1

Как-то раз Ян Лембитович Тихомиров, престарелый врач с доктор-Дымовской бородкой, вернулся домой возбужденный и взволнованный.
- Завтра пойду совершать благородный поступок, - объявил он жене, пытаясь изобразить жизнерадостную браваду.
- ?
- Отдам свою кровь для лечебных целей. Прямое переливание.
- Кому?
- Одному пацану. Девять лет. Умирает, вот буду спасать.
- А почему ты? В твои-то годы? Что, у него своих родителей нет?
- То-то что нет. Тут вообще кошмарная история.
- ?
- Да тут... Ну, вкратце... Я не могу много про это ... Короче, мать-одиночка, жила с сыном на квартире, покончила с собой...
- Ужас.
- Запуталась в жизни. Учительница, сидела без работы, под конец работала санитаркой... За квартиру задолжала, жить не на что... Ну, в общем, ночью открыла газ.
- Ужас!
- Черт ее знает... Не знаю, можно ли осуждать... Если в таком случае...
- Сына-то за что?!
- Ну, не хотела оставлять одного... Думала, наверно, что так лучше будет... Ладно, не будем про это... В общем, соседи почувствовали запах, позвонили куда надо. Им высадили дверь, и обоих в больницу. Мать в ту же ночь померла, мальчишку спасли... Вот только печень пострадала, интоксикация страшная... Ну, ладно...
...
Ян услышал эту историю сначала от судачивших сотрудниц. Конечно, случай был такой, что об нем охали и ахали все в их больнице. Выживший незнакомый девятилетний мальчишечка, мучающийся где-то под этой же крышей, как живой представлялся ему. Сердце отзывалось болью. Не его это было дело, но он все же сходил к знакомой докторице, Людмиле Михайловне Лутченко, работавшей в этом отделении. И узнал все в деталях. И про то, что надо бы кровь. Да, уже перелили, но надо еще, а кто этим будет заниматься... А сейчас все за деньги, и за хорошие деньги. А у пацана никого нет, и в больницу-то эту его взяли уж из милости – мамаша эта его полоумная тут работала, и главврач сделал широкий жест, взял на бесплатное лечение...
- Людмила Михайловна, так давайте я сдам, - сказал Ян. Он был почти рад, что представился такой вариант – так нехорошо было слушать про все про это. Несколько удивившись, ЛМ согласилась.
Группа совпала, и это была удача: прямое переливание давало гораздо больше шансов на успех.
В ночь перед переливанием Ян Лембитович спал довольно тревожно. Не то чтобы он сильно боялся, но все-таки... Сдавать кровь ему еще не приходилось. Наверно, и слабость какая-то будет... а придется на работу ходить... Ян Лембитович работал на трех работах, и от работы его никто не мог освободить. Да ладно, они ведь знают, сколько брать, наверно, много не берут... В конце концов, его дело десятое.
Он думал о незнакомом мальчике, и ему представлялся тоненький бледный сиротка, с льняными (а как же!) волосами и прозрачным личиком. Он понимал, что все это была чепуха – сиротка мог оказаться каким угодно, даже толстым дебилом с поросячьими глазками и сопливым носом, - дела это не меняло, он сдавал кровь исключительно из хороших побуждений, а ребенок есть ребенок, хоть дебил, хоть хулиган и двоечник.
Но все же как-то очень хотелось, чтобы был симпатичный парень... Как-никак, а его кровь, живая, без предварительной обработки, будет теперь какое-то время жить в этом человечке, и Ян заранее чувствовал к нему какое-то подобие отцовской нежности. Родная кровь что-то да значит.
...
Все оказалось не так, как он думал. Никто не носился с ним, как со спасителем невинного ребенка. Ему пришлось долго сидеть и дожидаться, мимо ходили хирурги и реаниматоры в зеленых халатах и, как ему казалось, смотрели на него с плохо скрытой досадой: работы по горло, а еще и этот тут напросился... И Ян постепенно впадал в глухую тоску. Ему теперь как-то по-другому представилась вся эта история – трагическая, конечно, но и весьма глупая. И случай идиотский, и их цели неопределенные – ну, спасут они этого детеныша, а на кой? Кому он теперь нужен? Может, мамаша и права была? Ну, попадет он теперь в детдом, может, даже инвалидом...
Его позвали. Он улегся на стол и довольно долго лежал, глядя в белый потолок. Кажется, не было больного. Куда они там с ним запропастились? Но вот он услышал знакомый голос ЛМ, кого-то уговаривающий – «ну не бойся, идем...». Ян приподнял голову. Людмила Михайловна вела перед собой за плечи небольшого мальчика в голубенькой пижаме. Ян увидел испуганное детское личико. Мальчик действительно был довольно миловидный, хотя и ничего особенного – так, средненький. У него были широко открытые глаза, и этими глазами он смотрел на Яна. В них не было ни благодарности, ни восхищения его героизмом, был только обычный страх вконец залеченного ребенка перед новой процедурой. Ян снова лег и уставился в потолок.
Он слышал, как мальчика укладывали на соседний стол рядом, как продолжала вполголоса говорить ЛМ:
- Ну ладно трястись, Даня, ведь большой уже парень, ну... Вот Ян Лембитович же не боится, а он ведь тебе свою кровь отдает.
Ох, не надо бы так, подумал Ян, поморщившись – так это было неприятно... Испуганные глаза ребенка, казалось, все смотрели на него. Ян не глядел вбок, но чувствовал, что мальчик здесь, совсем рядом, лежит в своей голубой пижамке. Эта мятая выгоревшая пижамка почему-то сильно подействовала на Яна, и, когда бородатый хирург спросил его – сколько крови брать? - Ян подавленно ответил:
- Да берите, сколько надо...
- Ну, сколько надо! Чем больше, тем лучше.
- Ну я же не знаю, сколько можно, прикиньте, чтобы я на своих ногах ушел, а остальное берите...- про то, что завтра придется идти на работу, Ян уже не думал, такой это сейчас казалось ерундой. Всю жизнь работая в медицине, он впервые на самом деле прикоснулся к этой кухне, где работают с живыми людьми, и ощутил всей кожей, какие серьезные тут дела.
Хирург с сомнением посмотрел на него и пробурчал что-то насчет возраста, но, должно быть, рассчитал все буквально так, как сказал ему Ян, - во всяком случае, у Яна здорово темнело в глазах, когда он потом вставал со стола и уходил. Голова кружилась не сильно, но видно было плохо. Он слышал добрый голос ЛМ:
- Ну вот как хорошо, сразу щечки порозовели, ну, не больно было? – и детский голос:
- Нет.
Ему самому и хотелось бы посмотреть на порозовевшие щечки, но почему-то было неловко смотреть, и он постарался поскорее уйти, хотя ему и советовали еще полежать.
...
