазина вслед за мной, толстая дама за ним, а продавец за ней — если бы у меня было время, я бы ужасно стыдился. Потом кто-то поднял меня и посадил в коляску, держа меня так, чтобы я мог свесить голову над колесом; кто-то вывел меня и отнёс в дом, который, как я предположил, принадлежал толстой даме, потому что она потрудилась и сняла с меня всю одежду без всякого разрешения, немного помыла и уложила в кровать. Я был так болен, что чувствовал себя вывернутым наизнанку, как носок, но я всё никак не мог перестать пытаться снова вывернуться на правильную сторону. Это было, конечно, ужасно. Кто-то — я думаю, что она — дала мне ложку чего-то жгучего, что я вырвал обратно, но она продолжала в том же духе, пока это не задержалось во мне, и вскоре я уснул.
ФЭНШОУ
ГЛАВА 7
Проснувшись, я увидел кувшин и миску с нарисованными на них синими розами, стоящие на умывальнике. У меня не хватило смелости посмотреть дальше; я просто лежал и пялился, пока не увидел, как кувшин вытащили из миски и из него полилась вода; рука с тряпкой, смоченной в воде, вылезла оттуда, капая; рука выжала тряпку и начала вытирать ей моё лицо, легко и непринуждённо. Я моргнул глазами, и голос сказал:
- Отлично! Думаю, теперь ты справишься, хвала Господу!
Когда я поднял глаза, я увидел, что это была та толстая дама из магазина, и даже когда я больше не чувствовал себя так странно, она по-прежнему выглядела самым толстым человеком, которого я когда-либо видел. Вы наверняка слышали выражение «большая, как дом» — ну вот, она была большой, как дом с верандой по кругу. Она вся вспотела — как я позже заметил, она потела из-за любой мелочи — пот выступал даже её бровях, которых у нее практически не было, и на губе, как маленькие бусинки усов.
- Теперь, - говорит она, - лежи спокойно, мальчик, и ни на дюйм не двигайся, пока я не принесу тебе чего-нибудь, чтобы ты мог наполнить свой желудок. Смотри, не вскакивай, потому что я не привыкла к мальчикам, и если ты станешь несносным, то мне придется позвать мистера Фэншоу, а у него ужасный характер, у мистера Фэншоу!
Я никогда этого не говорил, но понимал, что мне повезло, раз она не сказала мне, что я должен двигаться, потому что я чувствовал себя таким вымотанным, что просто не знаю, смог бы я, даже если б и попытался. Однако прежде, чем я успел что-то сказать, она вышла из комнаты в какой-то медленной спешке, как воз сена. Пока ее не было, я просто лежал там, ни о чём не думая; вскоре она вернулась с миской бульона, в котором плавали кусочки хлеба, с ложкой и салфеткой; она повязала салфетку мне на шею, придвинула кресло-качалку и начала кормить меня с ложечки, как младенца. Когда я попробовал бульон, я понял, насколько я был голоден; не прошло и минуты, как я добрался до дна миски. Затем она сняла салфетку с моей шеи, вытерла мне лицо, а затем и свое собственное, которое стало изрядно влажным из-за упражнений.
- Ну, мальчик, - говорит она, - я миз Фэншоу. Миз Генри Фэншоу. Я кровная племянница жены мистера Джеймса Джеллимана. То есть его покойной жены. Ну, мальчик, а как тебя зовут?
- Меня зовут Джордж Меллиш, мэм, - говорю я.
- Так вот оно что, — говорит она. - Теперь я припоминаю, так сказал дядя Джеймс. Ну, мальчик Джордж, откуда ты?
До этого момента я вообще ни о чем не думал и ничего не чувствовал, кроме слабости, как у котенка, и голода, как у медведя. Теперь мой желудок начал сворачиваться от этого бульона.
- Ну, - говорю я, - я не из какого-то места, которое можно назвать каким-то местом, мэм. Думаю, вообще нельзя сказать, что я из какого-то определенного места.
- Не мели ерунды, - говорит она. - Ты же знаешь, откуда ты родом. Соберись и скажи.
- Ну, - говорю я, - я по дороге заехал в гости на некоторое время. То есть, я остановился у Джи… у вашего дяди, мистера Джеймса Джеллимана, мэм.
- Хорошо, в любом случае, это и правда, и удивительно, что это не убило тебя, а оставило полумертвым. А теперь скажи-ка мне правду, мальчик, как давно ты мыл уши?
- О, месяцы! - говорю я.
Она всплеснула руками.
- Я верю в это! Я верю в это! Ты был болен, и мне пришлось вымыть тебя с головы до ног, прежде чем я смогла положить тебя на свои чистые простыни, и на тебе не было ни единого места, где я не могла бы посадить картошку в грязь. И что ты клал в свой желудок с тех пор, как ты там оказался?
- Ну, всего понемногу, мэм, - говорю я, надеясь, что мы сможем продолжать в том же духе ещё некоторое время. - Одуванчики и тому подобные овощи.
- Нет ничего лучше хорошего блюда из зелёных одуванчиков! - говорит она, и я вижу, что сказал что-то не то, только Старая Крабиха всегда говорила, что они прорастут сквозь тебя. - За исключением того, что для них ещё слишком рано. А теперь скажи-ка правду, мальчик.
- Ну, мэм, - говорю я, - Джим — мистер Джеллиман — у него был кусок копченого мяса, и, в основном, это было оно, и какая-то зелень время от времени, и хлеб, и патока.
- Хлеб! - тут она закричала. - Ты хочешь сказать, что дядя Джеймс печет хлеб?! Он? Скажи правду, мальчик, он был таким твердым, что им можно было бы вымостить бак для воды, разве не так?
Конечно, я никогда не пробовал такого, но не удивился бы, помня некоторые из его блюд.
- Это верно, мэм.
- Схватить его! — говорит она и снова покрывается потом. - Взять отряд и схватить его, как сумасшедшего, — кто скажет, что он не сумасшедший? О, мистер Фэншоу никогда меня не послушает, он мягкий, несмотря на свой нрав, но если я расскажу об этом в Женской гильдии, будьте уверены, что они не поймут этого с моей стороны! Мы пойдем туда всем скопом, свяжем его и отмоем! Муж сестры моей матери! — говорю вам, если я ничего не сделаю, то никогда не смогу встретиться с тётей Майрой на небесах!
- Он довольно грязный старикашка, - говорю я.
- Грязный! - кричит она. - Грязь — это не то слово! Это надо называть как-то по-другому!
Затем она внезапно остановилась, наклонилась вперед и пристально уставилась на меня своими маленькими прищуренными глазками.
- Эй, мальчик, - говорит она, — ты пытаешься увести меня в сторону?
- Ну, у меня же получилось!
- Я не привыкла к мальчикам, но думаю, они не так уж отличаются от мужчин. А теперь скажи-ка правду, мальчик. Как тебя зовут?
- Джордж Меллиш, как я и говорил, мэм.
- О, черт возьми, ты так и сказал. Так, Джордж, откуда ты? Вот что я хочу знать. Откуда ты и кто твои родители?
Я уставился на потолок так грустно, как только мог, и сказал:
- Надеюсь, они на небесах, мэм.
- Ох! - говорит она. - Ох, они умерли?! Боже, какое горе! Бедный ты ребенок, без матери! Когда это случилось, Джордж?
- Я был ещё младенцем, мэм, - говорю я, как можно печальнее, но в ту минуту, как это вырвалось у меня изо рта, я понял, что дал промах.
- Тогда чем же ты занимался всё это время? - она тут же набросилась на меня. - С кем ты жил с тех пор?
Я почувствовал себя загнанным в угол. Я не знал, что сказать. Я подумал о том, как меня отправят назад к Старой Крабихе, и какую взбучку я получу, когда попаду туда, и слезы потекли по моему лицу.
- Я всего лишь бедный сирота, - говорю я, - бродил по дорогам, прокладывая свой путь в мире!
Это, можно сказать, просто пришло мне в голову. А потом я увидел, как слезы тоже потекли по её лицу, и не успел я опомниться, как она схватила меня и прижала к себе, да так, что чуть не придушила, вздыхая и рыдая, как землетрясение.
- О, я не вынесу этого, - рыдает она. - Мне невыносимо думать об этом, что ты, бедная овечка, остался без матери, - и она продолжала в том же духе, пока я не почувствовал, что попал в довольно плохое положение, просто слушая её, и сам довольно громко причитал; мы вдвоём ревели, пока, наконец, она не вытерла свои и мои глаза и не сказала, чтобы я замолчал, пока меня снова не стошнило. Потом она опустила шторы, укрыла меня как следует, и я уснул прежде, чем она успела мне что-то сказать.
ГЛАВА 8
Когда я снова проснулся, то не мог точно сказать, который сейчас час, потому что жалюзи были опущены.
Меня разбудил скрип открывающейся двери. Я глянул туда и увидел что-то, торчащее из-за края двери, ненамного выше ручки. Что бы то ни было, мне оно показалось огромной белой бабочкой, но вскоре оно пролетело через всю комнату и оказалось лентой для волос на макушке маленькой девочки. Она вышла из-за двери, уставившись на меня, а я ответно уставился на неё. Думаю, вряд ли она сочла меня более странным, чем я её. У нее были такие светлые волосы, что те казались почти белыми; а из-за маленьких очков в серебряной оправе её глаза выглядели больше, чем на самом деле; она была худой как рельс и слегка узловатой в суставах. Под одной мышкой она держала куклу почти такого же размера, как она сама, а под другой — подушку; сначала она вошла в комнату, закрыв за собой дверь, затем положила подушку на кресло-качалку, которое миз Фэншоу придвинула ко мне, и как бы вскарабкалась на него боком, всё время прижимая к себе куклу.
- У меня там нарыв, где я сижу, - это первое, что она сказала.
Затем она просто завороженно уставилась на меня, и, думаю, я ответно уставился на неё.
- Мой папа говорит, что это подлость, которая выходит наружу, но моя мама говорит, что это не то и не другое, это просто плохая кровь.
После этого мы ещё немного посидели, уставившись друг на друга.
- Это моя кукла, - говорит она затем. - Она приехала из самого Парижа, из Франции.
Я тогда не знал, где это, поэтому ничего не мог сказать.
- Разве она не красивая? Её зовут Секрет.
Я как бы кивнул головой.
- Меня зовут Благословенная Анжелина Фэншоу, - сказала девочка, а затем, легко соскользнув со стула, она положила куклу на сиденье и подошла ко мне.
- Мама назвала меня так из-за того, что семь раз промахивалась, прежде чем появилась я. Вот поэтому я благословенная.
Она наклонилась ко мне поближе, разглядывая меня сквозь маленькие очки, из-за которых её глаза казались большими, навроде четвертаков.
- Некоторые дети в школе называют меня Благой, и я просто хотела сказать тебе, что если ты попробуешь, то я выколю тебе глаза вилкой.
Меня обвиняли, и, если бы я мог придумать, что тут сказать.
- Я ещё недостаточно большая, чтобы с ними справиться, но я думаю, ты слабый из-за того, что болеешь. Когда вырасту, я планирую выколоть им глаза вилкой. Начну с той старой Эми Шинкл. Острой вилкой.
Она приблизила своё лицо к моему и пристально на меня уставилась. Потом отступила и склонила голову набок.
- Скажи, - говорит она, - ты не боишься?
- Чего? - спрашиваю я.
- Когда я смотрю на тебя.
- Чего это я должен бояться, когда ты смотришь на меня?
- Другие дети боятся.
- Ну, а я не боюсь.
- Они пугаются, когда я смотрю на них через очки. Я сказала им, что у меня дурной глаз. Я пока не могу их бить, но могу напугать. Ты ничего не боишься?
- Только некоторых вещей, - говорю я.
- Каких?
- Неважно.
- О! - говорит она, и вдруг на её лице (которое, на мой взгляд, и так не слишком разумно выглядело), появляется ещё более глупое выражение; она складывает руки, будто собирается молиться, и уставляется в потолок, немного скосив глаза. - Спорим, ты действительно ничего не боишься! Спорим, ты самый храбрый мальчик на свете, и ты можешь быть моим геро и держать всех остальных детей, чтобы я могла их поколотить, когда они называют меня Благой!
- Подожди-ка минутку, - говорю я.
После чего она перестаёт смотреть в потолок, возвращается и снова откидывается на кресле-качалке.
- Это, - говорит она другим голосом, - если ты пробудешь здесь долго. Потому что ты можешь обманывать мою маму какое-то время, но ты не сможешь обманывать её вечно. Рано или поздно моя мама докопается до сути, и вот тогда ты узнаешь.
Я хотел сказать ей, что не знаю, о чем она говорит, но я прекрасно знал, что знаю, и начал чувствовать себя довольно несчастно, потому что, глядя на её маму, я понимал, что сказанное этой девчушкой, вероятно, правда. Я видел, что миз Фэншоу из тех, кто станет донимать тебя до тех пор, пока не получит от тебя то, чего хочет, а ты останешься измотанным, и понимающим, что нет смысла пытаться дальше. По мне, так она подослала эту Благословенную Анжелину, чтобы узнать, не сможет ли она что-нибудь выведать у меня, но будь я проклят, если собирался что-то ей рассказывать.
- Если бы у меня не было куклы по имени Секрет, неизвестно, чего бы она от меня добилась, - говорит она тогда.
- Как это?
- Всякий раз, когда у меня появляется секрет, я сразу же рассказываю его своей кукле, а потом, когда мама спрашивает меня, у меня его больше нет.
Я уже устал от её чепухи и говорю:
- Это безумие. В этом вообще нет смысла.
- Нет, - говорит она, не злясь на меня, как я ожидал. - Не совсем так, но это срабатывает.
- Тогда что ты говоришь своей маме, когда она приходит и спрашивает?
- О, я что-нибудь придумываю.
- Ты имеешь в виду, что ты лжешь ей.
- Ну, я же не могу рассказывать ей свои секреты, когда у меня их больше нет, да? А маме ты должен что-то сказать, и обязательно говоришь.
- Ты просто обычная лгунья, - говорю я, все больше и больше чувствуя к ней отвращение. - Тебе вообще не нужна никакая кукла.
После этого она снова сползла с кресла и подошла, чтобы глянуть на меня этими глазами, которые казались такими большими сквозь очки и такими маленькими, когда видишь их отчётливо, и я начал понимать, почему те дети боялись её: может быть, она и не стала бы выковыривать мне глаза вилкой, но я бы не удивился, если бы она откусила от меня кусок прямо сейчас, и она выглядела очень свирепой, несмотря на то, что была маленькой.
- Не называй меня лгуньей! - говорит она. - Я пришла сюда, чтобы помочь тебе, ты, беглый мальчишка!
И тогда я и в самом деле почувствовал себя ужасно — если уж эта маленькая и слабая девочка-креветка смогла понять, что я сбежал, просто взглянув на меня, то никаких сомнений, что рано или поздно ее мамаша вытащит из меня всю историю и отправит меня обратно к Старой Крабихе прежде, чем я успею сказать Джек Робинсон. Конечно, она была противной на вид маленькой девчонкой, но кто сказал, что она не хочет мне помочь, поэтому я сказал ей:
- Хорошо, я беру свои слова назад. Как ты можешь мне помочь?
- Вот Секрет, - говорит она, достаёт куклу из кресла и кладёт её рядом со мной на кровать. - Ты можешь всё рассказать ей, так что мама ничего от тебя не добьется.
- О, фу! - говорю я. - Это мне не подходит!
- Не говори мне «фу», и моей кукле тоже, скользкая ты змея! - говорит она тогда, снова подходя и хватая куклу под мышку. - Ты не заслуживаешь помощи! Ты заслуживаешь лежать в старой тюремной камере и голодать. Откуда ты знаешь, что это не поможет, если не пробовал?
И она, повернувшись ко мне спиной, зашагала к двери. Когда её рука оказалась на дверной ручке, она обернулась.
- Кроме того, - сказала она, - как ты снова сбежишь без одежды?
Да у меня и в мыслях не было снова сбегать, и одежды тоже не было, но, когда она это сказала, мне стало ясно как день, что, конечно же, мне придется бежать оттуда, и, черт возьми, я не смогу сделать это в ночной рубашке, которая, как я понял, принадлежала её отцу.
- Подожди! - кричу я её. - Не уходи!
- Я ухожу, - говорит она. - До свидания.
Но не двигается с места.
- Послушай, - говорю я, - я не это имел в виду.
- Что не это? - говорит она, по-прежнему стоя ко мне спиной.
- Не то, что я имею в виду, что ты лгунья.
- Ну, это не имеет значения. Я лгунья, полагаю. Что ещё ты не имел в виду?
- Ну, насчет твоей куклы. Я думаю, она отлично подойдет — только для тебя.
Она развернулась и сделала несколько шагов назад.
- Она тебе тоже подойдет. Просто попробуй.
- Ну, - говорю я, - хорошо. Если ты так считаешь. Но послушай. Ты не знаешь, где моя одежда?
- Конечно, знаю. Моя мама её постирала, но она ещё не высохла.
- И где это?
- Не твоё дело, - говорит она.
- Ну, ты не могла бы принести её мне?
- Может быть.
- Может быть, если что?
- А что ты сделаешь для меня?
- Ну, - говорю я, - откуда мне знать? Я имею в виду, я не знаю, чего ты хочешь.
- Угадай! - тогда говорит она, глядя на ковер, который она царапает своей туфлей.
- Я не смогу угадать, - говорю я. - Я знаю тебя не больше получаса.
После чего она тяжело вздыхает.
- Это правда, - говорит она. - Думаю, мне придется рассказать об этом Секрету, и она расскажет тебе.
Что ж, мне этот путь показался каким-то леворуким, но мне было уже все равно, что она сделает, лишь бы заполучить свою одежду. Она схватила куклу за голову и что-то зашептала ей в губы. Затем поднесла голову куклы к моему уху.
- Давай, скажи ему, - говорит она, и ждёт.
Наконец я говорю:
- Секрет не сказала ни слова.
- Не говорит? - спрашивает она, и начинает обвинять куклу, а вид у неё такой, будто она вот-вот заплачет.
- Ты говорила, что она никогда не рассказывает никаких секретов, - говорю я.
- О! Я никогда так не думала! Это правда.
- Так что, может, ты лучше сама мне скажешь, - говорю я.
- О, я не могу!
- Если ты не скажешь, то я не знаю, кто ещё может сказать.
Я уже почти отказался от своей одежды. И решил, что придется доставать её каким-то другим способом.
- Ладно, - наконец-таки говорит она. - Мне придется сказать. Только закрой глаза.
Я прикрываю глаза и чувствую, как она забирается на кровать. Затем она прикладывает руку к моему уху и шепчет:
- Я единственная девочка в пятом, которую не целовали!
Когда я открыл глаза, то смог в это поверить. Она нависала прямо надо мной, её худощавое лицо и глаза за стеклами очков были больше, она выглядела как что-то, только что вылупившееся из яйца. Меня слегка охватило сомнение, потому что, честно говоря, даже если бы она и не выглядела так невзрачно, я находился в том же затруднительном положении, что и она: то есть я ещё ни разу не целовался с девочкой, и, более того, не видел ничего, что заставило бы меня начать прямо сейчас. Но потом я подумал о Старой Крабихе и своей одежде, и о том, чтобы уйти отсюда, и просто закрыл глаза, сделав это быстро. Мне показалось, что я клюнул её где-то в районе носа.
Не успел я опомниться, как она молнией свалилась с кровати, схватила куклу и подушку и улепетнула за дверь, прежде чем я успел заметить, что она пропала.
ГЛАВА 9
После этого я лежал, как мне показалось, довольно долго, и ничего не происходило, и никто ко мне не заходил. Снаружи я слышал разные звуки, вроде крика петуха, лая собаки и женского голоса, зовущего «Чар-ли!» где-то вдалеке. Внутри дома тоже были похожие звуки, но не близко. Должно быть, я снова задремал; когда я заметил это, то увидел, что день уже угасает — несмотря на то, что жалюзи были опущены, — и я услышал приближающиеся шаги. А ещё ощутил, как они сотрясают кровать, поэтому я сообразил, что это, должно быть, идет. миз Фэншоу. И действительно, дверь открылась, и там оказалась она.
- Ну, мальчик, - говорит она, - вот и мистер Фэншоу пришел поговорить с тобой, пока я готовлю ужин. Говори вежливо и не лги ему, потому что у мистера Фэншоу ужасный характер! Зайди внутрь, Генри, и поговори с мальчиком.
Да, сэр, я не увидел ни одной живой души, кроме неё самой, когда она открыла эту дверь, но потом она зашла в комнату, и из-за неё вышел какой-то высохший коротышка с густыми рыжими усами, густыми бровями — словно он отрастил ещё одни усы над глазами, — и лысой головой.
- Привет, - говорит он мне, и я с некоторым облегчением вижу, что он, в конце концов, не выглядит таким уж ужасным.
- Как я тебе сказала, - говорит ему миз Фэншоу, - этот мальчик гостил у дяди Джеймса, и чудо в том, что он вообще вернулся оттуда живым как раз вовремя, чтобы я успела оттащить его от края могилы. Его зовут — о, Господи! Разве я опять забыла его имя? Я же говорила тебе, что не привыкла к мальчикам!
- Это Джордж Меллиш, мэм, - сказал я ей ещё раз.
- Так и есть, Джордж. Джордж. Верно. Ну, Генри, этот Джордж ужасный лжец — не хочет рассказать мне ни слова о том, откуда он взялся, хотя он откуда-то сбежал, как это всем видно, и его родные, вероятно, изводят себя до изнеможения из-за него, неблагодарной поросли! Мистер Фэншоу — городской констебль, Джордж, и если ты солжешь ему, то отправишься в тюрьму, это так же точно, как и то, что ты ростом в фут. Генри, покажи ему свою звезду!
- Не на мне, — говорит тогда мистер Фэншоу.
После чего миз Фэншоу всплескивает руками и покрывается потом.
- Не на мне! Я знаю, что это значит, Генри Фэншоу! Ты снова ушел и потерял свой значок! В прошлый раз, когда мне пришлось искать этот значок, я так надорвала спину, ища его под кроватью, что теперь целую неделю не могу нагнуться, чтобы положить пирог в духовку! Разве недостаточно моих телесных страданий, чтобы ты проявил ко мне хоть какое-то уважение, не теряя свою звезду? Клянусь, ты потерял бы голову, если бы та не висела у тебя на шее, Генри Фэншоу, и в следующий раз, когда ты пойдешь на выборы, будь я проклята, если не расскажу людям, как ты заботишься о городской собственности! Непохоже, чтобы это была твоя звезда — освободись от бремени, что даёт эта звезда...
Неизвестно, как долго это могло продолжаться — как по мне, так она будто ещё и не начинала — но за всё это время лицо мистера Фэншоу покраснело больше, чем её; я видел, как его глаза выпучились, а брови задвигались.
- ЗАТКНИСЬ! - рыкнул он так громко, что я был готов свалиться с кровати.
Миз Фэншоу и в самом деле заткнулась, то есть просто разинула рот, как сом. Затем мистер Фэншоу говорит очень тихо:
- Я не потерял его, Ова, он прямо в моей чашке для усов [питьевая чашка с полукруглым выступом внутри, называемым защитой для усов, сохраняющей усы сухими], как и всегда, и если ты мне не веришь, то сходи да посмотри.
Она взяла уголок фартука и принялась вытирать лицо.
- Опять на меня кричишь! - говорит она. - Разве я не говорила тебе, что у него ужасный характер, мальчик? О, ты берегись его — ты не станешь говорить ему ерунды, как бедной слабой женщине.
После чего она погрозила мне пальцем и вышла, не сказав больше ни слова.
Когда она ушла, мистер Фэншоу закрыл дверь и уселся в кресло-качалку. Он выудил из кармана брюк трубку, поковырял в ней пальцем, пошарил вокруг, словно искал кисет, не нашёл, но всё равно сел, посасывая трубку. Мне стало как-то поспокойнее. Наконец он говорит:
- Ну-с, молодой человек, что это за побег? - и сводит брови к переносице.
Я подумал, что был бы не прочь попасть в тюрьму, если бы только там меня и оставили. Там были бы люди, с которыми можно поговорить, даже если они всего лишь ниггеры, и им пришлось бы меня кормить. Я никогда не слышал, чтобы кого-то лупцевали в тюрьме, или заставляли молиться о том да о сём, хотя, по правде говоря, у меня ещё не было большого опыта в этом деле.
- Я не сбежал, сэр, - говорю я.
- Это первая ложь, - говорит он.
Но я был в отчаянии, поэтому сказал:
- Я сказал то же самое миз Фэншоу, и это правда. Я просто ночевал у Грязного… в доме мистера Джеймса Джеллимана, только, а когда мы приехали в город, я заболел.
Мистер Фэншоу начал раскачиваться и некоторое время ничего не говорил. Мне показалось, что я не так и сильно солгал, но лежать и ждать, когда можно будет соврать, было определенно неуютно.
- Ты ночевал у дяди Овы, Джеймса, да? - наконец говорит он. - Вот хитрая старая птица.
Что ж, я был рад говорить правду, когда у меня появлялась такая возможность, поэтому ответил:
- Он очень приятный старик. Он был добр ко мне.
- О да, это так, - говорит мистер Фэншоу, раскачиваясь и посасывая трубка так, что она издавала своего рода свист. - У дяди Джеймса всегда было доброе сердце.
После этого он некоторое время молчал.
- Приютил тебя, да? Да, сэр, это похоже на дядю Джеймса.
- Да, сэр, он приютил меня, и мы хорошо провели время вместе, - говорю я, и начинаю вспоминать, как мы хорошо проводили время, и скучать по старому Джиму, и желать снова вернуться к нему домой.
И тут внезапно мистер Фэншоу перестаёт раскачиваться, вынимает трубку изо рта и направляет на меня мундштук, как дуло пистолета.
- Приютил тебя, да? Приютил тебя откуда? Где ты был? Куда ты шел?
- Б-был? - говорю я, слегка дрожащим голосом. - Ш-шёл? - и мне стало хорошо и страшно. Я знал, что Убийца глупцов, должно быть, стоит, навострив уши, чтобы послушать, что я отвечу дальше — то есть, он бы поступил так, если бы существовала такая вещь, как Убийца глупцов. - Ну, сэр, я был как бы в пути, можно сказать. Я путешествовал, то есть. Направлялся на Запад.
Я почти трясся, всё ещё будучи немного слабым и все такое, и ожидал, что он снова набросится на меня подобным образом, но вместо этого он откинулся в кресле-качалке и начал качаться и сосать трубку.
- На Запад, значит? - говорит он и смотрит в воздух так, как человек смотрит на дым, выходящий из трубки, только у него не было дыма. - В точку! Я и сам мечтал об этом, когда был мальчишкой. Пойти туда, заработать кучу денег и вернуться богатым, как Крез. Заставить людей выпучить глаза... Только я не мог вынести мысли о том, как моя бедная старая мать будет плакать и причитать по своему маленькому заблудшему ягненку. О, Генри, говорила она мне, я не выдержу, если ты уйдешь из дома! И винила себя, что не может не расплакаться только от одной мысли о подобном! Так что я никуда не ушёл... Разве ты никогда не думал о тех, кого ты оставил, Джордж, о том, что подушка станет мокрой от материнских слез?
Что ж, я подумал о Старой Крабихе, и мне захотелось расхохотаться.
- Хо! - тогда говорю я. - Будут они переживать! Думаю, к этому времени у них появился какой-то парень, гораздо более ловкий, чем я.
И после этих слов он с грохотом опустился на переднюю часть качалки и направил трубку на меня.
- Кто? - говорит он. - Кто они? Где живут? В каком городе?
Я просто выпялился на него и почувствовал, как на мне выступает пот — как на миз Фэншоу, только её пот был теплым, а мой — холодный. Я несколько раз открывал и закрывал рот, не зная, что мне сказать, пока вдруг не осталось только одно, и я сказал это так быстро, как только смог:
- Простите, сэр, я думаю, что меня сейчас стошнит.
Что и случилось, без дальнейших промедлений.
Что ж, мистер Фэншоу, он опрокинул кресло-качалку, но вовремя отскочил, и я успел выплеснуть это на пол, а не на постельное белье. Он крикнул миз Фэншоу, и после этого вокруг залетали швабры, тряпки и ведра. А мне ничего не оставалось, как затаиться и выглядеть ничтожеством — что было не так уж и трудно — испытывая, конечно, некоторый стыд, но ещё большее облегчение. И вот, когда уборка была закончена, миз Фэншоу дала мне еще одну чайную ложку жгучего лекарства, вымыла мне лицо, накрыла одеялом и велела немедленно засыпать.
ГЛАВА 10
Но я так и не заснул. Я чувствовал себя слегка вымотанным и рассеянным, но спать больше не хотелось.
«Мне нужно уйти, мне нужно уйти, мне нужно уйти», - продолжал твердить мой разум, словно колеса поезда, стучащие по шпалам, а затем другая его часть сказала: «Как? Ка-ак?» - словно гудок, долгий и заунывный. Но чем больше я вслушивался в то, что он повторял, тем меньше я мог ответить, как это бывает, когда слышишь гудок поезда в ночи, и он, кажется, просит тебя что-то сделать, или пойти куда-то, или пытается что-то сказать тебе, только ты не можешь разобрать, что, или куда, или как, и в итоге просто лежишь в своей постели, чувствуя грусть безо всякой причины.
Да, подумал я, я действительно сбежал, и я знаю, от чего я сбежал. Даже когда я вспоминал кое-какие хорошие времена, которые у меня бывали там до того, как я сбежал, — например, когда я тайком ходил на рыбалку, или купался летом в ручье, или после снегопада скатывался с холма в старом тазике для мытья посуды, который я прихватил с чердака, или находил новых котят Таб в сарае, прежде чем она успела их утопить, — даже когда я думал об этих приятных вещах, пока лежал тут, чувствуя себя жалким и чудным, и не зная, что делать дальше, мне не приходило в голову сказать: «Там не так уж и плохо» или «Я думаю, что выдержу еще немного». Всё, что приходило мне в голову, когда я думал о том, чтобы повернуть назад, было: «Я не пойду. Нет и нет». Куда бы я ни направлялся, но только не туда. Я думал о Джиме, и я бы точно не отказался снова оказаться там — я был бы только рад. Я вспоминал о том, как мы с ним сидели по вечерам, сунув ноги в духовку, а Джим тянулся за кувшином, рассказывая истории; я вспоминал о том, как он бродит без дела, теряет вещи и ищет их, и как мы вместе ходили на рыбалку или рылись в одиночку на его чердаке — но, тьфу! я понимал, что это будет первым местом, где Фэншоу станут меня искать, если я когда-нибудь выберусь отсюда — и, скорее всего, миз Фэншоу схватит Джима и устроит ему ужасную уборку в придачу, как она и говорила.
Я тоже подумывал о том, чтобы отправиться на Запад, но тот, конечно, казался ужасно далеким, и, честно говоря, я не очень-то хорошо представлял, как всё будет, когда человек доберется туда. Индейцы, золото, Тихий океан и всё такое. Только чем больше я об этом думал, тем менее ясным это становилось в моей голове...
Дасэр, пока я лежал там, мне в голову приходили всякие странные мысли, и от всех них мне становилось только хуже. Я думал о том, как взрослые всегда выглядят так, будто знают, что им делать, и при этом другие взрослые не говорят им, что делать, и я задавался вопросом, как человек может стать таким. Мне не казалось, что рост, усы и мужской разговор изменят меня... а потом я вспомнил, что Джим рассказывал мне о Убийце глупцов — Господи, я же знал, что это всего лишь сказка! — но почему-то я не мог выбросить его из головы, того здоровенного парня с острым топором, который всегда начеку, когда ты ведешь себя как глупец. Довольно плохо быть глупцом и без него, заглядывающего через твоё плечо ежеминутно. Я понимал, что думать о нём глупо, но от него меня бросало в дрожь, и я не мог выбросить его из головы...
В доме становилось все тише и тише, пока мне не показалось, что уже довольно поздно. Я прикинул, что Фэншоу думают, что я сплю, и, скорее всего, уже сами легли спать. Я проголодался и подумал, что если встану очень тихо, то смогу найти кухню, а, может быть, даже и свою одежду. Но я не знал, который час, и легли ли они спать, поэтому решил, что лучше подождать ещё немного.
Я лежал, прислушиваясь к звукам. С наружи возникла кошачья драка, внезапно начавшаяся и потом затихшая. Хлопала ставня, поэтому я понял, что, должно быть, поднялся ветер. Дом как бы скрипнул и успокоился — судя по звукам, было уже очень поздно. Затем, внезапно, я заметил, что в комнате стало светлее; у двери появилось что-то вроде сияния; по тому, как это выглядело, я понял, что дверь открывается, а за ней горит свет, но я не слышал ни щелчка задвижки, ни скрипа петель, ни шагов снаружи, вообще ничего. Затем у края двери появилась свеча; затем рука, державшая подсвечник, и после этого, как раз в тот миг, когда у меня волосы встали дыбом, а по спине побежали мурашки, вошла Благословенная Анжелина. Она была в ночной рубашке и с растрёпанными волосами, в стеклах её очков мерцали два маленьких огонька от свечи. Думаю, я вздохнул с облегчением от того, что это была только она, хотя, если бы я не видел её при дневном свете, то наверняка бы подумал, что это ведьма.
Под мышкой у неё было что-то большое — что, я не мог разобрать. Она положила это на сиденье качалки; затем поставила свечу на умывальник, после чего вернулась и закрыла дверь так же легко, как и открыла её. Наконец, она обернулась и приложила палец к губам.
- Тсс! - произнесла она. - Это час ведьм!
Меня это рассмешило, и я чуть не спросил, где её метла, но мне не хотелось её злить.
- А теперь ничего не говори, - тогда шепчет она, - но слушай меня. Мой папа поссорился с моей мамой и начал рыть землю насчёт тебя и того, что она всегда принимает беспризорников и бездомных, и что он собирается вернуть тебя туда, откуда ты сбежал, прежде чем ты успеешь глазом моргнуть, так что тебе лучше убираться, пока ещё есть время. Я принесла тебе твою одежду, которая отсырела, так что ты, вероятно, простудишься насмерть, и немного торта, пирога и печенья с изюмом, от которых, вероятно, тебя вывернет наизнанку после того, как ты так сильно болел, но это всё, что я смогла найти. Следующий вопрос: хочешь ли ты поесть сейчас, рискуя, что тебя тут же вырвет, или хочешь сохранить это на потом, но тогда ты будешь слаб как оголодавшая кошка и не сможешь убежать, если за тобой будут гнаться?
Мое сердце забилось, но я больше не чувствовал тошноты.
- Я сейчас съем немного, а остальное приберегу, - сказал я.
Она пошарила в свертке и достала печенье, которое протянула мне.
- Не ешь слишком быстро, а то колики начнутся, - приказала она мне, и, хотя я, конечно, мог бы его проглотить, я постарался сжевать его как можно медленнее.
Когда я закончил, она сказала:
- А теперь я отвернусь, пока ты будешь одеваться.
Одежда тоже была в свертке; она вытащила её и протянула мне.
Когда она отвернулась, я стянул с себя ночную рубашку её отца и надел своё. Одежда была влажной, и у меня застучали зубы.
- Ладно, - говорю я. - Теперь можешь смотреть.
Затем она подняла что-то ещё с сиденья качалки.
- Вот, — говорит она тогда, протягивая мне, - это старая куртка, которую я нашла среди тряпок, и мама всё равно не слишком расстроится, если она потеряется. А так тебе будет теплее.
Я надел её, обрадовавшись.
- А вот твоя еда, - говорит она, протягивая мне завернутый в бумагу свёрток. - Наверное, мой папа посадит меня в тюрьму за пособничество и подстрекательство беглому преступнику, но мне всё равно.
Мне стало немного стыдно. Она была такой уродливой маленькой девчонкой, что я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться, но чувствовал вину от того, что она была так добра ко мне.
- А тебя не высекут? - спросил я у неё.
Она как бы спрятала руку за спину.
- Нет, - сказала она. - Наверное, нет, пока у меня там фурункул. А когда он исчезнет, папа, наверное, забудет. Но он может посадить меня в тюрьму. Когда папа злится, ты вообще не можешь ничего сказать.
- Ты была очень добра ко мне, Благословенная Анжелина, и мне хочется отблагодарить тебя, - тогда говорю я, хотя это не далось мне легко. - Надеюсь, что когда-нибудь я смогу сделать это для тебя.
В ту минуту, как это вырвалось из моих уст, я увидел, что она смотрит вниз на свои босые ноги, и опять елозит одной по ковру, и я понял, что сейчас будет, сознавая, что должен был догадаться до того, как заговорить, но теперь уже слишком поздно.
- Не мог бы ты, - говорит она, и это звучит так, будто она задыхается, и я глотаю комок и говорю:
- Конечно.
Я кладу свой свёрток на качалку, беру её за плечи и на этот раз прицеливаюсь поточнее. Похоже, я начал привыкать — я попал ей в щеку именно туда, куда хотел, и, честно говоря, на этот раз это не обеспокоило меня больше, чем плевок.
Она положила руку к этому месту и потерла его — я не мог понять, терла она его или втирала — она уставилась в потолок, её очки сверкали в свете свечи, и она сказала
- Думаю, я покажу этой Эми Шинкл!
Затем она повернулась и сказала:
- Ступай за мной, - и, взяв свечу, первой вышла за дверь.
ГЛАВА 11
Мы тихо, как мыши, прокрались по темному коридору; она показывала мне, где можно обойти скрипучие половицы. Мы спустились по лестнице и оказались, как я понял, в прихожей.
