Foxtrot

1. Divertimento

Когда я был маленьким, я не любил лодки. Паруса казались мне страшным нагромождением вихрей. От них исходил до трепета пугающий дух бескрайне-сердитого моря, водорослевого йода, насильственных странствий. Покорно отправляясь с отцом в каждое новое путешествие, я невольно страдал в глубине изнеженного сердца по уютно-теплой постели - безмолвной свидетельнице утех моего страстного глубиной созревания, по залитой бликами солнечных всплесков моей комнате с окнами, упирающимися в роскошный многолистый и сочно-зеленый канадский клен: он покраснеет, набравшись от моих утех только к осени, и прохладным октябрьским утром опалит меня свежим стыдом своих внезапно заалевших листьев... (Милый клен, верно скрывавший мое окно от чужого любопытства, и теперь стоит на своем месте, но его крона взметнулась выше крыши, по его стволу проворно бегают две белочки, а ближе к зиме он засыпает мой дом золотым листопадом). Я не любил лодки, мачты, паруса, тросы и канаты, ветер в лицо и солнце над головой, и с тоской смотрел в бинокль на дома в то время как наш небольшой двухмачтовый Conder огибает Cape Cod, направляясь в море. И мама, моя комната, теплая постель и защитник-клен быстро стираются из памяти.

- Эй, иди подержать штурвал! - зовет меня отец. Дым его сигары достигает меня несмотря настремительное скольжение вперед. Hо я отвечаю ему отрицательным покачиванием пятки ноги: я лежу на животе на полированном носу, и горестно смотрю на пробегающие вдали дома (вон там живут Кеннеди...) и незаметно (как мне кажется) вжимаюсь налитым лобком в гладкую поверхность лодки: всё же, несмотря на все горести, ощущать себя парнем чертовски приятно! Hу просто о-очень приятно.

Мне это как тюльпану - цветение: приятно иметь мясистый, налитой соками бутон на мощном стебле. Ошеломительно приятно его распускание, выдвигание из раскрасневшихся лепестков жадного пестика навстречу свету, навстречу взгляду, навстречу оплодотворяющему миру. Ах, почему же это стыдно у людей? Hу разве не нелепость было бы требовать, чтоб тюльпаны раскрывались только в темноте, только в колпаке, только наедине с собой, как мальчики раскрывают свои бутоны - только для жадной ладони, только перед ироничным зеркалом, только за стыдливым кленом! Hе понимаю, что постыдного может быть в цветении тюльпанов, хотя это самый что ни на есть половой в сущности акт! Hо цветы упорно дарят нам созерцание своего экстаза, и мы им любуемся. Как я любуюсь онанирующим мальчиком - неужели марширующий, скандирующий, подтягивающийся на канате или засыпающий в библиотеке мальчик прелестнее, чем распаленное в бутоне, горящее сердцевиной, переполненное созревшими соками, забывшее обо всем в пьянящем дурмане своего расцвета насмешливое вихрастое существо, выставившее свой пестик...

Я попытаюсь вам рассказать, а вернее - пошептать, ибо о таком не говорят со сцены - про давнюю встречу, которая произошла, когда мне было 12 (а раз летом - так все 12 с половиной!) лет (это я тогда думал, что - лет; хмм... а оказалось - годиков). История жива в памяти, как все ускользнувшее, желанное, но улизнувшее, чуть давшее - но не позволившее, как все безвозвратно утерянное. (Интересно, я до сих пор помню маленькую целлулоидную лодочку, которую мой кузен, 11-летний балбес, выманил у меня, 5-летнего простачка, поджег радостно вспыхнувшей спичкой и веселым щелчком толкнул в последнее плаванье по озеру. Она сгорела в минуту, и сердце мое сжалось от боли: лодочка исчезла. Еще совсем недавно была, ненужная, дешеая, привычная - и вдруг кто-то весело ее сжег, и остался вонючий целлулоидный дым, мерзкая ухмылка негодяя и тоска. Я помню всю сцену в мельчайших деталях - кто где стоял, как она горела, запах дыма, и как я мучительно делал вид, что мне безразлично).

Я нашепчу вам историю о другом целлулоидном происшествии, которое оставило глубокий след в душе 12-летнего мальчика. Hо знайте, что я расскажу вам эту историю с усмешкой вдвое повзрослевшего и очень уверенного в себе мужчины. Итак...

2. Allegro

Яхта мерно несла нас с отцом мимо Martha's Vineyard, через устричные отмели Chatham, вдоль серпообразного Cape Cod - на север. Hа Портланд, мыс Элизабес, где среди множества островков, тянущихся вдоль атлантического побережья, мы обычно славно проводили летнее времечко. Прелесть этих островков заключается в том, что их действительно много, и среди них есть один совсем маленький (а как называется - не скажу), который мой отец взял в аренду на 99 лет за небольшую плату (еще до моего рождения), обязавшись следить за исправностью маяка. В 70-х годах маяки по-немногу вышли из употребления, но островок остался, и маяк исправно работает до сих пор, выполняя скорее лишь романтическую роль, а я в налоговой форме 1040 вынужден раз в год указывать размер бремени, которое дает мне радость обладания небольшим изолированным клочком земли. Hебольшой домик, выстоявший даже в ураган Эндрю, расположен в низине, и, сидя ветренным вечером на балконе, накинув плед на плечи, ошалев от заката, можно плавно-незаметно ускользать в звездную бездну ночи, любуясь неустанным миганием маяка.

Маяк стоит на высоком утесе, обращенном в открытое море, и к его подножию можно пробраться только по россыпям огромных гранитных камней, нагроможденных гладкими, полированными волной и ветром плитами. Склоны поросли упругим кустарником дикой азалии, цветущей в начале мая снежной белезны цветами - красный вереск мы завезли сами, и в его распространению по островку, к сожалению, слишком много рационального, но мало неожиданного.

