Предисловие автора

Этому циклу присуще некоторое сюжетное однообразие, ибо на протяжении всего цикла мы вместе с фантазирующим героем неустанно долдоним вслед за Блоком: "Предчувствую Тебя. Года проходят мимо. Все в облике одном предчувствую Тебя". В каком облике - ясно, в каком! И проходят эти года, начавшись в прошлом и теряясь в будущем... Неоднократно казалось, что тема исчерпана, но - накатывает потный вал вдохновения, тема поворачивается новым боком, и впору кричать вслед за Визбором: "Давай, Виталий Палыч, давай на всю катушку, дорогой!"

Спи, мой мальчик милый, за окошком стужа...
"Снежная колыбельная". Вертинский.

1

Поминки кончились.
Приходящие гости разбрелись, ночующие – заночевали кто где. Маленький частный дом на окраине райцентра погрузился в темноту, только в одном окне еще горела лампочка. Вокруг стыл снежный и холодный декабрь конца 1979-го года.
Лампочка горела на кухне, где еще оставались два человека – приехавший из города молодой научный сотрудник Ян Тихомиров и его шурин Василий, старший сын умершей бабы Мавры, кому теперь отходил дом.
- Ну, пошли тоже на покой,- сказал, поднимаясь, Василий, - тебя на ночь хорошо устроили?
- Да отлично, наверно, лучше всех. В отдельной комнате.
- Ну, вот видишь, как барин будешь. А у нас там – вповалку.
...
Яну была поставлена раскладушка в крошечной комнате с заколоченным (по причине дефекта) окном, где когда-то обитал давно покойный хозяин и куда давно сваливали всякие ненужные вещи. Кое-что слишком уж мешавшее вытащили, но все равно там было тесно, раскладушка кое-как уместилась посреди. Но все же это была отдельная комната. Душно в ней не было – из окна дуло, хоть окно и было завалено почти до середины высоты снежным сугробом снаружи. Это все было очень кстати, так как спал Ян неважно, особенно как в этот раз, после выпивки, и спертый воздух, да и присутствие в комнате других людей было бы ему в большую тягость.
- Погоди, не туши, я еще на двор схожу, - сказал Ян.
Василий ушел. Ян посидел еще некоторое время, подумал, не выпить ли еще рюмочку – но, сделав героическое усилие, отказался от этой идеи. Не дома. И он не любил похмелья. Годы были не первой свежести – молодость еще не прошла, но катастрофически проходила - Яну было двадцать девять. Он был женат и имел двоих детей. И вообще был довольно спокойный и степенный человек. Эта его степенность, очевидно, унаследованная им от отца-эстонца, вместе с экзотическим именем и еще более экзотическим отчеством Лембитович, с годами все более преобладала в его характере, уравновешивая вторую сторону его натуры, материнскую, порывистую и увлекающуюся, нередко толкавшую его в молодости на весьма необдуманные поступки. Иногда и так бывало, что материнская рискованность вдруг находила дальнейшую поддержку в отцовском чисто эстонском упрямстве... Впрочем, эстонцем он не был, оставаясь в основном русским, и даже шевелюру имел темноватую.
Ян отворил тяжелую, обитую рваной клеенкой и войлоком дверь и вышел в сени. В сенях пахло обычной для частных домов застарелой кислятиной – и откуда только берется в них этот запах? И это несмотря на зиму и мороз! Лампочка здесь была уже совсем слабая, наверно, ватт пятнадцать. Сени тянулись коридором вдоль дома, и Ян пару раз споткнулся, прежде чем вышел во двор.
Вокруг сплошной пеленой лежал искрящийся под звездами снег. Снег окутывал толстым одеялом крыши сараек и самого низковатого дома, снегом по самые двери сеней был полон двор. В эту последнюю зиму некому было особенно заботиться об его уборке, только у самых дверей было расчищено, да вглубь двора уходила узкая протоптанная тропинка. И над всей полусонной страной раскинула глухое белое покрывало эта необыкновенно снежная зима, от того сибирского захолустья, где дышал сейчас морозным воздухом, приходя в себя, пьяный Ян, и до краснозвездной столицы, где дремал в старческом уже полумаразме тоже зачастую пьяненький хозяин страны с кустистыми бровями - le secretaire general, как его звучно титуловали во время последнего визита во Францию. Ле секретэ женералю оставалось женеральствовать еще больше двух лет...
Полюбовавшись звездной ночью (разве такое увидишь в большом городе!), подышав морозным дымным воздухом и ощутимо замерзнув, Ян, слегка качаясь, отправился обратно.
...
Проходя назад через сени, и уже собираясь выключить свет, Ян услышал слабый звук – что-то скрипнуло, не то хрустнуло. Он закрыл отворенную в сени дверцу чулана - и увидел за ней сидящего на старом кухонном столе сгорбившегося мальчика-подростка в шапке-ушанке и зимнем пальто.
От неожиданности Ян оторопел, как если бы увидел привидение, но тут же пришел в себя, сразу сообразив, что бояться тут нечего. К тому же энергия у него еще не кончилась, стены дома немного шатались, несмотря на прогулку под звездным морозным небом. Да и мальчика он сразу узнал.
– Олег!
Это был Олег – мальчишка-сирота, живший в последний год у доброй бабки Мавры. Это его иждивением, очевидно, все еще худо-бедно чистился снег во дворе в последний такой снегообильный месяц, когда сама бабка уже почти не вставала.
Ян видел его сегодня утром, когда только что приехал и Василий водил его по дому. Они зашли в ту самую комнатку, где он сейчас собирался ночевать, и в ней на стуле скромно и тихонько сидел с книжкой на коленях подросток в синих лыжных штанах и вязаной безрукавке поверх клетчатой рубашки.
– А, Олег, ты тут, - неопределенно сказал тогда Василий. Мальчик поднял голову и посмотрел на них. У него были тонкие длинные волосы, тонкое лицо, довольно симпатичное. Он смотрел на них настороженно, и, как показалось тогда Яну, враждебно.
Потом ему несколько раз хотелось спросить Василия – что будет теперь с Олегом? Мальчик чем-то разбередил ему душу, тонкое грустное лицо долго стояло перед глазами. Он чувствовал тут больное место, и спрашивать ему не хотелось, а сам Василий так ничего ему и не сказал. Понятно было, что получить дом с ребенком впридачу было проблемой не из легких, и не ему было в это встревать. Как-нибудь сами выкрутятся. А потом были похороны, Ян видел мальчишку в толпе, дальше он исчез, и за столом потом его уже не было. Он слышал в общем шуме, как кто-то спросил: «А где этот…» – и ему показалось, что говорили о мальчике, так как Валя, жена Василия, ответила: «…Не знаю, ушел к кому-то, наверно… и не сказал ничего». Кажется, после этих слов было даже неловкое мгновенное молчание, и – снова шум. Шума хватало: за столом умещалось чуть не двадцать человек.
И вот теперь мальчик сидел тут, в холодных сенях, за полночь, и, похоже, не собирался идти в дом. Недоумевая, но уже догадываясь о чем-то нехорошем, Ян подошел к столу, где болтались, не доставая ботинками до пола, ноги мальчишки в лыжных штанах, собранных внизу вокруг тонких щиколоток, с торчащими из-под коротковатого зимнего пальтишки острыми коленками.
– Ты что здесь сидишь?
Мальчик молчал.
– Ты уходил? Куда?
– Да так... Ходил просто...
У него был высокий мальчишеский голос.
– А что ушел?
– Да так...
Он опять замолчал, и Ян вдруг с фотографической четкостью (усиленной алкоголем) увидел, как после похорон, в сутолоке бедный парень ходит, как неприкаянный, попадая всем под руки и ноги, и все обходят его, как что-то такое, о чем не говорят – не ругают, не гонят, а просто стараются особенно не замечать...
Первой мыслью Яна было разбудить Валю, или Василия, но что-то удерживало его от этого. И уже ясно было, что они не обрадуются. И уже совсем неприятно будет, если мальчику попадет.
Ян тоже залез на стол и сел рядом с мальчиком. Он всегда симпатизировал детям и тянулся к ним, особенно к мальчикам, но сильно робел с ними, особенно с такими вот большими, и чувствовал мучительную застенчивость - не хуже их самих. Только недавно, заведя своих, он начал помаленьку освобождаться от этой робости, да и то пока с малышами, а подростки все еще оставались для него скорее сверстниками, чем детьми, он решительно не знал, что и как говорить в таких случаях.
– А тетя Валя думает, что ты к кому-то ушел, - подумав, сказал он.
Мальчик молчал.
– К кому мне идти, - сказал он наконец.
– Что же ты, собирался тут сидеть всю ночь?
Мальчик молчал. Он только ниже наклонил голову.
- Меня в детдом хотят отдать, - вдруг сказал он.
