Bl-lit

Блестящий парижский двор Генриха III предоставляет Марку широкие возможности для увеличения своего состояния - он становится одним из фаворитов короля.
Но когда на его жизнь совершается покушение, он вынужден бежать из родной Франции и искать убежища в Англии эпохи Елизаветы I. Жизнь здесь оказывается такой же полной тревог, когда он попадает в захватывающую, но опасную компанию знаменитого драматурга Кристофера Марлоу.

Джустине

ПЕРВАЯ

«…так разбит и захлестнут волнами…
Несчастный я, боже мой, бедный и неизвестный…
Изгнанный в Европу и широкую Азию,
И не имеющий никакого покрова, кроме неба».

Я и в самом деле появляюсь в этой истории и в королевстве Англии, и на вздымающейся палубе утлого судёнышка самым зловещим образом.
Испуганным, угрюмым, и страдающим от морской болезни, всеми тремя напастями. Испуганный по уважительной причине из-за того, что случилось раньше; угрюмый, потому что такова была моя реакция на те события; но третья напасть оказалась хуже всего остального и добавила последний штрих к моему недостойному, поспешному и скрытному отъезду. Я был вывезен из Франции, как мешок с яблоками, только с гораздо меньшей осторожностью.
- Молчи, - приказал Лоран в ответ на мои жалобы. - Нам повезло, что мы смогли найти такой корабль.

Повезло?! Это было торговое судно, купец, занимающийся коммерцией; его заполняли гнилые мешки и грязные бочки, а палубы и в самом деле были покрыты слизью. Капитан являл собой человека самого низкого пошиба — наполовину пират, наполовину мошенник, — он принял нашу плату с угрожающим взором, не предвещающим никакого доверия; а его пестрая команда, карабкавшаяся по такелажу или перебрасывающая тюки, скользившая босиком по палубе, изрыгая ругательства — ни один из них не вызывал иного ощущения, кроме отчетливой тревоги.

- Mort Dieu! Как ты можешь оставить меня на этом судёнышке? - прошептал я, потрясенный и полный страха.

- Оно идеально, - бесстыдно ответил Лоран. - Никто не выследит тебя на таком корабле.

- Монстр, ты хочешь, чтобы я страдал, - нахмурился я.

- Нисколько. Разве не я организовал твой отъезд? Разве не я сделал всё, чтобы увести тебя? Ты должен благодарить меня, а не оскорблять. Могу предположить, что ты воспользуешься этим опытом для выработки жизненной философии. Через испытания и невзгоды мы обретаем духовную благодать.

- Мне плевать на духовную благодать.

- Подобное замечание убеждает меня, что её у тебя нет, - ханжески заявил мой брат.

- Ах, это всё очень хорошо для тебя — ты едешь обратно в Париж. Ты не обязан вверять себя в руки головорезов на этой плавучей навозной куче. Полагаю, ты не заплатил тайно капитану, чтобы он отправил меня на полпути за море? Меня ничто бы не удивило.

- Не будь смешным, Марк, - произнёс он с вполне оправданным раздражением. - Приготовься к испытаниям.

Мы холодно уставились друг на друга. Мой брат был в монашеском одеянии, его драгоценности остались дома на случай ограбления, длинный темный плащ скрывал роскошь его одежд, а на лице у него присутствовало твердое и серьезное выражение, соответствующее случаю. Я был не прав, раздражая его; это он всё устроил; это всё было ради моего же блага — но на таком корабле?!

Из недр этого судна поднималась ужасная вонь. Вонь трюмной воды; балластного гравия, пропитанного несвежим пивом, пролитым из бочонков, еды с камбуза и прочих нечистот, мужского пота и мокрых канатов. Черные крысы свободно бегали по палубе, и какой бы груз не находился внизу, казалось, он сливался, перемешивался и поднимался наверх из мокрой древесины и старых дыр. Моряк громко расхохотался; я вздрогнул.
- Лоран, - сказал я, заставив его посмотреть на меня. - Только на прошлой неделе я был с королем.

Лоран убрал мои цепляющиеся ладони со своих рук и, устремив на меня свирепый взгляд, бросил:
- Еще одна подобная фраза, и перед всеми этими людьми, которых ты так явно презираешь, я закрою тебе рот ладонью.

Мои губы задрожали. Я почувствовал себя побежденным. Моя судьба вырисовывалась передо мной: это утлое суденышко, увозящее меня вдаль, берега Англии, мой непривлекательный кузен, двусмысленность, тайна. Этакий обмен опасностей, блеска и престижа на полную неизвестность, туманность, стену. Маленькая слезинка жалости к себе выкатилась из уголка моего глаза.

- Ах, не усложняй всё, Марк, - не без сочувствия произнёс Лоран.

- Это к лучшему.
Я вытер слезу своим длинным чувствительным указательным пальцем.

Лоран взвизгнул:
- Сними это кольцо! Дьявольщина! Что это за глупость такая?

Я угрюмо снял сапфир с золотой геральдической лилией. Лоран протянул руку.
- Это мое, запомни, - нахмурился я. - Я запрещаю тебе продавать его.

- Я сохраню его для тебя. Ах, я дрожу за тебя, Марк. Я же говорил тебе, чтобы не имелось никаких признаков твоей прошлой жизни, ничего, что могло бы показать врагу, кто ты такой. А ты носишь геральдическую лилию. Ты самый настоящий идиот. Ты сохранил ещё что-нибудь?

- Нет, - солгал я, опустив веки.

- Хорошо. Сейчас я должен тебя покинуть. Вижу признаки отправления.

- Да. Было бы несколько забавно, если бы ты закончил тем, что отправился со мной, не так ли?! Тогда тебе пришлось бы учиться духовной благодати через невзгоды.
Лоран сжал губы, моментально раздражившись.

- Тогда кратко, Марк, прежде чем мы расстанемся… Ты себя чувствуешь — не так уж плохо, а? Здраво?

- Восторженно, а как же ещё?

- Серьезно.

- Если серьезно, то я бы хотел отказаться от завтрака.

- Ты выглядишь немного позеленевшим. К сожалению, ожидается переход через волны.

- Каким забавным это кажется тому, кто не плывёт.

- Я хочу, чтобы ты отказался от подобного отношения, будто я желаю тебе зла. По правде говоря, ты и в самом деле неблагодарный маленький щенок.

- Тогда ты удачно избавился от меня.

- Я проигнорирую это. Теперь послушай. Старайтесь быть мудрым; проявляй проницательность. Будь осторожен. О! Есть ли смысл в том, что я говорю? Ты никогда не был осторожен. Но попробуй стать таким сейчас. Ни с кем не разговаривай. Никому не доверяй. Это смутные времена. У Гиза повсюду шпионы. Я хочу, чтобы ты оказался в безопасности в Англии, подальше от чужих глаз. Поспеши в Эшфорд как можно скорее. Будь осторожен. У тебя есть деньги, указания, и кузен Жервез ждет тебя. Сойдешь в Дувре, купи лошадь и езжай прямо туда, ни с кем не связываясь по пути.

- Ну иди же, в самом деле. Ты становишься надоедливым. Удивляюсь, что ты не отправил меня в мешке.

- Напиши мне, Марк, и дай мне знать, что происходит.

Мы обнялись. С явным облегчением мой брат поспешил прочь, пробираясь по туго натянутым веревкам с отвращением придворного. К тому времени мне действительно было все равно, ушёл он или остался. Мой желудок скрутило, а ведь мы всё ещё находились в порту. Мрачный ужас охватил меня. Размышляя о морском путешествии, я совсем не задумывался о возможности морской болезни, совсем. Я уже бывал в Англии, когда мне было девять лет. Путешествие запомнилось мне чрезвычайно веселым и очень увлекательным. Я был с моими братьями, Шарлем, Жаком и Луи (у меня их четверо, и все старше, что есть большое испытание и проклятие). В том путешествии я резвился, заблудился под палубой, ел конфеты, получил пиво от матроса, напился, получил пощечину от Жака и Луи (один раз) и Шарля (по крайней мере, шесть раз), упал с такелажа, расцарапал локти и потерял шляпу. Как и сейчас, нашей целью был Эшфорд и мой кузен Жервез, а поводом служила моя помолвка с сестрой Жервеза Летицией, крупной толстой девчонкой с рыжими волосами, крупнее и старше меня, но морское путешествие, по крайней мере, вышло интересным. Хотя, конечно же, у меня не было намерений в этом плавании буйствовать под палубой и пить пиво, полученное от матросов, но в возрасте своих пятнадцати лет я предполагал, что буду вести себя с каким-то заурядным достоинством; теперь же я боялся, что и в этом мне будет отказано.

Мы ехали всю ночь, позавтракали в убогой таверне у причала, и теперь я всем сердцем сожалел об этом. Как только я увидел корабль, началось волнение; без сомнения, мои беспокойные чувства были тому причиной. Я верю, что находился в состоянии тайного ужаса, хотя едва ли осознавал это. Внезапно я столкнулся с правдой в облике этого корабля: я покидал Францию, это был провал, моей жизни угрожала опасность, я должен был бежать. Корабль кренился и качался на якорях. Огромные шляпки гвоздей торчали из его скрипучих досок, удерживая выпирающие снизу внутренности; чёрные мокрые канаты толщиной с молодые деревья, увитые тёмной травой валялись у причала, а между ним и неуклюжим кораблем хлюпали бурые волны. Стоял последний день апреля, дождливый, с криками чаек и тяжёлыми серыми облаками, надвигающимися сверху, и тут на палубе виднелись все признаки подготовки к началу плавания.

Путешествие — что ж, оно было незначительным по сравнению с великими, но поверьте мне, как человеку, который вот-вот умрет от самого ужасного недуга, английское побережье кажется таким же далеким, как и Китай.

Когда мы впервые поднялись на борт, и Лоран занялся приготовлениями, я почувствовал прилив негодования и стыда за то, что меня довели до такого положения, из-за которого я был вынужден плыть на вонючем торговом корабле, занимающемся унизительным делом коммерции.

Кроме того, англичане, матросы этого судёнышка, были грубы и просты в своих манерах. Лоран сообщил, что это к лучшему — эти английские моряки ничего не смыслят в нюансах французской политики и не станут задавать вопросов, особенно если я буду держаться особняком. Чтобы направить меня в этом начинании, он настоял, чтобы я отказался от всех тех приятных черт, привлекающих ко мне внимание — моей косметики, моих украшений, моих придворных нарядов ярких цветов. В том 1587-м году мы иногда носили чудовищные оборки, большие, как обеденные тарелки, и такие же жесткие, и штаны, набитые, как тыквы, с будто бы раздувшимися от похоти задницами, дабы привлечь внимание к той части тела, так востребованной при том конкретном дворе. В те времена при этом дворе такие одеяния были естественными и подобающими, и даже я видел смысл в том, чтобы отказаться от них, раз уж попал на борт английского торгового судна. Выгляди мрачным, посоветовал Лоран. Я выглядел, и, хотя соблюдал осторожность, тем не менее, старался оставаться элегантным.

На мне был камзол из мягкой темно-красной кожи, весь расшитый узором в виде маленьких сердечек и застегивающийся на маленькие изящные пуговички, в основном для вида, только верхняя часть расстегивалась, чтобы можно было просунуть голову — это поверх бордовой бархатной рубашки с оборками на манжетах и жесткой белой оборки на шее. Ещё на мне были черные кожаные перчатки и мягкие черные кожаные сапоги поверх бордовых чулок. Поверх всего этого имелся короткий черный плащ, колыхающийся при ходьбе. И было грустно думать, что в любой момент меня может стошнить на всё это.

Это было настолько вероятно, с каждым проходящим мгновением и с каждым креном корабля, что я даже не заметил ни того, как сошёл на берег Лорана, ни того, как он на причале сел на лошадь и уехал прочь — не то, чтобы мне хотелось этого; и даже будь я здоров, наше расставание не стало бы душевнее. Из всех моих братьев по отношению ко мне он был самым добрым, но остальные являлись такими отъявленными негодяями, так что это могло сойти лишь за слабый комплимент. Осмелюсь предположить, что его вполне устраивала возможность спровадить меня из Франции. Судя по тому, как развивались события, мое положение при дворе становилось обоюдоострым благом. Я верил, что в глубине души он стыдится меня. Можно наряжать своих любимых мальчишек в красивую одежду, дарить им подарки и оказывать почётное внимание, называть их «миньонами» сладким голосом, считая подобное комплиментом; но все знали, для чего они нужны. Я действительно думаю, что Лоран считал: такая древняя семья, как наша, не должна быть связана с подобным.

И всё, в конечном счете, безуспешно. Иначе утро не застало бы меня, одинокого и подавленного, свесившегося за борт и блюющего по ветру на корабле, направляющемся в Англию. Я пропустил все виды удаляющихся французских берегов. Я не думал ни о времени, ни о расстоянии, ни о вечности; я только что выблевал свой завтрак и, постанывая, страдал; костяшки моих пальцев побелели на шершавом мокром дереве, мои длинные каштановые волосы падали на мои глаза и рот, а позади меня хихикало несколько матросов.
Mort Dieu! — я мог бы обойтись и без последнего. Без сомнения, смех и приятное превосходство людей с лужёнными внутренностями, игравшими в кости при обходе мыс Горн, были достаточно неприятны; но, по-видимому, предполагая, что я не понимаю английского, они обменялись несколькими комментариями, которые я предпочел бы не понять.

- Хорошенькие бедра, а?

- И пухлая маленькая попка.

- Клянусь хуем, хотел бы я поиметь её на бочке!

Член одной из знатнейших фамилий Франции — хотя и малоизвестной ветви — не может не возмущаться тем, что становится объектом грубых наблюдений со стороны неприятных матросов-мужланов, и, кроме того, как они смогли определить, насколько в действительности моя задница пухлая, поскольку она была обтянута чёрными плундрами [Плундры, шаравоны — короткие, мешковатые мужские брюки из ткани или бархата, с вертикальными прорезями, показывающими подкладку, поэтому их также называли штаны с начинкой] — и наполовину это была набивка! О! созерцание тебя сзади, когда тебя тошнит, заставляет нервничать. Я бы разозлился, если бы меня так не мучила и не терзала подступающая тошнота. Однако, по меньшей мере, мой камзол был спасен, к моему облегчению. Однако мой своенравный плащ раздувался, как парус, и обнажал все детали, которые, казалось, так пришлись по душе морякам. Было несправедливо оказаться в столь невыгодном положении.

Согнутый пополам и блюющий, я был удивлен и, должен признаться, доволен мыслью, что меня нашли достаточно привлекательным, чтобы околачиваться рядом. Я думал, что они уйдут, сделав свои замечания, но они остались, а потом один из них положил руку на моё бедро.
- О, красавчик, - произнёс он с хриплым хохотом.

Это было уже слишком, и я полуобернулся и обратил на него свои затуманенные глаза. И проронил сквозь стиснутые зубы тоном, полным гнева и некоторого достоинства:
- Оставь меня в покое.

Но случилось так, что они все принялись повторять между собой то, как я это сказал, имея в виду мой акцент; и я смущенно уставился на них, потому что думал, что произнёс это достаточно хорошо, но как они исказили это своей имитацией! И я понял, что мне придётся прокладывать свой путь в Англию с ярко выраженным французским акцентом, и меня возмутило, что его подчеркивает пара идиотов-хамов, которые, осмелюсь предположить, сами обладали сильным акцентом.

- Тогда обнимемся? - интимно предложил один из них.

Его спутник довольно хихикнул.

- Нам предстоит долгое путешествие. Это очень хорошо помогает скоротать время. Что скажешь?

- Нет, - сказал я, глотая то, что, казалось, весь мой желудок поднял до подмышек.

- Я слышал, что вы, французы, все такие, - продолжил он.
Дело даже не в том, что он хотел оскорбить. Весь разговор с их стороны сопровождался легкими толчками и смехом. Очень хорошо, что Лоран посоветовал мне Быть Осторожным. Как только он повернулся ко мне спиной, на меня обратили внимание. И не по моей вине.

События заставили меня отвернуться и ещё раз свеситься за борт головой вниз и почти наполовину. Один из них похлопал меня по попе и сказал:
- Мужайся, мой храбрец. На полпути будет гораздо хуже.

Но, по крайней мере, они ушли и оставили меня в покое.

Позже, когда я почувствовал, что могу отойти от борта, я вяло проковылял туда, где был оставлен мой сундук, в углу палубы под навесом рядом с несколькими мешками, мотками канатов и моей лютней. Я уселся на своем сундуке в крайнем унынии, уперев локти в колени и подперев подбородок. Морской воздух мог испортить струны моей лютни; мне пришлось бы днями настраивать её. Мой сундук сам по себе угнетал меня. Он был великолепен. Чтобы не привлекать к нему внимания, мы были вынуждены осквернить его. На нём имелись мои инициалы M.A.d.P.M. совсем недавно украшенные крошечными серебряными заклепками; теперь всё исчезло, и остался ряд рваных неровных углублений. Ma vie, но я снизошёл в этот мир! Марк-Альфонс дю Плесси Морнэ, и что хорошего мне это принесло? О! Один на качающейся лодке в опасных морях, подталкиваемый моряками.

Угрюмый и обиженный на своих братьев, я стал игнорировать указания Лорана. Я достал маленькое зеркальце цвета слоновой кости и немного накрасил свое бледное лицо. Ах. даже страдая от морской болезни, я был прекрасен. Я надулся на себя. Во рту у меня был мерзкий привкус, но зеркало продемонстрировало мне только прекрасные губы, белые зубы и прозрачные серо-голубые глаза. Я ухмыльнулся. Меня это устраивало. Моя красота поможет мне пройти через это испытание. Merde, но я был бледен. Мне требовалось восемь часов сна в хорошей постели. Рядом с хорошим любовником, если повезет.

И мне повезёт. Я не задержусь надолго у Жервеза.

Я вставил в уши свои маленькие золотые сережки. Вуаля, я почувствовал себя более одетым.

С тех пор, как мне прокололи уши, я чувствовал себя глупо без сережек, с маленькими дырочками. В наше время у всех проколоты уши. Посмотрите-ка на портреты короля.

На другой стороне качающейся палубы я увидел еще одного пассажира, вышедшего подышать воздухом.

Моей первой мыслью была зависть. Он не страдал морской болезнью. Он шел — шел, Mort Dieu! как по суше. Я сжался от зависти и расстроенных внутренностей. Моей второй мыслью… и теперь я заговорю загадками. Моя первая была о зависти, вторая — о кишках, моя третья — о морской болезни четырежды, а моя последняя – о бедрах, мои были полностью готовы к этому — о, какой злой каламбур для кого-то, снедаемого горем. Я сам себя шокировал. А ответом является похоть — не всегда ли так?!

Когда я прищурился от пронизывающего морского ветра, мне стало достаточно ясно, что мужчина был высоким, красивым и светловолосым. На нем был темно-зеленый плащ; вся остальная его одежда была темной. Я наблюдал за ним, мои глаза оценивающе сузились. Можно ли было сказать, как все говорят? Мог ли один Ганимед отличить другого? Я бы сказал: да. Он шел так изящно — но ведь и некоторые из женщин-любовниц ходят также грациозно; семенящая походка была в моде. Я снова уставился на него.

Он увидел меня; клянусь, он пробежался глазами по мне. Инстинктивно я выставил вперед неприкрытое бедро, как бы приглашая. И тут же мой желудок сжался, я согнулся пополам, зажав рот руками. Mort Dieu! выступить так, когда он наблюдает. О! Какой позор! Когда я смог поднять голову, то видел, как он исчезает в дверном проеме.

О! У него была каюта!
Теперь моя зависть возросла тысячекратно. Он мог войти внутрь и закрыть дверь. Он мог не обращать внимания на дрожащий ветер и насмешки моряков. Может быть, у него там есть постель… вино… моя фантазия разыгралась, и мое собственное телесное недомогание из-за этого усилилось. Меня знобило, мне было холодно. Меня также терзало уныние духа, вызванное моей вынужденной конспирацией, этой обязанностью путешествовать инкогнито. Я считал, что Лоран был слишком осторожен. Я не был важен. У герцога де Гиза имелись дела поважнее, чем следовать за мной на побережье; осмелюсь предположить, что никто даже не заметил, что я отсутствую. Все было зря.

И всё же кто-то покушался на мою жизнь. Я содрогнулся.

Корабль вокруг меня скрипел и вздымался. Паруса хлопали и трещали словно крылья легендарных птиц-монстров, канаты скользили, брызги хлестали по скользкой палубе, оставляя лужицы, стекающие между бортами. Это был вовсе не шторм, а просто ожидаемая небольшая зыбь на переходе из порта в порт, на каждом дюйме которого я страдал. После того, как морская болезнь отпустила, последовала ноющая боль; это была неописуемая мука.

Я предался страданиям. Я свернулся на мешках и отвернулся от палубы, зарываясь в эти мешки, зажимая рот большим пальцем, как будто я был младенцем и действительно нуждался в утешении отовсюду. Я чувствовал себя брошенным, одиноким и без направления, очень маленьким и незначительным, зависящим от событий и погоды. Я начал думать обо всех этих саженях воды подо мной, об этих бурлящих глубинах, где лежали кости мертвецов, отполированные добела коварной лаской моря, и обнаженные сломанные ребра давно затонувших кораблей, торчащие из гравия и песка. Какой хрупкой тогда показалась эта барка, несущая меня! Её бревна скрипели, напрягались и трещали, словно дробь; ветер в парусах издавал звуки страшных раскатов грома. Я представлял себе раскалывающееся дерево, треск гвоздей, исковерканные доски, которые пропускают крохотный бурлящий поток, пробивающий себе путь в трюм и разрывающий его изнутри. Между нами и гибелью, я имею в виду вечность, лежала лишь толща дуба, не более, и я начал задумываться о вечности, бормоча «Аве Мария», охваченный внезапной паникой при мысли о том, что вскоре мне придется объяснять всевышнему, как я провел последний год своей жизни. «Мои братья заставили меня делать это» — нет, это не станет оправданием, если мы верим в спасение отдельными поступками и добрыми намерениями, святым житием. Я слишком хорошо знал, какие муки претерпевал Его Величество из-за той же самой проблемы, и если сильные мира не могут разрешить подобную дилемму, то тем более на это не способны маленькие вращающиеся планеты в их сфере! Сильная морская болезнь навевает подобные мысли.

Терзаемый страхом и стонущий от физической боли, я лежал, обхватив колени и уткнувшись лицом в мешковину, не обращая внимания на то, что за мной могут наблюдать. Если бы я не был в столь дурном настроении, я никогда бы так не лежал — мы называли это позой приманки, предлагающей максимальную сладость — подтянутые колени подчеркивают ягодицы, и все знают, что плундры с толстой набивкой привлекают внимание, как грубое и толстое приглашение. Двое матросов, досаждавшие мне прежде, пришли, чтобы попробовать еще разок. Сзади на меня легла рука, нащупывая мою промежность. Я завизжал, как поросенок, и завязалась постыдная и недостойная потасовка. Вне себя от ярости я выхватил кинжал и отпрянул назад, в мешки, мой клинок дрожал, как жезл предсказателя.

- Espèce de cochons — sales bôtes — laissez-moi tranquil [Вы, свиньи, грязные звери, оставьте меня в покое (фр.)], - выплюнул я, оскорбленный.

Некоторое время они колебались, оценивая серьезность моих намерений.

Оскорбление заставило меня вытащить кинжал; я ответил быстро и с негодованием; но у меня не было никакого желания воспользоваться им, и, по правде говоря, я уже пребывал в смущении, растянувшись здесь и борясь за свою добродетель, словно девственница. Борьба вызвала новый приступ тошноты, я вздрогнул и схватился за живот, и ближайший ко мне матрос со смехом обезоружил меня.
- Маленький злючка, - сказал он, выкручивая мое запястье рукой, как абордажным крюком, и вонзая мое оружие далеко за пределами моей досягаемости, в деревянную конструкцию над его головой.

- Ну же, - продолжил он. - Зачем драться? У нас впереди столько времени, что нужно скоротать его; давай сделаем это приятным времяпрепровождением, а? Ничто не заставит тебя забыть о своих проблемах так, как объятия, и я совсем не урод.

Он уселся рядом со мной на мешках, обнял меня и заставил его поцеловать. Слезы унижения наполнили мои глаза. Правда, он не был уродливым, — но он был груб, силён и волосат, его подбородок и щеки покрывала щетиной, и от него пахло элем и потом, к тому же он был простым моряком, а я происходил из большой и знатной семьи, и последним, кто занимался со мной любовью, был король Франции. Кроме того, меня мучила морская болезнь, какой еще никто не испытывал за всю мировую историю, и я очень скорбел о своем плачевном состоянии.

Он крепко прижал меня к себе, вонзив язык в мое ухо; я слабо сопротивлялся. Его друг сел рядом с нами и начал ласкать мои бедра. Его большие скрюченные пальцы нащупали отверстие в моих плундрах, нашли его и шарили внутри.

- О! Нет! - застонал я, сдерживаемый огромными руками другого, который уютно хихикал мне в ухо.

- Клади его… клади его на спину.

Что они могли сделать со мной здесь, думал я, панически борясь с рассудком, здесь, на открытом воздухе, на палубе, когда вокруг люди, наверняка не более, чем это? И я полагал, что смогу позвать на помощь. Но откликнется ли кто-нибудь?

Пока я размышлял, мимо прошел матрос, увидел происходящее и сказал:
- Дайте ему одну за меня, - и усмехнулся; и ещё один сказал:
- Они там, во Франции, все такие; им это нравится.

И это был не последний раз, когда я сталкивался с подобной вопиющей ложью, и как потом узнал, пол-Лондона, казалось, верило этому скандальному слуху. Всё было достаточно тревожно, но ещё хуже показался тон грубой неприязни со стороны проходившего мимо матроса, человека, который ничего обо мне не знал и сказал то, что сказал — либо потому, что его обидел какой-то хорошенький мальчик, либо потому, что он не любил всю французскую нацию. В любом случае, это не предвещало мне ничего хорошего в ближайшие дни.

- Не сопротивляйся, милок, - произнёс моряк тихим льстивым тоном. - Поиграй со мной, давай, красавчик...

Он уложил меня на спину на мешки, его друг по-прежнему держал свою горячую и потную ладонь, зажатую в моих плундрах, удерживая меня. Клянусь, со мной было бы не так легко сладить, если бы я не был так слаб и не страдал.

Слезы стыда потекли по моим румяным щекам, когда матрос всем своим весом навалился на меня, обхватив мое лицо руками и поцеловав в губы. Его ногти были черными и обломанными, самыми грязными из тех, что я когда-либо видел. Между моих широко раздвинутых ног шевельнулся мой член, и рука, державшая его, усилила свою торжествующую хватку. Это стало последней каплей к моему смущению, когда первый гортанно захохотал и крикнул другому:
- Правда, ему это нравится. Чувствуешь?!

Он убрал руку; я вырвался, повернулся и, оттолкнув его локтем, спрятал лицо в мешках, сжимая руками мешковину так, что побелели костяшки пальцев, как будто мне можно было спастись, держась за неё.

Я был спасен, но таким образом, что, возможно, и представить себе не мог.

Я заметил, что матросы отступают, и чья-то рука коснулась моего плеча.

На безупречном французском было произнесено:
- Могу ли я предложить вам защиту моей каюты и самого себя?

Я недоверчиво покосился на него, на высокого белокурого незнакомца, которого заметил гуляющим по палубе. Вблизи он был до мелочей так же приятен, каким казался издалека. Контраст между ним и моряками являлся чрезвычайно разительным. Он был красив, опрятен и надушен, одет в темно-зеленое, которое ему очень шло и хорошо сочеталось с его светло-русыми волосами. На вид ему было лет двадцать пять. Он обладал веселыми глазами с насмешливым огоньком и, без сомнения, неспроста. Должно быть, я выглядел забавным зрелищем, зажатый в мешках и ведущий себя как девица в беде; я знаю, что тогда чувствовал себя дураком из-за того, что меня пришлось спасать.

Я сел и попытался сделать вид, будто морские брызги увлажнили мое лицо. И попытался собрать несколько крупиц достоинства.
- Спасибо, мсье, - произнёс я. - Это было бы приемлемо.

Мои нападавшие были заняты тем, что удирали. Незнакомец вежливо указал на низкую дверь в недра корабля. Я встал, вытащил свой кинжал из деревянной обшивки и сунул его обратно в ножны, а затем последовал за незнакомцем к маленькой темной дверце.

Таким образом я следовал последним наставлениям моего брата Лорана. Будь осторожен, ни с кем не разговаривай, ни с кем не связывайся на своём пути. Надо мной чуть не надругались на глазах у всех, кому было бы интересно наблюдать за этим, я оказался опасно близок к тому, чтобы ранить моряка или даже совершить случайное убийство, если бы на то имелась воля Фортуны, а теперь красивый незнакомец предложил мне свою защиту, и я последовал за ним, к чему бы это ни привело.

«Но кто ты такой, чтобы просить меня об этом?
Откуда идешь и куда направляешься?»

Безупречный французский язык, столь своевременно пригласивший меня принять спасение, в то же время явно обличал в нём англичанина, а его одежда была простой одеждой путешественника. Мы спустились в темное зловонное помещение под палубой, там он открыл дверь, и мы оказались в его каюте.

Она была не больше шкафа, низкая и едва широкая настолько, чтобы можно было повернуться, но уединенная, сухая и теплая, с полкой у стены, служившей кроватью, с покрывалом на ней; также со старым темным сундуком с фонарем; и он начал с того, что проявил величайшую заботу обо мне, проделав всё ради моего благополучия, что чрезвычайно меня обрадовало, так как я чувствовал, что до сих пор сильно угнетен.

Уверив меня, что мне будет лучше лечь на кровать, он усадил меня туда и помог снять обувь, его пальцы слегка коснулись внутренней стороны бедер, когда он стягивал кожаные сапоги. Мои колени оказались на виду, как и вся моя нога в бордовых чулках; очень приятные и стройные ноги, и, как мне часто говорили, радующие глаз, чему я тогда был несказанно рад. Ибо если кто-то медленно обнажает вашу ногу, то намного лучше иметь красивые ноги, как у меня, а не тощие кривые и узловатые коленки, как у некоторых. Он поднял мои ноги на кровать, взял мой плащ, расстегнул пуговицы на тугом воротнике, чтобы ослабить давление на горло, любезно накрыл меня покрывалом и собрался налить мне вина.
- О! - произнёс я смущенно. - Я чудовищно болен. Стоит ли мне пить вино?

- Думаю, стоит, - сказал он очень уверенно. - Кроме того, я уверен, это то, чего вы хотите.

- Да, хочу, - с готовностью согласился я. - Но я сейчас не в себе.

- Пейте медленно, - сказал он, протягивая мне кубок, - и держите это поблизости.

И он протянул мне миску, от вида которой мои щеки покраснели от смущения, хотя я понял, что подобное весьма практично. Мне пришлось грустно улыбнуться, ибо это был отличный способ познакомиться с человеком, ожидающим, что меня стошнит!

- Это неспроста, - сказал я, - что одни лежат ничком, а другие беспечно разгуливают.

- Я часто путешествую, - заметил он, признавая, что это относится к нему. - Привычка.

Он сел на сундук и наблюдал за мной, пока я пил. Мы говорили, кстати, на французском.

- Меня зовут Энтони Уилтон, - сказал он.

- А я… - начал я и замолчал.
Что мне сказать? Образы хмурого и встревоженного Лорана возникли у меня в голове, и я тут же их прогнал.
Как нелепа вся эта секретность! Теперь я был сам по себе, я не был подотчетен его защитной заботе. Мое имя ничего не значило для Энтони. Вряд ли он был придворным шпионом. Я тут же решил обойтись без барахтанья на этой тонкой грани дипломатии и недоверия. Все равно я никогда не был хорош в этом.
- Меня зовут Марк-Альфонс дю Плесси Морне, - произнёс я, наблюдая за его реакцией.

- Так много имен для столь малой персоны!

- Во Франции это не редкость. Марк подойдёт. Альфонс не столь красиво, ведь так?

- Мне оно кажется испанским.

- О, думаю, что нет, - пожал я плечами. - Хм, но вы думаете, что я такой?

- Что? Испанец?

- Нет! Маленькая персона.

Он громко рассмеялся и принялся изучать меня. Я слегка стянул одеяло, чтобы помочь ему.

- Ну, вы не слишком высоки, - заметил он, - но ещё сносно молоды, и я бы предположил...

- Пятнадцать, - выдал я.

- …что можете ещё вырасти. Я бы сказал небольшой, а не маленький; и, если бы я знал вас получше, я бы добавил: за исключением бедер.

Глаза у него были очень веселые. Я задохнулась от удовольствия из-за его смелости.
- О! - Я заметил с ухмылкой. - Так вы считаете, что мои бедра хорошей формы?
- Большинство людей думают также, - скромно добавил я.

- Это предмет для всеобщего обсуждения? - насмешливо спросил он.

- О, да, среди людей, которых я знаю.

- Я считаю, что мне повезло стать частью столь уважаемого круга.

С моей стороны по целому ряду причин было очень глупо отхлебывать вино, не в последнюю очередь потому, что оно определенно развязало мне язык и повлияло на мои суждения, которые, в лучшем случае, являлись весьма ограниченными. Из-за флирта, которому я в любом случае предался бы; дело было не в вине, дело было во мне самом. Теперь я прямо перед ним отбросил покрывало и лег на спину, согнув одно колено, дабы продемонстрировать обсуждаемый предмет.

- Да, я заметил это раньше, - сказал Энтони.

- Раньше?

- Да, на мешках, разложенное.

- О!
Я слегка покраснел.

- Кажется, многие ищут с вами более близкого знакомства, - заметил он. - Удивляюсь, как вы осмелились поехать за границу.

Я посмотрел из-под прищуренных век. Он определённо смеялся надо мной. Я нахмурился. Я был уверен, что нравлюсь ему. Конечно же, я не ошибся.

- Грязные скоты, - пробормотал я.

- Полагаю, вы больше привыкли к цивилизованным кавалерам…

- И в самом деле, - выпалил я. - Вот что меня так возмутило. Я никогда не видел таких грязных ногтей. Нет, право, я не привык к простым людям.

- О, королевская особа, я полагаю, не меньше, - он слегка улыбнулся.

- Ну… - сказал я, пожимая плечами, предоставляя ему делать с этим то, что он захочет, подразумевая, что его догадка не столь уж и далека от истины.

- Ах, я мог бы сказать, что вы очень знатны, - произнёс он, - но сейчас вы просто хвастаетесь.

- На самом деле нет, - возразил я.
К моему неудовольствию, меня снова начало мутить. О! Это было отвратительно и утомительно. В присутствии этого обходительного и приятного джентльмена, которого я мог бы легко соблазнить и провести время самым приятным образом, меня мутило, я страдал и, возможно, также позеленел, из-за чего моя красота несколько оказалась в тени. Жизнь полна иронии — о жестокая судьба!

- Могу ли я спросить, что делает такой драгоценный груз на борту столь отвратительного суденышка и в полном одиночестве?

Его тон был дразнящим и слегка циничным, но не лишенным сочувствия - так мне показалось.

- Я еду навестить своих родственников, - ответил я, морщась от подобной перспективы.

- Без избытка радости, - заметил он.

- Вот именно. Это своего рода кузен. Мы называем его кузеном, как принято, для простоты. Он представляет ветвь моей семьи по материнской линии. Видите ли, у меня есть связь с Англией.

- Я его знаю?

- Я сомневаюсь в этом; он не знаменит. Жервез Блисшен, живущий в Эшфорде. Как я понимаю, ещё один деревенский джентльмен. Насколько мне помнится, он крайне неинтересен и совсем не красив. Меня больше угнетает то, что у него есть сестра, очень похожая на него, и я не горю нетерпением встретиться с ней. У нее рыжие волосы!

- Чудовищно! - содрогнулся Энтони, подмигнув.

- Серьезно! Я должен был жениться на ней.

- Но? - спросил Энтони.

- Вмешались обстоятельства, - произнёс я высокомерно.
Я приподнялся на локте и посмотрел на него.
- Видите ли, - сказал я серьезно, - даже если бы она была так прекрасна, как Венера, не думаю, что я женился бы на ней.

Я отчасти надеялся, что он ответит таким же многозначительным замечанием о себе. Но он не сделал этого. Несомненно, всякому, кроме самых невнимательных, было очевидно, что красавец Энтони ничего о себе не сообщил и ничего не выдал. Что касается меня, я ничего не замечал. Я думал, что мы просто беседуем. По сути, он тщательно разузнавал обо мне всё, ничего не давая взамен.

- Тогда мне кажется, - заявил он, - что вы, должно быть, либо смелы, либо безрассудны. При всей своей привлекательности вы путешествуете в одиночестве и, если можно так выразиться, подвержены несчастным случаям; и вы можете попасть в ситуацию, которая не сложится для вас гладко. И вы не говорите по-английски…

- Говорю! - воскликнул я. - Очень хорошо.

Он сурово скрестил руки. Он явно хотел, чтобы я проявил себя. Я был готов к подобному испытанию. Я начал с куплета из одного из моих любимых стихотворений.
«Когда другие влюбленные обнялись,
Радуйся их главному восторгу,
Утопая в слезах, оплакивай свою потерю.
Я переживаю горькую ночь и
В моем окне вижу
Как под ветром бегут облака:
Смотри, каким моряком сделала меня любовь!»

- О, - произнёс впечатлённый Энтони. - Вы знаете это! А знаете мелодию, которая к этому подходит?

- Да, я умею играть. Граф Суррей — один из моих любимых поэтов, и я также знаю немного из Томаса Уайетта.

- Талантливый парень, - восхитился он. - И ваш акцент восхитителен.

- И ваш тоже, - возразил я, на что он имел любезность поклониться. Англичане такие покровительственные. Они забывают, что у них тоже есть акцент, когда они говорят по-французски.

Я позволил себе долгий и медленный взгляд на Энтони. Каким бы осторожным он ни выглядел, я был убежден, что он спас меня ради своих целей. Конечно же, я на это надеялся. Худощавый, высокий и томный, с изящно скрещенными ногами — одна поверх другой, — он был хладнокровно привлекателен. Его волосы выглядели мягкими и гладкими, и завивались на воротничке. Хотелось бы, подумал я, увидеть его без одежды. То, что он носил, скрывало больше, чем то, что было на мне — на нём был камзол с хорошей подкладкой спереди, в стиле, который называют пикод [дословно: стручок гороха, пансерон - вариант дублета с простирающейся над талией выступающей вершиной, создававшей искусственную выпуклость в районе живота], и этакие объемистые бриджи до колен, скрывающие линию его бедер.

Перейдя на английский, чтобы показать, что я могу это, я спросил напрямик:
- Почему вы спасли меня от моряков?

На мгновение он пришел в замешательство. Но тут же восстановил самообладание.
- Вы поверите, если я скажу, что это из-за желания помочь любому страждущему?

- Да… если бы я был старым и уродливым, - бросил я вызов.

- Господи! - сказал он. - Вы высокого мнения о себе, не так ли?

Он казался немного раздосадованным, но я нахожу, что люди становятся такими только тогда, когда в обвинении есть доля правды.

- Почему нет?
Я пожал плечами.
- Вы хотите, чтобы я притворился, что не знаю, что я красив? Большинство людей думают, что я таков. Вы тоже, вы тоже хорошо выглядите. Я уверен, что и вы это знаете. Если вы этого не знаете, я скажу вам, что так оно и есть. Я был рад, когда вы спасли меня.

Энтони рассмеялся так, как будто произнести что-то ещё было выше его сил.

- Приятно, когда тебя спасает красивый незнакомец, - резонно объяснил я. - Буду очень рад выразить свою благодарность любым удобным для вас способом.

Поскольку я поглаживал своё бедро с подчеркнутой небрежностью, у него вряд ли могли возникнуть сомнения относительно того, что я имел в виду.

- Уж не соблазняете ли вы меня на преступление? - осторожно спросил он.

- Преступление? - безучастно переспросил я.

- Да, непристойный вы шутник, преступление.

- О — для простолюдинов, - пожал я плечами.

- Да, для простолюдинов, - сказал он, - и когда вы высадитесь на английских берегах, вы окажитесь простолюдином, кем бы вы ни были во Франции, - прибавил он, как будто имел какое-то представление.

- Почему вы сердитесь на меня? - трогательно спросил я. - Разве вы не хотите моей благодарности? Это не банальное предложение.

- Я не сержусь на вас, разве что за вашу неосмотрительность. Я не могу отделаться от ощущения, что вы понятия не имеете, какова сейчас Англия. Например, знаете ли вы, как высоко они ценят французов? Если я скажу, что на волосок от испанцев, поймете ли вы меня?

- Да, но мы совсем не такие, как испанцы, совсем не такие.

- Может быть и так, но боюсь, вам никто не поверит. Если вы убиваете гугенотов тысячами! [именно в период правления Генриха III случилась резня святого Варфоломея — massacre de la Saint-Barthélemy — массовое убийство гугенотов во Франции, устроенное католиками в ночь на 24 августа 1572 года, в канун дня святого Варфоломея]

- Я? - оскорбленно выдохнул я. - Я никогда не убивал гугенотов!
- О! - я застенчиво ухмыльнулся. - Вот что! Вы имеете в виду произошедшее в канун святого Варфоломея.
- Но, - воскликнул я с негодованием, - они замышляли убить королевскую семью. Это было либо убить, либо быть убитым. Все это знают.

- На самом деле нет, - строго сказал Энтони. - Вся английская нация была потрясена. Мы не могли поверить в то, что услышали. Улицы были залиты кровью — повальная бойня…

- Это не имеет ко мне никакого отношения, - раздраженно сказал я. - Мне тогда был годик. Я не виноват.

- Затем вы присвоили себе Кале, - продолжил Энтони.

- Я? О, мы... но Кале был французским, - резонно возразил я. - Он был наш.

- В Англии это видится не так. Это расценивается как потеря английской собственности. И даже если бы мы могли простить вам его кражу, есть множество других причин, по которым вам будет трудно убедить англичан в своих добрых намерениях. Те папские обычаи, которым вы предаетесь.

- Что вы имеете в виду?

- Не будьте наивным. Я имею в виду вашу религию. Полагаю, вы не гугенот.

- Естественно, нет.

- Ну, в Англии теперь противозаконно слушать мессу. Тайно содержать частного священника — уголовное преступление. Быть этим священником и быть схваченным означает самую ужасную и публичную смерть. Теперь вы чувствуете себя спокойно по поводу своих шансов на выживание, когда сойдёте на сушу?

- У меня нет злого умысла, и я, конечно, не священник. Чего мне бояться?
Но ему, безусловно, удалось вызвать у меня огромное беспокойство. Мои братья говорили мне, что в Англии я окажусь в безопасности. Я убегал от убийцы. Но имелись ли другие опасности, более туманные, о которых они не подумали? И заботило ли их, что я буду долго находиться вдали от их опеки?

- И потом, - неумолимо продолжал Энтони, - как насчет всех тех заговоров с целью убийства королевы?

- Каких заговоров? - сглотнул я.

- Те, что организовывал герцог де Гиз. Мы слышим столько баек, что он в союзе с Филиппом Испанским и папой задумал священный крестовый поход против Англии — планируют высадиться на побережье Сассекса с наемниками со всей Европы. Вот почему нация живет в смертельном ужасе! У каждого деревенского мужлана наготове вилы, у каждой мускулистой хозяйки — метла…

Он рассмеялся, но я побелел как саван при упоминании этого имени.

- Что вы знаете? - выдохнул я. - Вы не имеете к нему какого-нибудь отношения?
Я понимал: если моя паника утихнет, то меня непременно стошнит.

- Ах, это вас тревожит, не так ли? - сказал он, почти довольный тем, что доказал свою точку зрения — что я неблагоразумен и невинен. - А если бы имел? Если бы я был у него на службе и желал вам смерти, вы бы умерли уже десять раз, выпив отравленное вино и отдавшись в мою власть, в этой темной комнатке...

По правде говоря, на мгновение я подумал, что он говорит серьезно; я подумал, он имеет в виду, что вино отравлено. Я весь задрожал и уставился глазами размером с обеденные тарелки, и мог бы упасть в обморок, если бы не лежал. Мой ужас, должно быть, оказался на моём лице, потому что он наклонился ко мне и успокоил меня своей рукой.
- Я утешу вас тем, что не имею ко всему этому никакого отношения, совсем никакого; вы в достаточной безопасности. Все, что я хотел — только предупредить вас. Я хотел, чтобы вы поняли, что находитесь на достаточно тонком льду, даже без приглашения побаловаться. Что, если я оказался бы достойным и честным джентльменом, и сообщил бы о вашем предложении капитану?

- Но я знаю, что вы не такой! - взвизгнул я. - Иначе я бы не стал говорить с вами — это всегда можно сказать наверняка. И я спросил вас так коварно, что сказал бы капитану, что вы, должно быть, неправильно меня поняли. И тогда виноваты были бы вы, в том, что так подумали.
Меня трясло от страха.
- Капитан! - я усмехнулся. - Вы его видели? Скорее всего, он попросил бы вас заняться мной после того, как вы закончили бы говорить.

- Хм, да, - сказал Энтони, скривив губы, - это возможно. Но вы понимаете, к чему я клоню?

- Да. Я должен быть более осторожен и осмотрителен.

- Но вы были правы в своем суждении о моем состоянии, - добавил он тихим, энергичным тоном. - Мне было бы приятно получить вашу благодарность. Я хочу лечь с вами.

Я застонал от насмешек Фортуны.
- Пожалуйста, Энтони, - произнёс я несчастно, - пожалуйста, отвернитесь и не смотрите на меня; мне нехорошо.

Он услужливо отошел подальше. Я перевернулся на живот, сгорбившись над чашей, мои плечи вздымались, задница ерзала в ужасной пародии на кое-что иное.
- Не смотрите! - пискнул я невнятно в промежутке.

- Я не смотрю, - весело откликнулся он.

- Я убью вас, если вы посмотрите, - простонал я.

- Поверьте мне, я не осмелюсь.

- О! Как может человек так страдать и при этом жить?

- Вам станет лучше, когда вы ступите на сушу.

- Все это прекрасное вино… - простонал я.

- Избавьте меня… - он поморщился.

- Как вы сможете хотеть меня после этого?

- Я полностью уверен, что захочу, и еще больше уверен, что вы вернёте свою прежнюю красоту и дерзость.

- Вы не можете себе представить, что я чувствую, - корчился я.

В конце концов мы оба решили, что я закончил, и Энтони подошел и встал рядом со мной, и очень мило обнял меня — твердо и успокаивающе, — в то время как я лежал лицом к стене, фыркая и постанывая, что, конечно, было совсем не кстати. Но Энтони, должно быть, нашел меня таким, каким надо, потому что он провел руками по моей спине и по всем плундрам — без сомнения, с очень небольшим удовлетворением, потому что они были очень плотно набиты по моде того времени, и всё, что он мог почувствовать, было всего лишь набивкой.

- Сниму их, если хотите, - сказал я.

- Вы не в таком состоянии…

- Неважно. Я просто полежу здесь… делайте, что хотите.

- Божий свет — великодушие мальчика! - удивился он. - Право, Марк, что за скотина такая я, по-вашему, раз так себя веду, а вам нездоровится?

- Я не считаю вас скотиной, но я должен вас отблагодарить, и более того, это то, чего я хотел бы. Путешествие закончится, и мы расстанемся, так что, если вы этого хотите, то делайте.

Вместо этого он накрыл меня одеялом и велел попытаться уснуть.

- Вы не хотите меня? - в ужасе воскликнул я. - Я настолько отвратителен?

- Делайте, как вам говорят, и ложитесь спать. Я кое о чем думаю.

- Энтони! Ответьте на то, что я спросил!

- Вы искушение, шалун, и бесконечно желанный, и я намерен в полной мере воспользоваться вами. А сейчас спите.

Успокоенный, я задремал под одеялом, зажав рот большим пальцем, убаюканный могучим скрипом корабля и погрузившийся в туманные грёзы. Некоторые оказались настолько тревожными, что я просыпался, задыхаясь. В душе я оставался весьма напуганным юнцом. Я чувствовал угрозу из-за прошлого, а будущее выглядело совершенно неопределенным. Настоящее тоже было не слишком замечательным. Неудивительно, что я спал беспокойно. Но всё-таки спал.

Энтони разбудил меня, и я повернулся к нему лицом с затуманенными глазами и напряженный, как ребенок-принц — пешка враждующих фракций, разбуженный ночью, чтобы получить приказ тайно бежать.

- Послушайте, это хорошая идея, - сказал он. - Вы покинете судно со мной. Я не поеду в Дувр. Я отплыву на маленькой лодке, и вы должны последовать за мной. Мы сойдем в бухте и направимся в знакомую мне гостиницу. Мы проведем там ночь, и вы сможете выспаться в сносной постели, а на следующий день отправитесь в путь, чтобы встретиться со своим кузеном, значительно укрепленный. И мы проведем некоторое время вместе.

Я впитал в себя эту поразительную идею.

- Но я сообщил своим братьям, что поеду в Дувр, - сказал я. - Мой маршрут полностью спланирован.

- Дувр! - произнёс Энтони, качая головой. - Это плохое место для людей с секретами.

- Почему? - выдохнул я.

- Там не так уж хорошо. Власти в порту получили приказ не жалеть усилий в своей бдительности… постоянно высматривают иезуитов и шпионов. Таможенники нервничают, как кошки. Они обыскивают весь багаж в поисках клеветнических книг, они проверяют одежду на наличие секретных подкладок, они держат вас под стражей, пока проверяют ваше прошлое и планы на будущее — тьфу! Этого следует избежать любой ценой, и вы сможете этого избежать. Вы сможете поехать со мной на маленькой лодке, которую я уже приготовил. Я советую так поступить, Марк, поверьте мне.

- О... я не знаю...

- Послушайте. Вы хотите, чтобы вам пришлось объяснять таможенникам, кто вы такой? Вы готовы к этому? Вы можете это представить? Страдаете рудиментарной морской болезнью и хотите отбиваться от громадных тварей, которые захотят вызнать о вас всё? Вы хотите провести эту ночь в тюрьме, пока они будут решать, что с вами делать?

- В тюрьме?
Я вздрогнул.

- О да, - пожал он плечами. - Туда они помещают тех, в ком не уверены. Помните, я говорил вам, что они не доверяют французам, и, если у них возникнут сомнения в отношении вас, они посадят вас в тюрьму. А если выяснится, что вы имеете хоть малейшую связь с французским двором, то я с уверенностью могу сказать, что вас сочтут потенциальным убийцей.
- О, и содомия — преступление, за которое можно попасть на костёр, - добавил он на всякий случай.

Я никогда не узнаю, насколько правдивой была эта ужасная картина, потому что я поверил ему и не поехал в Дувр. Ослабленный страхом и болезнью, я лежал беспомощным и податливым.
- О! Энтони! Что мне делать?

- Поедемте со мной. Вы не в том состоянии, чтобы находиться в одиночестве. Я присмотрю за вами.

- О... но маленькая лодка... - простонал я.

- Ненадолго. А потом вы окажитесь на суше.

- Я… я не знаю, что мне делать…- колебался я.

- Решено. Вы едете со мной, и сегодня ночью мы будем спать вместе. Согласны?

- Да, Энтони; я согласен.

Человеку, не мучимому морской болезнью, захотелось бы спросить у Энтони, зачем ему избегать таможенников, почему он договорился о маленькой лодке, чтобы тайно сняться с этого корабля, минуя Дувр. Но тогда подобное не пришло мне в голову. Соблазненный мыслями о возможности переспать с ним, отчаянно желающий поскорее оказаться на суше и оцепеневший от созданных Энтони образов чудовищных скотов, желающих раздеть меня до нитки, лишь бы добраться до моих мятежных памфлетов и кинжала убийцы, я был только благодарен Энтони за то, что он смог предложить мне лучшую перспективу. Меня не нужно было уговаривать. Лорана хватил бы удар.

В сумерках мы с Энтони покинули корабль и сели в маленькую лодку. Моряки высадили нас на берег. Скорее мертвый, чем живой, я прислонился к Энтони, и мы подпрыгивали, как теннисные мячики, подбрасываемые резвящимся морем, мокрые от брызг. На меня нахлынули отвратительные образы больших парящих бортов корабля, пока мы гребли прочь; я был закутан, как мешок, обвязанный через плечи и под мышками, крича, чтобы они были осторожны с моей лютней; и надвигающиеся перспективы бурлящей и пенящейся черно-зеленой воды, и злобных кривых волн со злыми вершинами вызывали постоянную тошноту и страх. О! Мое прибытие в Англию выглядело так недостойно, так негероически.

- Смотрите, - сказал Энтони, обнимая меня. - Это Англия.

Осмелюсь сказать, что для туземца это слово эмоционально и наполняет сердце радостью. Я моргнул, без особого восторга разглядывая серые утесы и темные низкие облака.

Поистине, годилось всё, что угодно, лишь бы это оказалось твердой землёй, будь то побережье Мадагаскара, Америки, или север Московии - всё, что угодно.

Но это была Англия, и я находился тут.

Перед нами лежал галечный пляж.

III

«Мы вдвоём поговорим наедине — что это за слова?»
(реплика в сторону)

Когда лодка оказалась на пенистой отмели, и стало очевидно, что нам придется опустить ноги в воду, дабы добраться до берега, меня одолели колебания, и я попятился.

- Что? - воскликнул Энтони. - Ты же не боишься замочить ноги?

- О! Энтони, мои сапоги… - дрожащим голосом прошептал я. - Они из самой лучшей кожи.

Матрос, не поверив своим ушам, презрительно захохотал:
- Да бросьте этого щеголя прямо здесь!

Какое счастье, что у меня был Энтони, защищающий меня!
- Я понесу тебя, - простонал он. - Давай, во что бы то ни стало, пощадим твои сапоги из самой лучшей кожи.

