1

Он был худенький, здорово худенький и сутуленький, такой тихий и умный, такой двенадцатилетний мальчик. Точнее, двенадцатилетним он стал только на днях. Все остальное было в наличии уже давно - и худоба и сутулость, и тихость и ум. У него были обыкновенные прямые темно-русые волосы и слегка курносый мягкий маленький носик, и на носике - очки с поврежденной дужкой (ну, как же при таких данных да без очков), небольшой закругленный подбородок, легко вспыхивающие нежным румянцем щечки и тонкая, довольно длинная шея. Этот обаятельный образ дополнялся короткой расстегнутой курточкой с надписью «Sport» на спине и синевато-сероватыми джинсами, едва доходящими обтрепанными краями штанин мальчику до щиколотки и вследствие этого открывающими носочки (в последнее время, кончив пятый класс и выйдя из малышевского возраста, он быстро рос). За спиной поверх надписи «Sport» был рюкзачок. Для полноты картины осталось еще сказать, что под курточкой у двенадцатилетнего мальчика была надета теплая клетчатая рубашка с майкой под ней, а под штанами для тепла пододеты еще другие штаны - трикотажные тренировочные (трико, как тогда говорили), и можно, пожалуй, еще сообщить, уже из чистой любознательности, что под всеми штанами на мальчике были черные сатиновые трусики, а под маечкой он носил застегнутый на тоненьком теле "космодиск" - целебный патентованный каркас для позвоночника, якобы улучшающий ему осанку и вообще оздоравливающий. Это приспособление в свое время купила ему мать и заставила носить, он так и привык и даже обычно не думал о нем. Пожалуй, этим перечнем можно и ограничиться – а рассказывать, что было у него еще под всем этим, уже явный перебор и навряд ли кому интересно! Ну мы и не будем.
Мальчик был мягкий, податливый и чуткий, и каждый, кто имел с ним дело, если он сам хоть немного был способен чувствовать, попадал под его обаяние. Этой мягкости даже не мешали особенности угловатого телосложения мальчика, из-за которых таких, как он, уже давно и образно зовут «суповой набор».
И подстать его обаянию, и его нескладному телосложению было и его имя, такое же мягкое, симпатичное, и такое же немного нескладное и немного смешное. Хотя и довольно обычное, пусть и не очень частое в обращении. Мальчика звали Аркаша.
Аркаша приехал в Янск прохладным туманным утром в конце мая. Он вышел на вокзальную площадь, и остановился, озираясь и поправляя очки - как-никак большой областной город, он в таких еще не бывал. Да еще Сибирь - жуть...
Он нашел остановку со скоплением автобусов и достал бумажку с написанными на ней двумя строчками, шевеля губами, прочитал про себя (хотя уже читал это раньше) и положил в кармашек джинсов.
Набираясь смелости, Аркаша подошел было к стоящим на остановке гражданам, но тут же повернул в сторону, так как торопиться было некуда, и некоторое время прогуливался по вокзальной площади, убеждая себя, что хочет получше рассмотреть янский вокзал. Но, походив минут десять, двенадцатилетний мальчик вдруг сам на себя рассердился и сказал себе, что хватит, надо быть мужчиной. И, преодолев неловкость, он подошел к людям на остановке, но все же в нерешительности еще немного потянул время. Потом, рассердившись окончательно и закусив нижнюю губу, он подошел к девушке, которая ему показалась добрее других. Она посмотрела на него, и тогда он спросил, почти не робея, и вполне громко:
- Извините, вы не подскажете, как проехать на улицу Южную?
- Не знаю, - покачала головой девушка.
- Извините, - сказал он еще раз и тут же отошел в сторону, так как все стоящие рядом смотрели на них. Конечно, разумнее было бы сразу спросить и остальных, но он предпочел уйти и начать все сначала на другой остановке, благо остановок троллейбуса и автобуса на вокзальной площади было много.
На этот раз он действовал гораздо увереннее, и сразу же спросил толстого пожилого мужчину, все то же: «Извините...» - и тд.
- Не знаю, паренек, - ответил мужчина.
Аркаша отошел удовлетворенный - не тем, что ничего не узнал, а просто что провернул все спокойно и солидно, и получил такой же вежливый и серьезный ответ.
Но дело все же пока не клеилось. Он никак не мог представить, что в Янске никто и слыхом не слыхивал про нужную ему улицу. У них, в сравнительно небольшом городке, такого просто не могло быть.
Потом мысли его сразу приняли другой оборот: Аркаша увидел вход в метро! Он сразу узнал метро по большой букве «М» над входом - все точь-в-точь как в книжках! Аркаша некоторое время стоял перед входом, и боролся с искушением: непреодолимо захотелось бросить неприятные контакты и расспросы и проехаться на этом чуде, увидеть прямо сейчас и лестницу-чудесницу и роскошные подземные залы, послужившие в свое время Хоттабычу образцом для его дворцов. Правда, и тут было страшновато - кто его знает, как и что тут надо делать, - но это уже можно было посмотреть на других и сообразить, да и просто спросить у кого-нибудь.
Аркаша понимал, что разумнее было бы все же сначала отыскать адрес, а потом уже знакомиться с городом, если все же захочется еще поболтаться по улицам, но соблазн был велик. Да и будет ли потом на это время? Он постоял еще немного в нерешительности, походил около входа, засунув руки в карманы - и повернул в метро, как когда-то Буратино в кукольный театр.
Потолкавшись в вестибюле, он довольно быстро сообразил - ах, какой же молодец наш Аркаша! - что пассажиры покупают что-то в кассах, и из правил на стене узнал о жетонах. Неизвестно только было, что говорить в этой самой кассе, что обычно при этом говорят. Впрочем, это уже была чепуха. И действительно, он положил в окошко деньги на два жетона, чтобы еще не связываться и со сдачей, и только было начал: «Извините, мне, пожалуйста, дайте...» - как кассирша, видно, тетенька не промах и хватающая самую суть на лету, уже выложила ему два жетона, и Аркаша замолк на полуслове, и довольно ловко сгреб жетоны, оба сразу.
И он увидел ее, эту лестницу-чудесницу, эскалатор, и без колебаний ступил на ее ребристые ступеньки - подумаешь, плевое дело, ничего трудного - и, качнувшись, поехал.
Он ехал вниз на эскалаторе, держась изо всех сил за резиновую полосу на перилах, и в голове вертелась фраза из какой-то книжки: «Удачно соскочив с эскалатора»... - а ну как неудачно? Но и это оказалось нетрудно. Все же он отметил для себя на будущее, что надо не дожидаться самого конца, а заранее шагать вперед, сразу на твердый пол.
Станция была довольно красивой, и, похоже, в самом деле мраморной, с двуцветной неброской мозаикой по стенам, изображавшей северных оленей с нартами (искушенный в искусстве Аркаша отметил, что у оленей прямые, как палки, ноги), хотя никаких особенно роскошных подземных дворцов с люстрами и позолотой, как он видел в книжках, тут не оказалось. Ну конечно, это же не Москва, наверно, тут все проще. Тут Сибирь – от самого вкуса этого грозного, медвежьего слова так и несло оленями, собаками, ягелем, ворванью, пеммиканом... Но все же ему понравилось. Подкатил поезд, и Аркаша зашел - ему было все равно куда ехать, он ведь вошел просто покататься.
Вагон был полупустой. Аркаша посидел на длинном сидении, потом встал и походил по вагону, рассматривая рекламы и объявления, потом посидел на другом диванчике, расставив острые джинсовые коленки и озираясь. Какой-то мужчина внимательно посмотрел на него, и Аркаша сконфузился - он вдруг понял, что выглядит смешно и нелепо со своим любопытством. Как деревенская лошадь... Но тут удачная мысль пришла ему в голову, он встал, вполне смело шагнул к мужчине и произнес уже уверенно, можно сказать - профессионально, вытверженные наизусть слова:
- Извините, вы не подскажете, как проехать на улицу Южную?
И, вот удача - мужчина знал! Больше того, Аркаша ехал как раз в эту сторону, вот какой молодец.
Вот только почему-то особой радости эта удача ему не принесла. Наоборот, он предпочел бы поездить по городу и поискать еще. Но дело - прежде всего.
...
Улица оказалась в довольно старом районе этого большого города Янска. Ну, не совсем в старом - не в том, где еще красовались приземистые купеческие особняки из дерева и кирпича, таких кварталов было немного, - нет, это была довольно заурядная улица, застроенная в основном в послевоенные годы, но для Аркаши, прожившего всю жизнь в городке из панельных и силикатных "хрущевок", она была очень старой, почти старинной. Здесь стояли в основном четырех- и пятиэтажные дома, покрытые штукатуркой, почти все изрядно облупленные. Ничего такого южного или тропического, и вообще веселого и солнечного тут не наблюдалось. Хотя и нельзя было сказать, что улица была уж очень запущенная или грязная - в это время, в начале 90-х, печать и мерзость запустения виднелись повсеместно, а рекламы хоть и появились уже на улицах, но еще не завесили их целиком и не расцветили, как несколькими годами позже. Аркаша вырос среди пустынных улиц, по которым ветер гонял мусор и бумажки, и которые еще не заполонили тысячи иномарок. Но и теперь уже росли на них, как грибы, ларьки и ларьчишки, заваленные вывезенными «челноками» из Китая и Турции дешевыми товарами, уже немного укрепился рубль, и хотя все еще падал, но недавнее прошлое, когда за год цены выросли в сто раз, уже вспоминалось как сон.
Аркаша не привык к оштукатуренным домам с довольно узкими оконцами, иногда даже с фальшивыми плитами-кирпичами и колоннами по фасаду и с гипсовой лепниной соц-арта под крышей, к большим старым деревьям на тротуаре. Он шел по улице и чувствовал какое-то непривычное чувство - он в настоящем городе, где ходят трамваи, и который был городом, университетским центром еще Бог знает когда, еще при царе-батюшке... Старые, теснящиеся облупленные дома как-то необыкновенно гармонировали с пасмурным днем, с высокими, почему-то вытянувшимися сегодня в вышину, как башни, влажными серыми облаками. Аркаше нравилось облачное серое небо. Раньше, когда он баловался акварелью и уже воображал себя художником, он несколько раз пытался изобразить такое размытое серое небо и крыши под ним, и у него даже что-то уже начинало получаться, хотя никто не мог это оценить - всем почему-то казалось, что небо должно быть голубое, как на открытках, и дома чтобы были как дома, а не одни крыши. Наверно, его, как большинство выдающихся художников, оценят только после кончины – где-нибудь в доме призрения для бедных стариков. Нет, могли оценить и при жизни, но только знатоки, а знатоков вокруг не было. Теперь, с настоящими старыми изломанными крышами под ними, облака буквально брали за душу, они сами были какие-то акварельно-размытые, невысохшие, и Аркаша пожалел, что сейчас ему не до красок и альбомов. Как-то, еще в прежней жизни, он мельком услышал стихи: «В дождь Париж расцветает, точно серая роза», и подумал, что это верно сказано, и что автор, по-видимому, был большая бестия. Ему понравилась эта мысль, и он даже запомнил автора – Максимилиан Волошин, хотя вообще-то не интересовался стихами, ибо во многом был вполне нормальным мальчишкой. И он не любил дождь, да и просто пасмурные дни, но он и дождь - это одно, а крыши и облака - совсем другое.
