Хорошо быть молодым, в крайнем случае – моложавым, стройным, подтянутым. Еще хорошо быть уверенным в себе, обеспеченным, изучающим силу, спокойствие и благополучие. И еще: ездить на крутой тачке, вкусно пахнуть, иметь ежедневную свежую рубашку, а то и две, маникюр, и, чего уж там, педикюр и одеваться дорого, но с неброским добротным шиком. И чтобы официанты всех модных ресторанов города знали тебя в лицо. И кофе приносили не после долгих выяснений, а «как обычно». Так же неплохо жить одному, в приличной квартире приличного дома в приличном районе, и выезжать на дачу не только летом, а каждый уик-энд, с большой шумной компанией и забитым багажником. Или наоборот, совершенно одному. По настроению. Чтобы вечерами почитывать на веранде все равно что, и смотреть на близкую безмятежную гладь воды с отражающимся в ней роскошным закатом, полыхающим только для тебя. Или покуривать трубку у камина, изредка пошевеливая головешки и ленясь встать и плеснуть себе еще немного коньяку. И при этом любить зайцев. И знать, где они водятся и сколько стоят. И не испытывать по этому поводу всяких там комплексов и угрызений совести. И иногда, ради интереса, оставлять у себя для «пожить подольше» особенно интересных экземпляров. И легко остывать, получив от них все и столько, сколько хочется. И, после недолгих объяснений, спрашивать «куда тебя?» и подвозить молча, скучая на светофорах. И уезжать с облегчением, сказав в спину выходящему необязательное «звони, если что». Хорошо…
Хорошо, что не все такие. Но вот тем, кто не такие, едва ли от этого легче… Что делать им, некрасивым, небогатым, не верящим в себя, не видящим смысла жить дальше? Ведь
многим за тридцать, а некоторым уже и под пятьдесят. И от подтянутости все меньше следов, зато все больше от прожитых одиноко лет. И рыхлый шерстяной животик надежно скрывает некогда видимые кубики пресса. И то, что по утрам видится в зеркале, все чаще охота, без лишней скромности, обозвать «обезьяньей рожей». А убогая квартирка, давно ожидающая ремонта, никак не похожа на гнездо любви. И детского смеха она не помнит, разве только смех нынешнего хозяина, когда тот был мальцом. Как давно это было… В прошлой жизни. А с женщинами не сложилось. Нет, конечно, были увлечения, встречи. В те давние дни молодости, когда еще была жива надежда побороть свою природу, стать как все. Когда еще живы были родители… Теперь мысли о женщинах не вызывают ничего, кроме чувства гадливости. Дни текут, похожие один на другой. Вспомнить, так за последние лет пять выдерни любой наугад, прокрути перед глазами и не скажешь даже какой это год – прошлый, позапрошлый, начала века? Однообразие. Та же унылая работа, те же знакомые, считающиеся друзьями, тот же гастроном за углом, все с тем же, неизменным за двадцать лет, набором продуктов… И мысли. Все те же. Неотвязные, неотступные. Знакомые с ранних лет, когда еще мечтал о сверстниках. Они и теперь здесь. Только стали еще мучительнее и горше. И, кажется, что вся квартира, все вещи в ней, все абсолютно пропахло запахом нерастраченной любви, невостребованной нежности. Он горьковатый, этот запах. Возможно, дело в том, что после ухода мамы курение дома, на кухне, перестало быть табу, и это запах табака постепенно въелся повсюду. Да нет, у одиночества тоже есть свой запах и, в лучшем случае, это смесь его и табачного перегара.
Оно всегда рядом, одиночество. Заклятый друг и вечный спутник. Как же так получилось, что жизнь прожита впустую? Зачем она прожита? Что было в ней, кроме адского вожделения, пустых мечтаний, мучительных стонов в подушку, обманчивых снов, заставляющих по утрам по-детски беспомощно рыдать в голос, и бешеной мастурбации при воспоминаниях о виденном сегодня в парке зайчике. Зайчике, который никогда не будет твоим. Который даже не посмотрел на тебя, увлеченный отщипыванием своими сладкими губами клочков сладкой ваты от огромного белого облака на палочке. Ваты, которую купил ему кто-то другой… Сколько их было, тех, которые нравились до безумия? Виденных мельком и рассмотренных во всех подробностях, задержавших незаинтересованный взгляд на неприметном дядечке и просто промчавшихся мимо? Неужели из этих сотен ни один не назначен судьбой, что бы дать неизведанный вкус, неземную усладу и утешение страстей именно вот этому одинокому и исстрадавшемуся человеку? Человеку, который даже взгляд свой научил не выдавать его тайных мыслей. Возможно ли, что бы Господь не услышал такого возгласа душевного, исполненной такой муки искреннейшей мольбы? Сколько же раз возносились к небу вопросы и клятвы, омытые прежде от земной скверны слезами неиссыхающими?
«Неужели, Господи, не можешь Ты послать мне хоть одного, пусть из тех, кого Ты забираешь с этой грешной земли неисчислимым множеством ежедневно, ежечасно в горние чертоги свои. Просто повременить, отложить его уход и позволить мне скрасить земное его пребывание настолько, насколько это возможно! Я буду ласков и заботлив, внимателен и осторожен с ним. Я отдам ему всего себя, всю любовь свою, всю нежность! Я буду жить только им и всегда помнить, что это Твой дар!»
Думать, что Господь не слышит молений сынов своих – это грех. Ведь тогда получается, что мы пытаемся низвести Господа до положения обычной сущности, которая может что-то не видеть или не слышать из-за ограниченности чувств своих. Или мы сомневаемся в том, что Господь всемогущ? Или мы не понимаем, что всемогущество подразумевает способность знать прошлое, настоящее и будущее и читать в сердцах наших, как в открытой книге? Понимаем, понимаем и умом и сердцем. Так отчего же молчит небо? А если оно не молчит? Что, если дело в нас самих? Может, это мы настолько слепы, что не видим знаков судьбы. Может, это мы настолько глухи, что не слышим ответ Его? Может дело в нашем неуверенном страхе, робости, и в сердцах наших, заколоченных крест-накрест досками отчаяния и неверия? И что же делать тем, кто уже стал таким отчаянным, отчаявшимся слепцом? Что, если однажды вечером, на выходе из подземки, подойдет несмело замызганный мальчик, неухоженный, но с неземным одиночеством в глазах ангела, и попросит малость мелочи. И будет терпеливо ждать, пока извлекается эта самая мелочь и пока добавляется к ней завалявшаяся в другом кармане десятка? А подставив ладони и приняв подаяние, скажет неожиданно-искреннее «спасибо»? И будет потом мяться с ноги на ногу, не зная, что сказать еще. Но отчего-то зная, что должен сказать обязательно. Потому, что почувствует исходящее от этого незлого и нежадного невзрачного дядьки что-то такое необычайно доброе, почти родное, и еще… И еще вдруг поймет, что если он сейчас не найдется, не скажет больше ничего, то дядька этот поглядит-поглядит на него как-то странно, с болью и отчаянием даже, и начнет молча пятиться. Потом резко развернется и торопливо зашагает, почти убегая, от себя самого, своих страхов и возможного разочарования, опасаясь, что оно может стать последним, переполняющим чашу. Зашагает прочь. В темноту. Навсегда. Так и не поверив, так и не решившись. А он должен, должен решиться! Надо только ему помочь!
Ну же, малыш, не молчи!!! Кто-то там, наверху, очень хочет, чтобы у вас все было хорошо…
© Евстафьев Игорь, 2011 г.
