ОНИ
ГЛАВА 1
Идя домой, я понимал, что Старая Крабиха ждет меня, и я буду сцапан. Я недолго послонялся по двору, но там было холодно; сгущались сумерки, свет в кухонных окнах казался таким теплым и желтым, что я сдался и вошёл в дом. Она стояла у плиты, что-то помешивая; я попытался проскользнуть мимо, но она протянула руку и схватила меня за ухо.
- Куда это ты собрался, скажи на милость? - сказала она, и я знал, что меня ожидает. Когда она называла меня «сэр», это означало, в основном, удар по уху, но, когда она говорила «скажи-ка на милость», это должна быть трёпка, и к гадалке не ходи.
- Она загублена, - сказала она. - Ты же знаешь это, не так ли?
Я глянул на пуговицы на её талии, держа голову неподвижно, чтобы она не дернула меня за ухо, и сказал:
- Да, мэм.
- Она развалена, да так, что уже ни на что не годна, - сказала она, - и, кроме того, в колесе телеги выбита спица.
Я ничего не сказал. Я перестал смотреть на её пуговицы и начал смотреть на свои ботинки, которые когда-то носила она, совершенно растянутые и по форме напоминающие её ноги. Я никогда их не надевал, только накануне вечером сильно подморозило, и она застукала меня утром, когда я босиком выходил из дома.
- Кто за это заплатит, скажи-ка мне? - спросила она. - Кто, по-твоему, заплатит за новую, скажи?
Я ничего не сказал, только сжал пальцы ног в ботинках.
- Что я сказала тебе напоследок после доения вчера вечером? - спросила она.
- Убрать её, - сказал я, только когда мой голос вырвался наружу, он оказался беззвучным.
- Ну-ка, скажи, - рявкнула она, дернув меня за ухо, - и смотри мне в глаза, когда отвечаешь!
Я посмотрел ей в лицо. Губы у неё были как лезвие мясницкого ножа, прямые и острые; на шее — красные пятна, всегда появляющиеся, когда она злилась; в её глазах было столько злобы, что мне показалось, будто я заметил в них искры.
- Ты сказала убрать её, - произнёс я, на этот раз вслух.
- Убери её, я сказала, и убери её, я это имела в виду, но ты оставил её там, чтобы твой па переехал её телегой сегодня утром, и это выброшенные на ветер пятнадцать долларов, ни центом меньше.
Я опустил голову, несмотря на то, что она крутила мне ухо, и буркнул:
- Он не мой па, - но это прозвучало громче, чем мне хотелось.
- Что, что? - завопила она, ещё сильно дергая моё ухо.
И тогда я ощутил в себе какую-то дикость, и закричал ей прямо в лицо:
- Он не мой па, а ты не моя ма!
После чего она отпустила мое ухо и ударила меня по лицу, сначала по одной щеке ладонью, потом по другой, тыльной стороной.
- Я выбью из тебя всю эту дурь! - выкрикнула она, наклоняясь и выплевывая эти слова прямо мне в лицо.
От пощечин у меня на глазах выступили слезы, и я понимал, что разревусь еще до того, как она закончит, потому что я никогда не мог удержаться от этого, но тут я уставился на неё и сказал:
- Это не новость! - как будто почувствовал себя смелым, как чёрт.
Она могла бы побить меня, это верно, но ей вовсе не обязательно было знать, что я побит.
Она была высокой худой женщиной с выступающими костями, и в ней не было ничего заметно округлого, но, как говаривал старик, она была крепкой, как скакун, и могла наброситься, как фурия, когда выходила из себя. Однажды я набил штаны газетами, но они издавали такой звук, что она всё поняла. Она держала запас прутьев за кухонным шкафом, специально для меня. И теперь она пошла и выбрала один, хлестнув им по воздуху так, что он свистнул, и, снова схватив меня за ухо, потащила через холодный коридор в гостиную. Там тоже было холодно, темно и странно пахло от того, что было заперто.
- Снимай штаны, - сказала она и, топая, вышла из комнаты.
Я начал снимать, но руки у меня тряслись, так что я не успел расстегнуть пуговицы, прежде чем она вернулась с кухонной лампой. Я не испугался. Я просто не мог унять дрожь.
- Сними их, я сказала, - крикнула она мне, - и положи на табуретку.
Я сделал так, как она сказала, и она начала бить. Я ничего не мог поделать. Она заставила меня реветь, как потерявшегося телёнка ещё до того, как закончила. Я не плакса. Когда я упал с чердака и сломал руку, я ни капли не ревел, хотя, возможно, немного морщился. И только во время порки я не могу сдержаться. В те дни мне было ужасно стыдно, но позже, когда я однажды рассказал об этом Майло, он объяснил мне, что вроде сыпи от клубники у некоторых, кошмары, если съесть сыр. Я не был трусом. Майло сказал, что видел, как взрослые мужчины идут в бой, крича, как дикие индейцы, и падают в обморок, как девчонки, если вытащить занозу из их пальца. Это не имеет никакого отношения к страху.
- Это научит тебя! - говорила она время от времени, но, в основном, для того, чтобы перевести дух. К тому времени, когда она остановилась, она задыхалась, а я рыдал навзрыд.
- Натяни штаны, - сказала она. - И иди в свою комнату. Без ужина.