- Подержи свечу, - говорит она. - Мне нужно отпереть засов. Сзади было бы проще, но мама и папа спят в спальне над ней.
Я взял свечу, и она отперла дверь. Когда она её открыла, ворвался сильный порыв ветра и задул свечу. Снаружи я увидел небо, полное больших рваных облаков, гоняющихся друг за другом, но со звездами между ними. Почуяв ветер и поняв, что я сейчас, честно говоря, сбегаю, я внезапно ощутил веселье, словно мне хотелось бежать и прыгать, и мне было всё равно, знаю ли я, куда иду, или нет.
- Вон там дорога, - говорит она. - Оттуда, откуда ты пришёл, от двоюродного дедушки Джеймса. Не возвращайся туда, что бы ты ни делал, иначе тебя наверняка найдут. Если бы я была тобой, я бы прошла немного по дороге, пока не дошла до леса, а потом срезала бы. Там, наверное, водятся рыси и щитомордники, но я никогда не слышала о медведях, а на другой стороне ты выйдешь на заставу, если не заблудишься по дороге.
- Ладно, - говорю я, - и ещё раз спасибо. Пожалуй, я пойду. Не думаю, что мы когда-нибудь снова встретимся, Благословенная Анджелина, так что спасибо тебе за твою доброту ко мне.
- Пустяки, - говорит она, тряхнув головой так, что её кудрявые лохмы встают дыбом. - Я бы сделала то же самое и для старой бродячей охотничьей собаки.
Я ощущал, как дует ветер, и видел звезды; Я думал обо всех приключениях, которые меня ждут, пока она будет сидеть дома с папой и мамой и всеми теми детьми из школы, которым она не могла дать взбучку потому что ещё не доросла, и мне стало её как бы немного жаль, а ещё я был ей благодарен. Мне это никак не повредит, подумал я, поэтому глубоко вздохнул и сказал: - Хочешь, чтобы я снова тебя поцеловал, прежде чем уйду?
Сначала она ничего не сказала, а просто постояла, глядя на меня, только было слишком темно, чтобы я мог увидеть, как именно. Потом она уперлась руками в бока и тряхнула головой, будто лошадь, облепленная мухами.
- Я бы не поверила, - говорит она. - Я, конечно, ничего такого не ожидала, но, похоже, ты становишься неженкой рядом со мной. А теперь просто убирайся отсюда, ты, мальчик, пока я не сказала что-нибудь, о чём потом пожалею!
Ну, я мог бы запустить в неё подсвечником, но вместо этого вернул его любезно и вежливо.
- Прощай, Благословенная! - просто сказал я и побежал по дорожке к воротам, прежде чем она успела бы подумать о том, чтобы выколоть мне глаза вилкой.
Я вышел на дорогу, и всё походило на то, будто я снова сбегал, только на этот раз у меня не было никакого плана. Но я решил, что тот, которым я пользовался раньше, будет не хуже любого другого — найти депо или запасной путь, где стоит поезд, и прокатиться на вагонах. Только мне придется найти его подальше от этого города, на случай, если мистер Фэншоу будет меня искать.
Дом Фэншоу стоял на окраине города; за ним по обе стороны дороги тянулись поля, и больше ничего, кроме ветра, облаков и звезд. Время от времени я оглядывался назад, но вокруг не было видно ни души, только дорога, уходящая вдаль — туда, где город уже скрылся за холмом. Какое-то время я шёл довольно быстро. Раз я увидел лошадь с белой отметиной на морде, стоящую у забора; я подошел, чтобы погладить её по носу, но она тряхнула головой, как Благословенная Анджелина, и ускакала в другую сторону. Я прошёл ещё немного и почувствовал, что выбился из сил. Я подумал, что остановлюсь, чтобы отдохнуть и перекусить — и тут, разве я не вспомнил, что забыл еду?
О, я знал, где она, завернутая в пакет и лежащая там — на сиденье качалки, куда я ее положил; и как я мог забыть про неё? Она полностью вылетела из моей головы, когда я целовал ту глупую девчонку!
Я уселся на камень у обочины дороги, и холодный ветер обдувал меня, а облака мчались по звездам надо мной, и я ругался всякими скверными словами, которые знал, но этого было недостаточно. Затем я снова отправился по дороге, потому что больше нечего было делать.
Чуть дальше, слева от меня, я увидел, где примерно начинается тёмный лес, и хотя мне не хотелось заходить в те заросли с рысями и щитомордниками, о которых упомянула Благословенная Анджелина, я подумал, что в любом случае они будут некоторым укрытием от ветра, и я мог бы лечь и немного поспать на опушке леса, а затем пройти через тот лес утром, когда взойдёт солнце.
Поэтому я перелез через забор и срезал путь через поля, но, похоже, чем больше я шёл, тем дальше становился лес, и тем большую слабость я чувствовал, да и колени стали подгибаться с каждой минутой. Мне стало казаться, что я направляюсь в тот лес, чтобы лечь и умереть от голода, а годы спустя охотники или кто-нибудь ещё наткнутся на мои кости и скажут: «Да, это же похоже на скелет мальчика!» ... И я подумал, что к тому времени от меня останется только череп и груда ребер, если меня не разбросают по всем четырем сторонам животные, уносящие куски меня, — и мне показалось это такой ужасной призрачной мыслью, что я испугался, просто подумав об этом, даже если скелет, который я имел в виду, был не чьим-то, а моим собственным.
Земля была неровной, и я старался ступать как можно осторожнее в свете звезд, чтобы не упасть; когда я поднял глаза, чтобы посмотреть, приближается ли лес, и то, что встретилось моему взгляду, заставило меня вздрогнуть от ужаса после всех тех мыслей об охотниках и мертвых костях и о том, что ещё не пришло мне в голову, потому что там был свет, мерцающий среди стволов деревьев. Что делает свет в лесу в это время ночи? Это не могло быть ничем, кроме духов, насколько я мог судить — если бы это был кто-то, разбивший там лагерь, он бы давно спал, и его костер догорел бы до углей, в то время как этот свет выглядел ярким и движущимся.
И все же в этом свете было что-то радостное, даже если он казался светом духов, и я продолжал топать по полю в его сторону, будто он как бы влек меня к себе. Затем, когда я подошёл достаточно близко, я увидел, что это и в самом деле костёр; на опушке леса я лег на живот и стал ползти к нему, пригибаясь и петляя за стволами деревьев, чтобы отсвет не попадал на моё лицо, на случай, если там был кто-то, и мне не хотелось, чтобы он заметил меня. Костёр знатно полыхал, и дым шёл в мою сторону; только когда я подобрался поближе и обошёл с одной стороны, я увидел человека, сидящего у костра, совершенно бодрого, хотя было уже поздно, и ничего не делающего, кроме того, что он пялился на огонь.
Я хорошо видел его с того места, где был, и даже в нём, сидячем, я смог различить, что это был высокий долговязый парень; на котором был плащ, и как было видно по медным пуговицам — солдатский, но выцветший так, что нельзя было сказать, был ли он когда-либо синим или серым. Его лицо было довольно вытянутым и кривобоким, частично заросшим бородой песочного цвета, а по лбу от одной брови к волосам тянулся большой красный шрам зловещего вида, как будто ему однажды проломили голову. Но хотя я видел парней со шрамами, которые заставляли выглядеть их немного странными: свирепыми или злобными, его вид изменился не больше, чем от царапины или потёка ягодного сока, которые он мог получить, гуляя по лесу. Но что вызвало у меня странное чувство в лице того парня той ночью, заставив меня спрятаться за ствол дерева, чтобы убедиться, что я не семя, так это вовсе не шрам, а то, как глубоко были посажены его глаза — так, что они просто казались тенями там, где ожидаешь их увидеть, за исключением редких отблесков света, отражающих костёр, — как глаза у опоссума, перебегающего дорогу, когда несёшь ночью фонарь. Я подобрался довольно близко и лежал, наблюдая за ним, сидящим, обхватившим колени руками, глядящим в огонь невидимыми глазами. Я лежал неподвижно, и он сидел неподвижно; ничего не было слышно, кроме потрескивания огня и ветра, дующего в верхушках деревьев; мало-помалу я начал успокаиваться. Затем он внезапно начал насвистывать, очень тихо. У него был приятный, сильный, пронзительный свист; довольно скоро он зазвучал громко. То, что он насвистывал, не было похоже ни на одну из известных мне песен, но это было так мелодично и грустно! Да это была самая грустная песня, которую я когда-либо слышал! Это была такая скорбная мелодия, что я почувствовал себя старым псом, раньше принадлежащим людям, жившим рядом с церковью, который не мог удержаться от воя, когда начинал играть церковный орган. Сначала слезы покатились по моему лицу, и я прикусил губу, чтобы не издать ни звука, но вскоре начал всхлипывать, и это были громкие, похожие на икоту рыдания, которые я не мог остановить, как не мог остановить дыхание. Совсем не взбучка, а эта мелодия заставила меня реветь.
Сначала я всхлипывал тихо, но потом всё громче и громче, и не мог сдержаться, пока тот парень внезапно не перестал насвистывать.
Он резко повернул голову и крикнул: «Кто там?», вскочив на ноги. Это напугало меня до смерти; на минуту я смог затаить дыхание и замолчать. Затем раздался еще один всхлип, словно во мне лопнул большой пузырь; и прежде чем я успел встать, чтобы сбежать или вообще хоть как-то пошевелиться, он сделал два гигантских шага к дереву, за которым стоял я, протянул руку и схватил меня за шиворот.
- Эй, ты, выходи-ка оттуда! - сказал он, и, вытащив меня за шкирку, словно кошку, из-за дерева, сказал:
- Да ведь это всего лишь мальчишка, - и начал смеяться.
Слезы всё ещё текли по моему лицу; я вытер их рукавом куртки. Затем он перестал смеяться и наклонился, глядя на меня своими глазами, которые были так глубоко посажены, так что я по-прежнему не мог их разглядеть, даже вблизи, пока он стоял спиной к костру.
- Кто послал тебя сюда? - говорит он, резко и неприятно.
- П-послал меня? - говорю я. - Меня никто не посылал.
- Тогда что ты делаешь здесь, в лесу, посреди ночи? Почему ты не спишь дома? Как тебя зовут? Откуда ты?
Похоже, эти вопросы стали той соломинкой, что сломала мне спину. Великий Боже Всемогущий, почему все стараются сунуть свой нос в мои дела? Откуда ты, куда ты направляешься, иди сюда, иди туда — говорю вам, мне кажется, что ниггерам живётся лучше, чем детям, у которых не было войны, которая бы их освободила! И тогда я принялся реветь ещё сильнее, чем раньше, и в то же время кричать на него и даже пинать и бить кулаками.
- Кем ты себя возомнил, вообще-то? - кричу я. - Спрашиваешь меня, кто я или откуда я! А я тебя о чём-нибудь спрашивал, хотел бы я знать? Если ты думаешь, что отправишь меня обратно, то лучше подумай о чём-то другом, потому что я никуда не пойду и ничего не скажу, а прыгну в пруд и утоплюсь, если ты попытаешься меня заставить.
И я вырвался, как сумасшедший, ударив его по руке.
Сначала он отступил назад, выглядя слегка удивленным, и следующее, что я помню — он обхватил меня своими длинными руками и поднял, как младенца. Всё, что мне подумалось — что он собирается бросить меня в костёр или подержать над ним, и я извивался и орал изо всех сил, но вместо этого он умудрился сесть на землю, усадив меня к себе на колени.
- Ты замёрз, - сказал он очень тихо, и, потянувшись в темноту позади себя, он вытянул одеяло, набросив его на меня и хорошенько укутав, а я вел себя так, будто у меня была истерика. Когда он меня укутал, я больше не мог сильно метаться, и, кроме того, он крепко обнял меня.
- Ш-ш-ш! - вот и всё, что он говорил. Каждую минуту:
- Ш-ш-ш!
И вскоре я начал успокаиваться, потому что устал, а он сидел неподвижно, крепко прижимая меня к своей груди, и я слышал, как колотится его сердце, и чувствовал, как он вдыхает и выдыхает, ровно и спокойно. Следующее, что я осознал: я засыпаю...
МАЙЛО БОГАРДУС
ГЛАВА 12
Проснувшись следующим утром, я первым делом увидел его, сидящего на корточках у огня и держащего зеленую палку с рыбой над углями. В этот момент он поднял голову, но, заметив, что я не сплю, он не улыбнулся или что-то вроде того, а просто посмотрел на меня, и тут я впервые ясно увидел его глаза. Они были почти такими же странными днем, как и ночью, но по-другому — они были очень светлыми для человеческих глаз, больше похожими на козьи или кошачьи, только серые, и глубоко посаженные в те пещеры под его лбом.
Я приподнялся и потёр лицо. И понял, что уже довольно поздно — по тому, как солнце пробивалось сквозь листву и делало огонь бледным. Я откинул одеяло, которым был накрыт, и встал. Он продолжал смотреть на меня, просто слегка поворачивая рыбу, чтобы она равномерно подрумянилась, и не говорил ни слова. Молчание стало казаться странным, и я заговорил.
- Ты накрыл меня, - сказал я. - Я очень обязан.
Он ничего не ответил, просто продолжал переворачивать рыбу, с которой капал сок, шипевший в огне.
- Надеюсь, тебе не было холодно, - говорю я.
Он покачал головой и указал на еще одно одеяло, аккуратно сложенное на земле, рядом с которым лежал брезентовый рюкзак.
Я взял то, под котором спал, и положил его сверху. Затем он поднял лист подорожника, который лежал на земле рядом с ним, снял им рыбу с палки и протянул мне.
- А ты? - говорю я.
- Я уже поел, - говорит он.
Так что я взял рыбу, присел на корточки, как он, и хорошенько поел — как это у меня получилось без тарелки или чего-либо подобного, — бросив чешую и кости в огонь. Я должен был сказать спасибо, подумал я, когда доедал половину, но, похоже, было уже слишком поздно. В лесу становилось все тише и тише, и мы оба молчали; мне пришлось как бы прочистить горло, прежде чем я смог хоть что-то сказать:
- Не знаешь, есть ли где-нибудь поблизости источник или ручей, где я мог бы попить?
Он указал куда-то за деревья, как будто был глухонемым, и я встал и пошёл в том направлении, куда он указал, словно я тоже был глухонемым. И точно, спустившись по склону, я вышел к ручью. Я подумал, что он, должно быть, поймал рыбу тут, потому что я увидел много рыб, и кресс-салат тоже рос на дне, а вода была очень чистой. Я оставался там некоторое время, смывая жир с лица, периодически попивая воду и наблюдая за проплывающими рыбами.
Я мог бы пойти дальше, сказал я себе, и не возвращаться туда, где он сейчас. Он вряд ли станет скучать по моей компании. Но мне это показалось не совсем правильным... Ему ничего не стоило бы открыть рот и сказать несколько слов, подумал я... Я посидел там ещё немного, вспоминая прошлую ночь: как он сначала напугал меня, а потом отдал мне свое одеяло и всё такое, и был добр ко мне. Наконец я сказал себе: «Ну, может, он обиделся за то, как я себя вёл. Думаю, мне следует признать это и извиниться за то, что я так себя вёл».
После этих слов я встал и направился обратно на... поляну.
Он по-прежнему сидел там, где я его оставил, но достал трубку для курения, от которой приятно пахло. Я остановился на минуту, когда увидел его, сглотнул, а потом подошёл прямиком к нему и протянул руку.
- Меня зовут Джордж Меллиш, - сказал я, - и я направляюсь на Запад. Думаю, вчера вечером я поступил довольно глупо, и я пришел попросить прощения.
Он повернул голову, посмотрел на меня, посмотрел на мою руку, и на минуту я подумал, что он будет сидеть и не скажет ни слова, и если бы он так поступил, то я бы не знал, что мне делать. Но тут же — очень медленно и легко, словно он был высоким деревом, растущим прямо у тебя на глазах, — он встал, протянул руку и пожал мою. Боже, он... был высоким, очень высоким!
- Привет, Джордж, - говорит он. - Садись. Я все утро думал, готовясь сказать тебе то же самое.
- Что тоже самое? - говорю я, чувствуя себя значительно легче.
Он снова присел, и я тоже.
- Просить прощения.
- О, скажи-ка! - говорю я. – А за что?
- Вчера вечером, - говорит он и затягивается трубкой, - я был груб с тобой. Я задавал тебе вопросы, которые меня не касались. Я спросил тебя, кто ты, откуда и куда направляешься. В ответ ты меня ударил. Ну, когда я потом подумал, то вспомнил, как мне задали тот же вопрос, и как я так же ответил — ударил парня в нос, то есть. Я бы не стал спрашивать взрослого мужчину о его делах, как и не ожидал бы, что он спросит у меня, будучи незнакомцем, и я не имею права спрашивать тебя только потому, что ты мальчик. Прошу прощения.
- О, все в порядке! - говорю я.
Но я не мог избавиться от ощущения, что он, возможно, собирается расспросить меня ещё раз.
- Дасэр, - говорит он, глядя на табачный дым, - вчера я был неправ. Ты был тоже немного неправ, но я был неправ больше. У меня были на то причины, но не суть. Я не имел права так с тобой обращаться.
Тут он замолк и снова затянулся трубкой. Затем он продолжил.
- Взрослые часто совершают ошибки. Пока ты не повзрослел, ты не знаешь, что это так; тебе кажется, что они всегда знают, что делают, поэтому взрослые кажутся детям странными большую часть времени.
Тут он снова замолчал, как будто пришло время мне что-то сказать, но поскольку я не мог отрицать, что это так, мне показалось более вежливым промолчать.
- Ну, неважно, - говорит он тогда. - Теперь все кончено. Мы забудем об этом — и поскольку ты назвал мне своё имя, честно и справедливо, я скажу тебе своё, как смогу. Меня зовут Майло Богардус, но это не мое настоящее имя, скажу тебе сразу.
- Не настоящее? - спрашиваю я.
- Несэр, — говорит он. - Это было имя, которое взяли у мертвеца и дали мне.
- Как это? - говорю я.
Он указал на шрам на своём лбу.
- Всё это произошло на войне. Когда я получил это там, меня так потрясло, что я не мог вспомнить ничего из того, что случилось в моей жизни, или даже своего собственного имени, поэтому, когда парень на соседней койке умер, люди из больницы просто взяли его имя и дали мне. Он был холостым и без родственников, и, в любом случае, часто бывает, когда у двоих парней одинаковое имя, поэтому я решил, что в этом нет ничего плохого.
До сих пор я сдерживал свой пыл, не желая быть тем, кто снова начнет задавать вопросы, но теперь меня разобрало любопытство, да так, что терпеть не было никакой мочи, и я спросил:
- Ты был ранен в бою?
- Так мне сказали, - говорит он. - Я этого не знаю. Меня подняли и отнесли обратно; всю одежду с меня сорвало взрывом снаряда, так что я даже не знал, на чьей я был стороне. Но это был госпиталь Союза [Северных штатов].
- Неужели ты не помнишь, дрался ты или нет?
Он покачал головой.
- Ничего из того, что было раньше.
- И ничего до того — ни твою маму, ни папу, ни откуда ты родом, вообще ничего?
Он снова покачал головой.
- Ну, — говорю я, - я, конечно, никогда не слышал о таком! Как человек может так всё забыть?
- Я не могу тебе сказать, - говорит он. - Довольно часто я сам задавал себе эти вопросы. Я снова и снова прокручивал это в голове — всё, что я помню: как это было, когда я очнулся в госпитале, и с тех пор. Я думал, что если вспомню достаточно, то что-то ещё вспомнится. Но этого так и не случилось. Вот что я тебе скажу, Джордж. Если ты захочешь пойти со мной, хоть немного, я расскажу тебе всё, что смогу.
- Да, сэр, - говорю я. - Я был бы очень рад послушать это!
ГЛАВА 13
Ну и, Майло бросил землю в огонь, чтобы затушить его; взял рюкзак и одно одеяло, и дал мне другое, чтобы я его нёс; мы уже собирались отправиться в путь, когда меня вдруг осенила мысль.
- Подожди минутку, - говорю я, - куда ты направляешься?
- На другую сторону леса, - отвечает он.
- О, - говорю я, вздыхая, - всё в порядке.
Потом я задумался, стоит ли мне говорить об этом, и спросит ли он, почему меня это волнует, и начнет ли снова задавать вопросы, пусть даже вежливо, но он просто пробирался сквозь деревья, как будто знал, куда идет, и, конечно же, вскоре мы вышли на тропу. Я некоторое время шёл позади, пока деревья не расступились; он подождал меня, и мы пошли бок о бок.
- Теперь, - говорит он, глядя прямо перед собой, будто вообще не разговаривая со мной, - я расскажу тебе, как всё было.
- Из-за того, что случилось со мной, я — человек без истории. Как будто я родился взрослым. Или, нет, скорее, я никогда не был рожден женщиной, а вышел прямиком из рук Бога, законченным мужчиной, но не знающим, как младенец. Вот как это было, когда я пришел в себя в той больнице.
- Первое, что я узнал, когда я вообще что-то узнал, была боль. Тогда мне казалось, что она была не только в моей голове, но как будто она была повсюду во мне и вокруг меня. Она была даже не только в моем теле. Она была в моей кровати, моей подушке, моём одеяле и даже в воздухе, которым я дышал. Это было начало.
- Затем, постепенно, я начал чувствовать, что боль была только в моей голове. Словно две армии, пытающиеся раздвинуть стороны. И я начал видеть и слышать образы, звуки и движение, и они тоже были болью. Только боль была всем, что они значили для меня. Я слышал, как льется вода, или как ложка звенит о тарелку, или стон, или слова, или видел, как человек проходит перед окном, и меняется свет, и я сознавал это, ощущал это, но не знал, что это было, за исключением боли.
- Спустя долгое время боль слегка утихла, и всё начало собираться в единое целое, как тогда, когда Бог сотворил мир, только медленнее. Я увидел, что нахожусь в большой длинной комнате с белыми окнами. Я чувствовал, как с крыши спускается жар. Справа, слева и напротив меня стояли ряды кроватей и тюфяков, и мужчины и женщины ходили взад-вперед и между ними. Иногда кто-то останавливался у моей кровати, чтобы позаботиться обо мне, и говорил слова, но я пока не мог понять, что они означали.
- И следующим стало то, что среди моей боли появилась радость, потому что, когда я мог смотреть на вещи и распознавать их такими, какие они есть — будто всё, что я видел, было чудом, и я имею в виду всё — не только солнце и звезды, появляющиеся в окне, или вода, когда я хотел пить, или сон, когда я уставал, но и грязные бинты, и помойные баки, и мухи, садившиеся на лица тех, кто был слишком слаб, чтобы смахнуть их. То, как я думал об этом с тех пор, а в то время я не имел никакого представления о добре и зле — всё было стерто — и поэтому все дела Божьи были хороши для меня, и чудесные мысли приходили мне в голову, хотя я не мог их высказать; и всё, что я хотел делать — это восхвалять Господа, не только за Его цветы и птиц, и свежий воздух, и любящую доброту, но и за грязь, и горе, и смерть вдали от дома среди чужих людей... Иногда я от радости пытался петь какие-то гимны, точно так же, как другие стонали от боли, но я вряд ли бы понял, что делаю что-то не то, если бы парни на начали кричать на меня из своих кроватей, чтобы я заткнулся. Они никогда не беспокоили меня, если я плакал от боли, но когда я пел от радости, они ругали меня и даже бросали в меня вещи. Но в то время боль и радость были для меня перемешаны друг с другом, как будто это были не две вещи, а одно и то же.
Майло замолчал, и мы некоторое время шли по лесу в тишине. Солнце было очень теплым там, где оно пробивалось сквозь деревья, и всё пахло весной... Рассказ Майло заставлял чувствовать себя так, будто находишься прямо там, в той больнице рядом с ним, несмотря на то, что всё это звучало странно; он молчал, я сделал глубокий вдох, как будто вышел из дверей дома наружу. Спустя некоторое время я сказал:
- У меня никогда не было боли, которая бы заставила меня чувствовать себя радостным. Когда я сломал руку или, когда у меня болело ухо — я лишь чувствовал себя несчастным.
Казалось, он меня не слышал; он просто продолжал смотреть в пустоту, словно меня там не было. Затем, когда я уже перестал надеяться услышать что-то ещё, он снова заговорил.
- О, да! - говорит он. - Это было и радостью, и болью одновременно. Казалось, что я был единственным, кто так радовался, но у всех была боль. Мужчины и женщины ходили среди кроватей в той комнате, пытаясь остановить боль, как вереница глупых детей, взявшихся за руки и пытающихся остановить прилив могучего океана. Но боль всё приходила и приходила, как прилив. Они не могли её остановить. Потом она возвращалась, оставляя одних утонувшими в потопе, а других — вымытыми отливом. Я чувствовал, как она прибывает во мне и уходит, как волны: боль и радость, боль и радость — но прилив отступал; я поправлялся, потому что боль покидала меня, и радость тоже, что-то одно из них не оставалось.
- Вот тогда-то я и начал понимать слова и произносить их, и люди там спросили, как меня зовут. Но я не мог вспомнить ни этого, ни чего-либо ещё, что было до того, как бы меня ни расспрашивали. Поэтому, когда умер парень на соседней койке, они назвали меня его именем, чтобы хоть как-то меня называть.
- Когда я достаточно окреп, чтобы вставать, я начал помогать медсестрам носить еду и баки с помоями, и учился менять повязки. Иногда у меня снова начинала болеть голова, так сильно, что мне приходилось возвращаться в постель, и всё на некоторое время становилось черным. И примерно в это же время мне начали сниться сны, иногда их части походили на воспоминания, но они не становились для меня ясными, когда я снова просыпался. Всё, что я мог уловить в них, было о людях с черными лицами, прыгающих, кричащих и бегающих; ложащихся на спины, чтобы зарядить винтовки, вскакивающих, чтобы выстрелить, затем снова падающих с отстреленной половиной головы; и ещё шум, ужасный шум, такой громкий, что он каждый раз будил меня; бывали и тихие сны о том, как люди шепчутся за дверью, а я лежал в темноте, пытаясь услышать, о чём они говорят, но так и не улавливал ничего ясного, кроме слов: Осторожно! Опасность! или Берегись! И я просыпался в поту, зная наверняка, что у меня где-то есть враги, каким-то образом и по какой-то причине, о чём я никогда не узнаю.
- Иногда я слышал голос Божий в ночи, ясный, как голос человека, говорящий мне, что каждый человек в этой комнате — мой брат. Он также дал мне доказательство Своих слов, потому что, когда я начал двигаться, ухаживая за теми, кто был больнее меня, я осознал, что мне был дан дар, позволяющий снять боль. Иногда я мог сделать это взглядом, а иногда прикосновением руки. Иногда боль выходила из другого парня через меня и уходила прочь; в других случаях она проникала мне в голову, и мне приходилось держать её там. Я никогда не понимал, как это получалось, но все это видели; медсестры будили меня ночью и просили прийти, когда кому-то становилось плохо; один врач ненавидел эту мою способность и насмехался над ней, но другой всегда звал меня, когда знал, что должен причинить боль человеку. Это он хотел отправить меня в больницу в городе учиться дальше — может быть, стать врачом, — но когда я подумал об этом, ко мне во сне пришли голоса и предупредили меня — таким ужасным и дразнящим образом, что я едва смог расслышать их наполовину, — что чужие города и чужие дома были местами моих врагов.
- Но, в конце концов, и боль, и радость, и голос Божий тоже начали угасать. О, они иногда возвращаются, но не так часто и не так отчетливо... Они сказали, что мне становится лучше, но бывали времена, когда я не был в этом так уверен. Бывали времена, когда я мог плакать по ночам из-за тех вещей, что я узнал. И в то же время мне показалось, что моя способность облегчать боль тоже угасает. Казалось, что у меня больше не получится, как это бывало поначалу. Эта способность работала лучше в тишине ночи, когда люди не разговаривали и не двигались; я также понял, что она не воздействует на людей одинаково - некоторым она приносила облегчение, но другим не становилось лучше. Наконец я понял, что эта способность действует по-разному в зависимости от того, кто был рядом. Одна женщина, приходившая к медсестре каждый день, громко говорила, слишком топала и слишком быстро хватала то, что ей давали. Я понял, что для меня бесполезно даже пытаться, если она находилась рядом. Она или тот врач — тот, который насмехался на меня.
- И наконец, когда я смотрел на мужчин и женщин вокруг меня, на больных и раненых, и на тех, кто ухаживал за ними, я начал видеть хорошее и плохое среди них, и понял, что снова стал подобен тому, кто вкусил от плода того дерева.
ГЛАВА 14
Мы вышли из леса, и Майло замолчал. Солнце жарило почти также, как летом, и повсюду пели птицы. Мы стояли неподвижно, оглядываясь по сторонам. Мы находились на краю возвышенности, откуда открывался вид на долину внизу, по которой бежал ручей, с ещё одним хребтом за ней. Спустя некоторое время я спросил:
- Разве здесь не тепло?
Сначала он сделал вид, что не слышит меня, просто стоял и смотрел перед собой. Затем он повернулся и посмотрел на меня так, словно я был деревом, камнем или чем-то таким, а он думал о чём-то другом. Наконец, я увидел, как изменились его глаза, будто его лицо сначала было домом с закрытой дверью, но затем она отворилась, и там стоял парень и говорил: «Ну, привет, заходи-ка внутрь!»
- Пошли купаться! - говорит он тут.
Купаться! А это была середина марта! Я никогда в жизни не слышал, чтобы взрослый человек думал о таком!
- Да, сэр! - говорю я.
С этими словами он похлопал меня по плечу, как в прошлый раз, и сбежал вниз по склону; его длинные ноги, словно ножницы, отрезали по три ярда за раз; я следовал за ним так быстро, как у меня получалось, но упал на полпути и скатился по оставшейся части, просто ради забавы. К тому времени, как я догнал его, он уже был без штанов и расстегивал пуговицы рубашки; к тому времени, как я разделся, он уже был в воде, обрызгав меня. Я вбежал и тоже принялся его обливать. Отличный день, но в ручье было холодно! Дух захватывало, и одновременно вопилось от восторга! Глубина тут была не выше колена, и я не знаю, хватило бы у меня смелости вымокнуть с головы до ног, если бы я не поскользнулся на камнях и не упал. Я вынырнул, задыхаясь и вопя; Майло, он специально нырнул, но тоже быстро вынырнул; затем я выбежал на берег, а он погнался за мной; он гонялся за мной некоторое время и мог бы легко меня поймать, конечно, но давал мне уйти; затем мы проделывали разные трюки — он здорово крутил колесо; я сделал несколько кувырков вперед и назад и пытался встать на руки, но упал; после этого мы пробежали полпути вверх по склону и снова скатились вниз. К тому времени мы уже изрядно разогрелись и запыхались; мы улеглись на берегу под солнышком и просто отдыхали, положив руки под головы и великолепно себя чувствуя. Спустя некоторое время я говорю:
- Неужели ты не помнишь никаких сражений?
- Какие-то, - говорит он. - Я был санитаром, и некоторое время после того, как выписался из больницы, носил носилки.
- Какие? - спрашивая я. - Мне бы, конечно, хотелось послушать.
Но он говорит:
- Нет. Я слишком спокоен сейчас.
Затем мы немного помолчали.
- Ты когда-нибудь видел океан? - спрашиваю я.
- Да, - говорит он.
- Я никогда не видел. Какой он?
- Зеленый, - говорит он, - и серый, и синий, и фиолетовый, и черный, и неподвижный, и спокойный, и пугающий, и тихий, и всё такое разное, о котором можно думать в разное время. На него можно смотреть вечно и никогда не устанешь, так как он никогда не перестает меняться.
- Ты видел Атлантический или Тихий океан?
- Атлантический, - говорит он, - и Мексиканский залив.
- Я хочу посмотреть на Тихий океан, когда попаду на Запад, - говорю я. - Но главная причина, по которой я туда направляюсь — это поиски золота. Джим — это парень, которого я знал — он говорит, что если я буду осторожен и не стану вести себя слишком глупо, то смогу заработать и стать богатым человеком.
- Зачем? - спрашивает Майло.
- Зачем? - говорю я. - Зачем... Затем, что... ну, разве не здорово разбогатеть и построить себе большой особняк, заиметь карету, пару лошадей, кольцо с бриллиантами, и всё такое?
- Нет, - говорит он.
- Разве тебе не хотелось бы иметь тысячу долларов, зайти в магазин и просто сказать: «Дайте мне вон то!» — чего бы тебе ни захотелось?
- Нет, - говорит он.
- Ну, - говорю я тогда, - а чего бы тебе хотелось?
- Я люблю есть — когда голоден, спать — когда устал, разговаривать с людьми — когда мне хочется, а не когда нет; и путешествовать, чтобы посмотреть мир.
Я не смог придумать, что тут сказать. Это он заговорил следующим, спустя некоторое время. Он сказал:
- Я чувствую, как подо мной растет трава.
Я такого не чувствовал, поэтому сказал:
- Я чувствую, как муравей ходит вокруг моего большого пальца ноги.
- Я чувствую солнце, воздух и землю по всему телу, - тогда говорит он. - Мужчины недостаточно ходят голыми.
- Индейцы достаточно ходят голыми, - говорю я, - но они просто язычники.
Затем мы оба снова замолчали, пока внезапно, не зная, что я это скажу, или совсем не ожидая этого, я сказал:
- Я сбежал.
- Это как? - говорит он.
- Но я сбежал не от своих родителей. Это были люди, которые приняли меня после того, как мои родители умерли.
- Ну, - говорит он, - я думаю, у тебя были на то причины.
- И я снова убегал, когда встретил тебя, - говорю я. - От констебля из того городка, в котором он был. Он сказал, что посадит меня в тюрьму, если я не скажу, откуда я, но я не сказал.
Он сорвал травинку и начал ее жевать.
Затем я перевернулся на живот, чтобы получше видеть его лицо, и сказал:
- Майло, ты когда-нибудь слышал об Убийце глупцов?
- Нет, - говорит он, поворачивая голову ко мне, - а что это такое?
И я попытался рассказать все так, как мне рассказывал Джим: что Убийца глупцов был громадным великаном, и если не быть осторожным, то он придет и изрубит тебя на куски. И я рассказал о Джиме — о том, как я встретился с ним, и о том, как мы хорошо проводили время и всё такое, и о том, какой он был парень — не верящий в уборку своего дома, или сам по себе, и что он считал, что вокруг не должно быть женщин, и о том, как он всегда болтал без умолку, так что нельзя было сказать, где выдумка, а где нет. Я заговорил, и, похоже, не мог остановиться; я выдал ему всё, что рассказал Джиму, и даже больше: о Старой Крабихе и Старике, о Фэншоу и Благословенной Анджелине, и, в конце концов, было похоже, что мысль, которую я хотел донести, была такой: не думает ли он по тому, что я сделал и как я себя вел, и как всё это прозвучало, что я ещё больший глупец?
- А кто не глупец? - тут говорит он.
- Господи, мне всего двенадцать лет! - говорю я. - У меня ещё нет опыта, чтобы судить. Но, конечно, я забыл - может быть, ты помнишь даже меньше меня.
- Да, - говорит он. - В этом есть доля правды: с одной стороны, можно сказать, что мне не больше пяти-шести лет. Но я много путешествовал в эти годы. Я повидал множество людей. И я тоже ушёл в себя, думая о том, что увидел. Я думал о странных вещах, которые на моих глазах делали люди - глупые, если можно так выразиться. Глупцами, как мне кажется, нас создал Бог, так что, похоже, есть смысл быть глупцом, если мы можем взглянуть на это правильно.
- Ну, - говорю я, - я бы хотел знать, как поступать правильно. О, меня это не беспокоит, когда я иду купаться или кувыркаться, или даже когда лежу здесь, разговаривая с тобой. Но когда я один и чувствую себя подавленным, я начинаю думать, не самый ли я большой глупец на свете, и — ну, неважно, что я себе говорю, я просто чувствую, что за мной может гоняться что-то вроде Убийцы глупцов. Знаешь, что заставило меня вспомнить о нём? Те... сны, о которых ты рассказывал, когда ты слышал голоса за дверью, говорящие «Опасность» и «Берегись», так что ты понимал, что у тебя есть враги.
- А, это, - говорит он и отворачивает голову, чтобы я больше не мог видеть его лица.
Затем мое сердце забилось, и я почувствовал под собой холодную землю, с которой, несмотря на солнце, еще не сошёл иней, и у меня по спине побежали мурашки.
- Майло, - говорю я, - Майло, ведь нет настоящего Убийцы глупцов, да?
Он не отвечал с минуту; затем повернул голову и посмотрел на меня.
- Я не знаю, Джордж, - сказал он. - Как я могу ответить тебе, что его нет, просто потому что я никогда его не видел и не слышал о нём? На земле есть множество вещей, которых люди не знают, и не должны знать, и никогда не узнают. Так что у всех нас есть страхи, как те, которые мы знаем, так и те, которых мы не знаем и не можем знать.
Я не мог больше лежать.
- Мне холодно, - говорю я. - Думаю, я лучше оденусь.
- Ладно, - говорит он и тоже встает. - Нам пора отправляться в путь.
И он начал одеваться так же, как и я.
Но даже когда я оделся, мне было так холодно, что мои зубы начали стучать, несмотря на солнце, одежду и прочее. Майло услышал и взглянул на меня; я понял, что он заметил, но ничего не сказал, просто подхватил рюкзак и одеяло. Мне было так плохо, что я начал думать, что, может быть, Старая Крабиха была права, говоря, что человек обязательно заболеет насмерть, если искупается до первого июня, и, может быть, я подхватил свою болезнь. Затем, когда я был готов накинуть второе одеяло на плечи, Майло протянул руку и положил её мне на руку; он просто оставил её там, и вскоре мои зубы перестали стучать. Я ощущал, как он, тихо и уверенно, проходит сквозь меня, как прошлой ночью, когда он держал меня — как будто его рука разговаривала со мной вместе с его ртом.
