Foxtrot

Посвящается человеку, называющему себя Тейлором,
э-ээ... в знак признательности за редкое ныне понимание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мальчик Жан-Клод, 13 нежных лет, худенький, смешливый и любопытный, как любой юный парижанин, приехал жарким - не то слово, пАрящим летом в Вирджинский дом своей тетушки - моей, знаете ли, доброй соседки. Америка показалась ему великолепной, а дом - громадным-громадным, и комната, которую ему отвели в мезонине, выходящая большими окнами в сад - поистине великолепной. Впрочем, все эти восторженные чувства испытали бы и вы, если бы были 13-летним парижанином, приехавшим к любимой тетушке в Вирджинию. И если бы соседом оказался я.

Прежде, чем приступить к сути моего повествования, не рассказать ли мне вам о самом этом мальчике, не скучавшем у нас в Вирджинии?

Конечно, Вирджиния - не Париж. Парижская улица, на которой жил Жан-Клод, была знаменитая улица, одним концом выходящая к Триумфальной арке, куда мальчик водил гулять своего пуделя Клико, а другим - к площади Трокадеро, более известной миру башней Эйфеля. С башней, как настоящий парижанин, Жан-Клод в душе уже смирился, а вот Трокадеро не любил - за сверхмонументальность галереи фонтанов, мясисто-свирепых гранитных быков, украшенных неправдоподобно громадными яйцами, и гранитных же, по-бычьи полногрудых крестьянок. Но Клико любил Tрокадеро, видимо за невероятное количество точек, которые можно обнюхать и затем пометить, энергично задрав лапу.

К слову сказать, имя Клико произошло от знаменитого шампанского вина Veuve (вдова) Clicquot, что позволяет заключить о знакомстве мальчика, если не с самим напитком стоимостью FF. 500 и выше, то по крайней мере с пустыми бутылками, остающимися после гостей. (хотя я не люблю Clicquot за некоторую резкость вкуса, и мои друзья знают, что я предпочитаю таттинже или Dom Perignon, которые могу выпить очень изрядно... Известен русский рецепт стерляжьей ухи в Clicquot, которую, кажется, еще подают в Максиме в Париже. Нужно бы проверить). На улице жили богатые люди, которые делали важные дела в больших дворцах по всему городу, а также дамы, которые около полудня выбирались на улицу, чтоб прогуляться к Сене, а за одно посетить разнообразные салоны. Но самым интересным местом был соседний дом, где продавали настоящие Ламборгини и Мазератти! Когда мальчик заходил в этот магазин со своим отцом, младший менеджер Лори разрешал мальчику поднять дверь машины и юркнуть внутрь, в ароматную чистоту салона, полную запахов сандала и выделанной свиной кожи. Менеджеру не нужно было объяснять Жан-Клоду как открывать дверь Ламборгини. И пока отец разглядывал новую модель скучнейшего Porsche, Ж.-К. наслаждался безумной роскошью "настоящей вещи". И, увлеченный процедурой, мальчик не замечал, как вдруг раздувались ноздри насмешливого Лори, когда, просунув голову в салон, он рассказывал мальчику о всевозможных штучках, которыми начинено благоговейное пространство Автомобиля... и, почти не скрывая, с восхищением вдыхал в себя всего мальчика из глубин его беспечно расстегнутой тенниски. Конечно, будь его власть, младший менеджер Лори влючил бы зажигание и распутным гигантом выехал бы на знаменитую улицу, точно в направлении Триумфальной арки, и кто знает, как откликнулось бы на этот безумный поступок сердце мальчика, не замечающего раздувающихся ноздрей молодых и неуверенных в себе мужчин.

А еще Жан-Клод любил в моросящий дождь пробежаться с верным Клико к Сене и каждый раз задерживался возле окон шикарного салона в полуподвале здания, где с изумлением видел, как трое-четверо слуг священнодействуют над дамой, закутанной в халаты и полотенца. Тогда и Жан-Клод воображал себя такой вот дамой, которой все кланяются, которую все любят и над которой священнодействуют слуги. В сущности это такая была у Жан-Клода лукавая мальчишеская фантазия - воображать себя Дамой, ходить, покачивая бедрами, на высоких каблуках (как у мамы), носить длинную юбку с разрезом выше пояса - таким высоким, что, кажется, зацепись она за что-нибудь, и все увидят... Не знаю как милых дам, но Жан-Клода занимала именно эта возможность, что вот - уппс, и вон тот хмырь с трубкой увидит... И чего он все смотрит, смотрит, смотрит?)

Кроме этой фантазии, Жан-Клод был наполнен подмеченными в societe трюками, которые его сильно развлекали: например, он старательно отрабатывал взгляды (мимо кверху - и затем точно в глаза), от которых мужчины почему-то краснели, парни сконфуженно фыркали, а Дамы непременно улыбались и нежно целовали в щеку. А еще Жан-Клод мог похвастать приобретенной в балетной студии гордой осанкой шикарного недотроги, так что в любом обществе как бы был Он - и толпа, и Он был на голову выше всех! И не подойди! И не дотронься! И "что такое?", и "Ах, оставьте". Но, когда все это J.-C. надоедало, он мог вдруг сладко потянуться, так что рубашка выскальзывала из штанов, и чуть оголившийся мраморным шелком животик лишь подчеркивал восхитительную грацию гибкого юношеского тела - среди непременно расступившейся, дающей ему простор для гордого взмаха рук толпы.

Но, все чаще убеждаясь в своей странной власти над взрослыми людьми, будь то в ложе Opera Garnier или в ресторане Ritz (где ему однажды, совсем тогда мальчику, показали на сидящую вдалеке рыжеволосую женщину и сказали, что это мать будущего английского короля! - а он зевнул).. власти над мужчинами, сверкающими властным взглядом, и их спутницами, сверкающими неподдельными камнями, - несмотря на эти приятные открытия, где-то в тайниках души Жан-Клод испытывал тревожное волнение при мысли о Настоящем Мужском Теле. Его преследовал, захватывал, наваливался, бередил Атлет. Некий, понимаете, обобщенно бесплотный образ, слепленный из застывших в памяти классических изваяний в Лувре и бесстыдной пластики наваливающихся или, еще хуже - откинувшихся в Весне любовников Родена... И не столько зрелая мужская нагота, сколько странные глаза - раздевающие, раздвигающие, опутывающие, заливающие теплым маслом и сладким воском, светящиеся откровенным бесстыдством, к которому, казалось бы, нет и повода - тревожили Жан-Клода, коль скоро он стал применять подмеченные в societe трюки на незнакомых взрослых.

Если вы думаете что-то дурное про мальчика Жан-Клода, то напрасно. Даже раздеваясь в ванной комнате, он старался не смотреть вниз, "туда". А что касается прикосновений, то Боги свидетели, они были самые невинные, и осуществляемые лишь по крайней необходимости. Потому, что Жан-Клод отлично знал, что это страшное распутство и грязный разврат - смотреть себя там, а уж трогать - это, конечно, приведет к неминуемой смерти в позорных конвульсиях на руках у всеведущих докторов, которые, конечно, разнесут молву о распутстве и разврате данного мальчика. Распут...развратт... ррр, одним словом.

И жил себе мальчик Жан-Клод по своим законам, бегал вслед за Клико по улицам, знававшим Бурбонов и Бонапарта, старательно делал в балетном классе "ножницы" и другие упражнения, названия которых я не знаю на русском языке, и убеждал себя, с каждым днем все более и более... и более! и более!!! убедительно, что ... нельзя! нельзя! нельзя! нельзя! нельзя! нельзя! думать об этом... Что только небесная чистота помыслов, да утренние пробежки с Клико откроют ему дорогу в Мир, где правит Грация, где красивые дамы ходят на высоких каблуках и кокетливо сдерживают готовые разъехаться разрезы шикарных платьев...

И вот, спокойный в своей священной уверенности и незыблимой стойкости, Жан-Клод однажды после класса вошел в душ, а для любопытных добавлю, что конечно же в трусиках, в каких и положено принимать душ юношам из балетного класса, что он и делал всегда, не обращая ровно никакого внимания на царящий вокруг гвалт. Но в этот раз гвалт незаметно сменился совершенной тишиной: то ли в тот день Жан-Клод размечтался о канареечно-желтой красавице Ламборгини, то ли вспомнил о мадам Шарлотт дю... итд, которая была неотразимо хороша на премьере Ля Баядера с Силви Гилем в главной роли, в Opera de Bastille намедни вечером... Мальчик улыбнулся и открыл глаза. В наполненном серым паром опустевшем пространстве перед ним стоял Юпитер. Вода с шумом падала на совершенное тело, ласкала упругие скользкие мышцы. Юпитер мощным львом перемещался по залу, открывая кран за краном, и вскоре вся стена напротив мальчика Жан-Клода стала как водопад. И в самом начале этого водопада греческим Богом стоял Он. Юпитер поднял руки, рассекая струи локтями, и пошел вдоль водопада к оробевшему мальчику. Он остановился перед ним и, даже не взглянув (что, конечно же, очень обидно), медленно приспустил трусы. Ад разверзся перед Жан-Клодом, паскудные бесы вылезли наружу и в круговерти неправдоподобности происходящего сваяли казалось бы из ничего здоровенный, мощный, одним словом, Юпитерианский столб. Столб колыхнулся в руке безумца, скрылся, потом вылез наружу чем-то жутко овальным, мощным, красным и, даже в тумане брызг, совершенно бесстыдным - и начал ритмично скользить туда-назад, пока Юпитер медленно вращался в хлещущих струях воды, совершенно не обращая на мальчика никакого внимания. Voula.

Я не берусь судить видел ли пришелец одинокого размечтавшегося мальчика в тумане душевой комнаты или просто поддался минутной слабости, каких в мужской жизни порой набегает до шестидесяти в час, когда и час - как мгновенье. А может Юпитера возбудило само сознание того непреложного факта, что лишь недавно здесь принимали омовение три десятка разгоряченных балетных мальчиков-красавцев, грустных или веселых, голеньких или стыдливо укрытых в "положенные" трусики - и их флюиды, тени, молекулы их старательного пота и нежной кожицы еще витают в беспечной круговерти парOв и возбуждают, поднимают, напрягают, выдвигают, пробуждают дрожь в паху и кипение крови... Мой друг Рамакришна из Калькутты согласно бы кивнул, улыбнулся, и посоветовал бы вместо посещения душевых комнат попробовать медитации. "Ра-ма-Криш-на! Криш-на Ра-ма" Динь-динь-динь.

Но мальчик не знал, что пути к отступлению всегда есть, он не слышал успокоительный колокольчик монаха и, съев взглядом самую сердцевину раскрытого бесстыдства тайны Юпитера, замкнув ее намертво в зрительных рецепторах, наполненных невинным до того родопсином, он бросился бежать, спасая крепость своих нравственных идеалов, но, увы, зараженный увиденным навсегда...

Конечно, всем хорошо известно, что парижские нравы отличаются, например, от Вирджинских, повышенной игривостью (Co-Co), беспечностью (To-To), чудачеством (Lu-Lu) и склонностью к флирту (Fu-Fu). Поэтому мальчик Жан-Клод переживал и мучался недолго, но про себя по секрету и совершенно шепотом подумал, что это же надо же... хоть стыд стыдобный, но... классно-то как все ТАМ выглядит. И уж совсем погружаясь в сон, J-C все же не выдержал и совершенно невинно, будто только чтоб поправить - ну дескать как-то кожица под яичками подвернулась и неловко как бы прилипла... одним словом, невинно оттянул резиночку на штанишках ночной своей пижамы, осторожно запустил туда повлажневшую ладонь и... потрогал. И еще! (о-очень осторожно). И вдруг удивился тому, как нехорошее это дело по-дружески зашевелилось и само без спросу - как Клико у кресла кладет морду на колени, легло в его распахнувшуюся ладонь.

Нет, строгий читатель мой, я не позволю грубым образам омрачить твою улыбку, не для того наш славный Жан-Клод воспитывал в себе стоика, чтоб легко сдаться странному теплу, хлынувшему на него из оттянутых штаников. Это вовсе не то тепло, которое нужно нашим 13-летним ангелам, которым все - от Авиценны до Муссолини назидают учиться и овладевать знаниями. Поскольку учителя и наставники совершенно игнорируют жар в штанишках, переходящий иногда в истому, как источник сколь-либо стоящих знаний, то значит трогать там не нужно. И поэтому Жан-Клод досадливо вздохнул, с усилием воли достал обе руки, высоко вздернувшись, перевернулся на живот и засунул их под подушку, где осязать-то и нечего, разве что сны. Он и заснул.

Ах, эти мне сны 13-летних мальчиков, эти - не замечали? - вихри румянцев, внезапно опаляющие припухлые щеки, эти мне руки, которые непослушно выскальзывают из-под подушки и упорно тянутся туда, куда им вовсе и не следовало бы тянуться (и бесполезно их поправлять). Эти пышные ресницы, мечта красавиц! Эти алые, приоткрытые губы и молочное дыхание, и гипнотически-беспробудный мертвый сон! Ласкали ли вы когда-нибудь крепко спящего и совершенно невинного 13-летнего мальчика? Прикасались ли тыльной, самой чувствительной стороной ладони к выпуклым, как у девочки, соскам? Трогали ли пальцем парящие в прохладненькой мошонке тяжелые упругие дольки? целовали ли приоткрытые губы, придерживая за упругий нераскрытый бутончик его членика? Целовать такие губы надо осторожно, слегка просовывая в них кончик языка и, если повезет, то мальчик начнет его посасывать, рефлекторно вспоминая во сне материнский сосок из давнего младенчества. Ну а уж коли отвага сподвигла вас держать в руке мальчиеский нераскрытый наливающийся стебелек, прислонитесь ухом к его груди, чтобы послушать вдохновенную мелодию самого гулкого из там-тамов, побуждаемого к новым ритмам вашей умелой рукой на его прекрасной, но, увы, молчащей еще флейте... Года полтора-два назад я видел бесподобного Михаила Барышникова в танце под усиленный динамиками стук его собственного сердца: он разбегАлся, разбегАлся, разбегАлся - а ритм нарастал, нарастал... просто "ахххх!!" - дышал восхищенный зал; и все же ария сердца взволнованного собственной плотью мальчика, представляется мне, была бы бенгальским огнем в сравнении с этим незабываемым пламенем Барышниковского сердца.

Тем временем мальчик Жан-Клод тихо провалился в свой теплый сон, не подозревая, что мы здесь с вами рассуждаем о некоторых вещах, которые над мальчиками делать как бы не положено, хотя чего может не произойти, если уж непредсказуемая дама Жизнь решила уложить к вам в постель еще одного юного искусителя... Мой же искуситель привычно заснул один и спал бы он себе мирно и глубоко, если бы не запечатленный фоторецепторами образ давешнего Юпитера, который вдруг приобрел все свои отчетливые очертания, включая - вырезанные из пара душевой острою мальчишеской памятью - спущенные на бедра трусы и торчащий циклопом между ног Юпитера Чи-лен.

Он мигал одним глазом, лез змеем между струй воды, огибал ладонь и даже, представьте, обвивал ее - одним словом, вел себя в высшей степени недостойно, как настоящий библейский змей-искуситель; он тянулся румяным яблоком головки к мальчику поласкаться, тот брезгливо отдергивал руки, сторонился, увертывался, даже встал на цыпочки, но змей приблизился вплотную, нагло усмехнулся, раскрыл пасть и плеснул в Жан-Клода липким медом.

На душе мальчика стало щёлко, как от соды, он в досаде проснулся и обнаружил, что его уютные шелковые штаники залиты изнутри быстро холодеющей, липкой на ощупь слизью. Стыд, тревога и омерзение охватили нашего полусонного героя, он хотел было позвать маму, но почему-то мужественно передумал, а вместо этого брезгливо стянул штаники и, взяв их двумя пальчиками, пьяной полусонной походкой заковылял в свою ванную, где долго обтирался салфетками и размышлял над природой белковой слизи, застывающей комочками в редких волосках паха. Она еще продолжала сочиться из пучка развороченного разбухшей кожицей, болезненно чувствительного членика. Жан-Клод растирал ее пальцами, нюхал и даже рискнул бы лизнуть, но резь в животе и нешуточная тревога заставили его сесть на унитаз. Единственное, что приходило ему в голову в этот ранний час - было жуткое слово "моче-половой эксесс", почерпнутое им из какой-то вечерней программы по TV каналу "M", известному своей терпимостью к "моче-половой" тематике. Выдавив из себя чего-то по чуть-чуть, Жан-Клод понял, что до утра выживет, но решил непременно посетить их семейного врача, поскольку, не разбираясь в тонкостях "моче-половых эксессов", он все же твердо знал, что медлить "с этим" никак нельзя. А штаники засунул в корзину для стирки, штаники - которые я берег бы как дорогой фетиш и хранил бы, пожалуй в своем парижском deposit box в BNP, чтоб время от времени, уединившись в кабинке банка, доставать их из-под груды сертификатов и ценных бумаг - и держать у лица, вдыхая следы загадочной мальчишеской истомы.

А утром - утром, прямо перед пробуждением, ровно за 3 минуты до будильника Жан-Клода вдруг настигла мысль, что это у него был ночью секс! "Ах вот, во-оот какой он, этот сэээ-экс," - саркастически думал Жан-Клод, откинув одеяло и разглядывая свои мальчишеские половые органы, словно это Он врач и это емУ придется ставить диагноз. "Ну и га-адость! " - решил про себя мальчик, удостоверившись в неизменной полноценности своих разрастающихся украшений, в отсутствии некрозных пятен, кровоточащих ран и болезненной рези, даже если во-оот так вот... вывернуть себе яичко. (И зачем только они нужны... только болтаются...)