Итак, обняв Энтони за шею и свесив ноги, я прибыл на английскую землю с сухими ногами. Конечно, это была не земля, а галька, и Энтони вскоре опустил меня на неё. Когда мои сапоги захрустели твердой галькой, я почувствовал, что на сердце у меня становится легче от того, что я на суше.

- Что? Ты не станешь целовать камни? – дразня, спросил он. - Христофор Колумб поступил именно так, знаешь ли, на берегах Нового Света.

- О, ты считаешь, что я должен заявить права на эту землю для Франции? - возразил я. - Она не выглядит слишком уж вдохновляюще.

- Хм… боюсь, многие с тобой не согласятся. Но не станем заниматься спорными вопросами.

Энтони расплатился с матросами, и на мгновение окружающее пришло в движение, ибо на вершине темного хребта нас ждал человек с двумя лошадьми, так что всё, должно быть, шло по плану. Матросы, затащив мой сундук и короб Энтони вверх по склону, вернулись к морю, где лежал корабль, пестря огнями. Я позволил Энтони разбираться со всем.

- Итак, ты сможешь сдвинуть его сундук? Ты знаешь «Синий кабан» по дороге на север… до наступления утра… нет, я оставлю свой короб с собой… Марк, ты возьмешь свою лютню? Да, одной лошади будет достаточно... О, да, вполне разумная переправа... Я встречу вас в Кентербери седьмого...

Я сидел верхом на быстрой лошади впереди Энтони, его руки поддерживали меня по бокам, его лицо касалось моей щеки, уха и шеи; он делал без притворства то, что делал; он прикусил моё ухо, и я прижался к нему спиной. Быстро наступала ночь. Нас окружали темные деревья со своими новыми маленькими листочками и большие цветущие кусты, а ещё куча голых веток и какие-то вечнозеленые растения. Было очень тихо, только морской ветер шевелил высокую траву и низко пригибал живые изгороди. Сверкающие острые капли дождя хлестали по нашим лицам из-за внезапных, резких порывов ветра, словно кто-то выплескивал в нас воду. В тот момент я чувствовал себя намного лучше. Поистине, когда мои ноги коснулись суши, мое состояние улучшилось, и я с величайшим удовольствием предвкушал наступающую ночь.

В тот вечер я мало что заметил в гостинице «Синий кабан». Это был постоялый двор, и мы прибыли туда в темноте. Я увидел высокое громоздкое здание с раскачивающейся, скрипящей вывеской гостиницы. Я заметил освинцованные стекла многочисленных окон, все освещенные изнутри свечами или камином, и эти пятна света светились янтарем. Над дверью вспыхнул пылающий факел, трепеща на ветру, и хозяин гостиницы поспешил к нам с фонарем в руке, говоря с Энтони о погоде, дожде и обещаниях завтрашнего утра. Мы спешились и прошли под низкой аркой во двор. Конюх пришел за лошадью и увел её в конюшню. Энтони занимался всеми приготовлениями, а я стоял и думал о еде. Удивительно, но я был зверски голоден — или, может быть, это не так уж удивительно, поскольку я был совершенно пуст — я ощущал себя стручком без гороха. Вскоре нас с Энтони провели внутрь и вверх по извилистой лестнице в комнату, которая должна стать нашей на эту ночь. Когда трактирщик ушел, я с большим удовольствием осмотрел комнату.

- О, Энтони, тут очень весело! Два стула! Милый столик и та-акая кровать!
Я подпрыгнул на ней и вздрогнул.
- Не слишком мягкая, да, но хорошая и широкая… о — мы будем есть в нашей комнате? Можно нам стейк?

- Господи, господи, как же ты выздоровел! Стейк? И лучшее вино, несомненно? Думаешь, я богач?

- Энтони! - я оскорбленно взвизгнул. - Ты за меня не платишь — кто я, по-твоему, а? У меня есть деньги.
И несколько опрометчиво (но я был возмущен) я расстегнул свой кошелек и разбросал монеты по всей кровати, чтобы всё стало предельно ясно.

- Убери их, дурак. Ты хочешь, чтобы нас ограбили, пока мы спим? Очень хорошо, с каждого по половине; я и не подозревал, что ты так щепетильно относишься к своему положению.

- Чрезвычайно, - высокомерно заявил я. - То, что я подпрыгиваю на кровати, не означает, что я лишен чувствительности.

Итак, Энтони организовал доставку нашей еды, а я настроил свою лютню. Я был прав, морской воздух нарушил хрупкое равновесие, и я долго его совершенствовал. Я нахмурился и тронул струны пальцами, сосредотачиваясь.

- Ты странно её держишь, - прокомментировал Энтони. - Почему ты держишь её по-другому?

- Я левша. И настраивать её нужно по-другому.

- Левша?! О — дитя феи, да?

- Ты что, веришь в подобное?

- Отчасти. Трудно избавиться от того, что говорят в детстве, даже когда взросление привносит более логичный образ мышления. В тебе есть некий эльфийский характер, Марк. Озорные глаза, как у Пака, некая потусторонность. И эти две родинки на твоем лице, так близко к губе.
После чего он рассмеялся.
- Ведь все знают, что это значит — что ты под защитой ведьмы.

- Ты осмелишься остаться со мной наедине? – провокационно спросил я, придавая губам милую форму.

- Ощущение, что мы находимся в присутствии потустороннего мира, добавляет некую пикантность.

- А завтра первое мая. И бедняга Энтони останется сегодня ночью наедине с ведьминым отродьем. Тебе нравится играть с опасностью?

- Если ты опасен, то да, - ответил он.

- Энтони, - начал я. - Тебе не кажется, что они уродливы, мои родинки?

- Нет, вовсе нет. Они как мушки. Я знавал женщин, которые носили фальшивые родинки, чтобы привлечь внимание к лучшим чертам своих лиц. Вот и у тебя так. Они подчеркивают твои капризные губы.

Я тоже так считал, но хотел, чтобы меня успокоили.
- Я знаю, что так говорят о ведьмах, - осторожно начал я.

- О, отчасти я пошутил…

- Нет, но это правда, да? Люди говорили мне это и раньше. Они тоже говорили, что шутят, и смотрели на меня задумчиво, но, quand-même [в любом случае] с удивлением.
- Это потому, что я так необыкновенно красив, - серьезно добавил я. - Мальчик, такой же хорошенький, как девочка, но с двумя такими очевидными отметинами и другими, поменьше. Как будто у чего-то, столь совершенного, должен быть изъян, чтобы существовать в этом вульгарном мире. Иногда даже интеллигентные люди, знаешь ли, чувствуют себя неловко.

- А как на счет тебя? Как ты себя чувствуешь, когда тебя так выделяют? Не на всех лежит печать потустороннего мира.

- Полагаю, я действительно чувствую себя особенным. Редкостью, tu sais [так сказать].

- С слегка раздутым самомнением, - улыбнулся он.

- О, нет, - произнёс я совершенно серьезно. - Я всегда считал, что мне суждено стать знаменитым и исключительным.

- В самом деле?

- О, да. Вопрос в том, каким образом? Сначала я думал, что буду поэтом.

- Но? - вежливо спросил он.

- Когда я стал читать стихи настоящих поэтов — Ронсара, например, — я понял, что мои — quoi — инфантильны. Значит, я не поэт. Затем я подумал, что я лютнист. Я очень хорошо играю.

- Жду сольного концерта.

- Да. С удовольствием. И ты услышишь лучшее. Я хорошо играю, но как любой культурный мальчик из хорошей семьи. И тогда я оказался в растерянности.

- И поэтому ему не суждено было стать замечательным музыкантом. Что же дальше, о, соискатель бессмертия?

- Ты знаешь короля Эдуарда и Пирса Гавестона?.. [Пирс Гавестон, 1-й граф Корнуолл,он же Пьер Гавестон, он же Пирс Габастон (ок.1284-1312) — английский аристократ, гасконец по происхождению; друг детства, фаворит и предполагаемый любовник английского короля Эдуарда II]

Энтони приподнял бровь; но затем нам подали обед, и мы занялись делом за столом; слуга трактирщика раскладывал нам еду по тарелкам и наливал вино, и все разговоры свелись к трапезе и утолению голода. Нам подали зеленую чечевичную похлебку, холодный ростбиф, а также ветчину и телятину — меня предупреждали, что англичане едят много мяса, — а также желе с фиалковым конфитюром и грубозернистый хлеб. В конце концов, когда мы снова остались одни и закончили хвалить еду и одобрительно хрюкать, я поинтересовался:
- А ты считаешь, что это недостойное честолюбие - хотеть стать знаменитым?

- Почему нет? Я верю, что даже такая персона, как Её Величество, имеет подобные амбиции: совершить какой-нибудь поступок, благодаря которому её слава распространится за границы ещё при её жизни, а затем и навсегда останется в памяти.

- Ах, это так легко для королевы, - проворчал я, жуя.

- Да, нам, простым смертным, приходится прилагать больше усилий. И ты почувствовал, что твой особый талант заключается в тесной связи с королем?

Я поморщился.
- Я был неправ, как и в других вещах.

- В самом деле? - он наклонился вперед. - Но почему?

Но я не купился. Это было слишком интимное.
- Я придумаю способ, - усмехнулся я. - Я полон решимости так или иначе прославиться на века.

- На века?! - воскликнул он. - Не довольствуясь простой славой в данный момент? Прославиться на века, не меньше. У тебя есть какие-то планы? Что-нибудь особенное?

- Нет, - хихикнул я.

- Удивительный проказник, - раздраженно сказал он. - Почему я пытаюсь воспринимать тебя всерьез и потакаю твоему себялюбию?

- Потому что я такой милый, - откровенно заявил я ему.

Его удивленные глаза встретились с моими поверх края его кубка с вином.

- Скажи-ка мне вот что, эльф, - задумчиво сказал он. - Если бы человек, интересующийся темными искусствами, пожелал встретиться с тобой, услышав о магических знаках на тебе… в поисках знаний… тебя подобное испугало бы?

- Что ты имеешь в виду? Это будет зависеть от того, кто он и чего хочет.

- Конечно, будет. Не думай больше об этом. Вместо этого расскажи мне о себе. Расскажите мне о Пирсе Гавестоне и Эдуарде Втором.

- О, я уверен, что ты всё это знаешь, - поддразнил я, хлопая ресницами. - Английская история.

Он был немного раздражен. Ему хотелось послушать сплетни. Он налил мне ещё вина, и я выпил.

- Ты, вероятно, был при французском дворе? - спросил он.

- О, да, - мрачно заметил я.

А затем, очень деликатно, он заговорил о дворах, монархах, модах и тому подобном, ничего провокационного, но он направлял своими замечаниями мои ответы, и я понял, что он пытается выпытать информацию.

Из-за выпитого вина подобное казалось хитроумным и страстным. Возможно, я ошибался. Я понял, что начинаю получать дьявольское удовольствие, дразня его, делая вид, что неправильно понимаю его вопросы и уклоняюсь от его вопросов. Насколько я мог судить, главный вопрос заключался в том, насколько я был близок к королю, говорил ли он со мной о политике, и какие другие народы были широко представлены при дворе. И что на самом деле думали о короле Генрихе Наваррском при французском дворе, и боялся ли король герцога Гиза, и надеялся ли герцог получить французскую корону, и готов ли он за неё убивать? И какой могущественной была Маргарита Наваррская — о, весь тот клубок политики и интриг, бывший такой же загадкой как во Франции, так и за морем. Говорю ли я на других языках, кроме английского? Наверняка испанский дался бы французу очень легко, гораздо легче, чем английский?

- О… - я поморщился. - Меня заставляли учить английский. Меня буквально связали и кормили им через уши. И всё это из-за Летиции Блисшен.

Он озадаченно вытаращился, что было довольно разумно.

- Большая высокая девушка с рыжими волосами, - сказал я. - Та, с которой я был обручен в девять лет. С того дня меня заставляли учить английский, а ее заставляли учить французский. И вот я здесь, не так уж плохо говорю по-английски, но нет, я не знаю испанского… Энтони, пожалуйста, давай займемся любовью прямо сейчас?
Я соблазнительно тлел через стол от него. На мгновение он отвлекся от своей попытки выудить из меня информацию.

- А можно мне горячей воды, пожалуйста? - спросил я.

Думаю, что Энтони обошёлся бы без мытья, но я уверен, что французы более практичны, и я достаточно хорошо знаю, что после занятия любовью остаются свои запахи. Так что он раздобыл для меня чашу, а я создал для нас приятную атмосферу чувственным пением под мою теперь уже мелодичную лютню. Я играл «Belle qui tiens ma vie», и она звучала очень мелодично. Энтони сказал, что это было восхитительно. А потом он осторожно забрал у меня лютню, наклонился ко мне и поцеловал меня в губы, поднял меня и начал расстегивать мой камзол. Я помогал ему, всё это время целуя его, за исключением, конечно, того момента, когда он сорвал камзол с меня —через голову, — а потом помогал снимать с меня всю остальную одежду. Принимая во внимание мои дневные мучения, я чудесным образом выздоровел и приятно насытился пищей и вином, и я был очень рад, что он снял с меня одежду и увидел меня в моей прекрасной наготе. Его глаза сияли от удовольствия, когда я стоял перед ним голым; он что-то тихо бормотал от восторга, прикасаясь ко мне и поворачивая меня, а я, широко раскинув руки, сказал:
- Как ты хочешь меня? Проси всё, что захочешь!

Моргая, как ребенок на ярмарке, Энтони оглядел меня, а затем указал на свою промежность. Я принялся раздевать его. О, наша мода с ее крошечными пуговками и изящными крючками! Я ворчал на французском, возясь с ними, и он сообщил мне, что сейчас я больше, чем когда-либо, похож на злого чертенка.

- Хоббердиданс, - сказал он, - или флиббертигиббетс [глупый, взбалмошный и чрезмерно болтливый человек].
- Их всегда изображают голыми и угрюмыми. Какой позор, что тебе вообще приходится одеваться! Ты обязан ходить в точности таким, какой ты есть, таким мило-совершенным; приставать к путникам в лесу и раздевать их.

- Я бы соблазнял только красивых, - сказал я, - таких, как ты. Мне захотелось увидеть тебя голым с тех пор, как я впервые увидел тебя. О! Энтони! Ты там такой блондинка! И такой большой!

Я оглядел его интимное место — о! — на него было приятно смотреть, я знал, что так и будет. Я принялся целовать его — я метался вокруг него, целуя, облизывая и дразня, пока, наконец, он не взял меня за голову и не толкнул вниз, по нежной коже своего живота и курчавому пуху его паховых волос, а я не опустился на колени на полу и мои губы не охватили его возбужденный член. Я принял его глубоко в свой рот и возбужденно посасывал, уткнувшись носом в его пах и обхватив руками его ягодицы; И по всей его коже ощущал его пух. Его широко разведённые бедра были покрыты золотистыми волосками. Я пробормотал радостную признательность. Он являл собой прекрасное зрелище, этот Энтони.

Он наклонился и помог мне подняться на ноги.
- На кровать, - произнёс он, его глаза блестели развратом.

Я подошёл к кровати и откинул одеяло. А затем скользнул внутрь, наблюдая за приближением Энтони. Я сглотнул от волнения; я сам был очень возбужден. Мое сердце колотилось, когда он перевернул меня на живот. Я сунул свой член в руки и начал двигаться.

- О, - вздрогнул Энтони. - Твоя жопка — твоя прекрасная жопка!

Другие также восторженно отзывались о ней. Мне часто говорили, что это моя лучшая особенность, то есть, говорили те, кому-то нравятся хорошо округлые и гладкие, и это, безусловно, приемлемое качество для мальчика, который надеется пробиться, ублажая мужчин постарше.

Тем не менее, я пребывал в восторге от удовольствия Энтони, извиваясь в предвкушении и соблазнительно выпячивая ягодицы, когда он раздвигал мои бедра. Я млел от прикосновения его пальцев к моей коже. Он смазал меня, глубоко погружая два пальца, а затем осторожно и постепенно засовывал свой длинный твердый член. Он лег на меня, обняв. Я задвигался в прекрасном ритме, и мы стонали шепотом, а по стенам плясали отблески свечей. Его толчки становились все сильнее, а его вздохи всё громче отдавались у меня в ушах. Я был очень близок к оргазму и разразился воплем. Он зажал мне рот рукой и крепко обнял меня, кончая. В порыве великодушия я сообщил ему то, что он хотел узнать.
- Последним, кто делал это, был королём Франции.

Энтони ахнул.
- Значит, это правда — ты был его мальчиком.

- Да, я был его мальчиком. Только он называет их миньонами.

- Я слышал об этом. Хорошо! Святая земля, а?

- Не совсем. Ты намного лучше его.

- Преступление, Марк! В темницу с тобой!

- Ах нет, Энтони, не шути так. Это совсем не шутки.

- Прости. Что ж, мне было приятно услышать, что я лучше.

- И гораздо красивее.

- Это правда, что он лысый?

- Энтони, - я поморщился. - Это дурной вкус.

- Расскажи мне о нем.

- Считаю, что я обязан ему и, по крайней мере, должен хранить молчание.

Энтони что-то проворчал и встал с кровати.
- Какой ты шутник, что-то рассказываешь, а потом отступаешь. То, что ты должен знать!

- Нет, правда, не знаю, - заверил я. - Поверь мне, я был ничем политически. Я был просто красивым телом, с которым можно играть вечерами. Что-то вроде лютни.

- Хм, - произнёс Энтони, потянувшись, чтобы ущипнуть меня за задницу. - Да, полагаю, что ты довольно похож на лютню.

- О, я имел в виду символически! - выдохнул я возмущенно. - Перестань приставать ко мне с намеками и вопросами. Я разбираюсь в интригах не больше, чем в комнатных собачках, а у Анри их было предостаточно. Болонки, мальчишки, без разницы; он рассказывает все свои секреты важным фаворитам — Эпернону, Жуайезу, — а не своим игрушкам. Я ничего не знаю, я был украшением, вот и всё.

Я почувствовал, что Энтони раздражен. Его раздосадовало то, что я понял: он пытается выведать у меня сплетни. Он предположил, что я слишком напился или слишком глуп. Может быть, он был очень разочарован. Может быть, для него секс был неважен, и он надеялся на информацию и секреты, которые были бы известны только мне. Он не мог усомниться в моей откровенной честности, когда я заявил ему, что он ошибся, считая меня источником политической информации. Может быть, я тоже был разочарован. Приятно потом поваляться в объятиях друг друга, но Энтони встал с кровати и повернулся ко мне спиной. О, он наслаждался тем, что использовал меня, но его мысли витали уже где-то в другом месте, и каким бы занимательным я ни был, похоже, это было всё.

- Марк, я жду посетителя, - сказал он, начиная одеваться.

- Хочешь, я помогу тебе одеться? - спросил я, наблюдая за ним.

- Нет. Ты остаешься в постели. Спи.

- Он придет сюда, твой гость?

- Я так не думаю. Возможно. Я не знаю.
Энтони казался озабоченным.

Он закончил одеваться и наклонился, чтобы открыть свой короб. Достав письменные принадлежности, он сел за стол.

- Энтони, - сказал я, приподнявшись на локте. - Я тебе понравился?

Энтони вдруг рассмеялся, глядя на меня.
- Конечно, — свет Божий, — какой же ты тщеславный, постоянно требуя похвалы! Ты мне действительно понравился; как ты мог не понравиться? Кожа твоей задницы подобна тонкому шелку, а охват твоих внутренностей подобен теплому бархату. Не могу поверить, что тебе не говорили об этом раньше.

Я прикусил губу. То, как он это сказал, прозвучало не слишком приятно; это был комплимент, прозвучавший как насмешка. Меня покритиковали за то, что я доставил ему удовольствие. Был ли он одним из тех, кто плохо думает о тебе из-за того, что ты доступен?

- Послушай, куколка, - произнёс он. - Скажи мне вот что. После того как ты избавишься от своего непривлекательного кузена Жервеза и еще более непривлекательной кузины Летиции, куда ты отправишься?

- Право, понятия не имею, - пожал я плечами. - Откуда я могу знать? Это зависит от очень многих вещей. Может быть, я останусь с ними. Таково намерение моих братьев.

- Может быть, ты когда-нибудь воображал, что твои скитания заведут тебя в Лондон?

- О! - весело воскликнул я. - Да, конечно, я могу себе это представить. Мне бы хотелось поехать в Лондон.

- В конце концов, это самое подходящее место для человека, который хочет прославиться, - улыбнулся он.

- Да, я полагаю, что это так. Я никогда не прославлюсь, живя с кузиной Летицией!

- «Прославиться на века», - напомнил он мне.

- Именно, - торжественно ответил я. - Что ж, тогда, возможно, я поеду в Лондон.

- Тогда поинтересуюсь, не мог бы ты передать сообщение.

- Ты же понимаешь, что нет уверенности в том, что я поеду в Лондон. Пожалуйста, не доверяй мне ничего срочного.

- Это не срочно. Просто письмо, которое я собираюсь написать. Если ты поедешь в Лондон, то доставишь его. Если ты не поедешь в Лондон, то выбросишь его.

- Очень хорошо, если хочешь.
Мне показалось это немного странным. Я удивлялся, почему он сам не поехал в Лондон; мы были не так далеко оттуда. Зачем посылать меня, основываясь на его расплывчатом и неясном предположении? Впрочем, для меня это не имело значения. Я мог легко сделать то, что он сказал.

Энтони написал короткое письмо, запечатал его, надежно сложил. Потом встал и протянул его мне. Я взял его, прочитав то, что было написано снаружи: Кристоферу Марло, таверна «Феникс».

- Кто это? - спросил я.

- О, - неопределенно произнёс Энтони. - Он немного поэт.

Было странно лежать в постели с письмом, которое требовалось доставить поэту. Я сунул его под подушку.

- Прислушайся, - сказал Энтони. - Дождь пошёл.

Можно было услышать дождь, шедший снаружи, шумный и резкий, как металл.

- Я подожду внизу, - пробормотал он.

Я зевнул. Мне внезапно захотелось спать. Энтони протянул мне кубок с небольшим количеством оставшегося вина.
- Вот, выпей, лучше заснешь. Я хочу, чтобы ты крепко спал, когда я вернусь.

Он оставил меня с кубком в руке и задул свечу. И вышел из комнаты. Я не стал пить; я встал и накинул на себя одеяло — в этой гостинице туалет находился на лестничной площадке в отдельном чулане. В гостинице было тихо и скрипуче. Должно быть, к тому времени уже стояла глубокая ночь. Странное время для свиданий. Мне хотелось помыться, но у меня сложилось впечатление, что Энтони хочет, чтобы я спал и, если я зажгу свечу, то он поймет, что я не сплю. Я немного постоял у окна. Глядя в темноту шипящего дождя сквозь свинцовые стекла. Его капли падали, как пули.

Блестящие струйки текли по стеклу. Огромные грязные деревья тряслись и качались. Не та ночь, чтобы находиться вне дома. Я вздрогнул. И увидел темного всадника, спешившегося и спешившего к двери, темная фигура двинулась навстречу ему. Я отбежал от окна, сбросил одеяло на простыни и нырнул в постель. Любопытно, когда узнаешь то, что не положено видеть. Я поглубже зарылся в постель, оставив снаружи только голову.

И вовремя, ибо очень скоро дверь открылась, и Энтони вернулся с незнакомцем. Я услышал, как в его сапогах хлюпает вода, и шлепки мокрой ткани, когда он снял и стряхнул свой плащ. Я постарался, чтобы моё дыхание было глубоким и размеренным, будто я спал.

- Дьявольская ночь... - сказал Энтони.

- Но кто у тебя в постели?
Голос был чужим. Не француз. И более того, встревоженный.

- Какая-то маленькая королева, которую я повстречал во время путешествия.

Я изо всех сил старался оставаться спокойным. Беззаботное презрение в голосе Энтони заставило меня открыть рот от шока. Я задрожал от негодования.

- Надеюсь, он крепко спит.
Чужак говорил агрессивно.

- О, да, - рассмеялся Энтони. - Для него было бы хуже, если бы он сейчас проснулся!

- Него? - повторил мужчина, на мгновение отвлекшийся и заинтригованный. - Он, Энтони?

- Он, Фелипе. Сочный маленький катамит.

Последовал гортанный смешок — Фелипе, похоже, слегка дразнил его. А потом они вполголоса забормотали — по-испански! Они стояли у окна, где ещё недавно стоял я, и смотрели на дождь. Осмелюсь предположить, о чём они говорили. Какая ужасная погода и, надеюсь, что она скоро улучшится, и тому подобные банальности, но как зловеще звучит глубокой ночью шёпот на испанском! Что он имел в виду, что было бы хуже для меня? Будет ли он обязан перерезать мне горло за то, что я видел его с испанцем? В чём был замешан Энтони? Какое отношение Испания имела к Англии? Правда ли были все эти слухи о заговорах? Или у меня разыгрались излишние фантазии из-за того, что я побывал при дворе Валуа, где слухи и заговоры являлись таким же обычным делом, как и еда?

Я не смел ни подглядывать, ни даже шевелиться, но мне показалось, что Энтони отдал Фелипе какие-то бумаги из своего ящика, а дальше послышались бормотания и, наконец, звуки расставания — шорох перчаток и плаща, прощальные слова, закрывающаяся дверь. Энтони вернулся в комнату.

Не зажигая свечи, он подошел к кровати, сел и снял сапоги. Затем он рассмеялся про себя, и я понял, что он обратил своё внимание на меня. От него исходило сияние довольства собой. Значит, ночь прошла хорошо. Я ощутил, как простыня и одеяло медленно сползают с моих плеч, так что я лежу непокрытый. Я крепко зажмурил глаза, заставляя себя дышать глубоко и ровно. Я был напуган, и понимал, что должен казаться спящим.

Энтони провел руками по моему телу, вызывая у меня мурашки на коже.
- Распутная ты штучка, - пробормотал он, - со своими развратными манерами. Значит, король овладел тобой, не так ли, погрузился в эту белую плоть, да, и ты раскрылся, как лилия?

Его пальцы играли с моей плотью. Я не мог понять, как он мог думать, что подобное не разбудит меня. И только потом, когда я сообразил, что вино в кубке было одурманено, всё стало ясно. Он думал, что я выпил его, как он мне велел и, будучи уверенным в его действии, несколько позлорадствовал на мой счет.
- «Прославившийся в веках!» - усмехнулся он. - Никогда! Твое единственное притязание на славу будет заключаться в том, что ты будешь отличной жопкой. Мне следовало оставить тебя матросам.

Он слез с кровати и прошлепал из комнаты в туалет.

Дрожа и задыхаясь, я сел. Я потянулся за вином, чтобы успокоить свое разбитое состояние. И сделал большой глоток. Кубок выпал из моей руки и покатился по полу. Наверное, этот напиток спас мне жизнь. Я действительно был тогда одурманен, хотя, конечно, этого не знал. Я не смог бы притворяться, что сплю под действием наркотиков, если бы Энтони всерьёз решил проверить меня.

Несомненно, он сделал это позже. Так что, когда он вернулся, на этот раз я лежал по-настоящему обмякшим и беспомощным, лицом вниз, распластавшись на кровати, со струйкой вина на губах.

На следующее утро меня ожидало еще больше сюрпризов.

ВТОРАЯ

«А потом — что потом?»

Я проснулся с чем-то вроде головной боли, обнаружив себя в одиночестве.

Теплые солнечные лучи бриллиантовыми струйками ложились на заплесневелые пеньковые простыни. День был в самом разгаре. Я медленно выходил, выползал из сна, растерянный, удивленный и приводящий в порядок свои мысли.

Пока я вяло ходил по комнате, мне стало ясно, что я оказался жертвой несчастного случая. Энтони исчез без объяснения, обозвав меня распутником и сказав, что я прославлюсь только своей прекрасной жопкой. Энтони подсыпал мне в вино дурман, чтобы я заснул, и я заснул. У Энтони была заранее обговорённая встреча с испанцем — а это звучало угрожающе и зловеще — и он привел меня сюда по причине того, кем я был и что мог ему открыть. Пока я спал, привезли мой сундук, он стоял тут, более того, его обыскали. Ключ был изъят из моего кошелька, а имущество осмотрено. Более того, большая часть моих денег была украдена, и, хотя он оставил мне немного, я оказался почти без гроша в кармане.

Я опустился на колени рядом с сундуком, всё ещё голышом, согреваясь в солнечном пятне. Моя тупая голова предотвратила воздействие гнева и унижения, которые я чувствовал. Я содрогнулся, вспомнив, что лежал здесь обмякший и голый, пока он обыскивал мой багаж, и, насколько я знал, и меня тоже. Я возмущен и оскорблён.

Кроме того, раз день был в самом разгаре, значит, он украл и мое время. Я чувствовал себя легковерным и глупым.

Из моего сундука ничего не взяли, хотя некоторые из моих вещей были ценными и их можно было выгодно продать. Подарок короля, пояс с янтарными заклепками, остался на месте, чему я оказался рад, потому что он был очень искусной выделки. Что ж, мне придётся учиться на своем несчастье и позаботься о том, кого я заманил в свою постель. Я печально усмехнулся; я знал, что не стану этого делать.

Я приступил к умыванию, получая огромное удовольствие от омовения конечностей и удаления следов прошедшей ночи. Мне нравилось очищать свое тело, являющееся приятным зрелищем и хвалённое многими. Тонкое, как сказал Энтони, стройное и грациозное. Я надушил себя ароматом мускусной розы и оделся в то, что носил раньше: в темно-красное, бордовое и черное; а потом занялся своим лицом. Очистил его бузиной и намазал пастой из календулы, затем слегка подрумянил, провёл тонкую чёрную линию вдоль век. Мои серо-голубые глаза смотрели на меня из зеркала с ухмылкой, и, хотя мой сон был одурманен, он был глубоким, из-за чего я выглядел лучше. Мои серьги мерцали. Я расчесал свои спутанные каштановые волосы и уложил челку. После чего ощутил голод.

Я и не предполагал, что так рано в своём путешествии мне придется заботиться о себе, и должен признать, с некоторым трепетом спускался по лестнице, чтобы спросить о завтраке. Но все прошло хорошо. В этой гостинице, близко расположенной к побережью, привыкли к иностранцам, и меня поняли, хотя я сам с трудом понимал слова деревенских жителей. Мне подали хлеб, сыр и вино. Ещё мне предложили эль и пиво, но они выглядели неаппетитно. Я отнес полученное обратно в комнату, чтобы поесть на досуге. Хлеб был грубым и зернистым, бурым, и я опасался за свои зубы из-за мелких камешков в нём. Я пообещал себе, что, добравшись до дома кузена Жервеза, я буду хорошо питаться. К ночи я должен добраться до Эшфорда.

И тут я вспомнил о двух вещах, первой из которых было письмо. Я вынул его из-под подушки и перевернул.
Кристофер Марло, таверна «Феникс» … разве я не обязан доставить его прямо сейчас? Я не чувствовал, что предам чьё-то доверие, если прочитаю его. Более того, мое любопытство было слишком сильно. Итак, я сломал печать и открыл письмо, и вот что я прочитал:
Дражайший… Посылаю тебе коробку конфет — marque français — зная, что ты найдешь там что-то на свой вкус. Ароматов очень много, как я это обнаружил. Но спроси, кто погрыз раньше… С любовью, Энтони Ун.

Прочитав это, я покраснел от смущения и ярости. На мгновение я задумался, что он подразумевал под «коробкой конфет», словно где-то могла быть коробка, которую я не заметил; но, конечно, потом меня поразила правда: коробкой конфет был я сам, и это меня посылали в подарок. Подумать только, он задумал за мой счет такую хитрость — заставить меня самого доставить, совершенно невинного, и предложить себя так мило, как нечто, что можно погрызть! О! Как я возмущался его насмешливым тоном, его глупым каламбуром с моим именем — marque franqais — и его безразличием к моему достоинству. О! Он писал его здесь, а я смотрел и верил, что он пишет настоящее письмо, вежливо соглашаясь его доставить, — и всё это время это была шутка надо мной, между двумя искушенными людьми, смеющимися над головой доверчивого мальчика. Я пялился на это оскорбительное письмо, пока слова издевательски танцевали взад-вперед на солнце — спроси, кто погрыз раньше — и это, заметьте, даже не он. Я был зол и возмущен.

Любой другой скомкал бы это гадкое письмо или сжег его на свечке. Почему я так не поступил? Было ли это какое-то предвидение? Что удержало мою руку? Странны дела Фортуны! Я просто сложил письмо по складкам и задумчиво положил его в сундук, под белую шелковую рубашку.

Я сказал, что вспомнил две вещи. Вторая была... было первое мая, а я не устраивал никакого праздника. Поэтому я решил немедленно загладить свою вину и вышел из комнаты, спустился вниз и выскочил на свежий воздух.

Я обнаружил, что этот день был словно из другого мира. Дождь шел всю ночь, но теперь воздух был свежим, ясным и полным солнечного света. В голове быстро прояснилось, и я направился в сторону леса, раскинувшегося по обеим сторонам тракта. Мне потребовалось пройти совсем немного, чтобы оставить всё знакомое позади. Тракт вскоре скрылся из виду, а я всё дальше и дальше углублялся в лес.

Вокруг никого не было, и из нежной зелени деревьев доносилось прекрасное пение птиц, похожее на звучание флейты, а под ногами росло множество цветов, и белые, и голубые, но, в основном, бледно-желтые примулы. Пока я шёл, мой камзол касался белых лепестков цветов-звездочек и пышных розовых зарослей, и на ветру цветы падали, как снег, касаясь моих щек, осыпая розовым и белым, усеивая мои рукава и волосы, щекоча губы. Теплый солнечный свет испещрил меня узорами света и тени и наполнял мое сердце радостью.

Когда я почувствовал себя совершенно одиноким и окруженным только деревьями и птицами, я встал на колени и умылся первоцветами. Они были восхитительно мокрыми от дождя. Я слизывал капли дождя с их морщинистых листьев и утыкался носом в мягко пахнущие лепестки. Я сорвал небольшой букет и отнес его в боярышник, положив в качестве жертвы. Я опустился на колени, крепко зажмурил глаза и произнес маленькую языческую молитву, а затем, поскольку я сейчас находился в Англии, то сделал быстрый перевод и даже подобрал рифму, которая меня несколько порадовала:

First of May, First of May
Send me my true love today

Первое мая, Первое мая
Пошли мне сегодня мою истинную любовь.

В моем голосе была восторженность, на моем лице — сияние молитвы. Затем тайный обряд, пьянящие ароматы и солнечное тепло сговорились, чтобы заставить меня почувствовать себя влюбленным, и я украдкой огляделся, расстегнул чулки и начал возбуждаться. Я упал вперёд с коленей, погрузился в первоцветы и лежал, перекатываясь снова и снова в радостном самозабвении. Я натерся первоцветами — они были даже у меня во рту.

Затем, немного пристыженный, я посмеялся над собой и поднялся на ноги. Привел себя в порядок, выщипывая первоцветы из волос и петлиц, готовясь вернуться в известный мир, умиротворив и удовлетворив древних богов и богинь.

И оказался несколько шокирован, когда появилась девушка, протискивающаяся сквозь кусты. По правде говоря, я покраснел, потому что боялся, что она могла заметить мою примитивность, а оказаться пойманным с первоцветами в волосах было достаточно скверно. Она улыбнулась мне.

Эта девушка была такой же хорошенькой, как и я. Даже красивой. Стройная и гибкая, с длинными золотистыми волосами, большой грудью, тонкой узкой талией и обворожительными манерами. Мужчина мог бы подумать, что она лесная нимфа, и поддаться её чарам.
- Вы празднуете май, - обаятельно заявила она.

- Да, - признался я, торопливо срывая с себя первоцветы.

- О, нет, - запротестовала она. - Они выглядели прекрасно. Я тоже праздную.

- Мне нужно идти, - пробормотал я.

- О! Пожалуйста! - настойчиво пригласила она.
И расстегнула свой лиф! Я ошеломленно уставился на него. Она ошибалась в моем отношении. Она взяла меня за обмякшее запястье и положила руку к себе на грудь. О! Я почувствовал ее теплую голую кожу!

Я отдернул руку, сглотнув. Она удивленно уставилась на меня.

- Что с тобой? - недоверчиво спросила она. - Я думала, ты празднуешь май — смотри, мы можем полежать в первоцветах.

По правде говоря, я не мог придумать, что сказать. В женском обличии она была так совершенна, и ей наверняка еще никогда не отказывали. Она предложила без просьбы то, что любой мужчина счел бы для себя благословением получить. Я тупо стоял, лишившись дара речи и всё ещё вздрагивая от неприятного прикосновения выпуклой формы к моей руке. Я хотел было сказать, что я евнух, но не смог. Она неправильно поняла мое замешательство, засмеялась и прижалась ко мне, обвив руками мою шею.

- Пошли, - проворковала она. - Не скромничай. Я покажу тебе, что делать.

Я выпутался из её рук и убежал. Когда я пробирался сквозь заросли подальше от нее, она, по-прежнему не понимая ничего, крикнула: «Почему?»

Я чувствовал себя весьма раздосадованным. Она испортила мне праздник. Женщины такие назойливые. Они думают, что всё, что им нужно — это оказаться рядом, и мужчины бросятся ухаживать за ними. Интересно, обладает ли богиня земли веселым остроумием? Я встал на колени и попросил, чтобы явилась моя настоящая любовь — и смотрите, что мне дали! Возможно, мне следовало предложить нечто большее, чем первоцветы? Или, может быть, пролитие семени является приглашением к размножению? Я вздрогнул. К счастью, у меня было достаточно братьев, чтобы продолжить фамильное древо.

Вернувшись в гостиницу, я осведомился о возможности добраться до Эшфорда. Мне понравилась бы лошадь, но я не хотел расставаться со своим сундуком, и поэтому, когда мне сказали, что через час туда поедет телега, я с большой радостью согласиться на поездку и расплатиться своими жалкими остатками денег за подобную привилегию.
Слуга спустил мой сундук вниз, а я коротал время за едой. Мне подали соленую говядину с горчицей, а также паштет из оленины и сладкий пудинг из яиц и сахара. Я ужасно проголодался. Полагаю, я наверстывал вчерашнее.

Вчера! Каким далеким оно казалось. Я надеялся, что память об Энтони исчезнет так же быстро.

Возница оказался суровым и молчаливым человеком, спокойно управляющим своей тяжело нагруженной повозкой, время от времени лениво похлопывающим лошадь по крупу и задумчиво пережевывающим длинный стебель травы. Я находился сзади с багажом, не совсем неудобно лежал на спине и, заложив руки за шею и закинув одну ногу на другую, глядел в небо и на верхушки деревьев, на чьём фоне во всей своей красе обрисовывались очертания моих элегантных сапог. Я лежал на мешковине и соломе, философствуя о перемене места жительства. Одна неделя атласная, одна неделя соломенная — жизнь была как рифма с вишневыми косточками. Может, я мог бы сочинить припев о моих любовниках — конюхе, придворном, миньоне, монархе, шпионе — и что тогда? Ах, но они не были любовниками, за исключением Жиля. Не любовники, не настоящие любовники, не имеющие отношения к любви.

А было ли что-нибудь когда-либо? Разве всё это - не циничный танец, хоровод, перемещение звеньев длинной холодной цепи?

Подумать только, еще вчера меня швыряло по морю, разделявшему берега двух стран, а ныне я в Англии! Все вокруг казалось мне приятным, и мои глаза впервые открылись, глядя на эту самую землю.

Я слышал две разные истории о том, какой должна оказаться Англия; и эта земля была не похожа ни на ту, ни на другую. Согласно первой, каждое дерево тут было увешано трупами бедных католиков, пойманных на тайных посещениях мессы, и что люди здесь живут в страхе и трепете, прячась за дверьми. Другая заключался в том, что все люди тут были простаками и скотами, которых не заботила ни культура, ни политика. В моем путешествии обе эти крайности оказались ложными. Дорога, по которой мы ехали, хотя и была грязной и изрытой колеями после дождя, вела через густой лес, деревья которого были увешаны только листьями и цветами, а обочины и канавы желтели из-за первоцвета и чистотела, живые изгороди побелели из-за мая, высокие берега стали темно-синими от фиалок. Между лесами мы находили деревни и поля, где люди, казалось, нисколько не боялись. И у всех, кого мы встречали, имелось собственное мнение о состоянии мира, ибо те из постоялого двора, где мы остановились перекусить, сообщили мне, что король Филипп задумал сделать то и это, а другие спорили и говорили, что он этого не делал, словно эти жители деревни были посвящены в дела самого тайного королевского совета!

Я обнаружил, что простые люди в Англии таковы, куда бы вы ни направлялись.

Они выслушивают все сплетни о великих личностях до тех пор, пока не почувствуют, что хорошо их знают, и говорят о великих так, словно те живут чуть дальше, в соседней деревне.

Они расскажут вам, что думает Королева и почему она поступила так-то и так-то, и было ли то-то и то-то разочарованием для неё, и за кого она хочет выйти замуж и намерена ли иметь детей; а другие глубокомысленно кивают или, наоборот, уверяют, что это было совсем не так, ибо на самом деле Королева думала вот так... они клянутся, что знают её любимые цвета, еду, драгоценности и то, что она говорила Уолтеру Рэли [Sir Walter Raleigh, 1552-1618, английский придворный, государственный деятель, поэт и писатель, историк, моряк, солдат и путешественник, фаворит королевы Елизаветы I, прославившийся каперскими нападениями на испанский флот, за что получил рыцарство в 1585 году; считается, что он завёз в Англию картофель и табак; один из первых колонизаторов Северной Америки], а он ей.

Что касается меня, то я ничего не говорил, оставаясь рядом с возницей, выпил вонючего эля и поел грубозернистого хлеба, который нам подали. Я слушал и усердно старался понять их грубую речь, и когда мы снова оказались в телеге, я наблюдал за всем, что можно увидеть по пути.

И было на что посмотреть, ибо везде, где бы мы ни проезжали, праздновали Первое мая. Впервые в жизни я оказался так близок к подобному особенному веселью. Я видел смеющиеся толпы, несущие майское дерево, увитое листьями, цветами и лентами; и я увидел ещё одно, которое только устанавливалось и украшалось, когда мы проезжали мимо. Над дверями коттеджей были закреплены майские ветки, а девушки из охапок цветов плели гирлянды.

А ещё была музыка — не очень хорошо исполняемая, но играемая с большой энергичностью — в основном маленькие барабаны и флейты; и танцующие люди. Дальше последовала драка дубинками и какая-то борьба, настолько яростная, что казалась, будто это всерьёз, но возница заявил, что понарошку. На лугу под деревьями шло состязание в стрельбе из лука, мишени были украшены зеленью, а все соперники одеты в зеленое; и один мужчина в образе женщины в длинном платье жеманничал, хихикал и дразнился; и пока я таращился на это, возница объяснил мне, как будто я был глуп:
- Это Робин Гуд и Мэриан — сегодня их день. Разве у вас нет такого во Франции?

Я смотрел на танцующих широко открытыми глазами и жаждал присоединиться к ним. Кто-то, заметив, как я пялюсь, поманил меня и радостно крикнул: «Присоединяйтесь к нам!» но я колебался, к тому же вознице требовалось ехать, и он не хотел останавливаться.

- Разве ты не хочешь поучаствовать? - с любопытством спросил я у него, с сожалением оглядываясь на подобные веселые сцены, которые, как я был уверен, позже приведут к занятиям любовью в высокой траве.

- Это для молодых, - пожал он плечами и больше ничего не сказал, и я ощутил тоску, будучи молодым и одиноким.

Я на удивление мало думал о своём кузене Жервезе. И поэтому оказался потрясен, когда понял, что мы приближаемся к деревне Эшфорд. Понимаете, время подошло. Мы доставили груз к коттеджам. Часы шли, я становился старше.

И вот я очутился у ворот усадьбы, громоздких деревянных строений, окаймленных пышными деревьями, и далее, минуя извилистую подъездную дорожку, у бревенчатого дома. Возница сбросил мой сундук в траву. Я ласково умолил его отнести сундук к двери. Удивительно, но он это сделал. Иногда замечаю, что большим мускулистым мужчинам требуется продемонстрировать свою силу — какая-то примитивная потребность, как я думаю. Не знаю, хвастаются они или злорадствуют из-за того, что сильны, как и подобает мужчинам, или же полагают, что если я красив как девушка, то со мной нужно обращаться как с девушкой, избавляя от необходимости таскать багаж. И поэтому я сердечно поблагодарил своего мужественного друга, а он фыркнул, как будто я оказался не лучше, чем следовало. На самом деле я почти уверен, что услышал, как уходя прочь, он с сильным фырканьем пробормотал: «Маленький…».

Оглядевшись, я заметил, как здесь приятно и ухоженно, деревья и кусты все на своих местах и чрезвычайно опрятны. По сравнению с ними скопление повозок за вязами казалось диким и своенравным, ярко раскрашенным, даже кричащим, и для меня никак не связывалось с моим кузеном Жервезом. Я стоял на ступеньках, утомлённый путешествием и слегка помятый - к бархату прилипли ошмётки соломы, за спиной висела лютня, сундук жался к моим ногам - таким я встретил своего кузена.

Он был таким же унылым, каким я помнил его. Ему было около тридцати. С белым лицом, сплошь усеянным мелкими веснушками, только на щеках некоторые походили на маленькие рыжие монетки. Его волосы тоже были рыжими и редеющими, приглаженными через голову. Его одежда была скучной и простой, хотя и богатой, а манеры - самыми заурядными. Мне стало ясно, что я ему не нравлюсь. Об этом говорили его маленькие поросячьи глазки, и очень скоро он прояснил свою общую позицию.

Поместье Эшфорд было старым, а его холлу, кажется, лет сто; мы вошли туда, когда заканчивалась трапеза, и за столом сидело несколько джентльменов. Все они в большей или меньшей степени фигурируют в моей истории, но в основном это Томас Ходжкин, торговец сорока пяти лет, и его сын Катберт Ходжкин, пуританин. Остальные трое, приятели Жервеза, были никем и не имели никакого значения.

Мне бросился в глаза недавно посторожённый в одном конце холла помост и сундуки с открытыми крышками, из которых в большом изобилии высыпались разноцветные ткани. В углу сидел юноша, играющий на лютне, а с боку на сундуке, спиной ко мне, писал молодой человек, склонив свою кудрявую голову над своей работой.

- У нас есть кому играть, - небрежно пожал плечами Жервез. - Первомайское представление. Ничего особенного.

Юноша с лютней поднял брови, но продолжил играть.

Адекватный. Не так хорош собой, как я. Мне не терпелось пойти и присоединиться к нему.

Жервез представила меня всем сидевшим за столом, с чем я справился с формальной вежливостью, а они - с ленивой неприязнью, оценивая, любопытствуя.

Катберт был в полном пуританском облачении: в черном одеянии с белым воротником и манжетами, в туфлях с пряжками, и, хотя я видел гугенотов и не слишком удивился подобному одеянию, я не смог сдержать вспышку беспокойства, которое, как я понимал, было глупым.

Правда ли, что они намеревались подорвать безопасность государства? Неужели они замышляют заговор против нас?

Неужели они собрались разрушить наши храмы и измазать изображения оскорблениями? Но ведь в Англии они уже сделали это, не так ли? Они были могущественными, и именно католиков считали разрушителями. Для меня Катберт приобрёл ауру черного паука; мне он показался зловещим.

Жервез держался со мной прохладно.
- Угощайтесь, если вы голодны. Если что-нибудь на столе привлечет ваше внимание.

Я чувствовал голод, а на столе было много еды — я увидел говядину, курицу, бекон, баранью ногу и несколько жареных голубей, а также хлеб и пиво, белое вино и кларет. Я принялся за цыпленка, налил вина и попытался убедить себя, что мне только почудился невежливый приём. Я не понимал, почему меня должны принимать при всех его друзьях, да еще так публично; но это, по-видимому, было характерной чертой Жервеза - бесчувственностью. Например, он игнорировал играющих на помосте. Для меня же они были самой яркой частью зала. Импровизированная сцена выглядела заманчиво, а у мальчика с лютней были распущенные светлые волосы, а ещё ему требовалась помощь с двумя сменами аккордов. У того, кто писал, был привлекательный зад, и мне хотелось, чтобы он повернулся. Он был одет в кремовую рубашку с небольшим жабо на шее. Да, его вид сзади был очень приятным… худощавым… и его нога в черном, которая была мне видна, обладала хорошей формой, с аккуратным крепким бедром.

Жервез не обращал внимания на играющих; он вел себя так, как будто они были частью стены, как зачастую ведут себя богатые люди перед слугами. Должно быть, он думал, что находится внутри некоего пузыря, из которого его слова были не слышны.

Всё, что он говорил мне, слышали и играющие и те, кто ещё сидел за столом, и я понимал это, даже если он этого не понимал. Его отношение создало у его друзей впечатление, будто я ничего не значу. Несомненно, так оно и было, потому что один из них произнёс, откровенно хихикнув:
- Кажется, в этом году при дворе Валуа носят соломенные крапинки!

Мои щёки покраснели, и я провел рукой по ошмёткам соломы, отчего они расхохотались еще больше. Я метнул сердитый взгляд на человека, поставившего меня в неловкое положение, и он поднял свою кружку, а Жервез даже не заметил этого. Не означает ли это, что он рассказал обо мне своим друзьям — я имею в виду что-то интимное? Объяснил ли он тогда, кем я был королю — обсуждали ли они это между собой, гадая, на что будет похож этот интересный субъект, мальчик французского короля? Я снова покраснел и отвел глаза от ухмыляющихся друзей Жервеза. Примерно в этот момент оба Ходжкина вышли из холла, и Жервез воспользовался возможностью, начав разговор со мной.

Он усадил меня на табуретку возле играющих и принялся расхаживать передо мной.
- Должен вам сказать, - заявил он, - что ваше появление здесь оказалось чудовищно неудобным.

- О? - осторожно ответил я.

- Ваш брат Шарль на своем пути со всем грубо обходится. За кого он меня принимает, играя так со мной? А?! А каково это было для Летиции? Кто-нибудь из вас подумал о ней? Когда вам что-то подходит, вы хватаетесь за это; когда представляется новая возможность, отбрасываете старую; а когда все проваливается, возвращаетесь к первоначальному. Эта идея подбросить вас сюда. Это просто невероятная наглость.

- Я так понял, что вы были согласны, - раздосадовано возразил я.

- Да. Но дальше вы услышите, почему. У меня есть некоторые свои мысли. Шарль не единственный, кто пользуется возможностями, появляющимися на пути.

- Поверьте, я не несу ответственности за то, что делает или думает Шарль, - нахмурился я. - Наоборот, обычно я являюсь жертвой.

- Полагаю, вы помните, что в девять лет вас обручили с Летти? Здесь, в этом самом доме, в нашей частной часовне? Вы принимаете на себя ответственность за это? Насколько я помню, вы произносили свои реплики довольно хорошо. Все необходимые процедуры были выполнены. Так?

- Да, но… - выдохнул я. - Вы освободили меня от этого — Шарль устроил — и вы согласились, и всё было отменено в прошлом году, когда я…

- Когда ты стал королевским катамитом, - произнёс он уверенно и слишком громко.

Я вздрогнул и смущённо огляделся. При всей моей ненависти к Шарлю мне захотелось, чтобы он оказался здесь, чтобы запугать Жервеза и принудить его к молчаливому согласию.

- А теперь, кажется, что этот план дал осечку, - продолжил Жервез, - и вам в спешке пришлось покинуть Францию.

- Лоран подумал, что так будет лучше, - пробормотал я. - Он беспокоился за мою безопасность. Вы согласились, что я могу приехать сюда.

- Да. Но не всё так просто. Я не желаю, чтобы меня использовали в качестве стойла. Вы знаете, я состоятельный человек, с которым нужно считаться.

- Я понимаю ваше раздражение, - сказал я несчастно. - Но, пожалуйста, проявите уважение и к моим чувствам. Вам следовало сказать Шарлю, если я был нежеланным гостем. Что мне делать? Сейчас я здесь.
- И у меня было трудное путешествие, - дрожащим голосом добавил я.
Право же, я не был достаточно силен, чтобы вынести всю эту неприязнь и злобу.

- Нынче джентльмену-католику нелегко, - сказал Жервез, как мне показалось, без всякой цели, но я видел, что он предлагает объяснение.

- Да?

- Я должен заботиться о своей репутации, - понизил голос Жервез. - Я вполне могу решить изменить свои наклонности… это единственный способ подняться. Оставаться в вере пагубно. Изнурительные штрафы за непосещение церкви, постоянные подозрения, внезапные обыски всякий раз, когда появляются слухи о священниках в округе. Мне нужно перестелить моё гнездо. Я занят приведением своего дома в порядок. Устанавливаю связи. С подходящими людьми.

Мы посмотрели на дверь, в которую вышли Томас и Катберт Ходжкины.

- Да, - сказал Жервез, - Томас славный протестант и в высшей степени — вы должны меня понять — весьма доволен обстоятельствами. Катберт — ну, все видят, какой он честный пуританин, чудовищно усердный. Я поддерживаю отношения с этими джентльменами, и вам советую делать то же самое.

- Мне? - пискнул я. - Они не имеют ко мне никакого отношения.

- А могли бы. Они могли бы оказать большую помощь.

- О… я думаю, что нет, - сказал я.

- Вот план, который у меня есть для вас, - произнёс Жервез.

Носком сапога я нацарапал узор на полу. Это снова это был Шарль. Всю свою жизнь я оказывался жертвой чьих-то планов. Быть самым младшим непросто. Я лениво покрутил свою лютню за гриф.

- Женись на Летиции, - сказал Жервез.

Все струны моей лютни зазвенели. Мальчик на сцене ухмыльнулся.

- Женись на ней, как и планировалось изначально, - продолжил Жервез. - Она считает себя обрученной с тобой. Она бегло говорит по-французски, бедняжка, учила его специально. Я уверен, что мы сможем всё устроить. Это, и только это — единственная причина, по которой я вообще согласился, чтобы вы приехали сюда, и чтобы мы могли обсудить условия вашего брака. Несмотря на вашу гнусную и постыдную недавнюю историю, вы всё же хорошая пара. Представительный и здоровый. Без сомнения, вы можете произвести на свет сильных детей.