- Послушай минутку, Джордж, - говорит он. - Что будет, если мы с тобой отправимся вместе, ведь мы, кажется, довольно хорошая компания, и нам по пути?
И сразу же тепло вернулось ко мне, и я почувствовал, будто тяжесть свалилась с моих плеч, или словно я чуть не соскользнул с крыши амбара, но зацепился и спасся. На моих глазах выступили слёзы, и мне пришлось подождать минуту, прежде чем я смог сказать:
- Это было бы здорово, Майло! Я с удовольствием!
ГЛАВА 15
Вот так мы и начали путешествовать вместе, Майло и я. Мы провели вместе, по моим подсчетам, около месяца, путешествуя в основном на запад, до того, как... ну, до того, о чем я собираюсь вам рассказать. Моя первая мысль была такой же, как и раньше: что мы дойдём до следующего города и поедем на повозке. Но Майло говорит:
- Куда ты торопишься? Не торопись и рассмотри всё вокруг.
И, обдумав это, я понял, что особенно не тороплюсь, по крайней мере, теперь, когда у меня есть кто-то, с кем можно гулять и разговаривать и всё такое. Кроме того, я как-то отказался от идеи... искать золото, найти жилу и стать богатым человеком — после того, как ещё немного поговорил с Майло. Что в том, чтобы быть богатым? За деньги ничего не купишь, кроме неприятностей, и, в любом случае, они тебе не нужны, чтобы хорошо проводить время. А я, конечно, хорошо проводил время с Майло!
Мы просто брели пешком, в основном на своих двоих, но иногда нас подвозили на повозке; мы следовали дорогами, пока не добирались до города, а затем срезали окольными путями, чтобы не проходить через него. Мы ловили рыбу и охотились — хотя у нас не было ружья, Майло мог оглушить кролика или белку камнем, почти как винтовочным выстрелом, и научил меня, так что я тоже неплохо преуспел в этом. Потом иногда, приближаясь к какому-нибудь дому, мы подходили к двери и спрашивали, не найдется ли для нас работы; в это время года обычно приходилось помогать в чем-то таком: стрижке ягнят, вспашке или посадке, — и, если это было как-то связано с животными, Майло, несомненно, обладал талантом к этому. Я видел, как у него родилось два теленка-близнеца от коровы, которая так долго мучилась, что фермер готовился пристрелить бедную старую бедолагу; а ещё он был великолепен в кузнечном деле — мог подковать самую норовистую лошадь на раз-два. Я же просто стоял рядом, держа глаза открытыми, чтобы не забыть, чем я могу помочь Майло; после этого он всегда говорил мне: «Да ты такой же удобный, как карман в рубашке!» а я чувствовал гордость.
Когда мы заканчивали с чем-то, люди приглашали нас к столу, и мы набивали рты приготовленной женщинами едой; вечерами мы сидели, болтая с ними, или пели песни, или рассказывали истории. Потом нам предлагали приют на ночь, но Майло всегда говорил: «Большое спасибо», и мы спали где-нибудь на воздухе в своих одеялах или, если шёл дождь, в сарае. Майло никогда и никому не говорил, почему так, но мне рассказал: потому что чужие дома и чужие города были местами обитания его врагов. Иногда дети собирались вокруг меня и задавали вопросы о том, откуда мы пришли и куда мы идем, где мы спим ночами, не холодно ли нам зимой и нужно ли мне ходить в школу и всё такое. Но как бы ни вели себя добрые люди, я старался держать язык за зубами, потому что Майло доверил мне свою правдивую историю, которую он никогда и никому не рассказывал — как я доверил ему свою, и я не собирался рисковать и выдать его врагам, когда он даже сам не знал, кем они могут быть.
Вот так мы и шли, охотясь и ловя рыбу, и останавливаясь, чтобы помочь людям, не торопясь, но продвигаясь прямиком на запад, по сельской местности, которая выглядела так, будто была вся в огне из-за цветения в это время года — сначала из-за багульника, потом кизила, затем яблонь, потом сирени — розовой, красной, белой и фиолетовой, а всё остальное было ярко-зеленым. Когда погода была теплой, мы снимали одежду и плавали в ручье, как в тот первый раз, хотя вода всё ещё была холодной, как лед, повсюду; затем мы выскакивали из воды, вопя, как индейцы, бегая и выделывая трюки, чтобы обсохнуть, и падали, хохоча до упаду, когда уставали. Майло не был любителем посмеяться — он улыбался или у него в глазах появлялось выражение, похожее на усмешку, — но, когда он чувствовал себя хорошо после забега или плавания, можно было заметить, как в нём закипает смех — словно кофе, закипающий в чайнике, пока он не подставлял мне подножку или не сбивал меня с ног, и мы оба валялись на земле совсем голыми, хохоча просто так, пока слезы не начинали литься ручьем.
А еще я видел, как Майло плакал, когда у него случался один из приступов из-за ранения в голову, только я не понял, что это было, пока не стало поздно. И даже если бы я знал об этом в то время, то вряд ли бы это хоть как-то помогло. Ох, ненавижу вспоминать подобное, потому что это было ужасное мрачное время! Мне не нравится слышать, как плачет взрослый мужчина! И слышать это в ночном лесу, когда он был единственным, на кого я мог рассчитывать.
Я помню, как за день до этого был серый день; казалось, что всё время собирается дождь, который так и не пошёл; мы шли по дороге через открытую местность, где на мили вокруг не было ни единого дома.
Чаще всего, если я задавал Майло вопрос, он брал на себя труд и отвечал на него, хотя мог ответить и не сразу, а подождать, пока какое-то время не обдумает его. В тот день, если я что-то спрашивал или говорил, он отвечал только «Да», «Нет» или «Может быть», пока я наконец не спросил у него:
- Я сделал что-то не так, Майло? Ты на меня сердишься?
Но он только ещё раз коротко ответил мне:
- Нет.
- В чем дело? - спрашиваю я. - Я просто знаю — что-то не так!
- Они близко, - говорит он тогда. - Я могу это сказать. Они близко.
- Кто близко, Майло?
И он тут говорит:
- Мои враги.
Мы были на вершине холма; я обернулся и огляделся; затем посмотрел вперед и вокруг.
- Ничего, кроме открытой местности на мили вокруг, и ни одной живой души, - говорю тогда я. - Ты, должно быть, ошибся. Этого не может быть.
- Они близко, - говорит он. - Я чувствую это. Я всегда это чувствую.
Ну, я полагал, он знает об этом больше, чем я, но не понимал, как это может быть. Мы некоторое время шли молча, а затем мне пришла в голову мысль. Чем больше я думал об этом, тем меньше видел ответ, поэтому, в конце концов, сказал:
- Майло, если все люди твои братья, как же так получается, что некоторые из них твои враги?
Он так резко повернулся, и его глаза оказались такими большими и злыми, что на минуту я подумал, будто он собирается ударить меня или схватить за шиворот, как он сделал это в ту первую ночь. Я видел, как он открыл рот и закрыл его, не сказав ни слова. Затем он всё-таки произнёс:
- Каин и Авель были братьями, не так ли?
И он повернул голову и пошел так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы не отставать от него; никто из нас не сказал ни слова, пока, наконец, мне не пришлось крикнуть:
- Подожди, Майло, я совсем запыхался!
После этого он пошел помедленнее, но по-прежнему не говоря ни слова, и мы шли таким образом, пока не начало смеркаться; как раз тогда мы проходили мимо леса; и не говоря ни слова, Майло свернул с дороги в его сторону. Я следовал за ним, пока он не остановился и не бросил рюкзак и одеяло на землю; я тоже положил свое одеяло и принялся собирать хворост для костра. Я услышал, как где-то рядом течет вода, что меня нисколько не удивило, потому что Майло походил на животное, которое чуяло ручей или родник даже издалека. Я вытащил из рюкзака брезентовое ведро и отправился на звук вниз по берегу к ручью, но, вернувшись с наполненным ведром, я увидел, что Майло не развел костер и даже не готовился это делать — он просто сидел на земле у кучи хвороста, который я собрал, обняв колени и уставившись в пустоту. Поэтому я повесил ведро на ветку и принялся разводить костер; я достал трутницу и высек огонь; довольно скоро огонь уже хорошо пылал; я вынул кусок мяса из рюкзака, нашел себе зеленую палочку, нарезал нам пару полосок и начал готовить их на огне. Когда всё было готово, я протянул палочку Майло, но он просто оттолкнул её от себя, словно это была ветка дерева, которая мешала ему идти по лесу. Я сам не был так уж голоден, но проглотил свою порцию, запил и пошёл в кусты; когда я вернулся, Майло лежал на земле, завернувшись в одеяло, с закрытыми глазами, поэтому я взял свое одеяло и тоже завернулся в него.
- Спокойной ночи, Майло, - сказал я, но он даже не ответил мне.
Я чувствовал себя довольно уныло; однако, мы прошли большое расстояние в тот день, и я вскоре заснул.
Меня разбудил звук его рыданий. Я не мог долго заснуть, потому что увидел, как угли нашего костра всё ещё отсвечивают красным на нижней стороне листьев. Я поднялся и при свете увидел Майло, лежащего на спине и обхватившего голову руками, как будто ему приходилось это делать, чтобы не дать ей развалиться, и в то же время раскачивая её взад-вперёд и из стороны в сторону, и рыдая.
- Майло! - говорю я. - Майло, что с тобой?
Но никакого ответа, только эти ужасные, сухие, глубокие рыдания.
Я стряхнул с себя одеяло и упал на колени рядом с ним. Схватил его за руку, чтобы попытаться остановить это ужасное движение его головы, потому что в этом было что-то, пугающее меня больше, чем рыдания, но он как будто совсем не почувствовал, что я схватил его рукой.
Ручей, у которого мы разбили лагерь, протекал по крутому берегу. Я сбежал к нему, скользя и съезжая, так что, когда я добралась донизу, то упал в воду по колено. Я снял рубашку, намочил её и снова вскарабкался на берег. Я попыталась оторвать его руки от головы, но не смог, поэтому положил рубашку ему на лицо, руки и всё остальное. После чего он схватил её и прижал к своему лбу; рыдания сменились на тихие стоны, словно ему полегчало.
Всю ночь он был таким, и на следующий день, и на следующую ночь. Мне почти ничего не оставалось, как ходить туда-сюда к ручью, мочить рубашку и старую бандану, которую я нашёл у него в кармане. Ночь, день, и ночь напролет он лежал, всхлипывая и постанывая, пока я, наконец, не заснул, потому что не мог больше бодрствовать.
Я вскочил на ноги ещё до того, как открылись мои глаза, и оглядел лагерь. Было совсем светло, и птицы пели так, словно тысяча скрипачей настраивали инструмент. Первым дело в глаза мне бросилось его одеяло, лежащее кучей, а не свернутое аккуратно, как он всегда делал. Я не мог сообразить, куда смотреть, но побежал вниз, к ручью. И у меня вырвался стон, когда я увидел, что он стоит на коленях у ручья, зачерпывая воду ладонями, чтобы напиться.
- Майло! - сказал я, и он услышал меня, и повернулся. Никогда ещё я не видел таких ярких глаз у него, как в тот день; они сияли, как звезды в своих темных пещерах.
- О, Майло, - говорю я, - я думал, что ты умираешь.
И задрожал всем телом, так сильно, что мне пришлось присесть.
- О нет! - говорит он, качая головой, - я совсем не умирал, Джордж. Я видел Бога!
- Ты видел Бога? - говорю я, сидя на земле и дрожа. - О, Майло, как он выглядел?
- Как свет, - говорит он. - Ничего, кроме одного большого сияния. Ярче всех, что когда-либо видел я!
- И это всё?
- Это было настоящее сияние, Джордж!
После чего я перевернулся на живот, обхватил голову руками и начал реветь.
И всё, о чем я мог думать, даже когда Майло подошёл, обнял, успокоил и утешил меня, — так это об ужасном разочаровании: всё это могло произойти от того, что человек увидел Бога.
ГЛАВА 16
Да, это был ужасный момент. Но всё прошло. Майло, казалось, не изменился после этого, но долгое время я просыпался по ночам, подскакивая и прислушиваясь не знаю к чему, а днем у меня появилась привычка, которой я стыдился, но, похоже, уже не мог от неё удержаться, а дело было вот в чем: иногда, когда Майло и я шли почти без разговоров, я умудрялся отступить на шаг и ухватиться за что-то на нём там, где он не мог этого почувствовать, например, за фалду его солдатского пальто или за клапан его ранца. Мне никогда не приходило в голову делать это, когда мы разговаривали, но, когда мы шли в тишине, думая о чём-то своём, мне казалось, что время от времени мне просто необходимо ухватиться за него где-нибудь, как если протянуть свой палец теленку-сосунку, и он не сможет удержаться, чтобы не пососать его. Однажды, когда я проделал подобное, он это почувствовал и повернулся посмотреть, но я притворился, будто смахиваю с него божью коровку. И это было странно для меня, потому что к тому времени я уже считал, что могу рассказать Майло про всё на свете и не чувствовать при этом стыда. В любом случае, я постепенно избавился от этой привычки, ... и от того, чтобы просыпаться по ночам, и всё стало по-прежнему — Майло и я шли вместе, прекрасно проводя время.
Кроме того, Майло научил меня многим вещам - я не имею в виду вещам, как в школе, а тому, чему человек мог бы с удовольствием учиться, или которые могли бы ему пригодиться. Например, как ударить кролика камнем, или как сделать свисток из ивы, или где собрать хворост и сделать мазь, чтобы натереть вымя коровы, когда у нее болят соски, или как отличить хорошие грибы от тех, что с ядом, или как скрутить колесо телеги. Всё это давалось мне легко, даже когда на это уходило время; потом были и другие, посложнее — скорее разговорные, чем делательные. Некоторые из них я понимал довольно хорошо, но другие я не мог разгадать, даже думая о них потом.
Множество раз Майло заводил разговор о Боге. Совсем не как Старик. Когда Майло заговаривал о Боге, можно было подумать, что Тот был просто человеком, и к тому же интересным. Но всё выглядело так, будто Майло был против религии, которая считалась обычной.
Майло любил повторять, что проповедники всегда твердили, будто человек рождается во грехе, но Майло, ему совсем не по душе была подобная идея. По его мнению, все мы были Божьими созданиями, вышли из Его рук такими, какими Он нас создал — то есть хорошими — только города, одежда, дома, железные дороги и тому подобное встали между нами и Богом и заставили нас как бы потерять Его из виду. А те, кто должен помогать людям отыскать дорогу назад, к Богу, — то есть проповедники — заняты только тем, что рассказывают людям, какие они грешные и как они попадут в ад, если не покаются, так что люди запутываются ещё больше, чем когда-либо, пока, первое, что приходит в голову — они начинают думать, что не стоят того пороха, которым можно себя взорвать, и, следующее, что приходит им в голову, черт возьми — они затеивают войну, пытаясь взорвать себя! В то время, как им следовало бы знать, что всем людям нужно просто протянуть руку, чтобы прикоснуться к Богу!
Ну, естественно, что я не могу рассказать об этом также хорошо, как Майло, потому что многое из этого было слишком сложным для меня. В то же время, от всего этого мне становилось как-то легко на душе, когда он продолжал говорить об этом, даже если я не понимал ничего из того, что он говорил. Было облегчением считать, что, возможно, мне не следует всё время ощущать себя жалким грешником, что, во всяком случае, мне никогда не удавалось сделать в той мере, в какой, по моему мнению, следовало бы...
А потом я думал о Старике, который топал, чтобы просить Божьего милосердия по десять-пятнадцать раз в день — даже когда у него был ревматизм, — и это заставляло меня смеяться до упаду при мысли: если бы он только узнал об этом, то делал бы это постоянно, всё время! Майло сказал, что я должен жалеть его, вместо того чтобы смеяться, потому что для него это совсем не шутка, и я думал также, но всё равно не мог удержаться от смеха.
Иногда Майло заводил разговор о детях и взрослых, и о том, что они не так уж и отличаются, как взрослые обычно пытаются внушить детям; я же рассказывал разные вещи о том, как жил со Старой Крабихой и Стариком; иногда Майло говорил, что я был прав, а они нет, а иногда он считал, что я ошибся, и, если бы я был старше или не выходил из себя, то поступил бы совсем по-другому.
Иногда он заставлял меня думать по-своему, иногда нет, но как бы это ни было, никто из нас не возражал. Потому что, как всегда говорит Майло, мы были настоящими друзьями и хорошими товарищами, и я знал одно: что бы Майло мне ни говорил, понимал я это или нет, соглашался с этим или нет — это не было ложью. Майло никогда мне не лгал — даже чтобы подшутить надо мной, или чтобы сделать длинную историю покороче, или чтобы придумать интересную историю, или как-то ещё. Всё, что он мне рассказывал, было правдой, как он рассказывал бы взрослому, и некоторые вещи, которые он мне рассказал, он никогда и никому не рассказывал. Например, о своих врагах. Он доверял мне, как и я ему.
Однажды ночью мы лежали, завернувшись в одеяла и вытянув ноги к огню, и глядели на звезды, а Майло рассказывал о том, как он лежал в госпитале после ранения, как часто это делал. Его отвезли туда после большого сражения, и когда он пришёл в себя, то ему сказали, что это госпиталь Союза, но он так и не узнал, на чьей стороне он сражался, на стороне Союза или Секеш [Secesh - неофициальный исторический термин, используемый в Соединенных Штатах, особенно в эпоху Гражданской войны, для обозначения сторонника Конфедерации и отделения — сокращенная и измененная форма слова «сепаратист»; уничижительный жаргонный термин для тех, кто выступал за выход южных штатов из Союза], потому что он всё забыл, а форму с него тоже сдуло. Как бы то ни было, в эту ночь, о которой я говорю, он рассказывал о том, как поняв, что он никогда не будет уверен, были ли люди вокруг него его товарищами или врагами, именно тогда он решил — эта мысль пришла ему в голову, — что с того дня эти парни и все другие люди, которых он когда-либо увидит, будут его братьями. Ну, я уже говорил об этом. Но в ту ночь он сказал, что имел в виду не просто наречённых братьев, а настоящих. Потому что, сказал он, если человек не знает своего имени, или откуда он родом, или кто его родители, как он может знать, кто его брат, а кто нет?
Но, как я уже говорил, манера речи Майло часто была выше моего понимания. Помню, я ответил ему:
- Если бы человек был твоим братом, я думаю, он бы помнил тебя, Майло. Если только его не застрелили в голову, и он не забыл всё, я имею в виду — что было бы довольно необычно: иметь двух членов одной семьи, раненых в одно и то же место таким образом.
Он не отвечал мне целую минуту, и я слышал, как он ворочается в своем одеяле. Потом он говорит:
- Если бы ты был моим братом, ты бы этого не знал!
- Почему, почему я этого не знал бы? - говорю я.
- Потому что ты был бы слишком мал, чтобы помнить об этом, когда я уходил на войну! - говорит он, приподнимаясь на локте и глядя на меня так, словно был чем-то взволнован. - Знаешь, ты мог бы быть мне братом!
- Ну, я хотел бы им быть, - говорю я, - но у меня никогда не было старшего брата, который бы воевал. Я бы хотел этого, конечно. Может, он бы вернулся и забрал меня, а не они, забрали и заставили бежать и всё такое. Конечно, если только он не был ранен в голову и не забыл обо всем. Но, тьфу, Майло! Все в городе знали моих предков, и у них никогда не было других детей, кроме меня. Думаю, это необычно, если у человека есть брат, и он об этом не знает.
Тут Майло покачал головой, так что в его тусклых глазах, которые всегда было трудно разглядеть ночью, отразился свет костра.
- Ты не понимаешь! - говорит он. - Ты не понимаешь!
И он отвернулся и снова лег спиной ко мне, так что я подумал, что, должно быть, разозлил его, но я не знал, что тут ещё можно сказать.
И теперь я жалею, что ответил ему таким образом. Хотел бы я сказать: «Ну, конечно, мы могли бы быть братьями — откуда я могу знать?» Или, лучше бы я сказал: «Давай будем кровными братьями, порежем пальцы, и напишем клятву кровью!» Или что-нибудь ещё, чтобы дать ему понять, что я чувствую, что мы братья... Только я думаю, что он про всё это знал. Да, Майло был первым, встреченным мной человеком, который дал мне представление о том, каково это — иметь родственников!
Мои собственные родственники умерли, когда мне не было и года. Никто из них не вырос в том городе, где я родился — мой отец приехал туда работать на лесопилке после того, как женился на моей маме. Поскольку они были не очень старыми, я не думаю, что они ожидали смерти, но они подхватили брюшной тиф, как и многие другие в то время, и умерли прежде, чем кто-либо успел спросить у них, где живут их родственники или что они хотят сделать со мной. Может, у них и вовсе не было никакой родни, может, они были сиротами. В любом случае, у них не было ничего, что могло бы рассказать о них, и к тому времени, как я подрос и узнал, что с ними случилось, от них не осталось даже тинтайпа [тинтайп, также известный как ферротипия или меланотипия — старинный фотографический процесс, в котором изображение создается на тонкой металлической пластине, покрытой темным лаком или эмалью — процесс, изобретенный в 1850-х годах, был популярен в США во время Гражданской войны], чтобы я мог увидеть, как они выглядят. Это Старая Крабиха рассказала мне всё, что я знал о них, и о том, как она и Старик приютили меня после их смерти. Она повторяла это снова и снова, когда начинала рассказывать о том, что зубы у неблагодарного ребенка острее, чем у гремучей змеи... Только лишь, как они умерли, что моего отца звали Том, а мою маму — Нэнси. Иногда, когда я лежал по ночам в постели, мне казалось, что где-то в голове у меня есть некая картина того, как они выглядят, но как только я думал, что она приходит мне в голову, я сразу же засыпал...
Так что, учитывая, как обстоят дела, я никогда не задумывался о родных, пока той ночью не встретил Майло, и тогда первое, что он сделал — заставил меня задуматься об этом. О, я не имею в виду то, как он схватил меня за ворот и вытащил из-за того дерева! Это случилось только потому, что я заставил его вздрогнуть, когда он услышал меня, а Майло всегда должен быть начеку, поскольку знает, что у него есть враги. Тогда я и сам был напуган, потому что чувствовал себя довольно жутко ещё до того, как впервые увидел его; поначалу я заметил только то, как крепко он держал меня, так что я вряд ли смог бы убежать. Но даже после того, как он схватил меня, я боролся и брыкался, надеясь, что мне удастся вырваться по какой-то случайности, и вот тогда, мало-помалу, всякий раз, когда я прижимался к его груди или вырывался из его рук, я начинал чувствовать в нём что-то успокаивающее и нежное, а также твердое и быстрое.
«Ш-ш-ш!» - говорил он мне. Но он не имел в виду: «Заткнись, пока я не научил тебя затыкаться!» Он имел в виду: «Успокойся, нет причин волноваться!», и я мог сказать это просто по тому, как он себя чувствовал. Все, что требуется — это посмотреть, как разные парни обращаются с лошадью или собакой, чтобы понять, что у них столько же разных способов прикосновений, сколько и для разговора, и то, как Майло обнимал меня той ночью — ну, я ведь помню, что перед тем, как заснуть, когда он держал меня там, я подумал: «Вот, должно быть, что чувствуют родные этого человека!»
СОБРАНИЕ В ЛАГЕРЕ
ГЛАВА 17
Однажды вечером мы с Майло брели по дороге незадолго до заката, и я шел задом наперед, чтобы посмотреть на свою тень, которая была длинной и тянулась за мной, как зимнее нижнее белье, висящее на веревке.
- Как думаешь, почему у людей есть тени? - спрашиваю я.
- Я никогда об этом не задумывался, - отвечает Майло.
- Может быть, это вроде твоей души или твоего духа, или что-то в этом роде.
- Может быть.
- Предположим, человек потеряет свою тень — разве это не будет странно?
- Может быть — или, может быть, он даже никогда этого не заметит.
- Это правда, и однажды он пошел бы так же, как мы сейчас, и когда он увидел бы, что тень другого парня вот такая длинная и растянутая, то вдруг подумал бы: «О, Господи, а где же моя?» Как думаешь, он бы начал задавать вопросы, не умер ли он и не стал ли призраком, и почему он не знал об этом раньше, Майло?
- Я не могу тебе этого сказать, - говорит он, - но я могу сказать тебе вот что: если ты не обернешься и не будешь смотреть себе под ноги, ты будешь удивлён, думая, что стоишь, а ты внезапно и неожиданно приземлишься.
Поэтому я обернулся, и когда я это сделал, то заметил церковный шпиль, торчащий из верхушек деревьев дальше по дороге.
- Эй, Майло! - говорю я, - посмотри-ка туда: мы подходим к городу.
- Определённо, - говорит он, и мы сразу же перепрыгнули канаву и срезали путь на юг через поля. Мы всегда так поступали — держались тракта, пока не замечали шпиль или кучу крыш, а затем находили обходные пути, также как мы никогда не ночевали в чужих домах, потому что Майло знал, что чужие дома и чужие города — это места его врагов.
Мы пересекли по бревну ручей, поднялись на холм; добравшись до вершины, мы остановились. Это была широкая долина с рощей деревьев, растущих внизу; и среди этих деревьев что-то происходило. Дым поднимался, как от костров; там были лошади и мулы, стреноженные или привязанные у кромки деревьев; можно было расслышать голоса людей, лай собак и плач детей.
- Что это? - говорю я Майло. - Тут странное место для ярмарки, но для чего ещё все эти люди там? Давай, Майло, пойдём и посмотрим.
Но он схватил меня за руку.
- Нет, - говорит он. - Давай обойдём.
- О, черт возьми, почему, Майло? - говорю я. - Разве это не выглядит как-то весело? Спорим, мы также могли бы там поесть. Даже отсюда я чувствую запах жарящейся курицы!
И я схватил его за рукав и потянул, так хотелось мне посмотреть на то, что там происходит.
- Там слишком много народа, - говорит он.
- В этом-то и суть! — говорю я, но потом до меня дошло, что у него на уме.
- Это не чужой дом, - тогда говорю я. - И не чужой город. А потом говорю:
- Но, если ты думаешь, что нам так лучше, то мы можем просто обойти.
И когда он ничего не сказал, я говорю ему:
- Чёрт, это неважно, Майло. Я уже бывал на ярмарке.
Он посмотрел на меня сверху вниз, сначала с совершенно серьезным лицом, затем с улыбкой на губах среди бороды.
- Тебе действительно не терпится увидеть, что там происходит, да? - спрашивает он.
- О, тьфу, только если ты не считаешь, что нам не следует этого делать, Майло! - говорю я.
- Ну, - говорит он, - ты прав. Это не чужой дом и не чужой город. Лучше пойдем посмотрим, что, черт возьми, из этого может получиться.
После чего он сжал мою руку и отпустил; мы вместе начали спускаться с холма.
Когда мы подошли к краю рощи, маленький черно-белый пёсик с кудрявым хвостом выбежал и начала лаять на нас, словно мы вламывались в курятник. Он был такой маленький и нахальный, что заставил меня рассмеяться.
- Привет! - сказал я ему и протянул руку, чтобы он её понюхал, но, чёрт возьми, если он не налетел на меня и не откусил кусок от штанины. Я был так застигнут врасплох, что потерял равновесие и сел на землю.
Тут же из-за деревьев выскочила маленькая старушка, проворная, как кролик.
- Шеп! - кричит она. - Как тебе, Шеп, не стыдно? Отпусти этого бедняжку!
Я встал, чтобы она увидела, что я почти такой же большой, как она, когда стою на ногах, и пнул пса ногой, чтобы он отпустил меня. Он тут же снова начал лаять.
- Постыдись! - говорит тогда старушка. - Я просто в ужасе от твоих дурных привычек! Вернись обратно под фургон, как я тебе и говорила! Иди обратно, сэр! Слышишь, что я сказала?
Она погрозила пёсику пальцем, но тот не двинулся с места.
Затем я увидел большого крепкого мужчину в черной шляпе и с густой бородой на подбородке, идущего за ней.
- Ма! - сказал он. - Ты шумишь больше, чем эта собака! С каких это пор он стал кого-то понимать? Я же говорил, что он не останется на месте, если его не привязать!
На этих словах старуха нагнулась и подхватила собаку под мышку.
- Он имеет право на свободу, как и все мы! - сообщила она. - Он ведет себя очень хорошо, когда его не пугает что-то странное!
- Ну, отведи его обратно, где он будет чувствовать себя как дома, чтобы все могли слышать, как он гавчет, - говорит тогда мужчина, потому что собака всё время брыкалась и тявкала под мышкой у старухи. Поэтому она перевернула его, как ребенка, и унесла; тем временем мужчина подошел к Майло, протягивая руку, которую Майло принял, и они пожали руки друг другу.
- Соломон Аркрайт — это имя, - говорит мужчина. - Это было не очень-то братское приветствие.
- Майло Богардус, - говорит Майло. - Никто не пострадал.
- Ты просто пришёл сюда, брат Богардус? - спрашивает мужчина.
- Верно, - говорит Майло.
- Ты услышишь мощное наставление, уверяю. Ты возблагодаришь Господа за то, что Он привел тебя по Его путям в это место. Это твой мальчик?
- Это мой друг, Джордж Меллиш, - говорит Майло.
- Привет, Джордж, - говорит мужчина, протягивая мне руку, я тоже пожал её.
- Думаю, если вы просто пришли, то не откажетесь перекусить со мной и моей мамой перед вечерней проповедью, - говорит мужчина. - Ма как раз собирается снять горшок с огня, а там много всякого.
Я не мог понять по лицу Майло, собирается ли он сказать «да» или «нет», поэтому дернул его за пальто, чтобы дать понять, что почти умираю с голоду. Он глянул на меня, а затем сказал:
- Это очень мило с вашей стороны, мистер Аркрайт, мы будем обязаны.
- Брат Аркрайт, брат Аркрайт! - говорит тут мужчина. - Все мы здесь братья и сестры! Пойдем со мной.
Мы последовали за ним между деревьями.
Когда мы зашли подальше в рощу, то я увидел, что там было даже больше, чем казалось на первый взгляд. Середина рощи была расчищена прямо в виде квадрата с бревнами, уложенными рядами на земле по всей её длине и ширине, на одном конце стояла большая платформа, как будто установленная на столбах. Поляна была пуста, если не считать двух малышей, которые ещё без одёжки весело проводили время, роясь меж бревен; но по краям её, среди деревьев, группы людей собрались вокруг костров, готовя еду. Казалось, что у каждой группы был свой лагерь; некоторые с палатками, некоторые с фургонами, крытыми брезентом поверх обручей — почти как палатка; а некоторые просто с брезентом, наброшенным на борта фургона в качестве укрытия. Я видел ящики с курами, стоящие на земле тут и там; и был один фургон с коровой, привязанной к заднему борту, но этого, конечно, было недостаточно, чтобы называться рынком, и ничего из всего этого не походило на ярмарку.
Брат Аркрайт и его Ма установили одну из обычных палаток и доску на пнях перед ней как стол, с бревнами рядом для того, чтобы сидеть. Когда мы подошли, старушка как раз разливала тушеное мясо по оловянным тарелкам.
- Я подумала, что ты приведёшь их с собой, - сказала она. - Поторопитесь и рассаживайтесь, если хотите, чтобы еда была горячей; Соломон, ради всего святого, не молись слишком долго!
Она села у одной тарелки, брат Аркрайт у другой, и когда мы с Майло поставили свои пожитки на землю, мы тоже сели. Я уже был готов наброситься на еду, когда брат Аркрайт снял шляпу, сложил руки, закрыл глаза и начал просить благословения — тут-то я понял, что имела в виду его Ма. Он говорил так долго, что мне показалось, будто он мог прочитать половину Нового Завета за тоже время, учитывая, что аромат этого рагу попадал мне в лицо, наполняя рот слюной и заставляя живот напоминать о своей пустоте. Никогда ещё я не ждал «Аминь» так долго. Но он, наконец, был произнесён, и мы приступили к еде. Может, мы немного поговорили, но, насколько я помню, мы в основном ели, пока не закончили, потом еще немного поели, и когда Шеп подошел и сунул нос мне между колен, я стащил немного со своей тарелки, чтобы и он тоже мог поесть.
- Спасибо, мэм, - сказал я, когда, наконец, отодвинул тарелку. - Это, конечно, было вкусно.
- Ну, я тоже тебе обязана, - говорит она. - Я позабыла, какое это удовольствие — видеть, как мальчик погружается в твою стряпню.
Затем она сунула руку в карман платья, достала глиняную трубку и мешочек с табаком, набила трубку и прикурила её от огня.
- О, Ма! - говорит брат Аркрайт, увидев, что она делает.
- Ну, Соломон! - говорит она. - Ты же знаешь, что я еще не была спасена в эту поездку, так что позволь мне извлечь пользу из бытия отступницей как можно дольше!
И тут мне в голову пришла мысль.
- Так все эти люди здесь ради молитвенного собрания? - спрашиваю я.
- Ну, они тут ради большего, чем просто молитвенное собрание, - говорит брат Аркрайт. - Это лагерное собрание. Разве вы никогда не видели такого раньше?
- Нет, сэр, - говорю я.
- Разве вы не собирались прийти сюда, брат Богардус?
- Нет, - говорит Майло. - Мы просто путники, случайно забредшие.
- Вы были спасены?
- Нет, - говорит Майло, очень коротко.
- Я был когда-то, - говорю я, - но я был ужасно маленьким, так что, думаю, я уже отступник.
Я преувеличил, поскольку всё, что я сделал тогда — лишь встал за Иисуса на молитвенном собрании один раз, увидев, как остальные так поступают, и подумал, что мне тоже следует так сделать, а кроме того, мне уже надоело сидеть. Но я не хотел, чтобы брат Аркрайт подумал, что мы язычники, а Майло, похоже, не мог многого сказать.
- Что ж, слава Богу, что Он направил ваши стопы в этом направлении! - говорит тут брат Аркрайт. - Вы услышите несколько прекрасных проповедей.
Когда Майло ничего не сказал, заговорил я:
- На молитвенных собраниях у нас никогда не было проповедей. Только гимны и люди вставали, чтобы заявить.
- Ну, сэр, на лагерном собрании тоже поют, заявляют о своей вере и проповедуют. У нас три проповедника сменяют друг друга: утром, днем и вечером, на протяжении всей недели. Вы увидите многих, движимых Духом. Да, сэр, вы увидите дергающихся, восклицающих и говорящих на языках — у нас уже всё это было. Скажи, тебе будет трудно удержаться от освящения, даже если бы ты захотел!
- Что это за штуки — дергаться, восклицать и говорить на языках? - спрашиваю я.
Но он только покачал головой:
- Бог движется неисповедимыми путями, когда творит чудеса, - сказал он. - Увидишь. Да, сэр, тебе придется приложить немало усилий, чтобы не броситься к Нему на грудь!
- Вот это правда! - говорит тут его Ма, вынимая трубку изо рта. - Возьми меня в пример. Каждый год, как часы, Соломон должен ходить на лагерные собрания, чтобы спастись, а мне приходится тащить за ним свои бедные старые кости. Зачем? Потому что если бы я не поехала, чтобы присматривать за ним, то первым делом он бы вернулся домой женатым, а не спасенным. И как только я здесь, я не смею сдаться и даже быть спасённой самой до последнего собрания. Почему? Потому что если бы я позволила себе это, то была бы слишком занята чувством освящения, а не держала бы глаза открытыми, и тут не успеешь оглянуться, как толстая вдовушка Перриман, которая всегда готова свидетельствовать о своих греховных мыслях, отвлекается от проповедника и принимается за Соломона. Нет, сэр! Я должна быть осторожна, оставаясь грешной до самого последнего дня. Ну а Соломон, он спасается на каждом собрании, чтобы быть уверенным, что всё получится.
- О, Ма! - говорит брат Аркрайт так, будто она сильно ранила его чувства. - На лагерных собраниях грешат, как и повсюду в мире, потому что дьявол изо всех сил старается встать на ноги и испортить работу Господа, но когда же ты видела, чтобы я вёл себя подобным образом?
- Брак — это не грех, - говорит его Ма. - Вот что меня беспокоит. Нет, Соломон, я слишком стара и слишком придирчива, чтобы внуки наводили беспорядок в моем доме, а какая-то незнакомая женщина путалась под ногами на моей кухне. Ты можешь просто дождаться, когда я умру, раз уж ты так долго ждал.
- Так вот, молодой человек, - говорит она, вставая и собирая тарелки, - не отнесешь ли ты эти тарелки вон к тому ручью и не вымоешь ли их, прежде чем начнется проповедь? - и она протянула их мне.
- Да, мэм, - говорю я, беря тарелки, и направляясь туда, куда она мне указала; я увидел, как другие тоже идут туда.
Несколько в стороне я услышал голос Майло, зовущий меня; я остановился и повернулся. Он шел за мной; догнал меня и положил руку мне на плечо.
- Помой тарелки, - говорит он, - а я соберу наши вещи, чтобы мы могли уйти.
- Уйти? - говорю я. - О, Майло, разве мы не останемся?
- Оставаться тут не для чего, кроме множества проповедей и пения гимнов.
- Я тоже не большой любитель проповедей, но разве ты не любишь петь гимны?
- Что случилось с тобой? - говорит он, и его голос прозвучал безумно. - Ты собираешься слушать, какой ты грешник, весь вечер, а потом пойти и спастись?