Кровь ударила Яну в голову, он задвигался на месте. Мальчик сказал это просто, угрюмо и безнадежно. Наверно, вот так он мог бы сообщить, что его собираются убить, чтобы не мучился, и что это – дело решенное. Усыпить... Яну стало ясно, куда вели все эти недомолвки, пожалуй, можно было и самому догадаться. Но это только теперь все стало ясно, а до этого казалось, что все как-то решится и устроится, наверно, у них уже все продумано, раз уж такое наследство вместе с домом, может, еще какая родня есть. Наверно, и мальчик так думал... И вот на тебе.
Ян почувствовал острую жалость и какое-то ощущение вины, общей вины.
– Так уж сразу в детдом? – неуверенно сказал он, - тебе кто сказал?
– Василий Петрович.
Олег говорил, не глядя на Яна, монотонным, усталым голосом, готовым прорваться слезами. Кажется, у него немного дрожали руки, лежащие на коленях. Ян заметил, что он был без варежек – наверно, руки замерзли... Хотя в сенках было не так уж морозно.
– И у тебя больше нет никого?
– Никого.
Яну показалось, что мальчик всхлипнул – тихо, почти неслышно. Конечно, подогретая алкоголем голова тут же нашла главного стрелочника – хорош этот Василий... Бабка-то о мальчишке, как о родном, заботилась... Дом, значит, мы возьмем?!
Чувствуя, что его понесло, и что хватит, наконец, стыдиться самого себя, Ян уверенным и злым голосом проговорил:
- Ну уж нет, никаких детдомов. Я не дам. Не позволю.
Да, прозвучало сильно... Обдумывая потом эти свои слова, Ян все же считал, что в значительной мере его воодушевляло тогда выпитое. Очень даже может быть, что его проняло бы и трезвого, но, скорее всего, вот так прямо головой в омут он бы не бросился.
В полутьме лицо мальчишки было не разглядеть толком, и Яну представлялось его лицо таким, каким он видел его тогда, утром, поднятым над книгой, с опущенными уголками плотно сжатых пухловатых губ и выразительными глазами, которыми он тогда смотрел на них с Василием. Отдать такого в детдом, даже просто промолчать и позволить отдать – это было невозможно. Мальчик понравился ему, и теперь его, Яна, ход, и он им себя покажет. А в такие игры, как тут затеяли, он не играет.
Олег повернул к нему голову, поднял темные в полумраке глаза:
- А что вы сделаете?
– Что я сделаю? Для начала поговорю с Василием, - решительно сказал Ян, и тут же сам понял, что это глупо.
– Они все равно меня не возьмут... Если бы я хоть маленький был, а я вон уже какой... - сказал мальчик.
Он был прав. Ян сам уже понял, что просить Василия будет просто некрасиво, и еще он увидел – что этот мальчик сам не будет никого просить и умолять. Поэтому он и ушел сегодня. И правильно сделал, черт возьми! Обойдемся без просьб, подумал все еще сильно пьяноватый Ян. И еще решительнее сказал:
- Ну, тогда просто заберу тебя, возьму себе. Увезу в город, и дело с концом.
Он так и сказал – «возьму себе», а не к себе, ему казалось, что так крепче. Вот вам.
Мальчик дернулся, ничего не сказал. Сказано было сильно, может быть, даже сильнее, чем хотелось бы Яну первоначально. Он почувствовал легкую жуть, и вроде бы даже протрезвел слегка, но сказано – значит, сказано, и менять своих слов он не будет. (Да, не будет!). Вот истинный бог. Не будет. И все. Dixi. Хуг...
– Если ты хочешь, конечно, - прибавил он, может быть, втайне в еще трезвой глубине сознания надеясь – вдруг сам не захочет...
- Конечно, хочу, - быстро сказал Олег.
И Яну тут же сделалось приятно, уж так приятно, как он и не думал. То-то, милый ты мой, знай наших... Он неловко обнял мальчика за плечи, потянул к себе. Мальчик глубоко, прерывисто вздохнул и бессильно привалился к нему головой.
И вот только тут Ян по-настоящему понял, что все это очень серьезно.
...
Можно было бы ожидать, что с Яна разом соскочит хмель, что он с ужасом поймет, во что ввязался, но ничего такого не произошло. Ян как будто даже стал еще пьянее. В голове били фейерверки, и крутилась как нельзя более кстати припомнившаяся фраза: «такие вопросы с кондачка не решаются». Ян думал о том, что такое может быть этот самый кондачок, при этом он держал Олега за плечо и весьма панибратски по нему похлопывал. Он теперь боялся, что Олег заплачет – и, возможно, боялся небезосновательно. Подсунув руку под край Олеговой шапки, он неуклюже погладил его сбоку по голове, по мягким волосам и маленькому сухому уху. Спросил:
- Ты давно тут сидишь?
– Давно. Тут ходили, я сюда залез, боялся, что увидят...
- И не ел ничего.
Мальчик не отвечал.
– Давай сейчас пойдем найдем что-нибудь на кухне, я тебя хоть покормлю. Есть будешь?
- А вы будете?
- Ну, может, тоже пожую... За компанию. Будешь?
– Буду.
– А потом спать.
– Ладно.
Вокруг стояла глухая, райцентровская, почти деревенская ночь. Где-то далеко монотонно лаяла собака. В доме давно все спали. Ян теребил и гладил ушко мальчика под шапкой и решал еще одну открывшуюся трудную задачу. Покормить-то он мальчишку покормит, а вот куда потом парня класть? Все места в доме заняты. Будить хозяев очень уж не хотелось. Пришлось бы все объяснять, да и вообще. Ему еще не надоела роль покровителя, великодушного и решительного, одним ударом разрушающего все нелепые проблемы. Но тогда оставалось одно – положить парня с собой. Правда, это тоже не очень нравилось Яну. Мало того, что спать вдвоем на раскладушке само по себе было неудобно и тесно (если не невозможно!), это было неудобно и по другим соображениям. Вот будет цирк, если его застанут утром в постели с мальчишкой... пожалуй, Бог знает что подумают. Но все же это был самый простой выход.
– А как вас звать? – спросил мальчик.
– Меня – Ян Лембитович.
- Леонидович?
- Нет... Лембитович... Имя такое эстонское - Лембит... Да можно просто – дядя Ян. Ян, понял... Слушай, Олег, я вот думаю, куда тебя положить... Забито все.
– Я не знаю, - пробормотал Олег.
– Разве только со мной вместе на раскладушке, ляжешь?
– Лягу.
– Ну вот и ладно. Идем на кухню. Идем, идем, не бойся. Все спят давно.
Продолжая обнимать мальчика за плечи, Ян повел его в дом. Он включил свет на кухне, мальчик снял пальто и шапку, и они сели у кухонного стола, на котором Ян нашел остатки еды, прикрытые тарелками и полотенцами. В сенках, он знал, еще был холодец, и он нашел его тоже.
Олег ел, а Ян сидел рядом и при слабом свете лампочки под покрытым паутиной потолком пытался рассмотреть этот неожиданно свалившийся на него подарок. Ян отметил, что клетчатая рубашка на нем была старая и вытертая, но с вязаной безрукавкой придавала мальчику довольно уютный домашний вид. Наверно, бабушка сама вязала, подумал Ян, рассматривая неровную бугристую вязку с нехитрым узором – две бледно-зеленых полосы поперек груди. Домашний ребенок в бабушкиной безрукавке, такого только в детдом.
- Олег! – позвал он.
Мальчик опустил ложку, взглянул на него – какие у него усталые глаза...
- Сколько тебе лет?
– Четырнадцать. Недавно исполнилось. А что?
– Да ты ешь, ешь, я просто так спросил...
Вот оно как, даже четырнадцать. А ему казалось, что меньше. Хотя сейчас, если приглядеться, то вполне может быть, вон длинный какой. Мальчик был, пожалуй, слишком тоненький для четырнадцати лет, и лицо еше совсем ребячье. И голос тонкий. Но это было ничего, просто парень, похоже, немного засиделся в детстве, только всего, это бывает... А рост нормальный, почти со взрослого. Пожалуй, затея с укладыванием вместе с собой такого парнишки была уж слишком легкомысленна, Яну она казалась теперь даже просто сомнительной.
– Знаешь, Олег, - сказал он, - я, наверно, все же разбужу дядю Васю. Может, он что придумает, как тебя получше уложить.
– Не надо будить, я лучше с вами, – просяще и обеспокоено сказал Олег. Он опять перестал есть и и смотрел на Яна, и раза два моргнул длинными ресницами.
Это неожиданное «я с вами» согрело душу Яна, и с трудом собранные было в кучку мысли опять разлетелись легкомысленным фейерверком. Ян решил попробовать.
– Ладно, ладно, ешь давай, - вздохнув, сказал он.
Мальчик ел довольно вяло. Не то, чтобы он не был голоден – но время уже подходило к часу ночи, да тут еще пережитый стресс (да и прошедшие дни были для него тяжелой встряской, что там – настоящим горем), - и минут через десять уже было ясно, что дальше мальчишке нужна прежде всего постель. Но Ян терпеливо ждал, пока мальчик кончит есть, и только тогда повел его укладываться.
...

