Часть 1. Деревня и мальчик

1. Экспозиция. Алеша и его занятия. Лето 1984 г.

На море шел бой. Из длинных стволов пушек вырывались короткими стремительными штрихами выстрелы, их окружали пухлые облака дыма – снарядов не было видно, разве их увидишь, но все это сразу как-то само собой ударяло во вражеский корабль, откуда неслись такие же комочки выстрелов. Пушки торчали из броневых башен, скошенных кпереди, очень похожих на настоящие. Правда, башни почему-то стояли друг на друге, по нескольку штук, уменьшаясь в размерах, как матрешки.
Алеша выпрямился – он сидел на полу по-турецки, сильно сгорбившись и наклонившись вперед, и рисовал на старых тетрадях (стол тетя заняла своими горшками). Он полюбовался на картинку: чего-то не хватает. Ага, самолеты. Сейчас... И он опять наклонился вперед, широко разведя худые колени, на спине задвигались острые лопатки, дугой проступили позвонки.
В дверь застучали. Алеша отложил шариковую ручку, которой рисовал, и встал.
- Алешка, ты дома? – послышался девчоночий голос.
Алеша вышел в сенки, ступая длинными босыми ногами по теткиным половичкам. Он отомкнул наружную дверь и приоткрыл ее. В лицо пахнуло жарой с улицы.
На крыльце стояла босоногая девчонка, младше Алеши, в выгоревшем коротком платьишке. Это была соседская Ленка, свой человек.
- Ты чего закрылся? – спросила она у высунувшегося в дверь Алеши.
- Я без трусов, - ответил он и приоткрыл дверь, показывая. Она с любопытством заглянула:
- Опять?
- Опять, - вздохнул мальчик.
- А я в магазин иду, за тобой зашла. Значит, не пойдешь?
- Да нет... – он пожал плечами.
- Ну ладно... Я пошла.
- Ага.
Лена повернулась и пошла, болтая на руке сеткой-авоськой. Алеша опять коротко вздохнул, запер дверь и вернулся в комнату.
Алеша был уже большой - ему исполнилось одиннадцать. У него были довольно светлые волосы, рассыпающиеся на лбу прямой ажурной шелковистой челкой (про такие волосы, даже у большого мальчишки, охота сказать "волосики"), под челочкой внизу - большие очки в бесцветной оправе на слегка курносом небольшом носике. У него были довольно пухлые губы, которые он часто выпячивал вперед, особенно когда рисовал, и детские выпуклые щечки, на которых иногда вспыхивал нежный румянец, но лицо в целом было тонкое, и тонкий треугольный подбородок, и весь он был тонкий, с цыплячьими косточками, уже довольно длинный, но еще по-детски мягкий. Лицо его, чуть смешное из-за больших очков, было в то же время очень привлекательным - и немного беззащитным. Он был то, что называется "умный и серьезный мальчик в очках", с легким, незлобивым характером.
Надо было поискать еще бумаги. Алеша подошел к шкафу, открыл его и потянулся к верхней полке, встав на цыпочки и вытянувшись вверх длинненьким телом. Уже довольно высокий, он свободно доставал до верхней полки без табуретки. Тут были свалены в беспорядке старые тетрадки и растрепанные старые учебники. Отсюда уже было повыбрано почти все, на чем можно рисовать, но кое-что еще можно было отыскать. И он действительно нашел еще три листка, опять уселся на полу, поправил очки и занялся прерванным боем.
...
Самолеты налетели рыбьим косяком, сверху, и сразу же стали стрелять и бросать бомбы, которые понеслись вниз, к кораблям. Из пузатого большого самолета сыпалось множество маленьких черных бомб, похожих на огурцы, сначала рядком, друг за другом, и все больше рассыпались веером внизу. Это должно было походить на виденные им когда-то по телевизору американские В-52 во Вьетнаме. Хотя, наверно, в корабли лучше было бы влепить бомбы покрупнее, тут не джунгли, и ковровые бомбардировки ни к чему...
Корабли оборонялись – в небо поднялись расплывающиеся нечеткие (это же не пулеметы, а пушки, 37-миллиметровые автоматы!) трассы зениток.
Ему хотелось нарисовать ракеты средней дальности, о которых сейчас так много говорили по радио и по телевизору, но он толком не знал, какие они и что ими взрывают.
Алеша откинулся на пятки и критически осмотрел поле боя. Он любил рисовать, но не для того, чтобы получилась картина, а чтобы вот так играть на бумаге – корабли и танки появлялись, стреляли друг в друга резкими штрихами, горели, заволакивались темным дымом, на выручку им появлялись другие, и тоже стреляли через весь лист, и пухлыми пушечными выстрелами и пулеметными строчками – пока весь лист не окажется исчеркан. Так он рисовал, когда был маленьким, да и сейчас ему это нравилось. В сущности, это было не столько рисование, сколько игра. В отличие от других детей, он почти никогда не рисовал солдат, только сражения техники, которая у него действовала как бы сама по себе. Алеша не был кровожадным ребенком.
Рисовать стало трудно – свободного места почти не осталось. Кое-что еще видно, хотя сражение явно кончалось. Вот поэтому тетя Катя не одобряла его рисования и отказывалась покупать для этой бессмысленной, на ее взгляд, пачкотни даже простенькие тетради.
– Бой в Крыму, все в дыму и ничего не видно, - пробормотал Алеша, встал и отряхнул приставшие к мягкой попке соринки. Вот что плохо, когда голый – пока сидишь, обязательно что-нибудь пристанет. Потом потянулся, втянув под обтянутые тонкой гладкой кожицей ребра и без того впалый живот, и зевнул. Рисовать надоело. И вообще здесь, в этой теткиной комнате, было хуже. Вчера его выселили из соседней маленькой комнаты, где он раньше жил, и поставили ему раскладушку здесь, вместе с теткой, а туда сегодня должен был вселиться какой-то квартирант, как говорили, на месяц. Ладно, месяц как-нибудь потерпим...
Надо было сходить кое-куда. Алеша открыл крайнее окно, за которым было густые кусты, и вылез в огород, отделенный от улицы глухим забором. Пригибаясь, он пробрался в малину и там, оглядываясь, постоял, оросив по мере сил сухую потрескавшуюся землю. Вокруг был жаркий летний день. Солнце приятно грело кожу. Если бы не надо было все время быть начеку, пожалуй, было бы даже лучше играть тут вот так, голому. Хотя сегодня грело, пожалуй, даже слишком. Высохшая, как асфальт в городе, темная утоптанная земля на дорожке обжигала ноги.
Алеша продвинулся между кустов, осторожно пробираясь среди колючих веток, сорвал две покрасневшие ягоды и положил в рот. Больше ничего интересного здесь не было. Только за кустами на земле среди низкой травы сидела большая, красивая бабочка – махаон. Алеша замер. Он только раз видел такую, но давно, он уже и не помнил, когда. Осторожно, не сводя с бабочки глаз, как завороженный, Алеша перелез через колючие ветки, подошел поближе и остановился. Бабочка сидела к нему спиной, лениво взмахивая крыльями. Алеша подумал – почему, интересно, бабочки никогда не садятся к тебе лицом? Или что там у них - мордочка, рыльце? Может, им удобнее смотреть со спины? Он знал, что фасеточные глаза бабочек и стрекоз смотрят сразу во все стороны. Так и этот махаон – вроде бы отвернулся, а сам, небось, тоже с любопытством смотрит на стоящего за ним голого мальчика в очках. Алеша улыбнулся: смотри, если хочешь – и сделал еще шаг. Не отрывая глаз от бабочки, он осторожно присел на корточки в чахлую низкую траву, выставив острые поцарапанные коленки, и поправил очки. Он старался не дышать. Махаон не улетал, как бы понимая, что мальчик не будет его ловить. Алеша сделал пару утиных шажков на корточках, возя свесившимися яичками по пыльной траве, и подобрался совсем близко. И они некоторое время тихо сидели между зеленых кустов, красивая бабочка и красивый мальчик, и разглядывали друг друга.
Но долго торчать тут не стоило. Алеша согнал бабочку, чтобы посмотреть, как она улетит, проводил ее взглядом и, все так же таясь, прокрался обратно к окну. Почесав поцарапанные в малине ноги, он нечаянно потревожил старую засохшую царапину, на коже выступила капелька крови. Алеша сорвал несколько листочков подорожника, послюнив, стер кровь с ноги и один маленький листочек прилепил на ранку. Потом он встал на завалинку, отряхнул ноги от пыли, влез коленями на подоконник и перелез в комнату, мелькнув чистой румяной попкой, маленькой и круглой.
Он услышал в соседней комнате голоса. Так и есть, тетя привела жильца! «А там наша комната», - объясняла она.
Пожалуй, сейчас она откинет занавеску на двери... Алеша поискал глазами, чем бы закрыться, ничего не нашел и открыл шкаф, где лежало чистое белье.
– Так что располагайтесь, я еще зайду до вечера, если что будет нужно, - сказала тетя, и Алеша понял, что она ушла.
Чужой мужчина, покашливая, возился в отведенной ему комнате. Алеша на цыпочках подошел к стулу, сел, заложил руки между ног. Новый жилец страшил и волновал его. Он приехал из города, из того самого, где жил раньше сам Алеша, и который вспоминался ему теперь как какое-то смутное радужное видение – настолько этот новый мир был не похож на его прежнюю жизнь.

2. Сюжет завязывается - Ян приехал в деревню

- Так что располагайтесь, я еще к вам зайду, если что будет нужно, - сказала Екатерина Васильевна и ушла к себе в совхозную бухгалтерию, где работала.
Ян Лембитович Тихомиров присел на кровать и некоторое время сидел, разглядывая низкий потолок, подслеповатое оконце и беленые неровные стены. Комнатка была маленькая, но ему большего и не требовалось: кровать, стол да стул, и еще оставалось пустое пространство. Хватит места, чтобы прожить месяц, и отдохнуть вечером после работы и кое-что сделать по диссеру.
На полу лежали его два чемодана. Он не собирался безвылазно жить в Троицком весь этот месяц, до города было не так уж трудно добраться - на автобусе до райцентра и потом на электричке, но он любил устраиваться с удобствами. Будучи не первый раз в деревне, он прихватил даже плотное покрывало, которое и постелил сейчас на стоявшую у стены кровать - без такого покрывала просто поваляться и подремать днем злые и многочисленные деревенские мухи, закалившиеся на коровьих задах под угрозой хлещущих хвостов, просто не дадут. Кроме того, он прихватил с собой несколько книг.
Ян думал посидеть минутку-другую, но поймал себя на том, что дремлет. Кажется, на него уже начинала действовать деревенская одурь. А, впрочем, торопиться сегодня было некуда, ужин для таких, как он, будет сервирован в грязной общепитовской точке только в семь вечера, и Ян, открыв чемодан, взял книжку и погрузился в чтение.
Все было тихо, мирно и паршиво. Он был в деревне, и должен был прожить в этой деревне довольно долго. За маленьким окошком был все тот же родной 1984 год. Хотя мог бы быть и 1918-й - село Троицкое было старое, и, возможно, в этой же самой низкой беленой комнатке сидел когда-то какой-нибудь колчаковский поручик, заброшенный войной в глухое сибирское сельцо, и так же смотрел с тоской в это подслеповатое окошко с треснутым стеклом.
Ему послышался шорох в другой комнате, отделенной занавеской от кухоньки (дверей внутри дома не было, только наружная дверь в сени, а дверные проемы двух комнат закрывались занавесками), в которую открывалась и его комната, но его занавеска была отодвинута на веревочке – закрываться пока было не от кого. То ли там кто-то есть? Хозяйка ничего не говорила ему, он думал, что дома один.
– Кто здесь есть? – возвысив голос, спросил Ян.
- Я, - ответил за занавеской детский голос.
- Кто «я»?
– Алеша.
Голос был красивый: высокий, но не обычный детский, тонкий и писклявый, а ниже по тембру - не альт, а виолончель, если позволительно такое сравнение. Чувствовалось, что это мальчик, а не девочка, даже если бы он и не знал уже, что это Алеша. Надо же, в доме оказался ребенок... Мальчик. Ян сидел тут уже часа два, и до сих пор никого не было не слышно и не видно – спал он там, что ли?
- Так выходи, познакомимся, - сказал Ян.
– Да я потом, - помедлив, сказал неведомый Алеша.
Стесняется, улыбнувшись, подумал Ян. Мальчик... И уже не маленький. Он любил детей, особенно мальчиков, очень любил, и еще любил, когда они стеснялись. Хотя бойких и неробких тоже признавал, но меньше - может быть, потому, что сам никогда бойким не был. Ему было интересно взглянуть на застенчивого хозяйского отпрыска, но он ничего больше не говорил, уверенный, что любопытство заставит того выглянуть.
Когда Ян разбирал на полу свои чемоданы, он опять услышал шорох и шаги в кухне. Ян поднял глаза и увидел мелькнувшего назад за занавеску мальчика в белых трусиках. Мальчик что-то нес к себе с кухни, но, скорее всего, ему тоже просто хотелось взглянуть на Яна. Ян был уверен, что он выйдет опять, и ничего не стал говорить – теперь ваш ход, синьор. Это начало его забавлять. Он даже повернулся спиной к двери и продолжал возиться, и не обернулся, даже когда услышал шаги за своей спиной. Шаги босых ног прошлепали к его двери и затихли. Смотрит, подумал Ян, не оборачиваясь.
– Здравствуйте, - услышал он тот же высокий мальчишеский голос, но уже совсем рядом.
Он поднял голову.
В дверном проеме около отодвинутой занавески стоял светлый легкий мальчик лет десяти-одиннадцати. Он был в очках с прозрачной пластмассовой оправой, босиком, в коротких белых трусах. Больше на мальчике ничего не было. Мальчик был симпатичный, с открытым нежным лицом, с тонкими светлыми волосиками на лбу и застенчивыми серыми глазами за стеклами очков. Стесняясь, он заложил руки назад за трусики и переступил по полу босыми ступнями. Ян невольно улыбнулся, хотя собирался быть серьезным.
- Здравствуй, - ответил он, разглядывая мальчика. Не ребенок, а произведение искусства, жанровая скульптура.
- Так тебя Алеша зовут?
- Да... - мальчик колупал пол пальцем ноги.
- А меня – Ян Лембитович, можно – просто дядя Ян, - сказал Ян добрым голосом.
Мальчик кивнул, не глядя на него. Он смотрел на вещи Яна, на его книжки.
– Заходи, не стесняйся, - продолжал Ян так же приветливо.
Он и сам не знал, для чего начал приваживать к себе чужого мальчишку, но уж очень хороший был парень, и совсем не походил на грузную грубоватую хозяйку.
Мальчик шагнул в комнату, присел около открытого чемодана. Трусики его облегли бедра изящными складками.
– А можно ваши книги посмотреть?
– Пожалуйста, - с удивлением ответил Ян, глядя на мальчика с все возраставшим интересом.
Мальчик, сидя на корточках, брал книги, осторожно и культурно переворачивал страницы. Его лицо сделалось умным и интересным, глаза за стеклами больших очков быстро и легко пробегали по строчкам.
– Алеша, сколько тебе лет? – спросил Ян.
Мальчик поднял на него глаза, сразу опять ставшие застенчивыми и совсем детскими:
- Мне? Уже одиннадцать исполнилось. Я в пятый класс перешел.
Мальчик смотрел на него, сидя на корточках с книгой в руках.
- Я вам не мешаю? – спросил он.
– Нет, не мешаешь. Я все равно пока ничего не делаю.
Мальчик снова взялся за книгу, которая его явно заинтересовала – это была «Неукротимая планета» Гарри Гаррисона, весьма большая редкость в их столь бедные книгами времена.
– Любишь читать?
– Люблю. Фантастику вообще очень люблю.
– Это хорошо. Хочешь, возьми почитай.
Это было очень неосторожно, и Ян сразу же пожалел о вырвавшихся словах, но мальчик обрадовано взглянул на него – и Ян не стал жалеть.
– А можно?
– Можно, раз я говорю. Только уговор: аккуратно. Хорошо? А если покажется неинтересно, сразу же отдавай, не тяни.
– Хорошо.
Мальчик закрыл книгу и положил ее на слегка загорелое колено. Ян между тем думал, о чем бы еще поговорить с интересным парнишкой.
– А у тебя книги есть? – спросил он.
– Нет. Да здесь у тети книги вообще почти не читают.
У тети?..
- Ты не сын Екатерины Васильевны?
– Нет, она моя тетя. Я у нее живу.
– На каникулах, что ли?
- Нет... Просто живу...
Ян начал кое-что понимать.
- Ты раньше в городе жил?
– Ага.
Ян заметил прилепленный на ноге у мальчишки листок и выступившую из-под него капельку крови.
- Ты что, поранился, что ли?
- Да так... В огороде. Да ерунда.
- Давай-ка обработаем. Я все-таки врач.
Мальчик промолчал, не возражая, и Ян начал копаться в сумке, отыскивая спирт и лейкопластырь.
Он протер поцарапанную и грязноватую лодыжку влажной ваткой, убрав следы крови, потом протер ранку (вообще-то, на самом деле ерундовую) спиртом и налепил кусочек лейкопластыря с марлевой подложкой.
- Ну, вот и все.
- Спасибо.
На крыльце затопали шаги, и заскрипел ключ в замке – пришла хозяйка. Мальчик почему-то забеспокоился.
– Я пойду? - сказал он.
– Хочешь, иди.
Но хозяйка уже вошла в кухню, заглянула к Яну и уставилась на мальчика.
- Алешка, ты уже здесь. Зачем ты надоедаешь Яну...? – конечно, она забыла его отчество и замялась.
- Лембитовичу... от Лембит, - подсказал Ян, как привык подсказывать всю свою взрослую жизнь.
- Яну... Либитовичу?
– Екатерина Васильевна, он мне совсем не мешает. Пусть приходит, когда захочет. Вот я ему книгу дал читать.
Екатерина Васильевна, не отвечая ему, продолжала смотреть на Алешу, покачивая неодобрительно головой и поджав морщинистые губы между красных круглых щек. Яну показалось, что мальчик как-то сжался и стал ниже ростом.
– Ну, в чем дело? Тебе кто разрешал? Я же, кажется, тебя раздела?
Мальчик опустил голову. Яну стало неловко – начиналось что-то непонятное, но нехорошее.
– Ну, Алеша?
- Тут же теперь Ян Лембитович... Вот я и подумал...
- При чем тут Ян Лембитович? Ты наказан. И я тебе не разрешала одеваться. Ну?
Алеша положил книгу.
– Ну?
Мальчик нагнулся, он снимал трусы. Ян сделал вид, что занят своими делами. Было муторно, и жалко мальчишку – что бы он там не натворил, да и что мог натворить такой хороший парень, - но устраивать такое при чужом дяденьке...
- Вот, вот, снимай, походи еще телешом без штанов, пусть и дядя Ян посмотрит, может, хоть тогда тебе стыдно будет. Давай сюда. Ах, Алеша, горе с тобой, дождешься ты...
Краем глаза Ян видел, как мальчик, опустив голову, пошел к дверям, тонкий и голый, оставив книгу на столе. Тетка подождала, пока он уйдет, и со вздохом обратилась к Яну:
- Племянник мой. Мать умерла, отец неизвестно где, вот живет теперь у меня... Уже второй год. Мальчишка хороший, да вот не повезло... Да пусть живет, мне места не жалко, все-таки не чужие, родная кровь. Что вот потом дальше с ним делать, не знаю...
- Озорует? – спросил Ян, намекая на насильственное обнажение, которое у тети Кати, похоже, заменяло порку.
– Ох, да... Не знаю... Говорят, не надо за это наказывать, ну а что делать? Так сносить? Мне ведь тоже лишние хлопоты... Так хоть помнить будет, в следующий раз поопасится. Хоть и жалко, а строгость какую-то надо иметь. Я его не шлепаю, ну как сироту бить... Вот только так, когда рассержусь – раздену и дома велю сидеть.
Она заглянула за занавеску:
- Сидишь? Ну, вот посиди, подумай.
Она опять задернула занавеску и снова вздохнула:
- Ох, детки, горе с ними...
И вдруг тихо засмеялась.
Ян молчал. Он думал, что это еще вопрос – за что именно Алеше сейчас стыдно, за свое поведение или за свою тетку. Но он молчал – защищать сейчас пацана явно не имело смысла.
- А тут еще вчера набедокурил, один к одному.
- А что он натворил?
- Да варенья банку грохнул! Трехлитровую, только что наварила! – оживилась Екатерина Васильевна.
Да, это было серьезно...
- Я же не нарочно, - донесся из-за занавески обиженный голос.
– Да, еще бы ты нарочно ее кокнул! – опять рассердилась Екатерина Васильевна. – И ведь для него же старалась, на зиму чтобы вкусненькое было!
– Да мне и не надо варенья.
– Ну конечно, тебе ничего не надо! Только мне все надо! Вот что тут будешь с ним делать?
На этот раз у мальчика хватило ума промолчать.
– Ну, ладно, мне опять идти надо, я ведь только и приходила, чтобы проведать, как вы тут.
Ян заверил ее, что все в порядке – ему хотелось, чтобы она поскорее ушла.
...
Он ждал, что мальчик все же выйдет за книгой, но за занавеской было тихо. Ему хотелось показать Алеше, что дядя Ян на его стороне, но вмешиваться в систему тетушки (пусть и глупую) тоже не годилось.
– Алеша! – позвал он, подойдя к занавеске.
– Что? – сразу же откликнулся мальчик.
– Алеша, книгу-то возьми?
– Я потом возьму.
Ян взял книгу и просунул руку за занавеску.
– Держи, я не буду смотреть.
Книгу потянули из его руки.
– Спасибо.
– А вообще можешь меня не стесняться, я ведь не женщина, мы с тобой мужчины оба.
Про себя подумал – неубедительно, дело не в наготе, а в позоре... - и добавил:
- Захочешь, приходи.
– Я почитаю пока.
Ян понял, что мальчик не выйдет – дура-тетка напакостила основательно. А жаль – мальчик такой славный, и так было хорошо, когда он пришел. Пожалуй, впервые за первый тоскливый день этого идиотского заезда на принудительные работы повеяло чем-то хорошим и приятным. Черт бы побрал эту воспитательницу! И ведь воображает в самом деле, что добра до обалдения... Интересно, часто она его так раздевает? Ну, положим, сейчас жарко, а когда прохладно? Ходит, наверно, в одной рубашке без штанов... А, в конце концов, не его это дело.
Ян оглядел свои руки и заметил сбоку на пальце еле заметный высохший след крови - это была кровь мальчика.