- О нет! - говорю я. - Это совсем не то! Просто я никогда не был на таком лагерном собрании. Разве тебе не хочется увидеть все те странные вещи, о которых он рассказывал, — дерганья, вопли и всё такое? И, кроме того, интересно, когда люди встают, чтобы засвидетельствовать о разных способах, которыми они грешили. Чёрт, это не похоже на церковь, Майло! Мы можем просто перейти на край поляны, чтобы в любое время улизнуть через лес. О, Майло, почему ты не хочешь остаться?
Я видел, как он открыл рот и закрыл его, как будто собирался что-то сказать, но не сказал. Потом он говорит:
- А зачем тебе это?
- Ну, - говорю я, - как я уже сказал, это звучит интересно, и я никогда такого не видел. И потом, мы давно не были рядом с людьми.
На минуту он замер. Было совсем темно; когда я взглянул на его лицо, его глаза были скрыты тенями в своих пещерах.
Затем он отпустил мое плечо.
- Ладно, - говорит он. - Сходи помой тарелки и возвращайся. Мы остаёмся.
И он развернул и ушёл от меня.
ГЛАВА 18
Там были и другие люди, мывшие посуду после ужина, вверх и вниз по берегу ручья, но я ни с кем из них не разговаривал, только поскреб посуду песком и вернулся в лагерь Аркрайта. К тому времени уже совсем стемнело, и по углам поляны зажгли четыре больших костра, пылающие ярче, чем те, на которые готовили. Как только я приблизился, то услышал, как затрубил рог, и увидел парня, расхаживающего с горном. Брат Аркрайт и Майло вставали из-за стола, когда я подошёл; мисс Аркрайт взяла у меня тарелки и сказала:
- Иди с мужчинами. Проповедь вот-вот начнется.
Я последовал за Майло и братом Аркрайтом через поляну; люди со всех сторон стекались к бревнам и садились на них, как на церковные скамьи: женщины и девушки с одной стороны, мужчины и мальчики с другой, с пространством посередине для прохода.
Спереди всё освещалось сосновыми сучками, установленными по всему периметру платформы; довольно скоро я увидел высокого тощего парня в черном костюме, который поднялся туда и встал, сложив руки перед собой и оглядывая людей внизу, свет факела мерцал на его лице. Я решил, что это, должно быть, проповедник, и брат Аркрайт тут же повернулся, чтобы сказать мне, что это он и есть.
Майло шёл впереди по проходу между бревен, а брат Аркрайт и я следовали за ним; он выбрал места подальше на самом краю поляны, и когда мы начали садиться, он наклонился мимо брата Аркрайта и сказал мне:
- Садись сюда, Джордж.
Я знал — это для того, чтобы мы могли улизнуть, когда захотим, и чтобы никто не заметил, поэтому я перелез через бревно и сел рядом с Майло на самом конце.
Когда места заполнились, я не очень-то хорошо видел со своего места, но знал, что должно происходить там, и люди встали и начали петь, сначала слабо и не в лад друг с другом, а потом хорошо и громко. Это был «Иерусалим, мой счастливый дом», и я тоже запел, но когда взглянул на Майло, то увидел, что он не поёт, и мне в голову пришла мысль, что после ранения, когда он всё забыл, то, вероятно, забыл и все гимны и тому подобное, которые знал, только затем я вспомнил, как он рассказывал, что пел гимны в больнице, и я подумал, что постараюсь не забыть спросить его об этом позже. Разве не странно, что человек может думать об одном, а делать другое?..
После того, как мы пропели «Аминь», мы сели, и несколько человек в разных частях поляны закричали «Аллилуйя» и «Слава Агнцу», но проповедник раскинул обе руки, как большая тощая черная ворона, показывая, что хочет, чтобы они замолчали, и вскоре стало достаточно тихо, так что можно было услышать потрескивание костров. Затем он начал проповедовать, и, хотя в обхвате выглядел не больше заборного столба, голос, исходивший от него, заставил бы устыдиться даже ревущего быка.
- СТОРОЖ! - завопил он так громко, что мне захотелось вскочить со своего места, - ЧТО ЗА НОЧЬ?
Затем он замолчал, оглядев всех нас, сидящих внизу под ним, и у меня зазвенело в ушах, когда я услышал тишину после его голоса. Но когда он снова заговорил, он был таким тихим, что ни в жизнь не догадаться, что это тот же самый человек, но его было ясно слышно.
- Солнце село, - сказал он. - Сгущается тьма. Мирные существа дня уступили место диким хищникам ночи: льву, тигру, волку, медведю и художнику.
Там, где я сидел на конце бревна, поблизости не было никакого лагеря — я смотрел прямо на деревья, где не было ничего, кроме черноты, и это заставило меня подвинуться к Майло. Но я не знал, что в этих краях нет львов и тигров.
- Когда наступает ночь, братья и сестры, Сатана вызывает этих людоедов из их логовищ, выпуская их на волю в мирный лес, где их злодеяния скрываются под покровом тьмы. Но это ещё не всё. Когда наступает ночь, Дьявол свистит, выгоняя зверей страсти и плотского греха из их конуры подобно дровосеку, выпускающему свору гончих, и он следует за ними, выдыхая огонь из ноздрей и яростно хлеща своим хвостом, ожидая, что они учуют запах и сами найдут для себя грешников.
Он снова замолчал, и тут я услышал крик совы, будто это был призрак, смеющийся где-то в лесу; а затем вокруг меня ничего не стало слышно, кроме дыхания людей и потрескивания костров.
- ГРЕШНИКИ! - внезапно завопил он, и я снова подпрыгнул. - Как вам спалось прошлой ночью? Вы просыпались от ночных кошмаров, подумав, что эти костры, сияющие перед вашими изумленными глазами, — это адские огни, ожидающие поглотить вас? Вы слышали шорохи и шепот в кустах, решив, что это гончие ада, выслеживающие вас? Вы слышали звуки шагов, крадущихся к вам, и думали, что это Дьявол, который идет, идет, идет за вами?
Я придвинулся ещё ближе к Майло, и он обнял меня за спину. За моей спиной я услышал голос, издавший что-то вроде стона и сказавший: «О, Господи, разве это не правда?», но очень тихо.
- Когда грешники просыпаются по ночам, дрожа и крича от страха, они не в состоянии понять, где их ждет помощь. Грешники тянутся к охотничьему ножу под подушкой или к ружью, прислоненному к двери. Но никакая пуля не сможет обратить Дьявола в бегство! Нет такого ножа, способного пронзить волосатые шкуры тварей греха! Когда Дьявол видит грешника, думающего спасти себя собственными силами, он смеется, зная, что он точно его заполучит! Или же грешники копят серебро и злато, чтобы построить себе особняки, где запирают двери железными засовами. Они пьют спиртное, курят табак и предаются плотским утехам, надеясь забыть о близком дне расплаты. А затем, когда Дьявол замечает грешника, погрязшего в разврате, он хлопает в ладоши от радости. Но когда Господь Саваоф видит грешника, думающего спастись собственной гордыней и мирскими тщеславиями, Он бывает очень гневен и кричит: «Глупец, глупец», но грешник не внемлет.
Я почувствовал, как Майло убрал руку с моей спины, и глянул на него, пытаясь поймать его взгляд, но он смотрел на проповедника, словно не хотел пропустить ни слова. Я был рад, что всё выглядело так, будто он не собирается уходить, потому что мне было очень интересно, несмотря на то, что по моей спине забегали мурашки. Старик и Старая Крабиха очень часто и много рассуждали о грехе, и проповедник тоже, но не так, а как если бы это были неистовствующие львы и тигры, сбежавшие из циркового зверинца.
- ГРЕШНИК НЕ ВНЕМЛЕТ! - снова завопил он. - ГРЕШНИК НЕ СЛЫШИТ! Его уши глухи, его глаза слепы к гласу Господа! Его рот наглухо закрыт, словно карман, поэтому он не может молиться! Дьявол обхватил его и спереди, и сзади! У него грех справа от него, грех слева от него; перед ним зияют врата ада; позади него слышится топот поступи Сатаны, все ближе и ближе.
- Грешник не может пошевелиться, братия и сестры! Он связан грехом. Он глух, потому что его уши заткнуты им, и нем, потому что его рот заткнут им. Вот почему мы должны КРИЧАТЬ ему, братия и сестры! Мы должны МОЛИТЬСЯ за него! Мы должны СВИДЕТЕЛЬСТВОВАТЬ о благости Господа! О, кто поднимется и выскажет, что у него на сердце?
Сначала никто не шелохнулся; затем, в нескольких рядах от места, где мы сидели, поднялся сгорбленный старик, снял шляпу и обернулся.
- Братья и сестры, - заговорил он дрожащим голосом, - я один из тех грешников, которые не могут уснуть, как говорит преподобный. Каждую ночь моей жизни газы у меня в животе будят меня, и я ворочаюсь во власти сатаны. Я прошу всех помолиться за меня, потому что я ещё не спасен.
С разных мест на поляне люди закричали: «Услышь его, Господь!» или «Предоставь это Иисусу!» или «Вознеси это на алтарь, брат!»
На женской половине поднялась большая краснолицая дама и, говоря так же громко, как проповедник, сказала: «О, братья и сестры, я хочу, чтобы вы знали, что у преподобного Споттса Бог на сердце, и он не может говорить то, что не является правдой. Я хочу засвидетельствовать вам, что ночь — это время, когда Дьявол сбивает нас с ног и укладывает на спину, всё так и есть! Но когда я лежу без сна и отвратительные мысли приходят ко мне; когда я думаю, что Сатана схватил меня за горло и не собирается отпускать — тогда я призываю своего Искупителя помочь мне, и Он омывает меня добела!
Я услышал, как брат Аркрайт шепчет Майло: «Это Уиддер Перриман — Ма не отдаёт ей должного; она прекрасно религиозная женщина». Но Майло даже не кивнул.
Тогда брат Аркрайт встал и огляделся.
- Братья и сестры, - сказал он, - многие годы я молился о своем спасении. Но Господь сдерживал этот свет, пока однажды, когда я затягивался сигарой, я не услышал голос, сказавший: «Соломон, бросай дымить». И с тех пор я больше не прикасался к табаку, не курил и не жевал, и в моем сердце появился Божий свет, сияющий всё ярче и ярче с каждым днем. Я знаю, что мой Искупитель жив!
После чего он сел, и, не могу сказать, проповедник ли это начал или кто другой, но кто-то затянул какую-то унылую мелодию, и мы все встали и присоединились.
Подумай о том, что перенес твой Спаситель
В мрачном саду,
Обливаясь кровавым потом из каждой поры,
Добиваясь твоего прощения;
Посмотри, как он распростерт на дереве,
Истекает кровью, плачет, скорбит,
Страдает от гнева Божьего,
Стонет, задыхается, умирает.
Меня это никогда особо не волновало, и звучало это даже хуже, чем я слышал там, в лесу, в темноте.
После этого проповедник подошел к краю платформы и снова развел руки. Когда все сели и затихли, он сказал:
- Братия и сестры, кто это собрался здесь в этой роще, ища спасения на этом собрании? Я думаю, некоторые из них баптисты; может быть, больше методистов; может быть, несколько пресвитериан, но, о, братия и сестры, я знаю, что у нас здесь много ГРЕШНИКОВ!
- К нам пришли грешники, явившиеся только для того, чтобы поиздеваться и поглумиться, развлечься в плотских утехах. К нам пришли грешники, чтобы заработать на продаже хлама и безделушек среди верующих. А ещё к нам пришли грешники, попавшие сюда потому, что в разгар своих прегрешений услышали голос Господа, взывающий: «Глупец, глупец, почему ты не оставишь всё и не последуешь за Мной?» Да, братья и сестры, эти грешники услышали его голос, подобный грому, и он превратил их кровь в воду и их кости в лед; они тряслись в своих постелях и стонали в агонии, ибо знали, что Господь разгневался на них, но не знали, куда обратиться.
Я пожалел, чтобы он упомянул о том, будто Господь сказал грешникам, что они ещё и глупцы. Тогда мне впервые пришло в голову, что глупость как-то связана с грехом, и это, и его рассказ о том, что грешник слышит шаги и просыпается по ночам — всё это вернуло меня к тем ужасным снам, что снились мне у Джима про Убийцу глупцов. Предположим, в конце концов, что Убийца глупцов навроде истории из Библии, означавшей что-то другое, отличное от того, что в ней говорится, вроде тех, когда Бог превращался в огненный столп или в горящий куст, или что-то в этом роде? Предположим, что это оказался сам Бог, а не Убийца глупцов, о котором была история?
- Эти грешники знают, что Господь, их Бог, справедлив, - продолжает проповедник, - и они знают, как Он всё видит. Поэтому они знают, что у них нет никакой надежды на обман, и они дрожат от ужаса — им кажется: если бы не ад, то они могли бы лечь и умереть. И тогда, тогда к ним, слабым и немощным, сквозь облака зла приходят слова, которые они слышали у материнских колен: ИИСУС СПАСАЕТ!
- На что надеются эти грешники, братия и сестры? Кто ведет их в такие святые места, подобные этому, и иногда они даже сами не знают, зачем? О, это Иисус Христос, их Искупитель! О, это Он собирается просить о милосердии для них на Божьем суде! Он сидит по правую руку от Бога и шепчет на ухо Своему Отцу: «Отпусти его на этот раз, Господи, он больше так не поступит!» И Бог внимает Своему единородному сыну, и слушает Его, и смешивает Свое милосердие со Своим правосудием.
- И что Иисус просит от них, грешников, в ответ? Он не просит никаких всесожжений или языческих жертв. Он не просит, чтобы они ушли в пустыню и стали отшельниками ради Его Имени. Всё, что он просит — это чтобы они искренне раскаялись в своих греховных поступках. Все, что он просит, это чтобы они встали на колени и попросили прощения за то, что они совершили неправильного, склонили свои негнущиеся шеи под ярмом Его совершенной любви и узнали, какие они жалкие слабые создания и что у них нет ни помощи, ни надежды, кроме Него. Всё, о чем Он просит, — это открыть свои сердца, дабы Его святой дух мог войти туда.
В этот момент женщина в центре поляны подскочила в воздух с криком, словно села на гремучую змею, а затем упала в проходе, будто умерла или потеряла сознание. Я вытянул шею и попытался разглядеть хоть что-то, но мне показалось, что её просто оставили лежать там. Проповедник продолжал:
- Да, грешник — грязное создание, отвратительное в глазах Господа. Он слаб, порочен и злобствует, так что можно только надеяться на чудо для него. Но это и было чудо, братия и сестры, когда Господь отдал Своего единородного сына ради этих жалких червей! И когда ночь темнее всего, а злые твари рыщут поблизости, Иисус приходит, чтобы спасти нас с утешением и прощением, если мы искренне покаемся. Он наш товарищ в битве и наш брат рядом. Он возьмет нас в Свои объятия и успокоит наши страхи.
- О, слава Агнцу!
С этими словами все встали и начали петь:
Слава Агнцу! Слава Агнцу!
Мир побежден кровью Агнца!
Слава Агнцу! Слава Агнцу!
снова и снова, пока некоторые не начали хлопать, а затем уж все подхватили, став топать ногами. А затем я увидел, как какой-то парень выбежал на край поляны, взобрался на пень и начал дергаться взад и вперед, сначала сгибаясь в коленях, словно у него были судороги, затем выгнувшись назад так, будто его всего ещё больше выворачивало наизнанку, пока, наконец, он не упал с пня и не лег на землю, извиваясь. С женской стороны раздался множественный визг, как будто там собралась толпа диких индейцев, и прошло какое-то время, прежде чем проповедник смог закричать достаточно громко, чтобы заставить людей замолчать. Я и сам почувствовал себя натянутым, как банджо, ведь этот гимн по-настоящему волновал, когда его запели, и я бы сам встал и завопил, если б осмелился.
- ОН СПАСАЕТ! - продолжал кричать проповедник во весь голос, который, как я уже сказал, был очень громким, - ОН СПАСАЕТ! - пока, наконец, большинство людей не сели и не затихли, за исключением кого-то, время от времени выкрикивавшего «О, слава!» или «Аминь!».
- ИИСУС СПАСАЕТ! - снова закричал он; его голос звенел по всей поляне, как звон колокола, теперь, когда стало тихо.
- Придите ко Мне все обремененные, говорит Он. Если будут грехи ваши, как багряное, их убелят, как снег; если они будут красны, как пурпур, их убелят, как шерсть. Это не я прошу вас, братия и сестры, это ОН! Выйдите вперед и покайтесь! Преклоните колени и склоните головы — Он примет вас в Свои объятия, какими бы грязными и отвратительными вы ни были! Без Него вы не более чем вошь, ползающая по одежде мира! Покайтесь и сдайтесь Ему, и Он заставит вас сиять, как одну из звезд на небосводе; Он встанет между вами и Дьяволом; Он попросит прощения у Своего Отца за вас! О, как только вы станете рабом Иисуса, вы узнаете, что значит быть свободным.
Последнюю часть его слов было трудно расслышать, потому что с каждой минутой все больше и больше людей начинали стонать или кричать. «Аминь!» - кричали они, и «Хвала Его имени!» Позади себя я услышал голос, очень возбужденно говорящий какую-то тарабарщину, может быть, на греческом или итальянском, или что-то в этом роде, и, обернувшись, я увидел, как ещё один парень взобрался на пень и сделал вид, что читает проповедь на этом забавном жаргоне, не обращая внимания ни на проповедника, ни на кого-либо ещё. Затем женщина с другой стороны издала пронзительный визг и выкрикнула: «Я иду, Господи! Протяни руки Свои и поймай меня — я иду!» и она пошла, спотыкаясь, по проходу, раскинув руки, и опустилась на колени перед платформой.
Когда проповедник увидел её, он выкрикнул:
- О, братия и сестры, вот одна грешница пришла, чтобы сдаться своему Господу! Кто из вас придет следующим, чтобы обрести вечную безопасность в крепости имени Его? Он не просит совершенства — Он даёт его! Он не просит вас уже быть спасенными — Он спасает вас! Разве вы не слышите Его глас, зовущий вас? Разве вы не знаете, что должны ответить? Разве вы не знаете, что должны прийти? Разве вы не чувствуете, как Его святой дух толкает и тянет вас? Разве это не делает вас беспокойными? О, смирите свои сердца и выйдите вперед, чтобы получить дары Его любви!
И я не знаю, что тогда нашло на меня. Было похоже на то, словно я и в самом деле почувствовал притяжение и толчок. Люди снова запели, но я был слишком взволнован и возбуждён, чтобы присоединиться к ним. Я чувствовал, что что-то — О! что-то великое и ужасное — вот-вот должно произойти со мной. И я испугался, что это произойдет, но также и хотел, чтобы это произошло. Одна часть меня говорила: «Давай! Ты должен пойти», когда я увидел, как другие устремляются к проходу и преклоняют колени - молодые и старые, мужчины и женщины...
Ребёнок, сидевший на плече одной из женщин, должно быть, проснулся от всего этого шума; я видел его личико, целиком покрасневшее, визжащее, глядящее на меня. То ужасное время с Майло, когда он так сильно страдал, а потом увидел Бога, вернулось ко мне; я подумал, что не смогу вынести страданий, как у него, но, если Иисус в конце концов примет меня к себе на грудь, мне никогда больше не придётся бояться. Вокруг меня люди кричали: «Возьми меня, Господи!» и «Слава Господу», создавая такой шум, что я больше не слышал проповедника. Их стало гораздо больше, они все дергались, как тот первый парень, или кричали, или что-то в этом роде — это была настоящая Вавилонская башня. Затем люди запели: «Так же, как и я, без единой мольбы», и вот тут-то я и понял, что мне пора идти. Я встал, готовый направиться к алтарю и отдать себя Иисусу, когда обнаружил, что не могу пошевелиться, потому что Майло держал меня за руку.
- Нет! - сказал он. - Нет!
Я обернулся и посмотрел на него, но было такое ощущение, что я его даже не видел. Я не знаю, что на меня нашло, потому что мне казалось, что Майло больше не Майло, а Дьявол, сидящий на его месте и схвативший меня, и если я не вырвусь, то буду навсегда потерян — Бог отвернётся от меня и бросит меня Убийце глупцов, как бросают объедки собаке. Я резко дёрнулся и вывернулся, оставив рукав куртки в руке у Майло. А затем я помчался вдоль скамей туда, где люди стояли на коленях перед платформой, и проповедник стоял на коленях и молился за нас.
ГЛАВА 19
Когда я пытаюсь вспомнить, что произошло в ту ночь на лагерном собрании, после того как я поднялся и был спасён, то лучше понимаю, как Майло мог забыть всё, что случилось с ним до того, как он был ранен. Насколько мне известно, меня не ударили по голове, но всё равно я помню только какие-то обрывки, и ни один из них неясен.
Я помню, как стоял на коленях вместе со всеми, кто был впереди; кричал, рыдал и молился, словно мне досталась самая ужасная трёпка в жизни, и в то же время чувствовал — не знаю, как сказать, но просто великолепно! Я слышал, как люди говорят о внутреннем свете; так оно и было: я чувствовал, как что-то коснулось огнём фитиля свечи внутри меня, и я чувствовал, как горячий воск стекает по нему, обжигая меня и одновременно облегчая. Наконец, после того, как я некоторое время всё это чувствовал, я ослабел, как котёнок, словно у меня больше не было костей, и ужасно захотелось спать. Каким-то образом я осознал, что брат Аркрайт стоит на коленях рядом со мной, хотя я не мог вспомнить точно, когда он пришёл, и я, должно быть, просто прислонился к нему и заснул.
В общем, я больше ничего не осознавал, пока не проснулся. Потом я не понимал, где нахожусь. Я был завёрнут в одеяло, с рюкзаком под головой; то, на чём я лежал, было жёстким, а позади меня было что-то тёплое. Сквозь ветви деревьев надо мной виднелось серое рассветное небо; когда я повернул голову в сторону, я увидел рейки и по ним понял, что нахожусь на повозке; то, что было тёплым рядом со мной, зашевелилось, когда я задвигался, и начало лизать мне лицо — это был Шеп, пёс Аркрайтов. Мало-помалу воспоминания о прошедшей ночи возвращались ко мне, и я начал искать в себе, каково это— спастись: как это бывает, когда падаешь и осторожно двигаешься, чтобы проверить, не сломаны ли кости. Спустя некоторое время я пришёл к выводу, что чувствую себя почти так же, как и всегда, что было просто досадно, потому что мне показалось, что я так и не родился заново. Потом я подумал: «Майло!» – и так резко подскочил, что наступил Шепу на ногу, и он взвизгнул; потом мне пришлось присесть, погладить его и извиниться, чтобы он не начал лаять.
Я видел, что был завёрнут в одно из одеял Майло, а под головой у меня был его рюкзак, но я не знал, он ли меня туда положил, или брат Аркрайт, или кто-то ещё… но если это был Майло, то где он сам? И тут я вспомнил, как он спросил меня, и я пообещал, что меня не интересует спасение, а только пение гимнов и наблюдение за людьми; как он пытался помешать мне выйти вперёд, но я вырвался; и тут я подумал, что он, должно быть, очень недоволен мной.
Лучше найти его прямо сейчас и рассказать ему, как всё было, и что я сожалею и всё такое, подумал я. Но извиняться за спасение казалось неправильным — словно это было оскорблением Господа. Что ж, я смогу ему всё объяснить, сказал я себе и спрыгнул с повозки. Когда я расскажу ему, что чувствую, Майло поймёт… Я зашагал, но Шеп тихонько заскулил, и я увидел, что он стоит у заднего борта, навострив уши и виляя хвостом, пытаясь решиться прыгнуть. Я снял его, и он поплелся за мной.
Первая мысль, пришедшая мне в голову насчёт того, где искать Майло, была о том, что он изначально не хотел приходить на собрание, и, если бы я не умолял его, он бы точно ушёл. Поэтому я решил, что он найдёт место для ночёвки подальше от людей, но не слишком далеко, чтобы утром вернуться за мной. И я знал, что это место будет довольно близко к воде, среди деревьев, если он сможет найти там уединённое место; а если нет, то у стога сена или какого-нибудь укрытия, например, в поле. Поэтому я отправился к тому месту, где мыл посуду накануне вечером, планируя разведать всё вверх и вниз по течению ручья.
Все люди в лагере спали — или, как выразился тот проповедник: спали те, кто был спасён, во всяком случае, почти все... К концу собрания это мог быть каждый. В любом случае, никто не шевелился – ни в палатках, ни среди тех, кто лежал, завернувшись в одеяла, на повозках или на земле. Шеп учуял запах от лица храпящего под деревом лесоруба, поэтому я поднял его и понёс, пока мы не дошли до ручья. Птицы уже начали петь, когда мы подошли к воде, а позади меня раздался крик петуха, хотя рассвет ещё не наступил.
Я опустил Шепа на землю и пошёл вверх по течению, зорко поглядывая по обоим берегам в поисках Майло. Я дошёл до опушки леса; там я вышел на длинный ровный луг, и как раз в этот момент солнце взошло над краем света, и я увидел, как дрожат и сверкают от росы паутинки, и как длинное белое лоскутное облако тумана лежит в ложбине. Позади меня раздался звук рога, который звучал прошлым вечером, и я подумал, что забрался довольно далеко, потому что звук был очень далёким. На другом конце поля я увидел что-то похожее на старый стог сена. Держу пари, он там, подумал я и побежал к нему, хотя это означало уйти от ручья.
Шеп бежал впереди меня по высокой траве, оставляя зелёный след в росе, заставив выскочить одну куропатку и погнавшись за ней. Он подбежал к стогу сена раньше меня и начал тявкать, как в тот раз, когда увидел нас впервые. Вот и всё, подумал я, отлично. Майло, должно быть, где-то там. Я ожидал, что он вот-вот поднимется, и начал думать, что ему сказать. Я вспомнил, какое облегчение испытал, когда Майло рассказал мне о своих убеждениях относительно грехов — о том, что они не так уж и важны, как хотят проповедники, чтобы вы об этом думали, — и это заставило меня ещё больше смутиться из-за того, как я вёл себя прошлой ночью. Я не знал, как ему это объяснить; я решил, что просто должен рассказать ему о своих чувствах, и, возможно, он сможет мне всё прояснить.
Но когда я приблизился к стогу сена, меня охватило ужасное разочарование, ведь никто не встал из-за него, а маленький Шеп так лаял, что никто не смог бы спать дальше, даже если бы попытался. Его там нет, подумал я, и начал размышлять, где же искать дальше. Я мог вернуться к ручью и пойти вдоль него в другую сторону, и это то, что мне пришлось бы сделать, но вряд ли он пойдёт вниз по течению, потому что это было бы возвращением к тому месту, откуда мы пришли, а Майло всегда любил идти вперёд.
- Сюда, Шеп! - крикнул я. - Эй, Шеп! Вернись!
Услышав мой голос, он повернул ко мне голову и на минуту замолчал; потом снова залаял. Сначала я разозлился на него за то, что он такой противный зверёк, и хотел развернуться и уйти, оставив его там; потом мне стало любопытно, почему же он, чёрт возьми, так себя ведёт, если там нет Майло и вообще никого. Поэтому я стал подходить к нему, пока не подошёл совсем близко. И тут я увидел, что он стоит у чего-то тёмного на земле, к чему он время от времени прижимает нос и обнюхивает, прежде чем снова залаять. Сердце у меня вдруг заколотилось, и я побежал, пока не подбежал достаточно близко, чтобы разглядеть, что там лежит всего лишь кусок ткани или старое пальто.
- Что с тобой? - спросил я Шепа. - Ты самый слабоумный пёс!
Но он продолжал лаять, пока я не подошёл и не поднял эту штуковину с земли. Тогда он замолчал, стоя с высунутым языком и виляя хвостом.
Да это же ещё одно наше одеяло!
И оно всё было испачкано какими-то тёмными пятнами — местами на ворсе, местами промокшее насквозь.
Это была не вода и не кофе, а что-то липкое, словно… и меня затрясло, потому что единственное, что я смог себе представить, — это была кровь.
ГЛАВА 20
Я засунул одеяло под мышку, развернулся и побежал. Сердце колотилось, как кувалда, и мне было больно дышать, но я всё равно продолжал бежать обратно по зелёной тропинке, которую мы с Шепом проложили в мокрой траве. Шеп нарезал вокруг меня круги, словно мы играли в какую-то игру; когда мы добрались до опушки леса у берега ручья, я споткнулся об него и упал; потом я просто лежал на земле, тяжело дыша, а Шеп стоял рядом, облизывая моё ухо. Когда моё дыхание замедлилось, я встал, и что-то заставило меня посмотреть на свои руки. Там, где я сжимал одеяло, правая рука стала ржаво-красной. Майло! подумал я. Майло! И это было всё, что я мог.
Затем, по какой-то причине — я так и не понял, почему — я взял одеяло, туго скатал его и, встав на цыпочки, засунул в развилку ветвей маленького дуба. После этого я перепрыгнул через ручей и направился вниз по течению по направлению к лагерю.
Приблизившись, я услышал голоса — так слышишь журчание воды до того, как увидишь её, — и в них было что-то быстрое и возбуждённое — так можно определить, когда это порог, а не просто река или ручей. Шеп оставил меня и побежал вперёд, или же это я замедлил шаг. И когда я увидел поляну, то понял, что там определённо что-то происходит, помимо проповедей.
На поляне все собирались кучками, стояли среди брёвен, в основном женщины и мужчины. Я увидел пару лесорубов с винтовками под мышкой. «Что такое, о, что тут такое?» – подумал я, но что-то подсказывало мне не торопиться, идти осторожно, не задавая вопросов, просто смотреть и прислушиваться
Я кружил по поляне, высматривая место поудобнее, чтобы подкрасться к людям, и чтобы они не заметили, как я здесь появился. Я увидел брата Аркрайта в кругу мужчин, разговаривающих и размахивающих руками. А также видел его Ма на другом конце поляны, держащую лающего Шепа на руках. Но мне не хотелось подходить ни к одному из них, поэтому, решив, что сейчас самое подходящее время забрать наши одеяло и рюкзак из их повозки, я проскочил к их лагерю и забрал их. И когда я закреплял одеяло на плече верёвкой, голос позади меня спросил:
- Эй, ты, что ты тут?
Я резко обернулся, но это был всего лишь толстый рыжий мальчишка ростом не больше меня.
- Я забираю свои пожитки, - говорю я, - если это тебя касается.
- О нет! - тогда говорит он. - Думаю, это не моё дело, ведь ни одна мелкая козявка вроде тебя никого и никогда не убивала, даже если ты никогда раньше не попадался мне на глаза, а ведь я почти всех на этом собрании знаю.
В другой раз я бы снял рюкзак и одеяло, и врезал бы ему — как я уже говорил, он был не больше меня, разве что толстый, — но тогда я даже не подумал о таком.
- Почему ты говоришь про убийство? - говорю я.
- Почему я это говорю? - спрашивает он. - Что с тобой? Никто ни о чём другом и не говорит! Погоди-ка, ты хочешь сказать, что ничего ещё не слышал?
- Что слышал? - спрашиваю я.
- Ты что, глухой и немой, или что?
Руки у меня дрожали, поэтому я сунул их в карманы, но голос звучал вполне сносно.
- Слушай, - говорю я, - я-я рано проснулся и улизнул на рыбалку. Я даже не слышал горна. Я-я тоже не горю желанием встретиться с моим Па. Скорее всего, он спустит с меня шкуру.
Что-то подсказало мне так соврать, и это получилось довольно легко, только я надеялся, что он не спросит, кто мой Па.
Но тут он говорит:
- А где твоя рыба?
- Ничего не поймал. Давай, рассказывай — что тут происходит?
У него был очень довольный вид.
- Проповедника убили, - говорит он. - Преподобного Споттса.
- Проповедника? - говорю я и тяжело вздыхаю. - Убили? Того, что проповедовал вчера вечером?
- Слушай, ты что, ничего не знаешь? - говорит он.
Он явно нарывался на драку, но я не мог ему помочь.
- Мои родители приехали только вчера вечером, - говорю я. - Как его убили?
- Изрубили его же топором! - говорит он. - От него почти ничего не осталось! Его нашли в палатке, плавающего в собственной крови! Это было во время завтрака, когда он не пришёл к вдове Перриман поесть, как обычно. У неё истерика. Её, должно быть, слышали в соседнем округе. Повезло, что моя мама принесла ей нюхательную соль, потому что у неё голова болела!
- Ты… ты его видел?
Он принял недовольный вид.
- Не-а, - говорит он. - Никого близко не подпускают. Но я постараюсь пробраться за палатку, когда всё немного стихнет. Ты тоже хочешь пойти?
Я сказал:
- Нет.
- А в чём дело, боишься крови? Любой, кто боится крови, не лучше девки!
- Я не боюсь, - говорю я. - И что думают о том, кто это сделал?
В кармане я почувствовал липкость на руке.
- Они не думают, - отвечает он. - Они знают!
- Ну и кто?
- Это был Виски Пит.
- Кто это?
- О боже, будь ты ещё более несведущим, тебя бы посадили вместо картошки! Ты что, ничего не понимаешь? Виски Пит продаёт виски.
- Прямо здесь? На лагерном собрании? - говорю я.
Он закатывает глаза.
- Господи, дай мне терпения! - говорит он. - Ты, наверное, отсталый, как я посмотрю. Виски Пит приезжает на каждое лагерное собрание в этом округе.
- Ты хочешь сказать, что он приезжает и прямо на собрании продаёт виски?
- О боже, да, тупица, он забирается прямо на трибуну рядом с проповедником и даёт бутылку каждому спасённому.
- Слушай, - говорю я, делая шаг к нему, - если ты так рвёшься в драку, то я тебе её обеспечу, ты, большой кусок сала! Нет ничего преступного в том, чтобы никогда не бывать на лагерном собрании, и нет ничего греховного в том, чтобы не быть местным. Но если ты ищешь неприятностей, только скажи, и я устрою тебе их прямо в твоё большое мягкое брюхо!
Как только я подошёл, он отступил.
- Какой ты обидчивый! - говорит он, и я понял, что он не просто трус, а размазня.
- Ладно, - говорю я. - Просто следи за манерами, если не хочешь, чтобы тебе пустили кровь из носа. Почему они думают, что это сделал этот Виски Пит?
- Потому что, - отвечает он, - преподобный Споттс собирался, чтобы Рыцари Возрожденной Души обмазали его дёгтем и вываляли в перьях, и, кроме того, они уже нашли его перегонный куб и разбили его.
Я глянул на него, и он быстро продолжил.
- Думаю, ты также не знаешь, кто такие Рыцари. Ну, они как отряд шерифа, понимаешь, из спасённых, которые повсюду искореняют грех. Они застукали Мэтти Симмонс целующейся в кустах, отвели её к отцу и сказали, что если он её не высечет, то они сами её высекут, и окунули парня, что её целовал, в ручей. Мне это точно не показалось стоящим, даже если бы у Мэтти не было косоглазия...
- Ближе к делу, - говорю я. - А как насчёт Виски Пита?
- Ну, что ещё ты хочешь узнать? Как я уже говорил, Пит приходит на все собрания, но, конечно, он и близко не похож на разносчиков, которые продают расчески, или складные ножи, или конфеты, или лимонад, или что-нибудь ещё, что не является приманкой дьявола. Он прячет свой фургон где-нибудь в лесу, где его трудно найти, но не слишком сложно, так что люди могут тайком сбегать и купить у него бутылку. Но вот это собрание проходит совсем рядом с домом Пита. Поэтому, когда преподобный Споттс собрал «Рыцарей» — это была его новая идея в этом году — они прочесали окрестности и разбили его перегонный куб. Но все знали, что за этим стоит преподобный Споттс. Так что теперь «Рыцари» отправились к Питу, чтобы найти его, вернуть сюда и, скорее всего, вздернуть.
В этот момент с поляны раздался женский голос:
- Святой Элмо! Иди сюда! Ты, Святой Элмо, я имею в виду тебя!
- Это моя Ма, - сказал мальчишка. - Мне пора. Послушай, не хочешь ли пробраться со мной и посмотреть на труп позже, когда я смогу уйти?
- Может быть, - говорю я. - Посмотрим.
- Я поищу тебя, - говорит он и с этими словами исчезает, с тем самым двусмысленным выражением лица, которое бывает у толстяков, когда они бегают.
Люди на поляне задвигались, словно собирались вернуться в свои лагеря, но мне не хотелось ни с кем из них встречаться или разговаривать. Поэтому я развернулся и зашагал среди деревьев. Сзади меня кто-то окликнул:
- Куда это ты идёшь, сынок?
Я чуть было не рванул с места, но остановился и сказал:
- В кусты.
- Так, не уходи слишком далеко.
После чего я снова направился к ручью, но уже вниз по течению, туда, где он вытекал из рощи, неподалеку от того места, где Шеп облаял на нас прошлой ночью. Когда я вышел из леса, мне стало как-то слишком неуютно на открытом пространстве; я побежал к роще ив на берегу, словно кто-то гнался за мной по пятам. Они росли, склонившись над водой, их длинные зелёные ветви свисали вниз; я прокрался под ними, и они накрыли меня, словно дом.
ГЛАВА 21
Я сел, обхватил колени руками и положил на них голову. Казалось, я не мог вникнуть ни во что, случившееся утром, и просто сидел неподвижно, спрятавшись среди ветвей ивы, ни о чём не думая. Сначала я сидел с закрытыми глазами, затем поднял голову и открыл их. Глядя на текущую воду, я увидел в ней рыбу — небольшую, но достаточную для того, чтобы её можно было съесть.