За завтраком Жан-Клод был немного скован, к овсянке не притронулся, съел пол-банана и убежал в школу. И там, кусая пальцы, дождался своего дружка по имени Armand, оттащил его за локоть в сторону и, влажно шипя в ухо, прямо спросил: "Арман, скажи, у тебя секс был?!"
- Конечно! - расплылся в плотоядной ухмылке 12-летний еще, худенький и совершенно вздорный мальчишка.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

(Небольшое предисловие. Меня здесь кто-то пожурил у вас, что иногда я "беру через край". Хотя, в отличие от Льва Николаевича, я не отпускаю своих слабых героев под поезд или, подобно Федору Михайловичу, не покушаюсь на старух топором, я уважаю чувства случайного читателя, а потому буду обозначать "такие" места в тексте словом ПЕРЕГИБ. Так что, как только встретите "Перегиб" - так знайте, будет про Это, а значит надо пролистать, пропустить. И тогда все будет в краях. И покой. И улыбка невинного евнуха.)

Итак, глава 2, скучная, с двумя перегибами и одним искривлением.

С искривления и начнем.

Паршивец-Арман, конечно, все понял, ибо был основательно просвещен собственным братом. Про брата я знаю смутно, поэтому много не скажу, но вот про Армана среди лицейских 12-леток ходил упорный слух, что он - лесбиян! Арман этот слух не опровергал, но и не посвящал любопытных одноклассников в детали, оставляя их в подавляюще бессильном неведении (некоторые из мальчиков, впрочем, сами про себя тоже шепотом говорили, что и они тоже лесбияны, но кто же им поверит: Арман был единственным в классе, кто мог, не задумываясь, "показать", а на уроках географии, которую люто ненавидел, даже расстегивал штаники и, вступая в конфликт с классической педагогикой, высовывал самый кончик (хмм, господа, вот вам и нравы переполненных парижских классов, где некоторым ученикам приходится за неимением места сидеть на подоконниках, а их учителям, как этому, например, средних лет географу, просить Арманов "застегнуться").

Одним словом, "опытный" Арман видел, как ЭТО происходит у его брата: тот, знаете, еще не добрался до коротких парижских подолов, и поэтому тешился, заставляя брата смотреть как он онанирует (чего только не бывает в дружных семьях!). Поэтому Арман смело повел моего Ангела за собой в прозаическую школьную уборную, и в тесной кабинке велел "показать".

Ах, господа, почему нас с вами нет в тех тесных кабинках, где стеснительные и совершенно девственные мальчики показывают свое половое богатство, все эти взволнованные гормонами членики и яички, а некоторые, поверьте, и дырочки в попке, таким вот Арманам. Вот это истинное искривление и есть, сластолюбивый мой критик, потому что мои скажем ладони, или, например, даже ваши, коль лягут на эти виноградины и грозди, в нежности своей несопоставимы с корявыми пальцами пацана, который грубо сдернет шкурку, будет дергать и тискать - как обезьяна флейту. А не велеть ли по всей стране и объявить главным законом, что только молодым мужчинам от 25 до 35 разрешено в дневное время и вменено в обязанность учить созревших, а также созревающих подростков - при школах и других местах их массовых скоплений, индивидуально и попарно, а также группами - учить их дрочить, мастурбировать и, бля, онанировать. Ввести также теоретический курс Эстетики подросткового онанизма со сдачей зачетов и экзаменов. Допускать на занятия и факультативно интересующихся девочек. Объявить конкурсы на TV и публикации в широкой прессе... Подумайте, сколько цветов оказалось бы не вытоптано, сколько "моральных" проблем решено!

Ва скорее всего захотите мне сказать, что Эстетика и Эротика не на одном поле растут? Что обнаженное тело мужчины (о женщинах я, замирая от восхищения, поведаю другой аудитории) - не самоценно эстетически, что его ваяние, изображение и фотографирование (мускулистое или хрупкое, умиротворенное или возбужденное, желающее женщину или мальчика, сидящее или лежащее, стыдливо прикрытое или с закинутыми за голову ногами - не есть искусство? И Пракситель - просто жалкий деревенский греческий камнетес. А Сурбаран или Караваджо - эдакие убогие маляры. Знаете, я не буду тратить время на спор. Русская душа создавалась в избах и в снегах, ей чужд простор наготы, характерный для сынов и дочерей жарких стран, национальная русская сексуальная эстетика, скорее всего - эстетика пододеяльного уюта, несозерцательной чувственности и, как следствие, чрезмерной мечтательности. И это, как и все национальное - очень мило и по-своему забавно. Так что мой шутливый призыв скорее относится к западным Европейцам, они его лучше поймут. Пройдясь со мной по пугающим некоторых изгибам и перегибам моего повествования, вы поймете, почему.

Кстати...

(ПЕРЕГИБ!)

Я однажды в юности был свидетелем, как мальчишки, человек 10-12, из тех, что покрепче и посмелей, в большой обеденный перерыв (а он в швейцарских школах занимает установленные законом 2 часа!) затащили в классную комнату девочку, из тех, что любит строить глазки, знаете - эдакую Лолиту. И за закрытой на ключ дверью ей велели, с сухой мальчишеской хрипотцой и шкодливой улыбкой, спустить на колени трусики и сесть на стол. "Тебя никто не тронет. Посмотрим, подрочим, отпустим" - пообещали ей. Затем они все расстегнули штаны и окружили ее, и я, помнится, испытал один из интереснейших и волнующих сеансов группового секса. Девочек я уже к тому времени не то что видел, но и ебал (как умел), но вот полтора десятка пацанов, вытаращившихся на ее щель и быстро успокоившиеся глаза, и дрочащих, дрочащих, дрочащих - такого я не видел. И кайф я испытал скорее от вида их напряженных ягодиц и снующих в кулачках головок. Я думаю, девочке все это в конце концов понравилось, хотя, конечно, ей немного "повезло": если бы кому-нибудь из жеребцов пришло бы в голову потереться об ее быстро увлажнившиеся лепестки, я думаю, остановиться они бы не смогли, и ебали бы они ее всем составом по-многу раз, и оттаскивали бы друг дружку в жадном томлении, чтоб, вытянувшись струной, втыкать, втыкать, втыкать, и залили бы ее спермой до ушей... однако, не случилось, Швейцария... Правда, ее кто-то, кажется, попытался "понюхать", но девчонка взвизгнула и оттолкнула нахала брыкливой ногой. И еще: я был посто очарован тем как дрочил мой закадычный приятель, закинув голову, выгнув хуй и сладко, словно под томный блюз, вращая бедрами. А как текло, бля!

Жаль, что нас больше нет там, где бывает хорошо только раз.

(КОНЕЦ ПЕРЕГИБА)

Ну, Ангел, конечно, зашел в ту кабинку, расстегнулся, показал и даже дал себя потрогать, отвернув, однако, голову. (Ах, Арман-Арман, разве так надо трогать Такого мальчика? У него ведь только-только в первый раз это было! Его душа полна смущения и недоверия, а членик - памяти о сладких струйках. Не надо сдирать с него шкурку, лесбиян! она еще туговата! Просто положи его в ладонь. И он нальется, ощущая твои пальцы! И подскочет, и выгнется, и высунет кончик. Его даже дрочить не надо! Он брызнет от одной лишь своей тяжести, из переполненной мальчишеским кремом простаты, которую там, в попке, подпирает дергающийся от желания корень крепкого гордого хуя. Они ведь текут так быстро, по первым-то разам, наши мальчики!). Одним словом, отправив основную массу Жан-Клодовского заряда в стренку, Арман пальцем снял белесую каплю, понюхал, обнаружив знакомый запах, и сказал авторитетно, как сказал бы любой лесбиян: "Это - секс".

Итак, "это" рухнуло он моего героя, навалилось и придавило. Что делать - он не знал. А когда спросил Армана, лесбиян, невинно шмыгнув носом, предложил еще раз сходить в школьный туалет. Жан-Клоду стало тошно. Он бродил под цветущими липами, источающими аллергены и пыльцу, и про себя с возрастающей уверенностью, достигающей уровня почти религиозной убежденности, твердил - ни-ког-да! rien! never! NO MORE. Мой герой грозил превратиться в эдакого Отца Сергия с Rue de Rivoli, и я ему сильно сочувствую. Я сам пережил в детстве сильнейшее разочарование, граничащее с отвращением к себе, от неконтролируемости двух "Э", эрекции и эякуляции. И в основе этого отвращения была невозможность контролировать себя: хуй жил своей жизнью молодого задорного хуя, и заставить его не высовываться было никак нельзя (как бы нам здесь ни советовали полные логики и негодования 'знатоки", которых полным-полно в любые времена и при любых режимах. Они готовы простить только шевеление собственного ... этого, как они там его бишь называют...). А у застенчивого Жан-Клода был красивый, непослушный, как щенок, и задорный хуй, и поднимался он на все что ему хотелось. На девчонок и мальчишек, на маму, на шарик Страчиателло (это такое мороженое, которое и я очень люблю), на утреннее солнышко, на весенние крокусы, на портрет Миттерана (ну вот хуй ему!), на увиденную в программе новостей советскую станцию "Мир", на воспоминание о своем голеньком отражении в ванной, на полузабытый сон, на само желание, чтоб он не вставал - о, хуй как раз на это-то и поднимался лучше всего, он просто сидел и ждал там, в штанах, чтоб про него подумали - и тут же взлетал!

(Пе-ре-гиб-чик)

Наверное каждый знает за собой такую способность к стремительной (у-упс!) эрекции, но кто видел ее у других? Когда мне исполнилось чуть за 20, я в поисках приключений оказался в одном небольшом немецком городе, знаменитом своей порноиндустрией, и на крохотной студии немолодой немец за мои собственные деньги попытался учить меня режессуре юношеского гей-порно. Все закончилось полным провалом и не об этом речь. Студию эту, как и многие другие студии, одолевали толпы пацанов со всего мира в надежде быстро подработать на билет до Канарии. В большинстве это были молодые бродяги, от них дурно пахло. Они терпеливо ожидали "приема", и мой босс, заглянув в их приспущенные штаны, отправлял восвояси девять из каждых десяти... Вот этот-то прием "кандидатов", видя мои горящие глаза, он и доверил мне с первых же дней (я так полагаю, в надежде, что я окажусь в его постели).

Для меня это был, конечно, совершенно новый опыт. Я ожидал сфокусированный секс. Только секс и ничего больше - как и должно быть, мне казалось, в приемной студии, где играют только юные актеры и только мужского пола. (Где фильм делают в 2-3 дня, включая монтаж и звук, и здесь же готовят копии и рассылают в розничную продажу по DM 200-300. И в фильмах этих, как вы знаете, есть всё, что могло бы прийти в сластолюбивую башку какого-нибудь кувейтского шейха, только вот декорации попроще...) Одним словом, я ожидал своего рода транзитный гарем, где созревшие (или созревающие) пацаны изумляют друг друга неистощимой потенцией и готовностью на всё, что может нарисовать мое и даже ваше воображение. Чепуха.

(Они приходили по-одному, или по 2-3. Худенькие, кривозубые и плохо одетые румыны, надменные мальчики-наркоманы, татуитованные немецкие школьники-гомики, жадные до юных поп молодые парни, которых интересовала перспектива иметь секс с пацанами, с виду юные мальчики-проститутки и юные беглецы, испанцы и румыны, словаки и поляки, поляки, поляки и еще больше поляков, выдающие себя за французов цыганята неведомых кровей... В большинстве эти мальчишки не имели гомосексуальных интересов, но за деньги готовы были "делать" всё. Был даже русский мальчик, который ругался неведомыми мне выражениями, но, к сожалению, был сильно сутул... Их совершенно не хотелось ебать, даже когда они раздевались - нехотя, не спеша, до последнего мгновения предохраняя себя от взгляда трусами. И потом терпеливо и послушно поворачивались, нагибались, раздвигали, брали в руку... И ни один из них не мог заставить себя вот так вот запросто - oups - и заставить интимнейшую гордость и красу да встать во всей красе.

Я был крепко разочарован. И лишь "сюжетные ночи", когда "немолодой немец" оставлял у себя трех-четырех отобранных, чтоб они притерлись перед съемкой друг к другу в его постели (совсем по примеру Bel Ami), лишь те 3-4 ночи, ошеломленным свидетелем которых я был, сделали мой эксперимент чего-то стоящим.)

Но вернемся к Жан-Клоду, которому "oups" надоедал почаще, чем нам с вами. Решив сопротивляться, он стал почаще бегать с Клико, и однажды - то есть не вовремя, но вскоре - он застал в кустах Трокадеро (куда я не советую вам соваться) юную пару. За кустами, опоясывающими кольцо площади, куда утащил нашего героя друг-Клико, он застал двух темнокожих, скорее всего марокканских юношей. Они стояли, обнявшись, прильнув губами в губы (Жан-Клод покраснел) - и ладони одного юноши жадно ласкали ягодицы другого (здесь щеки мальчика вспыхнули и загорелись, а сердечко гулко-гулко застучало) - ягодицы, беззастенчиво полуобнаженные, наполовину выскользнувшие откровенным упругим восхитительным разрезом из оттянутых жадными руками эластичных штанов...

Жан-Клод и Клико стояли стояли совсем рядом, обожженные неожиданно увиденной страстью, а юноши целовались, и ладони ласкали - каждую по-отдельности! - это Ж.-К. увидел совершенно отчетливо - ласкали полураскрытые ягодицы, а губы съедали губы. Жан-Клод стоял так близко, что юноши, наконец, оторвались друг от друга, и тот, жадный, ласкающий, съедающий, в полузабытьи сказал Жан-Клоду: "Я люблю его!".

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Открывая вам все эти Жан-Клодовы тайны, я не могу удержаться и пофантазировать: на то они и тайны, чтоб примерять их к себе, судить да рядить, что было бы, если бы... . И в легком гуле большого уютного Боинга, несущего меня через Атлантику рейсом SwissAir, потягивая недурное каберне, я закрываю глаза и слезы навертываются из души. Что бы я хотел?.. Я бы хотел, пожалуй, чтобы эти юноши повели за собой нашего Ангела, обняв с двух сторон и продолжая ласкать друг друга. Повели к себе в жалкое свое морокканское гнездо, где только огромный пропитанный их соками топчан, покрытый попонами, и тусклый свет слабых лампочек. И чтобы там они забыли о нем, лаская друг друга, упиваясь возбужденной наготой своих тел цвета барханов Сахары. И, не видя мальчика, сплелись бы в пульсирующий узел, и застонали бы от страсти...

А потом, насытывшись немного, показывали бы мальчику быстро налившиеся члены, и лопоча стыдные слова, шлепали бы себя упругой мороканской плотью по животам и бедрам, и просили бы нежного белого мальчика расстегнуть рубашечку... еще одну пуговичку... а еще одну? а... еще одну?? покуда дерзкие руки сами не потянули бы его любимые заношенные джинсики (ces jolies pantalons blue) книзу, оголяя драгоценный корешок... Как было бы романтично, если бы влюбленные юноши соблазнили бы ангела своею любовью!... Просто так мне сейчас пригрезилось в гуле самолета, в большом уютном кресле, перед его фотографией в экране моего Powerbook. А почему - и сам не знаю, я-то его соблазнил...

(Так уж получилось, что эти морокканские юноши, о которых мне рассказал как-то ночью мой Ангел, метко и точно попали в мой эстетический пласт. Как, например, мисс Монро попадает в эстетический пласт вечно сватающейся Лиз Тейлор - хех, ваятельницы любви... Или вот Тимофеев, несомненно замечательный эстет - прямо-тки Laura Biogotti с ее розовеньким, голубеньким, зелененьким! Я в полном восторге от его сладко, беспечно ебущихся мальчиков - о, Мадонна, неужели этот праздник души, тела и воображения кто-то может назвать грязью! Таким эпитетом я бы наградил то, что стало производиться по стопам маэстро Тимофеева.

Мой эстетический мир, конечно, немного тяготеет к Востоку, и я был заворожен этой маленькой историей в кустах Трокадеро, тем более, что понимаю толк в морокканских юношах. Они мотыльками не раз появлялись в моей жизни в таких местах, как Ницца или Амстердам, смуглотелые и очень страстные, они беззаветно отдавались - ласковые, ненасытные, но быстро - через несколько дней - остывающие и легко расстающиеся - навсегда.)

Но вернемся к Жан-Клоду. Печальный и подавленный чужой любовью, он поплелся домой, беспокойно ощущая в себе загадочное "Я люблю его!", услышанное от морокканского юноши. Отпустив с поводка Клико, Жан-Клод механически пошел в балетный класс, где, как известно, сочувствия не ищут, а над сомнениями смеются. Где учат прыгать, затягивая приземление хитроумным поворотом стопы и изгибом колен, так что впечатление, что тело парит, как легкий лепесток цветка на ветру, и дамы в ложах замирают, а мужчины тянут руки - подхватить (в мечтах, в мечтах, мой друг!.. Сержик, где ты?).

Вот таким, разочарованным непостижимостью чужой любви, грубостью общепризнанных лесбиянов, но переполненный странной истомой, и прилетел мой Ангел в Северную Вирджинию к своей тетушке - моей доброй соседке. Жаркий июнь был в разгаре.

Собственно говоря, встретились мы совершенно неожиданно, и в месте, совершенно не предназначенном для встречи с ангелами - в дешевом ресторане "Red Lobster", изобретенном для удовлетворения невзыскательных вкусов детворы из семей среднего достатка и потому вечно наполненном детским гвалтом. Меня против воли туда потащили мои мальчики. Одного мальчика некоторые из вас знают как Микки, а про другого, Клауса, я вам еще порасскажу. Чем руководствовалась тетушка - я не знаю. Может быть, просто экономией: в Red Lobster больше $50 на человека не потратить.

Они входили, мы выходили. Пацаны побежали в машину, а я... Понимаете, он настолько красив и изящен, что не заметить его невозможно. А, оказавшись замеченным, он отвлекает от всего: под гулкий стук сердца его хочется разглядывать, наблюдать гримасски на лице, движения рук... в штанах... или вот вдруг вспыхнувший на мгновенье интерес к вам. Ох эти мне первые и неожиданные встречи! Они запоминаются, поскольку несут тайну, как вздорные гороскопы.