3. Ян и Алеша

Начались будни. Ян наравне с другими "нагнанными" строил денники для совхозных коней, и целыми днями махал топором, неумело обтесывая столбы и жерди. Его захлестнула тяжелая работа, он приходил усталый в свою комнатку и пытался заниматься, но это удавалось плохо. Ему некогда было думать о хозяйском племяннике и его проблемах, проблем у него хватало своих, так как жить в неустроенной обстановке было нелегко, да и омерзительная картофельная похлебка из порубленных пополам клубней шла ему плохо. Ян всегда поражался, как легко русская кухня расправляется с этим в общем-то довольно приятным продуктом, ибо то, что получалось из картошки на совхозной кухне, был тот самый бррбиций, похлебка из лишайников, которой кормили жертв тоталитарного режима в романе Лема... Хотя эти мысли пришли Яну только несколько лет спустя, ибо в описываемый год роман "Осмотр на месте" только писался.
Но иногда Ян вспоминал об Алеше, и ему хотелось, чтобы в дверях опять нарисовался легкий мальчик и застенчиво спросил: «Можно к вам?»
Самого Алешу он почти не видел. То ли мальчик теперь его избегал после того неприятного случая, то ли просто, боясь тетки, опасался ему помешать, занятому серьезному человеку...
Ян знал, что Алеша почти безвылазно сидит дома. Иногда его посылали в магазин, и он уходил, надев старые тренировочные штаны-трико с пузырями и дырками на коленях, а потом, вернувшись, сразу же опять снимал. Сначала Ян думал, что ему просто нравится бегать летом в одних трусах, как в давно прошедшие геологические эпохи бегал и сам Ян у бабушки в деревне. Но как-то он услышал: «Алешка, пришел? Снимай тогда штаны, не трепли зря. Сколько говорила – ходи дома так, пока тепло».
Да, тетя Катя оказалась бережливой женщиной – штаны хоть и старые, с дырками, но все же... Ян видел, что здесь, в деревне, носят и похуже.
Проходя в туалет у дальнего забора, Ян иногда видел Алешу в огороде. Ян приметил, что у мальчика был там уголок за кустами малины, у глухого забора. Он сидел там на корточках, подняв длинные тонкие колени, и во что-то играл сам с собой, что-то раскладывал на земле, какие-то палочки и камешки, иногда что-то напевал про себя тонким голосом. Увидев Яна, проходившего мимо, он смутился и замолчал, и встал, отряхивая сзади трусики.
– Что не заходишь? – спросил Ян. – Книжка понравилась? (книжку мальчик вернул через день, положил в его комнате, Ян не сомневался, что Алеша ее прочитал).
– Понравилась.
Мальчик смотрел вниз, на свои покрытые пылью ноги.
- Заходи еще, если хочешь.
Мальчик не отвечал. Ян немного подождал и пошел к дому – ну что ж, сказал раз, и довольно, Бог с тобой, золотая рыбка. Но сколько, в самом деле, можно переживать? Всего и делов-то было, он ведь даже не смотрел на Алешу тогда.
...
Он заглянул к Яну на другой день, днем, когда хозяйки не было дома (сам Ян на полчаса завернул домой после обеда в столовой). Как и представлялось Яну, он подошел к дверному проему и спросил:
- Можно к вам?
– Конечно, заходи.
И мальчик зашел.
– Я книги посмотрю еще?
– Посмотри. Ты молодец. Гарри Гаррисона быстро прочитал, и с книгой хорошо обращаешься.
Алеша уже листал книги, стоя у стола, и ничего не сказал, но лицо его порозовело – наверно, от удовольствия, и Ян тоже с удовольствием это увидел. Приятно говорить комплименты, когда тебя к этому ничто не вынуждает и когда ты уверен, что вреда от этого не будет.
– Да ты садись на стул, удобнее будет.
Мальчик послушно сел на отодвинутый Яном из-под стола стул, все с той же книгой в руках, и Ян положил перед ним еще две-три, остальные убрал, сказав:
- Это тебе неинтересно, это специальные.
– А вы кем работаете? Врачом? – очевидно, насмелившись, спросил мальчик. - Вы тогда говорили, когда мне ногу... Ну, это...
- Видишь ли... Я, вообще-то, ученый, - скромно ответил Ян.
- И ученый и врач?
- Ну я же институт кончил как врач, а потом уже в ученые подался, - объяснил Ян, с некоторым угрызением совести подумав, что врач из него теперь уже просто никакой, да и ученый, если уж честно, пока еще не совсем настоящий. Распустил хвост...
– А зачем вы к нам приехали, раз вы ученый?
Яну не хотелось просто говорить, что вот, мол, взяли и послали - топором и лопатой помахать.
– Да кое-какую работу тут надо сделать.
(По ученой части)...
– А зачем вы словарь привезли?
Мальчик стеснялся все меньше и уже смелее вскидывал на него глаза с длинными ресницами.
– Да мне надо еще и к экзаменам готовиться.
- Вы что, еще учитесь?
Ян был в затруднении: как объяснить деревенскому пацану, что такое кандидатский минимум, реферат по английскому?
– Видишь ли, я работаю, и мне еще надо заниматься, ну, как бы тебе объяснить...Ты знаешь, что такое диссертация?
– Знаю, - ответил мальчик.
Ян удивился, хотя и не поверил.
– Ну и вот. Для этого надо сдать некоторые экзамены...
- Значит, это такие экзамены, которые ученые сдают?
Вот так и надо было мне ответить, подумал Ян, а не городить черт те что. Мальчик был смышленый.
– А калькулятор вам зачем?
В чемодане лежала гордость Яна, новый ПМК - программируемый микрокалькулятор «Электроника».
- Я завершаю работу, и мне надо докончить статистику, - доходчиво объяснил Ян.
– Можно посмотреть?
– Посмотри.
Мальчик стал возиться с калькулятором, Ян показывал ему, какие кнопки что означают - это было совсем не так просто, Ян сам еще не все знал всех премудростей работы с пятнадцатью регистрами памяти. Ему было немного стыдно, что он распустил хвост и расхвастался перед пацаном, как перед девицей, а между тем на какое особое уважение он мог претендовать – ученый, которого гоняют по деревням... Конечно, это участь многих, особенно сейчас, но в глазах сельских жителей (взрослых) все это выглядело проще: «Нагнали вас тут таких».
Ян думал обо всех этих вещах, а душа радовалась. Светлый мальчик сидел перед ним на стуле, почесывая грязноватую коленку, и сосредоточенно рассматривал калькулятор, нажимал, как показал ему Ян, кнопку «стоп-пуск», запуская программу вхолостую, и следил за мигающими зелеными огоньками. Хотелось поговорить с ним, но это было трудно - за последнее время он хоть и заматерел немного (не шутка - в «молодых ученых» ему оставалось ходить только два года!), и дети пошли в школу, но с чужими и уже большими детьми все же робел почти по-прежнему.
– Ты кем хочешь быть? – задал он наконец глупый традиционный вопрос (о чем-то надо же было говорить!).
– Я еще не знаю, - просто ответил мальчик. Он положил машинку и взглянул на Яна серьезно и непонятно. Интересно, он когда-нибудь улыбается? Но он был именно серьезным парнем, не печальным и не грустным, а просто серьезным и спокойным. Такие серьезность и спокойствие обычно ассоциируются с полноватым и медлительным флегматиком, у тоненького очкарика это производило впечатление своеобразия и незаурядности.
Он просидел у Яна все время, пока Ян не ушел, и вышел из комнаты вместе с ним. Вечером он пришел снова и сидел, пока Ян не улегся спать. А ложился Ян в то время довольно рано, так как работа была тяжелая и он уставал.
...
Так началась их дружба – одиннадцатилетнего мальчика и мужчины за тридцать, двух горожан, закинутых в деревню волею обстоятельств. Преодолев застенчивость, мальчик тихо и сразу прилип к Яну, и Ян не имел ничего против. Как-то так получилось, что они подружились сразу и всерьез. Да, похоже, и не могли не подружиться.
Скоро Алеша уже не спрашивал разрешения, а просто заходил к Яну, когда Ян приходил домой, и садился. И эта бесцеремонность почему-то не только не задевала Яна, но глубоко трогала его. Алеша никогда не лез к нему, когда Ян спал или просто лежал, не заходил в его комнату в его отсутствие. Он сразу же вставал и уходил, как только Ян собирался уходить или ложиться спать, и опять отправлялся к себе, где толокся в одной комнате с тетей, а то и с неким дядей Гошей, и где то и дело трещали забежавшие соседки, и где среди всего этого он играл, читал и спал на своей раскладушке, которую каждый вечер ставили посреди комнаты. И весь долгий день он был там один, рисовал на полу, возился в огороде в кустах, и только вечером, и не так уж и много, доводилось ему сидеть рядом с Яном, за его удобным столом, и немножко мешать ему, угадывая по глазам, когда можно его слегка отвлечь. Ян чувствовал этот гипнотизирующий взгляд – дескать, я не мешаю, вы пишите себе, я подожду, когда остановитесь, - он все равно не мог это долго выдерживать и спрашивал: «Что, Алеша?», но это были пустяки. Ян охотно прощал такие неудобства. Да и не так уж он усердно занимался.
Кончилась первая неделя, и Ян отправился на два дня в город. Им, по счастью, сохранили обычные выходные, и это было очень благородно со стороны местного начальства. Яну крепко запомнилась его работа в другом совхозе, на уборочной, когда никаких выходных вообще не полагалось, и работа шла с семи до семи. А так – все-таки отдушина.
Дома было тихо. Дети по случаю лета были отправлены к бабушке. Приятно было помыться в ванне, посмотреть телевизор, пробежаться по магазинам, хотя в них было все так же пустовато. Да и просто попраздновать, сходив за пивом с пластмассовой канистрочкой в точку с лампочкой на крыше и с сорокаминутной очередью...
Когда в понедельник он вернулся, его встретил Алеша. Он был все такой же сдержанный и серьезный, но сразу видно было, как он рад. Ян почувствовал угрызения совести: мог бы и привезти чего-нибудь пацану, который явно не купался в роскоши, а он, черствый дядя Ян, об этом и не подумал, он, оказывается, вообще о нем в эти два дня не думал. Но, кажется, благородный мальчик не помышлял о таких вещах и просто радовался ему самому.
Алеша был удобным другом. Он не требовал особого внимания – лишь бы Ян позволял ему торчать в своей комнате и с чем-нибудь возиться, или просто сидеть за столом, положив острый подбородок на руки, и смотреть через свои большие очки, как Ян занимается. Что он в этом находил интересного, неизвестно, но почему-то Яну было приятно и уютно, и можно было взглянуть в два внимательных блестящих глаза, улыбнуться и получить улыбку в ответ. Конечно, хотелось отложить дела и поболтать с мальчиком, и Ян так и делал.
И было в этом пацане что-то, что нельзя высказать связными определениями, но что тянуло к себе Яна невидимыми нитями. Есть такие комплексы эмоций, которые лучше не пытаться описать примитивными, доставшимися нам от предков-обезьян горловыми звуками, писком, причмокиваниями и прочими звуковыми явлениями, именуемыми человеческой речью. Кое-как, очень приблизительно и косвенно такие эмоции можно смоделировать стихами или туманными намеками, бессмысленным на первый взгляд набором слов, поставив их рядом: тонкий, хрустальный, теплота, слезы, радость, хомячок... Просто Яну было хорошо с Алешей, и это чувство многократно усиливалось от того, что и Алеша рвался к нему.
Дело портила тетушка: как и положено приличной женщине, она комплексовала, беспокоилась, что мальчишка мешает занятому дяде Яну, и из лучших побуждений гнала Алешу. Но Ян вступался за него, и она все чаще уступала. Да и ей самой было удобнее, что племянник не возится на полу под ногами, а тихо и чинно что-то делает за столом у дяди Яна: пристроился сбоку, с торца, и оба занимаются, соколики – дяденька читает и пишет, а мальчишка читает и рисует, и еще о чем-то иногда разговаривают, подумаешь, грамотеи очкастые, из ума сшитые... Ян чувствовал, что хозяйка все же уважает его, хоть, конечно, и не без пренебрежения. Пренебрежение было неизбежно, и он давно к этому привык – ну как же, после первых вопросов о зарплате, «сколько вам там в вашей академии платят».