Мальчик на сцене хихикнул в свою ладошку, всё его лицо порозовело от удовольствия. Я ерзал на стуле и бесцельно дергал струны своей лютни.

- Я католик, - сказал я с большим облегчением.

- О, вы могли бы легко изменить это, - пожал плечами Жервез. - Публичное отречение очень хорошо воспринимается; всем бы понравилось. Вас примут, как заблудшую овцу.

Я сглотнул.
- Стать гугенотом? - пискнул я.

- Протестантом, - любезно поправил он, как будто это было не столь экстремально. - Ну же, Марк, вам нет дела до религиозных хитросплетений! Не забывайте, я знаю вашу семью. Политические интриганы, негодяи, ученики Макиавелли. Вы могли бы легко изменить свои убеждения, если бы это соответствовало вашей цели, а? Кому нужны все эти поющие священники, все эти аве-марии и смрадные благовония? Месса, евхаристии — это, в конце концов, одно и то же. Не может быть, чтобы вы были набожны! Ни коим образом, учитывая, что Священное Писание говорит о Содоме!
И он даже рассмеялся, самым издевательским образом.

Я вытер лоб.

- Почему бы не прокричать об этом с крыши дома? - пробормотал я. - Мне хотелось бы, чтобы вы не упоминали об этом. Мне больно, когда об этом узнают посторонние.

- Моя шутка, - усмехнулся он. - Я и не предполагал, что вы настолько чувствительны. Но тогда зачем вы этим занимались? Это не могло вас сильно беспокоить. Во Франции, вероятно, все знают об этом. Полагаю, что там подобное более распространено, поскольку Король — один из них. Я полагаю, что все должны этим заниматься.

Мои глаза встретились с глазами мальчика с лютней. Я пребывал в сильном смущении. Он покраснел от веселья. Приятели Жервеза за столом тоже слушали. Мне казалось, что в их представлении всё происходит дико и зловеще: весь двор Валуа, мужчины, занятые объятиями в альковах, и Король, грациозно прогуливающийся мимо, и выбирающий, кого он хочет, под музыку лютни.

- Не бойся, - интимно произнёс Жервез. - Прости и забудь, а? Оставь это позади…

И все захохотали.

- Нет, я имею в виду, что теперь со всем этим покончено, и я знаю, что вы получите массу удовольствия, узнав, чем мужчины и женщины занимаются вместе. Поверьте, это гораздо лучше!
И он непристойно толкнул меня локтем, что было ужасно.
- Летти - милая девушка. Большая, пышногрудая, здоровая…

Мальчик с лютней, фыркнув, рухнул на пол. Красивая изогнутая спина в кремовой рубашке задрожала. «Вот свинья», - свирепо подумал я, наслаждаясь видом корчившихся тел.

- Насчёт этого, - пробормотал я, глядя на свои колени. - Это очень мило с вашей стороны, Жервез, желать, чтобы я стал женихом Летиции, но, несмотря на то, что вы говорите, я не думаю, что я из тех, кто женится…

- Ерунда. У каждого мужчины есть всё необходимое, чтобы удовлетворять как мужчин, так и женщин. То, что вы до сих пор бывали с мужчинами, Марк, еще не значит, что вы не способны...
- Ведь все мы здесь, - произнёс он энергично, - заигрывали с другими мужчинами, это вполне естественно. Мы все были непослушными в этом смысле, и это было довольно восхитительно. Но у нас есть и женщины; одно не исключает другого. Встретившись лицом к лицу с красивой девушкой, вы скоро измените свою мелодию. И я намерен предоставить такой шанс вам с Летицией.

Я чувствовал досаду и злость.
- Почему вы выбрали меня для Летиции? У меня есть два недостатка, о которых вы знаете, — мое прошлое и моя религия. Я не подхожу. Почему бы вам не попробовать кого-то из Ходжкинов? Богатые протестанты… идеальный вариант для вас.

Жервез печально рассмеялся.
- Хм, хорошо. Ни один из них не взял бы её!

И все опять рассмеялись, а мне стало вдвойне обидно. Она уже была ими отвергнута!

- Ты, Марк, - слащаво продолжил Жервез, - ты моя самая большая надежда. Ты молод и красив, а ваша семья - одна из старейших во французском дворянстве. Это имя. Более того, осмелюсь предположить, что ты всё ещё сохраняешь некоторое влияние на короля, а?
Он усмехнулся.
- Немного улыбки здесь, немного ласки там, и кто знает? Клочок земли, небольшой замок, толстый кошелек от благодарного любовника? А?! Так что подумай об этом, пока ты гостишь в моем доме. Пока я предлагаю тебе защиту под моей крышей!

Он приветливо кивнул мне, его высказывания были совершенно ясны. Соглашайтесь или вас вышвырнут вон, но давайте будем любезны и дружелюбны. Я потерял дар речи от отвращения и сидел, глядя перед собой, задаваясь вопросом, что же теперь делать.

- Вы, вероятно, захотите увидеть Летти, - сказал Жервез.

Я не соизволил ответить. Он зашагал прочь по коридору, а его друзья встали из-за стола и последовали за ним.

Красивый зад медленно повернулся, и его обладатель заглянул мне в глаза.

Он был прекрасен. С вьющимися каштановыми волосами он был красив и миловиден.

Его рубашка была расстегнута на шее. В руках он держал пачки бумаги, а между пальцами — гусиное перо.

Он улыбнулся мне.

И в этот момент я вспомнил не только свою первомайскую молитву об истинной любви, произнесенную утром среди первоцветов; именно так я впервые встретил Николаса.

«И никогда не говори, что ты несчастен,
Потому что, может, станешь моей любовью…»

- Вы всегда можете спрятаться под сценой, - насмешливо предложил Николас. - Мы сделаем вам тайник между двумя шлемами и маской головы дракона и поклянемся, что не видели вас.

- Не соглашайтесь, - сказал светловолосый мальчик. - Там чудовищно пыльно, и вы испортите свою прекрасную одежду. Кроме того, место под сценой всегда соответствует Аду или могиле. Или, может, вы думаете, что с Николасом ад станет раем? - провокационно заявил он.

- Возможно, да, - бесстыдно ухмыльнулся я. - Но даже в этом случае я не смогу это принять. Я должен увидеть даму.

- Я бы не стал, - поморщился он.

- Я в долгу перед ней; это вежливость, - сказал я.

- Я видел её, - произнёс мальчик. - У неё мало шансов превратить вас в ценителя женщин.

- Дьявол! - пробормотал я. - Мной избранные предпочтения, похоже, обычные сплетники.

- Не раздражайтесь, Марк, - смеясь, сказал Николас. - Могу я звать вас Марк?

- Да; но откуда ты узнал?

- Я слушал Жервеза. И… хм… вы весь день были объектом обсуждения за столом. Мы все очень обрадовались, когда узнали, что вы приехали. Мы ожидали чего-то среднего между «Лягушкой королевы Елизаветы» и «Вавилонской блудницей». Но накрашенного, моq дорогой, и усыпанного драгоценными жемчужинами!
И Николас шокирующе засеменил, да так, что мне пришлось улыбнуться.

- Его зовут Николас Хеншоу, - представил светловолосый мальчик, - а меня — Эмиас Эллис, поскольку мы знаем ваше имя.

- О! - воскликнул я, скорчив выразительную гримасу. - Чтобы завязать дружбу с человеком, имя которого я не могу произнести!

С большим весельем они пытались научить меня произносить «Хеншоу», пока я не свалился на землю, как пьяный — на поленницу. Но дабы вернуть себе достоинство, я продемонстрировал Эмиасу нужную ему смену аккордов, мы со всей серьёзностью склонились над нашими лютнями, и он безуспешно попытался сыграть на лютне, настроенной под левую руку. Должен сказать, что Эмиас был восхитителен. Блондинчик, пухленький и с ямочками на щеках.

- Я играю леди, - ухмыльнулся он.

- А я всего лишь бедный старина-писатель, - проворчал Николас. - Я из кожи вон лезу, оставаясь недооцененным; они съедают пьесы, как горячее на обед, а потом требуют еще.

- Да, пьесы Ники очень похожи на горячее в обед, - сказал Эмиас. - Полны мяса, соуса, специй и неожиданных кусков чего-то непереваримого!

- А что будет сегодня вечером?

- О, - засмеялся он, - ваш неприятный родственник прав - ничего особенного! Знаете этого несчастного маленького пуританина? Он настаивал на том, чтобы не было никакого насилия, крови и разврата — а это исключает все самое лучшее, поэтому то, что вы увидите, будет настоящим наслаждением. Сладкие рыдания и любовные жалобы Пастушков и Нимф — Фантазия. Не смейтесь. Это достаточно забавно, там есть и музыка, и танцы. Пастушков всегда хорошо принимают.

- Они умирают за любовь, - высказался Эмиас.

- Без насилия? - я не мог в это поверить.

- За кулисами. На самом деле они не умирают; они просто думают, что они умерли.

- Не пересказывай ему сюжет, - предостерёг Николас.

- Какой сюжет? - самодовольно хихикнул Эмиас.

- Неужели только вы вдвоём, и всё?

- Нет, не только мы, - усмехнулся Николас. - Остальные где-то рядом. Без сомнения, репетируют в узловом саду [Узловой сад, появившийся в Англии в XV веке, представляет собой строгие прямоугольные клумбы, на которых композиция из низких аккуратно стриженных вечнозеленых кустарников сплетается в прихотливые узоры, а пространство между ними заполняется декоративными материалами — щепой или корой, песком, гравием, галькой — или высаженными красивоцветущими (однолетними) растениями].

- Или в узле, - сказал Эмиас, продемонстрировав ямочки.

- Ты не играешь? - спросил я Николаса. - Только пишешь?

- Только пишешь, он говорит! - воскликнул Николас. - Но чего можно ожидать от человека, который не умеет громко сморкаться?

- Николас! Я не имею в виду: не только. Я имею в виду, что и ты тоже — я имею в виду, что тебя нужно видеть, а не прятать.

- Совершенно верно, - согласился он. - Да, я играю небольшие роли — бегаю, превращаясь из солдата в перса, из демона в священника и так далее.
- И руковожу остальными, - скромно добавил он.

- Я думал, ты будешь героем, - произнёс я невинно, слегка взмахнув ресницами.

- Ах, как бы я ни был чудесен, у нас есть еще более прекрасный — Габриэль Поллок, известный по понятным причинам как Ангел. Это он играет героев.

- Вы когда-нибудь играли, Марк? - спросил Эмиас, - если уж говорить о красивых.

- Совсем немного, - пробормотал я. - Я понимаю, что подобное признание повредит моей репутации, но это тоже были дамы.

- Ой! Правда? - воскликнули они с интересом и совсем не смеясь. - Вы были бы прекрасны! Хотели бы вы побыть нимфой сегодня вечером? Вам не нужно ничего говорить, просто соблазняйте и порхайте!

- О! Да, я бы так и поступил, но не смею…
Я целиком покраснел.

- Это, определённо, не боязнь сцены!

- Нет! Мне нравится выступать. Но я думаю, что не выдержу насмешек — они уже думают, что я женоподобен и мягок, и даже больше…

- Они неотесанные, Марк, не обращайте на них внимания, - твердо заявил Николас.

- Как я могу? - мрачно сказал я. - Мне придется остаться здесь.

- Вы останетесь?

- Да… - я пожал плечами. - Это конец моего путешествия.

Николас уставился на меня с улыбкой.
- Вы же знаете, что говорят о конце путешествия!

- Нет. А что говорят?

- Путешествие заканчивается встречей возлюбленных, - сказал Николас.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Его были серыми. Я попробовал прочесть послание в них. Это показалось чрезмерной удачей, чтобы быть правдой, — то, что он имел в виду нечто глубокое, касающееся себя и меня. Мы пялились друг на друга, как влюбленные в пьесе. Затем Эмиас испортил момент смешком.
- Путешествие заканчивается встречей возлюбленных, - поддразнил он. - А вот и она!

Кузена Жервеза сопровождала Летиция.

Эмиас и Николас сбежали обратно на сцену.

Должен признаться, но сердце у меня упало, когда приблизились Летиция и Жервез. Он мне откровенно не нравился; перед ней я чувствовал себя немного виноватым. Я думаю, что наша семья плохо с ней обошлась — заставила учить французский и соблазняла перспективой моей женитьбы! — только для того, чтобы потом отказаться от этой сливы и бросить её свободно говорящей по-французски без какой-либо цели.

Но, О! даже сейчас она выглядела крупнее меня, также, как и тогда, когда мне было девять. Сейчас ей было около семнадцати, и она оставалась крупной. Конечно, отчасти дело было в одежде. Женская мода льстила стройным девушкам, но из-за неё же крупные девушки походили на пузатые корабли. Летиция неслась ко мне на всех парусах. С большим достоинством я взял и поцеловал её руку и, прекрасно сознавая, что Николас и Эмиас смотрят и слушают во все глаза и уши, твердо сказал:
- Не прогуляться ли нам по саду?

- Ссс! - разочарованно издал Эмиас за кулисами.

Я вывел Летицию из холла и украдкой осмотрел её. Да, волосы у нее были очень рыжие, а в них были вплетены красивые маленькие жемчужины. Ее платье было из шелка цвета гусиной какашки, и развевалось на широких бедрах под жестким корсажем с осиной талией — эффект, которого она добилась при помощи тугой шнуровки.
- Я хочу внести ясность, - заявила она, - я не слишком-то хочу выйти за вас замуж.

- О, хорошо, - с облегчением согласился я. Однако оно оказалось недолговечным.

- Но если мне придется, я сделаю это. Кажется, преимущества имеются у обоих сторон.

- И каковы они? - спросил я с любопытством.

- Ну, вы получите немного денег; я имею в виду свое приданое, - сообщила она. - Очевидно, ваша семья нуждается в этом. Вы знали?

- Это неправда, - солгал я. - Мы очень богаты.

- Как вам будет угодно, - пожала она плечами.

- Сможете ли вы вынести брак без любви? - сделал я попытку.

- Большинство людей так и поступают, - философски заметила она.

Когда мы подошли к узловому саду, я ахнул. Самый красивый мужчина, которого я когда-либо видел, прогуливался там с небольшой группой. Его волосы были золотыми, как солнце. Его гибкая мускулистая фигура была в алом и коричневатом, и он много жестикулировал. Это наверняка был Габриэль Поллок, известный как Ангел.
Мои глаза и рот распахнулись в виде буквы «О».
- О, - протянул я небрежно. - Давай прогуляемся по узловому саду.

- Но там те, кто играют, - возразила она. - Кроме того, дорожки там настолько узки, что мы не сможем идти вдвоём. У меня слишком широкая юбка.

Я почувствовал себя Адамом вне Сада. Я уставился на Ангела в нём. Что за сладостное совершенство!

- Нам следует поговорить о нашем браке, - спокойно продолжила Летиция.

Мир вокруг меня изобиловал красивыми мужчинами, и я не мог со всей серьезностью относиться к присутствию Летиции.
Я наклонился и быстро поцеловал ее в щеку.
- Я никогда не смогу жениться на вас, - пробормотал я. - Я принял обет стать монахом.

Я оставил ее моргающей от удивления и бросился в узловой сад. Я ворвался в группу актеров, как солнечный луч.
- Меня послал Николас, - бессовестно солгал я. - Я должен быть полезен. Я могу делать все, что угодно.

- А кто ты такой?

- Ты знаешь, кто он, с таким странным акцентом. Тот мальчик, о котором они говорили весь день, тот, который… ну, ты понимаешь.

- Да, я такой — Марк-Альфонс дю Плесси Морне, и я выступал перед самыми высокопоставленными людьми в стране.

- Хм, да, так мы это слышали! Но что ты делать? - поддразнили они.

- Я искусно играю на лютне, и я прекрасен в платье.

- Подойди и прочитай роль Эмиаса.

Действительно, это оказалось так просто. Они приняли меня таким, какой я есть. Было легко прийти и легко уйти, хотя позже, когда я оказался вовлеченным в это поглубже, от меня стали ожидать величайшей приверженности, как я убедился на собственном опыте. Но до этого было ещё далеко.

В тот первый день мая, ближе к вечеру, все было весело и непринуждённо, и я читал слова любви Ангелу Поллоку в узловом саду Эшфорд-Мэнора, совершенно счастливый, и солнце действительно светило.

Главным был Джек Ансуорт, и это были его фургоны.

Ему было около тридцати — крупный, коренастый, мускулистый мужчина с пухлым животом, черными волосами и бородой, широкий в плечах и с сильными руками. Он играл королей, отцов и тюремщиков, а иногда и Бога, если то была старая пьеса. Жена Джека Мэдж тоже считалась в труппе. Она сидела в фургоне и шила костюмы. Она была такой же большой и пухлой. Ее своенравные тонкие волосы заплетались в блестящую косу, а лицо у нее было доброе, яблочнощёкое, с множеством подбородков. Она ухаживала за актёрами и шила одежду; она была очень важна. Двое их детей, Мартин и Джеффри, также играли, им было двенадцать и десять лет; они играли пажей, принцев, посыльных, леди и различных зверей, особенно драконов. Ещё был Ангел, изысканный, играющий героев, и Френсис, который с неохотой играл женщин, и с большим удовольствием клоунов и небольшие роли со многими переменами — как и Николас. Эмиас играл главные женские роли.

Николас писал новые пьесы и возился со старыми, Джон и Ральф играли на инструментах, поднимали тяжести и ухаживали за лошадьми.

Меня отвели к фургонам, чтобы познакомить с Мэдж, и я уселся на ступеньки фургона, держа руками ярды тафты, которую она подшивала. За считанные секунды она выудила из моего прошлого столько, что убедила себя, будто я был бедным мальчиком-сиротой, никогда не знавшим материнской любви. Все, что я, возможно, делал неправильно, было простительно; меня ввели в заблуждение те, кому следовало бы знать лучше. Я нуждался в заботе. Я с радостью согласился с этим; и отчасти поверил, что это правда. Всем, кому хотелось стать моей матерью, я дарил всю свою любовь. Я бы следовал за Мэдж повсюду, как это делает щенок. Сидя с тафтой в руках, я был очень рад и чувствовал себя чрезмерно уютно. Я передавал булавки и ножницы и гладил себя по щекам кусочками меха и бархатными лентами. Потому что мне нравились женщины, пока они не пытались затащить меня в постель. Я счёл Мэдж самой милой из них.

Все уговаривали меня принять участие в спектакле в тот же вечер. Я мог сыграть нимфу или пастушка, по-своему предпочтению, а когда они услышали, как я играю на лютне, Джек заявил, что я достаточно хорош для сольной игры, и для них стало бы большим подспорьем, если бы я сыграл нечто пасторальное, пока меняют сцены.

Можете представить, как это ударило мне в голову. Будучи совершенно сам по себе, почти потерпев кораблекрушение, перенеся морскую болезнь, подвергнувшись насилию, предательству, ограблению и насмешкам, я внезапно оказался в окружении приятных людей, восхваляющих меня; людей, к тому же обладавших поразительной яркостью актёров; людей, частью которых я уже ощущал себя.

И все они, особенно Николас, так поддерживали и подбодряли меня, что я согласился принять участие в спектакле, и когда Жервез заявил, что считает эту идею глупой, я понял, что поступил правильно!

Однако я ещё не настолько осмелел, чтобы стать нимфой. Я стал пастушком, а это означало, что на моих плечах повисла овчина, а под ней — моя обычная одежда. Я снял сапоги, потому что они выглядели слишком элегантными, и Эмиас обвязал мои ноги ниже колен кусочками меха, скреплёнными кожаными ремешками. Как отметил Николас, это подчеркнуло мои стройные бедра. Я был рад, что он это заметил!

- А что ты думаешь об Изысканном Ангеле? - спросил он насмешливо. - Я слышал, ты занимался с ним любовью в узловом саду.

- Да; это было очень приятно. К сожалению, все было сделано по сценарию, и на некотором расстоянии друг от друга.

- Ну, так и будет продолжаться. Ещё не существовало более мужественного мужчины, чем Ангел. Боюсь, ты должен быть женщиной, чтобы заигрывать с ним!

- Откуда ты знаешь, Ники? - ухмыльнулся я.

- Путём наблюдения, Марк! Что, по-твоему, я имел в виду?

Эта пьеса, эти «Сладкие Рыдания и Любовные Жалобы», была Первомайской импровизацией, предлогом для пения и танцев. Это была версия истории, где влюбленные встречаются в лесу, и там присутствовали и медведь, и окровавленный носовой платок, и пропавшая возлюбленная, которую сочли мертвой, и почти самоубийство того, кто остался, и кто поет свои печальные песни в семь куплетов, в конце которых дама возвращается, как только он подносит кинжал к своей мужественной груди, а потом все выходят, громко поют и танцуют, после чего следует празднование с цветами и стихами в честь Гименеи, богини брака. Я рад сообщить, что перед этим мы все чудесно и вкусно поужинали, поскольку я снова проголодался, и было восхитительно жевать в такой шумной веселой компании и бок о бок с Николасом. Он не убирал своего бедра от моего, и я ощущал тепло его ноги. У него была прекрасная нога, правда — у Николаса. Но на самом деле я не знал, как он относится ко мне, потому что мы постоянно были вместе со всеми и готовились к спектаклю.

Мы давали представление при свечах. Старый холл Жервеза был идеальным местом для такого, преображённый дрожащим светом в безвременье. Наступили ранние летние сумерки, темно-синие, с одной яркой звездой, Геспером, мерцавшей высоко, и видимой сквозь освинцованные стекла. Пели птицы, очень мелодично. Внутри дома, в холле было тепло. Сцена была готова; актёры, Жервез и его друзья заканчивали трапезу, увеселяя себя вином, Летиция находилась там со своей горничной. Я обнаружил, что очень счастлив. Легко быть пастухом, который ничего не говорит. Игра на лютне доставляла мне большое удовольствие. Я исполнил «L’aube vient tantôt», только мелодию. Я сидел на краю сцены, вытянув ноги вперед, и если друзья Жервеза взаправду заигрывали друг с другом и находили это восхитительным, то осмелюсь заявить, что я был желанным, пока сидел там.

Катберт Ходжкин всё время сидел, сложив руки и поджав губы. Его волосы походили на солому, а лицо было, как у ласки, с очень длинным носом. Его отец Томас Ходжкин был дородным и впечатляющим человеком. Он обладал хорошей осанкой и черными с проседью волосами. Одежда была темной и строгой, но очень хорошего качества. Лицо выглядело квадратным, морщинистым, с густыми бровями. Он походил на лорд-мэра сцены. Я видел одного такого, на «Праздник сапожника», очень похожего.

Пока я сидел там, мне казалось, что весь мир встал для меня на свои места.

На сцене все было очень весело и оживленно. Было прекрасно наблюдать, как Эмиас и Ангел произносят слова любви; Из Эмиаса получилась прекрасная девушка. Вид жующего Жервеза ничуть не портил мне удовольствия в этот момент, как и звуки передвигаемых тарелок, звон оловянных кружек и едва ли скрываемые громкие замечания, произносимые шепотом. Для меня это было и сладким, и горьким счастьем, поскольку я как бы являлся частью этого и в то же время не был его частью.

Когда представление закончилось, и после всех благодарностей, поздравлений и вежливости актёры отошли в сторону, дабы начать собирать свои вещи, я же стоял, разрываясь, желая быть с ними, но меня поманил Жервез.

Я подошёл к нему, потому что по-прежнему чувствовал себя обязанным.

- Ну же, Марк, - произнёс он грубо. - Хватит уже всей этой чепухи. Сбрось эти обноски и посмотрим, сможем ли мы вернуть хоть немного достоинства. Знаешь, когда-нибудь тебе придется повзрослеть.

Я сбросил овчину и сел, чтобы расстегнуть ремешки на ногах. Я побежал с ними обратно; Фрэнсис хотел их забрать, но я пробежал мимо него к Николасу и сунул их ему в руки.
- Мне бы хотелось, чтобы это был я, - выпалил я страстным шепотом.
Я подумал, что больше никогда его не увижу и подобная нескромность не будет иметь большого значения. Он глянул так, будто хотел что-то сказать, но между нами встали Мартин и Джеффри, а меня ждал Жервез.

- Садись, Марк, я хочу с тобой поговорить.

Я уселся на скамью, и Томас Ходжкин подал мне кубок, полный вина, к которому я был очень готов.

- Летиция сказала мне, - начал Жервез, - что ты не отнёсся к ней с должной серьезностью. Даже легкомысленно. Неужели годы ничего не значат? Все письма, которыми ты с ней обменялся, — неужели всё напрасно?

- Мм, - я небрежно кивнул и хихикнул.

Жервез с такой силой схватил меня за запястье, что кубок опрокинулся, и на стол хлынула лужа красного цвета. Я был ошеломлен. Я уставился в его маленькие поросячьи глазки, и в них была ярость.

- Вы пролили мое вино, - нагло пожаловался я.

- Ворчливый сопляк, - прорычал он.

Я презрительно глянул на него, а затем на свое запястье, которое он по-прежнему держал.

Он отдернул руку.
- Так ты согласен обсудить условия брака с Летти? - агрессивно вопросил он.

- Не собираюсь, - ответил я. - Теперь я могу вам сказать: я бы не женился на ней, даже если бы она была красивой, а это не так. Вы говорили мне, что она была отвергнута им — и им — и предлагаете её мне. Ну, я несколько особенный. Я привык к качеству.
Я провокационно добавил:
- Вспомните, кто был моим последним любовником.

- Вы ведёте себя оскорбительно, Марк, - сухо произнёс Жервез. - Мы ещё поговорим об этом.
И он встал и отправился провожать Летицию в её комнату. Я смотрел, как они уходят.

Томас Ходжкин позвал меня к камину. Я был впечатлен. Это впервые, когда мне предоставляли право на конфиденциальность. Он расположился по одну сторону очага, упёршись рукой в панель, так что его пальто с меховой опушкой повисло расстегнутым, обнажив черную шелковую подкладку. Я не был достаточно величественным, чтобы соответствующим образом расположиться с другого края, поэтому я просто встал рядом, освещаемый светом пламени, и принялся потягивать вино.

- Вы не неразумно, - пробормотал он, - обижаете своего кузена. Он отдал всё своё сердце этому браку. Для него это ответ на вопрос, что делать с Летицией.

- Эта идея абсурдна; всем видно, - я пожал плечами.

- Нет-нет, есть и преимущества…

- Даже если бы не было других причин, ну, она крупнее меня и у нее рыжие волосы.
После чего я добавил:
- Вы сами ей отказали.

Он сохранял достойную невозмутимость. В конце концов, это было не мое дело.

Он сказал:
- Даже если вы намерены отказаться от предложения, было бы благоразумно отказаться от него с точки зрения нарочитой вежливости. Разве вы не учились дипломатии в Париже?

Тогда я покраснел. Это было похоже на выговор от собственного отца. В отличие от Жервеза, Томас обладал внешностью и привлекательностью влиятельного и способного пожилого человека.

- Я всегда был неразумным, - пробормотал я. - Я не силен в тайнах и схемах.

- Тогда позвольте мне сказать вам: ни для кого не секрет: если вы не согласитесь с планами Жервеза относительно вас, вы подвергнете себя трудностям, даже опасностям.

- Как, опасностям?
Я нахмурился.

- В качестве католика вы для него позор; в качестве француза — подозрительный субъект; а как… э-э… персона, близкая к Валуа, вообще невозможны. Вы приемлемы только в том случае, если… вам знаком термин «отречение»? Если вы не будете вести себя так, как он хочет, я совершенно уверен, что он попытается избавиться от вас.

У меня похолодело в животе. Не то чтобы я боялся кузена Жервеза, но он возвращал мне жизнь, от которой я бежал, — с угрозами, опасностями, страхом темных углов и надушенных перчаток. Я-то думал, что оставил всё позади; но этот зловещий язык заставил меня вспомнить это.
- Он не посмеет, - заявил я, мое сердце колотилось.

- Я верю, что он так и поступит. Способов добиться исчезновения человека великое множество. Он не хочет, чтобы вы находились здесь. Знаете, я слышал о молодом человеке, играющем на вирджинале [клавишный струнный музыкальный инструмент, старинная английская разновидность спинета], которого похитили назло послу и отправили на галеры. Его освободили… в конце концов… но представьте, как он, должно быть, страдал — этот был чувствительный молодой человек...

Я представил! Меня бросило одновременно в жар и в холод. Море! Эти бурлящие волны! Вечная морская болезнь — и тебя секут, так ведь? И это повредит обеим рукам. Я вздрогнул.
- Такие крайние меры не нужны, - нервно рассмеялся я. - Я с радостью уеду и избавлю его от этого бремени.

- Ах, всё не так просто, - продолжал старший Ходжкин. - Законы против бродяжничества суровы. Вы не можете ехать туда, куда хотите. Бродяг гоняют кнутами с улиц, закоренелых бродяг приговаривают к рабству, клеймят щеку, отрезают уши. А есть ещё исправительные дома... Надеюсь, вы не думаете, что жизнь в дороге радостна и беззаботна?
Внезапно он вызвал у меня воспоминание об Энтони.
- Портовые власти так строги… обыщут ваш багаж… бросят вас в тюрьму… вы этого хотите?

И Энтони рисовал ту же картину, чтобы убедить меня пойти с ним. Конечно, это могло быть правдой — без сомнения, так оно и было, как и в случае с этой схожей черной картиной, созданной для меня сейчас. Но какова его цель? Был ли у него, как и у Энтони, лучший план для меня? Я с любопытством воззрился на него.
- Если я не могу оставаться здесь, - осторожно начал я, - и если путешествие сделает меня бродягой, то как мне поступить?

Мастер Ходжкин откровенно заявил:
- Мне бы хотелось, чтобы вы стали моим пажом.

Меня это рассмешило.

- Я очень серьезен в своих намерениях, - он нахмурился. - Думаю, вы обнаружите, что это решение ваших проблем.

- Но как это возможно?

- Я бы отвез вас в свой дом в Лондоне. Вы бы жили со мной в моем доме. Я довольно важный человек. Для вас это было бы очень хорошим шагом.

- Извините, но вы торговец, - произнёс я с отвращением.

- Да?

- Но — торговля?! Коммерция! Это как быть бакалейщиком.

- Я вижу, что вы ничего не знаете о торговом мире, - сказал он ровным голосом.

- Само собой нет, ибо я дворянин, - произнёс я надменно.

- В Англии всё не так, как во Франции. В Англии торговцы пользуются уважением, на в самом деле являясь опорой короны, достатком нации. Страна не может быть великой без торговли. Иногда люди считают, что землей правит знать. Это не так. Позвольте мне сказать вам следующее: у некоторых баронов может быть более сотни слуг, но на железоплавильных заводах на севере работает около четырех тысяч рабочих. Торговля является основой нации. Не стоит думать, что вы унизите себя, приняв моё предложение.

- Но я так думаю... и в самом деле, я так думаю! - сказал я, особенно оскорбленный. - Меня не интересуют ваши факты и цифры. Я ничего не знаю о ваших железоплавителях, да и не хочу. И, конечно же, я не могу быть вашим пажом.

- Наверняка во Франции то же самое, что и здесь! Нет ничего постыдного в том, чтобы стать пажом в богатом доме.

- Ах, но дом должен быть знатным, quoi? Семья, имя. Нет никакой чести в том, чтобы прислуживать торговцу.

- Я отказываюсь обижаться, потому что уверен, что вы не понимаете: в Англии гордятся успехами в торговле. Позвольте мне сказать вам, что груз мускатного ореха из Ост-Индии, груз гвоздики с Молуккских островов или корицы с Цейлона — это награда, стоящая любых жертв. Когда Магеллан отправился в кругосветное плавание, у него было пять кораблей и почти триста человек. Три года спустя домой вернулась команда из восемнадцати человек, но гвоздика, которую они привезли, была столь же редким сокровищем, как и та, что высыпается из захваченных галеонов в Плимуте. Привезённые домой специи оправдывает все потери, настолько дорого они ценятся.
- А специи — это и есть моё дело, - скромно добавил он.

- Я очень рад за вас, - произнёс я с сарказмом. - Но не моё. О! Как можно себе представить, чтобы я — а моя семья одна из старейших во Франции — подумать только, что я буду наливать вам вино, держать вашу чашу?

- И все остальное, о чём я попрошу, да, - твердо сказал он. - И я начинаю думать, что время, проведенное у меня на службе, пойдет вам на пользу. Немного уважения к старшим вполне было бы вам к лицу! Чем вы заслужили дворянские привилегии, кроме того, что родились таким? Я делаю вам хорошее предложение. Вам лучше согласиться.

Я скривил губы.
- Я не могу. Ваше имя смешно, Ходжкин. Оно безобразно — оно означает «отношения со свиньёй». Одно это помешало бы мне принять ваше предложение.

- Предупреждаю тебя, мальчик, - произнёс он тихим голосом, - я успешен, потому что знаю, как получить то, что хочу. Наблюдая за тем, как вы на сцене играете на своей лютне и всем доставляете огромное удовольствие, я задумал, что вы должны стать моим пажом. Вы значительно улучшите мое положение. И я добьюсь своего, поверьте. Рано или поздно, каким бы благородным ты ни был.

Я презрительно рассмеялся, чтобы скрыть неприятное чувство, которое вызвали у меня его слова.
- Нет, - сказал я. - Поищите своего Ганимеда в другом месте.

Я пожалел, что сказал это. Мне стоило прикусить свой язык — я почти обвинил его в том, что он хочет затащить меня в постель. У меня не было никаких оснований для этой насмешки, и я сразу пожалел об этом. Я понимал, что он теперь он разозлится. Может быть, станет более решительным в достижении своего намерения? Что же он сделает — тайно договориться о чем-то с Жервезой? Нет, не может. Никто не может заставить меня стать их пажом. Нельзя заставить прислуживать за столом с дубиной за спиной; это делают мягко, вежливо, добровольно. И они не могут заставить меня так поступать.

- Извините, - раздраженно сказал я, оставив его стоять у камина. Я вернулся к столу и сел. Актёры прибрались на сцене и собрались уходить. Они вели себя осторожно и тихо, стараясь не обеспокоить тех, кто им платил. Я не видел Николаса. Возможно, он ушел, пока я разговаривал со старшим Ходжкиным. Итак, должно ли всё закончиться вот так, еще не начавшись? Никаких встреч наших мыслей; никаких слов, сказанных между нами, только короткие взгляды среди толпы? Возможно, мне всё просто показалось.
Возможно, я не смог разжечь его привязанность, как мне того хотелось. И я бы не побежал за ним. Если он не увидел моей ценности и не пожелал меня, то тут ничего не поделаешь.
Но, о! Я был крайне разочарован.

III

«Он ушел?
Да, но он придет еще; он не может не прийти;
Он любит меня слишком сильно, чтобы так мне отслужить».

Мне следовало лечь спать; было очень поздно. Друзья Жервеза развалились за столом, не то чтобы пьяные, но сытые и ленивые, не желающие шевелиться, пока оставалось вино и остатки еды. На столе присутствовал беспорядок — он был усыпан обглоданными костями, крошками печенья и пролитым кларетом.

Они рассказывали анекдоты и сплетничали и уже остановились на мне как на предмете развлечения.
- А ну-ка, дай нам еще одну песню, милок.
- Спойте нам о короле Генрихе.
- Не скромничайте — будьте к нам добры.
- Как он надулся! А все потому, что он - член королевской семьи. Позвольте мне сказать вам, мой мальчик, что один храбрый англичанин может сравниться с любым хнычущим монсеньёром, с короной и всем остальным.

Я почти решил, что мне пора уходить, когда Катберт Ходжкин прижался ко мне и, от изумления избавившись от дремоты, я понял, что должен получить такое же предложение от него, как до того от его отца.

Катберту, я бы сказал, было около двадцати пяти лет, выглядел он невзрачно и неприятно. Его пуританский черный цвет угнетал; а выражение лица было странным. Ныне я распознаю в этом фанатизм и одержимость. Конечно, как можно заметить, я тоже был одержим, но одержим красотой и славой, а они не зловещи. Катберт был зловещим. Ну что ж! Он ведь пуританин, не так ли? Они разрушали церкви и мочились на алтари, били ногами святые статуи, переплавляли чаши и кресты и пытали священников. Правильно ожидать худшего от пуритан. Поэтому было очень неприятно, когда он придвинулся ко мне сбоку. И положил руку на моё плечо.
- Вы находитесь в серьезной опасности, Марк-Альфонс, - сказал он.

- Почему? - спросил я, достаточно разумно. Все с интересом уставились.

- Я говорю о вашей душе, - объяснил Катберт.

- О, - произнёс я с облегчением.

Друзья Жервеза захихикали.
- Он говорит о твоей душе, - засмеялся один, - аккуратно упакованной в бордовые чулки и сочные губы.

Как ни странно, они приняли мою сторону, разделяя мое развлечение и недоуменную настороженность по поводу заигрываний Катберта. Они тоже находили Катберта странным.
Они не разделяли моего беспокойства по поводу различий наших убеждений, но разделяли мое презрение.

- Можете смеяться, - чопорно объявил Катберт. - Но вам стоит подумать. Подумайте о своей жизни до сей поры. Если вас завтра призовут к нашему Создателю, как бы выглядел, этот ваш жизненный счёт? Если всё то, что я слышал, правда…

- Не следует слушать сплетни; всегда услышишь злословие.

- Расскажите ему, Марк. Вы как старая сплетница, Катберт.

- Учитывая, что это уже перевесило чашу весов против вас, - продолжил Катберт, - разумно ли тогда заводить связь с актёрами? Вы погрязли в грехе — грехе, слишком ужасном, чтобы его называть…

- Содомия! - кто-то хихикнул громким шепотом.

- ... погрязнув в грехе, вы всё глубже погружаетесь в гнусную трясину. Позвольте мне рассказать вам, что вы провоцируете, когда выходите на сцену. Духи тьмы посещают актеров и тех, кто пишет пьесы для греховной сцены. Все демоны Ада начинают подстерегать. И ныне, пока вы не зашли слишком далеко, о! Отступите!

- И запачкайте простыни! - вскричал какой-то шут, полузахлёбываясь от смеха.
Даже я сам ухмыльнулся.

- Ах, смеются дураки, которые будут плакать после этого! - произнёс Катберт.

- Я сыграл мелодию, только, - мягко возразил я.

- Нет, это было нечто большее! - возразил Катберт. - Вы выставляете себя напоказ. Демонстрируете себя. Пригласив нас посмотреть, выставляете напоказ те прелести, которыми обладаете.

- Он желает тебя, Марк. Эй, мастер Катберт, значит, вы такой же человек, как и мы!

- Жестокие твари, - пробормотал Катберт. - Все ваши мысли о плотском. Мой дух более возвышен. Я выше этого. Я знаю, как подчинить непокорную плоть…

- И тебе бы хотелось опробовать это на Марке!

- Послушай меня, Марк, - настаивал Катберт. - Пьесы развращают молодых, которые не знают ничего лучшего. Они демонстрируют непристойные похотливые действия и гнусные, порочные замыслы. А плохие люди идут смотреть. И происходящее на сцене, и компания, которая идет смотреть, являются источником разложения. Я говорю вам это, потому что боюсь — вы просто этого не сознаёте. Вы не должны общаться с проклятыми.

- Я и не делаю этого, - мрачно сказал я. - Я общаюсь с вами.

Они выкрикнули что-то невнятно-одобрительное.
- Молодец, Марк. Мы не будем вас развращать — вы остаетесь с нами; мы покажем вам, что такое истинная чистота! А, Катберт?

- Должен сказать вам, Марк, - продолжил Катберт, когда стало достаточно тихо, - актеры зло, но люди, которые пишут пьесы, еще хуже. Они отворачиваются от старых добрых церковных пьес, что удовлетворяли наших предков. Они пишут собственные. Они посещают Италию и узнают о зле, о котором мы даже не мечтаем. Они живут своим умом и отличаются необузданным нравом; они скрываются в смертоносном подземном мире, словно в живом представлении ада. Они сражаются на дуэлях, бунтуют, предаются всевозможным порокам и выступают против спокойствия в королевстве. Они все атеисты и настраивают легковерных против Бога. Они слишком хорошо знают подноготную тюрем, борделей, и самых низкопробных кабаков, — но не знают ни счастья, ни того, что их грешное существование приносит им только страдания, уныние и огорчения. Изверги и монстры, развратные и отчаявшиеся, они оскверняют всех, к кому прикасаются.

- Гляньте-ка на Марка — как он вытаращил глаза!
- Но не от ужаса, а, Марк? Думаю, от волнения. Веселее, чем религия, да, парень? Держу пари, тебе хотелось бы встретиться с одним из этих извергов и монстров, не так ли?

Я заморгал из-за собственной открытости. Я слушал Катберта с увлечением, не подозревая, что проявился мой интерес. Пришлось извиваться и ухмыляться оттого, что меня разоблачили.
- Я не знаю, зачем он говорит мне это, - пожал я плечами. - Здесь нет писателей пьес. Полагаю, моя душа на данный момент в безопасности.

- Мы никогда не знаем, куда может завести наш путь, - сказал Катберт. - Вам следует быть готовым. Одинокий мальчик, иностранец, вы подвержены злу, если вас не предупредят. Вы поступили глупо, приняв участие в сегодняшнем спектакле. Вы показали, что дьявол имеет к вам доступ. К счастью, я был здесь и заметил, что вы наполовину соблазнены…

Они радостно расхохотались.

- Нечестивыми путями! - раздраженно воскликнул Катберт. - Я не имею в виду плотское. Целомудренные всегда непоняты.
- Марк! - обратился он ко мне, задрожав. - Отдайте себя в мои руки! Позвольте мне вести вас. Позволь мне отвратить ваши ноги от греховного пути и привести вас к миру через подчинение порочных соблазнов. Поверьте мне! Я тот, кто может помочь вам.

- Здесь нет никаких соблазнов, - резонно заметил я.

- Примите предложение моего отца, - призвал Катберт. - Станьте его пажом. Пока вы будете учиться приспосабливаться к его потребностям в дневное время, я смогу наставлять вас по вечерам. Мы будем читать Священное Писание, и я смогу объяснять его вам. Я могу привести вас к спасению. В духовном плане это станет для меня испытанием, и это приблизит нас обоих к совершенству.

- Марк горит желанием согласиться — гляньте-ка на его лицо!
- Скажите «да», Марк. Больше такого предложения у вас никогда не будет.
- Вы приблизитесь к совершенству с Катбертом…

Когда их веселье утихло, я обнаружил, что очень хочу спать и не могу составить достойный ответ на предложение Катберта.
- Я вынужден отказаться, - вежливо сказал я.

Катберт приблизил свое лицо к моему; его пылающие глаза светились странной хищнической похотью.
- Я говорю о вашей душе!

- Думаю, что нет, - пробормотал я.
Вблизи, при соприкосновении с такой едва сдерживаемой страстью не виделось ничего духовного. Я заметил крошечные капли пота на его виске и дрожащую губу.

- Я буду молиться за вас сегодня вечером, - сказал Катберт-последний оплот благочестия.
Он встал, собираясь отправиться в свою постель. Я и сам собирался уйти, но меня охватила сильная усталость, и мои конечности стали как деревянные. Я уронил голову на руки, лежащие на столе и сразу заснул, моя щека упала на крошки от печенья.

Следующее, что я помню — это то, что я выплыл из дымки и смутно осознал разговор. Как только я понял, что говорят обо мне, я насторожился и прислушался.

- Итак, Ходжкин хочет, чтобы он стал его пажом?

- О да, пажи-французики сейчас очень востребованы. У Френсиса Сеймура есть такой. Они более элегантны и изящны, чем английские, — лощеные, более ухоженные. Вы не заметили, как он ел? А как часто он вытирал пальцы! Я вижу, как он ждет за креслом Ходжкина, весь такой скромный и услужливый.

- И таким же образом следует использовать всех французов. Это удержит их на месте, покажет им, кто хозяин. Если французский сопляк подчиняется вам на публике, — это всё равно, что заявить о своей вере в правоту вещей. О да, со стороны Ходжкина это очень хороший ход; и люди будут впечатлены.

- А как насчет другого? Я имею в виду, Ходжкин склонен к этому? Все ведь знают, что происходит с пажами, когда гасят свечи!

- Что, ты думаешь, он хочет этого маленького Ганимеда в свою постель? О, я сомневаюсь в подобном. Я не думаю, что Ходжкин… ну, слухов я не слышал. Возможно, он особенно осторожен!

- Удивительно, Тоби, но некоторые мужчины не жаждут мальчиков!

- Они те ещё дураки! Он — пир, на котором я мог бы попировать.

- Ха, наверное, оспой заражён. Недаром ее называют французской оспой и Morbus Gallicus.

- Ах, конечно же, нет — король Генрих не стал бы общаться с паршивыми мальчиками. Этот чистый, можете быть в этом уверены. Даже мне хотелось бы поваляться в сене с этим красавцем-иностранцем.

- Не становитесь слишком любвеобильным. Еще до наступления ночи Жервез вполне может попросить нас помочь избавить его от этого парня. По-тихому.

- Ты что-то слышал?

- Только то, на что намекнул Жервез. Если мальчишка не сыграет, то окажется тяжёлым бременем для нашего хозяина и его новообретенных пуританских взглядов. А он не хочет обижать семью мальчика, просто выгнав его. Он обдумывает какое-нибудь разумное исчезновение. Я сказал, что протяну руку помощи. Мне нравится старина Жервез.

- Ну, я с вами. Вы оба можете рассчитывать на меня — зачем ещё нужны друзья? Это будет сегодня вечером?

- Не сейчас… он еще дремлет…

Я осмысленно зашевелился и вытянул руку.

- Девушка просыпается, - решили они. - Может быть, нам пора, шатаясь, добраться до своих постелей.

Я сел и зевнул. Свечи догорели, и было очень темно.

Я поднялся, и мы все пожелали друг другу спокойной ночи — как будто я ничего не слышал, и они не планировали никакого заговора.

Огромная лестница скрипела, когда я поднимался в свою комнату. За огромным рельефным окном сияла бледным светом луна. Я вошёл в свою комнату и закрыл дверь. Я не зажег свечу; луч лунного света падал клином на деревянный пол. Я открыл окно и всмотрелся в ночь. Я видел луну, большую и круглую, темные деревья и сад. Где-то там актёры спали в своих фургонах.

Моё ревнивое сердце задавалось вопросом: были ли Николас и Эмиас любовниками? О! Думал ли Николас обо мне?

Я думал обо всех своих сладких и мучительных разлуках. Я был Героем, смотрящим через Геллеспонт и думающим о Леандре; я был Крессидой, оглядывающейся назад, на Трою, где страдал Троил. О! Между мной и Николасом была такая же широкая пропасть — пропасть молчания, невысказанных мыслей, слишком раннего расставания, задуманного и невыполненного. Я предполагал, что на рассвете они уедут. А я, что будет со мной?

Я отошел от окна и сел на кровать.

Разумеется, я не мог здесь оставаться. Было бы глупостью ждать, пытаясь узнать, имеются ли у Жервеза какие-нибудь коварные планы в отношении меня, или нет. У меня не имелось шансов противостоять ему и его друзьям, каковы бы ни были их намерения. Картина жизни на дороге, нарисованная старшим Ходжкиным, привела меня в ужас, но именно туда мне и предстояло отправиться. Возможно, я смогу зарабатывать себе на жизнь игрой на лютне. Меня тревожило мое полное незнание особенностей подобного существования. Я был очень уязвим; я ничего не знал. Вся моя прошлая жизнь с её кривыми перипетиями никоим образом не подготовила меня к подобному моменту. Я умел кланяться так же грациозно, как и все при дворе; я мог петь, танцевать и играть на лютне; я был благородного происхождения.

И какая мне от этого польза? Мне придётся украсть лошадь, чтобы путешествовать. Опущусь ли я до воровства? А что после этого? Куда мне ехать?

Я сидел, холодея от страха, застыв в нерешительности.

Потом я задвигался, собирая свои вещи. Мне надо уйти; я должен; и я должен сделать это сегодня ночью. Для меня это был единственный выход.

- Эй, Марк!

Я обернулся, прижав руку к сердцу.

В открытое окно заглядывал Николас.

- Я по плющу, - объяснил он, поскольку, без сомнения, я выглядел словно пораженный призраком.

- Заходи, - прошептал я, не веря своим глазам.

Я помог ему залезть в окно.

- Я расстаюсь, - сказал я. - Я собираю вещи.

- Ты не сможешь нести этот сундук, - заметил он.

- Нет, - мрачно согласился я.

- Тебе следует сложить все в простыни и завязать концы. Тогда ты можешь выбросить этот узел из окна, и я поймаю его. Давай, я тебе помогу.

Я не подверг сомнению ни единого его слова; они показалось высшей мудростью. Вместе мы сложили всю мою одежду и всякие мелочи в кучу и связали их узлом из простыни с кровати. Я заметил свой пояс с янтарными заклепками и шелковую рубашку, шуршавшую письмом Энтони к Кристоферу Марло из таверны «Феникс». Наши взгляды встретились над узлом.

- Николас, - пробормотал я, - что заставило тебя прийти ко мне?

- Ты думал, я уеду, не сказав ни слова? Я наблюдал и увидел тебя в окне. Это выглядело как действие со смыслом.

Я повозился с узлом.

- Марк, давай не будем терять времени, - сказал он. - Мы оба вылезем из окна и спустимся по плющу, а сейчас пошли, только очень тихо.

Потом все наше внимание было сосредоточено на том, как вылезти в окно, сбросить узел, просунуть мою лютню и спуститься по плющу в свежем ночном воздухе.

Когда я достиг земли, меня окутали ароматы цветов — тех, что росли под окном, и источали чудеснейший аромат. Садовые гвоздики. Я на мгновение замер, а Николас развернулся и поцеловал меня в губы.

Да! Внезапно, как во сне, только наяву, мы поцеловались, наши губы прижались друг к другу, а мои ресницы коснулись его щеки. Он был чуть выше меня. Я оказался ошеломлен совершенством. Гвоздики отныне навсегда связались у меня с поцелуями.

Но Николас был практичным человеком, он мужественно взвалил мой узел на плечо и зашагал по траве.

- Ники, - выдохнул я, помчавшись за ним вприпрыжку. - Я знаю, что сказал, что расстаюсь, но у меня нет никаких планов. Я не знаю, куда мне идти.

Николас мотнул головой в сторону темных очертаний повозок актёров и в сторону того огромного мира.
- С нами, конечно, - сказал он.

ТРЕТЬЯ

«Фортуна благоволила тебе, кем бы ты ни был,
Отправляя тебя на сей учтивый берег.
Во имя Господа, ну же!»

Моего прибытия явно ожидали, и моя ситуация широко обсуждалась, поскольку актёры восприняли мое появление со спокойным удивлением и оказали мне радушный прием. Серый свет зари разлился в небе, и в росистой траве среди деревьев произошла сцена, которую я вскоре так хорошо узнал: сбор ночного лагеря и отправление в путь. Всё, что Джек сказал мне сначала - это то, что меня взяли на работу главным образом из-за уговоров Николаса, и, хотя Джек был рад моему присутствию, эта радость зависела от моей готовности работать, и, если я думаю, что жизнь у актёров полна романтики, то я буду, к сожалению, разочарован. Как бы яростно я ни настаивал на том, что охотно буду работать над чем угодно, в действительности я не осознавал, насколько это будет тяжело! Я-то думал, что немного работы и у нас с Николасом будет множество поводов для дальнейшего знакомства. Но в тот первый день у меня с ним едва ли состоялся даже минутный разговор, я имею в виду, не интимный. Мы работали, пока путешествовали.

У них был крытый фургон, большой, как хижина, и в нём жили Джек, Мэдж, мальчики и имелось множество всякого снаряжения; и была повозка поменьше, очень ярко расписанная звездами, лунами, львами и огнедышащими драконами; и ещё две большие телеги, груженные имуществом и накрытые полотнищами; мы либо ехали в них, либо шли рядом. Мальчишки вели лошадей, а у сидящих всё это время шла работа.

Николас писал сценарии и сокращал длинные пьесы, а вместе с ремонтом костюмов, разучиванием мелодий, настройкой инструментов и заучиванием реплик удовольствие откинуться на спину ради любования живыми изгородями как-то упускалось. Самым трудоемким было разучивание ролей, и я занимался этим, как и все остальные. Джек был полон решимости поставить «Испанскую трагедию», новую пьесу, полную крови и очень кровопролитную, и Николас переписал множество её персонажей в меньшее количество. Эта пьеса была настолько новой, что её даже сейчас продолжали ставить в Лондоне, и у нас была быстро полученная копия, которую кто-то привёз по пути на юг. Поскольку этот кто-то не смог записать её слово в слово, у нас была укороченная версия, в которой много чего не хватало, но, тем не менее, это была хорошая пьеса, даже если она была не совсем такой, как этого хотелось бы автору. Джеку очень хотелось сыграть старого Иеронимо, который бродит по сцене в красноречивом отчаянии, стараясь отомстить убийцам своего сына. Эмиас должен был сыграть Белламиру, прекрасную куртизанку. Она закалывает Бальтазара и себя. Воистину последняя страница представляла собой мешанину жестоких сценических установок: наносит удар тому, наносит удар этому, наносит удар этой, показывает его мертвого сына, бежит вешаться, откусывает себе язык, закалывает герцога и себя. Джеку пришла в голову мысль, что Изабеллу должен сыграть я, потому что, учитывая, что все они испанцы и португальцы, можно было бы говорить с акцентом, если бы он был громким и отчетливым. Изабелла не играла большой роли — это была мать убитого сына — однако она сходила с ума и закалывалась, так что было очень весело. К несчастью для меня, ее первая реплика звучала так: «О чудовищные человекоубийства!» Я считаю, что, пытаясь справиться с ней, я навсегда исказил свой рот и вывихнул челюсти. Так что я провёл этот день, стараясь быть полезным, всё время декламируя и учась. И это во время нашего путешествия в Кентербери.