"И доктор, по счастию не совершенный еще невежда, вовремя пустил ему кровь" - эта строчка из Дубровского сама по себе звучала в ушах плетущегося по лестнице Тихомирова. Как он добрался до дома, отдыхая каждые десять шагов, как пошел на другой день на работу – об этом рассказывать неинтересно. Его поддерживало приятное и льстящее самолюбию чувство, что он и в самом деле оказался способным на экстраординарный поступок и, как ни верти, помог больному ребенку. Надо было бы позвонить и узнать, как там эта голубая пижамка, но что-то удерживало его. И не хотелось напрашиваться на благодарность. И уж совсем не хотелось бы ему услышать в ответ, что его кровь ни капли не помогла и что стало только хуже.
Но через день ему позвонила Людмила Михайловна. Она спросила, как его самочувствие, а потом оживленно рассказала, что мальчику значительно лучше, что теперь есть надежда, и очень существенная, надо бы Яну Лембитовичу навестить Даню, «хоть на минутку, когда у нас будете, Даня так хочет вам спасибо сказать». Это отдавало фальшью, и Ян кривился, когда поддакивал, но все же согласился. То, что ребенку стало лучше, наполнило его огромной спокойной радостью, он сам такой не ожидал.
И почему бы и не посмотреть на дело рук своих? Конечно, Людмила Михайловна наплела насчет «спасибо», сама, поди, пацана дрессирует на этот предмет, но ведь по существу правильно...
И Ян согласился завтра заглянуть. Тем более, что сам он почти пришел в себя.
...
Ян чувствовал себя более чем неловко, когда на следующий день завернул с лестницы в то отделение, где лежал пацан. Сначала он было хотел просто заглянуть в палату, и присесть буквально на минуту - "ну, как ты тут?" - ну, может, просто потрепать по челочке, скромно отмахнуться от благодарностей (если таковые и в самом деле будут), и отчалить, исполнив долг. Но для начала он не знал, в какой палате лежит мальчик, а сестры на посту как раз не было. А пока он стоял, его успели обсмотреть пять-шесть человек прохаживающихся больных, и ему стало очень неуютно. Конечно, если бы он пришел по делу, он и не думал бы о таких вещах, но теперь... Ян Лембитович как бы слышал со всех сторон шептанье: "Это тот, смотрите, ну, тот самый, что мальчишку спасает. Что-то пришел.". Он понимал, что с ним шутит шутки обостренное воображение, но все равно рассердился. Стало ясно, что придется найти Лутченко и провести визит по всем правилам. Он так и сделал.
ЛМ выразила удовлетворение и без долгих разговоров провела его в небольшую двухместную палату, где сразу у двери лежал какой-то небритый дед (именно лежал, под одеялом), а на второй койке, у противоположной стены, лежал мальчишечка.
- Вот, Даня, это Ян Лембитович, да ты же его знаешь? - заулыбалась Людмила Михайловна, подойдя к мальчику и поправляя ему подушку.
- Ну, здравствуй, - как положено, сказал Ян и неловко положил на тумбочку шоколадку.
- Здравствуйте, - невнятно сказал мальчик.
Он лежал на застеленной кровати, все в той же пижаме.
- Вот, Даня, скажи дяде Яну, как ты себя чувствуешь теперь?
- Хорошо, - сказал мальчик. Он взглядывал Яну в глаза и тут же отводил взгляд.
Ян Лембитович не был специалистом, и не мог судить, в самом ли деле хорошо выглядел мальчик. На его взгляд - не очень. Даня не был образцом здорового и жизнерадостного ребенка. Впрочем, этого и не приходилось пока ожидать, Ян знал, что до выздоровления еще очень далеко.
Он боялся, что докторица начнет назойливо намекать Дане, чтобы он сказал спасибо своему спасителю и благодетелю, а ему очень не хотелось участвовать в таких играх. Но ЛМ оказалась не дурой, и, увидев, что мальчишка как воды в рот набрал, не пыталась на него давить. Самому же Яну вполне достаточно было посидеть минутку рядом с ребенком и потрепать его мягкую челочку - под внимательным взглядом деда на второй кровати, повернувшего к ним голову и так лежавшего с повернутой головой.
Ян перекинулся несколькими общими фразами с Лутченко, сказал пару общих слов мальчику и отбыл с сознанием исполненного (вполне достойно) долга. И ушел вполне вовремя, это очень важно, вовремя уйти. Он же видел, что мальчик стесняется и мается, а, может быть, мучается от этих невысказанных казенных благодарностей.
Теперь можно было успокоиться и уложить этот случай в разряд приятных воспоминаний, тешащих самолюбие.

2

Но на другой вечер, когда Ян пришел домой, жена сообщила ему, что вечером звонили и сказали, что мальчику опять хуже. И что этот Даня просит, чтобы опять позвали дядю Яна. Вот оно: только раз сдал кровь, теперь каждый раз, что ли? Да ладно тебе, сказал ей Ян, никто об этом пока не говорит. А что тогда было звонить, что он еще может - ну, сейчас позвоню и узнаю. Не в этом дело... Он был расстроен.
Он нашел в коммуникаторе нужную ссылку и позвонил в отделение, и, к счастью, Лутченко была там, у нее было дежурство. За ней пошли, Ян ждал с девайсом в руках, и на душе было муторно.
- Я слушаю.
Людмила Михайловна, спросил Ян, что там с Даней? Что, надо еще кровь?
- Ну что вы, Ян Лембитович, кто же у вас еще кровь брать будет. Тут просто вот что... Плохо у нас опять...
Она помолчала, Ян тоже молчал.
- Даня очень испуган, плачет, ему уж сказали, что, наверно, дядя Ян занят, и больше прийти не сможет, а он в ответ: вы ему позвоните, скажите, дядя Ян обязательно приедет, и опять меня спасет. Вот, успокоить бы его как-то...
Ян (расстроенный и тронутый): я понимаю, конечно, надо идти. Но завтра ему затруднительно, просто никак по работе, слушайте, ЛМ, а если я сейчас приду, вечером? Вы ведь еще там? Мне так проще.
– Ну приходите.
Ян собирался, путаясь в вещах и застывая на месте.
- И что на ночь глядя? А если все-таки сдавать надо будет? Хоть поужинай!
- Да не буду я сейчас ничего сдавать, надо же узнать, как и что. Ничего особенного.
И в самом деле, ну, поплохело парню, досадно, конечно, но парень просто уже пуганый, может, действительно надо просто успокоить.
И он пошел через уже стемневший лес, в котором стояла клиника и НИИ при ней.
...
Позже, когда уже далеко за полночь Ян сидел дома на кухне, послав жену спать, все это вспоминалось ему какими-то отрывочными кусками, фрагментами огромной и чудовищной бесформенной силы, сразу же придавившей его и превратившей в ничтожество. Идя в клинику, он ожидал увидеть перепуганного, плачущего мальчика, который будет его просить и все такое, но вот он молча сидит у Даниной постели, и Даня лежит молча, с припухшими глазами. И он понял, что дело действительно плохо. В первый раз Ян по-настоящему почувствовал рядом присутствие смерти. Нет, конечно, он думал об этом и раньше, он и кровь-то сдал, чтобы спасти ребенка от такого возможного исхода, но вот именно – от возможного… Ну, болеет несчастный ребенок, может стать инвалидом, ну, может и помереть, но об этом лучше не будем… Он тогда понимал смерть умом. Теперь Ян ее чувствовал, хотя и не понимал. Он чувствовал с потрясающей ясностью, что все это - всерьез, на самом деле, и Даня действительно умрет, и уже скоро. Скорее всего... И это – реально, и пугающе ясно, и все равно не умещается в голове.
