А я знаю, что во всём виноват этот его экс-отец - педофил. Ну, то есть и я, конечно, хороша - не разглядела в мужике таких пагубных наклонностей, когда выходила второй раз замуж, но, поверьте, тогда было не до того, чтобы разбираться в безднах этой мерзкой душонки. Надо было срочно записываться на второй круг ада, оформлять усыновление, чтобы спасти ребёнка из сетей уголовщины, куда его неминуемо затянул бы предок биологический, которого отцом назвать язык не поворачивается. Разумеется, и тут можно было остановить мгновение, задуматься, поосмотреться. Но куда там! Тут ведь не обошлось без советчиков. И главный, конечно,- моя маман. Сама вышла замуж за алкаша и поздно, так решила на мне отыграться и выпихнуть за первого пришлого. Вот и выпихнула, так что получила? Проблемы с внуком!
Впрочем, что ей эти проблемы с внуком?! Она-то всё равно пока ничего не знает, потому что все берегут это её, видите ли, сердце. Да с таким сердцем, как у неё, она ещё пробежит марафон Париж-Дакар. Рано или поздно я непременно всё ей выложу: кем стал её ненаглядный Тимурка. Потому что пока я приняла весь удар на себя и продолжаю бороться с этой нечистью, которой не место в этом мире, не говоря уже о моём доме.
Тимуру я ничего не сказала, ведь он не совсем виноват в этой своей наследственности. За семь лет, что с нами сожительствовал человек, отчество которого он носит, сожительствовал, потому что жизнью это назвать невозможно, тогда-то он, падла, и передал свои грязные пороки моему на тот момент ещё ангелочку. И как можно было сразу не догадаться? Эти его вечные усы, от которых мурашки по коже бегали каждый раз, когда он пытался меня целовать. И эта его флейта, ни разу не сыгравшая, но упорно хранившаяся под кроватью. Вот вам - фаллический символ! Никогда не подпускайте к себе мужчин с флейтами! Разумеется, моё женское естество всё это чувствовало, поэтому мне было так не по себе, когда он даже думал о том, чтобы ко мне прикоснуться. Но я понимаю теперь, что моя внутренняя глубокая Женщина содрогалась при мысли, что он, когда хочет делать это, хочет его делать не со мной, а с воображаемым мужчиной, если и не того хуже.
Я так считаю, что всех мужчин нужно подвергать обязательному психологическому собеседованию, и если только есть малейший намёк на такого рода отклонения, тут же кастрировать или ещё как-нибудь изолировать от общества. Потому что иначе потом они своими душевными миазмами отравляют людей. Вот так вот один латентный педофил испортил мне раз и навсегда ребёнка!
Но об этом после, сначала по порядку.
С Тимурчиком было сложно. С детства он был капризным мальчиком, потому что знал себе цену. Каждый раз, когда появлялись новые вещи, устраивался скандал на тему: "Этого я носить не буду, а не то меня в садике засмеют". Я уж объясняла ему на все лады, что кто засмеёт-то? Все ходят, как оборвыши, в старых перелатанных сестриных пальто, да в укороченных бабушкиных колготах. А на обувь и взглянуть боязно: думаешь, обобрали музей, и не стыдно! А у него: пальто на фланели, длинное немного, но так на вырост! И рейтузы новёхонькие, материн муж достал, хоть какая польза от бутылки. А шапка, пусть и от соседской девчонки, но мы помпон-то отрезали, так что получилось вполне для мальчика. А самое главное, всё это тёплое, не в пример тому, что у него там другие в садике носят - чуть ветер дунет, так сразу с ангиной. Но нет. Никакие доводы разума ему были не указ. Пока всю душу не вывернет, не изорётся до того, что уже просто голоса нет, пока сама уже не выйдешь из себя и не отвесишь ему хороший подзатыльник, ни в какую не оденется. Потому что выбора нет. Небось, тут ему не гардероб королевы Англии, так что каждый раз приходилось смиряться и идти в сад в чём мать послала, но нервы-то у меня не железные, после каждого скандала сердце кровью обливалось из-за того, что снова он вынудил меня проявить строгость.
И хоть бы раз эта усатая харя, которая, несомненно, должна была разбираться в одежде, ну вы меня понимаете, хоть бы раз она помогла, объяснила ребёнку, что он в своих предпочтениях совершенно не прав. Нет. Всё приходилось и приходится делать самой, ни от кого никогда никакой помощи не дождёшься.
Потом. Всё у Тимурчика всегда валилось из рук. И тут уже явно прослеживается передача негативных сторон от старшего к младшему, которая объясняет и всё остальное. Потому что у того тоже всё валилось из рук, если он вообще что-то кроме ложки и вилки в эти руки брал: как сам гвоздя вбить не мог, так и у ребёнка руки из жопы выросли. Сколько посуды перебито, сколько вещей переломано обоими. Три чашки из сервиза "Мадонна", который материна мужа сестра расщедрилась и подарила на свадьбу. Хрустальная ваза для фруктов, которой цены нет: её я, конечно, склеила, но всё равно видно, что была бита, так что на стол не поставишь. Чешского хрусталя статуэтка: дама с собачкой. Кувшин фарфоровый, купленный на премию и по такому блату, про который и думать страшно. Это только то, что сразу приходит на ум и что было дорого. А сколько там ещё чего упало в эту бездну - не счесть! А с игрушками и подавно. Я говорила Тимуру сто раз, что если он так будет относиться к вещам, то я просто перестану покупать ему что бы то ни было. И так у меня тут не печатный станок, а папашка его если и принесёт рубль в семейный бюджет, то выест потом из этого бюджета все три. Но всё как об стену горох. Купишь ему машинку сборную на Новый год или, там, день рождения, уже через пару недель можно нести на помойку.
Ну а тот, другой, никогда, ни разу ничего не смастерил. Чтобы мы молоток взяли в руки или, не дай бог, отвёртку - это ни-ни. Родному (почти) ребёнку можно было бы половину игрушек починить, а не выбрасывать. Я бы и сама починила, но не всё же валить на хрупкие женские плечи, которые и так уже превратились в круп ломовой лошади.
И то сказать, сколько сил положено на то, чтобы создать уют в семье. Знаешь, бывало, что, несмотря на все козни, выпишут тебе неплохую премию. В ожидании её звонишь Белле Константиновне, заискиваешь. Родственница - седьмая вода на киселе, но у неё у сестры зять работает, шутка ли сказать, завскладом в Гостинке. Так вот, звонишь, выслушиваешь на полтора часа монолог про внуков, у кого какой зубик выпал, кто в школе пятёрку получил и подаёт надежды, а кто плохо покакал и надежд боле не подаёт. Думаешь, на фига столько детей, когда и с одним-то не справиться, о чём вот только люди думают. Как наговорится, можно переходить к делу.
- А что там, Беллочка Константиновна, как бы у Павлика спросить, нету ли завоза какого хрустального?
- Э-эх,- тянет,- у них там теперь такой контроль с Москвы, что и не подступишься. Каждую рюмку нумеруют.
Цену, значит, набивает. Но нам ничего, у нас премия, нас нумерованными рюмками не испугаешь.
- Да что вы говорите, совсем ошалели! Все рюмки-то как пронумеруешь?
- Ой, Наденька, не говори. И так ничего не достать нигде, так теперь даже и по каналам всё стало так сложно, так сложно (а сама, небось, и ходит на хрустальный унитаз, вынесенный со склада по каналам безо всякого контроля и совершенно бесплатно).
В общем, через полчаса плача Константиновны выясняется, что будет завоз и что можно выгадать салатницу, селёдочницу и ещё набор фужеров столько-то в розницу, столько-то сверху.