Я почти не следил за маршрутом, заучивая свою роль, но не мог не заметить, как мы проезжали мимо красивых деревьев и густо цветущих живых изгородей, с самым мелодичным пением птиц с каждой ветки.

Эмиас стал для меня испытанием. Под видом помощи он уселся рядом со мной в повозку и заставил нас обессилеть от смеха, продемонстрировав мне, как я говорю.
Я думал, что сказал: «Разрываем с ними отношения», но нет, оказалось, что слышится «Раздрываем с ними»; и мои промахи уменьшались по мере того, как я концентрировался. «Поторопись, Иеронимо, извиниться» стало для меня большим затруднением! Николас сказал, что у меня сильный характер, раз я вообще мог что-то сказать после насмешек Эмиаса, и, чтобы мне стало легче, он с запинками заговорил по-французски. Честно говоря, я был тронут. То, что Николас немного знал французский, было для меня удивительным и очаровательным, и лишь доказывало, что в глубине души он знал, что нам суждено однажды встретиться.
- Нет, - скромно сказал он, - но хотя ты видишь, что я путешествую по дороге с этими шутами, с этими бездельниками, на самом деле я оксфордец и очень цивилизованный человек.

Человек из Оксфорда! Я не понял, что он имел в виду, пока более поздние обстоятельства не привели меня в компанию кембриджских мужчин, и все стало более понятным.

Вполне логично, что, когда Катберт Ходжкин нарисовал мне мрачный образ драматурга, я никоим образом не подумал о Николасе. Отчаявшийся, разрушающий, недовольный и меланхоличный - он, казалось, ни коим образом не был таким. И все же, узнав его получше, я понял, что он вполне мог быть таким, если бы обстоятельства оказались иными, и он не стал драматургом группы странствующих актеров. Когда я поведал ему всё, что описал Катберт, он сказал: «Если драматурги мрачны и озлоблены и живут среди воров и головорезов в беднейших частях города, то не их вина, что они прибегают к столь отчаянным средствам. Кто должным образом ценит человека, пишущего пьесы? Кто ему хорошо платит? Именно бедность, а не порочность, вынуждает его держаться плохой компании. Автор ничего не сможет сделать, если не найдет себе богатого покровителя, который его поддержит. У меня нет ничего, кроме сочувствия к людям, на которых клевещет Катберт».

Фрэнсис заявил: если я хочу быть одним из них, то мне придётся использовать ругательства и клятвы (а жизнь актёра, несомненно, заставит меня так поступать), не должно быть никаких pardieux и diables, и он принялся учить меня английским ругательствам.
- Будь ты проклят оспой, - тщательно выговаривал я, - Чума на него! Боже, помилуй! К хуям! [By cock and pie]

- Но никогда не говори «воистину», - сказал мне Фрэнсис, нахмурившись. - По правде говоря, это для трусов, молокососов и зеленых девчонок.

Итак, поскольку были произнесены клятвы, я произнёс любимую клятву короля: «Двадцатью четырьмя яйцами апостолов!» которая всем понравилась, и с тех пор использовалась во многих разговорах.

Фрэнсис имел крепкое, коренастое телосложение и невысокий рост. У него был огромный рот, который полностью заполнял нижнюю половину его лица и, когда он улыбался, тот, казалось, достигал ушей. В женском наряде он выглядел несколько гротескно, и поэтому ему приходилось играть нянь, нищенок или престарелых служанок, хотя в комических ролях он был чрезвычайно весел и играл жену Ноя настолько блестяще, насколько это вообще возможно. По натуре он был приветлив и спокоен.

Джон и Ральф были братьями, жилистыми черноволосыми мальчишками, трудолюбивыми и добродушными; оба очень умело управлялись с лошадьми, но при этом являлись хорошими музыкантами. Их отец был кузнецом в Глостершире, и когда актёры посетили их город, они были поражены представлением и сбежали с актёрами.

Эмиас был доволен тем, что я оказался единственным человеком, не слышавшим двух его шуток: «Сколько кусков веревки нужно, чтобы достичь Луны?» — один, если он будет достаточно длинным; и «Кто убил четверть всех людей на свете?» — Каин, когда он убил Авеля.

Эмиас не рассказывал о своем прошлом, а лишь ухмылялся. Его отец являлся сельским священником. Эмиас был мальчиком из хора. Ходили слухи о глубоко религиозной подоплеке и о позорном инциденте в Винчестерском соборе.

Мартин и Джеффри с большим весельем взялись учить меня английским нецензурным словам, остальные согласились, что в нашей компании именно эти слова мне пригодятся больше всего. Джеффри был очень хорошеньким и вскоре должен был играть леди.

Ангел, ну он был из тех, кому приходится доказывать свою мужественность неким хамством. Жалко, подумал я, что такой изысканный человек настолько не воспитан. Он сел рядом со мной и прочёл партию Иеронимо моей Изабелле, пока мы оплакивали нашего убитого сына. («Милая, прекрасная роза, сорванная раньше времени».) Он сказал мне:
- Надеюсь, ты не думаешь что-либо замутить со мной.

Я, конечно, был не против. Как этого не сделать? Он ведь был ангелом.
- Конечно, нет, - ответил я обиженно.

- Это хорошо, - произнёс он напыщенно. - Я хочу, чтобы всё было ясно-понято. Ходят слухи, что ты любишь мужчин, так же, как и Николас (мое сердце подпрыгнуло). Так что не пробуй со мной никакого своего мастерства.

- Прости, - сказал я с ледяной вежливостью. - У меня есть этакая глупая слабость: мне нравится, когда мои любовники вежливы.
Не думаю, что он вообще сообразил, что я пытаюсь его уязвить.

- Некоторые полагают, - продолжил он, - что быть актёром — значит быть любовником, что это одно и то же. Это особенно неприятно, когда у тебя такое же прекрасное лицо и фигура, как у меня. Знаешь, мне предлагали, кое-кто из знати; я имею в виду мужчин. Но я чистокровный мужчина и знаю, во что Природа намеревалась направить наши интересы. Я говорю тебе это сейчас, чтобы избежать путаницы.

Многие некрасивые мужчины полагают, что если вам нравятся мальчики, то они не чувствуют себя в безопасности в вашем присутствии. К сожалению, у Ангела имелось какое-то обоснование, и меня раздражало, что меня поставили на место, как ребенка, которому дали пощёчину за то, что он прикоснулся к сладостям.

Однако его нелюбезный характер являлся некоторым утешением, поскольку даже если бы я наслаждался его телом, душевная гармония была бы невозможна.

В середине дня мы остановились перекусить в придорожной таверне. Она выглядела чуть лучше, чем полуразрушенный коттедж с соломенной крышей, вроде тех, что были разбросаны по небольшой деревенской лужайке.

Осторожно прожёвывая грубый черный хлеб, я понял, что должен попробовать изменить свою манеру есть. Мне показалось, что в этом хлебе было что-то с поля, и я не совсем ошибался, поскольку его часто делали из плевел, гороха и желудей; но меня всегда тревожило, когда мои зубы натыкались на камешек, иногда довольно большой, чтобы его можно было зажать между пальцами, и я почти ожидал встретить гвозди из конских подков и обрывки сапог пахаря. Пиво я попробовал впервые и, к моему удивлению, нашел его приемлемым. Мои товарищи подбадривали моё упорство и, похлопывая меня по спине, налили ещё, похвалили и принялись учить меня кое-каким застольным песням и как бить кружкой по столу. Я вздохнул — Чёрт возьми! Я понимал, что никогда не буду таким, как англичане, таким же чудовищно жизнерадостным за столом, таким же неразборчивым в еде, таким же шумным и таким же грубым.

Все рыгали, и им было все равно, что это слышали остальные.

Но пиво, безусловно, улучшало самочувствие.

Мы сидели на скамейке возле таверны, упираясь ногами в ромашки, и обсуждали бессмертие.
- Единственный способ, - серьезно сказал Николас, - обмануть смерть — это написать стихотворение.

- Нет, - возразил Эмиас. - Их три: написать стихотворение, посадить дерево и завести ребенка.

- Ну что ж, - пожал плечами Николас. — Тогда тот, о котором я сказал вначале, правда.

Я просиял от радости из-за того, что он, похоже, не испытывает никакой страсти к двум другим.

- Сажать дерево приятно, - сообщил Эмиас.

- Ах, но кто может сказать, что это сделал ты? - спросил Ники. - Ещё один остролист, ещё одна бузина, какая разница в большом лесу?

- Может быть, этого и не видно, - сказал я, - но, по крайней мере, ты это сделаешь. Без тебя не было бы дерева.

- Это всего лишь жалкая секунда по сравнению с радостью увидеть свое имя в печатном слове.

- Ты жаждешь славы, Ники?

- Конечно. А кто не жаждет? Только у меня одна маленькая проблема — мои стихи никогда не бывают достаточно хороши.

- Они неплохи, - признал Эмиас.

- Они есть; они безвкусны. Я знаю, что хочу сказать, но выходит только молоко с водой.

- Но публикуют и хуже, чем твои, - сказал Эмиас, - если какой-нибудь богатый лорд захочет. Все, что тебе нужно — это покровитель. Таким образом, любые ненужные усилия увидят свет.

- О, спасибо за похвалу! - воскликнул Николас.

- Я не имел в виду, что твои такие — ну, не все, - хихикнул Эмиас, уклоняясь от удара Ники. - Но если ты не будешь просить и унижаться, как это делают другие поэты, то тебе придется терпеть безвестность, ведь так?

- Мне трудно писать жалобные вещи, необходимые для того, чтобы заполучить себе такого покровителя — О, чудеснейший сэр тот и этот, из чьего жирного зада светит солнце, радующее эту бедную землю, примите сии жалкие строки, не имеющие смысла без вашего чиха на них своей добротой.

- Тогда тебе придется написать пьесу, - сказал я.

- О да, это так просто, - проворчал Ники.

- Стихи лучше всего способствуют бессмертию, - объяснил мне Эмиас. - Стихи — с покровителем — напечатают. Дворяне их читают, и более того, если какой-нибудь известный музыкант положит их на музыку, а народ её запоет — что ж, слава тебе обеспечена. Песни будут жить долго. Если ты напишешь песню, твое имя будет жить, и ты будешь вечен.

- Тогда, Ники, это должна быть песня.

- Ну, я упорно тружусь над этим.

- Для тебя я положу их на музыку, - скромно предложил я.

- О Марк, ты тоже жаждешь бессмертия?

- Совершенно в этом уверен! Сначала я думал, что стану известным поэтом — но мои стихи подобны травинкам на лугу. Потом лютнистом — но тоже самое — все умные мальчики играют на лютне. Потом я подумал — извините за вульгарность — стать знаменитым наложником…

- Да, бессмертие, а не безнравственность, - согласился Эмиас.

- Именно — одного я добился, а другого нет, - признался я. - И вот я здесь. Как я добьюсь славы? Будет ли это из-за моей музыки на слова Николаса? Случится ли это, когда я штурмом возьму лондонскую сцену? Скажут ли люди, уходя после спектакля: «кто играл ту Изабелла? Как изысканно она сошла с ума! С какой ловкостью она вонзила кинжал себе в грудь! Как страстно она декламировала бессмертную фразу: «Разрываем с ними отношения»!

- Ты прославишься своей красотой, - серьезно сказал Ники. - Люди скажут: «Я помню этого мальчика-актёра из «Испанской трагедии». У него были красивые глаза и идеальная улыбка. Я никогда его не забуду».

Я засиял от похвалы.

Но Эмиас добавил:
- Я никогда не забуду его, но обязательно забуду его имя. Пискод Мюррей? Пастернак Русал? Так каково оно сейчас?

Он был прав, и мы отнеслись к этому со всей серьезностью. В наших афишах я значился тогда как Марк Морни. Не то чтобы это имело большое значение для хода истории. Но в тот день всё было возможно. Солнце светило с голубого неба, и мы выпили. Сладкие розовые лепестки цветов падали с деревьев нам на волосы. Я коснулся одного, чтобы сбросить.

- Не трогай, - сказал Николас. - Тебе идет.

Ему это тоже подходило. Как красиво выглядят волосы, усыпанные цветами!

- Конечно, - сказал он, - я мечтаю написать пьесу, но по-прежнему верю, что для бессмертия лучше всего подходит стихотворение. Я имею в виду, чтобы быть знаменитым на века. Видите ли, стихотворение похоже на маленький памятник, созданный словами. Пьеса беспорядочна, как это бывает с живыми существами; за её жизнь её перерабатывают и используют, её кромсают, продают и перепродают. Другие труппы хватаются за неё и меняю её форму. И, в конце концов, никто не знает, кто её написал, а автор не получает ни славы, ни денег, и умирает забытым, ругая своё невезение. Но стихотворение чисто и изыскано. Мне бы хотелось, чтобы это я, а не Томас Уайетт [Thomas Wyatt, 1503 - 1542, английский государственный деятель, дипломат и поэт] написал: «От меня бегут те, кого я когда-то искал». Вот это стихотворение!

Мы благоговейно сидели среди ромашек.

- Мне бы хотелось написать все стихотворения на свете, - скромно сказал Эмиас.
Он свел всё к глупости.

«Почему бы нам не поговорить вместе, рука об руку,
И рассказать о наших горестях в привычных выражениях?»

Когда мы двинулись в сторону Кентербери, я сидел позади одного фургона, болтая сапогами, а Джек, управлявший основным фургоном, следовавшим позади, слушал, как я проговариваю свою роль. Мне приходилось заставлять себя быть услышанным сквозь фырканье лошадей и звон уздечек, громко и чувственно декламируя реплики Изабеллы. Джек сказал, что я готов. Это означало, что меня приняли в труппу. Нас называли «Актёры сэра Джона Фордэма».

Ближе к вечеру мы приехали в Кентербери и обнаружили за его стенами ярмарку.

Мы разбили лагерь где-то на окраине и бегали смотреть на развлечения. Там всё было весело: торговые шатры, сласти и напитки, деревенские танцы, танцоры, майское дерево, по-прежнему украшенное ленточками со вчерашнего дня, палатки, гадалки, разносчики и гномы. Мне было странно находиться среди простых людей. Я никогда раньше так не поступал — не бродил по своему желанию в толпе простолюдинов— домохозяек, покупающих яйца; продавцов трав, цветов и глиняных горшков; торговцев лошадьми, ведущих на продажу этих чудесных низших существ, в которых я с первого взгляда углядел старых сломленных кляч; крестьян, пасущих овец и свиней, и неопрятных детей, требующих сладостей; и повсюду стоял сильный шум от английских голосов с почти неразборчивым акцентом. Конечно, там было много горожан, но было столько же и тех, кто ими не был — странные люди с дорог, вонючие и грязные, с кинжалами за поясом и опасными глазами; и мерзкие нищие, лупившие костылями по ногам, если вы пытались пройти мимо, скулящие, ругающиеся и дергающие за одежду, чтобы показать вам раны и шрамы, которые, как они клялись, были получены в священных войнах.

- Не останавливайся, - сказал Николас, раздраженно смеясь. - Ты не должен подавать всем и каждому, и не обязан верить всякой горестной истории.

- Может, мне вместо этого захватить его на встречу с Бородатой женщиной? - предложил Эмиас.

Но слишком много людей ждали возле ее палатки, дабы увидеть сиё чудо, поэтому вместо этого мы поглазели на самую большую рыбу, пойманную в реках — в другой палатке, и на блох-актеров — в ещё одной. Потом мы решили посетить астролога и получить предсказания. Николас настаивал, что не верит в правду, предсказанную звездами. Возле палатки астролога между нами разгорелся шумный спор.

- Как с ним может быть то же самое? - требовательно вопрошал он, небрежно указывая на меня большим пальцем. - Он родился во Франции. Он видит другие звезды. Если он был Близнецом во Франции, то здесь он, вероятно, будет Тельцом или Раком, поскольку его небеса находятся дальше.

- Не глупи, Ники. Все знаки имеют одно и то же название и во Франции и, вероятно, во всем мире.

- О? Вы хотите сказать, что дикари Америки — все Близнецы, Весы и тому подобное, так же, как и мы?

- Мы не знаем, - резонно возразил Эмиас. - Осмелюсь предположить, что Колумб и не подумал их спросить об этом.

- Даже сами астрологи не могут решить, как лучше составлять гороскопы, - продолжал Николас. - Брать момент зачатия или время рождения? И если все предопределено с самого начала, то почему все родившиеся в один и тот же день не умирают в один и тот же день и имеют между собой столь разные судьбы в будущем?

- Можно предположить, что есть сходство характеров, вызываемое звездами, - сказал я.

- Однажды родившись, именно Фортуна, Случайность и география будут формировать твою жизнь.

- Но близнецы, рожденные в один и тот же день, зачастую имеют совершенно разный характер. Например, Иаков и Исав.

Мы рассмотрели эту необыкновенную пару.

- Несмотря на то, что ты говоришь, многие выдающиеся и умные люди верят в астрологию. У нас много астрологов. Париж…

- Здесь то же самое, - мудро заметил Эмиас. - Я умный человек и верю в это.
Мы хихикнули.

- Я не могу этого принять, - настаивал Николас, - потому что у нас есть свободная воля, возвышающая нас над зверями. Имея свободную волю, мы сами творим свою судьбу и создаем свою судьбу. Если всё предопределено звездами, то зачем нам вообще стремиться, работать или даже утруждать себя жизнью? С таким же успехом мы могли бы улечься в канаву.

- Мой брат кардинал говорит, что астрология — это от дьявола.

- Марк! У тебя действительно есть брат-кардинал?

- Нет; это шутка. Вы знаете герцога Гиза?

- Очень близко, - вскричали они. - Мы видели его на прошлой неделе.

- Ну, у него был брат, который был кардиналом. Они были самыми влиятельными людьми во Франции. То есть, вы понимаете, не нынешний герцог Гиз, а предыдущий. Хотя и он тоже…

- Дорогой Марк, - вздохнул Эмиас. - Нет абсолютно ничего, что нам хотелось бы знать лучше, чем краткую историю Франции.

- Ну, мой брат очень мелкий священник. Поэтому мы называем его «мой брат — кардинал», чтобы показать, что мы равны Гизам и превосходим их.

- И он говорит, что астрология — от дьявола.

- Да. Он говорит, что вы узнаете то, что, по мнению Бога, не готовы услышать. Это подразумевает недостаток веры.

- Это, конечно, правда, - начал Николас.

- Что ж, Лоран доказал это сам, когда пошел к астрологу.

- Твой святой брат?

- Да; он несовершенный священник, - ухмыльнулся я.

- И чего он узнал? Плохие вещи?

- Для Франции — да; но это не должно вас касаться.

- Серьезно, Марк? Война и все такое?

- О, астрологи никогда не высказываются откровенно. Он увидел кровь. Он увидел смерть великого человека. Он не говорил конкретно о войне. Но будет кровь и резня. Но во Франции, а не здесь.

- Марк, впредь это лучше держать при себе, - посоветовал Ники. - Люди с подозрением относятся к предсказаниям, касающимся крови. Они могут подумать, что ты что-то знаешь…

- Но я ничего не знаю, - пожал я плечами.

- Мы всё ещё хотим, чтобы нам предсказали? - спросил Николас, - теперь, когда я окончательно доказал, что это логически невозможно и невероятно?

- Да! - воскликнули мы.

- Доверчивые детки! И скажите мне ещё вот о чём: почему астрологов всегда можно найти в развалинах городов, на самых темных улицах в самых мерзких кварталах, и в самой зловещей палатке на ярмарочной площади? Посмотрите вот на неё, с всеми её знаками и символами на ткани. Он хочет, чтобы вы поверили, будто он находится в тесном общении с небесами, с зигзагообразными молниями и падающими звездами. Он хочет, чтобы вы испугались и вошли в его владения, дрожа от страха, как простые люди! И заплатили деньги за то, чтобы с тревогой быть отосланными прочь!

Но наш астролог не выдержал и, прислушавшись, конечно же вышел из своей палатки, чтобы поправить нас. Он заявил, что он ученый, а не какой-то там шарлатан или маг, а астрология — это наука. Мы же конечно знаем, что на соки нашего тела влияют планеты, не так ли? Мы же конечно знаем, что вода в наших телах отвечает на притяжение Луны? Изучая меняющееся лик небес и применяя математические расчеты, опытный практик может помочь человеку понять, как формируется его собственная жизнь, дабы избежать ловушек и ошибок. Да ведь никто иной, как сама Королева, верила в гороскопы; ей составляли их на каждый день.

Отчитанные, мы вошли и получили свои предсказания. Из того, что я помню, у Эмиаса, которого на самом деле звали Лео, было «жаждущее желание править и властвовать там, куда он приходит; благоразумный и величественный, приветливый, гуманный, любящий великолепие, в его сердце не было ни одной грязной мысли, гордый, иногда глупый, наделенный несерьезностью в словах или трезвости в поступках, расточитель и пустомеля!»

Николас, который был Тельцом, оказался «не склонен к ссорам и пререканиям, не порочен; приятен, весел и чистоплотен, музыкален; наслаждается банями и честными веселыми собраниями или маскарадами и театральными постановками, жизнерадостен, ревнив, безверен; похотливый бабник, проводящий время в пивных среди скандальных распущенных людей, нерелигиозный и ленивый».

О Близнецах, на которых я обратил особое внимание, было сказано: «Умный, красноречивый искатель тайн, изучающий почти всё без учителя, жаждущий путешествовать и видеть чужие края, человек неутомимой фантазии, любопытный в поисках оккультных знаний, способный своим собственным гением творить чудеса; великий лжец, хвастун и болтун, назойливый человек, склонный к нечистивым искусствам, легковерный пустозвон, вспыльчивый парень, не имеющий собственных суждений, легко впадающий в заблуждения, неизменен в праздных словах и хвастовстве и склонный к нечестивым познаниям».

Мы не могли себе позволить, чтобы нам рассказывали о нашем будущем, и поэтому ушли, имея поводы поразмыслить и поспорить. Мы дразнили Эмиаса за то, что он пустозвон, а Николаса за то, что не склонен к пререканиям; и много раз впоследствии у Николаса имелся повод упрекнуть меня тем, в чем меня обвинили. Они заявили, что я напугал их своей склонностью к безнравственности; а Николас сказал, что это правда — что он проводит время со скандальными развратниками — с нами двумя. Мы поздравили его с тем, что он выбрал правильное для себя дело, и много смеялись над мыслью, что он бегает за женщинами. Мы были очень веселы, когда вошли в город.

Я счёл Кентербери прекраснейшим городом. Вокруг него была могучая стена с зубцами, как у замка. Пройдя через Западные ворота, мы увидели над собой две красивые башенки с узкими окнами-бойницами. На стенах было более двадцати сторожевых башен, а внутри, как мне сказали, имелись подземелья! Мы шли вдоль Мерсери-лейн, ведущей к воротам Церкви Христа, и эти ворота показались мне весьма великолепными, с вырезанными на них окнами, арками и щитами.

Проходя под этими воротами, вдохновленные словами астролога, мы всерьёз обсуждали, считаем ли мы себя флегматиками или меланхоликами, холериками или сангвиниками; и был ли это всего лишь разум, позволяющий нам сохранять баланс; как же мы тогда жили, насколько все мы были разумны?

- Вовсе нет, - высокомерно заявил Эмиас. - Мной правит страсть.

- Это сделало бы тебя зверем, - заметил я.

Эмиас по-глупому затявкал на меня и закричал:
- Ой, иди быстрее, а я последую по твоим стопам!

- Мы отказываемся поддаваться страху, - усмехнулся Николас. - И мы заткнем твой лай тебе в глотку.

- Тогда я стану лошадью, - усмехнулся Эмиас.

- Да кого вообще волнуют слова? Слова ничего не стоят; они овцы.

- О! - воскликнул я, восхищённый собой и ими. - Хватит, я больше не могу.

- Он зверь, - с уверенностью заключил Николас. - У него избыток приземленного юмора.

- Но даже если бы я был всем воздухом и огнем, - сказал Эмиас, - я был бы не лучше. Хотя это и благородные качества, они уравновешивают разум, как это делает приземный юмор. Они заставляют тело терять гармонию.

- Весь воздух и огонь, - рассмеялся Николас. - Это та комбинация, из-за которой тебе никогда не придется утруждаться.

Эмиас опозорил нас всех, захрюкав, как свинья, чтобы показать, что он зверь, и, хрюкая, он вошел в собор.

Здесь мы обнаружили небольшую разницу между нами. Николас и Эмиас действительно смеялись над реликвиями старины, но у меня подобное вызвало печаль. Когда-то в этом месте находились зуб и кость святого Бенедикта, палец святого Стефана и несколько камней, которыми он был убит; подушка святого короля Эдмунда, кости Святого Лаврентия и кусочек его рашпера [решётка для поджаривания]; сучок от посоха Моисея и обломок тернового венца. Все это исчезло чуть более двадцати лет назад; пышные облачения священников разрезали на наряды для жен каноников, а кубки, потиры и священные кольца продали.

Николас и Эмиас увидели в этом триумф здравого смысла и практичности и много смеялись над рашпером и подушкой. Мне это не казалось забавным, и независимо от того, верил я в подлинность этих реликвий или нет, но если они утешали прихожан, то я счёл, что они обладают ценностью. И в самом деле, я надулся, и даже не признал бы, что это прекрасная церковь. Я сказал, что во Франции у нас есть и получше, и там полно реликвий — зубов, костей, ногтей с ног, волос и кожи. Я устремил на них хмурый взгляд и заставил их рассмеяться.

Эмиас смеялся за колонной. Николас не стал, ибо всегда понимал мои чувства. Он вывел Эмиаса наружу и, подальше от стен встряхнул его, напомнив, что он всего лишь Пустозвон. Эмиас продолжал хихикать и заявил, что Близнецы легковерны. Я надулся ещё больше и сказал, что, когда выбрасывают реликвии, выбрасывают гораздо большее и никогда не заменят их — те невидимые вещи вроде благоговения и духовности; а Эмиас спросил:
- О, разве его религия не духовна?

- Я думаю, пришло время, - твердо сказал Николас, - пойти выпить и осмотреть гостиницу, где мы переночуем.

- О… мы будем ночевать в гостинице? - спросил я, чтобы вожделение к Николасу взяло верх над религией, ибо мне было интересно, смогу ли я когда-нибудь заполучить его в свое личное пользование.

- В городе мы обычно ночуем в гостиницах; в провинции - в фургонах; в любом случае это очень по-семейному, - сказал Николас, и я был готов поклясться, что он прочёл мои мысли.

Размышляя обо всём случившемся, я плелся по улочкам. Раньше, на ярмарке, я продал пару своих перчаток с искусной вышивкой, и часть денег отдал Джеку, а часть оставил себе на расходы, дабы не попрошайничать у других. Мы хорошо пообедали в таверне, которая оказалась переполненной, и обнаружили, что Ангел нашел себе подружку. Ники подтолкнул меня и сказал, что это обычное дело.
- Он всегда находит себе девушку, куда бы мы ни поехали. Он говорит, что они не могут устоять перед ним и пристают к нему из-за его любви, но мне кажется, что это он их ищет и заставляет сидеть с ним в компании, чтобы доказать, что он неженственный.

Ангел весело помахал нам рукой, обнимая девушку. Не будучи человеком, особо обращающим внимание на девушек, я, однако, заметил, что она была темноволосой, красивой и опрокидывала свой напиток, как хороший мужчина. Она бы дорого обошлась Ангелу, если платил он. Должно быть, она невероятно смелая, раз сидит здесь и выглядит так спокойно посреди всего этого дыма и веселья. Ангел несколько раз наклонялся и целовал ее в щеку.

- О, Ники! - внезапно сказал я, завидуя привилегиям обычных мужчин и женщин.

- Мы с тобой будем спать в фургоне, - пробормотал Николас, - охранять имущество. Я это устрою.

У меня защемило сердце. Я бросил на него очень возбужденный взгляд. Под столом наши колени соприкоснулись, и по моим бедрам пробежала волна тепла.
Свою первую ночь с Николасом я провел в повозке за стенами Кентербери, немного в стороне от ярмарки.

Ночь была темная, но звездная, и по всему лугу возле палаток горели небольшие костры и доносились обрывки музыки, когда ярморочный люд бренчал перед сном; отдельные ноты мелодии разносились ветром, словно пригоршни безвкусных бус, подброшенных в воздух. Иногда лаяла собака, и хозяин выговаривал ей; иногда вспыхивал спор и так же внезапно умолкал. Остальные актёры разошлись по фургонам или постоялым дворам, и мы с Николасом наконец-то оказались вместе.

Это была необычная кровать; фургон с высокими бортами, глубоким нутром, чьи оглобли утопали в траве. Он был накрыт большим куском ткани, прикрытым мешковиной на случай дождя. В нём лежали аккуратно сложенный сценический реквизит, мех сверху образовал уютное гнездышко. Мы забрались внутрь, и темная теплая затхлость окружила нас. Мы раздевались лёжа, ударяясь конечностями, возбуждая себя прикосновениями. Слегка проступала бледность нашей кожи; мы спешили раздеться.

Мы бросились в объятия друг друга. О! Это был великолепный момент. Мы нетерпеливо прижались телами, наши губы соприкоснулись в задумчивом поцелуе, который по мере нашего вкуса становился всё более горячим и жадным. Наши руки гладили и сжимали, наши губы не переставали целоваться; мы были как нищие на пиру. Мы переплелись нашими конечностями, тяжело дыша; каждый делал другого твердым и длинным, иногда по очереди, а иногда вместе в одинаковом ритме, пока возбуждение не стало настолько сильным, что мы начали задыхаться и заставили друг друга расслабиться.

- Божьи зубы, этот мех! - пробормотал Ники. - Джек нас убьет — что за беспорядок мы тут устроили!

- Мы скажем, что это дождь прошел сквозь мешки, - просиял я, довольный и беззаботный.

- Дождь никогда не бывает таким липким… Ну! У тебя волшебное прикосновение.

- У тебя тоже.

Мы ещё целовались, к обоюдному удовлетворению, пока наши сердца не перестали стучать, как скачущие копыта, и мы не перестали задыхаться. Николас обнял меня и прижал к себе. Без жажды, похоти или доминирования он держал меня и гладил по волосам, пока я внезапно, с тревогой, не отстранился, ощутив тревогу.
- Что такое, Марк?

- Я не знаю, Ники. Я внезапно ощутил тревогу.

- Не стоит волноваться.

- Мне это непривычно — то, что я почувствовал.

- Мы только любили, вот и всё.

- О, - усмехнулся я, - O, l’amour, tu sais, quoi?! [Любовь, ты знаешь, что это?]

- Что это — неподобающий цинизм в отношении любви, необычный для такого юного человека?

- Если бы ты знал… - пробормотал я, перекатываясь на живот и полуотвернувшись. - По моему опыту, любовь делает тебя слабым и уязвимым, а другие люди берут и превращают это в что-то на продажу. У меня нет времени на любовь.

- Ох, - простонал Николас. - Мое несчастье! Я влюбляюсь в человека, раздираемого бедами. К счастью для тебя, я терпимый и понимающий, и немного старше тебя. Ты удивительно молод, чтобы быть таким уставшим от мира.

- У меня большой опыт. И плохой.

- Марк, это правда, что ты был любовником короля Франции?

- Это кажется странным, да? Так непохоже… Нет, любовником я, конечно, не был. Ты не понимаешь, как это происходит. Это не связано с любовью. Никто не знает, что это значит. Любовь — это то, что можно взвесить на весах с драгоценностями и дарами земли. Так что давай не будем говорить о любви. Не портить то, что между нами произошло. Любовь портит.

- Может, ты расскажешь мне, что произошло?

- Нет, я не могу, - сказал я прямо.

- Я хочу, чтобы ты рассказал. Я хочу понять тебя. Я позабочусь о тебе.

- Это трудно объяснить, - начал я, запинаясь. - Я не могу вдруг начать доверять людям. Я боюсь.

- Милосердные небеса! Ты считаешь, что я могу что-то сделать с тобой?

- Мне пришлось научиться защищаться.

- Да. Я как раз думал сказать, что тебе нет нужды носить свой кинжал у нас. Я лично считаю, что кинжал — это дьявольское оружие: он так мал и изящен, что забываешь о его смертоносности. Знаешь, люди, которые носят кинжалы, в конце концов используют их.

Как ужасно верно его замечание! Но тогда я лишь грустно улыбнулся.
- Я не знаю, зачем ношу его. Я не могу представить себе, как воспользуюсь им. Я ведь теряю сознание при виде крови.

- Почему бы не отложить его до завтра? Продай и купи струны для лютни и песенники.

- Я так долго боялся, понимаешь, что это стало образом жизни. Даже находясь здесь с тобой и остальными, я чувствую, будто по-прежнему в бегах и, если остановлюсь и задумаюсь, то снова буду бояться. Я чувствую, что скрываюсь.

- От кого, Марк? Кто станет преследовать тебя здесь?

- Точно! — согласно здравому смыслу вообще некому! Особенно сейчас, когда я далек от двора и отказался от претензий на улучшение положения своей семьи. Видишь ли, в Париже все напуганы, а если не напуганы, то замышляют заговор! Всё так зловеще. Люди погибали загадочным образом. Кто-то пытался убить и меня. Но больше всего меня пугает то, что мы понятия не имели, кто и почему, и это было настолько обыденно, что никого это не обеспокоило — если ты живешь при дворе, то следует ожидать убийства. Всего неделю назад таков был мой образ жизни. И ты не можешь мне вдруг сказать: «О, теперь все хорошо, откройся, доверься людям, брось свое оружие…»

Николас поступил мудро, не пытаясь меня переубедить. Он снова обнял меня, прижал к себе и погладил. Это было так приятно, что я чуть не расплакался у него на плече.
- Мне бы хотелось, чтобы ты рассказал, - сказал Николас. - Я чувствую ответственность перед тобой, за тебя. Это была моя идея, чтобы ты поехал с труппой. Я не хочу, чтобы ты думал, будто это из-за паники, что это связано с бегством. Ты можешь быть для нас так же хорош, со всеми своими талантами, как и мы можем быть полезны для тебя. Я хочу, чтобы ты был счастлив. А что касается меня… Я только что полюбил твое тело, потому что не мог остановиться. У меня стояло весь день просто от того, что я наблюдал, как ты двигаешься. Но я хочу знать всего тебя. Твои мысли… кем бы ты ни был на самом деле.
- По правде говоря, - добавил он извиняющимся тоном, - я люблю тебя.

Я нелюбезно пробормотал:
- Любовь стала причиной всех моих бед.

- Бесполезно угрожать мне тем, что будешь дуться, - непринужденно сказал он. - Ты милый, и я люблю тебя, и тебе придется к этому привыкнуть.

- Я не милый; ты не прав. Если бы я рассказал тебе, каким я был, ты бы вскоре невзлюбил меня. Как я позволял людям использовать меня… мою ужасную связь с королем. Мне нечем гордиться в своем прошлом. Тебе не следует меня любить; я мерзкий.

- Как же ты с этим борешься! - произнёс он, прижимая меня к себе.
- Давай спать, - сказал он мне. - Давай, я знаю, что ты устал. Я присмотрю за тобой.

Я прижался к нему и уснул.

Он разбудил меня на рассвете сладкими поцелуями. Я сонно обнял его за шею, словно проснувшийся младенец. Он дразняще коснулся моего носа.
- Ты сосешь большой палец, - сказал он, - когда спишь.

- Я знаю.

- Ты очарователен.

- Я инфантилен!

- Такой изысканный со своими серьгами и кокетливыми манерами. И такой маленький мальчик.

- Насколько я знаю, нет, - мрачно сообщил я.

- О да, я знаю, ты всё это видел и всё это делал.

- Может быть, я расскажу тебе, Ники, может быть, тебе следует это узнать.

- Я полностью уверен, что ты так и сделаешь. А пока я разбудил тебя, чтобы ты мог одеться. Остальные догадаются, что мы занимались любовью, но я не думаю, что нам следует лежать здесь, как Марс и Венера, а?

Мы оставались за стенами Кентербери около месяца, ночуя в фургонах и исполняя свой репертуар для горожан. Я выучил все наши пьесы, и мои дни были заполнены разучиванием песен и работой с реквизитом. У актёров было много прекрасных нарядов, многие достались от дворян — оранжевые камзолы с тонкой отделкой, чулки алого цвета в серебряную полоску, целые коробки пуговиц, камзол перламутрового цвета, рюши и оборки, множество съемных рукавов из зеленой тафты, белой и конской кожи, шелковицы и розы; и шляпы, высокие, с тремя перьями, и плоские, сплошь обшитые маленькими пуговичками, и ещё одна, бобровая, персикового цвета; и парики из настоящих волос или шелка, а также из золотой и серебряной проволоки. Платья были ещё более чудесны: ярды цветной ткани — тафты и бархата, сорочки и блузы, нижние юбки и корсажи с кружевами, множество оборок, чепчиков, чулок и перчаток. Были у нас и странные вещи вроде лошадиных голов, щитов и оружия, а также удивительного дракона, извергавшего фейерверки; а ещё фальшивые цветы и фальшивая трава, пузырьки со свиной кровью (бычья была слишком густой) и меха, выпускавшие дым. Я провел много времени с Эмиасом, переводя песни, чтобы мы могли петь дуэтом. Иногда это было серьезно, а иногда по-дурацки, потому что он часто подсказывал мне неправильные слова для песен, чтобы рассмешить остальных.

- Это у него какая-то слабость характера, - уверял меня Николас, смеясь так же, как и все остальные. - Ему необходимо довести нас до колик, иначе он не будет счастлив. По крайней мере, у тебя дела обстоят не так плохо, как у того бедного итальянца…

При этом воспоминании все снова захохотали, и я стал требовать, чтобы мне рассказали.

Эмиас встретил на ярмарке итальянского жонглера, напился с ним и сделал его жертвой розыгрыша. У Эмиаса в руке было три пенни, и он сказал, что отдаст их, как только его попросят.
- Протяни руку, - сказал он, - и скажи мне: «Дай мне первое», и я сделаю это.

- Да мне перву, - сказал послушный итальянец, и Эмиас протянул ему пенни.

- А теперь: «Дай мне второе».

- Да мне второ, - повторил Эмиас голосом, похожим на тот, каким, по мнению англичан, должны говорить итальянцы.

- А теперь: «Дайте мне третье».

- Да мне трете, - сказал итальянец, и Эмиас, чуть не лопаясь от смеха, протянул ему какашку [third - turd, звучание практически одинаковое, первое слово означает «третье», второе – «какашка»] — собачью, как сказал он, — которая была у него наготове в ладони, и все снова взревели и засмеялись, и я тоже, а также ещё немного поморщился.

- Пошли, - весело приказал Джек. - Сидеть и сплетничать — это пустая трата времени. Всем вам, юным побегам, нужно время, чтобы побороться и поиграть: счастливый человек — это активный человек, а прыжки и танцы поддерживают жизненный дух и изгоняют меланхолию. Поднимаешься — планеты движутся, звезды движутся, и ты тоже!

- Иногда, - пробормотал Фрэнсис, - Джек думает, что он всё ещё на подмостках.

В перерывах между борьбой и бегом я научился многим трюкам и навыкам, необходимым для наших выступлений. Имелась небольшая книжка-инструкция с картинками сценических движений и поз; я запоминал их и практиковал. Например, там были Скромность, Страх, Благоговение, Негодование, Подозрительность, Глубокая Задумчивость, Агрессия, Нетерпение. Всё это и многое другое передавалось жестами, которые должны быть гораздо масштабнее обычных, чтобы их можно было увидеть издалека, и чтобы лучше передавался смысл.

- Марк, каким бы ни было твое происхождение, - сказал Джек, - ты ходишь и двигаешься очень приятно. Посмотри на него, Эмиас, ты мог бы поучиться у него. Я слышал, что французы уделяют много внимания грации — иногда говорят, что даже слишком, потому что из-за этого они кажутся женственными и искусственными. Но для театра, Марк, это достоинство. Ты преуспеешь в Лондоне. Тебя будут любить.

- О! Мы едем в Лондон? - воскликнул я с сияющими глазами.

- Мы поедем. Но не раньше осени. Мы будем выступать в деревнях и домах летом и поедем в Лондон, когда закончится лето. А ты совершенствуй свое искусство. Ты изящен, но тебе требуется многому научиться. Ты не отдаешь себя, - он с любопытством посмотрел на меня. - Ты весь снаружи. Выведи внутреннего человека, сердце.

Я потупился. Я не мог этого. Внутри я был весь в страхе. Я по-прежнему бежал.

III

«…потому что я полон страха».

И вот мы отправились в путь.

Мы колесили по южной Англии, играя в деревнях и маленьких городках, в деревенских амбарах и домах знати. И вели жизнь без комфорта. Дороги были сухими, изрытыми, местами заросшими, после непогоды покрываясь жидкой грязью. Иногда я плакал, обнаруживая себя мокнущим под дождем, цепляющимся за оглоблю телеги, когда застревало колесо - я, знавший атласные простыни. Иногда по ночам казалось, что нет ничего более непривлекательного, чем эта грубо сколоченная повозка, накрытая мокрой тряпкой, отягощенной лужей воды, и в такие времена мы оказывались вдали от деревенской помощи и вынуждены были спать, крепко прижимаясь друг к другу, так что возможно, я жался к Джону или Ральфу, а не приятно проводил время с Николасом.

На нашем пути часто встречались сомнительные люди. Хотя в основном нашими попутчиками был простой люд — паломники, фермеры, возчики и тому подобные, — имелись и другие. Я видел людей со странными уродствами - результатом наказания за преступления, а однажды на наш лагерь напала банда, и нам пришлось отбиваться от них мечами и посохами. Благодаря своей профессии актеры приобретают навыки обращения с оружием, и нам удалось их прогнать. В другой раз обнаружились два вора, грабившие один из наших сундуков в расчёте, что там окажутся деньги, хотя там лежали только костюмы, но даже их бы забрали, настолько отчаянной была бедность воришек. Мы разделили с ними трапезу и любезно расстались.

Но бывали солнечные дни, когда всё шло хорошо, и мы просыпались под пение птиц и сладкий аромат мокрых листьев под солнечным светом — и я замечал, насколько вкусней оказывалась наша пища на свежем воздухе. И хотя иногда случалось, что люди, обладающие властью, не желали, чтобы мы играли в определенное время или в определённом месте, нас везде встречали радушно и с восторгом, а подобное было очень приятно.

Я много думал тогда о путях Фортуны. Я, проживший всю свою жизнь в другой стране, ныне находился в Англии, каждый день слыша вокруг себя английскую речь, и иногда этот язык был настолько деревенским, что даже Николас и Эмиас с трудом его понимали. Я думал по-французски и переводил свои мысли, но время от времени думал и по-английски, и это меня радовало: я чувствовал скромную гордость, пока какая-нибудь причудливая ошибка не ставила меня в неловкое положение. И я несчастно задумывался о ситуации, в которой оказался ныне, рядом с актёрами, спящими в фургоне. Отчасти это было похоже на детскую игру, сон, и казалось, что я проснусь и снова окажусь в Париже, зимой, и от этой мысли я вздрагивал. «Но могло ли это быть моей жизнью?» - думал я. Возможно ли, чтобы отпрыск благородной фамилии жил подобной образом, встречаясь на своём пути со всякими подонками? Или этого должно хватить просто потому, что я любил играть, петь и наряжаться в яркую одежду? Или такая приятная жизнь была лишь бегством из-за по-прежнему сидящего во мне страха, а совсем не ответом на всё? Я понимал, что однажды мне придется прекратить бежать, оглянуться через плечо и посмотреть, преследует ли меня что-нибудь, или все мои демоны внутри меня и вызваны лишь мной, моим испугом, моим страхом. Меня привела сюда судьба — ее неосторожная рука швыряла меня туда-сюда, как лист, гонимый ветром. И подумав об этом, я вспоминал свою философию: «Фортуна не приносит нам ни добра, ни зла; она лишь предлагает нам семя и материю добра или зла, которые наша душа, более могущественная, чем она, обращает и применяет по своему усмотрению, будучи единственной причиной и хозяйкой своего счастливого или несчастного состояния».

И поэтому, если судьба привела меня сюда, я не мог винить её за то, что последует дальше. Я могу сделать из этого всё, что захочу. О! Но я был так слаб и мал в этом огромном мире.

- Ты слышал о том, кто потерял серебряную ложку? - спросил Эмиас, прижимая свое лицо к моему.

Я этого не знал, и счастливо улыбнулся, дабы отвлечься от своих мыслей. Остальные взвыли, боясь услышать эту старую историю еще раз, и попытались осадить его, но он уже был неудержим.

- Один человек потерял серебряную ложку, - начал он. - И пошел к астрологу спросить, кто её украл. «Я ясно вижу его», — сказал астролог с очень мудрым и серьезным видом. Это человек с длинными ногами, носящий черное пальто и красные чулки. У него крючковатый нос, и он, должно быть, иностранец, потому что не говорит по-английски.

- Да? И он нашел такого?

- Да! - воскликнул Эмиас. - Это была корнуоллская галка! [чёрная птица с красными ногами и красным клювом]

Поскольку я выглядел совершенно озадаченным, его шутка не удалась. «Корнуэллская галка» — выражение, которого я не понимал, и остальные сочли это смешнее самой шутки и похвалили меня за невежество, хотя Эмиас очень сильно поколотил меня по плечам.

Прогуливаясь по пыльным проселочным дорогам, мы с Эмиасом объединяли свои познания о музыкальных инструментах. Мы оба играли на лютне, ещё я играл на флейте; а он умел играть на свирели и трубе — и очень громко. Еще у него была интересная вещица, которую я раньше никогда не видал: небольшой портативный орган в кожаном футляре, похожий на большую книгу. Я сидел и учился играть на нём. Как говорил мой гороскоп: учиться почти всему, без учителя. Мы поделились своими репертуарами песен. Было очень любопытно понять, сколько одинаковых песен было на двух языках. «J'ai vu pleurer ma dame» Эмиас знал как «Я видел, как моя леди плакала», и я начал учить её на английском, что было достаточно сложно, когда он находился рядом.

- Плакать, Марк, а не кнут [weep и whip - звучание почти одинаковое; первое слово – «плакать», второе – «кнут»]! Что ты имеешь в виду: «Я видел, как моя дама кнут»? Это намекает на всевозможные непристойные действия!

- Эмиас, я думал, ты непорочный мальчик. Твой гороскоп сказал, что тебе никогда не приходило в голову ни одной грязной мысли. Что ты можешь знать о дамах, которых бьют кнутом?

Эмиас захихикал, я тоже, и, боюсь, он сочинил грубую версию песни, слишком мерзкую, чтобы её можно было записать.

Шутки с Эмиасом все утро странным образом поспособствовали разврату.

Ведь Эмиас был такой красивый. Неудивительно, что он играл женщин, будучи очень хорош в этом. У него было милое овальное лицо и красивые ушки — я не смог удержаться и дотронулся до его шеи чуть ниже уха, до этой маленькой впадинки, и когда я это сделал, он уткнулся в меня носом, как котенок. Он был в бледно-голубом. Его волосы были мягкими, как растущий ячмень, и обладали цветом бледно-золотистого кукурузного зерна. Мы сидели на задке повозки, свесив ноги, и играли на лютнях. Было так тепло, что мы сняли сапоги и расстегнули рубашки. Его грудь была гладкой. Он всегда отвечал на ухаживания — как мужчин, так и женщин. Эмиас предложил бы себя всем в мире, если бы они ему понравились. Многие мужчины желали его, как мне довелось убедиться в этом в Лондоне; но и женщины, особенно пожилые, находили его неотразимым.
Возможно, он не рассказывал своих шуток под простынями.

Мы рано разбили лагерь, дабы починить повозку и постирать одежду.

Мы с Эмиасом сидели на траве, и он показывал мне свою косметику. Та находилась в резной деревянной шкатулке с бархатной подкладкой. Мы сидели, делясь помадой для губ и тенями для век, и пудрили щеки.
- Чем ты пользуешься? - спросил он. - В Англии дамам модно быть розовыми, белыми и золотистыми, и они тайно отбеливают волосы на солнце. Мне, конечно же, это не нужно, - тут он ухмыльнулся. - Но я пользовался яблочным отжимом и свиным жиром, чтобы придать им блеск, а однажды нагрел их горячим утюгом и сделал кудри. Но мне это не понравилось.

- Я пользуюсь розовой водой. От бледности пробовал масло белого фукуса и мака. Это лучше, чем церуза, потому что та сушит кожу и вызывает боль в желудке; а красный фукус еще хуже. Кто-то из моих знакомых сильно пострадал из-за него.

- У меня есть бальзам для губ, который мне нравится; я дам тебе рецепт, к тому же он очень вкусный. Ты пользуешься жженой пробкой для глаз? А ещё у меня есть белладонна, которую я перышком в глаз шлепаю, просто капельку. Тогда глаза становятся огромными. Посмотри в мои!

Я не смог удержаться от смеха.

- А какими духами ты пользуешься? - спросил он.

- Они сделаны из розового масла и розовой воды, сахара, мускуса и амбры.

- Ах, это слишком дорого для меня…

- Я поделюсь ими с тобой.

- Спасибо! А у меня осталось немного фиолетовой воды; я могу поделиться. И могу я спросить у тебя, Марк, ты когда-нибудь пробовал удалять родинки возле губы? Знаешь, они тебя не красят. У меня очень много рецептов по удалению прыщей. Ты можешь не поверить, но когда я был моложе, то сильно страдал от прыщей. Я считаю, что мой нынешний чистый цвет лица обязан березовому соку и воде Тристрама.

- Что это такое?

Он ухмыльнулся.
- Волшебное зелье, клянусь, оно делает всё. Оно удаляет не только прыщи, но и лечит зубную боль и неприятный запах изо рта, а также, как говорят, сохраняет молодость. На изготовление уходят недели!

- И все же, - сказал я, - мне говорили, что отметины на моем лице приятны, несмотря на то, что ты сказал, и я оставлю их там, где они есть. Я знаю человека, который приготовил смесь для удаления таких пятен…

- И?..

- Он их удалил. Но при этом снял с себя кожу.

Мы вздрогнули, а потом улыбнулись, обменявшись зеркалами.

- Вы двое надушились? - простонал Фрэнсис.

- Всего лишь небольшой клевок то тут, то там, - возразил Эмиас, а потом захихикал; но дело уже было сделано.

- Небольшой клевок в одном месте? - восхищенно воскликнул Фрэнсис. - Не верю, что я селедка!

- Мы трясемся от изумления, - добавил Ангел. - Но Джек скоро отведёт вас к угрям.

- Незачем придираться, - надулся Эмиас.

- Мы сделаем это, ей-богу, - сказал Ангел.

- Никакого богохульства, - твердо заявила Мэдж.

- А как насчет этих разукрашенных попугаев? Эмиас и раньше вел себя достаточно плохо, но с Марком, поощряющим его…

- Дайте им заняться чем-нибудь полезным, - сказал Фрэнсис, забивая гвоздь в борт фургона и явно проявляя полезность.

Ко всеобщему удовольствию, кроме нашего, Мэдж бросила нам кучу одежды для стирки. Мы энергично запротестовали.
- Ники нуждается в моей помощи для переписывания пьес, - попробовал я.

- Нет, ничего не знаю. Делай, что тебе говорят, и будешь хорошим мальчиком.

- Это несправедливо, - надулся Эмиас.

- Если ты так красив, то тебе следует рассчитывать на работу горничной, - хихикнул Ангел.

Мы бросились прочь, покачивая бедрами и раздражённо размахивая руками, и на ходу собрали всё грязное белье, ворча друг на друга.

Мы находились возле ручья. Повозки стояли выше, на сухой земле – на плоском лугу, окруженном пышными деревьями. Все было очень идиллически. Внизу, у воды, мы оказались в прекрасном сверкающем мире. Деревья и кусты спускались прямо к ручью, опуская ветви в прозрачную воду. Прекрасные низкие ивы свисали, как занавеси, а на пологих берегах росли лютики и нежная белая коровья петрушка, похожая на кружева. На всем этом богатстве сияло золото солнца, заставляя воду блестеть и танцевать. Стремительные насекомые жужжали прямо над водой.
- Нас покусают, - проворчал Эмиас. - Марк, почему ты выглядишь таким ошеломлённым?

- О! - выдохнул я. - Я в самой настоящей провинции.

- Это правда, - засмеялся Эмиас. - Тебя будут кусать летающие комары, жалить крапива и змеи, колоть ежевика, и ты можешь утонуть. Фу! Провинция! Поэты могут называть её Аркадией, но кто захочет жить в мире Коридонов и Филлис? Они все клоунские болваны, не знают последних песен, пахнут коровами, выглядят как коровы, говорят, как коровы — подайте мне Лондон в любое время. Когда я вижу все те пронзенные шипами и изуродованные головы предателей на Лондонском мосту, я понимаю, что наконец-то вернулся в цивилизованный мир!

Я рассмеялся — отзывчивая публика.
- Ах, но Эмиас — я так долго был в городе — я провел всю первую половину этого года на темных узких улицах и в тесных комнатах. И вскоре мог счесть себя одеждой, хранящейся в сундуке, совсем затхлой и пахнущей сушеной лавандой. Теперь внезапно я вынырнул из тьмы и дождя, и я в солнечном свете.

- Ты милый, Марк, - сказал Эмиас, чмокнув меня в щеку.
Мое сердце ускорилось; мой член дернулся.

- Вы с Николасом занимаетесь любовью по ночам, да? - спросил он.

- Да, - ответил я.

- Ты его любишь? - спросил он с любопытством.

- Я никого не люблю, - пожал я плечами.

- Я тоже, - сказал Эмиас, демонстрируя ямочки на щеках. - Так намного проще.