Увидев его, Даня тихо сказал: - «Дядя Ян»...- и протянул из-под одеяла руку.
До мельчайших подробностей он запомнил на всю жизнь нитку на воротнике старой Даниной пижамы, на месте оторванной пуговицы, и как он убрал ему эту нитку. И дальше ему запомнились все какие-то мелкие эпизоды, вроде этой нитки.
И как он сидел, сидел долго…
Он сел рядом с мальчиком, оглушенный и присмиревший, и очень спокойный и собранный. И это было кстати, он же пришел успокаивать. Вот он садится, берет мальчика за руку, поглаживает. И – тихий долгий разговор, спокойно-душещипательный. Ничего такого, чего ждал Ян, нет: мальчик не пристает с просьбами, да и выглядит довольно спокойным, но видно, что он сильно сдерживается и держит себя в руках, он на этот счет молодец. Голос его дрожит, он иногда начинает плакать (просто текут слезы). И разговоры... Да, эти разговоры… Тихие, доверительные… «Дядя Ян, мне страшно так, я же не знаю, как это... И так неохота»... И Ян ему, конечно, в ответ начинает, что, мол, не выдумывай, но быстро видит, что мальчик знает все, и что он вообще очень неглупый мальчик. "А это правда не больно? Ведь никто не знает?" От таких тем Ян все же уходил. Не зная, что еще говорить, он старался искать надежду в действительных вещах: ведь и никто не говорит, что надежды нет – просто процесс все прогрессирует...
Вот Ян сидит и говорит, держа мальчика за руку: помнишь, когда я тогда пришел, тогда ты был хуже, и то ничего (и думает про себя, что главное – что не помогло и опять пошло дальше, и что мальчик тоже это знает).
Мальчик: - Мне тогда как-то все равно было... А сейчас уже поправляться стал, и вы...
Только раз, стесняясь, тихо:
- Дядя Ян, вы мне еще немного крови дадите...
- Конечно, Даня, вот завтра как доктор скажет, если скажет, что надо – опять так сделаем.
- А вы завтра придете?
- Да, я утром приду, вот тогда посмотрим (к черту все планы)...
- Только у вас тогда вообще мало останется.
(Наивность или шутка сквозь слезы?)
- У меня же новая нарастет.
И опять - мелкая деталь: тонкая голубая жилка у него на виске. И, наверно, вот тут было с воротником старой пижамы, а не раньше - пуговка оторвана, нитка висит, Ян убирает…
- Я как вампир, к вам присосался.
- Я же сам тебе даю.
- Да, а вы читали «Ночной дозор»? Вампир сам такой зов испускает!
- А ты читал?
- Читал.
(Или вот тут эта нитка, чтоб ей).
Мальчик оживился, но возникший интересный разговор как-то сразу заглох, опять потекли слезы. Даня замолчал чуть ли не на полуслове.
- Не страшно было читать? – спросил Ян, но мальчик не ответил.
И опять Ян сидел, и что-то говорил, спокойно и убедительно. Время шло, и прошло, наверно, немало.
И еще что-то было, сразу не вспомнить...
Пришла сестра – наверно, пора спать?
Мальчик сжал его руку: - Вы сейчас уйдете?
Ян обратился к сестре:
- Я еще с ним посижу, вы свет выключайте, если надо.
Сестра молча кивнула и действительно потушила свет, и вышла, ничего не сказав. Есть же душевные люди.
Теперь в палате был полумрак, свет все же проникал из коридора сквозь стеклянную дверь. Дед без речей на соседней койке повозился и, кажется, все же отвернулся к стенке.
- Дядя Ян, вам если надо, вы идите.
- Я посижу с тобой, просто так, рядом, а ты засыпай. Ладно?
- Ага. А то так страшно одному оставаться... Опять все про это думается...
Ян подвинулся ближе к подушке, положил вторую руку мальчику на лоб (другой он так и держал его за руку, и мальчик иногда сжимал ее своей ладошкой):
- Я вот так буду рядом сидеть, а ты закрывай глаза и засыпай. И не думай про плохое.
Мальчик непроизвольно вздохнул - он все-таки думал про плохое. Да, попробуй не думать…
- Я иногда забываю, а вот проснешься, и сразу вспомнишь, и что все это взаправду, на самом деле будет...
- Ну-ну-ну...
Мальчик закрыл глаза. Ян осторожно гладил мягкие шелковистые волосы, пригладив их на сторону над чистым влажным лбом.
И мысли, на заднем плане: а как вообще сидят с умирающими? Ведь, наверно, теперь придется сидеть? Спокойно-ужасные мысли.
Мальчик открыл глаза.
- Что, Даня? Спи.
- Дядя Ян, вы еще не уходите?
- Я же тебе сказал, что не тороплюсь.
- Ночь уже, да?
- Да. Спи.
- Вы правда утром придете?
- Правда.
Организм Яна, защищаясь от стресса, вырабатывал трезво-утешительные соображения для него самого: ведь ничего страшного, в сущности, не произошло, чего они напугались? В эту ночь мальчик, во всяком случае, не умрет. Да и завтра навряд ли еще... Разве что недели через две...
Даня уже давно лежал с закрытыми глазами, и Яну показалось, что он засыпает. Он задержал руку, перестав гладить его волосы, но мальчик опять открыл глаза. Ян опять осторожно погладил – глаза закрылись. После этого он уже все время гладил Данину челку, как автомат, и держал за руку. И не мог понять, заснул мальчик или просто так лежит с закрытыми глазами, утешаясь его глажением.
Постепенно глаза привыкли к полумраку, Ян различал уже почти все. Подумал: выйду на свет - глазам больно будет.
Раза два мимо дверей прошла сестра, один раз заглянула внутрь, увидела сидящего у кровати Яна и снова молча вышла. А он все сидел, сидел неопределенно долго, гоняя по кругу бессмысленные тяжелые думы.