4. Ян и Алеша. Продолжение

Дружба ли его с мальчиком была виной, или просто у тетки не ладились дела, но настроение ее оставляло желать лучшего. Она ворчала на мальчика, и в четверг поутру Ян, собираясь на работу, услышал из хозяйской комнаты попросту ругань. Он не знал, в чем провинился мальчик ночью, было даже неохота делать предположения, но ругалась тетка хоть и неопределенно, но весьма сердито. Ян не слышал тихих ответов мальчика, но хозяйка после этого совсем озлобилась.
– Это сколько же это будет продолжаться! Снимай сейчас же, и сиди в комнате до вечера.
Слышать это было неприятно, помочь мальчику – ну чем ему поможешь? Ян поскорее собрался и ушел.
Он пришел домой часа в два, отпросившись пораньше – сам не зная толком, зачем. Как-то не по душе было знать, что дома сидит наказанный его дружок, униженный, совсем один, может, даже плачет... он еще не знал толком, чем может помочь Алеше, но можно было хоть как-то дать ему понять, что все это – ерунда, что его друг дядя Ян тут и никуда не делся, и любит его по-прежнему (ну, не то что любит, это уж слишком, конечно...).
Ян зашел в дом.
- Дядя Ян, это вы? – спросил Алеша из-за занавески.
– Да, я, - ответил Ян.
Мальчик не показывался.
– Алеша, что не выходишь? – спросил он, остановившись у занавески.
– Да так... - отозвался с другой стороны мальчик.
Ян постоял в нерешительности, но отступать не хотелось. Он опять сказал через занавеску:
- Алеша, я ведь знаю все... Ты не стесняйся меня, я же не женщина. Или ты на меня обиделся?
Алеша помолчал.
– Да нет, я сейчас выйду, - сказал он.
И он вышел, отодвинув занавеску. На нем была только старая белая майка с узкими лямками на плечах, и под ней ничего, только голый детский живот с выпуклым лобком и маленьким членом. Алеша смотрел настороженно и виновато.
– Ну, вот и молодец. Я сегодня больше не уйду, что же ты весь день скрываться будешь, - успокоительно сказал Ян, прибавив про себя: раз уж твоя тетя Катя такая дура.
Мальчик уже смелее сказал, вздохнув:
- Опять провинился.
– Что, опять раскокал что-нибудь? - Ян знал, что дело не в этом, но делал вид, что не знает.
Алеша махнул рукой, ничего не сказав, и видно было, что говорить об этом не хочет.
Налив себе стакан чаю, Ян понес его в свою комнату. Мальчик зашел за ним.
– А можно я все равно у вас буду? Так? – спросил он уже почти непринужденно, переминаясь у дверного проема. Он держал рукой, теребя, нижний край маечки и вдруг залился румянцем.
– Да конечно, можно. Я же сказал – не стесняйся.
– Да я вас не стесняюсь... Просто подумал – вдруг вам неприятно...
Мальчик потупился.
– Да ну, ерунда. Не обращай внимания.
Ян осмелился и сделал то, что ему давно уже хотелось: ласково потрепал мальчика по голове. Мальчик благодарно поднял глаза, и Ян подумал, что надо будет как-нибудь подержать Алешу на коленях. Не такой он уж еще и большой. Конечно, не теперь, когда он в одной этой юбочке, а то черт знает что можно подумать...
Казалось, мальчик больше не обращает внимания на свой вид. Как обычно, он сидел у Яна за столом, листал книги и разговаривал, а потом возился на полу, и Ян мог разглядывать его голый зад под краем майки – две маленькие ягодицы, как две лепешечки с ямочками, крепко сжатые краями. Но иногда он оборачивался, и тогда короткий и опасливый взгляд на Яна выдавал его беспокойство. Наверно, проверяет, не смеется ли Ян про себя...
Ян не думал смеяться. Все это было довольно грустно. И опять – очень жалко Алешу. Кажется, будь он совсем без всего, было бы не так жалко: ну, голый мальчишка и все тут. Но вот эта маечка, а дальше - все наружу ... Не то чтобы Яну в самом деле было неприятно или противно видеть Алешины половые органы, скорее, наоборот – Алеша был довольно красивый ребенок, и тут тоже все было в порядке, но жалко же, черт возьми... Как описавшийся малыш. Положим, так оно и было (Ян уже все понял), но Алеша-то разгуливал в одной маечке до пупа не оттого, что надеть больше нечего... От этого жалость становилась только болезненнее.
Ян подошел к Алеше.
– Что, дядя Ян? – поднял на него глаза Алеша.
– Ты не замерз? Может, в одеяле посидишь? Это же не одежда.
– Да нет, ничего.
Мальчик смотрел на него, и Ян смотрел в его карие глаза, выразительные глаза умного и хорошего ребенка.
– Рисуй, рисуй, - сказал Ян и отошел.
Мальчик теперь сидел на стуле за столом, увлекшись, рисовал. Он поднял одну ногу на стул и подпер коленкой щеку, свесив другую вниз и выставив наружу уже весь низ тела, весь комплекс, гладкий и бело-розовый. Ян смотрел на него, глубоко задумавшись. Оставалось еще две недели. Потом он уедет. Алеша будет все так же рисовать в этой комнате, но он уже не будет сидеть у Яна, он будет сидеть один. И день, и два, и много... До конца лета. А потом? Что потом? Пойдет в ту же школу – или?.. Ян знал, что тетка не торопится выправлять опекунство над племянником. До сих пор Алеша жил у нее на птичьих правах, и будет ли это так и дальше, или ей в конце концов надоест... Да, тяжело.
Должно быть, мальчик сегодня тоже чувствовал что-то похожее. Он еще немного порисовал, но не слышно было обычных «дддых-дых-дых... бац, бац...». Потом он и вовсе положил ручку и подошел к Яну. Ян сидел на кровати, Алеша остановился у его колен.
– Что, Алеша?
– Да так, просто...- Алеша положил руку на его колено. – Вы завтра опять уедете, да?
Конечно, завтра же пятница...
- Да. Но в понедельник вернусь.
– Почти три дня.
Алеша стоял и колупал его колено. Но смотрел он в лицо Яну, и Ян смотрел в его лицо - совсем близкое, с тревожными и грустными глазами за очками-велосипедом, со спускающимися почти до очков прямыми светлыми волосиками, с пухловатыми детскими губами. Он волновался, щеки его опять разрумянились. Маленький пенис высовывался под краем майки. А, ладно...
- Ну идем ко мне.
Он осторожно втащил мальчика к себе на колени и притянул к груди, взволнованный этой тяжестью. Прямо у лица оказалось маленькое нежное ухо, слегка оттопыренное, и светлые волосы на виске. Ян потянулся туда губами, наткнулся на дужку очков.
– Я сейчас сниму, - сказал Алеша. Он снял очки и повернулся поудобнее, подставляя, и Ян поцеловал у него нежную кожу на виске, просто легонько прикоснулся несколько раз губами. Мальчик тихо сидел. Очки он так и держал в руках. Ян взял их - это были обычные детские очки, с треснутым одним стеклом и порядком захватанные. Ян подышал на них, протер висевшим на кровати полотенцем, отдал назад.
– Что тебе привезти? – спросил Ян.
– Не знаю.
– Для рисования что-нибудь?
– Ага. Тетрадку для рисования. Они хорошие и дешевые, по шесть копеек.
– Я привезу.
Они еще немного посидели молча, потом Ян легонько отстранил от себя привалившегося к нему мальчика и бережно спустил ногами на пол, похлопал по тонкому бедру:
- Ну, все. Иди.
Позже, вспоминая этот эпизод, Ян не мог понять, как все произошло. Все вышло как-то вдруг, само собой: и вдруг заласкавшийся к нему Алеша, и его собственная внезапная нежность. И эти короткие одна-две минуты с мальчиком на коленях...
Алеша опять забрался на стул и занялся своим рисунком. Он ничего не говорил, только иногда смотрел на Яна, смотрел серьезно и грустно. Ян тоже смотрел на него, и думал.
Потом в сенях загремела дверь. Алеша тревожно глянул на Яна:
- Я, может, пойду?
– Да, наверно, лучше иди, - все же струсил Ян. Нет, не струсил – но все же зачем пацану лишние неприятности...
Мальчик ускользнул вовремя. Почти тотчас вошла Екатерина Васильевна. Она была, очевидно, в хорошем настроении: из-за занавески донесся тихий разговор, и скоро счастливый Алеша, уже в более-менее приличном виде, опять зашел в комнату Яна.
...
Да, подумать Яну было о чем. Он уже почти жалел, что поддался размягчению сердца и разнежился, приголубил сиротку. Бедный мальчик теперь ходит за ним, как собачка, и один у него свет в окошке – дядя Ян. А попробуй-ка теперь, оттолкни его назад, на место! И трудно, да и не станет никогда Ян так делать – до того это противно. О том, какое ошеломляющее действие произвела бесхитростная ласка парня на него самого, потревожив глубинные, хорошо запрятанные тайные недра души, Ян старался не думать: все равно это все ни к чему, только труднее будет расставаться... Нет, конечно, отталкивать он Алешку не будет. Значит, остается только одно – удерживать его на этом расстоянии, дистанцировать, так сказать, вот как сейчас, и то уж слишком все хорошо... И не распускать руки, больше – никаких объятий. Не говоря уж о поцелуях.
Это решение приводило его в глухую тоску и скрытое бешенство, до того неохота было лишать ласки стосковавшегося по ней ребенка. Да и себя самого заодно. Но он мрачно решил, что так надо. И так будет.
И поэтому на следующий день, в пятницу, он собрался в дорогу с самого утра, взяв сумку с собой на работу, и предупредил утром хозяйку, что уедет домой сразу с работы, не заходя на квартиру. Чего-то смущаясь, он предложил, чтобы Алеша эти два дня спал в его комнате – его же все равно не будет, вам посвободнее... Хозяйка с некоторым удивлением согласилась, сказав:
- Ну пусть ночью спит, а днем я его оттуда гонять все же буду, мало ли что.
– Да пусть и днем сидит, если хочет, - пробормотал Ян, уже выходя.
Он боялся, что проснется спящий Алеша, и ему было стыдно: как-никак, он хотел избежать прощания. Бежал, проще говоря. И от кого? От мальчишки... Черт те что.
...
Он приехал в город и в этот же вечер напился пьян, расслабляясь и переживая, а на другой день, приняв пятьдесят грамм, пошел в магазин покупать подарки для Алеши. Дело было не таким простым. Конечно, он мог накупить ему довольно много тетрадок для рисования, ручек, карандашей, да и красок – это, по счастью, еще не числилось в дефиците, и стоило недорого, - но как посмотрит на это тетка? Он не без основания полагал, что она будет уязвлена. И надо было так повести дело, чтобы это был именно подарок, небольшой и ограниченный. Поэтому он купил альбом для рисования и краски в пластмассовой коробочке: вполне прилично, и наверняка Алеше понравится. А про запас он купил еще и стопу тетрадок по шесть копеек, о которых ему говорил мальчик, и запас разноцветных шариковых ручек. Это он решил отдать ему при окончательном прощании, когда тетка уже ничего не сможет сделать. Так сказать, подсластит пилюлю при расставании...
Как всегда, два дня дома пролетели быстро и незаметно, и вот уже назавтра надо было возвращаться в постылую деревню. Он посмотрел телевизор (как назло, и смотреть было почти нечего), и залез в ванну, чтобы перед отъездом еще раз помыться в культурных условиях. Намыливая себя, он опять вспомнил об одиноком мальчике. Где он моется? В большую баню его водить некому, наверно, тетка моет его дома. Кажется, он видел у забора маленькую баньку.
...
Но здесь нам надо покинуть на некоторое время Тихомирова и поподробнее рассказать о самом Алеше. Ибо назрела необходимость познакомиться с ним поближе. А то мы так ничего и не поймем толком.

Часть 2. Жизнь Алеши.
1. Жизнь Алеши.

Он казался на вид тихим и замкнутым. Конечно, так оно и было на первый взгляд, но, пожалуй, никто не задумывался, что тихим и замкнутым его сделала жизнь – он был сирота и с середины третьего класса жил у тетки в деревне.
А между тем раньше по натуре Алеша был живым и общительным ребенком, разве что, пожалуй, немного слишком серьезным. Но эта серьезность всегда сочеталась у него с радостным и восторженным ощущением бытия, с мечтами о хороших, добрых и веселых людях, о чистой и беззаветной дружбе, ощущением, вскормленным на книгах Гайдара, Радия Погодина, уже немного известного тогда Крапивина и тому подобных... Он был нормальным парнем.
В старые времена в книгах нередко писали: "С ранних лет он мечтал быть пионером". Алеша в самом деле об этом мечтал (а в те годы, к которым относится наша история, такое случалось уже не так и часто). Огромное впечатление на него производил в первом классе рисунок в «Букваре»: мальчик в черных шортах и белой рубашке, с красным галстуком, и подпись большими косыми буквами: «Алеша пионер». Красивый, такой уже большой мальчик (еще бы! уже пионер!), и – тоже Алеша. Всю половину года, пока изучали букварь, он любил открыть книгу на этой странице и еще раз полюбоваться этим Алешей и прочитать гордую подпись. Для него пионерство с самого начала было каким-то особым миром, в котором живут и дружат симпатичные и веселые ребята, каких в то время рисовали на картинках и в букваре и прочих местах – красивые, умные. Эти картинки словно оживали на экране телевизора в праздничных пионерских концертах. Хорошенькие чистенькие мальчики и девочки пели, танцевали, нарочито перемешанные между собой и почти одинаковые, и такой красивой была пионерская форма, тоже нарочито одинаковая: все в пилотках, в галстучках, белый верх и темный короткий низ - юбочка или шорты. В танцах, когда девочки в юбочках кружились около мальчиков в шортах, под темным низом у девочек открывались белые трусики, но это было ничего, даже красиво. В это время, в начале 80-х, и шортики у мальчиков, и юбочки у девочек были коротенькие, беленькое порой мелькало даже у больших девочек, уже годящихся в комсомол, это было вполне допустимо, даже на самых торжественных пионерских парадах и концертах.
И это были не просто нарядные ребята, они были еще и трудолюбивыми, и хорошо учились, и горячо любили свою Советскую родину, за которую готовы были отдать свою жизнь! Как отдавали ее в прежние времена пионеры-герои, про которых он регулярно читал с первого класса в «Пионерской Правде» и в книжках. Витя Коробков, Валя Котик, Леня Голиков, и масса других, и не упомнишь всех... Рано выучившийся читать Алеша с гневом и содроганием узнавал, как изверги-фашисты зверски мучили и убивали пионеров-героев, вешали, закапывали в землю живыми, топили, вырезали прямо на них пятиконечные звезды, кололи «длинными кинжалами в лицо». (Все так, самолично помним по "Пионерской правде"! Шедшие на закапывание живыми двое мальчиков крепились, и старший поводил темными красивыми бровями на младшего, чтобы тот не раскис. Позже мы узнали, что был еще перл для детей - "выколотый глаз висел у Вовы на щеке", но в нашем детстве э т о читать нам не довелось.- Я.Г.), или раздевали, пороли ремнями и «гоняли по снегу в одних трусиках», как Зою Космодемьянскую, – наверно, тоже в белых... Алеша представлял себе шестнадцатилетнюю Зою Космодемьянскую тоже девочкой пионерского возраста, так как пленный немец заявил: «Маленькая героиня вашего народа осталась тверда» - после его же не совсем понятных слов: "Ее ноги и таз посинели от ударов"...(допущен небольшой анахронизм - в такой редакции это изучалось в школе в 50-60-х годах, в 70-е пикантные подробности были выкинуты. Тогда "трусики" убрали даже с пионеров из книги "Кортик". И так и осталось. -Я.Г.)
А так как все это были пионеры, то ему представлялись в лапах фашистов все эти мальчики и девочки из пионерских концертов и с картинок в букваре, милые и симпатичные. И, главное, он знал, что это – не выдумки, все это было на самом деле... Он прочитал книгу «У горы Митридат», откуда впервые узнал о городе с интересным названием Феодосия, и о мальчике Вите Коробкове, расстрелянном фашистами в конце войны. Книга, в общем-то довольно бесцветная, все же создавала скупыми чертами обаятельный образ Вити – тут автор был на высоте, не пускаясь в длинные описания, а достигая цели простыми деталями. Алеше врезалось в память, как Витю вызвали на расстрел, и он, выходя из камеры, задержался и что-то еще сказал остающимся, и еще постоял, отводя и запахивая полу курточки...
Конечно, в жизни действительно были зверства, и гораздо более страшные и массовые. Были планки для замера роста в концлагерях. Были малолетние арестанты в наших лагерях - домашние мальчики, усланные с предприятием к едреной фене и сбежавшие к мамочке (и получившие по 5 лет, и сразу по прибытии разбиравшиеся по рукам уголовниками - читай Льва Разгона). Был сталинский закон о высшей мере с 12-летнего возраста... Но в том простодушии, с которым немецкие злодейства смаковались советской пропагандой для детей, начиная с детсадовского возраста, все же был какой-то бессознательный садизм. Считалось, что каши маслом не испортишь. И действительно, бедных пионеров было жалко до слез, и они еще больше окутывались для Алеши сияющим ореолом. И вся душа его рвалась крушить фашистов. С какой радостью он спас бы кого-нибудь из этих прекрасных созданий! Пусть даже ценой жизни.
Вот что это значит – быть пионером... Пусть отдаленно, но все же это чем-то походило на желание Д’Артаньяна поступить в мушкетеры.
И наконец его мечта сбылась, сбылась той памятной зимой. Эта зима была сурова к нему, даже слишком сурова для девятилетнего Алеши. Болела мама, и ей становилось все хуже. И все же, когда он узнал, что будет пионером, досрочно, одним пока из всего их класса, осенью, а не 22 апреля (так изредка делалось, но раньше. - Я.Г.), Алеша был счастлив. Ему представлялось, что он сразу станет вот таким большим хорошим мальчиком, как на картинке, горячо любящим и так далее. И он стал, и в этот день был на вершине счастья.
Действительность оказалась не совсем такой, даже, пожалуй, совсем не такой, как он представлял, но в Алеше и потом продолжало жить это чувство высокой радости и душевной чистоты, спокойное сознание обретенной собственной значимости (несмотря ни на что!) и собственного достоинства, высокой принадлежности к избранному племени. И он, как подобало пионеру, Был Готов.
Он только сомневался, что смог бы выдержать ужасные пытки, которые все до единого пионеры-герои выдерживали без единого стона, и искренне надеялся, что его минует чаша сия. Ну, а уж просто жизнь отдать за Родину он сможет, это нетрудно. На это у него сил хватит.
В эти годы, в начале восьмидесятых, таких пионеров Алешей оставалось уже очень мало, даже среди его сверстников, даже когда он только мечтал о пионерстве. Подсознательно он тоже чувствовал, что что-то не то, и у него хватало ума не рассуждать особенно вслух на такие темы. Он вообще всегда был очень неглупым парнем, и его восторженное пионерство объяснялось вовсе не простотой или легковерием, а просто неотразимой для него привлекательностью всей этой морально-эстетической доктрины.
Но и потом он все еще думал, что где-то там, за экраном ТВ, может, просто в других городах, есть на самом деле все эти пионерские костры и все эти умные, добрые, красивые пионеры-товарищи – такие же, как он сам. И мы не решимся утверждать противное. Возможно, такие места действительно были. Возможно. Возможно, они и сейчас есть.

2. Жизнь Алеши (продолжение).