Мы хихикнули. Как-то стало понятно, что мы двое без стыда и совести. Мы уселись в лютики и сняли чулки. И наблюдали друг за другом, пока не появились наши ноги.

- Ты довольно волосатый, да?! - заметил он.

- А твои бедра такие пухлые и, как мне кажется, мягкие.

- Потрогай, - предложил он, широко раздвинув ноги.

Сначала я пощупал его руками, но потом мне пришлось прижаться туда губами, целуя всю внутреннюю часть его бедер, пока он почти не запищал, как возбужденная мышь. Он начал дергать свои короткие бриджи, а я откинулся на спину, пока он снимал их, обнажая своё тело ниже пояса. О! Он был очарователен. Я опустил голову и, держась за его пухлые бедра, открыл рот и обхватил губами его член, ныне очень большой, твердый и блестящий на кончике. Он гладил мои волосы, пока я сосал. Мои голые колени смяли лютики, мой язык выписывал жидкие узоры на его члене. Я возбудил его, он корчился на спине, беспомощно раскинув ноги. Я глотал его соки, мои щеки надулись. Он сел, порозовевший, моргающий.
- Ох, Марк! - воскликнул он. - Спасибо тебе.

Оставалось ещё постирать одежду. Мы зашли в воду по бедра, и Эмиас выглядел так приятно, что мне захотелось большего, и я вернулся на берег и быстро снял всю оставшуюся одежду, а он, увидев меня, он снял рубашку и камзол, и мы вернулись в воду голыми, и прежде всего просто купались, сидели и скользили, задыхаясь, потому что было не так тепло, как казалось.

Затем мы в спешке принялись стирать одежду, но это было утомительно, поэтому мы немного поиграли, трогая друг друга, а Эмиас глянул на меня через плечо, непристойно приглашая. Я задохнулся от возбуждения. Вид его толстой попки, наполовину погружённой в воду, почти невидимый золотистый пушок, мокрый и блестящий - всё это оказалось чрезмерным. Он выскользнул на берег, так что ивовые листья защекотали ему кожу, ложась на него длинными зелеными лентами. Его попка в сей миг показалась из воды, большая, круглая и белая, и время от времени её накрывала нахальная рябь. Я тёрся о него, уткнувшись лицом в его шею, солнце грело мне спину. Он наклонился вперед, ухватившись за пучки фиолетовых цветов. Я раздвинул его булочки и медленно вошёл в него, толчок за толчком. Вода из ручья плескалась по моим яйцам, пока я трахал. Мои толкающиеся бедра создавали рябь на воде. Я был слишком возбужден, чтобы заниматься этим долго. Потом, ослабев, я вышел из него, а он, извиваясь, выбрался из зелени с лепестками в волосах. Мы вымылись в воде и, уже остыв, попытались достирать одежду.

Мартин и Джеффри внезапно стремительно скатились вниз с криком: «Они купаются! Они совсем разделись! Можем и мы?» И следом к нам присоединились все остальные, потому что быть в воде — это выглядело очень красиво. Мы с Эмиасом, дрожа, вылезли из воды, вытерлись, оделись и стали наблюдать за остальными.

Мне было очень интересно наблюдать за Ангелом, который, как я и подозревал, был красив во всем. О! Какая жалость, что ему нравились женщины! Он был хорошо сложен, с мужественной грудью, мускулистыми руками и стройными бедрами, а волосы на теле были золотистыми. Мне почти захотелось стать женщиной, чтобы узнать, как он занимается любовью.

Наблюдая за Николасом, я чувствовал гордость. Этот красивый мужчина любил меня — и, о да, он был прекрасен. На груди у него были вьющиеся каштановые волосы и огромная красивая поросль в промежности. Его бедра были хорошей формы, а член большим, даже не возбужденный.

- Нет нужды, - доверительно пробормотал Эмиас, - рассказывать Николасу о том, что мы сделали.

- Естественно, - согласился я.

Мэдж приготовила нам всем горячий овощной бульон с хлебом и элем, и мы съели его у костра, на котором он готовился, в высшей степени дружелюбные и весёлые, чистые после купания. Мы с Эмиасом играли и пели, и все хвалили нас и говорили, что все мужчины Лондона будут в нас влюблены. И хотя они дразнили нас за нашу жеманность, они были очень горды нами. Актёрские труппы знают, когда им везет, и им повезло, что у них есть два симпатичных парня, которые могут быть убедительными, переодеваясь девушками.

Николас тайком спросил у меня, несколько сурово:
- Ну, Марк-Альфонс, а с кем ты сегодня спишь, со мной или с Эмиасом?

- С тобой, пожалуйста, Ники, - ответил я, хлопая ресницами.

И случилось так, что этой ночью мы, как и раньше, приготовились спать в нашей крытой повозке.

Произошла странная вещь: совсем рядом, немного под деревьями, мы обнаружили магический круг, над которым низко висели белые цветы. Мы стояли, никто из нас не заходил в круг. В полумраке всё казалось возможным. Виднелась разбитая дорога, извивавшаяся в сторону деревни, а вокруг был шепчущий лес, такой приятный при солнечном свете и такой загадочный в темноте.

Ничего не говоря, мы оба поняли, что верим в потусторонний мир. Не знаю, что я имею в виду, когда говорю это — может, возможность магии, или, думаю, реальность странного сумеречного королевства теней и эльфов; что фигура могла отделиться от дерева, что свисающая ветка могла стать длинным зеленым рукавом, что королевская рука могла поманить, а дверь на склоне холма — открыться. Обереги, заклятия, заклинания.

- Если бы поманил волшебный принц, ты бы пошёл? - спросил я.

- Да, - ответил Николас.

- Куда, интересно?

- Чтобы сбежать от того плохого, что есть в мире, который мы знаем; чтобы потерять человеческое состояние с его печалями и обязанностями.

- Волшебный принц украл бы твою душу; они беспощадны, ты же знаешь; никаких полумер и пути назад.

- О, ты все об этом знаешь, а, Марк-Альфонс?

- Естественно, - загадочно сказал я. - Я и есть волшебный принц.

Ники наполовину рассмеялся, но глянул на меня почти серьезно.
- Я верю, что так и есть, - сказал он.

- Посмотри, вот следы потустороннего мира на моем лице, - сказал я ему, прикасаясь к своим внушительным родинкам. - Я врываюсь в твою жизнь. Я говорю тебе, что я из Франции, но откуда ты это знаешь? Может быть, я пришел из потаённых мест — я своенравная звезда, не знающая своей орбиты; я мчусь по небу без надлежащей сферы. О, тебе следует остерегаться меня, Ники. Меня послали околдовать тебя.

- И в самом деле ты такой, - сказал Ники. - Никогда я не влюблялся так внезапно, как в тебя.

Фрэнсис, шумно возвращаясь через подлесок после того, как помочился, окликнул человеческим голосом: «Что вы, двое, делаете? Иди спать, почему бы вам не пойти?»
Мы пожелали спокойной ночи и, стоя возле повозки, разделись.

Потом стало очень тихо. Мы слышали шелест мириад листьев и журчание ручья. Один из фургонов скрипнул, и внутри захихикал Эмиас.

Я взял Ники за руку и повел его обратно к магическому кругу. Полоска лунного света бросала отблеск на живую изгородь, усыпанную белыми розами.
- Ты осмелишься последовать за мной? - сказал я и вошёл в круг.

Я знал, как выгляжу; представлять для меня было естественно. Полностью обнаженный и манящий, и мне повезло, что ни одно существо из подземного мира не появилось и тут же не унесло меня; я сам был приглашением. Мое предложение – и согласие Ники – были чрезвычайно смелыми. Если бы я был волшебником, он оказался бы в моей власти, а если не был бы, то мы оба соблазняли настоящей магией. Я протянул свою руку, он принял её и вошёл в мой магический круг. Слегка дрожа, мы обнялись, сплетясь в долгом сладком поцелуе.
- Осыпь нас лепестками, - настоял я.
Ники качнул ветку, и, словно на ветру, на нас обрушился белый снегопад, оседая на наших волосах и слегка касаясь кожи.

- Первого мая я провёл церемонию, - сказал я, - в лесу, с первоцветами. Я попросил о встрече со настоящей любовью и встретил тебя. Теперь, кажется, мы действительно связаны. А чары удержат нас вместе. Это можно назвать возможностью волшебства.

- Может быть, любовью, - произнёс Николас.

Но я просто рассмеялся. Любви я не хотел. Любовь делала слабым, любовь угрожала.
- Не порти это, Ники, - сказал я, вытаскивая его из круга. - Любовь слишком серьезна, и она заковывает человека в цепи.

- О да, - отрезал Николас. - Гораздо проще, не правда ли, дурачиться с Эмиасом, и я желаю вам радости друг с другом. Он не будет угрожать тебе более тонкими чувствами.

- Не сердись, - надулся я. - Я предпочитаю тебя, и ты это знаешь. Ради тебя я ушёл, чтобы прожить эту жизнь — спать в фургонах и жить, как простолюдин — всё ради того, чтобы быть с тобой.

- И я должен быть благодарен? - воскликнул Николас. - Ты думаешь, что унижаешь себя, общаясь со мной и моими друзьями, да?

- Но, конечно, так и есть — мне ли не знать? Я из дворянского рода и жил при дворе…

- Ты никогда не позволишь нам забыть об этом, не так ли? Разве ты не понимаешь, как тебе повезло, что ты очутился у нас? Без нас ты мог бы остаться в одиночестве, самостоятельно заботясь о себе. В одиночку ты бы не проехал и мили по дороге. Куда бы ты пошёл, с твоим акцентом, и с твоими напыщенными идеями? Ты же видел злодеев и бродяг, бродящих по дорогам — тебя бы уже ограбили, даже убили бы за твои наряды — или, может быть, взяли бы постельным мальчиком к какому-нибудь богачу— все могло случиться. Но мы приняли тебя, дали тебе пропитание…
Он остановился. Думаю, он сожалел, что сказал так много. Но я не стал ему помогать. Я накинул на себя плащ и погрузился в свои мысли.

- Я был зол; я не это имел в виду, - сказал Николас.

- Ты имел в виду именно это. Приятно узнать, что мы на самом деле думаем друг о друге.

- О, ну, если ты предпочитаешь дуться…

Итак, то, что начиналось как счастливое событие, оказалось кислым и омраченным, и неприятный привкус не покинул меня и на следующее утро, когда мы выступали в доме молодого джентльмена-католика.

«Я, я не знаю, что вы подразумеваете под изменой».

Это было впервые, когда наша труппа играла в доме дворянина, и поэтому это был первый раз, когда я, казалось, пребывая вместе с актёрами, находился среди людей более высокого положения; ощущая то, что я ощущал в тот момент, и моим инстинктом было объединиться с дворянами.

Дом был очень красивым. Он находился в небольшой долине, заросшей деревьями. На его полях мы разбили лагерь, и какое-то время я глазел, потрясенный контрастом. Наш лагерь — мой дом — был беден и ветх. Наша выстиранная одежда висела для просушки на кустах боярышника — пятна безвкусной персиковой тафты, и рванины, поношенные плащи и отвергнутые шляпы — развешенная по ветвям, дабы растворить затхлый запах в прозрачном воздухе. Мэдж рядом с горшком похлебки вполне могла быть крестьянской матерью, а кем мог быть Джек в своих заляпанных бриджах и шерстяных чулках, как не обычным человеком, вроде кузнеца или мясника?

Что я делал здесь, с людьми, которые дразнили меня и не ценили моего достоинства, ниже меня по положению и, тем не менее, обращавшиеся со мной без всякого почтения?

Дом из камня цвета бисквита стоял нежно и элегантно, солнечный свет согревал его древние стены, на крыше ворковали голуби, под карнизом носились домашние куницы, над внушительной дверью был вырезан щит; всё это обозначало мир, стабильность и древнее богатство. Ров вокруг дома свидетельствовал о том, что в древности он был укреплён, озеро за ним изобиловало кувшинками. Если бы я остался во Франции, если бы я потребовал свою долю наследства, смог бы я владеть чем-то подобным в своё время? Хотел ли я такого? А хотел ли я быть связанным с разношёрстным сборищем актёров? Конечно, нет.

Что еще хуже, в тот день люди в доме невольно способствовали моему растущему недовольству, признавая мои качества и уделяя мне много внимания, а когда стало ясно, что я француз, католик и ношу то же имя, что ношу, они стали обращались со мной как с равным, даже несмотря на то, что я был с бедными актёрами.

Меня вдруг поразила разница между настоящими дворянами в модных одеждах и лжедворянами — актёрами в старых поношенных, выброшенных дворянством нарядах, демонстрирующими экстравагантными жестами притворную знатность, которой они не обладали. Мне вспомнилась некогда знакомая ситуация, когда кое-кто отдавал приказы слугам и пил из серебра, а затем поднимался наверх спать на кроватях с балдахинами и занавесками. Мне вдруг захотелось, чтобы меня побаловали. Я бесстыдно ответил на интерес ко мне, проявленный сэром Филиппом и его дамой. Они были культурными и благородными. В гостях у них был молодой человек и его наставник, некий мастер Пендри, оба говорили со мной по-французски и знали Париж и Реймс.

Мы давали представление в большом прохладном зале с каменным полом, галереей менестрелей с одного конца, стропильной крышей из прекрасного старого дерева и со щитами, вырезанными на стенах. Я почувствовал еще одно сходство между мной и этой семьей — древнее имя, и теперешнее стеснённое положение. Это было понятно, об этом говорила сама атмосфера. Я вспомнил, как Жервез говорил о больших штрафах, налагаемых на католиков; за великолепным фасадом, за изысканным серебром и тщательно отполированным деревом здесь скрывалась поразительная бедность.

Сэр Филип и его жена леди Маргарет были молодой парой, немногим старше меня. У него был мечтательный взгляд из-под черных волос, худощавое телосложение и очень элегантный костюм из темно-синего атласа. Она, его жена, носила свои длинные волосы, заплетёнными в крошечные пышные локоны, распущенными по плечам. Она была удивительно белокурой, как с картины прошлых времен, очень маленького роста, с чистым нежным голосом и ангельским личиком. Они задавали множество заботливых вопросов обо мне, а после спектакля поздравляли меня с моим выступлением и игрой на лютне и спрашивали, как я попал в число музыкантов и планирую ли я вернуться во Францию; и они задавали другие вопросы о моей религии — вопросы, в которых я не видел смысла, поскольку религия никогда не была для меня предметом пристального внимания, и мне стало неловко, когда меня расспрашивали о моих мыслях по вопросам совести.

Я видел, как Николас и Джек смотрят на меня с видимым беспокойством и хмурятся, как на картинке для ремарки «Он хмурится», а я игнорировал столь резкие намеки, которые приписал ревности.

- Марк… - Николас даже перебил нас. - Нам сейчас пора уходить.

Я колебался; его вмешательство показалось невежливым, и я смутился, поскольку был уверен, что так показалось моим хозяевам.

- Останьтесь ненадолго, если хотите, - сказал сэр Филипп. - Мы сможем поговорить ещё.

- Да, - ответил я. - Мне бы этого хотелось.
Я подумал тогда, что эти добрые люди, возможно, могут знать какое-то решение проблемы моего будущего, какую-то альтернативу жизни в дороге, что-то более сообразное с достоинством моего положения. И кроме того, они мне понравились. И вот в прохладе вечера актёры вышли из дома, чтобы вернуться в свои повозки, чтобы лечь спать, дожидаясь меня, а я остался в доме.

Позади дома располагался сад, в который можно было попасть с террасы. Нужно было пройти между двумя коническими столбами, сплошь украшенными фруктами и цветами. И спуститься по ступенькам на красивую широкую дорожку между ухоженными кустами роз, высаженными в треугольные клумбы, с плещущимся фонтаном в центре.

В конце сада была крытая дорожка, проход под низкими арочными деревьями, посаженных так плотно, что это походило на коридор зеленой тени, и везде, где заканчивались арки, виднелись небольшие проблески сада. Внутри было очень прохладно, очень уединенно.

- Счастливо сложилось, что ты приехал сюда сегодня, Марк, - сказал мой хозяин, когда мы остались совсем одни. - Если ты хочешь, то можешь послушать мессу сегодня вечером. Я уверен, у тебя не было такой возможности с тех пор, как ты ступил на землю Англии, ведь так?

- Это правда, не было.

- Но ты хотел бы? - спросил сэр Филипп, его глаза ярко блестели.

- Но да, - пожал я плечами. - А как?

- Мастер Пендри не совсем наставник молодого сэра Фрэнсиса, - сказал он мне тихо. - Он священник. Странствующий священник. Присланный из Реймса.

Я никак не отреагировал, но потом вспомнил встречу в Париже одного такого священника с моими братьями. Его звали Лайонел Фулбрук, и мысленно я снова увидел его темное, искаженное лицо и услышал страстную силу его голоса, когда он хвастался своим планом работы в Саутуорке: замаскироваться под слугу в кулинарной лавке, продавая пироги. Тогда я находил его гротескным, но теперь мне стало не по себе, как это бывает, когда взбалтывают мутную воду.
- Ах да, - сказал я, как человек, который все понимает, но не явно.

- Ты понимаешь, чем он рискует… Замечательно, что есть такие смелые и преданные своему делу люди, приносящие утешение верующим. Сегодня вечером ты услышишь мессу, если пожелаешь.

- Спасибо.
Я знал, что он оказывает мне честь и одаривает своим доверием. Я тогда вряд ли мог отказаться. Мы были дворянами; у нас было что-то общее.

Затем он быстро перешел к другим вопросам, например, как мне понравился Кентербери и английская еда, а если я окажусь в Лондоне, то мне нужно посетить тамошние театры, потому что, как он слышал, я хочу увидеть хорошую сочную постановку. Когда мы вернулись в дом, то снова сели в большом зале, и меня опять попросили спеть и сыграть, что я с радостью и сделал. Меня слушали сэр Филип и леди Маргарет, сэр Фрэнсис и тот самый наставник, который, как я теперь знал, был священником, а также двое деревенских, также приехавшие с целью принять причастие. Всё казалось очень приятным, и между моими песнями был и умный разговор, и громкий смех, и звон венецианского стекла.

Внезапно в дверь постучали, громкий стук эхом разнесся по всему залу. Он заставил меня вздрогнуть, но это было ничто по сравнению с тем, как повели себя остальные. Леди Маргарет вскрикнула, и все вскочили на ноги, то крестясь, то прикладывая руки к сердцу, как это делают те, кто изображает ужас. И это был наиболее ощутимый ужас, настоящий ужас, подобный волне, захлестнувшей всех нас; всех нас охватила эта волна.

Слуга выступил вперед, от страха едва ли в силах сформулировать фразу.
- Мне открыть дверь, милорд?

- Вы должны, - произнёс сэр Филипп, его лицо стало совершенно белым, а что касается священника, то он снова сел, и я наблюдал за его усилиями взять себя в руки — всё это отражалось на его лице, как будто кто-то дергал нитки за его щеками.

Слуга отодвинул засов, и тут же вошла дородная краснолицая фигура, похожая на какого-то фермера, сразу приступившего к цели своего визита.
- Ах, сэр Филип, я побеспокоил вас за столом, — прошу прощения, — я проходил мимо, хотя время уже позднее, — и пришел сказать вам, что вопрос с поваленными деревьями решен, и он заплатит цену древесины, как мы и надеялись — я знал, что вы будете рады услышать, что все улажено, - и вся остальная часть его рассказа затерялась в общих выкриках восторга и признательности, окруживших его. Я понимал, что их пыл как-то связан с проблемой упавших деревьев, но в гораздо большей степени он был связан с облегчением напряжения и благодарностью за то, что этот сосед с пивным лицом оказался самим собой, а не кем-то, чьё неожиданное появление у двери представляло угрозу. Они напоили его и с благодарностью отослали прочь.

После его ухода все вернулись на свои места, смеясь, плача, вздыхая, молясь — и теперь, казалось, боялся только я. Я обнаружил, что дрожу, а пальцы на грифе лютни были скользкими от пота.

Я встал.
- Вы должны меня извинить, - произнёс я, заикаясь. - Я не смею оставаться.

- Но, Марк, теперь всё в порядке. Это был никто. Всё как прежде.

- Возможно, для вас. Но я слишком напуган. Я не знаю, почему. Думаю, потому что вы тоже испугались, и я считал, что покончил со страхом и оставил его позади в Париже. Но это не так, и сегодня вечером он оказался здесь.

- Но Марк… - теперь на лице сэра Филиппа отразился вторичный испуг. Я его понимал.

- Я ничего не скажу, — заверил я, глядя на их встревоженные лица. - Даю вам слово. Даже актёрам, которые являются моими друзьями.
Я поморщился, вспомнив, как намекал Николасу, что эти друзья ничего не значат. Внезапно они показались мне самыми дорогими.

- Очень хорошо, - сказал сэр Филипп. - Мы понимаем. Мы принимаем твоё слово. Я сожалею о твоем выборе, но каждый должен поступать так, как велит его совесть.

- Совесть, - слегка ухмыльнулся я. - Здесь я в слишком глубоких водах. Я всего лишь плохой актёр, и мне следует вернуться к себе подобным.

Сэр Филипп проводил меня до двери и выпустил наружу. Я пробежал через древний ров в поле, где у высокой темной изгороди стояли фургоны. О! Какими теплыми и гостеприимными они казались! Угли костра, тихий звук лютни Эмиаса, ссоры Мартина и Джеффри, ржание пасущихся лошадей — все звуки, которые внезапно стали для меня чем-то очень бо́льшим.

Николас выбежал ко навстречу и обнял меня за плечи.
Он сразу понял, что я расстроен. Джек этого не понял, и был зол.
- Сирра, - произнёс он. - Мне не понравилось, как ты играл сегодня. И еще меньше то, как ты играл этим вечером.

- Мне самому это не понравилось, - робко согласился я.

- Ты слишком хорош для нас? - продолжил он громко. - Мы у тебя под ногами? С какой любовью ты взирал на того лорда! И как ты отвернулся от нас!

- Мне стыдно…

- Ты даже плохо произносил свои реплики в пьесе. Без страсти. Сначала ты расхаживал с важным видом, как индийский павлин, а затем застыл, как столб. Даже столб сыграл бы лучше Изабеллу. Столб в фижмах с ленточками сыграл бы Изабеллу лучше, чем ты.

- Оставь его, Джек, он это понимает, - произнесла Мэдж, оттаскивая его назад. - Марк, там осталась похлебка; иди поешь.

- Я был слишком груб? - изумленно спросил Джек. - Если это так, то мне искренне жаль. Он уже должен понимать, что я наказываю только тех, кто мне дорог.

Мой шестнадцатый день рождения отпраздновали очень весело: мы с Ники на полдня оторвались от остальных и полежали на сенокосе.

Сено было собрано, и осталась белая, высохшая на солнце трава, и когда мы увидели это, то не смогли не броситься на неё. Лежать на ней было мягко, и мы брали её пучки в руки, чтобы понюхать. Мы ели клубнику с живых изгородей и вытягивали лепестки роз, чтобы вплести их друг другу в волосы. Мы лежали рядом друг с другом, наша одежда была усеяна лепестками и травой.
- Ники, - начал я. - Англия — безопасное место?

- Наверняка так и есть.

- Да, но для всех ли?

- Что ты имеешь в виду? Нападение? Мы окружены морем, а наши моряки и корабли являются — предмет зависти всего мира.

- А внутри?

- Внутри? Посмотри на нас, лежащих в объятиях друг друга, и нас никто не беспокоит.

- Что бы случилось со мной, если бы я тайно посетил мессу?

- О Марк, - воскликнул Николас, садясь. - Не говори о религии. Я знаю, что ты не набожен. Зачем начинать?..

- Мои братья сказали мне, что в Англии я буду в безопасности. В Париже я не был в безопасности. Ты видел след на моих ребрах, где меня пытались убить. Но я думал, что здесь... И мои первые впечатления, tu sais, первое мая, майские деревья - как будто я попал в пастораль.

- Да, май прекрасен…

- Но это иллюзия? Под поверхностью это похоже на Париж? А если ты католик?

- Пообещай мне, Марк, - сказал Николас, - что не будешь тайно посещать мессы. Это не стоит того и принесет всем нам только неприятности.
Он заглянул в моё недоверчивое лицо.
- Марк, ты знаешь о заговоре, который привел к казни королевы Шотландии…

- Нет. Что за заговор?

- Злодеи намеревались убить королеву Елизавету. Их просто вовремя обнаружили. Это было бы катастрофой. Она живет в постоянной опасности погибнуть от руки убийцы. И поэтому она не может рисковать. Дело не в том, что она ненавидит католиков, вовсе нет — нет, она одинаково любит всех своих подданных. Поэтому надо принимать законы. Соблюдать их очень легко. Сходи в церковь, подумай в душе о том, что тебе нравится, но не играй с огнем, не играй с опасностью ради удовольствия. Обещай мне, что не будет никакой тайной мессы.

- Обещаю, - заверил я его. - У меня нет никакого желания стать мучеником!

- Поверь мне, Марк, Англия — это место спокойствия и благополучия.

И другие говорили тоже самое. Они говорили мне, что Королева — это чудо, богиня. Глориана! Синтия! Луна! Она очень любит нас и охраняет нас все эти годы. Она любит и бедных, и богатых; она протянет руку любому простому человеку во время своих королевских прогулок по деревням и переулкам. Я видел её однажды в Чипсайде… Я видел её в Гринвиче… Я дотронулся до её лошади… Я видел драгоценности на её перчатке… она хочет, чтобы мы молились так, как нам хочется… она хочет, чтобы её народ был счастлив… это её самое заветное желание… ни один другой монарх никогда так не заботился о своем народе!

И я видел, что они действительно в это верили. О Королеве все говорили пылко, с сияющими глазами и ласковыми улыбками, все — от шумного веселого Джека до изысканного Ангела («Я бы умер за неё! Я бы умер только за шанс поцеловать её руку!»), и они вежливо напоминали мне о положении в других королевствах. «Может ваш король Генрих выйти на улицы, чтобы показаться своему народу и поговорить со всеми без исключения? А старый король Филипп?» Я должен был признать, что ни один не славился подобной фамильярностью. И они поили меня элем, угощали меня, и выпили за мое здоровье. Николас подарил мне помандер [вид украшения-аксессуара, распространённый в европейских странах в эпоху Средневековья], чтобы я носил его на поясе; Эмиас подарил мне миску самой большой клубники, какую только смог найти, чтобы я съел всю её сам, и мне стыдно признаться, что я так и поступил. Остальные подарили мне новые струны для лютни и конфеты, а также устроили грандиозное празднование в деревенском сарае за столами на козлах, с сидром и элем, пением и танцами с жителями деревни, пока не взошла луна и не заухали совы в лугах за деревней.

И я, слегка посмеиваясь, разбирался со своими мыслями. Да, я находился в безопасности, мои братья были правы. Пока веришь, что королева — богиня луны, и держишься подальше от тайных жрецов, Англия — сплошной праздник, полный веселья и музыки. И я подумал о Лайонеле Фулбруке, священнике семинарии, которого я встретил в Париже, и который знал Реймсский собор и мистические благовония, и который тайно приехал распространять Веру и теперь продавал пироги в Саутуорке в качестве прикрытия своих интриг, и мне было интересно, как у него всё прошло, и как он преуспел.

Англичане, похоже, чудовищно рады любому предлогу для празднования. В одной деревне нас пригласили присоединиться к их празднованию из-за известия, что сэр Фрэнсис Дрейк сжег несколько кораблей в гавани Кадиса. На деревенской улице танцевали, и висели изображения короля Филиппа, которые забросали камнями, а потом сожгли, и мне пришлось весь вечер молчать, потому что это сжигание вызывало у окружающих дикое наслаждение от того, что любого иностранца можно было схватить и бросить в костер.

Однако праздник летнего солнцестояния оказался весьма приятным. В деревенской пивной шёл пир, и играла музыка, и были танцы на лужайке, и непристойные песни, и перетягивание каната, и соревнования по стрельбе из лука, а ночью разожгли костры в Иванову ночь. Мы исполнили несколько баллад о Робин Гуде, которые я теперь знал, и мне всё это так понравилось, и у меня были такие сияющие глаза, что Френсис спросил меня на полном серьезе:
- А разве у вас во Франции не празднуют разгар лета?

Просто я вспомнил, как Первого мая наблюдал за торжеством как зритель, чувствуя себя обособлено; а теперь я находился внутри. И это ощущение сделало меня очень счастливым; а лучшее было впереди.

Николас, любивший магию и все эти старинные обычаи, отвел меня на лесную поляну, и мы бродили там рука об руку, одни среди зарослей жимолости, где росли белые и розовые шиповниковые розы, и пурпурные наперстянки в наш рост. Здесь, в зеленом полумраке, он поцеловал меня, и я ответил так страстно, что мы легли, чтобы ещё лучше насладиться друг другом.

Мы долго лежали там, наблюдая, как вечерняя звезда Геспер поднимается на маленьком клочке неба над наперстянками. Птицы пели среди деревьев над нашими головами, и случилась магически странная вещь: мы услышали жуткий звук, похожий на музыку, которую мог издавать волшебный скрипач или, как если бы пело дерево. Должно быть, это были две ветки, трущиеся друг о друга на ветру, но в ночь летнего солнцестояния?

- Я люблю тебя, - сказал мне Ники. - Иногда, когда мы заняты, путешествуем или среди других, я не могу говорить тебе это так часто, как мне хотелось бы. Но я говорю это сейчас — как подарок на середину лета. Я дарю тебе эту поляну, эти розы, аромат этой жимолости, и всё, что здесь растет — всё это для тебя, всё это создано целиком ради твоего удовольствия. Эльфы сотворили это тысячу лун назад, зная, что сегодня ты окажешься здесь.

Я улыбнулся, уютно устроившись в его объятиях.

- Ты мне не веришь, да? - спросил Ники, тоже улыбаясь.

- О, я верю! - заверил я. - И мне кое-что вспомнилось. Я устроил одинокое празднование Первого мая, а сейчас Иванов день, и я больше не одинок. Я чувствую благодарность к кому-то, к кому-то из этого леса, откликнувшемуся на мою молитву. Мы должны его отблагодарить.
- Если ты понимаешь, о чем я, - пробормотал я многозначительно.

Мы принялись раздеваться, тайком, шепча, оглядываясь по сторонам, потому что нам были слышны смех и звуки бегающих других влюбленных, шорох кустов и музыку флейты - загадочную, но располагающую к общению.

Полностью обнажившись, мы обнялись, стоя на коленях, прижавшись друг к другу, наши тела соприкасались кожа к коже. Я целовал его тело, пока мои губы не сомкнулись на его члене, и я не мог отделаться от мысли, что это более приятное празднование, чем то, когда я был один среди первоцветов. И если, как говорят, это самый верный способ поклонения Майскому дереву, то я должен согласиться, что подобное приятнее, чем танцы.

Потом Николас ответил мне тем же, и я лег на спину посреди нашей разбросанной одежды, извиваясь и корчась от удовольствия, видя, как покачиваются наперстянки — черные силуэты на фоне бирюзового неба, — а в воздухе витал аромат жимолости. В ту ночь мы не вернулись к повозкам, а заночевали в лесу. Утром нам было тесно и сыро, но вокруг царило волшебство — возможно, пока мы спали, к нам прикасались эльфы.

И тогда я понял, что готов рассказать Николасу свою историю.

ЧЕТВЁРТАЯ

«Это место не для того, кто неудобен —
Ибо, хотя я и знатен по происхождению, мое состояние невелико...»

Представь, начал я, башню старую, крепкую и лишенную красоты, построенную для защиты, место, которое лучше всего забыть. Высокие остроконечные башенки, очень высокие и узкие, со двором внизу, зубчатая стена с конюшнями. Зимой в окна дует, кругом лёд, и в этих толстых и массивных стенах нет тепла. Единственными стенами, согреваемыми солнцем, были конюшни.

Я рассказываю это не так, как я рассказал это Николасу, который сбивчиво вмешался в разговор; я рассказываю это так, как помню; кое-что я утаил от него. Но, лежа в его объятиях, я обнаружил, что по мере моего рассказа эпизоды становились яснее, и я сам стал лучше всё понимать.

Теперь мне стало совершенно ясно, почему мой брат Шарль так меня ненавидел. И даже тогда это была не совсем ненависть, потому что, несмотря ни на что, между нами существовала какая-то гнусная связь, какая-то неясная преданность, которую, как ни странно, мы все разделяли. Ему было тринадцать, когда я родился, и теперь я понимаю, что он обожал нашу маму. Она была очень красива, и я думаю, что для него она была почти святой. Неудивительно, что я тогда оказался плохой заменой. Я начал жизнь с великим осознанием своей вины, ужасной, неразрешимой вины, и меня заставили почувствовать, что это было не что иное, и я полагаю, что так оно и было. Так что мне всегда приходилось искупать свое преступление и быть наказанным теми, кто считал меня виновным. Вскоре после её смерти и моего рождения, что одно и тоже, наш отец умер естественной смертью, а это означало, что меня стали воспитывать братья. Шарль поспешил стать взрослым, и за ним последовали остальные: Лоран, Жак и Луи.

Можно было подумать, что, имея древнюю фамилию и живя в замке, мы, вероятно, были богаты. Наоборот, мы были бедны. Конечно, никакого сравнения с крестьянами. Я имею в виду, сравнение с иными дворянскими семьями. В недавней борьбе за власть к королю стали близки три великих семьи: Гизы, Бурбоны и Монморанси, и дворяне группировались вокруг них, желая улучшить своё положение. К сожалению, Гизы, добившиеся наибольшего успеха, были нашими врагами, и поэтому политические перемены оставили нашу семью в нищете. Это означало, что наш бархат истончился, мы ели со старого серебра, мы не платили нашим слугам никаких вознаграждений, а замыслы получения денег стали обычными разговорами. В конце концов Лоран воспринял церковь в качестве способа сделать себе карьеру, оставив нас четверых ломать голову над тем, что можно получить от собственности. С точки зрения любой математики это означало, что я ничего не получал.

Первые годы моей жизни я был брошен на произвол судьбы, как сорняк, которым меня и считали. Я играл в грязи и ел, где придётся, а любящие слуги сами уделяли мне еду и время в память о моей бедной матери.

Так что Жиль был близок ко мне всегда. Жиль был конюхом, а его родители были крестьянами в нашем поместье. Я регулярно спал в его постели, задолго до того, как мы занялись любовью, потому что, хотя это был соломенный тюфяк рядом с лошадьми, там было тепло и дружелюбно; мой собственный был холодным и унылым, и находился далеко в башне. Зимой сосульки регулярно образовывали часть оконной рамы.

Я держался подальше от своих братьев, насколько это было возможно, потому что, когда мы пересекались, возникала бесконечная возможность дурного обращения. Знаете все эти квинтэны - те столбы, что вращаются, с двумя руками и грузом, по которому вы бьете, и который может совершить круг и ударить по голове, если оказаться недостаточно быстрым?

Ну вот, они засунули меня в мешок и использовали в качестве груза; Мне было пять или шесть. Когда меня выпустили, я был весь в синяках, болело всё тело. Шарль нес меня на своих плечах, почти горделиво, как будто я добровольно вытерпел всё это, и потчевал меня вином, пока я не опьянел.

В другой раз они посадили меня в ведро и спустили в колодец. Они собрались наверху, чтобы послушать мои крики, и я действительно кричал. Они сказали, что если я поднимусь по веревке, то меня побьют камнями, и я им верил; мне пришлось сидеть в ведре, свесив ноги, там внизу, в странной темноте с кругом света далеко сверху, рядом с бутылочно-зеленым бурьяном, свисающим с почерневших камней вокруг меня, и с ледяной водой снизу.

Лоран нанёс визит домой, и я слышал, как на каменных лестницах бушуют споры.

- Вы должны дать ему образование... у него должны быть наставники... я не узнал его во дворе, подумав, что это мальчишка из прислуги... Mort Dieu, он маленький дикарь.

- Правильно, он такой и есть. Он всегда был таким. Он всегда играл в дерьме и водил компанию с поварами и дворней.

- Он должен быть образован; он ничего не будет стоить.

- Платить хорошие деньги за этого маленького паршивца?

- Я найду кого-нибудь.
В конце концов меня всегда спасал Лоран.

Шарль, должно быть, поняв, что мое образование открывает совершенно новую область для наказаний и угнетения, сдался и позволил Лорану организовать мою цивилизацию.

Меня нашли, отмыли, привели в порядок, научили читать, писать и молиться. Я помню, как меня за ухо затащили в часовню; горячий солнечный свет пропал в холодном, пропахшем благовониями интерьере, когда меня бросили на колени.
- Тысячу «Радуйся, Мария», и он должен оставаться на коленях; проследите за этим!

Я сопротивлялся учебе всем своим существом и так часто убегал, что в конце концов мне пришлось смириться с тем, что меня привязывали к стулу, и каждый день начинался именно так. Я учил все свои уроки связанным: руки на подлокотниках стула, ноги широко расставлены, чтобы соответствовать ножкам стула, ступни не касаются пола; и так я учился там, и каждый день ко мне приходил Шарль и садился напротив, томно потягивая вино, пока не удостоверялся, что я могу пересказать всё, что выучил. Все мое образование целиком и полностью объяснялось страхом обоссаться в кресле перед Шарлем; я не мог уйти, пока не научусь, поэтому я учился.

Прежде чем кто-то подумает, что я постоянно носил разноцветные одежды и меня чуть не продали египтянам [Израиль любил Иосифа более всех сыновей своих, потому что он был сын старости его, — и сделал ему разноцветную одежду. Бытие 37:3], требуется объяснить, что сочувствие к бедному ребёнку, с которым плохо обращаются, неуместно, и на самом деле я был злобным маленьким мальчиком.

Я пинал все, что попадалось на глаза — ноги братьев, столы, собак — и швырялся всем, что попадалось на глаза — подносами, едой, кубками; в моем присутствии они не могли пользоваться стеклянными стаканами.

Хуже того, я убивал. Я швырял камни в птиц, ловил воробьев ради удовольствия их зарезать; я разбивал яйца, котят топил без угрызений совести; я сворачивал курам шеи. Я был полон яда. Насчёт котят, конечно, никто не возражал, а вот из-за кур меня здорово избили. Хуже всего было то, что Жак привязал меня к столбу во дворе на всеобщем обозрении, а куриные тушки свалили у моих ног, чтобы все слуги знали, что это сделал я. Больше боли в спине меня беспокоил позор; теперь все узнали, что я не бедный милый мальчик, а жестокий и мстительный, как и все мои братья, и после этого слуги стали относиться ко мне с меньшей добротой, чем раньше. Пришёл Жиль и освободил меня. Я умолял его не делать этого: я знал, что его побьют за то, что он освободил меня. Так и сделали. Нам тогда было примерно по восемь лет.

За деревней в лесу жила ведьма; ее звали Жанна. Она в одиночестве жила в мерзкой лачуге и творила зло; это было общеизвестно. Её хижина находилась наполовину под землей, наполовину торчала из земли.

В ее стенах корчились черви; а сверху капал дождь — с листьев и ветвей, составлявших её крышу.
- Ты хочешь его смерти? - спросила она у меня. - Ты хочешь смерти своему брату?

Волосы у нее были густыми и светлыми, как солома, и свисали до талии. Лицо у нее было толстое, раздутое и коричневое, как гнилой фрукт. У неё были тяжелые груди, мягкие, как подушки, и она прижимала меня к ним, пока я не начинал задыхаться. Во рту у нее имелся только один зуб, но губы всегда были накрашены ягодно-красным, словно она считала себя дамой.
- Красавчик, - ворковала она и трогала родинки на моем лице. - Ведьмин мальчик. Мой мальчик…

И в самом деле, она меня зачаровала, и я стал приходить к ней снова и снова. Пальцем я помешивал приготовленное ей варево — холодные останки жаб, свиной жир, кровь кротов и плавающие глазные яблоки, вырванные у лесных существ. Я учил заклинания — лекарства от хромоты из веток ясеня и закопанной живьём землеройки; сонного яблока из сока болиголова, семян белены и мака; и прочее — как вызвать у человека покалывание в конечностях и внезапную боль. И она прижимала меня к себе, эта ведьма, и трогала меня, и иногда говорила, что для того или иного действия мне нужно быть обнаженным, и я был таким, собирая для нее дикие травы, большие пучки, под стекающими по моей коже каплями дождя. Потом мы лежали на рыхлой земле, и она намазывала сладкие на вкус мази на свои соски, чтобы я сосал, как будто я был младенцем, и её тело представляло собой путанную смесь мерзкого и прекрасного; и пока я сосал, она держалась за мои интимные места, что, признаюсь, мне нравилось, и, думаю, ей нравилось тоже.

Она подарила мне темно-серый жабий камень, вынутый, как она обещала, из головы древней жабы, находящейся в предсмертных муках.
- Держи его при себе, - сказала она. - Если кто-нибудь захочет, чтобы ты заболел, или, если вино, которое ты пьешь, будет отравлено, камень вспотеет. Ты почувствуешь его холодным, как глину, в своей руке.

Владеть им казалось полезным, и часто во время обеда в замке я сидел, самодовольно сжимая его, уверенный, что узнаю, если мои братья задумают меня отравить. Но они этого так и не сделали.

Я видел сделанные ею восковые фигурки с загнутыми гвоздями, воткнутыми в сердце и в жизненно важные органы; там были не только Шарль и Жак, там были люди из деревни, опознать которых можно было по обрывку ткани или локону волос.

Однажды к хижине ведьмы пришли мужчины из деревни с камнями в руках, и я был там. И они вытащили её, кричащую, из хижины, хотели забрать и меня, но кто-то сказал: «Оставь его, ты, дурак, разве ты не знаешь, что он из замка?»

И меня отбросили назад, оставив дрожать на земле, в то время как они бросали в неё камень за камнем, и разожгли внутри её хижины большой костер. Я убежал, как только осмелился; я сбежал в безопасный замок

- Я слышал, ту ведьму побили камнями, - сказал Луи вечером, жуя хлеб. - Забили её камнями насмерть.

- Что… не Жанну ли? - спросил Шарль, отставляя вино.

- Та беззубая карга, смешивающая сомнительные зелья для доверчивых.

- И в самом деле… - сказал Шарль, улыбнувшись и покачав головой. - Так… она мертва? У нее были и другие навыки, помимо колдовства, Луи.
Наполовину про себя он добавил:
- По правде говоря, она научила меня всему, что я знаю.

Однажды с Жилем я навестил его бабушку в деревне. Возвращаясь домой пешком в сумерках, мы прошли мимо двери одной грубой хижины, где сидела старуха. Увидев нас, она повернулась и заговорила с кем-то внутри, а затем плюнула в меня.
- Ведьмино отродье! - прохрипела она, и фигура позади нее вышла, схватила камень и швырнула его. Он приземлился в глубокую лужу в колее неподалеку и забрызгал грязью всю мою одежду.

После этого я никогда не возвращался через деревню пешком, только верхом и с прислугой.

В девять лет я оказался в центре новой интриги, потенциальным женихом Летиции Блисшен.
- Какую бы ты хотел жену, свин? - однажды весело спросил у меня Шарль.

- Не глупи, - ответил я.

- Невоспитанный грубый паршивец, тебе придется изменить свое поведение. Жена у тебя будет, хочешь ты этого или нет. И мы должны обучить тебя и сделать вежливым!
Он радостно рассмеялся, потому что юмор на эту тему пришёлся ему по душе.
- Тебе же хочется повидать Англию и совершить путешествие на корабле — все мальчишки хотят путешествовать! И нам бы хотелось поскорее избавиться от тебя, так что все будут очень довольны.

Перед поездкой в Англию мне пришлось убеждать Шарля, что я могу ехать в цивилизованной компании, и он быстро научил меня хорошему поведению. Его метод был очень прост: немного информации, почерпнутой из трактата Кастильоне о вежливости, и толстая трость. Я научился вежливости за счет рубцов на ногах и согласился с этой идеей из любопытства и естественного волнения от мысли, что увижу Англию и совершу путешествие на корабле. У Жервеза были деньги, у нас было благородное имя, мы все были католиками, и таким образом реализовывался этот план. Мои взгляды на Летицию известны.

После помолвки мое образование стало более серьезным, и сутью его стало изучение английского языка. Я больше не привязывался к стулу, потому что удивительным образом начал осознавать ценность образования как такового и серьезно принялся за дело. Я выучил английский, латынь, историю, поэзию, геометрию и астрономию. Особенно мне запомнился большой рисунок двадцати двух колец, окружающих Землю. Используя компас, вы начинаете с Земли, затем переходите к Акве, Аэру, Игнису и далее к Луне, Меркурию, Венере, Солнцу, Марсу, Юпитеру, Сатурну, Caelum Stellatum [звёздному небу], ангелам, архангелам, Добродетелям, Principatus Potestates [Ангельской иерархии], трону, Доминантам, Херувинам, Серафинам; а затем к большому впечатляющему лицу с надписью «Deus» рядом и с торчащими солнечными лучами. Я стал почти таким же культурным, как Шарль, и, конечно, более культурным, чем Луи, который читал только Рабле.

В этом возрасте мне подарили мою первую лютню, и пришел музыкант, учивший меня.

Леттис [Летиция] прислала мне песенники на английском, и я выучил кое-что из Томаса Уайетта и графа Суррея, а ещё «Зеленые рукава» [английская народная песня, известная с XVI века].

Элементы внутри меня смешались немного лучше, чем раньше, хотя я перестал убивать кур. Я стал угрюмым и скрытным, трудным и провокационным. Можно было рассчитывать на то, что я поведу себя плохо. Однажды нас посетил посол с придворной свитой, и за ужином я притворился идиотом и уродом. Я подвязал подушечку между лопатками под рубашкой, половинки яблок заткнул себе за щеки, пускал слюни по губам, и гладил шубу посла, а потом завалился в лихорадке, притворяясь, что у меня припадок...

Я видел, как это делал деревенский мальчик; все уставились на меня. Шарль осторожно вынес меня. Как только мы оказались вне холла, он затащил меня в мою комнату и запер там. Всю дорогу мы боролись. Я укусил его за ногу, так что кровь протекла сквозь чулок. Позже той ночью пришли все трое моих братьев, привязали меня к кровати, отстегали и оставили там на два дня и ночи. Прежде чем меня развязали, мне пришлось поклясться Шарлю, что я буду хорошо себя вести. Плача, пристыженный и страдающий, я притворился раскаявшимся и был освобожден.

Как только рубцы на моем теле исчезли, я взял лучшего коня Шарля и по глупости поехал на нём, а поскольку была зима, мы поскользнулись на льду, и я причинил больше вреда, чем намеревался. Я собирался скакать на нем во весь опор, и в самом деле, мне это удалось, потому что он оступился в канаве и сломал ногу. Мне было страшно возвращаться домой. Я лежал в той же канаве, посиневший и дрожащий, мучимый агонией коня, потому что тот лежал рядом. Я понимал, что меня изобьют без всякого толка. В конце концов безумная надежда, что можно что-то сделать, дабы спасти лошадь, заставила меня хромать до дома. Мне было больно от того, что меня сбросили, но я бы вылечился, а конь — нет. Осмелюсь предположить, что они предпочли бы, чтобы всё было наоборот. Шарлю пришлось добить коня. Он вернулся в гневе и печали туда, где я дрожал, скрючившись у очага, охраняемый Луи и напуганный почти до бесчувствия. Шарль вполне мог содрать кожу с меня живого, но Луи и Жак заявили, что меня нельзя бить, поскольку я всё еще черно-синим после последней трёпки, а ещё у нас были гости, и дамы упросили, чтобы ко мне отнеслись снисходительно. Так что меня не избили, но Шарль сказал, что не может выносить моего вида, и меня приковали цепью в конюшне, оставив там на соломе. Они сказали, чтобы Жиль носил мне еду.

Они понятия не имели, что это стало для меня сладкой радостью, что Жиль был моим дорогим другом. Они видели в нём слугу. Это событие случилось, когда мне было около одиннадцати или двенадцати лет, как и Жилю. Я представлял его своим близнецом, поскольку, будучи Близнецом [по гороскопу], мне требовалось воплощение моей второй половины. Жиль был причиной, по которой, несмотря ни на что, моё детство запомнилось как приятное. Мы вместе ловили рыбу летом в ручьях, лежали на лугах, посасывая травинки, лазили по деревьям, боролись и делились своими мыслями и фантазиями. Мы часто спали вместе, как два щенка, прижавшиеся друг к другу. Проявить сексуальность тогда было самым естественным делом на свете. Полагаю, то же самое происходит и с мальчиками, которые ходят с девочками: зарождающаяся близость, любопытство. Я никогда не чувствовал ни малейшего интереса к девушкам, меня никогда не заботило, что у них под юбками, и я никогда не хотел видеть их обнаженными; я уже знал, что такое грудь. Но мне было любопытно видеть Жиля обнаженным. Был ли он красив во всем, был ли его член похож на мой, мог ли он сделать его твердым? Жиль обеспечивал мне защиту; как и Николас, он обладал естественной уверенностью людей, которые утешают. У него были вьющиеся каштановые волосы и карие глаза, он был очень загорел и говорил с деревенским акцентом. Он был мускулистым и сильным. Я наблюдал, как он ворошил сено на сеновале; мышцы перекатывались от рук к плечам и вниз по спине. Именно Жиль держал мой член, доставляя мне удовольствие. Мы занимались этим на сеновале, под палящим солнцем. Это было моим первым настоящим знакомством с любовным экстазом.
- Я тебя люблю! - сказал я. - Всем сердцем.

Поэтому то, что меня приковали цепями в конюшне, не стало для меня наказанием: я спал, ел с Жилем, щупал тело друга, поначалу невинно, но набираясь опыта.

Когда вскоре после этого мне разрешили вернуться в замок, Шарль отправил меня пажом в другой дом. Я не возражал против этого, за исключением того, что покидал Жиля, потому что счёл, что так будет лучше. Во многом так оно и было. Это был замок дворянина, который, в отличие от нас, был по-настоящему богат, и я отправился туда «полироваться». Полагаю, «полировка» — вполне подходящее слово для обозначения того, что со мной произошло. Дворянина звали Пьер де Вильнёв, и он был утонченным и культурным человеком. У меня там появилась прекрасная одежда. Я нравился ему в белых чулках и в плундрах с пухлой набивкой и с бледно-розовым атласным камзолом с жестким накрахмаленным воротником, покалывающим мою шею, заставляя держать голову высоко. Именно здесь я впервые узнал, что я хорошенький.

«Я подарю тебе засахаренный миндаль и сладкую сушку,
Серебряный поясок и золотой кошелек…
И воткни эти перья с блёстками в свою шляпу».

Я был лет двенадцати или тринадцати, и всё ещё отчасти невинным. Я не сразу заметил, что в замке не так уж много дам, а все мужчины сильно накрашены и напудрены. Я просто подумал, какие они все элегантные. Наконец-то, подумалось мне, я нашел свою истинную сферу, мне здесь комфортно. Я расцвел.

И они мне очень нравились. Они позволяли мне играть на лютне столько, сколько захочу, есть сладости и играть в игры, здесь я научился танцевать. Мои обязанности пажа были очень необременительными — было довольно сложно рассматривать их в качестве обязанностей — мне просто нужно было находиться рядом и быть услужливым, а это ведь легко. Я разливал вино и раздавал фиалковый конфитюр, и господа хвалили меня, щипали меня за щеки, гладили мою мягкую попку и щекотали колени. Большую часть вечеров я сидел у кого-нибудь на коленях.

Они назвали меня Ганимедом и говорили, что я хорошенький. Они поощряли, чтобы я ходил жеманными шагами, потому что это было очаровательно, и подарили мне красивые туфли на высоких каблуках, которые стучали по камням — с маленькими голубыми бантиками на носках. Мне подарили перчатки, чулки и шляпу с пером — столько новой одежды у меня в жизни никогда ещё не было. Я был очень счастлив. О, говорили они и улыбались, могут ли они выразить свою признательность легким поцелуем? Поэтому я целовал их в щеки, сидя у них на коленях, а иногда кто-то из них двигался так, что мои губы касались его губ, и иногда я целовал их в губы. И кто-то звал меня наполнить его бокал, и я изящно семенил к нему, наклонялся и наливал ему вино, а его рука покоилась на моих хорошо набитых плундрах, пока я наливал, и я всегда улыбался, потому что им нравилось, когда их паж был услужлив.

Однажды ночью Пьер вошёл в мою спальню, когда я лежал уже в постели, зажег свечу, сел рядом со мной и, под видом вопроса, доволен ли я, принялся меня гладить. Он делал это долго, и это было очень приятно. И он восхищался моей попкой, обращался с ней с большой любовью и спросил, нравится ли мне то, что он делает, и я сказал «да». А потом он осмелел, спрашивая, понравилось ли мне то или это. А теперь, если он поместит свой член туда, где находились его пальцы, мне это тоже наверняка понравится. Я согласился. Это был мой первый раз. Он сказал, что я милый, очень милый мальчик.

Я знал, что он вернется ещё.

У него было два особых друга, которых он иногда приводил в комнату, когда приходил ко мне по вечерам, а иногда все трое делали то, что он сделал в ту первую ночь. Все это совершалось очень нежно, со вкусом и они говорили со мной очень приятно и всегда хвалили меня — у меня были самые белые ляжки, самая гладкая и округлая попка, самый милый маленький член, самый пышный кустик волосиков там, самые восхитительные яички; я был бриллиантом. Они научили меня всем премудростям сосания членов, направляли губы и подбадривали комплиментами. И им нравилось, когда я носил только белые чулки с синими подвязками и туфли на высоких каблуках, и им нравилось видеть, как я хожу в таком виде, или сижу у них на коленях, пока они играют со мной.

Все это стало казаться самым естественным, тем более, что в эти интимные минуты они приятными голосами говорили о культурных вещах и разговаривали со мной так, словно я был вполне прилично одет, так что иногда я почти забывал о своей почти наготе. Все писали стихи и читали их вслух; мы писали песни и клали их на музыку, а Пьер даже обсуждал со мной философию и нынешнее состояние Франции, говорил со мной о жизни при дворе и характере нашего короля Генриха III.