2

Раскладушка в его комнатке была уже поставлена, и постель разобрана – наверно, о нем позаботилась Валя, жена Василия. Уместимся, поди, с сомнением подумал Ян, глядя на узкое продавленное ложе и переводя взгляд на стоящего рядом пугающе чужого большого мальчика в безрукавке. Он был ростом почти с Яна.
– Раздевайся, Олег, - сказал Ян и сам стал расстегиваться. Подумал: хорошо, перед отъездом догадался надеть приличные плавки и помыться.
Рядом мальчик стащил с электрическим треском через голову свою жилетку. Было неловко думать, что сейчас он тоже разденется и под синими лыжными штанами окажется какое-нибудь несуразное сиротское бельишко, и придется так ложиться с ним под одно одеяло. Пожалуй, это не вызывало у подвыпившего Яна особой брезгливости или отвращения – хоть и чужой, но мальчик был ему по душе, - только ведь парень сейчас сам застесняется...
Но действительность оказалась проще и беспощаднее. Мальчик снял рубашку, под которой оказалась белая ветхая майка, стащил с ног носки, и нерешительно остановился, держась за толстую резинку синих лыжных штанов.
– У меня трусов нет, - виновато сказал он Яну.
«...Твою мать», - чуть не выругался вслух пьяный Ян. Довели ребенка...
- Да снимай, не стесняйся, не в штанах же тебе в постель лезть, женщин здесь нет, - грубовато и довольно естественно сказал он, сам снимая брюки и не глядя прямо на мальчика.
Мальчик помедлил немного и спустил штаны, замелькало голое тело и белые тонкие ноги. Он положил штаны на стул и шагнул босиком к Яну. Короткая маечка едва доходила ему до пупка, он перебирал этот волнистый край пальцами и смотрел на Яна чуть припухшими усталыми глазами. Под майкой было тонкое и нежное, как у девочки, тело с розовым детским комочком внизу живота. У него все еще было как у маленького. У Яна опять ворохнулось сердце. Он разглядывал мальчика и думал: увезу я тебя отсюда, увезу завтра же, и даже спрашивать никого не буду.
– Ложись, сынок, - вырвалось у него.
Олег повернулся и полез в постель, поднимая ноги, мелькнули белые ягодицы с ямочками по бокам. Он был, похоже, чистый. Улегшись на самом краю раскладушки, он натянул одеяло до подбородка и молча смотрел на Яна. А ведь он все же меня боится, подумал Ян. Чужой мужик, да еще и пьяный... Хотя Яну казалось, что он почти протрезвел, это было, конечно, не так. И пахнет от него, поди... Ян потушил свет и осторожно полез на свою сторону постели.
...
Он сразу же скатился вглубь продавленной раскладушки. Как уж там Олег уложился на своем краю – Бог его знает... Да, было тесно, и даже очень. Ян чувствовал рядом напряженное, вытянутое в струнку тело. Боится...
- Олег, ты как там поместился?
– Нормально...
Какое там, к бесу, нормально. Ян протянул руку поперек него, через ребра, и проверил:
- Ты же на самой железке лежишь, парень, и одеяла не хватает. Двигайся, не бойся, я тебе ничего не сделаю.
– Вам, наверно, неприятно будет, у меня там голое все, - пробормотал мальчик.
– Приятно, приятно, двигайся, ложись по-нормальному.
Говоря нарочито грубовато и бесцеремонно, сам в душе тронутый словами мальчика, Ян легонько потянул его к себе. И усмехнулся. Спать вдвоем в раскладушке было само по себе настолько тяжело и неудобно, что возможное прикосновение голых детских гениталий было еще не самым большим неудобством. Ян не был ханжой и вполне мог это пережить. А теперь, во хмелю, это казалось даже забавным.
Олег задвигался, перемещаясь ближе, прислонился боком к Яну. Ян заботливо поправил на нем одеяло, закрыв щель с другой стороны, и убрал руку.
– Ну вот и устроились. Как-нибудь проспим ночь. Слава богу, оба не толстые... Да ложись на бок, меньше места займешь, удобнее будет, - говорил он, сам поворачиваясь на бок, лицом к мальчику.
– Я тогда спиной повернусь.
– Да как хочешь.
Олег повернулся, и его тотчас же прижало к Яну. Ян почувствовал, как он пытается втянуть свои торчащие ягодицы.
- Меня к вам задом прижимает, - сказал он, обернувшись к Яну.
– Да ерунда, не переживай, - успокоил его Ян.
Мальчик немного расслабился. Он даже придвинулся ближе на подушке, приблизив затылок к лицу Яна. И почти сразу заснул – о, чудное преимущество возраста...
Яну удалось заснуть значительно позднее. Лежать было неудобно, да и жарковато. Он не решался положить руку сверху на Олега, и рука очень мешала. Другая, нижняя рука мешала еще больше. Когда он попытался вытянуть ее вдоль тела, между собой и Олегом, рука аккуратно пришлась на это самое место. И не то чтобы ему так уж не понравились ягодицы Олега, гладкие и нежные, но положение было щекотливое. Он кое-как устроился, соединив обе руки наверху на своем боку, и уже начинал дремать, усталость от сумбурного дня и выпитое делали свое дело, но скоро опять проснулся от боли в затекшей руке. Тогда он, рассердившись на свою нерешительность и щепетильность, решительно подсунул руку под шею спящего мальчика и обнял его обеими руками снизу и сверху, притянув спиной к своей груди.
Сразу стало удобно и хорошо. Мальчик уютно вписался в него, его задик доверчиво поместился во впадине Янова тела. Он как бы сидел у Яна на бедрах. Все еще пьяный, Ян легкомысленно усмехнулся и, отодвинувшись, огладил плотно сжатые полушария, потом снова поместил руку на прежнее место, и, обняв Олега покрепче, сказал вслух для пробы: «Спи, мой мальчик». Прозвучало довольно дико. Олег, как бы услышав, дернулся во сне. Ян еще раз усмехнулся и начал наконец засыпать.
Успел еще подумать: неужели потом окажется, что он спьяну дров наломал? Каково-то будет пробуждение?
Больше ничего не мешало, и он провалился.