И эти все жертвы для того только, чтобы потом варварские руки одного из этих слонов разбили в осколки с таким трудом добытые вещи!
Уже тогда можно было при некоторой прозорливости предсказать дальнейшее развитие событий. Но, конечно, когда надо кормить такую прорву народу, да ещё на работе Людка, сука, всё время вставляет палки в колёса, думает, зараза, я у неё выбиваю начальника. Да он мне на фиг не сдался, этот её лысенко-носенко, которого родная жена уже который год пытается сбагрить, да всё не получается: она его в окно, а он в трубу. Так что, какая тут прозорливость, когда война на всех фронтах: ребёнка накорми-одень-отправь-забери; так называемого мужа накорми-напои-уму-разуму-научи; и ещё эта мать постоянно суётся со своими советами: мол, надо было раньше смотреть, с кем расписываешься, а теперь только и остаётся, что безотцовщину плодить. Так вот и проморгали.
И лишь спустя много лет всё открылось, и снова благодаря одной только моей ловкости. И подумать только: это же не просто так надо уметь телефоны прослушивать, чтобы никто не догадался: нужно ведь трубку снять именно в тот момент, когда её снимает его, Тимура, собеседник, потому что иначе щелчок любому идиоту даст понять, что на проводе кто-то третий. А потом попробуйте сохранить хладнокровие, когда ваш сын говорит не о чём-нибудь, а о любви, а на том конце провода не какая-нибудь деваха, которой лишь бы от мальчика из приличной семьи залететь, а другой такой же придурок с яйцами в трусах и полным вакуумом в голове.
Ну и вот представьте себе картину маслом "Опять в садик". С утра просыпаешься, холод собачий, потому что Флейта с усами не позаботилась о том, чтобы заклеить окна. Вылезаешь осторожно, чтобы не разбудить, иначе придётся кормить завтраком. Идёшь в комнату к Тимурчику, он спит, как ангел, только весь под одеялом, потому что и ангелы ведь мёрзнут. Будишь его сначала по-хорошему, раскачиваешь, чтобы солнце моё встало само, но хрен тебе, оно разве само встанет: всё в папашу, который может до двух часов валяться, пока голод не тётка не выгонит из постели. Ну, когда все мирные приёмы испытаны, приходится действовать по-серьёзному и просто срывать одеяло. Так и есть, опять обоссался и молчит. Это и раньше было понятно, запашок стоит такой, что любой хоспис позавидует, но стараешься же всегда не обращать внимания, надеешься, что, может, сам сознается. Ах ты, говорю, зассанец, сколько можно, уже ведь пятый год! Все дети как дети, ходят на горшок, а этот только в кровать! Я, говорю, тебе в горничные не нанималась, вставай и иди стирай простынь, причём бегом, потому что иначе в садик опоздаешь.
Встаёт. Молчит. Обиженно разбирает кровать, снимает простыню, похожую на японский флаг, только с жёлтым пятном, а не красным, несёт её в ванную. Ничего он там стирать, конечно, не будет. Так, мылом поводит и пополощет в холодной воде (горячую-то три дня как отключили). Потом всё равно мне придётся перестирывать, иначе желтизна эта вовсе никуда не денется, но какой-никакой, а урок надо задать.
Стоишь, смотришь на себя в зеркало. Думаешь, какая всё-таки ты, Надька, красивая девка. Чуть бы сбросить пару кило, и будет совсем Венера с руками. Пугачиха рядом не лежала. Тем более что, говорят, у неё кудри накладные, а у меня свои, хоть и после бигудей. И ради чего пропадаю? Раньше на танцах все штабелями ложились. Как придёшь в кожаной мини, в чёрных колготах, волосы перманентом выкрашены, макияж слегка броский, груди под обтягивающей кофтой стоят, как две Джомолунгмы, так они все тут как тут. И можно было выбирать, кого хочешь, но такая я дура была, что остановилась на уголовнике! Ну, тогда он ещё не был уголовником, а был только что закончившим пэтэу красавцем в варёнках и многообещающей майке с надписью Дэпеше Модэ. И достался-то он мне не просто, как ничто в жизни просто не достаётся, даже если это полное "Г". Я-то и виду не подала, что он мне приглянулся, а вот Танька моя так за ним увивалась, что аж противно. Любовь у неё тоже была, видите ли. Караулы у парадной, звонки с автоматов, слёзы, стихи. "Поругано сердце, разбита мечта, и в темень могилы глядит красота". Никакой красотой там и не пахло, разумеется, но в постель она его в итоге затащила. Несложно представить, что за этим последовало, потому что кто хоть раз видел Таньку без лифчика, того уже второй раз это зрелище и впрямь заставит поглядеть в темень могилы. А тут я. В новых серьгах а-ля цыганка. Конечно, у него просто не оставалось выбора, как влюбиться в меня без памяти. Тем более что я какое-то время была неприступна, а по всем известному замечанию поэта "чем меньше мы кого-то любим, тем больше нравимся мы им". Со стороны Таньки снова начались караулы, звонки, стихи и сопли, только теперь я стала выступать врагом номер один, разлучницей и змеёй. Но, видит бог, мне этот её Тимур (да, да, его тоже по счастливому совпадению звали Тимуром) был совершенно не нужен, но раз уж так сложились звёзды, и нам было суждено быть вместе, то против судьбы не попрёшь. Верно?
Потом-то я, конечно, пожалела, когда всё случилось, надо было оставить его Таньке.
И вот представьте. Три месяца, полные ночей любви в его комнате, которую ему освободила уехавшая в деревню тётка. Никаких больше танцев, только кино, прогулки по паркам, коньки (дело было зимой), поцелуи в сугробах и полное счастье, омрачённое разве что скандалами дома: маман прознала про наш роман и сказала, что замуж я за него выйду только через её труп, потому что в семье инженеров такому плебсу не место.
Практически одновременно выясняется, что я на третьем месяце, а Тимур проходит подозреваемым по делу о краже гитар и какого-то электрического пианино из клуба самодеятельности. Блата ни у кого в прокуратуре не было, так что впаяли ему даже не условные, а самые что ни на есть настоящие три года в составе преступной группы.
Мама, конечно, ликовала, потому что оправдались самые смелые её предсказания. Но я-то была упёртая, как Пенелопа, так что приготовилась своего суженого ждать. И вот ещё через полгода после ареста и некоторых скоропостижных пертурбаций со скорой помощью и медсестрами мне приносят ужасно противного сморщенного пищащего квазимодика, который теперь будет навечно записан в моём паспорте в качестве сына.
И только позже, когда он, такой сонный, беспомощный и абсолютно умиротворённый, старался высосать что-то из моей груди, которая, как назло, была пуста уже на третий день после родов, только тогда я поняла, что он-то и есть то самое важное, что только может быть в моей жизни.
Мой архангел, мой победитель, который покорит для меня мир. Я дышала этим младенцем. Я знала, что через двадцать лет он станет моей опорой и поддержкой (почему-то уже тогда в моих мечтах отсутствовал Тимур-старший, хотя я всё ещё дожидалась его). Я знала, что буду любить его так, как ни одна мать не любила до сих пор своё чадо. Это было несложно. Нужно было просто понимать, что в моём сердце теперь бьётся ещё одно, которое будет теперь расти и взрослеть и рано или поздно станет совсем самостоятельным, но всё-таки останется моим.
Мама хотела назвать его Олегом, но я возразила, что если пойдут внучки, то отчество у них будет не очень. Остановились на Сергее. Но он был так похож на Тимура, моего Тимура, как будто тот вернулся из своих неотдалённых мест, уменьшился в несколько раз и залез в колыбельку. Я не уставала смотреть на него и, в конце концов, пошла в ЗАГС и переписала метрику. Тимур Тимурович Второй. Завоеватель. Разве это звучит не гордо?