Замок Пьера не походил на мрачную и полуразрушенную крепость, в которой я вырос. Его каменные стены абрикосового цвета в меняющемся свете уходящего сезона казались то янтарными, то розовыми; его богато украшенные зубцы являлись пристанищем порхающих ласточек; его круглые башни увенчивались остроконечными башенками мышиного цвета.

За стенами замка располагался сад, где я часто сидел с Пьером, пока солнце согревало все цветы, пробуждая их к жизни. Мы сидели внутри решетчатой беседки, на которой сидели павлины. Газон подле наших ног был целиком усыпан цветочной смесью маргариток, фиалок, ландышей и лютиков, а скамейка, на которой мы сидели, была тоже покрыта дерном, так что вместо тканевых подушек мы сидели на подушке из маленьких цветков. В декоративных горшках росли красные гвоздики, а к шпалерам были привязаны и белые розы, и полосатые красно-белые розы, называемые rosa mundi, — это были древние розы, которые можно увидеть на картинах ушедшей эпохи, — удивительно плоские, словно разрезанные поперек, или усыпанные мириадами лепестков; и те, из новых — круглые, с завитками, и мягкие, как бархат.

Рядом лежала белая гончая с малиновым ошейником на шее. Пчелы жужжали над кадкой с лавандой.

Была одна песня, написанная давным-давно для исполнения в это время года, и тогда я выучил её; люди пели ее сотни лет.

Li noviaus tens et Mais et violete
et rosignols me semont de chanter,
et mes fins cuers me fait d’une amourete
si douz present que ne l’os refuser,
or me laist Dieus en tel honor monter,
que cele ou j’ai mon cuer et mon penser,
tiegne une foiz entre mes braz nuete,
ainz que voise outre mer…

Там говорилось о любви, о мае, о соловьях и фиалках, и о молитве к Богу об исполнении любовных желаний. Среди музыки и ромашек Пьер рассказывал мне о короле.
- Я был при дворе в старые времена, - рассказывал он мне, - около десяти лет назад, когда Генрих впервые взошел на престол. Они вынудили его стать королем Польши — ты же знаешь, — но его сердце никогда не лежало к этому, и как только он понял, что нужен Франции, он поспешил бежать. Ему пришлось бежать из Польши, как герою романа, тайком, через задние ворота, потайными тропами, прячась в крестьянских хижинах. Им было жаль его терять — полякам — они никогда не видели никого подобного ему! Такого украшенного, такого живописного, такого изысканного…

- Нет нужды, конечно же, рассказывать, что во Франции все с большим облегчением приняли кончину короля Карла — даже его собственная мать не могла дождаться, когда он поспешит умереть, чтобы на трон взошел ее любимый сын Анри [Генрих]. Возможно, она надеялась, что это отвлечет его от иных занятий, которыми он занимался, но давай не будем вульгарными! Дворяне возлагали на него большие надежды — ну, всё-таки он был лучше, чем король Карл, — но бедному Анри удалось их всех расстроить. Он стал уединяться и следить за тем, чтобы его личная жизнь уважалась — он ел, установив на стол небольшую решетку, обитую бархатом, чтобы быть уверенным, что с ним никто не заговорит. Это была очень миленькая решёточка, и я уверен, что она способствовал хорошему пищеварению, но эти дворяне привыкли врываться, когда захотят, и высказывать все свои обиды. И ещё много чего им не нравилось — темная комната, где он уединялся с вольнодумцами, обсуждая богословие и философию, но кто знает, что ещё? Я думаю, именно тогда впервые начали распространяться слухи о колдовстве. Люди ведь так легковерны, юный Марк — ведь именно это должно было происходить в его темной комнате! Сатанинские мессы — похищение бедных крестьянских мальчиков ради гнусной цели — вызова бесов — и раз пошли слухи, то люди скажут, что нет дыма без огня! Его дикие экстравагантные карнавалы по улицам Парижа не помогли ему: богатые играли, богатые забавлялись, в то время как бедные наблюдали, так сказать, прижавшись носами к роскошным окнам Лувра.

- И Анри как-то умудрился не исправить ситуацию. Он не показывался на улицах, на раздавал щедрые подарки народу… монарх должен выполнять свои королевские задачи. Но они все — странная семейка. Ни один из них точно не был настоящим даром Божьим нации…

Я знал, что их мать, королева Екатерина Медичи, всегда была под подозрением. Естественно, её итальянское происхождение ни у кого не вызывало симпатии. Всем и всегда было известно, что Италия — страна неведомых пороков, ядов и принцев, претворявших в жизнь циничную философию Макиавелли. Когда Екатерина впервые приехала во Францию, она привезла с собой знания о секретных зельях, которые можно было смешивать с едой или вином, дабы вызвать естественную смерть тех, кого она желала устранить; она читала произведения Макиавелли и знала все приемы, как стать могущественной и успешной. Она всегда была молчаливой силой, стоящей за её сыновьями, занимавшими трон.

- У нее был такой астролог, - продолжил Пьер, - смуглый еврей из Прованса по имени Нострадамус. Он предсказал, что её сыновья станут королями Франции — это не было секретом. Откуда он мог это узнать? И все же это произошло. Первым был бедный Франсуа II, который женился на очаровательной маленькой королеве Шотландии и умер в таких мучениях. Затем последовал его брат Карл IX — и какой же у него был беспокойный и непредсказуемый характер!

- Говорили, что им управляла мать; что он пёс, а она держала поводок. Он был высоким, сутулым, жертвой своего характера, в один момент свирепым и жестоким, а следом пассивным и нежным. Его странно привлекала мысль о боли — он хлестал и слуг, и животных — я помню визг его гончих... Это он отдал приказ о том, что произошло в Варфоломеевскую ночь...

- Прошло двенадцать лет. Король Карл восседает на троне. После многих лет войны католиков и гугенотов планируется заключить мир женитьбой гугенота Анри Наваррского на Маргарите, сестре короля.

- На свадьбу в Париж приезжают тысячи гугенотов. Сен-Жерменский мир должен был положить конец нашей гражданской войне. Но были те, кто не хотел мира, и один из них — сам Папа. Заговор и контрзаговор за кулисами, слухи и подозрения со всех сторон. И в июне в Париж приезжает мать короля Наваррского. Королева Екатерина рекомендует ей купить надушенные перчатки у своего флорентийского перчаточника. Вскоре после этого она умирает. Какой вывод можно сделать? Знаешь ли ты, Марк, что надушенные перчатки могут скрывать смертельный запах — запах, который может принести смерть?
Он замолчал, чтобы понюхать розу.
- Говорят, эта роза когда-то росла в Персии, драгоценное владение султана. Мне нравится думать, что он так же, как и розы, ценил сладость свежего юного мальчика…
От созерцания древнего востока Пьер вернулся к тому, что произошло в Париже.
- Что касается участников самого брака — красивая черноволосая Маргарита не желала выходить замуж за Анри Наваррского — он принадлежал к крепкой мужской породе, грубый и неотёсанный; он не стирает и не меняет белье, и у него имеется вереница любовниц, из которой он не делает секрета. Говорят, что первой любовью Маргариты был не кто иной, как её собственный брат, наш король Генрих, с которым у неё так много общего — красота, культура, привередливая натура, нетрадиционные манеры, — но ныне её любовь превратилась в ненависть. Ее единственная настоящая любовь сейчас — герцог де Гиз, которого ненавидит Генрих.

- Почему нет? Герцог высок, белокур и красив, и жители Парижа боготворят его. Куда бы он ни пошел, они кричат: «Да здравствует Гиз!» Его называют королем Парижа. Король Карл ненавидел своего брата Анри — всю свою жизнь они плели заговоры друг против друга; ревность и ярость, несомненно, зародились еще в детской; извращенные страсти, зависть, обиды, реальные или мнимые. Младший брат, герцог Алансонский, хуже всех — при рождении его назвали Геркулесом, а он вырос самым негеркулесовым — маленьким, чудовищно уродливым, рябым, с огромным носом. Анри называет его Личинкой.

- И теперь улицы Парижа кишат провокаторами, господами гугенотами, ах, какое это оскорбление! Свадьба празднуется — на пороге Собора Парижской Богоматери, а не внутри него, поскольку Генрих Наваррский — гугенот. Он не выглядит достойным её; он выглядит вульгарно. Народ приветствует герцога де Гиза. И что тогда происходит? Кто-то пытается убить адмирала Колиньи, когда тот идет по улице Пули — выстрел раздается из дома в Сен-Жермен-Л’Осерруа — чей этот дом? Слуги герцога де Гиза. Покушение терпит неудачу, но гугеноты требуют справедливости. А не замышляют ли они затем отомстить, убить всю королевскую семью и посадить на трон Генриха Наваррского? Мой мальчик, надо надеяться, что они это замышляли. А если нет, то затем последовало то, что протестантский мир счёл возмутительным. Так что будем надеяться, что лидеры гугенотов замышляли заговор и их нужно было истребить.

- Зазвенели все колокола — сигнал для посвященных. Резня длилась три дня и три ночи. Первоначально, я полагаю, — и это произошло по наущению королевы Екатерины, чтобы на этот раз адмирал действительно оказался убитым, поскольку он начал оказывать влияние на её сына Карла, и она боялась потерять свою власть. Адмирал наверняка был убит, причем весьма жестоко, и его тело выбросили во двор, где герцог де Гиз пнул его ногой в лицо. Затем над несчастным трупом были совершены всевозможные непристойные надругательства. Случилась беспорядочная резня — частные распри улаживались под прикрытием религиозного рвения. Люди прятались в своих домах и не смели выйти на улицу. Я тоже прятался — а я ведь был католиком! В течение нескольких дней после этого по улицам текла кровь, в переулках находили тела; искалеченные трупы плыли по Сене. Люди не осмеливались оглядываться, опасаясь того, что могли увидеть…

- Я читал протестантские брошюры на эту тему. Говорят, что в результате этого короля Карла стали мучить ужасные кошмары, и когда он умирал — молодым, два года спустя, — он видел призраки зарезанных жертв, бродящие по коридорам Лувра. Ты не поверишь. Он считал, что поступил правильно, и весь католический мир поддержал его. Король Испании Филипп прислал поздравления, а в Риме зажгли костры и звонили во все колокола.

- Даже во Франции, знаешь ли, думали, что Бог одобрил это, потому что на кладбище Святой Невинности случилось чудо. Зацвел боярышник у подножия образа Богоматери, который в течение четырех лет не подавал признаков жизни. Люди стекались посмотреть на это чудо и праздновали с музыкой и молитвами — больные утверждали, что исцелились, и паломники приходили почтить его. Мне показалось, что Париж — очень нездоровое место, и в данный момент мне будет удобнее удалиться и позаботиться о своих розах тут.

Мы старательно понюхали розы. Париж казался мне далеким, а эти события — просто историей.

- Я слышал, твоя семья не дружна с герцогом де Гизом, - сказал Пьер. - Я должен быть осторожен. Он почти наверняка станет следующим королем Франции.

Я никогда ещё не вдыхал подобного аромата роз; это походило на некое питьё, и я пил его.

- О да, - продолжил Пьер, - Гиз положил глаз на трон, не сомневайся. Он — католическая надежда, избранник народа и в некоторой степени, косвенно, королевской крови. Пусть он ждет своего часа. Характер Анри, в конце концов, станет причиной его собственной гибели.

Пьер рассказал мне, что Анри был загадочным королем, полным контрастов. Он был благородным, но дегенератом, умным, но нерешительным. Говорили, что он тайно бичевал себя в монастыре капуцинов только для того, чтобы выйти наружу и предаться всем излишествам, которые и вызвали его чувство вины.

- Тогда он был симпатичным мужчиной — смуглым, как итальянец, очень опрятным, стройным и элегантным. У него самые красивые руки во Франции. О, а одежда, которую он носит, а драгоценности?! Он даже опоздал на свою коронацию, настолько был полон решимости выглядеть идеально: менял костюм, переставлял драгоценности в желании добиться наилучшего эффекта. Конечно, у него с самого начала были миньоны. У него всегда были мальчики-любовники; более того, он захватил нескольких с собой в Польшу, когда стал там королем. И теперь в Париже они очень заметны. Ты, наверное, слышал, что это очень симпатичные парни, накрашенные, надушенные, декадентские. Но они были чем-то бо́льшим — все они были блестящими фехтовальщиками, жившими лихорадочно, безрассудно и бесстрашно. Они были великолепны! Ах, какие у нас тогда были празднества, сверкающие вечерние балы. Двор был сплошным развратом, сплошным карнавалом. Говорили, что это был Двор Шелка и Крови, а Генрих — принц Содома… Ты понимаешь, что это значит, не так ли?

- Ну, я полагаю…

- Это значит, что то, что я делал с тобой, делает и король. И в те дни его не заботило, кто об этом знает, он был щедр на благосклонность к прекрасным юношам, окружавшим его. Некоторые были весьма скромного происхождения — нахальные мошенники. Другие были благородных кровей, изысканные существа — вспоминать о них приятно. Обычные люди ненавидели их. Враги короля распространяли небылицы, печатали книги, писали скандальные отчеты о повседневной жизни Лувра, утверждая, что весь дворец был отдан стремлению к украшательству; что целые комнаты использовались для завивки волос, подкрашивания лиц, искусства любви; и что все виды похоти практиковались в кроватях на простынях из красного атласа... Ах, как степенному, скучному, ханжескому угрожает блестящее, экзотичное, отличное от других... И все члены семьи Анри ненавидели этих прекрасных созданий. Они завидовали им, их влиянию на Анри, хотя многие из этих мальчики искренне любили его, умерли бы за него — и поступали так. Его сестра Маргарита — бесчестное создание, — и та мерзкая женщина, его мать — приказали убить Сьера де Гаста — его зарезали его в своей постели. Анри был опустошен — он устроил возлюбленному пышные похороны и приказал присутствовать всему двору. В Сен-Жермен-Л’Осерруа он воздвиг над могилой молодого человека огромный памятник. Но враги по-прежнему жаждали крови, герцог де Гиз предложил свои услуги. Его человек, д'Антраг, оскорбил графа де Келюса, прекраснейшего из всех возлюбленных, и молодой человек ответил на оскорбление вызовом. Они дрались на дуэли, и Келюс был убит — он умер на руках Анри. В драке погиб и Луи де Можирон. Анри так по-настоящему и не оправился после смерти Келюса. Он приказал изготовить украшенный драгоценными камнями реликварий, и поместил в него прядь золотых волос Келюса. При дворе был объявлен траур, после чего последовали ещё одни пышные похороны, еще одна впечатляющая гробница. Вскоре после этого банда головорезов, поддерживаемая Гизом, убила графа де Сен-Мегрима, когда он однажды поздно вечером выходил из Лувра. Его зарезали возле улицы Сент-Оноре и бросили умирать. Еще одна церемония, еще одна гробница…

- Легкомысленные дни закончились, и на какое-то время король погрузился в покаяние. Он одел власяницу, носил одежду попроще, предавался бичеванию. Люди не понимали его искренности — некоторые думали, что это новая мода, и глупцы принялись подражать ей, надеясь, что это приведет их к удовольствиям. И снова атмосфера при дворе стала крайне нездоровой. Я снова удалился от двора.

- Розы нуждаются в тщательном уходе. Я боялся, понимаешь. Я тоже познал объятия короля и опасался неизбирательного продолжения трагедий. Говорили, что после смерти Келюса король потерял всякое плотское желание, но я знаю, что это не так. Он по-прежнему имел мальчиков — но! — осторожно, более осмотрительно. У него теперь два фаворита — герцог де Жуайез и герцог д’Эпернон; но, конечно же, он по-прежнему не равнодушен к хорошеньким дамам. Этого никогда не потерять! Но теперь он стал более осторожным... теперь у него очень многочисленная охрана…

- Но люди не забывают, и слухи порой сильнее правды. Анри — хороший человек с добрыми намерениями, но его неправильно понимают. Однако доверчивое население будет болеть за Гиза, потому что он хорошо выглядит и обладает общими чертами, или за Генриха Наваррского, потому что считают его мужественным, — Nom de Dieu! Он гораздо более распущен, чем король, но поскольку он делает это с женщинами и с бравадой, заблуждающаяся толпа обожает его — какой герой, говорят они, какой любовник!

- А король, я боюсь за него. Париж ненавидит его; и есть другие, ожидающие возможности занять его место.

Я слушал всё это так, словно это была история, не имеющий никакого отношения ко мне. Миньоны вызывали у меня трепет, я сочувствовал Анри, боялся герцога де Гиза и Генриха Наваррского. Я с тревогой задавался вопросом, как наша семья пострадает от политических перемен. Если де Гиз придёт к власти, мы будем разорены. Но Генрих Наваррский был гугенотом; если он придёт к власти, станет ли он обеднять католиков? Каким угрожающим казался мир, когда задумываешься о таком. Лучше забыть обо всём и раствориться в любви и музыке.

- Ах, любовь! - экстравагантно вскричал Пьер, когда мы сидели с его друзьями в саду. - В юности человек верит, что это оправдание жизни, единственное хорошее в этом злом мире. Дольше, чем мне хотелось бы помнить, я носил при себе миниатюру королевы Шотландии у моего сердца. Я провел много бесплодных, но увлекательных часов, планируя ее спасение, ведя верный мне отряд через туманные северные склоны холмов, прячась в подлеске, выжидая сигнала, а затем однажды достигнув желаемого результата, чтобы встать лицом к лицу с моей любимой, дабы преклонить колени у её ног и получить её искреннюю благодарность за то, что я привел её к свободе...

- Судя по тому, что я слышал, вам следовало предложить свои услуги ее хорошенькому мужу — тому, которого нашли со своим слугой убитыми в саду, в ночных рубашках, закатанных до талии!

- Нет-нет, мои побуждения были самыми чистыми, я настаиваю. Это была страсть, которую мог воспеть трувер [французские поэты и музыканты, главным образом, второй половины XII и XIII веков, слагавшие свою поэзию на старофранцузском языке] древности, самая изысканная страсть. Ах, какие приключения мы разделим, представлял я себе: переодевания, ночевки в крестьянских лачугах, путешествие верхом на лошадях или в милой лодочке, пока, в конце концов, она не взошла на английский престол и не получила своё законное наследство. Я знаю, что это была чистая любовь, потому что у меня не было желания какой-либо награды за мою заботу о ней, просто сам акт этой заботы. Но теперь я стал старше…

- И теперь вы бы взяли награду — пусть и скромную!

- Как вы недооцениваете меня! Я вовсе не это имел в виду. Я имел в виду, что теперь я знаю, что любовь – это ещё не всё. Увы! Королева Шотландии по-прежнему находится в плену, а я уже давно отказался от своих романтических мечтаний; нет, любовь – это не выход. Ах, вы можете улыбаться, да, все вы. Любовь имеет место, но в правильной пропорции. Именно философия позволяет мыслящему человеку выжить.

И он познакомил меня с очерками Монтеня.
- Как можно не одобрять этого парня, - говорил Пьер, - когда он так красиво пишет о своей дружбе с другим человеком? «В дружбе, о которой я говорю, наши души настолько сливаются и тают, что не остается больше и следа соединяющего их шва. Если меня заставляют сказать, почему я любил его, я чувствую, что могу выразить себя, только ответив: «Потому что это был он, потому что это был я».

Пьер указал мне, что в то время как другие воевали из-за более тонких аспектов религии, Монтень писал: «Я не разделяю распространенной ошибки судить другого по себе. Я легко могу оценить в нем качества, отличные от моих собственных. Хотя я привязан к одной линии поведения, я не заставляю мир следовать ей, как это делают другие, и я верю и осознаю тысячу противоположных способов жизни».

Я знал, что, хотя Пьер и любил красивую одежду и духи, и обладал веселыми манерами, заставляющими всех воспринимать его как человека поверхностного, он всё же много думал о человеческом существовании и об отношении каждого человека к великому порядку вещей. Особенно ему нравилось это: «Мы носим с собой наши оковы... душа не может сбежать от самой себя… Давайте победим себя, чтобы иметь возможность жить по-настоящему в одиночестве, и тогда мы будем жить удовлетворенно… Воистину, разумный человек ничего не теряет, если у него есть он сам… у нас должны быть жена, дети, имущество и здоровье, мы не должны привязывать себя ко всему выше меры, так чтобы от этого полностью зависело наше счастье. Мы должны приберечь для себя какой-нибудь дальний уголок, который был бы целиком наш, всегда к нашим услугам, где мы располагались бы с полной свободой, где было бы главное наше прибежище, где мы могли бы уединиться… величайшая вещь в мире — это уметь принадлежать самим себе».

Я прожил в культурном замке Пьера около семи месяцев и многим ему обязан. От него я научился чувственным удовольствиям и тому, что я желанен. Он также затронул мой разум, улучшил мои музыкальные способности, поделился со мной поэзией, танцами и приятными беседами. Он подарил мне бесчисленное множество подарков и привил любовь к красивой одежде. Было приятно оказаться пажом в его доме.

Внезапно приехали Жак и Луи и забрали меня. Для меня это стало неожиданностью, хотя я, конечно, понимал, что мое пребывание там было временным. Но я был очень рад вернуться домой, потому что скучал по Жилю, и мне очень хотелось опробовать с ним свои новые способности любовника. Когда мы покинули замок Пьера де Вильнёва, мои братья откровенно раскрыли, почему меня забрали. Они случайно узнали, что Пьер окажется в опале; некто, позарившийся на его земли, поспособствовал его падению. Это было политическое решение.

Им совершенно не хотелось, чтобы было замешано имя нашей семьи, я должен был остаться в стороне. Мне было жаль Пьера, но я был рад, что меня спасли. Я был благодарен, что мои братья забрали меня. Не имело значения, спасало ли это меня или фамилию, но я предпочёл быть с ними, чем с опозоренным Пьером.

После ужина в первый вечер после моего возвращения Шарль позвал меня к себе.
- Как ты думаешь, куда ты направишься, Марк-Альфонс? Иди сюда, маленький недоросль и поговори со мной.

Я присел на край стола рядом с его стулом. Он называл меня этим неприятным прозвищем всю мою жизнь, но сегодня оно позвучало по-другому, как выражение неохотного восхищения или, может быть, принятия. Разница заключалась в том, что теперь я знал, что я красив.

Шарль задумчиво посмотрел на меня, наполовину довольный, наполовину удивленный.
- Хорошо. Ты изменился. Де Вильнёв хорошо потрудился над тобой. Ты теперь даже ешь мило. Что случилось с маленьким варваром, которого мы взрастили?

- Я рад, что ты одобряешь, - пробормотал я с небольшим сарказмом.

- А это что? - дразня, он ущипнул меня за ногу. - Шелковые чулки! Белые шелковые чулки!

- Они больше интересуются модой, чем мы, - многозначительно произнёс я.

- Понимаю. Тебе нравится выглядеть красиво, мой маленький цветочек?

- Почему нет? Я заслуживаю этого.

- И в самом деле, думаю, что так, - сказал он. - Знаешь, недоросль, я всегда считал тебя чрезвычайно уродливым младенцем. Ты был худым и неряшливым, и на твоем лице возле губы вот эти отвратительные родинки. Я находил тебя отталкивающим.

Я инстинктивно приложил к ним руку и покраснел. Мне они тоже казались уродливыми. Я никогда не забуду, как однажды какой-то неотесанный крестьянин обозвал меня «ведьминым отродьем».
- Пьер сказал… - пробормотал я, - они как пятна красоты. Он сказал, что умные люди увидят в них нечто большее. Он сказал, что только невежда скажет, что их туда поместила ведьма.

- Mort Dieu, - воскликнул Шарль. - Кто тебе это сказал? Кто-нибудь упоминал ведьм в связи с ...? Но это чудовищно.

- Давным-давно, - произнёс я с тревогой. - Меня назвали ведьминым отродьем.

- Ты должен был сказать мне. Я бы сжег ему губы.

- Правда, Шарль… - встревоженно возразил я.

- Нет, это оскорбление нашей матери, чудовищное оскорбление.

- О! - осознал я.
Со мной это вообще не имело ничего общего.

- Что ж, Пьер прав, - решил Шарль. - Жаль, что у тебя на лице родинки, но они придают тебе привлекательность. Ты стал довольно симпатичным. Пьер избавил тебя от острых углов. Теперь ты хорошо себя держишь. Люди будут наблюдать за тобой. Сколько тебе сейчас лет?

- Почти четырнадцать.

- Я должен подумать о твоем будущем. Полагаю, за последние несколько месяцев ты ухудшил свой английский?

- Э…

- Ну, тебе придется наверстать; не опозорь нас, когда встретишься со своей невестой, а? А сейчас расскажи мне что-нибудь, недоросль…

- Что?

Шарль состроил глупую хитрую ухмылку и ткнул меня в колено.
- Старина Пьер когда-нибудь заходил к тебе в комнату?

- Нет, - ответил я, краснея, как летняя роза.

- Нет? - передразнил он. - На самом деле нет?

- Определённо, - отрезал я, слезая со стола.

Шарль поймал меня за запястье и удержал.
- Говорят, у Пьера имеются довольно странные привычки? - произнёс он многозначительно; кстати, должен добавить, что Шарлю сейчас двадцать шесть, у него есть жена, двое детей и ожидается третий.

- Если ты что-то слышал, - осторожно сказал я, всё ещё удерживаемый, - тогда, возможно, тебе следовало бы спросить себя, стоило ли всем вам, по чести говоря, посылать меня туда в качестве пажа?

Я верю, что в его прищуренных глазах мелькнула небольшая вспышка мгновенного замешательства.
- Я никогда не прислушиваюсь к слухам, - сказал он.

- Видимо, - произнёс я, - это странные привычки модны в высших кругах.

- Ого-го! - сказал Шарль. - Мы наращиваем темп, не так ли? Что ж, выслушай мои слова и запомни их хорошенько. Где бы они ни были бы, в какой бы сфере, высокой или низкой, содомия — это грязный порок. Любой, кто практикует её, является отвратительным животным. Все содомиты такие.

- Да, Шарль.

- Сходи в деревню, Марк, - сказал он мне. - Найди себе девчонку на сегодняшний вечер.
Он вопросительно глянул на меня.
- Надеюсь, ты еще не девственник?!

Я высвободился из его хватки и от смеха, и повернулся к нему спиной.

Примерно год спустя они поймали меня и Жиля на сеновале, и это положило начало событиям, которые, в конце концов, привели к моему поспешным приезду в Англию таким встревоженным и страдающим морской болезнью.

III

«Мне бы драгоценный камень в ухо,
И брошь прекрасную на шляпу,
И я тогда сто раз с тобой обнимусь»

Это был совсем неплохой год. Я провел это время, учась, катаясь верхом, играя на лютне и путешествуя. Шарль счёл, что я достаточно цивилизован, чтобы отныне находиться в компании; мы наносили визиты между разъездами; я встречался с людьми; мы останавливались в других семьях; там устраивались банкеты, танцы, маскарады, и мы принимали в них участие; я научился фехтованию, которое мне нравилось в качестве движения, но на самом деле я его ненавидел. Это правда, я теряю сознание от вида крови. Однажды какой-то юноша был тяжело ранен, и несколько дам упали в обморок, в том числе и я. Шарль не знал, куда деваться от стыда.

Меня желали дамы в темных коридорах, но я говорил им, что помолвлен, притворяясь, что глубоко влюблен и верен. Что касается юных, то я не осмеливался потакать своим предпочтениям, опасаясь, что мой партнер проболтается и устроит скандал. Поэтому я берёг себя для Жиля, которому предложил поехать с нами, чтобы присматривать за моей лошадью, и под прикрытием заботы о животном я проводил много времени в конюшнях. Наша дружба была любящей и теплой. Мы делились фантазиями о том, как могли бы уйти в идеальное место, где не существует хозяев и слуг, и где мальчики могут любить друг друга, и не нужно этого скрывать. Что касается того чудовищного пятна на моем горизонте — моего брака, то я выбросил его из головы. Я писал Летиции краткие письма, и мне приходилось продолжать учить английский, но для меня этот брак никогда не был реален. Теперь, когда я стал старше, со мной неплохо обращались, и я счастливо достиг пятнадцатилетнего возраста.

А потом нас застукали. Поимка была настолько хитрой и своевременной, что я думаю: они уже некоторое время подозревали и дожидались удобного момента. Я обернулся, глядя через плечо, когда меня встревожил скрип лестницы, и оказался лицом к лицу с темным лицом Жака. Жиль был обнажен и лежал на спине, его руки обвивали меня. Это выглядело достаточно плохо, но в наготе имеется определенная смелая честность — на мне были розовая атласная рубашка нараспашку и белые шелковые чулки с розовыми подвязками; все остальные части меня были совершенно обнажены.
По глупости я хлопнул рукой по своей видимой попке.

- Вниз, - приказал Жак, ткнув большим пальцем себе за спину.

- Пожалуйста, дай нам одеться, - сглотнул я.

- Спустите этих маленьких педиков, - крикнул — О! Шарль, который тоже был тут.

- Оденься, - сказал я Жилю и пошел вниз вместе с Жаком в том виде, в каком был.

Дьявол! Никогда в жизни мне не было так стыдно, когда я стоял в кругу своих братьев и нескольких слуг поодаль. Был обычный дневной свет, двери конюшни были распахнуты настежь, и меня ничто не щадило, начиная от хихиканья, когда я спускался по лестнице, и заканчивая яростью ныне, когда я оказался среди них. Они пребывали в той странной ярости, какую обычно испытывают люди из-за такого рода проступков, — это возбуждает их, как ничто иное, кроме религии.

- Во что он одет?

- Вы только посмотрите на него — вы когда-нибудь видели нечто подобное?

- Мерзкое, грязное отродье, ты трахал того конюха, да? Я спущу шкуры с вас обоих.

Я умоляюще выгнулся.
- Я заставил его делать это, - запричитал я. - Это все моя вина — у него не было выбора — не обижайте Жиля.

- Лжец, ты занимаешься этим уже несколько месяцев — я думал, ты проявляешь неестественный интерес к лошадям — и все это время ты вертелся в сене, как животное — поставьте-ка его к тому столбу! - резко приказал Шарль. - Срывайте с него рубашку.

- Нет, нет! - визжал я, извиваясь в хватке Луи и Жака, которые сорвали с меня атлас и прижали мое извивающееся тело лицом к столбу, связав меня за запястья и высоко задрав мои руки, как в детстве, когда пороли меня ремнём. Я начал хныкать и хлюпать носом, чудовищно встревоженный мыслью, что мое красивое белое тело будет всё в отметинах, извиваясь и совершенно не заботясь в данный момент о том, как выгляжу. Краем глаза я заметил, что Шарль снял кнут, и я закричал, умоляя и обещая всяческое покаяние с хорошим поведением. Я решил, что мои призывы тронули его, потому что ничего не произошло, и смутно услышал голос Луи, говорящий:
- Подожди минутку — глянь-ка на него!

Затем наступила странная тишина, а затем тихий разговор шёпотом. Я застонал от напряжения. А потом они подошли и изложили мне свой план.

Я знаю, что положение нашей семьи сомнительно, не так ли? Я знаю, что я лишний рот, который нужно кормить, я знаю, что содержать меня стоит денег? И вот есть путь — самый необычный и смелый для нас путь подняться — как бы мне понравилось поехать ко двору и соблазнить короля!

Уговоры следовали всё убедительнее и быстрее. Знаю ли я, что король любит мальчиков? Гляньте-ка на меня — они до сих пор не понимали, какая я аппетитная штучка, извивающийся, как блудница, в своих шелковых чулках, — я был совершеннейшим персиком! Но они бы никогда не предложили мне подобное, если бы я не показал, что мне это нравится, кроме того, я был склонен к этому — совсем как король! Это же так восхитительно удобно! Анри был гораздо интереснее, чем конюх! Разве я не знаю, что его двор полон хорошеньких мальчиков, его миньонов, и как только они доберутся до королевского ложа, они могут попросить что угодно — подарки, землю, замки… да ведь при достаточной хитрости я мог бы стать таким, какой была Диана де Пуатье для Генриха II, знаменитая и признанная любовница, влияние которой превосходило королеву. Шарль сказал, что был удивлён, когда я вернулся от Пьера, — он подозревал, что я научился там некоторым трюкам в спальне. Так вот почему я никогда не бегал за женщинами, а?

- Я помолвлен с Летицией, - слабо выдохнул я. - Я обещан…

- Мы всё устроим — не бойся — предоставь это нам.

- Я не учтив, - простонал я. - Я не знаю, как себя вести…

- Тебя обучат...

- Ах, нет, - вздрогнул я. - Это ужасно.

- Как это может быть, если тебе нравится делать подобное с мужчинами? Король не вызывает отвращения. Он даже не стар. Сколько ему, тридцать шесть, что-то в этом роде? Ты должен! Это выход из наших трудностей.

- Шарль, я знаю о миньонах, мне рассказал Пьер. Они умирают… их все ненавидят… королева Екатерина… герцог де Гиз… сестра короля Маргарита… эти люди организуют убийства, ужасные убийства… мне страшно...

- Нет, нет, это всего лишь слухи… и некоторое время назад, несомненно. Осмелюсь предположить, что эти молодые люди были отчасти виноваты в том, что несколько выставляли себя напоказ и стремились оскорбить. Но ты не станешь так поступать. Кроме того, думаю, что Маргарита в эти дни не при дворе; Думаю, она в Наварре со своим мужем. Всё, что было давно, есть домыслы, и к тебе подобное не имеет никакого отношения. По правде говоря, Марк, это прекрасный шанс — с нашей стороны было бы глупо не попытать счастья…

- Нет! - вскричал я. - Я не стану! Не буду!

- Будешь!

- Не буду. И вы не посмеете сейчас меня хлестать, чтобы принудить, потому что я буду в отметинах, и моя ценность окажется испорчена! - завопил я.
Я всё ещё хвалил себя за такой блестящий вывод, когда Шарль спокойно произнёс:
- Сделаешь. Жиля посадят в темницу. Что там произойдет, будет зависеть от того, насколько ты сговорчив.

Я ошеломленно уставился, открыв рот. Слуги связали Жилю руки и увели; я видел, как они вышли в дверь, Жиль сгорбился и съёжился, его подталкивали охранники. Я заплакал.

Именно тогда я понял, что любовь делает тебя уязвимым, и люди используют её против тебя ради достижения своих целей. Я рыдал, прислонившись к столбу. Его щепки кололи моё тело. Я прижался к нему своей горячей и влажной щекой, побежденный.

- Он сделает это, - сказал Шарль. - Он сделает то, что мы скажем. Он поедет и станет миньоном. Не так ли, Марк?

- Да, - сказал я. - И я ненавижу тебя.

- Предстоит еще много работы, - сказал Жак. - Но, держу пари, что к Рождеству мы устроим его в Париже.

О! При Дворе Шелка и Крови!

Всю осень меня готовили к моей новой роли. Мои чувства по этому поводу разделились, как и следовало ожидать от Близнецов. Я был одновременно встревожен и взволнован. Конечно, я испытал огромное облегчение, избавившись одним ударом от Летиции и мрачного будущего, которое она представляла собой. Внезапно я оказался в центре внимания, и не возражал против этого. Я и мое тело внезапно стали очень ценным товаром, настолько, что в некоторой степени я мог выдвигать условия. По крайней мере, я выменял освобождение Жиля из темницы — не на свободу, мне для подобного недостаточно доверяли, и правильно, — а на маленькую комнатку в башне. Я знал, что он будет несчастен, будет чувствовать себя в заключении, подавленным, но, по крайней мере, он не умрет от холода и грязи и не станет сглоданным крысами. С ним будут хорошо обращаться, пока я буду уступчив. Поэтому я решил сделать всё, что они пожелают, и кое-что из этого мне вполне понравилось.

Один человек — Сьер де Бресси, весьма цивилизованный придворный — прибыл и проинструктировал меня. Он учил меня поведению при дворе. Одним из самых странных уроков оказался посвящённый тому, как надо кланяться особенно непристойным образом, согласно желанию короля — очень, очень низко, опустив голову прямо к полу, одновременно совершая широкий поклон рукой. Можно себе представить, как это выглядит со спины. Мне пришлось разучить на лютне мелодию «Belle qui Tiens Ma vie», потому что ее написал король, и её пели все, дабы завоевать расположение. Мне прокололи уши, чтобы я мог носить красивые серёжки, которые он любил дарить. У меня появилась новая одежда — кремовый камзол, целиком расшитый вьющимися зелеными листьями, и бледно-зеленые чулки, очень короткие, чтобы обнажить каждый дюйм ноги; и множество пар белых и кремовых чулок и туфель с бантиками и каблуками. У меня появилась чудесная шляпка, украшенная мелким жемчугом, и самый жесткий воротник, который только можно себе представить, намного шире, чем привычные мне; а также подобные оборки на запястьях. Потом мне дали кинжал и проинструктировали, как им пользоваться, но не как справляться с чувствами в таком случае.

Иногда мне так нравилась моя подготовка, что я почти забывал, для чего она была нужна на самом деле, и что Жиль сидел взаперти в одиночестве; и тогда я опасался за одного, и чувствовал страх и вину за другого. Когда я стал более учтивым и решил, что мною довольны, то попросил Шарля отпустить Жиля. Он не отпустил, и я в ярости набросился на него, а он, удержав меня на расстоянии вытянутой рукой, сказал:
- Ты считаешь меня идиотом? Без заложника ты бы не пошёл на это.

Я бы не пошёл? Я не мог этого сказать. Только понимал, что то, к чему я приступил, казалось столь же разумным, как и любое другое, и соответствовало моим вкусам, и, если бы Жиля освободили, я не думаю, что решил бы вернуться к идее брака с Летицией или последовать какой-нибудь иной. Моя решимость, должно быть, была очень велика, потому что я не колебался перед тем, что мне предстояло делать дальше.

Сьер де Бресси не был уродом, но не был таким, как мне представлялось. Он выглядел бледным, женоподобным и жеманным, а голос у него был высокий и серебристый. И все же, когда он решил убедиться, смогу ли я заняться любовью, я не оказал никакого сопротивления. Я был рад, что сначала у меня были Пьер и Жиль, один из-за вежливости, а другой из-за настоящей любви, потому что, если бы этот человек оказался моим первым, то я нашел бы всё это холодным и бесстрастным делом. Мои мысли были заняты другими вещами, пока я позволял ему всевозможные вольности и смотрел, как он задыхается надо мной. Я испытывал к нему некоторое презрение — но кто знает, может быть, он также презирал меня? Ему заплатили, чтобы он объездил меня.

Обо всем было доложено Шарлю, который смотрел на меня с некоторым удивлением.

Шарль, несмотря на все остальные свои пороки, никогда не был содомитом и никак мог решить, мученик я или извращенец; конечно же, он меня не понимал. Но он оценил мою сознательную жертву во имя фамилии, и когда всё закончилось, и я превратился в жеманного маленького дружка в яблочно-зеленом атласе, он сказал, что я хороший мальчик и могу сам взять ключ и выпустить Жиля.

После чего я побледнел под пудрой. Показать себя Жилю в таком виде? Показать ему, во что я позволил им превратить себя? Стыд, который я испытывал, был не за себя, а за Жиля — подумать только, наша семья имела власть лишить его свободы на три месяца без каких-либо оснований, а теперь могла освободить его и не собиралась ни перед кем не отчитываться за то, что мы сделали. В другой истории, возможно, я освободил бы Жиля, ускользнул бы вместе с ним, присоединился бы к банде разбойников и путешествовал бы, переживая приключения и занимаясь любовью; но только не в этой. Моя вина и стыд были настолько велики, что я больше никогда его не видел. Его отпустили, но я не стал его искать; я не мог встретиться с ним взглядом.

Итак, мы поехали в Париж, и, как сказал Жак, к Рождеству меня устроили.

Париж был огромен. Он был в восемь раз больше Лондона. Никогда в жизни я не видел такого большого города. Издалека это были шпили и валы; внутри городской стены это была масса улиц и площадей, узких извилистых переулков и огромных внушительных зданий; некоторые вдохновляли, как великий собор Нотр-Дам и Сент-Шапель, другие выглядели зловеще, как Бастилия с её темными башнями и пушками. Вокруг церкви Святого Северина располагались колледжи и монастыри - места, похожие на проходы, и маленькие тесные дворики, где Пьер Абеляр проповедовал студентам, сидящим на тюках с сеном. А еще был холм Святой Женевьевы, где находились притоны воров и всякого рода сомнительных личностей. Повсюду были нищие, они спали на булыжниках и приставали на уровне колен, когда кто-либо проезжал мимо. И всё это было построено вокруг реки, скользящей своей серебристым путём под мостами, вдоль набережных; и там, у кромки воды, возвышался благородный дворец Лувр, где жил король.

Поскольку я был там только зимой, мои воспоминания связаны только с этим временем. Улицы в снегу, в слякоти и под дождём, снежные лужи, разбрызгиваемые копытами; закрытые ставнями окна с ромбовидными стеклами; следы птичьих лапок на снегу, лежащем на широких подоконниках; снежинки, видимые на окнах, обрамленных стрельчатыми арками. Внутри — искусно выполненные гобелены, обшитые яркими панелями стены; и повсюду синева и золотые лилии - символ, преподнесённый Хлодвигу ангелом. Горящие в маленьких комнатах камины, темные холодные коридоры между этими теплыми местами, голые края сверкающих алебард стражников у дверей. И более того, дворец никогда не казался тихим. Даже когда это могло быть, когда ожидалась тишина, всегда звучала музыка, всегда где-то вдалеке слышалась лютня, спрятавшаяся, мелодичная, но жутковатая, будто на ней играло привидение.

Я жил в квартире Жака на улице Арбр-Сек, и мы скрывались при дворе в качестве гостей, уходя по вечерам. Рано утром стражники открывали главные ворота Лувра на улице Отриш, и с той поры коридоры, вестибюли, галереи и лестницы оказывались переполненными придворными, жаждущими отстаивать свои интересы. Некоторые проводили дни напролёт в ожидании, когда их заметят. Я увидел короля задолго до того, как меня ему представили: смуглого мужчину в строгой одежде, с небольшим льняным воротничком, с полуприкрытыми глазами, с томным и серьезным лицом. Когда он обедал в своей передней, для него играли музыканты, и я заметил, что всю его еду и вино пробовал сначала кто-то другой, а его окружала многочисленная охрана.

Несколько вечеров мы посещали балы. Моими первыми впечатлениями были интенсивная тьма в тенях и яркий блеск на свету. Столько украшений, столько блеска! Я думал, что на таких мероприятиях будет мало женщин, но это оказалось наивным; там было много женщин, а какие фасоны! Тогда было в моде колесо фартингейл [одна из нескольких конструкций, использовавшихся под западноевропейской женской одеждой, особенно в 16 и 17 веках, для поддержания юбки в желаемой форме и увеличения нижней половины тела; мода зародилась в Испании в 15 веке], как будто дама выступала из ступицы, со спицами по всему периметру, плывущими по кругу. Талия у них была цвета гороха, а рукава с разрезами, для демонстрации других цветов под ними; и с руффами, похожими на веера. Все мужчины были при серьгах и на высоких каблуках, и в свете множества свечей и факелов они сверкали мириадами мелких драгоценных камней, вшитых в их парчу. Они носили длинные камзолы с подкладкой с очень пышными рукавами, а на некоторых были венецианские бриджи; самые смелые обходились короткими штанами-кюлотами и светлыми чулками, чтобы любой мог восхититься красивой формой ноги, когда они танцевали бранли, куранты и гайярды. Я видел одежду из малинового атласа, расшитую золотом, зелёным и лазурью; из черного бархата, павлиньего-синего бархата, желтовато-коричневого бархата; белой кожи с разрезами на малиновой подкладке. На полу, на искусно выложенной плитке резвились маленькие собачки — и в самом деле, танцевать было трудно, не наступив на одну из них; вдоль стен имелись арочные ниши, в которых в изящных позах стояли статуи; а король восседал под малиновым балдахином с гербом сверху на помосте с красной ковровой дорожкой.

Вокруг него действительно были прекрасные молодые люди — все яркие, богатые и очень накрашенные, сияющие шелковистой тафтой, медно-золотым и синим бархатом. Но там были и очаровательные женщины, и ничто из того, что я видел, не показалось особенно возмутительным или публично шокирующим, как пытались убедить нас некоторые протестантские памфлетисты. Кроме того, была еще и королева Луиза, и у меня сложилось впечатление, что они с Анри были преданы друг другу, и, несомненно, демонстрировали это.

Жак воспользовался первой же возможностью, чтобы направить меня поближе к королю.
- Мой брат, Марк-Альфонс дю Плесси Морней… - и я отвесил невероятный поклон.

Все закончилось в мгновение ока, и, насколько можно судить, я не произвел никакого впечатления, поскольку ничего не произошло. В этот краткий момент я заметил, что король одет в черно-белый шелк и небольшую черную бархатную шапочку, бородат и носит длинные жемчужные подвески в ушах. Его духи пахли мускусом и фиалковой пудрой. На его руках блестели кольца. Но я, казалось, не произвел на него никакого впечатления, поэтому я предположил, что на меня посмотрели, как на еще одно лицо в ослепительной толпе, окружающей его. Помню, я почувствовал некоторое облегчение, думая, что мои братья поймут, что всё сошло на нет, и снова заберут меня домой.

Конечно, нет. «Мы здесь и останемся», - сказали мне; подобное требуют времени. И поэтому меня поощряли принимать участие в любом празднике, который предлагался, и я подружился с неким Матье, который уже привлек внимание короля, и мы приняли участие в карнавале на праздновании Очищения, где я сыграл Андромеду.

Меня нельзя было не заметить в такой роли, одетого в белое шелковое одеяние и прикованного цепью к скале, которая при необходимости выкатывалась и закатывалась назад.
При этом дворе люди, казалось, с особым удовольствием переодевались в одежду противоположного пола. Я видел мужчин с бородами, одетых как женщины, и им это очень нравилось; а некоторые дамы выглядели удивительно привлекательными в камзолах и чулках. В этом маскараде на некоторых дамах были короткие греческие туники, сандалии и мечи; мальчики были одеты как нимфы и сирены.

Позади меня на моей скале присел слуга с мехами, чтобы развевать складки моего платья, как будто это был ветер; играла сладкая музыка, и был Нептун, и чудовище, и мелодии, певшиеся нимфами, и читались новые стихи о величии Франции; и, наконец, Персей спас меня. Это был бородатый мускулистый дворянин, имевший множество романов с замужними дамами, и, казалось, его не трогала близость юношеской мужской красоты, и, конечно, он не выказал должной нежности, когда срывал с меня цепи и относил в безопасность. Однако другие были тронуты моим тяжелым положением и моим нежным голосом, когда я спел печальную песнь, и король послал за мной.

О! Казалось бы, что приглашение такого рода заслуживает страниц описаний, потоков эмоций, множества превосходных степеней — но всё было не так.

Я слишком нервничал, чтобы оценить оказанную мне честь; и был едва способен обратить внимание на чудесное богатство гобеленов, украшавших стены; на присутствие множества стражников, мимо которых меня проводили, на картины и украшения — всё было как в тумане. Король находился в маленькой теплой комнатке на диване, а вокруг него были болонки — по крайней мере штук семь — которых он пытался усадить в корзину, но они не хотели, и слугам пришлось их унести.

На короле была темно-синя бархатная мантия и бархатный колпак. Он оказался не совсем лыс, но волос у него было немного, и он был тщеславен. С умным заострённым лицом, с небольшой бородкой и усами, и с грустными понимающими глазами. Печально сообщать, но у него была очень плохая кожа — что весьма заметно. Мне было жаль, что он не оказался красивее, хотя его естественная элегантность была настолько поразительной, что более чем компенсировала красоту. Он был лоснящимся и ароматным, от него исходили запахи мускуса и фиалки, он имел кошачью грацию и несомненный интеллект. С самого начала я безмерно восхитился им. Я восхищался им, потому что он не был тайной.

Возьмите королеву Англии (если хотите) — она тайна. Если у нее есть любовники, она это скрывает; она говорит миру, что она девственница, но как насчет Роберта Дадли или Томаса Сеймура и многих иных? Она вся фальшивая.

Возьмите короля Испании, паука, плетущего тайные молчаливые нити из крепости в горах. Кто знает, каков он на самом деле? Но Анри не может этого скрыть: он любит мальчиков, он любит декадентское, причудливое; он не может изменить своим привычкам, он должен показать это миру. Пусть мир сделает с ним всё, что захочет. Случай сделал его королем — не думаю, что он приветствовал это, и не думаю, что он слишком интересуется политикой. Почему народ не может его полюбить — задается он вопросом — так, как любят герцога де Гиза и короля Наварры? Что заставляет население любить монарха, а историков взращивать хорошую легенду, которая будет жить после его кончины? Похоже, люди не слишком любят Анри — даже его болонки. Он хочет мира — люди продолжают сражаться. Почему мир так сложен? Но здесь, в этой комнатке, подобное не сложно. Мы можем закрыться от мира. Будет только плоть юного мальчика, упругая гладкая кожа, податливые конечности — и завтрашние подарки, чтобы ты помнил, что король желал тебя. Такова атмосфера той комнаты.

Его длинные бледные руки очень прохладно коснулись моей кожи.
- Напомни мне свое имя, - сказал он.

- Марк, мой король.

Он цинично рассмеялся.
- Как изощрены уловки Небес, чтобы заставить мою совесть мучиться. Мне следовало бы отослать тебя. Я отошлю тебя — я не настолько одержим похотью плоти, что не смогу отбросить её, если захочу. Не нужно выглядеть таким растерянным. Последнего мальчика, за которым я посылал, звали Матье; я склонен видеть в таких совпадениях руку Всевышнего, Око Всевышнего, подобные тому, что преследовали Каина, мерцая сквозь аррас! Нам ничто не помешает, а, Марк? Никаких божественных знаков, никаких таинственных закономерностей. Я просто буду держать тебя на руках, но принесу клятву и скажу: «Боже, спаси меня тогда от Люка и Жана!»

Естественно, я не нашёлся, что ответить; но от меня этого не ждали и не желали.

- Я полагаю у тебя есть мысли в голове, Марк?

- Да ваше величество.

- Тщательно создаваемый на протяжении многих лет, с любовью взращенный наставниками… философия, история, манеры, политические взгляды?..

- Ну, в какой-то степени…

- Я не хочу ничего из этого слышать! Если есть что-то, чего я не хочу слышать, так это мысли. Мысли были бы излишними для такого мальчика, как ты. Мальчику, который выглядит так очаровательно, не нужно думать. И если твоё тело сумеет прогнать некоторые мысли, которые я вынужден лелеять, то утром ты получишь подарки.

- Мой король, я не думаю ни о чем ином, кроме как доставить вам удовольствие, и уж точно не жду награды за то, что будет приятно и мне…

- Хватит, Марк, - сказал он, целуя меня. - Возмущение неуместно. Просто доставь мне удовольствие. Тогда пусть добрый Господь пошлёт всех двенадцать апостолов! Да! Пусть он пошлет их всех сразу и как только ему заблагорассудится!

Это был мой первый опыт использования атласных простыней, и они показались мне очаровательными. Но я не мог забыть, что лежу с королем, я не мог забыть, где я нахожусь; всё направлялось и держало это в центре моих мыслей. Несмотря на то, что я был обучен заниматься любовью, я чувствовал, что, должно быть, кажусь неопытным и неуклюжим, и ничто, кроме естественной привлекательности юности, не могло меня рекомендовать. Он сказал, что я прелестный ребенок. Слуга проводил меня обратно к главным воротам, когда они открылись утром.

Позже ко мне на квартиру пришел гонец, и я получил жемчужные и серебряные серьги, завернутые в черный бархат.

«Это не жизнь воинов,
Где флирт отнимает силы у солдата,
А распутные движения манящих глаз
Изнеживают наш разум»

Этого заклятого врага, герцога де Гиза, я видел издалека довольно часто. Высокий и мужественный, со светлыми волосами, завитыми каждым локоном, с острой бородкой и усами, и с заметным шрамом на лице, он был красив и своеобразен, его нельзя было не заметить. Я наблюдал за ним с жутким восхищением. Я заметил, что его волосы начали седеть, что часто он выглядит усталым. Его знаменитый шрам настолько искажал его внешность, что иногда, когда он улыбался, можно было увидеть, что он также и плачет, потому что из-за шрама его глаза начинали слезиться. Каким же зловещим он казался, наш враг! Но я никогда не разговаривал с ним, а он — со мной, и теперь, освободившись от всего этого, я не могу не осознавать, насколько страх проистекает из слухов. Пьер говорил мне, что красавца Келюса несомненно убил человек Гиза д'Антраг, а в лицо королю Гиз сказал, что тот, кто убьет д'Антрага из мести, плюнет на острие меча Гиза. Так что герцог и в самом деле презирал всех миньонов, а неприязнь между его домом и нашим делала мое положение уязвимым. Изощренные развлечения, которым мы предавались, дабы оживить зимние сумерки, должно быть, казались провокационными и оскорбительными тому, кто презирал легкомыслие и изнеженность, и я полагаю, что иностранные послы, также чувствовавшие угрозу со стороны разных людей, отправляли своим хозяевам скандальные и враждебные донесения.

Но слухи и страхи редко распространяются без каких-либо оснований. Однажды в феврале у меня случились такие сильные боли в животе, что я не мог встать с постели, и когда я снова встретился с Матье там, где он жил - на улице Бетизи, я узнал, что схожий случай случился с ним и с парнем по имени Рауль, который несколько месяцев назад был фаворитом короля. Ослабленные и потрясенные недавними болезнями и очевидными выводами, к которым мы пришли, мы стояли у окна, глядя на белое небо за остроконечными крышами и на тонкие спирали дыма зимних костров.

- Это могло быть бланманже, - предположил Матье. - Помнишь, нам подавали порции — его уже не было на столе — и в нём было много миндаля, чтобы замаскировать вкус.