3

Пробуждение было тяжелым. И не только из-за выпивки, выпил он далеко не по максимуму, как мог бы. Так что дело было не в похмелье, точнее, не только в похмелье. Постепенно и неотвратимо Ян возвращался из утомительного и путаного сна к трезвой и суровой действительности.
Ян всегда плохо спал после выпивки. Сначала-то он засыпал, и довольно крепко, но посреди ночи просыпался, и заснуть снова было уже очень трудно. Да и состояние при таком пробуждении было не из легких. Пьяный кураж к этому времени уже перегорал, наступало отрезвление, и был уже дурной вкус во рту, жажда, тяжелая голова и прочие прелести. Все это усугублялось обычно тяжелым душевным и нравственным состоянием.
И в этот раз пробуждение не доставило ему особого удовольствия. Спал он, очевидно, недолго, но вполне достаточно, чтобы переспать хмель и получить бессонницу. В комнате стало холодно, и он замерз, так как с него наполовину было стянуто одеяло. В тело впились боковые палки раскладушки, он лежал словно в тесной темной щели, придавленный лежащим рядом парнем с голой задницей. В нос ему упирался затылок с волосами. И с этим голозадым подростком он лежал в обнимку.
Нет, конечно, он все помнил, не так уж он сильно напился. Он помнил, что парня зовут Олег, что ему четырнадцать лет. И что он недвусмысленно пообещал этому Олегу, что заберет его завтра к себе, и, надо думать, усыновит. Вспомнив об этом, Ян пробудился окончательно и чуть не застонал. Хотя, конечно, совеститься тут было нечего, все было благородно и понятно. Ну очень благородно, и понятно еще горше... Понятно до обалдения. Он, кажется, даже называл парня «сынок»?! Идиотское состояние. И стыдно, непонятно чего. Чего? Вроде бы, чего тут стыдиться? Разве только что расчувствовался? Или того, что большинство окружающих сочтут его дурачком? Да пошли они в пим дырявый, по доброму сибирскому выражению. Но все же было стыдно, и страшно, по-настоящему страшно. Сгоряча взять на воспитание незнакомого большого подростка и ввести его в свою миниатюрную квартиру и свою семью с маленькими детьми означало тяжкую ответственность, и что он скажет дома? А деньги?!
И Ян, проснувшись, долго лежал не шевелясь, в оцепенении гоняя туда-сюда все эти мысли, и не обращая внимания на кусающий холод и боль в боку.
Но дело было сделано. Надо было жить дальше. Чужой парнишка уже спал в его объятиях, и брать назад свое слово он не собирается. Это уже точно, недаром его эстонская половина славится в числе прочего еще и упрямством. Да и не жалел он об этом вовсе, это просто так, минутная слабость... Ян вздохнул и стал осторожно поправлять одеяло.
Он орудовал одной рукой, другая по-прежнему лежала под мальчиком. Она удачно лежала у него под шеей, не под плечами и не под головой, и поэтому почти не болела. Олег во сне держался за нее, прижимая к своей груди. Конечно, это было во сне, бессознательно, но все же... В нем опять шевельнулось нечто – как тогда, когда Олег привалился к нему головой, сидя на столе в холодных сенках. Это-то он хорошо запомнил...
Ян поправил одеяло на себе, потом, осторожно привстав, поправил его на мальчике, проведя рукой вдоль его тела, по краю раскладушки. Он двигался бережно, прислушиваясь к его ровному дыханию, и прислушивался к себе, к своим ощущениям – что же все-таки для него теперь этот Олег? И, кажется, что-то все же было в его душе, и именно то, что он проверял, то, что двигало им в пьяном воодушевлении. Вздохнув, Ян снова обнял мальчика и положил голову на подушку, обратив лицо кверху, щекой к мягким волосам, и приготовился к длительному лежанию без сна.
Надо было думать, как теперь быть дальше. Он хотел в деталях обдумать свое поведение завтра: что сказать Василию, и Вале, как все это представить... Теперь, на трезвую голову, он не обвинял Василия, он даже беспокоился, как бы не обидеть никого, чтобы не получилось, что он это нарочно, чтобы их уязвить... Как бы представить дело так, что он, Ян, ну, просто из оригинальности, что ли, вот просто вот взял, да и взял пацана... да, взял – и взял, хорошо сказано... остряк хренов. Понятно, что они не обязаны были сами его брать...
Получалось плохо, мысли путались и перескакивали.
Он опять начал думать о мальчике. Как он смотрел тогда на них с Василием, когда они вошли к нему утром! Тихий и насторожившийся, смотрел как на врагов каких-нибудь, или на милицию. Конечно, они же пришли его отсюда выселять... Собственно, он только и видел мальчика при ярком свете тогда, утром, и еще, мельком - на похоронах, в толпе, а все остальное между ними было в полумраке или в темноте, как вот сейчас... Правда, довольно светло было еще здесь, в этой комнате, когда они стояли перед раскладушкой, и Олег был уже не настороженный, а просто усталый и измученный... А теперь этот мальчик прижимает к себе руку Яна, и это его теплые волосы щекочут щеку и нос - это казалось странным.
А потом он при этом свете раздевался, снимал свои потрепанные синие штаны... Бедный парень. Тихий, и серьезный, и умница, видно по всему...
Ян всей душой надеялся, что ему в самом деле повезло, и попавшийся ему мальчишка в самом деле окажется умницей, и хорошим, и тихим... И что он не свалял дурака, вымостив благими намерениями еще одну дорогу в ад. Ему уже хотелось по-настоящему полюбить мальчика, по-настоящему сделать его своим сыном, заботиться о нем, покупать ему одежду, как уже приходилось доставать и покупать своим малышам всякие маечки и трусики. Это, кстати, надо будет сделать сразу же, как приедем – это что касается трусиков... Так непривычно было думать о таких вещах не для малышей, а для подростка. Вот теперь какой у него большой ребенок... Как это – быть отцом такого парня? Этого он пока себе не представлял, просто не чувствовал. Он вообще был слишком молод для такого сынка. Ян подсчитал, сколько ему самому было лет, когда Олег появился на свет. Получилось – чуть ли не четырнадцать, как этому сейчас. Может быть, даже пятнадцать. И как бы тут не попасть впросак со своей нежной любовью. Дескать, ты что, дядя, какой ты мне папенька, я же с тебя ростом, и курю уже давно... (и водчонку потребляю)... Хотя куревом от него не пахло, да и не вязались эти страхи с книжным мальчиком. Он был такой маленький и скукоженный там, в сенках, когда жался к Яну. Да и сейчас – держится за его руку, прижимает к своей груди, мальчишка ведь еще, пацан совсем, пацаненок... И голос тонкий, детский, и по прочим признакам совсем еще ребенок, даром что четырнадцать лет. Хотя бывает, что половое развитие начинается и в пятнадцать, и тоже ничего страшного... А в отцы Ян ему все же годится, пусть и с натяжкой. Накинем всего один год, подумаешь, год... Что, он не мог родить ребенка в шестнадцать? Запросто. Да и в пятнадцать, пожалуй, справился бы. Так что надо сразу уверенно держаться с ним как с сыном, и не робеть. Ничего страшного, обычный третий ребенок.