- Шизанутая шизанутой и осталась,- только и сказала моя матушка, когда увидела новую корочку. Мы не знали тогда, что корочку эту мы ещё поменяем не раз.
Потом вдруг ни с того ни с сего ночью вломился участковый ещё и с незнакомыми милиционерами. Обшарили всю квартиру, ничего, кроме младенца, не нашли, ушли.
А ещё через две недели заявился мой ненаглядный собственной персоной. Грязный, обросший, вонючий и злой. "Собирайся,- рычит,- едем к друзьям в Парголово на дачу, там зиму пересидим, а потом в Карпаты поедем к тётке. С Карпат выдачи нет".
Мы с мамой так и сели. "Какие,- говорим,- Карпаты, у нас грудник еле живой. Диатез на диатезе. И техникум закончить надо. К тому же если поймают, то посадят теперь всех - за укрывательство. И родительских прав лишат непременно. А маленького - в дом ребёнка".
В общем, спорили, спорили, налили ему водки, конечно, накормили, уложили. И по какому-то необъяснимому совпадению с утра снова пришёл участковый, но с другими милиционерами, и на Тимура надели наручники прямо в кровати. Мама даже не вышла из своей комнаты, а Тимур так жутко посмотрел на меня в коридоре, что аж сердце похолодело, и прошипел прямо в лицо: "Убью обеих. Бляди". Вот тут я и поняла, что надо что-то срочно решать с отцовскими правами и вообще нашим будущим с Тимуром, но без Тимура.
И вот несколько лет спустя сидим на кухне перед выходом в садик. Пять минут тишины: ест хлеб с колбасой, запивает чаем. Хотела сказать, чтоб не резал колбасу так жирно, но ладно, думаю, зачем начинать новый день с агрессии. Лучше подождать пять минут, пока не придёт время одеваться.
Потому что даже если всё уже одёвано раньше, и шлягер про "засмеют" не прокатит, всё равно каждый день у нас битва за шапку. Я ему объясняю, что менингит не мною придуман, что стоит только уши простудить - и всё: или идиот на всю жизнь, или на кладбище. А я с двумя придурками сидеть не нанималась, мне одного хватает, того, что сейчас ещё валяется. Он возражает, что, мол, мама, на улице тепло, он проверял в форточку, но я не верю всем этим его проверкам, потому что на улице зима, а значит не май месяц, и шапку надеть придётся. В результате приходится применить силовые методы, так что шапка на месте, то бишь на голове, и мы с заплаканными глазами и испорченным настроением выдвигаемся.
Как, бывало, раньше я любила зиму! Выйдешь с утра на морозец в лёгких сапожках, красивых, пусть и на рыбьем меху, втянешь этот воздух свободы и юности и идёшь себе в школу, где тебя ждут твои верные соратницы-подруги. Где теперь те подруги? Кто смылся за бугор, кто здесь так приблатнился, что при встрече задирает нос, того и гляди корона слетит. Танька, свиноматка, выскочила замуж сразу, как разочаровалась в высоком, нарожала одного за другим четверых сосунков и уехала с мужем по распределению в Узбекистан. Там солнце и хурма, а главное, жильё сразу, в очереди стоять не надо: любви, как говорится, не нашла, так решила искать жилплощадь, хоть и за тридевять земель. Всех раскидала жизнь, одна я осталась со своими двумя привесками, да с занудой матерью, которая после выхода на пенсию неминуемо превратится в третий привесок.
И теперь вот каждое утро приходится продираться через сугробы, потому что дворники в этом городе перевелись ещё до рождения Тимура. И он, Тимур, сам не зная того, протестует против наличия сугробов и отсутствия дворников, потому что плетётся за мной, как нарочно, медленно. Ему невдомёк, что я снова опаздываю на работу, так что Людка будет пялиться, а потом донесёт Лысенко, что ей (мне то есть), значит, можно опаздывать, а всем остальным нельзя. Тварь. Сама живёт как у бога за пазухой: с матерью да с мужиком, который за её принесённым в подоле убожеством пелёнки стирает, а на других ещё вякает. Ну ничего, я вот заведу в следующий раз разговор о том, что некоторые дома не ночуют, оттого и на работу вовремя приходят, а у всех остальных помимо этой самой работы ещё и домашнее задание имеется, да что же ты в сугроб полез, сволочь, рейтузы ведь все замочишь, в чём потом гулять будешь в саду?!
Уф. Попробуйте тут сохранять хладнокровие и самообладание, когда слушаешь такие вещи по телефону и при этом понимаешь, что сразу скандал устроить никак нельзя, иначе потом вообще больше ничего не узнаешь. И потом, после этого рокового разговора про любовь (да ещё какие пафосные слова употребляют по отношению к разврату!), так вот, потом, после этого разговора, он ещё продолжает ходить по квартире с совершенно невинным видом и задавать мне не имеющие отношения к делу вопросы, типа: "Мам, а где мои кроссовки?". Да я бы тебе эти кроссовки затолкала бы в одно место, тебе и твоему дружку, прости господи.
И как, объясните мне, как мне теперь смотреть своему ребёнку в глаза, зная, что всё, что он говорит мне,- откровенная наглая ложь? Что не кроссовки ему нужны, а совершенно другое. Как жить, ощущая себя королём Лиром, которого собственные дочери только и мечтают, чтобы обмануть, а самим поскорее устроить свою жизнь с первыми попавшими? Но то хоть дочери, а тут - родной сын, ради которого столько огня, столько жизни растрачено даром! Воспитательница, конечно, паскуда.
- Мамаша, на вашего Тимура простыней не напасёшься, каждый раз, как тихий час, так замачивает. У нас принято менять раз в три дня, а тут постоянно приходится. Нянечки жалуются.
Ага. Нянечки жалуются. Так я и поверила этой сказке про жалостливых нянечек. Денег, стерва, хочет, но не на ту напала. У меня у самой на шее столько ртов, что никакой зарплаты не хватает, так что не с руки ещё и нянечек прикармливать.
- А вы,- советую,- Марья Игоревна, его поднимайте посреди тихого часа и ведите в туалет. Мы так делаем. А то он говорит, что у вас не разрешают в туалет во время тихого часа, так приходится в кроватку. А если отпускать, то и с простынями всё в порядке будет. Я, если нужно, могу с Диосфирой Брониславовной поговорить (это заведующая, все знают, что она меня боится, потому что я на неё в РОНО дважды писала, и ей звонили оттуда).
Молчит. Покраснела. Вот как я её, по всем фронтам. Нашлась тоже наезжать на моего Тимурчика. Да на то они тут все и собраны, эти бесполезные создания, которые зовутся воспитательницами, чтобы менять простыни. Надо каждый день, значит, будет каждый день. Не нравится - проваливай, небось, вон очередь стоит таких же, которые не побрезгуют поработать побольше и слова не пикнут.
И на кого бочку катить надумала? На моего Тимура, который в сто раз лучше всех этих остальных поскрёбышей, которые, может, больны чем, оттого и вовсе не писают. А нормальному пацану жизни не дают из-за того, что собрали тут не детский сад, а лазарет.