Между тем обыденность брала верх. Южная была не такая уж и живописная, а обыкновенная улица, с обыкновенными домами, и от этой обыкновенности на двенадцатилетнего мальчика повеяло тоской. Это была чужая обыкновенность, чужая от первой же облезшей тумбы, стоявшей рядом с тротуаром (в его городе не было таких тумб), высоких старых деревьев и до игравших между домами в футбол пацанов, тоже чужих до последней степени. И эта чужая обыкновенность отторгала его, Аркашу.
Может быть, Аркаша и не чувствовал бы всего этого с такой остротой, если бы просто проходил мимо, но он не проходил мимо. Двенадцатилетний мальчик шел сюда. Ему надо было отыскать дом и войти в него.
Дом отыскался быстро. Аркаша потоптался перед номером на углу, в поисках входа прошел под арку и походил во дворе перед ободранными подъездными дверями, ломая голову, за которой из них скрывалась нужная ему квартира. Когда-то над подъездами были эти квартирные номера, но это было, очевидно, давно, от них остались только продолговатые грязные гнезда. Он уже хотел обратиться к какой-то женщине, проходившей мимо с мусорным ведром в руке, и уже гонял во рту это свое «извините», но женщина посмотрела на Аркашу так неприветливо и вместе с тем подозрительно, что он проглотил свои извинения и юркнул в первую же дверь. Ему продолжало везти - подъезд оказался именно тот.
Мальчика охватили подъездные запахи старого дома, затхлые и музейные, в которые настойчиво вплетался запах свежей масляной краски, беспокойный дисциплинарный запах школьных коридоров в начале сентября. Этот запах всегда подавляюще действовал на него, и сейчас подействовал, как будто мало было всего остального - стало еще беспокойнее и страшнее. Аркаша прошел площадку со свежепокрашенными почтовыми ящиками и поднялся на четвертый этаж.
Чем выше, тем медленнее он поднимался, и дело было не в крутизне лестниц. Просто очень хотелось уйти. Уж очень все было чужое. А когда он наконец остановился перед утепленной черным дерматином невзрачной дверью с табличкой «66», и увидел рядом с ней кнопку звонка, то уже жалел, что поторопился, вполне можно было не заходить пока, а еще поизучать город, и покататься на метро, да и вообще побыть еще часок-другой свободным человеком. Он чуть не повернул обратно, но представил себе женщину с ведром во дворе... «Мальчик, что ты тут крутишься?» Нет, надо быть решительным и сильным, он же решил. И Аркаша позвонил.
...
Ему представилось время для изучения города, и очень скоро...
Дверь открыл немолодой мужчина в тапочках и, по-домашнему, в синих спортивных штанах. Он вопросительно посмотрел на чужого мальчика. Как обычно, путаясь, отчаянно робея и стараясь все же говорить погромче, Аркаша поздоровался и, кашлянув, спросил:
- Извините, мне надо видеть Марью Михайловну...
Мужчина посмотрел на него в недоумении и сказал:
- Ты что-то перепутал, паренек, тут не живет никакая Марья Михайловна.
Такого не могло быть. Аркаша достал из кармана изрядно смявшуюся бумажку и молча подал ее мужчине.
- Кто тут? - спросила появившаяся за спиной мужчины тоже немолодая женщина в халате.
- Да вот, какую-то Марью Михайловну ищут, - сказал мужчина, беря из рук Аркаши бумажку. - Марья Михайловна Тихонравова, а адрес наш. Ты про такую не слышала?
- Да нет. Ошибка просто. Видишь, фамилия похожа. Мальчик, мы Тихомировы, а не Тихонравовы!
Аркаша молча взял протянутую ему обратно бумажку.
...
Он вышел из дома и некоторое время постоял за углом, думая, куда же ему теперь идти, потом пошел дальше по улице Южной - просто так, словно продолжая знакомиться с Янском. Но в лицо дул холодный резкий ветер, совсем не южный, и он повернул в другую сторону - какая разница, куда теперь идти. Ветер теперь дул в спину, тоже довольно неприятно. «Сибирь», - с робким почтением подумал мальчик, плотнее запахивая курточку. Курточка была коротковата, и маловата, и с трудом застегивалась даже на его узкой груди. Джинсики тоже стали какими-то эфемерными и мало чувствовались на ногах, несмотря на трико.
Аркаша опять проехался на метро, уже почти не замечая ни лестницы-чудесницы, ни прочих чудес, вышел где-то на горе среди расступавшихся домов и увидел внизу свинцово-серую ленту большой реки и мост над ней, и огромный тусклый город за рекой, направо и налево до горизонта, с кранами, трубами и силуэтом элеватора на окраине, похожего на некрасивый феодальный замок. Аркаша знал, что Янск стоит на реке Яне, настоящей большой сибирской реке, и подумал, что, наверно, это она и есть - но подумал достаточно равнодушно, к тому же здесь ветер вообще резал как ножом. Так же равнодушно он заметил желтую полосу пляжа у моста и длинный ряд грибочков на ней, и так же равнодушно удивился - смотрите-ка, тут даже купаются... Он опять спустился в метро, опять вышел в незнакомом месте и еще прогулялся по улицам, утешая себя тем, что еще утро, и весь день впереди, и что-нибудь придумается. Но он уже ясно понимал, что ничего не придумается, и ему стало жутковато, когда с необыкновенной четкостью представилось, как вот так будет он знакомиться с Янском до самого вечера, пока не стемнеет и не наступит ночь, после чего дальнейшее ознакомление с достопримечательностями станет затруднительным. Аркаша не был дураком.
Надо было что-то делать. Вокруг была масса людей, наверно, они знали, что делают в таких случаях, кто-нибудь непременно знал и мог бы захотеть помочь незнакомому приличному мальчику, попавшему в беду. Надо было только опять подойти и поспрашивать. Ну, иди, Аркашка, не трусь, ну что ты как девчонка, вполголоса уговаривал он себя, и почти силой заставил свои ноги переступать кедами по асфальту в нужную сторону...
Но, подойдя к людям на остановке, Аркаша вдруг ясно понял, что это все же было совсем не то, что спрашивать адрес. Мальчик чувствовал, что был абсолютно не в состоянии вот так вот взять и подойти к незнакомому человеку с таким вопросом, не говоря уж о том, чтобы попросить о чем-то. Это было гораздо хуже. Может быть, потом, уже дойдя до ручки, он все же отважился бы на что-то такое... Но не сейчас. Вот если бы как-то так, само собой завязался с кем-нибудь разговор - пожалуй, тогда он бы решился.
Он толокся на остановках, переходя от одного человека к другому и незаметно изучая их лица. Наверно, он все же заглядывал достаточно прозрачно, потому что одна женщина сама спросила:
- Что, мальчик?
Надо было срочно что-то сказать, это был именно тот случай, что его самого спросили, но Аркаша вдруг почувствовал, что не знает, что говорить, хоть и думал об этом, и подбирал заранее слова. И он, чувствуя себя последним дураком, спросил:
- Извините, вы не подскажете, как проехать на улицу... Полярную?
Женщина в недоумении посмотрела на Аркашу, как будто он спросил что-то непонятное, и коротко мотнула головой:
- Нет, не знаю.
- Извините, - сказал он опять, по уже накатанной дорожке, и отошел, и вообще быстро ушел с остановки, чувствуя спиной этот недоумевающий взгляд. Было неловко и очень обидно. А еще ему начало требоваться в туалет, но с этим можно было потерпеть.
...
Ему очень этого не хотелось, но, походив еще по улицам и наконец решившись, он поехал обратно на улицу Южную. Он опять ехал на эскалаторе, и опять вспомнилось: «Удачно соскочив...» - но он уже вспомнил, откуда это. «Незнайка в Солнечном городе». Очень похоже, подумал Аркаша, усмехнувшись и болезненно скривив губы.
Опять была уже немного знакомая улица с жарким названием, но как будто ставшая еще более чужой и холодной (Аркаша начал всерьез мерзнуть). В самом деле, в прошлый раз он знал, что здесь у него кто-то есть, эти неведомые Тихонравовы (где-то они на самом деле, да и есть ли вообще в природе?). Теперь тут не было никого, одни чужие, как и везде. Его прогонят, и будут правы.
Аркаша все же не пошел сразу под арку, он прошел по улице мимо поворота во двор, прошел, как бы не заметив - не горит же, в самом деле. Ну, подумаешь, пройдется еще пару минут... Кроме того, ему хотелось бы найти какие-нибудь кустики погуще, и чтобы никого рядом не было хоть ненадолго, так как хотелось уже очень сильно. Очень могло быть, что от волнения. Но кустики были все ерундовые, и хотя вокруг пока никого не было, исчезли даже давешние пацаны с мячом, Аркаша не осмелился. Он зашел за толстое дерево, постоял, озираясь, и даже приподнял свою короткую курточку, но расстегнуть джинсы так и не решился, и повернул назад, на трудное и неприятное дело, даже не облегчившись перед этим.
То, что его скорее всего прогонят, само по себе не очень пугало - хуже, чем сейчас, все равно не будет, но вот то, как это произойдет... Излишне богатое и возбужденное воображение рисовало Аркаше какие-то совсем уж постыдные сцены, вроде того, как его ругают на пороге, а он оправдывается, писая в штаны от страха, или что этот Тихомиров волокет его от двери за шиворот, прямо к лестнице, и Аркаша кое-как перебирает ногами, втянув голову в воротник, тщетно пытаясь выговорить «я сам», а потом летит с лестницы, и вылетает к ногам женщины с ведром... Понятно было, что это чепуха, никто его и пальцем не тронет, и ругать, скорее всего, тоже не будут, но для болезненно мнительного Аркаши тихие подковырки и намеки в разговоре бывали хуже прямого рукоприкладства. Он боялся стыда и стыдился этого страха.