Тетушка воскликнула, я с трудом оторвал взгляд от гордого искусителя и, конечно, обнял ее, нагнув к щеке голову. Поправляя тяжелые итальянские монисты, прикрывающие морщинистую шею, она подвела ко мне ослепительного мальчика.

- Il s'appelle Jean-Claude, - представила она его, и несравненное создание протянуло мне ладошку, которой только что упоительно копошилось в своих штаниках. И эти молекулы упоения тут же безжалостными аллергенами проникли в меня сквозь кожу. Я держал его ладошку и не мог отпустить, как вампир я хотел, понимаете, втянуть в себя эти молекулы, адсорбировать их, и когда он начал как бы выдергивать ладошку, я сжал ее покрепче, еще чего, дескать, ладошки вырывать, да так скоро - но он не подал вида, он решил про себя, что с меня хватит. Он тянул и выдергивал. А я не давал, безрассудно сжимая ее все крепче, но он крепился. Он лишь чуть поджал губы, потешно и лишь одному мне показывая, что он может и обидеться.

- Да он У ВАС красавец - не удержался я, вложив в пожатие немного больше силы. Мальчик начал потирать коленкой о коленку, но более виду не подал.

- Да, да! - обрадовалась тетушка, - он просто ангел, не правда ли?

- Ангел! - выдохнул я, поняв ее лучше, чем она подозревала, и отпустил священную ладошку. - Почему бы ему не познакомиться с вашими мальчиками? - зажигательно предположила тетушка. - Они так веселятся у вас в бассейне (да уж, "веселятся"!), их слышно на всю округу (знаю, это тоже моя проблема).

- Действительно! - воскликнул я и хуй мой встал от перспективы увидеть мальчика-ангела в моем бассейне. - Действительно, приходи! - Позже, посмеиваясь, Жан-Клод мне рассказывал, что он почувствовал, что у меня встал на него хуй, такой поток желания, обожания и вожделения хлынул на него из моих, понимаете ли, глаз. Фантазировал, конечно. - У меня плавок нету - буркнул Ангел.

- Ну и что, мы будем купаться голышом - ответил я, тайком обнюхивая ладонь, пытаясь найти запах его ладошки, оставленный пожатием в моей руке. Воздуха вдруг перестало хватать моим легким, и я почувствовал, что кончаю...

- Ах, вы все шутите! - обрадовалась тетушка, и щеки ее покрылись румянцем. 'Тоже сейчас кончит" - решил я, понимая, что женщины после 55-ти поразительно возбудимы.

***

Я, кстати, вполне оправдываю интерес стареющих дам к свежайшим юношам. Как никто, они понимают томленье юной несведующей души, а избыточная деликатность, такт и ум делает их великолепными педагогами в сердечных делах. Я сам испытал это в ранней юности, в мире моей тетушки, в ее доме на берегу родного Женевского озера, поверх виноградников, и обжигающие секреты наших тайн за тяжелыми портьерами ее спальных комнат могут составить бесподобный роман в духе Стендаля...

(- Аннетт, - говорила она своей горничной, грубоватой девушке из тех мест, где делают Грюйер, - он (то есть я) принимает здесь у меня ванную... Я устала что-то... поди потри ему спину... Нет, погоди, сними платье... Не бойся, глупенькая, он же такой скромный мальчик, ты же знаешь..."

- Ну что вы, фрау Хелин... Лифчик снять?

Так мне показали девушкину грудь, а по-немногу и все прочее - смешно только, что это произошло уже после того, как я имел секс с настоящим русским мальчиком, и воспоминания о моем хуе, вставленном в его дырочку в попе, и его хриплый шепот ("пойдем ебаться! ну пойде-ем...") будоражат мое воображение больше, чем постепенно раскрываемые прелести Аннетт...

Как постепенно? Ох, мой нетерпеливый читатель, все эти женские хитрости...

Видишь ли, я, простая душа, конечно раскрылся тетушке и про Костика, и даже про Анечку, и как мы пару раз играли втроем. Поначалу она улыбалась, но когда я поведал ей про секс с Костиком, она сильно заинтересовалась.

- Ах, милый... анальный секс с юношей... знаешь, это чрезчур ... своеобразно... - но я твердил, как мне понравилось, и какой он хороший мальчик, и как все это совершенно чисто (ах, прекрати!), и как там туго (нет-нет-нет! Я не хочу знать эти твои подробности!), и что я хочу позвать его на лето в Лозанну - Горби отпустит! - и мы будем здесь у нее, в виноградниках!...

- Глупости, глупости! - твердила тетушка, отбиваясь от моих объятий и жарких но сухих губ. Тетушка крепко задумалась и, видимо решив в одиночку спасать меня от гомосексуализма, стала задерживать у себа в Лозанне дольше чем обычно. - Аннетт, посмотри, какое чудное платье я тебе купила в Jermоli!< p>- Oй, Frau Heleen, можно я примерю!

- Конечно, детка! Ничего, что мой птенчик здесь... Пусть посмотрит на красивую девушку...

- Конечно, Frau Heleen!

- Умница. Разденься и присядь вот здесь... рядом... мы должны подобрать тебе чулки.

- Мой ангел! (это я), как ты думаешь, не слишком ли светлые эти чулки? Потемнее? Помоги же Аннетт снять... Да не так, милый... Чулки нужно скатывать. Аннетт, поставь, детка, ногу сюда...

- Видишь, какой у нее ТАМ пушок! У тебя тоже там пушок...

- Да-да! - игриво подключается Аннетт,- я сама видела, сударь, давеча в ванной...

- Милый, а ты видел девушек ТАМ? Между ног?... Ах, не смущайся, тебе уже пятнадцать!... (Я скромно краснею. Зачем мне им рассказывать про Анечкину щелочку, которую я до сих пор помню пальцами, хуем, губами, - пусть останутся в неведении!)

- А вы поиграйте с Аннетт в игру "Ты мне покажи - я тебе"... Знаете, как мальчики с девочками играют... - раздается совет из-под большого торшера в глубине комнаты. Одеяло на мне топорщится и ходит ходуном...

- Сударь, а можно я теперь посмотрю... - одеяло соскальзывает, глупая жадная Аннетт с сияющими глазами и влажной (и девственной!) половой щелью осторожно берет мой задорный член и из него тут же брызжет в нее семя и стекает по ее острым грудям. И я не отрываясь смотрю в ее глаза.

- Что это? Ой, что это такое мокрое?

- Это сперма. Мужское семя, детка! - раздается из-под торшера, окруженного облаком ароматного "Vogue", досадующий голос тетушки.)

Я не хотел лечиться тетушкиным лекарством.

Любопытства ради, я уступил ей и таки лишил Аннетт формальной невинности. Я сделал это, цинично наблюдая за появлением кровяных разводов на своем обрадовавшемся члене, и вспоминая Костины тугие ягодицы, бьющиеся об Анечку... В отличие от моего обрадовавшегося члена, для меня это не было событием, поскольку я не испытывал к Аннетт никаких душевных чувств. Вскоре у нее появился приятель, который приезжал к ней на мотоцикле. И однажды я увидел их в винограднике: спустив до колен штаны, он ползал за ней и, рыча и наседая, ебал, ебал, ебал, а Аннетт извивалась и жадно поглощала ягоды, срывая распухшими губами с куста. Они были несомненно счастливы.)

***

Тетушка Жан-Клода, конечно, была исполнена здравого смысла, который, кстати, в реальной жизни часто ослабляет воображение. Я совершенно точно знаю, что когда в крутом аргентинском прыжке Клаус забил недаво мяч далеко в ее розарий, он безрассудно помчался туда совершенно голый, как был, и весело болтая писунькой, столкнулся лицом к лицу с хозяйкой ("Я здесь... щас... мне вот мяч... hi!... то есть I am sorry!") - и, выхватив мяч из-под ее ног, помчался назад, сверкая голенькими ягодицами. Конечно, мне очень нравится видеть мальчиков голенькими - но бегать в таком виде к соседям никак нельзя. Америка - страна пуритан, а Вирджиния - их вотчина, так что нечего здесь перед пожилыми дамами писуньками болтать. Передо мной, за высокими заборами кустов, многократно опоясывающими бассейн и площадки - пожалуйста. А к тетушкам - не смей! - наставлял я, но черноглазый чертенок не слушал, а светловолосый любимец лишь посмеивался. Ему-то, светловолосому, что?! Он мальчик невинный (кхе-кхе), да и вообще, его на днях увозят в Италию, раскрывать перед ним мир Микеланджело (от бородатых стариков которого меня всегда подташнивало, а тянущий бессильную руку Адам в Сикстинской капелле вызывает лишь жалость, как отвергнутый всеми пассив...). Микки уезжал в ебаную Италию смотреть ебаного Микеланджело (это его слова, так что не осуждайте). А я оставался один на один с Клаусом, что не предвещало ничего хорошего.

Клаус - самая большая тайна в жизни Микки. Более того, он - нерешенная тайна. Микки не знает, что ему делать с Клаусом. (He is too hot, too fucking hot, man! - сетует мне на него Микки. Я целую его в печальные глаза. Мы живем втроем. Мы и спим втроем. Так и понимайте...

Описать вам Клауса? Он - сын аргентинского пастуха. Высокий широкоплечий статный мальчик с узкими-узкими бедрами, в которых из мяса - только толстый хуй и дивной резьбы ягодицы. Характер у Клауса скверный, он рожден доминантом, эгоистом и легко впадает в ярость. У Клауса совершенно отсутствует чувство вкуса в еде. Как настоящий аргентинский пастух, он признает в еде и сексе только количество. И жадно берет свое. Вот такой у нас Клаус.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. КЛАУС

Как и любой 13-летний аргентинский паренек, у которого проснулась плоть и первые томления в ночи, Клаус страстно хотел секса с девушкой. Но аргентинские красавицы - в лучших католических традициях - крепко берегли свою честь, а если и было средство растопить лед их сердца, то вовсе не в облике 13-летнего мальчишки с пустыми карманами. Одним словом, тоска, и Клаус это быстро понял. Но вслушиваясь в разговоры друзьей, которые вовсе и не друзья были, а так, шпана и бездельники, он как-то умудрился связать вместе $$ и понятия "сосать" и "ебать". Причем эти самые заветные $$ должны были достаться в награду смельчаку за добровольное разрешение "сосать" и "ебать" себя самого. Ну ладно "сосать" - это Клаус еще мог понять, разглядывая свой горящий перманентным зудом член, но вот "ебать" - этого Клаус ршительно не мог не то что понять, но даже и вообразить.

Клаус не мог вообразить как мужчины ебут пацанов - до тех пор, пока не увидел сам. А увидел он, надо сказать, сцену скверную, так что если у вас слабые нервы, то пожалуй дальше и не читайте, а спокойно переходите к следующему перегибу, там все будет розовенькое, гладенькое и холеное.

Получилось так (а как -я, поверьте, не знаю), что Клауса познакомили с мальчиком, который был уличным проституткой. Мальчик был бездомный, дерганный и сонный. Вернее какой-то беспокойный. Оказалось, он не просто наркоман, как большинство бездомных пацанов на улицах Буэнос Айреса. Он имел слабость к крэк-кокаину, а это дело, сами знаете... Лет ему было где-то 12, одним словом мало лет, но в самый раз для проституции. И умел он оказывается все, как сам и говорил, полудремный, обмякший, наебавшийся за ночь с десятком мужиков. Нравилась им, как позднее понял Клаус, как шептал он мне, вспоминая, нравилась им его тугая попка, в которой-то и было всего - дырочка да две булочки. И эту-то свою главную валюту, едва прикрытую протертыми шортиками, он каждый вечер смело нес в район портовых кабаков Буэнос Айреса. Вы там бывали? Я тоже нет, но как и Дориан Грей, мой, кстати, хороший знакомый, хотел бы попробовать... Я не знаю, дружил ли Клаус с этим мальчиком по-настоящему. Но он приходил к нему днем в какую-то конуру, сделанную из фанерных, кое-где обитых жестью ящиков, и приносил он ему либо хамбургер, либо сэндвич. А после того, как однажды мальчик-проститутка спустил, как ни в чем не бывало, шортики и сел, прислонившись к стене, так что попка его сама широко раскрылась, и Клаус увидел красную воспаленную дырочку его ануса, он понял... мальчик хрипло посмеивался, и говорил, что ночью продал себя бразильскому бродяге-шкиперу, а у него оказался такой здоровенный хуй... такой здоровый-здоро-овый (показывал мальчик), и когда он повел его ебать, то все никак не мог вставить, и было очень больно... Так что нужен теперь мальчику какой-то-тизоновый крем, он хорошо лечит...

Клаус жалел мальчика, но при этом дико возбудился, и даже не мог скрыть досаду, когда мальчик натянул шортики назад. Настолько возбудился, что пообещал тут же раздобыть треклятый крем...

Они побежали в сторону центра и, пока Клаус бегал домой, мальчик-проститутка терпеливо ждал его неподалеку, в сени опадающих цветами майских кустов. Затем они вернулись в ящик, в котором жил мальчик, они закрыли дверь на задвижку, и мальчик разделся донага. Он был первый голенький мальчик в жизни Клауса. И он совершенно не стеснялся Клауса, не то что его брат или другие ребята. Мальчик-проститутка не стеснялся его. Он также не стеснялся перед Клаусом того, что он - мальчик-проститутка. Он говорил, что, конечно, ебаться очень (очень!) приятно, но только с хорошими мужиками, которые любют и жалеют. А с теми, которые не любют, и не жалеют - какой с них спрос, с ними нужно все быстро сделать, если можно - то и стырить чего-нибудь, ибо чего же и не стырить, если они не любют, а только ебаться хотят... с маленьким... да и пьяные они, суки. Так рассуждая, он лег на свой истрепанный матрас, широко раскинул ноги и стал намазывать пальцем свою воспаленную дырочку в попе. Потом он стал засовывать пальцы в попу потому, что трещины, оказывается, были и в глубине, и Клаус сидел рядом и с горящими щеками наблюдал, как палец мальчика скользит туда-назад. Туда-назад. Клаус не мог ничего с собой поделать, он положил руку на яички мальчика и стал их ласкать...

А потом мальчик уговорил Клауса прятать для него деньги. Чтобы клиент или иной злоумышленник не отобрал. И повел его в притон. Настоящий, понимаете, притон, где взрослые мужчины могут найти мальчиков. А как туда пройти - и не спрашивайте.

(крутой перегиб. Только для взрослых и сознательных педофилов. "Бойлаверам" не читать, и даже не подглядывать!)

Мальчик-проститутка лежал на протертом старом топчане от просторной американской кровати. Топчан был сплошь покрыт пятнами. Нехорошими пятнами. Сами знаете- какими. Но мальчик лежал на них чистым розовеньким лепестком растерзанного тюльпана, голенький и спокойный, лишь тряпочка прикрывала его между ног. Над ним висела немощная, скорее тусклая (потому, что грязная) лампочка. Он лежал за запертой дверью, а к окошку в этой двери подходили нетрезвые моряки и вообще любопытные бродяги. И парень, одетый в желтую рубашку и черные вельветовые брюки, заметив любопытство в глазах, делал им знак и шептал: "Посмотреть - двадцать. А ебать - как сговоритесь". Мужики недоверчиво посматривали, потирая себя в паху, и вскоре их собралось аж человек десять. Тогда парень в желтой рубашке и черных вельветовых брюках, собрав деньги, задернул штору и открыл ключом дверь. Мужчины вошли, и мальчик им виновато улыбнулся. Они стояли и, раздувая ноздри, смотрели на него - как десяток шмелей на цветок. Чего им в этом полумраке смущаться?! Маленький мальчик лежит голенький, как девочка, только сосочки блестят, да тряпочка прикрывает, и под ней что-то шевелится. "C'mon!" - командует ему досадливо хозяин, и мальчик проворно сдернул тряпицу, а там только голенькая попка чернеет разрезом между коленок, да, накрывая яички, полусонный и полунабухший, но не детский уже членик... Одним словом, есть на что посмотреть. Да к тому же мальчик и коленки раздвинул пошире, чтобы дырочка им всем была видна, а потом даже на коленки перевернулся и палец вставил - ну просто Бангкок, а не Буэнос. Мужики, конечно, расцвели от такой смелости - дите все-таки, но глаза налились кровью - как у косовских насильников, которые, побродив от дома к дому, не спеша выбирают себе пацана или девочку, и потом здесь же, в комнате, за закрытой дверью, почти бесшумно насилуют их, меняясь местами, забивая потный волосатый сербский хуй в уже переполненное спермой тельце, чтоб знали потомки янычар, чье семя победило... (И потом, под конец, зовут ухмыляющегося охранника, который держал под дулом перепуганных родственников: доебать под ободряющие победные крики. Пастухи, что с них взять. Они мало чем от янычар-то по своему развитию отличаются, и глупо искать среди них политических злоумышленников. ) В общем, хорошего мало, когда у мужчин глаза кровью наливаются. А мальчик совсем разыгрался, встал на коленки и стал им показывать, как головка у него из членика выскальзывает. Туда-назад, туда-назад: дразнился. И этой нехитрой гимнастикой растопил сердца моряков (мне очень интересно, что там с юнгами-то делали в те дикие времена, когда королева Виктория еще не взялась по-настоящему наводить порядок в своем флоте. Слух ходит, что юнги там соревновались, кто из них выносливей, и морячки-пираты за них порой смерть принимали!)

Затем парень коротко свиснул, и в каморку вошел юноша, полных аргентинских пятнадцати лет, кудрявые локоны потомка конкистадоров падали на плечи, тонкий, как у храмовых индийских танцовщиц живот призывно манил голым пупком на гибкой подвижной талии. И только черные протерые холщовые шорты прикрывали восхитительный арсенал юного самца, о восхитительности которого слагают песни. Моряки расступились, но руки уже непроизвольно потянулись прикоснуться к юноше, и нужно ли объяснять, что стремились они к булочкам, гордо выпяченным под худыми шортиками, то есть как раз к тому, что так манит нас в юношах. (А если не манит, то вам нужно срочно лечиться). А одна смелая рука скользнула в пах, но юноша оттолкнул ее, ухмыльнувшись... Нехуй тут руки распускать(как говаривал Костик, когда я хотел его в третий раз подряд...)