А жизнь продолжала колотить уже подросшего Алешу, стойкого пионера, своими жесткими тяжелыми цепами. Это была уже новая жизнь. Прежняя рухнула, рухнула совсем. Мама умерла. Приехала тетка с деревенской родней, мать похоронили, а растерянного и испуганного мальчика сразу же увезли сюда, в Троицкое, где тетя Катя работала бухгалтером в совхозе. Так началась его деревенская жизнь, в небольшом домике – с печкой, с туалетом во дворе, с жутким холодом по утрам, когда «голанка» (голландка) еще не разгорелась, с толстым слоем льда на маленьких окнах.
Тетя жила одна. Был еще дядя Гоша, но он почти не появлялся в доме. Тетя заботилась об Алеше, и была к нему добра, хоть он и боялся ее в первое время, да и потом побаивался.
Ему было с ней неловко - и в самом начале, и потом, когда прошло время и он подрос. Он был послушный, хорошо учился, и тетя хвалила его за это – чего еще надо? Но умный мальчик хорошо чувствовал, что он здесь в тягость, обуза. Он был чужой. Даже в похвалах ее сквозила какая-то растерянность – дескать, конечно, мы тут деревенские, куда нам... И он сам не мог зачастую понять, чего хочет от него тетя Катя. Она не была какой-то особенно злой, жалела его, бедного сиротку, но делала это как-то сурово и неуклюже, и он все так же побаивался ее, как в первый день, хоть и видел, что это ее обижало.
Будь Алеша взрослым, он бы понял, что тетя была просто довольно ограниченной женщиной, скорее доброй, чем злой. Может быть, она жалела свою несчастную судьбу, которая сначала подсунула ей пьяницу дядю Гошу (Алеша его почти не видел, он жил где-то отдельно, но иногда появлялся и ночевал), а потом еще и этого бедного родственника. Будучи довольно равнодушной к детям, особенно к чужим, что встречается среди женщин, она, возможно, жалела, что сразу не отказалась от Алеши и не отдала его в детдом, а теперь вот возись с ним всю жизнь... Мальчик не мог этого понимать, но он чувствовал ее неприязнь и страдал от нее, даже потом, пока привык.
Кроме того, он чувствовал себя виноватым: дело в том, что после всех встрясок у него опять началось то ночное и мокрое, чего не было лет с четырех... Бывало это очень редко, случалось, проходило несколько месяцев, и он уже начинал успокаиваться, а потом вдруг - и раз, и два... Тетка сердилась, но горше ее ругани был нестерпимый стыд, от которого в первый день буквально не хотелось жить, тем более что тетя Катя не делала из этого тайны, и об этом знали все соседи. Но - о чудо адаптации! - Алеша отчасти привык и к этому. Может, именно оттого, что скрывать не приходилось, а соседки были людьми опытными и простыми, и хоть и соглашались, что совсем без наказания нельзя, и пристыдить нужно, в их время это ремешком лечили, но знали в то же время, что дело это для пацанов довольно обыкновенное. И все равно... Просыпаться утром и улучать момент, чтобы сказать... Тяжело, одно слово.
Жить в деревне вообще оказалось несладко. Книжек у тети Кати не водилось. Старый черно-белый телевизор еле показывал одну программу. Ходить было некуда.
И тетя была еще и скупа. Даже не то чтобы скупа – она, например, следила, чтобы он был всегда сыт, - но как-то нелепо экономна. Она за все время не купила ему ни одной лишней одежки, исключая самое необходимое, без чего не обойтись, вроде синей школьной формы в 4 класс, да и старые его вещи, привезенные из города, по большей части лежали где-то в шкафу. С тех пор, как началось тепло, он ходил только в старом коричневом физкультурном трико, с дырами на коленках, да и эти несчастные штанцы, придя с улицы, он должен был снимать и вообще беречь. Конечно, он видел, что здесь, в деревне, такая одежда была обычной и не вызывала никакого удивления, многие пацаны ходили в таких же рваных или вообще чужих, не по росту трико, ходили и в рваных майках, и просто голопузые, с босыми грязными ногами. Но Алеше это не нравилось – он был брезглив по природе и привык к чистоте, и это была еще одна причина, по которой он в Троицком старался сидеть дома и не выходить на улицу, - но об этом будет дальше.
Тетка подолгу пропадала на работе, часто уходила к соседкам, и Алеша привык быть один. И, честно говоря, не очень скучал в одиночестве. Он умел сам находить себе занятия, его и раньше никогда не требовалось развлекать. Скудость внешних впечатлений заменилась собственным миром, полным фантазий, зачастую непонятных и глупых с точки зрения окружающих - еще одна причина его замкнутости и молчаливости.
Даже когда было можно, он редко выходил на улицу, предпочитая играть дома, за что тетя не раз укоряла его.
– Погулял бы, нашел бы себе друзей – приятелей, а то что сиднем-то сидеть? – укоряла она его, и жалела, и порой приглаживала шелковистую челочку над очками. Но он отмалчивался, или просто говорил:
- Да я лучше дома.
Дома было не очень весело, но дома хотя бы никто не лез к нему с дурацкими вопросами и не мешал.
Алеша ходил в школу – тоже непривычную, одноэтажную, занесенную снегом, где у порога обметали валенки и в этих валенках сидели на уроках. Он проходил в эту школу больше года, но настоящих приятелей так и не завел. Не то чтобы его обижали, нет, он был просто чужой, его дичились и немного над ним подсмеивались. И над тем, что он в очках, и что учится без троек, да и просто он оставался для них городской. Как будто там, в городе, все были такие же хорошисты-очкарики.
Конечно, это прошло бы, и быстро прошло, если бы он сам не замкнулся, но ему самому не хотелось дружить с местными. У них были совсем разные интересы, и он все-таки их побаивался. Алеша замкнулся. А мальчишки, как водится, считали, что он задается, и тоже обходили его... Хорошо, хоть не лупили.
Они тоже сделались в третьем классе пионерами, весной, как положено, 22 апреля, но слово это говорилось только с казенным оттенком, на классных часах. Галстуки в школе мало кто носил, хоть и заставляли. Пионерская жизнь с дружбой, с книгой и с песней оставалась где-то за горизонтом.

3. Жизнь Алеши. Продолжение

Тетка говорила дело, когда советовала ему найти друзей-приятелей. В глубине души он сам мучительно мечтал о друге, о настоящем, таком, какие описаны в книжках, но в жизни такие не встречались. Как-то ему приснился сон, что он познакомился с мальчиком своего возраста, где-то - то ли в кино, то ли еще где, и они шли по улице и разговаривали. Это было там, в той жизни, в городе, и мальчик был одет по-городскому, не в пионерскую форму, а просто как обычный хороший мальчик. Алеша затруднился бы объяснить, почему он хороший - но чувствовалось это очень живо. Проснувшись, Алеша не помнил, что говорил ему этот мальчик, и как его звали, но помнил, как он говорил, и как они с Алешей улыбались друг другу, уже чувствуя мгновенную острую симпатию - и все, ничего этого не было... У проснувшегося Алеши даже потекли слезы.
Уже недавно, в этом году, на 9 мая, увиденный по телевизору довольно-таки слабый и скучноватый старый фильм «Падение Берлина» буквально травмировал душу уже подросшего Алеши: на экране висел в петле повешенный фашистами мальчик в коротких штанах, натурально подергивая руками и ногами... Тот самый, который в начале фильма собирал с детьми на лугу цветочки под звуки прелестной маленькой кантаты Шостаковича «Хороший день, земля в цвету, цветы растут, и я расту». Сразу вспомнились все остальные зверства, вытворяемые фашистами с отважными и такими беззащитными пионерами-героями. Повешенный мальчик не был героем, он был просто невинной жертвой, но от этого жалость была только острее. Алеша долго после этого играл сам с собой, воображая, как он спасает этого мальчика, и как потом дружит с ним.
А в реальной жизни с друзьями было туговато, и даже не с такими идеальными, а и с самыми обычными. Мальчишки... ну, про мальчишек уже сказано, взрослые – это были тетя Катя, соседка тетя Паша и дядя Гоша – тоже никак не могли удовлетворить его запросы. Получалось, что чуть ли не лучше всех была разве что соседская девчонка Ленка, но про нее что уж говорить. Ленка, она и была Ленка. Перед ней можно было покрасоваться и иногда с ней порезвиться, но она была просто мелкая деревенская девчонка, на два года его моложе. В последнее время Алеше зачастую было с Леной неинтересно, и он старался избавиться от нее, предпочитая побыть одному. Они бегали вместе в магазин, просто чтобы не было скучно: магазин был далеко, да так было и проще – с ней он не так выделялся (как ему казалось) на пыльной деревенской улице, и в магазине ей было проще общаться с грубоватыми и знающими друг друга поголовно продавщицами и женщинами-покупательницами.
Но как ни низко ставил Алеша Ленку, без нее ему было бы еще труднее обитать в этой чуждой для него жизни с валенками, злыми собаками и всей этой грязноватой и грубоватой действительностью. Ленка была младше его, ее можно было не бояться, и она, сама того не осознавая, оказала Алеше неоценимую помощь в самый тяжелый период его жизни, помогла ему как-то приспособиться и немного привыкнуть.
Ну, что еще можно рассказать? Мы уже видели, что Алеша любил рисовать. Любил читать, когда было что читать. И совершенно не выносил грубости, жестокости, агрессивности. Наверно, он любил и животных, но старая облезлая собака Букет, сидевшая на цепи у тети Кати, как-то не располагала к нежности, и почему-то рычала на него, даже потом, когда он прижился. Хоть и не кусала.
Вот таков был вкратце Алеша. Порядком побитый жизнью, засунутый ею в душную мещанскую дыру, оказавшийся в совершенно неадекватном окружении, он тем не менее сохранил свою необыкновенно привлекательную (для того, кто разбирается в этих вещах) сущность, и не растерял ни чистого и восторженного взгляда на жизнь в общем, ни благожелательного отношения к людям. Нам бы так.

4. Алеша и Ленка.

Познакомился он с Ленкой в бане. О, деревенская баня... Ей принято восхищаться, изображая из себя любителя парения, но на простого городского человека в первый раз эта полутемная мокрая продымленная нора оказывает удручающее впечатление. Это было еще одно испытание для Алеши, который до этого знал только ванну. Тогда, ужасно холодным и темным декабрьским днем, его только что привезли в Троицкое, испуганного и заплаканного городского мальчика, и в первый же вечер пришлось отправиться в соседскую баню... У самой тети Кати бани не было, и мылись у соседей.
Алеше хорошо запомнилось, как тогда уже вечером, в темноте, он шел по скрипучей, протоптанной в снегу тропинке, оступаясь в сугробы, растерянный и робкий, в зимнем пальто и шапке-ушанке, вслед за семенящей впереди маленькой незнакомой девочкой в платке и валенках. У него самого тогда валенок еще не было, и он набрал снега в ботинки.
Они подошли к темневшей среди сугробов маленькой избушке с неярко светящимся маленьким окошечком. Девочка отворила скрипучую дверь, и они вошли в предбанник (он тогда и слова-то этого не знал). У него сразу же запотели очки. Тут пахло дымом, горела лампочка, на широкой лавке лежала одежда и женское белье. Тут надо было раздеваться, раздеваться совсем, и он раздевался, снимал пальто и брюки, и трико, и вообще все, а рядом раздевалась девочка. Она тоже снимала с себя все, и так было надо. Оказалось, что она не такая уж и маленькая, почти с него. Он стеснялся смотреть на нее, а она смотрела. Он уже знал из разговора взрослых, что она тоже еще не мылась с мальчиками, и ей было интересно.
– Очки не будешь снимать? – спросила она Алешу, когда он был уже голый, и он снял и очки, и не знал, куда их положить, и сунул в карман положенных на лавку штанов.
- Какая у тебя писюля, - вдруг сказала девочка. До сих пор они молчали.
Он смутился, хотя и без того уже был как во сне.
- Я же мальчик, - сказал он, как бы оправдываясь, и в первый раз сам решился посмотреть на нее. Посмотрел - и снова отвел глаза.
Она еще посмотрела на него, потом посмотрела на свое тело, на белый живот над такими же тонкими, как и у Алеши, бедрами. Она была девочка, и у нее, конечно, ничего такого не было.
Он был рад, что она молчала. Ему было не до этого, у него дрожали губы. Он вообще мало говорил тогда. И девочка, казалось, это поняла и больше не приставала к нему.
- Ладно, пойдем, - сказала она, и уже взявшись за тугую дверь в саму баню, спросила:
- Тебе сколько лет?
- Девять с половиной, - ответил он, следуя за ее спиной с торчащими лопатками и худенькой попкой внизу, и думал, что она тоже скажет, сколько ей лет, но она уже отворила дверь в маленькую моечную, и их охватило горячим воздухом.
Тут уже сидели на лавке взрослые, тетя Катя и тетя Паша, мать Лены – они парились, пока был еще самый жар, поэтому детей обычно запускали позже. Тут было уже совсем плохо: пар, непривычная жара вверху и мокрый прохладный пол, какой-то замшелый, такой скользкий, что Алеша чуть не упал. И раздетые тетеньки...
- А, пришли! – сказала тетя Катя и встала, глядя на Алешу.
- Здравствуйте, - неловко сказал Алеша.
Они все трое уставились на него, как на диво.
- Тощенький-то какой, - сказала тетя Паша.
Тетя Катя ничего не сказала.
Алеша растерянно смотрел на нее, ему хотелось плакать. Тетя Катя была совсем голая, с болтающимися грудями и толстым животом в складках. И - между ног у тети Кати росла черная шерсть... Мальчик хоть и знал, что что-то такое бывает, но все равно это почему-то показалось страшно.
А потом он сидел на мокрой лавке, и тетя Катя мыла его жесткими чужими руками, и нависала над ним, большая и жаркая, и Алеша боялся и совестился смотреть на ее груди и живот, и на эту ее шерсть, и отводить глаза тоже боялся. Он постеснялся сказать ей, что уже большой, что уже моется сам, и терпел. Он вообще тогда до ужаса боялся тетю Катю, она казалась ему суровой и недоброй женщиной.
Потом они с девочкой опять очутились в предбаннике. Женщины еще сидели, Алеша знал, что тетя Катя рассказывает соседке о похоронах и о нем, а они здесь вытирались полотенцами и молчали. Он забыл, куда положил очки, и не сразу их нашел, а девочка смотрела на его поиски. Он нашел очки в штанах и надел, но они тотчас снова запотели, пришлось протереть и снова надеть.
Когда он, кое-как одевшись, хотел уже уходить, она сказала ему:
- Подожди, вместе пойдем, не открывай дверь, выстудишь.
И он остановился у двери, а она, завязав себе крест-накрест большой смешной платок, подошла к нему и сказала:
- Шапку завяжи, а то голова после бани мокрая, застудишь.
Это было сказано как-то по-женски заботливо и серьезно, и он молча позволил ей завязать у себя шнурки ушанки.
...
Вслед за первым банным днем последовал второй, потом эти дни потянулись долгой чередой - каждую субботу, иногда - через неделю, когда котел барахлил и требовал починки. И зимой, и летом - баня была необходимой принадлежностью этого жизненного уклада.
Летом она утопала в густых зарослях лебеды, как зимой утопала в снегу. Маленькая, покосившаяся, почерневшая от старости, с трубой, на которой было нахлобучено старое железное ведро без дна, с маленьким подслеповатым окошечком, за которым временами звучали два детских голоса. Так прошел год... Даже больше.
...
Ленке было восемь лет, когда они познакомились, и она оказалась неплохой девчонкой. В следующий раз они мылись одни, и Ленка просто и без насмешки показала Алеше, как набирать воду в тазик, чтобы не ошпариться, и что если очень жарко, то на полу всегда прохладно. И еще много чего.
Он сразу же привык к Ленке и с тех пор совсем не стыдился ее. Правда, сначала его немного конфузило ее покровительство, и он казался себе каким-то большим голым недотепой. Но скоро Алеша убедился, что Ленка уважает его – как старшего, как более умного, наконец, просто как мальчишку, который к тому же прочитал много книжек и знает всякие чудные вещи. Скоро после знакомства они уже играли вместе. Они не бесились, и не хохотали, нет, Алеша, как уже говорилось, по природе был серьезный и спокойный мальчик в очках (хотя в бане он был без очков, как и без всего остального). Но было интересно вместе выдувать из кулака мыльные пузыри, или соревноваться, кто скорее разденется, или просто сидеть рядом на теплой мокрой лавке, и тогда Алеша вполголоса рассказывал какую-нибудь страшилку, на что он тоже оказался мастер, а Ленка слушала. В темноватой бане без взрослых эти рассказы особенно хорошо получались. Они поднимали на всякий случай ноги с пола на лавку, и Ленка жалась к Алеше, и слушала. Иногда получалось здорово, Алеше самому становилось страшно. Чуть-чуть, он же большой, не как Ленка, и к тому же мальчишка.
После этого можно было уже снисходительно принимать ее заботы, позволять наливать себе воду из горячего полусорванного крана (сам он так и не выучился) и тереть спинку. Вообще-то он мылся сам, но, когда Ленка говорила: «Алешка, давай спину потру» – он говорил в ответ: «Ладно, давай», - поворачивался к ней задом и нагибался. Он знал, что Ленке нравится его мыть. И она старательно терла ему спину, а заодно и попку – это он тоже разрешал.
Когда они потом вытирались, и одевались, она подавала ему его трусики, заботливо найдя перед, и стояла и смотрела, как он их надевает. А потом уже с совсем материнской заботливостью завязывала Алеше под подбородком тесемки шапки, пока стояли холода, и обвязывала поверх воротника шарфом, завязывала сзади, как маленькому, - а он, выше ее, послушно поднимал подбородок над ее маленькими ловкими пальцами и вытягивал вперед пухлые губы, и светленькая челка выбивалась из-под шапки над очками. Со стороны могло показаться, что это какая-то особенно маленькая мама одевает подросшего выше ее сынка. Потом, завязав Алешу, она сама повязывала себе на голову и на плечи свой платок.
Через год ему уже казалось, что он всегда мылся с Ленкой. И уже представлялось совсем неважным, что он был мальчик, а она – девочка, что у него есть писюля, а у нее – нет, одно пустое место. Так было и теперь, когда ей было девять, а ему - уже одиннадцать.
Она знала, что Алеша писается в постель, но это им как-то не мешало. Ленка просто сочувствовала ему.