Вокруг было тихо - только дед издавал временами какие-то звуки, но, похоже, все же спал. Он спал, этот бедный старичок с явным маразмом, и Яну не было его жалко. Дед прожил долгую насыщенную (или не очень) жизнь, и вот теперь спит, и живет, и, надо думать, проживет еще долго. Может, год, а может, и пятнадцать лет. А девятилетний мальчик через пару недель может оказаться мертвым, и будет вот так же лежать с закрытыми глазами, но это будет уже все, и гладить больше будет не надо, это будет уже неживой Даня, мертвый мальчик... Тихомиров гнал от себя эти мысли, от них холодок пробегал по спине, но они не уходили, и он продолжал разглядывать лежащего перед ним ребенка и представлять, каким он будет т о г д а, и это не укладывалось в голове. Ян был медик, он не боялся думать о смерти, видел много покойников, и саму смерть тоже видел, и все равно это было непонятно, нелепо. Он сидел и думал, что, может, через каких-нибудь две недели он будет вот так же сидеть на краю постели, уже в последний раз, и утешать мальчика добрым Боженькой (хорошо бы, он был без сознания – надо же, даже тут может быть «хорошо!»), и все пойдет по нарастающей, и вот организм кончит бороться, сдастся, и в какой-то неуловимый момент все кончится. Дыхание прервется, будут редкие короткие вдохи, может быть, икота или зевки, Даня вытянется и застынет, и он, Ян, сделает какую-нибудь глупость или просто тихо прослезится, уж это-то обязательно, - и вот уже нет никакого Дани, а есть только небольшое мертвое тело, набор химических элементов, комок органики, имеющий форму и вид мальчишки, пока еще имеющий. С него стащат уже ненужную пижамку и положат голыми ягодицами на холодный каменный стол, не заботясь, что ему жестко и холодно, и что запрокинутая голова лежит прямо затылком на камне, без всякого изголовья. И так он пролежит ночь один, и ягодицы сплющатся на камне при окоченении (Ян видел эти плоские зады у трупов).
… А внутри с самого переходного мгновенья уже вовсю будет идти распад, и еще через две недели это будет уже бесформенная масса, даже внешне не имеющая вида мальчика. Нет, вид будет, но не совсем такой… И все это – взаправду, реально, вот посчитать – две недели да еще две недели, это четыре недели, меньше месяца, даже если считать не от сегодняшнего дня, а от завтрашнего… какое это будет число?.. А еще через год, когда Ян, наверно, утешится, останутся только косточки. Вот они, эти косточки, они и сейчас тут, прощупываются на руке сквозь тонкую живую кожицу. И все у него пока еще живое.
Как бы нарочно, Даня заворочался и скинул ногой с себя одеяло, открыв худенькое тельце. Пижамных штанов на нем не было, только узкие белые трусики. Он был уже совсем большой мальчик. Ян поспешно и осторожно укрыл его снова. Даня спал. Ян подержал еще некоторое время руку на его голове, осторожно встал и вышел. Была уже глухая ночь, второй час.

4

На другой день, утром, около девяти часов, когда подходят служебные автобусы и стекаются к дверям института и клиники сотрудники, Ян опять подходил к входу в больницу. Не выспавшийся, все еще слегка ошеломленный, в душе – подавленность и глухая боль. Нет, он не боялся сдать еще раз кровь, ради Бога, сколько хотите... Просто жить стало тяжело. А было легко - ах, как было легко еще вчера.
Подходя к клинике, он смотрел на третий этаж, пытаясь угадать окно палаты. Наверно, вон то, у дерева... Обычное окно, как и соседние, а что-то сейчас там за ним? Мальчик, конечно, уже проснулся, опять один, и опять с теми же мыслями. Ян представил себе, как, наверно, пробегает холодок по коже, когда утром вдруг вспоминаешь про это, и что все – на самом деле, именно с тобой... А, может, он просыпался еще ночью, когда дяди Яна уже не было...
Ян поймал себя на том, что стоит на месте и смотрит на это окно, и торопливо пошел к дверям.
Все сегодня было не так, как обычно. Может быть, он просто редко приходил сюда так рано, обычно здесь он работал с обеда. А, может, на него действовала погода. Было прохладно, сыро, темновато, на окнах изнутри – противная изморось. И эти сугубо больничные звуки, отдаленные гулкие голоса, шумы, хлопанье дверей. И больничные запахи... Все это сегодня наводило тоску. Ян как бы оказался по другую сторону больничной границы, разом превратившись из спокойного и слегка самодовольного пожилого доктора в обычного испуганного посетителя, у которого стряслась беда и кто-то попал в больницу. Да еще сразу по максимуму – у которого где-то здесь умирающий ребенок... Интересно все-таки, зачем ему все это надо? Откуда такая тяжесть? Он-то пока еще доктор, а не пациент и не родственник, и в любой момент может уйти и больше сюда не показываться, и к телефону дома не подходить...
Ян попытался рассердиться, но в душе преобладало все то же – беспокойство, тревога, подавленность. Ладно, сказавший «а» должен сказать «б»…
Ян шел по больничным коридорам и как-то особенно живо представлял теперь, что чувствовал Даня, когда его недели две назад привезли сюда, в чужое, холодное место, где на всем облупленная белая краска, и вокруг – эти вот чужие гулкие звуки и запахи. Хотя тогда он, кажется, мало что мог соображать... Ян вспомнил бледного, одутловатого чужого мальчика, каким он его впервые увидел перед памятным переливанием, совсем еще тогда незнакомого.
И все же тогда Дане было легче, чем теперь, после временного улучшения, когда снова захотелось жить.
...
Ян заглянул в ординаторскую – Людмилы Михайловны еще не было. Это выбило Яна из колеи: первым пунктом его много раз продуманной ночью программы был именно разговор с ЛМ. Походив в растерянности по коридору, он все же решился самостоятельно сходить к мальчику.
Даня сегодня казался спокойным и даже каким-то равнодушным, и это сразу не понравилось Яну.
- Ну, как дела? – спросил он, подсаживаясь на край постели. Мальчик помялся.
- Хорошо, - сказал он. Но при этом смотрел в глаза Яну так, что ясно было – ничего хорошего.
- Было еще? – прямо спросил Ян.
- Утром немного было.
Ян поднял голову, зачем-то посмотрел в окно. Так. Значит, процесс пошел дальше. Уноси ноги, Пьер Гарри, уноси ноги... В окно виднелась мокрая крыша соседнего корпуса и дерево. Вот оно, это окно, изнутри, действительно рядом с деревом...
Ян немного помолчал, собираясь с силами, потом снова взглянул в глаза лежащего мальчика. Даня ждал. Да, пожалуй, придется сказать не только «а» и «б», а, пожалуй, и «в», и «г». Но он уже чувствовал в себе силы сказать хоть все остальное, хоть все буквы до конца, какой бы он ни был, этот конец. До самого-самого конца.
- Людмиле Михайловне говорил?
- Да. Она была утром.
Ян прочистил горло.
- Даня, сейчас я схожу к ней, поговорю, потом опять к тебе приду.
- Дядя Ян, наверно, не надо...
- Что не надо?
- Ну, переливать больше... Все равно не поможет. Что вам зря мучиться... – Даня говорил все тише. Он не плакал, как вчера, и был спокоен.
Вот теперь действительно надо рассердиться...
- Ну, это уже не твоя печаль, мучиться мне или не мучиться. И с чего ты взял, что не поможет? Тогда же помогло?
- Что же, вы так и будете кровь отдавать? И второй, и третий раз?