А потом, как и водится в мире чистогана - не знаю, как у вас - юноша-конкистадор повернулся к морякам и проходимцам лицом и как бы потянул было шорты вниз, и даже, понимаете, волосики там, совсем у корешка уже как бы показались, такие волосики, от которых у меня встает и шевелится, но шельмец натянул шортики назад и полный гордого безразличия, повернулся спиной. И тогда захрустела первая купюра, засунутая прямо туда, где белела конкистадорская ягодица. Потом еще одна, и еще, еще... Юноша собрал улов, пересчитал неспеша и точно, послюнявив карандаш, записал на бумажечке, перетянул все резинкой и бросил через головы вожделеющих зрителей в руки Клауса. Когда Клаус вернулся, юноша уже стоял перед моряками и дразнил их своим хуем, медленно дроча и вращая бедрами. Мужики, конечно, сопели, протягивали деньги, но он не спешил, томил их, и наконец, выгнув пах, дал свой хуй в ладонь самого щедрого...

(нам с вами ясно, что если паренек дает себя потрогать за неприличное место одному, то остальным тоже горит, а денежки уже просто летят под ноги. Осязание, это, знаете ли, трудно насыщаемое чувство. Я видел классных парней, которые впадали в кому и оргазм, просто лаская пацанов, и там ведь даже до сосания не доходило - достаточен был уже просто ошеломляющий восторг юного, налитого сексом от яичек до ушей тела, и та его особая податливость и шелковистость, что сводит с ума, да снующая трепетность молоденького хуя... Девушки этого не понимают, и уже хотя бы поэтому только-только созревшие пацаны должны бы попробовать мужчину!

Я хочу немного развить эту мысль. Я, конечно, не предполагаю, что какой-нибудь Ванечка, додрочив до первых струек, непременно должен побежать к усталому соседу с дозой Вазелина. Нет. Но я думаю, пора признаться, что институт семьи не должен вступать в противоречие с "институтом секса". И если этот усталый сосед как-то вечером увидит того же Ванечку, сидящего на скамейке под пышными соцветьями весенней яблони, Ванечку - колени раскинуты, рубашка расстегнута, щеки алеют... право же, пусть сосед присядет рядом, и положил ладонь на его коленку, и осторожно обнимет за плечи, и прикоснется подбородком и пушистому ушку, и скажет что-то, от чего мальчик зардеет и застесняется, а если не убежит - то и положит ладонь на талию, и т.д., и т.д. - дай им Бог, и не мешайте).

Но, с другой стороны, им только дай - морякам да "бойлаверам", - они ведь тут же и ебаться захотят, и если кто-то думает, что нежное тельце приятно только ласкать, тот сильно ошибается: мужик на то и мужик, чтоб взять свое, поиграть мышцами всласть, обхватить мощными бедрами, и, кусая губы и язык, уверенно выебать - c'est la vie. Паренек с локонами, конечно, знал эту азбуку, и почувствовав, как крепкие ладони все смелее тянут его к себе, и ощутив мясистое прикосновение нескольких выскользнувших из брюк концов, он хрипло крикнул и прыгнул на топчан.

"Эй-эй-эй, парни! - воскликнул обладатель желтой рубашки и черных вельветовых брюк - не шали, бля, щас нахуй перестреляю всех!" - и лениво вытащил револвер.

Страсти мгновенно угасли, как это всегда и бывает среди хмельной публики, где преобладают немцы, и начался Спектакль. Просто юноша презрительно скривил губы, придвинул напрягшуюся струну к сонно-безразличному мальчишке, шлепнул его, чтоб размяк, и вставил. Два мальчика неспешно ебались, а мужики онанировали, глядя на них, и придвигались, придвигались, придвигались. Парень в желтой рубашке и Клаус собирали мелкие купюры, которые мужчины кидали, чтобы прикоснуться к совокупляющимся мальчикам, подержать их за яички, за ритмично бьющие ягодицы. И в истоме от невероятного приключения, один за другим обливали этих мальчиков своей спермой и поспешно уходили. Пока не осталось только трое.

И когда одинокая ладонь легла на напрягшуюся ягодицу конкостадора, он, глянув прямо в затуманенные задумчивые глаза, спросил: "Хочешь его?" - и, словно указывая, всадил поглубже в пискнувшего от неожиданности цыпленка. Задумчивые глаза прикрылись в знак согласия. - Этот пацан мой. Я тебе даю его за $150." И словно в доказательство своего права на хрупкое тельце, он заставил его круто выгнуться и начал по-настоящему ебать.

- Тю-тю-тю, сто-пятьдесят!, - воскликнул кто-то из как бы уходящих.

- Тогда смотри и дрочи, - резонно заметил на это пацан. - Знаешь как туго идет! - добавил он для скаредных немцев. - Ну что, берешь?"

- Да, - ответил обладатель задумчивых глаз, и его спутник, старше лет на 20, расстегнул кошелек из крокодиловой кожи, на котором было скромно выдавлено "Gucci". У вас такого нет и верно никогда не будет.

- Tы его делаешь первым! - кивнул ему конкистадор, жадно комкая три сотни. - А кто хочет со мной? Смотри какая попка!, - и он действительно стал выгибать ее, а она была, сами знаете, ох и ах!

- Я, я - зашептал ему молодой бродяга, потирая здоровенный холмик в паху (не я ли это был?).

- Ну ... пойдем, - вздохнул юноша и, оттолкнув мальчика, выдернул из него член. И брезгливо стянул порванный презерватив. (Действительно, чего там с мальчишкой ебаться. То ли сейчас ЕГО самого сделают - только держись за уши!) И тогда Бродяга схватил юношу на руки, и черные локоны рассыпались по его груди. И, толкнув ногой дверь, из которой полчаса назад юноша появился, он завоевателем утащил 15-летнего искусителя в темный проем. Так лиса уносит цыпленка - загрызть. Так бродяга потащил мальчишку - ебать. Чтоб там, в незнакомом полумраке, усадить мальчишку на свой хуй и улыбаясь, под хриплые постанывания неугомонно снующего на его хуе пацана, играться его штучками - нет в мире любовников забавнее пятнадцатилетних конкистадоров!

***

Как я вместе с вами понял из сумбурных описаний бедолаги-Клауса, в каморке, где на топчанчике лежал голенький мальчишка, осталось трое мужчин и сам Клаус, а почему он там оказался - мы знаем: он спасал мальчишкины деньги. Как белка закапывает всякую всячину - Клаус засовывал, подозрительно оглядываясь, ничтожную аргентинскую валюту (которую и валютой-то называть жалко), а также универсальные зеленые доллары по заранее намеченным щелям, которых в тех местах, поверьте - множество. А еще, признался мне краснея Клаус, он задержался там, потому, что хотя и жалел мальчика, но странно жалел... Клаус хотел ему добра, но в то же самое время он хотел видеть, что с мальчиком будут делать - очень хотел, до дрожи и затемнения мозгов. Ведь же мальчик же и так уже проститутка,- рассуждал Клаус. - И каждый день его... это... Так что какая там мальчику разница... А Клаус - он так пылал!

(В глубине души, за тяжелой бархатной портьерой совести, прикрывающей розовеющее горнило чувственности, Клаус, понимаете ли, хотел, чтобы мальчика изнасиловали. Прямо здесь. Сейчас. При нем. Чтоб его ебали, а Клаус бы страдал, вожделея... Чтоб насиловали безжалостно, сразу двое мужчин - разгорался воображением Клаус, рассказывая мне, - чтобы мальчик давился толстым волосатым хуем во рту, опрокинутый кверху попкой, и с другой стороны его -ухх, бля, в знакомую Клаусу дырочку, которую он, кстати, (уверяет меня Клаус) познал - прямо туда, в жаркую сердцевину, безжалостно, бля, то есть крепко и до Ора ебал бы вон тот... в фуражке. Клаус почему-то хотел услышать мальчишкины стоны - он бы тогда и убежал, и начал бы плакать, но ему хотелось половых мышц и чужой боли...

Вот какой на самом деле Клаус! А ведь он своеобразно любил мальчика-проститутку. Даже плакал, вспоминая. Любовь, знаете, злА...)

Будь я на месте Клауса, я бы, конечно, припустил без оглядки и бежал бы аж до Рио - ибо когда трое мужчин молча окружают голенького мальчика, и один (рыжий, в широкополой шляпе - одним словом, "гад", как окрестил его Клаус) уже спустил штаны до колен, то и второму мальчику, даже такому юркому как Клаус, может не поздоровиться. Но вот таков, понимаете, Клаус, глубину раздирающих его страстей познать невозможно: он трепетал, дрожал, сжимая в кармане перочинный ножик, и молил про себя: "Ну?! Ну же?!! Ну!!!" и завороженный, глядел на загнутый мощный хуй ... этого, ну гада, в шляпе.

Рыжий парень в расстегнутых штанах взглянул на мужчину в белом костюме, тот кивнул, и тогда "гад", подхватив мальчика под живот, потянул его, беленькой попкой кверху, на свой, обтянутый презервативом здоровенный хуй. Клаус отвернулся и почувствовал, как его сперма забила фонтанчиками прямо в штаны.

Когда Клаус очнулся, он обнаружил, что мальчик преспокойно сидит, скрестив коленки, никто его не "насилует" (хотя из смежной комнаты раздаются стоны и сетования Конкистадора, а также шлепки и глухие, знаете, смешки). И все смотрят на него, на Клауса. Он попятился, попятился, скользнул в дверь и муторно пыльным коридором (это вам не Лувр) выскочил на свет божий, то есть на улицу перед портовым кабаком.

Юркнув в толпу мальчишек и зевак, которых всегда полно в таких местах, Клаус не сразу сообразил, что все они как бы сгрудились перед чем-то черным, огромным и очень полированным. Это был большой, вернее непривычно высокий лимузин с фигуркой, расправляющей крылья - на радиаторе.

Затем толпа как бы расступилась, и из знакомой подворотни вышел тот самый мужчина в белом смокинге, рыжий гад в шляпе (но с застегнутыми штанами) и парень в фуражке. Эти двое как бы пробивали путь сквозь толпу, а затем парень в фуражке расторопно раскрыл заднюю уютную дверь перед господином. Но тот не спешил. Он разглядывал толпу, словно отыскивая кого-то. И самое невероятное, что на пальце этого господина сверкал огромный перстень, такой, каких в Буэнос Айресе на улицах не носят.

- Бляяяя - прошептала толпа мальчишек - Миллионе-ер!
- Миллиардэррр! - убедительно поправил незнакомый долговязый (и оттого, конечно, значительно более всё знающий) парень. Сердце у Клауса подпрыгнуло и свалилось в бездну. - Аххххххххх!!- прошелестела мальчишеская толпа.

Мужчина в белом смокинге испытующе посмотрел на него тяжелым взглядом хозяина жизни и сделал ЕМУ приглашающий жест. Клаус победно взглянул на онемевших приятелей и скользнул в Роллс-Ройс. В большой машине было прохладно и темновато от затемненных окон. Салон был отгорожен от водительского дивана зеркальным окном, в котором Клаус разглядел свое изумленное лицо, голую грудь и ... внимательный взгляд человека в белом пиджаке. Он обернулся на этот взгляд, который спокойно гулял от Клаусовых сосков до пупка, и покорно приспустил шортики, увидев требовательный знак пальца с перстнем. Он почти в отчаянии смотрел на свои жалкие яички, мясисто обмякший членик, и подумал, что его сейчас выбросят из этого сказочного мира как ненужного жалкого уличного котенка... От этих мыслей член у Клауса совсем сжался и превратился в маленький ничтожный членик, жалкую писуньку, инструмент мочеиспискания дошкольника, и куда уж ему, этому триллиардеру знать, что на месте этой ничтожной фиговинки у Клауса может встать здоровенный, как у мужиков (которые ебали того пацана) хуй. Но мужчина, казалось, не сердился, наоборот, протянув ладонь, он взял Клауса за его низко опустившиеся яички и начал их щупать, с улыбкой глядя в глаза мальчика - так щупать, словно пытался обнаружить, на чем они там подвешены. Больно щупал, изнутри, покуда мальчик не начал вырываться. Тогда он ослабил пальцы и примирительно потянул его за эти самые яички к себе. Клаус немного испугался, но как и любой мальчик, которого взрослый держит за яички, выгнул свой крутой и лишь чуть-чуть покрытый волосками лобок навстречу триллионеру. Дескать, даю. Играйся. Но биллионер сделал нечто совершенно непонятное, он спокойно обнюхивал половые органы мальчика, придерживая их на ладони, как на тарелочке. А потом он сдернул кожицу с Клаусового размягченного членика и сильно помяв его заголившийся стебелек, отпустил и теперь уже стал нюхать свою ладонь. "Мальчишеский запах Аргентины...", - сказал он скорее самому себе.

- Ну, что же мы с тобой будем делать?, - спросил он, привлекая мальчика себе на колени. Клаус сел, прямо голенькой попкой на эти колени, и забросил ноги на диван. Мужчина спустил его шортики к лодыжкам, Клаус весело раскинул колени, и его членик начал наливаться.- A? Чего бы ты хотел?
- Электрогитару и мотоцикл! - выпалил Клаус, подыгрывая лобком дрочащей его руке.
- Какой мотоцикл?! - заинтересовался годзиллионер (бля! - добавлю от себя к его вопросу - бля!)
- Harley Davidson! - скромно воскликнул юный знаток, почувствовав, что его минута пришла. Членик его стал хитро наливаться.
- Ха, а я вот про это спрашиваю! - усмехнулся мужчина и пошлепал налившимся юными соками хуем Клауса по животу.
- Ну это... С девчонкой!.... - задохнулся Клаус.
- Что с девчонкой?
-Я хочу с девчонкой... попробовать...
- Что попробовать?!
- Ну это... секс с нею...
- Ха-ха-ха! - громко засмеялся триллионер. - А со мной?
- Что с вами?
- Секс...
- Вы меня ... в попу будете? да?
- Секс-то? ну посмотрим, посмотрим... - мужчина продолжал машинально, легко но необычно чувственно дрочить его. Знаете, есть такая особая порода мужчин, которые умеют ТАК дрочить пацанов, что тем хочется еще, и еще, и ЕЩЕ, ЕЩЕ! Е-ЩЩО!!!! Mашина плавно скользила по дороге. Клаус размяк.

Они приехали на виллу, и Клаус увидел, как открылись и потом закрылись за ними высокие железные ворота. Он попытался натянуть свои шортики, но мужчина лишь отрицательно покачал головой. Так, голенький, он вышел из машины, и предстал перед глазами молодого , странно одетого рыжеволосого парня, который принял у вельможи трость и шляпу, и, послушно повернув голову в сторону Клауса, кивал, выслушивая приказания ("помыть, проверить, показать доктору...")

И действительно, голенького Клауса повели прямиком в большую и просторную ванную комнату, где была какая-то молодая женщина. Женщина улыбнулась Клаусу и он тотчас перестал стесняться. Просто он попал в мир, где триллиардеры обитают среди голеньких мальчиков. Квинтиллионера и хозяина жизни звали Грег.

Изумительным Клаусу показалось, однако, что никто его не обижал, не принуждал делать грязные вещи. Даже рыжий его не трогал, хотя время от времени подзывал кого-нибудь из ребят и уводил с собой - на 2-3 дня. Мальчики возвращались с распухшими губами, держались в стороне, терлись коленками, заметно часто бегали в туалет, и старшие мальчики им развратно улыбались, делали неприличные жесты и звали сходить за Красную Дверь. Мальчики всегда бегали туда, когда у них поднимался член, а происходило это часто. Клаусу же, вместе с парой других мальчиков, Рыжий гад, улыбаясь, запретил ходить за Красную Дверь. Так что Клаус с утра до вечера, вместе с другими мальчиками, бегал по большому дому почти что голенький - и в таком виде, недели через две, оказался на борту большой белой яхты, которая, величественно разрезая беспечные волны, привезла его в Сан Франциско. Об этом гласила его последняя и единственная открытка маме ("Я в Сан-Фр. с ребятыми, Мине тут харошо. Ciao = Клауз")

Harley Davidson

Тщательно растерев тело и причесав мокрые волосы, Клаус натянул шелковые boxers, в крапинку, и побежал было вслед за мальчиками, но в проходе столкнулся с рыжим Шином. Тот обнял его за плечи и, усмехнувшись, сказал: "Ну пошли, Клаус. Хозяин зовет."
- Да не бойся ты, - успокаивал его Рыжий. - Повеселимся. Поиграем немножко. Подарки получишь.
Но Клаус дрожал. За высокой полированной дверью оказалась большая овальная комната, освещенная монументальными бронзовыми торшерами. В центре находился 6-метровый (я его видел, поверьте) овальный же топчан обтянутый мягкой свиной кожей, покрытый простынями и подушками. Над топчаном бездонной пропастью светился зеркальный плафон. Впрочем зеркала поглощали пространство и по периметру комнаты. А еще Клаус заметил какие-то странные станки, установленные вблизи от ложа.

На ложе, в длинном халате, лежал Грег, а рядом, выгибаясь попкой, находился обнаженный юноша, которого Клаус, конечно, видел и в бассейне, и в душевых комнатах, и за обеденным столом - и помнил его повергающий в смятение насмешливый раздевающий взгляд принца или кинизвезды - одним словом, взгляд уверенного в своей неотразимой красоте юноши-гомосексуалиста. Он лежал, зарывшись лицом в халат Хозяина, его затылок ритмично двигался, а коленки нетерпеливо терлись о простыни.

Грег оттолкнул его, и юноша откинулся на спину, раскрылся в восхитительной наготе возбужденного юного самца (знаете - коленки в стороны, хуй торчит...), и, улыбаясь, отирал локтем влажные губы.