Я развязал одеяло и раскрыл рюкзак; вытащил из кармана крючок с леской и наживил кусочек мяса; я сидел и рыбачил — не знаю, как долго. Сначала в голове было просто пусто. Затем мысли, идеи и удивление начали собираться там, словно грозовые тучи в ясный день.
«Майло умер», — вот первое, что пришло мне в голову. Это не выглядело печально, совсем никак. Просто Он мёртв, как в одном из тех снов, которые снятся, когда ты вроде как сам мёртв, и кажется, что это ничем не отличается от того, чтобы быть живым. Вот я рыбачу, светит солнце, ветер колышет ветки ивы, словно занавески на окне, так как же он может быть мёртв?
Я почувствовал поклевку на леске, вытащил её и снял рыбу с крючка. Когда я положил её на траву, то увидел, что там уже лежат две другие. Я подумал: «Когда я их поймал?» Но я не мог вспомнить, как это сделал или как снимал их с крючка. Я насадил наживку и закинул обратно, хотя этих трёх было для меня более чем достаточно.
Потом я подумал: «Нет, нет! Это не Майло был убит. Это проповедник». И тогда я впервые понял, что я всё это время считал само собой разумеющимся, что Майло мертв. С того момента, как нашёл одеяло. А потом я встретил мальчишку, который сказал мне, что это был проповедник. Это был не Майло. Это был проповедник. Или, насколько я понимал, это был не Майло.
И всё же мне казалось, что Майло мёртв. Это не казалось реальностью, но казалось правдой.
Мальчик сказал: «Они знают, кто убил проповедника». Они не подозревают, они знают. Но с какой стати Виски Питу убивать Майло?
«Слушай, - сказал я себе, - ты даже не знаешь, что Майло мёртв!» Но я никак не мог избавиться от этой мысли.
... Может быть, Майло проходил рядом и застукал Виски Пита, когда тот убивал проповедника, поэтому тот тоже напал на Майло?
Тогда как же одеяло оказалось у стога сена?
Ну, предположим, Майло шёл с одеялом в лагерь, когда проходил мимо палатки проповедника, увидел Виски Пита, напавшего на проповедника, и попытался его остановить. Затем Виски Пит также напал на него, но Майло успел убежать. Он был ранен, но добрался до того стога сена...
… тогда почему он снова ушёл и оставил одеяло? Виски Пит, Виски Пит. Скорее всего, дело было в имени, но всякий раз, когда я думал о нём, то представлял себе какого-то весёлого грязного старикашку вроде Джима, который никому не может причинить вреда. Я понимал, что если он убил проповедника, то я, должно быть, ошибаюсь, только я не мог заставить себя думать, что он убил и Майло. «Слушай, - говорю я себе, - кто тебе сказал, что Майло мёртв?»
А в голове отвечает что-то другое: Кровь подсказывает мне. Вот кто.
Внезапно я выпалил вслух:
- О, пожалуйста, Господи, не дай Майло умереть!
И закричал, и заколотил кулаками по земле, потому что всё казалось очень ужасным, и я не знал, что делать. И кого мне спрашивать, когда Майло нет рядом?
«Вернусь, - подумал я, - найду брата Аркрайта и расскажу ему про одеяло». Я встал и уже собрался бежать обратно в рощу, но тут же застыл, как кролик, и снова медленно сел.
«Я забыл, - подумал я, - о Боже, как я мог забыть?» Я забыл про врагов Майло.
Он совсем не хотел идти в ту рощу. Он совсем не хотел оставаться на собрании. Он сделал это только потому, что понял, как сильно я хочу этого. Но разве он не сказал бы мне, если попал в засаду или ловушку и узнал об этом? Я же сказал ему, что мне это не так уж важно! Я сказал ему, что это не имеет значения — лучше пойдём в обход! Да ведь это я увидел ту церковную колокольню, и мы свернули с дороги, да ещё и пошли этим путём! Ведь я же знал, что чужие города — это обители его врагов. К тому же, он говорил, что всегда узнаёт, когда они рядом. Если это так, то почему он не узнал об этом сейчас?
Потом я вспомнил тот день, когда на него нашло затмение, как он сказал мне, что они рядом, и ошибся. Ведь если бы они тогда где-нибудь его подстерегали, то наверняка бы поймали, когда он был болен, а я — единственный, кто за него бы сражался, был всего лишь мальчишкой. Если он ошибся насчёт них тогда, то мог ошибиться и сейчас, только наоборот. Может, они были рядом, но он этого совсем не почувствовал. Или, может, он только начал чувствовать, когда я принялся донимать его вопросами о том, что происходит, и он выкинул это из головы...
«Мне нужна помощь», - подумал я. Мне нужно кому-нибудь рассказать. И мне снова вспомнился брат Аркрайт. Я бы рассказал про одеяло, и он бы собрал «Рыцарей». Но я бы не стал рассказывать про врагов Майло, потому что...
«Погоди-ка», - говорю я себе.
Погоди. Не торопись. Потому что мне пришло на ум ещё кое-что. Словно голос Майло — или, вернее, воспоминание о нём — заговорил со мной.
Все люди — его братья, говорил Майло. И я тогда спросил у него: «Если все люди — твои братья, почему некоторые из них — твои враги?»
«Каин и Авель были братьями, не так ли?» - сказал он. А брат Аркрайт, подойдя и поприветствовав нас, что сказал? «Мы все здесь братья и сёстры».
«Успокойся, - снова говорю я себе, - придержи коней».
Виски Пит не был одним из братьев, это точно. Может быть, это он ранил Майло, а может быть, и нет. Но, предположим, это был не он, и, предположим, что Майло всё-таки жив. Предположим, он был ранен и где-то отсиживается, но тот, кто это сделал, бросил его умирать, думая, что он закончил дело. А я бы вернулся и отправил всех на его поиски. И среди них мог оказаться один, насчёт кого я не смог бы поручиться, что он не враг Майло. Я мог бы подойти к тому, кто это сделал, и привести его к Майло. Майло всегда говорил, что я мог бы быть его братом, но если бы я так поступил, то оказался бы не лучше Каина.
Нет. Я не собираюсь так поступать. Если бы я потерялся, то что бы сделал Майло? Нашёл бы меня и позаботился обо мне — не пустил бы врагов по моему следу. Я же всего лишь мальчик, подумал я, но сейчас мне нужно поступить как мужчина, даже если я не знаю, как. Я постараюсь представить, как бы поступил Майло, и что бы это ни было, это будет лучшим выходом. Одно можно сказать наверняка: мне придётся делать всё в одиночку. Я разобью лагерь где-нибудь вдали от рощи и буду прочесывать местность, пока не найду его, живого или мёртвого.
И если я не смогу его найти, если я его не найду, то не знаю, что буду делать дальше.
ГЛАВА 22
Итак, первым делом я развёл костёр, почистил рыбу и съел её, потому что знал, что натощак ничего хорошего не получится. Затем я взял рюкзак и одеяло и, кружа по полю, вернулся к стогу сена, где мы с Шепом нашли одеяло, и спрятал свои вещи в сене. «Может быть, он вернется туда», - подумал я. Потом я начал поиски, начав с берегов ручья, потому что помнил из разных историй Майло о войне — то есть, после того, как он ушёл из госпиталя, — что первое, о чём просят раненые, — это вода. Каждый день я искал его в разных местах, иногда заходя так далеко, что уже почти темнело, когда я возвращался к стогу сена. Но я никогда не разбивал лагерь где-нибудь ещё, потому что мне всё время казалось, что когда-нибудь я вернусь и найду его там.
Я держался подальше от места собрания, пока там были люди. Я никогда не подбирался достаточно близко, чтобы подслушать, что происходит, опасаясь, что кто-нибудь увидит меня; я даже не узнал, поймали ли Виски Пита, повесили ли его или что-то ещё, но через пару дней я увидел, как фургоны выезжают из рощи; дыма от костров больше не было, и после этого я почувствовал одновременно одиночество и облегчение. Я вернулся на территорию лагеря, когда уверился, что все ушли, и поискал там, но всё, что я нашёл, — это сломанный варган [музыкальный инструмент в виде свободно колеблющегося в проёме рамки язычка, приводимого в движение пальцем или дёрганием за нитку. Инструмент устанавливают в области рта. Ротовая полость и глотка, а также носовая полость и нижние дыхательные пути служат резонатором, усиливающим громкость], расчёску и книгу под названием «Друг миссионера». Ничего, что было бы связано с Майло.
Мало-помалу, после того как я искал его днями напролёт, я понял, что больше не могу надеяться, потому что нигде не находил его следов. Всё больше и больше казалось, что у меня не осталось никаких мыслей, кроме печальных и мрачных, отчего мне становилось тошно на сердце.
Я начал думать, что его, должно быть, убили, как того проповедника, только бог знает где, так что даже нельзя положить камень на его могилу — бросив его окровавленным и избитым, чтобы стервятники обглодали его кости. Иногда мне казалось, что я вижу его, лежащего в одиночестве, с открытым ртом и бородой, потемневшей от крови. Всякий раз, когда это приходило мне в голову, я просто падал на землю и рыдал от горя, где бы я ни был. «О, Майло, Майло! - думал я, - я не хочу, чтобы было так».
Можно подумать, что это должно было заставить меня чувствовать себя хуже некуда, но позже мне пришло в голову нечто, отчего я почувствовал себя ещё хуже.
«Нет!» Ответил я на это. Это неправда! Майло никогда бы так не поступил, даже если бы я его разозлил! Мы были почти как братья, так он всегда говорил. Он никогда бы не ушёл и не бросил бы меня в таком состоянии!
Но оно продолжало меня мучить, словно дьявол, искушающий человека согрешить.
«Почему бы и нет?» - говорило оно. Он же сказал тебе, что не хочет идти на это собрание, но ты его заставил. Ты обещал ему, что тебе нет никакого дела до спасения, но ты от него ускользнул, когда он попытался тебя остановить, и вот ты стоишь на коленях, плачешь и каешься, как глупая девчонка, которая удрала первой.
Слушай, я бы рассказал ему, если бы у меня была возможность объяснить это, Майло бы понял. Майло всё понял бы; он бы никогда не стал меня винить!
Но это не оставляло меня в покое. В любом случае, говорило это, зачем взрослому мужчине мальчишка, который ходит за ним по пятам, как псина, только толку от этого мало?
Я никогда не ходил! Я бы сказал. Даже когда у меня вскочил волдырь, я держался молодцом!
Болтал с ним, постоянно задавал вопросы, не давая ему покоя.
Ему нравилось со мной разговаривать! Он повторял это раз за разом, этот Майло! Он говорил, что восхищён тем, что я его товарищ! Он говорил, что мы как два хороших солдата, которые составляют друг другу компанию в дороге!
О да, он был очень вежливым человеком! Он и мухи не обидел бы. Его можно было довести до предела терпения, и он бы этого даже не заметил.
- Я никогда, никогда! - кричал я в голос. - Я молчал, когда видел, что он думает, а если бы он попросил меня, я бы лег ради него и умер!
И тогда я пожелал, чтобы вместо того, чтобы Майло просто встал и распрощался со мной по-французски — если это было то, что он сделал — я бы лёг и умер, или даже хуже, чем это (о, я знал, что попаду в ад за подобные мысли, ну и ладно!), но я бы предпочёл, чтобы его убили — и он лежал бы где-нибудь мёртвым, чем просто смылся и бросил меня, даже не попрощавшись. Он мог бы сказать мне, если больше не может меня видеть! Он должен был знать, что я выдержу это, как мужчина!
Я доел остававшееся в рюкзаке мясо и пойманную рыбу, и продолжал прочесывать окрестные леса и поля, даже когда мне казалось, что от этого больше нет никакого проку. После того, как люди ушли с лагерного собрания, я не видел ни души, но подружился со старой колли, которая однажды прибежала ко мне и обнюхала стог сена, и потом, когда она возвращалась время от времени, я разговаривал с ней. Думаю, это длилось не больше нескольких дней, но мне казалось, что я пробыл там целую вечность — пока не кончилось мясо, не перестала клевать рыба, и я не проголодался так, что готов съесть старый ботинок. В конце концов, я сдался. Я помню, каков был этот яркий солнечный день с зелёными, сияющими полями. Я посмотрел на голубое небо и воскликнул: «Ненавижу тебя, Боже!» — так мерзко, насколько у меня получилось, — от этого мне чуток полегчало, и я, по крайней мере, не расплакался.
Затем я надел одеяло и рюкзак и вернулся на дорогу, по которой мы с Майло шагали в тот последний день, когда увидели, что приближаемся к городу. В этот раз я решил продолжать путь, пока не доберусь до него, а когда доберусь, то украду что-нибудь — первое, что подвернётся под руку, например, горячий яблочный пирог, — и меня поймают и посадят в тюрьму, чтобы я мог просто перестать беспокоиться и, в конце концов, больше не чувствовать голода.
А если бы они спросили моё имя, я бы никогда им не сказал, или ответил бы «Джо Смит» или что-то в этом роде, и придумал бы что-нибудь ещё — и как бы они тогда догадались отправить меня обратно к Нему, к Старой Крабихе, даже если бы попытались?
И я подумал, что если бы я когда-нибудь снова увижу Майло, то расскажу ему, как я, возможно, спасся тогда, но теперь я хороший и отступник.
ГАЛЬТЫ
ГЛАВА 23
Когда я вышел на дорогу, то почувствовал, как пыль на ней согрела мне ноги. Я довольно быстро шёл, пока вдруг не наткнулся ногой на что-то, совсем не похожее на камень, пуговицу, осколок стекла или что-то ещё, что ожидаешь найти. Я наклонился глянуть, и передо мной лежала четверть доллара. Я поднял её, плюнул, потёр о рукав, но это была не ошибка. Кто-то её уронил, и она осталась там, ожидая меня, спасая от преступления и тюрьмы — по крайней мере, на какое-то время. Я глянул на небо и подумал, не упасть ли на колени, чтобы как-нибудь извиниться, но чувствовал себя слишком глупо прям там, на дороге, и тут меня осенило, что, наверное, я слишком мелкая сошка, чтобы Бог меня заметил. Поэтому я положил монету в карман и снова пошёл довольно быстрым шагом.
Сначала я снова увидел колокольню, а затем сквозь деревья показался и весь город. Он был совсем небольшой, и напомнил мне большую кровать с церковью на одном конце в качестве изголовья и магазином на другом в качестве изножья. Судя по солнцу, было уже около полудня, и поблизости не виднелось ни души, только пара собак, которые спали или вычесывали блох на солнце, и фургон, запряженный мулом, вилявшим хвостом и отмахивающимся ушами от мух. Я прикинул, что все в своих домах обедают; похоже, мой нос работал особенно хорошо, когда я был голоден, поэтому я мог учуять запах каждого блюда на каждом столе, когда проходил мимо: жареную свинину, яблочное пюре, кукурузный хлеб, лимонный пирог и печеный сладкий картофель. Я проходил мимо, и у меня текли слюнки, и даже собаки были слишком ленивы, чтобы обратить на меня внимание, поэтому я ощущал себя призраком, которого никто не может увидеть.
На другом конце городка, подойдя к магазину, я остановился на минутку; затем подтянул штаны и вошёл. Перед домом рос большой клён, отчего там было тенисто и темно; войдя с солнца, я ничего не мог разглядеть. Но тут раздался голос: «Привет», и я начал различать женщину, сидящую в кресле-качалке в глубине дома.
- Привет, - говорю я, и она встала и принялась за дело.
- Что я могу сделать для тебя? - спрашивает она.
- Сыр, - говорю я, потому что вижу его прямо перед собой за стеклом, и у меня слюнки текут так, что я едва могу говорить. - Мне бы сыра, пожалуйста, мэм.
- Да, сэр, - говорит она, открывая заднюю крышку витрины. - Сколько хочешь?
- У меня четвертак, - говорю я, но потом думаю: мне нужно взять ещё кое-что.
- А можно мне крекеров?
Она уже наполовину вытащила сыр, после чего сунула его обратно, выпрямилась и уставилась на меня.
- Я тебя где-то видела, - говорит она. - Где-то видела.
Обычная женщина с невзрачным лицом и русыми волосами, не настолько старая, чтобы быть чьей-то бабушкой, но достаточно взрослая, чтобы быть чьей-то мамой, чистая и опрятная, в синем платье, и ничего особенного в ней не было, кроме того, что она принялась странно на меня смотреть, и я подумал, не поджать ли хвост и не убежать прямо сейчас, хотя пока не знал, почему.
- Погоди-ка! - говорит она, прищурившись. - Сейчас вспомню! Да, я видела тебя на собрании. Но твои родители не могут жить здесь.
- Нет, мэм, - говорю я и отступаю.
- Ты здесь в гостях?
- Нет, мэм, - говорю я и делаю ещё один шаг к двери.
- Твои родители ждут тебя на улице? - спрашивает она. - Попроси их зайти и отдохнуть. Право, день жаркий для дороги.
- Я… я не… нет, спасибо, мэм. Я сейчас пойду.
- Ты же так и не съел свой сыр!
- Всё в порядке, - говорю я. - Я не в претензии.
Я уже взялся за дверной косяк и был готов развернуться и задать стрекача, когда она говорит:
- Подожди!
И это меня остановило — возможно, потому, что если бы я побежал, то не знал бы, куда.
- Скажи мне вот что, - говорит она. - Ты путешествуешь в одиночку? Ты один?
Голос застрял в горле, и я не смог ответить, только пялился на неё. И пока я смотрел ей в лицо, с ним что-то произошло, чего я не мог бы точно объяснить. Она изменилась — только я не знаю, что именно изменилось, потому что она не улыбнулась, не нахмурилась, ничего такого — нет, что-то было в её глазах.
- Никто тебя не станет удерживать, - говорит она, словно зная, о чём я думаю, и всё это время смотрит на меня таким странным взглядом. - Ты можешь уйти в любое время, но я хотела бы тебя кое о чём попросить. Мы с мужем ищем парня, который поможет нам, и я подумала, не понравится ли тебе такая работа.
- Да, - говорит она, а затем смотрит прямо поверх моей головы такими яркими и странными глазами. - Мы определённо искали мальчика!
Наверное, я был похож на статую, просто стоял и пялился на неё. Я ничего не сказал, просто смотрел, и пока я смотрел, я увидел, как её глаза снова стали обычными.
- Имей в виду, - говорит она, - я не могу взять тебя на работу без того, чтобы мистер Гальт не посмотрел на тебя и не принял окончательного решения. И я не удивлюсь, если он сначала захочет немного поработать с тобой, так же как тебе нужно несколько дней, чтобы понять, захочешь ли ты остаться. Но если ты думаешь, что можешь рассмотреть это предложение, то ты мог бы зайти сюда и немного перекусить сейчас, пока мистер Гальт не вернулся домой.
Но я всё ещё был ошеломлён. Это казалось странным. Чего ей от меня нужно? Неужели в этом городе больше нет мальчишек? У меня было такое чувство — не знаю почему — что она, и её муж, и не думали нанимать мальчика, пока она не увидела меня. Но если им это не нужно, то что она задумала? Только она выглядела совершенно обычной женщиной, как я уже говорил, не злобной, не любопытной и даже не придирчивой, а просто обычной. За исключением того странного выражения её глаз, когда она перестала быть невзрачной. В них было что-то такое, будто я её знал, только я был... почти уверен, что никогда раньше её не видел. Нет, она была похожа на кого-то другого, кого я знал, но я не мог понять, на кого. И вдруг я подумал, что... Вот на кого она тогда была похожа, так это на Майло. Не знаю почему, ведь в ней не было ничего похожего. И тут я разрыдался...
Я просто стоял, зажмурив глаза, и слёзы текли по моему лицу; мне было так стыдно, и я подумал, что умру. И ещё смог подумать только о том, что если она приблизится ко мне или хоть как-то коснётся меня, то мне придётся бежать. Я не хотел бежать, я не знал, куда мне бежать, но чувствовал, что это неминуемо: она коснётся меня, и мне придётся бежать, хочу я того или нет — одна мысль об этом заставляла меня рыдать ещё сильнее, сухими, беззвучными всхлипами, словно меня тошнило, и я зажмурил глаза, всё ожидая, когда она ко мне прикоснётся. Но этого не произошло и не случилось; наконец, по-прежнему рыдая, я вынуждено открыл глаза. Я увидел, что она повернулась ко мне спиной и втыкает крючок в вязание, заворачивая его в… полотенце.
- Ты голоден, - говорит она. - Пойдем, вымоешь лицо и руки, а я тебе что-нибудь приготовлю. И тогда уж решишь.
И она вышла в дверь в задней части магазина, даже не взглянув, иду ли я за ней.
И я, право, пошёл, думая об этом не больше, чем дружелюбный щенок, преследующий бродягу. За её спиной я вытирал слёзы рукавом и шмыгал носом, пока не убедился, что выгляжу не так уж плохо. Мы прошли по длинному тёмному коридору и вышли на кухню, где солнце светило в окно и дверь; она показала мне раковину и дала полотенце и мыло; пока я мылся, она достала из духовки холодный окорок и горсть фасоли из кладовой; отрезала мне квадратик имбирного пряника со сковороды; вышла на улицу и через минуту вернулась с большим кувшином молока, покрытым испариной, и с небольшим кусочком масла.
- Вот, - говорит она. - Ешь медленно, но сытно.
Я изо всех сил старалась не переедать, но еда словно таяла; она снова наполнила мою тарелку, даже не спросив, хочу ли я добавки. Пока я доедал вторую порцию, она вынесла кувшины с молоком и маслом обратно на улицу; она не сразу вернулась, и когда я закончил, то почувствовал, что мои глаза слипаются, а голова настолько тяжёлая, что я просто положил её на стол на минутку; последнее, что я помню, — это жужжание мух под потолком; а где-то неподалёку звенит коровий колокольчик, кудахтанье кур на заднем дворе и чей-то свист, подзывающий собаку на другом конце городка. После этого я уснул так крепко, что она, должно быть, не моргнув глазом, подняла меня, отнесла в спальню и укрыла одеялом; следующее, что я помню, — это как она меня трясёт; я понял, что уже ночь — по лампе, горевшей на комоде; она стянула с меня рубашку и штаны и надела ночную рубашку. Затем я снова уснул; а потом наступило утро: пели птицы и светило солнце; я был закутан в ночную рубашку как в мешок с кормом, и лежал в кровати на простынях, куда она, должно быть, засунула меня, а я этого даже не заметил.
ГЛАВА 24
Когда я натянул на себя ту ночную рубашку, то мои руки всё равно высовывались из рукавов, и я просто лежал в постели, чувствуя её. Я был как человек, который может с одинаковой лёгкостью проснуться или снова заснуть, и я лежал словно на облаке — я так давно не спал в постели. В тот раз я, конечно же, выспался!
Но, похоже, я уже был сыт этим по горло, потому что понемногу просыпался, и вскоре мне пришлось задуматься. Где я был, где я сейчас и что буду делать дальше. Я не мог так лежать вечно. Вскоре придётся встать, одеваться и найти кого-нибудь. Найти эту женщину. И поговорить с ней. О, я прямо слышал те вопросы, вылетающие со скоростью паровоза! Кто твои родители, откуда ты и так далее.
Моя одежда лежала на стуле. Я увидел в окно, что оттуда до земли совсем чуть-чуть. Мне нужно было всего лишь перешагнуть через подоконник, и я мог бы снова исчезнуть.
Найти станцию, сесть в вагон, отправиться на запад. Снаружи я слышал пение птиц. Малиновки, я смог различить их, и где-то неподалёку феба. «Феба, - говорила она, - феба». А потом она сказала: «Майло!» и я сунул голову под подушку и разрыдался. И мне больше не захотелось никуда идти. Я почувствовал себя обычным ребёнком, и был готов признаться в этом. Я сказал: «Мне страшно!» просто для того, чтобы сказать это в матрас, зная, что никто не услышит. Моя голова была полна воспоминаний о том, как мы шагаем по дороге с Майло в такой прекрасный ясный день, как сегодня, и о других вещах, о которых мне совсем не хотелось думать. Потом я почувствовал, что меня что-то душит, вытащил голову и перестал реветь.
Я могу остаться, подумал я. Нет причин не оставаться, если правильно разыграть карты. В общем, как сказала она мне: «для начала нужно только попробовать». Всё, что мне нужно сделать — это придумать хорошую, неопровержимую ложь и сказать её с каменным лицом. Я буду смотреть ей прямо в глаза. Только сначала надо подумать, что это должно быть. И я знал, что уже довольно поздно, и если я не подготовлюсь как можно скорее, то она придёт проверять, не умер ли я или не сбежал, и меня застанут врасплох.
Скажу ей, что я сирота, подумал я, но не скажу, что мои предки давно умерли, как я сделал с мисс Фэншоу, потому что тогда мне придётся выдумывать, где я был с тех пор. Нет. Скажу ей, что мои предки умерли недавно. От брюшного тифа, что правда. И тут меня осенило, что лучшая ложь — та, в которой больше всего правды. А что дальше? Что бы сделал парень, когда умерли его родители? Ну, переехал бы к родственникам. Так почему же я не с родственниками?
И тут мне всё пришло на ум, красиво и легко, словно я сказку читал. Я расскажу так: я ехал к своим кузенам, живущим в Пассереле, но когда приехал, то обнаружил, что дом заперт. Я пошёл к соседям и спросил: «Где… где тетя Майра и дядя Джим?» А женщина говорит: «Чёрт возьми, парень, ты разве не знал, что они продали свой дом и уехали на Запад?» Я рассказал, что мои родители умерли, и что я написал заранее, чтобы сообщить, что приеду, но не стал дожидаться ответа, а приехал сразу после письма, потому что знал, что тетя Майра и дядя Джим будут рады видеть меня, ведь тетя Майра – сестра моей матери. Любимая сестра моей матери. И тут женщина говорит, что не знает, куда именно они направились, но их не было всего день-другой, и если я потороплюсь, то, возможно, догоню их. «Просто пройди через лес и сверни на дорогу», - сказала она. Я так и сделал, но не увидел их и не услышал, хотя спрашивал везде, где проходил, и не мог понять, что теперь искать их бесполезно. Вот, неужели так не сработает?..
Через минуту я понял, что не сработает, потому что, предположим, она решит написать в Пассерель и обнаружит, что таких людей там никогда не было?
- О, к чёрту всё! - говорю я, бью по подушке и вскакиваю с кровати. Если она так поступит, то к тому времени, как получит ответ, я… я снова убегу. А я устал думать, да и завтракать хотелось. Слушай, как бы мне хотелось ей сказать: будь я взрослым мужчиной, ты бы не задавала мне таких вопросов! Разве это не свободная страна? Хотел бы я набраться смелости сказать такое. Потом я оделся и открыл дверь. За ней был тёмный коридор, и в другом конце его раздался голос, напевающий мелодию, который, похоже, принадлежала ей. Я пошёл туда.
Я вышел на кухню, залитую ярким солнцем, а она мыла посуду у раковины и пела. Я покашлял, чтобы не напугать её, и она обернулась.
- Доброе утро, - сказала она. - Ты довольно крепко спишь для своего возраста.
- Да, мэм, - сказал я. - Доброе утро.
- У меня раковина полная, - говорит она, - так что, думаю, тебе не повредит, если ты поешь грязным. Присядь.
Я сел за стол, она вытерла руки и протянула мне яблоко из миски, стоявшей на подоконнике; затем наложила мне каши, которая стояла на плите, и налила кофе со сливками и сахаром, как раз такого, какой мне больше всего нравится. Пока я ел, она снова принялась за мытьё посуды и пение, а я был рад, что не нужно разговаривать. Но, в конце концов, я закончил и принёс ей свою посуду. Она поставила её в мыльную воду, снова вытерла руки, взяла меня за плечо и подтолкнула к столу, правда, несильно.
- Сядь обратно, - говорит она. - Думаю, нам с тобой нужно немного поговорить, да?
Я сел с одной стороны, она села с другой, положила локти на стол и сложила руки.
- Знаешь, - говорит она, - ты даже не успел назвать мне своё имя.
- Нет, мэм, – говорю я, как будто напрягаясь и готовясь. - Оно Джордж Меллиш, мэм.
- Ну, а меня зовут Луиза Гальт, - говорит она, - а моего мужа зовут мистер Сэмюель Гальт. Мы живём здесь только вдвоем, в доме, и управляем магазином. Так что, как видишь, нам не помешает помощь мальчика, и для компании тоже, ведь у нас нет детей.
Я ничего не сказал, просто ждал, что будет дальше.
- Когда ты узнаешь меня получше, Джордж, - говорит она, - ты поймешь, что я не из тех, кто сует нос в чужие дела. Но есть несколько вопросов, которые мне придётся задать тебе сейчас, если ты решишь остаться. Ты хочешь, Джордж?
- Я… да, мэм. Пожалуй, да.
- В таком случае, думаю, нам с мистером Гальтом будет интересно узнать, откуда ты.
- Я из Фаруэя, - говорю я. - Это на востоке, немного подальше.
- Из Фаруэя, - говорит она. - Я никогда не слышала об этом городе.
Я тоже, ведь я только что его выдумал, но, чёрт возьми, есть много городов, о которых никто и никогда не слышал.
- А как насчёт твоих родителей, Джордж? Где они?
- Умерли, - говорю я, сжимая кулаки на коленях и готовясь ко лжи.
- О боже, мне очень жаль, Джордж! - говорит она. - Они давно умерли?
- Нет, мэм, - говорю я. - Всего пару месяцев.
Она протянула руку через стол, словно собиралась меня коснуться, но потом убрала.
- Это тяжело, - говорит она. - Нечего тут не скажешь, но тяжело.
И мне стало ужасно стыдно. Но я лишь сильнее сжал кулаки.
- Разве у тебя не было родственников, которые могли бы тебя приютить?
И тут я неожиданно совсем растерялся, потому что понял, что мне не нужно продолжать всё то, что я выдумал — достаточно сказать «нет», и всё будет ясно. Только я всё задумал иначе, и казалось, что безопаснее не менять план.
- Нет, - говорю я вроде как сдавленно, - не там.
- У тебя есть ещё где-нибудь?
- Да, мэм. По крайней мере, я так думаю.
- Ну-ка, Джордж? - спрашивает она. - Что ты имеешь в виду?
И тогда я рассказал свою историю, как и планировал, и мне показалось, что она прозвучала довольно хорошо. Она слушала, словно верила каждому моему слову, и когда я закончил, говорит:
- Но, Джордж, должен же быть способ их найти! Не знаю какой, но мы спросим мистера Гальта, и он придумает идеальный вариант. Должно быть, тамошние люди знают, куда уехали твои тётя и дядя, помимо тех соседей, у которых ты спрашивал. Не знаю, о чём они думали, отправляя бездомного мальчишку на поиски не зная чего, и даже не остановили, чтобы навести справки, ничего такого!
И её лицо покраснело, словно она думала о тех людях, которых я выдумал, и мечтала сказать им хоть что-нибудь.
Потом мне стало ужасно жаль, что я солгал ей. Я не знал, что ещё делать, но одно я теперь знал точно: мне очень хотелось остаться там и работать на них, и тут мне в голову пришла ещё одна ложь, показавшаяся мне единственным выходом:
- Подождите, мэм, - говорю я. - Я ещё не всё вам рассказал. Позже, путешествуя, я встретил людей, возвращавшихся с Запада, и они рассказали об ужасной резне, устроенной индейцами. О, то была кошмарная история, как с матери и двух маленьких девочек с длинными золотистыми локонами сняли скальпы, а дом — то есть повозку — подожгли, и она сгорела дотла. А потом они говорят: «Бедная семья Джеллиманов!» А я им говорю: «Джеллиманы? О каких Джеллиманах вы говорите?» А они говорят: «То были Джеймс и Майра Джеллиманы», и тут я понял, что они говорили о моих родственниках, и мне больше не нужно их искать.
Тогда она посмотрела на меня. Она просто посмотрела, и я понял, что она поняла, что я солгал.
Конечно же, она говорит:
- Джордж, это неправда!
- Неправда? - спрашиваю я. - Ну, я знаю только то, что мне сказали, мисс Гальт, мэм.
- Неправда, что кто-то рассказал тебе такое, - говорит она.
И тогда всё стало похоже на то, будто складываешь дрова, делаешь что-то не так, и всё рушится. Я встал из-за стола.
- Я ничего не могу поделать, если вы мне не верите! - говорю я.
Она говорит:
- О нет, можешь!
Я не мог вынести её взгляда, и вдруг крикнул ей:
- Вы бы не стали задавать такие вопросы взрослому мужчине! Какое вы имеете право спрашивать меня только потому, что я всего лишь мальчишка?
Тогда её глаза изменились, и это больше не были два синих сверла, пронзающих меня насквозь, распознающие ложь. Она даже выглядела так, будто вот-вот рассмеётся, что меня взбесило.
- Сядь, Джордж, - говорит она. - Сядь и успокойся. Мы можем поговорить об этом тихо. Я имею право задавать тебе вопросы, которые не стала бы задавать мужчине, потому что ты не мужчина. Ты ещё недостаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе. Ты почти взрослый, но не совсем. И пока мальчик остаётся мальчиком, а не мужчиной, дело взрослых вокруг него — следить за тем, чтобы о нём заботились как можно лучше. А теперь послушай меня. Ты мог бы сегодня утром смыться, и я бы больше никогда тебя не увидела. Не знаю, думал ли ты об этом или нет, но я подумала. Вот почему я позволю тебе выйти за эту дверь свободным, как воздух, если ты этого хочешь. Я могла бы задержать тебя на немного, но ненадолго, и не навечно, если бы ты не захотел остаться. Но если ты хочешь остаться, то ты должен ответить на некоторые вопросы честно, потому что это то, что я должна знать. Если тебе все равно, просто скажи: «Я не хочу оставаться», и можешь идти. Тебя это устраивает?
- Да, мэм, - говорю я. - Наверное, да, - и сажусь.
- Правда, что твои родители умерли, Джордж?
- Да, мэм, - говорю я.
- У тебя есть родственники где-нибудь ещё?
- Нет, мэм, - говорю я.
- Честно и правдиво, Джордж?
Я посмотрел ей прямо в глаза.
- Клянусь, крест на сердце, или умру!
- Тогда ещё только одно. Есть хоть кто-то — вообще хоть кто-нибудь — кто скорбит и беспокоится о тебе, даже если иногда ворчал на тебя, ругал или порол? Подумай минутку, Джордж, и спроси своё сердце, потому что, если ты собираешься причинить боль другим людям, я не хочу в этом участвовать.
- Клянусь, нет, мисс Гальт, - говорю я. - Никому нет до меня дела!
- Ну вот и всё, - говорит она и быстро встаёт. - Ведь это было не так страшно, как вырывать зуб, правда? А теперь пойдём к мистеру Гальту.
ГЛАВА 25
И я последовал за ней по тёмному коридору обратно в магазин. Когда мы добрались, там было полно народу, покупающего что-то или осматривающегося в ожидании.
- Боже мой, мистер Гальт, почему вы меня не позвали? - говорит она.
- Я подумал, что вы заняты, - отвечает он, продолжая заниматься своими делами, а именно взвешиванием чего-то на больших латунных весах.
- Джордж, посиди-ка тут, в кресле-качалке, пока мы не разберёмся с этими людьми, - говорит она и идёт к нему за прилавок.
Я почувствовал себя лишним и слишком заметным, поэтому задвинул кресло за бочку и откинулся на нём; здесь я находился почти как в укрытии, потому что там было довольно темно. Из-за того дерева магазин весь день был тусклым и зелёным, даже у окон; сначала люди казались мне просто чёрными на свету, но потом я начал различать лица. Я, в основном, смотрел на него — на мистера Гальта, я имею в виду.
Он был лыс, но в его волосах не было седины — там, где они оставались. Миз Гальт, она всё время болтала, обслуживая посетителей, спрашивала, как дела у того или иного родственника, и всё такое, но он, казалось, говорил только тогда, когда к нему обращались, и то не очень-то много. Он был довольно крупным парнем — на голову выше её, во всяком случае, — а ведь её не назовёшь низкой, — но они там, за прилавком, ловко обходились друг с другом, словно вместе танцевали. Довольно скоро обо всех посетителях позаботились, так что остались только я и Гальты.
- Отлично, Джордж, - говорит она затем. - Иди сюда и познакомься с мистером Гальтом. Мистер Гальт, это Джордж Меллиш. Он решил остаться и попробовать поработать.
Я встал и подошёл к нему; мы пожали друг другу руки.
- Здравствуйте, сэр, - сказал я, а он ответил:
- Здравствуй, Джордж.
- Наверное, вам, мужчинам, есть о чём поговорить, - сказала она, - так что я пойду и займусь своими домашними делами.
- Ну, подожди-ка минутку, - говорит он. - Не знаю, о чём нам таком говорить, что тебе не следовало бы слышать. Двадцать пять центов в неделю, устроит ли тебя такое, Джордж?
Я ещё не подумал об этом, но уже сказал:
- Да, сэр, пожалуй.
Я сунул руку в карман и нащупал четвертак, который нашёл на дороге. У меня никогда в жизни не было больше цента в руках, я имею в виду. Таким образом, за три недели у меня накопилось бы достаточно, чтобы обменять всё на «колесо от телеги» [монета большего достоинства, в данном случае доллар] — каково это, сунуть руку в карман и пощупать?
- Но, Джордж, думаю, нам лучше оставлять часть в банке, - вставляет тут миз Гальт. - Мы отдадим тебе квитанцию, конечно же, как положено, но ты же не захочешь уезжать без сбережений, если решишь не оставаться.
Я, наверное, должен был догадаться, что они сделают из этого приманку, но почувствовал, что не стоит возражать, поэтому сказал:
- Да, мэм.