Я поднялся по лестнице, слегка икая и придерживая штаны. В моей комнате было холодно и темно, и не было свечи, чтобы зажечь её, но за окном можно было видеть звезды. Я упал поперек кровати и повыл некоторое время, зная, что она не сможет услышать меня на кухне, а Старик ещё не вернулся из города. Хуже всего было то, что я понимал, что сглупил, и мне было стыдно. Я собирался убрать её, клянусь. Если бы она дала мне шанс, я сказал бы ей, что сожалею, но был ли в этом хоть какой-то толк? Пятнадцать долларов, и они уже потратили кучу денег на мое воспитание, а я был для них всего лишь занозой в заду. Я ненавидел их, но не был настолько неразумен, чтобы не понимать этого.
И тут меня внезапно осенило, что на этот раз мне стоит уйти. Вас когда-нибудь посещала такая мысль? О, я много раз думал об этом раньше — как я прокрадусь по крыше дровяного сарая темной ночью и сбегу отсюда. Я бы отправился в Пассерель и успел на поезд в 12:47. Затем я бы поехал на фургонах в какое-нибудь далекое место и начал бы всё сначала. Может быть, я бы отправился на Запад, искать золото; я бы вернулся богатым человеком, смог бы выплатить всё, что им должен, чтобы не быть больше обязанным... Только на этот раз меня охватило что-то вроде дрожи в моих внутренностях оттого, что я и в самом деле имел в виду побег.
«Что толку валять дурака?» - думал я. Я бесполезен для них, и они мне не нужны. Они взяли меня, когда я был сиротой; они давали мне еду и кров, думая, что я вырасту полезным, но это не так, и я ненавижу их обоих, так какой смысл оставаться тут? Он будет только молиться за меня, а она будет лупцевать меня до Судного дня.
Я заснул с этой мыслью, как и много раз до этого; но сейчас было по-другому, и я проснулся с этой мыслью, и было не утро, а поздняя ночь; я проснулся оттого, что заснул не под одеялом, а в одежде, и мне стало тесно и холодно. Звезды ярко светили, в доме было тихо, и я подумал: я сейчас уйду! Я сбегу! Именно тогда я услышал, как часы в гостиной пробили двенадцать своим старым дребезжащим звоном. Я встал и вытащил клин из оконной рамы. Ее немного заклинило из-за того, что она была закрыта всю зиму, но я её поднял. Квакушки на болоте через дорогу звенели, как миллион бубенцов. Я вылез на крышу дровяного сарая, стараясь не шуметь, и спрыгнул. И уселся на землю, когда оказался внизу, и расшнуровал её старые ботинки. Я отнес их к задней двери и поставил на подоконник. Они были похожи на двух злых старух, сидящих в звездном свете, с голенищами, свесившимися вниз; я высунул им язык. Амбарная кошка вышла из тени и мяукнула мне; я сказала ей шепотом: «Прощай, Тэб».
Затем я прокрался под кустами сирени и вышел через парадные ворота на дорогу. Мои ноги всё ещё были чувствительными после зимы, поэтому камни причиняли боль, но было не слишком холодно. Я отправился в путь и добралась до Пассереля как раз вовремя, чтобы успеть на поезд.
ГРЯЗНЫЙ ДЖИМ ДЖЕЛЛИМАН
ГЛАВА 2
У меня не было проблем с тем, чтобы сесть на этот поезд.
Я добрался до него как раз вовремя; он стоял, словно поджидал меня: звенел колокол, паровоз издавал тихое пыхтение, похожее на дыхание великана, кондуктор размахивал фонарем, а машинист высунулся из кабины, чтобы сплюнуть на платформу. Первое, что я увидел, был товарный вагон с открытой дверью; я проскользнул внутрь, там было пусто, как в барабане. Это было так легко, что казалось, будто сам Бог хотел, чтобы я уехал.
Это была странная ночь, да. Просыпаясь, я думал, что сплю, а когда я засыпал, мне снились настолько реальные сны, что я думал, будто бодрствую. Мне приснилось, что Старик вернулся домой и тоже высек меня; мне приснилось что-то о церкви; мне приснилось, что у Тэб были котята, и я бежал с ними к вагону. В конце концов я проснулся и увидел, что уже день; поезд стоял, но, выглянув, я понял, что он, похоже, не остановился в каком-то определённом месте; и я решил, что где-то с другой стороны вагонов, должно быть, цистерна с водой. Больше всего я думал о том, что мне где-то нужно сделать кое-что мощное; я огляделся по сторонам, чтобы посмотреть, нет ли где-нибудь поблизости железнодорожных, и, увидев, что их нет, выскользнул в щель двери и прыгнул. Я скатился по гравийной насыпи; за ней беспорядочно росли кусты, которыми я и воспользовался.
Вокруг пели птицы; легко дымил паровоз, посылая белые облака в голубое небо, и мне сразу стало хорошо. Я сделал это, подумал я. Это единственное, что можно сказать, что бы ни случилось. Я сделал это...
Я принялся карабкаться обратно на эту крутую гравийную насыпь, скользя, и съезжая и карабкаясь снова. И тут паровоз неожиданно громко фыркнул, и поезд тронулся.
- Хэй, - завопил я, даже не подумав, словно имел право просить поезд подождать меня. Я упирался пальцами ног и рук, коленями и локтями, всем, что попадалось под руку или за что можно было ухватиться, но к тому времени, как я добрался до вершины насыпи, конец вагона уже виднелся довольно далеко, и с каждым мигом удалялся всё дальше и дальше. Я увидел тормозного кондуктора, стоящего на задней ступеньке, и когда он тоже меня увидел, то у него оказался такой удивлённый вид, что мне стало смешно. Затем он вытащил свой красный шейный платок и помахал мне. Думаю, он так и не понял, что я всю ночь ехал на его поезде.