- Hey Klaus! C'mon over here! - крикнул ему Грег и заправил полы халата.
- Сбрось трусы! - тихо приказал Шин и легонько шлепнул Клауса по тугой попке. Клаус обреченно вздохнул и, быстро стянув трусики, полез на это гигантское ложе. Знакомая рука сразу взяла его за мальчишескую гроздь и потянула на себя.
- Хочешь вина? - протянул руку Хозяин, и Шин подал ему большой бокал, наполовину наполненный темным, как кровь, Bordeaux.
- Иди ко мне, - тянул его за половые органы, лаская яички, Грег - Иди... Не бойся. Опусти членик в вино. Что ежишься? Оно теплое. Красное теплое вино... Опусти в него членик. Нет, дай-ка я тебе... стяну крайнюю плоть... Так, а теперь надвинь. И еще, еще так....
Клаус почувствовал, как губы легли на его шею. Шин, то был Шин - он терся о мальчика своим огромным двадцатисантиметровым хуем и целовал его шею. Другой паренек раскуривал джойнт, сладковатый дым растекался по комнате.
- О Дева Мария, спаси и помилуй... - подумал Клаус, взял протянутую ему трубочку и затянулся.

- Oh, man, Он сосал мне хуй и обмакивал в вино, и снова сосал. Бля. А потом, знаешь, спрашивает, ебали ли меня мужики. - рассказывает мне Клаус. Идет дождь. Мы вдвоем лежим под тяжелыми пуховиками, и я играю его сосочком, яичками, я легонько дрочу его, и понимаю - все так и было. Все так и было.
- Ебали ли меня... а я говорю, что нет, не ебали. А он меня опять сосет, и говорит, смотри какой у Шина здоровый хуй. А там, знаешь, полено! Бревно торчит, и он мне его на живот кладет...
- А потом он мне грит, что, грит, повернись на бок, грит... Он, грит, ебать требя не будет... а потрется хуем о твою дырку в заднице. А я что... I am high, man, все плывет... Грег сосет меня, а этот ... смазал, бля, хуй себе и тычется им...
прямо в дырку... (Язык у Клауса всегда такой грубый, так что у вас есть представление)
- Тебе нравилось, Клаус? - спрашиваю я. Он молчит. Долго молчит. Затем поднимается, скручивает джойн, раскуривает. Нежная еще нагота стремительно созревшего мальчика слепит мне глаза. Он садится рядом.
- Знаешь, мне муторно было. Необычно это... И хуй уж больно здоровый... Да, а этот, пацан голый, он сначала дрочился, а потом Шин начал его сосать.
- Ну а потом что?
- А потом я кончил... прямо в рот Боссу... И уж анус почти раскрылся, еще немного, и выебали бы меня как цыпленка... Но Он облизнулся и, грит, давай, пацан, все до капли... И палец в самую дырку вставил, на простату надавил, а я чо, я ору - секс, бля... Класс. А потом, смотрю, тот тацан на коленки бух, а Шин шлепнул его пару раз и всадил... Пацан хоть и орет, но, понимаешь, улыбается, кайф. Вот. А Босс грит, теперь ты пососи... вот тогда я и попробовал царский хуй...
- А у меня какой?
- У тебя хуй мужчины.- Клаус нежно ласкается. - А там был царский... Ну это ... таким не ебутся, - пояснил, наконец, Клаус.
- А потом Шин сказал тому пацану сесть на станок, ноги за уши, и пристегнул его. И потом они его вдвоем ебали... и меня звали...
- А ты?....
.....

Если верить Клаусу, наутро его ждал Harley Davidson с розовой ленточкой через радиатор. И Клаус чувствовал себя прекрасно, он хотел беспечно ебаться хоть с кенгуру и даже постарался бы впустить в себя 10 in. рыжего хуя. Но к вечеру его ждал новый подарок, настоящая живая девочка.

(Честно говоря, я не сильно склонен верить истории с мотоциклом. Эта игрушка стоит чуть дороговато для подарка. А у богатых, по-настоящему богатых людей, как вы хорошо знаете, денег как правило нет. Все их состояние обязательно переведено в бумаги или инвестировано, а совокупный банковский счет не превышает $30-50 тысяч, так сказать, на текущие расходы кухни и садовника. Да и зачем мальчику мотоцикл стоимостью 15-20 тысяч, если у этого мальчика нет не только документов, но и собственных штанов! Так что, если уж Грег и купил Harley Davidson, то скорее для себя самого: покупаем же мы с вами себе ненужную авторучку или третью пару солнечных очков, чтоб позже обнаружить, что наш юный друг ковыряет этим в лазерном принтере...)

Зная о Греге больше, чем Клаус, я меньше всего интересуюсь сексуальными пристрастиями этого человека, мне не интересно что взрослые мужчины делают, чтоб развлечься в постели. Но когда Клаус упомянул о девочке... и самодовольно начал играться своими штучками... я сразу ему поверил. Видите ли, Клаус, в сущности, стопроцентный гетеросексуал, его пристрастия к девочкам совершенно несомненны, причем - именно к девочкам, к тонкогрудым девственницам! Нет темы, которая бы заводила Клауса сильнее! Он постоянно насилует меня, заставляя рассказывать в самых-самых смелых деталях о лишенных мною чести и девственности девчонках. Он садится мне на грудь, положив хуй на грудь, коленки - по-бокам, и, хрипло посмеиваясь (голос ломается), допытывается:
- А ты палец туда всовывал?
("всовывал"! - надо же! Я сейчас вспоминаю это "расширИ", выпаленное кем-то из Тимофеевских мальчиков в отчаянной попытке вставить член в тугую попку...)
- Ну, "всовывал"...
- А она что? Крутилась?
- Ха-ха-хаа! Почему же "крутилась"?
- Когда им хуй всовываешь, они всегда крутются. - Авторитетно заявляет Клаус и начинает тереться о мою грудную клетку. Его булочки стремительно влажнеют.
- Да уж, "знаток"! - посмеиваюсь я.
- Я ебался с девчонками! Помнишь... у Грега...
- Фантазер ты! - Я ласкаю его влажные булочки, и Клаус легко плавится в моих руках, потому и прощает мне "фантазера".
- Грег держал ее на руках и раздвигал... раздвигал ей ноги, и щель у нее, и всякое такое... - голос Клауса слабеет.- А я... не надо... я опять заведусь!..
- Сладкий мой! - я целую его в самый кончик, в дырочку на кончике.
- А я... я в нее всунул! Я правда ебался с ней... Почему ты не веришь?
- По-то-му!...
- Ну почему? почему?
- по... то...муу...- Он садится на мой член, выгибаясь грудью, закинув голову - поразительно трогательно. Но хуй застревает в его дырочке на полпути - он плохо смочил его слюнкой. Мы оба начинаем мучиться этим. Клаус тянется, быстро извлекает тюбик, раскручивает его (морщась от тугой боли) и лишь после этого соскакивает с меня. Он быстро обмазывает мой член (одеяла, пуховики, все летит на пол), опускается на колени, широко разъезжаясь, и быстро смазывая себе дырочку, хрипло зовет: "Ну же?! Ну? "...
.....
- Почему? - вспоминает он вдруг где-то минут через десять, обнимая меня закинутыми назад руками, повернув страдающе-страстное лицо.
- Потому! - ору я на него, всаживая, насаживая, вбивая, - потому! что! ты! увел! (я говорю - "caught") Микки...
Мне обидно. Он замирает.
- Поехали к нему?!" - внезапно говорит Клаус.
- А?
- Давай поедем к нему? Прямо сейчас!!
- .... Давай! - Шепчу я, резко натягився его извивающееся тело, как нетерпеливая дама - тугую перчатку. Сперма брызжет из нас стремительнее слез.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. НАДЕЖДА

В общем, когда вы видите красивую машину (ну, скажем Феррари, добавим - Modena, и отметим, что в душе у вас тоже бьет копытами вздыбленный конь, как на знаменитой эмблеме - ох уж мне эти Феррари!) - в большинстве случаев вам остается усмирить коня, отвернуть голову, закрыть глаза. Недоступность - чувство омерзительное, и я его ненавижу. И поэтому стараюсь себя этому чувству не подвергать: Я стараюсь убедить себя, что мне просто не нужен Ferrari, даже вот если ливрейный лакей и подкатит его к моим воротам.

Но когда вам на голову падает Ангел! Когда он вдруг обнаруживается либо звонким смехом - из зарослей кустарников и dogwoods, которыми обсажены сады моей соседки, либо, вот например, скользнет беспечным взглядом по вашим окнам из Соседушкиного кабриолета (а это, кстати, SL500)... Я замираю. Я стою, не в силах пошевелиться, прикованный к мимолетности его исчезающего присутствия, пораженный в самую глубь моей испуганной этим наваждением, старающейся оставаться спокойной души - и чувствую, как жуткой, набирающей боль язвой начинает болеть сердце.

Тебе, друг, конечно знакомо это чувство. И, проснувшись ночью, ты улыбаешься охватывающему крепкое тело бессилью, и, закинув руки за голову, мечтательно думаешь: Ну-с, брат?! делать-то что же теперь? Как быть-то?!

Думаешь... думаешь... думаешь...

красивый мальчик...
ах, какой красивый, бесподобно красивый мальчик!
нет, какой охуительно красивый нежный мальчик...
уж есть ли шанс?
вот всегда ты - шанс...
а в мечтах-то любовь.
видел его тело? - ему твоя широкая грудь да смазливый лик, как бабочке Рейкьявик...
м-да... Что-то я не заметил в нем никакого интереса ...
Он, поди, девочками обклеен с ног до головы...
помнишь его ноги, когда позавчера он шел в шортах на корт?..
охуительные ноги...
ну вот, ты и онанировать начал... докатился...
а интересно, как у него...
и вообще...
он же тоже онанирует, ведь не маленький...
представляю... в ванной... перед зер-ка-ла-мии... охххх
я бы хотел посмотреть как он онанирует... и чтоб зеркала были со всех сторон
но чтоб он не видел меня... а я бы парил рядом с ним и ласкался о его животик...
я бы струился вокруг него и обхватывал его губами... и губы бы мои бы разходились бы по его телу бы! и я бы это... Я бы заглатывал его голенького, как змей, но он бы этого не чувствовал, а он бы игрался своими штучками, и голова бы у него кружилась, и улыбка блуждала по лицу, как у любого онанирующего мальчика, которого никто не видит...
м-да, а я - при двух-то парнях в доме...
ебаться нужно больше, чтоб сил не оставалось...
(в этот момент я, конечно, начинаю крутиться с бока на бок, потеряв не только сон, но и грезы)

... а пушок! это что-то небесное... над губами...
ммм... губы у него, конечно, бесподобные...
может он развратник?
или гей... хорошо бы...
затащить в машину... нет, позвать покататься...
как же! нужна ему твоя машина...
и куда здесь кататься...
в DC? Lincoln Memorial?
А если ... на бейсбол ... в Атланту?
в отеле... в ванной... нежное тело... розовый мрамор...
идет, скажем, мальчик...
и подвернул себе ногу...
он же стоять не может...
попросит тебя помочь в ванной.. Да! да!! конечно попросит и ты вот ведешь его а на нем только трусики легкие коротенькие такие трусики совсем легонькие трусики и он такой стеснительный прямо в них и садится в ванную а ты его плавно опускаешь и ногу ему... бля! она же голенькая, ножка у него, и ты вот ладонью... выше, выше, выше...ше..ее...
нет, я бы сразу поцеловал его в губы... пусть дергается и все такое а куда он денется если у него нога подвернута а я бы держал его под руки и целовал шею у пацанов шея самое чувствительное место для целования а у него совершенно бесподобная шея помнишь не жалкая бля штучка для башки а крепкая шея гордая шея просто умереть и только...
я ему скажу милыйясхожусума и буду кружить его на руках кружить кружить кружить потом положу в постель начну вытирать а он совсем голенький только коленку б наверное поднял чтоб мне не было видно...
так. где мальчики вывихивают себе ноги? корт ... или нет... на камнях... поехать на водопады... да хоть в Niagara Falls... он там подскользнется и ему наложат гипс и я буду его опекать и буду носить умывать и даже вот писать и попочку ему ополаскивать перед сном... размечтался...
нет гипс это ужасно...
хорошо что Микки уезжает...
поджечь чтоль Клауса? нет он и так не в себе что мне с ними делать уехать чтоль совсем а что если предложить ЕМУ съездить в каньоны в Брайс, Зайон...
брать дешевые отели спать с ним в одной постели я сплю обнаженный и он ... он долго не устоит он будет смотреть на меня и возбуждаться потому что обнаженный молодой мужчина выглядит очень эротично когда прелестные мальчики кружат ему голову
да размечтался спи вот лучше уж утро...
нужно вот что. Нужно свозить его на яхту. Где там эта ебаная яхта? Почему эта блядская страховая компания так долго все делает?! (У меня лодка пострадала в шторм, и теперь ее чинили). О-хо-хо! Почему все так некстати. Уж на лодке бы он у меня не ... да я бы ... Оставил бы Клауса дома. Потом правило - никакой одежды! Сначала увезти миль за тридцать в море, а потом - "никакой одежды!". Выбросить нахуй ее в океан... И тогда... тогда...
он поди и не представляет себе что ты здесь с ЭТИМИ мальчиками выделываешь он поди совсем ничего этого не представляет тем лучше тем прелестнее да-да тебе хочется его совратить ха какое глупое слово я знаю одно он будет счастлив вспомни его глаза он же совсем один ...
спи вот увидишь Микки тебя убьет ножом или отрежет тебе твой хуй как Лорина Боббит мужу что усмехаешься будешь мчаться в машине чтоб тебе пришили...
может плюнуть на все у поехать за Микки в ебаную италию ну вот congratulazioni signor я же там свихнусь я не забуду эти глаза кстати совершенно пустые глаза почему у него такие пустые глаза ишь жан-клод знаю я этих жан-клодов...
ты должен быть с ним развратным янки при встрече обнимать за плечи трогать за попу пойти с ним в туалет и показать ему хуй может он это хочет посмотреть на твой хуй и сразу прибежит к тебе...
ангелы не прибегают он исчезнет испарится он добрый мальчик и у него легкое сердце это видно и он смешливый и высокий и тонкий и крепкий и у него тончайшая талия ах какая у него талия меня повергают в трепет его брови чертовские брови широкие и как он ими двигает и ресницы и глаза хоть темные но блестят и я хочу его целовать день другой третий...
дай мне силы боже...
боже...

Нет ничего хуже, чем обдумывать себя ночью.

Я почти засыпаю, и память уносит меня вдаль... Лозанна. Милая моему сердцу Лозанна - как вам мил Архангельск или Новгород (ах, какие имена!), так мне дорога эта ветренница. Крутой подъем в гору от железнодорожного вокзала, выводящий к Bel Air. Темным скучным вечером я бреду, усталый, возвращаясь в свою маленькую квартирку. От стены дома отделяется тень и ко мне подходит парень. Это был крепко сбитый коренастый паренек лет 17-ти.
- Эй... хмм.. добрый вечер. schoenen abend.
- bon soir... (в моей семье немецкой язык знают, но избегают).
- эта... ну... слушай, дай пять франков?! - а из темноты раздался девичий смешок.
В этом месте по вечерам крутится в поисках героина местная молодежь. Здесь, кстати, парни и девчонки легко соглашались за 20-30 франков пососать вам член и потом, весело утираясь, убегали в темноту. Побродив среди домов на этих кривых улочках, можно были наткнуться на юного наркомана, заснувшего с иглой в вене, у некоторых бывали расстегнуты штаны и рубашки. Они лежали расслабленными ватными мешками, упиваясь опиумной дремой.

- А? - хриплым ломающимся голосом допытывается парень. Я отлично помню его: у него было простое лицо парня, уверенного в своей силе. Стальной торс слесаря. Грубые руки человека, привыкшего уже ничего не бояться. Он хитро шмыгнул носом и вдруг засунул в ноздрю корявый палец с черной дужкой грязи под ногтем. Палец проворно скользнул внутрь, сладострастно вывернулся и, безжалостно оттянув ноздрю, достиг-таки желанное. Я, право, залюбовался этим в общем-то интимным действом: корявый палец был великолепен в своем плотском воплощении, видимо, совсем недавно вынут из влагалища хихикающей в темноте девчонки... как известно, многие парни (ну, слесари) так ебутся на улице - загоняют туда девочке палец, а другой рукой дрочат себя. Хуй потерпит, а пальцу приятно в теплоте увлажненного чрева, палец по сравнению с хуем имеет то преимущество, что он может трогать, осязать, он может загибаться и вращаться, наконец, он может выскользнуть, чтоб поиграть с девочкиными лепесточками, скользнуть по клитору, чтоб девочка заахала и стала целоваться еще жарче - и тогда он нырнет обратно вглубь, ебать ее, ебать, чтоб девочка сама теперь рвала на нем выносливые джинсы, добираясь до налитого толстой тяжестью настоящего сладкого незаменимого хуя...

Парень отер тыльной стороной губы, взглянув на меня самым что ни на есть бесстыдным взглядом юного самца, и я почти машинально попросил его, кивнув туда, на почти что колышущийся бугор в штанах:
- М-мм... покажи...
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу. Его скулы заиграли, глаза сощурились. Он был очень крепкий парень, может даже крепче меня, но он оценивал ситуацию, поглядывая на сияющий радужными швейцарскими красками, самый броский на вид 50-франковый банкнот в моей руке. Девчонка что-то спросила его из темноты, видимо на цюрихском диалекте, он хихикнул, и я разобрал слово "schwanz".

Он кивнул мне, и я пошел за ним. Уличный фонарь светился совсем неподалеку. Парень бесстрастно повернулся ко мне лицом, опустил голову и расстегнул штаны. Они упали ему на колени, он раздвинул колени и по-животному бесстрастно выгнул ко мне свой пах. Его хуй тяжело, как бычий хвост, висел, оттянутый гирями яиц. Наебавшийся хуй мологодо парня, которому не знакомы страсти однополой любви, но до оргазма знакома сладость впивающейся в вену иглы, дарящей заветный дурман.