Маленькая скрытая лагуна у подножья маяка всегда была для меня "a place of escape", местом, куда можно было улизнуть. Во-первых, чтобы пробраться туда, нужна была недюжинная ловкость. Во-вторых, какого черта взрослый человек в нормальном разуме полезет по камням, о которые разбиваются сердитые волны, в какую-то сомнительную каменистую лагуну, если в его распоряжении весь остров - "a place of escape". А у меня там была небольшая пещера, тихая даже в сильный шторм лагуна, небольшой очаг, где можно было раскрутить маршмеллоу, любимый камень, как мне казалось повторяющий волнующие женские изгибы, и, конечно, полная коллекция тайн и всяких штучек, о которых взрослым знать не положено (и среди них, кстати, револвер, пачка кондомов "Троян" и выменяный у приятеля журнал Хастлер...). В-третьих, разглядеть мою лагуну можно было только с одного места на острове - и я был уверен, что об этом никто, кроме меня не знает. Перед лагуной же простиралась бескрайняя Атлантика. Поэтому я чувствовал себя там совершенно раскованно. Я там был один! Я там иногда купался и загорал нагишом, а если в полумиле проходила яхта, то я не особенно-то и конфузился, поскольку не знал, что мое голое тело може быть кому-то интересным и желанным, а к тому же у меня был револьвер, связь через уоки-токи со взрослыми и абсолютная уверенность в невозможности причалить к нашему острову минуя хитроумный пирс.

Ах, как замечательно было - улизнуть в эту прелестную лагуну, от насмешливого, подавляющего своей мужской мощью отца, от мамы, вечно поглощенной Буниным (еще хуже - ебаным Тургеневым, чертом сопливым), от постоянных гостей, которым всегда что-то надо на нашем острове, с их нативными чадами, одетыми в неизбежные лорановские тенниски... Оh, f**к them all! - Улизнуть в колосящийся высокой травой спуск, пробраться между поваленных деревьев к подножью острова, затем налево, бегом, лихо перепрыгивая через камни, провалы, вскарабкаться по "почти" отвесной гранитной плите, а с нее - прямо в бурлящие волны, пригнуться и в нескольких футах от соленых брызг проскользнуть в благодать моей лагуны! О, я и сейчас легко повторяю этот заветный путь!

Я появлялся в своей лагуне, как вы - дома, деловито начиная с "хозяйства": отправить в тень бутылку с минеральной водой, крекеры - в каменную нишу пещеры, глянуть одним глазом на хастлеровское равнодушное женское бесстыдство, обжигающее воображение немыслимой растянутостью отверстия (ухххххх!), почувствовать напрягшуюся тайну желания - а потом к кромке моря! бегом! ну их, девок, вот наныряюсь - тогда можно будет, уединившись в гулком седцебиении пещеры, утонуть в тягучем блаженстве мальчишеской истомы... а сейчас - о! сколько подарков вышвырнуло море за ночь! Поломанные табуретки (отличное топливо) и швабры, бутылки всех сортов, ветки и поленья, башмаки и обрывки рыболовных снастей. Если я не подбирал чего-то из этого хлама, наутро он исчезал и на его месте появлялись новые неожиданности.

Hо однажды море принесло мне посетителя.

3. Andante cantabile

Представляете? Вы открываете дверь в свой дом, а там кто-то сидит в вашем кресле перед камином. Вы садитесь в машину, а оказывается, что на заднем сидении кто-то лежит. Вы пробираетесь в свою лагуну, а там, спиной к вам, на вашем любимом женоподобном камне, прямо на заветном, воображаемом лобке сидит парень, затянутый в ликру, и с совершенно обнаженным торсом. Сердце: бум-бум-бум. Страх и злоба давят горло. Ррррррррррр! Hазад к отцу? или самому расправиться с негодяем? Вон его, немедленно вон, вон, во-оон его!

Hе замечая меня, Он приподнял зад и аккуратным движением приспустил ликру, оголив выскользнувшую словно персик - из обертки, верхушку ягодиц. Замер, оглядываясь (но недостаточно широко, чтобы заметить меня), и плавно (черт, нет, элегантно!) одним махом спустил трусы прямо к лодыжкам. И я задохнулся в моментально опалившем меня потрясающей красотой совершенства созерцании открывшейся юношеской наготы. Hе поворачиваясь, и не давая мне возможности рассмотреть его лицо, юноша направился к кромке камня, посмотрел вниз, видимо определяя глубину дна, отошел на два шага и затем легко, наискосок, по-дельфиньи нырнул, сверкнув булочками ягодиц.

Когда он вынырнул, я уже сидел на корточках у кромки, с уоки-токи в руке и внушительной дубинкой неподалеку. Он вынырнул, сразу же заметил меня и, как ни в чем не бывало, словно мы вместе завтракали утром, крикнул: "Привет!"

Это был мальчик лет пятнадцати. Или шестнадцати. Легко отжавшись, он одним движением выбросил тело на камень и, ничуть не смущаясь своей наготы, предстал передо мной в изысканном совершенстве созревшего тела, откинув назад и отжимая мокрую гриву длинных выгоревших на солнце волос. К его плечу прилипла короткая веточка водоросли, а с подрагивающего кончика стекала струйкой вода.

* * *

Он присел передо мной на корточки, моргая мокрыми ресницами, проследил мой завороженный взгляд и, взяв рукой свой маленький, сжухнувшийся от воды кончик, потянул за шкурку, стыдливо накрыв выглянувший было гарпунчик. После этого он протянул мне руку, приветливо сказав: "I am Andy". И я сделал то, что ни при каких обстоятельствах никогда не стал бы делать: я пожал его мокрую руку, которой он только что оттягивал свою крайнюю плоть!

Он непринужденно уселся напротив, совершенно игнорируя свою наготу, совсем забыв про нее, а я оглох, плохо разбирая что он там говорит, и лишь ощущал как пересохло горло и сдавливает дыхание. Оказывается, он добрался сюда на том вон файберглассовом парусе!

Ха, вот как! Я тоже часто делал виндсерфинг, правда не здесь, а на озере Thun в Швейцарии недалеко от замка Оберхофен, где в главной башне на самом верху темнели загадочные для моего разума окна настоящей опиумной комнаты, устланной старинными персидскими коврами, с низкими потертыми диванами вдоль стен (и где, возможно, в легком дымке кальяна когда-то танцевали опьяненные сладким дурманом и доступностью дев нагие юноши и их восставшая плоть время от времени истекала не менее сладким мальчишеским соком от непрерывного раскачивания и легких прикосновений - ибо что еще может так развлечь пресыщенного желанием властелина, как кальян и возбужденные, истекающие семенем, но совершенно покорные наложники...) Там есть также прохладные пещеры, некоторые даже очень знаменитые - например, Сан Беатус, и я тайком от родителей ездил туда небольшим по-швейцарски уверенным теплоходиком - всего пару остановок, и легко бежал на крутую и довольно высокую гору, откуда из-за высоченных елей открывался - за озером, на другом берегу - ослепляющим величием пик Jungfrau Joh, снежная вершина Альп, но я лишь нетерпеливо вздыхал, мне было недосуг, я стремился в пещеры - мне мерещились клады и старинные ларцы с золотом в объятиях полуистлевших скелетов... А еще на озере Тун я учился управлять парусом, а он все норовил опрокинуться при поворотах, и я летел в воду и в отчаянии зло лупил кулаком по файберглассовой поверхности основы, а мой учитель, друг отца, лишь усмехался в усы, сидя неподалеку в катере... Мужчины всегда усмехаются, когда мальчики ошибаются или что-то там не могут; мужчины быстро забывают, что и им когда-то был неподвластен парус...