Раздеваю его умело и быстро, но гляжу по сторонам на других мамаш. Боже мой! Нарожают, наплодят, смотреть боязно. Детки все страшненькие, что твои уродцы, личики синенькие, как мёртвенькие, губки сжаты, бровки сдвинуты, глазки опущены, видно, не кормят их дома-то, ждут до садика. А мамаши зато все прифранченные. Экономят на детях, чтобы выкроить себе на эти курточки - пальтишки. Не то что я - последнее из горла достану и всё ему, Тимурчику. А сама питаюсь крошками с его трапезы. Его да его троглодита папаши, который ест больше, чем взвод арестантов, а в дом приносит с гулькин нос.
Зато уж они и сюсюкаются со своими выкормышами.
- Ути пути хрюти муси.
- Леночка, лапочка, садись на стульчик, дай мне ножку, я сниму ботиночек.
- Ну, пока, зайка моя, веди себя хорошо. Обнимашки. Томные взгляды. Поцелуйчики. Сначала настоящие, потом воздушные. Всё показуха. Дома-то, небось, крик на крике и криком погоняет. Всем этим мусечкам и зайчикам по любому поводу наверняка дают такого ремня, что они потом на заднице сидеть не могут, потому и в туалет не ходят. А на людях - пожалуйста: совет да любовь.
Я держусь строго, но мудро. Нам с Тимуром скрывать нечего: я привержена классическому образованию, когда ребёнка нужно держать в узде, но позволять ему некоторую свободу творчества. И никаких всенародных выступлений с демонстрацией неземной материнской любви, потому что любовь такая гроша ломаного не стоит, если за ней не стоит настоящая сила воспитания.
Любовь, значит, у него. Противоестественные фантазии, рождённые в разгорячённой гормонами голове подростка, внушённые в раннем детстве отчимом-педофилом, он называет любовью. И что он, интересно, собирается с этой своей любовью делать? Жениться будет на таком же молодом идиоте, как и он сам? Может, операцию решит сделать, чтобы хоть видимость придать этим отношениям и этой, как они выражаются, любви?
Им, конечно, начхать на сердце матери, которая не выдержит рано или поздно осознания, что её собственный сын решил отправиться в голубые дали нестандартных отношений. Но они не могут также наплевательски относиться к другим окружающим людям! Растишь, кормишь на свою голову, себе в куске отказываешь, чтобы потом этот твой кусок сам своими руками начал разрушать ещё не построенную молодую жизнь! Институт, аспирантура, работа, может быть, даже в министерстве. Почему нет, вон у Галки простая семья, а брат как скакнул, так теперь в Москве зам с личным водителем. И всё это коту под хвост, потому что "у нас любовь"?! А в какое, извините, министерство вас возьмут с такой любовью? Раньше бы взяли в ГУИН, но только по другую сторону решётки, там, где и замы, и водители все только с приставкой "бывший". А бедной матери осталось бы только обливаться кровавыми слезами, отправлять передачи и ждать, что её драгоценному сыночку либо вправят мозги, либо окончательно раздерут задницу.
Всю жизнь всё для него, всё. Едешь на работу в полном народа метро, все распаренные, потные, немытые, с нечищеными зубами и грязными воротниками. Шубы на искусственном меху пахнут мокрыми крысами. Носки нестираны годами, так что приходится задирать голову кверху, чтобы поймать струю прорезиненного воздуха из вагонной вентиляции. И папашка-то его, ну, вернее, тот, кого он считает папашкой, тоже ездит по этим туннелям, только не в вагоне, а в кабине. А что ещё остаётся, когда больше ничего не умеешь? Работа для дебилов. Я-то знаю, я с ним ездила.
Нажал, поехал, остановился, снова поехал. Даже шофёру и тому больше навыков нужно, чем этим. А ещё называются как гордо: машинист!
Называются гордо и ставка больше почти в два раза, чем у нас в депо. А ты попробуй посиди с проводами весь день, подыши канифолью, да успей сделать драконовский план, рассчитанный на роботов, а не на людей. И всё это при постоянных интригах со стороны Людки, которая молчит, молчит, а потом аккурат перед начальником и спросит:
- А как же ты, Надюшка, на больничном лежала со сломанной ногой, а, говорят, ремонт в квартире успела сделать? Али теперь обои можно и с поломанными конечностями клеить? - и игогокает так противненько, изображая смех и злорадное кокетство в одном лице.
- А я,- улыбаюсь,- Людонька, выходные потому что не с чужими мужьями провожу, а со своим обои клею. Вот так оно потихоньку и получилось.
Пятнами пошла. Насупилась. Заткнулась.
Но всё можно было перенести ради одного только взгляда его преданных глаз, голубых, как небо перед грозой. Особенно когда он смотрит на тебя так внимательно, а потом выдаёт что-то типа:
- Мама, а ты ведь меня не сдашь в макулатуру?
- Тимурчик, мальчик, отчего ты решил, что я тебя могу сдать в макулатуру? Разве ты где-то слышал, чтобы детей сдавали в макулатуру?
- Да. Нам воспитательница в садике рассказывала сказку про бумажного человека, который был злой, и его сдали в макулатуру.
Вот тварь, думаю, пугает мне ребёнка. Ну, я ей завтра устрою. Она сама у меня сдастся, причём сразу в металлолом.
- Нет, моё золото,- отвечаю нежно,- никто тебя не сдаст в макулатуру, тем более если ты будешь хорошо себя вести.
После ухода, вернее увода, Тимура Первого я, конечно, погоревала немного, но потом решила, что судьба княгини Волконской меня не прельщает и надо искать замену. Тем более что объявилась приехавшая то ли с Карпат, то ли ещё откуда мама, представившаяся свекровью и объявившая права на внука. Ей популярно объяснили, что внука у неё отродясь не было, а занималась бы лучше своим сыном, чтобы он вырос у неё не уголовником, а нормальным членом общества. На что она ответила, что членом он уже вырос и доказательство тому сопит сейчас в моей коляске, а по поводу общества - то не наша забота.
И тут мне подворачиваются усы с флейтой. То есть как подворачиваются: иду я по депо, куда меня отправили на практику из техникума, а он навстречу:
- Откуда,- спрашивает,- в наших селениях такие женщины?
- Оттуда,- отвечаю игриво,- из лесу, вестимо. Ну и заигрались.
Замуж он, конечно, так сразу не позвал. Только когда понял, что аборт делать уже поздно, припёрся с гвоздиками, кольцом, "Киевским" тортом и шампанским. Шампанское выдул сам, потому что мне по понятным причинам нельзя, а кольцо пришлось отложить до лучших времён - пальцы распухли неимоверно. Ну, хоть торт.
Жить было решено у него, потому что у нас у мамы сложный характер, а его мама переехала к овдовевшей бездетной сестре, освободив нам маленькую распашонку в новом микрорайоне рядом со строящимся метро. Метро, впрочем, до конца нашего супружества так и не достроили.
Одновременно с женитьбой этого моего усатого Фигаро мы с мамой разложили другой пасьянс, который стоил мне нескольких килограмм нервных клеток, утраченной веры в людей и выкидыша, случившегося практически вместо предполагаемых родов. Лишение отцовских прав, усыновление, решение суда о недопустимости общения с ребёнком со стороны родственников бывшего отца (читай мамани с гор), смена отчества и фамилии ребёнка. Всё это растянулось, конечно, гораздо дольше, чем моя неудачная беременность. В середине пути, то есть после выкидыша, Фигаро даже попытался сбрыкнуть, но ему рассказали, что жён на переправе не меняют и что он много потеряет, если откажется от готового семейного счастья.
Если бы я знала, какое семейное счастье ожидает меня! Впрочем, вряд ли бы и тогда я что-то сделала иначе, потому что надо было вылезать из преступной трясины.