Ян задумался - ему вспомнился другой такой же мальчик.
...
Это было несколько лет назад, когда он, еще совсем зеленый молодой докторишка-интерн, дежурил в районной больнице, в этом же райцентре, и неожиданно вечером привезли в бессознательном состоянии тринадцатилетнего мальчика, отравившегося резерпином. Ян тогда перетрусил, и в стрессе необыкновенно четко запомнил, как симпатичный большой мальчик лежал, бессильно раскинув длинные длинные ноги в синих тренировочных штанах-трико, рубашку с него сразу сняли, он был в белой майке, и в тонкой руке сидела игла капельницы. Ян трясся, не зная толком, что делать, хорошо еще, процедурная сестра - кажется, ее звали Анна Ермолаевна - была человек опытный. Она вроде бы спрашивала его, доктора, в отношении мероприятий, капельницы и прочего, и в то же время ненавязчиво подсказывала, называя ингредиенты... Ян со всем соглашался.
Мальчик лежал, они ждали... Если все будет как надо - жидкость с медикаментами будет вливаться, разбавлять кровь, и эта гадость пойдет наружу с мочой. Ну, а если не как надо, если зашло далеко... кома усилится, потом начнется ослабление сердечной деятельности... потом остановка, и - адреналин в сердце... хотя толку с этого обычно уже нет. Он прикидывал все эти возможности, и думал, куда девать до утра покойника, и как потолковее записать все это... а мальчик лежал перед ним как мертвый, и резинка выгоревших синих штанов была натянута над впалым животом, но живот и худая грудь еще двигались, и Яну было совестно за свое бессердечие.
Он вспомнил, как обрадовался, когда мальчик задвигался, замотал головой вправо-влево.
- Писать хочешь, Вадик? Ты писать хочешь? - громко спрашивала Анна Ермолаевна, наклонившись над мальчиком.
Мальчик открыл мутноватые глаза - смотрел, не понимая.
- Ты писать хочешь, да? - внушала сестра.
Потом сестра приподнимала и придерживала его длинные ноги, и Ян стаскивал с мальчика штаны, а потом черные сатиновые трусики. Короткая маечка едва доходила до пупка - как сегодня у Олега... да и остальное там было похоже. Мальчик бессильно лежал, опять затихнув, раскидав ноги и закинув голову вбок. Ян и сестра ждали.
- Может, накрыть? - спросила сестра, - а то замерзнет?
- Да пока не стоит, тут не холодно.
Ян похлопал парня по щеке. Очень не хотелось, чтобы это затишье длилось дольше...
- Вадик! - громко позвал он, наклонившись.
Мальчик опять открыл глаза.
- Вадик, в туалет хочешь? - тоже спросил Ян.
Мальчик опять не отвечал, но Яну показалось, что он хотел ответить.
- Давайте банку, - все же сказал он сестре.
Он неумело подставил банку под маленький мягкий членик, подвигал, неловко пристраивая между ног.
- Вадик, ну пописай, пожалуйста! - уговаривала Анна Ермолаевна.
- Я сейчас... - вдруг сказал подросток.
И пошла моча - тонкой струйкой, не очень много, но пошла - это было главное.
Сестра вышла - у нее было еще много дел, а тут оставалось только ждать. Ян сидел около мальчика, смотрел на него, и думал, каково это - отравиться, и очнуться вот так, и понять, что не вышло... Было толком ничего не известно, специально он наглотался таблеток, и с какой целью, точно ли это был суицид - пока было не до разбирательств. Мальчик уже был явно в сознании, и подолгу смотрел на него, на Яна. Ян пытался что-то бухтеть - но у мальчика показались на глазах слезы, и он заткнулся. Потом мальчик жалобно пробормотал: "Писать..." - и Ян с облегчением полез ему между ног с банкой. Процесс пошел, и дальше шел то и дело, как и надо. Ян подставлял банку, и сливал, замеряя диурез.
Ян помнит, что еще тогда задавался мыслью - такой симпатичный парень, а что, если... если у пацана такая несладкая жизнь, может... - но тогда было уж совсем нелепо на что-либо покушаться, они жили на квартире в частном доме, и жена была беременна... и самому ему было двадцать четыре, с ума сойти как годы летят, теперь уже скоро тридцать...
Потом мальчика прикрыли, и он снова задремал, но уже бояться было нечего... а утром Ян сдал его вместе с дежурством и пошел к себе в хатенку приходить в себя и отсыпаться. Мальчика тогда почти сразу забрали, перевели куда-то, и он толком и не узнал, что там стряслось у них.
...
Между тем ночь продолжалась. Ян не знал, сколько прошло времени. Где-то все так же надоедливо лаяла собака. На луну, что ли, она лает? Ян попытался вспомнить, была ли на небе луна – кажется, была... Звезды - были, точно... И сугробы, сугробы на всем мягкими волнами... Наверно, и луна в какой-то мере присутствовала, уж больно серебрился снег.
Он слышал, как кто-то выходил в кухню и во двор, потом снова все затихло. Тогда еще не было часов с подсветкой, и Ян не знал, который уже час. Может быть, уже и утро, кто знает. Светало зимой поздно, да и окно в комнате было забито и до середины завалено снегом. Но, похоже, была еще глухая ночь.
Пить хотелось мучительно. Не выдержав сушняка, Ян решил сходить на кухню. Он осторожно вытащил руку, потом потихоньку вылез из постели и сходил – благо кухня была сразу за дверью. Не найдя ничего лучшего, напился колодезной воды из стоящего на лавке ведра. Посмотрел на часы – было почти пять часов. Он потушил свет и осторожно, на цыпочках вернулся в свою комнату.
...