Я остался стоять на путях, чувствуя, что в этом месте нет ничего, что могло бы предстать перед Божьим взором, кроме меня и той водонапорной башни. Пути шли по насыпи; с одной стороны я видел реку, извивающуюся по заросшему кустарником болоту; с другой стороны, за водонапорной башней, торчал горный хребет с рощицей молодых деревьев на нём, похожих на волосы на хребте свиньи. Кроме рельсов и башни тут не было ничего, что давало бы понять, что в мире есть ещё кто-то живой, кроме меня.
Ну, подумал я, если пойти по рельсам, то они обязательно пересекутся с дорогой ... ... Где-то миль через сто, прикинул я. Поэтому я сунул руки в карманы и потопал по шпалам. Но мой желудок был ужасно пуст, чтобы продержаться сотню миль. Они уже встали? прикинул я. Да, судя по солнцу, где-то около семи. Он, должно быть, уже вернулся домой, а она помешивала кашу и ставила кофе на плиту. «Где это Сатанинское отродье?» - спросил он, а она отвечала ему: «Ты хочешь сказать, что его не было с тобой?» Или нет. Всё было не так. Выходя из кухонной двери, он должен был споткнуться о ботинки.
В тот день мне повезло. Я ещё не успел завернуть за поворот, которым рельсы огибали хребет, как увидел знак переезда, белый и красивый, возвышающийся впереди вдоль путей. «Берегись поезда!» Я знал, что там написано.
- Берегись Джорджа Меллиша! - сказал я вслух, почувствовав себя большим старым паровозом с работающими поршнями и выбрасывающим пар. Я свистнул у переезда, и целая стая ворон поднялась с дуба. Одна спустилась на рельсы далеко впереди и, склонил голову, как ни в чём не бывало, нагло расправила крылья.
Ворона — это такая всезнающая птица. У меня появилось чувство, что она всё-всё про меня разузнала, что я сбежал и всё такое, и, внимательно разглядывая меня своими глазками-бусинками, готовилась сообщить в штаб, как шпион Джонни Реб. Может, она полетит обратно к Старой Крабихе и расскажет ей, где я, и они со Стариком сядут в повозку и погонятся за мной. Я побежал к ней, размахивая руками. «Кыш!» — кричал я. «Брысь! Убирайся отсюда!» Она, не торопясь, нагло посмотрела на меня, но, в конце концов, расправила крылья и улетела. Подойдя к переезду, я не мог понять, в какую сторону повернуть. Слева, насколько хватало глаз, было просто плоское и бесплодное болото; справа имелся какой-то холм, и дорога делала поворот; я пошёл в ту сторону, думая, что, может быть, за холмом будет дом, где мне разрешат нарубить дров, или напоить скот, или сделать что-нибудь ещё за завтрак. Шагая, я начал думать о ломтях хлеба с густым слоем масла, или о кофе с сахаром — много сахара — и сливками, или о яичнице с небольшим куском поджаренной ветчины. Но нигде не виднелось ни одного дома. Ни за этим поворотом, ни за следующим, ни за следующим за ним... Это дорога, продолжал я себе говорить, она же должна куда-то вести.
А потом, разве я не сделал ещё один поворот и не обнаружил, что эта дорога вообще никуда не ведёт? По крайней мере, она привела ко двору дома, и там обрывалась, и не шла дальше.
Что ж, это было в порядке вещей, только дом стоял совершенно пустой, любой мог это заметить. Когда-то он был желтым, но краска стерлась до самого дерева, так что теперь он был, в основном, коричневым, и немного жёлтым, но не пятнами, а скорее отблеском от всего остального. Половина оконных стекол была разбита, а ставни висели в разные стороны, так что казалось: чихни, и половина из них отвалится. Крыльцо тоже провалилось. Тут уже много лет никто не жил. Я понял, что мне придется развернуться и пойти по дороге обратно к путям и через то унылое болото. Не скрою, мне было не по себе... если бы я подкрался к той вороне незаметно, подумал я, то, возможно, смог бы подкараулить её и свернуть ей шею. Тогда я развел бы огонь... Я мог бы поймать кролика, но это, скорее всего, займёт очень много времени... Она могла бы накормить меня ужином, по любому, учитывая, что она меня высекла... Она могла бы сделать и то, и другое.
Я был настолько голоден, что только одна мысль о порке могла заставить меня зареветь и впасть в уныние, к тому начали болеть ноги. «Ну, - подумал я, может, за домом будет насос, и, в любом случае, я смогу хотя бы напиться».
Поэтому я продолжил шагать по дороге к дому. Однажды мне показалось, будто я заметил, как что-то проскользнуло среди высокой пожухлой травы во дворе, вроде кошки, и я подумал, что, может быть, люди не ушли от сюда так давно, как это казалось, но потом я решил, что скорее всего видел скунса или опоссума, или что-то в этом роде... Было тихо, как может быть тихо только в пустом доме, и я радовался, что пришел сюда средь бела дня... Я обошел дом сзади, и, конечно же, там стоял старый ржавый насос с белой фарфоровой чашкой, лежащей на земле рядом с ним. Позади дома я увидел жалкого вида старый амбар с дубовым лесом за ним, а чуть в стороне - уборную с распахнутой дверью. А внутри этой уборной, такой же старый, как сама жизнь, сидел старик и читал книгу!
Я подумал, что выпрыгну из своих штанов!
И пока я стоял там, можно сказать, застыл, он поднял глаза и сказал: «Привет!» — спокойный, как не знаю кто!