Мы оба мрачно предположили, что там был яд, и никто из нас не тратил времени на другие предположения.

- В прошлом году некоторые грозди винограда были пропитаны ядом из Италии, - сказал Матье. - С тех пор я больше не прикасался к винограду. Мальчик, который их съел, умер. Мы подозревали, - тут он понизил голос, - мать короля, итальянку.

- Однажды ведьма подарила мне жабий камень. Если кто-то захочет меня отравить, он вспотеет и похолодеет у меня в ладони.

- И так случалось?

- Я не могу сказать наверняка. С тех пор, как я оказался при дворе, мои ладони постоянно потеют от страха, а рука, держащая камень, всегда холодна. И поэтому от камня нет никакого эффекта.

- Никто ничего не сможет сделать против неизвестного нападающего. Помните, что случилось с королевой Наваррской: никогда не принимайте в подарок надушенную перчатку или подарок, пахнущий неестественно сладко. А пока наслаждайтесь всеми прекрасными моментами и подбадривайте себя надеждой, что похороны у вас наверняка будут прекрасные!

Мы слабо улыбнулись, а за окном забарабанил мелкий мокрый снег. Далеко внизу шли съёжившиеся от холода люди, дрожащие только потому, что была Зима.

Я собирал подарки от посещений королевского ложа: пояс с янтарными запонками — тот, что был у меня с собой в Англии; вторую пару сережек, каждая с маленькой жемчужиной-подвеской; кольцо с геральдической лилией и несколько вышитых перчаток; а однажды на виду у всех король взъерошил мне волосы!

Мой брат Шарль послал за мной из своего дома на улице Сент-Оноре, где он жил с женой и детьми. Из вежливости я опустился на колени с малышами и поиграл с ними у очага. Когда вошла жена Шарля, она глянула на меня, как на червяка, и прошипела: «Грязное маленькое животное!» вырвав у меня своих младенцев, как будто я мог одним своим дыханием превратить их в катамитов — о! Возможно, она подумала, что я хочу незамедлительно содомизировать их, пока у меня есть свободная минутка!

Шарль ласково шлёпнул её в дверях:
- Успокойся, любовь моя! - сказал он и вошел в комнату один.

Затем он налил мне вина и заговорил со мной очень любезно, сказав, что все знают, что я регулярно бываю с королем; и тут мне пришлось улыбнуться, потому что ему хотелось спросить у меня: как дела, всё ли хорошо? Но Шарль путался в своих словах, потому что ему было неловко говорить о мужчинах, занимающихся любовью друг с другом, и он стал совершенно деликатным. По правде говоря, он чувствовал то же, что и его жена: для него было бы естественным осыпать меня бранью за непристойные действия, но ему приходилось изображать светскость и уравновешенность, которых он не чувствовал. Его проблема заключалась в том, что он хотел немного земли, и ему нужно было, чтобы я попросил. То была часть герцогства, и многие дворяне хотели того же самого, и все, кто дружил с кем-либо из приближенных к королю, были заняты тем, что старались, уговаривали, выпрашивали, подкупали.
- Время пришло, - заискивающе сказал он мне. - Пару слов ему на ушко сегодня вечером, а? Для семьи?

Внезапно я понял, что такое сила. По правде говоря, раньше меня это никогда особо не занимало. Я наблюдал, как он заискивается передо мной; я оставался беспристрастен.
- Шарль, - произнёс я небрежно. - Поцелуй мне руку.

Он подумал, что я шучу, и нахмурился.

- Нет, правда, - настаивал я. - И на коленях. Иначе я не попрошу твоего клочка земли. Сейчас ты просишь милостыню и должен вести себя покорно.
Я цинично протянул руку с королевским кольцом, дабы напомнить ему, кем я являюсь; и он опустился на колени. О чем он думал и страдал, стоя на коленях, я могу только догадываться; но он поцеловал мне руку, как я велел.

Может быть, он подумал, что я удовлетворился этим — что мое положение при дворе вскружило мне голову и вдохновило меня потребовать эту дань. Но нет, ничего подобного. Я действительно думал отплатить ему за всё, что он делал со мной, и за то, во что он помог превратить меня. Но я обнаружил, что ничего не почувствовал. Мне было все равно, преклонит ли он колени или нет. Интересно, окажется ли это самым грустным: я не хотел мести; не было даже страсти. Я просто холодно сказал:
- И скажи своей жене, чтобы она относилась ко мне получше. За то, что она сказала мне сегодня, я могу наказать её, и тебя тоже.

Это была неправда — я бы никогда не стал просить короля о подлости, и он, определённо, не стал бы потакать ни одному моему капризу, если бы я попросил его о нём — но Шарль не должен был этого знать. В следующий раз, когда я пришел домой к Шарлю, его жена сделала мне реверанс, выглядя слегка бледной. Я одарил ее надменным взглядом. Да, полагаю, мне слегка понравился их страх.

В конце февраля мы услышали ужасные новости о казни королевы Шотландии. Вся нация погрузилась в траур, а двор был ошеломлен, едва веря, что подобное может быть правдой. В двенадцатый день марта собор Нотр-Дам был задрапирован черным, и мы посетили там заупокойную мессу по её душе. Гиз тоже был там; он являлся её родственником. Тридцать лет назад королева Мария обвенчалась в этом самом соборе красивой молодой девушкой. А теперь она умерла, и каким образом!

- О тщета человеческого величия, - произнёс проповедник, - неужели мы никогда не убедимся в твоей лживости…

Люди шумели на улицах и кричали, что она мученица и святая. Я подумал о бедном Пьере, лелеявшим мечту спасти её. Многие мужчины были преданы ей из-за ее красоты и беспомощности. Она отдалась на милость английской королевы только ради того, чтобы с ней так обошлись! Какой же жестокой, бесчувственной женщиной, вероятно, была Елизавета, каким чудовищем! Сам воздух дрожал от возмущения и лихорадочного возбуждения; и меня, никогда не отличавшегося особым религиозным рвением, представили священнику-крестоносцу.

Его звали Лайонел Фулбрук.

Я обедал в квартире Шарля на улице Сент-Оноре, неподалёку от английского посольства.
- Мой младший брат, Марк, - сказал Шарль, и теперь я заметил разницу в его тоне. Перед этим незнакомцем, которого привел сюда Лоран, Шарль, казалось, очень гордился мной, и в самом деле, я действительно выглядел богатым и красивым. Никогда у меня не было такого количества костюмов, ибо было хорошо известно, что придворные меняли свои наряды каждый день, чтобы никто не мог обвинить их в бедности или однообразии, и меня забавляло, как потели мои братья, чтобы убедить, что я такой же. Я даже слышал, как жена Шарля жаловалась ему, что он ставит меня выше своей семьей, и его ответ: «Молчи, Изабель, Марк — наша курица с золотыми яйцами!»; и я хихикнул; меня называли по-разному — но чтобы так?!

- Я уезжаю завтра, - сказал посетитель Шарля. - Сейчас, после казни, больше чем когда-либо, меня охватывает ощущение безотлагательности. Я не уверен, каковы будут политические последствия: расслабятся ли власти теперь, когда номинальный глава потенциального восстания исчез, или их бдительность увеличиться, чтобы отбить их гнусное нападение.

- Номинальный глава может исчезнуть, - возразил Шарль. - Но не потенциал восстания. Весь мир знает, что король Филипп положил глаз на Англию. Всё, в чем ему нужно быть уверенным, так это в том, что, если он высадится, английские католики поддержат его. Если человек приходит как избавитель, ему нужны взывающие об освобождении.

- Что ж, именно поэтому нужен я и такие, как я, - сказал Лайонел. - Некоторые католики малодушны, другие верны, но неспособны контактировать с единомышленниками. Моя задача — сохранить их веру, дать им надежду.

В своём невежестве я находил Лайонела какой-то нелепой фигурой. Сильный английский акцент искажал его речь, а его манера говорить искажала его лицо, делая уродливым. Притом он был невзрачной наружности, заурядный, с незапоминающимися чертами; и услышав, как он говорит о том, что приносит надежду и воспламеняет, мне захотелось хихикнуть, прикрыв рот рукой.

- Полагаю, вас обучали иезуиты? - поинтересовался Жак.

- И что из того?

- Вы англичанин. Рассматриваете ли вы свою миссию религиозной или политической?

- Религиозной, - уклончиво ответил Лайонел.

Шарль усмехнулся.
- Как можно их разделить? Если вы несете запрещенную религию людям, которым она запрещена законом, то это политическое дело. Каковы наказания католикам в Англии в наши дни? Чудовищные штрафы — тюрьма? И вы думаете, что заботитесь о благе их душ? Более того, вы, англичанин, косвенно работаете против своей королевы. Как вы можете это совмещать?

- Шарль, ты оскорбляешь меня, - вмешался Лоран. - Лайонелу грозит неописуемая опасность — если его поймают, то его ожидает мерзкая и невыразимая смерть…

- Конечно, простите меня, - любезно произнёс Шарль. - Я восхищён вашей преданностью делу.
Его голос не звучал так, будто он был восхищён.

Лайонел объяснил:
- Я верю в свободу совести. Каждый должен иметь право верить в то, во что он хочет верить.

- Нет, в этом я не могу с вами согласиться, - возразил Лоран, - и граждане Парижа также не согласились бы — что, вы хотите, чтобы мир был наводнен гугенотами?

- Логически, да, - серьезно сказал Лайонел. - Если вы предоставляете свободу совести одним, то она должна быть предоставлена всем.

- Ах, вы англичанин; в Англии всё по-другому, - произнёс Лоран. - У вас не было эпохи религиозных войн.

- Я говорю в идеальных терминах, - сказал Лайонел. - Идеалы всегда трудно примирить с частностями.

Я сидел и смотрел, как двигается рот Лайонела, пока он жевал.

- Вы не похожи на священника, - заметил я. - Даже у Лорана, моего брата, более духовный вид.
Я почувствовал, как Шарль едва сдерживается, чтобы не дать мне пощечину, как он привык делать до того, как я стал важной персоной.

- Извините Марка, - поспешно сказал он. - Ему ещё есть чему поучиться в том, что касается хороших манер.

Но Лайонел засмеялся.
- Я не выгляжу духовным, не так ли? И в этом будет секрет моего успеха. Даже ты, Марк, должен знать, что в такой миссии, как моя, приходится маскироваться.

Я хихикнул.
- Я мог бы одолжить вам женское платье и изысканный парик.

Шарль взглядом заставил меня замолчать.

- У меня есть знакомый в Саутуорке, - довольно спокойно ответил Лайонел. - На южном берегу Темзы, Марк, в месте с несколько сомнительной репутацией. У него там таверна. Я буду его помощником. Это правда, с таким лицом я буду чувствовать себя как дома в таверне самого низкого пошиба. Я очень хорошо впишусь в своё окружение. Видишь ли, я буду разносить пироги!

Шарль вздрогнул.
- И как это согласуется с возвышенностью Мессы? Эти вещи кажутся далекими друг от друга.

- Думаю, вы будете удивлены, услышав рассказы о приключениях странствующих священников, - иронично заметил Лайонел. - Странные укрытия, обманы… В некоторых загородных домах Англии имеются специальные тайные ходы — под полом, за стенными панелями, открывающимися нажатием резной ручки; лестницы в стене, начинающиеся от сиденья большого старого кресла… более неудачливые священники иногда прятались на сеновалах и в лошадиных поилках, или переодевались разносчиками. Что касается доставки пирогов, я с радостью возьмусь за подобное. Если это послужит достижению моих целей, то не составит труда.

- Скажите мне, - задумчиво произнёс Шарль. - Я верю вам, когда вы говорите, что вы за свободу совести, и я верю, что ваши помыслы имеют благие намерения: сохранить веру живой, подбодрить и порадовать верующих… Но есть и другие люди, менее щепетильные, совершающие такое же путешествие в Англию — шпионы, оплачиваемые королем Филиппом. Их помыслы целиком злонамеренны, поскольку Святой Отец дал свое благословение любому, кто взялся работать против королевы Англии; они могут требовать божественного одобрения всего, что делают. Если такой человек придёт к вам и попросит — во имя религии, которую вы оба разделяете — доставить послания, подстрекательские документы, даже оружие, спрятанные в ваших знаменитых пирогах, как вы поступите?

- Честно говоря, я не знаю, что мне делать, - сказал Лайонел с пустым и непроницаемым лицом.

- Потому что тогда, как вы понимаете, ваша миссия будет политической. А вы будете предателем.

- Моя миссия религиозная, - настаивал Лайонел.

- Вы же понимаете, что одно невозможно без другого.

- Это должно быть возможно, - сказал Лайонел. - Единственная истина — это свобода мысли.

- И для шпионов тоже? Должны ли они иметь свободу мыслей, причиняя какой хаос, какой пожелают?

- Я верю, что так и есть.

- Шпион, работающий на Папу, будет исполнять волю Божию, - пробормотал Лоран, - какой бы ни была его миссия.

Было понятно, что он имеет в виду, и мы неловко поерзали.

Шарль пожал Лайонелу руку.
- Желаю вам удачи, - сказал он, - с вашими пирогами. Я также желаю вам успехов в интеллектуальном жонглировании, которым вам придется заниматься, пытаясь прийти к своим заключениям.

- Вы —храбрый, отважный человек, - эмоционально воскликнул Лоран, заключая его в объятия. - Храбрый, отважный человек…

Я невольно попытался представить Лорана странствующим священником. Я знал, что он трус или, лучше сказать, миротворец, и не мог представить его в Англии скрывающимся и хитрящим, под угрозой мерзкой и невыразимой смерти. Я глупо хихикнул. Всё это не имело ко мне никакого отношения.

Однажды я был встревожен, обнаружив в переполненной галерее дворца, что нахожусь недалеко от королевы Екатерины Медичи. Её окружали фрейлины исключительной красоты, а вокруг теснилась толпа придворных. Несмотря на это, на мгновение я ясно увидел её, а она — клянусь — меня. Она была одета в чёрное и чудовищно толста. Выглядела она совсем не царственно, но обладала очень крупным телосложением, хотя одежда её, конечно же, была изумительно богата. Лицо у неё было желтовато-бледное, глаза большие и выпуклые, губы густо накрашены, и очень толстая шея. Я уставился на неё с ужасающим восхищением — так Персей мог смотреть на Медузу. В моем сознании в хаотичной последовательности проносились ужасные истории, слышанные о ней: огненный вихрь поножовщин, отравлений, мести и заговоров, пронзаемый криками четырех тысяч тех, кто погиб из-за её приказа в ту страшную августовскую ночь. Мои губы приоткрылись, донельзя пересохнув, и я сглотнул. Она повернула голову и обратилась к сопровождающему. Он посмотрел на меня. Мое лицо побледнело под пудрой. Она как будто спросила: «Кто это? Кто этот молодой человек?» и как будто последовал ответ, и информация, поглощенная ею, была спрятана до некоторого время в будущем, когда, возможно, понадобится, чтобы ей воспользовались. Этот миг миновал; ослепительные придворные, стоявшие между нами, скрыли её из виду.

Я весь дрожал, ладони стали липкими и холодными, сердце колотилось, как незапертая дверь во время грозы. Той ночью я спросил у Шарля, можно ли отвезти меня домой.

- Домой? - нахмурился он. - К Жаку?

- Нет, домой, подальше от Парижа. Я так напуган... ты не сможешь понять...

- О! - раздраженно произнёс Шарль. - Чего тебе бояться теперь, когда ты переспал с королем?

- Всего! И именно по этой причине!

- Успокойся. Твои страхи — это фантазии.

- А как насчет отравленного бланманже? Что насчёт этого?

- И в самом деле, что? У повара были грязные руки — собака нассала на миндаль на кухне — что угодно могло вызвать у тебя боль в животе!

- Боли были настолько сильными, что я не мог ходить!

- Ты всегда преувеличивал свою боль, даже будучи отвратительным маленьким мальчиком.

- А Матье и Рауль тоже?

- Вы все принадлежите к одной породе, и знаете это. Клянусь всеми святыми, если вершиной ваших страхов является отравитель, настолько неумелый, что вы трое выздоровели в течение недели, то вы будете жить и досаждать нам еще много лет!

Естественно, меня никоим образом не успокоило то, что Шарль так легко отмахнулся от моих страхов. А страхи ещё больше усугубились инцидентом, произошедшим вскоре после этого. Я возвращался на квартиру Жака, когда из дверного проема вышли двое мужчин и схватили меня, и каждый по очереди плюнул мне в лицо и назвал содомитом и шлюхой. Это произошло очень быстро, и они убежали, и я не знал, кто они; но меня весьма потрясло их прикосновение к мне, и возмутили их плевки, которые стекли мне на воротник.

- Тебе повезло, - серьезно сказал Матье. - Плевок смоется; это могло быть оружие. Кто-то говорил мне, будто слышал, что герцог де Гиз намеревается убить всех нас по одному.

- Всех нас? Кого именно?

Все мы подобрались поближе к очагу и поднесли к огню дрожащие, украшенные драгоценностями руки.

- Каждого мальчика, который мог бы понравиться королю. Говорят, его волнует, что говорят о дворе иностранные послы. В других странах думают, что все мы развратные, распущенные и женоподобные. Они верят всему, что слышат, и чем более дики слухи, тем жаднее они их поглощают.

- Мой брат Лоран говорит, что мы живем в эпоху вырождения. Он говорит, что религиозные войны продолжаются настолько долго, что мы утратили все моральные ценности. Тонкие аспекты вкуса свелись к вульгарности. Всё — аффектация, тщеславие и роскошная показуха.

- Он мог сказал так; разве он не священник? Священники всегда так говорят.

- Он говорит, что некоторые придворные моды настолько кричащи и безвкусны, что мы похожи на итальянских бродячих актёров.

- Что он знает об итальянских бродячих актёрах?

- Лоран никогда не был самым святым из священников. Он знает о многом, что не должно касаться священников. О! Как вы думаете, герцог де Гиз станет когда-нибудь королем?

- Все католики надеются на это.

- Я не надеюсь! Что он сделает с нами? Об этом не стоит и думать!

- В нашем случае всё будет также, как у Гавестона. Тот красивый фаворит короля Англии Эдуарда. Завистливые дворяне убили его. Нам лучше молиться, чтобы наследование перешло к королю Наварры.

- Гугенот — он заставит каяться и ходить по улицам в одних рубашках, а люди будут поливать нас грязью!
- К счастью, - я обрадовался, вспомнив, - король не стар. Он проживет ещё много лет.

Мы замолчали. Мы понимали, что кое-кто хочет его смерти, и его постоянно охраняли, опасаясь удара убийцы. Действительно, о нем распространялись злые слухи — что он занимается некромантией, что он развращает маленьких мальчиков и транжирит деньги на банкетах, в то время как бедняки умирают от голода за стенами его дворца. Достаточно было находчивого и преданного фанатика, чтобы проскользнуть сквозь охрану, полагая, что он и есть спаситель своей страны…

- Марк, - сказал Матье, касаясь моей руки. - Пойдем спать…

Матье не был таким любовником, как Жиль, но мы очень часто занимались любовью. Это было необходимое противоядие от наших самых сильных страхов. Чаще всего после обеда мы лежали на его маленькой кровати с четырьмя резными деревянными столбиками и гобеленовым покрывалом. Простыни были холодными и непривычными в дневной прохладе, и звуки с улицы — от проезжающих лошадей и телег — доносились до нас приглушенно, смягченные снегом, отдалённые плотно запертым окном. Белый оштукатуренный потолок, как ни странно, еще больше побелел из-за воздействия внешнего света на снег. Иногда, когда губы Матье касались моих чресл, я поднимал взгляд на этот потолок с выделяющимися виноградными листьями, виноградом и танцующими фигурами, с лирниками и вьющимися гирляндами, и всё это напоминал мне о дворе. Я представлял себе эти гроздья белого винограда, окрашенные блестящим ядом, виноградные листья, слегка пропитанные ядовитым порошком. Танцующие фигуры лишь напоминали мне, насколько мы все уязвимы перед теми, кто желал нам зла. Они могут подмешать яд в пудру для лица или в мазь для губ. И ты умрёшь в агонии. Плоть сгорала дотла; все это знали. И тогда, оторванный от своей унылой литании поцелуями Матье, я мог забыться и погрузиться в любовь; но только для того, чтобы лежать, содрогаясь, когда потолок снова вставал на место, а листья и фигуры снова начинали свой неизбежный танец.

Я думал, что особые фавориты короля, герцог д'Эпернон и герцог де Жуайез, могут выказать некоторую обиду и неприязнь к тем, кто оказывался мимолетной фантазией короля; но нет, они были настолько уверены в своем высоком положении в качестве его фаворитов, что могли относиться к нам с терпимостью и любовью, хотя и с некоторой снисходительностью. У них даже имелись свои миньоны.

Я стоял в переполненной галерее среди толпы придворных, когда элегантный Жуайез, проходя мимо, остановился рядом со мной, чтобы похвалить меня за игру на лютне; и даже дал мне несколько советов насчёт того, какой цвет камзола лучше всего подойдет к моей коже. Я еще долго купался в тепле такого интереса и заговорил с кавалером, стоявшим рядом со мной, почти до того, как осознал это. Среди шума разговоров вокруг нас и толчеи собравшихся я не уделил разговору всё свое внимание, пока меня внезапно не осенило, что его слова пронизаны сомнительным смыслом. Я уставился на этого кавалера.

Он ловко начал наш разговор так, словно он был кем-то, кому меня уже представили, и я предполагал подобное, отвечая. Теперь я понял, что понятия не имею, кто он такой. Его лицо было из тех, что кажутся знакомыми, но, с другой стороны, неотличимы, и нельзя точно вспомнить, где вы его встречали, но вы уверены, что встречали. Лет ему было около тридцати, с бородкой, ни красивый, ни уродливый, лицо из толпы, случайный прохожий.
- Королю нужны окружающие его люди, которые любят его и желают ему добра, - говорил он, лениво наблюдая за Жуайезом. - Да, сейчас смутные времена. Верных и преданных следует искать и лелеять. Настоящая дружба – очень ценная вещь.

Я вежливо с ним согласился. Тут не имелось ничего, с чем можно было бы не согласиться.

- Так много преданных придворных… Королю очень повезло, - продолжил мой собеседник. - Я уверен, что и вы причисляете себя к этому счастливому числу.

- Имею такую честь.
И тут меня посетило подозрение. Что он имеет в виду? Должно быть, он знает, кто я такой. Несомненно, меня считали лояльным.

Он подтвердил это.
- Все знают, - сказал он, - что вы верны Королю.

- Так и есть, месье! - сказал я, оскорбленный тем, что кто-то может усомниться в подобном.

- И так юны… - промурлыкал он, не обращая внимания на мой враждебный тон, - и готовы продемонстрировать свою преданность, если когда-нибудь потребуется доказательства.

- Думаю, вам следует объясниться, что вы имеете в виду, месье. Никто никогда не предполагал, что я не предан королю.

- Успокойтесь! - он слегка рассмеялся, отступив немного назад, когда пара людей рядом обернулись, чтобы посмотреть. - Мне приятно видеть, что вы так горды собой. Мне было бы интересно узнать ваше мнение…

- О чем, месье? - чопорно спросил я.

- О том, возможно ли, чтобы король постоянно находился в полной безопасности.

- Мне кажется, что Его Величество всегда прекрасно охраняют.

- Я не сомневаюсь в эффективности и храбрости его охраны. Но я спрашиваю себя, как может король чувствовать себя в безопасности, если у него есть… враги?

Хотя я прекрасно сознавал, что подобные случайные замечания о положении в стране должны вести, пусть и извилисто, к какой-то конкретной цели, я не мог себе представить, какое отношение это может иметь ко мне. Я ждал, пока он продолжит. Он повёл нас немного в сторону.

- Я говорю об одном конкретном враге, - тихо произнёс он. - Тот, кого у вашей семьи нет причин любить.
Он пристально посмотрел на меня, убедившись по выражению моего лица, что я достаточно хорошо понимаю, кого он имеет в виду.

- Да, - продолжил он. - И многие другие чувствуют то же самое. У того, кто достаточно храбр, чтобы… убрать его из этого места, будет мощная поддержка.

Мне с трудом удалось подавить крайне несвоевременный смешок. Герцог де Гиз был очень высоким. Мне в голову пришла дурацкая картина: кто-то пытается вытащить его из комнаты, а он не сдвигается с места. Но серьезность слов этого господина не позволяла предполагать какое-либо веселье.

- Я знаю, что это правда, - сказал он, - что из всех врагов короля именно его он по-настоящему боится. Вы это знаете, не так ли, и все мы знаем, что этот человек намерен стать королем, не заблуждайтесь. Он самый опасный человек в королевстве. Те, кто любит короля, знают, в чем заключается их долг. Я говорю вам: таким образом один человек может прославиться и заслужить вечную благодарность короля.

- Месье, - сказал я, указывая на факт настолько очевидный, что я едва ли счел нужным подтверждать его, - я не тот человек.

Лицо его оставалось бесстрастным; движение придворных и мое собственное желание покинуть его общество разлучили нас. Я надеялся, что неправильно понял смысл его слов, но понимал, что это не так. Я почувствовал, как внутри меня нарастает своего рода истерика: я не осмеливался приблизиться к герцогу де Гизу даже на несколько ярдов, не говоря уже о попытке избавить мир от него. Я был крайне сбит с толку тем, что кто-то на каком-то уровне мог настолько неверно истолковать мой характер, что подумал, будто я смогу сделать подобное. Я вспомнил, как Пьер рассказывал мне, что граф де Келюс и Луи де Можирон были настолько храбры, что мгновенно ответили на вызов врага. Они думают, что все миньоны одинаковы? Предполагалось ли, что посещая ложе короля, пусть и редко, надо быть готовым ради него рисковать своей жизнью? Стоит ли мне стыдиться того, что я отказался? О! Больше, чем когда-либо, мне захотелось оказаться подальше от двора, подальше от этих людей, вызывающих у меня такое беспокойство и замешательство из-за подобной сложной ситуации, в которой я нарушил тот хрупкий баланс между роскошью и страхом.

Вскоре после этого события однажды вечером мы с Матье шли из дворца к квартире Шарля на улице Сент-Оноре. Эти старые узкие улочки представляли собой убогий запутанный лабиринт, и никто, казалось, не удивился тому, что со мной произошло. На улице дю Кок между нами возникла темная фигура, причем настолько внезапно, что прежде чем я успел понять его намерения, он вонзил кинжал мне под руку в ребра. Я почувствовал боль и кровь; я понял, что меня зарезали. Ужас охватил меня, и от страха я упал в обморок. Матье в панике убежал и спрятался в дверном проеме. Он увидел, как нападавший оглянулся и увидел меня, лежащего на брусчатке, и, без сомнения, предположив, что я убит, тот ретировался. Матье подбежал ко мне, и я очнулся. Он поднял меня и отвел к Шарлю, где я лег в кресло, сняв камзол и рубашку. Чтобы восстановить мое здоровье, мне влили вино, и они собрались вокруг меня, чтобы оценить моё ранение.

Я пострадал не сильно, только кожа оказалась расцарапанной вдоль ребер и на внутренней стороне руки. У меня шла кровь, но её остановили; я пристально смотрел в другую сторону и трясся, как осенний лист. У меня осталась перевязанная ссадина, которая со временем аккуратно зажила и оставила шрам.

- Но кто он был? - снова вскричал Шарль.

- Мы не знаем, - глупо заверили его мы с Матье.

- Кто бы это ни планировал, убийца всегда какой-то неприметный, - пожал плечами Луи. - Кто-то нанял бродягу, какого-нибудь разочаровавшегося солдата.

- Но разве он не кричал: «Прими это от герцога де Гиза!» или что-нибудь в этом роде? - раздраженно воскликнул Шарль.

- Нет, он не был настолько внимательным, - нервно хихикнул Матье.

- Вы оба останетесь здесь на ночь.

Мы с радостью приняли его предложение лечь в постель. Ноги у меня были как желе, и я не мог сделать ни шагу.

- Я было подумал, - робко предложил я Шарлю. - Возможно, это как-то связано с человеком, который намекнул, что я, возможно, хочу убить герцога де Гиза…

- Ты? - воскликнул Шарль, весело и недоверчиво. - Убийство? Кого-нибудь?

Я печально улыбнулся.
- И я отказался. Я задавался вопросом, считают ли меня теперь вызывающим подозрение или кем-то в этом роде.

- Это возможно. Кто он был?

- Понятия не имею.

- Не думаю, что мы когда-нибудь узнаем, кто напал на тебя. Причин может быть очень много... Твоя роль при дворе вызывает зависть и отвращение у людей, которых внешне ничто не выдает. Мы должны просто радоваться, что тебя пощадили. Вместе с Королем ты ещё многое можешь сделать для нас.
Именно после этого пришел Лоран и принял на себя руководство.

- Всё зашло слишком далеко, - заявил он. - Мы не можем подвергать Марка опасности. Ныне всё стало слишком серьёзным. Он должен покинуть двор, прежде чем его убьют. Успех при дворе не стоит того, чтобы жертвовать своей жизнью. И, кроме того, разве это успех? Пара клочков земли сомнительной ценности...

Как они спорили! Шарль и Луи решили, что мне следует остаться, но заиметь телохранителя. Если я уеду из Парижа, это станет пустой тратой всех их усилий. Но Лоран назвал их противоестественными монстрами, вроде братьев Иосифа. После чего рассказал нам о своем визите к астрологу.

Как зловеще это звучало, когда мы сидели у камина, освещённые пылающим пламенем, а ветер и дождь барабанили на улице.
- То была грязная маленькая берлога на другом берегу реки, - рассказывал Лоран. - Но не с дурной репутацией, нет, кое-кто из самых знатных людей побывали в том месте…

- Ты говоришь так, чтобы успокоить свою совесть, - рассмеялся Шарль. - Я знаю, какое место ты имеешь в виду. У него есть комната позади за занавеской, и там происходит многое, что можно назвать постыдным. Я видел его магические квадраты и амулеты, его Великий Гримуар по вызову духов…

- Я ничего об этом не знаю, - быстро сказал Лоран. - Я поехал туда с самыми благими намерениями и торжественным желанием хоть что-нибудь понять в дальнейшей судьбе Франции.

- И что ты обнаружил? - спросил Луи.

- Ничего хорошего, - Лоран покачал головой. - Его посланием было: Кровь.

Шарль застонал.
- Так что тут нового?

- Нет, Шарль, это были не просто привычные пророчества о гибели. Я поверил ему. Конфликт повсюду, сказал он, на севере и юге, и конфликт на море. А внутри Франции кровь. Знаменитый человек умрет.

- Кто? - нетерпеливо потребовал я.

- Он не мог сказать.

Как и ожидалось, Шарль фыркнул.

- Но это было бы похоже на падение метеорита, - твердо продолжил Лоран. - Все будет в смятении. И это будет сосредоточено в Париже.

- О! - запричитал я.

- Тебе следовало скрыть это от Марка, - заметил Луи. - Он нам не пригодится, бормочущий идиот, взгляните-ка уже на него.

- Я думаю, это правильно, он должен знать, - сказал Лоран. - Человек, чье дело предсказывать будущее, увидел Париж в состоянии конфликта, и всё это не позже, чем в следующем году. Должно быть очевидно, что двор Валуа — неподходящее место. Я, со своей стороны, извлеку пользу из его предупреждений и предлагаю вам сделать то же самое. Что касается Марка, то его нужно убрать из того места.

Над моей головой они обсуждали меня, как будто я был каким-то товаром. Я дрожал, хмурился и слушал, как они планируют мое будущее. Я был искренне напуган, без каких-либо сомнений. Жгучая боль в ребрах напоминала мне, что кто-то уже совершил покушение на мою жизнь, и то, что я не знаю, кто именно, делало ситуацию еще более ужасающей. Я согласился бы на любой план, который увёл бы меня из Парижа. Мой страх был явно очевиден, и, осмелюсь сказать, именно он убедил Шарля, что мне лучше уехать. Если бы я потерял самообладание, я оказался бы бесполезен для него в качестве источника прибыли. Я наблюдал, как высоко взметнулось пламя в камине, отбрасывая чудовищные тени на стены. Дождь барабанил в окно. Темные улицы снаружи казались мне заполненными убийцами. Мы находились в столице европейской культуры, городе учёности и утонченности. Но что это было для меня, как не местом, в котором боишься?

- Нам лучше пересмотреть идею брака, - произнёс Шарль. - И отправить его в Англию.

ПЯТАЯ

«Если б слова могли меня тронуть, я был бы потрясён…»

Наступил сентябрь, я был странствующим актёром и держал свой путь в Лондон!

Рассказывая Николасу свою историю отрывками то тут, то там, пока мы странствовали по южной части Англии, я чувствовал, что в какой-то мере учусь освобождаться от своих страхов. Воспоминания о тех темных улицах, тесных надушенных комнатах, лихорадочно-натянутом веселье, скрывающем непостижимые глубины страха и обмана, — всё уже почти рассеялось этим летом, проведенным в хорошей компании, и благодаря сну под звездами.

Когда я рассказал Николасу о своей встрече с Энтони и о таверне, где я оказался свидетелем его встречи с Фелипе, которого счёл испанским шпионом, Николас вздрогнул.
- Ты не годишься для путешествий в одиночку! Тебе вообще повезло, что ты здесь! Как ты мог быть настолько глуп? Тебя могли убить за то, что ты увидел! Я не могу поверить, что кто-то может оказаться таким безрассудным.

- О… пожалуйста, не придирайся ко мне, - я поморщился. - Я уже говорил тебе, Ники, что нескромен и глуп; я говорил тебе, что я такой. Я предупреждал тебя, что я — неподходящая партия.

- Нет, - возразил он, встряхивая меня. - Ты любимый. Я злюсь на тебя, потому что ты мне небезразличен — и мне тебя жаль. Ты такой удивительно невинный, несмотря на весь твой опыт.

- Но после того, что я тебе рассказал, - начал я дрожащим голосом. - Разве ты не осуждаешь меня? Разве ты не согласен, что я порочен?

- Нет, конечно нет. Как я могу судить тебя? Я вырос в уютном доме с любящими родителями и двумя милыми сестрами. Ты хочешь поступить в университет, Ники — ты должен; ты хочешь поехать в Лондон и писать пьесы — ну что ж, мы думаем, что ты сумасшедший, но, если ты этого хочешь, езжай с нашего благословения, и для тебя всегда найдётся место дома, если твоя затея потерпит неудачу. Как я могу тебя судить? Мое детство было сплошным молоком с лавандой.

- Но я, Ники, едва осмеливаюсь хорошо узнать себя из страха перед тем, что могу обнаружить; думаю, именно амбиции стали моим падением, - искренне заявил я. - Мое желание прославиться в веках. Думаю, что я предполагал: при дворе всё возможно... Король возвысит меня... поэты станут воспевать меня... я буду своего рода Гавестоном... Думаю, у меня были надежды изменить мир — ну, понимаешь — баловаться политикой, говорить королю, что делать — быть незаменимым, тайной властью на земле.
Я нахмурился.
- Ники, ты смеешься?

- Кто? Я? Совсем нет!
Он хихикнул.
- О, Марк, - добавил он, вздыхая, но забавляясь, - я полагаю, что быть незаменимым тебе с моей стороны стало бы плохой аналогией, после самого-то короля Франции!

- Нет-нет, - осторожно сказал я. - Нет, приятно быть незаменимым для кого-либо. Но я боюсь, что во мне есть некая неодолимая сила – мое желание прославиться – которая может заставить меня совершать плохие поступки, как это уже было. Боюсь, тебе со мной будет трудно, Ники.

- Не могу с тобой не согласиться, - произнёс он с сожалением. - Хорошо, что я терпим и забочусь о тебе. Фортуна хорошо тобой распорядилась, послав тебя ко мне. Недобросовестный мужчина мог принести тебе только плохое. Удача, что я таков, как говорит мой гороскоп: веселый и чистый, не порочный, наслаждающийся честными веселыми встречами и горячими ваннами! Тебе будет хорошо со мной, я это знаю. Думаю, я верю в это.

Прогуливаясь по зеленым аллеям, мимо яблоневых садов, усыпанных фруктами, я совершенствовал свою речь и разучивал роли. Скоро мы окажемся в Лондоне и проведем там зиму, и я должен подготовиться к более критичной аудитории. По словам Джека, деревенские жители с юмором аплодировали чему угодно, считая, что это отдыхом от работы в поле, и им не с чем сравнивать наши представления. Раз за разом мы исполняли старые пьесы и незамысловатые сказки — то, что нравилось людям, и к чему они были расположены — О! Я много раз был пастушкой и часто плакал о своей любви, убитой медведем!

Между городами мы разбивали лагерь на ночь на лесной поляне в кругу повозок и телег, с небольшим костром в центре, и подобное уже не казалось мне этаким бельмом на глазу, как когда-то; я начал видеть в этом место, где я живу. Что такое башенки, что такое замковые стены, прекрасные монументы, богатые жилища? Истинная безопасность, истинное богатство лежат в сердцах друзей! Эта философия выглядела менее привлекательной в дождливую погоду, когда мы промокали до нитки и не могли как следует обсушиться. Тогда повозки казались совсем некрасивыми, и наши характеры зачастую портились, как края ткани.

Ангел Поллок был гораздо хуже, чем Ники или я, в том, что касается любовных похождений — особенно из-за того, что он питал слабость к замужним дамам, как и они, казалось, к нему. Я был удивлен, что женщины настолько доверчивы. Куда бы мы ни поехали, его золотистая красота притягивала взгляды. После представлений глупые девицы слонялись вокруг в надежде, что он заговорит с ними, и требовали хоть что-нибудь на память о нём. Даже столь отвратительные вещи, вроде его платков, которыми он вытирал свой пот. Я бы не стал унижаться, прося о подобном.

И он был щедр в своих милостях; он всегда шёл навстречу, если кто-либо желал его. Иногда мы не видели его всю ночь, и он возвращался на рассвете. А в последующие дни играл героев, согнувшихся из-за боли в пояснице, и Джек ругался в его сторону рядом с фургонами.
- Клянусь двадцатью четырьмя яйцами апостолов! - заявлял он, ибо всем нравилось подобное. - Еще одно такое выступление, и я сниму с тебя шкуру, Габриэль. Может быть, ты и подарок Божий женщинам, но я старше и крупнее тебя, и, если придется, я буду обращаться с тобой как с нерадивым учеником (однако, к моему большому разочарованию, он так и не сделал этого. Моя любимая мечта заключалась в том, чтобы однажды Габриэль зашёл слишком далеко, и Джек поколотил бы его … возможно, он бы возражал и слегка сопротивлялся, но подчинился бы, а мы все наблюдали бы!) Держи этот меч так, как надо, а не так, как будто это прутик из живой изгороди, и ты собираешь орехи!

- О, меня терзают боли! - стонал Ангел. - Я не понимаю этого.

- Я знаю средство от твоей очевидной беды, - пригрозил ему Джек.

- Как бы я ни был болен, я постараюсь сыграть свою роль, - с благородством заверил Ангел.

- Именно Игра и Вечеринки и есть причина твоей слабости.

- Клянусь, Джек, я всю ночь пролежал в постели.

- Именно это я и предполагал! - вскричал Джек с некоторым раздражением. - А когда мы доберёмся до Лондона, ты должен исправиться. Девчонки там не настолько простые, и их братья будут платить головорезам за грязную работу.

- Ооо! - застонали мы, поморщившись и шатаясь, после чего схватились за бока, как будто мы все были Ангелом, с которым покончили лондонские головорезы.

Но это правда, деревенские девушки были простушками.

Однажды Ангел послал меня с посылкой девушке, жившей в коттедже в узком переулке. Это было уединенное место с высокими дикими изгородями, черными от бузины и затенёнными мрачными тенистыми деревьями. Я постучал в дверь, а там была та девушка. Она оказалась совсем не такой красивой, как я ожидал, и я многозначительно постучал по пакету и сказал:
- Меня послал Ангел.

Она непонимающе уставилась на меня, и я снова заговорил.
- Меня послал Ангел. Ангел, Габриэль.

И она стала вопить, а я оставил сверток и убежал, опасаясь, что кто-нибудь подумает, будто я пришел туда, чтобы приставать к ней. Оказалось, что это был не тот дом, и Николас с Эмиасом славно позабавились, подумав, что меня приняли за божественного посланника, а бедная девчонка сочла мою внешность святой. Ангел же был раздосадован и вовсе не нашёл это забавным, поскольку посылка предназначалась совсем другому человеку, который после отругал его; а Джек заявил, что подобные вещи портят репутацию актёрам.

В другой раз Ангел прибежал в лагерь так, как будто за ним гнались черти. Когда он, спотыкаясь, пробирался сквозь заросли чертополоха, во все стороны полетели семена.
- Спрячьте меня! - задыхаясь, произнёс он, и мы спрятали его внутри дракона, лежащего плашмя на земле; а следом явились два громадных деревенских дурака, сплошные кулаки и мускулы, которые кричали:
- Где этот негодяй с волосами цвета сливочного масла?

Мы возразили, что у нас нет такого актёра, кроме Эмиаса, который появился и продемонстрировал свои волосы, но был должным образом отпихнут в сторону.

- Нет, нет, нет, не тот толстый мальчик-девочка; нет, тот, что поцеловал нашу сестру…
И они топали по округе, поднимали цветные тряпки, трясли повозки и, наконец, вернулись к большой и блестящей раскрашенной голове дракона и горбам его зеленого тела — только для того, чтобы замереть с воем ужаса, застыв, словно превратившись в камень. У нас имелась отрубленная голова, которую Мэдж выполнила очень искусно: со стеклянными глазами, настоящими волосами, кровью на шее и свисающими хрящами, и эта голова, потревоженная их действиями, медленно выкатилась к их ногам. И как деревенские простаки из пьесы, эти два обалдуя развернулись и убежали, визжа и размахивая руками, — вот было веселое зрелище. А потом Ангел выполз наружу — ему стало так жарко от лежания внутри дракона, что он выглядел пропаренным, а лицо его было красным, как мак.

Но именно благодаря Ангелу мы вернулись в Кентербери, и это возымело для меня неожиданный поворот. На обочине дороги, возле желтовато-коричневого поля, где были собраны снопы, разгорелся спор.
- Ах, - проворчал Джек, отгоняя мошек стеблем папоротника. - В мои планы не входило возвращаться туда. Почему мы должны повторять наши шаги? Тут видели наши представления. У нас только одно старьё.

- Ничуть, - возразил Ангел. - Мы были тут ещё в мае. Теперь, когда лето уже почти закончилось, тут будут другие люди — другие путешественники, паломники, кто угодно — и те, кому мы понравились, будут только рады увидеть нас снова.

- А теперь о настоящей причине, Габриэль.

Изысканные черты Ангела изобразили некоторую застенчивость — но как ему это шло!
- Я сказал одной даме, что вернусь.

- Но Габриэль, ты говорил стольким дамам, что вернешься, что ими можно выложить весь путь из конца в конец.

- Джек! - воскликнула Мэдж. - И что это за грубые слова?

- Всё, что я имел в виду, это то, что одной даме предстоит пройти долгий путь.

- Она особенная!

Все застонали.

- Она такая! - воскликнул Ангел. - И я обещал ей…

- Если она особенная, - заметила Мэдж, - она будет знать, что мужские обещания ничего не стоят, и не будет тебя ждать.

- Она ждет меня. Я с ней познакомился, когда мы были тут раньше, и между нами возникло нечто прекрасное…

- Это был я! - воскликнул Эмиас, разводя руками.

- Это не так, - проворчал Ангел. - Это была настоящая любовь. Та любовь, которая быстрая, краткая и внезапная, и должна быть поймана, когда её увидят, иначе она улетит, как перышко.

- Это не настоящая любовь! - все мы перебили его.

- Настоящая любовь есть, - и в течение часа после этого, клянусь, все мы объясняли, что такое настоящая любовь.

- Ах, - произнёс Джек с жестом поражения. - Клянусь всеми вшами, что обитают на камзоле дворянина! Мы вернемся в Кентербери.

- Ты чудо, - заверил его Ангел, обнимая и целуя, и я позеленел от зависти, увидев, что это впустую тратится на Джека. - Я буду работать как Троянец. Я сделаю все, что ты скажешь. Я продам ради тебя свою душу.

- Давай, давай, - пробормотал Джек с неловким смехом. - Что это за разговор? У нас здесь не будет продажи душ. Кто же та девица, которая вызвала у тебя такой переполох?

- Ее зовут Джоан, - сказал Ангел. - Джоан Мур.

- Джоан? Заурядное имя для такого чуда!

- И все же он, должно быть, унаследовал её от Мура! - радостно воскликнули мы хором.

- Она замужем? Твои победы обычно таковы.

- Да; за сапожником по имени Джон.

- Сколько ей лет?

- А семнадцать!

Я встретил этот образец. В первый вечер нашего возвращения в Кентербери мы с Николасом сидели в темной и душной таверне, а Ангел ухмылялся от восторга, обнаружив эту даму и то, что она относятся к нему так же тепло, как и всегда. Мы были рады за него и за себя, веселя себя элем и обществом друг друга.

Ангел подошел к нам с кружками золотистого меда и сел, самодовольный и мужественный, откинув назад свои сияющие золотистые волосы.
- Разве она не персик?! - заявил он. - Ещё и замужняя дама! Она крутит своим мужем. И ей нравятся актёры. Она говорит, что они делают жизнь ярче.

- Это правда; так и есть, - любезно согласились мы.

- Вы не устали от общества друг дружки? Почему бы вам не позволить мне найти для вас подружку? Осмелюсь предположить, что у Джоан есть друзья.

- Мы такие же, как Джоан — нам нравится быть с актёрами, - улыбнулся Ники и обнял меня за плечи.

- И где она сейчас? Как она смогла вытерпеть и покинуть твоё общество? - поинтересовался я, наклоняясь к Ники.

- Она пошла за чем-то, - объяснила Ангел, оглядываясь на дверь.

Мы хихикнули.

- Нет, - возразил он. - Ничего пошлого. Она пошла за стихами. Вы хоть знаете, чья она сестра, а?

Мы энергично покачали головами, желая удивиться.

- Кристофера Марло!

По правде говоря, я не сразу связал это имя с именем из моего письма.

Я глянул на Ники, который впечатлено поднял брови.

- Правда? Ты хочешь сказать, что он все-таки человек и достиг зрелости обычным для простых смертных путём?

- Ну да, я сам несколько удивился, - признался Ангел. - Подумать только, что у него есть сестры — кажется, их несколько, а мать ещё жива и ужасно своевольна!

Николас радостно рассмеялся.
- Все становится ясно.

- Кто он? - я спросил также, как спрашивал у Энтони. Немного поэт, ответил тогда Энтони. Николас же сказал:
- Одиозное напыщенное существо.

Естественно, к тому времени я уже догадался, что именно этому существу было адресовано мое письмо.
- Он поэт? - спросил я.

- Он поэт?! - насмешливо воскликнул Ангел. - Божий дар поэзии, если верить ему. Более того, Николас, видимо, он добился некоторого успеха. Боюсь, тебе придется сразиться с демоном Зависти.

- Завидовать ему? - пробормотал Николас, завидуя настолько прозрачно, что это было видно даже мне, мало знакомому с подобными тонкостями. - Никогда!

- Что за успех? - спросил я.

- Какая-то пьеса, которая сейчас в моде в Лондоне. Я забыл название — какая-то история восточного воина, полная крови, кишок и выспренних речей.

- Значит, ты его знаешь? - спросил я.

- Конечно, нет, - твердо сказал Николас.

- Вряд ли, - признался Ангел. - Они останавливаются в «Фениксе» и «Единороге»; мы останавливаемся в «Перекрещенных ключах».

- У меня нет желания встречаться с его сестрой, - сказал Николас, - думаю, я пойду поссать.

Он ушел весьма демонстративно, когда вернулась прекрасная Джоан. Думаю, он думал, что я пойду за ним, но я не пошёл. Чрезвычайное любопытство удержало меня на месте с пустой пивной кружкой. С самого начала Кит Марлоу стал источником разногласий между нами. Отчасти я чувствовал себя вероломным, оставаясь на месте; а ещё ощущал веселую беззаботность. Близнецы — они такие, всего поровну.

- Ну, - сказала сочная Джоан, откровенно оглядывая меня с ног до головы, - а кто эта милая драгоценность?

Я очаровательно захлопал ресницами.

Обиженный Ангел огрызнулся:
- Не связывайся с ним, милая, радости ты не получишь. Это маленький Ганимед.

Клянусь, её интерес скорее усилился, чем утих.
- Он в твоей компании, Ангел? А ты милый! Собираешься в Лондон с Ангелом?

- Да, - ухмыльнулся я.

- Подвинься, - сказала она и села рядом со мной.
Для женщины она показалась весьма чувственной, что меня удивило, поскольку я не привык думать о женщинах в подобных терминах. У неё была широкая улыбка и густые ресницы; а волосы — черные и своенравные, и в ней было что-то вроде мужской откровенности. Из-за меня она заговорила странными словами — это не совсем так; просто для женщины она казалась напористой, а не кокетливой, как будто ждала, чтобы с ней станут обращаться открыто и просто, а не начнут баловать и ухаживать; словно она обходилась без женских уловок и была просто человеком. Это было очень приятно, как будто тебя окатили свежей водой.

- Правда ли, что ты любишь мужчин и тебя не волнует, кто об этом знает? - спросила она.

Я слегка покраснел:
- Первая часть — правда.

- О да, - она пожала плечами, оглядывая компанию. - Этим мужественным мужчинам нужно беречь свои чувства, не так ли? Мы не должны расстраивать их, предполагая, что существуют иные взгляды на мир.

- Жаль, - согласился я, - нам нужно быть осторожными.

- Значит, ты осторожен?

- Нет, - признался я.

- Осмелюсь предположить, что ты был очень желанным? - спросила она.

- Отчасти, - пробормотал я, снова затрепетав.

- Боже милосердый, - фыркнул Ангел. - Не поощряй его. Он уже полон самомнения. Думает, что все, кто его видит, очарованы его обаянием.

- Так и есть, - резонно заметил я, пожав плечами.

- Кто ты, француз? Итальянец?

- Француз, - сказал я, удивившись такой путанице.

- Для меня все акценты звучат одинаково, - весело пояснила она. - Ну вот, у меня с собой эти стихи.

Она швырнула на заляпанный элем стол пачку бумаг, которым через пару десятилетий суждено было стать бесценными.
- Это одна из ранних вещей моего брата, написанная, когда он только учился в Кембридже, и он хочет их, а Ангел сказал, что доставит. Как я уже говорила Ангелу, они только загромождают место в доме; наша мать обязательно выкинет их в весеннюю уборку; она понятия не имеет, что он хочет их сохранить, что его они не заботят, и я знаю, что ты с ним увидишься.

- А мы увидимся? - спросил я Ангела, нахмурившись. - Я думал, Николас…

- Николас не увидится с ним, нет, но я увижусь. Особенно сейчас, когда он ставит ту пьесу. Человеку нужны связи.

- Послушай, дорогой, - сказала мне любезная Джоан. - Ты убедишь Ангела, чтобы он позволил пойти с ним. И ты доставишь часть этих стихов. Говорю тебе, ты не пожалеешь.

Выражение ее лица было настолько многозначительным, что мне пришлось опустить взгляд. Её глаза были очень веселыми. Я сразу догадался, что она имела в виду.
- Тебе не составит труда его найти, - рассмеялась она, - не сейчас, когда он знаменит!

Ну, после она и Ангел ушли, а я остался один за столом в таверне с пачкой бумаг. Естественно, я начал читать.
Все они были написаны четким решительным почерком очень черными чернилами; каждое начиналось с цитаты на латыни, которые я смог прочитать. Так получилось, что я начал с этого:

(перевод очень вольный и без рифмы)
Зависть, почему ты придираешься, что мое время тратится так бездарно,
И можно ли назвать мои дела плодами праздного пера?..
Твой размах смертен, моя слава вечна,
Дабы весь мир мог в веках скандировать мое имя…
Потому, когда износятся кремень и железо,
Стих бессмертен и не никогда истлеет...
Пусть низменные тщеславные умы в восхищении от гнусных вещей,
Прекрасный Феб приведет меня к источникам Муз.
Вокруг моей головы трепещет миртовый завиток
И в головах печальных влюблённых позволь мне быть найденным.
Живые, а не мертвые, могут слегка завидовать
Ибо после смерти у всех своё право.
И пусть смерть сожжёт мои кости в погребальном огне,
Я буду жив, и, когда меня потянут вниз, взберусь ещё выше.

Высокомерие сразу же бросилось мне в глаза. Внезапно я вспомнил наш давний разговор у деревенской таверны, когда Ники, Эмиас и я, упираясь ногами в ромашки, говорили о славе и поэзии, и о стремлении быть вечным и обмануть смерть, получив бессмертие посредством наших слов.

Я понял, что наш голод был совсем невелик по сравнению с вот этим.

Впервые между нами встал Кит Марлоу. Конечно, это был не его выбор; нет, просто я думал о нём слишком много. Виноват был только я.

Пока Николас готовил телегу для нашего сна, я сидел на камне рядом с фонарем и читал стихи при его свете. Николас знал это и был сварлив.

- Николас, скажи мне, Кристоферу Марло нравятся мальчики или женщины? - спросил я, нахмурившись и совершенно серьезно.

- Откуда я должен это знать? - раздраженно отрезал Николас.

- Ты ничего не слышал?

- Нет, ничего.

- С кем он сидит в тавернах?

- С его неприятными дружками.

- Мужчинами.

- Да, с мужчинами! Твой гороскоп прав, говоря, что ты назойливый.

- Просто все его стихи о девочках — все они о ком-то по имени Коринна. «Затем пришла Коринна в длинном свободном платье; её белая шея… её груди… её слезы… Ad puellam… моя госпожа…»

- Коринна не обязательно кто-то, Марк. Это символическое имя пастушки, понимаешь? Как Коридон и Филлида. Ее звали, вероятно, Сюзи!