В общем-то отцом он ему числился только на бумаге. За все эти годы даже в футбол с ребёнком не поиграл, и теперь мне понятно, почему: к спорту такие относятся плохо. Но я, я-то старалась выжать всё из моего Тимура, потому что понимала: второго шанса мне судьба не даст. Тимур Завоеватель, покоритель мира, должен будет спасти свою мать от козней окружающих её мерзавцев и от его псевдоотца в первую очередь. Я сидела и часами мечтала, как он вырастет, будет такой высокий, стройный, как кипарис, красавец парень. Но будет, конечно, не только красавец, дадут знать о себе задатки ума и смекалки, которые в него закладывались с самого детства. Институт, аспирантура и т.д. Для того чтобы мои расчёты превратились в явь, я водила его по кружкам и секциям: шахматы, карате, бассейн, стрельба из лука, просто тир, ориентирование на местности, кружок юного садовода. Редко где он где задерживался надолго, потому что рос у меня необычайно скрытным и скромным мальчиком, а эти сапожники, заделавшиеся преподавателями в кружках, его душевной особенности не понимали и только настаивали на том, что ребёнок "должен дружить со сверстниками и развивать социальные навыки", конец цитаты. Зачем ему эти сверстники, никто мне так и не удосужился объяснить. Так что каждый раз после того, как сверстники клали Тимуру в портфель половую тряпку или "забывали" его в лесу во время ориентации, приходилось со скандалом его забирать и искать новое место.
Другое дело школа. Из школы так легко было не забрать, приходилось ходить туда по три раза в месяц и орать на классную, а то и звонить родителям особо отличившихся одноклассников. В общем, школа давалась нам с трудом.
А тут ещё эти бессонные ночи с домашним заданием, когда я читала на скорую руку учебники на работе, чтобы вечером предстать перед ребёнком во всезнании. Людка, тварь, шутила, что у меня снова не то запор, не то золотуха, а мне что - в известных помещениях информация усваивается гораздо эффективнее. И он, мой покровитель, приходил ко мне сначала с правописанием, а потом уже и с уравнениями, смотрел доверчиво, пока я объясняла ему раз, и второй, и третий. Но он был ленив, что и говорить, надеялся, что я сделаю всё за него (и иногда приходилось, особенно если совсем не было времени на объяснения). Но чаще всего раскладывала по полочкам несчётное количество раз, пока не выходила, наконец, из себя и не начинала кричать, что не пойму, откуда такой остолоп свалился мне на голову. Он, конечно, надувался и даже пускал слезу, но потом до него всё-таки доходила математическая логика и уравнения решались сами собой. Вот что значит иногда сила внушения.
И тут, представьте себе, этот мой сын, про которого даже учительница физики в старших классах говорила, что из него получится академик, самолично отказывается от своего блестящего будущего в угоду сексуальному извращению.
Я, конечно, надела маску принца Гамлета и стала наблюдать. Кроссовки? А они там, в ванной, я их помыла.
Беда в том, что помимо этого своего Гоши (тоже ведь и нашёл нацмена, я вообще-то не расист, но всё же) он ещё мог часами говорить с некоей Дашей, которая, как я поняла, училась уже в институте, но всё ещё на что-то с моим Тимуром надеялась. Дашу эту при других обстоятельствах я бы быстро отвадила, но тут понимала, что она может стать моим невольным союзником в борьбе с отклонениями. Так вот, эта Даша была для моего Тимура (и для меня) снотворным замедленного действия. Она могла часами нести в трубку абсолютную ерунду, на которую Тимур отвечал только мычанием, по той простой причине, что, как мне казалось, спал. Я тоже иногда отключалась, но потом быстро восстанавливалась на своём посту, чтобы не остаться наедине с Дашей, когда Тимур повесит трубку. Вы спросите, зачем я так себя мучила? По двум причинам: во-первых, я не могла исключить вероятности того, что Тимур расскажет этой своей подруге о его сердечных волнениях, а во-вторых, снявши трубку для прослушивания чужой беседы, обратно её можно было положить только с окончанием этой самой беседы: иначе предательский щелчок заставил бы Тимура заподозрить неладное.
И вот так вот практически ежедневно после работы, на которой с течением времени ничего не поменялось, только вместо Лысенко прислали нового придурка, который постоянно грозился лишить меня премии, мне приходилось часами вылёживать с телефонной трубкой в руке и слушать такую ахинею, от которой шевелились волосы. Но эта ахинея была ничем по сравнению с их разговорчиками с Гошей, от которых волосы вставали дыбом и не ложились обратно уже до следующей беседы с Дашей. О, как они ворковали, эти голубки, как они пели друг другу. Было так противно их слушать, что каждый раз я жалела, что не взяла тазик, в который можно было бы выблевать все эти их разговоры, не отходя от кассы.
Но я не зря терзала себя все эти долгие недели. Во-первых, я выяснила, что Гоша был хоть и из нерусской, но очень непростой семьи и боялся папу, как огня. Не перевелись всё же ещё папы, от которых есть какая-то польза. Во-вторых, я поняла, что оба они ни с кем до этого ничего такого не пробовали, так что в смысле всяких грязностей были не то, чтобы совсем невинны, но, по крайней мере, не испорчены до мозга костей, если таковой в нашем случае имел место. И, наконец, самое главное - я выяснила, в какой школе учится этот наш Гоша, а учился он в специальной английской 58-й. Как хорошо, что я не отдала туда своего Тимурчика, хотя очень в своё время из-за этого расстраивалась: единственная в районе школа с уклоном. Но вот теперь становится ясно, что там учатся одни извращенцы, так что нормальным детям надо от неё держаться подальше.
Более того, мой неустанный ночной дозор позволил мне вычислить минуту встречи этой парочки, которая, разумеется, не могла рисковать быть застигнутой страшным Гошиным папой и избрала плацдармом своих мерзостей нашу повидавшую виды, но всё же в некотором смысле свято-невинную квартиру.
Одновременно со слежкой за извращенцами я старалась собрать как можно больше информации о самой болезни, чтобы потом в день X выложить всё Тимуру и убедить его переключиться на нормальные отношения. Пусть даже и с Дашей, лишь бы не с Гошей. И нашла один труд, где обосновывалась интереснейшая вещь. Оказывается, педерастия и педофилия - это одного поля отклонения, из одного лагеря можно легко перейти в другой, откуда, как известно, прямая дорога в третий - строгого режима. Это и натолкнуло меня на мысль, что усы и флейта не просто так прошли, оставив лёгкие следы в виде отчества и алиментов.
Как известно, между лежанием в постели, едой, подстриганием усов и вождением поездов в метро у нашего отчества больше не было других интересов. Ну, ещё был один - ругаться со мной, когда я указывала ему на очевидные вещи, вроде того, что муж моей матери, хоть и алкоголик, но всё же раз в три года стандартно переклеивал обои во всей квартире, а у нас до сих пор на стене следы младенческих какашек, хотя сын уже в школу пошёл. Справедливость ему, конечно, резала глаза, но он только огрызался, что рабский труд не указан в условиях его рабочего контракта. Я, разумеется, вполне резонно отвечала, что стирание его трусов и зашивание носков также не входит ни в чей контракт. В общем, такие беседы могли длиться до полного изнеможения обеих сторон. И туг вдруг ему поменяли график на работе. То есть не то чтобы даже поменяли, а добавили часов, не прибавив при этом зарплату. Реформа транспорта - так он это объяснил. По телевизору тоже что-то такое говорили, но нигде не упоминалось, что теперь машинисты с детьми должны рулить своими поездами 24 в сутки за тот же оклад, что и раньше.
Я никогда не верила реформаторам и ещё задолго до 90-х оказалась права в своих подозрениях. Пара звонков по правильным телефонам позволили выяснить, что никакого изменения графика не произошло и в ближайшее время не предвидится. Оставалось только выяснить, на что эта скотина растрачивала оторванное от семьи время.