Это был старый-престарый чудик с длинной бородой, которая была бы белой, если бы он не был самым грязным стариком, которого я когда-нибудь видел. Все в нём было таким грязным, что казалось почти зелёным, кроме его голубых-голубых глаз. На голове у него сидела старая шляпа с дырой в полях, и он вообще ничего не делал в этом туалете.
- Заходи и присаживайся, - сказал он мне. - Я всегда сижу здесь приятным утром — на солнышке и без ветра. Откуда ты взялся, парень? Ты не из молодых Тридвеев, насколько я знаю. У них у всех нижняя губа выступает, как у самого старика.
Я был просто ошарашен, обнаружив тут живого человека. Я подошёл к нему поближе, и, полагаю, выглядел довольно глупо, с открытым ртом. Я сказал первое, что пришло мне в голову:
- У тебя книга перевёрнута.
- Это из-за того, что у меня перевёрнутые глаза, - говорит этот старый чудак.
Я почувствовал себя ещё более растерянным, чем раньше, и спросил:
- Что ты имеешь в виду, говоря, что у тебя перевёрнутые глаза?
- Я знаю, ты вряд ли это заметишь, - сказал он, - но у Господа произошел небольшой несчастный случай, и он перевернул всё вверх ногами. Возьми тебя, к примеру. Может, ты ходишь по потолку, насколько мне это кажется.
Тогда я понял, что он либо шутит надо мной, либо у него что-то с головой; я надеялся, что это будет первое, а не последнее.
Он закрыл свою книгу и вышел из уборной. Когда он подошёл, от него сильно завоняло.
- Как тебя зовут, мальчик? - спросил он. - Откуда ты? Держу пари, ты сбежал.
Чёрт возьми, как он мог узнать? Я чувствовал себя таким глупым и безмозглым, что подумал, может, это ворона прилетела передо мной и всё ему обо мне рассказала.
- Меня зовут Джордж Меллиш, - сказал я, - и я был бы очень обязан, если смог напиться из твоего насоса.
- Угощайся, - тогда говорит он. - Мальчик с хорошими манерами. Где твоя родня, мальчик?
- Умерли, - говорю я, и это было правдой.
- Ну, Джордж, какой в этом позор?! Господь даёт, Господь и забирает. Держу пари, ты голоден.
- Да, сэр! - говорю я, стараясь, чтобы это не звучало слишком алчно.
- Ну, тогда пошли, Джордж. У меня не так много, но есть кое-что, чем я буду рад поделиться. Конечно, приятно иметь компанию, если это только не женщины.
Поэтому я отставил чашку и последовал за ним внутрь дома.
ГЛАВА 3
Должен сказать, что в том доме был полный бардак. Я никогда не видел ничего подобного. Я бы отдал свою рубашку, чтобы Старая Крабиха сунула туда свой нос, потому что именно я был самым грязным мальчишкой, которого она когда-либо видела... Так она всегда говорила...
Тут стоял кошачий запах, и человеческий, и запах еды, и ни один не был приятным. Тут валялись кучи вещей по углам и под раковиной, вроде кукурузных початков, яблочных огрызков и персиковых косточек, и всё это потом гнило, так что сначала возникал вопрос, что это такое, а затем приходила мысль, что лучше этого не знать. Тут была паутина по углам, из которой вдовы могли бы сплести себе траурные вуали. Тут были осколки битого фарфора и комки пережеванного табака — и это я ещё не всё рассказал!
- Разве это не великолепно? - говорит этот старик.
Что я должен был сказать? Не думайте, что я этакий чистюля. Я бы не сказал этого, потому что это совсем не так. Но это место превзошло меня.
Он начал рыться в шкафах, продолжая болтать без умолку и не дожидаясь ответа.
- Ну, ты ведь не знаешь, почему я называю это великолепием, - говорит он. - Это потому, что ты никогда раньше такого не видел. Так что я расскажу тебе, как тут было. Чисто, как стеклышко, было тогда. Пахло мылом и выглядело словно стекло. В те дни так было: «Моя земля, не выбивай свою трубку там!» или «Сними эти грязные ботинки, прежде чем зайти в мою кухню», а табак?! Приходилось идти в лес, чтобы его пожевать! Ну, сэр, она умерла. Быстро и легко, так это было; должно быть, это стало облегчением и для неё тоже. В общем, подлая женщина, детей у нее не было, чтобы смягчить, и, полагаю, я сбил с неё всю спесь... Да, сэр, она умерла. Ну, сэр Джордж, я вернулся с похорон; и посмотрел на этот дом, а он был аккуратным как брошка, и я стоял прямо посреди гостиной, и громко произнёс своё имя. «Джим», - говорю я. «Джим». Вот так. И с тех пор я не делал ничего, чего не хотел. Пустил землю в запустение и сдаю соседям, когда у меня мало денег. Не мылся с той ночи, как напился и упал в ручей... Вот почему я говорю, что это великолепно. Да, сэр, когда я прихожу в этот дом и вижу, как здесь всё отвратительно, я просто тяжело вздыхаю и говорю: «Разве это не великолепно!» Да, сэр, это то, что я говорю всегда, чтобы дать доброму Господу знать, как я благодарен за Его милости и Его благословения. Ну, думаю, тебе этого не понять. Ты такой молодой парень, глаза твои, и, в отличие от меня, ты никогда не страдал от женщин-чистюль.
- Ну, - говорю я осторожно, - в некотором роде, было такое. Можно так сказать.