Опять была уже знакомая тумба, и пятиэтажные дома, и двор, и полутемный подъезд с запахом краски. Теперь у него не было уже никаких уважительных причин идти сюда. Мальчик, что ты тут болтаешься? А в самом деле?
Отчаянно робея, гораздо сильнее, чем в прошлый раз, прерывисто переводя дух и все же чувствуя недостаток воздуха, он нажал на знакомую уже кнопку звонка.
Конечно, могло так оказаться, что Тихомировых дома уже не было, и ему даже малодушно хотелось этого, как бывает в зубной поликлинике - вдруг прием сорвется, и придется уходить, когда-нибудь еще раз тащиться, вот радость-то будет... Но было воскресенье, хозяева никуда не ушли. За дверью завозились.
...
Стоя посреди кухни, куда его провели, стараясь не наследить кроссовками, Аркаша говорил с хозяевами, все с теми же мужчиной и женщиной. Он, волнуясь, объяснял все более бестолково, и у него перехватывало горло, опять приходилось вздыхать и набирать воздух, как всегда в таких случаях, когда объяснять трудно, и унизительно, и неохота, а надо. Под конец Аркаша совсем запутался, сбился и замолчал, и так стоял, глядя в пол.
Но они все-таки все поняли, эти Тихомировы: и мужчина, которого звали странным именем Ян Лембитович, и его полная жена, которую звали Виктория Сергеевна. Они больше не задавали вопросов, только мужчина спросил:
- Как тебя зовут?
И он ответил:
- Аркаша.
И заплакал.
Просто заплакал, как маленький, совсем по-малышовски тихо подвывая. Аркаша даже и не думал, что может еще плакать таким образом, и с ужасом пытался остановиться, но куда там...
Наверно, он все же был симпатичный парень, или у него был очень уж несчастный вид, так они сразу захлопотали вокруг него. Виктория Сергеевна погладила Аркашу по щеке и поцеловала легонько в голову, а Ян Лембитович сел с ним, утешая, и даже взял его на колени, и пробормотал, втаскивая на себя громоздкого Аркашу: «эх, сынок». Аркаша дальше так и всхлипывал у Тихомирова на коленях, как маленький, пока они разговаривали. Он сидел очень прямо, боясь прислониться к этому незнакомому Яну Лембитовичу, и плакал, и мучился. И уже всерьез боялся обмочиться прямо сейчас - он знал, что так бывает.
- Ну, будет, будет... - только и сказал ему еще этот чужой мужчина, и как-то непонятно обронил Виктории Сергеевне:
- Ну, что, мать? - и она ничего ему не ответила, точнее, ответила, но тоже непонятно:
- Да что уж...
Они все же еще спросили кое-что у Аркаши, и он отвечал, давясь слезами и швыркая носом. Очки мешали ему тереть глаза, мужчина снял их с его зареванного лица и держал в руках, рассматривая поломанное место. Они с женой были в растерянности, это было понятно, в растерянности из-за него, чужого плаксивого мальчишки, и тоже не очень-то знали, что теперь делать, хоть и были взрослые. А он сидел у дяди на коленочках и всхлипывал, и размазывал по щекам слезы и, кажется, даже сопли, этакое великовозрастное сокровище в курточке «Sport».
Они переглядывались, и обменивались какими-то намеками, он чувствовал, что про него, что они в замешательстве, что им надо срочно что-то решить с Аркашей, а он им мешает, и он был бы рад куда-нибудь сейчас деться, и пусть договорятся, но куда же тут денешься?
- Ну что, Тихомиров? - сказала Виктория Сергеевна.
Тихомиров, не ответив, опять обратился к Аркаше:
- И что, больше никого?
Аркаша помотал головой и заплакал еще сильнее, сам злясь на себя - что о нем подумают, хорош двенадцатилетний мальчик! - и от этой злости слезы текли только обильнее. Тихомиров оставил в покое надломленную дужку на Аркашиных очках, погладил его по голове и, глядя в сторону своей жены, но как-то немного мимо, снова сказал: «Ну?». Аркаша не видел ее лица, а сказала она что-то тихо и малоразборчиво, кажется, «смотри сам».
Ян Лембитович еще подумал, поднял пальцами Аркашин чубчик,как будто оценивая, и, очевидно, оценив, пригладил на место и решил:
- Ладно, не реви, все будет нормально, - и похлопал Аркашу по плечам.
И спросил, наткнувшись рукой на космодиск на его спине:
- Что тут у тебя?
Аркаша глубоко вздохнул, наконец справившись с плачем, и кое-как ответил:
- Космодиск.
- Понятно, - сказал Тихомиров, хотя, наверно, ничего ему было непонятно.
И еще потом спросил:
- Ну, все?
Аркаша молча кивнул, стараясь не хлюпать носом. Было стыдно, как будто он специально разревелся, чтобы разжалобить Тихомировых и заставить их с собой возиться. Аркаша понимал, что это действительно был бы верный путь, но он никогда не смог бы сделать это специально, он лучше бы снова ушел. И еще ему было совестно, что Ян Лембитович и его жена видят его коротковатые детские джинсы, что он из них вырос. Сверху было не заметно, но он знал, что сейчас, когда он сидит, его ноги в коричневом трико прямо наружу вылезают из-под штанин. Он ведь был уже большой, ноги его свешивались с колен Тихомирова и болтались над самым полом.
...
Его провели в квартиру, и сначала в ванную, где велели высморкаться, и мальчик высморкался и умылся, все еще всхлипывая, и сходил наконец в туалет, и опять умылся, уже набело. И разогрели ему еды, и включили телевизор. И Аркаша наконец начал согреваться, прихлебывая горячий чай и смотря КВН, и услышал через открытую дверь кусочек их разговора: «не выгонять же теперь» - «как тут выгонишь». И еще услышал: «Хороший какой мальчишка». Было непонятно, откуда они это успели узнать, в смысле что он хороший (честно и беспристрастно оценивая самого себя, жестоко казня за недостатки, Аркаша все же обычно в результате склонялся к такому же выводу), но слышать это было приятно и успокоительно. Наверно, хозяева понимали толк в людях, ибо даже при его постыдном поведении сумели разобраться во внутренней Аркашиной сущности и правильно ее оценить. Как бы то ни было, это уже было хорошо, очень хорошо, и позволяло ожить и снова обрести надежду.
Что ж, Тихомировы оказались вполне чуткими людьми. Это его судьба была напрочь лишена чуткости, иначе не взвалила бы на тонкие острые плечи Аркаши такой непомерный груз, когда он, лишившись матери, собранный в дорогу сердобольными соседями, на манер Крошечки-Хаврошечки приехал из города N в незнакомый большой и далекий Янск искать покровительства и приюта у дальней родни, а теперь и сама эта родня куда-то провалилась без всяких следов.

2

Да, двенадцатилетний мальчик был худенький, точнее, весьма худенький. И в очках, починенных изолентой. И еще сутулый, и проходивший все свое детство с докторским ярлыком «ЧДБ» - часто и длительно болеющий ребенок. Но, наверно, что-то такое все же было даже в его внешности, что размягчало сердце, и делало его пусть не очень красивым, но довольно симпатичным пареньком. Может, это была его прямая темнорусая челка, сходящая дугой на большой чистый лоб, этот его выпуклый чубчик, который так и хотелось потрогать и пригладить, и перед которым не устоял Тихомиров, принимая судьбоносное решение. Может, это были глаза, темные и немного удлиненные, умные и красивые глаза смышленого не по годам ребенка. Когда он прищуривал их на манер Клинта Иствуда и устремлял вдаль из-под челки, они были проницательные и даже слегка пронзительные, и губы сжимались в линию, в такие минуты ему можно было дать и тринадцать, и четырнадцать лет, и трудно было выдержать такой взгляд, можно было оробеть и убрать уже протянутую к челке руку, но потом глаза широко открывались, Аркаша взглядывал на собеседника, мягко взмахивая ресницами, и делался сразу чуть ли не моложе своего двенадцатилетнего номинала, года этак на два, и тогда уже было проблематично устоять и не умилиться, особенно когда он снимал свои минусовые очки, и глаза становились большими и близоруко-беспомощными (именно так он взглянул в кухне на Викторию Сергеевну, когда очки с него снял Тихомиров), а полуоткрытые губы над маленьким детским кругло-треугольным подбородочком оказывались пухлыми и нестрашными, и рука тянулась опять.
Свой довольно существенный вклад в Аркашин имидж вносила и его шейка с ложбинкой сзади, которая тоже притягивала к себе ласкающую руку, особенно когда выгибалась назад упрямой дугой, когда мальчик наклонял голову.
А, может, сама его не очень гармоничная длинненькая фигура все же заключала в себе нечто тонкое и грациозное, и тоже мягкое, особенно в этом мягком коричневом трико, старом, тонком и вытянувшемся, с мягкими складками у резинки на животе, и с трогательным отсутствием сколько-нибудь существенного рельефа спереди, которое он надевал под брюки и носил в домашнем интиме, и в котором остался сейчас, когда снял верхние штаны. Ибо Аркаша был приличный мальчик и дома у Тихомировых сразу же аккуратно переоделся по-домашнему, как только оказался в маленькой комнатке, где должен был теперь пока жить с Яном Лембитовичем, и когда стало ясно, что больше идти никуда не надо.
Здесь было хорошо, тепло и тихо, и то еще было хорошо, что в комнате он почти все время был один - он остро нуждался в передышке, чтобы хоть немного стихла эта трясучка, которая за последнее время стала для него хронической и временами, вот как сегодня, обострялась невыносимо. Аркаша сидел, читал книжки, которых великое множество стояло по стенкам, и отдыхал, хотя временами поднимал глаза от книги и мучился от стыда, вспоминая свой недостойный рев.
Теперь двенадцатилетнему мальчику было странно. Он сидел, как у себя дома, на диване в чужой квартире, и преспокойно читал «Таинственный остров», мало что понимая в прочитанном и прислушиваясь к голосам за дверью. Ничего не было договорено, он даже не знал, вдвоем ли живут здесь Тихомиров с женой, или есть еще жильцы, и есть ли еще дети. Он знал, что его признали хорошим мальчишкой, и даже не просто хорошим, а хорошим-каким, что больше идти никуда не надо (по крайней мере сегодня), и время от времени повторял эти два опорных пункта про себя вслух - «хороший какой мальчишка» и «больше идти никуда не надо», и продолжал листать книжки, как будто только за этим и приехал в Янск, машинально прислушиваясь к тиканью будильника на полке перед книгами.