5. Алеша и Ленка (продолжение)

Порой Алешу вдруг охватывала конфузливость. Он как бы просыпался, и вдруг приходило в голову: неужели это он, Алеша, играет голый с девчонкой? Да просто не может этого быть. Даже еще не с пионеркой... Одно время ему казалось, что с девочкой-пионеркой было бы проще общаться без трусов, если уж приходится: все-таки товарищи. Но - время шло, и такие мысли посещали его все реже.
Тетя Катя больше не мылась с ним вместе, ему даже казалось, что она брезгует возиться с ним. Ну да ладно, он не очень и хотел, ему так было даже лучше.
Правда, иногда им составляла компанию тетя Паша, мать Ленки. Это тоже было не так-то сладко. Вообще-то она была очень добрая женщина, хотя и суровая на вид. Она сразу чем-то даже понравилась Алеше. Бывая с Ленкой у них дома и разговаривая с тетей Катей, она хвалила его, что он хорошо учится, приводила Ленке в пример, укрепляя его авторитет, как старшего. Это было приятно. В ту зиму он сразу же рассказал тете Паше (и Ленке заодно, чтобы знала), что он уже пионер, что его приняли в пионеры осенью на 7 ноября, а не весной, как обычно, и это за хорошую учебу. Тетя Паша приятно и уважительно восхищалась и говорила – «ну, совсем большой», правда, при этом как-то непонятно вздыхая.
Но в бане она и в грош не ставила его пионерство. У нее было доброе сердце, и она была совсем простая, и в бане не делала никакого различия между своей дочкой и соседским мальчишкой. И даже теперь, когда он здорово вырос, она по-прежнему без разговоров мыла их сразу обоих, и на глазах у Ленки заботливо залезала пионеру во все места, порядком уязвляя этим самолюбие Алеши. Какое уж тут уважение, когда тебе моют яички при девочке... Это, кстати, иногда было довольно больно, так как рука у тети Паши была жесткая и сильная. Прекословить ей не стоило и пытаться: тетя Паша была простая женщина, и этой самой жесткой рукой могла дать звонкого шлепка по мокрому телу. Намылив Ленку, она ставила их плотно вместе, попка к попке (а то и животик к животику), и ополаскивала из одного тазика, чтобы меньше шло воды. Вода порой была очень горячей, но на это жаловаться было тоже бесполезно. Тетя Паша была выше и толще тети Кати, и живот у нее был более отвислый, и волосы не черные, а рыжие. Может быть, для Алеши было бы лучше попасть к ней, а не к тете Кате – он знал, что тетя Паша любит его. Ну, да что уж...
Все же, к счастью, такое совместное мытье бывало редко. Алеше по-прежнему было тяжело и неприятно среди взрослых раздетых женщин, он раньше никогда не мылся с женщинами даже маленький. И ему было неприятно, когда женщины видели его голого. Ленка была тоже женщина, но он не воспринимал ее как женщину. В это как-то не верилось. У нее еще не было грудей, и между ног не росла никакая шерсть, она вся была гладенькая, и, пожалуй, нравилась Алеше. Насколько, конечно, вообще может нравиться какая-то мелкая соседская девчонка...
Даже теперь они были невинны, как Дафнис и Хлоя, эти дети, одиннадцатилетний (уже) мальчик и девятилетняя девочка. Они играли вместе голышом, и их души еще не возмущала никакая темная рябь. В бане тетя Паша мыла Алешу своей ручищей и между делом говорила мывшейся рядом Ленке: "тоже письку хорошенько промой", - и ему совсем не было стыдно это слушать.
– У меня писька уже расти стала, - сообщал мальчик девочке.
– Все равно еще маленькая.
– Ты что, уже больше стала. И твердая такая, на вот, возьми в руку. Чувствуешь?
– Ага, - ответила девочка.
Алеша фантазировал, ничего такого по настоящему у него еще не росло, только тонкие руки и ноги, которые становились все длиннее, но ему хотелось, чтобы росло, и Ленка это чувствовала. «Можно потрогать?» – спрашивала она, когда они раздевались в предбаннике в очередной раз, и он давал, выпятив вперед живот, и она брала в руку и говорила: «Больше стала».
Как-то раз, когда ему было уже десять, Алеше все же довелось мыться с пионерками, даже сразу с двумя, а считая Ленку - сразу с тремя девчонками. Приехали две племянницы тети Паши – тринадцатилетняя Любка и моложе ее на год Верка. Вот это была ему банька...
Они раздевались, поглядывая на стеснявшегося Алешу, и хихикали, снимая перед ним трусы, а потом попросту завладели им, сказав, что тетя Паша велела им его вымыть. Он оробел и сразу не нашелся, что возразить: с тети Паши такое могло статься. А дальше оставалось только покорно и молча терпеть, пока страшно довольные и возбужденные голые девчонки суетились вокруг него. И Верка, и Любка были уже с намечавшейся грудью, даже слегка волосатые внизу. Конечно, они обе были пионерки, не могли не быть по возрасту, но как не вязались эти здоровенные горластые девахи с его представлениями о девочке в короткой юбочке из пионерского концерта! Пусть бы даже и в бане, без юбочки, такая девочка наверняка не имела бы ничего общего с этими наглыми и глупыми тварями.
Они толклись вокруг раздетого, разрумянившегося от смущения мальчика, рассматривали его и теребили, обсуждая, кому что у него мыть, говорили какие-то малопонятные деревенские слова – кокушки, крыльца... Они даже чуть не поругались, пока договорились. Ленке (и эта тоже была тут) тоже хотелось, но Любка погнала ее – «иди сама мойся, мала еще мальчишек трогать». Ленка обиделась и сказала: «Я маме скажу, что вы мне не даете!». Тогда Верка сказала: «Ну что ты ее гонишь, ей же тоже охота. Пусть хоть жопку помоет. Хочешь жопку?». «Хочу». «Алеша, повернись. На вот вихотку, три жопку». Как будто курочку из супа делят, думал растерявшийся Алеша, поворачиваясь под их руками. А они разговаривали о нем, как будто его тут и не было, хихикали, терли ему сразу со всех сторон и живот, и голову, и зад... Они возились с мальчиком без конца и мыли его, наверно, полчаса.
А вообще-то он неплохо мылся и сам, и если позволял Ленке тереть себя, то только снисходя к ее желаниям.
В последнее время Алеша стал побаиваться, как бы мальчишки в школе не узнали, что он до сих пор моется с соседской девочкой, и вообще ходит в баню с женщинами, как маленький, чести это ему не делало. Хотя в Троицком, случалось, мылись как угодно - и с сестрами, и с бабками, и с дедками.
...

6. Алеша и Ленка теперь, или - Алеша растет.

В субботу, на следующий день после бегства Яна, в оставленном им Троицком, на задах засаженного картошкой огорода, была протоплена баня. За окошечком ее, в вечерних сумерках, слышались тихие детские голоса.
...- Потом девочка услышала, как кто-то тихо поет: «Бегут, бегут по стенке зеленые глаза, сейчас девочку задушат, да, да, да...»
Алеша и Лена тихо сидели рядышком, прижавшись друг к другу, и Алеша увлеченно рассказывал весьма страшную историю. Он таинственно понижал голос в нужных местах, слегка подвывал, так что так что даже самому становилось страшно, и чувствовал, что уж Ленка-то, сидящая рядом, прямо умирает от ужаса. Под потолком тускло светила лампочка, с потолка капала вода. Баня была та же самая, здесь Алеша когда-то познакомился с Ленкой. Мы про это уже рассказывали. Но теперь прошло время, и Алеша порядочно вырос. Ему казалось, что та баня была и темнее, и страшнее, и вообще хуже. Или это просто потому, что он сам стал старше?
Страшная история была рассказана.
- Ой, Алешка, давай скорее мыться, а то придут, ругаться будут, - сказала Ленка, слезая с лавки. Алеша тоже поспешно встал – опасение было небезосновательным, так уже бывало. Они налили воды и быстренько принялись за дело.
- А Верку Вовка щупает, - вдруг сообщила Ленка, усердно натираясь мочалкой.
- Как щупает? – с недоумением спросил Алеша.
- Ну, в трусах у нее там щупает, гладит между ног.
- Он что – дурак?
- А так делают пацаны. И Верке нравится, она Любке говорила, я слышала.
- Ну и тоже дура.
Алеша знал их обеих и вовсе не испытывал к ним симпатии.
- А она его тоже щупает?
- Не знаю. Наверно.
- Что тут хорошего, правда?
Ленка промолчала.
- А помнишь, Верка рассказывала, - сказала она потом.
- Глупая, она же не про это говорила. Это как делают, отчего дети рождаются, а щупать-то там зачем? Чокнутые они какие-то, и Верка, и Вовка.
Некоторое время они молча мылись. Но мысль эта, похоже, сильно занимала Ленку.
- Давай тоже пощупаемся? – предложила она через пару минут, и поспешно добавила: - Просто попробуем.
Алеша заколебался. Это казалось глупым и противным, но зачем же так делают? И, опять же, он ведь давал Ленке себя трогать, правда, с другими целями, просто хвастаясь.
- Ну... Давай.
Они положили мочалки и встали друг перед другом, оба в мыле, девочка и мальчик.
- Ну, давай, - сказал Алеша. Ему было неловко.
- Ты первый... Ты же уже большой...
- Трусиха, - сказал он и небрежно (чтобы Ленка не подумала, что он тоже боится!) потрогал скользкий от мыла бугорок, которым Ленка кончалась внизу. Ленка раздвинула колени, раскорячившись, и он погладил там. Девочка была довольно приятная на ощупь, но ничего такого особенного он не испытал – только нарастающий страх, что кто-нибудь зайдет и застанет его за таким занятием.
- Теперь ты, - сказал он, выпятив живот и тоже расставив ноги. Она протянула руку, погладила и помяла его причиндалы.
- Ну все, хватит, - он отвел ее руку, и они опять принялись за мочалки.
- Ну и что, убедилась? Глупость одна, - сказал Алеша.
- А мне у тебя понравилось.
Алеша засмеялся, немного смущенно.
- Вот когда такая большая будет, вот тогда интересно, - сказал он и провел рукой себе по середине бедер. Лена тоже засмеялась, и некоторое время из баньки доносился веселый детский смех.
Потом Ленка задумалась.
- Мы, наверно, тогда уже не будем мыться вместе, - сказала она.
- Да уж конечно. Большие парни не моются с девчонками.
- И с тетьками.
Алеша помолчал.
- С тетьками я бы и сейчас не хотел, - честно сказал он.
- У нас же дяденек нет.
- Ну да.
- А потом ты один мыться будешь?
- Наверно...
Ему вдруг стало тоскливо. Алеша избегал думать о том, что будет, когда он вырастет.
Они продолжали мыться, уже не вспоминая о проделанном опыте. Было забавно, и только.
...
Мы уже рассказывали о Верке и Любке.
Любка потом больше не показывалась, но Верка приезжала еще, и как-то с полгода назад кое-что рассказала ему и Ленке. Ей, похоже, нравилось разыгрывать с ними роль опытной взрослой женщины.
Ленка, живя в деревне, уже много знала об интимных сторонах жизни, но Алеша, сторонясь мальчишек, до последнего времени вообще не знал почти ничего. Он и сейчас пребывал бы в полной невинности, если бы не Верка.
Тогда они вот так же мылись с Ленкой в бане, и пришла Верка. На этот раз она приехала одна, без Любки, и была совсем другая. Алеша мог не бояться, что его опять станут мыть, Верка без Любки была добрая и приветливая. Она быстренько разделась и проскользнула в моечную к ребятам, где тоже стала мыться. А потом она сидела на лавке, Ленка и Алеша стояли рядом у ее колен, и они разговаривали о разных интересных вещах. Как-то так речь зашла о том, отчего родятся дети. Верка в два счета поняла их невежество, засмеялась снисходительным смехом, а потом материнским жестом усадила ребят себе на голые мокрые колени, и Ленку и стесняющегося Алешу, как будто они были малыши, и с каким-то нравоучительным и в то же время таинственным видом объяснила деткам, что дяденьки тыкаются с тетеньками писями, и от этого родятся дети.
– Я знаю, они е.утся, - сказала Ленка своим детским серебристым голоском.
И без того уже ошеломленный Алеша подумал, что сейчас Верка отругает Ленку за такие слова, но Верка как ни в чем ни бывало поддержала Ленку:
- Правильно, вот видишь, ты уже знаешь.
Она притянула к себе растерянного Алешу, видимо, наслаждаясь его смущением, и продолжала:
- Вот сначала мальчики и девочки маленькие, а потом вырастают большие, и тогда е.утся. Когда мальчик е.ет девочку, он тыкает ее писей.
– Куда? – с любопытством спросила Ленка.
– А вот туда, - со значительным видом сказала Верка, показывая вниз, на свой уже покрытый волосками раздвоенный бугорок, от которого Алеша все время старался отодвинуть свое бедро. Они с Ленкой сидели у нее на расставленных коленях лицом друг к другу, почти скрывая собой важничающую Верку (не так уж она сама была велика). Объясняя, она теперь еще шире расставила колени, разведя ноги и раздвинув Алешу с Ленкой.
Ленка заглянула ей туда, под бугорок, и Алеша тоже. Толком разобрать, правда, было ничего нельзя – свет был тусклый, к тому же Алеша был в каком-то обалдении. У Верки еще не было между ног густой шерсти, как он видел у женщин, но все равно волосы уже росли.
– В пи..денку, да? – спросила Ленка.
- Это у тебя пи..денка, - сердито сказала Верка и сдвинула ноги, снова прижав ребятишек коленями.
– Прямо втыкают писю? – продолжала допытываться Ленка.
– А ты как думала? Конечно, прямо втыкают.
– Врешь ты все, - не выдержал Алеша.
Верка усмехнулась и потрепала его по мокрым волосам:
- Ну, да ты еще младенец совсем, ничего не знаешь.
– Все я знаю, - сказал Алеша, уже просто так.
– Ничего ты не знаешь. Спроси у кого хочешь.
– А больно, когда протыкают? –спросила Ленка.
– Еще бы, даже кровь течет, - значительно ответила Верка.
– А зачем же тогда делают, если больно так? – спросил Алеша.
Верка замялась:
- Ну, чтобы дети родились... И так просто, все большие е.утся.
– Это плохо, наверно, так делать, - пробормотал пионер Алеша.
Верка пояснила:
- Это если насилуют, тогда плохо. А если девочка сама дает мальчику, что же тут плохого?
– Я Алеше дам, - благостно сообщила Ленка. Ее голые исцарапанные коленки упирались в его колени.
Верка засмеялась:
- Ну вот видишь, Ленка уже соглашается.
И добавила, тихо, в самое его ухо, коснувшись его губами:
- Вот вырастешь, будешь Ленку писей е.ать. Будешь?
– Я, наверно, не смогу, - потерянно прошептал Алеша, глядя на свой мягкий кончик, торчащий между бедрами.
Верка опять засмеялась:
- Сможешь, сможешь, куда же ты денешься. А то Ленка себе другого пацана найдет, и он ее вы.бет, - с такими шуточками она чмокнула Алешу в щеку.
Но тут он уже обиделся, буркнул: - Все равно не буду, - вырвался от нее и встал на пол, вытирая щеку. Тоже еще, нашлась тетенька... Всего-то его на полтора года старше, хоть и здоровенная.
Он сел на другую лавку, пытаясь осмыслить услышанное. Верка сообщила ужасные и совершенно дикие для него вещи. Поверить в это было трудно, хотя Алеша и сам кое-что слышал в этом роде, в разговорах мальчишек в школе. Сама мысль о том, что можно что-то (или кого-то) проткнуть этим местом, казалась ему совершенно нелепой. Не говоря уже о том, что это было невероятно глупо и страшно неприлично (лезть девочке в то самое место, и чем?!), он просто не мог поверить в то, что это возможно. Он знал, конечно, что скоро у него вырастет большой мужской член, и хотел, чтобы скорее, почему и хвастался об этом несколько преждевременно Ленке. Но как бы ни выросла в будущем его мужская гордость, он сильно сомневался, что ей можно будет проткнуть что-нибудь, хотя бы даже бумагу. Острая, что ли, будет?
Он размышлял, ошеломленный, обо всех этих вещах, а между тем Верка все разговаривала с Ленкой, которая продолжала сидеть у нее на колене. Алеша тоже прислушивался, и узнал еще кое-что.
– А почему только девочкам так делают, а мальчикам нет? – обидчиво спросила Ленка.
– Мальчишкам тоже делают. У нас в классе есть пацан, его отчим е.ет, когда напьется.
– Он что, рассказывал?
– Да это и так знают все. Когда отчим его в первый раз вы.бал, отчима тогда хотели даже в милицию за это забрать, мы еще в четвертом классе учились.
– А мальчиков-то куда? – не выдержав, поднял голос Алеша, - у мальчиков же там дырок нет.
– А ты молчи, раз не хочешь с нами разговаривать, - с обидным пренебрежением сказала Верка. Но все же пояснила, что мальчикам делают в рот и в зад (Верка простодушно употребила другое слово). Это, пожалуй, было еще ужаснее и неправдоподобнее, чем про девочек, и очень жалко было бедного мальчика, ровесника Алеши, которого так тыкал этим местом какой-то зверь. У, фашист...
Вечером, уже лежа в постели, он решил, что верить в такие вещи пока не стоит. Слишком уж невероятно и нереально... Может быть, Верка и в самом деле все врет. А если не врет.... Ну, живут же как-то другие люди, и никто не заставит его силой делать так. Делать ЭТО.
В том, что самому ему делать ЭТО не захочется никогда, он был совершенно уверен. А если Ленка и в самом деле захочет, чтобы ее тыкал какой-нибудь мальчишка своей корявой писькой, то это ее дело, а он в такие игры играть не будет. Глупость это одна.
Алеша умудрялся соединять в себе восторженную наивность с разумным и трезвым рационализмом. Когда дело касалось каких-нибудь естественнонаучных или просто физических явлений, заставить его поверить во что-нибудь столь нелепое и невероятное было не так-то легко.
...
Но вернемся в настоящее время, к мальчику и девочке.
Мытье было кончено, они вытирались в предбаннике.
– Алешка, а как ты думаешь, правда так делают, как Верка говорила?
Алеша, подумав, нехотя сказал:
- Ну, может, что-то такое и делают... Но я никогда так не буду. Обойдемся, правда?
– Ага.
Ободренный, он заговорил уже увереннее:
- И конечно, нехорошо так делать, мальчики с девочками просто дружить должны, а не писи трогать друг у друга.
Она соглашалась, и Алеше опять представлялись чистенькие мальчики и девочки в красных галстучках, пионеры и пионерки, настоящие пионерки, а не эта дылда Верка. Казалось совершенно невозможным, чтобы такую девочку можно было бы трогать за писю, казалось, что и самое это место у нее должно быть совсем другим, светлым и чистым, нематериальным. Казалось, что у такой девочки все по-другому - хоть Алеша понимал, конечно, что в основном все то же, как у каждой нормальной девочки.
– А пися – мы же ей писаем, и вообще там все такое – и пися, и попа... Нечего туда друг к другу лазить.
Мысли были умные, и слова серьезные, непривычные, взрослые. Может, он уже и в самом деле стал большой? Ну, почти большой... Алеша оглядел свою щуплую фигуру – кажется, в последнее время еще подрос...
Ленка уже вытерлась, надела трусишки, а Алеша все вытирался, выгибаясь и стараясь порельефнее напрячь свои тонкие мускулы. Девочка смотрела на него, и ему было приятно. Она опять о чем-то думала. Алеша положил полотенце и повернулся к ней:
- Давай трусы.
Она протянула ему его трусики, расправив их перед ним, и потом смотрела, как он их натягивает, и временами помогала.
- Малы уже, - как бы невзначай обронил Алеша. Ленка, расправляя на нем сбоку завернувшуюся резинку, спросила:
- Алешка, а если мы потом вместе мыться не будем, ты мне так покажешь, какая у тебя большая вырастет?
- Ладно, покажу, - сказал Алеша.
Они оделись и вышли из бани. Был уже поздний вечер, тихий и теплый, но было еще светло. Солнце только что село. Кожа на ногах после купания стала нежная, кусты бурьяна и лебеды по сторонам тропинки показались жесткими, чуть ли не колючими.
Они остановились.
- А этот, у вас теперь живет... Ты с ним познакомился? – спросила Ленка.
- Познакомился, - нехотя ответил Алеша.
– Как он? Нормальный?
Алеша замялся.
– Да вроде ничего... Не знаю.
– Ну, пока.
– Пока.
Они пошли каждый к своему дому.
Алеша не хотел говорить с Ленкой про Яна. Почему – он и сам не знал. Был ли он обижен на Яна за его бегство? Навряд ли. Алеша не претендовал на какое-то особое место в сердце Тихомирова, куда там... Но все же был какой-то осадок. И он чувствовал, что уж Ленки-то это уже совершенно не касается. Это были его дела.