Не знаю, почему я не пошла в разведчики. С моими данными все эти россказни про Мату Хари показались бы просто детскими баснями. Но вместо заметной роли в истории приходится постоянно распутывать грязные истории, которые хоть и выводят на чистую воду их героев, но не превращают в родник омут моей жизни.
Далеко ходить не пришлось. Однажды он снова не вовремя поднялся ни свет ни заря, а я вместо того, чтобы собирать ребёнка, лежу лежмя в кровати, хриплю и изображаю смертный одр.
- Не могу,- сиплю,- родной, пошевелиться. Будь человеком, отведи Тимурчика в школу.
- Да как же,- удивляется,- в школу, я же на работу опоздаю.
Ага. Знаем мы твою работу. Кобель.
- Не могу никак, слабость, кости ломит, еле живу. Сейчас вы уйдёте, буду врача звать,- медленно всё так говорю, с вытяжкой.
- Ладно,- разжалобился,- давай уж по-быстрому. Сама лежу и думаю: ведь наверняка, сукин сын, забудет
что-нибудь Щ или портфель, или сменку, или форму (физра была как раз в тот день).
Слышу: зашуршали, завозились, потихоньку, полегоньку, вышли, дверью хлопнули так, что окна зазвенели.
Я сразу с кровати, надела на себя что под руку попалось, платок большой материн намотала для камуфляжа, готова. Смотрю - так и есть: мешок со сменкой лежит у двери, всеми забытый. Вот же придурок, чем думает: как ребёнок будет весь день преть в зимних сапогах на уроках? Но, в общем, и хорошо: взяла сменку с собой, думаю, если увидит меня на улице, скажу, мол, принесла Тимуру обувь.
Иду к школе с другой стороны, подстерегаю за решёткой футбольного поля, закрытой занесёнными снегом акациями. Смотрю: сошёл с крыльца, пошёл в сторону трамвайной остановки. Я за ним. Вокруг такое снежное марево, что даже если оглянется, ничего, кроме тёмной фигуры в платке, не разглядит. Я ещё сгорбилась специально. Кулёк со сменкой в руках (хорошо, что они забыли не лыжи). Дошёл до остановки, дождался восьмёрки, причём не в сторону метро, а в противоположную! Я тут же бегу на остановку такси, чудом нахожу в это время машину, бужу задеревеневшего водилу: "Следуйте,- говорю,- за трамваем". Еду, а сама думаю, денег-то хватит или нет? Восьмёрка долго по всему району петляет. Но вышел на пятой остановке возле универсама и в том же доме вошёл в подъезд. Вот, думаю, куда ты работать ходишь!
"Работали" они там недолго и вышли из подъезда вместе. И что бы вы думали? Наша, из депо: Женька Сармыгина! Ладно бы кто другой, а то Женька! Ни кожи ни рожи, худющая, как жертва Освенцима, грудь впалая, как у мальчишки-подростка, стрижка ёжиком и повадки бандерши. Курит без перерыва, говорит таким голосом, что не понятно вообще, бабе он принадлежит или парню. Только спустя много лет, прочитав известную литературу, я нашла психологическое объяснение этому подлому предательству. И называется оно одним словом: педофилия! У моей Флейты с усами кишка-то была тонка с мальчиками мутить, так он нашёл себе девку, но которая и за парня сходила. Слава богу, Тимур ещё был маленький, так у него ни рука, ни что другое на него не поднялось, а не то я бы за себя не отвечала. Тогда я, конечно, просто была ошарашена самим фактом измены и её объектом, но рефлексировать особо по этому поводу не успела: просто подошла к парочке и хрясь их обоих по мордам кульком со сменкой!
Кобель мой растерялся, даже челюсть отпала, а Женька - в слёзы. А я себя не уронила и так хладнокровно им говорю: "Ты, сука, пишешь сегодня же по собственному, иначе я тебя в депо сгною. А с тобой мы будем говорить в ЗАГСе, причём очень коротко. Сегодня домой не появляйся, а завтра мы с Тимуром уезжаем".
Вот так закончилось моё второе замужество, а Тимуру снова поменяли метрику: вернули мою девичью фамилию на круги своя.
Остаётся благодарить небеса, что я прозрела не слишком поздно, хотя и не совсем вовремя: заразные ростки извращённых страстей были исподволь заложены в моего будущего Завоевателя.
И вот теперь я снова в костюме Маты Хари выслеживаю, вынюхиваю, стараюсь узнать правду, на этот раз о собственном сыне. Значит, завтра они должны встретиться дома в 12.00. Я сверилась с расписанием уроков, которое у меня, разумеется, хранилось отдельно: прогуляет физику!!! Физику!!! Вот уже начинается манкирование святыми вещами ради минутного удовольствия, а что потом?
Всю ночь не сплю от волнения и предвкушения, на утро выгляжу, как после большой пьянки. Уезжаю для вида на работу, на Людку ноль внимания, в половине двенадцатого говорю, что умру, если не вернусь домой, и под ненавидящие взгляды отчаливаю. Еду домой в полупустом метро: граждане на работе, ездить некому. Сердце стучит, стучит, стучит, как колёса поезда, которым управляют педофилы. Стучит на перегонах и останавливается на станциях. Осторожно, двери закрываются, следующая станция... Осторожно, сердце останавливается... Уступайте места...
В двенадцать с четвертью я дома. Стою, как дура, перед дверью и боюсь её открыть. Боюсь. Что я там увижу? С Флейтой было просто: нужны были доказательства его падения, чтобы забрать ребёнка и уехать. А что делать в данном случае?
Я, конечно, мать-героиня. На моих плечах столько всего, что другая на моём месте давно бы сломалась. А я нет. Держусь и не унываю. Всё, что меня не убивает и так далее.
Открываю дверь осторожно. На лице - смирение и всемирная боль (я же по болезни с работы ушла). Слышу, разговаривают (слава богу, никакого пока криминала). Бу-бу-бу из-за стенки, потом смех. Ладно, думаю, не буду пугать молодёжь. Громко хлопаю дверью. Выходят оба из Тимуровой комнаты. Тимур красный, как рак, его дружок тоже. Ширинки застёгнуты. Немая сцена, только с настоящим ревизором.
Он красив, как царица Тамара, этот Гоша. Волосы смоляные короткие, брови густые с чуть удивлённым разлётом, глаза чернющие и такие большие, как у моего Тимура 16 лет назад в роддоме. Губы чуть припухшие и чуть приоткрытые, как будто собирался сказать что-то, да замешкался. А сам статный, плечи широкие, как у мужчины, бёдра узкие и сильные, выше моего Тимура на голову. Вообще мой светловолосый, голубоглазый, худенький и хиленький Тимур рядом с ним выглядел таким несчастным, что хотелось обнять его и защитить от этой варварской красоты.
- Мам, у нас физру отменили,- врёт и не краснеет,- это Георгий.
Георгий кивает мне и шепчет что-то, смущённый моим пристальным взглядом.
- А я вот заболела что-то, мальчишки,- говорю быстро, быстро иду в свою комнату, чтобы не выдать себя, потому что понимаю, что срок ещё не настал.
Он скоро настанет, этот срок, я это знаю. Не может не настать, даже несмотря на все трагические последствия, но о них позже.