Иногда он все же откладывал книгу и, одолеваемый беспокойством, вставал и прохаживался по комнате, глядел в окно. За окном было видно серое небо все с теми же громоздившимися в вышину размыто-акварельными серыми облаками, только теперь, с четвертого этажа, небо было как будто больше, чем снизу, когда он ходил по улице. Внизу под небом был огромный двор между таких же, как этот, пятиэтажных старых домов, покрытых облупленной зеленоватой штукатуркой. Было немного похоже на их двор в его городе, так же застроенный гаражами и какими-то одноэтажными строениями типа мастерских, только там пятиэтажки были более поздней постройки, из серого кирпича и без всякой штукатурки и краски. Его город был не только меньше Янска, но и позже построен. Но все равно было похоже - такая же разъезжающаяся куча железных ржавых крыш внизу, и так же далеко видно. Так похоже, что Аркаша наконец подошел вплотную к окну и прислонился, прижался к нему лбом, и довольно долго в него смотрел.
Может быть, так же, как и там, он следующей зимой будет поглядывать в этот двор, сидя вот здесь у окна с уроками, и все эти крыши будут покрыты белым пушистым снегом. И он наконец успокоится, в этой тихой-тихой комнатке, под тикание будильника, решая в тетрадке задачи и твердя неподатливые английские фразы. Почему бы и нет... Аркаша прерывисто вздохнул и оторвался от нагревшегося, когда-то прохладного стекла. На стекле остался след от его лба, и Аркаша затер его рукавом своей толстой мягкой рубашки.
Он сел за маленький откидной столик, который у Яна Лембитовича был на книжном стеллаже сбоку у окна, посидел, положив локти на столик, примериваясь. Над столиком с полки торчала лампа, сейчас она была выключена. Тут же на полке тикал этот самый будильник. На столике лежали какие-то бумаги Яна Лембитовича и простая прозрачная шариковая ручка с синим стежнем - наверно, Ян Лембитович тут работает. Аркаша взял ручку и представил, будто пишет, но, испугавшись, поскорее положил - вдруг кто зайдет. Решив на всякий случай поменьше все трогать, он просто откинулся на стуле и, не глядя в окно, представил, что прошло время, и там, во дворе, уже сибирская снежная зима, он поселился здесь уже давным-давно, и идут спокойные унылые будни, и он сидит за уроками - это ведь такая радость... И за окном бело-серый зимний темноватый денек, свежевыпавший снег, будни, будни, школа. Мальчик в пальто и ушанке идет в магазин за хлебом по этому скрипучему снегу. Он отворяет дверь в подъезде, навстречу опять попадается эта женщина, и опять с ведром, только в какой-нибудь накинутой кацавейке, по зимнему времени. «Здравствуйте, Марья Ивановна!» «Здравствуй, Аркашенька! Что, в магазин ходил?» - «Да...» - «Вот молодец-то. Учишься-то хорошо?» - «Да нормально.» - «Ах, умница! Ну иди с Богом, Христос с тобой»... - только и всего, он же будет свой, тутошний, и она, наверно, своих не трогает, она к своим добра... Очень даже может быть. Вот только что-то как-то его в конце на богов кинуло, она ведь еще не старушка... Да это ерунда. И – родной грязноватый подъезд, свежий запах масляной краски, такой приятный, если разобраться. Хотя, наверно, тогда запах уже выветрится, разве только понюхать ящик, когда проверяешь почту… И - опять домой, в эту комнатку, к окну... На улице холодно, а здесь, наверно, тепло, вот рядом батарея, и он будет сидеть вот так в трико, как сейчас... И в тапках... Ян Лембитович и Виктория Сергеевна на работе, он сидит один. И - тишина, только будильник тикает, а он сидит и сидит, так как уроков очень много, просто ужасно много, книжки на столике не помещаются... Когда станет темновато - зимой темнеет рано - он включит лампу над столом... (Аркаша привстал и щелкнул выключателем на проводе лампы, проверил - лампа зажигалась. Он снова выключил и опять откинулся на стуле). Благодать... Аркаша никогда не любил особенно зиму, как и положено нормальному пацану, не говоря уж об уроках, но теперь дорого бы дал, чтобы уже прошли эти месяцы, и свершился бы уже фазовый переход, и все бы так и было.
Мальчик вернулся на диван, открыл новую книгу - «Приключения Карика и Вали». Он читал ее раньше, но книжка была хорошая, и хотелось опять попасть в придуманный и безмятежный многоцветный мир гигантских ос и бабочек, к симпатичным веселым ребятишкам и доброму мудрому профессору, к их опасным, но каким-то совсем не страшным (по сравнению с реальной холодной и равнодушной действительностью) приключениям.
В комнате в самом деле стало темновато. Часов у Аркаши не было, но он вспомнил про будильник на полочке. Было уже пять часов. Дело, оказывается, шло к вечеру. Виктория Сергеевна, собиравшаяся уходить и разговаривавшая за дверями с Яном Лембитовичем, что-то сказала про него. Он не слышал что, но сразу понял, что говорят о нем - это Аркаша моментально чувствовал, он и раньше замечал за собой это чутье. Тиканье будильника сразу сделалось более частым и громким. В двенадцатилетнем мальчике опять пробудилось сжигающее его беспокойство, и опять затукало под ребрышками небольшое уставшее сердце, до этого пока как-то утихшее и на время ушедшее в глубину под действием мягкого дивана и уютных книжек Тихомирова.
Сейчас будут с ним говорить... У Аркаши задрожали руки. Он навострил уши, но говорили тихо. «Наверно, надо помочь. У него же эта штука…»
Мальчик отложил книгу и встал, и так стоял, сцепив руки для большего недрожания под подбородком, когда в комнату зашел Тихомиров. Он посмотрел на стоящего посреди комнаты в прихотливой позе Аркашу и сказал:
- Аркаша, тебе помыться бы надо. Ты, наверно, еще там мылся? Давай, сегодня помойся?
- Ладно.
Аркаша был рад, что разговор не пошел опять о серьезных вещах, хоть и надо бы, но не сейчас, хватит пока. Лучше потом. А помыться - ну что ж, это, наверно, действительно надо... Это ерунда, он бы сейчас послушно согласился и на что-нибудь посерьезнее, только бы остаться хотя бы до завтра в этой комнате с окошком во двор. Хоть на клизму.
- Давай я тебе помогу?
- Да я сам.
- Ну хоть голову, спину потру? Не стесняйся.
Ян Лембитович стоял перед ним и внимательно смотрел в лицо. Смотреть ему в глаза было трудно, Аркаша смотрел и чувствовал, что краснеет. Руки не тряслись, он так и держал их сцепленными перед собой, но дрожали губы. И Тихомиров сам отвел глаза.
- Да нет, не надо, я сам, спасибо.
Он уже подозревал, что Тихомировы считают его больным, чуть ли не калекой, и приняли его космодиск за какой-то костыль или иной лечебный прибор. Может быть, они и пожалели его отчасти из-за этого, и он теперь вроде обманщика. Конечно, это было нехорошо, и следовало бы сразу объяснить, что космодиск совсем не при чем и что он не инвалид, но он только молчал и краснел еще больше. Аркашу и тянуло к спокойному большому дяденьке и вместе с тем хотелось, чтобы он ушел. И уж совсем не хотелось при нем раздеваться.
- Ну как хочешь. Давай, наверно, лучше сейчас, пока свободно, и никто не мешает. Пойдешь?
- Ага.
- У тебя белье чистое есть - трусы, майка?
- Есть. (Ну, все, уходи, ну пожалуйста).
- А полотенце?
- Есть... Хотя не знаю...
- Дать тебе?
- Да, наверно, дайте.
Ян Лембитович отворил шкаф и принялся рыться в нем, Аркаша тоже покопался в сумке, доставая белье. Повернувшись к Тихомирову спиной, он достал черные трусы, такие же, как те, что были сейчас на нем, и сразу сжал в компактный комок, затолкал в майку, чтобы только белое было наружу. Интересно, куда грязное потом девать? Хорошо бы самому постирать...
- Спасибо, - сказал он, беря у Яна Лембитовича полотенце.
Ян Лембитович провел его в ванную комнату, выкрашенную зеленой облупившейся краской. Там стояла старая чугунная ванна, большая, каких теперь уже не делают, с потемневшей шероховатой эмалью. Пожалуй, в такой ванне и плавать можно, отстраненно подумал Аркаша. Он не был избалован, и более чем скромное житье Тихомировых его не шокировало, но все это было чужое, более чужое, чем комната, где и пахло хоть и чужой квартирой, но тихими сухими запахами, книжками и будильником. Здесь пахло прохладной сыростью и чем-то кисловатым, тоже чужим до последней степени. Ванная была с небольшим окошком на улицу, как строили раньше, и серенький денек наполнял комнатку тускловатым холодным светом. Ян Лембитович поспешно сдернул с веревки кое-что высохшее.
- Ну давай, мойся. Душ знаешь, как включить?
- Я знаю.
Конечно, он все это знал и умел, и когда Тихомиров предложил ему помочь, он постарался отказаться от такой помощи. Он стоял и ждал, когда Тихомиров уйдет, и комкал в руках свои вещи и его полотенце. Но как только Ян Лембитович сказал «ну, как хочешь», Аркаша вдруг почувствовал, что сделал что-то не так. А когда уже Ян Лембитович вышел, и дверь закрылась, ему пришло в голову, что, быть может, Ян Лембитович на него обиделся, как днем было в комнате. Он тогда уже немного успокоился и копался в рюкзаке, но испугался, когда внезапно вошедший в комнату Ян Лембитович подошел к нему. Ян Лембитович тогда увидел его выпавший из рюкзака мятый рисунок, небольшой, на тетрадном листе, где тоже были облака, и заинтересовался, и начал с ним разговор, а застыдившийся Аркаша отвечал коротко и односложно. А когда Тихомиров в разговоре обнял его за плечи, он инстинктивно так вздрогнул и сжался, что самому стало неловко, и Ян Лембитович, почувствовав это, тут же его отпустил и вышел. Он ничего не мог тогда с собой поделать, хотя отлично понимал, что это нехорошо, и, может быть, такая его холодность даже задела Яна Лембитовича. Это было тем более обидно, что добрый дяденька в общем-то понравился Аркаше. Вот, может, и теперь так же, как тогда с обниманием за плечи? Во второй раз это было бы уже так нехорошо, что хуже некуда, Аркаше даже самому стало нехорошо.