4

Ян залез под одеяло, на свое обычное место, кое-как разместил руки на себе. Он сразу понял, что мальчик не спит. И, действительно, почти тут же раздался полушепот:
- Ян Лембитович!
Надо же, запомнил...
– Что, Олег? – так же вполголоса отозвался Ян.
В комнате больше никого не было, но говорить в полный голос как-то не получалось. Мальчик повернул к нему лицо:
- Ян Лембитович, можно, я завтра лучше сразу с вами буду? Не надо Василия Петровича просить!
– Ладно, не будем, - легко согласился Ян.
Собственно, для него это был уже вопрос решенный. Но мальчик, кажется, все еще боялся. Уж очень живо можно было себе представить, как утром дядя Ян проспится, поговорит с родней, а потом и скажет ему скучным голосом: «Олег, извини, наверно, ничего не получится...». Он же еще не знает, что Ян не таковский, что он - сущий кремень. Карборунд. На нем топоры точить можно.
– Мы... с вами завтра уедем?
– Конечно. Не бойся.
– Я не боюсь, - сказал мальчик. И потом, помолчав, еще негромко сказал: - Я знаю, вы меня обнимали, когда я спал...
Яна бросило в пот. Сердце затукало. Он сказал как можно естественнее:
- Так удобнее было. А то руки мешают.
Опять было молчание.
- Если хотите, давайте так еще.
– Ну давай, - сказал Ян тоже с заминкой и приподнялся, подсовывая руку под мальчика на прежнее место. Мальчик тоже приподнялся, пропуская его руку под себя, и уцепился за нее, как тогда. Значит, это было не случайно...
И вот он уже опять лежит в обнимку с этим странноватым (но совсем не неприятным) парнем, точнее, с его спиной и сидением. Только теперь парень не спит, а тихо лежит, держась за его руку. Если бы только не болела так эта проклятая голова!
– Я правда очень хочу с вами отсюда уехать, Ян Лембитович, - проговорил Олег, обернув лицо вверх, в его сторону. Его щека коснулась носа Яна.
– Ну и очень хорошо, что хочешь, - туманно ответил Ян. Понимать надо было так: я очень рад, что ты хочешь со мной... И, кажется, мальчик это понял. Он покрепче прижал к себе его руку, передвинув ее по своей груди, по майке на ребрах.
– Только хлопот вам теперь со мной. Я же понимаю. Справки всякие понадобятся... разрешения...
– Ну, без хлопот не проживешь, - сказал Ян тоном папы Карло.
Говорить сейчас про хлопоты, даже думать о них не хотелось. Сложностей было немеряно: Советская Власть зорко следила, чтобы не пытались усыновить детей для получения дополнительной жилплощади, и поэтому попросту запрещала такие усыновления, если не позволяли уже имеющиеся жилищные условия – а лишней площади у Яна, как и у большинства граждан, не водилось. Правда, было еще опекунство...
– Я буду стараться, чтобы вам легче со мной было.
- Я тоже о тебе буду заботиться, - с некоторым усилием сказал Ян (как о сыне, хотел он сказать, но язык не повернулся – а жалко, самое время было заявить себя отцом!). – И любить тебя буду, - совсем уже с трудом, но все же сказал он.
Он добавил уже веселее:
- Будем дружить, а, Олег?
Мальчик молча кивнул головой. Теплые волосы щекотали Яну лицо. Поцеловать его в затылок, что ли? Он боролся с этим внезапным и явно преждевременным, если не сказать опасным желанием. Верхней рукой, лежащей на Олеге, он чувствовал, как где-то там, за ребрами, бьется его сердце – или, может, просто чувства сейчас так обострились.
Олег продолжал лежать лицом вверх, повернувшись в его сторону.
- Меня можно еще Олежка звать... Или Олежек, - вдруг сообщил он.
Да, сердце его билось, и довольно часто.
– Лучше Олежек, - выбрал Ян, - можно?
Мальчик опять закивал.
– Меня так баба Мавра звала, - добавил он.
Ян помолчал из уважения к памяти бабы Мавры. Олежек... Пахнуло чем-то уже совсем нестрашным - родным, домашним, теплым. Опорой в старости... Хотя про старость он всерьез еще не думал, это было в необъятном будущем.
– Олежек, - сказал он еще раз, уже вслух.
– А? – отозвался мальчик.
– Да нет, это я так, тренируюсь... Олежек, Олежка...
Ян уже знал, что не уснет больше, и Олег, скорее всего, тоже – уж очень колотилось его сердце. Яну лестно было думать, что он нравится мальчику, и было стыдно за запах перегара. Он старался не дышать ему в лицо, но при таком контакте... Еще подумает, что он пьяница...
- От меня, наверно, вином пахнет? – честно спросил он.
– Ага.
– Ты не думай, я не алкаш... Это просто все пили, ну, обычай...
- Я знаю. Да мне ничего, вы не беспокойтесь.
В комнате стало ощутимо холодно. Но лежать вдвоем было тепло и приятно. Только с боков покусывал холод, и приходилось поправлять и подтыкать одеяло.
- Ты не замерз, сынок? – наконец осмелившись, с огромным трудом выговорил Ян. Мальчик помотал головой, пальцы его пробежали по руке Яна.
- Тут утром всегда холодно, в таком доме, пока печку не затопят, - сказал он.
- Я знаю.
Возникшая нежность к подростку оказалась чувством непривычным и волнующим, почти пугающим. Было здорово думать, что этот большой хороший мальчик теперь тоже - его, как и его маленькие дети, и его, четырнадцатилетнего, тоже надо теперь любить и ласкать. Вот именно, не просто можно любить и ласкать, а даже нужно! Что ж, значит, будем, если нужно... и любить и ласкать. Придется, что ж... Куда деваться, поласкаем.
...