- Пять центов в неделю, и ты получишь свои конфеты по оптовой цене, - говорит она, глядя на меня так, словно поняла, о чём я думаю, и ей это показалось смешным. Я же не видел в этом ничего смешного. Ну, в любом случае, я бы получал четвертак каждые пять недель. Если бы смог удержаться от покупки конфет. А я уж очень давно не ел конфет.
Когда они оба замолчали на минуту, я сказал:
- Я мог бы начать прямо сейчас, если бы вы показали мне, что делать.
- Ну, - говорит она, - может, лучше сегодня днём, Джордж. Кажется, ты давно не стригся, а сейчас, пожалуй, я выведу тебя на задний двор и немного постригу.
- Да, мэм, - говорю я.
Кажется, я был довольно лохмат. В прошлый раз, когда мы с Майло заходили в один из домов, жена фермера набросилась на меня с ножницами, но это было давно. Я бы никогда не подпустил её к себе, если бы Майло не пошёл первым. Не знаю, почему я так ненавижу стрижку. Но без неё нет другого выхода, кроме как облысеть или носить косички, как индейцы или девушки.
- И это ещё не самое худшее, Джордж, - говорит миз Гальт. - Не хочу, чтобы ты говорил, будто я подкралась к тебе незаметно. Пока я стригу, на плите будет греться вода, и когда я закончу, тебе придётся выкупаться.
- Я плавал на прошлой неделе, - говорю я, но не громко, а просто смотрю в пол.
В этот момент в магазин зашёл мужчина, и она говорит:
- Пойдём, Джордж, - и мы снова пошли на кухню.
Бороться с ней было бесполезно, поэтому я сдался. Сначала она поставила чайник и большую кастрюлю с водой на плиту; затем постелила на пол старую простыню и поставила на неё табуретку, потом так туго обмотала мне шею простынёй, что чуть не придушила, и постригла. Срезанные волосы всё равно залезли мне под рубашку, как и тогда, когда это делала Старая Крабиха. Но миз Гальт, она не так уж сильно дергала меня и щипала, и время от времени говорила что-нибудь весёлое, помимо простого «Стой смирно» или «Нагни шею!» Она рассказала, что у них есть пруд на окраине города, а над ним качели из виноградной лозы, и однажды она покажет мне дорогу туда, когда я обживусь, и когда она сказала: «Всё!» и отмотала простыню, я с трудом поверил, что она закончила.
Затем она вытащила медную лохань из-за печки и начала наливать туда воду. Внезапно я подумал, неужели она собирается меня мыть? Ну, думаю я, человек же должен где-то провести черту! Не позволю ей, и всё тут! Пока она уходила и возвращалась с полотенцем, мылом и узлом, я стоял там, готовясь бороться за свои права. Она развернула узел, а там оказалась одежда.
- Надень это, когда закончишь, - сказала она. Затем она закрыла дверь на задний двор, подошла к двери, ведущей в коридор, и вышла, закрыв её за собой. Мне стало легче.
Я опустил жалюзи на случай, если кто-то заглянет сюда, повернул ключи в обеих дверях и разделся. На ящике с дровами я заметил немного щепок, как раз подходящего размера для лодок, поэтому положил их в ванну и немного поиграл с ними. Наконец я залез в ванну, помылся, вылез, вытерся и надел одежду. Она выглядела не новой, но была гораздо лучше моей. Я вывернул карманы своих старых штанов, чтобы вынуть всё оттуда, и обнаружил там кучу вещей, о существовании которых я и забыл. Я как раз раскладывал их на кухонном столе, когда она дернула ручку.
- Джордж, - окликнула она. - Ты ещё не закончил? Мне пора готовить ужин!
- Да, мэм, - говорю я, кладу вещи в карманы и иду отпирать дверь.
- Ну, - говорит она, - ты выглядишь лучше, от тебя лучше пахнет, и, держу пари, ты чувствуешь себя лучше!
Моим ответом было только:
- Мэм, могу я помочь вам вылить воду?
Женщины никогда не бывают довольны. Она, конечно, заставила меня помыться, но я не видел причин, по которым мне бы это могло понравиться.
ГЛАВА 26
И вот таким выдался первый день.
После обеда мистер Гальт показал мне магазин, где хранились разные вещи, а позже миз Гальт отвела меня в амбар и рассказала, что мне там делать. Когда посуду после ужина помыли, она зажгла лампу на кухонном столе, и мы все расселись вокруг, пока он надевал очки, доставал книгу и читал. На обложке было написано, что это чьи-то сочинения, и книга была настолько неинтересной, что я не мог разобрать ни слова, но я не знал, что делать, кроме как сидеть и делать вид, что слушаю; довольно скоро у меня случился такой приступ зевоты, что она заметила и сказала:
- Похоже, кто-то готов ко сну. Пойдём, Джордж, я покажу тебе твою комнату.
Как оказалось, спальня внизу, где я спал сначала, была для гостей; на втором этаже в мансарде была маленькая комнатка напротив их комнаты, которую она приготовила для меня. В ту первую ночь она отвела меня туда и пожелала спокойной ночи, оставив мне лампу; я разделся, задул её и лежал там, чувствуя себя странно от того, где нахожусь, как я сюда попал, что будет дальше и всё такое. Я начал думать о Майло, задаваясь вопросом, жив он или мертв; затем я разрыдался, а потом уснул; на следующий день я встал и начал заниматься своими делами, и вскоре мне показалось, что я провел тут довольно много времени.
Хотя моя комната была маленькой, она обустроила её хорошо, с комодом, кроватью, стулом, тряпичным ковриком и двумя картинами на стене. Одна из них была просто текстом, который она написала: Терпите маленьких детей, но другая была щегольской, изображающей кораблекрушение, с большими волнами, скалами и грозовыми облаками; я лежал по утрам в постели, изучая её и гадая, спасся ли кто-нибудь на борту (шлюпки я не видел), или все утонули, или одного парня выбросило на берег необитаемого острова, и он нашёл пещеру, и всё такое. Потом, услышав, что Гальты встали и бродят, я тоже вставал, одевался и спускался вниз, чтобы сказать, что я умылся, когда она меня спрашивала — иногда так оно и было. И я следил, чтобы ящик для дров был полным, шёл в сарай и бросал немного корма живности, если они не были на пастбище, бросал кукурузу курам и собирал яйца. Когда я заканчивал, она готовила завтрак, и мы все садились и ели. Мистер Гальт читал молитву, но вёл себя при этом здраво — просто говорил: «Благослови, Господи, эту еду для нашего употребления и нас для верного служения Тебе», – и можно было внести свой вклад. После завтрака я шёл вместе с ним в магазин и смахивал пыль с полок перьевой метёлкой, даже если они были чистыми. Когда мистер Гальт привозил из города товары для магазина, он показывал мне, куда их класть, а я их убирал, пока сам не запомнил, куда их класть, и ему больше не приходилось мне ничего объяснять.
За время путешествия и жизни в разных местах я вот что заметил: пробыв в каком-то месте некоторое время, вспоминаешь, как в первый раз пришёл туда, и кажется, что это было совсем другое место. Как у Гальтов — проведя там два-три дня и разобравшись, как расположены все комнаты, где что лежит и всё такое, я вспомнил, как впервые вышел из спальни на первом этаже, даже не зная, куда идти, и казалось, что это совсем не тот дом, что сейчас.
То же самое и с людьми, ну или почти то же самое. Взять, к примеру, Джима. В первый раз, когда я увидел его сидящим в туалете за чтением книги, я подскочил, как от неожиданности, и он показался мне таким странным. Но позже, когда я узнал про его привычки и поговорил с ним, он показался таким нормальным, словно я знал его издавна. То же самое и с Майло, только по-другому. Хотя с Гальтами это происходило постепенно. Просто узнаёшь их медленнее, и не так-то просто угадать, что у них на уме. Я не мог понять, всё ли у меня в порядке, собираются ли они оставить меня или что-то ещё.
Не скрою, она мне нравилась больше, чем он. Ни один из них не был болтуном, но, похоже, он никогда не обходился двумя словами там, где можно было обойтись одним, и никогда не говорил даже одного, если мог показать. Например, когда я узнавал где и что в магазине. Когда мне приходилось спрашивать, где находится то-то и то-то, вместо того, чтобы сказать: «На верхней полке» или «За бочкой с сахаром», он просто подходил и клал руку на то, что там лежало. И потом я думал: не глупец ли я, что спросил, и не должен ли был сам это увидеть, или это просто его особенность. Я старался вести себя осмотрительно, когда был в магазине, и прикидывал, что делать, прежде чем он меня попросит, но никогда не был уверен, служу ли ему больше помехой или помогаю. С другой стороны, когда я делал глупость и узнавал об этом, он не благословлял меня так, как можно было бы ожидать. Мне часто хотелось, чтобы он это сделал. Мне казалось, что если другой парень не называет тебя глупцом, то ты сам должен назвать себя так, а это ещё хуже.
Ну, миз Гальт могла поговорить, когда ей вздумается, хотя я не хочу сказать, что она могла заговорить кого-то до смерти. Она была не прочь сказать, если ты что-то сделал правильно, или сделал это неправильно, и иногда у неё на лице появлялось такое выражение, будто я рассмешил её, а я не мог понять, чем, и это были те случаи, когда она меня злила. Почему она просто не могла сказать мне, что я веду себя как глупец, и покончить с этим? Только тогда она обычно говорила что-нибудь, и мне тоже приходилось смеяться, и я не мог долго на неё злиться. Иногда она заставляла меня чистить картошку или лущить горох, пока была у плиты, и потом она болтала без умолку, рассказывая разные истории о том, как она была маленькой девочкой и тому подобное. Она упала с яблони и сломала руку, как я в тот раз, когда упал с чердака. Правую, как и я. Если послушать её, то девчонки не так уж сильно отличались от мальчишек, как можно было подумать. Я так и представляю её, маленькую, с распущенными волосами, летящую как угорелая. Ну а мистера Гальта, ну, трудно представить себе лысого парня мальчишкой. Я не мог представить, чтобы он когда-нибудь буянил, ввязывался в глупости или играл и всё такое, хотя само собой разумеется, что он должен был из чего-то вырасти.
Иногда люди, приходившие в магазин, заговаривали со мной, и какие-то старые сплетницы начинали задавать вопросы, например, как меня зовут, и где мои родители и всё такое. Бывали моменты, когда я был благодарен мистеру Гальту, только я не знал, как это выразить, потому что он тут же придумывал, чем мне заняться, или освобождал меня от ответов. Мальчишки и девчонки тоже заходили, но они только глазели и спрашивали, что им хотелось купить. Я тоже не хотел с ними разговаривать, так что меня это вполне устраивало. И я держался довольно близко к дому, так что ни с кем не сталкивался, кроме как в магазине, пока одним теплым днем миз Гальт не спросила, не хочу ли я сходить на пруд. Я сказал «да», поэтому она объяснила мне дорогу, и я отправился туда.
Я следовал ее указаниям и благополучно добрался. Когда я нашел этот пруд, то был рад обнаружить, что там ни души, кроме меня. Я снял одежду и отлично провел время, раскачиваясь на той виноградной лозе и спрыгивая — хлоп! — там, где вода была глубокой. Я нырнул ко дну и вытащил несколько камешков и ржавую подкову; мне было достаточно разок выплюнуть воду из рта, настолько один берег был близок к другому. Потом я вышел и спокойно понежился на солнышке, а затем услышал голоса, доносящиеся совсем близко; судя по звуку, я не успел бы одеться или уйти до того, как они придут, даже если бы захотел, поэтому я остался сидеть там, обняв колени; Вскоре на тропинке показалась кучка ребят, человек пять-шесть, кто покрупнее, кто мельче меня. Один здоровенный черноголовый с выбитым передним зубом говорил так, будто знал, что он главный, а за ним шагал тот рыжий толстяк, которого я видел на лагерном собрании, и который рассказал мне об убийстве преподобного Споттса. Мне не хотелось там оставаться, но и убегать тоже не хотелось.
- Хей, - говорит черноголовый, завидев меня. - Да это ж сирота из дома Гальтов.
Тогда я встал и оглядел их всех, но промолчал. Я ждал, что этот толстяк заговорит и скажет, что видел меня раньше, но он просто пялился, как и все остальные. Все были одеты, а я был голышом, отчего мне стало вдвойне не по себе.
- Откуда ты, сирота? - говорит черноволосый таким голосом, словно ищет неприятности, и все остальные рассмеялись, будто тут было что-то смешное. Я понимал, что будет драка, и понимал, что меня побьют, но надеялся, что успею сначала одеться и буду драться по очереди.
- Меня зовут Джордж Меллиш, - говорю я, как можно противнее, - Пользуйтесь этим.
Он выглядел так, словно удивился и спрашивает:
- Это так? - словно я заставил его заткнуться на минуту. Наконец толстяк кричит:
- Эй, Лем, эй, Лем! Я его раньше видел! Он большой лжец! Он не сирота! Он был на лагерном собрании с родителями. Он сам мне так сказал!
- Гальтов убьют в их постелях, как преподобного Спотта, потому что они принимают всякий сброд, так говорит моя мама! - вмешивается коротышка.
- Хо! - говорит черноголовый. - Он же недостаточно большой, чтобы махать топором! Он же выглядит слишком щуплым, чтобы поколотить Святого Эльмо!
Ну, я мог бы это сделать, и на мгновение понадеялся, что хуже не будет, но потом понял, что надеяться бесполезно — лучше уж сразиться с здоровяком, получить колотушки, и дело с концом.
- Если я и буду драться, - говорю я, - то уж точно не с таким желейным рулетом, как Святой Эльмо.
- О, нет? - говорит здоровяк.
- Нет, - говорю я.
- Ну разве он не храбрец, - говорит он женским голосом, и все остальные начинают посмеиваться. Тут мне захотелось его ударить.
- Ты дашь мне одеться или не будешь драться честно? - говорю я.
- Оденься, - говорит он, и я пошёл и натянул штаны и рубашку, а все на меня пялятся. «Лучше бы я сюда никогда не приходил», - подумал я. В любом случае, мне не обязательно тут оставаться. Я подерусь с ним, а потом получу деньги от Гальтов и пойду дальше. Мне не нужно быть пугалом для очередного городка, чтобы надо мной смеялись. Я — всякий сброд, да?
И я обернулся и сказал:
- Ну что, ты готов? - так быстро, что понял, что он застигнут врасплох, но он ответил: «Да», поднял кулаки, и я тут же налетаю на него и бью его по носу.
Ну, мы бились, пинались и лягались, а я был слишком занят борьбой, чтобы помнить, как всё проходило. Остальные кричали и подбадривали: «Давай, Лем!» Только однажды мне показалось, что я услышал голос: «Ура сироте!», когда попал ему в глаз. Он разбил мне нос, и я порезал кулак о его сломанный зуб; однажды мы скатились с берега в воду и вынуждены были прекратить борьбу, пока не вылезли; я чувствовал, как мой единственный глаз распухает и закрывается, и у меня не оставалось дыхания; в конце концов он повалил меня на землю и уселся на мой живот, и не осталось ничего другого, как крикнуть: «Нафф!»[достаточно; сленг]. По-любому, я так и не заревел.
Ну, он слез с меня, а я встал; все они прыгали и кричали, хлопая его по спине, словно он был Джеком-Убийцей Великанов, а не на полголовы выше меня; я пошёл туда, откуда пришёл, не глядя на них, но, когда услышал, как Святой Эльмо пропел мне вслед: «Держись подальше от этого пруда, лжец!», я обернулся и крикнул в ответ: «Я, может, и запыхался, но всё ещё могу поколотить тебя, толстяк!». На этот раз смех зазвучал так, будто смеялись над ним, отчего я почувствовал себя немного менее несчастным, но совсем чуть-чуть.
Я топал, спотыкаясь, по тропинке, болело во многих местах, я видел только одним глазом, моя рубашка была разорвана пополам на спине и залита кровью спереди. Позади я слышал их крики и плеск воды, пока не отошёл слишком далеко. Ну, подумал я, пожалуй, на этом всё. Приду на её чистую кухню в хорошей одежде, которую она мне дала, но она вся изодрана, и на этот раз точно получу волчий билет. Похоже, эта мысль дала мне что-то вроде удовлетворения. Если не можешь заставить идти всё как надо, лучше наслаждайся тем, что всё идёт плохо ...
«Снова в путь, - подумал я, - вот что мне предстоит». Даже не знаю, через какой следующий город проходит железная дорога.
Я мог бы немного помыться, но решил, что всё равно буду выглядеть ужасно, что и пытаться не стоит. Когда я подошёл к двери кухни, она уже скребла морковь в раковине и напевала себе под нос. Она услышала меня прежде, чем подняла глаза, и спросила:
- Ну, как поплавал? Там были ещё мальчики? - бросила морковку в миску с водой и повернула голову ко мне. - О Боже! О, Джордж! - сказала она, уронила нож на пол и направилась ко мне, протягивая руки, с которых капала вода. Потом она резко остановилась.
- О, - сказала она. - Ты подрался.
- Да, мэм, - сказал я и больше не мог на неё смотреть.
- Ну, садись, - говорит она. - Я принесу что-нибудь, чтобы тебя отмыть.
Я сел на кухонный табурет, и она ушла, не сказав ни слова. Только тогда мне стало по-настоящему плохо. Я бы ещё выдержал, если бы она меня отругала, или даже отлупцевала, или ещё что-нибудь, подумал я, лишь бы просто не молчала, не отправила бы меня восвояси, не сказав ни слова. Потом она вернулась с какими-то тряпками и бутылочкой арники [гомеопатическая травяная мазь, оказывающая кровоостанавливающее, противовоспалительное и ранозаживляющее действие].
- Сними рубашку, - говорит она. - Просто брось её на пол. Она больше ни на что не годится, разве что на тряпки.
Я так и сделал, она налила воды из чайника в миску и начала вытирать мне лицо. Было больно, но я просто закрыл глаза — тот, что ещё открывался — и стиснул зубы. Я так и не посмотрел ей в лицо, чтобы понять, о чём она думает, потому что боялся узнать. Поэтому я чуть не подпрыгнул от страха, услышав, как она расхохоталась.
- Выколотый глаз, отгрызенное ухо, поджатый хвост и хриплый кашель, - говорит она. - Кто победил?
- Он победил, - говорю я, и не знаю, что во мне больше: злости или облегчения от её смеха.
- Кто? - спрашивает она.
- Какой-то здоровяк по имени Лем.
- Лем Стейпл, - говорит она. - Осторожно, будет больно.
Так оно и было.
- Он на шесть дюймов выше и на два года старше тебя. Но ты не был бы так побит, если бы не оставил ему ничего на память.
- Разбитый нос, - говорю я, а когда я вспомнил тот первый удар, то мне стало легче. - Может, ещё шатающийся зуб.
- Вот это начало, - говорит она. - В следующий раз он дважды подумает, прежде чем приставать к тебе. Но, наверное, мальчику всегда приходится пробиваться, когда он приезжает в чужой город. Девочки тоже пристают к незнакомцам, но по-другому. Надеюсь, это не отбило у тебя охоту остаться, Джордж?
Я открыл здоровый глаз, посмотрел на неё и сказал:
- О нет, мэм, я не передумал! Я бы хотел остаться.
- Это хорошо, - говорит она. - А теперь надень другую рубашку и займись своими делами.
И всё, что было от них, если не считать того, что у меня какое-то время оставался синяк под глазом, и порядком доставало, когда люди в магазине спрашивали, не врезался ли я в дверь.
ГЛАВА 27
Каждую ночь, ложась спать, я думал о Майло и представлял, что он где-то жив и вернётся за мной. Я не знал, как он меня найдёт, но как-то обходил это стороной, и вот в один прекрасный день он появляется; он рассказывает мне, как ему пришлось покинуть меня тогда, спасаясь от врагов, но теперь он со всеми расправился, и больше ни о чём не беспокоится; всё это время он тайно следил за мной, и теперь готов снова отправиться вместе в путь. А я рассказывал ему, что тоже никогда о нём не забывал и искал, пока не осталось мест для поисков. Потом мы снова отправлялись в путь, навстречу приключениям, увидели Тихий океан и больше не расставались до конца наших дней.
После того, как я засыпал, он также довольно часто снился мне. Только сны были не похожи на истории, которые я выдумывал — большинство из них были ужасными или грустными. Иногда они были такими, будто он мертв, или сражается с врагами, а я привязан к дереву, или каким-то другим образом не могу ему помочь; иногда он даже не разговаривал со мной, потому что всё ещё злился на меня за спасение на собрании. Однажды мне приснилось, что я обнаружил его рыбачащим на берегу ручья; я подкрался к нему сзади и схватил его за рубашку, так что вытащил её прямо из штанов. Я понимал, что сплю, как это иногда бывает, но я просто так отчетливо чувствовал эту рубашку в своей руке, что закричал: «Сон или не сон, на этот раз я тебя удержу!» Затем, прежде чем он даже обернулся, я проснулся и обнаружил в своей руке скомканную простыню — там, где, как я думал, должна быть его рубашка. А однажды мне приснилось, что он был со мной, и всё было в порядке; он глянул на меня прямо и искренне, положил руку мне на плечо и сказал: «Ну, Джордж, мы с тобой – компаньоны, вместе мы обойдём весь мир!» А когда я проснулся от этого, то заплакал...
А ещё мне время от времени снились сны про Убийцу глупцов, вперемешку с изрубленным проповедником, кровавыми следами, и запёкшейся кровью; иногда оказывалось, что убийство совершил я, и я просыпался, ощущая ужас, словно действительно совершил это — только я совершил ещё и кое-что другое плохое, и, похоже, теперь мне пора об этом рассказать.
Гальты, как и обещали, каждую неделю выдавали мне пятак вместе с квитанцией на двадцать центов, которые они откладывали для меня в банк. Я хранил эти пятаки под бумагой в ящике комода вместе с четвертаком, который нашёл на дороге, и иногда доставал их все, чтобы подержать, пересчитать и побрякать друг о друга. Хоть убей, я не мог решить, то ли, накопив пять пятицентовиков, обменять их на четвертак, чтобы у меня их было два, то ли взять первый четвертак и пять пятицентовиков и обменять на пятидесятицентовую монету. То я принимал одно решение, то другое.
И вот однажды миз Гальт говорит мне:
- Джордж, не забудь, что ты можешь покупать конфеты по оптовой цене в магазине. Я никогда раньше не видела, чтобы мальчик не хотел потратить деньги на конфеты!
А я, помялся и похмыкал, и наконец сказал:
- Да, мэм… нет, мэм… я коплю… я не особо люблю сладкое.
Это означало, что я не только стал вором, но и снова стал лжецом.
Потому что я всё это время воровал конфеты.
Бесполезно говорить, что мне стыдно рассказывать об этом, потому что так оно и есть. И можете мне верить или нет, мне было стыдно, когда я это делал, только меня это не останавливало. Я часто жалел, что не могу рассказать об этом Майло и попросить его объяснить мне, как человек может так поступать. Но я так и не сделал этого.
Лучшее, что я могу сказать — примерно следующее: я всегда любил конфеты, сколько себя помню — и леденцы, и лакричные, и мятные, и ириски, и тянучки — всё, что можно назвать. И я никогда раньше не наедался ими досыта — никогда в жизни. Старая Крабиха и Старик никогда и ничего такого не покупали, это уж точно, и только раз за всю мою жизнь, когда я был с ними, я сбегал по поручению других людей и заработал цент, а однажды нашёл целый никель [пятицентовик] под ступенями церкви.
Когда я начал работать в магазине, мистер Гальт сказал, что я должен обслуживать детей, когда они захотят конфет; он рассказал мне, сколько стоит каждый сорт, и показал бочонки под прилавком, из которых я должен был наполнять банки, когда те опустеют. Всё время, пока он объяснял, у меня так сильно текли слюнки, что он, должно быть, заметил это, потому что сказал: «Возьми штуку, Джордж», а я ответил: «Спасибо, сэр», и съел зелёный «челюстеломатель».
Он никогда и ничего не говорил о том, чтобы не брать ничего, не сказав об этом прямо, так что, я подумал: если я продаю это другим, почему бы мне не продать это самому себе? Я сразу же начал брать по штучке, но время от времени делал пометку на листке бумаги, чтобы в конце недели знать, сколько я должен, и заплатить.
Но, должно быть, я брал по штучке чаще, чем можно было бы подумать, потому что, когда наступал конец недели и я получал свой пятицентовик, то подсчитывал сумму, чтобы наверняка заплатить, и получалось двадцать центов. Я имею в виду двадцать центов оптом.
Я положил бумажку в карман и подумал: «Расскажу им завтра». Это была моя первая неделя работы на них, и я уже задолжал столько, что не мог заплатить. Конечно, у них были мои двадцать центов, но я согласился не трогать их, пока не уеду навсегда. А ещё был тот самый четвертак, который я подобрал на дороге. Но я никак не мог заставить себя расстаться с ним, пока не начинал думать о чём-то другом. Как я уже говорил, я никогда раньше не получал целый четвертак за раз.
Наверное, той ночью мне снова начал сниться Убийца глупцов, и я проснулся, ворочаясь с боку на бок. Даже если я отдам свой четвертак, думал я, могу себе представить, что она подумает, сколько конфет съел я, и посмеётся надо мной! Их было много, я подсчитал, но, ладно, я съел их, и не вижу в этом ничего смешного... А хуже того, вдруг они решат, что больше не могут мне доверять, если я вот так покупаю в кредит, никому не говоря, и скажут: «Извини, но мы подумали, что нам придётся поискать другого парня»? Тогда я потеряю и свой четвертак, и работу, и мне больше не с кем путешествовать, и... это несправедливо! У других мальчиков есть родные, которые покупают им конфеты и одежду, и держат их у себя, пока те не вырастут, и пусть не говорят, что им невероятно повезло! Я никогда не просился быть сиротой! Я, конечно, сбежал сам, но...
В общем, я встал посреди ночи, вытащил из кармана штанов клочок, где вел счёт съеденным конфетам, разорвал его на мелкие кусочки, пожевал их и, выплюнув комок в окно на верхушку клёна, вернулся в постель. И я ничего не сказал о конфетах, просто продолжал их брать — воровать — и никто не замечал или не говорил ничего, пока она не спросила меня в тот день, почему я ничего не покупаю.
После этого я сообразил, что должен быть осторожнее и не брать... ничего какое-то время. Но в этом-то и вся суть. Я бы вообще ничего не брал, если бы не было такого ужасного желания, которому я не мог сопротивляться. О, разве вы никогда не чувствовали себя так: знали, что поступаете неправильно, но продолжали это делать? И если бы только неправильно. Неправильно, плохо или грешно — я мог бы вынести легче. Меня сводило с ума другое — постоянное осознание того, какой я проклятый глупец. Потому что я понимал, что Гальты добры ко мне; они хорошо меня кормили, давали перерывы и никогда не заставляли работать до смерти; сначала она одолжила мне их одежду, а потом ушила мне собственную из его старой; на этой неделе они поговаривали о том, чтобы повезти меня с ними в город и купить мне новые туфли, чтобы я мог пойти с ними в церковь, — так себе развлечение. А ещё иногда днём миз Гальт пекла пончики. Потом она говорила мне пойти и взять хорошую прямую палку и почистить её. Когда я приносил палку, она говорила взять её в кулак и поднять, и она надевала на неё тёплые пончики, прямо доверху... Да что там, я даже начал молиться по ночам, хотя никто не говорил мне, что я должен это делать — чтобы я мог причислить Гальтов к лику Святых вместе с Майло и моими мамой и папой, о которых я даже не подозревал, а я всё это время их обкрадывал, и почему? Потому что я был сладкоежкой. Лучше ответа не придумать. Ну, если Убийца глупцов не придёт за человеком, который так себя ведёт, тогда кого вообще он трогает?..
... Но после того дня, когда она упомянула, чего я не покупаю конфеты, это продолжалось недолго. Обычно я делал это сразу после обеда, когда мистер Гальт ложился вздремнуть на диван в гостиной, а она мыла посуду на кухне. Когда я освоился, меня отправляли присматривать за магазином в одиночку. В это время дня народу было мало; в магазине было тенисто и прохладно; я сидел в кресле-качалке, в основном думая о Майло, и время от времени пробирался к бочонкам со сладостями и брал штучку. С таким же успехом я мог бы сразу взять горсть. Но каждый раз я обманывал себя, что этот раз будет последним.
Ну, и она меня застукала. Наверное, из-за повозки, которая проезжала по дороге и так гремела, что я не услышал её шагов в коридоре. Первым, что я услышал, был её голос: «Джордж!». Я держал руку прямо в бочонке, а рот был набит. Я просто застыл.
- Ты покупаешь эти конфеты или просто берёшь? - спрашивает она.
Я выронил то, что держал в руке, и выпрямился, но не мог ни посмотреть на неё, ни что-то сказать.
- Мне кажется, ты просто берёшь, - сказала она. - Мне кажется, ты уже давно так поступаешь.
- Я... - начал я, но потом мне больше нечего было сказать.
- Ответь мне, Джордж. Это правда?
Я уставился на неё, а она посмотрела на меня так же, как в тот первый раз, когда поймала меня на лжи, и её взгляд был словно винтовочные выстрелы. Я ничего не мог сказать, только кивнул и уставился в пол.
- Иди в свою комнату и оставайся там, - говорит она. - Я больше ничего не скажу, пока не решу, что делать.
Я подошёл к ней, чтобы пройти в дверь, и, проходя мимо, заметил, как она отступила назад, словно больше не хотела иметь со мной ничего общего. От этого мне стало ещё хуже.
Я поднялся в свою комнату и закрыл дверь. Весь день ко мне никто не подходил. Я слышал голоса людей на улице; шаги и разговоры, которые не мог разобрать, внизу, в магазине; я подумал, хочет ли она, чтобы я сделал свои вечерние дела или оставался здесь, пока мне не скажут; я достал свои пятаки и четвертак и немного повертел их, словно прощался, потому что в любом случае решил, что заплачу долги перед своим уходом. Потом я лег на кровать, глядя на картину с кораблекрушением, и почувствовал себя несчастным. Я вспомнил тот первый раз, когда сбежал, и понял, что сбежать и быть выгнанным — это, безусловно, две разные вещи.
Наконец я услышал шаги, поднимающиеся по лестнице и идущие по коридору наверху. Они были слишком тяжелыми, чтобы принадлежать ей.
«Это он, что ли?» - подумал я, и в какой-то момент как бы обезумел из-за множества вещей, совершенно перемешавшихся в моей голове. Он никогда не уделял внимания; не говорил, правильно ты поступил или нет; не знал, человек ты или призрак, и не обращал внимания! Пусть скажет, чтобы я уходил! Это она меня приютила и, в общем-то, была ко мне добра! После чего я спрыгнул с кровати и схватил деньги.
- Вот твои деньги! - выпалил я, как только он открыл дверь. - Не нужно говорить мне уйти — я ухожу! Но я не вор! Я заплачу! Пусть я сирота, сброд, но я не вор! А остальное, что я заработал, можешь оставить себе, я как жил, так и буду жить! Мне не нужно никому быть обязанным.
Он просто стоял, выглядя больше, чем обычно, и стало ужасно тихо.
Потом он говорит:
- Положи деньги на комод.
Мне этого не хотелось, но я не знал, что ещё сделать, поэтому положил их туда.
Потом он сел на кровать.
- Ложись ко мне на колени, - сказал он, и я понял, что сейчас он станет меня лупить, а он был ужасно здоровым парнем, и я испугался.
- Ты не мой приятель! - выкрикнул я.
- Никогда такого не говорил, - сказал он. - Ложись ко мне на колени!
- Не стану! - крикнул я.
- О нет, станешь! - говорит он, и, схватив меня за затылок, согнул пополам, как зелёный побег. Затем он прижал меня одной рукой, а другой принялся колотить из всех сил. Это было всего лишь лупцевание рукой, и, кажется, оно продолжалось недолго, но я не могу сравнить это ни с чем, кроме как с пинком мула. Я проклинал и ругался всеми знакомыми мне ругательствами, пока он начинал, но под конец заревел. Наконец он перестал и отпустил мою шею. Я выпрямился. Он достал из кармана платок-бандану и протянул мне со словами: «Высморкайся». Я высморкался, но всё равно не мог перестать реветь.
Он продолжал сидеть.
- Зачем ты это сделал? - спросил он.
Это заставило меня разрыдаться ещё больше. Ведь хватило бы взбучки, без упрёков.
- Перестань, - говорит он. - Зачем ты это сделал?
Я не мог перестать плакать, но в конце концов сказал:
- Я... я раньше почти не ел конфет!
- Почему ты за них не заплатил? - спрашивает он.
- Я же сказал, что заплачу за них. Я отдал тебе деньги… ты… ты…
- Ты бы не заплатил, если бы тебя не поймали, - говорит он. - А теперь послушай меня внимательно, Джордж. В жару конфеты тают, и я теряю больше, чем ты мог бы получить, в два раза больше. Я не беспокоюсь ни о конфетах, ни о деньгах, потому что я не так уж и стеснен. Я хочу знать вот что. Что ты чувствовал, когда брал их?
Я ничего не сказал и даже не взглянул на него, просто ещё раз высморкался.
- Может быть, те люди могут воровать и при этом чувствовать себя хорошо, но, судя по тому, что я о тебе пока узнал, ты таким человеком не станешь. Так что тебе лучше бросить эту привычку прямо сейчас, потому что нет ничего на свете, что захотелось бы тебе и могло компенсировать то чувство, которое возникает, когда ты воруешь.
- Это не привычка, - говорю я, сглатывая. - Я никогда так не поступал.
- Ладно, - говорит он и встаёт с кровати, - больше так не делай. Больше ничего не скажу.
И он вышел за дверь, закрыв её за собой.
Потом я лёг на кровать (на живот) и по обычаю заревел. Я даже не мог думать о Майло, потому что знал, что даже ему было бы стыдно за меня. Я попытался думать об Убийце глупцов и о том, что, возможно, на этот раз он наконец-то придёт за мной, но, казалось, именно тогда окончательно понял, что верить в эту сказку может только младенец. Потому что мне было бы легче, если бы он пришёл за мной прямо сейчас.
Я всё ещё ревел, когда, спустя долгое время, послышались шаги — на этот раз её — и я услышал, как она открывает дверь. Я просто лежал, уткнувшись лицом в покрывало, и продолжал реветь.
- Хорошо, Джордж, - говорит она. - Тебе довелось почувствовать себя жалким грешником достаточно долго. Поднимайся и съешь свой ужин.
Я лежал неподвижно, но рыдания прекратились.
- Давай, - говорит она. - Ты поступил неправильно, тебя отлупили, вот и всё.
Но я всё ещё не мог пошевелиться.
- Послушай, Джордж, - говорит она. - Я вижу, что тебе себя жалко, но надеюсь, ты случайно не думаешь, что я тоже тебя пожалею? Я скажу тебе, кого мне жаль, и это может тебя удивить. Мне жаль мистера Гальта, потому что нелегко задавать кому-то трепку, когда ты не злишься и не злой по натуре, а лишь считаешь, что так будет правильно. Я видела его до того, как он поднялся сюда, и после того, как он спустился, и, похоже, он не получил удовольствия от происходящего, как и ты. А теперь вставай с кровати, сейчас же, и я это серьёзно!
Я мог бы сказать, что она и в самом деле серьёзно, поэтому встал, стараясь держать себя в руках, потому что, по правде говоря, мне было больно.
Затем она присела на кровать и говорит:
- Повернись и сними штаны.
Судя по ее голосу, спорить не стоило, так что я сделал так, как она сказала.
- Хм-м, - говорит она и кладёт руку на то место, очень нежно и прохладно. - Я возьму немного гамамелиса и натру тебя. Это будет приятно.
И тут она снова как бы переключилась. Она начала смеяться.
- О, Джордж, - говорит она, - ты и в самом деле получил как надо, а? Как я посмотрю, такой взбучкой мог бы гордиться любой мальчишка, в самом деле!
Дело было в том, как она смеялась надо мной. Это было что-то вроде поддразнивания, которое всегда поначалу выводило меня из себя, но в нём всегда было что-то — может быть, её заводной смех — что заводило и меня. Ну что тут смешного в том, что тебя так взгрели, что несколько дней не можешь спокойно сидеть? И не от папы же подгорело! И всё же она заставила меня тоже рассмеяться — всё ещё не пришедшего в себя, но не способного остановиться — пока мы не стали хохотать вдвоём над каким-то пустяком, который показались мне ужасно смешными — до тех пор, пока не потекли слёзы.
- Вот! - наконец говорит она. - Надевай-ка ночную рубашку, а я промою твои боевые раны. Твой ужин на подносе.
И я разделся, пока она ходила за гамамелисом; она намазала его и села рядом со мной, и пока я ел, рассказывала мне разные истории о своих проделках в детстве; потом она уложила меня спать, хотя ещё не стемнело, и, прежде чем вынести поднос и лампу, наклонилась, чтобы подоткнуть мне одеяло, и поцеловала меня в щёку, как младенца или девочку. Я был совсем не против.
ГЛАВА 28
Должно быть, это было примерно в то время, когда поздняя весна сменилась ранним летом, и прошло не так уж много времени от того и до конца моего рассказа, так что попробую вспомнить, что было между.
Когда я вошёл в магазин на следующее утро после того, как мне дали трёпку, мистер Гальт вроде как повернулся ко мне спиной, и я пошёл за тряпкой для пыли, не испытывая особого желания смотреть на него. Потом я услышал, как он сказал:
- Джордж, в общем и целом ты неплохо справляешься. С этого момента, когда захочешь конфет, просто бери их бесплатно.