Старик достал буханку хлеба и кувшин патоки. Затем взял кофейник и налил в него воды из банки. У меня мурашки побежали по коже, когда я увидел его руки на этом хлебе. Он, определённо, был Грязным старикашкой. Но он продолжал болтать всё это время, пока резал хлеб и варил кофе, словно у него не было компании целую вечность. Старики, они такие. Частенько.
- Это правда, Джордж? - спрашивает он. - Это правда, на самом деле так? Разве это не совпадение, что мы с тобой одинаково пострадали от женщин-чистюль? Скажи мне, Джордж, это была твоя мама? Я думаю, ты ещё не женат, в твоём-то возрасте.
- О нет, сэр, - говорю я, - мне ещё двенадцати нет. То была не моя ма. То были люди, которые взяли меня к себе после того, как мои родители умерли.
- Это факт, - говорит он. - Она была такой чистюлей, что ты сбежал! Это факт, не так ли, Джордж?
- Ну, да, сэр, и нет, сэр, - говорю я.
- О, не называй меня сэром, называй меня Грязный, - говорит он. - Грязный Джим Джеллиман — это моё полное имя, но в последнее время никто так меня не называет, только Грязным.
- А теперь садись, - говорит он, - кофе будет готов через минуту. Вот немного хлеба, угощайся, и расскажи мне, как так получилось.
Говорю вам, я набросился на еду, пока прикончил краюху буханки.
Не было ничего, кроме патоки, чтобы положить в кофе, но к тому времени я бы выпил лужу грязи. И набивая себе живот, я рассказал ему, как остался сиротой, и как Он и Она взяли меня к себе и растили, но как бы всё вышло наоборот, каким-то образом. Насчёт меня, так сказать. Я хорошо разбирался в этом вопросе и первым делом сообщил ему, как сказал бы любому другому, что хочу, чтобы он понял, что я плохой мальчик. Никогда не был хорошим, и никогда не буду, это факт. Некоторые люди считали меня плохим, а некоторые не настолько ужасным, но никто никогда не обвинял меня в том, что я был просто хорошим. Но мне казалось, что Он и Она искали какого-то ангела, о котором можно прочесть в тех историях для воскресной школы, где хороший мальчик всегда умирает юным и попадает на небеса. Я никогда не видел в этом никакой выгоды. Какую пользу я бы принёс Им, если бы был настолько хорошим, что умер молодым, как те хорошие мальчики, о которых можно прочесть?
Старик был бы не таким ужасным, если бы не молился всё время. У него имелась привычка просить наставления всякий раз, когда дух побуждал его — я видел, как он падал на колени в навозную кучу, ничего не замечая. Я не помню, о чем он молился в тот раз, но, скорее всего, он молился, чтобы Господь дал ему силы после того, как я совершил какую-то глупость. Когда я был маленьким, я старался быть хорошим. Я долго молился по ночам, а когда просыпался на следующее утро, то решал: «Сегодня я буду хорошим как золото!» Ну, и бывали времена, когда я вёл себя как дурак. Пинал ведро с молоком, ронял яйца, никогда не желая ничего плохого. Однажды Она послала меня в город запросто так, за катушкой ниток. И знаете, когда я притопал туда, я напрочь забыл, за чем она меня послала. Можете себе представить малого, который идет три мили только ради одной маленькой катушки белых хлопковых ниток № 60, не имея на уме ничего другого, и который забывает, зачем он шёл, придя в магазин? Я чуть не сбежал в тот раз. Казалось, что я не стою того пороха, которым меня можно взорвать, раз я такой большой дурак... Она тогда поколотила меня. Естественно. Для меня это стало своего рода облегчением.
Поэтому я перестал пытаться быть хорошим, потому что мне казалось, что я чувствую себя лучше, когда я совсем плохой. Если Она колотила меня или Он молился за меня, потому что я дерзил в ответ или улизнул на рыбалку вместо того, чтобы делать работу по дому, я знал, что всё, что наделал, было нарочно, и, похоже, от этого я чувствовал себя не так уж плохо. И похоже, чего я уж не мог вынести, так это осознания того, что я дурак.
А потом я рассказал о той глупости, что совершил в последний раз, и как я пришёл к тому, чтобы сбежать... Тьфу, дело было не в том, что меня отлупили. Я просто больше не мог выносить быть таким дураком.
Грязный Джим всё время слушал меня, покачивая головой, так что время от времени кончик его бороды окунался в его чашку с кофе, и я как-то сбивался с толку, наблюдая, как с неё капает, как с кисти, а он не обращает на это внимания. Время от времени он восклицал: «Вот как!» или «Это факт?» словно никогда не слышал ничего подобного тому, что я говорил. Он, конечно, умел слушать, когда ему хотелось. Когда я добрался до конца, у меня словно груз с плеч свалился.
- Ну, сэр Джордж, - говорит он тогда, - у тебя, конечно, была интересная жизнь, и это факт, и ты, конечно, изучил её гораздо лучше, чем большинство парней твоего возраста. Да, сэр, и я не удивлюсь, если ты вырастешь богатым парнем и станешь владельцем банка или чем-то в этом роде — если только Убийца Дураков не доберётся до тебя первым.
- Убийца Дураков?! - говорю я. - Кто это?
- Как?! - говорит тогда Грязный Джим, отстраняясь от стола, словно от удивления. - Ты никогда не слышал об Убийце Дураков?
- Нет, сэр, - говорю я, - никогда не слышал.
И тут облако закрыло солнце, погрузив грязную старую кухню во мрак и темень, и в то же самое время мурашки побежали по моей спине, словно это гусь прошёлся по моей могиле.