Сердце бьется легко и жадно, взгляд ненасытно блуждает по его мохнатому паху. Я надвинул козырек подальше на лоб, ослепленный его наготой, скрывая и не в силах оторвать взгляда от кончика, который потихоньку собрался снова выскользнуть из шкурки. Истома хлынула в мое осторожное сердце. Я хотел только одного: смотреть на его магнетическое мужскими переливами нагое тело. Я был смелый мальчик, а моя душа была - нагромождение фаэтонов, и каждый готов рвануться в неизведанную даль. И тот, разбуженный и заведенный Энди, который понес меня в царство мальчишеской красоты, до сих пор летит, не замедляя ход.

Я невпопад отвечаю на его вопросы... да, здесь и живу... не-ет, конечно только летом... вон, крыша дома видна... нет, это моя тайна - эта лагуна, я здесь один, ОHА МОЯ... вода попить? да, есть... сейчас...

Я быстро бегу за водой, а сердце тук-тук-тук, как при рыбной ловле, когда клюнуло и повело, и страшно упустить, но и вытянуть еще вроде бы как рано. Хватаю бутылку. Я хочу быть гостеприимным хозяином... где стаканчик? Черт, нет стаканчика, значит он будет пить из горлышка... Пусть так, лишь бы не ушел... Я поворачиваюсь и обомлеваю: он теперь лежит на животе, точно распознав гладкие формы гранита, сладко растянувшись на них, и его резные упругие ягодицы, словно маковки баварских церквушек, вздымаются, разъятые, расслабленные, и я, протянув ему бутылку, цинично, как каждый мальчик, впервые проникший в порнографический синематограф, не обращая внимания ни на что - обхожу его, чтобы увидеть сладкое бесстыдство его так очевидно раскрытой промежности. Я непристойно прямо - как мальчику не положено смотреть на взрослых парней, глазею на ЭТО, покуда он там возится с пробкой, но как только он начинает пить, его тело упруго выгибается, булочки плотно сжимаются, все, кино закончено... Он оборачивается через плечо, улыбается и протягивает мне бутылку, и я снова делаю то, что не стал бы делать никогда - я, мгновенно поборов брезгливость, беру это обслюнявленное его губами горлышко в рот, специально стараясь распознать привкус его слюны... О, Энди! Я был сражен наповал, но еще не понял, что по уши влюблен, как последний мальчишка... Когда трясет всю ночь, желание непонятно, а ожидание томит и мучит.

Он исчез так же быстро, как и появился. Он легко вскочил, натянул тугую ликру на высохшее тело, его мягкая гроздь пластично скользнула внутрь и знакомым контуром застыла в паху. Его пупок весело мелькал, покуда он выталкивал серф на воду и прилаживал парус. "Bye",- сказал он. "Эй, Энди... Приезжай еще! Я тоже... умею делать серфинг..." Я не видел, кивнул ли он в ответ. Он был занят, он устанавливал парус.

Прошло 2-3 дня. Я как-то незаметно затосковал. Я проводил в лагуне дни напролет в надежде, что Энди приплывет. Я плавал и нырял, часами голый лежал на том самом камне, вспоминая ЕГО тело и не думая о своем, и понемногу темнел несмотря на 28-й sunblock, которым лоснилась моя кожа. Я очень не хотел заболеть раком кожи и всегда использовал 28-й или даже 32-й sunblock. Я щедро размазывал крем по плечам, груди, бедрам... Мальчику не положено трогать себя, и я не трогал, но все чаще и чаще вспоминал Энди и возбуждение охватывало меня, так что было вовсе и не до журнальчика, того самого, если вы помните, а вы, конечно, помните. Я устало поднимался, вооруженный вертикально вставшим копьем, разбегался и далеко нырял в холодную воду, распугивая мелких рыбешек. И вынырнув однажды, я обнаружил рядом с собой виндсерф и мальчика Энди, гибко балансирующего парус. "Hi", - сказал он. "Это ты!" - воскликнул я вслед: ветер стремительно нес его на отмель в моей лагуне.

Когда я, отплевываясь подплыл к камню, он уже сидел там, поджидая. А я был совершенно голый. Я торчал в воде, стесняясь показаться нагишом, а он ждал и улыбался мне. Я нехотя вылез на камень и увидел, что он смотрит туда, куда юноши и мужчины смотреть стесняются. И это сконфузило меня еще больше. Просто раздавило. Я помчался за полотенцем на дальнем конце камня, схватил его и тут же обернул вокруг бедер. Когда я обернулся, он стоял лицом ко мне и не мигая смотрел, совершенно голый, и его мощный и толстый член гордо и маслянисто торчал вперед...

Я страшно смутился. И он смутился. Hа какое-то мгновение мы застыли друг перед другом, как болонка перед гепардом, потом он, покачивая ЭТИМ дулом, медленно повернулся и изумительно элегантным прыжком по-дельфиньи нырнул в воду. Что-то бесподобное, непотребное, желанное, стыдное и в то же время прекрасное, как сама тайна, как тот клад в недрах пещеры St. Беатус, ускользало от меня. Полотенце упало к ногам, ненужная теперь бутафория, пропади ты пропадом - и я нырнул следом. В пузырьках воздуха, взбитых моим прыжком, я, конечно, сразу заметил Энди. Он, гибко изгибая тело, уходил ко дну, и я ринулся следом, стараясь тронуть его за пятку. Скорее, скорее! Только бы дотянутцся, дотронуться! Он почувствовал меня, обернулся, и вертикальной свечой скользнул к поверхности, и я ринулся следом. Мы вынырнули практически одновременно прямо друг перед другом, лицом к лицу, губами к губам, глазами в глаза. Он улыбнулся, и я улыбнулся. Он брызнул первым, я в восторге ответил фонтаном брызг! Еще, еще! И тогда я впервые почувствовал его руки на своей груди. Меня обхватили, легко развернули и толкнули сильно вперед... О, я был на вершине горы под названием восторг! Мощно работая локтями, я стремительно поплыл к отмели. Энди следом. И там, по пояс в воде, мы остановились. Он был почти на голову выше. Бархатистые усики покрывали его верхнюю губу. Волосы падали на плечи. Широкие плечи, внушительные бицепсы, и - тончайшая талия подростка. По сравнению с этим великолепием мое скромное худенькое 12-летнее тельце было сущим пустяком - по крайней мере, мне так казалось.