Когда я украдкой взглянул на него, то увидел, что у него покраснел затылок, и, кажется, моё лицо тоже, но я сказал: «Спасибо, сэр», и принялся стирать пыль с полок сверху донизу, а также из трещин, в которые не заглядывал неделями. Забавно, что после этого я, похоже, потерял тягу к сладкому, и прошло много времени, прежде чем я вообще что-то съел.
В какой-то момент миз Гальт спросила, не хочу ли я звать их тётей и дядей, чтобы это звучало по-домашнему, и я начал так делать, только с ним это давалось с трудом, пока я не забыл про то лупцевание; при любой возможности я просто называл его «Ты».
Однажды Святой Эльмо подошёл к задней двери и, наглый, как чёрт, спросил, не хочу ли я поплавать с ним. Будь это я, мне было бы стыдно, но он вёл себя так, словно мы с ним были лучшими друзьями лет сто. Наверное, я бы сказал ему «нет», если бы тётя не была в тот момент на кухне и не сказала: «Сходи, Джордж». Я был готов снова подраться, если понадобится, но мне не пришлось, несмотря на то, что там был Лем Стейпл с кучей ребят; кое-кто приходил с ним в тот день, когда мы дрались, а других я не видел, разве что только в церкви или в магазине. Поначалу никто не обращал на меня особого внимания; позже, когда мы вышли из воды, то поиграли в чехарду, и я отлично провёл время. Когда я вернулся домой, тётя спросила: «Что, всё в целости и сохранности?» а я ответил: «Да, мэм».
А потом наступило почти 4 июля, и Виски Пита выпустили из тюрьмы.
С тех пор, как я попал к Гальтам, я постоянно слышал о Виски Пите. Рыцари Возрожденной Души так и не вздернули его, как планировали после убийства преподобного Споттса. Другие люди на том собрании — «более мудрые головы», как сказала тётя — удержали их, и вместо этого отвезли его в окружную тюрьму. Там он пьянствовал, ожидая суда; пока он был там, он уверовал и был очищен — леди говорили, что это сделал проповедник из нашего города, который регулярно молился за него; мужчины же думали, что он, скорее всего, слегка свихнулся из-за того, что не мог достать выпивку. Но никто не сомневался, что именно Пит убил преподобного Споттса, не только потому, что его всё же арестовали, но ещё и потому, что все помнили, как однажды у него случился припадок пьяницы, и ему представилось, будто питон обвивает его живот и сдавливает его до смерти. Такой сумасшедший способен на всё. Вот почему почти все в городе были удивлены и сбиты с толку, когда торговец по имени Бёрди Уотерс снова объявился и пошёл в суд, чтобы поклясться, что провёл ночь, когда произошло убийство, с Питом. Они, конечно, были пьяны, но Уотерс привёл ещё одного парня из Дипвелла, который тоже играл с ними в покер, пока у них не стали слипаться глаза, и они уже больше не могли разглядеть масти на картах. И жена того парня тоже стала свидетельницей, поскольку покер проходил у неё на кухне, да ещё и над её трупом, почти что. В общем, история оказалась достаточно убедительной, поэтому Виски Пита отпустили на свободу. Некоторые говорили, что Пит мог бы просидеть в тюрьме ещё месяц, но так и не отбыл бы наказания за все те дела, за которые его не поймали, в то время как другие верили, что это был промысел Господний вывести его к свету, но большинство людей возмущались тем, что невиновного человека можно посадить в тюрьму таким образом, и возникла идея устроить своего рода праздник, чтобы поприветствовать его возвращение и показать, что все считают — с ним обошлись несправедливо. Поэтому прихожанки церкви взяли руководство в свои руки, решив устроить большой ужин, на который пришел бы весь город; выступили бы мэр и священник, а Пит встал бы, чтобы рассказать, как он был спасен Господом, научившим его преодолевать невзгоды.
Поэтому, когда Пит вышел из тюрьмы, он поселился в доме священника, пока прихожане занимались своими делами, решив заменить стол в виде подковы на стол буквой Т и выбрав жареную курицу вместо тушеной; если пройтись мимо дома мэра, то можно было услышать, как он репетирует свою речь в сарае, пока, по словам жены мэра, их куры не стали слишком нервными. Накануне ужина все женщины города готовили, жарили, пекли, собирали скатерти, фарфор, ножи и вилки; девушки собирали цветы и искусно их расставляли, а мужчины и мальчишки изо всех сил старались не попадаться на глаза, чтобы их не послали с поручением или не заставили работать. В полдень, когда я вышел из магазина, мы с Святым Эльмо и Биллом Бастардом прошлись мимо дома священника, чтобы узнать, не вышел ли Пит на воздух, и как он себя чувствует.
И в самом деле, он сидел на веранде, качаясь так быстро, как только могут тикать часы, и представляя собой жалкое зрелище. Ребята говорили, что раньше у него была борода, но в тюрьме её сбрили; лицо у него было бледным, опухшим и осунувшимся; глаза покраснели, и он держался за подлокотники кресла-качалки так, как человек хватается за седло вздыбленной лошади. В другие дни, когда мы проходили мимо и здоровались с ним, он глупо ухмылялся и говорил: «Ну, ребята, берегите себя и примите обет, если ещё не сделали этого». А Билл Бастард часто говорил, что если это то, к чему привело его принятие обета, то ему следовало бы поскорее вернуть его, потому что когда-то он был веселым старикашкой. Но сегодня, когда мы помахали ему рукой, он жестом пригласил нас подойти к перилам веранды.
- Ребята, - заговорил он громким шёпотом, - есть ли у вас хоть капля человеческого сочувствия?
Конечно же, мы ответили, что есть.
- Ребята, - говорит он, - мне пришлось нелегко. Меня несправедливо посадили в тюрьму, и я… знаете, что они заставляют меня сделать? Встать перед всем городом и разыграть из себя виноватого дурака. Как бы вам это понравилось?
- Чёрт возьми, Пит, - говорит Билл, - не трусь. У тебя всё получится.
Пит покачал головой.
- У них нет человеческого сочувствия, - говорит он. - Мне нужно быть там трезвым как стёклышко!
- Конечно, тебе нужно быть трезвым, - говорит Святой Эльмо. - Ты же дал обет, да?
- Да заткнись ты, Святой Эльмо, - говорит Билл. - Это позор, Пит.
- Ребята, - говорит Пит, - я знаю, что у вас есть человеческое сочувствие. Я знаю, что у вас есть христианское милосердие. Ныне я не думаю…
- Не думаешь о чём, Пит? - спрашивает Билл.
Пит наклонился в кресле-качалке и посмотрел по сторонам, вверх и вниз по дороге.
- Знаете старый ледник?
Мы все кивнули в знак согласия.
- Прямо через дверь. Прямо через заднюю дверь. Повернёте направо. В углу, под кучей опилок. Зарыт довольно глубоко. Кувшин. Боже мой, ребята, не могли бы вы принести его сюда? Я никак не могу скрыться от них!
Ну и, не понимаю, как можно было не услышать о том, как Пит так напился к ужину, что просто положил голову в миску с картофельным салатом и уснул посреди речи мэра. Но никто раньше не рассказывал, как к нему попало спиртное — ни Билл, ни я, ни даже Святой Эльмо; тем не менее, если кто-то думает, что мы поступили неправильно, то я скажу, что это был акт милосердия, а не преступление. Но, как бы мне ни было жаль этого бедного старого сквалыгу, я смеялся до упаду, когда впервые увидел его лежащим головой в хрустальной чаше, словно это был комок гусиного пуха; я не мог удержаться от смеха всю дорогу домой, и даже тетя с дядей немного посмеялись, когда мы вышли, хотя они вели себя очень трезво и с сожалением попрощались с женой священника. И только когда я лег в постель, погасив свет, и у меня заболел живот, меня это начало беспокоить.
Я задумался о том, как же разозлились те церковные дамы, и насколько больше они разозлятся, когда узнают, кто принёс Питу кувшин. И я подумал о том, что матери Билла и Святого Эльмо непременно скажут, что это я втянул их дорогих мальчиков в беду, ведь я был чужаком и сиротой, и обо мне никто ничего не знал. Затем я подумал, что, если тётя и дядя дознаются, кто виноват, то они могут подумать, что я опозорил их на публике, хотя и считали это смешным — до тех пор, пока не узнают, кто это сделал, и не решат, что это уже слишком, чтобы оставлять меня.
Я начал потеть, ворочаться и жалеть, что съел так много — и жареную курицу, и ветчину, и картофельный салат, и солёные огурцы, и горячие булочки и три вида пирогов. В конце концов я задремал, но, должно быть, из-за боли в животе и беспокойства мне стали сниться ужасные сны.
Я могу испугаться, просто подумав о них, но самое забавное, что я не могу чётко вспомнить, что там было, только кровь в них, и люди гнались за мной, а я никак не мог убежать, или пытался позвать, но не мог издать ни звука — или мне так казалось, потому что в следующее мгновение тётя трясла меня и говорила:
- Тише, Джордж, перестань кричать! Тебе просто приснился сон.
Даже тогда я не мог от него избавиться и помню, как кричал, всё ещё в полусне:
- Не дай им схватить меня, тётя, не подпускай их близко!
- Тсс! Конечно, не буду! За тобой никто не гонится. Ты здесь, в своей постели.
Я схватил её за руку и потянул к себе, чтобы она села рядом. Я видел её в свете свечи, которую она поставила на умывальник, в халате, с распущенными волосами, заплетёнными в косу.
- Не уходи, тётя, - говорю я. - Останься здесь, пожалуйста!
- Я не уйду, - говорит она. - Тут нечего бояться.
А потом — наверное, я бы не сказал такого, не будь я ещё в полусне и не понимая, проснулся ли окончательно, — я и говорю:
- Тётя, не прогоняй меня! Не нужно мне платить! Я знаю, что не всегда всё делаю правильно, но не прогоняй меня!
- Джордж! - говорит она. - Да что это у тебя на уме?
- Я не… ты же говорила, что это на пробу, когда я пришёл, и… то есть, я просто никогда не уверен, что всё в порядке.
Я видел, как она отвела взгляд от моего лица и как бы поджала губы. Затем она убрала руку и положила её на матрас с другой стороны от меня, чтобы опереться. Её косичка свисала ей на плечо, и я взялась за кончик, чтобы почувствовать частичку её.
- Джордж, - говорит она, - ты заставляешь меня испытывать настоящий стыд.
- Я не хотел, тётя, - говорю я. - не понимаю, почему тебе должно быть стыдно.
Я уже проснулся, и сон рассеивался; будь это днём, я бы чувствовал себя глупо, подняв такой шум, но ночью, лёжа в постели при одной только свече, мне казалось, что говорить о чём-то таком проще, чем днём.
- У тебя есть право уволить меня, если я вам не подхожу. Я и раньше заботился о себе. Просто я хотел бы знать наверняка.
- Джордж! - говорит она. - Джордж, прекрати! Послушай, дитя, я боялась признаться, как сильно я хочу, чтобы ты остался, потому что боялась, что ты примешь меня за слезливую женщину, пытающуюся тебя удержать! Ой, дитя, не тяни меня за волосы! - услышав это, я, должно быть, дёрнул её за косу.
- Извини, - говорю я и отпускаю, хотя и не совсем.
- Видишь ли, Джордж, – говорит она как-то медленно, - есть вещи, о которых ты не мог знать.
Когда она на минуту замолчала, я спрашиваю:
- Какие, например, тётя?
- Ну, - говорит она, отводя взгляд, - давным-давно у нас с мистером Гальтом родился ребёнок, но он умер.
- О, - говорю я.
- И потом, похоже, Господь больше не собирался нам их посылать. Никто, кроме мистера Гальта, не знает большей части этого, Джордж, и я не знаю, как ему это сказала…многими словами.
- Я никому не скажу, тётя.
- Знаю, ты не скажешь, Джордж.
Мы разговаривали очень тихо, и вокруг нас стояла тишина, только изредка слышалось полусонное щебетание какой-то птицы, а потом большой июньский жук, жужжа, залетел в окно на свечу, ударился о стену и, по счастливому стечению обстоятельств, нашёл окно и вылетел.
- Я просто хочу рассказать тебе, как всё было до твоего появления. Это было сразу после лагерного собрания, помнишь?
Никогда этого не забуду.
- Я так и не смогла перестать мечтать о семье, Джордж. Мистер Гальт тоже был расстроен, но, похоже, он мог спокойно заниматься своими делами и не зацикливаться на них так сильно. Наверное, женщины больше переживают из-за подобных вещей.
Она снова замолчала, и под конец я сказал:
- Пожалуй, так.
- Когда в этом году проходило лагерное собрание, я уговорил мистера Гальта отвезти меня туда. До этого мы никогда не участвовали в лагерных собраниях. Нам никогда не казалось, что все эти крики и суета — правильный способ богослужения. Только на этот раз я задумалась — не знаю, смогу ли я объяснить, — я подумала, может быть, мы слишком упрямы и высокомерны, и, может быть, в этом и есть причина, почему… ну, у человека иногда бывают разные мысли. В общем, мы поехали из-за меня.
- А потом случилось то ужасное убийство, после которого мы вернулись домой. Даже до него я не чувствовала ничего, кроме отвращения ко всему этому обезьяньему представлению.
Я подумал, стоит ли говорить ей, что я был спасён, но решил промолчать.
- Мы с мистером Гальтом никогда об этом не говорили, но мне казалось, что я поступила глупо, заставив его закрыть магазин и поехать. И тогда я решила перестать так сильно переживать из-за того, чего у меня нет, и быть больше благодарной за то, что у меня есть.
- А потом появился ты. Ты вошёл в магазин, как любой другой мальчик, только ты был чужим, и я поняла, что ты один, без родных и близких.
Она убрала руку, на которую опиралась, сложила её вместе с другой на коленях и выпрямилась.
- Я пытаюсь окольными путями подвести тебя к тому, что множество вещей, в совокупности, и не все из них разумные, заставили меня задуматься о том, что, возможно, ты был послан мне, и, возможно, я смогу сохранить тебя для себя. Знаю, это неразумно, Джордж, ведь у меня нет на тебя никаких прав, но что касается твоего ухода, то я не удивлюсь, если нам с мистером Гальтом будет гораздо тяжелее, чем тебе. Мистер Гальт немногословен, но это не значит, что он тоже не чувствует.
Она снова замолчала, а я чувствовал, что вот-вот сорвусь, и не смог бы заговорить, даже если бы попытался. Пламя свечи дёрнулось и задрожало от порыва ветра, и тётя сказала:
- Боже мой, Джордж, уже совсем рассвело! Теперь ты сможешь заснуть?
Но я всё равно ничего не мог сказать, поэтому просто схватил её, притянул к себе и крепко обнял.
УБИЙЦА ГЛУПЦОВ
ГЛАВА 29
Однажды дядя вернулся из города со щенком гончей. Он сказал, что мы станем ухаживать за ним вдвоём; а когда придёт осень, то возьмём его на охоту. Он попросил меня придумать ему имя, и, рассмотрев несколько обычных вариантов вроде Ровер, Фидо и Трей, я сказал:
- Лучше назовём его Улиссом С. Грантом, в честь президента.
Дядя тогда говорит, что раз пёс не читает газеты, то он не считает, что ему это повредит, поэтому мы решили назвать его Улиссом для краткости и научили отзываться на это имя. Дядя показал мне, как его дрессировать: сначала привязывая к ошейнику верёвочку и давая кусочек мяса, чтобы задобрить, кормя его, когда он будет приходить на мой зов, а потом, когда он начнёт понимать, просто гладить и хвалить. Мы с тётей приучили его к дому, не особо повредив ковровое покрытие. Он был умным щенком, и первым в моей жизни – я имею в виду, совсем первым, который у меня когда-либо был.
Однажды днём мы с Улиссом пошли к Биллу посмотреть, не захочет ли он порыбачить, но его мама сказала, что он натворил дел и его держат дома. Потом мы пошли к Святому Эльмо, но там никого не было, а шторы были задернуты, и я вспомнил, что все они уехали на похороны в город. Я мог бы забежать за кем-нибудь ещё, но решил порыбачить в одиночку, а когда закончу, сходить к пруду, где в жаркий полдень всегда собиралась компания.
Я пошёл лесом, направляясь к месту выше по течению от того пруда, где мы купались. Я срезал удочку; и собирался нарыть червей на берегу; а леска и крючки как всегда лежали у меня в кармане. (Тётя вечно предупреждала меня, что однажды я неосторожно сяду, и тогда всё пойму, но я объяснил ей, что внимания требуют задние карманы, а не те, что по бокам.) Улисс расхаживал взад-вперёд, опустив нос к земле, деловито, как взрослая собака; а потом исчез в подлеске, где я и потерял его из виду, но не волновался, потому что он был сообразительным щенком, как я уже говорил, и я знал, что он меня догонит.
Ну, он не догнал – да и не нужно было, потому что, когда я добрался до ручья, он оказался там раньше меня, и его заинтересовал мужчина, который сидел на берегу и ловил рыбу именно так, как собирался делать я. Мужчина засунул руку Улиссу под ошейник и почесал ему шею — прямо там, где, как известно, приятно. И когда я увидел его, я замер как вкопанный.
Я видел только его спину: затылок и то, как у него были посажены уши, как он держал плечи, и золотистые волоски на тыльной стороне ладони, блестевшие на солнце, — этого было недостаточно, чтобы быть уверенным — я не мог сказать, что узнал — только сердце моё начало колотиться; я чувствовал, как мне становится жарко и, скорее всего, что я краснею, потому что — о, я мог бы поспорить, что это был Майло! Я мог поклясться!
Затем он повернул голову, чтобы что-то сказать собаке — это точно был он.
- Майло! - крикнул я, но голос застрял в горле.
Он всё равно услышал меня и тут же обернулся. Затем поднялся, медленно и плавно, как это обычно бывает у этого долговязого мужчины, и встал, просто глазея на меня. Это было как во множестве раз, когда я представлял себе это наяву или видел во сне. Не понимая, сплю я или бодрствую, с колотящимся как барабан сердцем, я говорю:
- Ты пришёл за мной!
Но всё же больше казалось, что я сплю, а не бодрствую, потому что он так и не ответил мне; просто стоял, опустив руки, и смотрел, пока я не испугался.
- Майло! - говорю я, на этот раз очень громко.
И наконец я увидел, как он начал улыбаться себе бороду.
- Джордж! - говорит он. - Да это же Джордж, - и по тому, как он это сказал, возникло чувство, будто он долго спал, и я только что его разбудил.
Тут уж я не выдержал; я подбежал к нему и обнял его за талию; моё лицо уткнулось ему в рубашку, и я ощутил его запах; помню, как подумал: это не сон, ведь в снах запахов не бывает!
- Майло, Майло! - продолжал говорить я, пока он гладил меня по спине, а Улисс с лаем бегал вокруг нас кругами.
Наконец я отпустил его; немного отступил, всё ещё держа его за руки, и спросил:
- Майло, где ты был всё это время?
- Ох, - сказал он, - И там, и здесь, как всегда.
- Но, Майло, - говорю я, - где же ты был?
- На севере какое-то время, - ответил он.
- Я не это имел в виду, - говорю я. - Я о том, куда ты пошёл после собрания? Что с тобой случилось?
- Какого собрания? - спросил он.
- Какого? Лагерного собрания!
Но он лишь смотрел на меня, качая головой. Я был почти уверен, что не сплю, и всё же это казалось более странным, чем любой из моих снов
- Когда я нашёл одеяло, всё в крови, я подумал, что ты, наверное, мёртв, - говорю я.
Он по-прежнему не отвечал.
- Или, может быть, ты разозлился на меня и больше не хотел меня видеть.
После чего он поднял руку и провёл ею по лицу, словно смахивая паутину, и я заметил его шрам. Я забыл, каким резким и красным тот выглядел, пересекая лоб и прячась в волосах. Наконец он произнёс:
- О нет. Я не злился. Может быть… я не знаю.
О, но говорил он странно, и вернулось всё то, что я уже наполовину выбросил из головы: как он забыл всё начало своей жизни, как на него тогда нашло затмение, и всё такое, и я закричал:
- Майло, Майло, ты меня не забыл? Не мог же ты меня забыть?! Ты же помнишь моё имя!
Он снова улыбнулся, и его лицо перестало быть таким странным.
- Конечно, нет, Джордж, - говорит он. - Я не мог тебя забыть. Мы с тобой были хорошими товарищами, правда?
И он положил мне руку на плечо, как, помнится, сделал однажды во сне.
Только на этот раз меня пробрал холод, насквозь, и я говорю:
- Ты хочешь сказать, что не вернулся сюда за мной?
Он говорит:
- Ах, Джордж, если бы я знал.
Потом Улиссу, наверное, надоело, что его никто не замечает, он встал на задние лапы, упершись передними в меня, и принялся скулить. Я был рад. Я думал: Он забыл меня! Он забыл меня. Дело не во врагах, дело даже не в том, что он разозлился! И всё это время я гладил Улисса и говорил:
- Какой он красавец! Его зовут Улисс С. Грант. Ему шесть месяцев, и он наполовину мой.
Майло снял руку с моего плеча и присел, чтобы погладить пёсика.
- Да, сэр, - говорит он, - он занятный щенок. А кому принадлежит… вторая половина?
- Дяде, - говорю я. - Это мистер Гальт. Гальты — это те, кто приютили меня после.
Потом я минуту не мог ничего сказать, и он тоже.
- Дядя управляет магазином. Мы с ним осенью пойдём на охоту с Улиссом. Он будет ещё слишком мал, но это даст ему возможность научиться.
Майло перестал гладить Улисса и просто присел, позволяя пёсику лизать ему руку. Я видел только его макушку.
- Майло, - говорю я, - пошли назад, и ты познакомишься с ними. Они очень славные люди. Тебе они очень понравятся.
Он ничего не сказал и не пошевелился.
- Тётя, это миз Гальт, она просто замечательная. Она печёт пончики и даёт мне их на целую палку. Дядя — тихий парень, но справедливый. Он однажды отлупил меня, и я какое-то время был этим недоволен, но потом смирился. Наверное, я заслужил. Пошли, познакомишься с ними, Майло. Тётя будет рада видеть тебя на ужине, я знаю.
Он говорит:
- Нет.
- Тебе не придётся оставаться на ночь, если ты не захочешь. Просто приходи, поешь и возвращайся сюда, чтобы разбить лагерь, или спи на чердаке в сарае.
На этот раз он не ответил.
- В любом случае, - наконец говорю я, - я захватил твоё второе одеяло и твой рюкзак. Ты не хочешь их вернуть?
Он поднял голову и посмотрел на меня, затем встал и опустил глаза.
- Значит, ты не пойдёшь со мной? - говорит он.
Я уже рассказал вам, о чём всё это время мечтал и что придумывал; как он однажды вернётся и заберёт меня; и мы будем жить, как раньше — есть, когда проголодаемся; спать, когда устанем; разговаривать с людьми, когда захотим, а когда и не захотим — так он говорил. Мы пойдём прямиком к Тихому океану и больше никогда не разлучимся — так я себе это представлял, разными моментами каждую ночь перед сном — и молился об этом. И когда я впервые его увидел тут, сразу об этом и подумал — что он пришёл за мной, и моё желание, похоже, сбылось.
Только теперь, когда он стоит прямо передо мной и спрашивает, не пойду ли я, — у меня просто свело живот.
- Майло, - говорю я. - Майло, это не одно и то же. Я имею в виду, что Гальты – это не Старая Крабиха и Старик, или Фэншоу. Я не могу просто так сбежать от них, когда они были так добры ко мне. Я больше не могу так поступать, даже ради тебя.
Только как я мог не подумать: «А разве он не поступил так со мной?»
- Если я собираюсь уйти, то мне придётся честно сказать им, что ухожу. И они хотели бы тебя увидеть, я знаю это, Майло. Они не стали бы меня останавливать. Они никогда не задавали мне много вопросов, когда я пришёл, и не пытались спровадить меня куда-нибудь. Они такие…
- В любом случае, - говорю я, и вдруг мне пришлось сдержаться, чтобы не закричать: «Я не могу взять Улисса с собой. Он наполовину дядин, и он обязательно пойдёт за мной, если я сейчас уйду» ...
- Ладно, - говорит он, - тогда иди.
И по его лицу я не мог понять, что он имеет в виду.
- О, пожалуйста, Майло! - принялся я умолять его, хватая за руку. - Пошли со мной! Если бы ты их узнал, ты бы не захотел, чтобы я так поступил. Пожалуйста, пойдем и…
Но если бы я сказал что-нибудь ещё, я бы точно закричал.
Он высвободил руку, но сказал:
- Ладно. Если ты так хочешь, я приду, но сейчас я с тобой не пойду. Лучше вернись и сначала скажи им. Я приду позже.
И тут меня охватило ещё одно ужасное чувство, что он не это имеет в виду, и я больше никогда его не увижу, и я потянулся и вцепился в него.
- Ты обещаешь? Положа руку на сердце, клянёшься, что скоро придёшь?
- Обещаю, - сказал он.
- Ты даже не знаешь, где дом! - говорю я. - Ты вообще не собирался приходить!
Но он отмахнулся от меня, как от мухи, и сказал:
- Ты же сказал, что это магазин, да? Ты что, не слышал моего слова?
Я не мог вспомнить, чтобы он когда-либо говорил со мной так холодно и грубо, и от этого мне стало ещё хуже, но я не знал, что ещё сделать, поэтому сказал:
- Это последний дом на восточной окраине — тебе не обязательно заходить в город. Приходи поскорее, Майло!
- Я буду, - сказал он.
Потом я повернулся и пошёл прочь, а Улисс последовал за мной, и с каждым шагом мое сердце все глубже погружалось в пучину отчаяния.
ГЛАВА 30
Много раз я думал рассказать тёте и дяде обо всём, что со мной произошло до того, как я начал жить с ними. Но почему-то подходящего момента для этого, казалось, так и не находилось. Во-первых, они были людьми, которые всегда были чем-то заняты, и когда я был рядом, они тоже не давали мне заскучать. Во-вторых, они были самыми нелюбопытными из всех, кого я когда-либо знал — они никогда не задавали мне вопросов, чтобы помочь мне двинуться дальше, и, хотя я частенько уже был готов открыть рот, чтобы начать рассказывать, — как в те дни, когда тетя вспоминала о том, как она была девочкой, — не знаю почему, но я никак не мог приступить к этому.
Теперь пришло время, когда мне придётся это сделать, и мне казалось, что это самое худшее время на свете.
Потому что я мог рассказать о моей встрече с Майло, о его странной истории, о лагерном собрании, о том, как я его потерял, и всё такое, каким бы странным это ни было, но как я мог сказать тёте или дяде о том, что он просил меня уйти? Я же не мог рассказать одно без другого, правда?
Я шёл, задумавшись так глубоко, что совершенно не замечал, куда иду; как раз в этот момент я так сильно ударился ногой о камень, что чуть не сломал её. Я проклинал и ругался, но был почти рад, что мне так больно.
Когда я подошёл к двери кухни, внутри никого не было. Я подумал, что она в магазине или наверху шьёт, но мне не хотелось её искать сейчас. Вместо этого я вошёл, сел за стол и уронил голову на руки. Не для того, чтобы рыдать. Просто чтобы закрыть глаза и не видеть ничего какое-то время.
Майло мог бы жить здесь, подумал я. У них есть свободная комната. Тётя и дядя, наверное, разрешили бы ему. Он мог бы стать кузнецом или наняться на любую работу. Даже если бы он боялся жить в городе из-за врагов, разве он не мог бы разбить свой лагерь где-нибудь подальше? Или, если бы он построил свой дом подальше от города, это был бы не чужой дом. И я мог бы ходить туда-сюда между ним и тётей с дядей в разное время.
Только я знал, что такому никогда не сбыться. Мы с Майло поговаривали о том, чтобы построить хижину на берегу Тихого океана, когда доберемся до Запада, и поселиться там, чтобы ловить рыбу, охотиться и смотреть на набегающие волны, но, сидя там и думая об этом, я сомневался, что мы когда-нибудь это сделаем. Мне казалось, Майло просто не из тех, кто захочет прекратить скитаться — будь я с ним, я бы продолжал идти, главное, чтобы было куда идти.
И мне показалось, что я размяк или что-то в этом роде. Мне так понравилось жить в доме, спать в кровати и чувствовать себя частью чего-то. Да что там, мне даже работать нравилось! Я чувствовал себя каким-то большим и важным, когда люди заходили в магазин и спрашивали то или другое, а я точно знал, где это лежит на полке, сколько стоит и всё такое.
И потом, хотя я, конечно, понимал, что Майло прав, говоря, что не деньги нужны, чтобы хорошо провести время, я ещё больше задумывался, насколько права тётя, когда дразнила меня за то, что я превращаюсь в скрягу. Потому что, учитывая найденный мной четвертак, мои наличные в магазине и несколько случайных заработков у старой мисс Арбайкл, у которой не было никого, кто мог бы ей помочь, мне не хватало всего пяти центов, чтобы разменять их на серебряный доллар — целый! Я понимал, что мне должно быть стыдно думать об этом сейчас, но я не мог вынести мысли о том, что не получу его, когда так близок к этому.
Затем я услышал её шаги в коридоре, но у меня не хватило смелости сдвинуться с места.
- Джордж! - услышал я её голос. - Что случилось? Тебе плохо?
Я встал и, не глядя на неё, сказал:
- Дело не в этом. Я не болен, ничего такого. Просто… мне нужно тебе кое-что рассказать.
Она села на стул напротив меня и улыбнулась, но я не улыбнулся в ответ.
- Рассказывай, – говорит она. - Только не пугай меня до смерти, словно мир вот-вот рухнет!
Но я всё никак не мог начать.
- Начну я, - говорит она. - Ты что-то натворил?
- Нет, мэм, - говорю я. - Насколько я знаю, нет.
- Где Улисс? - спрашивает она. - С ним ничего не случилось?
Но в этот момент он ввалился в заднюю дверь, виляя хвостом, и подбежал к ней, словно услышал своё имя.
- Боже милостивый, не томи меня, Джордж! Давай!
Мне захотелось, чтобы она не подшучивала надо мной прямо сейчас. Это ещё больше осложняло начало. Но в конце концов я всё-таки решился.
- Когда я пришёл сюда, тётушка, ты ни разу не спросила меня, где я был и что делал — после того как узнала, что у меня нет родни и что никому до меня нет дела.
Я смотрел на неё и видел, как изменилось её лицо. Казалось, она больше не смеётся.
- Я всегда хотел рассказать тебе сам, - говорю я, - но там так много всего разного, и…
Я немного выдохся, поэтому она говорит:
- Неважно. Я знала, что ты расскажешь мне, что хочешь, когда придёт время.
- Ну, - говорю я, - как раз перед тем, как я пришёл к вам жить, я путешествовал с одним парнем. То есть, до лагерного собрания. Вот там-то я и потерял его из виду. Мы повстречались на дороге, когда я убегал от… ну, тётя, не то чтобы я не хотел тебе об этом рассказать, просто это довольно длинно.
- Давай, Джордж, - говорит она. - Просто расскажи по-своему.
- Этого парня звали Майло Богардус, - говорю я. - В смысле, это и сейчас так. Только это совсем не его имя, потому что его взяли у мёртвого парня и дали ему. И всё это время я тоже думал, что он мёртв, или, во всяком случае, не был уверен до сегодняшнего дня. О, тётя, я просто знаю, что он тебе очень понравится!..
- Конечно, Джордж, если он твой друг и хорошо к тебе относился.
- О, он был ужасно добр ко мне — лучший из всех, кого я когда-либо знал, — кроме тебя и дяди! И он интересный парень, учитывая, сколько странных вещей с ним случилось в жизни!
Но потом всё выглядело так, словно я снова застрял.
- Просто начни с того, что ты хочешь сказать, Джордж. Я соберу всё воедино и спрошу тебя, если что-то будет непонятно.
И тут всё вывалилось наружу, одно накладывалось на другое, а некоторое, наверное, и наоборот: как Майло был ранен и забыл обо всём, что с ним случилось раньше; как мы с ним встретились и путешествовали вместе; как на него тогда нашло затмение, и он меня напугал, но потом снова поправился, ничем не отличаясь от прежнего; как мы пришли на лагерное собрание, и как он не хотел оставаться, но я уговорил его, пообещав не принимать спасение, а потом всё-таки решился; как я проснулся на следующее утро и обнаружил, что его нет — в то утро, когда нашли убитым преподобного Споттса; и как я пошёл искать его по полям, но почти за неделю так ничего и не нашёл, кроме одеяла, залитого кровью. Но при всём этом я умолчал о том, что Майло знал о своих врагах в чужих городах и чужих домах, потому что я всегда понимал, что это был тот самый секрет, который он мне поведал, доверяя мне, что я никогда и никому его не расскажу... а ещё что-то внутри меня не позволило мне сказать, каким странным он был, когда я нашёл его у ручья в этот раз; как он, казалось... поначалу совершенно забыл обо мне. Мне хотелось это рассказать, но, похоже, я просто не мог это выговорить.
Тётя всё слушала и слушала, пока я говорил, с каждым словом её лицо становилось всё серьёзнее, но она ни на секунду не перебивала меня.
Когда я закончил, она сказала:
- Но, Джордж.
Затем она остановилась и начала сначала.
- А теперь он пришёл забрать тебя!
Её голос прозвучал так грустно и серьёзно, что я едва смог вынести это; но она сказала правду, и я ничего не мог ответить; всё, что я мог сделать, — это перестать смотреть на неё и сказать как можно быстрее:
- Я сказал ему прийти сюда, тётя. Я сказал ему, что знаю, что ты пригласишь его остаться на ужин. Ты не против?
- Конечно, Джордж.
- Я хочу, чтобы вы с ним встретились — о, тётя, он вам с дядей очень понравится. У него много здравых мыслей, вроде того... - «чтобы люди чаще ходили голыми», — вот что пришло мне в голову, но я передумал: - … что ему не нравится религия, как на лагерных собраниях, как и тебе!
Она отодвинула стул от стола и медленно встала, словно почувствовала усталость.
- Конечно, он нам понравится, Джордж. Не беспокойся. А теперь, пожалуй, пойду скажу дяде, что у нас будет гость на ужин.
Но она не двинулась с места, просто стояла, уставившись в пол, поправляя шпильки в своём узле.
- А раз уж так, пожалуй, попрошу тебя зарезать мне курицу.
В конце концов она вышла, пошла по коридору к магазину, оставив меня сидеть там, и вот тут-то я и разрыдался по-настоящему.
После этого я вышел, поймал курицу и отрубил ей голову — работа, которую я всегда ненавидел, но сейчас воспринял её как своего рода облегчение, даже ошпарил её и начал ощипывать, не дожидаясь, когда скажут. Пока я этим занимался, тётушка вернулась из магазина и сказала:
- Ну, Джордж, что за молодец! Но теперь я сама это доделаю, чтобы ты мог передать дяде то, что мне только что рассказал.
Дядя шёл за ней, хотя ещё не пришло время закрываться; мы с ним сели за стол, пока она работала, и я снова рассказал ему всё о себе и Майло. Когда я закончил, дядя сказал:
- Хм, - и больше ни слова.
Потом тётушка сказала:
- Сходи в погреб и принеси мне горшочек масла, Джордж, - и когда я вышел, то увидел вдалеке Майло. Я понял, что это он, по его длинноногой походке, когда он пересекал поля.
ГЛАВА 31
Ну и, после того, как принёс тётушке масло, я выбежал ему навстречу; он помахал мне рукой, увидев, что я иду; подойдя ближе, он улыбнулся и положил руку мне на плечо, и мы пошли вместе, как раньше. После этого он уже не казался таким странным, и я как-то расслабился внутри, хотя мы и молчали.
Когда мы зашли на задний двор, тётушка стояла в дверях кухни, прикрывая глаза рукой; она сказала:
- Приветствую, мистер Богардус; мы с мистером Гальтом очень рады, что вы смогли прийти на ужин.
А Майло ответил:
- Приветствую, мэм, - а мне вообще не нужно было ничего говорить.
Дядя тоже вышел, и они с Майло пожали друг другу руки; на мгновение мне показалось, что мы с Улиссом как двое одного сорта: мы просто стояли там, пока остальные разговаривали, поворачивая головы друг к дружке, но толком не понимая, что происходит. Наконец тётушка говорит:
- О, боже мой, я не хочу заставлять вас стоять здесь. Не зайдёте ли вы в дом?
Дядя говорит:
- Забудь о своих делах сегодня вечером, Джордж, я ими займусь.
Но я ответил:
- Могу ли я взять Майло с собой, чтобы показать ему окрестности, пока я ими занимаюсь?
И тётя отвечает:
- Конечно, если хочешь.
Тогда я говорю:
- Пойдём, Майло, - и тяну его к сараю.
Он стоял рядом, пока я кормил цыплят; он сводил Куини на водопой, когда я брал Неда; он стоял, прислонившись к стойлу Неда, пока я раскладывал сено; он спросил, почему летом упряжка не пасётся на пастбище, и я объяснил, что дяде завтра рано вставать, чтобы ехать в город, и он не хочет возиться и ловить их утром; Он спросил, почему у нас нет коровы, и я ответил, что это потому, что соседи держат их, и мы можем купить там молока и масла сколько угодно. Когда я закончил, казалось, что никому из нас не хотелось заходить внутрь; Майло сказал: «Пожалуй, я закурю трубку», и мы прислонились к козлам, пока он раскуривал её. Запах стоял чудесный. Дядя вообще никогда не курил.
После того, как мы провели там некоторое время, не говоря ни слова, Майло сказал: «Я видел озеро Мичиган», и я спросил:
- Где это?
- На севере, - сказал он. - Это самое большое озеро, которое можно увидеть.
- Как океан? - спросил я.