Большой хороший мальчик - это сложное и привлекательное определение наполняло сердце Яна теплотой, хотелось особенно сберечь и выделить в Олеге все детское, наивное и милое, что еще осталось, эти поздние цветы детства, полные своеобразного острого очарования. Его не найдешь у шестилетнего резвунчика, который сам – весь один сплошной цветочек. Робкие и конфузливые ласки подростка - это нечто совсем иное. Они действуют намного сильнее...
Они разговаривали, и упругая бархатистая щека двигалась у носа Яна, и у губ. Чмокнуть, что ли... Уж очень хотелось, правда, хотелось, тем более что пальцы мальчика безостановочно двигались по его руке, как бы невзначай поглаживая. Просто гладить мальчик, конечно, не станет, тоже еще робеет... Но он теребил руку Яна, и попросту возил ею у себя по груди, тоже как бы невзначай – по худой ребристой мальчишеской груди, в ответ на ласку Яна. Ибо Ян осторожно, но все же поглаживал его, и губы его иногда касались мягких волос Олега. Но все же поцеловать Олега Ян пока не решался: пожалуй, черт те что будет, и так уж контакт теснее некуда. Зад мальчика, его худенькая подростковая попка, все так же прижимался к бедрам Яна, и Ян чувствовал, как играют там мышцы. Мальчик все чаще понемногу возился, очевидно, отлежав бок.
Сынок, опять сказал Ян про себя, получилось почти серьезно. Захотелось показать Олежку свою власть, что-нибудь велеть ему. Он сказал деловито:
- Олег, завтра с утра соберись, все, что у тебя есть, пересмотри, что взять, что оставить, и собери вместе – может, где-нибудь в обед уедем.
– Я соберусь, я быстро соберусь, у меня немного. А книги можно будет взять? Мне бабушка отдала, правда.
– Конечно, Олежек. Все, что у тебя есть, что можно и что охота забрать, все заберем.
Наверно, было уже часов шесть. На кухне завозились.
– Тетя Валя печку растапливает, - сказал мальчик.
– Олег, я, наверно, выйду, - решил Ян. Пора было подводить базу под все это, и лучше упредить события.
Мальчик встревожился.
– Вы совсем вставать будете?
– Да нет, мне просто выйти надо...
Олег завозился.
– Вы про меня скажете?
– Конечно, сразу и скажу.
– Что я теперь с вами буду? Насовсем?
– Ну да.
И добавил:
- Олежка, не бойся.
– Я не боюсь. Только вдруг что-нибудь...
Ян не думал, что что-то может измениться, хотя, конечно, кто его знает, какие тут обстоятельства... Впрочем, он был уверен, что его уже не отговоришь. Так же, как и то, что никто его не одобрит. Но он вполне понимал беспокойство мальчика, и повторил еще раз:
- Не бойся ничего.
Олег с неохотой выпустил его руку:
- Вы еще придете, ляжете?
– Лягу, еще полежим.
Ян вылез, кое-как, ощупью, дрожа от охватившего его холода, надел брюки и рубашку и вышел в кухню.
...
Валя была хорошая женщина. Она искренне огорчилась, когда Ян рассказал ей, как нашел Олега ночью в сенях.
– Да ты что, - сказала она, - бедный мальчишка... И куда ты его дел?
– Он со мной переночевал. Куда его девать.
– Как же вы уместились, ну надо было меня разбудить, что-нибудь придумали бы...
И все-таки что-то было в ее голосе, что-то безнадежное, что-то недоговоренное – неуловимое ощущение докуки от «божьего подарочка» (с приличным вздохом жалости). И Ян постарался сразу же внести полную ясность. Хотя отбрехиваться все же пришлось... Валя смотрела на него с недоумением и соболезнованием.
...
Он вернулся и их темную комнату минут через десять, уже спокойный и мирный, успев еще сходить во двор и порядком замерзнуть в белом безмолвии. Хотелось скорее в теплую постель, под одеяло к мальчику.
– Сказали, да? – спросил его невидимый в темноте Олег.
– Сказал, - лаконично ответил Ян.
– Ну и как они?
– Все в порядке.
Больше мальчик не спрашивал, и Яну показалось, что он облегченно вздохнул.
Раздевшись, Ян полез под одеяло, на свое место. Он начал забирать Олега опять в объятия, и ему показалось, что мальчик дрожит.
– Я лучше к вам лицом повернусь, - сказал Олег, голос тоже был какой-то дрожащий. Господи, чего он трясется-то? Как будто сам во двор выходил, а не Ян...
- Что, бок отлежал?
– Немного.
Он завозился в руках Яна, поворачиваясь. Сразу стало неудобно. Выпирающий зад исчез, но появилась мешанина из коленок и локтей. И появилась еще одна сложность, которая актуальна, если ты – мужчина или мальчик, передом и без трусов...
– У меня там голое все, - пробормотал Олег, поворачивая к Яну свои четырнадцатилетние чресла.
– Да ерунда, не стесняйся, - пробормотал в ответ Ян, притягивая Олежка поближе. Для соблюдения компактности теперь ему следовало бы повернуться задом, но теперь было не до компактности: Олежек тянулся к нему, пытаясь обнять за шею. Похоже, и вправду настала пора им повернуться лицом друг к другу. Яну совсем не хотелось отворачиваться, и мальчишке, похоже, тоже. Он нервничал, еще сильнее, чем в прошлое лежание, да к тому же еще заждался, пока Ян там прыгал по сугробам. Цепко обхватив Яна за шею, он спросил:
- Теперь вы им сказали, теперь все, да?
– Да вроде того, - ответил Ян.
И добавил:
- Конечно, все, - и для пущего успокоения, как бы закрепляя свою собственность, наконец насмелившись, два раза подряд коротко, но крепко поцеловал Олега в ровную прохладную щеку. Как свое тавро наложил... Да просто закрепил приобретение, вот и все, чего там.
Мальчик сделал неопределенное движение, тоже сунулся к нему, мазнул носом по лицу. Казалось, он тоже хотел чмокнуть Яна, но его четырнадцать лет сильно мешали ему в таких делах, это было совершенно невозможно. Он не решался, и, видимо, совестился и мучился от такого своего бессердечия. Хотя сердце-то у него было, и даже билось сильнее, чем надо – Ян теперь это хорошо чувствовал.