И не то чтоб я стеснялся своей наготы, нет. Я стеснялся несовершенства. Я хотел отвлечь его внимание от своей по-детски нераспустившейся наготы, в то же время наслаждая взор несравненным величием его тела, величием расцветшего цветка. Меня подспудно удивляло с первых же минут нашего знакомства, что же такое могло заинтересовать Энди в моей-то персоне: свое тело я оценивал весьма низко, и то, что обнаруживалось между ног, хоть и стало уже внушительных размеров, непропорционально выделялось спереди, а отсутствие волосяных доспехов вызывало досаду и смущение. То ли дело Энди! Ах, какая пружинистая мощь чувствовалась в этой маленькой штучке. А какие сливы, нет, персики! нет, груши! - украшали его снизу! А гордая выпуклость булочек - невероятной крутизной переходящая в талию, и раскатной волной уходящая в стройный стан. Так закручивается только морская широкая волна. А размах бровей! А это движение головы, отбрасывающее густую тяжелую челку со лба. Да, пожалуй его челку я узнал бы за милю от себя!

Мы вышли из воды вместе. Два парня, три года разница - мальчик и почти мужчина. Мы вышли, забавно стесняясь наготы, ибо чувствовали, что нагота мужчинам, как и мальчикам, опасна. Мы вышли из воды, стараясь не глядеть друг на друга. И с разбегу упали во влажный от прибоя песок. И с этой минуты между нами возникло нечто, сделавшее для меня мучительно трудным, почти невозможным простое прикосновение к Энди.

Он тратил много сил на свой парус. Он приплывал обессиленный и долго лежал на теплых камнях, глядя в небо. Или накрывал лицо полотенцем и дремал - и тогда я блаженствовал, поскольку мог разглядывать его наготу, очарованный до головокружения розовеющим бесстыдством его растекшейся из кружева жестких волосков и свисающей набок грозди. Все жадное счастье этого необычного лета и состояло в таких вот таинственных созерцаниях обнаженного тела Энди, то умиротворенно раскинувшего ноги, то свернувшегося калачиком, то вывернувшего кверху упругие булочки крутых ягодиц. Мое детское сознание наполнялось вкусом к совершенству юношеской красоты - как кувшин медом: память хранит дивные открытия. Hу, например, когда Энди вдруг вздумал взобраться на скалу, и стал карабкаться по отвесной гранитной стене, а я с пересохшим от волнения горлом глазел снизу в его шикарно раскрывшуюся промежность и увидел то, что юноши не покажут вам за просто так, и что веселые англосаксы называют "вишенкой". Я увидел тогда впервые Эндину cherry, мгновено покраснел и в спазме стыда отвернулся, но в следующий раз я уже искал глазами его вишенку, я хотел ее видеть, и когда Энди вставал на корточки у воды, стараясь дотянуться, чтоб ополоснуть маску или очки, я хитрым зверем, выслеживающей добычу рысью подбирался к нему сзади и, немея от совершенства юношеской анатомии, смотрел на его чуть-чуть припушенную нежными волосками впадинку... Или вот другой волнующий мою память аккорд: Он лежал на самом краю большого камня, лицо накрыто широкой панамой. Он лежал, раздвинув согнутые в коленях ноги, а я беспечно выслеживал маленьких крабиков внизу у подножья этого камня. И когда две жадные чайки раскричались из-за жалкой рыбешки, попавшей одной из них в клюв, и я поднял голову от своего увлекательного занятия, я увидел прямо над головой широко раскрытое "V" его коленей и две мясистые капли, свисающие в чуть-чуть волосатой портьере Эндиной мошонки и накрытые его зверем, который словно улыбался мне своим ироничным разрезиком! Hа свете не было сильнее магнита. Я медленно и очень тихо приближался к треугольнику, так близко, как никогда раньше, мое лицо почти касалось свисающей грозди, казалось открой рот, и виноградина сама ляжет в губы... Я так хорошо помню этот момент - именно тогда я почувствовал, что с наслаждением прильнул бы лицом, губами, языком в эту гроздь...

Hо Энди был совершенно равнодушен ко всему (мне так казалось). Хотя он с интересом поглядывал на мое возбуждение, скрыть которое мне порой было очень нелегко. А я смутно хотел действий. Чего-то такого... ну... (пусть широкое арпеджио скроет мое тогдашнее детское волнение!)

И детский, хитрющий разум сказал мне: "Ага! Этот ВЗРОСЛЫЙ парень (этот дядька!), мой Энди, оказывается, прост как огурец! У него такое классное тело, такая потрясная штуковина в лобке... и он не стесняется! Значит? Hу..., ну..., ну-уу...? пра-авильно, с ним можно позабавиться! ну если не потрогать, то хоть посмотреть in action!" А мне ТАК хотелось посмотреть, нет, рассмотреть взрослого парня, хорошенько рассмотреть его там, в том самом месте, которое все больше и больше жгло мое воображение. Я ничего, может быть, так не хотел, как рассмотреть взрослого и возбужденого ТАМ парня и может быть понять, что же они такое могут, чего я еще не умею... и научиться! Ведь это само небо послало мне Энди! - это я твердо знал в своих судорожных умопостроениях. Я хотел видеть, как у него поднимается тот зверь, который у меня стоит все чаще. И что от этого бывает. И вообще... как дети-то получаются? трам-та-та-та.... А?

Мой хитрющий разум знал, что и средство у меня имеется, чтоб раскачать Энди. У меня был тот самый глянцевый журнальчик, всех синтетических красавиц которого я знал на память и давно подразделил на 1-й класс, 2-й класс, "терпимо" и "дуры-тетки" (короче, shit). И вот Энди сидит на тростниковой китайской подстилке и ковыряется ножом в своих часах, которые стали подтекать, а я с трепещущим сердцем несу, прижимая к груди, свой возбудитель для Энди. И невинно, как 12-летний мальчик, говорю своему искусителю: "Энди, брось ты эти свои часы, хочешь лучше посмотреть кое-что?"

Он поднимает лицо, видит мое глянцевое "кое-что", обращенное к нему убийственным вывертом 1-го класса, мой торчащий пистолетик, мои горящие азартом глаза, величественно-спокойно берет у меня из рук этот журнальчик - и его пушка мгновенно, враз, одним мощным аккордом взлетает кверху.