Все же он закрыл и запер дверь на шпингалет, разделся, кое-как, выгибаясь, расстегнул на спине и снял космодиск, залез в шершавую ванну и начал наливать воду, но его не оставляла мысль - что, может, надо было бы согласиться... В том положении, в каком находился Аркаша, его не очень пугала сама мысль показаться чужому мужчине голым, он понимал, что это ерунда. И было понятно, что Тихомирову тоже охота рассмотреть свое новое приобретение без одежды, так сказать, в натуральном виде, и оценить по экстерьеру, но вот тут-то и была загвоздка. Кроме естественной стыдливости, которая у Аркаши занимала далеко не последнее место, были еще причины, по которым он не любил показываться без штанов. И он опасался, что Тихомиров переменит о нем положительное мнение - а двенадцатилетнему мальчику хотелось бы, ах, как хотелось выглядеть симпатичным, и здоровым, и крепким. Кроме того, его смущало, что Ян Лембитович колебался, предлагая эту помощь, Аркаша это ясно чувствовал. Может, Яну Лембитовичу самому это мытье неприятно, и он делает над собой усилие, чтобы помочь калеке? Но на это было непохоже. Но все же, что же теперь делать? Позвать, что ли? Но как - вылезать из ванны? Ему очень этого не хотелось, и вылезать, и звать, но оставить все вот так, недоговоренным было невыносимо.
Аркаша с шумом поднялся из воды, перелез босиком на пол. С ног на паркетный пол сразу же натекло. Он взял под раковиной тряпку и повозил ею по полу, запихнул на место и растерянно оглядел ванную. На стенке висело зеркало в узкой темной рамке, уже успевшее слегка запотеть. Аркаша отразился в нем. Зеркало было довольно большое, видны были не только торчащая на тонкой шее голова, но и плечи и сильно выпирающие над ребрами ключицы. Аркаша протер зеркало ладошкой и некоторое время всматривался в свое скорбное лицо, от тусклых зеленых стен тоже какое-то тускло-зеленоватое. В тишине (воду он выключил) явственно слышалось падение капель из крана.
- Хороший какой мальчишка, - с сомнением повторил Аркаша вслух, тщетно пытаясь в этом убедиться. Голос прозвучал неожиданно хрипло и громко.
Он еще минутку постоял перед зеркалом, мучительно раздумывая. Было холодновато. Мокрая кожа покрывалась пупырышками, хотелось назад в теплую воду. Прерывисто вздохнув, он шагнул к двери, отщелкнув, приоткрыл дверь - благо в квартире никого больше не было, Виктория Сергеевна ушла, - и, закрывшись рукой, позвал:
- Ян Лембитович! Ян Лембитович!
Тихомиров, похоже, что-то делал тут же в коридоре, так как сразу подошел:
- Что, Аркаша?
Было сильно совестно, но мальчик, набравшись смелости, попросил:
- Ян Лембитович, а помогите мне?
- Давай.
Аркаша открыл дверь и впустил Яна Лембитовича, стоя на полу. Он сразу же повернулся и опять полез в ванну через высокий борт, поскользнулся и плюхнулся с некоторым шумом, опять выплеснув немного воды, и на миг, наверно, все же мелькнул фасадом перед Яном Лембитовичем, и потом, уже в ванне, взглянул на Тихомирова с опаской - нет, кажется, все как надо. Тогда он с облегчением обхватил коленки руками и так сидел, нагнувшись, подставив себя сверху Яну Лембитовичу. Комплекс вины проходил, хотя теперь обострились другие проблемы.
Ян Лембитович принялся деловито мыть ему голову, успокоительно и дружелюбно разговаривая:
- Давно я никого так не мыл, сын у меня уже вырос, взрослый совсем.
- Да я вообще сам могу, вы не думайте, просто... - сказал Аркаша, напрягая шею, чтобы голова не особенно качалась под руками Тихомирова.
- Да самому просто не очень удобно. Спину ведь трудно?
Аркаше при его телосложении не трудно было мыть и спину, он легко доставал до лопаток, но он чувствовал, что вежливее будет согласиться:
- Спину да…
- Ну и вот.
Говоря, он вымыл Аркашину голову, сказал - «глаза закрой» - и умыл Аркаше лицо, мягко прошелся ладонью по носу и губам, положив другую на его затылок. Потом Ян Лембитович тер подставленную ему спину, водя мочалкой и рукой по торчащим позвонкам, и чувствовалось, что ему, похоже, нравится мыть Аркашу. Наверно, он и в самом деле вспомнил, как мыл когда-то сына.
Намыливая руку Аркаши до самой подмышки и держа ее в своей руке, он говорил:
- Конечно, ты уже большой парень, чтобы тебя купали в ванночке, но... я думаю, пока еще можно.
И непонятно было, то ли он говорит по-серьезному, то ли шутит - но шутит не обидно. Аркаша опять вежливо согласился, и кивнул:
- Ага.
Все пока шло как надо.
Потом Ян Лембитович открыл пробку в ванне, и сказал:
- Аркаша, встань.
Это уже было серьезно, это было то самое, чего он боялся, и Аркаша опять задрожал - до сих пор он так и сидел зажавшись и обхватив коленки. Но он как-то вдруг решился и встал перед Яном Лембитовичем, прямо лицевой стороной, как есть. Конечно, он почувствовал обычную, привычную неловкость за свою худобу и сутулость, и за то, что голый, и с некоторым усилием убрал руки, открыв у себя спереди, где его маленькие, как у дошкольника, детские мужские принадлежности, как ему казалось, еще усиливали общее отрицательное впечатление.
Ему казалось, что Яну Лембитовичу будет неприятно увидеть, что Аркаша еще совсем ребенок, и мыть его такого. Аркаша привык к глупым и сочувственным, а то и насмешливым вопросам в отношении своего развития и непрочного телосложения.
Но Ян Лембитович, глянув на него, ничего такого не выказал, и Аркаша немного приободрился. Похоже, Тихомиров не видел ничего особенно стыдного в его худосочной зеленоватой наготе.
- Это тебе операцию делали? - спросил он, обратив внимание на небольшие шрамы на теле Аркаши.
Аркаша сжался, ибо это и была вторая, скрытая причина его застенчивой стыдливости. Ему уже приходилось объяснять знакомым, что такое «операция низведения» кое-чего, и каждый раз это было неприятно и трудно.
- У меня одно яичко не было опущено в мошонку, а внутри во мне застряло, мне его доставали... То есть из меня... То есть опускали... низводили, - набрав воздуху, сказал он.
- Больно было?
Он попытался честно описать:
- Когда разрезали, не очень... Уколы сначала делали больно... Ну, и потом в палате болело, когда там уже пришито было... Мне яичко сначала к ноге пришили, когда вытащили... низвели...
Аркаша замолчал, так как получалось что-то длинно, и, робея, глядел на Яна Лембитовича. Тихомиров выпрямился, осмотрев его шрамики, и в глазах его было искреннее сочувствие. Наверно, Аркаша слишком уж живо описал ему все, и добрый Ян Лембитович сразу же представил, как распластанного на спине, растянутого за руки и ноги и крепко привязанного, чтобы не бился, беспомощного Аркашу режут позвякивающими блестящими медицинскими ножами, как копаются в живом Аркаше и вытягивают наружу Аркашино содержимое, а потом шьют, втыкая острые иглы. Может ведь у Тихомирова быть такое же яркое воображение, как и у него... Тем более что примерно так оно все и было.
Аркаша неловко добавил, как бы оправдываясь:
- А теперь у меня все нормально, все как полагается, оба яичка в мошонке. Вот... - и слегка развел руками, и как нельзя более вовремя подумал, что навряд ли Тихомирову приятно и интересно третье подряд упоминание про этот его многострадальный предмет, и улыбнулся, тут же презрев себя за такую улыбку. Он заложил непослушные руки назад и встал попрямее, и посмотрел на Тихомирова специально как мог серьезнее и умнее, чтобы сгладить впечатление от своего инфантильного детсадовского низа.
- Ну, вот и хорошо, - только и сказал Тихомиров. Помолчал, глядя на специально серьезного и умного Аркашу, и добавил: - Не стесняйся, мой хороший.
Это «мой хороший» было до того неожиданно, что Аркаша на миг удивленно и широко раскрыл на него глаза. Как-то не верилось, что это на самом деле сейчас сказал ему Ян Лембитович.
...
Его руки оказались не такими уж страшными, они бережно и ласково обрабатывали Аркашу, и он уже почти не дрожал под их прикосновениями. На него нашел какой-то столбняк. Хотелось ни о чем не думать, и пусть Ян Лембитович моет его, как и где хочет, пусть. И Тихомиров бережно и заботливо, и немного, как показалось Аркаше, слишком тщательно, намыливал и тер ему ягодицы, придерживая с другой стороны поперек живота, а потом тощий живот, положив теперь теплую руку Аркаше на задок, чтобы было поустойчивее. Чувствовалось, что он опасается сделать больно в тех местах, где, как он теперь знал, Аркашу разрезали, и мальчик счел нужным пояснить, что теперь там уже не болит, только иногда немного чешется. И вообще, даже когда болело, он терпел, нормально... - Аркаша осмелел и говорил уже вполне внятно, и даже осмелился переступить с ноги на ногу.
- Ты молодец, - сказал Ян Лембитович, и у Аркаши защипало щеки. Он хотел добавить еще, что даже разрезанный не плакал, и это была бы почти правда, но выходило совсем уж по-малышовски, да и неуместно в свете недавних событий на кухне.
Ян Лембитович вымыл ему даже ноги - велел держаться за трубу, взял под коленку и поднял Аркашину ногу, и начал мыть ступню. Аркаша на одной ноге дергался от щекотки, и Ян Лембитович сказал:
- Ничего, уже все, - намылил ногу до самого верха, и, сказав еще раз «не стесняйся», отвел его ляжечку в сторону, и, нисколько не брезгуя, провел у напрягшегося Аркаши скользкой мыльной рукой между ног, по половым органам. Аркаша почувствовал там его руку, его член задрался под ладонью Яна Лембитовича и выскользнул. Потом он помыл таким же образом и вторую ногу немного оторопевшего Аркаши, и отпустил, и Аркаша, качнувшись, опять стал на обе ноги перед Яном Лембитовичем, и отпустил трубу, за которую держался, и опустил руки вдоль худых бедер.
Ян Лембитович полоскал мочалку и смотрел на стоящего как на витрине мальчика, и была в его глазах и жалость - как же без этого! - но это было как-то не очень обидно, тем более что Аркаша сознавал, что вид у него и правда жалковатый, к тому же сейчас это было не главное. Ян Лембитович смотрел на него так, что видно было, что ему на самом деле нравится Аркаша - такой, как есть. Уже было ясно, что Тихомиров вовсе не считал его задохликом или дистрофиком, и что ему не противно было прикасаться к Аркаше, к его «суповому набору».
- Сейчас из душа ополоснемся, и все, - сказал Ян Лембитович.