- О, Господи, Джордж! - говорит он. - Подумать только, что мальчик мог дорасти до твоих лет настолько сообразительным и никогда не слышать об Убийце Дураков!
Я посмотрел на Грязного Джима Джеллимана, на его зеленовато-грязное лицо с желтоватыми усами, растущими из грязи, словно проростки в холодном парнике, в его ярко-голубые перевернутые глаза... Что, черт возьми, он имел в виду, говоря «перевернутые глаза»?
... И я почувствовал себя странно и жутко, думая, что никогда его не видел и никогда в жизни не бывал в таком месте, и не слышал о таком существе, как Убийца Дураков...
- Ну, и кто он? - спросил я наконец. - Я был бы рад услышать.
Но, по правде говоря, я был не совсем уверен, что мне вообще захочется это знать.
- Ай, - говорит Грязный Джим, - Убийца Дураков — большой высокий парень, думаю, он, должно быть, восьми футов росту или больше — выше любого человека — и у него настолько острый нож для рубки дураков, что он прорезал бы столб забора, как сигару.
- Рубки дураков?! - говорю я. - А зачем это ему нужно?
- Потому что это его работа, - говорит Грязный Джим. - Для этого Господь создал его и поместил на землю. Господь создал кошек для убийства мышей, мышей для того, чтобы они грызли магазины, магазины —для кормления людей, а Убийцу Дураков — для убийства дураков.
«Для чего же тогда дураки?» — хотел я спросить, но почему-то не стал. Лучше бы он не приплетал сюда Господа. Люди не зовут Господа, когда это просто сказка.
- Конечно, не было бы нужды в Убийце Дураков, если бы не дураки, - продолжает он. - Но их так много развелось, что у него нет недостатка в работе. Не сэр! Только не у него! Потому что, когда дураков становится много, он должен вычищать их, как сорняки. А когда дураков становится слишком много, Убийца Дураков разжигает войну. Да, сэр, ты, возможно, слышал, как парни в синем спасли Союз и освободили рабов, и, заметь, никогда не говори, что Грязный Джим Джеллиман сказал, что это ложь. Но в то же время, эта война действительно избавила нас от кучи дураков!
- Ну, - говорю я, чувствуя себя довольно скверно, но смирившись, - я определенно никогда раньше не слышал об Убийце Дураков, и я ещё не встречался с ним — постучу по дереву! - и я это сделал, - но я думаю, что, в конце концов, он меня достанет.
- О, великий день, Джордж, - говорит Джим, наклоняясь вперед, так что кончик его бороды снова оказался в кофе. - Не сдавайся так просто, парень! Да ведь он упускает из виду многих из нас! Посмотри на меня! Восемьдесят или девяносто, если считать мои дни!
Это немного подбодрило меня, когда я услышал, как Джим тоже назвал себя дураком, но это не то, что можно было бы назвать утешением. Если Убийцы дураков нет — заметьте, я не мальчик, чтобы глотать любую старую сказку, не пережевав её немного — но даже если предположить, что это так, не глупо ли было бы с нашей стороны собираться вдвоем в одном месте? Можно сказать, что мы попросту напрашивались на неприятности.
Я поднялся из-за стола.
- Благодарю вас за еду, - говорю я. - Вы, конечно, хорошо ко мне отнеслись. Есть ли какая-нибудь работа, которую я мог бы сделать для вас, например, наколоть дров или принести воды, прежде чем я уйду?
- Уйдёшь?! - воскликнул Грязный Джим, тоже вскакивая, да так быстро, что опрокинул свой стул. Для старика он, определённо, был проворен.
- Боже, Джордж, ты же не уйдешь и не бросишь меня, и тебя здесь больше не будет! Конечно, я знаю, что рано или поздно ты должен уйти, чтобы сколотить себе состояние и всё такое. Но останься на несколько дней и составь старику компанию! Похоже, я уже избалован одиночеством, хочется поговорить с тобой ещё немного!
И мне было как-то странно видеть, как его «перевернутые глаза» блестят от слез. Я не хотел смотреть на него из страха, что они переполнятся и потекут в его бороду. Я не знал, уйти мне или остаться. Казалось, что мне следует уйти, раз я сбежал. С другой стороны, я бы отправился в спешке, не останавливаясь, чтобы проверить, куда я бегу. Может быть, было бы неплохо затаиться на денек-другой и как бы спланировать свой путь. Может быть, парень, который просто отправится неизвестно куда, как пуля, выпущенная не целясь, будет выглядеть... ну, может быть, некоторые люди сочли бы его своего рода дураком.
И тут самый большой желтый кот, которого я когда-либо видел, вбежал в заднюю дверь, задрав хвост кверху, начав мурлыкать и тереться о мои ноги с такой силой, что чуть не сбил меня с ног.
- Вот как! - восклицает Джим. - Это знак! Этот кот скорее разорвет тебя в клочья, чем посмотрит! Не ко всем же он так относится.
Я-то сообразил, что кот, вероятно, учуял запах нашей Таб на моих штанах, но с ним я почувствовал себя как дома.
- Что ж, - говорю я, - если вы уверены, что я не доставлю вам хлопот, я был бы рад погостить у вас несколько дней.
Грязный Джим подпрыгнул, услышав это, словно щенок, и захлопал в ладоши.
- Аллилуйя! - завопил он. - Сегодня с утра Великий день! Мы отлично проведём время! Мы сделаем все, что в наших силах! Давай выпьем по стаканчику виски и отпразднуем это, Джордж!