- Больше, чем что-то ещё. Песчаное дно повсюду, поэтому оно такое синее, а на глубине вода резко переходит от светло-голубого к тёмно-синему, будто её нарисовали кистью.
- Звучит как нечто, я бы с удовольствием посмотрел, - говорю я.
- Там ещё есть великолепные леса, и цветы, называемые индейскими трубками, растут вокруг корней деревьев, и они совершенно белые — белые, как свеча, — стебли, листья и всё остальное.
- У нас здесь таких нет, - говорю я.
- Там ещё живёт довольно много индейцев, но они не противные. Я жил с ними какое-то время.
- Ты жил? - спрашиваю я. - В вигваме и всё такое?
- Ну, нет, - отвечает он, - я просто разбил лагерь рядом.
- У них остались какие-нибудь скальпы, которые они сняли, с тех пор, как успокоились?
- Они мне их никогда не показывали, но могли бы. В основном они плетут корзины, разводят сады и охотятся.
- С луками и стрелами?
- У многих теперь ружья.
- А как они говорят? На языке индейцев, или как мы?
- На обоих. Они немного знают английский, а я перенял кое-что из их языка, а остальное мы исправили при помощи знаков.
- Скажи что-нибудь на языке индейцев, Майло!
И он произносит что-то невнятное и говорит:
- Это значит «большой дом у воды».
Потом мы оба замолчали, и я подумал, что мне особо-то нечего ему рассказать из того, чем я занимался. Ну, я, конечно, был занят: работал в магазине, плавал, шатался с Биллом, Святым Эльмо и другими мальчишками, но я просто продолжал делать одно и то же каждый день, и тётушка с дядей тоже, но Майло… ну, с такой жизнью ведь никогда не знаешь, что случится дальше — увидишь озеро Мичиган, или поживёшь с индейцами, или ещё что-нибудь!
Наконец я говорю:
- Там, где ты был, наверное, было почти так же хорошо, как на Западе.
Он выбил свою трубку на землю и сказал:
- Все места одинаковы, кроме того, что ты в них видишь, - и это напомнило то время, когда Майло говорил мне вещи, смысла которых я не понимал. Разве не для этого люди путешествуют в разные места: чтобы увидеть в них что-то новое? Но тут тётушка позвала нас ужинать.
Мы ополоснулись и сели за стол, тётя — за один конец, дядя — за другой, а мы с Майло – по обе стороны от них. Дядя прочитал молитву, и какое-то время мы просто говорили: «Пожалуйста, передайте это» или «Не хотите ли немного того?» помогая друг дружке. Потом мы какое-то время были заняты едой, но в конце концов я начал подумывать о том, не пора ли придумать какое-нибудь замечание. Но тут заговорила тётушка; она говорит:
- Думаю, вы видели много интересного, путешествуя таким образом, мистер Богардус.
Майло говорит:
- Да, мэм, иногда я вижу.
- Что касается меня, - говорит она, - то я всегда мечтала побывать в Чикаго, но всякий раз, когда появляется возможность, что-нибудь да случается. Вы там бывали?
Он говорит:
- Нет, мэм.
Я хотел сказать, что Майло никогда не бывает в городах, но передумал.
- Впрочем, я бы не хотела бы там жить, - говорит тётушка. - Хотела бы просто посмотреть на всё это и вернуться домой. На все эти конки, оперы, кареты, газовые фонари, людей, одетых как с иголочки — хотелось бы взглянуть на всё это один разок, а потом вернуться домой и время от времени вспоминать об этом.
Майло говорит:
- У вас тут столько всего, о чём люди даже не слышали, - и дядя кивает.
Тётушка говорит:
- Ну, я никогда так не думала, но это правда, - и мне стало хорошо. Но потом всё снова как-то затихло.
Тётушка говорит:
- Даже в таком маленьком городке, как этот, иногда случаются волнения, хотя тут не так уж много нужно, чтобы совершить чудо за девять дней. У чьей-то коровы родились два телёнка, или девушка, считавшейся старой девой, выходит замуж.
Я подумал о Майло, о его путешествиях, о жизни с индейцами и всём таком, и подобное вряд ли показалось бы ему таким уж важным, поэтому я встрял:
- Ну, тётя, было же 4 июля, и церковный ужин для Виски Пита, и всё такое.
Тётя запрокинула голову и рассмеялась.
- О боже, да! Джордж вам об этом рассказывал, мистер Богардус?
Майло говорит:
- Нет, мэм.
Поэтому тётушка начала рассказывать, как Пита выпустили из тюрьмы, и все были уже готовы представить его обычным христианским мучеником, когда он опозорился и опозорил прихожанок церкви:
- Прямо в миске с картофельным салатом, спал как младенец! - говорит она.
И тут, к моему удивлению, дядя раскрывает рот и говорит:
- Ну, Луиза, похоже, ты упустила из виду самое главное — что в десяти милях отсюда произошло убийство, и никто до сих пор не знает, кто его совершил.
Тётя говорит:
- Мистер Богардус наверняка слышал об этом!
Но Майло отрицательно покачал головой; его взгляд метнулся с одного на другого с быстротой птицы. И у меня возникло странное чувство, будто я должен что-то сказать, чтобы перевести разговор в другое русло. А если выяснится, что Майло был на лагерном собрании, но ничего об этом не помнит? Он так странно воспринял, когда я заговорил об этом. Только я не мог придумать, что сказать, а тётушка уже начала рассказывать, что лагерное собрание проводится в Такерс-Гроув в начале каждого лета, и как она никогда не считала, что из этого может выйти что-то хорошее, если люди будут так будоражить себя и вести себя подобным образом, но всё же она не станет отрицать, что некоторые, похоже, извлекают из этого большую пользу, и в этом году они с мистером Гальтом даже поехали туда. Я заметил, что Майло перестал есть, и я тоже.
Затем она рассказала о том, как преподобного Споттса нашли убитым, а рядом с ним лежал его собственный топор; и о том, как большинство людей были уверены, что это сделал Виски Пит, обезумевший из-за того, что его преследовали Рыцари Возрождённой Души, и всё же, как ни странно, выяснилось, что в то время он был где-то в другом месте, так что это всё-таки не мог быть он.
И моё сердце забилось чаще из-за того, что я вспомнил тот день, когда Майло исчез, и я нашёл его одеяло окровавленным и всё такое; что это был секрет о его врагах, и я просто выпалил первое, что пришло мне в голову.
- Знаете, кто, по-моему, это сделал? - говорю я, и все уставляются на меня.
- Кто же? - спрашивает дядя,
А я говорю:
- Убийца глупцов!
- Что, Джордж?! - говорит тётушка. - Кто это такой?
Теперь-то я уже давно перестал думать об Убийце глупцов как-то иначе, чем о сказке, которой пугают детей. О, Джим и не думал меня пугать, он был просто забавным стариканом, любившим рассказывать истории, как будто они были правдой, — или, насколько я понял, он был настолько стар, что у него всё перепуталось в голове, и он сам не знал, где правда. Я же просто сказал это, чтобы что-то сказать, и чтобы не выплыло, что Майло забыл о лагерном собрании, или что у него есть враги, которых нужно остерегаться, и тому подобное. Но теперь мне показалось, что нужно как-то доказать то, что я имел это в виду, поэтому я начал пересказывать всё заново, как мне это рассказывал Джим, и пока я рассказывал, это даже начало звучать правдоподобно.
Потому что посмотрите, как всё сложилось: все эти люди собрались вместе и вели себя как кучка глупцов: кричали, дёргались и говорили на каком-то языке, так что их бы увезли в сумасшедший дом, если бы они делали это в любом другом месте. Святой Эльмо рассказал мне однажды, что усадил кучу взрослых мужчин и женщин на четвереньки, и лаяли, как стая гончих, на дерево, думая, что они загнали туда самого дьявола! — и, потом, кто же был зачинщиком всей этой кутерьмы? Проповедник! Конечно, он умолял людей покаяться и спастись, но делал это, увещевая и крича, подстрекая их к подобному, и всё это выглядело глупостью в глазах здравомыслящих людей — тётушки, дяди и Майло, если быть точным. А теперь посмотрите, как его убили — изрубили топором. Разве это не похоже на то, как Убийца глупцов рубил глупцов? Конечно, Убийца глупцов носил свой топор с собой, но всё же… ну, я так завёлся, что чуть не убедил себя, когда закончил. Оглядываясь назад, я теперь понимаю, как Джим мог поверить в собственные россказни.
Наверное, я говорил слишком быстро и громко, потому что тётушка говорит:
- Боже мой, Джордж, я никогда не слышала, чтобы ты так волновался! Я почти поверила в эту историю, дитя!
Но я был на взводе, и говорю:
- Но, тётушка, разве ты никогда не чувствовала, что они — какие-то глупцы? Разве ты никогда не делала то, что считала совершенно глупым, и не продолжала делать это, даже когда понимала, а потом чувствовала, что тебе придётся за это заплатить, и что за тобой гналось что-то ужасное?
Она говорит:
- Я понимаю, что ты имеешь в виду, Джордж, но ничего подобного никогда не происходило. Я думаю, это совесть заставляет человека чувствовать себя так.
- Но как ты можешь такое говорить? Откуда ты знаешь? Ты никогда не видела Бога, но веришь в Него! Откуда же ты знаешь, точно так же, что нет Убийцы глупцов?
Дядя говорит:
- Достаточно, Джордж. Не говори глупостей.
И тут заговорил Майло. Он сказал:
- Я верю во многие вещи, которых не вижу.
Тётушка сказала:
- Думаю, большинство людей верит, мистер Богардус, но им нужно использовать дарованный Богом здравый смысл, чтобы решать, что может быть, - и в её голосе прозвучало что-то вроде раздражения.
Майло сказал:
- Я видел много странного в своей жизни, и много странного я знал, не видя. Я не готов поклясться, что то, что я видел, действительно существовало, как и то, чего я никогда не видел.
На кухне темнело, хотя на улице было ещё достаточно светло; глаза Майло блестели в своих пещерах при его движениях; дядя выглядел так, будто его совсем не было видно на фоне двери, но лицо тётушки отражало свет, так что я всё видел отчётливо. Улисс лежал на своём старом одеяле у печи; он уселся и начал чесать ухо, стуча лапой по полу. Тётя открыла рот, закрыла его, а потом улыбнулась улыбкой-леди-пришедшей-на-приём, словно не придавала этому особого значения.
- Ну, - говорит она, - в мире, конечно, много чудес, которые никто не может объяснить, и мы можем обсуждать их до тех пор, пока коровы не вернутся домой. Я просто не хочу, чтобы этот юнец пошёл спать и увидел во сне двухметровых великанов с топором под мышкой.
- Ну, Джордж, – говорит она и поворачивается ко мне, - это напомнило мне о временах, когда я была маленькой и каждую ночь звала маму, потому что была уверена, что под моей кроватью волк. И каждую ночь она поднималась наверх со свечой, терпеливая, как всегда, и становилась на четвереньки, чтобы посмотреть, и заставляла меня тоже опуститься. Волка там никогда не бывало, так что через какое-то время эта мысль мне слегка надоела.
Майло говорит:
- Но они могли быть. Когда-то в этой части страны были волки.
Тётушка встала из-за стола, и дядя тоже.
- Верно, - говорит она. - Мой дедушка подстрелил одного, и я видела его шкуру. Но к моему рождению их уже не стало.
Дядя говорит Майло:
- Извините меня, сэр, завтра я еду за большим заказом в город, и мне нужно освободить место в магазине.
Тётя говорит:
- Джордж, не хочешь ли ты отвести мистера Богардуса в гостиную, пока я здесь уберусь?
Я говорю:
- Хорошо, может, мы спустимся вниз, и я покажу ему бычка Бастардов, пока ещё светло.
- Если он захочет, - говорит тётушка, а Майло отвечает:
- Отлично.
Только мне казалось, что если я задержусь там ещё на минуту, то вспомню что-нибудь забытое, поэтому говорю:
- Это была очень вкусная курица, тётя, - но дело было не в этом, и я так ничего и не вспомнил; она протянула руку, погладила меня по макушке, где у меня вырос вихор, и сказала:
- Погуляйте.
Майло говорит:
- Спасибо, мэм, - и мы вышли за дверь.
ГЛАВА 32
Вечера теперь были длинными, но мы слегка припозднились, так что солнце уже почти село. Были слышны крики каких-то парней с другого конца города. Мы свернули через поля к пастбищу Бастардов. Этот бычок был ничем не примечателен — он никогда ни за кем не гонялся, даже в тот раз, когда Бесси Силлиман перелезла через забор и на спор помахала красной шалью. Но я не мог представить себе, как мы будем сидеть в гостиной с Майло, ожидая, пока тётушка закончит мыть посуду. Там было довольно мрачно, и, несмотря на то, что тётя проветривала её раз в неделю, запах всегда стоял как вкопанный. На улице Майло мог хотя бы покурить трубку.
Я шёл впереди, а он на шаг-другой отставал меня, и мы оба молчали. «Ну разве тётушка и дядя не славные люди?» - хотел я сказать, но потом передумал. Ах, Майло, как бы мне хотелось сказать ему: «Если бы ты знал их так же, как я, и если бы они знали тебя так же!» Каково это — жить с ними, просто, суетно и спокойно, и рассказать-то особо нечего, когда начинаешь пытаться; или каковы все те хорошие времена, что я провёл с ним, работая на кого-то, или вместе играя, или лёжа, завернувшись в одеяла, ночами у костра и разговаривая, — и всё же нельзя объяснить, как они относятся друг к другу. Не настолько, чтобы можно было понять. Майло, я хотел молить его: «Не мог бы ты остаться?» Но я знал, что он не останется. А если бы я пошёл с ним — где была бы моя комната, в которой некому просыпаться, чтобы взглянуть на картину с кораблекрушением, или же какой-то другой мальчик…
Мы пришли на пастбище Бастардов, и я сказал: «Вот он». Как я уже говорил, было не на что смотреть, просто старый бык щипал траву и отгонял мух. Майло ничего не сказал — да и что тут было говорить — мы оба оперлись руками о верхнюю перекладину, и он раскурил трубку; мы стояли и смотрели на быка, словно он был львом в зверинце. Наконец Майло закинул ногу на ограду и тихо спросил:
- Ну, ты им сказал?
«Сказал им что?» - чуть не спросил я, но сдержался.
- Нет, Майло, нет, у меня не было возможности!
- Что ты имеешь в виду, когда говоришь «не было возможности»? - спрашивает он всё тем же тихим голосом, словно тут кто-то спал, кого он не хотел разбудить. - Я прождал больше часа, прежде чем последовать за тобой.
- Знаю, - говорю я, - точно, но разве ты не понимаешь, что они даже не слышали о тебе! Они ни о чём меня не спрашивали, а я им раньше ничего не рассказывал. Поэтому мне пришлось всё это объяснять — как мы с тобой познакомились и путешествовали вместе, и кто ты такой, и...
- И что? - резко говорит он.
- Я им ничего не рассказал, Майло, клянусь! Я упомянул, что ты был в госпитале и забыл про всё, что было до твоего ранения, потому что не думал, что ты будешь против, но я им ничего не говорил о том, что тебе нужно остерегаться врагов! Я же ничего плохого не сказал, ведь правда, Майло? Насколько мне известно, это был единственный настоящий секрет.
Он ничего не сказал, просто стоял и курил трубку. Потом спросил:
- Когда ты собираешься?
- Куда собираюсь? - спрашиваю я.
- Рассказать им.
- Я бы никогда не рассказал им о твоих врагах! Ты же мне доверял, Майло. Что случилось? Что я сделал?
- Я не это имел в виду, - говорит он. - Я имею в виду, когда ты собираешься сказать им, что идёшь со мной?
Тогда я схватился за верхнюю перекладину и попытался её потрясти.
- Майло! - говорю я. - Ох, Майло, из-за тех вещей, которые ты не знаешь, становится ужасно тяжело!
- Каких вещей? - спрашивает он.
- Например, то, что они сделали для меня, и… о, секреты, которые тётушка рассказала мне, чтобы я не мог рассказать тебе, Майло, как и ей твои!
- Скажи это, Джордж, - говорит он тем же тихим голосом. – Что ты не пойдёшь со мной.
- Майло! - говорю я, только негромко, потому что он говорил так тихо, что я тоже почти прошептал, - Майло, послушай-ка минутку! Майло, не злись на меня, я этого не вынесу! Послушай минутку, пожалуйста! Когда ты ушёл после собрания, я сначала подумал, что ты мёртв или, по крайней мере, серьёзно ранен, поэтому я искал и искал тебя, надеялся найти и помочь, если ты ранен, или, по крайней мере, найти твоё тело, если ты мёртв. Майло, ты что, совсем не помнишь, что ты тогда делал, или как вся эта кровь могла попасть на одеяло? Ты, должно быть, был ранен или что-то в этом роде!..
Я схватил его за рукав, но он вырвал его у меня из руки.
- Нет, - говорит он. - Я ничего не помню!
- Ну, - говорю я, - в любом случае, когда тебя нигде не было, а я так долго искал, я начал задумываться… я думал… то есть, начал понимать, что такому человеку, вроде тебя, могло надоесть, что за ним всё время ходит мальчишка моего роста.
Я подождал с минуту, но он ничего не сказал.
- Из-за того, что я иногда уставал и хотел остановиться, когда ты мог идти дальше, или, держу пари, много раз задавал тебе вопросы, когда тебе не хотелось разговаривать.
Но он так и не ответил.
- Майло, - говорю я, - когда я задумался, то понял, как сильно я тебе надоел! Ты всегда был так добр ко мне, что я не догадывался об этом, пока ты не ушёл, но тогда я понял, как всё должно быть.
- А как насчёт Гальтов? - говорит он, глядя на быка, и сказал он это тихим, холодным голосом. - Не надоедаешь ли ты им тоже?
- Ну, - говорю, - в том-то и дело! Им тут нужен мальчик! Я помогаю в магазине по утрам, а пока дядя дремлет после обеда, занимаюсь хозяйством, а когда от меня нет особой пользы, ухожу к ребятам, чтобы не путаться под ногами!
Он снова не ответил. Я подождал минутку, а потом говорю:
- И, Майло-Майло, вот что ещё мне пришло в голову.
Только дело в том, что я только сейчас об этом подумал, но всё равно не мог понять, почему это раньше не приходило мне в голову.
- Предположим, ты когда-нибудь захочешь жениться. Тогда ты не захочешь мальчика всё время, да и твоя жена тоже. Ты будешь занят воспитанием собственной семьи. Непохоже, чтобы я был твоим родным братом, так что тебе пришлось бы меня усыновлять!
- А как же Гальты? - спрашивает он. - Предположим, у них появятся дети. Как же тогда ты?
Я говорю
- У них не будет.
- Откуда ты знаешь? - говорит он. - Они не старые.
- Не могу сказать, откуда, но я знаю.
Тогда он убрал руки с забора и повернулся ко мне с таким безумным лицом, что я отступил назад. Вместо глаз у него были лишь чёрные тени, потому что сгущалась тьма.
- Оставайся с ними! - говорит он шепот, похожим на шипение змеи. - Тогда оставайся!
Я почувствовал, как слёзы навернулись на мои глаза и полились из них, и говорю:
- Не надо так, Майло, о, не надо так!
- Торговцы и менялы, вот кто они! - говорит он. - Они забрали и изменили тебя!
- Тогда почему ты ушёл и бросил меня? - закричал я. - Чего ты от меня ожидал? Ты даже не предупредил меня! Даже не попрощался!
- Ты изменился! - говорит он. - Ты изменился! На тебе печать домов, городов и людей!
- О, не надо так, Майло! - говорю я. - Ничего не могу поделать, если это так. Просто скажи, что мне делать.
Но он повернулся и побежал в сторону леса. Я пробежал несколько шагов за ним, но понял, что мне его не догнать, поэтому упал прямо там, в траву, и завыл.
ГЛАВА 33
Когда я вернулся, уже стемнело, лягушки разгуливали у утиного пруда, а кузнечики во всю стрекотали. На кухонном столе у тети стояла лампа, и она сидела возле нее со своим рукоделием. Посуда была убрана.
- А где мистер Богардус, Джордж? - спросила она, когда я вошёл, как я и ожидал.
- Он вернулся в свой лагерь, - говорю я, как и планировал. - Он просил меня попрощаться за него и поблагодарить вас. Он сегодня проделал долгий путь, так что устал.
- Какая жалость, ведь я приготовила для него свободную комнату! Разве ты не сказал ему, что он может остаться здесь?
- Он так привык к ночёвкам на природе, что больше не хочет спать в доме.
- Ну, - говорит она, - я представляю, как это может быть. Почему бы тебе не достать книгу и не почитать мне «Атаку лёгкой бригады», пока я подшиваю полотенце?
- Я… я тоже устал, тётушка. Пожалуй, пойду спать.
Я уже было прошёл мимо неё, но она протянула руку, взяла меня за руку и удержала.
- Джордж, - говорит она, - Джордж, обещай мне только одно. Если ты собираешься уйти, не делай этого, не попрощавшись со мной. Я знаю, это тяжело, Джордж, но только не ускользай, не сказав мне.
Я так устал, что чуть не падал. Я вырвал руку и отошёл от света.
- Это легко пообещать, тётушка, - говорю я, - потому что я никуда не уйду. Совсем никуда.
- Джордж, - говорит она, поднимаясь, но я отвечаю:
- Спокойной ночи, тётя, - и бегу наверх.
Забравшись в постель, я лег на спину, глядя на листья клена, становившиеся всё светлее по мере того, как поднималась луна; я слушал кваканье лягушек, стрёкот кузнечиков и сверчков. Я слышал, как тётушка поднялась наверх и вскоре ушла в свою комнату; спустя некоторое время она снова вышла и пересекла коридор; моя дверь тихонько открылась, но я закрыл глаза и притворился спящим, и она снова закрылась. Потом я, должно быть, задремал; я проснулся от того, что вдруг послышались шаги на скрипящей лестнице. Я знал, что это дядя, он идёт спокойно, чтобы не разбудить тётю и меня; и в то же время я подумал: «Это же Убийца глупцов там, восьми футов ростом, с топором в руке, облизывает губы, и у него текут слюнки».
«Ну же! - говорю я ему про себя. Давай, поймай меня! Похоже, всё, что я делаю, всё неправильно!» Затем я услышал, как дядя открывает дверь в другом конце коридора, и, похоже, снова задремал; в следующий раз меня разбудил голос тётушки, говоривший: «Джордж, Джордж!» Должно быть, мне приснилось, что она у моей кровати, потому что, открыв глаза, я удивился, не обнаружив её там. Затем я снова услышал её голос, тихий и нежный, но отчаянно зовущий: «Джордж, Джордж!»
Я откинул одеяло, вскочил с кровати, открыл дверь и вышел в коридор. Дверь в их комнату была оставлена открытой; луна светила в их окно ярче лампы. Я видел лоскутное одеяло, сложенное на изножье их кровати, со всеми его заплатками, которые так нарядно выглядели при дневном свете, выцветшие до непередаваемых цветов; стоя в дверях, я видел, как изножье отбрасывало чёрную тень, словно покрывало, натянутое на кровати до пояса тёти; она возвышалась над ним, вся белая в лунном свете, в ночной рубашке, с распущенными волосами, заплетёнными в косу, опираясь локтями на подушку. И она была так неподвижна, что казалась нереальной; она даже не повернула головы, услышав меня; она просто сказала: «Ничего не говори, Джордж. Ни слова. Спустись вниз как можно тише и позови дядю». Её голос был таким тихим и слабым, что я едва смог его расслышать, но слова донеслись до меня ясно и отчётливо, и то, как она говорила, не оставляло места для сомнений: я должен сделать именно то, что она сказала, и как можно быстрее, не спрашивая почему.
Затем я повернулся, чтобы уйти, но в ту секунду, когда уже собирался уходить, лунный свет отразился от чего-то плоского и блестящего в тени у окна. Это заставило меня обернуться и посмотреть туда ещё раз. И тут я различил определённый силуэт – высокая, неподвижно стоящая в тени фигура, а лунный свет отразился от плоского топора, который она держала в руках.
Затем я побежал к лестнице; спускаясь по ней, я чувствовал себя ласточкой, ныряющей в воздух; я помчался по коридору к магазину и увидел дядю, мирно сидящего у лампы, в очках, и копающегося в книгах.
Я бросился к нему и схватил его за руку.
- Идём! - говорю я, но из моего горла не вырвалось ни звука, поэтому я дернул его так, что он опрокинул чернильницу на страницу.
- Что? - спрашивает он и начинает медленно подниматься.
Я говорю:
- Идём! Идём тихо! Захватим ружьё!
Потом я влетел обратно в коридор; я подтянул стул и взобрался на него, чтобы дотянуться до ружья, которое хранилось заряженным на самом верху оружейной полки, но он уже был рядом и дотянулся до него раньше, чем я успел до него добраться. Я взбежал по лестнице, он следовал за мной, почти бесшумно, как и мои босые ноги в его тапочках. Наверху я просто указал на их комнату, и он толкнул меня за себя, входя в дверь.
Не было ни звука, кроме другого дыхания и ночных шумов снаружи. Я услышал, как тётя тихо сказала:
- Не двигайся, Сэмюэл. Не делай ничего без крайней необходимости.
Я наклонился, чтобы выглянуть из-за его спины, и вот она, точно такая же, какой я её оставил. Я видел, как дрожал рукав её ночной рубашки, словно она находилась в неудобной позе, и её рука устала. За ней, в тени у окна, снова резко блеснул лунный свет, и когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел огромную высокую фигуру, стоящую с топором. Затем я увидел, как она зашевелилась; она сделала шаг вперёд; дядя сказал: «Стой на месте» так громко, что я подпрыгнул, и приставил ружьё к своему плечу; я нырнул под его руку и вбежал в комнату.
- Майло! - заорал я, подбегая к нему, и топор с громким стуком упал на пол. С минуту он стоял, вытянув руки так, словно они держали топор, словно слепой; затем, как только я до него дотронулся, он, с быстротой кошки, резко развернулся и выскочил в открытое окно, огромный, каким он был, и перепрыгнул на карниз крыши.
- Майло! - крикнул я и высунул голову в окно. - Вернись!
Но он карабкался по черепице, скользя и спотыкаясь, пока не добрался до вершины крыши. Там он встал, как на вершине горы, расставив ноги по обе стороны.
Я перекинул ногу через подоконник, чтобы броситься за ним, но дядя схватил меня сзади за талию и удержал.
- Майло! - снова позвал я, брыкаясь и стараясь вырываться. - Майло, вернись! - но он не обернулся. Он стоял на крыше, выглядя выше любого человека, а полная луна, маленькая и высоко над его головой, освещала его своим светом, так что он стал весь черно-белым, как статуя. Затем я увидел, как он сделал шаг, затем другой, балансируя на крыше, пока не дошёл до конца; там он раскинул руки, словно птица, расправляющая крылья, чтобы взлететь, издал громкий, похожий на плач, крик и прыгнул прямо в воздух.
ГЛАВА 34
Не могу сказать, как скоро после этого я слег с лихорадкой и проболел до конца лета, потому что большую часть времени был не в себе, и из-за этого забывал, как всё произошло, а иногда и путал. Мне было так плохо тогда, что никто, кроме тётушки и врача, не мог меня видеть; мне сбрили все волосы, но потом они снова отросли. Первое, что я отчётливо помню, после того, как лихорадка только-только прошла: тётя приносила свою работу ко мне в комнату после обеда и устраивалась там в качалке. Мы, правда, не разговаривали, потому что я всё время чувствовал такую усталость, что даже не хотелось говорить ни «да», ни «нет».
За исключением одного дня, когда я совсем ничего не собирался говорить, я услышал, как спрашиваю: «Он умер?», и тётя отвечает:
- Да, Джордж.
- Я рад! - говорю. - Он же просто убийца! Он собирался тебя убить! - и слёзы покатились по моему лицу, как будто я никак не мог их остановить.
Тётя сказала:
- Тише, Джордж! - и встала, чтобы дать мне лекарство, и села на кровать, держа меня за руку, пока я не уснул.
Потом я очень долго лежал в постели, не желая ни есть, ни говорить, ни двигаться, ни вообще что-либо делать. Тётя постоянно носила мне гоголь-моголь, пока я не возненавидел его; однажды она принесла наверх Улисса; он запрыгнул ко мне на кровать и начал лизать мне лицо, но мне показалось, что это больше, чем я могу вынести; снова хлынули слёзы, и я сказал:
- Уведите его!
По вечерам ко мне посидеть приходил дядя, и я радовался, что он почти ничего не говорит, хотя он иногда читал вслух.
Но вот однажды, когда он какое-то время сидел молча, он говорит:
- Джордж.
И я говорю:
- Да, сэр.
Он прочистил горло и сказал:
- Тебе пришлось нелегко.
Я говорю:
- Кажется, мне уже лучше. Тётушка говорит, может быть, на следующей неделе я смогу сесть в кресло.
Он говорит:
- Я не это имел в виду.
Тогда я понял, что он имел в виду Майло, и промолчал, потому что больше не хотел об этом говорить, нет, даже думать об этом, даже слышать.
Он как будто услышал мои мысли, потому что сказал:
- Тебе нужно об этом поговорить, Джордж.
Я отвернулся, чтобы он не видел, и говорю:
- Что тут можно сказать?
- Тебе ведь нравился этот парень, правда?
Я не мог ответить, потому что эти проклятые слёзы снова полились ручьём. В конце концов, я взял себя в руки и сказал:
- Не надо мне говорить, что он плохой! Я видел его за тётушкой с топором! Он бы её убил, если бы ты не успел!
- Но это не отменяет того, что он был добр к тебе раньше.
После чего я перевернулся, натянул подушку на голову и громко завыл; услышал, как дядины шаги скрипят по полу, и почувствовал, как рядом со мной прогибается матрас.
- Уйди! - закричал я. - Оставь меня в покое!
Но, может быть, он не слышал меня оттуда, где я был под подушкой. В конце концов, он стащил её с меня, взял за плечо и перевернул; вытащил платок и дал мне. Когда я, высморкавшись, вернул ему платок, я увидел, что его лицо исказилось, как у первоклассника, пытающегося написать сложное слово.
- То, что держится внутри, может отравить человека, - говорит он. - Я это знаю.
Я не ответил и не взглянул на него, и он какое-то время молчал.
И тут я вдруг выпалил:
- Кажется, это он убил проповедника на лагерном собрании! Я лежал тут и думал, что всё это время наполовину знал, но всё время выдумывал эти безумные истории про Убийцу глупцов или верил в его врагов, которых никто никогда не видел, просто чтобы одурачить себя!
Дядя говорит:
- Я тоже об этом подумал, но, наверное, никто и никогда не узнает наверняка. Но даже если это так, Джордж, мне кажется, он не сделал этого хладнокровно. Когда на него находили те затмения, о которых ты рассказывал, мне кажется, что он бывал совершенно не в себе. Ты не можешь винить его за то, что он сделал тогда, так же как ты не стал бы винить Улисса за то, что он кусается, если бы он подхватил бешенство.
И тут я снова начал рыдать, даже не закрывая лица.
- Он был добр ко мне! - говорю я. - Он… он научил меня делать ивовые свистульки! Он всегда замечал, если я уставал, и останавливался, чтобы разбить лагерь, даже не говоря ни слова! Ночью мы лежали у костра и разговаривали, и он говорил, что мы как братья! Мне тоже хотелось того же, только это я его убил, кричал на него тогда, это как Каин убил Абеля.
- Погоди-ка! - говорит дядя, хватая меня за запястье и крепко сжимая его. - Да остановись же ты! Это же полная чушь. Ты пытался его остановить, и у тебя ничего не вышло, но это не делает тебя виноватым!
- Разве Каин не то же самое говорил? - воскликнул я. - Разве я сторож брату своему?
- Ну, - говорит дядя и отпускает моё запястье.
Он положил руки на колени, и на мгновение я испугался, что он уйдёт и оставит меня здесь. Он больше ничего не сказал, а я не смотрел на него, просто лежал, шмыгая носом и икая, со слезами, текущими по щекам. Затем он снова заговорил, и голос его зазвучал совсем иначе, больше похожий на тот, что я слышал у него, когда какой-нибудь мужчина приходил к нему за советом в магазин, вроде как задумчивый и спокойный.
- Ну, Джордж, - сказал он. - Похоже, это тот случай, когда ничего не остаётся, кроме как взять себя в руки и начать быть настоящим мужчиной.
Я говорю, всхлипывая:
- Я-я не знаю, как!
Тут он говорит:
- Не думаю, что кто-то может дать тебе точный рецепт, но я расскажу тебе всё, что знаю. Мне кажется, нужно смотреть фактам в лицо и смотреть на них объективно, а не устраивать игры, притворяясь, что всё хуже, чем есть на самом деле, когда оно и так уже достаточно плохо. Ты видел ужасные вещи. Мне почти пятьдесят, и я никогда раньше не сталкивался с подобным. Неудивительно, что ты не знаешь, что с этим делать, и потому я не уверен, что смогу тебе это объяснить. Знаю только одно: нет смысла лежать здесь, выворачиваясь наизнанку из-за своей вины, его вины, чьей-то чужой вины; и нет смысла размышлять о чём-то ужасном. Нужно вспоминать хорошие времена, когда он был твоим другом, и изо всех сил стараться выбросить из головы ужасные. Наслаждайся хорошим и не бойся плохого — это лучшее, что я могу сказать тебе насчёт того, как стать мужчиной.
- Не могу! - говорю я. - Как я могу забыть его, стоящего там в темноте с топором, а тётушка...
- Просто прекрати, - говорит он. - Может, ты и не сможешь сразу забыть. Но можешь попытаться, вместо того, чтобы весь день думать об этом, словно у тебя болит зуб. А теперь я позову твою тётю, чтобы она уложила тебя спать.
И он встал и ушёл.
Тогда я так разозлился, что перестал реветь, и я просто возненавидел дядю за то, что он так говорит. Неужели он думает, что я могу отключить часть своего разума, словно у него есть крышка? Неужели он думает, что человек может просто выбросить мысль из головы, как собаку на улицу? Забыть? Я пожалел, что я не спросил его, как. Я бы забыл обо всём этом, когда был бы ранен в голову, и моя память стёрлась, как у Майло, — но не раньше!
Но самое забавное, что в ту ночь, после того как пришла тётушка, уложила меня в постель и оставалась рядом, пока я не заснул, мне приснился Майло, и впервые с тех пор, как я заболел, это был не кошмарный сон. Мне приснилось, что мы вместе плаваем в пруду, качаемся на качелях из виноградной лозы, выделываем трюки на берегу, а потом валяемся и смеёмся, как это бывало раньше; а потом, в конце, мы оделись, и он сказал: «Ну, пока!» — и ушёл, махая мне рукой, а я пошёл домой с Улиссом. На следующее утро, проснувшись, я почувствовал такой голод, что съел три яйца, и с тех пор с каждым днём мне действительно становилось лучше.
Я не имею в виду, что забыл те ужасные времена и больше о них не вспоминал, просто с тех пор о них стало легче говорить, даже когда они доводили меня до слёз. Однажды я спросил тётушку, как Бог мог допустить такое, и она ответила:
- У него есть план, по которому мы вписываемся в большее, чем всё, что мы можем увидеть, - и, хотя это меня не очень удовлетворило, я понял, что ничего лучшего, вероятно, не смог бы сказать даже священник или сам Майло.
Потом, примерно через неделю, я устроился в качалке, и они пустили Билла Бастарда и Святого Эльмо ко мне, сначала только по одному, и каждый ходил на цыпочках, как будто я был покойником; ещё до начала школы я вернулся к работе в магазине и к своим обязанностям; когда я встал и начал ходить, тётушке пришлось сшить мне всю новую одежду, потому что я вырос из старой ещё до того, как та износилась.
Потом наступила осень; началась школа, мы, ребята, сгребали листья в кучи и прыгали в них, так что нам приходилось снова сгребать их, чтобы развести костры; На Хэллоуин мы пошли и опрокинули уборную Паркмана; в школе мы дошли до разбора предложений и процентов; однажды я обмакнул косичку Элис Феррис в чернила вместо кисти, но учитель поймал меня за этим делом и продержал дома неделю. Виски Пит построил для себя новый перегонный куб в доме с привидениями, который нашли мы с Биллом, но никому об этом не сказали; Бесси Силлиман вышла замуж за парня из Дипвелла, и все мы, мальчишки, покатались в фургоне под шивари [шумная шуточная серенада для молодоженов]; однажды дядя застукал меня, когда я испытывал его бритву, и напугал так, что я порезался, но он только рассмеялся и сказал: не оставь зазубрин на лезвии своей пиратской бородой.
За исключением того, что теперь так бывает не всегда. Иногда в последнее время мне кажется, что нужно подняться в свою комнату, закрыть дверь и уйти в себя, чтобы подумать о разных вещах. Потом я лежу на кровати, и мне представляется, будто я где-то высоко в небе, смотрю на всё и всех, за миллион миль отсюда. Я думаю о Майло, и о хорошем, и о плохом, только мне уже не так ужасно, как раньше; я думаю о том, сколько странных вещей случилось со мной в жизни, и чувствую себя стариком по сравнению с теми ребятами из школы, которые никогда и нигде не бывали, и ничего не видели за пределами этого места, ну, может, ещё и соседнего города.
Потом меня охватывает ужасное беспокойство от того, насколько мирно и неинтересно всё стало; я вскакиваю с кровати и иду колоть дрова для тётушки или разыскивать Святого Эльмо и Билла, и часто думаю, что если бы не дядя и тётушка, которым я нужен, я по приходу весны, наверное, снова отправился бы в путь.