Часть 3. Ян

1. Ян, Алеша и Гоша

Когда в понедельник утром Ян шел по улице Троицка к своей квартире, сердце непривычно замирало. Он знал, что тетка, скорее всего, уже ушла, и Алеша дома один. Он и побаивался этой встречи (так неприятно было думать, что мальчик разгадал его бегство, ведь вывод умный Алеша мог сделать только один – что он надоел дяде Яну, и Ян бегает от него, не зная, как развязаться с прилипшим мальчишкой... Или, может быть, даже, что Ян вообще притворялся, это было бы ужаснее всего). А теперь альбомчик купил, подлизывается...
Дверь была незапертая. Ян вошел в сени, и в открытую в кухню дверь в кухню увидел выходящего из своей комнаты Алешу – босиком, в рваных штанах, без майки – деревенский ребятишка...
- Дядя Ян! – сказал Алеша и пошел к нему, улыбаясь.
– Ну, здравствуй, молодой хозяин, - сказал Ян, взял его за плечи, и Алеша потянулся к его лицу, сам заранее снимая очки: - Дядя Ян...
И Ян махнул рукой на свои драконские решения.
...
Потом Ян отдал ему подарок, и снова мальчик обнял его, молча, обхватив вокруг пояса, уткнувшись в грудь... Ян похлопывал его по плечам и думал про себя: вот, для этого стоит жить.
Они вошли в комнату Яна, и Алеша радостно и торопливо рассказывал ему, что он тут пока жил в его комнате ("Вы же разрешили, тетя мне говорила?" – "Ну конечно..."), и что ничего у Яна не трогал, и что еще.... Ян впервые видел его таким оживленным и веселым. И не было никакого даже намека на обиду, на его, Яна, подлый поступок. Именно так, и не иначе, он расценивал теперь свое бегство в пятницу.
...
Так кто же они теперь были с Алешей? Просто соседи? Да нет, уж больно все пошло на высоких нотах. Как Ян ни пытался затормозить процесс, детская влюбленность пацана все набирала силу и делала бессмысленными и безнравственными любые тормоза.
А скоро случилось событие, после которого отношения Яна с Алешей поднялись на совсем уж немыслимые высоты... Как-то сдерживаться после этого было уже просто нелепо.
Ян с самого начала знал, что живется Алеше у тетки не так уж весело. Но одиночество, отсутствие книг, неизвестное будущее бедного родственника, теткино "воспитание" – все это было еще не все.
Был еще дядя Гоша. Муж (или просто старый сожитель – черт их разберет?) тети Кати. Он не жил постоянно дома. То ли где-то шабашил, то ли была у него еще семья... Но иногда он приходил, и ночевал, и тогда начиналась гульба. Гоша был не злым человеком, а просто совсем простым и грубым мужиком, и племянник его интересовал мало.
Раньше Алеша жил в той комнате, которую теперь занимал Ян. Теперь же ему приходилось толочься в одной комнате с тетей, а когда являлся дядя Гоша, то и с ним, не имея даже своего угла. Алеша сидел у Яна, а потом ему приходилось отправляться к своим, и там они ночевали все в одной комнате – Алеша, тетя и дядя.
Обычно дядя Гоша тихо сидел полночи на кухне, выпивал и закусывал, иногда что-то напевал про себя, или просто бормотал себе под нос, но иногда он не уходил на кухню, и тогда за занавеской горел свет и слышались голоса до часу, до двух ночи. Это мешало спать Яну, а как же там его милый друг? Навряд ли ребенок спокойно спит. Даже потом, ночью, Яна часто будили пьяные сонные стоны из их комнаты, и кашель, и сморканье, и хриплое бормотанье дяди Гоши, и недовольный голос Екатерины Васильевны: «да спи ты, горе мое». И он опять думал, как-то там Алеша. Ян, конечно, знал, что во всем этом не было ничего особенно трагического – Гоша не был совсем уж пропащим алкашом, он просто пил, как пили почти все в деревне, и почти не скандалил. Но все же это было для Яна... не то, чтобы тяжело, а просто нехорошо для души. А после того, как он подарил Алеше альбом и краски – даже очень нехорошо.
Яна Гоша, кажется, уважал. Не сильно, конечно, особенно когда узнал, сколько он там «в своей академии» зарабатывает, но все же уважал. Ян ни разу не согласился составить ему компанию и выпить с ним, но как-то посидел с ним на кухне и послушал его монологи, поддакивая.
Но раз дядя Гоша сильно перебрал. Он долго сидел с парой каких-то мужиков, потом один ушел, а второй остался, и они сидели, хотя была уже глубокая ночь, и звенели посудой, и бубнили что-то свое, и то и дело выходили покурить, скрипя и хлопая дверью.
Ян не спал, так как заснуть было трудно. Он говорил себе, что ему-то беспокоиться нечего, это все не его жизнь, к нему в комнату Гоша не заходит, спи себе да спи – но он чувствовал, что обстановка за его занавеской на двери, на кухне и в той комнате, становится нервной. Уже слышался усталый и раздраженный голос Екатерины Васильевны: «Вы долго еще будете?» – и невнятные объяснения мужиков. Но потом Ян услышал: «Да ребенка-то хоть пожалейте!» – и ему стало вообще не до сна. А когда он услышал голос Алеши среди этого бубнения... Ян лежал, и слушал, и сердце его колотилось, как барабан. А потом... Потом уже близко, на кухне, голос Гоши: «Алешка, ты чего, обиделся, что ли? Ну, ну, иди ложись». Ян встал и в плавках вышел в кухню.
За кухонным столом, у окна, сидел Алеша, подперев голову руками. Перед ним стоял в длинных семейных трусах дядя Гоша, покачивался и растерянно оглядывался. Увидев Яна, он качнулся к нему.
– А, Либ...Лимбитыч...
- Георгий Савельич, что такой веселый? – Ян улыбнулся подхалимской улыбкой. – Поздно ведь уже.
– А... Спать тебе не даем... Извини... Вот, друг у меня...
Потом Яну было стыдно, когда он вспоминал свои действия. Но что же оставалось делать? Не скандалить же.
Он обнял Гошу и пошел с ним в комнату, но потом сказал: «Иди, я сейчас», вернулся и, наклонившись к уху Алеши, сказал: «Иди ко мне и ложись на мою кровать». И быстро оторвался, потому что Гоша уже опять повернулся к нему.
Ян зашел к ним, поговорил (насколько это можно было), и – выпил стопарик... хотя вообще-то пить с Гошей никогда не собирался. Но сейчас он был готов на многое.
Тетка, видно, устав их унимать, с каменным лицом возилась в шкафу. Ян, выходя (ему все же удалось отделаться после второго стопарика), тихо сказал ей:
- Пусть Алеша у меня переночует...
Она молча кивнула. Все-таки по большому счету она была неплохая, прагматичная баба.
Дрожа от злости, он вернулся к себе, в темную комнату.
– Дядя Ян! – мальчик бросился к нему, он так и не ложился.
Ян обнял его за плечи:
- Все, Алеша, не ходи туда больше. Ложись. Ляжешь со мной?
– Лягу.
Он дрожал – ночь была довольно прохладной, Ян сам немного замерз, хоть и принял внутрь.
В дверь заглянула Екатерина Васильевна:
- Они ложатся. Алеша, может, к себе пойдешь?
– Екатерина Васильевна, ну что он туда пойдет? – возвысил голос до громкого шепота Ян, - пусть он тут поспит, его же напугали.
- Да это Колька этот, - с досадой сказала она и махнула рукой, - ну ладно... Уместитесь тут?
– Уместимся, все нормально. Не беспокойтесь.
Она все еще была в нерешительности.
– Ну что, Алешка, здесь будешь?
– Я здесь лучше, - просяще сказал мальчик.
Но она еще медлила.
- А если грех случится? Вы же знаете, у него бывает...
Да, Ян знал, и думать об этом очень не хотелось. Но что было делать?
- Да ладно, авось пронесет...
- Я постараюсь, - почти неслышно проговорил Алеша.
Она махнула рукой и вышла.
- Ну, вот и все. Ложись, - сказал Ян, чувствуя все же досадную неловкость.
- Я на всякий случай сейчас еще схожу, - сказал Алеша и, посмотрев за занавеску, выскользнул наружу. Он довольно скоро вернулся, и пока его не было, Ян успел подумать, что надо что-то делать - так парню дальше нельзя.
- Дядя Ян, у меня там почти ничего уже не было. Я стараюсь не пить на ночь. Наверно, все будет нормально... Вам правда не неприятно так со мной?
- Да мелочи все... Знаешь что, давай вот мы сейчас тебе там проложим на всякий случай... Чтобы тебе спокойней было... ("и мне..."), - он в интимном полумраке сложил в несколько раз полотенце и несмело приступил с ним к мальчику, совестясь и не зная, как объяснить ему про импровизированный подгузник. Но умница Алеша все понял.
- Давайте, я сам, - сказал он. Он возился в темноте, Ян ждал.
- Я трусы повыше подтяну, чтобы прижало, - сказал Алеша.
Нет, надо что-то придумать, и срочно.
Пуще всего боясь, чтобы не выказать какой-либо тени брезгливости, Ян нарочито ласково уложил мальчика, положил сам, за плечи, подняв потом с пола и вытянув вдоль постели ноги-спички, закрыл одеялом и лег сам. Он обнял Алешу, и мальчик прильнул к нему своими цыплячьими косточками, согреваясь.
– Вы тоже пили? – спросил он. Конечно, запах...
- Немного, Алеша. Это чтобы тебя выручить.
Алеша подвигал руками и ногами по Яну, ласкаясь, и с сожалением сказал:
- Дядя Ян, я, наверно, лучше к вам задом лягу... На всякий случай, чтобы в ту сторону...
...
Мальчик быстро заснул. А Ян заснуть не мог долго. Убедившись, что ребенок спокойно и крепко спит, он тихо встал и вышел на кухню, где прибиралась после Гошиного пира Екатерина Васильевна.
– Спит?
– Спит.
– Вы уж извините...
- Да чего там, всяко бывает.
И Ян, собравшись с духом, предложил:
- Екатерина Васильевна, а что, если Алешину раскладушку ко мне в комнату поставить? Пусть там спит. Он мне совсем не мешает.
– Ох, да как же это... Вам же ведь эту комнату сдали, деньги получаем, а теперь...
- Екатерина Васильевна, ей-Богу, он мне не мешает. И днем пусть там занимается, чем хочет. Он же раньше так и жил в в этой комнате?
– А вдруг он там что-нибудь у вас возьмет? Машинкой этой вашей баловаться будет, и напортит, или что? Как за ним уследишь?
– Да он хороший парень, ничего он не напортит.
– Ох, «не напортит»... Он ведь ребенок. Ну ладно...
Утром Ян ушел рано – мальчик еще спал в его постели. А когда Ян пришел вечером, Алеша, возбужденный, сразу же бросился к нему – правда ли, что ему можно поселиться с Яном?
– Правда, - ответил Ян.
Ах, как это было хорошо. И потом, когда мальчик тащил к нему раскладушку, и они вдвоем отодвигали стол, чтобы поставить ее под окном, и потом, когда Алеша, совершенно счастливый, втащил к нему большую магазинную коробку, наполненную всякой своей дребеденью, и они нашли место, куда ее поставить. Потом они сидели каждый на своей койке и молча улыбались друг другу.
– Ну что, будем ложиться? – спросил Ян.
– Давайте, - согласился Алеша.
...
Все теперь было по-новому. Когда Ян вставал рано утром и укрывал разметавшегося рядом на своей раскладушке мальчика, клал его на бок поудобнее, ему хотелось делать множество ненужных вещей – положить поудобнее на одеяле его руку с тонкими пальцами, подоткнуть одеяло (хотя было, в общем, тепло), поправить подушку... да просто погладить спящего Алешу по головке. И он так и делал. Все твердые разумные решения летели к черту.

2. Последняя пятница

И вновь подошла пятница. Вечером Ян опять собирался на выходные домой, и на этот раз это была последняя такая поездка. Потом еще несколько дней – и все, прощай, Троицкое. И прощай, Алеша...
Конечно, на этот раз он и не думал таиться, уезжать тайком. Ему даже странно было теперь об этом думать. Он пришел домой после обеда, и собирался, а мальчик сидел в его комнате и молча смотрел на эти сборы. Собравшись, Ян предложил Алеше погулять – просто пройтись, посмотреть окрестности... Они уже гуляли так как-то раз. И они пошли, и гуляли, и смотрели окрестности, хотя смотреть особенно было не на что – мелкий ручей с красивым народным названием Водокачка, да чахлые кусты с грудами мусора, да редкие березовые колки среди коровников и огородов. Унылые были здесь сельские красоты... Да, не во всякой деревне есть у местной ребятни речка и лес.
– Дядя Ян, книжек еще привезите? Я успею прочитать, я быстро читаю, - сказал Алеша, просительно и печально заглядывая в глаза Яна.
Ян остановился, внимательно поглядел на него. Настоящий деревенский мальчик, длинный и худой, в старой майке и все тех же коричневых вытянувшихся трико с дырой на колене, которая в последнее время стала ощутимо больше. Книжек... Милый ты мой, да конечно, привезу, и в подарок еще привезу, самых лучших, не жалко... А, может, пусть сам выберет? И давно наклюнувшееся решение вдруг сразу оформилось – устроить себе и мальчику небольшое приключение. Привезти его к себе и пожить с ним два дня у себя, искупать, поводить по городу, покормить мороженым, поласкать без помех. На прощание. И - что-нибудь придумать, ну с этим... Кое-какие мысли имелись, но в деревне не было необходимых вещей.
- Алеша, а знаешь ли что? Хочешь ко мне съездить?
– Как?
– Ну, со мной, на выходные.
Ян никогда толком не понимал смысл выражения «вспыхнули глаза», но сейчас у Алеши было что-то вроде этого.
– А можно? Тетя, наверно, не пустит.
– Ну, не пустит, так не пустит. Попросим. Я скажу, что помою тебя в ванне, она как раз говорила, что ты немытый, что-то там у соседей с баней.
- У них бак прохудился.
- Ну, вот видишь.
– Давайте!
– Тогда пошли скорее, времени мало!
Времени действительно было мало. Тетка конфузилась и боролась между желанием спровадить мальчишку на пару дней и какими-то неясными опасениями и неудобствами, но потом неуверенно согласилась.
И тут же оказалось, что у мальчика попросту нечего надеть – ну вот решительно нечего более-менее приличного. Школьные штаны были малы и коротки - и как он в них год дохаживал - и это бы еще ничего, но они требовали хорошего ремонта. Все шло к свиньям, Яну совестно было смотреть на Алешу.
Тетка еще покопалась в комоде.
– Вот еще у него короткие штаны есть, - сказала она, - да, наверно, уже совсем теперь малы.
Это были темно-коричневые вельветовые шорты, старые и потертые, уложенные в комод после стирки и слежавшиеся в лепешку. Ян распялил в руках эти почти детсадовские штанишки, посмотрел на худенькую фигурку Алеши:
- А знаешь, Алеша, давай-ка примерь.
Алеша быстро скинул свою коричневую рванину и принялся натягивать шортики, раздвигая ноги.
– Ну-ка, давай посмотрим...
Ян присел перед Алешей, повернул его перед собой, и не без удовольствия осмотрел мягкий шоколадного цвета вельвет, неожиданно ловко облегший низ тоненького длинненького тела. Маловаты, конечно, но в том году пацаны носили и покороче, вообще на манер плавок. А так – очень даже неплохо. Шорты как шорты, две коротенькие штанины на нежных ляжечках.
– По-моему, хорошо, - Ян, не удержавшись, похлопал по обтянутой вельветовой попке – такой вкусный вид приобрел парень в шортах. Он сразу стал своим, городским, приличным и воспитанным ребенком. Алеша поднимал ноги, оглядывал себя, и края коротких штанин топорщились под бедрышками красивыми уголками.
– Трусы видно, - сказал он. Это было верно, под коричневым краем белела тонкая полоска.
– Сейчас, - сказала тетя Катя и опять пошла копаться в ящиках.
– Вот, другие есть, - она достала другие трусики, узенькие, совсем детские, белые домашние плавочки. Они были тоже старые, и так же слежались после стирки.
– Ну что, примеришь?
Алеша начал переодеваться - волнуясь, тут же, при них, торопливо переодевал трусики, вскидывая большие серьезные глаза за стеклами очков. Екатерина Васильевна и Ян стояли и смотрели на него. Было странно неловко – и Ян, и, тем более тетя, не раз видели Алешу голого, но тут было что-то другое. Он как будто стал старше. Алеша натянул тесные белые плавочки, осмотрел себя.
– Отдавишь себе там все, - вдруг засмеялась Екатерина Васильевна. Алеша не улыбнулся.
- Не отдавлю, нормально, - пробормотал он. И правда – было тесно, но допустимо, да и отдавливать было еще почти нечего.
Рубашку ему тетя нашла без труда. Довольно красивая, выгоревшая бледно-голубая рубашка с короткими рукавчиками, легко заколебавшимися на тонких плечах Алеши. Он застегнулся, заправил рубашку в шорты, и при этом все смотрел на Яна, смотрел тревожно - ну как, годится? Ему очень хотелось поехать.
Он менялся на глазах. Перед Яном стоял теперь симпатичный, интеллигентного вида мальчик – ничего общего с деревенским оборвышем, с которым он гулял полчаса назад. Тонкие голые ноги над белыми носочками стали сразу длинными и стройными, и сам Алеша стал как-то выше.
...
Когда они наконец отправились, оказалось, что чуть ли не на всех лавочках у ворот сидят старухи в платочках. Был уже почти вечер.
Они шли вдвоем мимо этих любопытных взглядов – приезжий мужик и с ним какой-то незнакомый мальчик в коротких штанах, тонконогий, похожий на кузнечика. «Да никак это Катькин Алешка? Куда это его?» Алеша жался к Яну, видимо, тоже остро чувствуя эти взгляды.
По счастью, идти было недалеко. А скоро подошел и автобус, на котором предстояло ехать им до райцентра и железнодорожной станции Кочнево, а потом еще час на электричке.
Народу набралось порядочно, и Ян взял Алешу на колени. Мальчик сидел перед ним, высокий, очень серьезный (впрочем, как обычно), держался за поручень и сквозь очки оглядывался по сторонам. Ян удерживал его на своих коленях, положив руки на шорты, на рубчатый вельвет. Вокруг толклись в основном пожилые женщины. Они гомонили о своем, вроде бы не обращая на них внимания, но посматривали с интересом. Но Ян их никого не знал, и это его мало волновало.
Тронулись! Автобус, кренясь, выезжал на неровную дорогу. Алеша закачался у Яна на коленях, наклонился, приник к стеклу, провожая взглядом убегавшие назад домики, кусты, совхозные коровники на окраине... О чем он думал? Впервые Яну пришло в голову, что, может быть, зря он ввязался в это дело... Ведь, как ни верти, а придется Алеше и возвращаться сюда. Рисовал пацан свои корабли на полу, ну и пусть бы рисовал.