- О, нет, сэр! - сказал я, отступая. - Я не могу! Я дал зарок!
ГЛАВА 4
Во-первых, после того, как я немного остепенился, решив остаться у Джима, мне там, конечно, понравилось. Это было так не похоже на то место, откуда я пришёл, что иногда я чувствовал себя перевернутым. Я сидел на заднем крыльце на солнце, играл в ножички найденным складным ножом — и Джим сказал, что я могу оставить его себе, — или строгал палочку, как вдруг я внезапно вскакивал, словно в меня выстрелили, забывая, где я нахожусь и думая, что слышу, как Она зовет меня, или я забыл что-то сделать, что должен был. Даже если ничего не забывать, Она была женщиной, которая всегда могла вспомнить что-то, что ты, должно быть, забыл.
Позже, в то время, о котором я расскажу, когда дойду до этого, Майло говорил мне, что мальчик должен попытаться понять, что значит быть взрослым. В основном, говорил он, когда люди злые, это не потому что они ненавидят тебя лично, это скорее потому, что они несчастны из-за чего-то внутри себя. Ты должен помнить, что большую часть времени, когда они кричат на тебя или добиваются чего-то от тебя — они кричат не на тебя, а на что-то внутри них самих, о чём ты даже никогда не слышал, например, кто-то другой был с ними зол, или что-то, на что они надеялись, а оно не сбылось, или они сделали что-то, о чем им стыдно даже думать, поэтому они злятся на тебя, просто чтобы отвлечься. Вот как Майло всё это объяснил.
Ну, я всегда старался слушать то, что говорил Майло, и учиться на этом. Он многому научил меня, и я никогда его не забуду, что бы ни случилось. Но иногда мне просто приходилось сдаваться и говорить ему: «Ты взрослый мужчина, а я всего лишь мальчик. Думаю, я просто не могу понять, что ты говоришь, пока не стану старше». И он допускал, что может быть так... Будь я проклят, если когда-нибудь смогу понять Старую Крабиху или Старика или каково это — быть ими... Ма и Па, так она заставляла меня называть их, но я больше не мог заставлять себя так говорить. Мои Ма и Па умерли... Мне казалось, что Они просто наслаждались тем, что приказывали человеку вкруговую, чтобы потом обнаружить, что он сделал всё, что они ему говорили, неправильно. По любому, Она так делала. Когда я делал что-то, к чему она не могла придраться, — а такое случалось не чаще раза в год, Она поджимала губы и говорила: «Хм!», словно ей что-то причиняло боль, и придумывала что-то ещё, чтобы я мог сделать неправильно. Что касается Старика, то он казался по-настоящему печальным, когда падал на колени и просил Господа смилостивиться надо мной; может быть, я был настоящей занозой у него в боку. Но с другой стороны, мне казалось, что если бы меня там не было — как бы я не раздражал, то ему бы достались все те упрёки, которые в противном случае доставались мне... И вообще, Они взяли меня только для того, чтобы я вырос полезным. У них не было много земли, но, похоже, всё, что Он делал, преуспевало. В дождливые или засушливые годы, каким бы не был неурожай, он вместо одного сажал что-то другое, что преуспевало в такую погоду. А у Неё было достаточно консервов в погребе, чтобы прокормить армию США. Но Они решили, что дешевле взять сироту и ждать, пока он вырастет, чем нанимать себе помощника.
С ними всегда было так — всегда делай это или делай то, ну а с Джимом было просто: делай, что хочешь, мальчик. С Джимом человек едва ли мог попасть в неприятности, даже если бы он попытался, потому что Джим никогда не делал ничего, чего не хотел, и ожидал, что другие будут поступать также. По утрам он любил посидеть в уборной с открытой дверью, держа книгу — вверх ногами или правильной стороной, для него это не имело значения, если в ней не было картинок. Он просто рассказывал мне о них перевернутыми глазами. Джим не умел читать, вот и все... Мы ели вроде как скудно, время от времени, когда принимали эту идею, и я должен признать, что еда Джима заставила меня восхищаться Старой Крабихой как поваром. У него был кусок копченого мяса, и до того, как приготовить, он отрезал кусок, бросал его в горшок и шёл собирать зелень. Иногда это оказывалось то, что никогда не предположишь, что человек может есть такое, но было вкусно; в другие разы он становился рассеянным, и однажды я выхватил у него пучок ядовитого плюща, как раз в момент, когда он собирался бросить его в кипяток. Иногда он пёк, когда его тянуло к этому; порой получалось довольно прилично, но в другие разы это напомнило мне место в Хорошей Книге, где говорилось, что просишь хлеба, а тебе дают камень.
Днем он засыпал где-нибудь, или мы шли ловить рыбу к ручью, протекавшему через лес за амбаром, и пока мы рыбачили, он без умолку болтал. Дошло до того, что я почти не слушал его — он просто болтал, называя меня именами других людей и иногда так заводился, что, когда у него клевало, он даже не вытаскивал удочку. Вечерами он доставал кувшин с виски; мы подтаскивали стулья к печке, клали ноги в духовку, и он рассказывал истории — об индейцах, или о людях, которых он знал, или о вещах, которые совершенно нигде не могли случиться. Когда он хотел спать, мы ложились на полу в гостиной на наши тюфяки, сделанные из грязных старых одеял — хотя я никогда не понимал, зачем, ведь наверху были кровати, и их было предостаточно. Джим ужасно храпел, и, похоже, я не мог к этому привыкнуть; или сон на полу заставлял меня долго лежать без сна по ночам, думая о разных вещах: куда я иду и где был. Я начинал ощущать беспокойство, лежа в темноте, из-за страха, что всё, что я делаю, попросту окажется какой-то глупостью, и я представлял себе того парня восьми футов ростом с его острым топором; когда я засыпал, он преследовал меня в моих снах, как будто я был кроликом, а он собакой. Я начал чувствовать себя немного не в своей тарелке, что, похоже, тоже не давало мне заснуть. Я счёл, что у меня приступ легкой весенней лихорадки: если бы Она была рядом, меня бы накачали серой и патокой задолго до этого.