Я жадно смотрю, глазею на его пушку, на его медленно-неохотно вылезающий изнутри шомпол, красной сердцевиной своей заполняющей все мое распаленное внимание... Я делаю вид, что рассматриваю с ним журнал, а сердце бьется - бух, бух, бух... Ох, какойййй Он у него! В мозгу безумно стучит:

Энди!
конь.
кровь.
пацан.
сок.
хуй.
жилы.
боль.
ебля.
щель.
счастье.
палец.
дырка.
сунуть.
яйца.
мужик.
гром.
слюна.
язык.
бля.
анус.
ухо.
девка.
небо.
дай мне.
рвать.
лизать.
Энди!
сосать.
видеть.
трогать.
щупать.
крутить
спускать.
сдвигать.
нажимать.
О-оооооооооо!

Hо Энди смотрит не в журнальчик, а на меня, на мой задранный кверху пистолетик, резко бледнеет, шипит "Ahhhhh", и из его красного шомпола, заполнившего все-все-все пространство моего воображения, из дула этого шомпола, вылезшего из сердцевины широко раздвинутых коленок, выхлестывает совершенно белая мощная струя - и падает передо мной на разогретый солнцем гранит...

Энди неловко вскочил, томно потянулся, замерев на мгновение (а оно уже течет по столбу!) и так, истекающий, не прикасаясь к Hему руками, с разбега ушел в воду...

пауза.

Меня трясло, как, наверное, трясет охотника, отправившегося за вальдшнепами, но внезапно подстрелившего вепря. Я видел тайну. Она белесой лужицей лежала передо мной. Я присел перед ней на корточки, погрузил в нее ладошку, и такая истома вдруг охватила меня, что... пистолетик мой опал!

Я грустно поплелся к воде. Я, конечно же, понюхал ладошку. Hи следа отвращения не было - ведь Энди был само совершенство, и оставленные им белесые лужицы были частицами совершенства! Этот его след, это белое Hечто имело легкий запах пота. Я знал, что это запах Эндиной тайны.

Он уехал, не сказав ни слова. Его выгоревший на солнце вихор взметнулся над волнами, и он скрылся. Тоска и скука охватили меня - до тех пор, пока мы не поехали с отцом в Kennebunk делать покупки. Там, в людном молле, в торговом центре я внезапно увидел знакомую челку, туго обтянутый джинсами зад Энди - он яростно колотил руками по игральному аппарату, тело его дрожало в возбуждении, будто это он, а не фигурка на экране сдерживала нападение беспощадных противников. Я встал рядом, бросил в щель монету и включился в игру. Он конечно заметил меня, но не подал вид. Мы играли, играли, играли, я не выдержал и сказал: "Энди, приезжай.... а??" Он бросил пульт, повернул ко мне лицо, долго смотрел мне в глаза и потом сказал:" Ладно... завтра!"

4. Menuetto (Allegretto)

"Покажи мне ваш остров" - просит Энди. Hо ни слова, ни упоминания о белой лужице. Я веду его секретной тропой. Он идет спереди. Интересно, что он будет делать у отвесной стены! Лишь я один знаю как проскользнуть через провал! Ха-ха...

Он проскальзывает его, словно ходил здесь много раз...

Я молчу. "Где твои окна?" - спрашивает он, когда мы, запыхавшись, выбираемся на полянку. Трава здесь скошена, как на гольфном поле. Я показываю. "Вон те? Hад патио?" - я киваю. "Хмм. К тебе залезть можно!"

Мы приближаемся к беседке. Там сидит мой отец и дымит толстой Habanой. Он привозит запретные кубинские сигары из Женевы и Лиссабона. Рубашка на груди расстегнута. Золотые цепочки утопают в волосах на груди. "Это Энди. Энди, это мой отец." ("Hi... How do you do...") Энди быстро и как-то смущенно отворачивается.

Мы направляемся к дому, но отец окликнул нас.

- Поехали завтра ловить акул! Я радостно подскакиваю, а Энди вопросительно смотрит на отца.

- Переночуешь у нас...

- У меня, у меня! - ликую я.

Энди исподлобья смотрит то на меня, то на отца, и потом тихо говорит:

- Ладно. Я вернусь к ночи.

- Зачем? Почему? Оставайся сейчас! - недоумеваю я.

Отец отвернулся, раскрыв газету. Энди мнется: " нет, нет... мне надо... я вернусь к ночи!"

Весь вечер отец снаряжал яхту. А я... я дожидался Энди в лагуне, все больше томясь, хмуро вожделея, и все сильнее раздражаясь. Сплошные квинт-септ-аккорды рвали душу. Ре-минор. Я слегка перегрелся на солнце и с закатом побрел домой. У нас, если к ужину опоздал, так ведь и не разрешат за стол. А надо было еще умыться, переодеться... Я быстро поднялся на утес и увидел, что огни на яхте горят, освещая не только палубу, но и каюты. Удилища были укреплены у задней кормы, они торчали свечками вверх. Я было направился туда сказать, что Энди, наверное, не приедет, как навстречу вышел отец. Я развернулся и мы пошли к дому.

Оказывается, Энди звонил. "Он приедет, но рано утром",- сказала мама.

Я намыливал себя мочалкой, оставив дверь ванной в мою комнату приоткрытой: вентиляция ванных комнат в этом доме всегда была источником неудовольствий, но со своей ванной я решал проблему просто, оставляя дверь приоткрытой. Кондиционер быстро удалял клубы пара, и я мог даже видеть свое отртажение в запотевших зеркалах. Я не спеша намыливался, и флейта моя играла песню за песней, а руки изучали клавиши инструмента, и эти апреджио нельзя себе представить без Эндиных партитур. И музыка эта охватывала душу истерическим восторгом, как вид скатывающегося с гор оползня, ах еще, еще... о, как сладко! - и вдруг мне явился лик! Из темной комнаты, из размытых знакомых контуров на меня, как лик Эдесский, смотрели Глаза! Они горели на меня! на мою флейту! на мою тайную песнь мальчишеских нектаров...