3. Последняя пятница (продолжение).

Они приехали в город уже в девятом часу вечера, когда жаркое июльское солнце клонилось к закату. Выйдя из электрички, они пошли по платформе, заполненной толпой приехавшей публики. Алеша шел рядом с Яном, держась за его руку, и жался к нему. Он как-то ошеломленно смотрел вокруг, и Ян сначала не понял, в чем дело – ведь мальчик сам из этого города, что, он все забыл, и ничего не узнает? Но потом до него дошло: парня ошеломило именно то, что он жил здесь, в этом городе, и теперь все это узнавал... Наверно, на него нахлынули воспоминания, может быть, даже тяжелые.
Но, конечно, он уже успел и отвыкнуть от этой сутолоки, и одичать в деревне. Сам Ян не был в городе всего неделю, и разница уже чувствовалась. А Алеша за полтора года успел отвыкнуть и от машин на улицах, и от толп людей, одетых по-городскому. Неподалеку от них прошла женщина с мальчиком немного помладше Алеши, тоже в рубашке и шортах, только в черных. Ян заметил, как внимательно смотрел Алеша на этого мальчика. Незнакомый мальчишка, как бы это почувствовав, тоже обернулся и посмотрел на них с Алешей. Ян почувствовал, как Алеша сжал его руку, и тоже пожал его лапку. И тут смотрят... Но, кажется, придраться не к чему. Он все же оглядел на всякий случай Алешу и заправил ему поровнее рубашку. Самому стало смешно: и точно, из деревни приехали, волнуются два балбеса.
Встреченный парнишка лизал мороженое, и Ян вспомнил свою программу – устроить бедному ребенку двухдневный праздник. Пожалуй, можно начинать... И он, не спрашивая Алешу, потянул его за руку к лотку с мороженым. По счастью, тот еще работал.
Несколько смущаясь, он потом подвел его к киоску "Союзпечать", за стеклами которого заметил разноцветные резиновые шарики. "Сейчас, мне кое-что надо", - пробормотал он. Ему не хотелось пускаться сейчас в объяснения. Мальчик, впрочем, видел шарики - да и как бы Ян это сейчас скрыл, - но ничего не спрашивал. Возможно, догадался.
Шарики, по счастью, были увеличенного размера, и можно было не заботиться об их дополнительном расширении предварительным раздуванием.
...
Когда в деревне Ян великодушно решил взять с собой бедного парня, все это представлялось как-то по-другому, более простым и мелким. Теперь, когда взволнованный и повзрослевший Алеша шел с ним рядом по городской улице, он испытывал некоторую неловкость. Правда, было неожиданно приятно, что их видят вдвоем: идет мужчина с мальчиком, солидный мужчина и приличный мальчик, почти подросток, в очках и белых носочках. Наверно, думают, что это его сын. Он искоса посматривал на идущего рядом Алешу и испытывал невольную гордость: а что, и правда, не стыдно с таким показаться.
Волнующийся и возбужденный Алеша то шагал молча, часто поправляя очки, то начинал быстро разговаривать с Яном, заглядывая ему в лицо и забегая вперед. Он узнавал знакомые места, и говорил Яну и про это, и про многое другое. Ян теперь знал, в каком районе Алеша раньше жил с матерью (по счастью, это было не здесь), и в какую школу ходил, и еще про разное. И он был благодарен Яну, благодарен все время, и это так ясно чувствовалось, что Яну было неловко: и за мороженое, и за держание за руку, и вообще за всю эту поездку.
Они добрались домой, и Ян представил заробевшего Алешу своему семейству, и все обошлось неплохо. Тем более, что неудобств не предвиделось - Ян собирался поместить мальчика с собой вдвоем в маленькой комнатке, поставив там ему раскладушку (ох ты, раскладушечный обитатель...).
...
Ян несколько опасался за свое намерение выкупать Алешу - в деревне все это выглядело как-то проще... Он все еще побаивался сделать что-то не то, тем более с таким серьезным и чутким большим парнем, каким стал Алеша. А купать было надо, и надо сразу же, до спанья.
Но мальчик робел только от незнакомой обстановки. Самого Яна он не боялся, и когда Ян привел его в ванную, запер за собой (на всякий случай) дверь и сказал: «Раздевайся», - мальчик быстренько и даже как-то нетерпеливо стащил и шорты, и все остальное. Да и то сказать, после их приключений за эту последнюю неделю стесняться было уже нечего... Пожалуй, сам Ян стеснялся больше – так преданно смотрел на него Алеша.
- Ну, держись, Алешка, сейчас я тебя оттирать буду, - пообещал Ян.
– Давайте, - засмеялся Алеша, снимая очки.
А ведь он рад, подумал Ян, мальчишка с удовольствием ждет этих его оттираний. Ну и пусть, он не намерен был больше сдерживаться. Ласка так ласка... Все равно Алеша видит его насквозь.
– Ну, держись, - пригрозил он, сгреб трогательно легкого мальчика в охапку под коленки и под плечи и осторожно протянул над ванной, опустил ягодицами в теплую воду, секунду подержал так, напрягая бицепсы. Алеша засмеялся.
– Не горячо?
– Нет, хорошо.
И тогда он опустил его в воду, замочив рукава, которые забыл поднять.
Велев мальчику пока отмокать, Ян подобрал и осмотрел его вещи – все было чистое, только сегодня надетое, и стирать, по счастью, не требовалось. Да он бы и постирал, чего там.
Заботиться о мальчике на таком близком уровне было необыкновенно приятно. Он промывал отросшие волосы Алеши и думал, что надо будет и в парикмахерскую его сводить, и прикидывал, лучше ли будет остричь его наголо на лето, или все же оставить немного – так, хоть небольшую челочку...
- Глаза закрой.
- Закрыл.
Это все можно было делать ласково – и намыливать светлую голову, и потом смывать мыло, проводя рукой по мокрым волосам, сгоняя воду, а заодно и ополоснуть, как маленькому, с мылом лицо, умыть рукой мордашку с мягким носом. И руки, и плечи, и все остальное, как положено, когда голова была промыта на два раза...
Он открыл пробку в ванне.
– Ну, вставай.
Мальчик послушно вытянулся перед ним и ждал, и смотрел, как Ян намыливает для него мочалку. Наверно, чтобы дядя Ян не подумал, что он в самом деле такой уж беспомощный малыш, он сказал:
- Вы не думайте, я и сам тоже мыться могу.
– Да я знаю. Ты уже большой парень. Да, я думаю, ничего, что я тебя помою. Иногда еще можно.
– Да нормально.
Конечно, он этого хотел.
Ян растер большого парня всего жесткой мочалкой, так что парень ежился, а потом, дойдя до нежных мест, уже просто голой намыленной рукой осторожно прошелся у парня между ног, ласково пропустил в пальцах маленький скользкий членик и яички, все почти неощутимое – как будто вареная лапша. Мальчик неловко шевельнулся.
– Ты что, больно? – спросил Ян.
Алеша смущенно засмеялся:
- Да нет, щекотно...
И простодушно добавил:
- Меня там Ленина мама больно моет, тетя Паша. У нее такие руки жесткие.
– А у меня не жесткие?
– У вас совсем не жесткие.
Мелочь, а приятно, подумал Ян и сказал:
- Да ведь женщины не понимают ничего в этих наших местах.
– Ага. Им кажется, что это чепуха.
Разговаривая, Ян ополоснул стоящего Алешу из душа, выключил воду и обернул его порозовевшее тело широким полотенцем, начал вытирать ему мокрую голову на тонкой шее. Мальчик смотрел на него из полотенца.
- Тебя тетя Паша моет, не тетя Катя?
– Тетя Катя раз помыла, тогда, в первый день. Да она не любит это...
Мальчик замолчал. Яну живо представилось, как Екатерина Васильевна сердито и сурово моет племянника, может быть, пытаясь скрыть брезгливость, а Алеша мучается, отлично это чувствуя.
– А тетя Паша, что, любит?
– Да она просто свою Ленку моет, ну, и меня сразу... Ей без разницы.
Ян усмехнулся. Вытерев Алеше голову, он теперь вытирал упругое тонкое тело. Невинная болтовня мальчика, сопровождавшая это очаровательное занятие, делала его веселым и приятным, но затаенная боль все же всплывала то и дело.
– А когда мы только с Ленкой моемся, я все себе сам мою, только Ленка мне спину трет.
– А ты ей?
Алеша как-то удивленно подумал, неуверенно сказал:
- Ну, и я ей помогаю...
Он взглянул в глаза Яну и вдруг смутился:
- Да я, конечно, лучше бы с мужчинами мылся, чем так... А то как маленький, вместе с женщинами и с девчонкой...
И, помолчав, добавил:
- Я ведь уже пионер давным-давно.
Ян вешал полотенце, и у него дрогнула рука. Он глянул на Алешу. Пионер стоял посреди ванны и трогал пупок на порозовевшем животике, и смотрел на Яна чистыми ясными глазами. Вымытый, вытертый, совсем голенький, готовый к непосредственному употреблению взамен меда и варенья... У Яна затуманились глаза.
Повесив полотенце, он подхватил пионера под коленки, поднял на руки. Алеша притих, сидя у него на руках. А что, вот взять и попросить в понедельник: «Екатерина Васильевна, отдайте мне Алешу»... А вдруг да согласится? Ох, безумие... Ян с сожалением вздохнул и спустил мальчика на пол, не отпуская, присел перед ним и заглянул в глаза:
- Ну вот и все, одевайся, мой хороший.
Но он еще не отпускал его и держал руками перед собой, он еще похлопал его по попочке – две лепешечки с ямочками, крепко прижатые краями, - помедлил секунду, держа руки на этих упругих лепешечках, и все глядя в лицо - и тогда отпустил, вставая. Алеша пробормотал:
- Спасибо, дядя Ян.
Мальчик начал одеваться. Ян стоял и смотрел на него, и соблазнительное безумие продолжало копошиться в голове, все то же: «Екатерина Васильевна... ну пожалуйста, отдайте мне Алешу... Зачем он вам?» А тебе зачем? Обниматься? Ян встряхнул головой. Просто смешно, бред какой-то. Свои дети подрастают. Но как жалко, что бред.
Узкие белые трусики с трудом налезали на распаренное мягкое тело. Ян, помогая, расправил с боку завернувшуюся резинку.
– Маловаты, - сказал он.
– Ага, - ответил Алеша.
Перед сном он опять завел Алешу в ванную и, смущаясь, изложил ему свой план. Как медицинский человек, Ян знал, что такое мочеприемник, и придумывать особенно было нечего. Главная сложность состояла в миниатюрности Алешиного членика. Все же после нескольких неловких попыток удалось найти способ, оставляющий возможность посещать туалет обычным образом и опять закреплять приспособление, не слишком пачкая лейкопластырем гладкий нежный лобок.

4. Алеша и Ян.