- Понадобится – и в пятый отдам. Данила, ты мне это прекрати. Я вижу, к чему ты клонишь! Даже и не думай об этом. Не будешь? – Ян говорил убедительно и весомо, похлопывая рукой по руке мальчика, лежащей на постели рядом с одеялом. Все было как по-писаному. Он говорил то, что должен был говорить, и мальчик это наверняка знает.
- Я не Данила, я Даниил.
- Неважно. Так это... Вообще, можно ведь больше перелить. Попрошу, чтобы взяли сколько можно, чтобы я только на своих ногах ушел, понимаешь, Данька?
Держа в руке мальчишкину ладошку, Ян для пущей убедительности ритмично сжимал ее и ударял ей о постель.
- Так что не вешай нос. И вообще, будь стойким. Будешь?
Про себя он подумал, что до отвращения похож на Иудушку Головлева – «а ну, встань-ка, да пройдись молодцом по комнате, вот так!», и вообще, что все это напоминает дешевую мелодраму. Впрочем, смерть – всегда дешевая мелодрама. Такая уж она есть, по самой своей сущности.
- Будь мужчиной. Ты уже большой.
- Я постараюсь... Только...
- Что?
- Дядя Ян...
- Ну что?
- А если совсем плохо будет... Ну, все уже когда... Когда, ну, это... Вы тогда ко мне придете?
Яну стало больно, и нехорошо, и совестно. Но он, оказывается, хорошо мог владеть собой. Он усмехнулся и наклонился к лицу мальчика, и сказал серьезно:
- И если будет совсем плохо, и если даже будет совсем хорошо – я тебя теперь не брошу.
Что-то мелькнуло в тоскливых серых глазах Дани, и Ян взъерошил ему волосы, неловко добавил:
- Мальчик мой хороший.
Было средство, чтобы его порадовать, последнее и самое сильное, заготовленное еще дома – ночью, на кухне, на всякий случай, уже согласованное с тоже потрясенной и на все согласной женой, и Ян в эту минуту не задумался бы его применить (это средство рвалось наружу, и уже уложило ему на язык горько-сладкие слова «мальчик мой хороший»), но для этого требовалось сначала серьезно поговорить с начальством, или хотя бы с ЛМ.
И он заторопился, желая, чтобы уж все решилось поскорее:
- Ну ты лежи, я пойду найду Людмилу Михайловну. Я еще приду к тебе.
- Вы прямо сейчас придете?
- Вот поговорю, решим, что делать, и сразу приду.
Он вытащил руку из руки мальчика и поспешно встал.
ЛМ была уже в ординаторской. Наверно, было в лице Яна что-то особенное, так как она посмотрела на него и предложила ему пройти в ее кабинет (у нее был собственный кабинет, хотя она и не была заведующей). Это было как раз то, чего ему сейчас хотелось. И только когда вокруг уже не было никого из посторонних, и телефон наконец замолчал, Ян уселся на стул у ее стола и начал тяжелый разговор.
- Людмила Михайловна, я был у Дани. Вы знаете, у него опять...
- Да, да, уже знаю...
В глубине души Ян надеялся, что она успокоит его, скажет, что все это ерунда и мальчик просто перетрусил, но она стала очень печальной и тихо сказала:
- Плохо, Ян Лембитович...
У него что-то как бы оторвалось внутри – второй раз за это утро. Он выждал несколько секунд и решился спросить:
- Совсем плохо?
Она наморщилась и стала вертеть в руках ручку:
- Ну как совсем... Состояние пока не очень страдает, у него было гораздо хуже, помните? Плохо то, что тенденция стала опять та же, все тот же порочный круг...
И она опять принялась объяснять что-то про тяжелое поражение печени и токсикоз, и гемолиз, и внутренний фактор Кастля. Ян слушал невнимательно и плохо все это понимал, так как не был специалистом ни по биохимии, ни по гематологии, но он понял главное: что «газовая атака» сильно повредила печень, и от этого все идет – и распад эритроцитов с начинающейся желтухой, и отравление, и нарастающая кровоточивость, а все это в свою очередь дальше поражает печень.
- Но надежда есть?
Она мельком, но внимательно взглянула на него.
- Ну, есть, конечно, организм борется. Даже вполне возможно, что в конце концов дело пойдет на поправку. Если тенденция переломится...
Это уже было кое-что, и Ян уже увереннее стал выяснять, что же можно сделать, если теперь постараться изо всех сил.
Сразу же оказалось, что переливать кровь пока не имеет смысла («пока ни к чему, вы же понимаете, это не лечение, это если совсем уже плохо будет, чтобы организм поддержать»). Смущаясь, Ян повторил ей свою идею – чтобы брать еще больше крови. При этом Ян не кривил душой, сейчас он действительно согласился бы даже на то, чтобы и ноги уже не держали, чтобы тоже улечься в больницу и выкарабкиваться с мальчиком вместе, но чтобы выкарабкаться в конце концов - на еще большее, пожалуй, он бы не согласился. Этого, конечно, он не стал говорить, ибо понимал, что это уже совсем лишнее. Даже то, что он сказал, вслух прозвучало ужасно наивно, и он с досадой увидел, что ЛМ улыбнулась.
– Может, что еще можно сделать? – поспешно перевел он тему. – Может, лекарство какое надо купить? Людмила Михайловна, поймите, я теперь готов на очень многое!
Она опять наморщилась и сомнительно покачала головой.
– Лекарства, конечно, можно, вот… (она сказала какое-то неразборчивое слово), - можно попробовать…
- Так давайте попробуем.
– Ну, во-первых, польза его не так уж велика, вы же понимаете, радикального средства тут быть не может, а во-вторых, его один стандарт стоит сто евро.
– А сколько надо?
– Ну хотя бы два. И у нас в аптеке его нет, это надо в какой-нибудь фирме покупать... В «Катрене», или «Никомеде», может, у них есть на складе...
- Людмила Михайловна, у меня есть двести евро, давайте я сейчас прямо поеду и куплю, и сюда привезу.
ЛМ поглядела на него с изумлением.
– Ян Лембитович, если хотите, купите, конечно, но стоит ли?
– Стоит, Людмила Михайловна.
Она развела руками.
– Ну, я вижу, Даня вас прямо в сердце ранил. Вы прямо на все готовы, чтобы вытащить бедного мальчишку.
Теперь было самое время, чтобы приступить к самому трудному вопросу. Но только Ян собрался с духом, как зазвонил проклятый телефон, и пришлось ждать. Но вот, наконец...
- Я вот еще что хочу спросить... Мы вот с женой сегодня поговорили...
ЛМ смотрела на него сквозь очки в упор, и от этого он путался и мямлил еще больше, хотя и так выговаривать такие вещи было не просто.
– И если у него правда теперь никого нет, мы можем его к себе... взять?
– Усыновить, что ли?
В это время опять заиграл чертов аппарат, и Ян пробормотал «ну да» уже на фоне этого трезвона. Но он видел, что она услышала, и переводил дух, пока шел разговор.
Но вот телефон замолчал.