Он поливал Аркашу из душа на гибкой блестящей трубке, и проводил по нему скользкой ладонью, сгоняя с тела мальчика мыло, но только сверху, по спине и плечам, и уже не трогал у Аркаши внизу постыдные места.
И тут - то ли постоянное журчанье воды подействовало, то ли опять пережитое волнение, то ли просто время пришло - Аркаше опять захотелось, и опять - сильно. И опять - некстати.
Он непроизвольно переступил с ноги на ногу, подвигав сжатыми коленками, и чуткий Ян Лембитович понял.
Он спросил:
- Тебе что, по-маленькому надо? Не стесняйся.
Аркаша замялся, говорить не хотелось, но как-то само собой честно сказалось: «Ага». Врать Аркаше всегда было трудно.
Ян Лембитович посмотрел в ванну - там мыльная вода уходила в дырку - и предложил:
- Да делай прямо в ванну, все равно сейчас смоем.
Аркаша вполне мог бы потерпеть, тем более что дело шло к концу, но, раз уж начал со всем соглашаться, приходилось продолжать в том же духе. Опять начинать пререкаться не годилось, тем более что Ян Лембитович уже ждал с душем в руках.
Дело было вроде бы проще некуда, но внимательный взор Тихомирова мешал Аркаше, он опять боялся сделать что-то неловкое, неприличное, не так, как делают это в ванне хорошие-какие мальчишки, когда их купают. Он не знал, надо ли в таком положении брать членик руками - направлять ведь особо некуда - и не решился, опустил руки и с некоторым затруднением пописал просто так, под себя. Ян Лембитович смотрел, и направлял туда и на его ноги душ, сразу смывая то, что текло из Аркаши. Он ничего не сказал, наверно, Аркаша делал все как положено в этом случае.
Когда Аркаша кончил, он еще немного полил на него и в ванну, смывая остатки, и выключил душ.
Потом Ян Лембитович сказал:
- Ну, дальше сам? Я пошел?
- Ага, - вымолвил Аркаша.
Почему-то вдруг вместо облегчения он почувствовал грусть.
Но Ян Лембитович смотрел на его одежду, на которой сверху лежал космодиск.
- Тебе эту штуку-то помочь надеть?
Аркаша покраснел. Но это было бы неплохо: он справлялся и сам, но было очень неудобно застегивать на спине.
- Ага. Помогите, пожалуйста, - сказал он.
Ян Лембитович, похоже, обрадовался.
Он взял широкое полотенце и принял в него подавшегося к нему Аркашу, обернул и принялся вытирать обеими руками сразу с двух сторон, слегка притянув к себе двенадцатилетнего мальчика, теперь отмякшего и оттаявшего. Тихомиров не старался особенно тереть, а просто обсушал распаренное тело, обезоруживающе просто обтер попу и промокнул это самое спереди, приложив полотенце. Вытерев Аркашу, он помог ему надеть на тело «эту штуку» и натянуть поверх майку и трусы. Он заправил край космодиска Аркаше под резинку, и подтянул повыше, поправил все это на Аркаше, одернул и пригладил. Потом, поворачивая Аркашу в руках, он расправил вокруг назад майку под резинкой, чтобы было красиво и аккуратно.
- Ну, вот и хорошо, и незаметно, - сказал Тихомиров, отступив и любуясь Аркашей, и после мгновенного молчания добавил: - Давай сразу причешем, пока не высохло.
И провел рукой по Аркашиной мокрой голове.
- Давайте, - ответил Аркаша, и не мог бы сказать что-то другое. Да он, пожалуй, и не хотел.
Ян Лембитович достал откуда-то из кармашка на стенке расческу и причесал Аркашу, присев на бельевую корзину и удерживая его рядом с собой, у колен. Его руки двигались рядом с лицом Аркаши, и совсем рядом было его лицо, и глаза, которыми он неотрывно и внимательно смотрел на Аркашу. Аркаша, стоя перед ним в трусах и майке, совестясь, отводил взгляд. Он почти физически чувствовал, как хорошо Яну Лембитовичу сейчас смотреть на него, как нравится он такой Тихомирову, и как неохота тому прекращать эти заботы. Аркаша совестился, что он такой хороший, и молчал, хотя хотел бы выказать Яну, что сам непрочь от этой заботы, и ценит, и рад, что попал в хорошие руки. Ему даже хотелось в припадке благодарности как-нибудь услужить в этом отношении, да ведь не попросишь же теперь еще помочь надеть штаны, смешно просто.
Он думал, что Тихомиров и расчесывать его будет долго и тщательно, но вышло не так. Дяденька, похоже, понимал, что все хорошо в меру, и поэтому только наскоро привел в порядок его волосы и пригладил мокрый чубчик на лоб.
- Ну, одевайся дальше, - сказал Тихомиров, делая движение к двери.
- Ага. Спасибо, - поблагодарил, спохватившись, Аркаша.
Тихомиров вышел.
...
Вечером они были в комнатке вместе, и Ян Лембитович еще два раза между делом погладил его по голове, и опять видно было, что он не притворяется. Аркаша уже почти уверился, что и ему, и, наверно, Виктории Сергеевне тоже пришелся по душе тихий и умный мальчик. Это было уже совсем радостно, прямо-таки недурно, и он подумал, что правильно сделал, дав Тихомирову себя помыть... Хотя, казалось бы, что изменилось от того, что он увидел Аркашу без одежды, и все такое прочее, но, наверно, что-то было.
Пожалуй, для самого Аркаши это имело еще большее значение. Многое стало намного проще. Правда, Аркаша все-таки и теперь боялся Тихомирова, но уже немного, когда еще позже, уже при лампе робко подошел к его стулу и, сгорая от стыда, сам полез к нему на колени.
Собственно, он не собирался это делать, не такой уж Аркаша был тютя, он хотел только поговорить и опять с облегчением почувствовать надежную крышу над головой. Ну, и еще показать, что не боится (хотя освоился он к этому времени только в одной этой комнате, где после купки они были вдвоем с Яном Лембитовичем, выходить из нее в остальную квартиру и на кухню было по-прежнему страшно, он и не выходил). Он индифферентно подошел, говоря какую-то чепуху, и встал рядом с сидящим на стуле Яном Лембитовичем, но Ян Лембитович, разговаривая, привлек Аркашу к себе между колен, и так держал в руках. После этого разговаривать стало трудно. Аркаша постоял так немного, прижатый задом к колену Яна Лембитовича, - и присел. Да еще присел сразу как-то неловко, на край колена, и пришлось уж совсем по-малышовски умащиваться, ерзать на Яне Лембитовиче, двигая длинными ногами в трико. Ян Лембитович не удивился, и усадил его поудобнее, помог угнездиться и сам подвинул Аркашу ближе, и оставил руку внизу, придерживая его. Аркаша чувствовал эту его руку на себе сквозь тонкие штаны, и, наверно, Ян Лембитович так же ясно чувствовал своей рукой его бедра, и, должно быть, подумал, какие они тонкие, так как легонько сжал, ощупывая, и тут же ласково и успокоительно похлопал рукой - мол, ничего, парень... Может, он ничего такого и не думал, но Аркаша все же расслабился и потянулся потеснее к Яну Лембитовичу, и, наверно, так и надо было - иначе чего было лезть на колени? Обнять Яна Лембитовича он не мог, это было уже совсем трудно, и поэтому просто молча прислонился сбоку, плечом и ухом. Но Ян Лембитович мигом понял, сам обнял Аркашу и опять похлопал по плечу и по штанам, по маленькой сухощавой попке под ними. Под рубашкой он опять наткнулся на проклятый космодиск, и отдернул руку, и потом обходил это место.
- Вам так не тяжело? - подумав, что бы такое сказать, спросил Аркаша, стараясь говорить естественнее. Голос все же был шаткий и не очень натуральный.
- Да нет.
Ему хотелось рассказать Яну Лембитовичу про двор с гаражами и крышами, и что у них там тоже были за окном крыши, только дома другие. И про снег на крышах, и про серенький зимний день, и про уроки - как это немного скучно, немного тоскливо, и как хорошо. И как он всегда, все время старался быть сильным, и у него неплохо получалось, он все время очень неплохо держался, и чего это ему стоило, быть таким сильным и самостоятельным, и как он устал от этой своей самостоятельности, как охота переложить ее на кого-нибудь другого, на взрослого, и как надеется он в этом смысле на него, на Яна Лембитовича, и что он, Ян Лембитович, в этом смысле не подкачает.
Аркаша еще подумал, подумал с усилием.
- Я вообще не очень тяжелый, - сказал он и передохнул - опять не хватило воздуха. Получился какой-то горестный вздох.
- Да в самый раз.
Да, Аркаша много хотел сказать Яну Лембитовичу, и еще больше услышать от него, и чтобы наконец успокоиться, но это надо было делать, когда он просто стоял рядом с сидящим Тихомировым, и они разговаривали, а так... И успокоиться все никак не получалось, как и весь сегодняшний день, как и во все последние дни, и в последние недели, и месяцы. Он молчал и возил рукой по груди Яна Лембитовича, по его рубашке, и доуспокаивался до того, что опять заплакал, теперь уже потихоньку, но все же не сдержался. Ян Лембитович завозился и тихо сказал:
- Ну что ты, парень... - но, очевидно, понимал, что, так как больше не спрашивал, а немного еще повозился и достал из кармана слежавшийся платок, и вытер Аркаше от слез глаза и щеки, а потом отдал платок ему, и это было очень кстати, так как слезы все же лились, и Аркаша боялся промочить слезами рубашку на Яне Лембитовиче.
На этот раз он плакал недолго, а потом просто всхлипывал и утирал глаза платочком, но это тоже было неловко, особенно когда в дверь заглянула Виктория Сергеевна, увидела их так и тут же опять вышла. Это было очень неловко. Ян Лембитович, наверно, все понимал, и ничего не говорил ему, и только раз сказал: «Все будет хорошо». Аркаша и сам уже знал, что хорошо, может, он именно поэтому и заревел на этот раз, неожиданно для себя, что хорошо.
Он молча сидел у Яна Лембитовича на коленях, а Ян Лембитович вжимался лицом в его теплые и мягонькие просохшие волосы и гладил Аркашу по рубашке, и разглаживал на его ногах светло-коричневое, вытянувшееся на коленках пузырем трико.
- Я дома переодеваюсь, вот в таких штанах хожу или в шортах, - сказал Аркаша каким-то некрепким петушиным голосом, и предательски явственно еще раз всхлипнул, прямо посреди слова (получилось «в шорт`ах»).
- Ну и правильно.
- Сейчас тоже хотел сначала шорты надеть.