Он не вздрогнул, когда я взял его хуй в руку, не отпрянул, когда я подхватил его за шары семенников. Он честно отрабатывал свои 50 SFr, и, кривя губы, глядел мне в глаза.
- Слушай, парень... нам бы две сотни надо... сам понимаешь, две дозы... - Он терпеливо, словно прислушиваясь, давал моей руке взять его за большее, ниже отвисшее яйцо изнутри расслабленной мошонки. Я почувствовал как он начал подыгрывать мне пахом, он не то чтоб вырывал у меня свое яйцо, но как бы хотел переключить меня на хуй, часть тела менее чувствительную, но более проворную. - А может дашь взаймы? Я отдам...
- Да уж! - я рассмеялся, но яйцо не отпустил. - Что ж я, миллионер, давать взаймы двести франков?
- А... хочешь посмотреть как я имею с девчонкой секс? - предложил он, видимо не в первый раз. - Прямо здесь! Я буду ее ебать... - Я качаю головой. - ...а ты можешь эта... трогать... её... - Я качаю головой - ...можешь меня трогать... за хуй...- Он начинает заводиться, яйцо ускользнуло, его эрекция заполняет мне руку, хуй ласкается об мое запястье. Вот тебе и слесарь...
- Может хочешь пососать мне хуй? - спросил он.
- Не-еет, - засмеялся я. - Но...
- А? - он догадался, что я могу и уступить.
- Но... я хотел бы посмотреть как ты это...
- Что? - его глаза источали невиданный разврат.
- ну, как ты... кончаешь... orgasmus...
Он громко шмыгнул носом и начал засовывать свой великолепный орган в штаны. Сначала, понимаете, яйца, потом хуй. Загнул вниз - не входит, загнул вверх - высовывается, начал сгибать набок - ан хуй уже стал твердеть, как всегда бывает у завозившихся 16-17-летних парней... Одним словом, даже хотелось ему помочь.

- Значит, хочешь посмотреть, как я дрочу себе хуй? - парню явно нравилось сквернословить, это заводило его, подхлестывало, как многих парней (даже таких, как мой нежный, чистый, ласковый Микки!)
- А ты что, не онанируешь? - грубая прямолинейность сильно смущала меня в юности. "Дрочить", "хуй", "пизда", "ебаться" "ass", "fuck", "cum", "shit" - я избегал все эти нехорошие для русского уха слова и их английские эквиваленты, ставшие теперь обиходными в американском английском. Да и сейчас я использую их здесь только для эмфазы, усиления, "офизиологичивания" смысла, чтоб тебя пронять, мой друг, чтоб ты примерял к себе все эти эпизоды моей сексуальной жизни, раздумывал, читал и перечитывал. (Выбежав на днях из Метрополитен Оперы, впереди толпы, я кинулся к единственной пустой машине такси и рывком открыл дверку. Какая-то средних лет дама, сверкнув хорошими камнями, попыталась было занять салон, но я безжалостно, хоккейным приемом оттолкнул ее прямо в набегающую толпу. "Asshole!" - беззлобно крикнула она мне, "bitch!" - резонно бросил я в ответ и велел водителю:"Трогай". Наши нравы...)

Его девчонка, та самая, что глупо хихикала из темноты, подползла к нему на четвереньках. Видимо ей надоело ждать, ей нетерпелось вколоть в сонную артерию тонкую иглу и влить зелье в кровоток. Парень все еще засовывал хуй в штаны, а она сидела на коленках рядом и сосала его за палец, тот самый...
- Он хочет посмотреть как я себе хуй дрочу и как у меня течет сперма! - словно учитель школьнице объяснял он ей, придерживая за макушку.
- Заебись, - сказала девушка. - Цвой хундид фрунка! - я распознал бернизский говор.
- Да! - пьяно подтвердил парень. - Двести франков. Дрочу до спермы... - и перестал застегиваться.

Я пошел за ними по лестнице в пролет между двух глухих кирпичных стен, возле МакДоналдс ресторана. Место было совершенно уединенное, но хорошо освещенное неоновыми лампами фонарей и рекламой. Там была даже какая-то дверь или доска, которой они отгородили вход. Девушка села на пол, а я опустился на ящик.
- Ты это... разденься догола.
- Was?
- Сними всю одежду. Я хочу видеть тебя голого. - Девица хихикнула, но тут же затихла. Парень расстегнул рубаху...

Это, скажу я вам, было тело! Охуительное, крепкое поджарое тело молодого жеребца. Дар природы, который не улучшить никакими тренировками. Его кожа была грубовата и покрыта золотистым пушком. Глубокая впадина отделяла немного вытянутое туловище от тугих ягодиц, и все это крутое великолепие имело совершенно натуральский, внушенный папой-мамой и правительством вид, чуждый чему-либо гомосексуальному. Голый слесарь-жеребец, главное и наиболее естественное занятие для которого в его 16-17 лет - секс. Забудьте ваши мудрости, мудрецы, идите нахуй, проповедники воздержанности и гигиены. Перед вами Его Величество Юный Самец в зените полового величия. Замрите, бля, и созерцайте!

Не теряя времени, парень начал свой спектакль. Я полагаю, что делал он это перед другим парнем не часто, а возможно и впервые. Просто поначалу член у него не вставал, как надо, а лицо пылало смущением. А когда я протянул руку, он отпрянул. И вдруг он обернулся к ней, к этой своей невзрачной, но, полагаю, любезной его сердцу своей совершенной безотказностью девушке. Свернувшись клубочком, она смотрела на него, рот полуоткрыт, губы влажно блестят, джинсы уже расстегнуты и попочка почти из них выскользнула... И жеребцовый хуй встал, качнулся и напрягся. Парень взял его в руку и вытолкнул головку навстречу ее глазам. Потом загнул кверху, прикрыл и без того затуманенные глаза и начал онанировать.

- Смочи палец слюной и вставь себе в зад.
- Чего?! Ну нет...
- Я хочу, чтобы ты ебал себя пальцем в зад и дрочил... Вот тебе еще сотня.
- Что делать-то надо?
- Повернись. Так. Присядь... Нет, колени в стороны. Оближи палец... Воткни себе конец в анус. Ну, не тяни! Советую, вставь поглубже. Приятнее же будет! Ну-ка, покажи теперь! - Я стал сильно развратным после года жизни среди британцев,
Девушка, быстро трезвея, смотела теперь с интересом. Парень приподнял зад, и мы увидели знакомый нам обоим палец, загнутый крючком, несмело вставленный в чуждый каким бы то ни было проявлениям гомосексуализма, упруго-пролетарский анус. Пролетарский конец быстро наливался. Он дрочил член, интересно поджимая под дольки головки (ни до, ни после я такого не видел). Послушная ладони крайняя плоть почти не наезжала на свирепо раздувшуюся головку, он дрочил по столбу, экономя нервные рецепторы мясистого гарпуна для горячечного оргазма. Жеребец дрожал и искал кобылицу. Парень теперь жалобно постанывал и его девушка встала перед ним и совсем приспустила джинсики, и, уткнувшись в ее пах, в ее влажную щель, парень выпростал хуй далеко вперед, и брызнул белой струей под небо.

Я оставил их и три сотенные купюры, покрытые моим семенем. Я ушел совершенно счастливый увиденным, и частенько по-ночам, мечтая об ангелах, вспоминаю корявый палец мальчишки-слесаря, вставленный в его чуждый каким бы то ни было проявлениям гомосексуализма, упруго-пролетарский анус...

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. Real (Madrid) - Bayern (Munich)

Он не показывался. Я обругал Клауса, умоляющего поехать в "блядскую Италию" вслед за Микки, равнодушно чмокнул Микки в светлый лобик, разбил красивую и дорогую чашку Мейсенского фарфора и от злости швырнул стакан с соком в стену. Даже мой "горничный бой" Майки, студент из UVA, буркнул "Cool it down, man!" - а как? Как? Если ЕГО нет... О, бля, я кусал пальцы, строил безумный план похищения, садо-мазохистский план связывания и изнасилывания в собственном подвале, было уже 11 утра! Потом поплелся в ванную комнату, достал ЕГО полотенце, украденное вчера по моей просьбе их служанкой с ИХ бассейна, и пытался онанировать, обоняя влажную и, как мне казалось, дурманящую его телом материю... Страдал, одним словом, а страдание - явление физически отвратительное - пока в пол-двенадцатого не столкнулся нос к носу - с Ангелом! Он шикарно сидел на том самом диване, где давеча под стук его сердца "прощались" Микки и Клаус - "шикарно" в том смысле, что раскинувшись oh-la-la (почти что яичками наружу) и мирно беседуя ... с Клаусом!

Я стоял, замерев в восторге, грудь колесом, хуй торчком и, думается, слезы текли из глаз - так я беспечно и безоглядно влюбился! А он мне мило улыбался - как имел обыкновение улыбаться всем и каждому. "Нужно непременно сбрить волосы на груди!" - в ужасе решил я.
- Здравствуйте,- сказал он приветливо.

Микки сидит, цинично развалившись. Он почувствовал соперника и сразу потерял контроль над собой. Скулы покраснели. Бесенок взвился в нем и готов выпрыгнуть любую минуту. Микки развязно болтает глупости на таком крутом фламандском, что я, бля, теряюсь. Показывает, какой он cool, какой он super. Ангел краснеет. А за ним и я. Я просто чувствую, как кровь опласкивает мои уши, брызжет из раздувшихся шейных артерий в сферичную пустоту ставшего вдруг циничным мозга. Мозг посылает хую сигнал: мотылек прилетел на огонек... Хуй улыбается и говорит в ответ: "Ага..."

- Он хочет съездить с тобой в Галерею.
- Oui, тетушка сказала, что вы могли бы прихватить меня в Галерею... - потупив глазки, шепчет Жан Клод.
- Конечно, конечно... Клаус, ты поедешь?

На скорости 95 миль в час мы влетаем на окружную дорогу. Ангел скромно сидит на заднем диване и молчит. Обогнав охуевшего полицейского, который благоразумно решил за нами не гнаться, мы въезжаем на парковку Тайсон Галереи, прямо под отель Риц, того самого, где в потных лапках сотрудничков прокурора Старра давеча томилась вздорная Моника. И на лифте поднимаемся в Сакс. Да, кажется, это был Сакс, поскольку я вызвал своего агента, а он у меня есть только в Саксе. И только в Саксе бывают такие ... навязчивые и глупые агенты. Вот. И мы побрели между островками выставленной одежды. Парень-агент, еле-еле успевая, безнадежно пытался измерить размер воротника у Ангела. А я плелся сзади и придерживал одной рукой вылетающее из груди сердце, а другой - придерживал разгорячившийся член...

Я придерживал его до тех пор, пока агент не завел нас в примерочную комнату, уединенную и без окон, но покрытую стандартно избыточной лепниной, с атласными диванами по углам, зеркалами во всю стену и специфическим запахом новой одежды. Я опустился на диван цвета эякулирующей аргентинской головки, и с золотыми, понимаете, прожилками, а Ангел, немного помедлив, расстегнул ворот рубашки и стянул ее через голову - словно сделал фуэте, и из-под челки взглянул на свое отражение в зеркале. Балет.

Зеркало ахнуло и засветилось теплым шелком его кожи, переливом ключиц, мышц груди, сиянием рельефного пресса. Свет скользил от ламп в зеркало, отражался и играл, преломляясь, на его торсе, где кровожадными глазками алигатора горели алые сосочки. Мой хуй встал торчком и капризно уперся в пряжку ремня. Я не мог оторвать глаз от этих сосков, вспыхивающих в поворотах гибкого тела, и лишь вминался поглубже в диван, уступая простор охуевшему члену. От этого он начал тереться об штанину: всегда так, только дашь ему простор, он тут же начинает елозить, так и знайте, девушки: Знайте, милые, хуй начинает ебаться издалека, вы можете даже и не почувствовать. А если какой хулиган и норовит сразу вставить, так, поди, глуп и неопытен. По законам половой инквизиции, сладкая пытка мужской истомы должна начинаться с малого, с игл, загнанных под соски и ногти, прежде чем прелестный палач, сладко улыбаясь, поднесет искрящиеся электроды к переполненным разбухшим яйцам одеревенело напрягшейся жертвы и вопьется щипцами под венчик головки.

И вот расстегивает он, понимаете, пояс на своих брюках... Виновато как-то расстегивает. Mальчик чувствует, понимаете ли, что я напрягся и смотрю во все глаза... Расстегивает и легонько раскрывает штаны так, что и трусики стали видны... Раскрывает и медленно поворачивается спиной, юный палач, чтоб приспустить их с упругого полушария, чтоб ток безжалостным потоком электронов пронзил мое тело, сердце, мозги, яйца... Чтоб хуй, уперевшись, загнулся в экстазе и вжался нежной уздечкой в грубую чугуную молнию, пытаясь проткнуть ее, пробраться наружу, к нежному телу палача, в поисках податливой складочки, чтоб в муках, надрывая крайнюю плоть, забиться туда...

Я замечал - в душевых бассейнов и спортзалов - что почему-то мальчики, но не сосунки, а именно созревшие, и не обязательно-то попробовавшие, но может быть понявшие или догадавшиеся - раздеваясь перед посторонними мужчинами, поворачиваются к ним спиной?! какое подсознательное кокетство... Они что, за членик свой беспокоятся? Или опасаются, что мимолетным его появлением из-под вздернутых широких трусиков (спасибо тебе, друг, кто изобрел их!) могут оскорбить суровую мужскую добродетель? Ведь перед другими мальчиками в школе, спортзале или бассейне они не испытают смущения, может быть даже наоборот. Как говорит Клаус, сладко выгибаясь и вытирая текущий семенем выебаный зад, вы (то есть мы, мужчины) готовы отделать любую движущуюся мишень. May be, may be. Who knows... Но все же, мальчики что - боятся?

- А он кто? - спросил меня Ангел мальчишеским хрипловатым голосом, и мой хуй кончил прямо в штаны, послав теплый вязкий поток по ноге - под штаниной.

Я когда-то видел старый документальный фильм про секс. На невысоком подиуме перед сидящими в зале мужиками негр ебал, загнув ей ноги под коленки, белую женщину. Кайф был, однако, в том, что камера выбрала самое интересное - лица зрителей. И среди этого хлама и грязи выхватила совсем безусого еще мальчика. В какой-то момент он вдруг закрыл глаза и скис лицом - кончил. Прелесть, открытость и чистота этого скисшего в неудержимом оргазме юного лица навсегда сохранилась в моей памяти. Заметил ли Жан-Клод мою скисшую бледность?

Воробышек. Второй перегиб.

Я заметил его с верхнего балкончика своей спальни: одетый лишь в летние трусики-шортики, он словно котенок к мышке - крался на цыпочках, покачиваясь и замирая, к окнам моей гостиной. Он крался, потеряв всякую осторожность, он был замагничен происходящим в ярко освещенной комнате, где два моих голеньких мальчика игрались, лаская друг друга. Он подошел к кустам цветущего розового, белого и фиолетового вереска, именуемого в наших местах "азалия", и стал смотреть сквозь них на мальчиков. Он смотрел и машинально трогал раскрытой ладошкой упругие махровые цветки, он поглаживал их ядовитую нежность, он ласкал их, замирая от ослепительного бесстыдства грубых (вы знаете), но сладких мальчишеских забав, раскрывшихся перед ним на кожаных диванах гостиной. И тогда его зверек выскользнул наружу - я хорошо видел, как, отражая столбик света, весело торчал его членик, выпорхнувший из приспущенных шортов. Конечно, котенок не знал, что волк заметил его и начал охоту. Котенок дрожал от нетерпения, поглаживая свой клинок, он понял, что мальчики знают, как ЭТО делают взрослые, и вот-вот... (ох, не дыши так громко!) ... вот-вот... о, сейчас... сейчас... этот черноволосый мальчик (ах, какой он ... упругий, как у него ... торчит!) сейчас он... (Тихо! тихо же! клокот твоего сердечка, малыш, разбудит всю округу!) сейчас... сейчас...

Слезы застилают его глаза, он протягивает руку к окну, чтоб в темноте нащупать путь и приблизиться, он дрожит, оглушенный чуть ли не первым в жизни настоящим половым томлениеми, он тоже может ЭТО, он хочет, хочет... только вот посмотреть, ахх, увидеть... неужели? неужели этот мальчик сейчас... -

И в этот момент ослепления я, подкравшись сзади, накрываю его рот ладонью и беру его другой рукой за горячий, толстый, налившийся восторгом, спермой и кровью членик . Ангел сдавленно ахает и, забившись в моих руках, замирает, ощутив мои губы, зубы - на своей шее. Так воробей замирает, попав в лапы рыжего кота. Так зебра успокаивает покорностью поймавшую ее львицу. Чтоб в следующий момент вложить все силы в единственным шансом оставшийся рывок. Ха-ха, малыш, этот твой рывок лишь просовывает головку твоего членика поглубже мне в кулак! Ах, прелесть какая, согласитесь, поймать перед своими окнами онанирующего ангела-мальчишку, на которого вы засматривались так, что даже сами начали грешить мальчишеским веселым грешком... Вот оно, голенькое почти тельце, покрытое испариной желанья, и как дрожит! как изгибается! и борется в глухой молчаливой борьбе. И выгибает голенькую попку навстречу вашему застрявшему в штанах желанию - чтоб оттолкнуть, а заодно вырвать грешный членик. Ну что ж, я прихватываю в горсть и его яички. Я загибаю пальцы под его яичками. Я запускаю когти в его яички. И играю ими, ведь надо же, такие шарики из мальчика свисают - охуеть можно. И начинаю целовать шейку, и лицо, и уже не накрываю его ротик, я хочу целовать его, как девушку, сосать за язычок, ласкать, облизывать и ебать всю ночь... Я хочу утащить его в свою нору, бросить на свою кровать и, ринувшись следом, раздвинуть Ангелу ножки. Заломить их кверху. Распять на своих плечах пошире, чтоб сладкая дырочка раскрылась. Я хочу чтоб он, страдая и молясь, помогал мне вгонять хуй в нее, ибо легче помочь, чем сопротивляться - в нее, нежную и тугую, и потом он стонал бы или даже орал на весь дом от моих толчков, протыкающих его до печенки. И чтоб в хлюпающем ебущемся клубке мы с ним залили бы все вокруг выплесками семени... Но вместо этого, я шепчу: "Тсс, малыш! Тебе нравится на них смотреть? Пойдем, я покажу, где хорошо видно..." и веду его, и целую, и дрочу его членик именно в том забытом смысле, в каком классический Даль объясняет смысл слова "дрочить" - я ласкаю и лелею его членик, я сама нежность, какая и положена Ангелу, прилетевшему увидеть сладкий грех.