– Ян Лембитович, - серьезно сказала Лутченко, наклонившись к нему через стол, - я вам очень советую подумать. Все это понятно, конечно, и я думаю, возможно, но... Простите за нескромный вопрос, вам сколько лет? Он ведь вам уже во внуки годится, а не в сыновья...
- Неважно, Людмила Михайловна. Сила еще есть.
- Все-таки подумайте, на что вы идете... Больной ребенок, очень больной... Вам это надо?
– Надо, Людмила Михайловна, - просто ответил он.
– Ну хоть подождите, ну выздоровеет он – ну и на здоровье, берите его с Богом... Нам забот меньше будет, что с ним делать... Но сейчас-то ведь не до этого, его как-то на ноги сначала поставить надо!
– Нет, Людмила Михайловна, я как раз сейчас хочу ему это сказать... Вы же понимаете, ему сейчас любая поддержка поможет.
– И прямо сейчас хотите?
– Да.
Кажется, она смотрела на него с видом изумленного сострадания... Впрочем, он был заранее готов теперь к таким взглядам.
Он вышел из кабинета и крепко, матерно выругался про себя. Если так все будут капать на мозги, как бы он и в самом деле не раздумал... Самому-то ему страшно, или нет? У него было такое чувство, что он сам сует голову куда-то, откуда уже не вытащишь. Но он все же хотел этого, очень хотел.
Он опять потащился на третий этаж, но вспомнил, что не уточнил насчет лекарства, вернулся к Лутченко, и они позвонили в «Никомед». Все оказалось в порядке, лекарство на складе было, и заплатить предстояло всего на четыре евро больше, чем они думали сначала. Ян записал все на бумажку и снова вышел на лестницу. Кажется, сегодня беготни будет предостаточно... Но он чувствовал облегчение от этой суетливой деятельности – все, началась борьба, пусть и эфемерная, но все же что-то делается, крутится.
Только вчера он распинался по телефону, что, дескать, завтра никак не сможет, с утра уедет на работу... Теперь хотя бы не надолго кое-что успеть, отложив все, что можно, на потом, в долгий ящик.

5

Он не вошел, а ворвался в палату к Дане, полный решимости и готовности к борьбе. Даня все так же лежал на спине и смотрел куда-то вбок, в окно над головой. Ян молча плюхнулся рядом.
– Даня!
– Дядя Ян...
Его руки лежали поверх одеяла, тонкие ручки в мятых рукавах пижамки. Он потянулся к Яну, и Ян забрал обе маленькие ладошки в свои руки:
- Ну вот что, Данила, то есть Даниил. За дело берусь я. Сейчас я поеду в фирму, покупать тебе лекарство. Это особое лекарство, здесь его нет, я его куплю и сегодня же привезу.
– Это Людмила Михайловна сказала?
– Да. Я сейчас с ней говорил. Лекарство дорогое, но это уже ерунда, деньги я найду.
Нехорошо было хвалиться щедростью, но у него было все рассчитано до мелочей – мальчик должен был знать, какое чудотворное средство ему предстоит глотать...
- Дядя Ян, а сколько?
– Около десяти тысяч. Но это не должно тебя беспокоить. По дороге зайду на базар, куплю тебе что-нибудь, фруктов каких-нибудь. И еще радио, а то лежишь день за днем кверху носом, так со скуки пропасть можно... - Ян говорил быстро и уверенно, между делом продолжая ласково трогать Даню, оправлять ему рукава и расстегнутый воротник на теплой шейке.
- Будешь хоть радио слушать. Я выберу такое, с наушниками, чтобы никому не мешать, и батарейки сразу куплю на смену, крути хоть весь день, все какое-то занятие. И с плеером...
Мальчик смотрел на него с удивлением, чуть ли не с испугом, но Ян не дожидался его вопросов и гнал дальше.
– И вот еще что... Когда выздоровеешь, я хочу... Мы хотим с женой, с тетей Ниной... - он все-таки запутался, под тревожным взглядом серых глаз, - мы хотим тебя к себе взять.
Даня сел на постели.
– Насовсем? – спросил он.
– Да, насовсем.
Вспомнив, он спохватился:
- Если ты хочешь, конечно. Ты сразу не говори, подумай, торопиться некуда, я же не знаю, может, у тебя кто-нибудь получше есть, побогаче, у нас жизнь очень скромная, это я сразу говорю...
Он замолчал. Мальчик тихо сказал:
- Ну и что, мы с мамой тоже не богато жили.
Этой темы Ян испугался и снова поспешно заговорил:
- Вот ты и подумай как следует, и если решишь, что точно хочешь, чтобы я твой папа был... - Ян замолчал, прозвучало как-то фальшиво и сентиментально.
Мальчик тоже немного помолчал, совсем немного, и сказал:
- Дядя Ян, я подумал, я очень хочу.
...
Когда потом Ян выходил из клиники, он думал, что это, пожалуй, был первый радостный эпизод с начала этого кошмара... и какой радостный... Когда прощались, он уже уверенно наклонился к лежащему мальчику, ткнулся лбом в лоб:
- Ну, пока? Я скоро приеду.
Они говорили тихо – дед на соседней кровати все время с интересом смотрел на них, и это мешало, но сами эти слова вполголоса звучали доверительно и нежно.
– Что тебе купить? Что ты хочешь? Апельсинов купить?
– Ага.
– Книжек принести? Читать будешь?
- Принесите.
– Ну, не скучай..
– Ага.
...
Приехал он уже только к вечеру. Время шло, как песок сквозь пальцы.
И сразу же убедился, что, кажется, все уже все знают. Постовая сестра, встретившаяся в коридоре, испуганно посмотрела на него, неестественно улыбнулась и сказала:
- Ян Лембитович, вот хорошо, там вас Даня так ждет.
А из палаты вышла Лутченко, подошла к нему и сказала:
- Знаете, что мне сейчас Даня сказал? Что вы ему апельсинов привезете, и лекарство особое.
Она как-то с интересом смотрела на него.
– Все правильно. Я все купил..
– И еще он сказал, что вы его заберете... А Марье Николаевне сразу, как вы ушли, сказал: «Если я выздоровею, дядя Ян будет мой папа».
Это были сильные эмоции. У Тихомирова потеплело в глазах.
- Молодец какой. Только я сказал – «когда выздоровеешь».
Улыбка сползла с лица ЛМ.
– Ян Лембитович, он все понимает...
Вечером Дане опять стало хуже.
...
Да, это были сильные эмоции... Когда потом Ян Лембитович вспоминал несколько этих самых тяжелых дней, ему вспоминался прежде всего образ стоящей рядом смерти – не старухи с косой, а чего-то сухого, серого, слегка зеленовато-бледного, неотвязного...
Еще в тот памятный вечер, который так круто перевернул его жизнь, когда он сидел с засыпающим Даней, гладил Даню по голове, держал за руку, поправлял сброшенное им во сне одеяло, репетировал разговор с женой, находя все более убедительные и неотразимые доводы (и которые не понадобились), а между делом производил в уме эти прикидки с неделями и числами и чувствовал самого себя маленьким и беззащитным, ничего не могущим, уже тогда рядом воздвиглось это серое сухое чучело.