- Ну и надел бы, у нас тепло. Ходи в шортиках, - Ян Лембитович похлопал сверху его бедра, наверно, представляя на них эти шортики.
- Да...
Он все же рассказал про снежные крыши и про уроки, и про тикающий будильник, и, похоже, Ян Лембитович его понял. По крайней мере, не удивился. Впрочем, он ничему у Аркаши не удивлялся, не то что другие.
Он слушал и тихо покачивал Аркашу, прижимая его к себе, как будто баюкая, и, наверно, жалел мальчика, как тогда, в ванне, когда дотрагивался до его шрамиков. Слушая, он продолжал ласково трогать и поправлять у него что-нибудь, то челку, то воротник на рубашке, то его тонкие пальцы с неровными маленькими ногтями, все приглаживая и рассматривая. Чувствовалось, что он делает это не только чтобы успокоить Аркашу, но и для себя, что ему самому охота все у Аркаши перетрогать, проверить, и не только оценить Аркашу по весу, который в самый раз, но и исследовать все его свойства, ощутить Аркашину плотность и консистенцию. Ему, Яну Лембитовичу, все как будто не верилось, что у него на самом деле теперь есть настоящий живой мальчик, что он в самом деле завел себе его. Он как будто не мог наиграться с Аркашей - как ребенок, дорвавшийся до игрушки, о которой давно мечтал.
Но было не обидно, наоборот - Аркаша чувствовал его симпатию, симпатию и сочувствие именно к нему, Аркаше, и он очень надеялся, что еще не скоро надоест Яну Лембитовичу, и что Тихомиров почувствует, как непрочь сам Аркаша, чтобы таким образом проверяли его плотность и консистенцию. Тем более, что Ян Лембитович проделывал это как бы невзначай, легкими касаниями, старясь не показывать особенно рельефно своих чувств к Аркаше. Кто-нибудь, может, и совсем бы ничего не заметил, но от Аркаши с его кошачьей сенситивностью скрыть что-нибудь было мудрено.
На животе, где не хватало пуговки, рубашка разошлась, и в треугольную прореху виднелась его белая майка и резинка трусов. Аркаша сделал движение рукой, чтобы закрыть это, но подумал, что так будет хуже, и оставил на виду. Не видел Ян Лембитович его трусов, что ли. Он и всего Аркашу сегодня видел, что там трусы... Должно быть, Ян Лембитович тоже так думал, потому что положил руку как раз на эту беспуговичную прореху, закрыв ее своей ладонью, и даже похлопал по ней, по майке и по резинке. Совсем чуть-чуть, почти нечувствительно для Аркашиного живота, больше, наверно, для себя. Но Аркаша почувствовал. У него опять потекли слезы, но Аркаша сумел их незаметно смахнуть и взял себя в руки, так что Ян Лембитович даже не заметил. А если и заметил, то ничего не сказал. Может, только про себя подумал: ну, достался мне плакса, как девочка. Не мог же Аркаша сейчас ему объяснить, что раньше вообще почти никогда не ревел, это просто так.
И больше он уже не плакал. С этим было покончено. Только всхлипывал, редко, и все реже.

* * *

Когда поздно вечером Аркаша, раздевшись и сняв космодиск, ложился спать на широко разложенном диване, на котором он пока должен был умещаться с Яном Лембитовичем, ему уже странно было вспомнить, что еще днем он боялся Тихомирова. А вот теперь он лежал под одеялом и смотрел, как раздевается Ян Лембитович, и какие на нем плавки и майка, и было уже почти совсем не страшно.
Ян Лембитович потушил свет и лег рядом под свое одеяло, и Аркаша отодвинулся подальше в угол, чтобы оставить ему побольше места, и повернулся со спины на бок, к Тихомирову лицом, так как повернуться к Яну Лембитовичу задом ему казалось невежливо. Ян Лембитович тоже тяжело повозился, устраиваясь, и тоже лег к нему лицом, причем чувствовалось, что он тоже лежит на краю, чтобы не стеснить Аркашу.
- Тебе как, удобно? - спросил он вполголоса.
- Нормально, - так же тихо ответил Аркаша.
- Ну спи тогда.
- Ладно.
Аркаша подумал, не взять ли его за руку, лежащую на подушке, и просто так подержать, пока они лежат рядом, - наверно, Тихомиров разрешил бы это, - но не решился.
Как назло, сон не приходил. Аркаша полежал на боку, потом на спине, потом все же повернулся спиной к Яну Лембитовичу. Всю ночь ведь на одном боку не пролежишь, неудобно. Потом хотел повернуться назад, но побоялся, что Ян Лембитович спросит: «Ты чего вертишься?». Ему ведь тоже надо спать, Аркаша чувствовал, что Тихомиров не спит, а попробуй тут засни, когда рядом вертится этот чертов мальчишка, свалившийся ему сегодня на голову (точнее, на шею). И Аркаша долго лежал просто так, уткнувшись носом в стенку, и прислушивался к своему тукавшему сердцу. Но потом все же опять осторожно повернулся лицом к Тихомирову, стараясь поменьше возиться. Тот оставался в прежнем положении, и непонятно было, заснул он или тоже просто так лежит. Руку он убрал, и Аркаша пожалел, что побоялся тогда воспользоваться - вполне можно было просто положить невзначай свою руку на его, ничего бы не случилось.
- Спи, мой мальчик, - сказал неспящий Тихомиров.
Аркашу как обдало теплой волной. Днем, в ванне, Тихомиров уже назвал его «мой хороший», а еще раньше, когда он в первый раз ревел на кухне - «сынок», но это было совсем не то. Аркаша вдруг и правда почувствовал себя его мальчиком, по-настоящему, и, кажется, сейчас он ничего больше и не желал. Сделаться мальчиком Яна Лембитовича означало очень многое, и не только в материальном плане.
Он еще полежал, преодолевая робость, а потом осторожно просунул свою тонкую руку под соседнее одеяло, в теплоту к Яну Лембитовичу. И ничего, Тихомиров взял его руку и приложил к себе, к майке на груди, и опять сказал: «Мой мальчик». Надо было что-то срочно отвечать, а не молчать, как пень, и Аркаша согласился: «Ага».
Он так и лежал, держа руку под одеялом у Тихомирова. Так даже лучше было, чем если бы он просто держал Яна Лембитовича за руку.
- Что, не можешь заснуть? - спросил Ян Лембитович.
- Да так...
Он не знал, что еще сказать, хоть и понимал, что ведет себя как дурачок. Они помолчали. Ян Лембитович у себя под одеялом перебирал его тонкие маленькие пальцы. Он занимался только его рукой, да и не всей рукой, а только пальцами, но от руки все это шло дальше к Аркаше, и вполне можно было считать, что он ласкает всего Аркашу целиком, причем сильно, так сильно, как только можно ласкать двенадцатилетнего мальчика, чтобы это не выглядело смешным или унизительным, он все-таки на самом деле не малыш и не девчонка. Аркаше хотелось, чтобы Ян Лембитович опять назвал его как-нибудь, но Ян Лембитович больше ничего такого ему не говорил, только гладил пальцы. И то - два раза подряд сказал, что долдонить одно и то же, как будто не дошло. До Аркаши сразу дошло, и теперь хотелось уже просто так.
Аркаша вдруг почувствовал, что засыпает. Он спросил Яна Лембитовича:
- Можно, я так буду спать?
- Конечно, можно, - ответил Ян Лембитович, и добавил: - Хочешь, лезь ко мне.
Аркаша заколебался. Он не был уверен, что Яну Лембитовичу это будет приятно. Хотя он сегодня мылся, и трусики на нем были чистые, и не очень старые, вполне приличные для такого случая, но все же...
- Да нет, спасибо, я так, - осторожно ответил Аркаша. Что уж совсем-то наглеть.
- Ну, спи тогда.
- Ага.
Кое-как успокоенный мальчик начал понемногу проваливаться в дебри некрепкого нервного сна. Иногда он ворочался во сне, наполовину просыпался и опять засовывал руку под соседнее одеяло, осторожно прикасался к Тихомирову и опять засыпал, почувствовав его руку на своей руке.
Под одеяло к Яну Лембитовичу он залез уже только под утро, когда засерело и стала видна мебель в комнате, и когда началось обычное утреннее пробуждение.

3

Известно, что при хроническом стрессе или депрессии поганее всего чувствуешь себя утром, при пробуждении, есть для этого даже такой лирический медицинский термин - предсердечная тоска. Потом, когда поднимешься с постели, обычная ежедневная сутолока немного приглушает сосущую боль, но при пробуждении... Для Аркаши стало уже привычным, что утром при просыпании первым делом вспоминается вся тягостность его нынешней жизни. Точнее, стало обычным, а не привычным, ибо привыкнуть к хроническому стрессу трудно.
Так и сейчас. Сон моментально соскочил, началась привычная трясучка, на душе стало плохо - из-под теплого одеяла сна он опять окунался в тяжелую нелегкую действительность, которая все утяжелялась в последние недели, и вчера дошла уже до такой тяжести, что дальше некуда. Каждый раз не хотелось верить, что это он, Аркаша, дошел до жизни такой - и приходилось уверяться, что это так все на самом деле, взаправду, и хуже может быть уже только смерть.
Причем сейчас это представлялось гораздо ужаснее, чем вчера днем или вечером. Он и раньше замечал, что весь ужас какого-нибудь несчастья сразу не доходит. Ему вспомнились вчерашние поиски Тихонравовых. Вчера это случилось как-то обыденно, незаметно: ну, спросил, ответили отрицательно - и пошел обратно. Сейчас его чуть не колотило от этого вчерашнего приключения, так живо и усиленно вспомнился этот неожиданный букет эмоций - когда вдруг оказалось, что никаких Тихонравовых нет, а есть совсем чужие Тихомировы, и дальше остается только бесцельное хождение по Янску под ледяным ветром, со все более крепнущим сознанием того, что теперь он - бомж. Он был уже на волосок от окончательной погибели, ибо жить бомжом, беспризорником просто не смог бы, не сумел, и не хотел, лучше уж с этого их моста в реку, в холодную серебристую Яну. Аркаша вчера гнал от себя такие мысли, когда ходил по ветреным улицам, страшно было думать об этом словами, но это было ясно. А сейчас, под утро - еще яснее. Он лежал неподвижно на занемевшей руке, не имея сил подвинуться, и, цепенея, думал о вчерашнем. И ведь так и было бы, если бы он не решился снова прийти сюда - тоже испытание не из последних... И собственный рев здесь на кухне... Но ведь он уже преодолел эту грань? У него теперь есть дом, есть Ян Лембитович - вот он лежит рядом темной тяжелой грудой? Теперь - уже все? Или он что-то все же не так понял, и сейчас - просто антракт? Обогреться – и уходить? Под утро, в одиночестве уже не верилось в хорошее. Требовалось срочное подтверждение, ясное и недвусмысленное, окончательное, требовались гарантии. Безликий и молчащий Тихомиров не удовлетворял Аркашу.