Алеша не был слишком высокого мнения о своей особе. Его слова и поведение вызывали часто недоумение, а то и обидный смех у сверстников. Он не отличался силой, не был душой общества. А книжки, звезды, фасеточные глаза насекомых никого не интересовали, и он давно инкапсулировал все это в глубине своей души. Справедливости ради надо заметить, что дело было не в сельской дремучести, просто он был другой, а в деревне различия сказывались рельефнее и грубее. С тех пор, как он переехал в Троицкое, Алеша на каждом шагу убеждался в своей неопытности и неумелости. Распускать хвост можно было разве только что перед Ленкой. Нельзя сказать, что это был комплекс неполноценности, Алеша знал себе цену, но он замкнулся и привык держаться позади. И само его положение бедного родственника, все эти теткины фокусы с раздеванием и хождение по улице в одних и тех же рваных штанах не оставляли в нем не только самоуверенности, но зачастую мешали даже элементарному самоуважению. Алеша знал, что он умный, толковый, да и собой не урод, но как-то привык думать, что никому это не надо, и уж лучше бы он был толстокожим здоровяком без лишних способностей.
Когда на него обратил внимание Ян, взрослый, серьезный (хоть и не всегда!) человек, да к тому же и настоящий ученый, Алеша воспрянул духом. Они разговаривали на разные темы, и Ян с интересом слушал его. И видно было, что он не просто жалеет Алешу и поэтому притворяется – кажется, Яну на самом деле было хорошо с ним. Он пригласил Алешу поехать с ним на два дня, и это было так невероятно здорово, что поначалу показалось глупой и жестокой шуткой. Но когда они тут же всерьез заторопились, и его с ходу стали переодевать в городского мальчика – вот тогда он поверил. Он с бьющимся сердцем надевал свою прежнюю летнюю одежду, которую тетя выкапывала со дна комодных ящиков, и чувствовал, что вместе с рваными штанами сбросил с себя и неловкость своего деревенского невежества, и стыд от теткиных воспитательных мероприятий, и дядю Гошу.
Он вышел на пыльную улочку уже совсем другим человеком - прежним, каким был раньше, до Троицкого, только гораздо старше и умнее. Он остановился перед деревянной калиткой, поджидая дядю Яна, который теперь спешно собирался сам.
Постояв, Алеша немного прошелся вдоль забора. Было непривычно ступать по пыльной земле ногами в сандалиях и белых носках, он старался не загребать пыль, чтобы не испачкаться.
Из своего дома вышла Ленка и остановилась, увидев его. Тоже уставилась, подумал Алеша со смешанным чувством удовольствия и досады (он уже заметил взгляды сидевших на лавочках соседских бабок с другой стороны улицы). Они подошли друг к другу.
– Уезжаешь? – спросила Ленка.
– Уезжаю, - небрежно ответил Алеша.
Он заправил поаккуратнее рубашку, слегка стесняясь своего приличного вида и коротких штанов, и все же немного гордясь. Ленка смотрела на него с интересом.
– Ты красивый сегодня, - сказала она, и, кажется, без ехидства.
– Да ну, это все мое старое, - скромно сказал Алеша, оглядывая себя.
- А ты еще приедешь?
– Конечно, приеду, мы же только на два дня, - ответил он, и сразу на него повеяло какой-то скукой. Говорить на эту тему не хотелось.
Ленка хотела еще что-то сказать, но тут из дома вышел Ян, и они отправились на автобус. Оглянувшись, он увидел, что Ленка смотрит ему вслед, а вокруг были соседки, знакомые и незнакомые бабки, они смотрели на Алешу, как они идут с дядей Яном, держась за руки, какой он сегодня нарядный и неловкий... Он почти чувствовал на себе их взгляды, они жгли его голые ноги.
Это же чувство неловкой открытости преследовало его и в автобусе, когда он сидел на коленях у Яна.
А потом автобус тронулся, и он забыл об этом. Новое чувство захватило его – Троицкое со своими домишками и коровниками убегал назад, и они вдвоем с Яном мчались в новые края.
Уже в электричке деревенский мир, тетя Катя стали казаться чем-то далеким и призрачным. Он как будто возвращался в прежнюю жизнь. Когда они вышли на вокзале, оказалось, что он от всего отвык. Он оробел. Алеша видел высокие дома, троллейбусы, под ногами был асфальт, вокруг – толпы народа. Он видел мальчиков, так же, как и он одетых в шорты и легкие рубашки. На каждом шагу он все больше вспоминал этот привычный ему мир, погружался в него, этот мир охватывал Алешу с волнующей силой. И – мороженое... мороженого он не пробовал давно.
По улице проносился поток машин. Оказалось, он отвык и от этого – или машин за это время стало больше? Когда загорелся зеленый свет на светофоре, они с Яном шагнули в этот замерший по обеим сторонам от них поток, Ян взял Алешу покрепче за руку, и Алеша тоже сжал его ладонь. Так было гораздо спокойнее и надежнее, да и людей рядом шло множество, не хватало еще потеряться... Дядя Ян тоже этого боялся, он так и сказал: «Как бы мне тебя не потерять». Алеше хотелось думать, что Ян беспокоится о нем, о своем друге, а не о неприятностях в этом случае.
...
Конечно, ему пришлось трудновато, когда Ян привел его в свой дом, и представил своим, и объяснял, кто такой Алеша. На него смотрели, а он стоял и молчал, и маялся от своего молчания. Тут же, в прихожей, было большое зеркало, и в нем стоял он сам и растерянно смотрел на себя. Это был другой мальчик, большой хороший парень, тоже чужой и незнакомый. Он уже очень давно не видел себя вот так во весь рост, и теперь даже не сразу узнал. Шорты и рубашка были знакомы, он ходил в них еще давно, но шорты теперь стали маленькими над непривычно длинными ногами. Руки тоже были длинные, и даже шея, кажется, сделалась более длинная и тонкая. Но в то же время этот новый подросший Алеша ему неожиданно понравился – действительно, большой и хороший...
Еще одним испытанием в этот вечер была ванна. Хотя, по большому счету, какое же это испытание... Ян купал его в теплой воде бережно и нежно, тер мочалкой тщательно, но не больно. Хоть и сильно. А когда потом, отложив мочалку, он просто рукой помыл у Алеши внизу, это вышло ласково и не стыдно. Алеша уже знал, что насмешливый дядя Ян мог быть нежным и ласковым с ним, но такого у них еще не было. Он все же немного сконфузился, и переступил с ноги на ногу.
– Ты что, больно? – спросил его дядя Ян.
Но, конечно, было совсем не больно, не то, что с тетей Пашей.
И странное дело – Ян мыл его так же, как тетя Паша, во всех местах, и вытирал сам, но почему-то с Яном Алеша не чувствовал себя маленьким, это было не обидно и не стыдно, а даже приятно и немного смешно. Наверно, просто они оба были мужчины. Женщины купают малышей, а мужчины моют уже больших сыновей, в отличии от тетенек. Вот Ян с ним так, просто как будто он его сын. Но об этом Алеша побаивался думать...
И уж совсем нечего было стыдиться, когда потом Ян Лембитович примерял на нем большой тоненький зеленый резиновый шарик для надувания в праздник - надо же было такое придумать... Не верилось, что со страхами перед засыпанием будет покончено - но ведь здорово придумано! Он все понял, конечно, он сам сможет так себе нацеплять, и никто ничего не увидит! Он был преисполнен горячей благодарности, но только молча кивнул, когда Ян Лембитович все же приручил его маленькую мягкую письку, преодолев трудности, и спросил: "Ну, что, так будешь делать?"
Когда потом, уже лежа в постели, Алеша вспоминал все хорошее, что было этим вечером, то хорошего оказалось много, и все это вертелось в памяти, путаясь и наслаиваясь перед его уже сонными глазами. Тут было и чувство твердой руки Яна, когда он вел Алешу по улице, и вкус мороженого «Морозко», и опять руки Яна, но уже в ванне, мягко щекочущие, и эта его забота, с шариком, и еще - чтобы Алеше не было неловко и тяжело в чужой семье. И спать его Ян уложил в своей комнате, поставив раскладушку рядом со своим диваном, и перед сном проверил, удобно ли ему, и - поцеловал в лоб.
...
Ян, кажется, решил за все эти два дня доставить ему побольше радости. Алеша это чувствовал, в это не верилось, но было так. Он даже устал – прогулки, кино, зоопарк, мороженое, магазины (и подарки!), и пирожки, и опять мороженое. Ян рядом, заботливый и внимательный, и все время можно быть с ним, и днем и ночью. Поначалу Алеша, помня теткины наставления, а также то, что он уже большой, старался сдерживаться, не особенно лезть к Яну и не надоедать ему, но быстро убедился, что Ян совсем не против его приставаний, и осмелел. Сначала робко, потом все более открыто Алеша ласкался к Яну, с удовольствием получая ответные ласки, и ел мороженое, и (все еще несмело) сидел у Яна на коленях. Оказалось, что ласкаться можно сколько угодно, пока самому охота, что Ян, например, не против, когда Алеша, идя рядом, все время виснет всей своей тяжестью у него на руке. И возможностей для этого висения, да и для других открытий в таком же роде было предостаточно, так как Алеша попросту не отходил от Яна, да и Ян действительно был с ним все время. Алеша не замечал, чтобы он вообще занимался чем-нибудь другим в эти два дня.
Так было в первый день, и во второй, в воскресенье. Ян утром увел его из дома, и до самого вечера они ходили и сидели вдвоем. Опять магазины, кино, парикмахерская, загородный парк... Тогда еще не было коммерческих маршруток. Они стоя тряслись в набитых автобусах, и Ян прижимал его к своему животу, ограждая хрупкого мальчика своей рукой от чужих локтей, и принимал толчки и давление спрессованных тел на себя. Пару раз им повезло, обнаруживалось свободное место, и Алеша с комфортом ехал у Яна на коленях.
А особенно хорошо было то, что рядом не было докучной тети Кати, и вообще никого не было, и никто не одергивал его, чтобы он не лез к занятому человеку. А Ян, может, конечно, и был занятым в другие дни, но в эти выходные занимался только им. Это уже даже и не удивляло, только радовало по-прежнему, или даже еще сильнее – он уже всерьез начинал думать о себе, что, может, он на самом деле чего-то стоит, и не такая уж он ничтожная личность, раз Яну в самом деле хорошо с ним (не притворяется же он уже который день, в самом деле!), и не просто жалко бедного пацана, как иногда думалось ему в Троицком. Как вспомнить, кем он тогда себе казался... Полуголый (а то и голый), грязный... Он краснел, когда вспоминал, как вышел к Яну в одной старой майке, и так играл в его комнате. А теперь, пожалуй, с ним не стыдно ходить – он чистый, и одет прилично, словом, это - тот самый мальчик, которого он увидел в зеркале в первый вечер – большой, хороший парень, которому перевалило на второй десяток.
Алеше очень понравилось, что Ян купил ему в числе прочего в киоске пионерский ремешок для штанов. Купил просто так, не для дела, так как шорты хорошо держались и на пуговках, но в них все равно были проушины для ремня, и так стало гораздо красивее. Светло-коричневый ремешок с желтой металлической пряжечкой придал шортикам какой-то особенно аккуратный, пионерский вид. Алеша всю дорогу до дома ощупывал на животе эту медную тонкую бляшку с выпуклым изображением костра, а потом в коридоре перед большим зеркалом изучал себя, поворачиваясь и выпячивая живот. Увидев, что Ян стоит рядом и смотрит на него, Алеша смутился и обхватил его руками, припал лицом.
- Алешка ты, Алешка, удалая голова, - вздохнул Ян, трепля его стриженый затылок.
Вечером в воскресенье было уже не так весело. Нет, все было хорошо, но сознание того, что это – последний день, и завтра уже ехать обратно в Троицкое (а как не хотелось!), все это портило настроение. Алеша грустил и жался к Яну.
А в последнюю ночь он, не выдержав, залез к Яну в постель. Ну, конечно, не просто так залез, так как все же удерживался в своей новой роли большого хорошего парня, и сначала робко попросил, стыдясь своих слов: - «Дядя Ян...» – и опять замолчал, а Ян тут же спросил: «Что, Алеша?». Они уже лежали в темной комнате на своих местах – Ян на диване, а Алеша на раскладушке. И тогда он сказал: «Дядя Ян, можно, я немного с вами полежу». Ян ответил не сразу, он подумал, а потом сказал просто: «Да можно, конечно. Лезь». И тогда он встал с низкой раскладушки и в плавках быстренько юркнул к дяде Яну. На нем были новые купальные плавочки, купленные только вчера, когда они собирались на пляж; сегодня с утра он сразу же надел их, но погода испортилась, и на реку они так и не попали – такая жалость. Он забрался на диван под одеяло сбоку и прижался к Яну, обхватив за шею, как тогда, в деревне, когда дядя Гоша напился, только сейчас не было никакого дяди Гоши, а просто так. И все равно Ян так же обнял его, и они полежали вместе и поговорили. Дядя Ян почувствовал, что он в новых плавках, и спросил, не жмут ли они, и Алеша сказал, что не жмут, они свободные, даже шарик... - он не договорил, но Ян понял, - что в них удобно, они такие шелковистые и гладкие. Дядя Ян проверил, проведя рукой, и сказал: «Действительно». Алеша сказал, что плавки все равно не пропадут, пригодятся, можно будет в них в Троицком дома ходить. Дядя Ян засмеялся чему-то и еще погладил. Они лежали, и Алеша все собирался уйти – ведь обещал же, что ненадолго, - но было неохота. Потом он все-таки сказал: «Наверно, спать пора», - и Ян сказал: «Да, наверно, пора. Пойдешь к себе?». Алеша так понял, что можно вообще не уходить, но для приличия спросил: «А что, можно остаться?». И Ян сказал: «Да уж что, последняя ночь. Хочешь, спи так. Ложись поудобнее и спи». Ему еще тогда подумалось, что, пожалуй, Ян сам этого хочет... И он лег поудобнее, и посвободнее, хотя руку с Яна все же не убрал, и Ян тоже обнял его половчее, чтобы уже так спать. И было здорово так устраиваться и помнить, что еще вся ночь впереди. Было только то плохо, что в последний раз, но он старался об этом не думать.
Ему как-то не верилось, что Ян скоро исчезнет и больше его не будет. Или он надеялся (втайне от самого себя), что все кончится хорошо? Он расслабился и быстро заснул в руках Яна, который время от времени тихо его поглаживал. Так они проспали почти целую ночь, и только под утро Ян взял большого хорошего парня под плечи и под коленки и на руках перенес на его раскладушку.
...
Ян предупреждал, что разбудит его совсем рано, и в самом деле попытался поднять Алешу в половине шестого. Алеша кое-как разбудился, даже сделал героический рывок и сел, спустил ноги на пол. Да так и остался сидеть, свесив голову.
- Сейчас, сейчас, - бормотал он, когда Ян дул ему в лицо и похлопывал по щекам. Тогда Ян сел рядом, взял его под мышки, втащил мягкого, как кисель, Алешу к себе на колени и стал сам одевать его, как маленького, натягивать ему на ноги носочки и на руки – рубашечку. Алеша продолжал бессовестно сидеть, и даже закрыл глаза. Он чувствовал, что Ян не сердится, и что так можно. Он только тихо сказал ему на ухо: «Ну, соня...» – и даже поцеловал его где-то между глаз, когда тот уже в рубашке привалился к его груди. Алеша еще посидел немного, пока Ян поднимал его длинные ноги и просовывал их по очереди в шорты с болтающимся расстегнутым ремешком, но потом пришлось встать. Дядя Ян натянул на него шорты, сам застегнул спереди пуговки и ремешок, заправил рубашку и расправил вокруг пояса. Алеша стоял у его колен, качаясь на тонких ногах в его руках. Конечно, он уже проснулся, и Ян это видел, но оба длили эту игру. Пожалуй, впервые Алеше и в самом деле хотелось опять сделаться малышом и не возвращаться ни в какой Троицк. Он даже подумал – а вдруг Ян и умоет его сам, как тогда, в ванне... Но Ян окончил его одевание и легонько подтолкнул:
- Ну все, Алешка, хватит, иди умывайся.
...
Они вышли на улицу, уже слегка прогретую вставшим солнцем, но еще полную утренней прохлады. Алеша шел рядом с Яном, держась за его руку, и молчал. Неуверенные попытки Яна его расшевелить успеха не имели, и Ян тоже замолчал. Алеше было очень неловко молчать – он понимал, что должен быть благодарен Яну за поездку, и за подарки (одни книги чего стоят!), дядя Ян должен видеть, как он рад, а он надулся и даже не разговаривает. Наверно, думает – вот и старайся для таких... Но Алеша ничего не мог поделать с собой, с навалившейся на него глухой тоской, от которой хотелось плакать. Он утешал себя, пробовал думать о том, что Ян едет с ним, а впереди у них еще три (или четыре!) дня в Троицке, когда они будут жить в одной комнате. Но что такое три, даже четыре дня по сравнению с серой безликой вечностью после этого?

* * *

6. Ян Лембитович под занавес

Когда Алешу стригли, Ян попросил, чтобы остригли наголо, но, если можно, оставили бы небольшую челочку – ему очень не хотелось делать из Алешиной головы круглый шар. И остригли хорошо, прямо-таки очень хорошо, на взгляд Яна: ровный щетинистый (хоть и мягкий) ежик сгущался надо лбом в продолговатый газончик, просто чуть-чуть погуще, без определенных границ. По этому газончику было очень приятно провести невзначай рукой, а то и прижаться к нему губами. Молча, без слов, потому что говорить с Алешей становилось все труднее. Ян опять думал о том, что зря он затеял всю эту поездку. Конечно, он хотел доставить мальчику радость и доставил, все прошло как нельзя лучше, но все это слишком напоминало какую-то читанную им давно сказку про кольцо фей, через которое можно было увидеть волшебный мир, а после этого ничего на земле человека уже не радовало. Не был ли он такой дурой-феей? Но тогда что же, нельзя доставлять сироткам вообще никаких радостей? Что-то тут было не так. Он чувствовал, что поступил правильно, но все же, глядя на опущенную голову повзрослевшего Алеши, он невольно вспоминал, что дорога в ад вымощена благими намерениями.
Конечно, ему и в голову не приходило обижаться на Алешу, тут мальчик беспокоился зря, не такой уж Ян был олух. У него самого тоже на сердце скребли те же кошки, хотя, по большому счету, что значили его кошки в сравнении вот с этим? Ему вообще полагалось радоваться, потому что кончался срок его принудительных работ, столь надоевших за последнее время. Раньше он бы и радовался, и предвкушал бы заслуженный отпуск в августе, да и теперь думать об этом было приятно... но радости не было. Ему было грустно, грустно и тяжело, и все из-за него, небольшого и неприметного мальчика. Но что же делать? Не выпрашивать же, в самом деле, племянника у родной тети, да и на каком основании? У него, у Яна, есть своя семья, да и материально-жилищные условия напряженные. И диссер надо писать...
Они молчали и в электричке, и только раз Алеша спросил:
- Дядя Ян, а может, вы еще приедете?
Тоже ведь еще соломинку придумал...
- Да нет, навряд ли, - честно ответил Ян, и Алеша опять замолчал.
...
Ян думал, что уныние у ребенка пройдет, хотя бы на эти три дня, но причины были глубже, чем он думал. Алеша как бы заранее готовился к его неизбежному уходу, к последующей жизни. Он опять замкнулся. Дядя Ян, похоже, уже отодвинулся от него, стал конченной фигурой. Это было обидно, но справедливо. Раз ничего не можешь изменить... Парень все так же сидел в комнате Яна за столом и рисовал, все в тех же старых трусах (новые плавки тетка, конечно, спрятала), но теперь они почти все время молчали или говорили о чем-нибудь незначащем. И Ян думал, что, пожалуй, и прощание пройдет теперь просто – «до свидания, Алеша» – «до свидания...». Втайне он побаивался другого: что в последний момент эта холодность прорвется бурными ласками, слезами, и это будет гораздо хуже.
И все же... В последний день он все же попробовал поговорить с теткой, подпуская кое-какие прозрачные намеки и сгорая от стыда при виде ее опасливого недоумения – как он, впрочем, и ожидал. А дальше все шло как по нотам, по твердым нотам классической русской дурости, нечего было и срамиться. И он стушевался, что-то лепеча, радуясь уже тому, что ничего не сказал мальчику.
Он зря опасался насчет прощания. Обошлось без истерик - мальчик хорошо держал себя в руках. Да и он тоже неплохо. Ну, да он вообще крепкий мужик, что и говорить.
...

Эпилог

Но они все же встретились... Пусть кто-то скажет, что это присочинено специально, чтобы подсластить конец, но ведь случаются же на самом деле счастливые концы? Пуркуа бы и не па? Это – тоже правда. И кто станет отрицать, что время от времени они, такие концы, все же происходят, причем сами по себе, не заботясь о том, что своим существованием потакают непритязательным мещанским вкусам? И чего стоила бы вся жизнь наша без счастливых концов, кому она была бы такая нужна? И на кой черт было бы сочинять тогда все остальное?
Прошло около двух месяцев. Как-то, в конце лета того же года, под вечер дождливого прохладного дня, вернувшись домой с работы (после отпуска его гоняли на стройку), Ян был встречен таинственными взглядами и намеками его семейства. «А у нас твой мальчик», - сказали ему. «Какой мой мальчик?» - спросил, как положено, Ян, хотя уже все понял, - «Алешка?». «Алешка. Вот здесь. Тихо, он спит. Умаялся в дороге».
На полу в прихожей стоял старый чемодан, рядом – стоптанные сандалии.
Алеша спал на диване, положив руку под щеку. На нем была старая синяя школьная форма с коротковатыми рукавами и брючинами, на ногах – те же, когда-то белые носочки. Ян осторожно присел рядом. «Давно он спит?». «Да часа два. Пусть еще поспит». «Да пусть спит. Я просто рядом с ним посижу».
Он остался наедине со спящим мальчиком. Просто сидел рядом и смотрел. Значит, тетка все же подумала над его словами. Долго же до нее доходило...
Тонкое лицо Алеши было серьезно. Еще бы - одиннадцать лет... Очки он снял, они лежали рядом на стуле, на переносице была полоска незагорелой кожи. На лбу - все та же длинная прозрачная челка шелковистых волосиков. Он вытянулся и еще больше похудел, сквозь детскую миловидность в нем впервые проглянул долговязый подросток. А, может, причиной были просто маловатые брюки, из которых он вырос. Старая клетчатая рубашка, заправленная в них, расстегнулась внизу над поясом, и проглядывал треугольный кусочек белой майки. Ян потрогал рубашку и брюки, знакомый ремешок с латунной пионерской пряжкой. Штаны у пояса были влажноватые – промок он под дождем, что ли? Тогда переодевать надо... И оброс опять, вихры над ушами торчат...
В комнате стало темнее. Ян погладил лоб мальчика – хватит ему спать, в самом деле, вечер уже. Алеша открыл глаза.
- Дядя Ян, - сказал он.
- Ну, здравствуй, - поздоровался Ян.
- Здравствуйте.
Ян гладил его лоб и смотрел в глаза.
- Вы тете тогда говорили... Вот она подумала... Хотели вам письмо написать, да вашего адреса не было. Я тете сказал, что так вас найду, - заговорил мальчик.
- Ну и молодец, сам нашел. Долго искал?
- Да с утра, как приехал... Весь день.
- Бедный ты мой... Есть хочешь?
- Да нет, меня уже накормили.
Он на миг замолчал, и добавил:
- Я вот тете и сказал, что сам вас найду... А если что, ну... Тогда назад уеду...
- Ну, зачем же назад... - Ян отвел глаза от его глаз. Потом спросил:
- Ты чего мокрый-то?
- Да так... Под дождь попал... Да уже почти высохло все.
Ян наклонился, выискивая на его лице местечко почище, и осторожно чмокнул в нежную ровную щеку:
- Сейчас тогда мыться пойдем.
- Как тогда, да?
- Конечно, - сказал Ян.
И, не выдержав, привалился к груди мальчика лицом, прижался, спрятал глаза.
...
Вот, собственно, и действительно - все.
Это в самом деле походило на хороший конец, специально присочиненный к грустной истории, и так оно и было бы, если бы не одна закавыка. Не решись Ян все же тогда закинуть удочки в болото тети-Катиного самосознания - практически без надежды, все бы и закончилось ничем. Но он сделал это, переломив себя, и произвел посев, подтолкнув судьбу... Ибо судьба действительно редко помогает лежачим камням, они должны сами заботиться о счастливых концах своих авентюр, вигилий и эписодиев. И честная Екатерина Васильевна, пораскинув на досуге мозгами, вполне могла прийти к выводу, что все же сваляла дурака... А раз так - почему бы, в самом деле, нашей истории не закончиться хорошо? Ибо без счастливых концов от таких историй не было бы никакого проку. Вся жизнь основана на счастливых концах, она ими питается, на них крепнет и развивается, отбрасывая тупиковые варианты.


Вот только ничего этого на самом деле не было. Ян поработал, скучая, в деревне, в августе отдохнул, но в конце августа его кинули на окончание стройки школы, потом он строил еще что-то... и в деревню еще разок съездил в 1985 году, а потом эта практика посыланий прекратилась, и начались новые времена.

©Ян Глазкин