В последующие дни (и ночи) смерть сделалась для него навязчивой мыслью. Он смотрел в блестящие глаза мальчика и представлял, как они остановятся и потухнут, держал его за руку и опять думал о тонких косточках в этой руке – вот они, тут, они останутся, когда уже ничего не будет...
...
А его собственная жизнь шла своим чередом. Ему надо было ходить на работу, на него сваливались большие и маленькие заботы и неприятности. Случалось, он забывал про Даню (все-таки, по большому счету это был не его сын, а просто незнакомый, хоть и ранивший сердце мальчик), а потом, выйдя на улицу и вдохнув холодный воздух, вдруг вспоминал – и бывало так, что вспоминать было неприятно, хотелось в очередной раз бросить всю эту докуку – а бросить было уже никак нельзя, - и становилось очень совестно за такие мысли.
Или, наоборот, его вдруг охватывала острая тоска по мальчику, хотелось тут же бежать к нему, обнять, и так держать, и не выпускать, по-простому, по-бабьи – что еще он мог придумать? Он шел в магазин, покупал что-нибудь из фруктов, особенно налегая на гранаты (почему-то казалось, что их кроваво-красный сок даст больному силы, да и то, гранаты же очень полезны при всяком таком, кто этого не знает!), потом шел к Дане и сидел у него – читал ему, гладил по головке или говорил с ним, и это было труднее всего, так как говорить было особенно не о чем.
И сильно досаждали окружающие. Сердобольные женщины, они жалели мальчика, но как-то своеобразно, по-народному. Ян раз услышал: «Хоть мать не дожила, каково-то ей было бы, так хоть горевать о нем некому». Да, некому... Он, конечно, был не в счет, этот доктор Тихомиров, вот угораздило же беднягу, так привязаться на старости лет, вот теперь ходит... «Ну, как ваш мальчик, Ян Лембитович?» – «Да вот пока никак». Казенный вздох... «Да... Ну, что же делать, уж кому суждено...» – но вот с этим он никак не мог согласиться, он всю жизнь ненавидел эти рассуждения.
И оказалось, что к этому можно привыкнуть... Вообще говорят, что привыкнуть можно ко всему, но Ян никогда в это не верил, и считал это утверждение одной из многих благоглупостей, которые умно звучат и ни к чему не обязывают – ясно же, что есть вещи, к которым привыкнуть нельзя, например, к острой физической боли, или, говорят, к голоду. Но что можно привыкнуть к постоянным мыслям о смерти ребенка, воспринимать это спокойно, без обычного ужаса... Это не был идиотский фатализм «кому на роду написано», и не беззубое самоутешение типа «бог дал...». Ян просто привык к постоянному присутствию рядом серого шелестящего существа. Он по-прежнему не собирался покорно отдать ему Даню, но... он как бы стал в этом кошмарном мире своим человеком. Он убедился, что, оказывается, и так люди живут.
Болезнь играла с ними в кошки-мышки, то пугая, то давая слабую надежду. Все как бы застыло на мертвой точке. Иногда в голову ему приходила малодушная мысль – уж скорее бы все кончилось, что ли... прогореваться, проплакаться, ибо слаще чистых слез нет в мире ничего. Он понимал, что это – просто слабость, и старался не терять головы. Неопределенность растягивала время. На самом-то деле все это длилось считанные дни...
И погода тоже как бы застыла на мертвой точке. Моросил дождь, иногда подсыпал мокрый снег. И окно у Даниной постели все так же слезилось холодной серой сыростью.
– Хоть бы настоящей весны дождаться, - сказал ему как-то Даня.
– Дождешься, куда ты денешься, - ответил Ян Лембитович. Хотя сам в это уже не очень-то верил, то есть, что эта чертова весна когда-нибудь всерьез примется за дело.
Серое существо отравляло все его существование и не давало просто радоваться той дружбе, которая крепла у него с Даней – с этой-то стороны проблем у них не было, все шло, как по маслу. Кажется, мальчик тоже это чувствовал. Как-то вечером, когда они прощались (Ян Лембитович теперь всегда целовал его на прощание), у Дани вырвалось:
- Если бы не эта болезнь проклятая, так бы сейчас хорошо у нас с вами все было.
– Все еще будет хорошо, - как положено, сказал Ян Лембитович. Он не особенно упражнялся в казенных ободрениях, ибо чувствовал, что чуткий и умный мальчик видит его насквозь. И тут Даня, подумав, высказал мысль, которая поразила Яна Лембитовича своей горькой справедливостью:
- А ведь знаете, если бы не болезнь, наоборот, ничего бы у нас не было, мы с вами бы вообще не познакомились.
Да уж, если бы не болезнь, здоровенький и никому не нужный Даня сейчас уже осваивался бы в каком-нибудь детдоме... Что же получается – надо всерьез заумирать, чтобы тебя пожалели и полюбили?

6

Но они все же дождались. Скоро наступило тепло, а еще через несколько дней вдруг сразу упала с неба на землю жара, и наступило настоящее лето. И стало возможно немного прогулять ребенка на свежем воздухе. Еще ничего нельзя было обещать, но... кое-что отступило. И в один прекрасный день Ян вывел Даню на короткую прогулку – осторожно, за плечи, щурящегося от непривычного света и неуверенно перебирающего ногами.
Даня ждал его, он был уже собран для прогулки и даже приодет по жаркой погоде – на нем оказались откуда-то взявшиеся черные шорты выше колен и бледно-голубая рубашка, немного маловатая. Что ж, спасибо добрым людям, сам Ян об этом еще не думал... Он сидел на кровати, тесно сдвинув бледные голые колени, и смотрел на Яна смущенно и нетерпеливо. Ян тоже разглядывал его со смешанным чувством удовольствия и смущения – он еще не видел мальчика без привычной пижамы.
– Ну что, идем?
– Идемте.
Они шли по больничному коридору, и Яну Лембитовичу казалось, что все встречные внимательно разглядывают их, и особенно таращатся на Даню. А, это тот самый мальчишка... выжил ведь все-таки, ишь ты, уже ходит, куда-то пошли с этим, ну который теперь все время с ним...
Наверно, для постороннего Даня теперь, когда спали отеки, сделался совсем некрасивый – тощий, желтый... Яну было обидно за него. Для него этот тощий, желтый, исколотый ребенок имел вполне реальную ценность, и немалую. Причем меньше всего это относилось к евро и рублям, уплывшим из заначек.
Мальчик держался за его локоть, и Ян Лембитович старался не идти слишком быстро, поглядывая вниз на его бледные ноги-лучинки, тонкие, как у Буратино, переступающие (и, как ему казалось, немного заплетающиеся) рядом с его брюками.
– Ну как ты, нормально?
– Нормально.
– Голова не кружится?
– Немного кружится.
Они вышли на улицу, постояли перед входом. После прохладного вестибюля их сразу охватило жарким, совсем летним воздухом, и не сказать, чтобы это было плохо.
...