И вот верьте - не верьте, а он больше и не вырывается, и членик его, опавший было от испуга, вновь торчит стрелой Амура, и сам вроде бы даже как трется о мою ласковую ладонь... И шотрики у него приспущены аж до колен, а если бы он вдруг и стал их натягивать, то я бы не дал, и он, наверное, это почувствовал.

И вот полуголенький, доверчиво трущийся в мой кулак своим члеником, Ангел поворачивает ко мне горящее лицо и шепчет: "А кто они?"
- Они мои друзья... - отвечаю я шепотом в его ушко, которое я осторожно покусываю, и сосу его мочку.
Он привстает на литой поливиниловый шезлонг, на котором я славно ебался и не раз. Но Ангелов на нем еще не было. И теперь моя очередь стонать, потому, что нежнейшая из мальчишеских попок, с упругим разрезиком и покрытыми пушистым шелком булочками касается моей обнаженной груди, и я теперь трусь об эти булочки соском, который моментально напрягается и наливается. Ангел поглощен двумя голенькими мальчиками, один из которых (я знаю) пытается соблазнить другого. Ах, Клаус, Клаус, ненасытный чертенок, нищий пастух Аргентинских прерий! Ему мало минутных утех. Жадный торопливый секс не радует его. Он хочет своего, он хочет, чтоб Мой Милый Друг сказал мне "нет" и ушел к нему - бездомному искателю приключений, черноокому широкоплечему красавцу с потрясным ненасытным 16-ти? да, тогда уже 16-тилетним аргентинским хуем!

Я не знаю, что там видит Ангел, я осторожно ласкаю его членик, не отпускаю, а губы щекотятся о шелк его ягодиц. И мне хочется утащить его куда-нибудь, где нету моих горячащихся перед разлукой мальчиков, где я бы усыплял его в ватную дрему словами, как я люблю его, и как вот хочу его тела, - одним словом погружаюсь в страсть, какой давно не испытывал, и он как бы чувствует, и потягивает руку и гладит мое лицо, мягкую щетину, а я отыскиваю его пальчик и беру губами, словно это его членик, а ладонь сама нащупывает венчик на его горячей головке, и пальцы обхватывают ее бубликом и дрочат сквозь толстенькую шкурку крайной плоти, а большой палец устраивается на самом кончике, втираясь в дырочку - только в глухой темноте моих объятий такое возможно - и я слышу вздох, и как он дергается, и понимаю, что он кончает, и пытаюсь повернуть, чтобы дать ему воткнуть заметавшийся мальчишеский хуй мне в рот, бля, я хочу его высосать, коль не удалось пососать! - но мальчишка не дается, он, наоборот, выгибает свою попку, и я, уткнувшись в нее, в самый разрез - тоже изгибаюсь в неожиданных конвульсиях. И в этот самый момент, паскудно истекая в свои собственные штаны, да с его сочащимся, вырывающимся хуем в залитых ангельским семенем руках - так что и непонятно досадовать или радоваться этому половому бедламу, этому коллапсу взрослого парня и мальчишки, потерявшихся в кустах вереска - в этот момент раздается телефонный зуммер - дзинь-дзинь-дзинь. Бля. Какая это подлая сука смеет....

Быстро трезвея, он отталкивает меня локтем, выдергивает из съехавших на колени шортиков телефончик и, перебивая сумбур телефонного лепета, хмуро говорит: "Да, да! Иду. Ну бегу же... Потом!".

Провожая грустном взглядом блеск его пяток, я машинально слизал оставленную им на на руке влагу, затем разделся и с разбегу нырнул в светящийся ночными звездами бассейн.

(Справедливости ради, должен сказать вам, непримиримые критики, жертвы пролетарского восприятия жизни, что по словам Ангела, теперь уже "взрослого" мальчика, никакого ангельского семени тогда не было. "А что было?" - спросил я, лаская его гибкое тело в номере парижского Шатобрийон этим вот летом, - "Что?, - переспросил он ломающимся голосом, - "just precum... peut etre". Так что я, верно, немного привираю, но это же не мемуар).

Я знаю, что он там, на маленьком балкончике, вырастающем из черной пасти оконного проема, смотрит на меня, голого и мокрого, и, конечно, видит мой вновь напрягшийся хуй. Я почти вижу жемчужинки его глаз, и легкий страх в них. 13-летние мальчики всегда испытывают суеверный страх перед крепким голым мужчиной, когда понимают, что это на них встал грозный хуй, на них выскользнула наружу головка и, покраснев, налилась. Он, конечно, заметил мое стремительное бесшумное движение. Словно Дракула, вожделеющий юной горячей кровью, я скольжу навстречу черной пасти распахнутого настежь окна. Что для меня второй этаж - Ромео не остановить! Я по-тарзаньи легко нащупываю извилины в многолетней лиане, вросшей в стену (благословенны будут Вирджинские традиции покрывать дом лианами). Я взлетаю к заветному окну, где погасли жемчужинки, хватаюсь за подоконник и одним махом подтянув тело, перебрасываю его в окно. Я вижу, как он, замерев на раскрытой кровaти, прижимается к стенке подголовника. Я знаю, что он не поднимет шум, и страх быстро пройдет. Я перепрыгиваю на постель и матрасы поглощают энергию моего прыжка. И там, в девственно белоснежной постели, спешно сдвинув трусы на бедра, я несу к источнику моей страсти торчащий вперед хуй.

Он - ничто, мой хуй. Он - совсем не напряженная мышца, соединенная немыслимым образом с простатой и неутомимыми яйцами. Не-е-ет, оставьте это старым девам из школьных коридоров, которые, не краснея, испытывают быстрые острые оргазмики, заметив шевеление в штанах старшеклассников (Ах, с каким наслаждением они сорвали бы одежды с юного гордого тела и, извиваясь, стеная и упиваясь безумием, ласкали бы, сосали и безжалостно дрочили бесстыдную им мужскую плоть своих юных учеников! Нет педофилов круче засушенных самоотречением школьных училок. Я знаю на своем опыте, я слышал отчаянные признания, выплеснутые в глухих рыданиях на грани самоубийства... Они всегда оставляли меня равнодушным, как и само самоотречение).

Нет, сейчас мой хуй, он - символ моей любви и обожания, несущий беспутный заряд накопленной страсти. Я горжусь им, я дарю его этому мальчику. Я хочу ебать этого мальчика в знак обожания, наверное, потому, что природа определила его для размножения мною. Я его обожаю и потому хочу размножить. Наверное, так. Не знаю почему, но я всегда хотел иметь секс, вернее ебать тех, кем восхищался.

Я где-то читал, что вожди Гитлерюгенда, тяготеющие к сладкому греху юношеского гомосексуализма, посылали тщательно отобранных в казарменных банях мальчиков самому фюреру СА Рему. Знающий дело офицер "выдерживал" их, совершенно голых, часа 2-3 по стойке смирно перед гигантским изображением фюрера и Рема, и фанатичный всплеск беспрекословной покорности и обожания вызывал почти у всех зверскую эрекцию при появлении полубога. (Так обожающий вас сенбернар готов оттрахать вас перед гостями, и не скрывает своих радостных щенячьих намерений). Прохаживаясь и разглядывая мальчиков, Эрнст доводил их одним лишь своим присутствием до оргазма, их сперма летела к его ногам, горячее дыхание и сдавленные стоны прерывали хриплое "Хайль". Насытившись зрелищем, он выбирал одного-двух-трех, уводил за собой и в полутемной комнате перед гигантским камином тяжело вставал на колени и приказывал ебать себя, в рот, в зад, в рот, в зад, еще! еще!! крепче!! я ваш фюрер!!! Старый (45) грязный педик.

теряя разум, я на коленях ползу к нему и льну к нежному желанному сладкому неизведанному телу. Ах, какая шея...

- C'est toi... Vouz ne dovez paz...
- Тсс милый, молчи, молчи...
- Si ma tante...
- Не бойся. - я вжимаюсь хуем в худенькое тающее тело.- Ах, какой ты прелестный... - Я задыхаюсь, вливаясь в его губы, подхватывая под локти, и стягиваю тонкие льняные трусики на шелковистые бедра. Оказывается, его членик задорно торчит, и он сразу же начинает тереться им об меня, и почти сразу (ох, какой жадный мальчик!) я чувствую его ладошку на своих перенаполненных спермой яйцах. Словно два разбойника, мы поняли друг друга без слов. Ах, как он меня трогал там! Изучал пальцами, словно слепой, хорошо, что мы в темноте, как в покрывалах - он прячет мой хуй, это такая штука - его невольно примеряешь.

Я обожаю потом вспоминать эти первые минуты наготы и прикосновений, когда стыд постепенно уходит и уступает место страсти, когда напряженный хуй не таится, раскрывая мощь, когда он хитро проталкивается под нежные яички, когда текущие из него соки покрывают складочки нежного тела, и напор нарастает, нарастает, нарастает, а язык сосет язык, и так вкусно, что не хватает дыхания, пока..
- Ты мокрый, весь-весь мокрый! - шепчет он, отрываясь. Как-будто нет важнее чего сказать.
- Тсс.... Ты тоже! - запускаю я пальцы в его шевелюру, и толкаю на подушки. Он падает навзничь, я легко, словно ныряя, взрезаюсь ладонями, руками, плечами, всем телом в растор его ног и, почти впадая в кому, впиваюсь в его тело под яичками, и высосанная из моего Ангела слюна ложится, словно между лепестками распустившегося накануне тюльпана, в напрягшуюся складку его промежности.

Этой ночью я - гей! Гомосексуал!! Педофил!!! Развратник!!!! Сблазнитель!!!!! Я хочу ебаться с мальчиком-ангелом.

Сдерживая крик, он придерживает меня за голову, но постепенно успокаивается, и дает мне возможность облизать его яички, но не трогая за членик! пусть помучается, загорится, захочет ебаться, по-мальчишески остро захочет ебаться, пусть потеряет стыд и осторожность в моих объятьях, забыв всех и вся: и, поводив языком вокруг совершенно, бля, голеньких яичек, я касаюсь им крутого шва, коим Природа соединила обе половинки этого тельца. Он, конечно, лихорадочно трясется, до него доходит мое немыслимое намерение коснуться языком его дырочки. Совершенно немыслимое, чудовищное намерение: он-то ведь там и пальчиком даже не трогал. Ну яички - ладно! ну пусть даже (ох, подумать страшно, за членик пососут ему... но дырочку в попе, которую он даже посмотреть у себя стеснялся... Ах, Ангел, он даже не знает, приятно ли ему будет, но сам факт, что взрослый парень широко раздвинул его ягодицы... неужели, неуж...

Вирджинская ночь, наполненная прохладой бесшумного кондиционера, располагает... "Слишком жесткие простыни" - думаю я, погружаясь в дивную нирвану - "Нужно брать его на ночь ко мне". И я всем телом накрываю его, сжимая коленями голову, опускаясь яйцами на белозубое лицо.

Я, конечно, проникаю языком в нежный, нетронутый, даже мизинчиком не потроганый анус, и лишь мои руки успевают задержать мальчишкины ладони, ринувшиеся было дрочить потерявший разум членик. Потому что язык мой, скользнув вдоль каньона его шелковистой промежности, ложится прямо в вишенку перепуганной дырочки и начинает осторожно ее трогать. Мальчик быстро охуевает от этих ощущений и вишенка начинает пульсировать, а сама анальная дырочка в его попе превращается как бы в жадную воронку, которой он теперь пытается как бы удержать мой язык и даже не замечает, шалун, что мой палец легонько входит и выходит, лаская упругое колечко сфинктера.

Мой язык ловит вкус свежести и вечернего умывания имбирным мылом. На вкус - свежая туна со льда в свежайшем суши. (Я люблю sushi, сырую рыбу и всю эту нежную японскую хуйню, но не какие-нибудь там калифорнийские роллы, а именно свежие ломтики лосося, туны, тающие во рту в теплом сакэ, и не в рисовой трубочке, а на небольшой, чуть мазнутой васаби подушечке... )

Ах, лизать девственных мальчиков вокруг ануса, осторожно касаться их отверстия, прильнув, чуть шевелить, чтоб оно открылось, сначала чуть-чуть, и вдруг широко... Я совершенно поглощен этим сладким бесстыдством и лишь его внезапно ставшее хриплым дыхание и резкий толчок ногой тормозят меня, я падаю с его постели и понимаю, что в комнату кто-то входит!

Жан-Клод лежит обнаженный, прикрыв пах рукой. Это его тетушка. Зашла, понимаете, глубокой ночью в комнату девственного мальчика. Созревающего мальчика. Который лежит в послельке голенький. Совершенно голенький, прикрывая испуганный членик рукой. Не только членик, но и яички. Оба, бля, яичка. Застала, бля, голеньким, видит его наготу, стоит и смотрит. (замерев, я лишь касаюсь губами его свешенной вниз руки. его указательный палец ложится поперек моих губ. Я слышу как она дышит, корова, сука, пришедшая полюбоваться на мой цветок. Я осторожно беру его палец губами и терпеливо жду когда она уйдет. Не будет же она дрочить моего Ангела? Впрочем, я плохо знал старых дев, она ушла, вздохнув, лишь когда Ангел (как бы во сне, а как же иначе?) придумал, наконец-то, накрыться простынями...
...................

Так-то, а что было дальше - не скажу. Меня и так упрекают в излишней описательности, так что иных "воротит", бедняжек, просто-тки воротит. (Полагаю, они не могут решить, в каком месте им пора бы "кончить", отсюда сумбур и раздражение). Я же от своих описаний секса в оргазм не впадаю, наоборот, меня терзает грусть, что это уже в былом, и жизнь скоротечна, и Ангелы превращаются в славных парней, с которыми поиграть в теннис или волейболл - одно удовольствие, но вот в постель с ними не хочу-ууу.
У-уууу.
У-ууууууууу.
У-у-у-уууууууу! Бедный я, бедный грешник.

Утром, в тот самый день, когда Клаус, кусая ногти, хрипло рыдал на чемоданах мальчика Микки, улетающего в "ебаную Флоренцию" наслаждаться "ебаным Микеланджело", я заказал для милой соседки корзину отборных спелых персиков, среди которых один был совсем-совсем зеленый. (В Sutton place, принявшем заказ, мне сказали, что зеленый найти очень непросто, и что найденный оказался прелестно шелковистым, тверденьким на ощупь и дивно пах свежестью).

СЕКС

Они с Клаусом бегают вокруг бассейна, пытаясь сдернуть друг с друга трусы. Это так они грубовато знакомятся друг с другом. Определяют границы - что можно, а чего нельзя. Бегают, хохочут, ныряют. Потом Клаус все-же отрывается и убегает на другую сторону бассейна, и там, на расстоянии сдергивает трусища с попы и кричит Ангелу: " Смотри мою задницу!" (классная задница, - отмечаем мы с моим мучителем в трусах). На это Жан-Клод, конечно, тоже выворачивает винтиком Клаусу свою попку и вопит: "Смотри теперь МОЮ задницу!" (взвизгивая на слове "butt"). Я сижу перед ним в шезлонге, и он, между делом озорно глядит на меня.
- A мне? покажи...
- А вот! - горячится Ангел и дарит мне тоже мгновенье. Отпадная, резная... ну, вы знаете, бля! о-оо!

- Эй ты там! Гляди сюда! - кричит ему Клаус, высунув теперь свой славный аргентинский хуй и болтая им так, что тот звучно шлепается о живот. ("16 лет, - думаю я философски, - что вы хотите, здоров пастушок!")
- "Ы-ыыы!" - ревет в ответ зажженный восторгом Ангел, спустив теперь трусики до колен и задаваясь, а-чем- мне-не-видно... Бегают они так вокруг бассейна довольно долго.
- Я буду купаться голый! - объявляет Клаус.
- И я тоже! - радуется Ангел, и розоватое сиянье тут же ослепляет меня на мгновенье. Два голеньких мальчика... что же мне с ними делать, стучит во мне развратная мысль, что же, бля, делать-то?...
- Ну и я тогда... тоже - говорю я скорее самому себе, а также приятелю, который, выпрыгнув из трусов, сладко выпрямляется и потягивается.

- Ухх! - изрекает Ангел, глядя на мой откровенно торчащий хуй, и щеки мальчика начинают краснеть.
Заливается мальчик. Глазки отводит, отводит - но вновь хватает взглядом. Дорвался. Это тебе не ночные эскапады да жар наощупь. Смотри, милый. Хуй - это жутко красиво, особенно налившийся, с подтягивающимися сливами яиц. Он стоит, пылая, губы приоткрыты: поднеси хуй - он его сосать начнет, давясь жадностью. Совсем девочка. Я уж и руку протянул: типа ну иди ко мне, иди же...
- Чо, нравится? - это подбегает Клаус и, не раздумывая, кладет ладонь на Ангельскую писуньку, которая набухала, набухала у меня на глазах... Помешал чертенок - я, право, люблю наблюдать как у пацанов член поднимается.
- Ах ты... - вырывается Ангел и дает дёру, подальше от бесстыдности соблазна, как лягушонок от зазевавшейся гюрзы. Клаус мчится за ним вдогонку, и две восхитительные попочки, одна поменьше, другая потуже, сверкая восьмерками упругих выпуклых ягодиц, удаляются от меня и исчезают в воде. Я хочу догнать их, я хочу целовать, тереться о их юркие тела настойчивым упругим свингом. И я ныряю вслед. И уже в глубине, в отраженных кафелем солнечных бликах вижу двух мальчиком, по-дельфиньи изящно извивающихся в воде.