Лежу в кровати, кусаю подушку, чтобы не завыть. Так, наверное, воют звери, загнанные охотничьими собаками в угол. Так воют матери, которые понимают, что неисправимо, бесследно теряют своих сыновей и пока что ничего не могут с этим поделать. Все мои надежды, вся моя жертвенная жизнь, все мои мечты рушатся на глазах под восточной пятой красавца Георгия. Да что он вообще знает, этот Георгий, о материнских чувствах? Какое он вообще имеет право отнимать, попирать то, ради чего положено столько сил и жизни? Нервные клетки не восстанавливаются, все это прекрасно знают, но до нервных клеток матери никому никогда нет дела. Хотелось встать и пойти разрушить эту жестокую красоту, безразличную к чужим страданиям. Как некоторые вандалы обливали серной кислотой творения великих художников, так же и я чувствовала в себе потребность испортить, уничтожить навсегда то, что с таким равнодушием создала природа.
Но не время, не время, пока ещё не время. Нужно выяснить всё до конца, чтобы нанести один, но решающий удар.
Самое трудное время, конечно, наступило, когда мы превратились в бледного юношу с горящим взором. Волнения материнские не поддаются описанию. Во-первых, у нас наследственность. Один отец - уголовник, второй - педофил. Что получится из такой гремучей смеси, одному богу известно, но я старалась прикрыться со всех фронтов и тайком от мамы и Тимура ходила иногда в церковь, ставила свечку, чтобы оберёг и оградил от соблазнов и искушений (как потом выяснилось, от искушений оградил, а вот от соблазнов нет). Но если от Флейты мало что осталось, то как же он был похож на Тимура Первого! И внешне, и повадками, и манерой говорить. Иногда если злился на меня (что случалось довольно часто), то вставал так в дверях и смотрел. Я пугалась до смерти, мне казалось, что сейчас он голосом своего отца скажет фразу, которую я от него слышала: "Убью обеих. Бляди". Пугалась, но виду не подавала.
Если представить себе волнения членов Временного правительства в осаждённом Зимнем, то это будет тибетский монастырь по сравнению с тем, что пережила я. Каждый день кажется, что вот сегодня оно начнётся. Водка, наркотики, компании, приводы в милицию, незащищённый секс, СПИД, сифилис, пользованные шприцы, наконец, тюрьма, перегляды соседей, сочувствие на работе и одинокая материнская старость. Всё это мы видели у других, и не раз, и это всё мне мерещилось в его прогулках после уроков, в продолжительных телефонных разговорах, в прогулах и вызовах в школу, в пятнах на простынях и в новой манере запираться в своей комнате.
Потом. Я не сразу заметила, но как-то тихой сапой стала врагом номер один. Ему как будто установку спустили: всё делать наоборот. То есть, я понимаю конфликт отцов и детей, но Базаровым и не снилось, что можно специально не опускать крышку унитаза и мыть жирную посуду исключительно холодной водой с той только целью, чтобы привести меня в бешенство. И эта цель достигалась каждый раз, вернее, практически ежедневно, потому что с моим темпераментом сложно удержаться от того, чтобы не кричать, когда твои просьбы систематически не исполняются.
Надо признать, что шприцы и разогретые на конфорке столовые ложки с подозрительными жидкостями так и не обнаружились в доме, хотя я уже и к ним была готова. Мои ненавязчивые, но регулярные напоминания о том, что наркотики - это яд, а улица таит в себе только смертельные опасности, привели к тому, что мальчик мой всё больше сидел дома с книжкой или часами болтался по микрорайону с соседским мальчиком Сенечкой и его собачкой (Сенечка - такой же тупой, как его спаниель, с такими же огромными ушами, но совершенно безобидный, я всё быстро выяснила). Но тем было обиднее домашнее противостояние. На лице высыпали прыщи, но было такое чувство, что и вместо мозга в голове у него вскочил один большой прыщ. На все мои просьбы о помощи, касались ли они походов в магазин или выноса мусорного ведра (в доме был мусоропровод, это так, к сведению), встречали в ответ только тупое разглядывание пола и мычание про то, что у него нет времени. Он был постоянно чем-то занят за закрытыми дверями! (Долго эти секреты продолжаться, разумеется, не могли. На стеклянной двери в его комнату был нарисован пейзаж: берёзка на зелёном фоне. Я быстро проковыряла дырочку в коре этой берёзки, что позволило мне понять, что занятость его по большей части заключается в лежании на диване с ногами на стене и чтением книг явно не из школьной программы).
Все мои попытки прорваться за эту берлинскую стену были не такими успешными, как подглядывание сквозь берёзку. Если быть точным, они потерпели фиаско. Тимур либо вообще со мной не разговаривал, либо отвечал какими-то односложными бессмысленными междометиями, так что хотелось пристукнуть его, чтобы он заговорил живее, но он, к сожалению, слишком повзрослел для этого.
Куда? Куда, спрашивала я себя, подевался тот милый кудрявый мальчик, который обнимал меня за ногу и смотрел вопросительно, немного прикусив губу? Где тот ребёнок, который поверял мне свои страхи, свою детсадовскую любовь к Любе Марусевой, свое желание поскорее вырасти и купить мне лисью шубу? Да, так и говорил: "Мама, я вырасту, заработаю много денег и куплю тебе лисью шубу". И я верила ему. До сих пор жду свою шубу, но уж, верно, сдохли те лисы, из которых она должна быть пошита.
Но всё это можно было перетерпеть и пережить, потому что я понимала ведь тоже, что это переходный возраст и рано или поздно мы снова должны стать друзьями. Надо было только проплыть между всех сирен, циклопов, сцилл и харибд, чтобы пристать к гавани, в которой мой Тимур станет победителем, а я получу первый приз в виде счастливой семьи. И я думала уже, что гавань близка. Я чувствовала себя колумбовым матросом, который первый увидел землю, но я ошибалась, так же, как и тот матрос, ибо вместо Индии они приплыли совсем в другое место. Так было написано в Тимурином учебнике по географии. Но туг параллели с великой экспедицией заканчиваются, потому что туземец, ожидавший нас на этой земле, звался Георгий и вовсе не золото он предлагал мне, о нет.
Так, спокойно. Главное - это спокойствие, как говорил любимый Тимурин герой (когда у него ещё были герои).
Даже Шерлок Холмс наверняка пользовался техническими новинками своего времени, если таковые имели место. Он, конечно, не был матерью-одиночкой и не был так стеснён в средствах, но у него, несомненно, были друзья, которые могли помочь в трудную минуту. Вспомнив старые забытые связи, я позвонила одному мужчине, с которым дружила много лет назад после развода с Флейтой, и попросила его одолжить мне на пару дней цифровой телефон с определителем номера. Я почему-то не сомневалась, что у него такой телефон был, и была на сто процентов уверена, что он мне не откажет.
Короткая встреча, ах, ты совсем не изменилась, а ты немного постарел, да, да, животик, но ничего, это признак успеха, чмоки, чмоки, большое спасибо, до скорого.
В тайне подключаю телефон у себя в комнате и жду. За первый вечер никакого урожая собрать не удалось, потому что Тимур проболтал три часа кряду с Сенечкой, с которым до этого только расстался. Но телефон Сенечки я и так давно вычислила по адресу, так что ничего нового он мне не принёс. Тимур, правда, пришёл спрашивать, отчего у нас гудки, как будто стоит АОН, так что пришлось изобразить святую простоту и заверить, что мне неизвестно даже, что это.
На день аппарат отключила и спрятала на антресоль, чтобы заранее не спалиться, а после работы установила снова. И вот: телефон Григория у меня в кармане!
Дальше всё было делом техники. Позвонила на следующий вечер, пока Тимур болтался со спаниелем и его вислоухим хозяином: "Здравствуйте. Вы отец Григория? Очень приятно. Надежда, мать Тимура, его приятеля. Он ничего не рассказывал? Очень странно, мне казалось, что мальчики давно общаются. Нет, нет, ничего пока не случилось, но необходимо поговорить. Нет, не по телефону. Да. Завтра удобно. В шесть. У метро".
И вот сидит передо мной Гоша, только на тридцать лет старше, на десять килограммов больше и с сединой в волосах. Очень представительный такой папа. Говорит по-русски чисто, но чувствуется, что мать его говорила с ним на другом языке. Как у такого мужчины мог вырасти такой сын? Уму непостижимо.
Я, конечно, не рассказываю ему всего. Только выкладываю голые факты, которые мне удалось выяснить, намекая, что это южная кровь его сына завлекла моего бедного Тимура в дебри нестандартности. Гоша плюс тридцать слушает молча и без тени какой-либо эмоции, как будто я ему передаю результаты хоккейного матча Уругвай-Парагвай. Мне даже в какой-то момент становится неловко, но потом я вижу, что внутри у него что-то закипает, медленно, но с повышением градуса. Как если кипятить подсолнечное масло в кастрюле: оно вообще не будет подавать признаков жизни, пока вы чего-нибудь туда не опустите. Я не хотела оказаться тем самым куском, которым зашкварчит вся кастрюля, так что когда сказать было уже нечего, вежливо пожала ему руку и пустилась наутёк.
Мне предстоял другой разговор.
Я начала издалека. Спросила, как дела в школе, не нужна ли моя помощь и как вообще настроение. Он немного удивился такому интересу, отвечал, как всегда, на грани хамства. Но я эту грубость решила игнорировать. Спросила его, есть ли у него девушка, на что он изумлённо вскинул брови, посмотрел на меня внимательно, стушевался и покраснел. Так, думаю, сбили немного спесь, теперь можно приступать к главному.
- А что за отношения у вас с Григорием? - спрашиваю с абсолютно невинным видом.
- Ну, что за отношения,- мычит,- мы друзья. К Так уж просто и друзья?
- Мама,- краснеет ещё больше,- что за вопросы, говорю же, просто друзья. А что ещё может быть?
- Не знаю, что ещё может быть, но мне кажется, это всё зашло слишком далеко и надо закругляться.
Молчит, смотрит.
- Да,- говорю. - Мне в доме не нужны такие выкрутасы и разные гомосексуальные,- чеканю это слово, смакую его, повторяю ещё раз для непонятливых,- го-мо-сек-су-аль-ные штучки.
- От-откуда ты знаешь? - заикается и чуть не давится котлетой.
- Мать всё знает, Тимур. У неё сердце прозорливое и чуткое, оно всегда спасёт своё дитя, если то пойдёт по неверной дорожке,- тут я распрямила грудь и посмотрела на него со значением.
Он встаёт, краснеет и начинает, так же заикаясь, бросать мне в лицо обвинения (мне! в лицо!). Ты шпионила за нами? Да как ты могла? Почему тебе до всего всегда дело? Почему ты везде мешаешься и никому никому не даёшь жить спокойно? Почему нельзя просто оставить меня в покое, в конце концов? Тебе что, жалко, что ли? Я, конечно, отвечаю ему, что я не для того его растила-кормила-одевала-ночей-не-спала, чтобы у меня вырос сын П (даже произносить это слово противно). И про университет ему говорю, и про министерство. Призываю одуматься и посмотреть в будущее, где нет места свободной любви, но зато есть место карьере. Но он, как и все последние годы, не слушает, совершенно меня не слушает. Всё, что я говорю, все мои доводы разбиваются о слепую уверенность, что все слова, слетающие с моего языка,- просто маразм и бред, чего бы они ни касались. Он кричит в ответ, что я хочу разбить ему жизнь, что я не мать, а шпионка, что он никогда не простит мне, если я буду снова вмешиваться в его личные дела. Как в детстве, когда он верещал, что не будет надевать майку с клоуном, потому что его засмеют, так же и теперь он не желал отказываться от своей преступной, порочной привязанности.
И так же, как и в детстве, терпению моему приходит конец, и я применяю силовые методы. Говорю ему, что встречалась с родителями Гоши, что с ним тоже проведут работу и что больше они не увидятся под страхом заключения Гоши и Тимура в психиатрические клиники (откуда взялись эти клиники, не знаю, сорвались как-то с языка). Говорю ему, что он не выйдет никуда из дому в течение недели и что ему запрещается отныне пользоваться телефоном. Бесстрастно это всё выдаю, потому что понимаю - другого выхода нет. И что же делает Тимур? Он проходит в коридор, одевается и пытается выйти на лестницу. Я стою на его пути и заявляю, что он уйдёт только через мой труп, но он смотрит мне прямо в глаза, чего я не припомню за последние лет десять, и говорит так тихо, что снова напоминает мне того, другого, Тимура 16 лет назад: "Мама, отойди пожалуйста".
Когда за ним закрывается дверь, я сползаю по стене на пол прямо в коридоре и, уже никого не стесняясь, начинаю по-деревенски выть, причитать, жаловаться потолку и стенам на свою нелепую судьбу.
Потом он пропадает почти на неделю. Сижу на телефоне, обзваниваю морги и больницы. Есть три места, куда надо съездить на опознание, но что-то держит меня дома: ведь мальчик ушёл без ключей, а вдруг вернётся (мама на даче, и она по-прежнему не в курсе, так что помощи, как всегда, ноль). На третий день звоню Гоше и нарываюсь на его мать, которая начинает наезжать на меня с сильным южным акцентом: "Зачэм вы эму сказали. Зачэм нэ мнэ. Он убьот эго, просто убьот",- плачет она, как будто это моя, а не её вина, что её сын вырос таким недоразвитым. Бросаю трубку, понимая, что ничего тут не добьюсь. Хожу кругами по квартире, не сплю, не ем, только плачу и звоню, звоню без цели, потому что никуда не могу уехать. Ставлю себе срок - ещё два дня и поеду смотреть трупы чьих-то чужих детей, среди которых может оказаться и мой Тимур. Тимур Завоеватель, проигравший собственную мать.
Потом он приходит, ложится на свой диван лицом к стене в чём был, даже не стянув ботинки, и проваливается в какую-то лихорадку, в которой валяется почти месяц. То есть даже лихорадкой это назвать сложно, потому что температуры нет, просто он лежит в сознательной коме (а ведь выпускной класс!!!) и не реагирует на внешние раздражители, то бишь на меня. Врач говорит, что переутомление, и нужен покой и почаще проветривать (а то, что на улице мороз, и можно схватить воспаление, это он забывает).
Я сижу рядом с ним, над ним, жду, проветриваю, вливаю в него куриный бульон, чуть не читаю ему сказки, потому что он снова стал таким беспомощным, как когда-то давно, когда болел ветрянкой. И мне кажется в какой-то момент, что вот она, та самая гавань, в которую мы плыли, только я чувствую, что счастье это какое-то неполное.
Через месяц он просто очнулся и вернулся в себя. Начал ходить в школу и готовиться к поступлению. Только на все мои вопросы стал отвечать уклончиво, но я и не особо спрашивала, боясь рецидива. Лишь бы поступил.
Ну а то, что Гоша выбросился со своего восьмого этажа и умер, не приходя в сознание, от травм, несовместимых с жизнью, я узнала позже, и не от Тимура. Болтливая продавщица в булочной рассказала. Я никогда не говорила с Тимуром об этой истории. Мне жаль, конечно, Гошу и его представительного папу, и его жалостливую маму с акцентом, но почему-то мне кажется, что если так предуготовано судьбой, то ничего тут не исправишь.

©Хазов-Кассиа Сергей