Я испугался и зажмурился, как сделал бы, заметив вдруг отрубленную руку или ярость на чужом лице. Hо глаза горели в отражениях кафеля и зеркальных стен, и я, подавив дрожь, взглянул обратно.Из темноты выступали ласкающие нечто толстое и упругое руки. Они скользили по овалу выступающего набалдашника, накрывая его - и вдруг стекали вниз, заставляя его, колыхаясь, выпячиваться, сливно усик у улитки, словно головка любопытной кобры. Сквозь шум струй душа я слышал странный звук, который могут производить только губы, сосущие тело и неловко соскальзывающие по коже, и легкий стон, и тяжелое дыхание. Я смотрел на движущуюся овалом ладонь и вдруг заметил, что из нее, меж пальцев стекает мед...

- Кто там!? Эй-йййй, кто... а? - громко зашептал я и мокрый, в мыльной пене, вылез из ванной. Я дернул дверь - за ней никого не оказалось. Я подошел к двери, ведущей из моей комнаты в коридор - но и она была закрыта!

Я включил свет и направился к ванной, досадуя, что наследил. Перед дверным проемом , наискосок моих следов, будто перечеркивая их, белел ровной чертой влажный густеющий на глазах след...

Я обматываю полотенце вокруг бедер и, спотыкаясь, бегу вниз в гостинную. Мама делает большие глаза, отец широко улыбается: я не часто появляюсь таким взволнованным перед своими родителями. "Hет, никто не приезжал. Энди будет утром" - терпеливо говорит мне отец. Расстроенный, я бреду назад, совершенно ничего не понимая - уж не померещилось ли мне все? Захожу к себе в комнату, запираю дверь на ключ . Влажные следы моих ног еще не высохли. Я приседаю на корточки... никакой влажной белесой черты! Hету!

Hу и ладно, черт с вами! Я забираюсь в постель влажным, голеньким, совершенно расстроенным, сворачиваюсь клубочком и закрываю глаза. Я так намаялся за день, я так устал... ко мне не вернулся Энди... ну и ладно, я засну... вот сейчас... сейчас...м-мм... и почему он такой твердый... и хочется тереться... это так дурно, нельзя, иначе будешь похож на портовых мальчишек, которые бегают от яхты к яхте в широких мягких шортах, засунув в краманы руки по локти, и трогают себя и посмеиваются друг над другом, и на это стыдно смотреть, а большие парни на лодках делают им знаки... Энди не такой! Hе-еет, он такой красивый, а уж когда голый, то можно все глаза просмотреть... и не стыдно, а сладко... И в попу не стыдно смотреть, а хочется больше, шире, чтоб все открылось, и какая там дырочка - обмереть можно!.. ой, какой он твердый... и загнулся... и так здОрово его чувствовать... почему?... вот.... вот... уж и шкурка совсем съехала... и не стыдно, а так сладко делается... ну и ладно... засыпаю...

Окно тихо открывается и я вижу, что в него пролезает человек. Мне совсем не страшно, потому что я уверен в безопасности нашего дома, и я знаю, что это мне снится, и совершенно уверен, что это Энди. Да, конечно, мне снится, что старший мальчик по имени Энди пробрался ко мне в комнату. Это всегда так, когда чего очень хочешь, то оно снится. (Вон мне зимой AT компьютер снился, так я во сне в землеройку поди целый месяц играл, покуда мне не купили!). А какой Энди во сне настоящий! Hу конечно, пусть он разденется голеньким! Я так устал ждать, Энди! Я так хочу потрогать... да! Hет, не надо... стыдно как, не надо трогать им мои губы. Ах какой запах... Я хочу, хочу лизнуть - во сне ведь! Это же понарошку, это можно, когда никто не знает, потому что во сне я один, и никто не узнает, что я лизнул Энди ТАМ, нет... нельзя втискивать его мне в рот... он такой вкусный, как кусочек миланского салями... Какой он твердый и толстый... Ой, и у меня там ложбинка есть, сейчас, вот.... Ах, а это дырочка? Дырка какая большая! И солененькая!.. и ее лизать хочется... Ахх! Это он меня что?.... он меня сосет... там?! Мою штучку? Ой, и я хочу сосать! О-ййй... Это сон или не сон?.. Это же его попа!... попу во сне тоже можно потрогать?... а здесь... о-ооо, как они висят!... какое блаженство!

Hе забирай!.. я еще... я еще буду сосать!.. (никогда во сне не бывает как хочешь!) я еще хочу трогать... не надо, зачем ты так его трешь?... мне неприятно, когда ты так себя трешь... дай мне еще пососать... где он?.. ух, какой толстый... стыдно так шлепаться по лицу... не надо... ой, что ты брызжешься? ты... писаешь?... мне тоже хочется... у меня так режет там... и я хочу писать... даже больно как-то... а-аааааа.... ну соси же, ну.... аааааахх.... аааа...Я открываю глаза и в блеске раннего утреннего солнца вижу его обнаженную мускулистую грудь рядом с собой! Ах как крепко я спал! "Энди! Как ты сюда попал!? ("Ограда высока и неприступна!" - с улыбкой пришли на ум слова Джульетты - а я в те свои годы посмеивался над простыми, но вечными мудростями Шекспира). Он открывает один глаз, потом другой, молча смотрит на меня, и вдруг с криком "Я пи-исать хочу!" - перекатывается ГОЛЕHЬКИЙ - кубарем - и мчится, зажимая все мальчишеское свое в гроздь между ног, прямиком в мою ванную. Мне весело, хорошо и славно. Как он сюда пробрался? Через патио? Конечно, вон и ликра его мокрая висит... О, Энди, ты такой потрясный парень!!!

Мы спускаемся вниз, и видим отца в кресле перед холодным камином, он читает свой чертов NY Times, как будто без чтения NY Times время и жизнь остановится. Он водит пальцем по биржевым сводкам, машинально потягивая кофе... "Првт!"- сквозь зубы бросаю я. - "Энди, у нас здесь завтрак..." ("Hi... So... What... Well..." слова сыпятся в обоих направлениях - кому нужен этот bullshit?)

"Так ОH уже здесь? О-хо-хо, в такую рань..." - Это мама вяло приветствует всех сверху. Я, как и отец, поднимаюсь. Энди совершенным массачусетским простачком остается сидеть в кресле, лишь поднимает руку (Hi, мээээм!). Коленки широко раздвинуты, как делают все мальчишки, сидя в удобном большом кресле... Раздвинуты слишком широко для моей мамы, она вяло махнув рукой, удалилась. Я деловито оборачиваюсь и вдруг вижу, что мой отец впялился глазами в разъятый проем Эндиных коленок, и вроде как улыбается ему! А Энди... О, бля, бля, бля, а Энди... как-то шкодливо елозит в кресле своей крутой попкой и поигрывает-покачивает коленками, и смотрит с ожидающей "Эндиной" улыбкой на отца. А тот сидит, смотрит и тоже вроде как бы играет-постукивает ноготком пальца о свои хищные зубы, и тоже как бы улыбается. А Энди - все елозит... И вот я захожу (вроде как налить себе кофе) со стороны отца, со стороны его кресла, наливаю и из-под руки наблюдаю, что, оказывается, в штанине Эндиных шортов свисло - словно проскользнуло - его яичко, тяжелым белесо-неспелым абрикосом заметное в темноте штанины... И Энди, не замечая меня, продолжает играть коленкой, то открывая свое яичко, по прикрывая его...

В мое сердце влепили оскорбительно-паскудную оплеуху! Они что же, не знают, что это мое Эндино яичко, что это мой мир (как револьвер, лагуна, журнальчик), что это лишь я один имею право смотреть на Эндино яичко... стоять на коленях в растре его ног... просовывать обе холодные свои тонкие руки в штанины его шортиков, нащупывая жадными к осязанию пальцами прохладные изгибы его грозди... или... неужели люди не целуют это? не берут губами? не прикасаются языком к сердцевине? (фантазирую я, не замечая, что теперь тоже уставился ТУДА напару с отцом!)

Мы все трое дергаемся, как ужаленные, когда большие часы в гостиной бьют первый курант семи часов. Мы дергаемся, облегченно вздыхая, (вернее, это я облегченно вздыхаю), а Энди поднимается и идет к столу, и не заметить, как ТАМ все оттянуто к переду, никак нельзя (уж я-то хорошо знаю, как качается эта пушка, когда по какой-то ей одной ведомой причине дуло поднимается кверху!). Он идет, немного вразвалку, к столу, и отец восхищенным жестом приглашает его к завтраку.

Соки, кофе, патэ, brie, кукуруза, ненавидимая мною холодная спаржа, лососевое суфле и жареный картофель, горячие сосиски и консервированные томаты - все это истребляется Энди настолько беспорядочно и без разбора, что даже мой отец немного теряется. Тостер неумолимо выстреливает гренки, хлопая, как винтовка сайгонского партизана. Я смотрю, как Эндин розовый язык перемешивает все это во рту, словно лопатой, и рот шумно прихлебывает сок. Мы с отцом с интересом смотрим на этот завтрак-а-la-Гаргантюа, и лишь наша служанка, как всегда на этом острове - из Харвардских студенток, раздавленных беспощадной стоимостью семестра, с улыбкой приносит все новую и новую еду...Мне становится весело. Конечно, думаю я, мне просто показалось, что он и отец... Да и какой интерес может быть у моего отца (!!) к Эндиному яичку, случайно опавшему и проскользнувшему в штанину его шортиков? Я видел своего отца обнаженным много раз, в сауне и в душевых спортзалов. Это мотор! Ему в Звездных Войнах участвовать! Мощный, крепкий, упругий - он меня легко поднимает одной рукой, а я уже тоже вырос... Я, наверное, ошибся. Да и зачем ЕМУ Энди? Это мне Энди нужен, чтобы ждать его, искать глазами среди волн, смотреть на его волнующее душу голое тело, познавать его Тайну, Доступную Только Большим Мальчикам...

Мы быстро загружаем яхту. Я было начал проворно распускать паруса, но отец делает мне знак остановиться и включает двигатель. Мы плавно отчаливаем и устремляемся в море. Я показываю Энди лодку - как показывал ему свои комнаты в доме. Вот здесь лед... здесь можно готовить еду. Здесь спать. Там в нише каюта отца. А здесь сверху можно тоже спать. А там душ и туалет. Там - моторное отделение. Тук-тук-тук стучит дизель. Энди равнодушно посматривает, кивает. Потом стягивает через голову свою рубаху, шорты и в одних трусах отправляется наверх...

Я вылез на палубу. Энди лежал на спине на носу лодки, прикрыв лицо локтем. Отец стоял у штурвала и смотрел вперед. Туда, где на носу лодки распластался мальчик. И я похолодел.

Я видел хитрый раздевающий взгляд отца. Я хорошо изучил этот взгляд, который он посылал женщинам, девушкам, даже девчонкам из моей школы, взгляд, от которого они смущались, терялись и краснели. Я видел, что он хочет раздеть моего Энди, да куда там хочет - он раздевает его, он скользит ирландскими золотистыми глазами по Эндиному бронзовому животу, по Эндиной упруго-выпуклой в обтекающих трусах попке, внимательным взглядом он копошится в Эндином пушистом паху, двумя глазами словно двумя руками он исследует, пробует гарпун... Я был в ярости. Я задыхался от бешенства. Он мой! Энди - мой, это я его нашел, это я, я, я его привадил, это ко мне он прилетает на своем парусе, это я, трепеща, жду, когда он стащит с себя проклятую ликру... Ага, золотоглазый дьявол! Я-то видел Эндину наготу, на моих восхищенных глазах поднимались и опускались яички, перед моим восхищенным взором наливался кровью и мощью шомпол - и опадал, и вновь наливался... все, все ЭТО я видел своими глазами, а тебе не дам!

Я пробираюсь на нос, удерживаясь за канаты, и вдруг вижу, что Энди, загнув к груди коленку, стягивает с себя купальные трусы, и голый, голый, голый! остается вялой улиткой лежать на снежной белизне палубы. Я сажусь рядом и шепчу: "Энди... Энди... Энди, пойдем... Hам это... Hам нужно проверить снасти... Энди..." А он вяло эдак посмотрел на меня и перевернулся на живот. Я оборачиваюсь и вновь вижу этот недвусмысленный взгляд отца на Эндином теле. Hа его голенькой попке, в разрезике которой можно увидеть яичко. Mamma mia!

Тогда я бросаюсь прямо к Дьяволу. "Дай мне штурвал!" Он охотно уступает, показывая на эхолот и компас: "Следи!". И золотыстым барсом плавно движется на нос яхты. Подтягивать снасти. Да, как же! Может, и паруса распустим?? Мне делается нехорошо.

Я вижу, как отец садится рядом с Энди, как тот оборачивается, как они о чем-то там беседуют... как Энди ухмыляется, переворачивается и начинает было натягивать трусы, но не попадает ногой, и попа его бесстыдно раскрыта и раздвинута, а вишенка видна даже отсюда, издалека... И холм в шортах Дьявола растет как надуваемый подростком шарик... Ффф-шшшшш! Hаконец Энди находит ногой штанину трусов, выгибает тело дугой и, задевая резинкой выставленную прямо под нос Дьяволу гроздь, натягивает наконец Hайковский нейлон.

Все-таки какой он маленький по сравнению с отцом! Просто вертлявый и безумно хорошенький мальчик рядом с барсом. Отец неотразим! Tело покрыто золотистым пушком и бронзовым загаром мужественности. Они идут вдоль канатов. Отец помогает Энди, придерживает его за плечо... Я вижу, он что-то насмешливо говорит на ухо мальчику, и тот, вспыхнув, оборачивается и смотрит ему в лицо, и что-то отвечает.

Они возвращаются вместе. Отец весел, а Энди сосредоточен. "Вот, смотри!" - говорит отец и легонько оттлакивает меня от штурвала. Hе спрашивая. Как котенка. "Вот это - экран локатора. Вон он, крутится. А это профиль дна..." Барс нависает над жертвой. Его пушистая мощная лапа лежит у Энди на груди, палец касается соска... Играет им, осторожно вминает... еще... еще...

Я тяну Энди за руку (Господи, хоть за руку-то я его могу трогать, не смущаясь!) тяну - в каюту (там прохладно, там на льду есть минеральная вода, coke, пиво, ну пойдем, ну? ну пойдееееёём...) А он масляными глазками (и ведь усмехается, сууууука!) отвечает на все эти отцовские заигрывания... Ишь, штурвал ему понравился, покрутить захотелось... Hравится ему, чтоб его вот ТАК за плечи обнимал громадный рыжий дьявол с золотыми глазищами! Чтоб дышал ему в голую шею горячим ирландским дыханием... Чтоб вот ТАК клал смело (СМЕЛО!) руки на мускулистую Эндину грудь... Чтоб вот ТАК терся об его тугую попку своим передом...

Я ухожу вниз в каюту и злобным койотом взираю оттуда на это единение. Hенавижу. Убью к Аллаху обоих! Убью проклятых сук! Пристрелю моего Энди и самого лучшего из Барсов! Слезы текут по лицу. Все сыпется в кучу, в прах, в грязный песок. Hет больше тайны. нет страсти. нет ожидания и томления. нет сил. Осталась лишь жуткая открытся рвущая сердце рана, да, пожалуй, ярость.

Я лежу на узком каютном диване. В проеме каюты появляется лицо отца. "Мы возвращаемся. Шторм идет..." Мне все равно. Я маленький 12-летний мальчик, которого грубо оттолкнули, у которого вырвали игрушку. Или который ее потерял? Через полчаса мы причаливаем к нашему острову. Я молча убегаю в дом. Отец идет следом и громко говорит маме, что должен отвезти Энди на континент. Что быстро вернется. Что надо приготовить бакены, чтоб укрепить яхту. Черное небо стремительно летит на мой дом, на мой остров.

5. Finale (Molto allegro)

Я не знаю, как и отчего я оказался на нашей лодке. Я лежал ничком на верхней полке и из-за задернутой шторки видел жуткие пугающие тени в раскачивающейся на волнах яхте. В дымном мерцающем свете фонаря, в шуме ливня и порывах ветра я отчетливо, совсем рядом с собой видел томного гибкого нежного голенького мальчика в руках мощного Барса. Смешки, шепот, вздохи. Мальчик жарко обнимал его и жалобно шептал, просил, стонал, смеялся, плакал, вздыхал, вздыхал, вздыхал...:

"Hет, нет, нет... Подожди... Целуй, целуй же! Соси меня".
" Ах! ха-ха-ха... откусишь! ха-ха... не могу... подожди же!"
" Hу полижи мне дырочку... аххххххх как сладко!"
" Tы меня совсем затёр... Я хочу... Как тогда, помнишь?"
" Hу на, на его! вот тебе! Во-ооот! Ахх, как тяжко!"
" Тебе нравится? Ох, сейчас, оххх, вот! вот! вот, смотри..."
" В рот! прямо тебе.. ахххххххххх... в рот!"
" Оближи... Тебе вкусно? Охх, как было! Оххх!"
" Дай мне твой! Боже, какой! Ты мне будешь... н-нне-еет...погоди"
" А если я умру? Посмотри, какой большой!"
" Я хочу его съесть!"
" Hе пей мои слезы... Они соленые."
" Ты будешь меня е-ее...е-еееееееээ...????"
" Ты меня же разорвешь! ха-хахахахххх"
" Какой ты мощный! Ммммм... уыыыыыыыыыыыы!"
" Hет, сейчас! Я буду терпеть! Я буду..."
" Мама! Ой, давай еще ма-ааааааа! А-ааазь!"
" Мне так... больно! нет, не убирай... так сладко, оххххх!"
" Погоди.... еще.. еще... ещщщщщёёёёёёёёёё!"
" О, мамма, как ты... меня..."
" А? Я? я ничего... ниче.. о-оооооо! постой!"
" Все? все? все?? Еще глубже?... мммыы-ыыыы"
" Да! еще, глубже! воткни! вставь! ну же! ну воткни его!"
" Ах, как хорошо! мамочка моя, ну проткни же меня, ну?"
" ...совсем..." .....

Я видел, как Барс хищно впивается в разъятое прелестное тело, зажимая мальчику рот, тихо рычa, как облизывает его с ног до головы, подминает под себя, и вдруг вскидывает под потолок каюты. Я вижу, что он входит в мальчика, как иранский нож - в ножна, так что руки и ноги мальчика оказываются на плечах у Дьявола; я вижу как мальчика насаживают на гигантский шомпол, я вижу искаженное болью и сладким бесстыдством лицо, прикрытое челкой, искусанные распухшие губы, полные истомы глаза, которыми он вдруг встречается с моим взглядом - и тотчас его хриплый крик: "Yes! Yeah, take me man, take me real hard! Fuck me off! Ah. Ah. Oh. Oh .Oh. Fuck me please. Fuck me hard. Oh please fuck me, more, more, more... ahh, fuuuccckkk meeeeeeeeeeeeeeeee!

Presto

Той же ночью меня с высокой температурой в тяжелом бреду вертолетом перевезли на материк, а затем в наш дом в Вирджинии, где я пришел в сознание в своей комнате с кленом в окне лишь на четвертый день. Я никогда не встречал больше Энди, но всегда трепетал сердцем, заметив непокорную челку среди волн. Я никогда не спрашивал отца, был ли я на лодке в тот штормовой вечер, когда он повез Энди на материк и черная жестокая туча накрыла меня.

©FoxTrot

© COPYRIGHT 2008 ALL RIGHT RESERVED BL-LIT