По мере того, как шли дни, я начал понимать, как странно жить с человеком, который ничем не занимается. Джим, конечно! привык к себе. Он мог часами возиться по дому, подбирать и раскладывать вещи, терять их и снова находить, разговаривая сам с собой, или со мной, или с котом, всё это время. «Черт возьми, - слышал я его бормотание, - куда она его переложила? Надо быть дурой, чтобы положить вещи туда, где пиратская команда и не подумала бы спрятать. Нет, Том, там ничего нет — убирайся из-под моих ног, глупый кот! Джордж, ты не видел ту табакерку? Я отложил её куда-то и посмотрел туда-сюда — о, Великий день, вот она, прямо у меня перед глазами — будь она змеей, она бы меня укусила!»
Поначалу я отвечал ему, когда он спрашивал меня, но он слушал меня не больше, чем когда что-то говорил Тому, а Том в ответ мяукал. Потом я пытался помогать ему искать то, что он потерял, но, похоже, это только его раздражало. Он отгонял меня со своего пути, как и кота... Он мог провести целый день, теряя вещи и находя их — свою табакерку или ложку, или одну из его старых потрепанных книг, которые он не мог прочитать. Однажды я предложил ему почитать «Путешествие пилигрима», но, похоже, это сделало его ещё более раздражительным. Но в целом он был совсем не раздражительным стариком. Просто устоявшимся в своих привычках, заключавшихся в том, чтобы его оставили в покое — и он оставит в покое тебя, — и не любившим, чтобы его беспокоили.
Когда я не мог найти себе другого занятия, я отправлялся на разведку. В незнакомом месте мальчик всегда может найти себе что-нибудь интересное. Если взрослые приходят в дом, в котором они никогда не были, они могут посидеть в гостиной и вежливо поговорить, но никто не станет возражать мальчику, если тот осмотрится. Конечно, я понимал, что лучше не совать нос в чужие дела; поэтому я сначала спросил у Джима, не против ли он того, чтобы я немного осмотрелся, и он сказал: «Это место твое, мальчик!» Я отправился на чердак и обошёл все вокруг, пока стало нечего смотреть. Джим никогда не поднимался наверх; и эта часть дома была именно такой, какой её оставила хозяйка, за исключением того, что сделали мыши, плесень, пауки и пыль. Но там, на чердаке, было почти так же скверно, как и на первом этаже дома: повсюду валялись старые лошадиные хомуты, обрывки сбруи, воловье ярмо, сломанные грабли, ржавые наконечники плугов и бог знает что ещё. Я нашел себе несколько сокровищ, например, тот складной нож, который Джим позволил оставить себе, и кавалерийский меч со сломанным лезвием с какой-то старой войны, а ещё подзорную трубу без стекла внутри. Но довольно скоро я почти всё просеял дважды и больше не испытывал любопытства.
С самого начала я колол щепу, набирал воду и наполнял ящик дровами без всяких указаний, потому что я был обязан делать то, что мог, чтобы не чувствовать себя обязанным, даже если Джим был таким славным старым чудаком. Но вскоре я так далеко опередил по щепе, что, казалось, уже не было смысла колоть её какое-то время. Дело в том, что время стало давить на меня, и, полагаю, именно это однажды утром навело меня на мысль немного прибраться на кухне, когда я встал раньше Джима. Поэтому я нашел себе старую изношенную метлу, принёс ведро воды и принялся за работу. Но когда Джим вошёл и увидел, что я этим занимаюсь, я подумал, что он упадёт в потолок.
- Боже мой, мальчик, что ты делаешь? - закричал он.
А я ведь ещё ничего не сделал, просто вылил немного воды на пол и подмел! И выбросил несколько осколков фарфора, огрызки яблок, и горку кукурузных початков, лежавших под раковиной. И не то чтобы я убрал вдвое больше, чем оставил. Но Джим сел за стол и обхватил голову руками, словно я разбил его кувшин с виски.
- Джордж, - сказал он, — тебя погубили! Мне неприятно это говорить, но ты был испорчен для мужественности. Подумать только, настанет день, когда я увижу, как этот кровь-с-молоком мальчик подметает пол без женщины, которая бы его к этому подтолкнула! Если бы мне кто-нибудь сказал такое, я бы не поверил. Только не Джордж! Я бы так сказал. Он бы скорее вымыл себе уши!
Полагаю, я покраснел от этого. По правде говоря, я мыл уши не далее, как два дня назад. Когда узнал, что это был субботний вечер. Конечно, я не совершал глупостей, навроде купания, или мытья ног или чего-то подобного, но мной овладело какое-то чувство — привычка, думаю, можно назвать это так, — и я подставил голову под насос и разгладил складки на рубашке там, где скопилась грязь. По крайней мере, Она обычно говорила об этом. И мне показалось, что слова Джима могут быть правдой - что я испорчен для мужественности, раз веду себя так, находясь за семьдесят пять или сто миль от Неё.
ГЛАВА 5
ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОЗМОЖНО
