ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДИЛЕММЫ
1. Утро понедельника, 26 февраля
Сегодня утром, когда я проснулся, первым делом мне пришло в голову следующее: «Боже, день рождения Сандера в субботу, а я еще не купил ему подарок». Я лежал в постели, ощущая тяжесть в голове, аллергию, головокружение, тошноту - вероятно, от шестой недели подряд совершенно бессолнечных дней, ветра и дождя. Я с трудом заставил себя подняться, чтобы раздвинуть шторы. Ветер свистел в щели двери, ведущей в патио, и в спальне было холодно. Амстердам: семь часов утра, все по-прежнему в кромешной тьме.
С трудом добравшись до окна гостиной, я отдернул штору; уличный фонарь, подвешенный на тонком тросе над центром улицы, дико раскачивался, бросая зловещие желтые блики на стены домов. Все еще пребывая в некотором оцепенении, я подумал: «Что, если он оторвется от крепления и врежется в это окно?» Софи потерся о мою ногу, выказывая желание позавтракать. Я покачал головой, пытаясь избавиться от какого-то странного предчувствия, и направился в ванную, но он попытался встать у меня на пути, чуть не сбив с ног. Мой план действий изменился. Я направился прямиком к буфету, чтобы достать для него еду, даже раньше, чем сделал себе кофе. Кот опередил меня и плюхнулся на бок на моем пути. Я ободряюще взял его на руки. Может, лучше вернуться в кровать, затем встать и попробовать всё заново?
Я заглянул в календарь. Вечеринка Сандера должна состояться в субботу в четыре. Его вечеринка! - Сандеру исполняется двенадцать. Значит, нужно успеть сделать все покупки днём, включая и подарок. Я точно знал, что хочу ему подарить. Двенадцать лет! Уже почти два года дружбы. Ожидание вечеринки делало его каким-то безумным, самовлюбленным, тупым. Я был вынужден с нетерпением ожидать её, даже слегка нервничая, что он пробудет таким всю неделю: раскрасневшимся, диким, но ласковым. Марийке была преисполнена своим материнством и нашла в этой неразберихе хороший предлог, чтобы нагрубить мне.
Злоба, враждебность - в любом случае они находились где-то неподалёку, и иногда я позволял ей дать им выход вместе с её высказываниями. Это была моя вина. Мне не нравились конфронтации, а голландцы любят поговорить, посудачить о положении дел. Разговор шёл по кругу, снова и снова, подобно вращающейся пластине в электросчетчике, непрерывно без остановки отсчитывающей, сколько слов было использовано. А Марийке разошлась во всю. И говорила о Сандере и обо мне, о Сандере и о ней, о себе, и снова о себе. Время от времени демонстрируя враждебность. С моего согласия. Вот цена, которую я платил за дружбу с ним, извлечённую, возможно, из-под контроля.
Софи, мурлыча, сидел на столике, наблюдая, как я открываю банку с едой для него. Волна тошнотворного рыбного запаха ударила мне в лицо. Чайник тихо завёл свое крещендо.
Сандеру двенадцать. На вечеринке его щеки будут пылать; его тонкие светло-каштановые волосы окажутся взъерошеными, а упрямый хмурый взгляд натянет кожу на его на гладком, четко очерченном подбородке. Он захочет получить свой подарок. И, возможно, по-быстрому обнимет меня, немного смущаясь окружающих. На вечеринках иногда от него пахло ароматным мылом. Он наденет одну из своих дорогих белых льняных рубашек, - без майки под ней - подаренных ему бабушкой, расстегнет две или три пуговицы на воротнике в зависимости от своего настроения, и закатает рукава, словно покрытые белым золотом.
Марийке сказала, что на вечеринке будет много людей. С какой стати ей понадобилась большая вечеринка? Это совсем не похоже на нее, особенно после прошлого года. Она принялась лечиться после развода с Ником и, казалось, ушла в себя. Если бы это была идея Сандера, я бы понял. Она частенько уступала ему. Но это была только ее идея. К тому же совершенно спонтанная. Или так мне показалось. Мы втроем сидели, играя в голландскую игру Руммикуб [настольная игра для двух-четырёх игроков.], и она сказала: «Сандер, скоро твой день рождения. Давай устроим большую старомодную вечеринку по этому случаю. Пригласи всех своих друзей, с их семьями...»
- Да!
Сандер бросил кости и без остановки выпалил целый список имен, но я не думаю, что кто-либо из нас решил, что она на самом деле пригласит их. По правде говоря, поначалу эта идея меня очень зажгла.
Я произнёс:
- Боже, да; большая старомодная вечеринка с огромным тортом… - не продвинувшись дальше этого.
Марийке сказала:
- Ты же придёшь, конечно?
И этим всё закончилось. Мог ли я отказаться? Требовалось себя контролировать. Сандер ничего не заметил, продолжая болтать о том, что мы будем есть, кто должен прийти, в какие игры мы будем играть, может быть, даже станем придумывать пародии. Я дипломатично держал рот на замке и бросал кости в игре. Моя политика состояла в том, чтобы не обременять его намеками, хотя иногда это было неизбежным. Иногда мне не хотелось, чтобы она знала, что я тоже их получаю. Пусть будет так. Пусть всё идёт своим чередом.
Я поставил миску с кошачьей едой на пол и встал над Соефи, глядя вниз. Боже! Может быть, даже Ник будет там в субботу. Мы это не обсуждали. Марийке сможет намекнуть ему о его жизни с любовницей, а Сандер станет нервничать из-за отца. Да, но всё это было лишь только частью моего беспокойства. Может, стоит вернуться в постель, раз уж Соефи накормлен?
Я перенёс свою чашку кофе в кабинет. Моя почта в течение нескольких дней накапливалась на металлическом подносе на краю моего стола, и только приступив к её просмотру, я понял, почему так поступил. Поверх стопки лежало письмо из моего университета с предложенным графиком преподавания на осенний семестр. Я еще не вернул бумаги, которые должен был подписать по поводу своей предстоящей учебной нагрузки. Письмо от матери с просьбой указать дату моего возвращения в Сан-Франциско оставалось без ответа уже целых три недели. Также я не открывал писем с моими банковскими выписками. Я перетасовал стопку: письма от друзей в Штатах, объявления о подписке на фото-журналы, университетские бюллетени, письмо от моего студента, для которого я выступал советчиком. Мне не хотелось заниматься чем-либо из этого, и я бросил все письма обратно на поднос. В размышлениях я принялся вышагивать по комнате. Вернуться? Остаться? Неужели мое пребывание здесь подходит к концу? Противоречия снова вырвались на волю, превратившись в нечто большее, чем академическое упражнение по взвешиванию плюсов и минусов на умозрительных весах. Но не сегодня, подумал я; мне не хотелось заниматься эмоционально насыщенными вопросами в данный момент. Требовалось сделать выбор. Решиться сегодня? Остаться? А Сандер? Эмоции, противоречия угрожали прорваться сквозь поверхность сознания, и я силой воли снова загонял их в глубины. Я решил заняться делом, стараясь отвлечься от мыслей.
2. Шопинг на Дамраке
[Дамрак — улица в центре Амстердама, бывший канал, засыпанный в 1845-1883 гг., проходит между Центральным железнодорожным вокзалом и площадью Дам, с севера на юг]
Я провел утро в библиотеке Kunstacademie, работая над материалами для моей книги, и только ближе к вечеру отправился за покупками для Сандера. В конце концов, именно из-за моей книги я приехал в Амстердам, и окончить ее до того, как закончатся деньги стипендии и мой академический отпуск, являлось первоочередной задачей. В процессе работы над книгой, просматривая тексты, разложенные на столе передо мной, мне пришлось признаться себе, что книга кажется мне не впечатляющей и слишком банальной. Подарок Сандеру и его вечеринка, выбор между «остаться» или «уехать» грызли меня изнутри, мешая сосредоточиться.
Мой друг-куратор по фотографии в Вашингтоне Джонатан Кобурн и привел меня к идее моей книги. Работая над докторской диссертацией о происхождении фотографии, он наткнулся на одну важную раннюю работу английского фотографа Шеррингтона. Работая в сельской Голландии в 1842 году, тот, по-видимому, сделал первые на континенте солевые снимки [cоляной отпечаток был доминирующим фотографическим процессом на бумажной основе для получения позитивных отпечатков с 1839 года до приблизительно 1860 года.] пейзажей. Учитывая голландские традиции визуального пейзажа, Джонатан считал, что это не было случайным совпадением и что вдохновение Шеррингтона можно приписать голландской живописи XVII века. Сохранилась лишь горстка отпечатков Шеррингтона - двадцать в Принстоне и около сорока в Лейдене. Он прочёл мое эссе об использовании художниками фотографий и предложил мне изучить Шеррингтона и обратную связь между живописью и фотографией. Джонатан обладал более чем достаточным влиянием в администрации, чтобы выбить для меня исследовательский грант, и влиятельными академическими связями, чтобы организовать мне семинар для преподавания в Амстердамском университете, поэтому я взял отпуск и очутился в Амстердаме, занимаясь трудом «Происхождение пейзажной фотографии в Нидерландах».
Этот путь вскоре после моего прибытия в Амстердам привел меня и к Сандеру. Его мать и отец (они еще не расстались) управляли небольшой некоммерческой фотогалереей. Он был фотографом, она – художником-акварелистом. Они посетили лекцию, которую я читал в университете о фотографии девятнадцатого века в Нидерландах. Знакомый куратор музея свёл нас, и они пригласили меня в свою галерею. Ниек, как я узнал, был очень хорошим фотографом, находящимся под влиянием Дртиколя [Франтишек Дртикол - чешский фотограф, творивший с 1901 до 1935. Особенно прославился своими портретами в стиле позднего модерна, а затем использованием фрагментов кубизма и футуризма], и мне хотелось увидеть побольше его работ. У него имелось несколько недавних женских обнаженных образов, виденных мной на недавней выставке, и которые я счёл свежими и имеющими глубокий смысл. Дед Марийке был знаменитым скульптором и героем сопротивления, погибшим на войне, а за пару месяцев до этого вышла статья о ее мрачных психологических картинах. На той же неделе я встретился с ними.
Их галерея представляла собой прелестное помещение в подвале дома восемнадцатого века на канале: полированный паркет, длинные белые стены, низкий потолок с балками, стеклянные двери в задней стене, ведущие в сад, который в начале ноября оставался по-прежнему ярко-зеленым. Я сразу почувствовал себя как дома, как только вошел с улицы. Мы собрались за столом, чтобы выпить кофе и поговорить. Они не считали себя деловыми людьми и — это стало понятным сразу — хотели обратиться ко мне за помощью и финансовым советом. Полагаю, они думали, что, раз я американец, то должен знать все, что нужно знать о зарабатывании денег с помощью фотографии, не понимая, что я почти так же непрактичен и идеалистичен, как и они. Не успел я опомниться, как уже сказал, что буду куратором их выставки фоторабот. Должно быть, я почувствовал себя хорошо, находясь там, и несколько увлекся дружелюбием.
Ниек показал мне несколько своих последних снимков - обнаженных на природе - снятых в дымке и тумане, очень романтичных и деликатных, и далеких от геометрических абстракций его ранних работ. Он был нетипичным голландцем - невысоким, худым человеком с тонкими прядями волос, высоким лбом, несколько впалыми щеками и чрезмерно подвижными глазами. Казалось, в нём было нечто, намекающее на русскую кровь. Когда мы нависли плечом к плечу над дубовым столом, я почувствовал запах алкоголя. Он уже тогда начал выпивать.
Затем пришёл Сандер. Ему в ту пору было десять. Он встал сбоку от своего отца и разглядывал меня, как бы находясь под защитой Ника. Острые зеленые глаза и тонкие легко-вьющиеся песочно-каштановые волосы, словно смешанные с прядями золота, кристаллами песка и солнца; выдающийся, своевольный, острый подбородок; широкий высокий лоб, по которому пробегали морщины, когда он поджимал губы - подобное заставляло его казаться по странному старым. Он выглядел очень умным и сообразительным, излишне нервным, напоминая пугливого оленёнка. Я сразу почувствовал, что должен быть осторожен с его чувственностью; возможно, именно она удержит меня на расстоянии. Черты его лица были странным образом искажены, благодаря той неловкости детства, когда не всё в теле растёт с одинаковой скоростью. Он обладал озорной улыбкой и обаянием, но в нём было также что-то навязчиво угрюмое и напряженное, возможно, из-за капель экзотической крови его отца? Несколько капель пота над губой. Очень чистая кожа, раскрасневшаяся от бега. Худенькое тело, костлявые плечи, очень узкая талия, хотя это с трудом можно было углядеть под свитером и старомодными, в голландском стиле, свободными фермерскими штанами. Взъерошенный неуличный паренёк - слишком утончённый, чтобы быть деревенским мальчишкой, но и слишком дикий для города. Возможно, он был морской птицей, изящной и грациозной на вид, но крепкой из-за противостояния ветру. Позже мне вспомнилась дикая рысь, которую я когда-то видел на склоне холма - бегущую, свирепо опустившую голову.
Им принадлежал фермерский дом во Фрисландии, куда они выезжали по выходным.
Большие ноги, с не завязанными шнурками кроссовок, как тогда носили мальчишки. Он рассеянно играл длинными пальцами левой руки отца, тянул их, скручивал, сжимал их; это возбуждало меня. Когда я бросал взгляд в его сторону, он всегда смотрел на меня и даже застенчиво улыбался, прежде чем отвести взгляд. Он снова вышел играть, не сказав мне ни слова. И не вернулся в галерею до того, как мне пришла пора уходить.
Сандер в десять. Все утро, проведенное в библиотеке, он не выходил у меня из головы, и мне приходилось по нескольку раз искать нужные ссылки, после того как я их терял. Я читал слово, и мелькала ассоциация с ним; переворачивал страницу, видел фотографию и вспоминал что-то незначительное из его поступков. Выражение его лица, различные слова вторгались в мою жизнь, как будто у кого-то поблизости был радиоприемник, который то включали на полную громкость, то снова выключали, или как будто какой-то маленький ребенок заглядывал в мое окно. Отвлекающие факторы, однако, были окрашены тревогой.
Возможно, что-то в вечеринке выводило меня из равновесия: присутствие Ника, когда требовалось принять множество решений по галерее, возможно, их соседи и моя неловкость по поводу объяснения, кто я и почему имею право считаться «другом» Сандера, или, может быть, сам Сандер, бегающий по дому, будучи слегка агрессивным и своевольным в отношении меня - он мог быть таким, когда поблизости находились его друзья, это вызывало боль, но выглядело весьма сексуальным. Он мог быть очень непредсказуемым, возможно, из-за нынешней неразберихи, связанной с разводом его родителей, а возможно, из-за приближающегося полового созревания. Он в одно мгновение становился угрюмым и замкнутым, а миг спустя его отчужденность отступала, и он застенчиво прижимался ко мне в поисках ласки. Лучше всего, подумал я, пойти и купить ему подарок, в котором нуждается каждый двенадцатилетний ребенок – плеер и, возможно, пару кассет с рэпом.
- Боже, - пронеслось в моих мыслях, - любить Сандера в двенадцать - это все равно, что пытаться удержать вырывающуюся кошку.
Около двух часов дня я решил завязать с работой на сегодня. Суд Тона должен был состояться на этой неделе, и, поскольку мне предстояло стать свидетелем-экспертом, я решил позвонить ему и узнать, сможет ли он еще раз обсудить некоторые детали. Он был дома и мог встретиться со мной во второй половине дня в кафе возле магазинов на Дамраке, где я собирался купить подарок для Сандера.
Дамрак был переполнен туристами. Что они делают тут в феврале под дождем, я не знал. Было слишком ветрено, чтобы открывать зонтик, и когда я сошел с трамвая, мне пришлось перебегать улицу в поисках укрытия; машины не уступали ни дюйма, не заботясь о том, что я промокну, и мне, едва видимому, пришлось нырять вокруг и под них. Слава Богу, у моей куртки имелся капюшон. Нужное об одежде я узнал только здесь. Почему в будний день под проливным дождем на улице такое множество людей?
Покупать ему плеер или нет? Может быть, он таким образом напрашивается на самоустранение, будет ходить с этими штуковинами на ушах, избегая разговоров, в своем собственном электронном мире. Так почему же я все-таки это делаю? Я мог бы купить ему что-нибудь другое, дюжину новых раковин для его коллекции, и ему бы это тоже понравилось. Поощрял ли я это небольшое отчуждение? Может быть, мне просто хотелось доставить ему удовольствие. Однажды он лежал в постели рядом со мной, читая, и я слышал, как из его наушников доносится музыка: неясные, ужасные, пронзительные визги, которые слегка раздражали меня, пока он жадно поглощал свой комикс. Я отдыхал рядом, также читая. Раздражению я смогу противопоставить немного своей привязанности. Тогда все будет в порядке.
Но почему бы не быть честным? Я точно помню момент, когда решил купить ему Walkman - это произошло прошлым летом, после пребывания на Текселе [остров в Нидерландах, в провинции Северная Голландия]. Его ровесник, Михель, заехал к нему на велосипеде, чтобы показать свой новый плеер. Мы находились на заднем дворе, в саду. Сандеру захотелось послушать. На нем были новые ярко-синие Levis, помимо которых ничего не имелось - ни рубашки, ни обуви, ни носков; он повесил плейер на брюки без пояса - те все еще были слегка жестковатыми и мешковатыми, и опустились под тяжестью, приоткрывая ровную плоскость его загорелого живота, пупок и лобковые линии над бёдрами. Он надел наушники поверх своих взъерошенных волос, сухих от солнца, закрыл глаза, широко раскинул руки и начал исполнять весьма сексуальный танец. Он приоткрывал и закрывал глаза, желая убедиться, что я смотрю на него. Его руки были подняты, согнуты в локтях в чем-то похожем на позу чардаша, ладони сжаты в кулаки, и он крутил бедрами, извиваясь так и этак, становясь слегка возбуждённым – это выглядело довольно заметным. Михель смутился, его лицо покраснело, он не знал, как себя вести. Я подошел к Сандеру и осторожно, нерешительно, проверяя, согласится ли он, снял наушники с его ушей и надел их на свои, причем гарнитура по-прежнему висела на брюках Сандера. Он положил руки на наушники, нежно прижимая их к моим ушам, глядя мне в лицо и улыбаясь. Он прислонился ко мне. Я пытался отстраниться от Сандера и тем самым ослабить смущение Михеля, но мы оба замерли, и Сандер с нежностью и теплотой прижался ко мне. Я снял наушники и вернул их обратно. Сказав, что мне нравится музыка – я был вполне искренен. Сандер вернул плейер Михелю. Так что это определённо должен быть Walkman. В этом квартале на Дамраке располагалось три магазина электроники, и я направился в самый большой. Будучи не очень подкованным в плане техники, я не сообразил, что плейеры бывают разных марок и цен. Продавец оказался не слишком любезным. Он выставил на стеклянную витрину передо мной несколько моделей, которые довольно далеко отстояли друг от друга по цене, и когда я спросил его, какой вариант лучше, пожал плечами и отвернулся, хотя, по-моему, пробормотал что-то о качестве звука, времени воспроизведения и «дополнительных примочках». Я выбрал средний по цене и настоял, чтобы он достал его из коробки и проверил батарейки, прежде чем я куплю его. Продавец сделал это, что-то брюзжа. Может быть, тому виной плохая погода, влияющая на всех, может быть, это просто голландский сервис, всегда немного обиженный, оказывающий вам услугу, заставляя вас ожидать, а не желая угодить. Проверив плейер, продавец саркастически (или мне это показалось) спросил: «Подарок для вашего сына? (Почему он сказал «сын»?) Вам завернуть?»
- Это подарок, - просто ответил я.
3. Встреча с Тоном
Выйдя из магазина, я наткнулся на Тона. Он только что вышел из трамвая, хромая больше обычного, и переходил улицу, направляясь к банку, где и столкнулся со мной. У него не было ни шляпы, ни зонтика, и он как можно глубже втянул голову в воротник пальто, дабы защититься от порывов ветра и жалящего ледяного дождя. Я окликнул его, и он поспешил туда, где стоял я - под навес магазина. Он, поморщившись, отряхнул воротник пальто. Возможно, непогода усугубила его травму. Несколько лет назад он попал в аварию на мотоцикле и сильно повредил спину и правый бок. У него бывали периоды, которые он полностью проводил в постели, и друзьям приходилось обслуживать его: приносить еду, читать и прочее.
В кафе рядом с Ньиве керк [кальвинистская церковь XV века в Амстердаме, расположенная на площади Дам, рядом с Королевским дворцом] почти не было людей, и мы нашли столик у окна рядом с батареей отопления. Внутри было очень тихо; наш стол скрывал большой фикус. Зелень, запахи кофе и готовящейся еды заставили меня почувствовать себя лучше. Но с Тоном, видимо, этого не случилось. Он действительно выглядел сегодня совсем неважно, хуже, чем в прошлый раз, когда я виделся с ним. Он сильно поправился и несколько недель не стригся, и из-за длинных волос выглядел скорее заброшенным, чем богемным. Хотя он был чисто выбрит; даже слегка пах лосьоном после бритья с запахом лимона, что я счёл несколько нехарактерным для него. Он был выше шести футов ростом и с трудом устроился своим большим телом на узком стуле. Я задал ему пару вопросов, но он мне не ответила. Его плечи были ссутулены; он хмурился; под глазами залегли темные круги.
Мы встречались пару-тройку раз на заседаниях Амстердамской рабочей группы общества педофилов, где я присутствовал. Точного эквивалента слова werkgroep в английском языке не существует. Наша «рабочая группа» или «группа поддержки» не совсем объясняет суть дела. Это своеобразное голландское изобретение: группа единомышленников (можно сказать, схожих желаний) сидящих в задымленной комнате, пьющих много кофе и ведущих бесконечные разговоры о предмете, которым в данном случае оказались, в основном, мальчики. Подобные группы появились в начале семидесятых, а к началу девяностых, когда я начал посещать их, их было около шестнадцати, разбросанных по разным городским территориям Голландии.
Эти группы не подвергались официальным санкциям, и полиция не вмешивалась в их деятельность - по крайней мере, насколько это было известно, хотя время от времени ходили слухи. Казалось, там почти ничего не происходило, и уж точно никогда не бывало организованных дискуссий или приглашенных докладчиков. Комната была маленькой и слегка обшарпанной. Большое переднее окно не открывалось, а дверь держали закрытой, так что комната быстро наполнялась табачным дымом. Вдоль одной стены располагался небольшой бар, в котором подавали пиво, прохладительные напитки и закуски. В комнате стояли маленькие круглые столики со свечами в бутылках, какие я помнил по итальянским ресторанам Гринвич-Виллидж, когда я жил в Нью-Йорке, будучи студентом. Кое-кто играл в карты, большинство же просто беседовали. Другими словами, это были человеческие сообщества, социальные группы, оказывающие взаимную поддержку. Обсуждались взаимоотношения, давались советы, анализировались юридические проблемы. Это была дружба, открытость и солидарность.
Попав туда впервые, всего через несколько дней после приезда, я испытал некоторое беспокойство. Я был с доктором Эрихом Борном, экспертом по педофилии, с которым я переписывался и к которому ходил за советом перед переездом сюда. Он знал всех и был осведомлён обо всём. Он написал первую книгу о положительном влиянии сексуальных отношений взрослых с детьми: интервью с двумя тысячами мальчиков, которые находились в «педофильских» отношениях. Среднего роста, худощавый и жилистый, он передвигался быстрыми шагами. Он поддерживал себя в форме за счет одержимости плаванием. По его словам, чтобы что-то делать, он должен позволять себе одержимость. Ему уже перевалило за семьдесят, но выглядел он не старше пятидесяти, хотя в этом помогала и окраска волос в жгуче-черный испанский цвет. Он вырос в аристократической семье в Швейцарии; его отец был хирургом, чья теория заключалась в том, что каждый ребенок должен расти, говоря как минимум на трех языках. Он сам знал шесть или семь, что меня, как американца, пугало. Нас едва воспитывают на одном, и я часто задавался вопросом, почему наше общество так недооценивает даже свой собственный язык, не говоря уже о том, что мало интересуется другими. Может быть, это такой упадок, а может, форма автократии?
Мне понравилась коммуникабельность Эриха. Я быстро понял, что это он знает все, что происходит тут, поэтому желая оставаться в курсе всех дел, я понял, что было бы неплохо подружиться с ним. Он тратил много энергии, помогая другим и поддерживая их участие в собраниях и мероприятиях рабочей группы, которую сам же и основал. Я виделся с ним очень часто, особенно вскоре после моего приезда, и когда мои отношения с Сандером начали развиваться, я обратился за советом именно к нему. Мы быстро перешли на «ты».
Он опубликовал две книги о детской сексуальности, а в пятидесятые - трактат о педофилии под псевдонимом. Кроме того, в 1959 году он был одним из четырех основателей «движения педофилов», хотя часто шутил, существует ли оно. Он любил говорить: «Есть столько же видов педофилии, сколько и педофилов». Недавно под его собственным именем был опубликован последний том его большого трактата. Он любил носить модные дорогие итальянские сапоги и свитера. Он был религиозен и даже в молодости состоял в редакторах левого католического научного журнала. Он неплохо зарабатывал на жизнь, работая детским терапевтом, и, хотя недавно вышел на пенсию, но все еще имел некоторую частную практику с детьми.
На той первой встрече присутствовало около сорока человек - больше, чем я ожидал - и некоторые из них привели своих юных друзей. Мы уселись за один стол играть в карты - трое мужчин и двенадцатилетний мальчик. Именно там доктор Борн познакомил меня с Тоном.
Я видел его сидящим в баре, когда мы входили в конференц-зал. Он выглядел озабоченным и ни с кем не разговаривал, поэтому я не подошёл к нему. Что-то в нем мне сразу понравилось. Возможно, взлохмаченная борода - что-то сохранившееся с шестидесятых: его неопрятный вид, хмурое выражение, за которым скрывалась грубая чувственность. Ему следовало жить в другую эпоху, когда его несколько анархический идеализм мог бы считаться социально возможным. Он заметил, что я смотрю на него, и нахмурился.
В комнате висела небольшая фотовыставка, и я обошёл её кругом. Один экспонат мне особенно понравился: триптих в натуральную величину, изображающий двенадцатилетнего обнаженного мальчика, который, как мне показалось, очень хорошо позировал - сексуальный, вежливый, игривый, содержательный и технически подкованный. На каждой из трех панелей была изображена треть тела мальчика. Обрамленные тонкой черной деревянной рамой, они были наложены друг на друга, чтобы создать изображение в натуральную величину. Тест для меня состоял в том, чтобы понять, смотрятся ли отдельные части как отдельные фотографии, и я решил, что смотрятся. Это была тяжелая работа, с которой успешно справились.
Доктор Борн подошел ко мне, любующемуся мальчиком и фотографиями, и сказал, эту работу сделал Тон, и спросил, хотел бы я с ним встретиться. Я согласился, и он подвел меня и представил. Рядом с Тоном стоял пустой барный стул, и я уселся на него. Борн сообщил, что я «эксперт» в фотографии, а затем оставил нас, продолжая свою деятельность. Тон очернил свою работу и, по-видимому, был смущен фактом, что я на самом деле ученый-фотограф и даже преподавал историю фотографии в США, хотя, похоже, остался доволен тем, что мне понравилась его работа. У него с собой была папка с его фотографиями, и он пошел за ними, чтобы показать мне. У него случились некоторые юридические трудности, и он продавал свои снимки, чтобы собрать деньги для покрытия судебных издержек. Я сразу увидел, что его работы были неровными, но смелыми и талантливыми. На самом деле, его эротические снимки превосходили сентиментальные портреты и плоские скучные архитектурные этюды. Я выбрал один - суринамского мальчика лет восьми или девяти. На нем была только длинная белая рубашка, явно взрослого размера, расстёгнутая на его стройном, изящном обнаженном теле. Он держал стебель дикой морковки [Queen Anne's lace], и мне понравилось, как он усилил белый цвет, заставив блестеть рубашку и траву, и каким-то образом справился со всем этим, не проявив сентиментальности. Я сказал, что куплю этот снимок, на что он ответил, что мальчика зовут Ашок. Только много позже, познакомившись с ним поближе, я понял, что назвать мне имя мальчика было для Тоном актом самого большого доверия. Между ними были отношения.
Я взял фотографию в руки, и мы сели за пустой столик. Тон сказал, что Ашок был индийским мальчиком из Суринама. Я спросил, есть ли еще фотографии, которые я мог бы посмотреть, и мы договорились о встрече на следующей неделе. После этого мы стали регулярно встречаться и разговаривать друг с другом.
- Есть новые фотографии? - спросил я его сейчас.
- Нет, - угрюмо сказал он. - Я больше не фотографирую.
В кафе было совсем немного людей, но мне пришлось встать, чтобы привлечь внимание официантки, и позвать ее, чтобы сделать заказ. Фотографии лишь усугубили нынешние трудности, которые теперь доминировали в его жизни.
Он был арестован за несколько месяцев до этого по жалобе социальной работницы из-за его отношений с Ашоком, которому сейчас исполнилось десять. Я встречался с Ашоком несколько раз, и он мне очень понравился. Он был тихим, очень нежным, грациозным и, я бы даже сказал, немного элегантным. Мы несколько раз ужинали вместе в голландском ресторане неподалёку от моего дома, в уютном месте, где все сидели вместе за большими столами с одной солонкой и перечницей на десять человек, которые с весельем передавались туда-сюда. Люди предполагали, что этот мальчик - приемный сын Тона. Ашок принес с собой бумагу для рисования, и другой мальчик его возраста подошел посмотреть; И тогда он щедро поделился с тем мальчиком бумагой и цветными карандашами, и подвинулся, чтобы тот мог втиснуться на его стул. Между столами шёл разговор. Я находил все это очень привлекательным, gezellig, что бывает только у голландцев.
Отношения продолжались полтора года, прежде чем начались неприятности. Случилось так, что отец Ашока потерял работу из-за болезни, и к семье был приставлен социальный работник, ужасная женщина по имени Люси де Вит. Однажды я сам столкнулся с ней, когда был в гостях у Тона. Мы были на рынке возле его дома, и он указал на нее. Перед встречей с ней, из того, что сказал Тон, я сформировал образ человека властного и слегка истеричного; типа, который любит вмешиваться в дела, которые лучше всего оставить в покое, и я не был склонен менять это мнение после нашей встречи. Мы не смогли избежать ее, и я задержался, когда мы остановились, чтобы поздороваться. Она неодобрительно оглядела меня, хотя и не знала, кто я такой. У нее был тонкий, плотно сжатый, злой рот; она закусывала нижнюю губу. Я возненавидел то, как она обратилась к Тону - снисходительно, даже с легким презрением. Ей не следовало работать на должности «агента по защите детей».
Однажды она навещала семью Ашока и обнаружила там Тона. Он как раз собирался уходить, но она, казалось, невинно и дружелюбно осведомилась у семьи, кто он такой, а затем позвонила ему и попросила зайти к ней в офис. Мать Ашока невинно ляпнула, что Тон и Ашок были друзьями, и она сразу же решила тут порыться.
Она с самого начала невзлюбила Тона, его присутствие в семье, его дружбу с Ашоком, отсутствие у него настоящей работы, его внешность. Она опросила Ашока. Мальчик сказал, что иногда ночует у Тона по выходным, и этого казалось достаточно, чтобы она «предположила», что у Тона не подобающие отношения с Ашоком. Тон вспылил. Он пытался спорить, а она принялась угрожать. Она была достаточно мелким бюрократом, чтобы не желать, чтобы ее власти противоречили. Я никогда не пойму, почему мы так бойко даем власть над жизнями людей чиновникам низкого уровня, которые мало что понимают в человеческой неоднородности, хотя и считают, что понимают. Тон сделал ошибку, недооценив ее силу и переоценив свою безопасность. Он сказал ей, что она не имеет права мешать его дружбе с Ашоком. В каком-то смысле он, к сожалению, был прав: у нее не было прав, но были возможности. Ей хватило замечания Ашока, что он спит голым у Тона. Она обратилась в полицию с жалобой.
Когда двое полицейских пришли к нему домой, чтобы допросить его, он был слишком послушен. Они приехали с обычным визитом без ордера на обыск, но спросили его, могут ли они «осмотреться». Тон сказал, что могут. Я не знаю, почему он это сделал; и это стало роковой ошибкой. По голландским законам он не должен был впускать их в свой дом, если они не предъявили ордера. Голландский закон даже не запрещает лгать полиции. На стенах коридора наверху (он жил в запущенном двухэтажной квартире) висели фотографии обнажённого Ашока. Некоторые из них являлись лучшими фотографиями Тона. На одной Ашок стоял в пруду, его окутывал туман. Утреннее солнце подсвечивало туман и фигуру сбоку. Фотография выглядела загадочно и мифично. Снимок был сделан прошлым летом в кемпинге во Франции, где они вместе отдыхали. Я не в коей мере не мог назвать эту фотографию порнографической, хотя солнце, падавшее на живот Ашока, подчеркивало факт, что мальчик был возбуждён. Это фото и привело к аресту Тона. Полиция нашла и другие фото Ашока в обнаженном виде. Родители о них не знали. Они почувствовали себя преданными, и встали на сторону соцработника, Тон предстал перед судом.
В некотором смысле прокуроры были очень справедливы по отношению к нему, чего не могло бы случиться в других странах, по моему мнению. Обычно, когда кого-то арестовывают за секс с несовершеннолетними, они остаются в тюрьме до суда, что в Голландии означает максимум в три месяца. В таком случае приговор обычно включает отбытое в заключении время. Тон был арестован почти три месяца назад, но, поскольку его отец болел раком и он ухаживал за ним, его не посадили в тюрьму. Правовая традиция Нидерландов не основана на чрезмерных наказаниях, мстительности или мести. СМИ также склонны вести себя разумно. В газетах принято не указывать имена обвиняемых, а только их инициалы. Это не закон, а добровольное соглашение. В новостях о деле Тона, в основном, использовались факты. «Некий Т.З. из Амстердама был арестован по нескольким пунктам обвинения в сексуальных действиях с несовершеннолетним…» Это была всего пара абзацев на седьмой странице. Тон даже не потерял работу в типографии - на самом деле никто на его работе даже не знал о его проблемах. Больше всего давило напряжение, но я подумал - насколько лучше с ним обращаются здесь, чем в США, где он был бы оклеветан, потерял бы работу и перенес бы другие виды ужасного насилия. То же самое и в любом обществе, где система правосудия основана на ненависти и мести.
Я сказал, пытаясь немного подбодрить его:
- Боже мой, если бы ты проходил через это в Нью-Йорке, твоя жизнь стала бы полным кошмаром. Твой юридический счет оказался бы в сто раз выше, твоё имя было бы во всех газетах, ты бы потерял работу, а твою семью допрашивало бы телевидение и, без сомнения, огласило бы всё, что являлось трагедией.
Он угрюмо хмыкнул.
Я спросил:
- Итак, есть ли что-нибудь новое, что нам нужно обсудить?
- Нет. Я имею в виду, что меня обязательно посадят в тюрьму.
- Возможно, нет, из-за твоего отца.
- Они найдут какого-нибудь гребаного социального работника, который позаботится о нем.
Я чувствовал, что сегодня задаю неправильные вопросы, поэтому я попытался по-другому:
- Как Ашок?
Это тоже было ошибкой. Посыпался поток проклятий в адрес Люси.
- Подожди, помедленнее. Что случилось?
- Сука. Она узнала, что он после всего приходил ко мне домой.
- Но я думал, что полиция запретила тебе видеться с ним.
- У его семьи ничего нет; они зависят от меня. Я имею в виду, что я был тем, кто добывает им еду и одежду детям. То есть, мать разрешала ему приходить и забирать то, в чём они нуждались.
Конечно, это был риск.
- Так как же Люси узнала, что он по-прежнему навещает тебя?
- Она увидела, что Ашок идет к метро, она последовала за ним и заставила его сказать, куда он идет.
- Ты хочешь сказать, что она заставила его это сделать? Боже!
- Подожди, пока не услышишь. Она схватила его за руку и сжала, они оказались на публике на платформе метро, и Ашок испугался. Она - гребаный монстр.
В моей голове промелькнул образ испуганного лица Ашока. Затем, внезапно его лицо стало лицом Сандера. Я вздрогнул.
Я сменил тему и спросил:
- Во сколько мне нужно быть в суде в пятницу?
- Суд начинается в десять, так что ты должен быть в здании суда сразу после девяти, на случай, если в последнюю минуту нужно будет что-нибудь обсудить.
Я собирался дать показания в качестве эксперта по фотографии, что фотографии Тона обладают художественной ценностью, и хотя они могут быть названы эротичными, они не являются порнографией. Я записал кое-что из того, что собирался сказать на суде, и достал свои записи, чтобы просмотреть их вместе с Тоном, но он был в таком плохом настроении, что никакого обсуждения не получилось, и я задавался вопросом, зачем мы вообще встречались.
Тону нужно было уходить, и я попросил счёт. Я остановился под навесом над входом, а он снова вывалился под дождь, зарывшись головой в пальто. Разговор оставил у меня чувство беззащитности и неуверенности. Внезапно все показалось висящим на волоске, и чувство, появившееся у меня утром после пробуждения, тусклое и невысказанное, вернулось снова.
В моей голове промелькнуло воспоминание о том, как мы с Сандером лежали на моей кровати и смотрели телевизор. Его начало клонить ко сну, и он уткнулся головой в моё плечо. Я ощутил умиротворённость. Сентиментальность била во мне ключом. В тот момент я чувствовал, что могу пожертвовать чем угодно ради него, был без ума от него, был полностью влюблён в него. Но сейчас, после разговора с Тоном, я задавался вопросом, не была ли это простая сентиментальность. Есть ли в наших отношениях хоть немного места для сентиментальности, учитывая положение вещей в окружающем мире? Не только Тон, и его проблемы с законом, но и Марийке, Ник, распад семьи - Сандер временами казался таким недоступным, но тем не менее в тот вечер лежа рядом с ним, когда я обнял его, и он позволил себе прижаться ко мне, я почувствовал, что мы могли бы найти место для нашей дружбы, если бы каким-то образом смогли укрепить доверие друг к другу. Или, это был всего лишь эмоциональный карточный домик? Эрих Борн иногда смеялся надо мной, заставляя чувствовать себя американцем. Он сказал: «Сандер звонит тебе каждый день и заходит к тебе домой так часто, как только может, а ты по-прежнему хочешь, чтобы он признавался тебе в любви при каждом удобном случае. Ты не хуже меня знаешь, что мальчики этим не занимаются. Особенно Сандер!» Он засмеялся и добавил: «Может быть, так поступают все голландцы, независимо от возраста». Теперь, сидя в кафе, я внезапно разозлился, и мне пришлось успокоиться: разозлился на себя, на общество, на мир в целом, а также злился на Тона, злился на него за то, что он заставил меня думать, что реальность может оказаться такой хрупкой, разозлился на себя за то, что позволил себе подвергнуть сомнению свою дружбу.
Сейчас, сидя и записывая это, обдумывая весь день, я по-прежнему ощущаю беспокойство. Дело Тона, что бы он ни чувствовал по этому поводу, оказалось бы несравненно большим кошмаром в США или любой другой стране. Мог ли я когда-либо представить себе подобные отношения - как у меня сейчас с Сандером, - у себя в Сан-Франциско? Это был не тот вопрос, который мне хотелось задавать. Он мог вызвать и другие. Должен ли я жить здесь постоянно? Как мне зарабатывать на жизнь? Покинуть навсегда США? Земля свободы - это цель каждого в мире: наш кощунственный миф о Земле Обетованной. Перед моим приездом сюда Эрих Борн сказал мне, что если я еду сюда по многим причинам: из-за качества жизни, ради моих исследований, из-за того, из-за приключений в Европе в такое интересное время, а не ради мальчиков, то я буду чувствовать себя как дома. Я принял это близко к сердцу. Точно так же, если я собираюсь остаться, я должен продолжать настаивать на том, что должен остаться здесь по тем же самым причинам.
Мне нужно было увидеться с Сандером до субботы.
4. Утро вторника, 27 февраля
Я ещё спал утром, когда в половине восьмого позвонил Сандер и спросил, можно ли приехать. Я сел в постели, чувствуя тяжесть в голове, несколько раз тряхнул головой, глаза покраснели от аллергии, в горле першило.
- Что происходит? В чем проблема?
- Ничего. Можно мне прийти сегодня?
Я глянул на часы. На них значилось: «Вт, 27». День определенно был правильный; школьный.
- Сегодня же школа. Что случилось?
Его голос стал более настойчивым.
- Ничего. Ничего не случилось. Сегодня нет школы. Учительское собрание или что-то в этом роде.
Я поднялся с постели, чуть не уронив телефон, когда пытался пропихнуть руку в рукав халата. Пол в квартире был холодным; ветер свистел сквозь щели в двери, ведущей в патио; Софи потянулся и зевнул, вытянув передние лапы, изящно выгнув спину и оттопырив хвост.
- Может, сходим в кино? Идёт Робокоп [«RoboCop» - фантастический боевик режиссёра Пола Верховена 1987 года], и вы обещали…
Я ощущал его энергию по телефону.
- Да, но мне нужно поработать. Ну, понимаешь, зарабатывать на жизнь тем, чем занимаются взрослые?
Моя нога никак не могла попасть в тапочки. Мне грозила опасность упасть, и Софи плюхнулся передо мной.
- Вы можете работать все утро. Сеанс в два часа. Это шесть часов работы… - его голос перешёл в режим умасливания. Я был хорошо с ним знаком: упрямый, твердый, властный, соблазняющий.
- Ну, дава-а-айте, - добавил он.
Я сознавал свою ответственность за его школьные задания, его мать и её разрешения, за мою собственную работу, которая, казалось, так и не будет завершена, за покупки, которые необходимо было сделать, но все это являлось формальностью. На самом деле, услышав его голос, я почувствовал себя лучше, почувствовал связь между нами. Я знал, что стану мягким. Я снова встряхнулся.
- Сперва ты должен спросить свою мать.
- Я уже это сделал.
Я слышал утренние шумы на заднем плане - звон чашек, вой соковыжималки, хлопанье дверц шкафа, радио, звучащее популярной песней. Я почти ощущал запахи тоста и кофе.
Сандер крикнул:
- Мама, можно мне пойти?
Марийке подошла к телефону:
- Сначала этим утром ты сделаешь все домашнее задание, и я не хочу никаких споров по этому поводу, и ты убедишься, что не побеспокоишь Уилла; у него тоже есть дела, ты же понимаешь, и он не может просто так пойти в кино… - ее голос становился все громче, затем она взяла трубку у Сандера, продолжая разговор без перерыва, словно я находился там, у них в комнате. - Иногда он такой вредина, он не понимает, что у людей может быть своя жизнь и работа, и он не может просто бросить всё, чтобы удовлетворить его...
Я услышал стон Сандера, теперь уже на заднем плане - Сандер хотел увидеться со мной.
- Я занимаюсь сносками уже две недели и, наверное, смогу закончить последнюю из них сегодня утром. Я могу работать все утро, и, когда знаю, что у меня есть всего несколько часов, мне иногда работается лучше.
- Ему не стоит беспокоить тебя всё время. Он может пойти в кино с Михелем и другими школьными друзьями, ты же понимаешь.
Неужели она предоставляет мне возможность выбора? Я не хотел выбирать перед чашкой кофе. Я сказал:
- Я не против, если ты не против…
- Он слишком часто тебя беспокоит, он может пойти со своими друзьями.
Затем на заднем плане прорезался Сандер: «Робокопа видели все, кроме меня».
Я ничего не сказал, надеясь, что все станет проще, если подождать.
- Я не против, - наконец произнёс я.
- Ну, если ты не против… - ее голос повис в воздухе. Для Марийке было типично не давать своего разрешения без двусмысленности, без настойчивости на моей настойчивости, прежде чем она согласится.
Она сказала:
- Сегодня днем мне нужно кое-что сделать, и эти дела не могут ждать, а когда он скучает дома, он просто начинает меня раздражать и устраивать беспорядок.
Сандер проворчал на заднем плане: «Я не устраиваю беспорядок».
Я представил себе, как он расхаживает в своих мягких, подбитых мехом зеленых лягушачьих тапочках. Его глаза все еще были немного припухшими от сна, его прекрасные светло-каштановые волосы растрепались. Он не застегнул должным образом свою фланелевую пижаму, и ее верх был расстегнут, и между расстёгнутыми пуговицами просвечивал маленький кусочек загорелой кожи. Он был голым под пижамой, и старый поношенный хлопок плотно прилегал к изгибам его тела, когда он, не садясь, склонялся над стойкой и слишком торопливо поедал свои фрукты и хлопья. Она отдала трубку Сандеру. Голос Сандера, свободный от мольбы, и с планами на ланч сообщил: он зайдет ко мне домой около часа. Он хотел сказать что-то ещё. Я уже собирался отключиться и приняться за дела. Так что же ещё? Было что-то еще. Наверное, из-за его чёртова подарка, а может, что-то другое. О чем мы поговорим, когда встретимся. Возможно, его снова дразнил Михель. Возможно, что-то сказал отец, оскорбив его, давя на него, своего единственного сына.
- Ещё что-нибудь? Ты будешь у меня около часа?
Он все еще медлил, может, еще не совсем проснулся? Я ждал.
Он только сказал:
- Увидимся в час.
Работа и Сандер не всегда совмещались. В середине утра я выпил еще одну чашку кофе и понял, что делаю слишком много библиографических ошибок: неправильные знаки препинания, неправильные даты, голландские слова с ошибками. Я торопился закончить, чтобы высвободить для него как можно больше времени, но это было свободное время за счет книги, и я сознавал, что мне следовало провести весь день за работой. К двенадцати я был раздражен, недовольный тем, что успел сделать, и почувствовал облегчение, когда услышал звонок домофона.
Я впустил его и направился к двери. Это был чрезвычайно мрачный день, завешанный тем, что голландцы называют motregen - «мотыльковый дождь», поэтическое название раздражающе мелкого, моросящего дождя, проникающего сквозь одежду. Не было никаких надежд на солнце. Софи прокрался между моими ногами, чтобы вдохнуть прохладный воздух, и я поднял его на руки. Мое здание не являлось типично голландским. У каждой квартиры была собственная входная дверь, выходящую в садик, выложенный каменной плиткой. Внизу хлопнула дверь; Сандер поднимался по лестнице, перепрыгивая через две ступени за раз, чем заставлял шуметь плитку. Его лицо и волосы были мокрыми; дождевые капли повисли на концах прядей идеальными бусинами. Он забрал у меня кота и голубые, слегка скошенные сиамские глаза Софи уставились с комической подозрительностью. Кот повернул голову, чтобы обнюхать лицо Сандера, покрасневшее от холода. Сандер закрыл глаза и, не шевелясь, осторожно опустил кота на пол.
- Давай, пошли. Вы ведете меня за бургером и колой.
- Снимай куртку. Еще рано. Фильм начнётся только через два часа.
На нем была только одна из тех черных футболок с рэп-группой, слегка тесноватые джинсы Levis без ремня, обязательные кроссовки с не завязанными шнурками и очень тонкая синяя нейлоновая куртка, хотя, похоже, он не выглядел замёрзшим. От него слабо пахло потом и дождем. Я обнял его за плечи и сжал их, но, слишком переполненный желанием что-то делать, он отстранился и пошел впереди меня в гостиную.
- Держу пари, вы подумали, что я лгу, - произнёс он агрессивно.
- О чем?
- Что у меня нет школы.
Я постарался, чтобы мой голос прозвучал обиженно.
- Я и не думал, что ты лжешь. Я просто не совсем проснулся, а сегодня вторник. А ты мне лжёшь?
- Нет, чудик.
Я рассмеялся.
- Сказать по правде, я вообще-то подумал, что сегодня, вероятно, среда, и ты будешь в школе всего полдня.
Он прошел впереди меня в кабинет и сел на вращающийся стул у стола, энергично крутанувшись на нём. Он хотел, чтобы за ним погонялись по квартире, что было одной из его любимых развлечений. Кот понюхал его ногу, он нагнулся и поднял его. Софи устроился в знакомых объятиях. Мальчик нежно погладил его по спине.
Сандер казался немного рассерженным. Я знал, что расколоть его будет трудно; таким он и был в последнее время - нелегко осознавать свои чувства или быть готовым с ними справиться. Казалось, они выскакивали на поверхность, как внезапно высвободившаяся пробка. Чтобы любить Сандера или любого другого мальчика, иногда приходилось принимать позу телепата, удивляя их своей способностью понимать, что они чувствуют, угадывать, о чем они думают. Иногда мне казалось, что любить Сандера - это значит развивать в себе способность тонкого внушения и воспитания сознания, а у меня подобное не очень-то хорошо получалось. Я видел, что он зол, но был совершенно уверен, что сам он, скорее всего, этого не замечает. Это могло быть из-за того, что Михель снова дразнил его тем, как много времени он проводит, расчесывая волосы, или даже тем, как он беспокоится о прыщиках, появляющихся на его почти безупречной коже. Сандер за последние несколько месяцев стал почти неврастеником из-за некоторых вещей, которые я назвал его магией - подумайте только: если он не наденет определенную рубашку в определенный день, он не понравится какой-нибудь девочке из своего класса, и весь его день будет испорчен. Если он расчешет волосы определённым образом, его день пройдёт прекрасно. Появление прыщика было дурным предзнаменованием. То, что он делал, формировало мир вокруг него. Это было даже не суеверием. Делать что-то определенным образом, потому что вы верите, что это влияет на события и отношения, - значит наполнять все потенциальной жизнью - анимистическая черта, характерная не только для детей. Может, это связано с энергией нарастающей сексуальности? Михель любил подшучивать над его суеверными причудами. Если у Сандера были опасения насчёт этой стороны улицы, по которой они должны были пройти, то Михель перетаскивал его на другую сторону. Возможно, Сандеру втайне нравились, что Михель или я, выводят его из подобного безумного магического настроения. Я несколько раз расспрашивал его, не беспокоит ли его то или иное, но так ничего не понял и, в конце концов, забросил эту тему.
Позже, когда мы шагали из универмага в кинотеатр, Сандер по-прежнему был молчалив. Ветер усилился. Видел ли я разрыв в облаках? Возможно, есть шанс, что дождь закончится. Я задрал воротник его куртки и спросил, не замёрз ли он. Мне хотелось завернуть его в свое пальто, согреть, защитить.
- Ты сегодня ужасно молчалив, - сказал я ласково.
Он серьезно посмотрел на меня, позволив сжать его руку. Мы оказались около кинотеатра, и я увидел, что Михель задержался у входа, разглядывал афиши, очевидно, ожидая нас. Сандер даже не упомянул, что он должен присоединиться к нам, и поначалу я немного расстроился. Мне хотелось побыть с Сандером наедине, и я поспешно сказал, чтобы Михель не услышал:
- Мы поужинаем вместе после фильма. Но сначала нам нужно позвонить твоей маме.
Я поприветствовал Михеля. Он был закутан в яркую парку и ярко-зеленый шерстяной шарф. Смешанные браки голландцев с индонезийцами создали особую, утонченную и красивую породу людей. У Михеля была смуглая кожа, точеные черты лица, бледно-голубые глаза. Он тепло улыбнулся, когда мы подошли, но Сандер, казалось, нервничал и зашёл с моего правого бока, так что я оказался посередине. Сандер, очевидно, пригласил Михеля присоединиться к нам, но теперь явно избегал его.
Было еще слишком рано, поэтому мы пошли на Лейдсеплейн — площадь, где полно туристов. Несмотря на непогоду и непрекращающиеся ливни, здесь толпилось около сотни человек. Еще даже не наступила весна, а туристы уже начали прибывать. Бритоголовые панки, семьи среднего класса, одурманенные наркотиками пожилые хиппи, секретарши по дороге на работу, несколько итальянских детей на школьной экскурсии, две монахини и одноименная фигура, одетая как космическое существо: никто ни с кем не общался, поэтому для всех это выглядело театром.
Может быть, если я подарю Сандеру один из его подарков после фильма (компьютерную игру, которую он хотел), это поднимет ему настроение. Среди всей той суматохи вечеринки это был бы просто еще один подарок в другой коробке, добавленной к общей куче. Он может не открыть ее, когда я буду рядом, и если и откроет, вокруг все равно будет человек двадцать, и мне придется отступить на задний план ради приличия. Его мать бы сообщила: «О, это было слишком великодушно с твоей стороны». А ее сосед: «Кто тебе это подарил, Сандер? О, он друг твоей матери?»
Мне не хотелось думать о всех тех смыслах, которые общество приписывает не семейному, холостому мужчине, дарящему подарок мальчику, который был его «другом», подарок, который мог вызвать вполне определённые страхи и подозрения. Дарение подарков было одной из самых распространенных вещей в мире, и мне не хотелось думать о том, как это делают неординарные люди. Чтобы показать ему, что мне не всё равно? Чтобы манипулировать или контролировать? Просто наслаждайся моментом!
В кино Михель уселся слева от меня, а Сандер - справа. Михель был необычайно дружелюбен, наклоняясь ко мне и что-то интимно шепча. Сандер откинулся на спинку сиденья и даже склонил голову мне на плечо. Какое-то время я держал его за руку, он казался таким уязвимым.
5. Дилемма Сандера
Маниакальная жестокость фильма голландского режиссера, ставшего голливудским, казалась слегка заразила мальчиков. Когда мы возвращались в мою квартиру, они заспорили друг с другом, и, будучи слишком шумным и буйным, Сандер из депрессии перешёл в маниакальное состояние. Я почувствовал себя не очень хорошо, заболела голова; я несколько раз говорил им, чтобы они успокоились. Михель не мог остаться на ужин, и мы ждали вместе с ним на трамвайной остановке, пока не приедет его трамвай.
Уход Михеля, похоже, не успокоил Сандера. Ник случайно познакомился с режиссером фильма, и несколько лет назад сделал несколько его портретов. Сандер болтал о том, что встречался с ним, ездил в США и снимался в кино. Холодный, по-человечески отстраненный манерный стиль фильма был всем тем, что я больше всего ненавидел в современном фантастическом боевике. Но Сандер был так увлечен и оживлен, прыгая вокруг и имитируя некоторые трюки в неуклюжей, очаровательной, хотя и неприятной манере, что у меня не хватило духу прочитать ему нравоучительную лекцию, рискуя снова погрузить его в депрессию. В какой-то момент он спросил, понравился ли мне фильм, и я совершенно честно ответил, что нет. Он пропустил это замечание мимо ушей.
Когда мы вернулись в квартиру, красный огонек автоответчика мигал шестью сообщениями. Я перемотал пленку. Кот принялся обнюхивать входную дверь, и Сандер, взяв его на руки, носил по квартире, разговаривая с ним. Я слышал, как он сказал: «Нет, тебе нельзя выходить на улицу. Для кошек слишком холодно и дождливо, да и вообще эти уличные кошки грубые, у них нет еды, а ты очень везучий кот».
Софи не разрешал всем подряд брать его на руки. Его бледно-серо-лиловый окрас и удлинённая горбоносая мордочка как-то дополняли лицо Сандера. Кот вопросительно поднял голову, и Сандер поцеловал его в макушку. Я нажал кнопку воспроизведения. Мой голландский издатель, Марийке, Ник (что было необычно), моя мама, Тон, Эрих. Первой я перезвоню Марийке.
Сандер был на кухне. Я услышал, как открылась дверца холодильника.
- Покорми кота, - крикнул я.
Я пошёл на кухню.
- Звонила твоя мать. Ты хочешь поесть здесь, в кафе, или дома?
- А что будет здесь?
- Паста или мясной рулет.
Я заглянул в холодильник.
- Салат, и на десерт мороженое.
- Пасту.
Он открыл банку кошачьего корма, коту, кружившемуся у него под ногами, поставил ее на пол и направился в кабинет, чтобы поиграть в компьютерную игру.
Я позвонил Марийке. Она ответила после нескольких звонков и спросила, как фильм.
- Сандеру понравился, а я возненавидел.
Едва эти слова слетели с моих губ, я понял, что предоставил ей одну из возможностей поговорить. Зачем я это сделал? А она никогда подобному не сопротивлялась.
- Знаешь, тебе не обязательно ходить и смотреть с ним весь этот мусор. И вообще, я не уверена, что хотела, чтобы он смотрел такой фильм. После этого он становится слишком необузданным.
- С ним всё в порядке, он играет в компьютерную игру. И фильм был не так уж плох.
- Но и не так хорош. У него должен быть вкус получше.
- Ну, как оказалось, нас у кино ждал Михель, так что, вероятно, Сандер все равно захотел бы посмотреть этот фильм. И кое-что в этом фильме получилось неплохо. Он не более жесток, чем некоторые из его комиксов. Я имею в виду, что он был очень хорошо снят. Однако, совсем не походил на работу кого-то из голландцев. Знаешь, очень по-американски - бессмысленно.
- Ник делал портрет этого режиссёра. Может быть, все дело в этом. Мне он никогда особо не нравился; он жадный, и говорят, что заработал миллионы на этом фильме.
- Да. Фильм очень успешный.
- Кстати, я разговаривала с Ником сегодня, и он позвонит тебе.
- Он оставил мне сообщение сразу после твоего. Я ему перезвоню. Что он хочет?
- Думаю, насчёт какого-то галерейного бизнеса.
- Я перезвоню ему.
Сандер зашел в гостиную, играя на своём Геймбое. Тот издавал забавный писк и щелчки. Я спросил:
- Сандер может остаться на ужин или ты хочешь, чтобы он вернулся домой? Может, ты тоже захочешь зайти? Я собираюсь готовить пасту.
Она хотела закончить акварель. Сандер может остаться. Она хочет, чтобы он вернулся домой не позднее девяти.
Я повесил трубку и сначала позвонил Тону, а не Нику. Тон ответил на первый же звонок, его голос был слишком громким, он, несомненно, пребывал в другом своём настроении. По его словам, сегодняшняя встреча с его адвокатом прошла не очень гладко. Некоторые из свидетелей-экспертов не явились, особенно галерист, которого я немного знал. Могу ли я предложить кого-нибудь еще? Мне требовалось немного подумать.
Было слишком поздно звонить моему голландскому издателю. Я задавался вопросом, чего хочет Ник, но вместо этого набрал номер доктора Борна. Он не ответил. Я слышал душ, и бормотание там Сандера. Я начал ощущать какую-то тревогу и беспокойство, даже немного стала кружиться голова. Из ванной хлынули облака пара.
Я позвонил Нику. Он хотел встретиться со мной как можно скорее и будет в городе в четверг. У него имелось «предложение». Я сказал ему, что у меня назначена встреча на этот день, и мы договорились встретиться в субботу перед вечеринкой.
- Так что ты хочешь? - спросил я.
- Это касается твоего будущего, моего будущего и будущего галереи, - произнёс он напыщенно, невнятно и чрезмерно драматично.
Звуки душа прекратились, и я услышал, как заскользили кольца душевой занавески по хромированной штанге.
Подозвать Сандера к телефону? Ник, казалось, торопился закончить разговор, но я сказал:
- Сандер у меня. Не хочешь с ним поговорить?
- Ну, - заколебался он, - передай ему трубку на минутку.
Я позвал Сандера, и он вошел в гостиную с большим белым хлопчатобумажным полотенцем, обернутым вокруг талии, свисающим до щиколоток. Капли воды стекали по его груди и волосам. Он оставил мокрые следы на ковре. Я протянул ему трубку и ушел на кухню, чтобы приготовить ужин, но успел услышать, как он сказал:
- Нет, у меня все хорошо. Я получил почти идеальный результат на тестах.
Пауза, затем:
- Мы ходили в кино... У меня сегодня не было школы... учительское собрание или что-то такое.
Когда я наклонился, чтобы достать из нижнего отделения шкафа чайник, у меня сильно закружилась голова, и мне пришлось схватиться за дверцу шкафа, чтобы не упасть. Я медленно выпрямился. В чём же дело? Голова кружилась, и меня немного тошнило. Я обернулся, в дверях стоял Сандер. Я даже не слышал, как он повесил трубку. Он странно посмотрел на меня. Я держался за дверцу холодильника и чувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Я закрыл глаза и потряс головой, чтобы прояснить ее, почувствовав резкий укол головной боли.
- Парень, ты побледнел.
Он казался встревоженным.
Я слабо улыбнулся.
- У меня слегка кружится голова.
- Должно быть, начинается простуда, - сказал я и закрыл дверцу холодильника. - Ты тоже простудишься, если не оденешься.
- Здесь тепло. Ты выглядишь очень странно.
Я почувствовал, как по мне пробежал холодок.
- Мне просто нужно что-нибудь поесть. Паста не заставит себя ждать.
Он подошел к шкафу и достал большую кастрюлю для макарон.
- Я сам могу приготовить. Тебе нужно лечь.
- Я могу приготовить макароны; и соус, - сказал он.
Он наполнил кастрюлю в раковине, его голые мускулистые плечи напряглись, когда он сгорбился. Я решил, что позволю ему готовить, и, может быть, даже растянусь на минутку. Я лег на диван, через несколько минут вошел Сандер и сел на край рядом со мной. Казалось, к нему снова вернулось хорошее настроение. Он играл на своем Геймбое, и я попросил его выключить звук. Дом наполнялся запахами готовящейся еды, Сандера и кокосового шампуня. Золотистые волоски на его спине закручивались спиралью у основания шеи. Полотенце распахнулось, его правая нога обнажилась, еще немного смуглая от летнего загара, с детским пушком вдоль икры, с бедром гладким и мускулистым после долгого катания на велосипеде.
Я сказал:
- Ты сегодня был чем-то расстроен. Ты вел себя как-то нервно и немного подавленно, а когда мы встретились с Михелем, ты пошёл не с ним, как будто избегая его. У тебя всё в порядке?
Он пожал плечами.
- Вы, что, поссорились?
Он покачал головой.
- Ну, тогда, может с кем-нибудь еще в школе? - спросил я наугад.
Он повернулся, чтобы взглянуть на меня, затем швырнул свой Геймбой на журнальный столик. Тот соскользнул на пол.
Он оживленно заговорил:
- Знаешь, вчера мы ездили в Зейдербад плавать, весь класс, и один из парней очень громко сказал при всех: «Хех, Сандер, вчера вечером я видел твоего отца с какой-то чудной женщиной - они выходили из бара и оба были пьяными».
Я заставил себя подняться. Ник, должно быть, был со своей с Лу, любовницей-китаянкой.
- И что же ты почувствовал, когда он это сказал?
- Мне захотелось ударить его по лицу.
- И ты ударил?
- Нет.
- Ты что-то сказал в ответ?
- Нет! Да и как я мог? Мы ехали в трамвае, вокруг было полно людей, и наш учитель наблюдал за нами.
- Он сказал глупость. Должно быть, это задело твои чувства. Наверное, лучше было не отвечать.
- Он придурок. Я не хочу больше ходить в эту школу. Они все придурки.
- Ну, Михель ведь по-прежнему твой друг.
- Он стоял рядом и ничего не сказал.
- Так ты из-за этого злишься на него? Вы же сегодня прекрасно ладили.
- Не совсем.
Конечно, он был прав.
- И ты считаешь, что он должен был что-то сказать?
- Он же говорит, что он мой лучший друг, да?
- Тогда тебе следует поговорить с ним. Может быть, и с другим мальчиком тоже.
- Это ничего не изменит.
Вероятно, он имел в виду, что его отец по-прежнему будет пить, и это по-прежнему будет для него источником стыда.
Я добавил:
- Ты не должен так просто отказываться от Михеля. Это не справедливо. Иногда полезно о чем-то поговорить.
Он ответил:
- Какой в этом смысл?
А затем внезапно продолжил:
- Когда ты вернешься в Сан-Франциско, ты возьмешь меня с собой? Я больше не хочу здесь оставаться. Это ужасное место. Возьми меня с собой. Там хорошие школы. Ты говорил об этом. Я могу пойти в школу там. Я хорошо говорю по-английски. Мы могли бы жить вместе. Видишь, я умею готовить.
Он явно был очень расстроен. Я обнял его.
- Ты очень расстроен, - сказал я. - Мне жаль, что ты так расстроился.
Он оторвался от меня и, вскочив с дивана, побежал на кухню, где принялся звенеть посудой.
Я не сказал того, что он хотел услышать. На моем лбу выступили капельки пота. Я чувствовал, что все испортил. В конце концов, я понимал, что он хотел, чтобы я сказал что-то вроде: «Конечно, ты можешь поехать и жить со мной; мы уезжаем завтра, и наша жизнь будет прекрасной». Не то чтобы это могло когда-нибудь случиться, он даже не имел в виду, что подобное когда-нибудь могло произойти. Он просто хотел утешения. Я пошел на кухню и сказал ему:
- Я не хочу, чтобы ты расстраивался. Мы всегда можем решить эту проблему.
Только когда он ушел около половины восьмого, по-прежнему сердитый и безутешный, у меня появилась возможность все обдумать. Я позвонил Эриху и объяснил, что произошло. А что думает Эрих? Неужели он считает, что Сандер думает, будто я его отвергаю? Вот он неожиданно сказал, что хочет жить со мной, а я дал ему взвешенный, разумный, взрослый ответ. Я мог бы сказать ему что-нибудь хорошее, подарив немного надежды. Неужели я такой двойственный? Всё это я пробормотал в трубку.
Эрих внимательно выслушал и ответил, делая паузу перед каждым своим высказыванием.
- Я не понимаю одного, - сказал он. - Похоже, ты сейчас не очень хорошо себя чувствуешь, но я не понимаю, почему ты просто не сказал: «Я люблю тебя, Сандер». Иногда это все, что нужно человеку.
- Я не знаю. Я не подумал об этом. Я люблю Сандера. Я не знаю. Может быть, это из-за суда над Тоном в пятницу, или, может быть, я сильно беспокоюсь о возвращении в Сан-Франциско, сильнее, чем считал до этого момента.
- Ну, не будь к себе слишком суров. Я спрашиваю не об этом. Что меня интересует, так это то, почему ты продолжаешь требовать от Сандера уверенности в его чувствах к тебе, а теперь, когда он говорит, что хочет сбежать и жить с тобой, ты не знаешь, что ответить. Для Сандера, для любого мальчика его возраста, это очень важно. Должно быть, ему потребовалось много времени, чтобы сказать это. Я полагаю, ты даже до сих пор не понимаешь, любит он тебя или нет!
Я застонал и вынужден был признать, что это правда. Я чуть было не сказал, что больше ничего не понимаю в мальчиках, но вместо этого сказал:
- Двенадцать мне было уже очень давно.
- О Господи. Ты не такой уж и старый. Тридцать два? Тридцать четыре? Ты невозможен. Ты даже не позволил себе немного порадоваться, когда Сандер обратился с этой просьбой. Может, в тебе заговорил американец-пуританин? Или твоё католическое воспитание, или ещё что-то в этом роде. Честно говоря, это меня озадачивает.
- Просто Сандер на самом деле говорил о том, что хочет сбежать от своих семейных проблем, сбежать от отца, возможно, от собственного смятения, случившегося сейчас.
В телефоне затрещало.
- Ты невозможен! Ты действительно считаешь, что это все, что он имел в виду, собираясь в Сан-Франциско? Я имею в виду, когда любовь была чем-то ещё, кроме путаницы мотивов, а здесь ты пытаешься быть… пытаешься… ну, свести всё это к некоторому клише о мальчиках. По меньшей мере. Чего ты от него ждешь, какой-то чистого безупречного вида идеальной любви без каких-либо других мотивов, кроме самой чистой любви! Он сейчас многое переживает. Хотя, думаю, я знаю, о чем ты думаешь.
«Боже мой, - подумал я, - он собирается сделать со мной то же, что я делал с Сандером ранее - притвориться, что читает мои мысли, делая обоснованные предположения».
Он сказал:
- Я думаю, ты чувствуешь себя виноватым. Думаю, ты считаешь, что семейные проблемы Сандера сделали его зависимым от тебя, и ты боишься им воспользоваться. Вот почему ты сдержался сегодня вечером, когда он сказал, что хочет жить с тобой.
Внезапно у меня вырвалось:
- Ну, разве это не правда? Я имею в виду сентиментальность. Я знаю, что не использую его в своих интересах, но я просто не буду сентиментальничать по отношению к Сандеру.
- Что это означает для тебя… Я имею в виду, что ты представляешь себе, когда слышишь это ужасное слово? Какие ассоциации у тебя возникают?
Я застонал. Мне хотелось сказать: «Боже мой! Хороший терапевт во всём!»
Но я знал, что это заденет его чувства. Он пытался меня выманить. Я прикусил язык и согласился с ним.
- Ну… сентиментальность. Что я себе представляю? Скользкий спуск. Скатываюсь в какое-то болото. Попадаю в нечто, что меня душит.
- Другими словами, что-то, от чего ты должен держаться подальше, чтобы выжить.
- Нет, не совсем так. Скорее это то, что мне нужно держать подальше от отношений, чтобы они выжили. Это моя обязанность. Так я смогу защитить Сандера. Я должен держаться... реальности.
Наступила пауза.
- Да, но посмотри на свою нынешнюю реакцию. Ты так беспокоишься о том, что тебя осудят за то, что Сандер может попасть под твою власть из-за его семейных проблем, что ты даже не можешь выразить ему какие-либо свои чувства. Вот тебе трудный вопрос: как ты думаешь, у Сандера возникли бы отношения с тобой, если бы его родители только что не расстались? Я помню, когда занимался исследованием…
Я внутренне застонал. Он собирался снова читать мне лекцию. Когда он закончил излагать свое исследование, он тут же напомнил мне, что опросил около двух тысяч мужчин, имевших в детстве сексуальные отношения со взрослыми, и большинство позже сочло эти отношения положительными. Но он не об этом пытался сказать. Более половины мальчиков, участвовавших в подобных отношениях, имели серьезные проблемы в семьях, но у значительной части семейных проблем не было, но они по-прежнему искали отношений с мужчинами вне своей семьи по целому ряду причин. Он вспомнил, что один мальчик назвал своей главной причиной такой дружбы тот факт, что его семья была скучной, а он и его друг вместе ездили в занятные места. Некоторые даже говорили, что им нравится секс, в чем мало кто любил признаваться.
В заключение Эрих сказал:
- В любом случае, дело в том, что есть масса причин, по которым Сандер дружит с тобой, не так ли? Ты американец, и это для него немного экзотично, и это обещает, что благодаря тебе он сможет увидеть другие страны, другие города - Нью-Йорк, Сан-Франциско. Ты уделяешь ему безраздельное внимание, что ты бы делал при любых обстоятельствах, а не только в настоящем, потому что ты без ума от него. Мальчику это нравится. Любому, у кого есть хоть капля здорового нарциссизма в личности. Ты водишь его на боевики, плаваешь с ним, катаешься на велосипеде за городом, делаешь ему массаж, подаешь завтрак в постель, балуешь его. Он может рассказывать тебе обо всём. Иногда вы разговариваете с ним допоздна. Ты рассказываешь ему истории и понимаешь его школьные проблемы. Он делится ими с тобой. Он рассказывает тебе о своих друзьях, а когда у него возникают проблемы с одним из них, приходит к тебе. Ты даришь ему много любви, потому что он привлекателен для тебя. Ты - то, что мы называем на голландском knuffelvriend - «приятель для объятий», что-то вроде плюшевого мишки. Он любит обниматься. Ты говоришь ему, что он красив в том возрасте, когда даже малейший изъян может убедить мальчика, что он какой-то урод. Ты учишь его вещам, на которые его родители не тратят время: даешь ему глоток вина, смотришь вместе с ним фотографии. На днях ты сказал, что вы вместе строите модель корабля... Но ты! Ты концентрируешься на проблемах. И я даже не упоминаю о другой стороне всего этого и о том, почему ты хочешь этих отношений.
Я ответил, отчасти в свою защиту:
- Он очень добр ко мне. Он звонит каждый день, когда меня не видит. Мне нравится, что когда он рядом, он все время болтает. Я люблю мальчишескую болтовню больше всего на свете. Мне кажется, это одна из самых замечательных вещей в мире. Когда я гулял с Сандером - это было около года назад, он держал меня за руку и болтал так быстро, как только у него получалось, обо всем, что приходило ему в голову. Бла-бла-бла-бла-бла, про то и про это. Я действительно любил его в тот момент…
Я намеренно остановился и сказал с тем, что, как надеялся, будет воспринято, как спокойный юмор:
- Видишь ли, прежде чем я это узнаю, я стану мягким и сентиментальным.
Эрих рассмеялся.
- Да, так и будет.
Но он еще не закончил, хотя мне показалось, что он определенно высказал свою точку зрения.
- Позволь спросить у тебя кое-что ещё. Сложный вопрос. Пожалуйста, не обижайся.
Он сделал паузу, а затем спросил:
- Ты действительно думаешь, что, если бы Сандер был из идеальной семьи, ты бы не полюбил его? Другими словами, единственное, что тебе нравится в Сандере, это его зависимость от тебя из-за его проблем?
Я было запротестовал, что в Сандере есть тысяча вещей, которые мне нравятся, как я только что пытался сказать. Но Эрих снова прервал меня.
- А теперь позвольте мне задать тебе еще более сложный вопрос. Ты действительно считаешь, что если бы у Сандера вообще не было семейных проблем, если бы Ник не был алкоголиком, не имел любовницы и не жил отдельно от его матери, то Сандер бы и через миллион лет не подружился бы с тобой? Это все, что ты можешь предложить Сандеру, и это все, что, по твоему мнению, он хочет?
Я вообще ничего не сказал. Говорить было нечего. После довольно неловкого молчания Эрих добавил:
- Сандер намного выносливее, чем ты думаешь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВОСПОМИНАНИЯ
1. Утро среды, 28 февраля
Ночью мне снились странные сны, а утром я с трудом проснулся. В одном из снов я стоял на заброшенном пограничном переходе посреди незнакомой местности. Дороги расходились в разные стороны, словно спицы в колесе. Путь мне преградил мрачный вооруженный солдат с автоматом на руках. Он был одет в забавную треуголку и униформу с эполетами, напоминающую форму испанской Гражданской гвардии, которую я видел на фотографиях Карела Блейзера, проводя свои исследования в понедельник. Он вернул мне паспорт и угрожающе сказал: «Иди!» Я был сбит с толку и запаниковал. Куда я направляюсь? Что я там делаю? Охранник направил на меня пистолет.
Я проснулся в поту, резко сел в постели и пощупал лоб; легкий жар, головокружение, тошнота. В комнате было холодно. Софи, забившийся под одеяло, решил, что я встаю, вылез, покачал головой, зевнул. Было всего пять тридцать утра. Я задрожал и снова рухнул на подушку, уговаривая его вернуться под одеяло.
И тут мне приснился еще один сон. Загорелый Сандер стоял обнаженным посреди песчаных дюн в одной лишь соломенной шляпе с широкими полями. Его окружал золотой искрящийся свет, словно просачивающийся сквозь росу. Он протянул руки, подзывая меня, и я подошел к нему, ощущая счастье и испуг.
На этот раз меня вырвал из сна звонок в дверь. Было девять тридцать. Я с трудом натянул халат и нажал кнопку домофона. «Postbode met een aangetekende brief». Боже мой, голландец! Почтальон с заказным письмом! Я подошел к двери, по-прежнему дрожа. Дождь. Снова дождь и ветер. Письмо официального вида с тисненой печатью университета. Я расписался, закрыл дверь, бросил не вскрытый конверт на стол в столовой, накормил кота завтраком и попытался вернуться в постель, но сны и письмо тяготили меня, вызывая волнение и беспокойство. В конце концов, я достал конверт и разорвал его: декан хотела, чтобы я немедленно связался с ней. Многоярусный полукруглый темный лекционный зал, в котором я преподавал, мелькнул передо мной: кучки моих ста с лишним студентов были разбросаны тут и там в огромном пустом зале; проектор, мигал на белом экране отчаянными социальными изображениями Джейкоба Рииса и Льюиса Хайна, страдания выкристаллизовывались из лучей пыльного света. Я бы сказал собравшимся: «Ничего не изменилось». Декан была зла. Она оставляла «трансатлантические» сообщения на моем телефоне, а я не связывался с ней. Может, позвонить сегодня? Я заглянул в свой календарь. Сегодняшний день числился днём работы в библиотеке, но я не чувствовал склонности к этому. Я заварил себе чаю, попытался почитать и, наконец, решил привести порядок в своих шкафах, разобрать вещи и немного прибраться. Я вывалил все, что смог найти, на обеденный стол и включил музыку. В квартире было тихо. Сандер находился в школе, и не позвонит мне до вечера.
Читая сегодня утром газеты, я был поражен тем, как события, случившиеся в августе, фактически начались ещё в марте, продолжаются и поныне, влияя на всё. Я никогда не задумывался о истоках решения или даже события, которое, как правило, застают нас врасплох. Может быть, у событий есть естественная последовательность и логика, вытекающая одна из другой?
Вот каково было первоначально окружение или, лучше сказать, декорация, как в «фильме» или на «сцене». Я уже находился в Амстердаме несколько месяцев, к тому времени будучи полностью вовлеченным в жизнь галереи, и почти каждый день готовился к открытию какой-нибудь выставки из курируемых мной, что также означало, что я буду всё чаще и чаще видеться с Сандером. Ник уехал на фотофестиваль в США. Он планировал поехать туда на два-три месяца, повидаться с коллекционерами и дилерами по поводу своих работ, и намеревался приступить к амбициозному фотопроекту в Нью-Йоркском метро; мне также показалось, что эта поездка была пробной разлукой. Так и оказалось, я был, к сожалению, прав. Вернувшись в июне, он переехал жить на ферму. Марийке доверяла мне, но одновременно всё больше погружалась в свою живопись, возможно, в качестве противоядия перед надвигающимся разрывом. Я же всё чаще видел Сандера.
И вот, я беру из шкафа большую картонную коробку, в которой лежат мои бумаги за последние год или два, и высыпаю их на кровать: дневники и копии писем, заметки и небольшие послания от Сандера, фотографии его, меня, Марийке; ее маленькие рисунки, обрывки бумаг со стихотворными строчками, простые мысли, в один абзац, о моей жизни здесь, о Сандере, обо мне, о попытках разобраться в нем и в нас, найти какое-то подобие порядка, Сандер в одиночестве, Сандер на пляже, в своей гостиной, в моей квартире, когда они впервые зашли пообедать, Сандер в то первое лето, соблазнительно растянувшийся на одеяле в песчаных дюнах, приподнявшийся на локте, улыбающийся, с свободно накинутым на бедра полотенцем… Сандер в двенадцать уступает место одиннадцатилетнему… с марта этого года по март, апрель, июль, август предыдущего…
2. Март прошлого года
2 марта.
Вчера вечером на ужине в итальянском ресторане с галеристами Сандер сел рядом со мной. Когда пришло время заказывать, он сказал: «Я буду все, что закажите вы». Я заказал спагетти - он тоже; салат, колу, даже чашку чая с молоком, которое он обычно не пьет. Я спросил его, зачем он подражает мне, и он сказал: «Это зеркальная игра».
Сегодня, когда я еду с ним на переполненном трамвае до галереи, я сажусь на одно из малочисленных свободных сидений, и он садится мне на колени, его рука ложится на мое плечо. Глядя в окно, он называет здания, мимо которых мы проезжаем, но это также и игра, потому что он знает, что я знаю их все: и этот универмаг, и тот магазин, где он купил свои дорогие кроссовки, и этот симпатичный книжный магазин, где у них много детских книги - его любимых книг Энни Шмидт [Anna Maria Geertruida "Annie" Schmidt, 1911-1995, нидерландская писательница книг для детей] и куплю ли я ему новую? Его щека находится близко к моей, иногда касаясь её. Пожилая женщина, сидевшая напротив нас через проход, встает, чтобы сойти с трамвая, и говорит по-английски: «Ваш мальчик очень красивый». Она доброжелательно улыбается. Отец и сын, должно быть, думает она, но говорит «мальчик», а не «сын».
Я рано заканчиваю работу и веду его на четырехчасовой фильм. Он практически сидит на мне, упирается ногой в мою, держит мою руку в своей, наклоняется. Он шепчет, прижимая губы к моему уху, его теплое дыхание вызывает у меня дрожь. Я беру его за руку; он играет моими пальцами; я счастлив.
6 марта.
Сегодня я провожал Сандера домой, и мы оказались свидетелями нечто ужасного. Мотоцикл слишком быстро мчался по узкой улочке; собака, выбежавшая из-за машины, погналась за ним, и её сбили насмерть. Молодой человек упал со своего байка, но не пострадал. Хозяйка собаки, молодая женщина, с визгом подбежала к ней. Сандер ахнул, и я взглянул на него. Он стоял неподвижно, бледный, как призрак. Я обнял его; он дрожал. Я спросил его, все ли с ним в порядке, но он обнял меня и заплакал; Я обнял его, чтобы успокоить.
Я остался на ужин. Перед сном я прочитал ему еще один рассказ о Шерлоке Холмсе. Книга рассчитана на детей среднего школьного возраста и проиллюстрирована штриховыми рисунками. Я держал её низко, его голова упиралась в мою ногу, чтобы он мог видеть страницу. Я пригладил его волосы, он протянул руку и коснулся, но не взял меня за руку. Он сказал: «Ты думаешь, она всё ещё грустит?» Я понял, что он имел в виду владелицу собаки, и сказал, что думаю, что да.
15 марта.
Я слишком часто бываю в доме Сандера. Марийке все время приглашает меня. Я думаю, что она одинока и чувствует угрозу из-за неопределённости с Ником и его отсутствия.
Я поднялся наверх, чтобы прочитать рассказ Сандеру, но в нём все еще было слишком много энергии, чтобы спокойно лежать в постели и постепенно засыпать. Он дразнил меня и сильно шумел, превращая свою кровать в батут; набрасывался на меня, хватал за шею, пытаясь опрокинуть на кровать. Я схватил его за руки, удерживая за запястья, в попытке оторвать его от себя и прижать к кровати. Он боролся, как свирепый кот, даже пытался меня укусить.
Марийке крикнула наверх: «Кто там не ложится спать?» Он неожиданно стал совсем тихим, но продолжал отбиваться от меня, его губы были плотно сжаты, а лоб нахмурился. Я отпустил его руки. Его пижама плотно облегала его тело. Он сразу попытался меня пощекотать, хватая за живот, за бока. Пуговицы, его и мои, оказались расстёгнутыми. И я принялся щекотать его в ответ. Он закричал истошным голосом: «Помогите! Помогите! Стоп! Стоп! Помогите!» Я нашел его обнаженный живот и провел по нему кончиками пальцев, но он завопил так громко, что я остановился. Он сжался в клубок, глядя на меня, тяжело дыша, его лицо раскраснелось, а затем он намеренно вытянул ноги, думаю, чтобы показать мне, что у него эрекция, которой он проталкивался к моей руке. Он заложил руки за голову. Я не знал, что делать, но неожиданно, не раздумывая, обнял его. Смущенно улыбаясь, он забрался под одеяло.
Когда я спустился вниз, Марийке спросила, из-за чего был весь этот шум, и я сказал: «Просто хулиганство».
19 марта.
Вчера Марийке сказала, что хочет показать мне портфолио фотографий, оставленных в галерее, которые, по ее мнению, мне бы понравились. Это были не очень хорошие фото обнаженных мальчишек: плоские, двухмерные, с небрежным фоном и неправильным освещением. Я был немного расстроен, потому что она думала, что они мне понравятся. С какой стати? Мне было очень неловко смотреть на них вместе с ней, и пришлось их хоть как-то прокомментировать: «О, тут есть некоторый талант, но на самом деле они не так хороши, определенно не то, с чем стоит возиться». Я ушел, злясь и чувствуя, что она устроила мне какой-то тест, чтобы узнать о моей сексуальности.
А потом, позже, Сандер сказал мне, что она сказала ему, что он проводит со мной слишком много времени, и что он предпочитает меня ей. Поэтому я позвонил ей и спросил, можем ли мы пообедать вместе. В любом случае в галерее имелось несколько вещей, которые мы должны были осмотреть, потому что Ник собирался уехать на несколько недель, и, если уж на то пошло, скорее я был зол на нее, чем она на меня. Она была очень дружелюбна, когда я спросил у неё, может ли Сандер провести время со мной, хотя и почувствовал, когда спрашивал, что это болезненная для неё тема, а потом, как только он вернулся домой, она отчитала его за то, что он был со мной!
За обедом в кафе рядом с галереей я сразу же заговорил об этом, стараясь чтобы мои слова прозвучали как можно более естественно. Я сказал ей, что Сандер сказал мне то, что она сказала, и что меня это удивило. Она тут же нахмурилась и нащупала сигарету.
- Ну, - сказала она, - это касается только нас с Сандером.
Она утверждала, что её беспокоит не тот факт, что Сандер проводил время со мной, а то, что из этого получается. Он противопоставляет меня ей. На днях, например, он рассердился на неё то, что она «придирается» к нему из-за уборки в его комнате, сказав: «Уилл не пилит меня и не кричит на меня». Он пригрозил, что съедет и будет жить со мной, если она не остановится, и мне пришлось уверять её, что не я вбил подобное ему в голову. Она хочет, чтобы я что-то сказал Сандеру? Она чувствовала, что может справиться сама, а затем добавила то, что сделало разговор ещё более щекотливым: «У меня не было опыта, чтобы мужчина заводил дружбу с мальчиком, и я полагаю, было бы глупо думать, что это не создаст проблем».
Я ощутил себя загнанным в угол и неуверенно и ответил:
- Я определенно никогда не стал бы натравливать Сандера на тебя.
- В любом случае, - добавил я, - я не уверен, что Сандер действительно хочет переехать ко мне. Это звучит скорее как эмоциональный шантаж, чтобы ему не приходилось выполнять свои обязанности. Вероятно, он блефует.
Она вдруг рассмеялась.
- И я назвала это блефом. Я попросила его прекратить нести ерунду и навести порядок в своей комнате.
Мне вдруг пришло в голову, что сейчас, когда Ник далеко и вряд ли вернется к ней, она почти наверняка чувствует себя очень уязвимой и нуждается в утешении.
Я сказал:
- Боюсь, что немного балую Сандера. Знаешь, когда он приходит ко мне обедать, я не прошу его помочь с посудой или убрать за собой. Что-то в этом роде. Временами с ним может быть довольно сложно, но я думаю, он любит тебя и на самом деле не хочет переезжать ко мне, даже если ему со мной будет легко жить. Может быть, это мое потворство слегка вскружило ему голову.
- Ну, я не знаю, что происходит, когда он навещает тебя, но когда он возвращается домой, с ним не возможно сладить.
Я почувствовал, как краснею. Между нами ничего особенного не происходило. Он ночевал у меня пару раз, оставаясь на уикенд. Спал на диване. Не стоит смешивать бизнес и удовольствия: это была вековая мудрость, которую недавно повторил доктор Борн. Я промолчал, и это, казалось, заставило ее занервничать.
Она затушила сигарету и уставилась на меня.
- Конечно, я тебе доверяю.
Но она сказала это так агрессивно, что я подумал, что это скорее вызов, чем констатация факта.
24 марта.
Серия мелких событий между мной и Сандером:
...Мы были у меня в квартире, боролись и в борьбе катались по полу. Я прижал его к стене и пытался захватить его руки, чтобы пощекотать его. Он же изо всех сил пытался освободиться. Я прижал его руки к ковру. Он подёргался из стороны в сторону. Я заметил, что у него не закрыта ширинка.
- У тебя ширинка открыта, - сказал я, не отпуская его рук.
- Ну и что? - ответил он.
Я отпустил его. Он сердито встал, даже не попытавшись застегнуть молнию.
...Я читал ему еще один рассказ о Шерлоке Холмсе, «Человек с рассечённой губой». Я открыл книгу; он прижался ко мне. Я прочитал: «Айза Уитни, брат покойного Элиаса Уитни, доктора богословия, директора богословского колледжа св. Георгия, приучился курить опий». Я сказал: «Боже мой, что я тебе читаю!» Но он не дает мне остановиться. Он переворачивает для меня страницы и смотрит на меня снизу вверх. Он начинает играть с моей бородой, а я начинаю возбуждаться. Сглатываю. Он говорит: «Тебе хорошо?» Я киваю, и он продолжает свои действия.
...Несколько дней назад он сказал, что один из его одноклассников подшучивал над мальчиком перед тренировкой по плаванию, потому что на том были «пидорские» трусы-бикини. Очевидно, это был повод не только для насмешек, но и для обсуждения секса. Один мальчик сказал, что доктор (знахарь?) сказал ему, что если мужчина сделает мальчику минет, то тот станет гомиком. Затем последовала вереница бабушкиных сказок: если мужская сперма попадет внутрь мальчика, то она магически подействует на мальчика, и мужчина получит над ним власть; если заняться сексом с девушкой во время ее менструаций, то можно заразиться и умереть; девочки более похотливы, чем мальчики, и если их завести, то они не могут остановиться, пока на члене не появятся язвы; если слишком много мастурбируешь - это все равно, что потерять две пинты крови, от этого постепенно худеешь и умираешь.
Обо всём этом он говорил очень серьезно. Перенос идентичности, гендерные тревоги, опасения по поводу своих возможностей, секс и смерть, секс и болезнь, ценность воздержания: все эти суеверия, усвоенные в одиннадцать лет, показались мне довольно грустными. Я пытался объяснить, что человек, делающий определенные вещи с мальчиком, ни во что превращает мальчика подобно фокуснику, превращающего яйцо в курицу - мы видели подобное как-то раз на карнавале. Мастурбация не вредна, если не заниматься ей по шесть раз на день, и даже тогда... Некоторые примитивные люди в Новой Гвинее считают, что мужская сперма обладает магической силой, но это же Голландия! Я попытался убедить его, что в сексе нет волшебства, но, конечно же, в его возрасте ему хотелось верить, что в этом есть какая-то магия. Может, стоит поискать примеры позитивной магии секса?
...И пару недель назад, помогая Марийке с посудой, я поднялся наверх в комнату Сандера. Он якобы делал уроки, но я обнаружил его лежащим на кровати и разбирающим свою коллекцию камней и ракушек. Он знает научное название каждого предмета из энциклопедий камней и раковин, которую я подарил ему на прошлое Рождество, и начал показывать мне новые экземпляры, которые его дядя только что привез ему из Шри-Ланки. В основном это были рудные образцы полудрагоценных камней. Он долго мне все это показывает, может, с полчаса. Я сижу рядом с ним на кровати. Его тонкая футболка обнажила спину. Я нежно обнимаю его. Он отталкивает камни и сворачивается клубком, прижимаясь ко мне, и я растираю его напряжённую спину, сначала через футболку, а затем и под ней. Его тело горячее, лихорадочно горячее, и пахнет потом. Он прижимается ко мне ещё сильнее. Я наклоняюсь над ним, словно защищая.
...Сидим вместе на диване. Он показывает мне карточный фокус. Я нахожу его смешным и смеюсь. Он ласково смотрит на меня и внезапно кажется смущенным. Опускает глаза и тихо говорит: «Ты мой лучший друг». Я отвечаю: «Ты тоже».
30 марта.
Марийке наконец выпалила.
- Вы с Сандером?.. не подобрав точных слов.
Я сказал:
- Нет.
Она сказала:
- Нет, нет и ещё раз нет.
Я сказал:
- Мне нравятся мальчики, если ты спрашиваешь об этом, но я ненавижу навешивать на себя ярлыки. Это кажется полной бессмыслицей.
- Я не об этом спрашивала.
- Сандер - мой друг.
- На время?
- Надеюсь, мы еще долго будем друзьями.
Она резко сказала:
- Перестань ходить вокруг да около. Другими словами, ты ему ничего не обещал?
- Я этого не говорил.
Я почувствовал, как несколько капель пота стекают по моему боку.
- Ну, тогда позволь мне прояснить ситуацию. Я думаю, что Сандер слишком юн и слишком молод для сложной эмоциональной дружбы. Я думаю, что ему просто нужно быть мальчиком, пока он может. В будущем у него будет достаточно времени для осложнений.
- Осложнения - это не все, что взрослый может предложить ему в дружбе.
- Будь проще.
Конечно, я понимал, о чем она говорила. Секс - это сложно, это взрослое осложнение. Так сложилось в современном мире. Мы не должны вносить сексуальность взрослых в детский мир. Если в детском мире будет секс, то он должен происходить с другими детьми. Возможно, тогда у него есть шанс остаться простым, оставаясь частью их игрового мира. Взрослый не может вернуться к ощущениям секса как игры из-за присутствия сильных эмоциональных коннотаций в мире взрослых. Это иллюзия.
Я не знал, что на это возразить. Все прозвучало бы банально. Я подумывал сказать что-нибудь о том, что секс для меня морально нейтрален, но это было бы уж совсем не в тему. Или что секс является выражением любви ко мне, а не просто актом физического облегчения, что было бы правдой. Она, несомненно, хотела, чтобы я в тот момент пообещал ей не заниматься сексом с Сандером. Я не мог заставить себя это сделать.
- Я рад, что мы об этом поговорили, - сказал я. - Такого никогда бы не случилось в Америке. Возможно, мы обсудим это.
Мы продолжали в таком духе еще с полчаса, и, в конце концов, она сказала, что, по ее мнению, будет лучше, если мы с Сандером станем встречаться реже.
31 марта.
Я говорил сегодня с Эрихом Борном о разговоре с Марийке. Я сразу же записал его, так что мог процитировать более или менее дословно. Как я и ожидал, его первым замечанием было повторение:
- Кажется, я уже говорил, не смешивай бизнес и удовольствия. Не получится.
Я рассказал ему о некоторых эпизодах, случившихся между мной и Сандером, и он рассмеялся.
- Мы прекрасно разбираемся в ситуации. Сандер оставляет ширинку открытой, и ты думаешь, что он хочет, чтобы его соблазнили.
- Ну и?
- Она могла просто сломаться. Или он забыл про неё. Возможно, он просто хочет похвалы за свое детство. Опасно искать смысл в подобных вещах. В конце концов, я могу сказать, что рассказанное тобой только показывает, что он привязан к тебе, и, несомненно, испытывает к тебе чувства.
- Я думаю, что он привязался ко мне.
- Привязался. Что ж, это для меня в новинку.
Я знал, что это не может быть для него в новинку, но продолжил:
- Возможно, потому, что его отца сейчас нет дома и он ощущает какую-то зыбкость.
- Привязанность. Для тебя это то же самое, что и любовь?
- Я не знаю. Не думаю, что это то же самое, наверное, симбиоз.
Я подумал об этом как о чем-то визуальном: вокруг Сандера нарисован воображаемый круг, и в какой-то момент его граница расширяется, чтобы включить меня. Я в пределах его «я». Он втягивает меня внутрь? Нужно ли мне вмешиваться в это? Кажется, это случилось само собой. Когда находишься в его кругу, у тебя есть определенные обязательства: мириться с его настроением, удовлетворять его определенные эмоциональные потребности. В круге есть что-то абсолютное - ты либо внутри, либо снаружи. Связь между нами установлена. Меня «окрестили» его другом. Но ничего этого я не сказал.
Эрих произнёс:
- Ты сильно рискуешь, если дело зайдёт дальше.
- Ну, если бы у меня сейчас был аналитик, он бы сказал, что встраивать некоторый риск в свою жизнь полезно.
- Что ж, я сомневаюсь, что хороший аналитик применил бы подобную формулировку непосредственно к данной ситуации. Некоторый риск есть, но не слишком большой. Во всяком случае, хорошо, что его мать подняла эту тему; и, в конце концов, она не запретила тебе видеться с ним.
- Мне кажется, я был с ней слишком уклончив. Но я запутался.
- Я все время забываю, что ты американец. Говорить о чем-то до тошноты, пожалуй, особенно по-голландски. Возможно, быть американцем - это твой самый большой недостаток. Ты еще не знаешь, как вести переговоры с голландскими личностями, голландскими семейными ситуациями. У тебя нет инстинкта, как у нас. Но, да, это также может быть твоим самым большим преимуществом. Ты можешь показаться наивным, но не лицемером. Насколько я понимаю, самое важное - это то, что ты не пытаешься рационализировать Сандера под себя.
«Не рационализировать! Никогда в жизни», - подумал я.
3. Дневник Текселя: август, лето прошлого года
Те летние недели на острове с Сандером превратились для меня в образ из моей мечты. Дом, в котором мы остановились, был построен на краю дюн, а в глубине двора находился сарай для инструментов, выкрашенный, что было нехарактерно, в ослепительно белый цвет. Стоял ранний полдень, и я искал его, чтобы поехать в город на велосипеде. За углом сарая я обнаружил его совершенно голым, в одной соломенной шляпе. Солнце полностью освещало его тело, хотя шляпа затеняла лицо. Сначала он меня не заметил, но не смутился, когда понял, что я восхищаюсь им. Он надел синие спортивные шорты, сунул ноги в сандалии и улыбнулся.
Этим утром я некоторое время просматривал книги и смутно вспомнил, что где-то видел подобное изображение. И вдруг оно оказалось там, или, по крайней мере, там оказалась репродукция картины маслом девятнадцатого века Артура Лемона, изображающего нарисованного обнаженного итальянского мальчика на Капри. Но это были Тексель и Сандер, хотя я совершенно забыл, что вообще когда-либо видел это изображение в этой книге. Даже в картине было что-то от того же счастья и даже благоговения, которое я испытывал во сне. Картина была очень красивая, хотя работы Лемона теперь почти совсем забыты.
1 августа.
Друзья подарили Марийке возможность пожить август в их доме на северном голландском острове Тексель, и она спросила у меня, не хочу ли я поехать и составить компанию ей и Сандеру. Я колебался. Ник вернулся из своей поездки в США, но переехал на ферму во Фрисландию, и сейчас между ними существовала большая напряженность. Если я поеду, то боюсь, что она втянет меня в их размолвку; это все, о чем я буду слышать в течение трех недель. Она перешла от рационального («Брак долго не складывался, и пора было принять это и пойти своим путем») через депрессию («Полагаю, моей вины столько же, сколько и его») к ярости («Если бы не эта сука, с которой он сейчас связался...»). Нику также могло показаться, что я на стороне Марийке, раз отдыхаю с ней. Мне же приходится работать с ним в галерее, и я считал, что мне лучше не сопровождать их. Конечно, Сандер хочет, чтобы я поехал с ними - заманчивое предложение, хотя я уже несколько недель пытаюсь держать свою вовлечённость в их дела под контролем.
Это действительно заманчиво. Тексель - одно из моих любимых мест: обширные тропы на тихих открытых местах и проселочные дороги без движения, просторы пастбищных лугов, равнины с бескрайним куполообразным небом. Голландцы говорят, что остров летом слишком переполнен немецкими туристами и стараются держаться от него подальше, но всякий раз, когда я бывал там, я обнаруживал, что дороги относительно пусты, а восточная оконечность, дюна и птичий заповедник временами совершенно пустынны. Дом, по-видимому, находится в этой области, на границе с заповедником, и я продолжаю рационализировать [рационализация - механизм психологической защиты, при котором в мышлении используется только та часть воспринимаемой информации, и делаются только те выводы, благодаря которым собственное поведение предстаёт как хорошо контролируемое и не противоречащее объективным обстоятельствам - термин был предложен Зигмундом Фрейдом] о том, что могу прогуливаться в одиночестве и наблюдать за птицами, могу заняться поисками на пляже или чем-то еще, что мне нравится. Сандер наседает на меня. Он говорит, что его мама все время рисует, и ему будет скучно. «Ты можешь взять свою работу с собой», - говорит он, обещая оставить меня в покое. До города всего пара часов, если мне не понравится.
8 августа.
Сегодня был мой первый день на острове. Поездка на пароме занимает всего около пятнадцати минут, но психологический разрыв с Амстердамом, «материком», кажется абсолютным. Я стоял на палубе, позволяя ветру дуть мне в лицо, выдувая город. Удивительно, насколько по-другому я себя почувствовал. Я привез с собой велосипед и надеялся, что в седельные сумки и рюкзак поместилось все, что мне потребуется: книги, летняя голландская одежда, неизбежные свитер и дождевик, а также обычный набор современных безделушек: дезодорант, крем для рук, губ и загара.
Марийке нарисовала мне карту, и, спустившись на велосипеде по трапу парома, я остановился у киоска с едой, чтобы просмотреть маршрут. Я подсчитал, что мне понадобится не менее полутора часов, чтобы добраться на велосипеде до другого конца острова, к дому, отмеченному крестиком. День стоял солнечный, ветра не было. Прибрежная дорога была обсажена соснами и пахла свежестью. Я увидел такое множество птиц, фазанов и кроликов среди деревьев, что еще больше осознал, как сильно скучал по природе в городе. Из окон моей квартиры не было слышно даже шелеста листьев.
К тому времени, как я приблизился к дому, я, кажется, не почувствовал даже капли усталости. Я остановился на перекрестке, чтобы еще раз свериться с картой. Слева от меня находилась сосновая роща, справа - высокая изгородь, за которой я видел белый коттедж и пасущихся на пастбище овец. Я вернулся на километр назад через парк бунгало и увидел перекресток, отмеченный на моей карте. Я покатил дальше: просвет в деревьях слева от меня, грунтовая дорога, уходящая в дюны, и в нескольких сотен футах дальше скрытый кустарником невысокий кирпичный дом с зелеными ставнями и белыми деревянными фронтонами. Двор был ухожен: изобилие цветов, ярко-зеленая лужайка из-за необычно влажного июля, который мы только что миновали. Машины Марийке не было на подъездной дорожке, велосипед Сандера валялся на земле у двери. К самой двери была прикреплена записка: «За покупками, вернёмся около трех, располагайся».
Я приготовил чашку кофе и вынес его на свежий воздух. Я не назвал им точное время своего прибытия и немного жалел об этом. Когда я ехал на велосипеде, то представил себе, как Сандер выбегает из дома, чтобы поприветствовать меня. Обнимает меня за шею, обвивая гибкими ногами мою талию. Марийке проделала титаническую работу в саду; он прополот, обработан и процветает. Двор не столько заканчивался, сколько сливается с дюнной травой. Я нашел тропинку позади дома, наполовину скрытую кустарником и соснами, и шел по ней, пока не услышал шум прибоя. Тут было совершенно безлюдно, тихо, высокие дюны защищали пешехода от самых сильных ветров. Верхушки деревьев клонились к югу, все они одной высоты из-за зимних штормов.
Я услышал шум машины и обойдя её, чуть не налетел на Сандера, который нес перегруженную синюю холщовую хозяйственную сумку, с которой он мог справиться только двумя руками, волоча и поднимая, волоча и поднимая, возможно, слегка преувеличенно. Они уже находились здесь пару недель, и его волосы приобрели цвет выбеленной соломы, став сухими и неопрятными, а кожа приняла светло-коричневый оттенок. Он угрюмо протиснулся мимо меня, явно в плохом настроении, буркнув «привет». Марийке помахала рукой.
- Не обращай на него внимания, - сказала она, сама не слишком веселая.
Она заставила его бросить игру в магазине, прежде чем он прошёл её до конца.
Я помог разгрузить машину. Внутри Сандер дуется в кресле. Он выглядит невероятно здоровым, на его щеках краснеет румянец. Я спросил, не связано ли его плохое настроение с игрой.
- Я мог закончить с рекордом, - сообщает он.
В следующий раз, когда мы поедем в город, я сыграю с ним в эту игру и, держу пари, что выиграю. Предложение, похоже, не производит на него впечатления, он просто хмыкает что-то неразборчиво.
Большую часть дня он пребывает в плохом настроении. Хотя есть телевизор, но нет ни кабеля, ни спутниковой антенны, и когда он переключает каналы, не находя ничего стоящего, происходит вспышка гнева. Я спросил, не хочет ли он сыграть в шашки; он сердито посмотрел на меня. «Монополия»? Он поднялся наверх в комнату на чердаке, которую присвоил себе в качестве спальни, не ответив мне.
Марийке обычно находила способ справиться с его капризностью, заставляя его нарезать овощи для обеда, выполняя какие-либо поручения, вовлекая его в то, чем занималась сама. Она сидит на кухне такая же угрюмая, как и он, слишком много курит и пьёт слишком много кофе. Окно кухни открыто; воздух становился холодным и влажным. Она ничего не говорит, и мне неловко.
Я собирался выйти на улицу, когда она спросила меня, разговаривал ли я с Ником перед отъездом из города. Я сказал, что говорил с ним очень коротко, и что его поездка в США, похоже, была успешной. Она агрессивно давит сигарету в пепельнице, ее лоб морщится, глаза напряжённо прищуриваются. Она говорит, что, вернувшись из Хьюстона, он как-то раз зашел к ней за одеждой, а потом сразу же переселился на ферму.
Я взял из холодильника колы, налил себе и стакан Сандеру, и поднялся наверх, к нему. Если все пребывают в таком ужасном настроении, подумал я, значит что-то случилось. У Ника иногда бывает жестокий язык, и он мог произнести что-то резкое. Я представил себе, как он усиленно грабит шкафы и ящики дома Одешанс, а затем слишком драматично уходит - неприятная мысль.
Дверь в комнату Сандера находилась у подножия чердачной лестницы. Я стоял с холодным стаканом в руке, гадая, стоит ли мне подниматься. Я не слышал его и, в конце концов, медленно поднялся по лестнице. Комната явно принадлежала ребенку хозяев: игрушечные самолетики лениво дрейфовали на сквозняке из открытого слухового окна; на паре полок стояли детские книги и игрушки, в углу на шатком треноге пристроился старый на вид, грязный и ржавый телескоп. Сандер лежал на боку на кровати и листал комикс, но явно не читал его. Он по-прежнему выглядит весьма угрюмым.
Я поставил колу на тумбочку и сел на край кровати. Поднялся ветер, собравший большую гряду темно-серых облаков. Я пытался отыскать какую-то идею или мысль, чтобы привлечь его внимание, и мои глаза остановились на телескопе. Я восторженно вскрикнул. Мы могли бы вынести его завтра на улицу и почистить, предложил я, может быть, даже съездить на велосипеде в деревню и посмотреть, есть ли там книжный магазин и есть в нём книга по астрономии.
Я поднес телескоп к окну и удивился - несмотря на его внешний вид, на мощном объективе не было ни царапины, и он давал хороший четкий обзор. Я немного поболтал о том, что он довольно хороший, и если сегодня вечером будет достаточно ясно, ты мы сможем увидеть довольно многое. Он продолжал тоскливо листать свой комикс.
Одному Богу известно, что его так расстроило, хотя можно было догадаться: распад семьи, постоянные ссоры между отцом и матерью. Конечно, он должен бояться этого. Я слышал, как Марийке ходит внизу у лестницы.
9 августа.
Сегодня Сандер, казалось, всё ещё был не в себе. Что бы ни тревожило его, оно все еще гноится в глубине его сознания. Я сидел на кухне, когда он спустился завтракать. Он встал рядом со мной, с опухшими глазами, оцепенело наливая в миску молоко в хлопья, время от времени поглядывал на меня, грубовато, но и немного дразняще.
Я предложил вынести телескоп на улицу, разобрать и хорошенько почистить его, смазать и отполировать. В детстве у меня тоже был телескоп, но не такой дорогой. Когда мы начали его чистить, то обнаружили дату: Bausch and Lomb, 1919. Меня это привело в восторг. Он был сделан в Рочестере, а я два лета стажировался в местном музее фотографии, когда решил, что хочу стать куратором. Это предоставило мне повод кое-что рассказать. Телескоп был грязен только внешне, и, похоже, внутренняя часть, включая линзы, оказалась не затронутой. Мы поработали над ним с влажной тряпкой, средством для чистки латуни и маслом где-то около часа. В качестве небольшой игры я предложил, что мы не станем смотреть в телескоп, пока он не будет полностью очищен, и только тогда он сможет посмотреть в него первым. Конечно, это стало означать, что ему тут же потребовалось взглянуть в него, хотя я пытался воспрепятствовать. Физический контакт, казалось, несколько сломал лед в наших отношениях. Мы осторожно установили телескоп на штатив, и я плотно закрутил винт. Я отступил и, взмахнув руками, сказал: «Ты первый». Он наклонился и осторожно направил телескоп на дом, стоявший довольно далеко в конце широкой вересковой пустоши.
- Вау!
- Ну как? Как он работает?
- Вау, ты только посмотри!
- Давай, дай мне посмотреть. Ты что-нибудь видишь? Что, полный провал?
Я принялся подталкивать его, и он нехотя уступил свое место. Дом выпрыгнул на меня из космоса с невероятной четкостью. Пожилая женщина копалась в цветочной клумбе, а возле ее ног кралась кошка.
Позже, во второй половине дня мы отправились на велосипедах на середину острова, к станции заповедника тюленей. Он хотел, чтобы я купил ему чучело тюленя, чтобы повесить его над кроватью, и я не сдержался, хотя понимал - Марийке не понравится, что я трачу на него деньги. Одна из тюленьих коров очаровательно уселась на искусственном выступе стены резервуара, вокруг нее собралась толпа детей. Она была очень крупной, длиннее взрослого голландца, толстой и, возможно, всего лишь детёнышем. Она не выглядела обеспокоенной, ее усатая морда поворачивалось то туда, то сюда, она принюхивалась и грелась на солнце и во внимании. Ее хвост поднялся и задрожал, осел, поднялся и снова задрожал. Сандер присел рядом и медленно продвигался вперед, пока не оказался почти рядом с ней. Она позволила это, а также предоставила ему возможность осторожно протянуть руку и прикоснуться к её голове. Я отступил на несколько шагов, наблюдая, и не был уверен, кто мне нравится больше: Сандер или тюлень.
Кажется, он полностью забыл о своей угрюмости. Возможно, это всего лишь магия животных. Одиннадцатилетний Сандер - полон энтузиазма и самого себя. Тюленья корова, позволившая ему прикоснуться к себе, наделила его особой ценностью. Он светится жизнью.
10 августа.
Сандер уже несколько недель отращивает прядь волос на затылке. Подобное очень популярно сейчас у некоторых друзей его возраста. Я не понимаю, какое значение она имеет для него; он говорит, что это «круто». До сих пор у него нет ни одного гвоздика в правом ухе, как у некоторых его школьных друзей. Марийке запретила. Иметь такой гвоздик, кажется, означает в среде мальчиков быть чем-то вроде мачо, возможно, также сигнализирует девочкам их класса о какой-то легкой сексуальной дерзости. Мысль о том, чтобы проколоть ухо, пугает его, и Марийке, говоря ему, что он может заразиться, не пытается развеять его страхи. На этом обсуждение гвоздика на время заканчивается, хотя хвост, который ей тоже не нравится, становится все длиннее и длиннее. Я измерял его неделю или две назад. Он был почти в три дюйма - светло-русый, с золотыми вкраплениями, с волосками тонкими, как паутинка; они скручиваются на концах и отказываются висеть прямо.
Сегодня он зашел в гостиную в поисках меня, сел на диван рядом со мной, где я читал, и протянул ножницы. Он хотел, чтобы я отрезал ему этот хвостик. Он повернулся спиной в ожидании. На нем была белая безрукавка и синие нейлоновые спортивные шорты. Я взял волосы в руку и немного потянул их, оглядывая его щеку, чтобы привлечь его внимание, и спросил, почему он захотел, чтобы я их остриг. Он так защищался по этому поводу, что я подумал - возможно, ему снова нужны утешения, поэтому я сказал, вероятно, уже в десятый раз, что мне эта прядь нравится, и я думаю, что она придаёт ему сексуальный вид. Он повернулся, чтобы взглянуть на меня, его карие глаза сузились и были полны решимости.
- Я больше не хочу его.
- Ну, ладно, тогда я отрежу, но сначала скажи мне, почему, - настаивал я, слегка и нежно потянув за эту прядь.
- Потому что.
- Потому что, - сказал я.
Я бросил ножницы на диван с притворным отвращением, гадая, собирается ли он упрямиться дальше, держать все при себе или - что еще хуже - ожидая, что я угадаю его скрытые мысли, словно у меня имеется какая-то божественная сила, дарованная мне взрослой жизнью, или нашей дружбой. Я держался за локон, и осторожно тянул за него. Он смотрел на меня, и моя рука обвилась вокруг него. Может быть, его друг Михель сделал замечание? Они всегда поддразнили друг друга в гендерных вопросах: кто сильнее, кто может победить в армрестлинге, кто больше нравится одной девочке из их класса. Но он не видел Михеля уже пару недель и вряд ли смог бы удержать при себе подобное высказывание друга. Я не воспринимал всерьёз свои слова о замечании, но решил, что с этого хорошо начать.
- Полагаю, Михель сказал, что ты похож на девчонку или что-то в этом роде?
Наши лица были довольно близки. Я почувствовал его дыхание на своей щеке. Он отвернулся, не собираясь убирать мою руку, и прислонился ко мне. Я положил другую руку ему на плечо.
Я подумал о Михеле: смуглая кожа, наполовину индонезиец, наполовину голландец, зеленые глаза, длинные черные волосы, почти до плеч. Когда Сандер начинал отращивать свой хвостик, я подумал, что это что-то вроде соперничества в привлекательности с Михилем.
- Волосы у Михеля довольно длинные, и, обычно, его дразнилки тебя не очень-то беспокоят.
Он произнёс довольно плаксиво и не слишком искренне:
- Я больше не хочу его. Он выглядит глупо.
- Кто это сказал?
- Она сказала, что я делаю все, что делают мои друзья, что я становлюсь конформистом и у меня нет характера, и из-за этого я выгляжу как урод.
Очевидно, она была Марийке, и это замечание, должно быть, заставило его надуться.
- И?
- Так что просто обрежь волосы.
Я находился на тонком льду. Я не хотел противоречить Марийке или принимать его сторону.
- Ты сам-то хочешь этого?
- Я не знаю.
- Тебе он нравится? Ты хотел бы его сохранить? Ты хочешь его отрезать? Что именно?
- У всех растут такие.
- Ну, это не очень хорошая причина, но вот твоё желание - хорошая причина.
Он резко встал и сказал:
- Она дура.
Я сказал:
- Да ладно, просто сейчас у неё стресс. В любом случае, не стоит так волноваться по этому поводу. У меня есть мысль. Если ты завтра по-прежнему захочешь отрезать его, я отрежу, и обещаю не говорить ни слова при этом.
Я поднял ножницы и чикнул ими в воздухе.
- Отрежу, отрежу, без слов, и, кроме того, мы говорили, что поедем на велосипеде в город за мороженым.
12 августа.
Мрачность Сандера время от времени возвращается, как резкий, раздражающий укол боли в мышцах. Марийке продолжает занимать угрюмую оборонительную позицию; она слишком резка с Сандером; проводит большую часть своего времени в студии на чердаке или на открытом воздухе, работая над своими акварелями для осенней выставки, хотя было несколько вечеров, которые мы провели вместе за играми на кухне. Я привез с собой кое-какую работу - черновик главы моей книги - и наивно поставил перед собой цель закончить ее за десять дней, которые планировал провести здесь. Трудно сосредоточиться из-за такой гнетущей атмосферы в доме. К тому же я не захватил нужные книги из Амстердама, и подумываю вернуться туда хотя бы на день или около того.
Этим утром я сидел на кухне и некоторое время разговаривал с ней. Она в затруднительном положении. Директор ее галереи Сиз позвонил вчера вечером и попросил ее приехать к нему в Амстердам. У него случилась отмена, и он хочет поместить ее в сентябрьский слот, до которого осталось немногим больше месяца. Это рассердило ее - я не могу понять, что именно - и привело в панику: она совсем не уверена в своих работах; она не готова к выставке; у нее не хватает хорошего материала для неё. Она уже знает моё мнение: ее работы свежие и новаторские: импрессионистические, психологические, фигуративные в драматической манере, как если бы она пыталась втиснуть целый роман в одну сцену. Вчера вечером она показала мне свою последнюю работу, и та мне особенно понравилась. Она иронично названа «Разговором» и изображает трех обнаженных людей - мужчину, женщину и мальчика, - все они расположены спинами друг к другу по углам картины, а центр занят голым зеленым кухонным столом. Картина резка и эффектна, напоминает мне американского импрессиониста Томаса Дьюинга или, возможно, неореалиста Педерсена-Крэга.
- Я не готова к выставке, - сказала она. - Может, в конце ноября, но не сейчас.
Я знал, что её директор может быть напористым. Она и раньше жаловалась на него. Он очень настойчиво говорил с ней по телефону, и она обещала перезвонить ему сегодня.
- Он издевается надо мной; он устраивает мне показ только из-за дружбы с Ником или из-за моего деда.
Я сказал ей, что всё это чепуха, и, в конце концов, выставки стоят галереям кучу денег, а бизнес - есть бизнес. Я был уверен, что директор верит в ее работы. Она совершенно сбита с толку, и я, в конце концов, предложил ей пригласить его сюда: ведь её новые работы находятся здесь; она не могла повезти их в Амстердам; а он может захотеть уехать из города на пару дней; я был не против поспать на диване, если она пригласит его переночевать.
Она сказала:
- Ты не знаешь Сиза. Он старомодный голландский мужчина. Если я предложу ему приехать сюда, он станет высокомерным и заявит мне, что сильно занят. Он может быть невыносимым.
- Хорошо. Ты можешь проявить твердость, сыграть роль художника, преданного своему искусству, заняв более высокое положение по сравнению с директором галереи. Подобным все время занимаются наши фотографы.
Я добавил довольно благочестиво:
- Ты должна больше верить в себя. Ты невероятно одарённый художник, и ему выгодно показывать тебя и получать твои работы. Я повторяюсь, но говорю это твердо.
Это не произвело на неё слишком уж сильного впечатления, но через час или два она перезвонила Сизу. Я подслушал ее разговор, и, насколько мог судить, сначала он сказал, что не может покинуть город, это абсолютно невозможно. «Что ж, работа здесь», - сказала она, и все. Она не собирается везти её обратно в Амстердам, и он должен увидеть её в обстановке. Наступила пауза. Ну да, сказала она, если он приедет в ближайшие дни, то тут есть, на что посмотреть. Да, она может отвлечься от работы. Да, паромы ходят примерно каждый час и идут где-то полчаса, и поблизости много пансионов, и она знает людей, которым принадлежит один из них, и она может забронировать для него номер. Да, послезавтра было бы хорошо. Паром в два тридцать был бы идеален.
Этим утром, когда я спустился вниз в семь утра, она находилась в ужасном состоянии из-за приезда Сиза. Очевидно, она встала намного раньше. В пепельнице уже лежало три окурка, а кофейник был наполовину пуст.
Сандер проснулся только к полудню. Я работал за своим портативным компьютером и почувствовал голод, когда услышал стук молотка, доносящийся из-за дома. Я высунул голову из окна ванной и увидел, что он ремонтирует покосившийся скворечник, у которого провалилась крыша. Я крикнул ему и сказал, что выйду через минуту, пообещав прокатиться с ним на велосипеде в город, чтобы купить ему ракушек или камней для его коллекции в магазине, который мы видели несколько дней назад, но в который так и не зашли. Марийке должна была встретиться с Сизом и, либо приведёт его сюда, либо они сначала пойдут выпить кофе; она не была уверена. Я спросил ее, все ли будет в порядке, если мы с Сандером немного позже съездим в город, съедим пиццу и посмотрим фильм. В девять часов, когда мы возвращались на велосипедах домой, было еще совсем светло. Погода стояла отличная.
В городе царила суматоха. Казалось, блошиный рынок привлек всех отдыхающих и жителей острова. Мы оставили наши велосипеды на деревенской площади, и нам потребовалось полчаса, чтобы прогуляться по палаткам с местными сырами и шерстяными изделиями, ларькам продавцов еды, уличных музыкантов, фокусников и экскурсоводов. Когда нам, в конце концов, удалось добраться до магазина незадолго до шести, он оказался закрыт. Сандера пугали толпы людей. Он держал меня за руку и ни на шаг не отходил. В пиццерии официантка забыла принять заказы на напитки и вернулась, чтобы спросить, хочет ли «мой сын» колы. Ресторан выглядел безвкусно, со сносной едой, более аутентичной, чем его декор: пустые бутылки из-под кьянти, рыболовные сети и пластиковый зеленый виноград, свисающий с потолка, - представление о том, каким должен быть настоящий итальянский ресторан, по мнению неитальянца. Увы, всё это не производило впечатления.
Сандер играл со своим салатом. Он был в фазе нелюбви к зелени.
Я сказал:
- Послушай, сынок, не играй с едой.
Он сделал вид, что надулся, но сумел улыбнуться.
- Ты не моя мать, - сказал он, подчеркнув слово «мать».
- Она все еще наезжает на тебя из-за твоего хвоста?
Он снова пожал плечами, и я сказал, пытаясь вывести его из себя:
- Если бы я был на твоём месте… не дай Бог! Но на твоём месте я был бы очень расстроен и зол на все, что сейчас происходит, потому что твой отец ушёл из семьи, а твоя мать в плохом настроении из-за этого. Думаю, ну, может быть, я бы из-за этого очень капризничал, и не хотел бы слишком часто об этом говорить.
Он воскликнул:
- Он настоящий придурок.
Конечно же, он имел в виду Ника.
- Почему?
- Ты же не знаешь, что он мне сказал.
- Это было так плохо?
- Да.
- Ну?
- Обещай никому не рассказывать.
- Конечно, я обещаю никому не рассказывать.
Я попытался принять обиженный вид.
- Он спросил, почему я не поехал к нему во Фрисландию, жить в ту глушь. Знаешь, уехать из города и отправиться туда вместе с ним. Он подонок.
- А что в этом плохого?
- Ты не понимаешь. Он врет. Ему на меня наплевать. Он просто хочет, чтобы я переехал жить к нему, чтобы забрать меня у матери. На самом деле ему все равно.
Я был слегка озадачен.
- Ты действительно думаешь, что он хочет, чтобы ты выбирал между ним и своей матерью?
Он вышел из себя.
- Это всё игра. Всё неправильно. Он хочет, чтобы я поступал неправильно. Он чертов пьяница. Я его ненавижу.
Он повысил голос и теперь смутился, оглянувшись, не слышал ли кто-нибудь его, и опустил голову. Его лицо покраснело от волнения; он закусил губу.
- А что ты сказал, когда он это сказал? Я имею в виду, ты хотя бы сказал ему, что не хочешь жить с ним?
- Нет. Он меня не слушает. Он никогда не слушает. Он сказал, что мне будет лучше в деревне, подальше от города. Знаешь, более здоровый воздух и всякая такая чушь. Притворяется, что это хорошо для меня. Я ненавижу Фрисландию. Все время дует ветер, а когда идет дождь, даже в кино нельзя. Там нечего делать. И он просто пойдёт с ней в ресторан или куда-нибудь без меня, и тогда я останусь один дома с этой дурацкой собакой, и дующим ветром.
Внезапно его он резко вздохнул, и из него словно ускользнула энергия. Он тыкал вилкой в еду, но не ел. Он тихо сказал:
- В любом случае, он просто хочет меня использовать. Ему все равно, что я хочу. Реально, всё равно.
Он поднял глаза на меня. Я был уверен, что он заплачет; его глаза покраснели.
Он добавил, с трудом выговаривая слова:
- Понимаешь, он злой.
Я был поражен не только этим замечанием, но и эмоциями, стоящими за ним. Я пылко произнёс:
- О, Сандер, тебе не нужно никуда ехать с ним. У тебя есть выбор. Ты можешь остаться в Амстердаме. Не все так уж плохо. Ты можешь четко сказать ему, что хочешь.
Он закусил губу; на мгновение на его лице промелькнуло выражение настоящего страха.
- Он не станет слушать, даже если я так скажу. Он попытается меня увести. Ты его не знаешь. Он не станет слушать. Он заставит меня.
Я подумал, что пришло время немного разрядить обстановку, и сказал:
- Ну, если он попытается это сделать, я его побью. В конце концов, вокруг много людей, и что ему делать, похищать тебя, что ли? Мы не позволим ему это сделать... Я имею в виду, как ты себе это представляешь? Он придет посреди ночи, чтобы украсть тебя, или как?
Он сказал:
- Ты не знаешь его так, как я.
Он взглянул на меня, словно явно чувствуя угрозу. У Ника был вспыльчивый характер, но я точно знал, что он ни разу не ударил Сандера. Однако дело было в том, что в настоящий момент реальностью для Сандера было его воображение, поэтому я продолжил:
- Ну, что он собирается сделать, связать тебя и утащить? Как ты себе это представляешь? Проберётся к тебе в спальню и утащит тебя?
Он энергично покачал головой, подняв кулак:
- Он не посмеет.
- Он определенно не станет этого делать, - подтвердил я. - У тебя тоже есть выбор. Это же ясно, правда? Ты хочешь остаться со своей матерью, и я уверен, что она тоже этого хочет, так что ему придётся устроить большую заварушку, если он захочет заставить тебя что-нибудь сделать. Ты говорил об этом с мамой?
Он покачал головой.
- Что ж, может тебе стоит обсудить это и с ней?
В качестве запоздалой мысли я добавил:
- Не думаю, что твой отец сделает что-нибудь глупое. Он любит тебя…
Сандер прервал меня.
- Нет, - сказал он. - Если бы он действительно любил меня, он бы вообще такое мне не говорил.
Я не знал, что на это сказать. Всплыла суровая правда, на которую в тот момент я не мог найти ответа.
После еды мы пошли в небольшой местный кинотеатр. Было очень многолюдно, и нам пришлось сесть в заднем ряду у стены. Сандер был рассеян и не особо смеялся над глупой американской комедией, которая, похоже, нравилась остальной публике. Он играл с тканью на подлокотнике кресла, крутился, ерзал, но когда я спросил его, не хочет ли он уйти, он отрицательно покачал головой. Не думаю, что он просмотрел большую часть фильма, но ему явно не хотелось возвращаться домой.
Я пообещал ему мороженое после фильма и надеялся, что оно хоть немного поднимет ему настроение. Он по-прежнему выглядел встревоженным. Около половины девятого я позвонил Марийке из зеленой телефонной будки на деревенской площади, чтобы сказать, что мы скоро возвращаемся и будем дома примерно через полчаса. Из-за северных широт было ещё довольно светло. Наши велосипеды были на привязи на краю кладбища, и мы прошли через каменные ворота, чтобы сесть и прикончить наше мороженое. Церковь была недавно и безукоризненно отреставрирована: восстановлен кирпич XVII века. Он был прост и элегантен, скромно демонстрируя большую изысканность, очень голландскую черту. В этот час на кладбище никого не было. Стояла буквально могильная тишина. Мы вместе сидели на ступенях церковного крыльца, глядя на высокие вязы и шелестящие тополя. Сандер молчал. Он не хотел доедать мороженое, и я забрал и выбросил его в ближайшую мусорную урну. А затем снова сел рядом с ним.
И обнял его за плечи.
- Мне жаль, что ты так расстроен. Но все будет в порядке.
Он прислонился ко мне, его тело дрожало. Я успокаивающе сжал его плечо.
- Вот увидишь. Все успокоится, и тебе станет лучше.
- Они никогда больше не поженятся.
Он глянул на меня с невыразимым страданием.
- Нет. Я не думаю, чтобы они этого захотели. Мне хотелось бы сказать тебе да. Но ты же видишь их обоих, знаешь их, и тебе придётся как-то с этим смириться.
Он закусил губу, и его глаза наполнились слезами.
Я сказал:
- О, Сандер, мне очень жаль. Но я буду рядом с тобой. Я буду твоим другом. Я постараюсь не подвести тебя.
Я обнял его обеими руками, прижавшись щекой к его волосам. Я слышал, как он сквозь всхлипывание и вздох почти неслышно произнёс:
- Ты мой лучший друг.
У меня перехватило дыхание. Я сжал его и сказал по-голландски:
- О, Сандер, ik hou van je… Я люблю тебя.
- Я знаю это, - сказал он.
Я неловко порылся в кармане и сумел достать носовой платок. Он перестал плакать. Мне не хотелось покидать деревню, и долгая дорога домой на велосипеде показалась очень трудной. Слава богу, когда мы приехали, Марийке была не внизу, а в студии. Я спросил Сандера, не хочет ли он чаю, но он пошел прямиком в свою комнату. Я заглянул к нему через пару часов, и он, казалось, мирно спал.
4. Дневник Текселя: песчаные дюны и Сандер
15 августа.
Уже почти полночь, в доме тихо. Я долго сижу у открытого окна, наслаждаясь мягкой голландской ночью, прохладной, но не холодной, без сильного ветра, со звуками ночных птиц, но без машин, без самолетов, летающих над головой, и с песчаными дюнами, гасящими шум прибоя. Никаких угроз, никакой опасности, никаких нежелательных злоумышленников, ни природы, которая могла бы нарушить нежное спокойствие, погруженное в запахи сосен и влажной земли.
Сиз приехал и уехал, и, и в конце концов, была достигнута договоренность о выставке Марийке. Он решил провести ретроспективу, включив в нее работы за последние пять лет - «давно заслуженное начало ее карьеры», как он выразился, и, к моему удивлению, она восприняла это спокойно. Они договорились, что открытие должно состояться в ноябре, чтобы они могли к нему как следует подготовиться.
Я пообещал Марийке развлекать Сандера сегодня, пока Сиз придёт посмотреть на её работы, обсудить контракты и тому подобное. Я попытался придумать нечто особенное, какое-то особенное занятие с ним, и около полудня вошел, чтобы разбудить его. Он натянул на голову верх спального мешка и съежился в нем. Когда я попытался оторвать этот верх и поднять Сандера, он схватился за свой спальный мешок так крепко, что я едва сумел вытянуть его оттуда. Я сказал Сандеру, что уже полдень; ему пора встать. Он продолжал не шевелиться, мне удалось высвободить свою руку, и вытащить его из мешка. Он уже смеялся, хотя и через силу, и, наконец, с притворным вызовом произнёс:
- Хорошо. Отпусти меня. Тогда я встану!
Он оттолкнул спальный мешок и бросил в меня вонючий носок; я стал возмущаться из-за того, что носок оказался грязным, а я не хотел, чтобы такая вещь попадала мне в лицо, и он бросил другой. Я схватил его и принялся щекотать, он завизжал. Я остановился. Марийке рисовала наверху, и я велел ему замолчать.
- Тогда оставь меня в покое, - сказал он, натягивая шорты и как ни в чем не бывало заглядывая внутрь, чтобы навести там порядок, прежде чем застегнуть их. Я спросил его, чем он хочет заняться сегодня: вернуться в заповедник тюленей, или снова отправиться на велосипеде в город? Стоял прекрасный день, и я посоветовал взять телескоп на дюны и устроить пикник, поиграть в пиратов или что-то в этом роде. Пока он завтракал, я собрал кое-что из провизии. Мы болтали о увиденных редких птицах и о океанских грузовых судах вдалеке на море.
Мы нашли тропинку неподалеку от дома; нашей целью было отыскать высокую дюну поблизости от моря в качестве точки для наблюдений. Мы продвигались с трудом, так как трава на дюнах была густой и местами такой непроходимой, что нам постоянно приходилось огибать холмы, которые оказывались круче, чем они казались издалека. Мы натыкались на гнезда крачек, поднимали стаи чаек и гоняли кроликов. Наши успехи вызвали возмущение дикой природы, которая ясно давала понять о намерении вернуть себе землю, как только мы уйдём. Мы видели, как позади нас птицы снова садились на землю.
Сандер нес треногу и одеяло. Я повесил телескоп на левое плечо и нес корзину для пикника с напитками и провизией. В телескопе имелись стальные детали и толстые старомодные линзы, и когда мы достигли самого высокого ряда дюн с видом на море, я был рад опустить его с плеча. Отлив только начинался; пляж здесь сливался с болотистой местностью и птичьим заповедником. Мы нашли место, расположенное между двумя возвышенностями, несколько защищенное от ветра, и установили треногу как можно ниже, чтобы можно было сидеть на одеяле и смотреть с него. Я придумал для нас проект. Мы захватили блокнот и ручку и собирались записывать названия как можно большего количества кораблей из максимально возможного количества стран - мы уже заметили четыре штуки на горизонте - а позже должны были найти их в газете острова, где перечислялось их происхождение, грузы и тоннаж. Сандер смотрел первым и сразу же закричал: «Я вижу имя, Джа-ла-ка-ла - Бомбей!»
- Ты всё выдумал, - поддразнил я, и он отклонился в сторону, чтобы я мог взглянуть. Он оказался прав. В поле зрения появился индийский корабль с его - на мой взгляд - романтично звучащим названием. Мы записали его первым в нашем списке, и через несколько минут у нас было уже три названия: два других судна, ближе к берегу, оказались голландскими парусными яхтами. Четвертый корабль был едва виден, находясь еще слишком далеко, чтобы можно было его опознать, поэтому мы отправились на разведку окружающей местности.
Повсюду была дикая природа, что меня удивило. Я не ассоциировал голландские дюны с животными. Мы начали искать перья птиц, и нашли множество разных, и захватили с собой книгу о птицах, в которой эти виды определялись по перьям и крикам. Сандеру это очень понравилось, почти так же, как собирать ракушки. Вскоре у него перьев было вдвое больше, чем у меня, две большие пригоршни, которые, как я настаивал, были от одной птицы, но он категорически отрицал. Мы забрали наши сокровища и разложили их на одеяле. Он не только собрал больше, чем я, но и его перья оказались лучше, целее, а не потрепанными с отсутствующими частями. Насколько я мог судить, они были, по крайней мере, от четырнадцати разных птиц: чаек и крачек, ржанок, ястребов, песочных куликов.
На нем была взрослая белая рубашка с длинными рукавами, полностью расстёгнутая за пределами его коротко обрезанных шорт из джинсов Levis. Они явно были не его размера до того, как его мать отрезала штанины - слишком большими, и, поскольку он носил их без ремня, они провисали, обнажая его трусы. Рубашка развевалась на ветру; он обращался с ней как с плащом, сбегая с песчаного холма и крича как индеец. Он уже был загорелым, и его брови превратились в побелевшие блестящие полоски на загорелом лице. Я взял одно из перьев и воткнул ему в волосы. Он сделал то же самое со мной, наклонившись поближе; от его тела пахло чем-то сладким, совсем не потом. Я провел пером по его груди, и он заерзал. Он откинулся на корточки, и я повязал ему на голову красную бандану, которая была у меня в заднем кармане. «Возможно, я все еще слишком хорошо помню свое американское детство, - подумал я, - индейцы, перья и красные повязки».
Одиннадцать - переходный возраст. Его руки становятся непропорциональными по сравнению с его запястьями, а колени - узловатыми. Когда он кричит, у него пронзительный и раздражающий голос. Его бедра гладкие, поджарые и мускулистые, плечи костлявые, плоть натянутая. Иногда он держит рот открытым, когда читает или смотрит телевизор, и его мать говорит ему, что это некрасиво. Он слишком много шумит, когда ест. Его лоб сначала кажется выше и шире, чем остальная часть лица, и иногда на нем появляются тонкие морщинки, которые мне хочется разгладить. Он безразличен к своему телу или, возможно, просто не стесняется его особенностей. Он кидается туда-сюда, катается по земле, крутится колесами и прыгает сальто назад.
Он очень самовлюблённый. Он может раз двадцать расчесывать свои красивые, густые светло-каштановые волосы, прежде чем у него получится как надо ему: гладит их, прижимает, зачёсывает прядь за ухо. Он знает, что его глаза особенные, орехово-зеленые, с голубыми пятнышками и умные. Одна девочка в школе сказала ему, что у него красивые глаза, другая сказала ему, что он красив, а во время урока плавания еще одна сказала, что у него красивое тело. Он рассказал мне об этом с чувственной гордостью. Красивые дети знают, что они красивы; им говорят об этом. У него большие ступни и они ему не нравятся, возможно, он боится, что они поставят его в неловкое положение, предадут ему какую-то неуверенность. Красивый: мне не нравится это слово. Красота опасна; её не осмеливаешься возжелать. Можно поклоняться красоте, обожать ее, трепетать перед красотой, но почему-то она никогда не оказывается доступной. Мне нравится думать, что он уже слишком вырос и потому непропорционален, чтобы быть красивым.
Тело Сандера вибрирует от беспокойства. Он любит, когда его щекочут, и дразнит меня до тех пор, пока я не бросаюсь за ним. Иногда он подходил к тому месту, где сижу я, и, встав между моими ногами, наклонялся ко мне и нежно называет меня придурком или притворялся, что собирается забрать книгу, которую я читаю. Я опускаю его, улыбаясь, он наклонялся еще больше с широко распахнутыми глазами, а затем я кладу руки ему на талию и нежно сжимаю. Иногда он тихо дует мне в лицо, что меня очень возбуждает, а однажды, когда я сделал то же самое с ним, он замер.
А сегодня, когда мы боролись и катались в дюнах, я заметил, что он сменил трусы перед выходом на улицу - до того момента на нём было бледно-голубое бельё.
- Ты сменил трусы, - воскликнул я, это неожиданно вырвалось у меня от удивления. Он слегка приспустил свои Levis: белые трусы с маленькими красными тюленями. Я рассмеялся - я надеялся, что он поймёт, что я это от любви, - и снова схватил его. Он взвизгнул так, что, по-моему мнению, своим воплем мог поднять на ноги всю округу в пределах слышимости. Он свернулся клубочком, чтобы избежать моей щекотки, но когда я прекратил её, бросился на меня и яростно попытался защекотать в ответ, как это делают молодые детёныши животных: прыгая, катаясь и пинаясь в игривом исступлении.
- Тюлени, - я поддразнил его. - Откуда у тебя эти тюлени…
Я опирался на локоть и смотрел на него сверху вниз. Затем тихо произнёс, пытаясь имитировать детское пение:
- Сандер с тюленями на трусах…
Я навис над ним, опираясь на локоть. Вожделение нахлынуло и понесло меня, как неуправляемый плот, который попал в сильное течение. Я смотрел ему в глаза и чувствовал, как краснеет моё лицо и реагирует тело. Я замолк; его руки были прижаты к бокам, и он серьезно смотрел на меня широко раскрытыми глазами. У меня перехватило дыхание, и мне стало страшно. Его лицо покраснело. Он уставился куда-то вдаль. Его рубашка была расстегнута, обнажая грудь, и я видел, как он начинает как-то прерывисто дышать. Я заметил блеск маленького металлического замка молнии. Все это произошло буквально за какой-то миг. Затем он потянулся и расстегнул верхнюю пуговицу на своих обрезанных шортах. Закрыл глаза. Я отодвигал складку джинсовой ткани, пока не обнажился весь контур его эрекции. Теперь я мог измерить её, туго прижатую хлопком с тюленями. Над нашими головами дул ветерок, теплый и свежий. Мы могли слышать его дуновение с нашего одеяла, укрытого в неглубокой выемке между дюнами, но не ощущали его на нашей нагретой коже. Я нежно произнёс: «Какой хороший тюлень», и коснулся только верхней части его трусов; от прикосновения кончиков моих пальцев по его вытянувшемуся телу пробежала дрожь. Я заметил, что его пальцы на ногах зашевелились Я наклонился к нему ещё ближе. От него пахло морским воздухом и смесью трав, голландскими ветрами и его собственным возбуждением. Я провел по нему кончиком пальца, и он снова вздрогнул; затем провел пальцами по его животу, желая, чтобы он испытал удовольствие, и просунул их под пояс трусов. «Сандер», - прошептал я, наклоняясь и прижимаясь лицом к его щеке; я взял его за руку, сжав её нежно, но сильно. Он продолжал держать глаза закрытыми и ничего не говорил, и настолько осторожно, насколько у меня получалось, учитывая мое волнение, я сначала прижался губами к его шее, а затем начал медленно скользить по его телу.
18 августа.
Сандер пребывает в восторге от нашего секретного места, и от количества кораблей и птиц, которые мы смогли увидеть в наш телескоп - всё это, очевидно, очень привлекательно для него. Когда мы собирались сегодня покинуть дом, Марийке заявила, что сможет присоединиться к нам сегодня со своими красками, и спросила, как ей отыскать наш мужской клуб, наш секретный сад, нашу пиратскую пещеру. Я объяснил, что это место сложно найти, потому что мы не следуем никаким намеченным маршрутом. Мы тогда направились на восток, в сторону птичьего заповедника, к самой высокой дюне; примерно через пятнадцать минут скопление травы оказалось выше, чем у окружающих песчаных холмов, а рядом с ним обнаружилась бетонная плита, возможно, оставшаяся от войны - противотанковое препятствие или закопанный бункер - мы этого не знали. Пройдя мимо, оставив море слева, еще через пять минут мы добрались до двух дюн, между которыми было ровное пространство. Назад вернуться мы смогли, только с большим трудом восстанавливая свой маршрут по запомнившимся ориентирам: этому кусту, той высохшей сосне; и я боялся, что она может заблудиться. Она подняла брови, но ничего не сказала.
Меня интересовало, беспокоит ли Сандера возможность того, что она наткнется на нас. Когда мы двинулись в путь, он ничего не сказал насчёт её обещания присоединиться к нам, но как только мы отошли от дома, запутанность тропы смутила даже нас, и когда мы, наконец, с большим трудом отыскали своё место, он произнёс: «Никто никогда не сможет найти нас здесь».
Мы разбили наш небольшой лагерь, установили телескоп на треногу и сняли рубашки. Сегодня Сандер первым посмотрел в телескоп и замолчал. Я сел рядом с ним, и он слегка облокотился на меня. Я попытался обнять его за плечо, но он отодвинулся. Я представлял, что он, как и в прошлый раз, чувственно растянется на одеяле. Я сосредоточил все свое внимание на кончиках пальцев, когда прикоснулся ими к коже его теплых гладких ног. Но сегодня он казался рассерженным, и я немного отодвинулся, предоставляя ему место и свободу от меня. Когда мы приступили к еде, он внезапно кинул в меня неряшливую недоеденную сливу, не совсем в шутку.
- Эй, - сказал я, - не бросай в меня еду.
- Я сделаю это, если захочу, - сказал он своим резким голосом, который в прошлом часто раздражал меня.
Сняв верхний слой хлеба от бутерброда с тунцом, он сделал вид, что собирается бросить этим в меня.
- Не надо, не делай этого, - строго сказал я, но он наклонился и размазал это по моей руке, и я с отвращением уставился на нее. - Господи, зачем ты это делаешь?! Что, черт возьми, с тобой сегодня не так, ты, маленькое животное?
Я достал носовой платок, чтобы стереть тунца и майонез. Мне это показалось отвратительным, и я задавался вопросом, как вообще мог подумать, что можно есть такое месиво.
Он высунул язык и внезапно зарычал, как собака, и, схватив другую мою руку, сделал вид, что собирается ее укусить.
- Не делай этого, Сандер. Не кусай меня.
Он открыл рот и прижался к руке зубами.
- Не делай этого, - снова предупредил я, но он медленно укусил меня.
Мне пришлось протянуть руку и оторвать его рот, но, добившись успеха, он бросился на меня и попытался повалить на землю. Он совсем не смеялся. Я пытался оттолкнуть его, но он принялся сопротивляться еще более ожесточенно, и внезапно мы оказались катающимися по земле, он снова попытался укусить меня, сначала мою руку, затем плечо, а затем снова руку.
Я оттолкнул его.
- Прекрати. Остановись. Я не хочу, чтобы ты снова меня укусил.
Он пытался меня ударить, и его лицо сильно скривилось. Мне удалось прижать его к земле. Он поджал губы, как будто собирался плюнуть в меня, позволив небольшому количеству слюны вытечь из его рта. Я попытался пощекотать его, но те места, которые вчера были щекотливыми, сегодня таковыми не оказались. Он прижался головой к нижней части моей груди, напрягаясь. Его тело оказалось горячим от напряжения; он пытался ущипнуть меня, и мне приходилось парировать его попытки. Я схватил его за руку, и он начал крутить ею из стороны в сторону.
- Я отпущу её, если ты перестанешь пытаться меня ущипнуть.
Я отпустил, и на мгновение он замер, свернувшись калачиком, но затем внезапно снова набросился на меня. Я немного запыхался и хотел, чтобы он остановился. Мы не говорили ни слова. Я снова попытался перехватить его руки, но он принялся извиваться. Он был почти лихорадочно горячим, и когда я попытался как-то получить контроль над ним, то понял, что теперь он, извиваясь, прижимается к моей ноге. Я отпустил его руки, и, несмотря на риск того, что он попробует снова укусить или пнуть меня, обнял его. Обнял его, а он внезапно вырвался.
Некоторое время мы молча сидели, затем также молча закончили наш обед. Ему захотелось спуститься к пляжу, и он побежал впереди меня, но когда мы оказались на последней возвышенности перед морем, он уселся и стал дожидаться меня, не захотев идти дальше. Я сел рядом с ним. Он обхватил свои колени. Я снова обнял его - он позволил это сделать - и погладил по плечу и руке.
С того места, где мы сидели, был виден пляж, хотя здесь полно болот и заболоченных мест, и никто сюда не ходит. Далеко над водой сгущались серые облака, и я подумал, что через час или два они могут закрыть солнце. Мне не хотелось уходить. Он повернул голову и молча изучал меня - как мне показалось, с большим любопытством, со взглядом, который я видел, когда он размышлял над своей коллекцией камней. Он ничего не говорил, но лег на песок и, взяв меня за руку, положил ее на себя. Впоследствии мне пришла мысль, что теплый, чистый песок был естественным домом, скорее грубым гнездом, гостеприимным для наших обнаженных тел.
20 августа.
Сегодня у Марийке разразился ад. Это, кажется, спровоцировал телефонный звонок от Сиза, который сказал, что, подумав, он хочет передвинуть её выставку на конец сентября. Конечно, они поспорили. После столь плохого начала позвонил Ник, и, хотя она ничего не сказала об этом, он, должно быть, заговорил о Сандере, который должен жить с ним, потому что я услышал, как она рявкнула, что об этом не может быть и речи, и для Сандера будет лучше, если он останется в городе. Целый день она носилась по дому в отвратительном настроении, а сегодня вечером, когда я сидел в одиночестве на кухне, пил чай и читал, она зашла выпить кофе. Это очень тихая комната, и мне нравится сидеть за столом у широких раздвижных дверей с видом на сад. Сандер находился в своей комнате, строя модель парусного корабля. Некоторое время я помогал ему со сложной оснасткой. Я не мог представить себе более спокойного вечера. Моя сгоревшая спина чесалась, немного шелушилась, и когда вошла Марийке, я неловко пытался ее почесать.
- Сандер слишком много загорает, - заявила она.
В первые пару дней, которые мы провели в дюнах, у него обгорели бёдра, но они уже успели загореть по-настоящему. Я ничего не ответил.
Она сказала:
- Вы вдвоём проводите слишком много времени в дюнах.
Я взглянул на нее. Она стояла спиной к раковине, держась руками за её край, и не смотрела на меня. Я вспомнил, что за пару дней до этого Сандер принимал душ и беспечно прошагал голышом несколько шагов от ванной до спальни. Она стояла в коридоре и заметила, что его тело было равномерно загорелым.
Я опять ничего не сказал, и она продолжила:
- Я не знаю, чем вы там вдвоём занимаетесь.
Когда я снова не ответил, она сказала, на этот раз уже более сердито:
- Ты знаешь, есть же пределы.
- Конечно, есть пределы, - сказал я. - Я очень уважаю Сандера.
- Ты? - спросила она.
Я понимал, что должен испугаться, но едва ли чувствовал страх, возможно, из-за шока. Мое сердце дико колотилось. Мой разум был пуст, и я, честно говоря, не мог придумать, что тут можно сказать.
Она продолжила:
- Ты действительно считаешь, что Сандер достаточно взрослый, чтобы понимать, чего он хочет? Ты действительно так думаешь?
- Мне так кажется.
- Ему одиннадцать.
Она произнесла это с сарказмом.
- Ты правда так считаешь?
- Да. Я забочусь о нем.
Она повысила голос.
- И ты думаешь, что он достаточно взрослый, чтобы справиться со всеми взрослыми осложнениями, которые ты, кажется, готов навязать ему, даже если ты заботишься о нем. И я полагаю, ещё ты собираешься сказать мне, что никогда не воспользуешься им, не подвергнешь опасности и ни к чему не принудишь. После того, как мы уже говорили об этом, и я решила, что у нас есть взаимопонимание.
Ее ярость была не так уж далека от поверхности, и я почувствовал угрозу. По моему боку стекла струйка холодного пота. Я вспомнил момент в дюнах, когда он оттолкнул мою руку, и я остановился. А также и другой момент, когда он прижался ко мне, и я продолжил. Я принял всё это. Я не знал, что сказать. Все, что бы я сказал, было бы очень далеко от реальности Марийке.
Я произнёс:
- Марийке, ты сейчас расстроена из-за галереи и Ника, или ты действительно хочешь поговорить об этом?
Я понизил голос, потому что не хотел, чтобы разговор услышал Сандер.
- Сандер - настоящая проблема. То есть я не думаю, что идеализирую его или что-то в этом роде, но считаю, что он понимает, и очень многое. О своем отце, о самом себе; по крайней мере, насколько я могу судить по его словам. Мне кажется, он точно знает, чего хочет или не хочет.
- А как с последствиями? Полагаю, ты расскажешь мне об этом.
Ее руки все еще держались за край раковины. Я сознавал, что для нее всё это чрезвычайно сложно, как и для меня. В моей голове промелькнули дюны; я ощутил ветер, обдувающий нашу кожу; опершись на локти, мы наблюдаем за кораблём в море. Я, должно быть, очень расстроился, хотя чувствовал себя спокойно.
Я сказал:
- Мне нравится Сандер; я хочу с ним дружить. Я изо всех сил стараюсь не рисковать.
- Как ты можешь говорить такое? Как ты можешь стоять и говорить это?
Она развернулась, налила себе стакан воды и, повернувшись ко мне спиной, обиженно сказала:
- Вы все время приклеены друг к другу. Это совсем не здорово.
- Он расстроен из-за своего отца, из-за разрыва между вами.
Она снова сердито повернулась ко мне.
- Ты не должен рассказывать мне о моем сыне. На самом деле ты говоришь о том, что сейчас он уязвим и любой может им воспользоваться.
Это меня рассердило. Я не думал, что использую в своих интересах потребность Сандера в поддержке. Мне захотелось рассказать ей, что Сандер говорил о том, как его отец пытался эмоционально шантажировать его, чтобы тот жил с ним, и, слава Богу, я сдержался, сохранив доверие Сандера.
- Я стараюсь быть ответственным с ним, - тихо сказал я, но это прозвучало банально и глупо.
- Ответственным. Итак, ты хочешь сказать мне, что ничего не происходит. Смеешь смотреть на меня и говорить, что ты и он, там, в дюнах…
Она остановилась, а затем, перейдя к столу, продолжила:
- Сандер слишком молод для всего этого. Меня не волнует, что ты говоришь. Он слишком молод для всего этого. Я не хочу, чтобы ему было больно. Не сейчас, когда все остальное в воздухе.
Она слишком резко поставила стакан на стол, и он покачнулся, пролив воду. Я видел, как дрожала ее рука; она нащупала сигарету.
Она сказала:
- Было бы лучше, если бы ты просто оставил его в покое. Оставил нас обоих. Просто уехал.
Она села за стол и закурила сигарету, слишком сильно встряхивая спичкой.
Мой гнев вышел на поверхность. Все оказалось под угрозой. Я не стал отвечать сразу. Отвернулся и взглянул в окно.
Мне хотелось сказать, что я только время от времени хожу вместе с Сандером, пытаясь присутствовать ради него. Я хотел сказать, что мне трудно; что я чувствую, что он судит меня все время, не на каком-либо сознательном уровне, но, тем не менее, судит меня; как будто требует от меня безупречного внимания, и не дай бог мне проиграть. Что я чувствую себя на грани. Я не знаю, что заставило меня подумать об этом тогда, но я решил, что, если продолжу разговор, это распространит мою ответственность и на нее. Если я хочу бороться за свою привязанность к Сандеру - а в тот момент я понимал, что хочу этого - это также означает принять Марийке и все, что подобное повлечет за собой.
Я сердито отвернулся от окна и нарушил наше молчание.
- Нет, - яростно сказал я. - Нет, я не могу этого принять; просто взять и уехать. Я не могу с этим согласиться. Что ты собираешься делать: наказать его сейчас, изолировать, создав впечатление, будто произошло что-то грязное и ужасное? А что насчет тебя? Мы ведь были друзьями.
- Друзья?! И когда я отворачиваюсь, когда я с Сизом или рисую, ты... Даже не смей говорить о дружбе.
Мне захотелось что-то сломать, но я сознавал, что она, должно быть, чувствует то же самое, поэтому внезапно остановился, но затем добавил более спокойно:
- Я не хочу просто уехать отсюда и позволить Сандеру быть обремененным чувством вины.
- Не тебе выбирать. Это не твой выбор. Сандер - это не твоя ответственность. Он мой.
Я все время думал, что Сандер находится в своей спальне, но внезапно, как будто почувствовав это вдвоём, мы с Марийке повернулись - Сандер стоял в дверном проеме кухни. Он был очень бледен, и я видел, что он дрожит.
- Сандер, - сказала Марийке, и одного ее слова было достаточно, чтобы вызвать его ответ.
Он крикнул:
- Я не собираюсь с ним жить! Не буду!
Марийке спокойно сказала:
- Сандер, мы говорили не об этом.
- Я знаю, о чем вы говорили. Я слышал, как вы разговаривали. Я не ребенок. Я слышал вас.
Он внезапно схватил стакан со стойки рядом с тем местом, где стоял, и швырнул его о стену, разбив на десять тысяч осколков. Он бросился к столу и пошвырял всё вещи на пол, опрокинув стул. Мы оказались в полном замешательстве, и я не знаю, что последовало бы в следующий момент, но Марийке и я, должно быть, отреагировали одинаково, потому что внезапно вдвоём вцепились в Сандера в попытке помешать ему причинить себе вред. Он кричал и плакал:
- Перестаньте. Прекратите. Я не хочу, чтобы вы дрались. Я не хочу с ним жить. Я не буду.
Мы с трудом смогли его удержать. Он пинал нас и бил. Марийке заплакала, и какое-то время эта кутерьма продолжалась, прежде чем все мы успокоились.
Но всё не закончилось. Я заварил чай. Кто-то говорил мне, что горячий чай с молоком и большим количеством меда хорошо помогает от шока. Мы втроем просидели на кухне, наверное, несколько часов и разговаривали, и это, вероятно, было по-голландски. Разговор бежал по кругу, и ничего толком не решалось, да и не совсем закончилось.
Сейчас я сижу и пишу это, они оба в постели, в доме очень тихо, а я не знаю, что и думать. Сейчас почти час. У меня приоткрыто окно, хотя немного холодно. Воздух тяжелый, и пахнет дождем. Интересно, станет ли моя жизнь когда-нибудь прежней?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ФРИСЛАНДИЯ
1. Четверг, вторая половина дня, 1 марта
Сандер перестал злиться на Михеля за инцидент в трамвае, случившийся несколько дней назад. Я пытался уговорить его забыть эту историю, но, похоже, Михель извинился окольным путем. Когда Сандер злится, он игнорирует тебя, как бы говоря: «Иди к черту; ты мне не нужен». Я знаю, каким это может быть манипулятивным воздействием. Он начал игнорировать Михеля, и Михель выпалил - по крайней мере, так с удовольствием заявил Сандер: «В следующий раз, когда этот подонок оскорбит твоего отца, я его ударю».
Он хотел, чтобы я приехал к нему сегодня днем. Они вдвоем должны были сделать видеофильм для школы, и у них возникли проблемы с темой. Я все еще чувствовал себя немного не в себе, и не был уверен, что пребываю в самом творческом настроении, но ничто, кроме госпитализации, не могло произвести на него сильного впечатления. Я бы мог сказать: «Я не сильно впечатлил бы стоических голландцев», поскольку температура ниже 102 градусов [по Франгейту - около 39 по Цельсию] не может оправдать отсутствия на работе, в школе или, в данном случае, неоказания помощи Сандеру. Он всё уговаривал и уговаривал, и я сказал: «Дай свою мать», но она была в галерее, и я перезвонил туда.
Она пребывала в плохом настроении. Заходил Ник с заговорщическим видом из-за чего-то, связанного со мной; и это было последним, с чем ей хотелось иметь дело. Я сказал ей, что у нас с Ником назначена встреча на субботу перед вечеринкой, и, без сомнения, все закончится ничем. «Не в этот раз», - сказала она, но когда я спросил ее, что она имеет в виду, она снисходительно ответила: «О, ничего, ничего». Она не имела в виду ничего конкретного и добавила, что он сказал, что хочет, чтобы я ему позвонил. Это разозлило меня. Я мог представить себе его чрезмерно драматичный тон: «Пусть Уилл позвонит мне прямо сейчас!» Я бываю там почти каждый день, так что же за игру он затеял? Я не собирался вдаваться в подробности; она казалась усталой, и я сменил тему на Сандера. Каждая встреча с Михелем заканчивалась беспорядком. Она должна была вернуться домой поздно, потому что ей требовалось выступить с докладом на каком-то женском собрании. Она попросила соседку присмотреть за ним, устало сообщила она, но любезно предложила перезвонить той, если я соглашусь остаться вместо неё. В холодильнике есть еда; все, что от меня требуется, только разогреть её. Я перезвонил Сандеру и сказал, что буду примерно через час.
Пока я шел к их дому, меня немного пошатывало, и я даже вспотел. Я позвонил в дверь - никто не ответил. Было ветрено и холодно, и мне не очень нравилось, что меня держат на улице. Я попробовал дверь, и она оказалось открытой. Я крикнул снизу лестницы. Никого. Стереосистему оставили включенной - я ее выключил; дверь внутреннего дворика была приоткрыта, и я ее закрыл. Куда бы они ни пошли, он не должен был оставлять дом незапертым.
Я поднялся наверх в его комнату. Никакой записки; видеокамера брошена на кровать среди фантиков от конфет и оберток от жевательной резинки, школьных учебников, одежды и комиксов. Я отодвинул вещи и сел. Комната Сандера: обязательные яркие плакаты с рок-звездами, разбросанные детали Lego, спортивные носки, пованивающие в углу, компьютерные игры, водяной пистолет, торчащий из-под комода, отброшенный неосторожной ногой. Иногда он не открывал окна по нескольку дней, и комната, как и сейчас, становилась пропитанной мальчишескими запахами и вонью отвергнутой еды - потом и другими едкими ароматами. Марийке время от времени неистово врывалась в комнату, и все проветривали, снимали и стирали, только для того, чтобы всё повторилось заново, так же визуально, как в каком-нибудь замедленном фильме, показывающем рост спутанной лесной подстилки. Возможно, все это было фазой, в которой, проявляя терпение, нужно обнаружить себя, свое тело, свой пол. Когда он включает свою музыку, я не могу даже приблизиться к нему, звуковые периметры становятся для меня чем-то вроде стен замка, который я не хочу осаждать.
Не все здесь конформистское, его собственная личность то тут, то там просвечивает сквозь различные виды облицовки: растения в горшках на подоконнике, которые он вырастил из семян; его акварельный портрет в деревянной рамке работы Марийке, который он сам выбрал; фотография его обнаженного тела, сделанная Ником несколько лет назад. На его столе компьютер и компьютерные игры, стопки школьных учебников и романов, а также его любимые ракушки и камни из его коллекции, переливающиеся гранями на полке из вишневого дерева с рифленым краем, сделанной им в мастерской своего деда. Он покрасил свою комнату в бледно-желтый цвет, для окна выбрал простой белый, витражные шторы и темно-зеленый экран, ныне наполовину опущенный. На его комоде в медной филигранной рамке есть изображение все троих, сделанное три или четыре года назад. Тогда они все вместе выглядели счастливыми. Это не комната уличного бродяги. В ней отражается определенная утончённость, некая буржуазность.
Я очень рано узнал, что для него значила его комната - убежище, куда он мог пойти и дуться, когда его до смерти изводили и запугивали требованиями. Поначалу он возмущался моим вторжением в его столь уединенный мир. Он слегка хмурился, когда я стучал в дверь и пытался вывести его из плохого настроения. До разлуки отец беспричинно отчитывал его за всякую мелочь, из-за которых он чувствовал себя очень обиженным: не спустил воду в туалете, не собрал грязную одежду, загородил вход велосипедом; но потом подключалась мать, бесконечно бубня о том, что он не заботится о ней, вовремя не выполняет работу по дому, не принял душ, затем следовали ее разглагольствования, а он, надув губы, поднимался по лестнице. Ему потребовалось много времени, чтобы избавиться от ощущения, что я также являюсь частью того внешнего мира, от которого он отгораживался, запирался в своей комнате, и меня тоже нельзя в неё впускать.
Зачем я с этим мирился? Ради него я пытался отвлечь внимание от него. Когда мы втроем ехали в машине, я садился с ним на заднее сиденье и играл - шпионил за номерными знаками - чтобы он не мешал родителям. Однажды, когда мы поздно возвращались домой после одного из дебютов Ника, я придумал очень длинную и запутанную историю, которая всё продолжалась и продолжалась, пока он не заснул, свернувшись клубочком рядом со мной, мы оба были укрыты автомобильным одеялом - сотни вещей, настолько малых, что им трудно придавать большое значение.
Комната Сандера стала для меня местом живым, эротичным и близким к природе. Иногда я растягивался на его кровати, представляя его каким-то теплым всепроникающим духом, задержавшимся в простынях, одеялах, подушках, волокнах ткани.
Я спустился вниз и заварил себе чаю. Может, мне позвонить Нику, пока жду? Ради соблазна поиграть в его игру? Он еще не вернулся на ферму. Из-за алкоголя он иногда казался мне угрожающим, почти зловещим, как в тот вечер на ферме, когда я сидел на кровати Сандера и смотрел с ним на его ракушки, а в дверном проеме появился Ник. Должно быть, это был октябрь после лета на Текселе...
2. Октябрь, ноябрь, декабрь прошлого года
10 октября.
С тех пор, как разлука Ника и Марийке стала вроде как официальной, я несколько раз навещал Ника на ферме: три или четыре раза по выходным с конца августа, иногда с Сандером, иногда в одиночестве. В те дни у Ника всегда присутствовало несколько гостей, с которыми он хотел меня познакомить; всегда находился какой-нибудь предлог. В прошлые выходные это был куратор музея из Франкфурта.
Со мной поехал Сандер. У него появилось несколько новых раковин в коллекции, которые его дядя Тео, старший брат Ника, привез с западного побережья Флориды. Он эксцентричный и что-то вроде героя как для Сандера, так и для Ника. Он заработал кучу денег на фондовой бирже и путешествует по миру на своей шхуне, делая то, что ему заблагорассудится. Он держит свою яхту на голландских Карибах и проводит там большую часть времени, иногда возвращаясь сюда в качестве деловых набегов. Он обещает, что Сандер проведет лето на его лодке, но продолжает оправдываться, потому что подобного не происходит, хотя Сандер, похоже, не держит на него зла. За обедом Сандер продолжает рассказывать о своих ракушках: они особенные; они стоили бы больших денег, если бы ему пришлось покупать их здесь; никто не привозит ему таких хороших ракушек кроме его дяди Тео. Он очень хочет показать их мне и поэтому торопится с едой. Я вижу, что Ник все больше злиться на него, возможно, из-за ревности к брату, а также из-за всего того, что делает Сандер. Злится - ругает его перед куратором и его женой; Сандер смущен, зол; он дуется, просит извинения и идет в свою комнату.
Настроение Ника становится неприятно напряженным. Боюсь, это окажется поводом для выпивки, но я одновременно прав и неправ. Он становится все более пьяным и злым, но спровоцировать выпивку могло что угодно. Ник, куратор, и я идем в гостиную, чтобы переварить и поговорить о фотографии. Лу на этой неделе отсутствует, и жена куратора покорно принимает на себя задачу приготовить кофе и подать его нам на подносе. Я чувствую неудобство. Это даже не ее дом, и все же Нику каким-то образом удается повлиять на жесткие гендерные роли в своем окружении, чем Марийке горько возмущалась ранее. Жена куратора очень любезна и с юмором принимается выполнять задание, а мужчины уходят, чтобы покурить сигары и выпить бренди! Возможно, подобное могло происходить в викторианском особняке в Англии. Я заметил, что Ник выглядит худым и напряженным. Он усаживает свое слегка подвыпившее хрупкое тело в кресло напротив меня и тут же наливает себе еще большую порцию виски.
Я не был в галерее больше недели и хочу оказаться в курсе новостей. Новая выставка фотогравюр голландского фотографа 1920-х годов Ричарда Полака проходит очень хорошо. Это имитации картин голландских мастеров, но выполнены они великолепно, и что удивительно, уже продали пять, хотя цены довольно низкие. Куратор видел их сегодня и внезапно объявляет, что хочет купить три из них. Мы должны прислать ему детализацию и счет. Настроение становится более приподнятым. Ник цинично шутит, что, возможно, в Нидерландах наступает переломный момент для фотографии. Мне как-то не верится.
Из комнаты Сандера по коридорам разносится музыка подобно всё усиливающемуся звуку приближающегося поезда. Я встаю и закрываю дверь в прихожую, но мы все равно вынуждены повышать голос, чтобы перекричать шум. Он, должно быть, понимает, что сердит Ника, и, скорее всего, делает это намеренно. Ник крутится на стуле с со свирепым выражением на лице. Я говорю, что обещал посмотреть его новые ракушки, и мне лучше сделать это сейчас, пока он не вышиб нас из дома. Но уйти сразу не получается. Куратору нужно знать мое мнение о текущем сезоне фотоаукционов в Нью-Йорке. Думаю ли я, что рецессия может повлиять на продажи? Могу ли я предсказать тенденции? Ник поднимает проблемы своей галереи. Мы обладаем исключительными правами на продажу всех работ некоего голландского фотографа, который в настоящее время продал несколько фотографий дилеру в Сан-Франциско, не посоветовавшись с нами и не заплатив нам комиссионных. Он утверждает, что не считает это необходимым. Возможно, фотограф слегка хитрит, но я предлагаю просто напомнить ему условия контракта, то есть предполагаю, что он будет действовать честно. Ник говорит, что, по его мнению, мы должны забыть о наших комиссионных, потому что, если мы потребуем их, фотограф затаит обиду. Куратор со смехом соглашается. Несколько минут мы безрезультатно обсуждаем это, прежде чем решить, что должны дать понять человеку, что, по нашему мнению, должны получить свои комиссионные, но не будем настаивать на этом. Прошло полчаса до того, как я смог подняться наверх к Сандеру.
Когда я вхожу, он раскладывает на кровати новые раковины и помечает их научными названиями. Вокруг него несколько раскрытых книг, и он ищет научное название каждой, прежде чем аккуратно уложить ее в деревянный ящик, выстланный синей тканью. Он пишет их имена чернилами на маленьких полосках белой бумаги, которые аккуратно вырезает ножницами. Он рассказывает мне, почему каждая из них особенная.
- Вот эта красноватая ракушка, - указывает он.
- Это морской брюхоногий моллюск, - добавляет он, не заглядывая в книгу.
Роговая пластина на конце раковины, на которую он указывает, - это коготь. Мне становится интересно. Мы сидим очень близко друг к другу на кровати, и он доверчиво прислоняется ко мне, опустив голову. Его руки нервно ерзают, длинные пальцы тянутся то к одной раковине, то к другой, поворачивают ее, подносят к свету. Его прекрасные каштановые волосы, гладкая шея сбоку, его свежая энергия втягивают меня в его сферу. Я чувствую желание попробовать, какова на вкус кожа на его шее - не солёная ли? Он смотрит на меня. Я не могу прочесть выражение его лица.
А потом в дверях комнаты Сандера внезапно появился Ник. Музыка Сандера по-прежнему включена, но он уменьшил ее громкость, хотя она остаётся достаточно громкой для того, чтобы мы не услышали приближения Ника. Я смотрю вверх и вижу, что он стоит в дверях со стаканом виски в руке. Это заставляет меня вздрогнуть. Я обнимал Сандера за плечо, и наши тела соприкасались, но мы оба одновременно отстраняемся друг от друга.
Ник говорит:
- На десерт абрикосовый пирог; таких ты ещё не пробовал.
Это звучит очень странно. Сандер сгребает свои ракушки в кучу, но не отвечает.
16 октября.
Марийке и Сандер много спорят; в доме в Оде Вааль [район Амстердама] царит напряженная атмосфера, их нервы натянуты до предела. Несколько дней назад я совершил невинную ошибку, которая, надеюсь, не испортит дальнейшего. Сандер приходит ко мне после школы в течение последних двух недель. Вчера он спросил меня, может ли он остаться на эти выходные, вероятно, чтобы просто сбежать от напряжённости в доме, и, конечно же, я сказал, что он должен позвонить и сначала спросить разрешение у матери. Я услышал, что она говорит по телефону даже на расстоянии: «Нет, абсолютно нет! Я хочу, чтобы ты вернулся к пяти». На заднем плане грохотало: кастрюли, дверцы шкафа. Сандер надулся.
- Она говорит нет. Теперь она снова злится на меня.
- Я не думаю, что она злится на тебя. Кроме того, ты можешь переночевать в другой раз, может быть, на следующих выходных. Последнее время она очень расстроена. Ей сейчас просто тяжело, и тебе, я полагаю, тоже.
Сандер сказал:
- Мы все время ругаемся. Я лучше буду жить с тобой.
Мне захотелось обнять его и немедленно помочь ему собрать чемоданы, но я только холодно сказал:
- Что бы сказал Ник?
- Я ему тоже безразличен. У него есть Лу, и в любом случае его больше заботит выпивка, чем я.
Я не знал, что сказать на это, и на мгновение задумался. Я решил, что он имел в виду не то, что на самом деле хотел приехать и жить со мной, а то, что ему нужно знать, что где-то он сможет обрести некоторую спокойную гавань. В моей квартире тихо и спокойно, и я уделяю ему все свое внимание.
В конце концов я обнял его и сказал:
- Ты всегда можешь на меня рассчитывать. Я тебя не подведу.
Его настроение улучшилось.
21 октября.
Прошлой ночью Ник, Лу, Сандер и я возвращались с открытия нового музея в Кельне, и в машине случился странный разговор...
Мы получили приглашение от куратора отдела фотографии. Когда мы приехали, везде были телекамеры и знаменитости: мэр, министр культуры, посол Нидерландов, известные фотографы. Мы были одеты очень небрежно; на Нике был свитер с дырками, а на мне - довольно потрепанный пиджак, в котором я валялся на ковриках и развешивал фотографии для новой выставки, и который не успел переодеть. Вокруг толпились сотни людей, и мы сочли, что нам нужно только заявить о себе и уйти, но как только мы оказались там, к нам подошли корреспонденты с телевидения. Оказывается, нас причислили к официальной голландской делегации и захотели заснять для вечерних новостей. Ник свободно говорит по-немецки и благородно принял на себя главный удар. Лу, Сандер и я держались в стороне.
Наступила почти полночь, когда мы отправились назад в Амстердам. Лу слегка укачало, и она растянулась на заднем сиденье, накрывшись одеялом. Сандер оказался зажат между мной и Ником в их Ситроене, и как только мы проехали часть пути, он и Лу заснули.
Я говорил с Ником, чтобы не дать ему заснуть. Слава богу, он мало выпил. Он едко заметил, что никогда не засыпает за рулем. Он ехал очень быстро, на мой взгляд, слишком быстро. Он склонился над рулем, крепко сжимая его в руках, как будто уговаривая прибавить ещё скорости или, возможно, отождествляя себя с опасностью. Его неистовая сосредоточенность вызвала морщинки на его напряженном лбу. Хорошая машина почти не издавала ни звуков, но я наблюдал, как навстречу со все возрастающей скоростью несутся деревья. Неужели он действительно так хорошо контролирует машину?
Ник рассеянно перепрыгивал с одной темы на другую. Сандер проснулся, в оцепенении сел, потер глаза, снял обувь и свернулся калачиком, как котёнок, устроившись на моих коленях. Я погладил его спину, глядя на деревья, дома, размытые огни, мимо которых мы проносились. Ник повозился с радио, но затем выключил его. Он бросил курить по совету врача из-за своих легких, но вместо этого стал есть шоколад. Он достал из бардачка батончик и предложил мне. Шоссе, хотя стояла суббота, было почти безлюдным: изредка появлялся грузовик - одинокая машина, которую мы быстро обгоняли. Я не решался смотреть на спидометр. Обрывки произносимых им разрозненных фраз не давали мне понятия, что он хотел сказать: «В галерее все в порядке. Сандер, кажется, счастлив в своей новой школе Монтессори. Должен показать тебе свою новую серию фотографий, я ими доволен. Открытие было скучным. Куратор хороший парень. Покупает мои работы. Ты должен немного подлизаться к нему. Он хорошо продаёт. Немецкие коллекционеры ксенофобы…»Когда я попытался втиснуться между его репликами своим комментарием, вместо того, чтобы продолжить тему, он перескакивал на что-то другое. Казалось, он устал от подобного разговора после нескольких минут и замолк.
Я сказал, что не могу спать в машинах. Даже когда я был ребенком, я не мог заснуть в машине. Моя мама говорила мне, когда мы собирались в отпуск, что я должен вздремнуть, что это ускорит время поездки, но я сидел, приклеившись лицом к окну, чтобы ничего не пропустить.
- Я завидую этой парочке, - добавил я.
Ник ответил:
- Похоже на тебя. Мы были бедны. В детстве я мало путешествовал. Никогда не уезжал дальше Роттердама. Мой отец был социалистом и говорил, что машины - зло, имея в виду, что не может себе её позволить. Ты заходил вчера вечером в музей на выставку Ежи? Она немного напомнила мне наш дом, когда я был ребенком. Облупленные стены, босоногие дети. Конечно, он подделывает это для эффекта, чтобы выглядело как Лондон или Варшава девятнадцатого века, Диккенс или кто там ещё в его воображении.
Я видел эту выставку Шимановского, и она мне очень понравилась. Его работы сейчас были весьма популярны, хотя, без сомнения, его выставка являла собой что-то вроде политического шага - демонстрация восточноевропейского фотографа на открытии немецкого музея. Его работы представляли собой театральные яркие цветные принты, как бы стилизованные под иконы восемнадцатого или девятнадцатого веков: обнаженные девушки на диванах Буше [французский художник XVIII века] или обнаженные женщины, входящие в ванну Дега [французский художник конца XIX - начала XX века]. Были отсылки к цирку или картинам и плакатам Фоли Бержера. Фон был застенчиво декадентским, хотя я не уверен, что согласен с Ником в том, что его целью было внушить бедность, скорее имитировать атмосферу эротики девятнадцатого века. Он играл с гендерными полами в современной манере: мальчик, эротично обнажающий сосок, обнаженная девушка с короткими волосами как у мальчика. Я знал, что Ник был с ним знаком, что они познакомились на фотофестивале в Арле несколько лет назад, и что Ник сделал несколько его портретов. У Ежи был дом на юге Франции, и Ник, Марийке и Сандер гостили там какое-то время.
- У меня есть все его книги, и я видел несколько его моноспектаклей, - сказал я. - Я несколько лет интересовался его работами. Иногда они слишком настойчивы, слишком нарочиты и застенчивы, но в лучшем случае они довольно смелы, прекрасно сбалансированы, противоречивы. Я слышал, что скоро выйдет новая книга.
- Я видел его новую работу в его доме в прошлом году. Думаю, это лучшее его творение. Скорее имитация XIX века. Тебе, наверное, понравится. Там очень хорошая композиция. Интеллектуально восточноевропейская, с французским влиянием. Он датирует свои фотографии 1890-ми годами, например «15 октября 1892 года». Знаешь, я не удивлен, что тебе нравятся его работы. Тебе нужно встретиться с ним. Может, в следующий раз, когда я поеду к нему в гости, ты тоже сможешь поехать.
Иногда я предпочитал жесткую документальную черно-белую работу постановочной фотографии, которая может быть весьма претенциозной. Я чувствовал, что как только фотографию выставляли, ей тут же навязывали идею, и что фотографии могут отлично представлять попавшие в объектив вещи, и даже идеи, идеально подмеченные, как это получалось у Картье-Брессона [знаменитый французский фотограф], но это не являлось каким-то законом.
- Думаю, тут нужно сказать: то, что делает Ежи, он делает лучше всех. Ты его немного знаешь, не так ли? Каков он?
- Ты должен посетить его, увидеть его студию, особенно дом во Франции. Он очень дружелюбный. Живет довольно просто. Особенно в его квартире в Варшаве. Ничего особенного. Нет микроволновки. Я даже не видел телевизора. Он любит музыку. Он теплый, добрый, щедрый. Вокруг него полно народу. И, конечно, все эти фотографии маленьких девочек. Мальчики есть тоже, но девочки - это скорее навязчивая идея. Побыв в его студии даже несколько дней, я понимаю, почему такие идеи могут иметь место. Они красивые. Любящие. Очень привлекательные. Думаю, внутри меня достаточно этого, чтобы понять, насколько подобное привлекательно, но я никогда ничем подобным не стал бы заниматься. Полагаю, это есть во всех нас. Мы все немного педофилы.
- О, я не знаю, - сказал я, думаю, вполне искренне. - Я слышал, как люди говорят подобное, но на самом деле не думаю, что это является какой-то истиной. Я имею в виду, что, будучи людьми, мы все можем вообразить почти всё и почувствовать почти любой импульс, но способность вообразить что-то не делает кого-то чем-то. Тут есть нечто большее - то, что делает наше желание тем, чем оно является, превращая его в личность.
- И что тогда?
- О боже, я не знаю. Возможно…
Я неожиданно осознал, что все это время держал руку в волосах Сандера. Ник скользил взглядом между мной и дорогой. Я предположил, что в своей уклончивой манере он пытается выудить нечто конфиденциальное, которое мне бы не хотелось выдавать в подобных обстоятельствах. Все, что я смог придумать - это сказать, что быть тем, кем мы являемся, означает, что наши ситуации являются целостными, что желание было не какой-то дополнительной частью, а элементом в целом. Если же это было не целым, я не понимал, как это могло стать реальным. Желание стать реальностью.
Я добавил:
- Полагаю, это как-то связано с разнообразием творений и свободой…
Но испугался, что начинаю звучать напыщенно или претенциозно, и замолчал.
Ник сказал:
- Не думаю, что я понял, что ты имеешь в виду.
- Что ж, это всё, что я могу сказать в данный момент.
Я думал, что на этом всё закончится, но после некоторого колебания он повторил:
- Ну, я бы никогда не стал заниматься подобным.
5 ноября.
Сандер позвонил мне в четверг и спросил, не поеду ли я с ним на выходные на ферму его отца. Да, он уже спросил у своей матери; нет, она не может поехать с нами, потому что ей нужно работать, и да, с его отцом все в порядке. В понедельник были школьные каникулы, поэтому мы планировали задержаться там до позднего вечера. Ферма находится в глуши, и, поскольку Ник обычно проводит много времени в темной комнате, я мог захватить с собой свою работу. У Сандера есть привычка пропускать «мелочи», которые в прошлом приводили к большим недоразумениям, поэтому я попросил его соединить меня с его матерью. Она сама говорила с Ником, и он сказал, что хочет поговорить со мной о чем-то, только не сказал о чем. Она была уверена, что он искренне хотел, чтобы мы оба были там. Конечно, мне разрешено воспользоваться ее машиной.
Когда я приехал в пятницу утром, чтобы забрать его, Сандер, должно быть, ждал за дверью; он мгновенно распахнул ее, размахивая рюкзаком, и готовый ехать.
«Не потеряй штаны», - сказал я, не уверенный, что он понимает американский сленг. Он поморщился, глядя на меня. Я сказал ему, чтобы он успокоился и дал мне возможность забрать хотя бы ключи от машины. Он помахал ими передо мной. Я крикнул в сторону лестнице, Марийке, и она сказала что-то о машине, стоящей через две двери. Когда мы уже были готовы уезжать, она вышла на улицу. Я опустил окно. Сандер вовсю играл с радиоприемником и перебирал кассеты. Она прошлась по обычному материнскому списку: домашнее задание, зубная щетка, смена одежды? Ответом Сандера был рев музыки. Она преувеличенно рассердилась. Я протянул руку и выключил радио.
- Есть идеи, почему Ник хочет меня видеть? - спросил я.
- Нет. Мне он больше ничего не говорит. Наверное, из-за чего-то, связанного с галерей.
Сандер нетерпеливо включил музыку, но так же быстро выключил ее снова. Он вытащил кассету с рэпом, которой оглушил нас, и вставил Моцарта.
Я сказал Марийке через окно:
- Думаю, это существо рядом со мной пытается мне что-то сказать.
- В последнее время он ужасно себя ведёт.
Она наклонилась немного ниже, чтобы видеть Сандера:
- Не мешай своему отцу и не дразни фермера по соседству.
- Не буду.
- В последний раз, когда он был там, старику по соседству пришлось выгнать его из сарая, и он все еще жалуется на это Нику.
- Я не слышал об этом.
- Я ничего не делал!
- Просто помни, что я сказала. Я не хочу никаких новых историй.
Она выпрямилась и сказала мне:
- Когда он в деревне, он ведёт себя как животное. Забывает все манеры, которым когда-либо учился.
Я сказал:
- Нужно будет найти для него тяжелую работу, чтобы уберечь его от неприятностей, например, уборку гаража или что-то в этом роде.
Сандер вынул кассету с Моцартом и снова вставил рэп; закрыв глаза и поджав губы, он принялся барабанить по передней панели. Марийке попятилась от машины с выражением и жестом, который, казалось, означал: «Удачи с ним и лучше ты, чем я».
В десять тридцать пятничным утром по шоссе на север в сторону Лелистад-Эммельорд промчались всего лишь несколько машин. Мост соединял северный польдер с северо-восточными провинциями, и был кратчайшим путём к ферме. Голландский пейзаж не казался мне однообразным, возможно, из-за того, что мне приходилось изучать его для моей книги, или, возможно, потому, что меняющееся схождение неба и земли было чем-то таким, что, как мне казалось, никому не могло показаться скучным: это была своего рода театральность облаков и света, иногда драматическое столкновение, иногда брак, облачённый в цвет. Конечно, имелось предостаточно теорий: что голландский пейзаж является постоянной конфронтацией с креационистской теологией, постоянными ветрами, водой и светом, составляющими библейские мысли. На просторах лугов, пересеченных дамбами, паслись коровы и овцы, верхушка церковного шпиля, верхушки соломенных крыш ловили солнечные блики. В воздухе пахло навозом и свежей землей. Вдалеке длинный ряд тополей указывал на дорогу к ферме, на которой я заметил маленькую черную машину, двигавшуюся медленнее нас.
Как мне совладать с Сандером? Он повынимал из бардачка все предметы, лазил с переднего сиденья на заднее и обратно, включал радио; он слишком быстро вытащил полную пепельницу, и она вылетела у него из руки, рассыпав окурки и пепел по всему полу машины. Я резко сказал ему, чтобы он успокоился. Мне удалось заставить его рассказать о своей школьной работе. У него был особый проект на длинные выходные - ему требовалось написать его, и даже сделать рисунки. Он думал, что соорудит индийский типи, если я ему помогу. На прошлое Рождество я подарил ему книгу о повседневной жизни индейского мальчика из племени дакота сиу девятнадцатого века, и когда мы прочитали ее вместе, у него возникла сотня вопросов.
Сандер и мальчик сиу, они были очень далеки друг от друга. У сиу была лошадь, возможно, одеяло, колчан со стрелами, и, согласно легенде, они, по крайней мере, бродили где им вздумается. Мальчик сиу не нес на себе бремени многовековой культуры, тесноты голландской жизни и уклада; он, казалось, был более тесно связан с вещами и образами детства: духами в камнях, ветром и птицами - всё, о чём Сандер мечтал, но на самом деле не поклонялся. Для Сандера мир мальчика из Дакоты был окружен пространством и тишиной, являясь своего рода буферной зоной, где он мог делать все, что ему заблагорассудится, без бдительного ока, придумывая правильное и неправильное по ходу дела, исходя из практических соображений и требований выживания.
У меня в голове промелькнула картина - Сандер в процессе становления американским индейцем: волосы песочного цвета, зеленые глаза, классический нос и раскрашенное лицо. У него все еще оставался загар прошедшего лета, и мысль о том, чтобы раздеть его, сорвать с него Levis, черную футболку, обязательные кроссовки и фирменное нижнее белье, чтобы создать из его наготы какую-то новую культурную идентичность, была мне очень симпатична. Я найду рулон ткани, из которого можно соорудить набедренную повязку, и поправлю ее так, чтобы она правильно повисла между его крепкими, гладкими ногами, и, возможно, также выкрашу его грудь белыми полосами, пока существо, которое будет стоять передо мной, уже не голландец и ещё не совсем индеец, не станет ближе к мальчику, что лежал рядом со мной прошлым летом на песке дюн.
- Вигвам - хорошая идея, - сказал я.
На ферме было несколько карликовых яблонь, которые Ник тщательно подрезал, и несколько высоких изгородей из боярышника, но ничего напоминающего длинные крепкие шесты, но мы могли сымпровизировать.
К этому времени мы уже пересекли мост к северу от Лелистада, и нам оставалось всего полчаса езды. Я протянул Сандеру карту, но он хорошо знал дорогу и говорил мне, в какую сторону сворачивать. По мере того, как мы приближались к цели нашей поездки, Сандер, казалось, становился все более задумчивым, а не нервным, как это бывает у людей перед тем, как они прибывают в место, где есть какие-то ожидания. Он погрузился в задумчивость, рассеянно уставившись в окно. Я искоса поглядывал на него.
Он внезапно спросил:
- Как там в Сан-Франциско?
Я попытался описать, насколько он отличался от Амстердама - все эти холмы и высокие здания - хотя имелись и общие черты, хороший общественный транспорт и трамваи, но он сказал, что имеет в виду, как выглядит моя квартира. Я объяснил, что она в новом здании, на вершине холма, не слишком близко к центру города или университету, но рядом с магазинами, школой и тихим парком. Я купил свою квартиру на деньги от наследства. В доме имелся открытый бассейн. Я жил на двенадцатом этаже. С балкона была видна половина города. Я представил, как Сандер стоит рядом со мной.
- А кто живёт там сейчас?
- Учитель и его жена.
- А сколько там спален?
- Две, одна - мой кабинет.
- У тебя есть телевизор?
- Конечно; кабельное телевидение.
Он замолчал. Я покосился на него, но он смотрел вперед, на дорогу. Он немного подулся, поиграл с бардачком, открывая и закрывая его, ощупывая содержимое. Я не знал, что ещё сказать.
Его мысли бежали своим порядком. Он воскликнул:
- Я понял!
- Что?
- Как мы можем сделать типи. Помнишь тот брезент в сарае? Тот, что накрывает мотоцикл? Мы можем протянуть веревку между яблонями, а затем накинуть на нее брезент. Просто, да?
Я сказал, что это будет не совсем типи, скорее навес, но согласился, что задумка хороша. Мы стояли на неширокой обочине дороги через плотину, возвышающейся над местностью. В сотне ярдов или около того ответвлялась дорога, ведущая вниз, к нескольким старым домам, расположившимся среди продуваемых ветром буковых рощ. Дом Ника был последним: красный фризский кирпич с деревянной отделкой и фронтонами, выкрашенными в темно-зеленый голландский; отделенный от дороги обязательной канавой и деревянным мостиком. Участок был длинным и узким, около четырех акров, уходящих к роще деревьев вдалеке, которые Ник посадил много лет назад, когда они впервые купили эту ферму. Когда мы вышли из машины, я почувствовал запах костра. Ник купил большую, неуклюжую глупую дворнягу, которая лаяла и прыгала на нас, её лохматая шерсть была покрыта грязью; она возбужденно прыгала на нас и скакала вокруг, пока мы отбивались от неё.
12 ноября.
Ник последние два дня постоянно запугивает Сандера; тот якобы ничего не делает правильно. За едой его ругают за манеры за столом, кричат за то, что он выказывает нежелание помогать с мытьём посуды, говорят, что он совсем ещё ребёнок, который даже не может сделать так, чтобы от его ног не воняло. Все это преувеличено и сильно раздражает Сандера. Ведь большинство вещей, за которые его ругают, нормальны для его возраста, особенно для него.
Ник чередует свои нападки с любовью. Вчера вечером Сандер сказал, что у него заболело плечо из-за того, что он перекидывал тяжелый брезент через бельевую веревку, пока мы строили вигвам. Ник попросил его снять рубашку, помазал и тщательно помассировал плечо. Это сбивает с толку. Пару раз я пытался мягко вмешаться, но Ник предпочитает не слышать моих увещеваний: «О, они все ведут себя так в этом возрасте», или «Типичный одиннадцатилетний мальчик». Когда в темной комнате Сандер случайно вылил химикаты на один из отпечатков Ника, полностью его уничтожив, я сказал: «У него такой неуклюжий возраст. Я уверен, что это ничего не означало». Но Ник по своему обыкновению накричал на него.
Ник никак не может оставить меня в покое. Играет в какие-то игры с галерей. С одной стороны, он говорит мне, что я стал там главным человеком, и что у него имеются намерения передать мне всё целиком. С другой стороны, когда я начинаю выспрашивать у него имена и адреса французских контактов, он что-то уклончиво обещает мне и находит оправдания, чтобы не сообщать их. Связано ли подобное с его эго или его выпивкой? Он собирался поговорить со мной о чем-то, но когда я спрашиваю его напрямик, он уклонялся от ответа. Я редко вижу его без стакана или бутылки где-нибудь поблизости: на кухонном шкафу - стакан, наполовину наполненный виски, на столе в темной комнате - полбутылки джина. В десять утра он спрашивает, хочу я бокал вина или пива!
К вечеру я, в конце концов, пресыщен подобным и выхожу погулять в одиночестве. На дороге через плотину пасмурно, холодно и ветрено, но эта резкость кажется большим облегчением после клаустрофобного напряжения. Я гуляю пару часов, стараясь не зацикливаться на Сандере, на котором начинаю зацикливаться. Сандер это, и Сандер то - вечно один Сандер.
Я сосредоточился на своей книге и голландском пейзаже. Не знаю, почему множество людей, в том числе и голландцев, сразу отвергают его как плоский и неинтересный. Я нашел скамейку на обочине дороги у стенда, описывающего историю строительства дамбы, и задержался там ненадолго. Во всех направлениях я не видел ни высоковольтных проводов, ни рекламных щитов, ни даже дорог, кроме той, по которой приехал. Никаких самолётов над головой; тихие поля вокруг и я в центре. Существует не так много фотографий, которые были бы как-нибудь близки к живописи семнадцатого века. Художники умели отфильтровать свои эффекты и удалять или сдвигать посторонние детали. Фотографы же должны принимать сцену такой, какой они ее находят, а обнаруженная природа всегда немного грязная и неухоженная (как Сандер, сказал бы Ник), что затрудняет передачу фотографией теологии естественного совершенства и доброты творения, которая являлась центральной для художников Золотого века. И я записал эти мысли в блокнот и потопал обратно на ферму.
Вернувшись, я отправился на поиски Сандера, но его не было ни в вигваме, ни в сарае, ни в спальне, ни где-либо еще. В темной комнате Ника горел красный свет - он сказал, что хочет работать непрерывно и, возможно, даже не станет отвлекаться на ужин. Я вернулся в комнату Сандера в последний раз, чтобы проверить. Она находилась на первом этаже, в задней части дома. В комнате имелась стеклянная дверь, которая должна была вести во внутренний дворик, который так и не был выложен каменной плиткой. Земля там часто бывала грязной, а дверью пользовалась очень редко. Теперь она стояла приоткрытой, но я не видел следов на мягкой влажной земле. Я стоял в его комнате и смотрел во двор, когда мне послышался скрип, и я повернулся, чтобы прислушаться. Ничего. А потом чих. Сандер, свернувшись калачиком, лежал на полу в углу у кровати, свернувшись клубочком в своем спальном мешке, который, как я подумал, был пуст. Я сел на пол рядом с ним и попытался оттянуть ткань, но он крепко держал ее рукой, сопротивляясь.
- Сандер, - сказал я. - Что случилось? Ты был здесь все это время? Я везде тебя искал. Я думал, мы собираемся закончить типи. Давай. Отпусти. Все в порядке. Выходи оттуда сейчас же.
Я осторожно тянул ткань, и он, наконец, позволил мне обнажить его голову. Его лоб был потным, а лицо покраснело. Я пригладил его волосы.
- Ты выглядишь больным. С тобой все в порядке?
Он не смотрел на меня.
- Ты чем-то расстроен?
Он что-то пробормотал и снова попытался натянуть спальник на голову.
- Давай же, - сказал я. - Тебе не обязательно оставаться там. Все в порядке.
Мне, наконец, удалось поднять его, но я не смог добиться никаких объяснений. Я попытался сообразить: пока я гулял, Ник накричал на него и сказал, что он всегда мешает, а я пообещал помочь ему сегодня днем закончить вигвам и, может быть, пойти прогуляться вместе, а вместо этого пошел один, даже не спросив у него.
Я не знал, что сказать. Я обнял его и прижал к себе. Его тело было почти лихорадочно горячим, но он не отстранился от меня.
12 ноября. Позже.
Этим вечером я снова вышел на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Я оставил Ника, совершенно пьяного, бормочущего себе под нос на диване в гостиной. Сандер несколько часов назад удалился в свою комнату. Я пожалел, что приехал сюда. Сандер был в ужасном настроении, а Ник невозможен. Я не мог работать, но выходные, слава богу, почти закончились.
Было около одиннадцати, и когда я подошел к задней части дома, то увидел, что у Сандера все еще горит свет. На стеклянной двери не было шторы; задний двор выходил на поля и деревья. Я подошел ближе, чтобы взглянуть на него. Он ходил, делая обычные дела, которые делают в одиночестве. Я был немного смущен, но раньше у меня не имелось возможности понаблюдать за Сандером без его ведома. Показалось, что он уже преодолел свое плохое настроение. Он играл с Lego, строя космический корабль. Затем в носках пробежал с ним по комнате. Затем швырнул его в угол и прыгнул на кровать, приземлился на спину и пару раз подпрыгнул, пока не смог встать на ноги. Он сделал стойку на голове, позволив ногам свеситься и коснуться стены. На дверном проеме его туалета на уровне его подбородка имелась перекладина, и он несколько раз быстро подтянулся.
После чего подошел к зеркалу и принялся копаться в верхней части комода, пока не нашел перо, которое попытался пристроить в свои волосы. Оно не держалось, и он нашел красную бандану, которую я подарил ему несколько месяцев назад, и, скрутив ее в узкую ленту, привязал вокруг лба. Затем снял рубашку и заложил перо белой чайки за красную ленту. Порывшись в ящике, он нашел несколько мелков и провёл две полосы, красную и желтую, по щекам, а черную по носу. Повертев головой туда-сюда, но не удовлетворившись этим, он начал рисовать кольца вокруг своих плеч, затем напряг мускулы. После чего добавил несколько ярко-красных линий себе на грудь; сжал кулаки и выпятил грудь. Он снова порылся в ящике комода, выбрасывая из него вещи, потом то же самое проделал в шкафу и, наконец, под кроватью. Он вытащил старые черные спортивные шорты и свой швейцарский армейский нож, разрезал шорты сбоку и в промежности. Затем снял с себя всю одежду и надел эти шорты. Повертелся туда-сюда и отрезал от них еще кусок, потом нарисовал зелёные и коричневые полосы на ногах, снял зеркало с комода и установил его на полу, чтобы видеть себя в полный рост. Как теперь его зовут? Кто он? Мое сердце колотилось, и я уже был готов отстраниться от стекла, когда он, должно быть, заметил мое движение. Он подошел к двери. Я был очень смущен и просто стоял неподвижно, не улыбаясь, даже не поднимая руки, чтобы поприветствовать его. Дверь внутреннего дворика по-прежнему была слегка приоткрыта, и он открыл ее. В этой своей боевой раскраске он выглядел сердитым, свирепым. Он приложил палец к губам.
Мне более-менее удалось запрыгнуть к нему в комнату с мягкой земли. Он стоял напротив меня, прислонившись спиной к комоду. Я неловко встал, и молча, но не желая демонстрировать свой испуг перед одиннадцатилетним мальчиком, уставился ему в глаза. Он подошел к двери, с минуту прислушивался, а затем запер ее. Он по-прежнему смотрел на меня, с сердито нахмуренными бровями и решительно поджатыми губами. Мы не сказали друг другу ни слова. Он прислонился к стене у двери и потянувшись за себя, выключил свет, затем подошел к своей кровати и растянулся на ней. Мои глаза привыкли к темноте. Света было достаточно, чтобы видеть в полумраке. Я подошел и остановился, глядя на него сверху вниз. Он вытянул руки вдоль тела, уставившись в потолок.
Я был сбит с толку. Приносил ли он себя в качестве жертвы мне или в качестве привилегии, как одолжение? Казалось, он полностью тут командует. Его эрекция частично приподняла нейлоновую ткань. Я осторожно сел на край кровати и, аккуратно подхватив ткань двумя пальцами, нежно потянул, чтобы обнажить. Затем положил свою левую руку на его правый бок, опустил голову и прижался губами к основанию его живота, двинулся ниже, и нежно, но крепко ухватился губами, чувствуя, как твердая, теплая губчатость уступает моему давлению, его легкий солоноватый вкус ударил мне в голову, сводя с ума своей шелковистой гладкостью. Я едва мог дышать; было нетрудно держать во рту всю его маленькую длину, смакуя и приглашая к удовольствию. Он застонал, и, прижав левой рукой мою голову, приподнялся. Его спина выгнулась, ноги вытянулись на всю длину. Он почти мгновенно кончил мне на язык, пока я двигал им из стороны в сторону, чтобы усилить момент.
Я разделся и растянулся рядом с ним. Его глаза были плотно закрыты. Я обхватил его руками и уговорил повернуться, чтобы я мог его обнять. Прижался губами к его щеке. В комнате постепенно холодало, и мы скользнули под одеялом. Я обнимал его, гладил по спине; он слега вздрагивал. В его комнате и окрестностях царила тишина. Никто из нас не мог заснуть. Он приподнялся на локте и посмотрел на меня сверху вниз.
Он сказал:
- Если я вернусь с тобой в Сан-Франциско, возможно, мы сможем жить в индейской резервации.
- Они находятся в Аризоне и Неваде.
- И что? Мы же сможем поехать туда, ведь так?
Я кончиками пальцев рисовал маленькие круги на его плечах и груди, ощущая текстуру волос мальчика на его руках.
- То, как ты выглядишь сейчас, тебе подходит.
- Тебе понравилось, да?
Я кивнул.
- Ну как, мы сможем поехать?
Мне хотелось сказать, что мы сможем поехать куда угодно, быть где угодно. Кончики моих пальцев медленно спускались по кругу, другая рука поднялась и провела по его волосам. Он снова выпрямился. Я подумал, что он будет молчать, но он заговорил.
- Мне бы не пришлось больше с ним мириться, - сказал он. - Я могу устроиться на работу и зарабатывать на карманные расходы. Буду иметь столько Геймбоев, сколько захочу. Вот увидишь. Ты спросишь у них, а им будет всё равно. Они скажут, что, конечно, он может поехать с тобой. Скатертью дорога.
Мы долго разговаривали.
2 декабря.
Сегодня у меня в квартире мы катались по полу в гостиной: боролись, щекотали друг друга и издавали, я бы сказал, некий громкий пронзительный визг - я был уверен, что мы потревожили всех соседей. Он озорно спросил:
- Сделаем палатку?
- Ты имеешь в виду прямо здесь?
Он кивнул.
- Посреди комнаты.
Это должна быть палатка посреди леса, в котором сумрачно (он потушил свет и задернул шторы) и, добавил он, тихо (тут он фактически выключил стереосистему), потому что таковы все тайные сады и места. Он читал о таких в книге. Он подбежал к шкафу и начал вытаскивать одеяла и подушки, посоветовав мне помочь ему передвинуть стулья и диван, чтобы мы могли повесить на них одеяла, превратив в довольно странное укрытие для себя, низкое и уютное, с расстегнутым спальным мешком, призванным беречь нас от шерстяного ковра. Софи подошёл, принюхался, сразу же заполз внутрь и глянул оттуда на нас. Это была своего рода матерчатая пещера, темная, но совсем не мрачная - теплое уютное пространство, созданное из беспорядка с полок шкафа.
Он сказал, что перед тем, как мы войдём туда, мы должны дать друг другу клятву навсегда стать лучшими друзьями, даже кот. Он вытащил беднягу Софи за передние лапы, поднял одну его лапу вверх в качестве обещания. Сандер был до краёв наполнен изумительной энергией, совсем не маниакальной или возбужденной, а спокойной. Я тоже дал обещание, надеясь, что оно прозвучит не слишком торжественно, и, встав на четвереньки, последовал за ним в нашу берлогу. Я подумал, возможно, на стенах должны быть картины с изображением антилоп и бизонов. Он лег на спину, когда я заполз следом за с ним, опасаясь поднимать голову слишком высоко, дабы не потревожить потолок нашего ненадежного мира.
В какой-то момент он сказал:
- Я рыба. Я должен лечь на тебя яйцами вверх, чтобы икринки вышли наружу.
- У тебя нет икры, - сказал я.
Он решил, что это забавно. Его смех только заставил его тело вибрировать и таким образом все больше скользить по мне.
- Ты становишься мокрым и огромным, - сказал он, глядя мне в лицо.
Позже он сказал:
- Ложись на меня. Мы должны притвориться, что находимся на войне, и на нас могут упасть бомбы, и если ты не ляжешь на меня, они меня достанут.
Я лег на него и сказал, что защищу его. Он обнял меня и изо всех сил прижался ко мне.
Мы вместе приняли душ и завернулись в одеяла, не желая одеваться. Мы сидели на полу у входа в палатку и ужинали, и он совершенно неожиданно сказал (я не был уверен, говорил ли он серьезно или нет):
- Если это попадет внутрь меня, я стану беременным и у меня будет ребенок, а я слишком молод. Возможно, мне придется отдать его на усыновление.
Я рассмеяться и сказал:
- Может, это будут близнецы.
Он покраснел. Одеяло немного сползло с его плеча. Он прислонился ко мне:
- По правде, я не могу забеременеть.
Он начал играть с моей бородой. Наши лица были близки друг к другу.
- Нет, - сказал я.
10 декабря.
Я тысячу раз говорил Сандеру, что люблю его, не говоря уже о том, сколько раз я пытался узнать, любит ли он меня. Он смеется надо мной, когда я продолжаю подобное, и это к тому же его сильно раздражает. Несколько дней назад - полагаю, я приставал к нему больше, чем обычно - он вручил мне линованный лист из школьной тетради, на котором он усердно написал пятьсот раз: «Я люблю тебя, я люблю тебя...», чтобы я не спрашивал его и не говорил об этом. Я представил себе, как он сидит за столом в своей комнате и пишет это, время от времени посмеиваясь про себя. Меня подобное очень порадовало. Он заставил меня прикрепить его к стене моего кабинета над компьютером. Почерк у него аккуратный и строгий, строчки ровные.
14 декабря.
Сегодня вечером я «нянчил» Сандера - термин, который его мать употребляет небрежно, отец - пренебрежительно, а я иногда, чтобы поддразнить. Со времени своей выставки в прошлом месяце Марийке стала более общительной, чем обычно. Хотя отзывы были неоднозначными, кое-что из её работ купили, и ей, кажется, удалось сохранить свою индивидуальность, не оказавшись погребённой под популярностью своего знаменитого дедушки-скульптора или властного мужа-фотографа. Женские журналы превозносили психологическую глубину её работ, критику современной семьи, взгляд на независимую женщину. Они опубликовали два очень хороших интервью с ней, и ее комментарии о нынешней голландской арт-сцене вызвали некоторые споры. «Это мужские джунгли, в которых доминирует четверосортное мужское эго» и «Почему большинство женщин не изображают больше женщин?» Она сказала мне, что ей нравится подобное внимание.
Мы с Сандером по-прежнему читаем истории о Шерлоке Холмсе, свернувшись калачиком на кушетке. Оригиналы еще слишком недосягаемы для его уровня английского, и мы пользуемся упрощенной школьной версией с иллюстрациями на всю страницу. Он держит книгу, пока я читаю. Он закутался в один из коричнево-оранжевых старомодных шерстяных халатов в шахматную клетку с белым шнуром в качестве пояса, каких я не видал со времён своего раннего детства. Его поношенная и выцветшая синяя фланелевая пижама украшена узорами в виде маленьких белых плюшевых мишек; она теперь слишком мала для него, хотя и недостаточно изодрана, чтобы её можно было выбросить. Верх у неё застегнут неправильно, и зияет кривой щелью: то тут, то там виднеются участки натянувшейся кожи. Он вытянул ноги; неудобно тесная ткань скользнула выше лодыжек на икры. Он прислонился ко мне спиной, и я обнимаю его одной рукой, другой неловко держу книгу перед собой, позволяя ему перелистывать страницы. Он только что принял душ; и волосы на его затылке ещё влажные. Он ерзает; подняв ногу и свесив с большого пальца пушистый тигровый тапок, крутит ногой из стороны в сторону, желая увидеть, как далеко её можно повернуть, чтобы тапок не упал. Он поиграл шнурком своих пижамных штанов, дёргая его до тех пор, пока не сравнялись концы, а затем завязывая и развязывая; крутится разные стороны, устраиваясь удобнее; поправлял книгу перед нами, провел рукой по волосам на моей руке, притворяясь, что собирается вырвать один, но вслушивается в каждое слово истории, даже комментируя её по ходу дела: «Это глупо … Что он имеет в виду?.. Я бы никогда так не поступил».
Мы подошли к концу главы, он вскочил и побежал на кухню, чтобы принести поесть и выпить.
- Придержи место, - крикнул он.
И вернулся в гостиную, балансируя подносом с двумя стаканами кока-колы, большой миской чипсов, крекеров с сыром, конфетами и жареным арахисом, и очень аккуратно поставил его на журнальный столик. Он снова уселся рядом со мной, наклонившись вперед, чтобы было удобно доставать еду и напитки.
- Михель тоже читает это, только на голландском, - сказал он, явно довольный тем, что мы делаем это на английском. - Он говорит, что рассказы скучные, и каждый раз он может угадать преступника, но я же знаю, что не может. В любом случае, ему не нравятся такие истории.
- А что ему нравится?
Он все еще над столом, набивает себя нездоровой пищей, поглядывая на меня через плечо.
- Криминал, детективы, девушки, любовь и все такое.
Из него вырывается резкий нервный смех, и внезапно, проглотив что-то, которое пошло не так, он начинает кашлять. Я хлопаю его по спине. Он глотает колу и снова хихикает.
- Что тут смешного?
- Ничего.
Я делаю вид, что собираюсь его пощекотать.
- Давай, расскажи мне.
Он корчится и так, и эдак.
- Я не могу. Это секрет.
Он вырывается на свободу.
- Я никому не расскажу. Я обещаю.
- Расскажешь.
- Клянусь своим сердцем. Чтоб мне сдохнуть.
Оказалось, старший кузен Михеля променял несколько своих секс-журналов на старые видеоигры, и Михель показал их Сандеру. Я до сих пор не уверен, хорошо ли знаю и понимаю Михеля, хотя встречался с ним шесть или семь раз. Он на несколько месяцев старше Сандера, на полголовы выше и выглядит старше одиннадцати, поэтому я бы назвал его не по годам развитым. Я спросил у Сандера, где он хранит подобное, и оказалось, что у него есть странный тайник.
Как описал его Сандер:
- У них есть старомодная ванная — у них по-настоящему старый дом - и есть деревянная панель в стене - я имею в виду в ванной - позади унитаза - потому что за ней есть трубы и другое - это как дверь, но не дверь с дверной ручкой, просто винты, которые ему нужно открутить, чтобы оторвать панель от стены, понимаешь, и он очень осторожен, чтобы ничего не потерять, поэтому он кладет винты в небольшую металлическую коробочку, потому что, если он потеряет хоть один, его мать может заметить, что винт пропал, и за такой дверью - ну, это не дверь - крышка - там что-то вроде дыры или открытого пространства, и он ложит свои журналы в пластиковый пакет и прячет их за стеной, и нужно тянуться туда и вверх. чтобы достать пакет - там есть изоляция, так что может зачесаться рука, если не быть осторожным - и если кто-то другой снимет панель, он все равно ничего не увидит и не найдет, если не знает, куда именно нужно дотянуться, чтобы достать.
Он поднёс кулак к моему лицу.
- Ты обещал не рассказывать, помнишь?
Я кивнул. Он сгорбился, по-прежнему таская еду с подноса, и продолжил в том же духе:
- У него есть фотографии - по-настоящему крутые фотки, и если его мать узнает, она убьет его, если будет знать, что там. Ты ее не знаешь, она вроде как религиозная и ходит на эти странные церковные собрания, а он показывает мне все это только тогда, когда никого нет дома, особенно, когда нет его матери. Она расстраивается из-за всего. Так что он может вытащить это только когда никого нет рядом. Я имею в виду, кроме меня. И есть несколько журналов, может быть, шесть или семь, и фотографии - ну, не совсем фотографии, а что-то вроде игральных карт, в которые не играют, когда смотришь на них, и там на них есть всё, и у него даже есть презервативы, парень, и они какие-то чудные…
Он внезапно остановился и взглянул на меня, но я ничего не сказал.
- Реально чудные - у Михеля больше моего, поэтому у него держится. Ты бы видел, что я имею в виду, что он намного больше моего. Намного.
Он повернулся ко мне и сделал вид, что надулся, а затем, озорно взглянув на меня и сузив глаза, раздвинул руки и сказал:
- Вот такой большой.
Пришлось рассмеяться.
- Это похоже на историю про рыбалку. Он не может быть таким большим.
- О да, он такой, ты бы его видел. У меня никогда не будет таким большим.
- Да ладно. Он, наверное, сейчас просто растет быстрее тебя, и ты его догонишь.
Он сделал непристойный мастурбационный жест, который, как я понял, означал то, что они занимались этим вместе, а затем внезапно вскочил, чуть не опрокинув поднос, и сказал:
- Мне нужно пописать.
И бросился в ванную. Я посмотрел на часы. Было почти десять. Я отложил книгу.
Позже, когда я укладывал его в постель, он указал в противоположный угол комнаты. Я повернулся, но не понял, что он имеет в виду. Он снова указал, ничего не говоря, но я внезапно сообразив, что он имеет в виду своего плюшевого мишку, сидящего на стуле в другом углу. Я принес его; он забрал его у меня, обнял и свернулся калачиком. Я поправил одеяло и подоткнул его края. Когда я выходил из комнаты, в моей памяти отложились образы: Сандер, обнимающийся со своим медвежонком; Сандер, примеряющий презерватив и мастурбирующий с Михелем; Сандер и секс; Сандер, секс и плюшевый мишка. Почему-то я не был уверен, что всё это обладало каким-либо смыслом.
3. Четверг, днем и вечером.
Я задремал на кровати Сандера, дрейфуя в его сиянии. Через несколько минут они с Михелем разбудили меня, с шумом ввалившись в дом. Я крикнул вниз по лестнице, когда спускался:
- Заткнитесь, вы, два глупых, диких осла…
Когда я сошёл с нижней ступеньки, Сандер прыгнул мне на спину из-за дверного косяка.
- Чем вы вдвоем занимались?
Я вертел им из стороны в сторону. Он отчаянно цеплялся. Я потянулся назад и ущипнул его. Он завизжал:
- Я выдерну тебе бороду!
Мне удалось сбросить его с себя.
- Чем вы вдвоем занимались? - спросил я с притворной строгостью.
- Покупали колу и все такое, - сказал Михель.
Он стоял в сторонке, выглядя немного не в своей тарелке, и смущённо ухмылялся.
- Пора повеселиться, - сказал Сандер. - Кола, чипсы и печенье: начинаем!
Я предостерёг его: он достаточно возбужден и без дозы сахара; мы собираемся поесть в шесть, и я не хотел, чтобы он испортил себе аппетит перед ужином. Мой родительский тон немного испортил им настроение, и я пожалел об этом. Я предпочел бы впасть в летейское состояние [относится к реке Лете, одной из четырех рек Аида - те, кто пил из нее, испытывали полную забывчивость] чистой жизнерадостной мальчишеской игры. Взрослая реальность была далекой, формальной и суровой.
Я спросил у Михеля, останется ли он на ужин. Он потер шею о ключицу, как бы обращая внимание на то, что его рубашка расстегнута на две или три пуговицы и на нем нет майки; заправил прядь прямых черных волос за ухо, почесал уголок глаза. Он не был особенно спортивным, но двигался как человек, уверенный в своем теле, не неуклюжий, как можно было бы предположить. Он не сводил с меня своих запоминающихся бледно-зелёных глаз.
«Если бы мы двое могли бы как-нибудь лишиться телесной оболочки, - подумал я, - я бы понял, что он предлагает».
Он должен вернуться домой к ужину. Я спросил, не хочет ли он, чтобы я позвонил его матери и спросил, может ли он остаться у нас, но у нее был новый ухажер, и если Михель не вернётся, она подумает, что он ему не нравится.
- А тебе он нравится? - спросил я.
- Он нормальный. Я имею в виду, что это не имеет ко мне никакого отношения. В основном, я буду им только мешать.
- Очень плохо для них, - сказал я.
Он удивился, а затем покраснел.
Они не добились больших успехов в своем видео проекте. Они хотели снять фильм о героях-подростках, преступниках, контрабандистах наркотиков, роботах и спасателях. Я сказал, что им следует придерживаться чего-то голландского и перестать думать о Голливуде. По их словам, голландское - скучно; голландское - это тюльпаны и битвы с наводнениями - как такое можно снимать? Они думали о храмах судьбы, пещерах с летучими мышами, женщинах-кошках, лазерных лучах, уничтожающих плохих парней. Они еще ничего не сняли. Мы поиграли в настольную игру, пока Михелю не пришла пора уходить.
Я пошел на кухню, чтобы поставить еду в духовку и почистить картошку; Сандер последовал за мной.
- Ты очень нравишься Михелю, - сказал он.
Я был польщён, но не хотел, чтобы это выглядело столь очевидно.
- Знаешь... сегодня в школе... Знаешь, что он сделал?
Какой-то хулиган затолкал Сандера в раздевалку и оскорбил его, и Мишель спонтанно встал на его защиту. Это, а также его более раннее замечание о том, что он «побьёт кого-нибудь» ради Сандера, абсолютно доказали Сандеру, что они теперь закадычные друзья, и он может полностью на него рассчитывать. Неужели Михиэль спланировал всё это?
- Я действительно могу ему доверять, - сказал Сандер. - Мы можем рассказывать друг другу все, о чём угодно.
Он опустился на табурет у стойки, а я начал смешивать салат.
- Я даже подумал, что могу рассказать ему о... ну... о нас, понимаешь.
- Мне не нравится, когда люди узнают о моей личной жизни, - сразу же сказал я, даже немного сердито. - Ты же это знаешь.
Я тут же прекратил заниматься тем, чем занимался. Это было неожиданно. Что происходит? У меня были смешанные чувства. Каковы мотивы Сандера? Неужели он действительно хотел рассказать обо всём Михелю? Хотел ли я, чтобы Михель об этом узнал? Сначала мне нужно было прояснить свои мысли: мы имели право хранить некоторые вещи в тайне между нами, а некоторые - лучше всего, чтобы они оставались секретом для всех, но я не пытался диктовать, что он может или не может делать. Хотя мог бы пойти по этому пути.
- А почему ты все-таки хочешь ему рассказать? Я имею в виду: то личное, что случилось между нами - должно оставаться личным.
- Потому что мы обещали друг другу обо всём рассказывать. Мы дали клятву.
- Когда?
- Пару дней назад. Честно, мы поклялись.
- Чья это была идея? Могу поспорить, что Михеля.
- И что? Что, если так?
Я подумал, что сексуальное любопытство Михеля может проникнуть в нашу жизнь.
- Ну, некоторые вещи между нами должны оставаться в секрете. Это не касается никого кроме нас.
- Да, но я хочу рассказать ему.
Я не знал, что понимаю - чувствует ли он себя виноватым или хочет похвастаться. Я должен был признаться себе, что подобное заставляет меня беспокоиться. Мне захотелось напомнить ему о прошедшем лете, но я сдержался. Внушение тревоги ничем не поможет.
Я сказал:
- Ну, ты же понимаешь, что я чувствую. Что личное - личное. Тщательно обдумай всё и дай мне знать, что ты решишь.
На этом мы закончили наш разговор, хотя сейчас, думая об этом, я задаюсь вопросом, не был ли я слишком рассудителен. Должен ли я был занять авторитарную позицию и запретить ему что-либо говорить? В всяком случае, я так не поступил.
4. Четверг, позже
Была почти полночь, когда Марийке вернулась с выступления в женском клубе. Она сказала, что все прошло очень неплохо и некоторые женщины собираются посетить галерею, чтобы посмотреть, не купят ли они акварели. Я собирал свои вещи. Да, Сандер лег спать вовремя; он выпил стакан молока и прослушал рассказ. Я запихнул в свой рюкзак блокнот, заметки, книги и маркеры. Она заставила меня задержаться у двери, завязав светскую беседу и загородив собой выход. Ее волосы с появившейся сединой были туго зачесаны назад, придавая ей строгий и яркий вид, который показался мне привлекательным. Она закурила сигарету. Ей подходило курение: строгая прическа, резкость, ее не-страдающая-простотой голландскость.
Она хотела знать, каким был Сандер, не вышли ли они с Михелем из-под контроля. Я подумал, что она хочет поговорить о моей дружбе с ним в столь поздний час, когда я устал и уязвим, но вместо этого она заговорила о Нике. Договорился ли я встретиться с ним в галерее перед вечеринкой в субботу? Я сказал, что да.
Она меня удивила.
- Что ж, думаю, что если он попросит тебя, ты должен взять на себя галерею.
- Почему? Почему он должен просить меня?
- Точно не знаю. Он ничего не сказал, но я подозреваю, что это то, о чем он хочет поговорить. Мы с тобой оба знаем, что он все испортил. Даже он это понимает! Он просто слишком тщеславен или наполовину пьян, чтобы сразу признаться в этом.
- Да, но зачем мне брать управление над галереей?
- Ой, да ладно, мы оба знаем зачем. Нет смысла отрицать это. И ты на это намекаешь уже несколько месяцев.
- Ну, если и так, но я всё равно не знаю.
- Именно твои контакты и твои продажи поддерживают нас. Ника там почти нет, с тех пор, как он переехал на ферму, и я тоже не хочу там быть. Признаешь ты это или нет, но тебе она нравится.
- Конечно, нравится, но это далеко не значит, что я возьму её на себя. Мы с тобой знаем, какова реальная финансовая ситуация. Едва ли поступает достаточно средств для покрытия расходов, не говоря уже о том, чтобы платить кому-то прожиточный минимум. Я имею в виду, если бы нам не помогали все эти добровольцы, галерея давно бы закрылась.
- Это потому, что Ник не бизнесмен. Он раздает фотографии. Если кто-то скулит и говорит, что у него не хватает денег, он практически отдает их бесплатно. Ты же знаешь, каков он. Ему вообще не следовало открывать галерею. Он идеалист, а не бизнесмен. Это не критика, просто он таков, каков есть, но это не тот человек, который может управлять галереей.
- Да, но настоящий вопрос заключается в том, стоит ли иметь фотогалерею в Нидерландах. Ты не хуже меня знаешь, насколько мрачна ситуация.
- Что ж, я могла бы привести тебе твои же собственные аргументы, но не буду.
Я достаточно часто говорил, что у галереи есть потенциал, что рынок фотографии международный; на самом деле имелось несколько коллекционеров, с которых можно было начать в качестве базы; работы покупали и музеи; мы могли бы продать рисунки и, возможно, несколько картин.
Я сказал:
- Я действительно не вижу себя в качестве директора галереи. Я скорее библиотечный тип, люблю сидеть за столом с кучей справочников.
- Я думаю, что ты создаёшь такую картину только для того, чтобы закончить свою книгу. У твоей личности ведь есть и другие стороны. Что ты собираешься делать, уехать из Амстердама? Не думаю, что ты действительно этого хочешь.
Она смотрела на меня холодно, отстранено. Мне было очень не по себе. И она не отступала: у меня это хорошо получиться; она видела, что я счастлив здесь; я найду это более сложным, чем преподавание.
- Всё это очень хорошо, - ответил я, немного отступив от двери, - но он еще ничего мне не предложил, я подожду и посмотрю, что он скажет в субботу.
Направляясь домой, я чувствовал себя сбитым с толку еще больше, чем пару дней назад. Остаться здесь или покинуть Сандера? Теперь, когда я более или менее узнал, о чем пойдет речь, мне также не хотелось видеться и с Ником. Я был зол на всех них. Но почему же я злился?
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. СУД НАД ТОНОМ
1. Пятница, 2 марта
Сегодня я встал пораньше, чтобы в девять оказаться в зале суда на процессе над Тоном. Процесс начался в десять, но пришедшие толпились в холле с кофе, прежде чем подняться на балкон для посетителей.
Случилась очень странная вещь. Новое здание суда на юге Амстердама находится довольно далеко от моего дома, и я вышел из сразу после восьми, чтобы бодрая прогулка на холодном утреннем воздухе пробудила меня от сна. Приблизившись к зданию - огромному, стерильно серому цементному сооружению, которое пытались украсить желчно-синей плиткой, я начал поднимался по автомобильному пандусу ко входу - архитектор легко пропустил тротуар - и увидел впереди себя Тона, собирающегося войти в здание. Одетый в длинный серо-голубой плащ, он ссутулился и шел с тростью, походя на какую-то темную, зловещую фигуру из романов Достоевского: кислую, мрачную и землисто-серую. Он стучал тростью по земле; эти звуки отзывались громким эхом от стен безжизненного здания. Казалось, им владела ярость. Я никогда не видел его с тростью, возможно, ему посоветовал его адвокат для пущего эффекта, но это как бы на показ выставляло его темную сторону. Когда я вошел в уродливое фойе с пластиковыми растениями и затухающими звуками, мне захотелось вернуться домой, и, возможно, не будь там людей, которых я знал, и не подойди поприветствовать меня доктор Борн, я бы ушёл.
Я присоединился к ним: Мэтт, американский эмигрант, а теперь гражданин Голландии, и Вим, голландский знакомый и фотограф, разговаривали с адвокатом Тона.
- Эрих, - произнёс я, пожимая ему руку. - Приятный сюрприз. Гора пришла к Мухаммеду. Я уж подумал, что нескоро увижу тебя.
- Уилл, как я мог пропустить твоё сегодняшнее выступление в качестве «свидетеля-эксперта». Знаешь, я думаю, что эта роль тебе подходит.
Это высказывание выглядело совсем не пренебрежительно.
Я спросил:
- Как думаешь, каков будет результат?
- Результат очевиден, не так ли? Приговор - единственная реальная дискуссия, и всё будет зависеть от того, попытается ли прокурор сделать из него монстра, не так ли? А в последнее время они всегда так поступают.
- Так ты думаешь, он получит максимум? Год или два?
- Ну, Уилл, ты же знаешь, это Нидерланды. А еще его больной отец. Суду такие вещи нравятся. Больной родитель, о котором заботится послушный сын. В лучшем случае они могут приговорить его к условному наказанию.
- Это твой прогноз? Было бы неплохо.
Подошедший к нам Мэтью выразил своё несогласие. Голландцы становятся такими же плохими, как и американцы, и он думает, что Тон получит, по крайней мере, год, а может быть, даже два. Он добавил факт, о котором я раньше не слышал: некоторые из амстердамских полицейских нравов недавно прошли обучение в центре ФБР в Нью-Йорке. Это было достаточным доказательством того, что все они только что стали американцами, и что все будет становиться, если уже не стало, только хуже и хуже.
Эрих сказал:
- Боже мой, Мэтью, я и не подозревал, что ты такой пессимист.
Мэт и Вим редактировали журнал голландского движения педофилов, который по какой-то непонятной причине назывался «Робин» - возможно (это предположил Вим), потому что это было имя чьего-то юного друга в момент его основания. Я встречался с ними время от времени в обществе: в кино или за ужином, чтобы посплетничать и поделиться новостями. А также писал обзоры для их журнала под псевдонимом. Они пытались вовлечь меня в штат. Я же все время повторял, что слишком занят и держусь немного в стороне, в основном для защиты конфиденциальности моих отношений с Сандером. Они видели его однажды, в один из вечеров, когда мы выходили из кинотеатра, а они входили. Мы остановились, чтобы поболтать. Сандер не находил себе места. Он хотел есть, и я не стал задерживаться. Мэтт позвонил на следующий день, очевидно, чтобы узнать, кто такой Сандер, но я ничего не стал рассказывать.
Эрих был единственным человеком, который знал всю мою историю с Сандером. Я сказал ему:
- Кажется, ты сегодня в хорошем настроении.
- Я всегда рад, когда вижу тебя, Уилл.
Я подумал, что Эрих находится в одном из своих неприступных настроений. Его длинные тонкие крашенные черные волосы были зачесаны назад, что создавало этот слегка неприступный вид. Он спросил меня:
- Разделяешь ли ты пессимизм нашего друга по поводу американского влияния?
Я сказал:
- В целом, процесс здесь более рационален, чем в США или Англии. Я, наверное, соглашусь, что Тон получит шесть месяцев условно из-за своего отца. Если бы это были США, ему дали бы сорок лет и поместили бы его отца в плохо финансируемый государственный дом для престарелых.
И добавил:
- В конце концов, уже было сделано исключение ради его отца. Тона не стали помещать в тюрьму до суда.
У Тона был небольшой домик на севере Амстердама, и он перевез к себе больного отца, несмотря на потерю своей работы. Голландцы - очень семейное общество. У Тона имелся только один старший брат - посредственный художник, увлекающийся восточными религиями и живущий в грязной субсидируемой студии в районе Восточного дока; у него уже случилось несколько провалов, и он был совершенно безответственным. Тон (и государство) считали своим семейным долгом приютить отца.
Вим присоединился к обсуждению. Он видел малоизвестный правительственный отчет, в котором были указаны имена двух полицейских по вопросам нравственности, которых обучало ФБР. Он сказал:
- Знаете ли вы, какой это извращенный и пронизанный ненавистью документ - руководство ФБР? А что они думают о педофилах? Что это воплощении дьявола! Дать ему год или два - вот такое здесь будет отношение. Посмотрите на недавние приговоры. Они становятся только строже. Я согласен с Мэттом.
Эрих высказался, как мне показалось, немного резко, что бесполезно спорить о восприятии. Предсказания являются салонными играми; когда речь заходит о педофилии, слова пессимизм и оптимизм не имеют значения; доказательства лежат в жестком историческом анализе.
Но про себя я подумал, что они просто разговаривают, выпускают пар. Я сказал, что мне нужен кофе, и, когда мы вошли в кафетерий, я увидел этого монстра - социального работника Люси - которая и причинила все эти неприятности Тону - сидящей за одним столиком с прокурором. На ней было красивое светло-голубое платье с принтом и бледно-рыжий свитер, перекинутый через плечи, и я должен признать, что ее одежда шла ей. Хотя у нее определенно имелись невротические манеры: она говорила быстро, используя при этом множеством жестов, что было не очень-то по-голландски; она прикусывала ноготь большого пальца, нащупывала что-то в своей сумочке, уронила несколько бумаг на пол. Она нервно оглядывалась, и я заметил, что она раздражает прокурора.
Я почувствовал, как во мне закипают предрассудки. Признаю, что склонен приписывать всем социальным работникам одни и те же отвратительные характеристики: они приносят больше вреда, чем пользы; все они сексуально невежественны; они пытаются усилить наше непонимание и незнание сексуальности репрессивным применением вредных законов, губительных для жизни людей; они непоколебимые социальные фундаменталисты, считающие, что служат истине и защищают детей, хотя всего лишь реализуют собственную форму жестокого обращения, искажая реальности детей. Я рассматриваю их, главным образом, как прикрытие сексуальной вины общества, авангардом сексуального подавления.
За кофе я узнал от Мэтта и Вима еще несколько фактов о роли Люси в деле Тона. Конечно, не все было так уж плохо. Она пыталась найти работу для отца Ашока, и, поскольку мать Ашока снова была беременна, она также пыталась убедиться, что у семьи имеется правильно сбалансированное питание, что всё необходимое для этого покупается, а Ашок и его сестра сыты и одеты. Это также означало, что она бывает в их квартире по нескольку раз в неделю, а также приняла на себя своего рода авторитарную роль в семье. Доброта - удобная маска для самодержавия.
Тон старался планировать свои визиты к Ашоку таким образом, чтобы не сталкиваться с ней, но у него сложилась привычка совершать определенные действия, чтобы поддерживать хорошие отношения, например, иногда он присоединялся к ним на случайных воскресных прогулках. У Ашока были не очень хорошие оценки в школе, и Тон раз в неделю заходил к ним, чтобы помочь ему с математикой и голландским. Люси же обычно заявлялась без предупреждения, возможно, намеренно так поступая. В первый раз, когда их представили, она была очень дружелюбна, но во второй раз задала несколько коротких вопросов, а в третий раз достала сигарету, нервно уселась за кухонный стол и зловеще зависла там.
Вскоре между ними случилась стычка. Тон и Ашок ходили по магазинам, совершая покупки для семьи, и, выйдя из супермаркета, столкнулись с ней на площади. Она сказала, что хотела бы увидеть Тона в своем офисе, чтобы обсудить Ашока, и не могли бы они назначить встречу прямо здесь и сейчас. Он немного помедлил, сказав что-то о том, что у него нет с собой своей записной книжки (голландцы живут согласно своим планам), а она восприняла это как сопротивление. Она буквально крикнула ему (по крайней мере, по его словам), что ему лучше всего прийти к ней в офис завтра в девять утра. Тон стал заупрямился и сказал, что утром должен быть на работе. Она вспыхнула: она знает о нем все и, если он не появится, то она примет меры.
Он принялся спорить. Он настаивал на том, что говорить им совершенно не о чем, он всего лишь друг семьи и просто помогает, делая покупки; он зря потратит ее время; он сожалеет, что у нее , возможно, плохое настроение, но не понимает, как она может возражать против того, чтобы он был другом семьи, потому что, в конце концов, сейчас семье нужна помощь извне, и она это хорошо понимает. А затем он совершил ошибку. Он наотрез отказался ехать к ней. Он не понимал, что она имеет над ним власть.
Позже случилось нечто такое, над чем я много размышлял. Когда полиция обыскала его квартиру, они нашли фотографии обнажённого Ашока, которые Тон не смог убрать из своего дома, несмотря на то что уже знал о расследовании. Некоторые были весьма компрометирующими. Что заставило его упустить такое из виду? Возможно, те, кто действует вне закона, даже, по совести, испытывают странное напряжение между внутренним авторитетом своей личности и внешним авторитетом закона. Слишком легко сказать, что Тону хотелось, чтобы его поймали или наказали. Возможно, он хотел драки, вызова, конфликта с властью, в которых надеяться победить. Он был очень зол и дерзок. Общепринятая точка зрения состоит в том, что авторитетные фигуры вызывают нашу вину, независимо от того, насколько незначительны или серьезны наши преступления, и поэтому мы стремимся их устранить. Некоторые люди могут рассматривать испытания, создаваемые властью как выражение свободы.
Затем внезапно появился Тон, медленно идущий со своим адвокатом через кафетерий. Он был достаточно близко от меня, чтобы я мог заметить капли пота на его лбу. Возможно, у него сегодня болела нога или спина. Я повернулся, чтобы увидеть, смотрит ли на него Люси, и увидел, что она и прокурор смотрят. Я подошел и пожелал ему успехов. Он цинично заявил: «На это мало шансов».
Я не ставал спорить. Остальные были у кассы, и я пошел заплатить за кофе. В моей голове промелькнула мысль: «Что, если бы меня судили за Сандера?» Что, думал я, сделало Тона таким мрачным для меня? Возможно, то, что его самоощущение находилось под угрозой; то, что позволяло ему любить Ашока? То, что обвинение будет атаковать, искажать и пытаться разрушить?
2. Размышления
Балкон для наблюдателей был похож на кинотеатр - многоярусные пронумерованные ряды красных, обитых тканью сидений; фасад был не открытым, а находился за стеклянной раздвижной стеной. Мы оказались там одними из первых, и сели в первом ряду сразу за стеклом. Балкон был наклонен таким образом (намеренно?), что мы могли видеть только переднюю половину судебного зала, где сидели судьи. Пресса и свидетели сидели позади, но, как я не пытался, я не мог разглядеть, кто находится в другой половине зала. По словам адвоката Тона, меня не должны были вызывать до полудня, поэтому я присоединился к остальным на балконе.
Было очень жарко. Мы попытались приоткрыть стеклянные панели, но они были заблокированы. В зал суда внизу вошел охранник, и я вежливо постучал по стеклу ключом. Он не обратил на это внимания. Вим, будучи не из тех, кто стесняется, громко стукнул по стеклу.
Охранник повернулся и собирался проигнорировать нас, но Вим еще громче застучал и зажестикулировал. Охранник сердито махнул рукой, что, казалось, означало, что он сейчас подойдёт.
Я снял куртку и свитер и откинулся на сиденье. Мне не хотелось говорить. Я все время думал о Сандере и об уязвимости наших отношений. В конце концов, какие у меня были гарантии, что какой-нибудь социальный работник по защите детей не поступит так же со мной и Сандером? Или, может быть, у меня снова возникнут проблемы с Марийке, хотя сейчас мы сосуществовали вполне мирно. Может, она хочет, чтобы я забрал галерею у Ника, чтобы демонстрировать ее работы? Я чувствовал себя виноватым за подобные мысли. В конце концов, она выставлялась в другой галерее, даже несмотря на личные конфликты с директором. Что она говорила о моем «пропавшем Сандере»? Конечно же, она была выше того, чтобы использовать Сандера, желая получить что-то от меня. Атмосфера суда, должно быть, наводит на сумасшедшие мысли. Или страх.
Если бы я спросил у Тона, он цинично ответил бы, что уверен - вмешательство кого-то в наши с Сандером отношения - лишь вопрос времени. Возможно, один из учителей Сандера, заметив, как я однажды встречаюсь с ним у школы Монтессори, спросит его обо мне и задумается. Тон говорил, что все может случиться. Реалии в нашем мире хрупки, отношения - ненадежны.
Конечно, мои обстоятельства были другими. Семья Сандера не находилась в таком положении, как семья Ашока. Вокруг дома не вились социальные работники, которые вмешивались бы в дела Марийке. Она преуспевала не только за счет выплат Ника, но и за счет семейных денег. Дом на Оде Вааль был получен по наследству. Я не мог представить себе, чтобы Марийке хотя бы на минуту смогла бы смириться с присутствием Люси.
Тем не менее, вопросы насчёт наших с Сандером отношений появились. Старшая сестра Марийке уже интересовалась Сандером и мной. Как-то раз она гостила, когда я заезжал за Сандером, чтобы сводить его в кино, и тут же начались перекрестный допрос и намеки. Она уже знала, что я был «консультантом» в галерее, но Марийке сообщила мне, как она спросила у нее: «Уилл проводит ужасно много времени с Сандером, и я никогда, ни на одном открытии не видела его с женщиной». Марийке сказала ей, что я - особенный друг семьи, то есть тот, кто моет посуду, выгуливает собаку и водит детей в кино и на карнавалы.
На балкон стали прибывать другие зрители, и доктор Борн попытался вовлечь меня в разговор. Я обернулся, чтобы посмотреть, нет ли среди вошедших знакомых мне людей. К моему удивлению, пока я размышлял, зашло около тридцати человек.
Эрих рассказывал мне о случае, о котором недавно услышал. Он собирался быть там свидетелем-экспертом. Как сообщила полиция, был арестован двенадцатилетний мальчик - за секс с 260 сверстниками разного возраста в течение восемнадцати месяцев. Я рассмеялся. Было абсурдом считать, что мальчик в возрасте десяти с половиной лет мог найти более двух с половиной разных детей в неделю, чтобы «злоупотреблять». У детей этого возраста просто не может быть такого количества контактов. Это вообще не имело смысла, но, тем не менее, воспринималось довольно серьезно. Снова эта сексуальная истерия. Я указал Эриху на то, что он допускает, что у маленьких детей может быть сильное половое влечение.
Охранник, которого мы видели внизу, вошел с ключом и с большим шумом сумел открыть огромные раздвижные окна.
Тон вошел в зал суда следом за своим адвокатом. Он устроился на своем месте, но трость упала на пол, и когда он попытался нагнуться за ней, прокурор наклонился и поднял её. Вытянувшись далеко вперед, я смог увидеть зал внизу только до половины. Мать Ашока сидела рядом с Люси. Атмосфера казалась странно дружелюбной, хотя официальные черные мантии адвокатов и бледно-серо-синий декор тихого зала с деревянными панелями напоминали о реальности.
Эрих сказал мне: «Ты вдруг стал очень тихим».
Я взглянул на часы. Было уже десять пятнадцать. Я сказал, что еще не совсем проснулся. Но я размышлял о Сандере. Иногда кроме нас никого не существовало, и ничто не могло нам помешать. Тут, в зале суда, то, что я называл просто любовью к Сандеру, казалось умозрительной вещью. Я должен был задать себе вопрос: не обязан ли я по этическим соображениям прекратить наши отношения, чтобы избавить его даже от возможности подобных юридических последствий того, свидетелем чего я собирался стать. Я знал, что Ашока допрашивали не раз и не два, и от мысли, что Сандеру придётся переживать подобное, меня чуть не стошнило. Я подумал, что мне действительно стоит уйти; просто вернуться к своей стабильной работе и год или два оставаться в должности преподавателя. Я задыхался на этом балконе; все происходящее вокруг вызывало у меня паранойю.
3. Утреннее заседание суда
Голландские процессы проводятся трибуналом из трех судей без присяжных. Они вошли в зал, и мы все встали. Главным судьей оказалась привлекательная женщина лет тридцати. Даже с того места, где я сидел, я мог видеть, что у нее тени на веках. Я решил, что у нее приятное умное лицо. Она сказала своим коллегам что-то, что, должно быть, развеселило их, потому что все они рассмеялись. Мое настроение слегка улучшилось. Она казалась разумной. Возможно, у Тона есть шанс.
Но затем Вим наклонился к нам и сказал:
- Плохие новости; она настоящая сучка.
Я посмотрел на неё еще раз. Она внимательно изучала нас, нахмурившись. Затем наклонилась и передала какие-то инструкции охраннику, стоящему ближе всего к скамье. На мгновение все внизу - судьи, адвокаты, даже Тон - повернулись, чтобы взглянуть на галерею. Я предположил, что она не одобрила процедуру открытия стеклянной стены. Охранник исчез за боковой дверью и буквально через пару минут уже оказался на балконе, сообщив нам, что судья разрешит оставить окна открытыми только в том случае, если мы будем молчать. Двое моих знакомых, которых я знал по одной из групп защиты прав геев, очень громко заявили, что считают такой совет снисходительным и нежелательным. Лицо судьи оставалось бесстрастным. Я подумал, может она ожидает демонстрации?
Суд начался с обычных процедур и перетасовки бумаг. Я уже кое-что знал о голландском законодательстве от доктора Борна. Судебное преследование обычно не возбуждается, если следствие не может предоставить веских доказательств вины. Фактически, только около десяти процентов всех судебных процессов здесь заканчиваются оправдательными приговорами. В таких случаях ответчик может подать иск о возмещении своих затрат, что считается сдерживающим фактором против возбуждения слабых дел с лишь косвенными доказательствами. Можно сказать, что в голландских судебных процессах человек не считается виновным, пока его вина не будет доказана, и наоборот. Однако может существовать предположение о виновности, хотя это является упрощением. Например, есть процедура обжалования самого обвинения до суда.
В случае с Тоном, как мне казалось, вероятность оправдательного приговора была, к сожалению, даже меньше десяти процентов. Помимо прискорбного заявления матери Ашока Люси об их совместном сне обнаженным, будут предъявлены их фотографии ню и заявление Ашока в полицию о том, что Тон совершал с ним определенные действия. Защита будет оспаривать это заявление, утверждая, что полиция добилась этих показаний под давлением. Тон ни в чем не признавался. Ашоку было всего восемь лет в то время, когда имел место предполагаемый секс, и суд относился к подобному очень серьезно, серьёзнее, чем если бы ему было двенадцать или четырнадцать, и он был более способен на согласие. Судебный процесс также будет вращаться вокруг двух вопросов: имело ли место применение силы или «изнасилование» в соответствии с определением закона, то есть был ли конкретный вид сексуальных действий проникающим или нет. Проникновение каралось гораздо более строгим наказанием.
Обвинение также пыталось усложнить дело, представив фотографии. Особенно обсуждались два снимка: на одном Ашок лежал на кровати, явно демонстрируя эрекцию. Тон наложил на задний план обнаженную мужскую фигуру у окна с искусственными крыльями, что-то вроде клона фотографии Дуэйна Майклса, и назвал ее «Желание детства». Другая была в стиле обнаженного Нейла Эдварда Уэстона и демонстрировала живот Ашока, также с начинающейся эрекцией. Она был названа «Уэстон пробудился». Тон выставлял обе фотографии в голландской галерее для геев и на фестивале гей-искусства в Берлине вместе с обнаженными взрослыми мужчинами и женщинами. Они также были опубликованы в педофильском журнале Вима и Мэтта и в паре журналов для геев и лесбиянок, отсюда присутствие и интерес к процессу некоторых членов гей-сообщества. Я должен был засвидетельствовать, что у снимков имеются художественные достоинства, несмотря на их эротическую окраску или же благодаря ей; по моему мнению, намерения художника не были эксплуататорскими. Обвинение, конечно же, утверждало, что они не обладают художественной ценностью и являются порнографическими. Они также нашли несколько экземпляров этих фото, и утверждали, что Тон виновен в производстве и распространении детской порнографии. Если бы он был признан виновным по отдельному обвинению, это также повлекло бы за собой суровое наказание.
Следя за юридическим языком судебного процесса при помощи доктора Борна, я заметил, что прокурор основывает свое дело не на доказательствах вины Тона, а на установлении того, что по отношению к Ашоку использовалось эмоциональное принуждение и насилие, и, следовательно, за подобное должно быть применено максимальное наказание. Подкуп, замаскированный под подарки, предназначался для получения сексуальных услуг от Ашока. Если намерения Тона являлись исключительно сексуальными и эксплуататорскими, тогда и фотографии также были с душком.
Дело рассматривалось быстро, и, возможно, всего через полчаса после начала разбирательства начался допрос. Голландским судьям разрешено допрашивать подсудимого, и в какой-то момент главный судья спросил его, давал ли он Ашоку деньги за секс, а Тон категорически отрицал подобное.
СУДЬЯ: Но вы ведь давали ему деньги?
ТОН: Да.
СУДЬЯ: Сколько?
ТОН: (на мгновение задумавшись) Я время от времени давал ему десять гульденов, чтобы он сходил в магазин за конфетами, газировкой и чипсами для небольшой вечеринки.
СУДЬЯ: Десять гульденов - большие деньги для маленького ребенка. Он возвращал вам сдачу?
МУЛЬТФИЛЬМ: Нет, я позволял ему оставлять сдачу себе, но обычно оставался всего лишь гульден или даже меньше, после выполнение поручения.
СУДЬЯ: Как часто у вас бывали подобные вечеринки?
ТОН: Пару раз в месяц.
СУДЬЯ: (что-то записывает) И вы покупали ему одежду и даже велосипед?
ТОН: Да. Для школы.
СУДЬЯ: Дорогой горный велосипед. (Роется в бумагах.) И дорогую спортивную обувь, наручные часы, Walkman, одежду. Тут длинный список.
ТОН: Ему нужны были вещи для школы. Семья не могла себе этого позволить. Я всегда сначала спрашивал разрешения у его матери.
Прокурор придерживался той же линии допроса.
Он был высоким и худым, намного моложе адвоката Тона, носил очки в роговой оправе и казался нервным и неуверенным в себе. Он прочистил горло, и когда задал свой первый вопрос, его голос задрожал. Он отпил воды.
ОБВИНИТЕЛЬ: Его мать знала, что вы покупаете эти вещи в обмен на сексуальные услуги?
Адвокат Тона высказал возражение, но Тон настоял на ответе.
ТОН: Я ничего подобного не делал. Никакого обмена не было.
ОБВИНИТЕЛЬ: Просто подарки (пауза). И секс. Отдельно. Таким образом. Подарки там. Секс здесь. Никакой связи.
ТОН: У детей девяти, десяти лет в этом обществе нет собственных денег. И нет возможности получить их. Я попросил его поработать на меня, чтобы он мог получать деньги. Он мыл посуду и выводил собаку на прогулку. Вот таким образом. Он определенно не мог получить от родителей то, что ему было нужно.
На этом вопрос был отложен, и я вздохнул с облегчением, которое оказалось недолгим. Через несколько минут после перекрестного допроса дело вернулось к той же теме.
АДВОКАТ ТОНА: Семья Ашока... Они были бедны? На пособии?
ТОН: Да.
АДВОКАТ ТОНА: Они не могли купить ему вещи, которые другие семьи покупали для своих детей: велосипед и тому подобное?
ТОН: Нет.
АДВОКАТ ТОНА: Вы спрашивали у них разрешение?
ТОН: Да. У нас было взаимопонимание. Вначале, когда я впервые познакомился с Ашоком, я каждый раз спрашивал разрешение, но потом я стал спрашивать, все ли в порядке, и они говорили, что да. Они были рады. Сами они не могли этого сделать.
Снова вмешался судья.
СУДЬЯ: Вы покупали что-нибудь для остальной семьи? (Снова сверяется с бумагами.) Я вижу, что там есть младшая сестра. Вы покупал что-нибудь для нее, для его матери или отца?
ТОН: Да. Иногда.
СУДЬЯ: Что, например?
ТОН: Однажды, когда его отец проходил собеседование, я купил ему белую рубашку и галстук. В основном это были подарки на Рождество, дни рождения или праздники.
СУДЬЯ: Но с Ашоком это случалось чаще. Не только в особых случаях?
ТОН: Да.
СУДЬЯ: Как часто, как вы думаете? Включая газированные напитки, конфеты и более дорогие вещи. Как вы думаете, как часто подобное случалось?
ТОН: Я пытался устроить так, чтобы у него были небольшие собственные деньги. У него имелись некоторые суммы, и я пытался научить его хранить деньги. Я купил ему кошелёк для мелочи. Но он его потерял. Вынимая платок, он ронял деньги; терял их. И тому подобное. Поэтому я сдался из-за того, что он расстраивался и плакал, когда терял деньги. Так что я хранил их для него.
СУДЬЯ: Вопрос был, как часто?
ТОН: Думаю, если включать всё, каждый третий или четвертый раз, когда мы встречались.
У детей, конечно, собственных денег быть не могло. Это была надуманная линия допроса где-то вне реальности, хотя было ясно, что обвинение пыталось доказать: Тон подкупал, принуждая Ашока к половым актам; он покупал привязанность Ашока, покупал место Ашока в своей постели. Но собственных денег у детей не бывает. Так принято в обществе. Они получают их от взрослых. Если бы Тон заставлял Ашока выполнять тяжелую работу в обмен на оплату, его судили бы по другим законам. Я был зол. Настоящей проблемой являлся секс. Без него эта передача благ между взрослым и ребенком не могла быть использована как доказательство злоупотребления. Разумеется, секс окрашивал обмен, хотя я задавался вопросом, не переборщил ли Тон со своими подарками.
Я примерно так же поступал с Сандером: покупал ему мороженое, газировку, гамбургеры, картофель фри. Как часто я платил за его обед, за кино, покупал ему подарки, когда находился в отъездах по делам, даже однажды купил ему свитер, когда мы вместе ходили по магазинам, импульсивно, возможно потому, что белый цвет делал его очень привлекательным? Я не особо задумывался об этом. Возможно, это было неправильно; возможно, мне следовало задуматься. В то время все это казалось мне совершенно нормальным, чем-то вроде переполнявшей меня нежности. Иногда я был слишком сентиментален, несколько сентиментален по отношению к нему, думая о том, как мило он улыбнется, открывая коробку. Однажды, когда я находился в Берлине, где проводил исследования в государственной библиотеке, я привёз ему оттуда русский фотоаппарат, который продавали на улице, и который стоил всего несколько долларов. Я купил его импульсивно, думая, что он настолько дешев, что даже если Сандер выбросит его, это не будет иметь большого значения. Он мог использовать эту камеру, уезжая на каникулы или в поход. Ему фотоаппарат очень понравился. Но внезапно здесь, в этом зале суда, все эти подарки, угощения, фильмы и фотоаппарат были выставлены в качестве принуждения к сексу. Как же все это сложно. Как будто существует неписаный закон: «Остерегайся дарить дары чужому ребенку». Тем не менее, родители покупают любовь и своих детей, или бабушки с дедушкой, или тети и дяди. Когда деньги или товар соединяются с сексом, против этого не имеется особой защиты; подобная связь автоматически очерняет. Обвинение (или, я бы сказал, «общество») пыталось доказать, что деньги представляют собой злоупотребление, Тон же пытался доказать - что это забота. Столкнулись две противоречивые реальности.
ОБВИНИТЕЛЬ: Было ли необходимым давать мальчику все, что вы ему давали?
ТОН: Нет, в этом не было необходимости.
ОБВИНИТЕЛЬ: Но вы давали.
ТОН: Мы катались на велосипедах или гуляли, и там было мороженое, поэтому мы останавливались и покупали его. Просто так получалось.
ОБВИНИТЕЛЬ: И вы всегда платили?
ТОН: Да.
ОБВИНИТЕЛЬ: Итак, вы давали ему все, что он хотел, и тратили на него все эти деньги.
ТОН: Не все, что он хотел. Иногда я говорил «нет».
ОБВИНИТЕЛЬ: Но мальчик знал, что когда он бывает с вами, он получает много угощений, что стоит бывать с вами, поэтому, когда вы захотели секса, он, должно быть, подумал, что ему лучше дать вам то, чего вы хотите. В конце концов, вы заботились о нем, покупали ему все эти вещи.
Опять последовало возражение от адвоката Тона. Обвинением не было установлено, что имели место половые акты.
ТОН: Я пытался научить Ашока тому, что у него всегда есть выбор. Я старался внушить это.
ОБВИНИТЕЛЬ: (саркастически) О, вы говорили об этом. Вы сказали, что у него есть выбор, но одаривали его подарками? Вы на время переставали дарить ему вещи, чтобы понять, будет ли он по-прежнему вашим другом, прекратить подобное на несколько недель, даже в качестве эксперимента?
ТОН: Нет.
ОБВИНИТЕЛЬ: Вы просто продолжали давать.
ТОН: Я не видел необходимости останавливаться.
ОБВИНИТЕЛЬ: Итак, вы гуляли вместе, покупали ему это и то, а потом возвращались в свой дом и желали с ним секса, и подобное не звучит так, словно у мальчика имелся большой выбор.
Адвокат Тона прервал его.
АДВОКАТ: Уже установлено, что в этих отношениях имел место обмен деньгами и товарами. Подсудимый имел обыкновение помогать этой семье и этому ребенку материально. В свидетельстве самого мальчика говорится: «Я не делал того, чего не хотел». Мы слышали, как сам подсудимый говорил, что он изо всех сил старался объяснить это ребенку. Также известно, что мать ребёнка не возражала против дружбы. Так что, возможно, мы сможем перейти к сути вопросов прокурора.
ОБВИНИТЕЛЬ: Дело в том, что обвиняемый сигнализировал ребенку о сексе с ним; он втерся в доверие к семье, чтобы надругаться над этим мальчиком, и использовал деньги, чтобы запутать семью и оказать на них влияние; чтобы обеспечить их молчание. Деньги были только инструментом власти. Мальчик воспринимал это как привязанность. Подсудимый причинил невыразимое насилие и вред этому мальчику, используя подарки, дабы исказить привязанность.
Я затаил дыхание. Это был решающий момент. Судья просмотрела свои документы, и, надев и сняв очки для чтения, сказала прокурору:
- Я не вижу в обвинительном заключении упоминания о физической силе или насильственном проникновении в мальчика, или любого другого упоминания о каком-либо другом виде физического насилия.
Она отложила бумаги и сложила руки.
- Вы утверждаете, что в данном случае подобное имело место?
ОБВИНИТЕЛЬ: Мы только утверждаем, что имело место психологическое насилие.
СУДЬЯ: Значит, нет никаких доказательств физического насилия или изнасилования?
ОБВИНИТЕЛЬ: Нет.
В этот момент она задала Тону еще несколько вопросов, и снова я подумал, что реальности опять расходятся. Эти вопросы показались мне очень странными и сюрреалистичными.
СУДЬЯ: Если бы секс с детьми стал легальным, вы продолжали бы их любить?
Доктор Борн прошептал мне: «Какой странный вопрос. Ему лучше отвечать осторожно». Я не понимал, чего она добивается, но вспомнил совет доктора Борна о том, что в суде следует вести себя смиренно и говорить что-то вроде: «Да, ваша честь, мне определенно нужна терапия и я хочу измениться». Это походило на хитрый способ спросить то же самое, что спрашивал обвинитель.
ТОН: (нерешительно) Вы можете повторить вопрос. Не уверен, что понял его.
Она дословно повторила свой вопрос.
ТОН: Под «продолжали бы их любить» вы подразумеваете секс?
СУДЬЯ: Да.
МУЛЬТФИЛЬМ: Да, думаю, что да. Я имею в виду... по крайней мере ... я не уверен.
Он взглянул на своего адвоката и, казалось, смутился.
СУДЬЯ: Да или нет?
ТОН: Да.
Ее вопрос меня рассердил. Мне было ясно, чего она добивается: запретный плод слаще. Не любовь побуждает мужчину заняться сексом с ребенком, а жажда запретного, игнорирование моральных и юридических ограничений. Я имею в виду, что она, черт возьми, считала: мужчины любили мальчиков тысячи лет только потому, что это было незаконно! Вопрос был полностью двуличным, потому что на самом деле она хотела знать, намеревается ли Тон изменить свое поведение. Его «да» теперь указывало на то, что он считал свои желания врожденными. В довершение всего, по крайней мере, на мой взгляд, она сделала одно из самых странных заявлений, которые я до сих пор слышал.
СУДЬЯ: Если бы вы были готовы избавиться от своего желания, ваша жизнь стала бы намного проще. Это желание привело к вашему аресту.
Кто-то позади меня сразу же очень громко свистнул, а кто-то затопал ногами. Она сердито взглянула на нас. Мне захотелось что-нибудь бросить в зал суда. Я видел, как она принялась оглядываться в поисках секретаря, но шум тут же стих.
4. Дневное заседание
К обеденному перерыву я почувствовал, что по крайней мере часть юристов была вежливой и следовала установившейся практике - с отсутствием той подстрекательской риторики, которая пронизывала американский и английский суды. Прокурор не пытался изобразить Тона в качестве фольклорного дьявола и не утверждал, что Тон является самым мерзким монстром, когда-либо ходившим по земле, как это можно было бы заявить в англо-американском зале суда. Вим придерживался другого мнения. Он подумал, что тон судьи был довольно враждебным. Я чувствовал, что моего голландского недостаточно, чтобы уловить тонкости и коннотации. Доктор Борн же посетил такое множество процессов в течение стольких лет, что не увидел ничего экстраординарного в том, что мне показалось в некотором роде исключительным. Голландцы могли временно поддаться истерике, но суд был обычным делом.
Дневное заседание поначалу мало что добавило к утреннему. Теперь адвокат Тона сказал мне, что я должен сесть внизу в задней части судебного зала, и я оказался сидящим сразу за Люси. Она была первой, кого вызвали в тот день, и, должен сказать, что она придерживалась фактов. Должностные лица, когда в официальной обстановке сталкиваются с другими официальными лицами, обычно ведут себя прилично.
Мы все думали, что вызовут мать Ашока, но, несмотря на ссылки на заявления в ее показаниях, ее так и не вызвали в качестве свидетеля. Неожиданно настала моя очередь. Я нервно прошел в переднюю часть зала. Меня ждал переводчик. Я не мог записывать диалоги, как делал это раньше, но, насколько я помню, именно так всё и происходило. Я указал свои данные: адъюнкт-профессор художественного факультета Государственного университета Сан-Франциско, автор нескольких трудов по фотографии.
ПРОКУРОР: Вы тоже дружите с подсудимым?
Я: Да.
Несколько фотографий Тона были внесены и показаны суду. Наступила пауза, пока их передавали судьям. Два снимка, которые, по-моему мнению, были самыми сомнительными, действительно находились в центре внимания, но я надеялся, что хорошо подготовился.
ОБВИНИТЕЛЬ: Вы можете сказать, что у мальчика на этих фотографиях явно наблюдается эрекция?
Я: Нет. Я бы не стал так говорить.
ОБВИНИТЕЛЬ: Конечно, вы видите, что пенис направлен вверх и демонстрирует все признаки эрекции?
Я: Я бы сказал, что фотограф намеревался предложить эрекцию, но в органе наблюдается некоторая вялость. Читая фотографию, следует учитывать каждый элемент, чтобы определить намерение фотографа. Если бы он намеревался однозначно показать эрекцию, он бы это сделал. Но он этого не сделал, так что, как я понимаю, у него были другие намерения.
ОБВИНИТЕЛЬ: Что это еще за намерения?
Я: Юмор прежде всего. Я думаю, что эти фотографии - юмористические комментарии к другим снимкам, широко известным в истории фотографии. Эти две фотографии шутят о других работах. Например, фотография, озаглавленная «Возбужденный Уэстон», я думаю, критикует Эдварда Уэстона за подавление сексуальности Нила и превращение Нила в пластиковую статую в неогреческом стиле, что для отца довольно странно - поступать так со своим сыном. Фотография восстанавливает сексуальность мальчика, Ашока, но подобное не делает её порнографической. Я думаю, что она полна ассоциаций.
Обвинитель: Вы бы назвали это эротической работой?
Я: Не стал бы. Она слишком отстраненная и объективная, слишком наполнена каламбурами и иронией. Я думаю, что частично эрегированный пенис, даже тот факт, что изображенный мальчик не является белым из среднего класса, как Нейл, создают слишком много значений, чтобы можно было бы навесить определённый ярлык. Суринамский мальчик индийского происхождения восстанавливает сексуальность, утраченную американским мальчиком. Другая фотография с обнаженным ангелом делает явный намек на знаменитую фотографию Дуэйна Майклса. Думаю, что цель этого снимка состоит в том, чтобы связать фотографии мальчиков с фотографиями мужчин, чтобы связать проблемы геев и педофилов. Тон (я использовал его фамилию) вместе с Ашоком создает миф, точно так же как Майклс. Мальчик испытывает гомосексуальное влечение. Его эротическая фантазия - красивый мужчина-ангел, вплывающий через окно его спальни, возможно, даже в его кровать. Абсурдно называть эту работу порнографической, это всё равно, что сказать, что улыбка на лице Моны Лизы задумана да Винчи в качестве намека на оргазм (смех с галереи). Искусство имеет дело с загадками, а эти фотографии загадочны, как и, я мог бы добавить, педофилы, геи или гетеросексуалы.
Больше я ничего не сказал и, направляясь в конец зала, узнал знакомого галериста, который продавал некоторые гомоэротические работы. Очевидно, он также собирался выступить в качестве свидетеля-эксперта. Я решил подняться наверх и присоединиться к остальным, так как больше не ожидал вызова в качестве свидетеля. Сначала я остановился, чтобы выпить кофе, и к тому времени, когда я уселся на свободное место рядом с Эрихом, снова вызвали Тона. Должен сказать, что на этот раз его допрос показался мне еще более странным.
Доктор Борн сказал мне, что встречался с Тоном на прошлой неделе и вместе с ним обсуждал процедуру судебного разбирательства. Он по-прежнему являлся лицензированным психотерапевтом, хотя и вышедшим на пенсию, и консультирует множество людей по вопросам психологии судов и наилучшей стратегии дачи показаний. Он сказал, что Тон очень сопротивлялся его советам, и мы оба были обеспокоены тем, что он попытается проявить свою враждебность на суде. Теория Эриха заключалась в том, что проповедь воинствующего, сексуально-революционного отношения вызовет недовольство у суда и приведёт только к более суровому приговору. Он посоветовал вести себя хорошим кальвинистом: раскаиваться, говорить о заботе об отце, производить впечатление хорошего сына, а также заявить, что получает психологическую помощь в решении своей «проблемы». Если бы он поступил так, то при наличии смягчающих обстоятельств почти наверняка его бы приговорили к условному сроку. Однако Тон, который был явно рассержен, сказал, что он не собирается уступать суду и будет отстаивать свое «данное Богом право» иметь отношения с Ашоком. Если он будет продолжать в том же духе, его воинственность сигнализировала бы суду об «асоциальном» отношении, угрожающем детям, и не оставила бы иного выхода, кроме заключения в тюрьму. Позиция Эриха заключалась в том, что призыв к личной свободе, по иронии судьбы, саморазрушителен и контрпродуктивен, и Тону следует занять прагматический подход. Тон не хотел иметь с этим ничего общего.
Мы, затаив дыхание, ждали, пока Тон станет в проходе рядом со своим стулом, чтобы отвечать на вопросы. Он оперся на трость и говорил медленно, но решительно. Ни прокурор, ни судья не были настроены враждебно; допрос поначалу был в значительной степени повторением утренних процедур. Но затем прокурор, сверяясь со своими записями, затронул сексуальную сторону отношений и начал зачитывать из показаний Ашока описания половых актов, которые якобы имели место и могли быть истолкованы по закону как «проникающие». Если суд установит «проникновение», а также подкуп и принуждение, Тон действительно может получить суровый приговор. Проникновение означало действие, при котором была введена какая-либо часть тела, орально или анально. Насколько я знал, никаких доказательств против Тона не существовало. Прокурор, стоя у своего стула лицом к Тону, зачитал серию заявлений и описаний, которые сделал Ашок.
ОБВИНИТЕЛЬ: В показаниях Ашока Рахмана говорится, что «он прикладывал свой рот к моему пенису около десяти раз». Это правда?
ТОН: Нет.
ОБВИНИТЕЛЬ: Он заявляет, что «он гладил мой пенис вверх и вниз и делал это до тех пор, пока это не заставляло меня чувствовать себя смешно, много раз, чаще всего, когда мы были вместе в постели, и я не мог заснуть, и это заставляло меня спать», и что вы делали это согласно утверждению «сто раз или около того». Это правда?
ТОН: Нет.
ОБВИНИТЕЛЬ: Далее мальчик заявляет: «Ему нравилось мыть меня в ванне и вместе принимать душ, и он намазывал мыло на мой член, и сжимал его, и мыл меня всего, даже мою задницу своей рукой и показывал мне, как держать мою дырочку чистой». Это правда?
Эрих толкнул меня. Допрос вступал на тонкий лёд.
ТОН: Мальчики плохо пахнут и не всегда моются должным образом, поэтому я мыл его в ванне.
ОБВИНИТЕЛЬ: Разве это не странно, мыть мальчика именно в этой зоне тела?
ТОН: Мальчики пренебрегают гигиеной.
ОБВИНИТЕЛЬ: Мальчик говорит: «Он меня там вымыл и показал, как…» Что ж, мне не нужно снова это читать. Разве ваша цель не была чем-то большим, чем просто гигиеной?
ТОН: Нет. Он не содержал себя в чистоте, и я учил его мыться. Он не знал элементарного.
ОБВИНИТЕЛЬ: И вы не хотели, чтобы случилось что-то ещё, когда он поймёт, что это хорошо?
ТОН: Нет.
ОБВИНИТЕЛЬ: В показаниях также говорится, что вы принуждали его мастурбировать вам несколько раз.
Адвокат Туна прервал его: в показаниях не сказано «принуждал».
ТОН: Я никогда не применял принуждения по отношению к Ашоку ни в чем, даже чтобы он чистил зубы. Это было труднее всего - чтобы он чистил зубы.
ОБВИНИТЕЛЬ: Мальчик заявляет: «Я дотронулся до его вещи, потер ее, и все вышло наружу». Это правда?
ТОН: В основном мы обнимались. Он очень ласковый.
ОБВИНИТЕЛЬ: Мальчик заявляет: «Он намазал маслом мою вещь, все вокруг и даже мою дырочку, а затем он растер меня, и я испытал сильное волнение». Это правда?
ТОН: Иногда я делал ему массаж. Он играет в футбол, и у него болят мышцы. Я думаю, что он слишком много играет в футбол, но в школе на него оказывается давление, потому что он хорошо играет. Я считаю, что это давление ужасное, своего рода насилие. Я даже ходил в школу, чтобы поговорить об этом.
ОБВИНИТЕЛЬ: И, конечно же, без дальнейших намерений.
ТОН: Возражаю. Если мой коллега желает процитировать что-то в протоколе, что указывает на какой-то другой факт, пусть он процитирует запись.
ОБВИНИТЕЛЬ: Судя по показаниям, вы злоупотребляли этим мальчиком и иным образом подвергали его опасности при очень странных обстоятельствах. Например, не правда ли, что однажды во время поездки на один из северных островов «он засосал мою штучку в туалете на пароме, кто-то постучал в дверь, и я испугался»?
ТОН: Мы были на пароме, и ему пришлось сходить в туалет, но он боялся зайти туда один на случай, если паром станет тонуть. Не знаю, но в тот день он очень волновался. Не знаю почему.
ОБВИНИТЕЛЬ: Далее мальчик заявляет: «Однажды он засунул язык мне в рот». Это правда?
ТОН: Я не помню, чтобы когда-либо делал подобное.
Эрих наклонился и сказал, что французские поцелуи - серая область закона. Технически это «проникновение», если было сделано взрослым.
ОБВИНИТЕЛЬ: И мальчик говорит: «Он засунул свой язык мне в рот и в мою дырочку и заставил его кружиться, и он делал это много раз, потому что ему нравилось это делать, и сначала я подумал, что это забавно, но мне это понравилось, когда он засунул свой язык мне в рот, заставил его кружиться и тер мою штучку».
ТОН: Я помню, как Ашок получил какой-то секс-комикс от своего друга, и в нем много говорилось об использовании языка.
Я видел, как судья делает записи. Французский поцелуй. Основной акт близости? Сандер не любит целоваться. Тем не менее, что, если этот единственный факт - технически «акт проникновения» - приведёт к двенадцатилетнему тюремному заключению для Тона? Я наклонился и сказал об этом доктору Борну. Он прошептал: «Если это все, что у них есть, я сомневаюсь, что это приведет к суровому приговору».
Я отвлёкся и потерял нить разбирательства, но вновь сосредоточившись на ходе процесса, я понял, что судья поправляет прокурора. Она сказала что-то о том, что не уверена в направлении допроса, но, если в этих отношениях есть какие-либо доказательства принуждения или насилия, она хотела бы это услышать. Поскольку этого нет, они могут перейти к другим делам. Когда мы уходили, я сказал Эриху:
- Как странно, что судебные процессы становятся одними из немногих мероприятий, где детская сексуальность описывается так открыто и порнографически.
Эрих ответил:
- Такие процессы были даже в восемнадцатом веке. Это довольно странный способ признавать реальность.
5. Ужин с Эрихом Борном.
Суд закончился около пяти часов; вердикт и приговор будут вынесены еще через две недели. Среди нас было много разногласий по поводу приговора, но в итоге я согласился с предположением доктора Борна, что Тона, возможно, заставят пройти терапию, но не посадят в тюрьму. Его больной отец, по-моему мнению, дает голландскому суду неоспоримую возможность продемонстрировать свою человечность. Ни Вим, ни Мэтт не разделяли нашего оптимизма.
Мы с Эрихом нашли небольшой турецкий ресторанчик рядом со зданием суда, а к остальным решили присоединиться позже - на собрании рабочей группы педофилов, где также сможем узнать от Тона, как его адвокат отреагировал на процесс. Официант подошел принять наш заказ, и Эрих сказал что-то по-турецки, что, казалось, напугало этого человека. Я спросил его, что он сказал, и он ответил, что всего лишь произнёс: «В Амстердаме холодно, а в Анкаре сейчас тепло». Возможно, этот человек счёл, что это какой-то шифр, а Эрих - из тайной полиции? Мы рассмеялись, и это слегка улучшило мое настроение. Мы были единственными посетителями этого ресторана. Наш стол был накрыт старомодной клеенкой в красно-белую клетку - я не видел подобную с детства. В простой глиняной вазе стояли пластиковые цветы; лампа над нашим столом обладала янтарным оттенком. Турецкая популярная музыка была слишком громкой, и мы попросили ее выключить. Официант нервно принес наши напитки.
- Ты сегодня очень тихий, - сказал Эрих. - Это из-за процесса?
Я кивнул, но добавил, что это также из-за моего решения остаться в Голландии, которое меня тяготит. Завтра я встречаюсь с Ником, и казалось, что работа в галерее не за горами. По мере того, как я снова перебирал факты, мне становилось все яснее, каким безнадёжным выглядит этот план. Риск или безопасность: моя преподавательская должность, мой удобный буржуазный кондоминиум, мой доход и гарантированная работа; с другой стороны - галерея, никакой уверенности в доходах вообще, Сандер, и все риски современных отношений мальчика и любви к мальчику.
Эрих сказал, что, по его мнению, Ник может даже оказаться разумным, и что я должен дать ему шанс завтра, но я не мог представить себе, что Ник просто так сможет отдать бразды правления. Из-за своего безмерно раздутого эго он будет пытаться сохранить контроль и подрывать все, сделанное другими. Конечно, мне придется подождать до завтра, чтобы увидеть, что на самом деле ожидает меня впереди. Я могу принять предложение на своих условиях или не принимать его совсем.
Он предложил такой анализ: я не был голландцем, что одновременно является и преимуществом, и недостатком. Я мог оставаться нейтральной стороной, не вовлечённой в политику мира фотографии. Я еще не знал всех тонкостей языка, но у меня имелись международные связи и знакомые коллекционеры.
Я внёс свои дополнения: проблема галереи была действительно в деньгах. У меня имелись сбережения, на которые я мог рассчитывать, и доход от моей квартиры был выше, чем арендная плата, которую я платил здесь, хотя, конечно, этого всего этого было явно недостаточно для нормальной жизни. Также был возможен аванс за книгу, который я получил бы после представления рукописи. Но на самом деле я не видел себя в роли директора галереи - бизнесмена: жадного, обманывающего людей, безжалостного по отношению к конкурентам, американца в худшем смысле этого слова – грубого и корыстного.
Эрих рассмеялся.
- Что ж, если таков твой образ бизнесмена!
Я смутился, и он добавил:
- Учитывая то, что ты говоришь, вероятно, по крайней мере, финансовая часть не так уж и рискованна. В любом случае, ты же знаешь, что риск не является каким-то изначальным злом. По крайней мере, психологическая теория заключается в том, что в какой-то момент нашей жизни - сколько тебе лет, тридцать четыре? - нужно интегрировать риск в психику, чтобы продолжать расти. Иногда подобное сопровождается кризисом среднего возраста, иногда случается до этого, иногда после. По крайней мере, теория гласит, что жизнь, которая строится на здоровом риске, является более творческой.
- Ты считаешь, что я должен рискнуть?
- О, я не знаю. Может быть, сейчас самое подходящее время, но, опять же, это может быть не так. Это может быть лишь своего рода пробным запуском, чтобы подготовить тебя к чему-то в будущем.
Я подумал, что всё это звучит очень странно, и ничего не ответил.
Он продолжил:
- Кроме того, это не настоящая проблема, которой мы, кажется, избегаем.
Я не хотел вдаваться в подробности. Я отвернулся от него, уставившись в стол. Но затем все-таки произнёс:
- Сандер? - хотя мне внезапно стало грустно.
Я поднял глаза, и пару секунд мы смотрели друг на друга.
Его лицо иногда могло быть очень добрым. Он сказал с большой озабоченностью:
- Уилл… просто позволь своим инстинктам вести тебя. В конце концов, если ты решишь остаться, это правильно, а если ты решишь уехать, это тоже будет правильно. Просто доверься своим инстинктам.
6. Заседание рабочей группы педофилов
Первым, кого я увидел, придя на собрание, был Тон. Он сидел на барном табурете у стойки, увлеченный оживленным разговором с красивым подростком. На стенах была размещена выставка чьих-то посредственных рисунков обнаженных мальчиков, и пока я ходил, рассматривая их, я здоровался с разными людьми, с которыми познакомился за последний год. Свет был приглушенным; на заднем фоне играла музыка голландского кабаре. Дым стал почти непроницаемым, и я отодвинул одну из штор и открыл окно, впустив холодный влажный воздух.
Встречи рабочей группы проходили в ветхом здании, принадлежащему NVSH [Нидерландское общество сексуальных реформ], старейшему из голландских сексологических обществ. Оно достигло своего пика - более ста тысяч членов в 1960-х, раздавая своим членам бесплатные противозачаточные средства, но с тех пор сократилось до своего нынешнего рекордно низкого уровня - менее десяти тысяч человек. Практически в каждом городе страны все еще имелся офис, хотя некоторые из них были очень маленькими; каждый офис был разделен на различные «рабочие группы»: натуризм, планирование семьи, транссексуализм, педофилия.
Шестнадцать голландских групп в целом были больше всех других групп в мире, вместе взятых, хотя трудно оценить, что это означает с социологической точки зрения. Голландская толерантность очень сложна, в основном это означает: «Я оставляю тебя в покое, если ты держишься подальше от моей семьи». Голландская толерантность была вопросом границ. В пределах ваших собственных границ вас могут оставить в покое, но только если вы не рискнете вступить в пределы, которые расходятся с вашей собственной реальностью.
Открытое существование педофильских групп мало способствовало объяснению педофилии как явления, которое, насколько я мог судить, было по крайней мере таким же древним, как и хетты [индоевропейский народ бронзового века, обитавший в Малой Азии в XIV-XIII веках до нашей веры]. Общество в разное время придавало ему разные формы, подогреваемые религиозными, экономическими и культурными спорами того времени, но основные настроения были одинаковыми: импульс любви и привязанности, импульс личной свободы и роста, столь же сильный как у ребенка, так и у взрослого. Воспитывать и быть воспитываемым, создавать союзы, творить стихи или фотографии и другие творческие объекты; язык менялся от эпохи к эпохе, но основное желание и эрос, казалось, оставались прежними. Это явление никогда не исчезнет, и любое правительство не сможет его устранить. Подавление сможет только загнать его в подполье. Правительства построены на высокомерии, на высокомерной вере в то, что они имеют право контролировать человеческую природу, дабы сохранить неуловимое общее благо. При всей продолжающейся дискуссии, педофилия, сильно изменившаяся и задавленная дебатами, возможно, могла бы каким-нибудь образом найти себе нишу в мире, которая оказалась бы всего лишь беспокойной, осторожной, неуверенной терпимостью голландского политического тела.
Пока я стоял у окна и смотрел на крошечный канал и мокрую, вымощенную булыжником улицу, мне пришло в голову, что собрание рабочей группы - это также нечто совсем иное. Это было действительно место, где всё в реальности комнаты каким-то образом способствовало чувству педофилии. Это было уникальное пространство, место, где люди подобной реальности образовывали сообщество для этой реальности. По мере расширения истории предмета, его литература и традиции также становились пространством, и в равной степени обозначением этой реальности.
Я отвернулся от окна и огляделся. У стены стоял стол, на котором была выставлена актуальная литература по теме, журналы различных движений из разных стран и самые свежие книги, романы и исследования. Два или три человека вертелись там, обмениваясь впечатлениями и болтали с человеком, который наблюдал за столом. В дальнем конце находился видеомонитор, а перед ним полукругом расположилось несколько стульев. Проигрывалось французское видео, которое я уже пару раз видел, о мальчике, который уезжает в деревню, чтобы пожить у друзей своей матери, пока она рожает ребенка. Это был прекрасный, нежный фильм. Несколько мужчин, помимо Тона, сидели у барной стойки и разговаривали друг с другом. Я видел, как мужчина показывал фотографии своего летнего отдыха в Греции - в основном, это были снимки мальчиков в плавках. За одним из столиков один из мужчин сидел в обществе своего мальчика-друга и еще одного мальчика, которого я раньше не видел. Они играли в карты, и мальчик побежал к бару за напитками, арахисом, чипсами и прочим. Он был ровесником Сандера, как и его друг, и, проходя мимо меня, улыбнулся, нисколько не стесняясь того, что он находился на собрании «педофилов». Я все еще был слишком американцем, слишком скованным сексуальными патологиями, чтобы просить Сандера пойти со мной.
Собеседник Тона ушел, и я подсел к нему. Его адвокат считает, что он обязательно получит трехмесячный условный срок, но Тон был более пессимистичен.
- В любом случае, теперь меня заклеймили как преступника.
Он выглядел довольно удрученным.
- Да, но это ещё и состояние души, - ответил я, но это оказалось ошибкой. Вызвавшей гнев, лежащий на поверхности.
- Я теперь преступник. Осужденный насильник!
- Это слишком сурово.
- Что вы имеете в виду? Таков закон. Вот что думает обо мне закон; вот что думает обо мне это гребаное общество. Зачем притворяться кем-то ещё?
- Вам не стоит верить в это. Можно как-то сохранить свою невиновность. Государство называет ваши действия преступлением, а вас, как следствие, преступником. Это социальный факт, но, конечно же, моральная сторона картины - обратная. Общество, церковь и правительство называют ваши действия моральным преступлением, но вы не должны соглашаться с этим. Таким образом вы сможете сохранить свою моральную невиновность.
- Что за чушь. Всё совсем не так. Если они хотят, чтобы я был преступником, я буду преступником. Это общество идет ко дну. И становится похожим на ёбанную Америку.
Я, должно быть, почувствовал угрозу из-за его гнева, потому что неразумно попытался разрядить ситуацию шуткой:
- Мы всегда можем придумать новую религию. Конгрегацию Святых Любителей Мальчиков. В любом случае двадцать пять процентов католического духовенства - педофилы, поэтому у нас не возникнет особых проблем с набором кадров.
Я заметил, что он разозлился еще больше, если такое было ещё возможно. Он попытался сказать что-то, передумал и ушел.
Эрих подошел ко мне поговорить. Он взял меня за руку, отвел в сторону и заговорщицки произнёс:
- Не оборачивайся внезапно и не смотри, но ты не обратил внимания на человека вон там у стены?
Я кое-как извернулся, маневрируя, пока не понял, кого он имеет в виду. Прислонившись к стене, возле бара стоял высокий, толстый мужчина, довольно небрежно одетый в старую клетчатую фланелевую рубашку и серые брюки. Через плечо у него была перекинута черная кожаная сумка, выглядевшая дороже, чем вся его одежда, включая часы. Никто с ним не разговаривал.
- И? - спросил я Эриха.
- У него в сумке фотоаппарат.
- Боже мой. Камера? Ты уверен?
- Да. Я видел, как он фотографировал.
- Что нам делать?
- Подойди и поговори с ним, узнай, кто он, с кем пришел. Я не хочу делать это в одиночку.
- Как думаешь, он агент под прикрытием или что-то в этом роде?
- Он англичанин. Я слышал, как он разговаривал с Вимом. Я думаю, что он может быть из желтой прессы.
- Что он сказал?
- Вим спросил его, как он попал на встречу, и он сказал, что услышал о встрече, позвонив в NVSH.
- Что ж, это возможно.
- Конечно, это возможно. Но не объясняет, зачем он захватил камеру на встречу.
Мы направились в его сторону. Он не выглядел нервничающим. Его правый глаз немного косил. Я назвал свое имя, как и Эрих, и он сказал, что его зовут Эндрю. Он был из Манчестера, а ситуация в Англии стала «чертовски адской», ему нужно выбираться оттуда, и он подумывает о переезде в Нидерланды, но не знает, какую работу сможет тут получить. Он подрабатывал случайными заработками - водителем школьного автобуса, а также имел некоторые навыки работы с компьютером. Я сказал, что люди с компьютерными навыками, похоже, здесь подойдут лучше всего, и что его статус в Европейском сообществе означает, что ему, кроме дохода, не потребуется виза для проживания. Эрих спросил, бывал ли он когда-нибудь на собраниях раньше, и он сказал, что нет.
- Полагаю, первая встреча иногда может вызвать шок, - сказал Эрих.
Человек пожал плечами, и я предложил купить ему выпивку. Когда я принес напитки, Эрих по-прежнему разговаривал с ним, и, протягивая ему стакан, я услышал, как Эрих очень громко произнёс:
- Кстати, у вас в сумке фотоаппарат, а мы не разрешаем фотографировать на собраниях.
- У меня нет фотоаппарата.
Я сказал:
- Ну, вас видели фотографирующим. Мы не допускаем подобного на встречах.
Он выпил апельсиновый сок и уставился на нас обоих. Он был по крайней мере на шесть дюймов выше меня, но другие, сидевшие у бара, повернулись, услышав слова Эриха, так что у нас явно имелось подкрепление. Не думаю, что сейчас у меня возникли какие-либо сомнения насчет того, что он был журналистом жёлтой прессы.
Эрих сказал:
- Тогда вы будете не против, чтобы мы заглянули в вашу сумку.
- Конечно, буду, - ответил он, ставя стакан на столик.
Но затем подошел Тон и, прежде чем кто-либо из нас смог сделать шаг, чтобы остановить его, попытался вырвать сумку у мужчины. Сумка висела на ремне через плечо, и Тон с такой силой дернул за него, что мужчина развернулся и потерял равновесие, натолкнувшись на людей, сидящих на барных стульях. Ремень порвался; сумка распахнулась, и камера упала на пол. Тон поднял её, и прежде, чем мужчина успел восстановил равновесие, открыл её и вырвал кассету с плёнкой. Затем наступил на нее ногой, раздавив. Люди бросились к ним, готовые растащить Тона и англичанина, но оба были на удивление спокойны, стоя лицом к лицу.
Эрих сказал мужчине:
- Я вас выведу.
Мы вдвоём проводили его до двери. Кто-то забрал его сумку и фотоаппарат и вынес к нам в коридор. Он дрожал, когда мы увидели его на улице. Поднял воротник пальто и попытался перекинуть ремень сумки через плечо, но тот был вырван из сумки, оставив в ней большую дыру. Не говоря ни слова, он ушел под дождём.
Я спросил Эриха:
- А что, если бы он не был журналистом?
- Тогда он получил урок. Он идёт на подобную встречу и фотографирует втихаря. О чём он думал? Что никто не будет возражать?
- Пойдём, нам нужно выпить пива.
Мы вернулись на собрание. Капли холодного дождя с туманом на моем лице слегка успокоили меня, но я все еще хотел выпить.
Кто-то взял рулон пленки и подвесил его к одному из потолочных светильников - что-то вроде охотничьего трофея. В комнате по-прежнему ощущалось много адреналина. Эрих немедленно пошёл переговорить с двумя двенадцатилетними подростками, ютящимися за задним столиком. Думаю, в школе видят и не такое, но подобное все равно может напугать. Я подошел к ним и спросил, не хотят ли они выпить какого-нибудь сока, и они кивнули. Они нервно рассмеялись, сбитые с толку.
Когда я примерно через полчаса покидал собрание, Мэтт подошел ко мне и сказал:
- Я собирался поговорить с вами сегодня вечером об одном деле, но у нас не было шанса из-за случившегося, поэтому не могли бы мы могли договориться о встрече?
- А что за дело?
- Я лучше расскажу об этом при нашей встрече.
- А вкратце?
- Эрих сказал, что вы решили остаться здесь. Я хочу создать англоязычный журнал для педофилов и желал бы знать, не могли бы вы редактировать его вместе со мной.
Мне не очень-то понравилось, что Эрих распространялся обо мне в разговоре с Мэттом, поэтому я сказал:
- Для меня новость, что определенно решено, что я останусь. Я еще не принял никаких решений. Не знаю, останусь я или нет.
- Что ж, и все-таки я хотел бы поговорить с вами об этом. По крайней мере, о ваших идеях насчёт подобного. Нам нужен новостной журнал на английском языке с качественными фотографиями, в основном с мальчиками от двенадцати до шестнадцати, что-то хорошо оформленное, отредактированное и напечатанное на высоком уровне.
- Что ж, я полагаю, мы сможем поговорить об этом.
У меня в кармане пальто был дневник, и мы договорились о встрече на следующей неделе.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. РЕШЕНИЯ
1. Суббота, 3 марта. Галерея
Сегодня утром я проснулся с мыслью: «Боже мой, сегодня день рождения Сандера, а я все еще ничего не решил». Я с трудом выбрался из постели и раздвинул шторы в гостиной. Снова серый день. Колокола Рейксмюсеума [Rijksmuseum, художественный музей в Амстердаме] пробили семь. Зачем я встал в такую рань? Вечеринка начнётся не раньше четырех. По крайней мере, я уже купил ему подарок.
Однако мне требовалось завернуть его и закончить самодельный коллаж с поздравительной открыткой. Я нашел несколько новых вырезок, которые он счёл бы забавными. Я очень этим гордился: разрозненные вырезки из комиксов и мультфильмов, а также часть уличного плаката, объявляющего САНДЕР - САМЫЙ ВЕЛИКИЙ! - LIVE! – тут имелся в виду Сандер Фосберг, известный голландский певец кабаре. Я аккуратно оторвал плакат от столба.
В десять Сандер иногда носил эксцентричную одежду. Гибкие белые фетровые шляпы, которые его дядя обнаружил в каком-то безвестном уголке Индонезии; нижнее белье с красными тюльпанами или маленькими красными сердечками; обрезанные шорты, которые были слишком короткими и обнажали часть его попки; или как однажды, когда его матери не было дома, а я осталась с ним, и он скакал в одной только шелковой комбинации...
Сандеру двенадцать? Сложный/приятный, зависимый/независимый, красивый/долговязый, капризный, веселый, резвый, ленивый. Его новый Walkman будет именно тем, что он хочет. А ещё остроумная футболка в придачу. Это же возраст одобрения сверстников и соответствия, принадлежности. Сегодня на вечеринке он будет в черных брюках и, возможно, в моей черной футболке с рэп-группой, а также в обязательных кроссовках только известных брендов: Tarmac, Reebok или Adidas. Неужели он победил в борьбе с матерью, и она сдалась и купила ему новые? Он будет рассеянно крутить свои цифровые часы на гладком запястье. Никто, кроме меня, не заметит тонкого пушка золотистых волос на его загорелой руке.
Но сначала нужно постирать белье и сделать покупки, пропылесосить ковер, помыть окна балконных дверей, и через неделю солнце, встающее уже достаточно высоко, наконец начнёт подниматься над зданием напротив. Я включил компьютер и открыл свой календарь: позвонить Нику, чтобы подтвердить встречу (действительно ли он появится в галерее?), позвонить Эриху Борну, чтобы обсудить мое возможное участие в новом журнале Мэтта, и, возможно, навестить его на следующей неделе, и, чёрт побери, что-то решить наконец!
Где-то около десяти я позвонил Эриху. Телефон едва успел сделать один звонок, когда он снял трубку. Он сидел за своим столом и готовился к поездке в Джакарту. Оказалось, он совсем недавно вернулся из Марокко. Он притворился скрывающимся.
- Пожалуйста, никому не говори, куда я еду. Тебя я скажу, но не хочу, чтобы знали остальные. Не знаю почему, но, кажется, я рассказываю тебе обо всём.
Мы только вчера были вместе, и он не упомянул о своём отъезде! Я никогда не понимал до конца причины этих его мальчишеских клятв хранить тайну. Сначала я подумал, что это какая-то паранойя, но он пребывал в игривом настроении, и смысл всего ускользал от меня. Его не будет месяц, а может, даже шесть недель. Я спросил, можем ли мы пообедать в среду, чтобы обсудить планы Вима и Мэтта, но он сказал, что уезжает уже в четверг.
Он сказал:
- Их планы кажутся довольно основательными. Похоже, они все продумали. Кто знает, может, у них получится. Я разговаривал с ними вчера вечером после того, как ты ушёл, и они произвели на меня впечатление. Они очень серьезно относятся к этому. С другой стороны, думаю, что они не совсем понимают, сколько это займет времени и как мало денег они смогут получить. Что они хотят от тебя?
- Они хотят, чтобы я стал, в большей или меньшей степени, соредактором, что, вероятно, означает большую часть монтажной работы. Но на самом деле я имел в виду, на какой риск, по-твоему, мне стоит пойти?
- Может, нам не стоит обсуждать это по телефону, но, да, я думаю, что некоторый риск имеется. Но у меня сложилось впечатление, что они не из тех людей, кто вздумает проверять границы дозволенного. Это будет просто новостной журнал, который нам нужен, с фотографиями мальчиков старшего и младшего возраста. Я имею в виду, если уж на то пошло, я бы подумал, что ты откажешь им, потому что твои интересы более интеллектуальны. Как ты с ними поладишь? Вим может быть упрямым и твердолобым, но он умен. Мэтт же невротичен и самоуверен.
- Они лучше, чем некоторые фотографы из галереи. Но как ты думаешь, стоит ли мне беспокоиться о проверках, прослушивании телефонов, вскрытии писем и тому подобное - международная сеть педофилов, заговоры, расследования и прочее?
- Подобная угроза существует всегда, не так ли? Ты можешь принять меры, чтобы свести её к минимуму: используй псевдоним, не получай почту на дом и так далее. Однако я никогда не считал, что это самый хороший путь, и, если захотят узнать, кто в этом замешан, узнают. Лично я не вижу, что ты мог бы увлечься журналом в новостном стиле. Да, если что-то более научное, более историческое. Исторический журнал с ученым советом. Это для тебя. Почему бы тебе просто не завести свой собственный журнал? Может, нам всё-таки стоит поговорить об этом, прежде чем я уеду.
Он сделал паузу.
- Я даже ещё не принял решение остаться, и я определенно не готов обсуждать создание журнала.
- Нет, и я полагаю, что не стоит с этим торопиться. В любом случае, можно, конечно, подождать пока я вернусь из Джакарты.
- Сначала нужно решить главное, - сказал я.
Я ожидал, что Эрих отговорит меня вести журнал с Мэттом и Вимом, то есть укрепит мои собственные сомнения. Меньше всего мне хотелось, чтобы он сделал мне еще одно предложение о том, чем я мог бы заняться, если бы остался в Амстердаме. Особенно то, над чем нужно серьезно думать, не говоря уже о рисках. Мне казалось, что Амстердам был своего рода силовым полем, втягивающим меня в свой центр. Мне же этого не хотелось.
Я немедленно позвонил Нику. Если мы собирались встретиться сегодня, чтобы обсудить галерею, нам лучше пойти дальше и сделать это. Я должен был взять на себя ответственность, убрать все с дороги. Он еще не уехал с фермы, а наша встреча в галерее была назначена на полвторого. Он сказал, что последние два дня потратил на сбор всех счетов, квитанций и счетов-фактур за последние пару лет, чтобы я мог иметь точное представление о финансовом положении дел. На то, чтобы все это изучить, может уйти пара часов, а потом мы вместе отправимся на вечеринку, которая начнётся в четыре.
К часу, когда я уже был готов к походу в галерею, облачный покров распался на лоскуты, пропуская солнечный свет. Я дважды обернул красный шерстяной шарф вокруг шеи и отправился в путь.
Я добрался до двести третьей сноски. Осталось проверить ещё семнадцать; книгу можно будет закончить к началу следующей недели. Может, мне устроить что-то вроде обряда рождения при помощи шейкера? Рождение является началом ответственности. Оно должно давать чувство облегчения, очищения, возможности начать нечто новое.
На мосту возле моего дома я остановился, чтобы посмотреть, как солнечные пятна ослепляют и затемняют фасад Рейксмюсеума. Вокруг меня толпились туристы, болтающие по-итальянски. Мое внимание привлекли мужчина, женщина и два мальчика, по всей видимости, семья, стоящая на углу оживленной улицы у трамвайной линии. Старшему мальчику было около четырнадцати, он был худым, гибким и красивым; он обнимал за плечи младшего брата, симпатичного ребенка лет одиннадцати или около того. Он защитным жестом вытянул младшего с проезжей части, и протянув другую руку, нежно прикоснулся к щеке младшего брата: жест, который, хотя и был незначительным, тем не менее, бросал вызов по крайней мере одному из стереотипов бесчувственного детства.
Галерея находилась всего в двадцати минутах ходьбы от моего жилища, в подвале элегантного купеческого дома восемнадцатого века на берегу канала: в трех шагах от улицы, толстовская лавка с фотографами, а не с сапожниками, плетущими мифы. Здание принадлежало другу Ника, который предоставлял помещение в аренду по очень низкой цене в качестве услуги фонду, который официально владел галереей. Как и почти все в стране, связанное с фотографией, фонд зависел от прямых или косвенных субсидий. Моник отвернулась от компьютера и улыбнулась мне. Я почувствовал запах кофе. На столе стоял бокал вина. Ник определенно уже был здесь.
Комната была узкой, длинной и очень светлой: потолок с балками, полированные деревянные полы, белые стены: вид мирный, простой, аккуратный, скромный, но элегантно голландский. Сверхширокие раздвижные двери в задней стене выходили на ухоженный, хотя в это время года бесплодный сад, принадлежащий группе домов, которые делили расходы на его содержание: и множество задних фасадов семнадцатого, восемнадцатого, девятнадцатого веков напротив. Двери были обращены на юг, солнце все еще играло в свою игру время от времени; ветер тряс стеклянные двери, но внутри было тепло.
В галерее проходила одна из моих выставок: Бернар Фокон [Bernard Faucon], Chambres d’Amour [Палаты любви - фр.], цветные фрессонные [фотопечать на угольной бумаге] принты комнат и мальчиков, умные повествовательные фотографии, загадочные, символические. Я купил себе одну. Мальчик в белых хлопчатобумажных трусах-боксерах в правом углу фотографии выходит из комнаты, заполненной паутиной и мусором. Он уходит из детства, теперь уже слегка обветшалого и потерянного? Он загадочно слегка эрегирован? Как мне это понимать? Переходит ли он сейчас в другую комнату сексуальности, или его только что возбудила какая-то навязчивая фантазия?
Моник работала над списком рассылки. В моем лотке для писем застряло несколько факсов: счета за товары из магазина, приглашение рассказать о голландских фотографах начала двадцатого века на фотофестивале в Наардене в мае, ответ куратора парижского музея, ответившего, что купит серию голландских фотографий Парижа, которые я презентовал ему двумя месяцами ранее, - действительно хорошие новости. Где же Ник? Я его еще не видел. Интересно, знает ли он об этом? Я достал калькулятор и подсчитал прибыль: двенадцать тысяч гульденов. Это было больше, чем мы заработали за несколько месяцев. Я был горд собой.
Ник находился в задней комнате, на рабочем столе были разложены его последние фотографии. Бухгалтерские книги располагались на соседнем стуле. Он снимал серию обнаженных фотографий своей любовницы Лу, которая теперь почти все время жила с ним на ферме. В новых работах были очень большие крупные планы частей ее тела, особенно самых интимных. Выглядело это очень навязчиво, интенсивно, призрачно, романтично, чрезмерно. Один снимок особенно привлек мое внимание. Это была двухсторонняя печать; лицо Лу находилось в верхнем левом углу, все остальное располагалось в темной тени, едва различимое, одна ее нога была приподнята, и только колено освещено. Это была очень хорошая фотография, но немного старомодная, в духе шестидесятых.
Ник выглядел измученным, с темными кругами под глазами; он набрал вес. Я подумал, что голландцы большие люди; он обладал большой массой. Если он нависнет надо мной, я почувствую границы его тела, простирающиеся далеко за его пределы, они могут даже перекрыть проход воздуха. Его волосы поредели, лицо было бледным, очки в золотой оправе с маленькими круглыми линзами только подчеркивали его широкое лицо - все было слишком готово превратиться в невроз, его глаза слишком жаждали сойти с ума от чрезмерной напряжённости. Марийке ушла от него, чтобы продолжить свои занятия акварелью, чтобы её не беспокоили самодурство, чьи-то потребности и «великое искусство».
Он не очень хорошо относился к своим фотографиям, если только вы не ценили эстетику рваных и напряженных снимков. Он писал на них послания, нацарапывая их на лицевой стороне, иногда только свое имя, иногда строчку или отрывок стихов. Это являлось анахронизмом, не для девяностых. Тут лежало около сотни отпечатков, и он, очевидно, просматривал их для меня, задерживаясь над некоторыми, складывая определённые в одну стопку, которую он считал хорошей, иные в другую, которую, как он утверждал, порвет, и даже бросая некоторые фотографии на пол. Большинство из них являлись ню с Лу, по крайней мере, я предполагал, что это так: мелькали части тела, или части различных тел, среди которых иногда попадались пейзажи, или сад, даже парочка с Сандером - один он отложил в сторону.
- Для тебя, - пробормотал он, и я был не совсем уверен, что это относилось к снимку.
Отпечаток был размером не менее шестидесяти на семьдесят сантиметров, очень темный и серый. Сандер лежал на боку на каком-то восточном гобелене, пледе или одеяле - нельзя было точно определить, что это - касаясь основания своего члена. Его лицо выглядывало из тени настолько, чтобы продемонстрировать строгое, напряженное выражение, которое было легко узнаваемым, принадлежащим только ему. Это была прекрасная фотография, и я не осмелился спросить, действительно ли она моя, из опасения, что он просто разыгрывает меня и заберет ее.
Ник сгреб все в кучу и рухнул на стул. Он наклонился вперед и, покопавшись в заднем кармане, вытащил бумажник, а из него извлёк снимок. Бросив его на стол, он хлопнул по нему ладонью и мелодраматично произнес:
- Вот она; маленькая красотка.
Я заметил, что у него на рабочем столе позади нас стояла наполовину опустошённая бутылка белого вина, а около его локтя - пустой стакан. Я взял фотографию: кеч [ketch - тип двухмачтового парусного судна] тридцати пяти или сорока футов в длину. Он налил себе еще один бокал вина, тщательно что-то обдумывая. Затем произнёс, драматично подчеркивая каждое слово:
- Вот и все. Вот почему я отдаю тебе галерею. Это мой билет на свободу.
Он купил лодку за несколько недель до этого, и теперь она стояла в гавани деревни на берегу реки Эйслмер неподалеку от фермы. Он работает над ней днем и ночью, и как только она будет готова и экипирована, он отправился с Лу на голландские Карибы как минимум на год или два. Художник, друг Лу, собирался пожить в их доме, пока они будут отсутствовать.
- Итак, галерея твоя, - невнятно пробормотал он.
Фантазии или твердая решимость?
- Не знаю, хочу ли я галерею, - ответил я. - В любом случае, когда ты собираешься уехать?
- Не позднее июня, если мы собираемся пересечь Атлантику.
Он взял бухгалтерскую книгу с вершины стопки, открыл ее, бросил на стол и налил себе еще один бокал вина.
- Посмотри-ка на это; на этой неделе ты заработал на одной продаже больше, чем мы за весь год.
«Значит, он знал», - подумал я.
- Это сделал только ты один. Мне от этого ничего не нужно. Только уход. Может быть, позже, когда я вернусь, мы сможем поговорить об этом. Может быть, нет. Безоговорочная сделка. Вот что я хочу сказать. Ты берешь на себя управление галереей, управляешь галереей как хочешь, а если не можешь, закроешь ее. Делай, что хочешь. Я ухожу. Через пару лет посмотрим.
- Мне нужно подумать.
- Подумать! - воскликнул он с отвращением.
Я не хотел принимать никаких решений по поводу предложения, сделанного в пьяном виде.
- Заманчивое предложение, - сказал я. - Благодарю. Когда нужно решение?
Но он не ответил. Он вернулся к своей стопке фотографий и извлек еще один снимок Сандера, который я нашел весьма трогательным. Он подвинул оба снимка ко мне через стол, не сказав ни слова. Ранняя фотография была сделана, когда Сандеру могло быть где-то около пяти, так что Ник, очевидно, совсем недавно напечатал ее для меня. Это был бюстовый портрет по плечи, очень задумчивый и слегка затемнённый. Возможно, в нем было что-то от темной стороны его отца? Он кусал какой-то ремешок и тянул его, голова от напряжения склонилась в сторону. Он выглядел довольно свирепым, примитивным, диким, напряженным.
- Они твои, - сказал он. - Забери их.
Я внезапно очень расстроился; мне больше не хотелось разговаривать с Ником. Я сказал, что мне нужно поработать, и пошел к своему столу: следовало отправить ответы на полученные мной факсы, сделать несколько телефонных звонков, просмотреть каталог немецких аукционов, отправить счет по факсу во французский музей.
Примерно через час Ник вышел из задней комнаты. Приближалось четыре часа, и я был на грани того, чтобы спросить его, собирается ли он на вечеринку, но в последний момент подумал, что лучше не вмешиваться. На мгновение он завис над моим столом и пробормотал что-то о том, что не получил четкого ответа по поводу галереи.
- Мне нужна неделя, чтобы подумать, так что к следующей субботе у меня будет для тебя ответ.
Он пожал плечами. Когда я выходил из галереи, о вечеринке Сандера по-прежнему не было сказано ни слова.
Когда я проезжал через площадь Дам по пути к Сандеру, случилась странная вещь. Она была, как обычно, переполнена туристами: толпы людей кормили голубей, слушали энергичную эквадорскую музыкальную группу, которая, казалось, появлялась здесь каждую весну и осень, собираясь вокруг сумасшедшего человека, поедающего огонь. Ветер утих, и солнце стало теплым и желанным. Я остановился на периферии толпы, чтобы поглазеть. И тут оказались те итальянские мальчики, которых я видел раньше. «Что за деревня - этот Амстердам», - подумал я. Я протиснулся сквозь толпу, чтобы приблизиться к ним. Они, безусловно, были весьма привлекательны. Младший мальчик отличался особой грацией и интеллигентностью. Они успели переодеться. На старшем были джинсы Levis, кроссовки и армейская зеленая охотничья куртка до колен - настоящий мачо. Его черные волосы были слегка длинноваты и ниспадали на лоб, приглашая откинуть их назад и нежно заправить за ухо. На младшем мальчике были бледно-желтые шорты, которые он, возможно, совсем недавно перерос. Они сдвинулись по его длинным загорелым гладким ногам и сомкнулись вокруг упругих ягодиц. Его нейлоновая куртка была слишком тонкой; под ней я увидел только одну футболку. Он дрожал. Его старший брат снова принял на себя всю заботу. Он расстегнул свою охотничью куртку и притянул к себе брата, накинув на него полу куртки. Его брат уютно устроился в этом гнездышке, и в этот момент, оглядываясь вокруг, как какой-то олененок под защитой, поймал мой взгляд, направленный на них. Он мило улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Может быть, он вспомнил меня? Я задержался еще на мгновение, прежде чем продолжить свой путь.
2. Вечеринка
В четыре, повернув за угол на улицу Сандера, я услышал, что вечеринка уже началась: гудящая музыка, вопящие дети: свист, гудки, крики. Мимо меня по улице пролетел мотоцикл, низко над головой парил транспортный вертолет, в другом доме плакал ребенок. Весь мир превратился в бедлам. Я остановился на улице у подножия крыльца, по крайней мере, чтобы дождаться, пока стихнут хотя бы внешние звуки. Погода снова переменилась, предрекая надвигающийся серый дождь.
Марийке с совершенно измученным видом открыла дверь. Через ее плечо я увидел проносящегося мимо ребенка, а также множество больших и маленьких тел. По материнской линии у Сандера имелось большое количество кузенов. Марийке была из католической семьи, и у нескольких ее братьев и сестер было по несколько детей, ни одного из которых я никогда ещё не встречал. Очевидно, она пригласила всех. Тут было громче, чем я думал. Дети гонялись друг за другом вверх и вниз по лестнице, лопнул воздушный шар, и заплакал маленький мальчик, разлился стакан колы, и девочка постарше побежала на кухню за бумажными полотенцами. Женщина пыталась организовать игру, но ее было плохо слышно, и она решила повысить голос. Я подумал, стоит ли мне входить, и остановился у двери.
- Кто это? - удивлённо спросил я.
Марийке взяла мое пальто.
- Пришла половина его школы, - сказала она, едва улыбнувшись, - а другая половина - семья.
Она добавила, словно защищаясь:
- Двенадцать - важный день рождения. Я сказала ему, что он может пригласить всех, кого захочет.
- А где он сам?
- Где-то наверху. Он, Михель и кто-то из его кузенов снимают на видеокамеру фильм для школы.
Женщина средних лет, которую Марийке представила своей кузиной, Мариан, подошла ко мне с подносом, полным напитков, и я выбрал апельсиновый сок.
- Вы фотографируете. Из Америки. Марийке рассказала мне о вас. Вы друг Сандера.
Она взглянула на коробку, в которой находился Walkman с кассетами.
- Вы можете положить свой подарок к остальным. Мы собираемся подождать, пока подадут торт, чтобы их открыть.
Я внезапно почувствовал себя неловко и не на своем месте. Что я здесь делаю? И о чем я думал? Я совсем не рассчитывал на публичное открытие подарков. Я представлял, как мы с Сандером одни сидим на краю его кровати и вместе открываем его подарок. Он обнимал меня в припадке благодарности, и я прижималась к его теплой шее и вдыхаю аромат его мыла и масла, или как там бывает в подобных романтических снах. Нет, всё разыграется совсем не так. Моя голова, должно быть, пребывала в облаках научных сносок.
Марийке, должно быть, почувствовала мое замешательство. Она сказала:
- Я наняла аниматоров, так что чуть позже все будет организовано получше. Клоун и музыкант. Они будут здесь около пяти.
Она с надеждой взглянула на часы.
Мы прошли через гостиную, направляясь на кухню. Там находилось еще две женщины, и казалось, сотни детей, но никаких других мужчин. Снова раздался звонок в дверь; Боже мой, ещё детские голоса. Наружная дверь в кухне была открыта, и мы вышли в сад.
- Ты был сегодня в галерее? - спросила Марийке, хотя я понял, что на самом деле она спрашивает о Нике. Она вытащила сигарету из мятой пачки.
Я кивнул.
- Было довольно тихо. Я пробыл там пару часов, и никто не заходил.
- Это теперь твое шоу, не так ли? Если никто не приходит, должно быть, тебя это разочаровывает после всей той работы, которую ты проделал.
Я пожал плечами.
- Примерно то, что я ожидал. В Musée Carnavalet [городской музей истории Парижа] была большая продажа, так что она компенсирует.
Она меня поздравила.
- Ник собирался сделать свое предложение сегодня, не так ли?
Я осторожно двинулся дальше.
- Он что-нибудь говорил тебе об этом?
- О его лодке? Это звучит безумно, но я думаю, что он должен так поступить.
Она рассмеялась, предвкушая собственное замечание:
- Это могло бы сделать из него нового мужчину.
Я тоже рассмеялся.
- Как думаешь, это реально? Я имею в виду, он что-нибудь понимает в парусном спорте?
- О да, он хороший моряк. Хотя, думаю, что на самом деле это какое-то соревнование с его братом, который занимается тем же. Я уверена, что он сможет сделать то, что задумал - если будет трезвым. Я полностью за это. Он действительно хочет, чтобы ты занялся галереей. Ему нравится, как ты руководишь галереей. Перед тем, как уехать, ему хотелось бы найти лучшую альтернативу себе. Он может быть скрупулезно ответственным. Голландский кальвинист. Я даже уверена, что он не уедет, если не решит, что галерея находится в надежных руках.
- Что ж, это весьма щедрое предложение, но я должен об этом подумать. Я сказал ему, что дам ответ через неделю. Это просто вопрос заработка на жизнь. Я должен сесть с бумагой и карандашом и все просчитать.
Я снова почувствовал раздражение, как и раньше, после разговора с Ником в галерее. Я не знал, действительно ли Марийке хотела, чтобы я остался, или просто желала избавиться от Ника, понимая, что он не уедет, пока я не возьму на себя галерею.
Я спросил:
- А где Сандер? - хотя мне уже было сказано, что он наверху.
Марийке выглядела очень раздраженной. Она желала продолжить разговор по поводу галереи, но зная меня достаточно хорошо, понимала, что не сможет заставить меня говорить на эту тему. Она уронила недокуренную сигарету на землю и раздавила ее ногой.
- Мне лучше вернуться, - сказала она, - пока они не разнесли весь дом. Почему бы тебе не подняться наверх и не посмотреть, чем они там занимаются? И где вообще эти артисты?
Соседка устроила шарады в гостиной. Я взял с подноса бутерброд и пошел наверх. Возможно, я мог бы просто поздороваться и уйти. Он уже догадался, каков мой подарок, а все эти люди вряд ли хватятся меня. С мансарды, где у Марийке располагалась студия, доносились голоса, и я не мог поверить, что она дала разрешение снимать в ней фильм. В студию вела крутая лестница; я осторожно высунул голову над полом. Михель завис над видеокамерой, установленной на штативе. Маленький мальчик с густо накрашенными черными усами, одетый в черный плащ и темно-коричневую широкополую шляпу, занёс деревянный меч, обёрнутый оловянной фольгой, над головой маленькой девочки. На той был какой-то здоровенный черный парик, очень похожий на кучу рваного тряпья. Михель отдал приказ к действию, и мальчик опустил меч, остановив его в дюйме от девчушки, и та завопила. Он поднял глаза от камеры, когда я вошел в комнату. Сандера тут не было, но я подумал, что он, возможно, в туалете или готовит реквизит, поэтому я некоторое время стоял и разговаривал с Михелем о сюжете их видео о мече и волшебстве. После нескольких дней обсуждений они, наконец, определились с сюжетом. Мальчик был злым волшебником, который пытался украсть прекрасную девушку, чтобы превратить ее в черный тюльпан и продать за миллион долларов. Как это будет реализовываться посредством видеокамеры, он не объяснил. Через несколько минут, когда Сандер так и не появился, я наконец спросил, где он, и мне сказали, что они думают, что он в своей комнате.
Михель сказал, что пойдет со мной, потому что хочет пить.
- Сделаем перерыв, - сказал он своим кинозвездам.
Он подождал меня у подножия чердачной лестницы.
- Сандер сегодня довольно угрюмый.
- Что-нибудь случилось?
- Я не знаю. Он мне не говорит.
На нем была черная атласная рубашка, украшенная красно-желтой парчой, мягкие мятые черные вельветовые брюки, белые кроссовки без шнурков. Без каких-либо колебаний, хотя и не без значительного нервного шарканья и слегка покрасневшего лица, он добавил:
- Сандер рассказал мне. Я имею в виду вас.
Он уставился себе под ноги.
- Вот как, - произнёс я.
- Все нормально. Я имею в виду Сандера... ну.
Он стал пунцовым и нерешительным.
- Все в порядке, если он тебе рассказал. Мы говорили об этом, и я тебе доверяю. Сандер тоже. Ты его лучший друг. Думаю, вместе со мной.
- Да… ну… Сандер сказал…
Он никак не мог поднять на меня глаза. Казалось, он нуждался в большем заверении, чем я уже предоставил ему, поэтому я добавил:
- Ну, Сандер рассказал мне ещё о ... я имею в виду, о тебе и твоих… ну, то, что тебе досталось от твоего кузена…
Я сообразил, что автоматически копирую его неуверенную манеру.
- Когда мне было около двенадцати, мой брат - он был старше меня - он кое-что принёс домой и показал мне…
Тут его лицо покраснело еще больше. Но он посмотрел мне прямо в глаза, закусив нижнюю губу.
Он прошептал:
- Я спросил Сандера… о том… - выдохнул он. - И, мы поговорили об этом... он сказал ... ну, что он не против... ну, понимаете... он бы не возражал... чтобы... вы и я.
Он снова уставился себе под ноги, но внезапно, подняв голову, посмотрел мне в глаза и придвинулся немного ближе, достаточно близко, чтобы я почувствовал тепло его тела.
Мне было интересно, считал ли он само собой разумеющимся, что меня к нему потянет, а это значит, что он явно знал о своей привлекательности. Конечно, он все понял правильно. Я не сразу сообразил, что сказать, но, в конце концов ответил:
- Я думаю, что ты действительно привлекательный, и ты мне очень нравишься, Михель. Особенно иногда, когда мы втроем идем в кино, обедаем вместе и тому подобное.
Я почувствовал прилив нежности, но не стал ему поддаваться.
- Но мне бы не хотелось обидеть Сандера.
Мне также не хотелось задевать чувства Михеля. Поэтому я понизил голос и сказал:
- Ты мне очень нравишься. И я думаю, что ты по-настоящему сексуален.
Похоже, он не нуждался в моих словах. Он спустился вниз, так и не дождавшись определённого решения.
Я постучал в дверь Сандера, но ответа не последовало. Я попытался повернуть ручку, но дверь оказалась заперта. Я снова постучал.
- Сандер, это Уилл.
Я слышал, как он подошел к двери. Он выглядел довольно угрюмо.
- Закрой дверь, - сказал он. - Я не хочу, чтобы кто-нибудь зашёл.
Я запер дверь. Он снова лег и взял книгу, фантастику, которую, по-видимому, читал. Я сел на край кровати. Он нахмурился и сделал вид, что читает. Я подождал.
Потом решил попробовать различные возможности.
- У тебя плохое настроение?
- Нет.
Он сказал это довольно резко.
- Ты за что-то злишься на мать?
Это была хорошая попытка, потому что подобное происходило довольно часто. Он пожал плечами.
- Тебе звонил Ник?
Он покачал головой.
- Это тебя расстроило?
- Нет. Он все равно уезжает. С Лу на лодке. И он, наверное, был пьян или что-то в этом роде. Мне плевать.
Мне хотелось взять его за руку, но я понимал, что для подобного он слишком дуется. Я встал с кровати и пару раз прошелся по комнате, пытаясь сосредоточиться. Он не спросил у меня насчёт своего подарка. Он не снимал фильм и не играл в шарады. На его прикроватной тумбочке не было ни стакана с колой, ни тарелки с шоколадными конфетами. Он сидел на кровати и читал на собственной вечеринке по поводу его же дня рождения. Дела были очень плохи. Я скрестил руки и посмотрел на него.
- Полагаю, это я сделал что-то не так. Ты хочешь мне это сказать?
- Нет, - ответил он. Он захлопнул книгу и швырнул ее на кровать. Я заметил, что она была из тех, что дарил я. Он свесил ноги с края кровати, сел, но не встал.
- Почему ты не снимаешь фильм?
- По-любому, там дурацкий сюжет, а мои кузены - маленькие придурки.
- Я заходил туда, чтобы найти тебя. Я немного поговорил с Михелем.
- И что?
- Он сказал, что ты рассказал ему о нас.
Он становился всё более враждебным.
- И что? Я сказал тебе, что расскажу. Большое дело?
- В этом нет ничего страшного. Я просто говорю тебе, что он рассказал мне. Чтобы ты был в курсе.
- Мне плевать. Он же спросил у тебя, да?
Должно быть, они уже всё обсудили. Это начало меня злить. Я произнёс:
- Я сказал ему, что не думаю, что заниматься с ним сексом - хорошая идея. Я не хотел обидеть тебя.
- Мне плевать. Тебе, наверное, понравится.
Мне захотелось дать ему пощечину.
Он вызывающе глянул на меня и сказал:
- В любом случае, ты возвращаешься в Сан-Франциско, так что это не имеет значения. Какая тебе разница?
- Мне не все равно.
- Отлично, - произнёс он саркастически.
- Я говорил тебе, что еще не решил, стану ли возвращаться, и я все еще не решил. Но у меня там работа, доход, а здесь у меня нет ничего.
- Так когда ты собираешься? Завтра?
- Я сказал тебе, что еще не решил. В любом случае, что это тебя так волнует? Если я не вернусь, тебе некуда будет поехать. Я думал, тебе захочется поехать со мной.
Он рассердился.
- Это же глупо, правда? Я не могу поехать в Сан-Франциско. Ты знал это с самого начала.
Он внезапно показался старше. Два дня назад он вел себя по-детски, словно ему было десять, но теперь на его лбу появилась морщинка, и к нему вернулись старые проблемы. Я сел на кровать рядом с ним. Я чувствовал себя уставшим.
- Ну, в сотый раз - я еще не принял решение, но, когда я это сделаю, ты узнаешь первым.
- Не беспокойся. Мне плевать.
Я разозлился.
- Да, это так. И я это знаю.
- Это то, что ты думаешь. Но ты ничего не понимаешь. Ты ничего не знаешь. Ты только притворяешься таким умным. Так почему бы тебе просто не уйти? Как и всем им.
Я был уязвлен. Так, что не мог говорить. Мы сидели на кровати рядом друг с другом, но не касались друг друга и молчали. Я чувствовал, что все это невыносимо, чувствовал себя эгоистичным из-за того, что слишком много внимания уделял себе в течение недели.
- Мне не все равно, - сказал я.
- Ты не понимаешь! Ты… - он не закончил, и закусил губу.
- Мне не всё равно, Сандер. Мне действительно не всё равно.
И вдруг стало ясно, что облачность этой недели стала рассеиваться. Я смотрел на него, находящегося всего в футе от меня и тихо добавил, почти про себя:
- Нет. Я не могу. Я не могу уйти. Я не могу этого сделать. Я просто не могу уйти.
Он внезапно поднял на меня глаза, не понимая, что я имею в виду. Его лицо было багрово-красным, на лбу и вдоль линии волос выступил пот, глаза опухли.
Я протянул руку и обнял его. Он не оказал сопротивления и позволил мне привлечь его к себе. Я сказал:
- О, Сандер, я люблю тебя. Разве ты этого не видишь? Я действительно тебя люблю.
Он прижался лицом к моей рубашке. Его трясло, он сказал:
- Я тоже тебя люблю. Я действительно тебя люблю. Я не хочу, чтобы ты уезжал. Разве тебе нужно уезжать? Не уезжай. Тебе не нужно уезжать.
- Я действительно люблю тебя, - сказал я. - Я не могу оставить тебя. Мы можем всё это решить. Вот увидишь. Мы разберемся, но я тебя не оставлю. О, Боже, Сандер, я люблю тебя.
3. Пятница, 15 июня. Письмо доктору Борну
Дорогой Эрих,
Твоё письмо пришло сегодня, когда я уже начал задаваться вопросом, услышу ли я когда-нибудь тебя. Я не ожидал, что ты будешь там так долго. Чтобы добраться до меня из Индонезии, письму потребовалось три недели авиапочтой, но я вижу, что оно было отправлено не из Джакарты, а откуда-то из «Остхавен, провинция Лампунг» [Бандар-Лампунг (индон. Bandar Lampung) — город в индонезийской провинции Лампунг, на острове Суматра, административный центр провинции - в период голландского колониального господства носил название Остхавен]. Яркие марки, изобилующие тропическими птицами и людьми в тюрбанах, экзотические имена на почтовых марках - для меня распахнулось окно на голландские колониальные земли. Я забыл, что начало нефтяного богатства Голландии было заложено в Индонезии. Возможно, помимо масла, в голландскую жизнь добавили красок, ярких, как ярды батика. В своем письме ты написал, что заразился каким-то ядовитым желудочным вирусом и выздоравливаешь на острове. Я, конечно, надеюсь, что это не слишком серьезно, и что к тому времени, когда прибудет моё письмо, тебе станет лучше.
Я был очень рад услышать, что твой семинар удался. Я знал, что так и будет. Я полагаю, что у студентов университета, многие из которых приехали из сельской местности, вероятно, случилось что-то вроде шока, когда они внезапно оказались на курсе, который ты осмелился назвать «Вариациями сексуальности». Мне очень хочется услышать об этом больше. Но что ты имел в виду, когда написал, что индонезийская молодежь «пуританская»? Это довольно-таки американский термин. Стесняются ли они слышать, что о сексе говорят так публично и научно, хотя обычно о нём выражаются юмористически, с подшучиванием? Если подумать, преподавание таких вещей, как «трайбадизм», «третий пол», «копрология», «парафилия», «садомазохизм» и - ужас всех ужасов - «педофилия», вероятно, было бы таким же шоком для моих студентов в Сан-Франциско (там, как ты знаешь, есть подобные курсы).
Ты, вероятно, не удивишься, узнав, что именно твоё замечание по телефону («Ты прав, если останешься; ты прав, если уедешь»), разрешило мою нерешительность, и я остался. Я возьму на себя управление галереей с первого сентября, поэтому сейчас трачу много времени на планирование своей первой выставки «Голландская обнаженная натура». Я также вспомнил об архиве, который был у фотографа ван Мекеленберга: я спросил, могу ли я продать его, он согласился, и руководство музея заявило, что купит его. Город также расширяет свои субсидии, хотя на этот раз они значительно меньшего размера, так что я начну на хорошей основе с некоторым доходом и поддержкой.
Книга закончена, хотя издатель планирует изменить название. Его предложение не совсем ужасно: «Трепет света: влияние живописи на голландскую пейзажную фотографию». Мы спорим, и он вроде бы выигрывает. Осталось исправить гранки, нужно добавить две дополнительные сноски, но в целом всё сделано.
Я разговаривал с Мэттом и Вимом об их журнале, и суть разговора в том, что я заявил им, что решил не занимался журналом. У меня этой осенью достаточно дел: нужно привести галерею в надлежащее состояние, но я думаю, что настоящая причина заключается в другом: если я решусь пойти на такой риск, я предпочту заняться более научным журналом, который мы обсуждали с тобой. Может быть, мы сможем поговорить о нём после твоего возвращения?
Я почти не вижусь с Тоном. Теперь, когда суд принял решение, что ему следует держаться подальше от Ашока и его семьи, он стал весьма вспыльчивым и злым. Какое-то время я пытался убедить его, что его условный приговор (как ты и предсказывал!) оказался совершенно невероятным с учетом всех обстоятельств. Но он не хочет слышать сравнений между американской и голландской практикой вынесения приговоров. Он хочет, чтобы его обида была воспринята на его условиях - как можно справедливее и неэгоистично.
Спасибо, что спросил о Сандере. Мы с ним планируем поездку в Данию на неделю в конце июля, как только закончится его учебный год. Он переживает странную фазу. В последнее время он сдружился с младшими мальчиками, чего обычно не делал, и мне было интересно, что все это значит. Один из его новых друзей - девятилетний суринамский мальчик - довольно часто бывает у него. Они уживаются очень гармонично, сидят на полу и играют в какие-нибудь простенькие игры, в которые Сандер обычно не играет, с игрушками, которые уже несколько лет как были забыты. Сандер проявляет к нему большую привязанность, обнимает его, ведет себя с ним глупо; они хихикают и заговорщицки шепчутся.
Это попытка Сандера удержать свое детство, или наступление половой зрелости, или что-то более грозное? Или эта фаза вызвана своего рода ностальгией? Я же ощущаю некоторую грусть. Это заставляет меня задуматься, испытывают ли дети подсознательную печаль, приближаясь к половому созреванию или вступая в него? Может быть, они полны энергии и взволнованы, но и немного скорбят? Иногда он иррационально зол, обидчив из-за того, что его называют ребенком, угрюм и грустен, а затем полон решимости, как если бы он решил непреклонно идти вперед. Как мало мы знаем об эмоциональной жизни детей.
Последние несколько дней я рассказываю ему историю, которую придумываю по ходу дела. Он выслушивает её с полной верой и с этим мирным ангельским выражением лица. Он хочет, чтобы каждый факт в истории был абсолютно правдивым. Если я хоть в чём-то ошибаюсь, он очень раздражается. Однажды, когда его новый друг упал и содрал кожу на колене, Сандер очень нежно и по-матерински промыл ему рану и наложил на нее повязку.
Конечно, он переживает перемены: наивный и чудной, суровый и зрелый, неприветливый и резкий. У него теперь есть свой ключ от моей квартиры, и иногда, когда я возвращаюсь из галереи, то нахожу его там одного, иногда сидящим в одиночестве на полу в гостиной, играющим с набором Lego, который я подарил ему год назад, или обнимающимся с котом на диване. В подобные моменты у него такое безмятежное лицо, что я не хочу его беспокоить. Конечно, через несколько минут он уже изводит меня и ведет себя как настоящий вредитель. Его последний поступок - он отказался есть за столом и хочет, чтобы его трапеза происходила перед ревущим телевизором. На днях он даже зашел так далеко, что заявил, что больше не станет пользоваться столовыми приборами, а будет есть пальцами; возможно, потому что об этом рассказал ему его суринамский друг, индус. С Сандером всегда было немного сложно. Теперь он говорит, что хочет в своей жизни заняться тем, что не привяжет его к офису; он хочет быть морским биологом. Я стараюсь его поддерживать в этом.
Он находится в фазе «здорового нарциссизма». Все, что связано с его телом, должно быть абсолютно правильным: прыщ, который появляется на его плече, рассматривается как кризис. Когда я веду его за покупками новой одежды, все, что ему нужно, - это модные футболки. Я хотел купить ему голубой свитер с высоким воротом, потому что считаю, что в нём он выглядит очень сексуально, но в конечном итоге мы покупаем какую-то ужасную черную штуковину с текстом какой-то рэп-группы, которая создаёт всё тот же образ. На днях, когда он ночевал у меня, он внезапно решил, что больше не хочет принимать со мной душ. Он захотел принять ванну с ароматом миндаля и, к моему ужасу, запер дверь ванной. Я сказал ему, что думаю, что он заходит слишком далеко, но он сказал, что хочет уединения. После ванны он ходил, одетый только в белое полотенце для рук, едва завязанное вокруг его узкой талии.
Другими словами, признаки надежды и признаки неприятностей. Это нормальные отношения? Целыми днями и даже неделями дела идут довольно гладко, а затем что-то делает Марийке или его злит замечание Ника, и он становится неуправляемым. В прошлую субботу, например, я позвонил Марийке, чтобы узнать, в какое время она хочет, чтобы он вернулся домой после ужина, и она сказала: «В девять». Это его очень расстроило. Похоже, что по пятницам и субботам Мишель может не приходить домой до десяти или даже до половины одиннадцатого, если его мать знает, где он. Я почувствовал себя оказавшимся между двух огней.
Конечно, я сочувствую Сандеру. Я сказал Марийке, что провожу его до дома, как обычно, чтобы не подвергать его опасности, чтобы он не бродил по улицам поздно ночью в одиночестве. Но и к Марийке я не совсем равнодушен. Быть дома в девять лет - не такое уж необоснованное требование для двенадцатилетнего ребенка, и я подумал, что должен поддержать его мать, раз считаю ее доводы разумными.
Когда мы обсуждали это вместе, я постепенно пришел к выводу, что гнев Сандера был вызван не тем, что ему было приказано явиться так рано домой. Скорее это произошло потому, что его мать не допускала никаких дискуссий. Она установила закон и не хотела его обсуждать. Не чувствовала, что должна это делать. Она считала, что раз она говорит «девять», она имеет в виду «девять», и все. Сандер же хотел, чтобы девять означало лишь начало переговоров, конечным результатом которых будет, по крайней мере, иногда десять. Возможно, я, находясь между двух огней, без сомнения, должен занимать неопределенную позицию, но такую, которая бы способствовала диалогу.
На днях сестра Марийке сделала замечание, явно неодобрительное, которое Марийке поспешила передать мне, в том смысле, что: «О, этот американец все еще рядом с Сандером, как я посмотрю». Что я могу тут сказать?
Последние два уик-энда Сандер провел с Михелем и его школьными друзьями, и, хотя я, безусловно, поощряю его проводить время со сверстниками, мне явно не хватало его присутствия. Однажды я застал его стоящим снаружи и ждущим меня - он забыл свой ключ. Я не ожидал его и вернулся позже обычного. Он был очень зол и сказал, что уже полтора часа дожидается моего возвращения. Я вернулся бы раньше, если бы знал, что он собирается появиться у меня, но каким-то образом он ожидал, что я буду ждать его, несмотря ни на что. Возможно, в качестве моего наказания - я не знаю - несколькими днями спустя, когда я попытался поговорить с ним о том, что он зря злиться на свою мать, он не захотел говорить об этом, а когда я принялся настаивать, он по-настоящему ушел от меня.
С Сандером нелегко, но бывают случаи, когда небольшой жест, взгляд, замечание заставляют ситуацию светиться. На днях я пытался объяснить некоторые чувства к нему. Он сидел на стуле напротив меня и молча слушал, а затем внезапно подошел и сжал мои губы пальцами. Я замолчал; он наклонился и обнял меня, а затем пошел на кухню и приготовил нам по чашке чая. Для него это кажется очень зрелым поступком.
Сандер в двенадцать - обнадеживает. Возможно, тогда он был прав. Это риск, но молчание тоже имеет свое место в любви.
С наилучшими пожеланиями,
Уилл
©1997