Аркаша повернулся на правый бок, к лежащему рядом мужчине, и некоторое время разглядывал темное большое возвышение. Ну, вот он, Тихомиров, тут, можно потыкать пальцем. Бери его, владей, ведь можно, уже проверено, проверь еще раз, лезь к нему, подсовывайся под бок, он же сам звал, наверно, будет не против... Аркаша уже уверился вчера, что на самом деле представляет для Тихомирова реальную ценность, и полагал, что и сейчас, под утро, Яну Лембитовичу может доставить радость обладание Аркашей в своих объятиях, что он не откажется и теперь слегка помять и приласкать своего нового мальчика (если это в самом деле так). Почему бы и нет - такого вот приятненького и тепленького, в трусиках... А ему бы больше и не надо, только опять успокоиться, и уже накрепко. Ну же, ну, давай...
Аркаша не знал, долго ли он лежал так, сверля взглядом темную массу и всей душой желая, чтобы Тихомиров проснулся. Конечно, нехорошо так приставать то и дело к все еще почти чужому мужчине, но Аркаше было надо. Уже вчера, осторожно приближаясь к сидящему Яну Лембитовичу, он подумал, что ходит вокруг него, как кот вокруг горячей каши. Так и теперь. Но что же делать? Если бы Тихомиров хотя бы выпростал руку из-под одеяла, как уже было, тогда Аркаша мог бы ее взять, даже у сонного (это он уже твердо знал, что можно!), он взял бы эту тихомировскую руку и попользовался бы ей, просто подержал, это было бы уже кое-что. Но даже руки не было. А засунуть самому руку под его одеяло, как он делал ночью полусонный, Аркаша уже не смел.
Как бы разбуженный наконец его упорным взглядом, Тихомиров заворочался и повернулся к Аркаше. Лицо его было все еще неразличимо. Тогда Аркаша подтянул трусы и спросил, посунувшись вперед:
- Ян Лембитович, извините, а к вам еще можно? - как будто в гости собрался.
Было можно.
...
Изо всех сил прижимаясь щекой к полусонному Тихомирову, он категорически и недвусмысленно потребовал от него заверений и гарантий, и тут же с ходу в два счета их получил - окончательные и ясные. И тут же с ходу, все так же лежа в объятиях Яна Лембитовича и крепко прилипнув к нему, куя железо, пока горячо, Аркаша торопливо изложил вполголоса, как любит он Тихомирова, и без всякой паузы, совершенно неожиданно для самого себя и внутренне ужасаясь, не переводя дыхания, нагло напросился, чтобы называть Тихомирова папой, и с ходу договорился, что так и будет его называть, как только немного привыкнет. Ян Лембитович, немного обалдев (очевидно, от радости, а, может, от его наглости), сказал: «Да хоть сейчас зови», но Аркаша отказался, сказав: «Спасибо, я лучше когда привыкну». Ян Лембитович осторожно сказал: «Ну, а если я сейчас уже буду тебя «сынок» называть, можно?». Аркаша разрешил, и Тихомиров тут же и назвал, и похлопал его сверху, и попа Аркаши непроизвольно дернулась и сжалась под его рукой, так что Тихомиров даже испугался и перевел руку на майку. Он неуверенно поглаживал и похлопывал прицепившегося к нему, обнявшего его руками и отчасти ногами наглого Аркашу - тепленького, приятненького и так далее - и со всем соглашался, возможно, опасаясь, как бы шальной мальчишка опять не принялся плакать.
Но это было совсем неосновательно, Аркаша не собирался больше этого делать, ни сейчас, ни потом. Это было совсем другое, хоть он и дрожал от крупного нервного озноба, отчасти даже сообщая эту дрожь массивному Тихомирову, да и слова иногда путал. Он торопился, так как было не время для долгих разговоров, надо было дать бедному Яну Лембитовичу возможность еще поспать, перед тем как идти на работу - поспать с бессовестным Аркашей в руках, ибо отцепляться Аркаша пока не собирался, о нет... И в самом деле, чего бы не поспать под теплым двенадцатилетним мальчиком в качестве одеяла - обычное дело... Но надо было еще кое-что утрясти - вопрос, который тревожил его совесть. Уже надежно защищенный Тихомировым, уже изолированный, огражденный от змеящейся вокруг червяками предутренней враждебной серости силовым электрическим полем его рук, которыми Тихомиров прижимал и фиксировал на себе Аркашу, он наконец набрался храбрости и объяснил ему все про космодиск, и как ему все это время было неудобно, что Ян Лембитович и Виктория Сергеевна, наверно, жалели его, а он на самом деле здоровый.
- Вы не думайте, я не калека, - сказал он, все же боясь – вдруг обидится.
Но Тихомиров усмехнулся и, похоже, не огорчился, что Аркаша оказался не калека. Это ободрило Аркашу, и он, расхрабрясь еще больше, сказал с мужественной хрипотцой:
- Я вообще здоров, как бык.
Ян Лембитович осторожно помял выше локтя его тонкую ручку с намечавшимся мягким бицепсом и явственно прощупывавшейся косточкой и глотнул, Аркаша понял, и ничего больше не сказал. Тихомиров тоже ничего больше не говорил, а только продолжал ограждать и гладить Аркашу, по лопаткам и периодически по трусикам, по попе, и Аркаша молча и благодарно воспринимал это глажение, воспринимал интенсивно, как он это умел. И, вконец обнаглев, дерзко заснул на нем, на вожделенном гаранте стабильности и доброты, щедром, бескорыстном и добродетельном Тихомирове, грузном и эластичном дяденьке, неудобно, но крепко прижавшись щекой к его уху и щеке, шершавой под утро, носом в подушку рядом.

* * *

Тихомиров уже перевалил завершающий рубеж реального отцовства - ему было всерьез за сорок. Дети выросли, и хоть продолжали оставаться его детьми, в основном теперь доставляли беспокойства и финансовые траты. До внуков было еще далеко. Иногда остро хотелось снова пообщаться с настоящим реальным ребенком, еще не совсем выросшим, таким приятно-тяжелым на коленях, приласкать, почувствовать его нежную упругость и вместе с тем хрупкость, подивиться и позабавиться на наивное, оригинальное и яркое мышление.
Свалившийся им с женой на голову чудной парень сразу заполнил эту нишу. И даже переполнил ее - и оригинальным мышлением, и физическими свойствами. Даже если не принимать во внимание ярлык «сиротка», даже если абстрагироваться от естественной жалости по этому поводу, Аркаша все равно действовал крепко. Сама его манера изъясняться, все эти его многочисленные «извините» и прочие интеллигентные наивные екивоки сразу же брали подходящего порядочного человека (такого, как Ян Лембитович) за сердце и валили с ног. Потом - этот рисунок с небом, простенький и уверенно талантливый, Ян Лембитович мог это оценить, и оценил. И чубчик, о боже, чубчик… А когда в довершении всего он увидел в ванне раздетого Аркашу, худенького и тонкого, и его выступающий под впалым животом пухлый и розовенький, совершенно детский бархатистый лобок, и эти его шрамики, он вдруг почувствовал, что почти счастлив. И неудержимо захотелось помыть большого уже мальчишку всего, как маленького. И ведь помыл... Потом он вышел, ругая себя - ну на кой черт было так делать?
Но когда потом этот большой уже мальчишка сам сидел у него на коленях в старых трикушках и ласкался к нему, сгорая от стыда и от робости, Ян уверился, что сделал все как надо, и похвалил себя за решительность.
Пожалуй, ему еще не приходилось встречать такого парня. Ян понимал его, этого рано развившегося умного отрока, остро чувствовал его отчаяние и заброшенность. Еще тогда, в кухне, они с женой прозорливо разглядели в пацане тонкую, нежную, уязвимую и ранимую душу, но вот что до такой степени тонкую, настолько нежную - это сразу даже трудно было представить. Он, Ян, подвернулся тут весьма кстати со своим голодом. Ласковое мытье, застегивание на мальчике этого его приспособления... Ян не верил в это дурацкое устройство, но был благодарен ему, через него стало возможным и законным повозиться с сироткой, позаботиться о нем, пожалеть и отогреть его. Пусть парень даже и оказался здоров, как бык.
Когда утром Ян вылезал из-под спящего на нем теплого мягкого Аркаши и осторожно отцеплял от себя его тонкие руки, он подумал, что ведь это где, когда видана такая тонкокожесть у двенадцатилетнего балбеса... А что дальше будет? А школа? А армия?! Ох, хлебнем мы с ним горя, думал он, склонившись и с удовольствием глядя на мягкий носик лежащего на боку парня, и мысль эта была беззлобной, скорее формальной, рассудочной. На самом же деле никакого горя он не чувствовал, только мучительную и сладкую вселенскую жалость, и мучительную и сладкую симпатию, и решимость во всю силу реализовать эту жалость, защитить от пагубных воздействий внешней агрессивной среды и этот носик, который только что прижимался к его щеке, и тонкие руки, и остальное, вплоть до того, что после операции было у него там в полном комплекте, все это удивительное, нестандартное и буквально обескураживающее своими непредсказуемыми движениями голенастое симпатичное существо. А может, все и будет нормально, и не такой уж он вырастет рохля. Да и какой он рохля, в чем это проявилось? Что разревелся два раза за день, и что ласкался, трясясь от страха, к чужому дяденьке? Так это ведь еще неизвестно, как любой другой повел бы себя на его месте... Может, во сто раз глупее. Как-никак, а потоптала его жизнь изрядно, хоть и не успела еще потоптать на полную катушку.
Ладно, проживем...
Ян наклонился, разглядывая мальчика. Повторил про себя: «Аркаша», - усмехнулся. Вспомнил, что сделается «папой», как только парень решит, что уже пора. Его вдруг опять сдавило спазмой властно пробудившееся полузабытое чувство отцовства, как вчера, когда он заправлял на мальчишке сзади под резинку этот его космодиск и разглаживал на нем майку. Ян хмыкнул, наклонился сильнее и легонько прикоснулся губами к маленькому, самую малость лопухастому уху.
…
И ничего этого не было…
...
Примечание. Весь образ навеян имеющейся у автора видеорекламой «Космодиска», не последней, с толстым мужиком, а первоначальной, с худеньким астеничным мальчиком. Ее показали раза три только, но удалось записать…

©Ян Глазкин