Жан Клод, умиротворенный, лежит на самой кромке бассейна, только коленки торчат буквой "V".
Я любуюсь этой картиной, угадывая очертания вишенки в щели разреза ягодиц. Я подплываю, поднимаюсь на выступе в циркуляционном проеме, и раздвигаю "V" пошире. Он не шевелится, понимая мои намерения, он ждет, и членик его налит свинцовой тяжестью. Мой язык ложится на невероятно голенькие, но шикарно разросшиеся половые органы мальчика, я осязаю их языком и губами, и все настойчивей проникаю к дырочке, когда тень от подошедшего к нам Клауса пробуждает нас обоих. Пацан, видимо, долго смотрел на нас с Ангелом и вот возбудился просто до охуительного звона. Он вскальзывает между мной и Ангелом, прямо лицом ко мне, он накрывает его своим упругим телом, грубо тычась в его губы хуем, хуем, хуем - а сам решительно проглатывает Ангельский членик, как я учил - он надевает свою гортань на мальчишеский вздернутый хуй. А я... Ну уж теперь-то я могу воочию посмотреть как у Ангелов устроена девственная их попочка, как вкусна их дырочка, как туго колечко, охраняющее вход в рай. Я трогаю его кончиком языка, оно безрассудно сжимается. Я зарываюсь носом под совершенно голенькие яички и погружаюсь в нирвану.

Я с улыбкой слышу, как они жадно хлюпают, один с перепугу, а другой - от врожденной жадности, - и сам пытаюсь оторвать Клауса от цветочка, но он не дается, отталкивает, и я беру Англа губами за яички, и целую его в корешок, жадно обворовываемый аргентинским пастухом. И тут, понимаете, это хлюпанье прерывается охуительным стоном, и из задыхающегося рта моего жадного Аргентинца вдруг потоком выливается Ангельский поток, Клаус давится, глотает, захлебываясь (все-таки юн еще!), наконец отпускает, и тогда я хватаю быстро текущий бутончик губами. Я быстро проглатываю две струйки и отдаю его вмиг отдышавшемуся Клаусу, он смешно сосет, сосет, и вдруг начинает корчиться. Кончил...

Они быстро обмякли - дети еще. Через минуту я выпрыгиваю на бортик бассейна. Ангел лежит обессиленным тельцем, лицо и шея залито густеющими Клаусовыми сгустками, и - улыбается! Я знаю, иным эта картина совсем не нравится: другое дело если бы их соком был залит этот мальчик - а то чужим, не ими выдроченным, не их губами и руками выласканным - но Ангелу-то хорошо, он-то счастлив, как был бы счастлив любой из вас, неожиданно, без подготовки погрузившийся в горячий сладкий секс... И вот лежит он. В руке он держит Клаусов хуй, который продолжает (представьте себе) сочиться и дергаться. (Аргентина, бля.)
- Пошли? - зову я Клауса. Он покорно поднимается и идет в комнату. Он ложится на спину, прижав коленки к животу, пока я достаю из тумбочки под лампой тюбик. Я выдавливаю хрустальную массу KY - побольше! - на ладонь.
- Ойй, это что? - слышу я голос Ангела.
- Да вот...
- Это вы будете ЭТО???... Да?????
- Хмм, - я щедро, пальцами вглубь, смазываю Аргентинскую пещеру.
- Это же так... больно?!
- А вот смотри... - Я пристраиваюсь. Клаус начинает волноваться. Немного елозит попой. И вдруг начинает раскрываться, как мидия в теплой воде, как девушка, которую касаются хуем. Глаза накрыты локтем - я знаю, что они там горят бесстыдным огнем желания. Скулы заалели.
- Вот так... просто... - Я слегка отгибаю Клаусу ноги подальше, попка томно раскрывается (именно как я люблю), и легким толчком вставляю, и еще, да поглубже.

- Больно? Да?? Больно? - волнуется Жан-Клод, но я вижу, как крепко он возбудился. Клаус убирает руку, смотрит на него с тоской, словно прислушиваясь к чему-то далекому, и вдруг сладко-сладко улыбается...
- Ух, какой здоровенный! - шепчет потрясенный Ангел.
- Дай мне твою руку. Так. Положи мне сюда, на яйца. А другую - туда...,- я кладу вторую руку Жан-Клода на растекшиеся по животу половые органы Клауса. И, плавно двигая хуем, откидываюсь подальше назад. - Смотри и чувствуй!

Его пальчики перебирали наши яйца, а мы сладко, с замиранием ебались, и ебались, и ебались. И Жан-Клод, представьте, начал тереться своим члеником прямо в наше соединение... И я уступил! Я выдернул, и он тут же вставил, и нажал. Клаус, конечно, почувствовал, и даже приподнялся на локтях:
- Выеби меня, пацан, выеби меня хорошенько...

Искривление в двух поворотах с одним вывертом (Лента Мебиуса)

Здесь один ваш товарищ (из местных) посетовал как-то, что читать мои словосплетения нужно небольшими порциями, как дорогой пикантный сыр (с плесенью). "Не дай бог, - утверждает товарищ, - обожраться." Хмм, я не знаю, что он имеет в виду, но - догадываюсь (зачем лицемерить?). А посему, как большой почитатель сыров, особливо таких сортов, как Stilton (скажем, с грецкими орехами, печеными яблоками и старым - лет 30 - Porto) или Roquefort (например, papillon, да не фальшивый немецкий, а прямо из подвалов Combalou), да и вообще, господа, почему бы и не chevres, шевр! - один раз живем... - так вот, как знаток, прошу его и мирно предлагаю, пока остывает шабли, виноград и груши, а жар юных и совершенно обнаженных тел согревает душу - прошу: застегните, товарищ, штаны, оставьте чтенье и пойдите погулять. А мы, мои нетерпеливые друзья, мы займемся тем, чем старшие товарищи нам не советуют: мы с вами займемся гомосексуальными забавами с мальчиками, членики которых - ухх! - напряглись меж смело раскинутых коленок, яички подтянулись, щечки розовеют, глазки сияют и мечутся, попки покрылись испариной желанья, одним словом Рокфор, господа! Приступаем? (пока он без нас гуляет)...

Половой акт есть половой акт: хуй проникает в чужое тело, делает поступательные движения и вливает сперму. Просто и изящно, как все у святой Природы. Память, однако, впитывает взгляд, позу, стон, шорох за окном. Руку, неловко запущенную им в самый узел, под яйца, туда, где, стирая о напряженный сфинктер смазку, хуй безраздельно врезается в снующую попу. Чтоб потрогать, поверить, что этот тугой кол в его попе реальность, что он не убьет, что он на самом деле вовсе и не такой громадный, как, стеная, ощущает в ужасе пронзенное впервые тело.

"Ха-ха, в этом всё дело!" - шепчет мне мой приятель и самый верный друг, живущий в Лондоне, затягиваясь сладким хэмпом, добытым в потровых кабаках Роттердама, жарко шепчет, как ему всегда страшно начинать, но как потом парит! - бесстыдно выебаное тело (Не пропустите восклицательный знак!). А Кристоф всего лишь на два года моложе меня и, кстати, хорошо знает Клауса. Мы оба с ним знаем Клауса в этой ипостаси - парящего, разъятого, обессиленного сексом с двумя крепкими молодыми парнями. Так что, моралисты и все прочие активисты, идите-ка нахуй: нет хуже удела для парня, чем НЕ ебаться - с податливым или своенравным, жадным или капризным, красивым или, бля, развратным созданием, будь то девушка или мальчик. Секс - это вершина нашей биологической жизни, это благоволение Господа, ниспосланное в наши тела и души, это романтика и угар, боль и страдание, смерть и возрождение, подаренные нам на короткие три-четыре десятилетия. Вам хочется это пропустить? Бегите в догонку за дегустатором сыров, испаритесь в потемках, вы мне совершенно безразличны.

"Ах-ах-ах!" - говорят мне - "Ах, ах, ах! В попу!..." Да", - говорю я. "В попу!" Но только мальчиков! Я девочек обожаю ебать туда, куда их и положено. Мне не нравится иметь секс с девочками в попу. Это не то. Мне их как-то... не за что держать, мне не интересно, как это выглядит - выебанный девчачьий анус. Да и сама попа у девочек устроена совершенно иначе... Она не предвещает той восхитительной тугости, хрупкой мускулистости, которая забавляет нас в пацанах. И там нет предстательной железы, от касания которой самопроизвольно взлетает его членик! И мне всегда думается, что они, pardon, обкакаются - и тогда конфуз, страдания и жалобы маме. С пацаном же все проще (по крайней мере без глупых страданий). Да и сама задача - иметь секс с пареньком, согласитесь, представляется более емкой, чем с девочками: его ведь нужно не только соблазнить всеми мыслимыми и немыслимыми ласками, но и объяснить (что - в попу!), затем уговорить (что это ЕГО будем - в попу!), уломать (ну один разок... в попу... поду-умаешь!), затем раздеть (а он, чертенок, все краснеет, что его на живот переворачивают... ишь, мальчик ведь), - и, voila, он уже решил, что "не нужно". И снова приходится (почти кончая в штаны) все начинать сначала, но уже смелей: хуем его трогать - вот какой, смотри, подержи его в ладошках, привыкай! и ласкать, облизывая с ног до головы, и от дырочки в членике до дырочки в попе, и уговаривать, что "не больно", что "выдерну", что "ну, бля, ну дава-ай, pleaaaase".. С девочками, конечно, меньше суеты, но зато как славно это делать с мальчиками, какой это, право угар!

Я стоял перед Ангелом и, поглаживая его плечи, наблюдал, как он готовит себя к сексу. Он торжественно сидел на корточках над Клаусом, а тот игриво шлепал его своим мощно вставшим хуем по ягодицам, дескать чего там, не жеманься, ну... дай вставлю, видишь какой... ухх... хуй у меня! - радовался одним словом, как любой молодой парень, которому один, два, три раза в день - мало! Ангел уже не сосал меня, и мой член набухал соками, из него почти что текло - так я любил их обоих! Я терпеливо ждал, полагая, что Ангел осторожно сядет на Клауса, и затем, войдя в райское тело этого мальчика, Клаус, крепко обхватив, перевернет его на бок и начнет хлестко ебать, ибо юное горячее Аргентинское тело любит не патоку ощущения себя в раю, а восторг пронзающей атаки, хлесткую еблю до соплей и криков - шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-шлеп, когда хуй выскальзывает до самого-самого кончика и безжалостно врубается в ошеломленное тело. И снова, и снова, и все скорее и скорее, чтоб немеющая в налитой упругости головка додолбилась до запредельной границы, куда, скользнув победителем, поддавив, надавив и навалившись, он впустит, жарко дыша своей жертве в шею, вольет, въебет струйки, струйки, струйки... И Ангел обмякнет, и тогда в это горячее пространство войду я.

Я был терпелив. Сгорая от любви и желания, страдая по его уходящей девственности, я больше всего хотел какого-то физического контакта, хотел, например, чтоб он сосал меня, садясь на Клаусов член, но я не требовал: мой хуй соблазнительно стоял прямо перед его лицом, отверстие было широко раскрыто и, заметьте девушки, из отверстия этого хрустальными капельками вытекали соки с секреты моих половых желез, которые - в темноте комнат или в тени лиан и кустов - так смешно любил пососать мой Ангел. Но сейчас он забыл обо мне. Он пристраивался к новому хую, не зная, что пристраиваться нужно к характеру и душе, а хуй - всегда войдет, на то он и хуй.

И вот, представьте друзья и вы, застенчивые юноши, что в этой круговерти, в этом хуй-знает-что, прямо посреди этого тыканья и чмоканья НАШ Ангел вдруг спрыгивает с ложа, легко - как Одетта с плеча глупого очарованного Зигфрида - и гордой, совершенно независимой походкой (и не тронь его, и ни-ни-ни!) уходит! Исчезает! И мы в оторопении смотрим друг на друга, Клаус и я, и у обоих закручено, у обоих хуй, бля, почернел и вот-вот брызнет - а он исчез! И только вода льется из крана в сопряженной с Master bedroom ванной. Шайтан акбар.

"Ангела! Ангела нам! Сотвори чудо!" - молим мы в голос, а на самом деле лопочем и скулим: "Вaby, baby, where are you, ou es tu, mon cher, Angellio mio!", и тут дверь распахивается, и он выходит из нее - право, розовый и чистый как весенний нежный тюльпан, выходит гордым и неприступным чудом чистоты и юного мужского великолепия, вооруженный столь восхитительными доспехами, что их приходится поддерживать рукой. Я, немея, опускаюсь перед ним на колени, я почти хватаю влажными от волнения губами его яркую рубиновым кончиком пушечку, и он, улыбаясь как Мэрелин Монро "мистер-President'у", говорит, потягиваясь: "Аhh, I wanna fuu-uuck!" с прелестным, слегка застенчивым французским "у" вместо "а" в веселом неприличном слове ("я хочу йоуу-баца").

Он смело протянул мне руку, и я подстраховал его прыжок на распростертого Клауса. Нужно ли говорить, что я легко переместился и успел подставить ладонь прямо под его животик (ах, этот ангельский животик - это особая, сказочная песня: юный пресс еще не совсем крепок и упруг, поэтому целовать мальчикам животик - такая, право, милая забава!). Ангел стал смел. Он хотел. Он слегка ерзал и повторял, горячий мальчик "Ну?! ну же! ну где ты там!". Вот так Ангел пристраивался, подворачивая столб под свою угадываемую хуем дырочку - а тот колотился, втыкался, сам искал ее. Я, конечно, видел, как хищно Клаус обхватил Ангела за бедра, как потянул на себя, и от этого просаживания вниз точеные ягодицы мальчика раскрывались все шире, он еще пытался балансировать, наконец протянул ко мне руки, жалобно взглянул, и я, ткнувшись хуем ему в губы, взял его под локти. Ангел обхватил, мою головку, осоловело глянул на меня и, закрыв глаза, начал сосать. А я плавно опустил его на Клаусов гордо выпяченный, торчащий толстым колом член. Я ощущал толчки Клаусового хуя, втыкающегося в узенькое тугое отверстие мальчика, я видел, как изнывает он под разверзнутым телом, как тянет он мальчика, направляя другой рукой свой славный, счастливый подошедшей еблей хуй - и вставил, высоко поддав, и еще, и еще, и насадил, и потянул, и начал с полпути - как десантник из пулемета перед приземлением, соколом ебать эту дыньку, и мне оставалось лишь воткнуть поглубже мой член в жалобный стон моего мальчика.

Я не помню как оказалось, что Ангел развернулся лицом к Клаусу, но так произошло, и они шептали там друг другу что-то, и постанывали, и вдруг смеялись - хриплый колокольчик, и звонкий колокольчик, или вдруг, сильно задышав (ух, ух, ухххх) замирали: Секс. Половой Акт. Я остался как бы в стороне и, конечно, захотел посмотреть. И вот, понимаете, Клаусов член входит и выходит (а Жан-Клод ивой извивается над ним), входит и выходит (Жан-Клод как бы даже накручивается на него!) выходит наполовину, и вдруг... изгибается толстой колбасой и не входит назад, удержанный случайным спазмом сфинктера. И Ангел рукой начинает вправлять его себе в попу, и наседать - чтоб вошел, да поглубже! И я в восторге целую эту изящную попу, и вставленный в нее хуй, и тяжелые Аргентинские яйца, и радуюсь за моих мальчиков, и сажусь к ним сзади, как мотоциклист, воткнув свой хуй меж их влажных тел, и обняв их обоих...

Я не очень помню дальнейшее. Важно одно: мы были счастливы. Мы ебались всю ночь, любуясь собой, нашими отражениями в зеркалах и в зрачках. Мы менялись местами (и даже я решился! - когда Ангел стал просить где-то под утро: каждый мужчина обязан уступать Ангелам под утро, когда синева прозревает в небе, а сон расплывается в голове. Крепкий оказался парень - хоть я и способен в этом состроить из мухи слона, ибо мало что понимаю - крепкий, хоть я и мог бы откусить его штучку простым усилием мышц...). Мы ласкали друг друга, курили отборную травку, рекомендованную министрами образования и здравоохранения Незерландов юношам и девушкам, а еще мы... Но я слышу шаги!

...Да, так о чем я? Ах, да! Вот вас, разволновавшийся мой читатель, вас когда-нибудь держали губами за яйцо, за правое, самое Клаусово любимое, когда вы ебали нежного мальчика - Ангела, жарко раскрытого, с пятками над вашими ушами?! Или вот когда... Черрт, опять шаги!

Увы! Я отчетливо слышу ключ в замке. Наш скромный любитель сыра вернулся, и пора прекращать эту тему. Половой акт есть половой акт: хуй проникает в чужое тело, делает поступательные движения и вливает сперму. Просто и изящно, как все у святой Природы. Ciao.

Вирджинской ночью, 2000 г.

- Расскажи мне свою тайну! - прошу я его.
- У меня нету тайны... - шепчет он, и я чувствую, что он лжет. Мужчина, который любит, всегда чувствует обман.
- Лгунишка...
- Да,- вдруг обнимает он меня широким взмахом худеньких рук, всхлипывает и совсем в ухо, тихим шепотом признается: "Почему я не родился девочкой?.. мы бы тогда поженились ... а?"
И словно в подтверждение своего признания, он обнимает меня ногами, и закидывает их все выше и выше, поглаживая мне бока коленками, и подворачивается под меня, и не отпускает губы, а вдруг тянет меня за ягодицы, и, понимаете (не забыть такого), наполняет свой рот моей слюной, почти захлебывается, - и, оторвавшись на секунду, наполняет ею свою дрожащую от нетерпения ладонь, и, уже предчувствуя, закрыв благоговейно глаза, окунает - обмакивает нашей с ним слюной мой размечтавшийся хуй, стягивает с него кожицу, и направляет в свою дырочку ебаться. И тогда мы оба проваливаемся в негу.

©Foxtrot
Париж, отель Chateaubriand, июль, 2001г.

© COPYRIGHT 2008 ALL RIGHT RESERVED BL-LIT