Девять лет – много это или мало? Конечно, можно встретить книжки, в которых и девяти-, и десяти-, а то и двенадцатилетние называются маленькими мальчиками, но это все – с точки зрения обычных взрослых , к тому же не особенно задумывающихся над такой чепухой («увидел у дороги маленького мальчика»). Для людей же, имеющих дело с детьми, например, для детских врачей, девятилетний ребенок, безусловно, уже большой («там в палате двое маленьких и один большой мальчик»). Конечно, что касается восьми- и семилетних, они могут быть и большими и маленькими, но уж девятилетний... И в самом деле: ведь это не первоклассник и даже не второклассник, нет, это третий класс, настоящий школьник с хорошим стажем. Для него уже отодвинулась в далекое прошлое жизнь дошкольника, сама по себе целая жизнь, начало которой теряется в сумраке веков, отодвинулась уже почти так же далеко, как от взрослого. В девять лет ребенок начинает переставать быть ребенком.
До сих пор такие мысли не приходили в голову Тихомирову. Борющийся со смертью Даня был безусловно маленьким, маленьким и беспомощным. И вот только теперь, выводя мальчика в первый раз на яркое солнце, он вдруг увидел, какой же, в сущности, у него уже большой парень... К тому же он в первый раз увидел Даню в шортах, под которыми особенно выразительно светились такие уже длинные тонкие ноги.
...
Мальчик щурился на солнце, оглядывался по сторонам. Ян глядел на него, и ставшая уже привычной глухая постоянная жалость опять обострилась, больно кольнула.
Неподалеку стояла скамейка. Ян Лембитович неторопливо провел туда Даню, и они уселись.
– Нормально?
– Нормально.
Он сидел и жался к Яну, и щурился на солнце, оглядывался по сторонам, бледный, худенький, но вполне живой, застенчивый ласковый мальчик, а Ян думал, что кошмар еще никуда не делся, он за всем этим, и все еще возможно. Он опять почувствовал где-то неподалеку это серое чучело, и опять увидел перед собой лежащего с закрытыми глазами мальчика, как тогда, ночью, с откинутым одеялом, в пижамке без штанов. И все же отступило, сгладилось...
Он погладил тонкое плечо, оправил рубашку:
- Где тебе одежку-то нашли? Это твое?
– Нет, это Вера Карповна принесла. Вот, и шорты...- он подвигал ногами, показывая. Ян потрогал и шорты, разгладил, похлопал по тонкой ткани на бедре:
- Ничего, хорошие шортики.
– Сейчас ведь уже жарко.
- Конечно. Как раз кстати. Надо Вере Карповне спасибо сказать.
– Я уже сказал.
– Ну и я еще скажу.
В двух шагах от них начиналась кромка леса, и туда уходила тропинка. У Яна Лембитовича родилась заманчивая идея.
– Знаешь что, давай-ка по лесу немного прогуляемся. Хочешь?
– Хочу. Только я, наверно, далеко не смогу.
– А давай я тебя на руки возьму. Ну-ка...
Они встали, Ян Лембитович наклонился к Дане, и мальчик вытянулся к нему, обнял за шею. Ян подхватил его снизу, с усилием поднял на руки, подбросил повыше.
– Я же уже тяжелый.
– Ага... Как гирька... стограммовая.
Было тяжело, но терпимо.
Они ходили по лесу, наверно, минут двадцать. Ян нес Даню, стараясь идти по тропинке, опасаясь сухой травы с клещами. Устав, он останавливался, спускал мальчика на землю, и они стояли, пока Ян Лембитович отдыхал, потом он снова подхватывал Даню под коленки, и Даня прижимался к нему, обвив руками его шею.
Зачем нужен человеку ребенок? Собственно, это во всех случаях – загадка природы. Конечно, существует масса причин, зачем он нужен, но все это не то. Конечно, и профилактика возможного одиночества, и поддержка в старости – это все хорошо, но детей заводят не для этого. Просто вот надо это, и все! Могучий, древний, императивный инстинкт размножения... Ян Лембитович не заводил Даню, мальчик завелся у него сам, следовательно, нельзя сказать, что Ян прямо удовлетворял свою страсть к размножению (тем более что он уже удовлетворил ее много лет назад), - но что-то такое было. Наверно, это было явление того же порядка – опекать недоразвившегося еще человечка, заботиться о нем, ласкать, радоваться на него... Поглядите на первую же кошку с котятами или свинью с поросенками, и вы увидите проявления этого универсального правила. И Ян Лембитович тоже так делал, и радовался.
– Все, Даня, пойдем назад. А то я действительно устал. Лучше еще на скамейке посидим.
– И в палату пойдем?
– Да.
- А завтра еще пойдем?
– Обязательно. Теперь каждый день нам с тобой гулять надо.
...
После этого дело пошло на поправку. Серое чучело отодвинулось в тень. Оно еще стояло там, в тени, но всерьез уже не пугало. Да и у кого за спиной его нет, ну и что? Мальчик выздоравливал...

Заключение, или собственно хеппи энд

Но это еще не был счастливый конец. Очевидно, этим концом следовало считать то, что у Дани объявилась-таки какая-то тетка, вполне родная, да еще и весьма состоятельная. Где она была до сих пор - Бог ее знает, но теперь она вполне недвусмысленно нарисовалась на горизонте. Так что будущность бедного сиротки можно было считать обеспеченным, о чем оживленно рассказывала Яну Лутченко, все в том же своем кабинете. Она приглашала Яна порадоваться этому от души, "вот видите, как удачно все устраивается? И вам не надо больше беспокоиться, у Дани теперь все хорошо будет".
Ян вяло поддакивал, перебирая в голове свой возраст, полторы государственные ставки, стесненные жилищные условия, взрослых детей... Предпенсионный возраст... Да уж, вот это - действительно повезло, ничего не скажешь, не стоит и пытаться... Да, это действительно был счастливый конец... Хеппи энд, черт его побери... Это был такой хеппи энд, какой не часто встретишь, настоящий, редкостный, окончательный хеппи энд, всеобъемлющий и абсолютный. Хеппи энд всему. Такого счастливого конца Ян не ожидал...
Промямлив что-то радостное, Ян вышел из кабинета, машинально оделся и побрел по лесной дорожке к дому. Все, можно отдыхать... Свободен, наконец-то свободен. Пора покупать лобзик и семена редиса.
Ян остановился. Хеппи энд свистел ветром в вершинах деревьев, швырялся сухими сучками и вставал над лесом огромной черной грозовой тучей.
Неужели в самом деле энд? И он покорно примет его? А пацана спосили? "Я подумал, я очень хочу". И он удирает, не спросив! Ведь это предательство! И кто она такая? Какие у нее права? Тетка? Да хоть сорок тысяч теток, нет у нее прав. Уйти? Ага, сейчас. Еще поиграют для нас скрипочки.
Ян повернулся спиной к туче за лесом и широкими шагами, приплясывая, заторопился обратно в клинику.
Хайре!

Конец цикла

©Ян Глазкин