- Тебе не холодно от меня? – спросил Ян.
– Нет. А вы сильно замерзли, да?
– Сейчас от тебя согреюсь. Ты такой тепленький.
– Сейчас я майку еще подниму, - сказал мальчик. Он все принял всерьез.
Он судорожно задвигался, задирая на себе майку до подмышек, и опять прильнул к Яну открывшимся теплым телом – грудью, животом и бедрами, и всем, что там у него было, уже не обращая внимания на такие мелочи. Да это и были мелочи, доверчиво прижавшиеся к плавкам Яна... Он обнимал Яна рукой и закинул на него ногу, старательно грея.
– Так хорошо? – с надеждой спросил он.
– Очень, - ответил Ян.
Это чем-то походило на жертвоприношение стыдливости юного Иосифа, описанное Томасом Манном. Сердце мальчика тукало сквозь хрупкие ребрышки. У Яна... да, у Яна тоже тукало. Он подумал: боже, а ведь я, кажется, уже действительно люблю его... Надо было сказать пацану, как в каком-нибудь романе, что-то вроде «ты мой мальчик», или опять «сынок», но у Яна не получалось. Он подумал и просто сказал:
- Вот как хорошо стало.
– Ага, - отозвался Олег.
Он все еще дрожал.
– Ты тоже замерз?
– Нет, я так.
Ян гладил его затылок, шею и тонкие плечи – все, дальше нельзя, дальше мальчика опоясывал вал, задранная майка, за которой раскинулось нежное, беззащитное оголенное тело. Эти заповедные богатые худенькие угодья тоже было бы так хорошо погладить, но Яну казалось нечестным лезть туда, пользуясь моментом, и он не лез, хоть и хотелось, и распирало от нежности. Ладно, и так неплохо.
– Это утром всегда холодно, пока печку не затопят, - сказал опять мальчик.
– Ага.
– Вам не тяжело, что я на вас ногу положил? Я уберу?
– Да лежи так.
– Вам правда хорошо так со мной?
– Конечно. Стал бы я врать.
– Мне тоже.
Боже, а он еще сомневался... Такие вопросы решаются именно с кондачка.
Они лежали еще около часа. Они смирно лежали, не делая ничего, и мальчик время от времени возил пальцем по его груди.
...
Конец? Или нет? Да нет, еще не конец.
...
– Ян Лембитович, мне тоже надо, - прошептал конфузливо Олег.
– Ну сходи. Боишься?
– Ну... просто не хочу к ним один... Я лучше с вами вместе выйду... Я потерплю.
Яну, пожалуй, и самому не хотелось выпускать его одного. Кто их знает, этих родственников, что они там ляпнут бедному Олежке...
- Ну, зачем же терпеть. Давай тогда вставать, уже семь часов, наверно.
– Давайте. Только, Ян Лембитович....
– Что, Олежек?
- Ян Лембитович, мы когда выйдем, я теперь с вами все время буду, все время сегодня, ладно?
– Ладно, мой хороший.
Это все было понятно.
Ян вылез из-под одеяла и заходил по комнате, разыскивая в полной темноте предметы одежды, своей и Олега.
– Ян Лембитович, вы включите свет, я не буду стесняться, - сказал Олег.
Ян хмыкнул.
– Олежек, а вдруг кто-нибудь войдет, как раз в этот момент? Бог знает, что о нас подумают. Понимаешь?
– Понимаю.
Умница... Ян, наконец, нашел его штаны и отдал ощупью Олегу – он сидел на раскладушке.
– В темноте наденешь?
– Надену. Наверно, надо, чтобы никто не узнал, что я с вами голый спал?
- Да уж конечно, ни к чему совсем.
Они кое-как оделись в темноте. Уже застегивая рубашку, Ян подумал, что, пожалуй, теперь свет можно было и включить, - но было уже и ни к чему.
– Оделся?
– Сейчас, кончаю.
У Яна мелькнула новая мысль.
– Ты ведь и по улице так, в одних брюках, ходишь? Ничего не пододеваешь? Холодно, поди, зимой?
– Холодно бывает. У меня пододеть нечего, трико порвалось... Ну, я готов... Давайте вместе выйдем.
Ян почувствовал, как к нему прижалось тонкое плечо, и поворошил Олегу волосы на затылке.
– Приедем в город, посмотрим, что тебе надо сразу купить... Представляю, без варежек каково тебе... И трусики купим, и вообще все.
Олег ткнулся в него головой, и Ян опять потрепал его по затылку, прижимая к себе. Если так дальше дело пойдет, я ему скоро там плешь протру, с удовольствием подумал он. Может, и не следовало так форсировать отношения – но сейчас ему казалось, что как раз следовало.
- Ну что, пошли? – сказал он, скрывая смущение.
– Пойдемте, - сказал Олег, взяв его за руку.
– Знаешь что, зови меня на «ты», - в приступе великодушия предложил Ян, - а то, знаешь, как-то... я ведь еще не старик... тем более, когда привыкнешь - будешь еще говорить мне «вы, папаша»...
Мальчик тихо засмеялся, и Ян засмеялся вместе с ним. Потом, идя рядом, они вышли из двери в кухню, в тусклый свет лампочки, который после уже привычной темноты показался ослепительным.
...
И ничего этого на самом деле не было... Ян продолжал жить да поживать, воспитывая детей и работая над диссертацией – если оставалось время от философских семинаров, политинформаций, добываний дефицитов и езды по колхозам и стройкам. Да и от пьянок – и на работе, и так. Шли годы...

Приложение

А.Вертинский. Снежная колыбельная (полностью)

Спи, мой мальчик милый, за окошком стужа,
Намело сугробы у нашего крыльца.
Я любовник мамин, а она у мужа
Старого, седого - твоего отца.

Так сказали люди, я любовник мамин,
Но не знают люди о моей любви.
Не смотри ж, мой мальчик, синими глазами,
И в темноте напрасно маму не зови.

Мама не вернется - мама любит мужа,
Старого, седого - твоего отца.
За окошком нашим тихо стонет стужа
И намело сугробы у нашего крыльца.

©Ян Глазкин