- Нет, потому что это латынь.

- Покажи мне, - Николас взял пару страниц и перевернул их. - Ну, послушай, Марк, это переводы, вот почему. Их написал Овидий. Очевидно, что ему нравились женщины. Дерьмо!

- Что, Ники? - я моргнул. - Мы же не возражаем против Овидия, да?

- Забери эту мерзкую вещь обратно. Я сказал «дерьмо», потому что как переводы они необычайно хороши.

- Откуда ты можешь знать?

- Потому что они читаются как естественный английский.

- Они все о любви, - сказал я, - и совершенно откровенны.

Николас фыркнул.
- Я могу только представить, как он проводил время в Кембридже.

- Можешь? Ты имеешь в виду чтение Овидия? - спросил я невинно.

- Да, в омуте собственного похоти.

- Хм, некоторые на самом деле сносно грубые — про блудниц и любовные укусы в шею, и...

- Марк, - сказал Николас, - если ты не уберешь эти стихи, я возьму каждое и долго и медленно сожгу его в пламени фонаря.

Я испуганно выдохнул.
- О, Ники, ты же не сделаешь это!

Ники раздраженно вздохнул.
- Нет, не сделаю. Как бы мне не нравился этот парень, я бы не уничтожил ни слова. Не по благородным причинам вроде тех, что мир должен получать пользу от хорошей поэзии, а латинские переводы считаются наукой. Нет, просто потому, что я знаю, как это тяжело. Кроме того, я не могу не улыбнуться, увидев, что он человек и должен рифмовать слова «руки» и «чары», «горы» и «фонтаны», как и все мы!

- Ники, почему он тебе не нравится?

Николас подошел, встал рядом со мной и медленно помог мне подняться на ноги. Он держал меня за руки и смотрел мне в лицо.
- Послушай меня, Марк, - сказал он. - Есть вещи, которые влюбленные делают, чтобы вызвать похоть. Разговор о Ките Марло не входит в их число. А теперь залазь в эту повозку и займись другими вещами, например, доставь мне удовольствие.

- Прости меня, - произнёс я смиренно и бесстыдно порхнул поближе к нему.

- Давай спать.

Я выбросил из головы Кита Марло, что было достаточно легко, когда я устроился в объятиях Николаса. Я был уверен в его любви ко мне, и, если мои мысли и блуждали, то только в направлении Лондона, цели нашего путешествия.

В Дартфорде на рынке я продал свой кинжал.

«Скажи нам, кто населяет сей прекрасный город,
Что это за люди и кто ими управляет».

И вот! Я в Лондоне!

Меня так и подмывает продолжить: Лондон совсем не похож на Париж. Но я насколько по-разному добирался до этих двух городов, насколько и разнообразны мои впечатления от их обоих! Я видел Париж через хрупкую браваду, рожденную страхом и сверкающей жадностью; а ещё была зима, когда темные ночи кажутся очень черными, и от света свечей все лица с тенями. Я увидел Лондон при солнечном свете дня, с ещё летней пылью, и с видами и звуками лета, переходящего в осень; мои впечатления состояли из бронзового света и позолоченных туманов, яблочного сидра, помандеров и пота, мушкетов и криков, толп и повозок, и всякого рода смрада. Что касается города, то я созрел для того, чтобы влюбиться в это место, и им стал Лондон.

Самой поразительной особенностью — особенно если учесть, что я говорю о колоколах! — была линия горизонта со шпилями и башнями, которые постоянно гудели и звенели. За один пенни вы могли подняться на вершину башни Святого Павла и увидеть весь Лондон, раскинувшийся под вами. Однажды солнечным днем я проделал это с Эмиасом, и мы смогли увидеть всё, казалось, весь мир. На севере — Лондонская стена и Олдерс-Гейт; на востоке — широкий Чипсайд со всеми его магазинами и лавками, и все плотно заселенные улицы между ним и Грейсчерч-стрит, до Лондонского моста с дымом множества труб; а на юге даже до реки Темзы у Блэкфрайарс-Уорф и грязной реки Флит, которая и в самом деле очень сильно воняла; а на западе — особняки знати на Стрэнде, чьи длинные сады спускались к реке сразу за Ладгейтом [самые западные ворота в Лондонской стене].
- Лондон настолько мал! - удивился я. - Можно увидеть поля и холмы за его пределами.

- Мал? - обиженно пискнул Эмиас.

- Да, правда; тебе следует увидеть Париж.

- У меня нет никакого желания приближаться к тому, чуждому мне месту, - высокомерно заявил Эмиас. - Не знаю, зачем я привел тебя сюда, чтобы ты так меня оскорбил?

- Я не оскорбляю; это правда. Собор Святого Павла не так красив, как Нотр-Дам, и к тому же у него нет шпиля.

- Зачем он нужна? Кому нужен шпиль? Какая тщеславная идея — шпиль. Я плюю на шпили.

- Ты что, птица, пролетающая мимо, чтобы плевать?

Эмиас хихикнул.
- В шпиль давным-давно ударила молния, и его не восстановили.

- Я не критикую Лондон, когда говорю, что он маленький. Я нахожу его очень красивым. Все эти остроконечные крыши…

- Фронтоны.

- Да, фронтоны, и церкви. И так много деревьев и садов. И стена, которая окружает всё.

- В ней семь ворот, а также решётки и башенки.

- Я впечатлен.

- Все чокнутые иностранцы такие.

Некоторое время мы ссорились и чуть не прославились на века падением с башни Святого Павла.

Наша штаб-квартира располагалась в таверне «Перекрещенные ключи» на Грейсчерч-стрит — огромное хаотичное строение высотой в несколько этажей. Вход через арку вёл в широкий прямоугольный двор, мощеный булыжником, где хранились бочки. Балконы огибали здание со всех четырёх сторон. Хозяин гостиницы мастер Меерес — краснолицый, с волосами песочного цвета, с густыми бровями и удивительно сильный — не оказался таким беспринципным, как некоторые. Он был добр к нам, предоставил места для наших повозок и делал всё возможное, чтобы помочь нам, потому что здесь мы ставили свои пьесы. Сцена была сделана из козел, установленных на бочках, и знатные посетители сидели на балконных галереях, а простой люд собирался во дворе, платя один пенни. Прибыль шла от знати. Хозяевам таверн было хорошо, когда спектакли шли у них во дворах, а мы были там постоянной труппой, авторитетной труппой, но недостаточно известной, чтобы выступать в театрах. Мы встретились с лондонскими актёрами, присоединившимися к нам, а это означало, что мы могли играть большие пьесы, и Николас был постоянно занят написанием, редактированием и копированием. Мы ставили несколько спектаклей в неделю. В перерывах между разучиванием партий нам приходилось оттачивать дуэли, танцы и падения, чтобы не причинять себе вреда, а также все шили, делали декорации и вязали кольчуги. Я потратил столько часов на починку дракона, что больше не мог смотреть на зеленое полотно.

Первое, что мы узнали, добравшись до Лондона — что наш покровитель сэр Джон Фордэм умер, и поэтому у нас нет лицензии. Это была катастрофа, потому что мы нарушали закон; но мастер Меерес сказал, что сохранит подобное в секрете, если не пройдет не слишком много времени, прежде чем мы найдем другого покровителя.

Тем временем мы занимались и учились, и в самом деле, я трудился настолько усердно, как никогда в своей жизни. Но поскольку мне очень хотелось посмотреть Лондон, Эмиас помогал мне выбираться и был только рад показать мне достопримечательности. Мы видели «Театр» и «Занавес», два театра на зеленых полях за Лондонской стеной, а также площадки для стрельбы из лука и артиллерийский полигон, где — поскольку постоянно ожидалось испанское вторжение, — граждане были обязаны тренироваться и практиковаться в обращении с мушкетами и пиками. Мы осмотрели Лондонский Тауэр снаружи и увидели полуразрушенные лачуги Уоппинга и Лаймхауса, и ещё дальше Уайтчепел-Коммон в окружении бедных лачуг на обшарпанных улицах. Мы глазели на Тауэр с восхищением и ужасом, и Эмиас называл мне имена тех, кто был убит в Кровавой Башне.
- А раствор сделан на крови зверей!

- А можно ли зайти внутрь?

- Можно, но тебе придется заплатить тем, кто проведёт, а если этого не сделать, то мы покажемся либо грубыми, либо нищими. Жаль, потому что помимо подземелий здесь можно посмотреть на животных в клетках и на странные вещи римских времен. Тут нашли бочки с вином, оставленные римлянами, и теперь оно совсем загустело, и его можно есть ложкой, как желе.

- А почему они его оставили? Это кажется позором, что его не выпили и не получили удовольствия.

- Позор для любого, кто не напился и не получил удовольствие!

В другой раз мы пробирались через Чипсайд [была главной торговой улицей Лондона в Средние века] мимо лавок с овощами и магазинов, и там, весь в синяках от трения со здоровенными плечами, с истоптанными неуклюжими ногами носками моих тонких сапог, я остановился и огляделся вокруг. Казалось, для того, чтобы ходить среди толп, нужен другой стиль, нежели если ходить среди великих. Тут не было вежливости и хороших манер; никто не отступал, чтобы пропустить. Если замешкаться хоть на мгновение, то грозила серьезная опасность попасть под деревенскую телегу, нагруженную сеном, или получить между лопаток чьей-то раскачивающейся корзиной. Над моей головой высились бревенчатые здания со скрипящими на ветру яркими цветными вывесками — львами, коронами, розами, русалками. Я оказался возле лавки, где продавались груши, яблоки и яйца, и вокруг меня шумели английские голоса: хозяйки делали покупки, толкались слуги, вопили извозчики, требуя прохода, и грубые мальчишки в плоских шерстяных шапках — подмастерья — пихались, когда в этом не было нужды, без какой-либо утонченности, даже без общепринятых манер.

«Здесь всё по-другому», - подумал я. Этот образ жизни должен стать моим образом жизни.

Я вздохнул и, печально рассмеявшись при мысли, что меня застукали за таким низким поклоном, что моё лицо почти коснулось пола, бросился протискиваться сквозь толпу.
«Смотри, куда прёшь!» - выкрикнул разносчик с тюком; и я подумал: да, надо смотреть, а не озираться, как я.

Я догнал Эмиаса: он покупал леденцы — апельсиновые косточки, обмакнутые в сироп много-много раз, пока те не становятся толстыми от сахара, — и пока мы обсасывали их, я глянул поверх его головы в переулок, где внезапно увидел вывеску таверны. Я замер от потрясения. Таверна «Феникс»! Вот она, блестящая золотая птица с распростертыми крыльями и пламенем у её ног. Я стоял и глазел. Я видел выпуклую стену, деревянный навес, темные решетчатые окна.
- О! - произнёс я. - Таверна «Феникс»!

- Ну да, - рассудительно согласился Эмиас. - И что?

И тогда я почувствовал себя глупо. Это была таверна, не более того. Но при мне по-прежнему было то оскорбительное письмо, надежно спрятанное в моей шелковой рубашке, и адресованное Кристоферу Марло. Я никому не рассказал, но не проходило и дня, чтобы я не думал о нём, как будто оно своим существованием прожигало дыру в моей рубашке. Потрясение от неожиданного столкновения с этой таверной заставило мое сердце забиться, а щеки — побледнеть. И я не мог объяснить Эмиасу.
- Ну, - пробормотал я. - Она ведь недалеко от «Перекрещенных ключей», да?

- Нет. «Колокол» ближе.

Внезапно меня охватил прилив холерического хохота, и я надулся без всякой причины, которую мог бы назвать. Мне не хотелось уходить от этой золотой вывески, но и причин оставаться тут тоже не было, и мы отправились обратно в «Перекрещенные ключи».
- И, - мстительно заметил я, - на улицах Лондона воняет. Я никогда раньше не встречал ничего подобного!

Эмиас мягко заметил:
- Летом воняет намного хуже!

Лондон был местом шествий. Много раз на улицах я останавливался, чтобы посмотреть на какое-нибудь развлечение. Тут были и похороны, и свадьбы; осужденных направляли в Тайберн [деревня в графстве Миддлсекс, ныне часть Лондонского городского округа Вестминстер, которая 1196 по 1783 год являлась официальным местом казни осуждённых из Лондона], мужчин тащили к позорному столбу, и толпы сопровождали это позорище, крича и приветствуя; но некоторые процессии выглядели элегантно и величественно. Я видел, как проезжали верхом на лошадях придворные в сопровождении стражи и пажей в ливреях, а однажды днём наблюдал медленный и размеренный марш олдерменов и купцов. Они шагали в отороченных мехом мантиях и с блестящими золотыми цепями на шеях. Один держал хрустальную булаву, а на бархатных подушках лежали Библии и золотые кубки.

И вдруг у меня перехватило дыхание. Среди шествующих я узнал Томаса Ходжкина, такого же мрачного и внушительного, каким я запомнил его, когда у очага Жервеза Блисшена он уверял меня, что всегда добивается исполнения своих желаний. Вот как! Он вернулся в Лондон! Я поспешно растворился в толпе. И быстро увеличил дистанцию между собой и ним. Не думаю, что он меня заметил. Может, он уже забыл обо мне? Он больше не будет лелеять свое давнее намерение сделать меня своим пажом? Я буду в безопасности — ведь он не посетит «Перекрещенные ключи»» и не обнаружит меня? Наши пути никогда не пересекутся, если я буду осторожен, а я ведь был осторожен.

Но мне было неспокойно на душе. Целью процессии было продемонстрировать населению богатство и власть — два качества, которые могли как успокоить, так и напугать.

В первое и каждое последующее воскресенье Николас заставлял меня идти в церковь, и я дулся.

- Да, - серьезно говорил он. - Ты должен. Актёров всегда подозревают в подстрекательстве к мятежу и недостойном поведении, и не без того, чтобы мы не подливали масла в огонь. А ты, Марк, поступаешь достаточно глупо, с тех пор как ступил на английскую землю, добавив к этому ещё и непосещение церкви.

- Но ты знаешь, что я не верю во все твои службы. Они здесь все гугеноты. Я не могу присутствовать.
- Это против моей совести, - добавил я важно, как будто много думал об подобном.

- Если ты не пойдёшь, то тебе не только придется заплатить штраф, но и, скорее всего, ты попадёшь в тюрьму за то, что ниспровергаешь авторитет как Эми, так и меня — хорошеньких маленьких протестантов.

- Не понимаю, зачем… - проворчал я.

- Ты же знаете, как здесь обстоят дела. Мы ежедневно ожидаем вторжения из Испании — оттуда с каждым приливом к нам присылают иезуитов, чтобы воздействовать на нас и отговаривать от наших убеждений.

- Неужели ваши убеждения настолько слабы, что подобное представляет опасность?

- Ты прекрасно знаешь, что дело не столько в религии, сколько в политике.

- Паписты считают, что заговор с целью свержения королевы является пристойным и уместным, - к нам присоединился Эмиас, объясняя мне так, как будто я был тупоголовым. - Мы, будучи терпимыми, понимаем, что вы, Марк, исключительны, но не все паписты настолько разумны и приятны, как вы.

- Тебе нужно пойти в церковь, - твердо сказал Ники. - Вопрос целесообразности. Ничего общего с религией; просто для того, чтобы власти не стали тыкать носом и выяснять, что у нашей труппы нет лицензии.

Поскольку было совершенно очевидно, что Ники и Эмиас — да и большая часть труппы — не были набожны и ревностны, а ходили в церковь ради легкой жизни, я пошел с ними. Если бы они были ярыми протестантами, громко ненавидящими католицизм, я бы, возможно, не пошёл, но я уже был предан труппе и не хотел навлекать неприятности. В церкви я ощущал неудобство. Я знаю, что это был тот же Бог, но — О! как тоскливо тут без золотых картин, позолоченных статуй и сладкого аромата благовоний! Я счёл богослужение унылым, пустым и бездуховным, и мое сердце не сильно воодушевилось, а проповедник был скучным. Мои братья убили бы меня, узнав, на что я пошёл. Но всё же, подумал я с легким чувством вины, они никогда об этом не узнают. Я освободился от них. И все же я не ощущал себя свободным, пока. Моя голова и плечи были свободны, но ноги всё ещё были спутаны.

Я так и не научился одобрять то, что протестанты сделали со своей старой религией. Там, где ныне располагались театры, раньше находился старый монастырь — мне казалось немного кощунственным думать, что на этой святой земле, где раньше молились монахи, теперь царит шум, смех и веселая разнузданность пьес. Внутри церквей, на побеленных стенах, время от времени можно было разглядеть слабые очертания лица какого-нибудь святого или апостола, ныне ушедшего навсегда, какую-нибудь сцену ада или рая из тех времен, когда это были книжки с картинками для бедных. А в нишах пустота, где когда-то стояли прекрасные статуи или святые чаши. Возможно, это можно было бы простить, если бы такая порча совершалась из честных побуждений, но католическая церковь была очень богата. Протестанты поглотили землю и присвоили церковные богатства.

Так сколько же тут было религии, и сколько жадности?

На Лондонском мосту находилась часовня, посвященная святому Фоме. Ники упомянул об этом, потому что она была хорошо известна, и мы заглянули туда — а это оказался склад бакалейщика. Мне было грустно думать обо всей этой тишине, о молитвах и свечах, создающих святой свет в маленьком арочном окошке над водой; а ныне это лавка, куда жены ходят за мукой.

И тут меня отвлекло настоящее — Лондонский мост очень хорош! У него двадцать арок, а под ним быстро течет вода, и если долго наблюдать, то можно увидеть, как переворачивается лодка! Мы все надеялись на это! Некоторые не осмеливались проплыть под ним, пересаживаясь на другую лодку. Другие плыли наперегонки. Эмиас сказал, что на южном берегу было пять тюрем, а в каждом доме по борделю. Он сказал, что все лодочники — настоящие дьяволы и постоянно дают клятвы, а некоторые договаривались с владельцами борделей о том, чтобы похищать симпатичных мальчиков и принуждать их к рабству. Он никогда не поедет в Бэнксайд в одиночку.

- О, - сказал я. - Столько же лодочников кинутся сражаться за одного такого красавца, и среди этой суматохи ты легко сможешь улизнуть!

- Даже в этом случае, - надменно произнёс Эмиас, - я не стану рисковать.

- О… а если мы? - выдохнул я. - Вдвоём?

- Черт возьми, нет! - пискнул Эмиас. - Правда, Марк, какая-то часть тебя очень своенравна и напрашивается на неприятности ради них самих. Что говорил твой гороскоп — ты легко поддаёшься извращениям и безбожным знаниям? На Бэнксайде ты тоже не будешь в безопасности! Чтобы ты знал, и это правда — там действительно есть бордели с накрашенными мальчиками, которые прячутся в подворотнях, совсем как блудницы!

- Ну, - тут я пожал плечами, - тогда мы с тобой никогда не умрем с голоду, и если потерпим неудачу как актёры, то всегда есть это.

- Марк! Не будь грубияном! - чопорно заявил Эмиас.

- Думаю... я всего лишь пошутил, - ухмыльнулся я.

Мне вспомнилась картина, нарисованная Катбертом Ходжкином: грешные драматурги, играющие в кости, ругающиеся и ссорящиеся, а затем впадающие в меланхолию и отчаяние. Если такое и есть, подумал я, то только на улицах Бэнксайда. Я попытался ощутить дрожь отвращения. Но ничего подобного, и я сознавал, что половина меня испытала странное влечение. Боюсь, мой гороскоп сказал правду.

И это был не последний раз, когда мне вспоминался тот отвратительный пуританин, встреченный мной в доме моего кузена, поскольку частенько во время наших прогулок по городу мы видели на улицах других членов его секты. Они выглядели мрачными и невзрачными, как и он — клянусь, я никогда не видел красивого пуританина с веселыми сверкающими глазами, смеющегося, выглядящего с напускной беззаботностью. И тогда я предположил, что подобное маловероятно, ведь их задача заключалась в том, чтобы убедить, будто дьявола заботит, когда он видит, как они портят развлечения его паствы... Однажды мы видели уличную драку: двух пуритан поймали за отрубанием головы у деревянной статуи, и вокруг них собралась толпа, и некоторые были в ярости из-за осквернения, а другие выкрикивали оскорбления в адрес папистских обычаев, сами же пуритане громко оглашали истинный глас Божий, к которому, по их мнению, они имели прямой доступ. Когда прибыл Дозор, все ещё спорили, и они тоже присоединились, чтобы высказать своё мнение, но мы ушли, так и не узнав, чем закончилось дело.

Я и Ники спали на чердаке таверны. Он был настолько мал, что едва ли походил даже на чердак; это было просто помещение с покатой крышей, и там нельзя было встать в полный рост, а только лежать, что нас очень устраивало. Мы добирались до чердака снаружи по длинной шаткой деревянной лестнице с двадцатью девятью ступенями. Подниматься было страшно. Даже если держаться обеими руками, то начинала кружиться голова, и если случайно глянуть сквозь решетчатые перекладины на улицу внизу, то мир начинал кружиться, и возникал вопрос, как моряки вообще управляются с такелажем кораблей. Затем наверху случался тревожный момент, когда требовалось тянуться, чтобы открыть дверь. А та раскачивалась взад и вперед, пытаясь треснуть вас по голове. Приходилось бросаться внутрь, и дверь захлопывалась позади, скрипя и стуча. Но в маленькой мансарде было хорошо и безопасно. Вдали от остального мира у нас был свой мир — на высоте, наравне с небесными птицами. И в самом деле, у нас имелись некоторые ангельские привилегии, поскольку мы могли наблюдать, как под нами разворачивается человеческая жизнь; а иногда и влиять на стихию, ибо, если нам было лень пользоваться сортиром, мы мочились в воздух, а далеко внизу озадаченным горожанам казалось, что идёт дождь. У нас имелось крошечное окошко, через которое солнечный свет покрывал нас золотыми пыльными лучами, и мы наблюдали, как танцуют пылинки; у нас был соломенный тюфяк, на котором мы лежали. Этот маленький чердак служил складом яблок. Всё время, пока мы там находились — там лежали яблоки: розово-красные и зеленые, чудесно и сладко пахнущие.

Днем мы валялись на полу, переписывая наши роли, делясь чернилами и болтая. Большую часть копирования проделывал я: что-то вроде этого:

Музыка... он входит слева... Лоренцо: Милорд... он становится на колени.
Герцог: Даже когда под видом друга
Лживый вероломный негодяй издевается надо мною
Но он увидит, что мне не досадно
И вот (наносит удар) я отплачу ему за предательство.
Лоренцо умирает. Входит слуга.

Для меня это была довольно тяжелая работа, поскольку текст был на английском, а писал я ещё не очень уверенно, но старался, дабы Ники мог писать свою Великую Поэму. Это было отчасти секретом, и именно таким способом Ники намеревался прославиться в веках. Длинные стихи о влюбленных были тогда очень модны. С именем покровителя на лицевой странице стихотворение могло распространиться и, в конечном итоге, оказаться напечатанным и продаваемым на кладбище Святого Павла, где торговали книгами. Ники еще не обрел покровителя, но поэма продвигалась. Она называлась «Ланселот и Гвиневра» и казалась мне весьма хорошей и очень изысканной. Там были и лес, и волшебство, и что-то от старых баллад. Были в поэме и эльфы, и белые розы, и персонажи, олицетворяющие добродетели и пороки, как в «Романе о розе»; там были Идеал Любви, и Похоть, и Верность, и Вероломство; всё происходило в лесу, дабы обрисовать душевное состояние персонажей. Николас трудился над поэмой и был очень озабочен, потому что ему ещё предстояло написать акт про кровь и кишки для нас.

Что ж, я уважал труд Ники и очень ценил его заботу обо мне, но юный мальчик не может жить обещаниями будущего. Пока мы лежали рядом и писали, я гладил его по спине, вдоль красивой впадины у позвоночника.
- Мне нравятся твои плечи, Ники, они такие сильные, и твоя красивая шея — ты знаешь, что у тебя на шее маленькие кудряшки, и — здесь — за ухом — тебе нравится то, что я делаю? — мм, у тебя приятный вкус — Ники, мм, люби меня, Ники.

Мне удалось проскользнуть под его руку, так что вместо его Великого Творения оказался я, такой обаятельный и нетерпеливый, обвивший руками его шею и притягивающий его к себе. Он вздохнул и рассмеялся, возбужденный и раздраженный.
- Марк, как мне работать? Послушай меня, Ромашка, мне многое нужно ещё сделать.

- О, когда ты это сделаешь?

- Ты знаешь, что я не могу устоять перед тобой.

И мы откатывались от рукописей, стаскивали чулки и водили руками друг по дружке, прижимаясь так близко, что между нами лился пот, хватали пригоршни теплого тела и целовали кожу, выдыхая слова страсти и нежности. Я не мог работать рядом с Ники, не соблазняя его, но ведь я же не писал Великое Творение. Иногда мне до жути хотелось прикоснуться к нему, но, когда я видел его сосредоточенные брови и перо, бегущее по странице, мне приходилось сдерживаться; это было бы несправедливо. Я уважал его желание прославиться в веках, и он должен закончить свою поэму.

А иногда он сам мне об этом говорил.
- Послушай, дорогой, я знаю, что тебе суетно и скучно, но я не могу сейчас остановиться. Сегодня вечером — всё мое внимание будет принадлежать тебе сегодня вечером — и всю ночь — всё, что ты захочешь. Но пока светло, мне надо работать. Почему бы тебе не найти Эмиаса и не развлечься с ним? Давай, Ромашка, развлеки себя.

И тут можно сказать, что Ники должен винить только себя, потому что я уговорил Эмиаса пойти со мной на «Тамерлана» Кристофера Марло.

III

«О, как теперь услаждают сея утомительные труды
И радуют мысли мои своим бегством!
Кто не претерпел бы всякий труд,
Дабы хорошо сохранить подобную зимнюю сказку?»

Как мы могли не знать о столь будоражащей драме? Об ней говорил весь город. Все спрашивали: ты был? Вы это видели? Я имею в виду людей во дворе таверны, актеров, незанятых на сцене, и рабочих; все были поражены пьесой и ходили на спектакль. А на улицах и во дворе церкви Павла были вывешены афиши: «Тамерлан Великий, который из скифского пастуха, благодаря своими редкими и чудесными завоеваниями стал могущественнейшим и могучим монархом, и за свою тиранию и ужас на войне прозванный Бичом Божьим — задействованы слуги достопочтенного Лорда-адмирала».

Люди, видевшие постановку, хвастались тем, что выкрикивали запомнившиеся им строки — кто в шутку, кто потому, что им понравилось звучание этих слов, — например, при прощании шутливо: «Иди, нахмурившись, но, улыбаясь, возвращайся ты домой!»; и знаменитое:

«Разве не слишком смело оказаться королем,
С триумфом проезжая Персеполь?»

И все говорили о том, как короля посадили в клетку, издевались над ним, сделав подставкой для ног, пока он больше не смог этого выносить и размозжил себе голову о клетку. Я был так взволнован от мысли, что увижу эту пьесу, что едва мог усидеть на месте, и всю дорогу до театра подпрыгивал, скакал и бежал, а Эмиас пыхтел позади, стараясь не отстать.

Мы шли туда вместе с послеполуденной толпой в солнечный день под голубыми небесами, толкаясь и пихаясь, через Лондонский мост, где дома выдавались на улицу так, что едва проезжали повозки. Но теперь я привык толкаться и больше не приземлялся раздавленным в подворотнях, задохнувшись от неучтивого поведения. Лишь кое-где на мосту можно было разглядеть саму воду, и мы наклонялись, когда получалось, и слышали тот рев лодочников, который заставлял нас хихикать.

- Вёсла! Весла! - ревели они, и, поскольку слышится совсем другое, то было приятно представлять, будто они кричат, что у них есть мальчики-блудницы на продажу.

Внизу, у кромки воды, местами виднелся настоящий песок, похожий на береговую полосу, и это удивляло меня, когда я считал, что мы находимся в самом центре города, среди цивилизации.

Театр «Роза», в который мы направлялись, был построен недавно и располагался неподалёку от «Медвежьего сада» и «Травли быков» [место проведения травли медведей, быков и других животных в районе Лондона в XVI-XVII, от елизаветинской эпохи до периода английской Реставрации]. Кое-кто из толпы собирался на эти развлечения, но я поклялся, что упаду в обморок, если когда-нибудь увижу медведя, которого мастиффы грызут до тех пор, пока по его бокам не потечет кровь.

- Это потому, что ты иностранец, - мудро ответил Эмиас. - Англичане не падают в обморок при виде крови. По правде говоря, нам это нравится.

- Тебе действительно нравится смотреть на то, как убивают бедного медведя?

- Я никогда не был внутри, - признался Эмиас. - Но чистокровным англичанам это нравится, и поэтому мне бы тоже понравилось. Однако, поскольку ты малодушный иностранец, я не поведу тебя на травлю медведя.
- Но я надеюсь, - добавил он с сияющими глазами, - что сегодня в стенах театра будет достаточно крови!

И я тоже надеялся. Свиную кровь я мог вытерпеть.

Когда мы подошли к театру, я почувствовал сильное волнение. Миновав прекрасную церковь Св. Спасителя, мы попали в лабиринт убогих улочек, построенных на земле, пронизанной рвами и болотами, с маленькими мостиками, переводящими нас через воду, и там, на южной стороне Олд-Мейден-лейн, к западу от Места Мертвецов [там складывались тела умерших от чумы] и располагался театр. За домами виднелась соломенная крыша и развевающееся на ветру знамя.

К моему удивлению, у входа собралась небольшая толпа мужчин в темной одежде. Казалось, они обращались к приближающимся зрителям, что-то настойчиво им втолковывая. Когда мы подошли ближе, я услышал, что они говорили.
«Умоляем вас, господа, не входите. Именем Господним умоляем вас. Дьявол обитает в том месте, протягивая к вам руки!»

Эмиас радостно завопил.
- Пуритане! - нетерпеливо выкрикнул он, подталкивая меня вперед. - Это хорошая забава — давай-ка послушаем их.
И он нарочно встал так, где с ним мог заговорить пуританин.

- Юноша! - провозгласил один. - Вся твоя жизнь впереди — не входи в это проклятое место.

- Почему? - спросил Эмиас с голубоглазой невинностью. - Что я там увижу?

- Зрелище, которые устрашает благочестивых и заставляет их трепетать. Резню, убийства, войну. И обезображенное дело рук Господа, ибо мальчики одеваются как женщины и ведут себя по-женски, как никогда не хотелось Господу Нашему.

- О, ужас! - выдохнул Эмиас. - Марк, ты слышишь? Разве это не чудовищно?

Я ухмыльнулся. Затем мужчина повернулся ко мне и потянул меня за руку. Его глаза были серьезны; он искренне верил в то, что говорил.
- Дело не в ужасном зрелище на сцене, негодном для глаз маленького мальчика, - сказал он мне тихим голосом, предназначенным только для меня. - Но иногда среди толпы встречаются низкие женщины — понимаешь, о чем я? И они соблазняют вас пойти дурным путём.

- Но откуда вам знать, что происходит внутри, сэр? - спросил Эмиас. - Вы видели спектакль? Вы входили в это логово нечестивых?

- Это правда, что я вошёл в то место, - печально ответил пуританин. - Это был мой долг как Божьего сторожевого пса. Горько сожалея об этом, я страдал, чтобы донести эту весть до других, дабы они могли избежать тех ужасов, что пришлось пережить мне.

- Но разве вы тогда не запятнаны? Разве руки Дьявола не протянулись к вам?

- Укрепленный Святым Духом, я остался нетронутым злом, заключённым там. Но другие могут оказаться слабее меня. И именно к этим другим я обращаюсь со своими настоятельными предупреждениями. К таким, как вы, юношам в расцвете вашей юности. Дверь этого театра подобна развилке дороги: одна дорога ведет на тернистый путь праведности, другая — на нежную и скользкую тропу зла.

- И мы выбираем её! - Эмиас весело прервал пуританина. - Так что идём, Марк, и оставим этого парня с его шиповником!

Мы покинули пуритан, чтобы они могли обратиться к другим, но также безуспешно.

Эмиас подтолкнул меня.
- Я почти ожидал, что твой дружок Катберт Ходжкин окажется среди этой разношерстной компании, - сказал он. - Он живет в Лондоне, не так ли?

- О! - простонал я. - Какая пугающая перспектива — мысль о новой встрече с Катбертом! Не говори об этом. Разве мы не пришли сюда, чтобы развлечься?

- И в самом деле. И если ты услышишь, как я хихикаю, то имей в виду, что это руки Дьявола нашли меня и щекочут в интимных местах…

Я слабо улыбнулся. Интересно, задался я вопросом, размышляя о пуританах, имелись ли какие-нибудь жизненные удовольствия, которыми можно было бы по-настоящему насладиться без того, чтобы кто-нибудь не заявил, что они чем-то вредны и неправильны? Почему удовольствия считаются такой опасной вещью?

Но затем я забыл обо всех этих соображениях, размышляя о том, что ждало нас впереди.

Мы вошли, заплатив один пенни, и протиснулись вперед, к сцене, которая вдавалась в зал, так что была хорошо видна с трех сторон. Мы пытались обнаружить потайные люки, через которые могли подниматься черти или быть выкопанные могилы. Мы глазели на галереи для богатых, с сиденьями и крышей. Мы смотрели в сторону внутренней сцены с занавесом и балконом, наблюдали, как собираются музыканты, и гадали, откуда будут бить молнии и пушки. Нам очень хотелось сыграть на такой сцене.

Мы встретили — хотели того или нет — множество грубых подмастерьев, толкавших нас локтями и наступавших нам на ноги. («Пинай их», - дружелюбно посоветовал Эмиас.) Но когда спектакль начался, мы все оказались друзьями, наблюдающими за развитием истории — и в самом деле, они одолжили нам тухлые яйца, чтобы мы могли бросаться ими, если мы того пожелаем, но кто-то толкнул нас, и яйца разбились о камзол мужчины впереди, но, как ни странно, он осознал это только потом; а затем пьеса захватила всё наше внимание.

Царь Персии был женоподобен и играл с большим чувством юмора; он жеманничал, дулся и надувал губы. Когда появился Тамерлан, толпа приветствовала его, хотя всё, что он сделал поначалу — это привёл пленницу Зенократию, даму. Он произнёс прекрасную речь, как добивался её, настолько прекрасную, что показался человеком нежным и чувственным, однако затем он объяснил: «Женщинам надо льстить», так что, похоже, что всё это было цинизмом, а не славословием. Когда он убедил персов покинуть своего царя, он повёл благородную линию:

«Я крепко держу Судьбы в железных цепях,
И своей рукой поворачиваю колесо Фортуны».

И всё время мне было интересно: любит ли он мальчиков? Там имелась Зенократия, благородная царица, не мальчик, и всё же время от времени я не мог не думать, что здесь есть некоторые намеки - женоподобный персидский царь и описание Тамерлана Менафоном:

«У них свисает копна янтарных волос
Кудрявых, как у свирепого Ахилла,
Которыми дыхание небес играет с наслаждением
Заставляя танцевать с развратным величием…»

Это не напоминало Эдварда Аллейна, актера, игравшего эту роль; на самом деле это звучало словно от кого-то известного или желанного, некого совершенства.

Это была блестящая пьеса. Конечно, и солнце светило, и металл блестел, но и слова держали людей в напряжении, завораживая:

«И в наших сверкающих от солнца доспехах на марше,
Мы погонимся за звездами с Небес…»

И были драгоценности, и пламя, и множество смертей на сцене. И я снова задался вопросом:

«Те христиане-пленники, что держите вы в качестве рабов,
Обременив тела их своими тяжкими цепями,
Кормя их скудной и убогой едой,
Те голые ряды в Тирренском море,
И когда у них шанс вздохнуть, переводя дух,
Их жестоко наказывают поркой так,
Что они лежат, задыхаясь, на борту галер».

и я подумал: это для тех, кто мысленно увидит нагих галерных рабов, и для меня тоже; и мой член дернулся, и не в последний раз за эту пьесу. Реплики были весьма порочными:

«Я не скажу тебе, как я с тобой поступлю,
Но каждый солдат из моего лагеря
Улыбнётся, увидев твое несчастное состояние!»

и:

«Пусть это будут для тебя предостережением, мой раб,
В противном случае, клянусь, я заставлю тебя раздеться догола!»

И о! всё было так, как рассказывали, ибо Баязета и в самом деле поместили в клетку, он стал подставкой для ног, и Тамерлан наступил на него, и его дразнили едой; говоря: «Питайся, раб, ты можешь счесть себя счастливым, кормясь с моего подноса!» А потом четыре вопившие девственницы были зарезаны! И бедный царь вышиб себе мозги! Все мы вытянули шеи и встали на цыпочки, чтобы посмотреть, как это было сделано — о, очень хорошо! Кровь на сцене и кусочки мозгов — настоящего мозга свиньи или овцы, которые плавали маленькой липкой кучей. Мы аплодировали!

Но я говорю так, будто это всё из-за крови и кишок, но нет — после насилия и жестокости на нас вдруг бросили такие стихи, что заглушили все крики и аплодисменты. Из полюбившегося нам:

«Что есть красота, спросили тогда мои страдания?
Если бы все ручки, когда-либо державшиеся в руках поэтами
Впитали чувства мыслей своих мастеров
И всю сладость, что вдохновляла их сердца…»

(и множество других «если»)

«Но если в их беспокойных головах витает
По крайней мере мысль одна, одна добродетель, чудо,
Которые в словах не сможет целомудрие принять».

Я уходил совершенно безмолвный, не сознающий, где нахожусь; моя голова была полна золота, пламени, крови и эха слов. Недостаточно сказать, что у нас во Франции не было ничего подобного. Было достаточно ясно, что ничего подобного не видели и в Лондоне. Я чувствовал себя песком, на который накатился прилив, взбалтывая весь песок и гальку. Я задавался вопросом, находят ли другие это таким же соблазнительным, как я, или же это просто моя особенность - испытывать странную легкую дрожь при мысли о вздыхающих обнаженных рабах и принудительном подчинении. Но я был смущён количеством реплик, посвященных Зенократии, даме, подобно Коринне в его стихах. Что, если ему нравятся девушки, и у него есть любовница? И всё же…

В одном из стихотворений, что мы привезли из Кентербери, я запомнил одну строку: «Любовь — это обнаженный мальчик». То было стихотворение об Амуре и его проказах, но как же мне запомнилась эта фраза! Она прыгнула на меня со страницы — представление об обнаженном мальчике, лежащем на подготовленной кровати, и вовсе не Купидона. Казалось, в стихотворении он говорил от лица истины, словно то была любовь к нему, поэту, написавшему эту волнующую пьесу.

- Эмиас, ты когда-нибудь встречал его?

Мы уже входили на Грейсчерч-стрит, направляясь домой. Эмиас жеманствовал и мило порхал.
- Встречал его? Ну, не совсем. Я имею в виду, не с формальным представлением. Но я видел его, несомненно, часто, и однажды весьма интимно! - тут он ухмыльнулся.

Я задохнулся от ревности.
- Как-как? Интимно?

Эмиас хихикнул.
- Я мог бы сказать тебе что угодно, и ты бы мне поверил!

- Я не могу себе представить, чтобы он имел к тебе какое-нибудь отношение, - произнёс я обиженно. - Кто-то настолько знаменитый, и кто-то столь не знаменитый.

- В прошлом году он не был знаменит, - заметил Эмиас, - Совсем! Он был всего лишь простым студентом, как Николас, шлялся повсюду и читал людям свои стихи; он был всего лишь поэтом.
- В Лондоне их полным-полно, - язвительно добавил он.

- Насчет той интимности, - я попробовал подтолкнуть его.

- О, буду честен, - великодушно предложил Эмиас. - Это было на кладбище Павла. Он всегда там бывает. А тогда было особенно многолюдно. Я стоял у него на пути. Он схватил меня за ухо и отодвинул в сторону, вот и всё. Я думаю, что уши считаются интимным местом, ведь правда? Это было очень больно.

- И это, что, всё? - спросил я с разочарованием и облегчением.

- Этого вполне достаточно, - строго возразил Эмиас.

- Ему нравятся мальчики? - требовательно спросил я.

- Не знаю; и меня это бы не удивило. Я никогда не видел его ни с одной женщиной, и он весьма своенравен. Если есть что-то другое, то он обязательно это сделает, по крайней мере, я слышал о подобном. Но он никогда не делал мне предложений. Но, честно говоря, он меня плохо воспринимает.

- А если бы он сделал тебе предложение, ты бы пошёл?

- Наверное, нет, - нерешительно произнёс Эмиас.

- Почему? Как он выглядит?

- О, не бойся, он достаточно красив! Нет, просто… я бы не чувствовал себя в безопасности. Я предпочитаю любовников, которые считают, что я изумителен, и тех, что называется, едят из моей руки. Предпочтительно спокойных и богатых. Ну, он не один из них, и у меня не было бы власти. Ты слышал те странные истории…

- Что за истории?

- О… наверняка, это неправда, - Эмиас пожал плечами и больше ничего не сказал.

Поднявшись по всем ступенькам в мансарду, я обнаружил, что Николас убирает свои бумаги, сел и рассказал ему, где мы были. Он настолько заинтересовался, что даже не дулся; и, мне пришлось рассказать ему обо всех своих впечатлениях; о том, на что была похожа пьеса, и обо всём прочем, словно меня экзаменовал дотошный наставник. Его профессиональное любопытство оказалось намного сильнее его мелочной неприязни, и мы долго обсуждали представление. Я надеялся, что он объяснит мне свою враждебность.
- Почему он тебе не нравится, Ники? - подольстился я.

- Он до удивления странный, - сказал Николас, никак не объяснив.

- Полагаю, он носит плащ с магическими символами? - спросил я с сарказмом.

- Может быть, - пожал плечами Николас. — И, вероятно, с невидимыми. Знаешь, его имя иногда пишется, как Мерлин! Я слышал, что он не оказывает хорошего влияния на людей. Ты знаешь, что он атеист. У него странные идеи, и он склоняет к ним других людей. Как ты сегодня видел, он обладает тонкими гранями в риторике. Я думаю, что он не может оказывать хорошего влияния, вот и всё. Он втягивает людей в неприятности. И легко пускает в ход кулаки... Странно, что ты сегодня пошёл на его пьесу. Ангел забрал те стихи, пока тебя не было, ну, знаешь, те переводы. Он решил, что это поможет ему снискать расположение.

- О! - воскликнул я возмущенно. - Но я...

- Ты? - спросил Ники насмешливо. - Да?

- Я присматривал за ними, - пробормотал я. - Я оберегал их. Ему следовало сначала спросить у меня.

Полагаю, я тайно планировал, что именно я верну стихи и заслужу похвалу. Это был бы идеальный повод явиться в таверну «Феникс» — совершенно милым, невинным и творящим добро. И теперь Ангел забрал их, и я был ужасно раздосадован.

Ники обнял меня за плечи.
- Давай спустимся и поедим, - предложил он.

Кухня в «Перекрещенных ключах» была самым приятным местом. В очаге всегда горел огонь: дочь трактирщика Фиби сидела у котла, а её младший брат крутил вертел. В комнате пахло хлебом из пылающей печи, встроенной в угол стены. Там стояли выскобленный тяжелый стол и несколько табуреток, охапка дров у огня, кадки с овощами, а иногда и с рыбой; под стропилами на крюках висели окорока; на полках и повсюду стояли кастрюли, сковородки и оловянные тарелки, висели сушащиеся пучки трав, а у камина — кран для дымохода и корыто для жира, из которого изготовляли свечи. Огромный полосатый кот всегда ошивался рядом, якобы для того, чтобы ловить мышей, но он только играл с ними и отпускал, несмотря на это его очень ласкали. Иногда на кухне царило оживление: туда-сюда носились слуги и девицы; в другое время это было спокойное место, как сейчас.

Посреди обеда мы заметили светлую голову Ангела, когда он проходил мимо окна, и он попытался — и безуспешно — стать невидимкой и проскользнуть незамеченным. Но мы были настолько любопытны, желая узнать, как всё прошло, что не позволили ему улизнуть, и бросились вдогонку, чтобы схватить и привести. Он был очень расстроен, более того, у него был чудовищный синяк под глазом, причина его страданий.
- А как насчет моих средств к существованию; моей красоты? - возмущался он. - Как я буду выглядеть завтра, а я ведь Коридон! Если Мэдж не сможет вылечить меня каким-нибудь средством, я разорён. Хуже того — уродлив!

- Ты никогда не станешь таким, - заверил его Николас. - Ты прекрасен даже сейчас — правда, так оно и есть.

- Но как? - выдохнул я, очарованный фиолетовым цветом.

- Вы считаете, что это актёры возбудимы? Вам следует попробовать поэтов. Мне никогда не приходило в голову, что он воспримет это так. Я сказал ему, что ему следовало поколотить его сестру; это была не моя вина.

- Что? Его разозлило, что ты заигрывал с Джоан? - спросил Николас. - Он был зол на тебя и свою сестру?

- Ни капельки! Он разозлился за свои стихи!

- А за них-то почему?

- Он сказал, что ей ни в коем случае не следовало отдавать их нам. Похоже, он счёл, что нам нельзя доверять что-то столь бесценное. Как будто меня волнуют его мерзкие стихи! Он решил, что мы их присвоим и скажем, будто они наши. Я даже не читал ту шлюхину ерунду. Будто бы я хотел поставить своё имя под его стихами — я, актёр!

Николас выглядел задумчивым.
- Но то, что он говорит, правда. Я бы не стал подбивать тебе глаз, но могу понять причину подобного. Всю дорогу, все эти мили от Кентербери в повозке актёров, на попечении актёров и поэтов. Если бы мы были чем-то меньшим, чем теми чудаками, которыми мы являемся, мы могли бы уже напечатать их и продать. Да ладно, Ангел, тебе ли удивляться— он всегда бьет сначала, а уж потом говорит.

- Слава Господу, ты, по крайней мере, цивилизованный человек, Николас, - проворчал Ангел. - Тебе удаётся писать пьесы с высокой скоростью, не нанося вреда всем, кто находится в поле зрения. А мне теперь придется окунуть лицо в лекарства.

Николас вздохнул.
- Да, - сказал он. - Я хороший, рациональный, приятный — и неуспешный. Полагаю, у человека есть выбор — либо насилие, страсть и слава — либо оставаться приятным человеком, который нравится людям.

У меня не нашлось слов, чтобы ободрить Николаса. Я принимал его любовь, но не ответил на неё; я любил с ним спать и наслаждался его телом, но мне не хватало мудрости подбодрить его, и он, как всегда, делал это сам, и в этом заключалась его сила.

Снадобье от синяка для Ангела приготовила не Мэдж, а Фиби Мирс, дочь трактирщика.
- О, позвольте мне! - попросила она и усадила Ангела на стул возле большого очага, чтобы обиходить его.

Я наблюдал за Фиби с Ангелом, и легкая нотка ревности грызла меня изнутри. Это было существо с тонким лицом и курносым носом, с небольшой шеей и копной волос кукурузного цвета, которые она носила под шапочкой, из-под которой торчали кудри и завитки. Она была миловидной, небольшого роста и с тонкой талией. Она носила аккуратные рюши поверх простого темного платья и фартука. Она всегда была занята на кухне: то потрошила рыбу или курицу, то готовила помадки и мешочки с ароматами; все ее таланты казались весьма полезными. Я завидовал ей, потому что её забота о Ангеле заставила бы его полюбить её, и он бы затащил её в постель, если бы она того захотела, а её любящие взгляды говорили о том, что она так и сделает. И я завидовал ему, потому что он разговаривал с Кристофером Марло в его комнате, и потому что Фиби влюбилась также, как и все остальные; и я завидовал началу их растущей привязанности. В своем недовольстве я винил Кита Марло. «Любовь — это обнаженный мальчик», — продолжал я думать, благоговейно трепеща; Любовь — это обнаженный мальчик. И всё время я был подавлен и мучился, поскольку это никоим образом не имело ко мне никакого отношения.

ШЕСТАЯ

«Все, что окружало меня, кричало «Это он!»
ВЕРШИНА! Ведь это мастерская Сатаны!»

Я был невероятно поражен. Я прекратил петь, мой голос затих, струны лютни зазвенели нестройно, и все, кто был на сцене рядом со мной, тоже повернулись, чтобы посмотреть на то, что прервало нашу игру.

- Пой! - прошипел Джек. - Это всего лишь паршивый пуританин.

Этот человек появился в толпе как обычный зритель, но теперь, завладев вниманием всех, он растолкал окружающих и с уверенностью, которой я восхитился, громким раскатистым голосом воскликнул:
- О, прекратите эти богохульные басни, эти похотливые слова — всё это неподходящие темы для разговоров среди христиан. Это первый шаг на пути, который ведет к злодейству и упадку.
- Вы, никчемные мошенники, — обратился он к публике. - О, избегайте этих блудников, они отвратят ваши души от праведности и поведут вас в темную трясину греха…

Наши верные поклонники, сначала думая, что это вмешательство являлось частью представления, теперь в гневе повернулись к пуританину и набросились на него.

С криками: «Вон, вышвырните его вон» они выволокли его со двора гостиницы, а он всё ругался и протестовал. А я наблюдал за этим. Мои ноги в тапочках лежали на покрытых тканью козлах, рядом со мной стояло дерево в горшке, а на коленях лежала лютня, и я едва ли ощущал себя ремесленником в мастерской Сатаны. Но как же он был смел, наш пуританин, чтобы изрекать подобное, выставляя себя на посмешище и подвергая насилию. В своем заблуждении, какое же рвение он проявил, какое беспечное безразличие к своей судьбе! Он был нашим первым!

После него мы постепенно привыкли к подобным мелким потрясениям и были готовы к ним. Иногда мы заставляли их замолчать, громко трубя из фургона в крумгорн [деревянный духовой музыкальный инструмент, получивший своё название благодаря характерному изгибу] или звуками грома, гремя пушечным ядром в барабане — имелось множество способов заставить их уйти.

Однажды... один такой оказался у двери. Примерно за час до начала представления он останавливал прохожих или ходил взад и вперед с плакатом «ГРЕХ ВНУТРИ». Проходящим мимо он кричал: «Не входите! Внутри — трутни, осы, гусеницы, клещи и личинки, крокодилы, волки, гадюки». А быстро выросшей толпе, больше всего любившей смотреть на зверинец, он кричал: «Я имею в виду актёров! О да! Заходите внутрь, если хотите научиться быть неверными, обманывать своих мужей и жен, убивать, травить, блудить, насиловать, лгать и заучивать слова непристойных песен о любви!»

Джек позволил ему разглагольствовать. Он сказал, что пуритане приносят больше пользы, чем любые наши объявления.

И в самом деле, некоторые наши зрители думали, что пуританин — один из нас в пуританском обличье, дабы привлекать мужчин и женщин!

Представители «отцов города» также заглянули к нам, но в более достойной манере, чтобы напомнить, что не следует рекламировать наши спектакли звуками трубы.

Они серьёзно поговорили с Джеком.

Меня удивило, что кто-то может считать пасторали настолько вредными. Мы поставили чудесную пьесу под названием «Сэр Калидор», написанную Николасом.

Ангел играл этого рыцаря, который в поисках приключений забрел в лес и там встретил Пастореллу (Эмиаса) и других нимф, одной из которых был я. Все остальные были хорошими и плохими пастухами, а мальчики — Медведями Ужасного Вида. На помосте у нас стояли ветви в горшках, в чьи листья были вплетены очень красивые искусственные розочки из тафты. Это была прекрасная пьеса для исполнения в солнечный день. В ней играла хорошая музыка; труппа пела «Как и я, мое маленькое стадо на берегу Истра», а я исполнял ещё одну песню полностью. Я выходил на передний план сцены и пел под аккомпанемент своей лютни «О, милые леса, радость уединения» — песню, повествует о невинности и совершенстве деревенской жизни.

Многие известные писатели обращали свои таланты на сочинение пасторалей. О пасторалях говорили, что, хотя они и отдают распутством, любовью и забавами, а иногда и нарушают правила поэзии и становятся откровенно непристойными, тем не менее, даже худшие из них восхитительны, потому что рассказывают о безобидной любви пастухов и пастушек, каждая со своей моралью, проводящей различие между ремесленными городами и невинностью овчарни.

Мне нравились пасторали, и Ники тоже. Их местом действия была Аркадия в Золотой Век, и у всех персонажей имелись очень красивые имена, вроде Филлиды, Коридона, Амариллиса, Розалинды, Синтии, Кармелы, Дорона и Пастореллы. А некоторые специально приходили на пасторали, потому что те были слегка старомодными, и их предпочитали кровавым спектаклям, потому что пасторали были элегантными и красивыми. И мы заканчивали пастораль танцами, хороводами, гальярдой [старинный танец итальянского происхождения] и величественной паваной [торжественный медленный танец, распространённый в Европе в XVI веке, и музыка к этому танцу].

Николас сказал:
- Это слишком хороший шанс, чтобы упускать его. Я напишу пьесу, в которой мы с тобой сможем целоваться на сцене — у меня уже есть сюжет. Конечно, это будет очень целомудренно — но подумай о наслаждении...

Ники жаждал направить свои таланты на подобную пьесу, которую ему очень хотелось написать.
- Где два мальчика встречаются и влюбляются... но такого не может быть никогда. Даже в пьесах о мужчинах и женщинах так мало счастья! Нам приходится сталкиваться со смертью и коварством, злыми братьями, ревнивыми любовниками, помешанными на власти герцогами — я знаю, что всё это создаёт хорошую драму. Но как приятно писать пьесу о любви — счастливую пьесу, в которой подвергают сомнению свои мысли и исследуют природу своей любви, и, в конце концов, убеждают ревнивых любовников и недобрых герцогов, что с любовью всё может быть хорошо! Но кто придет смотреть на такую пьесу? Там должны быть яды и отчаяние. А что касается любви между мальчиками!.. Меня посадят в тюрьму за подстрекательство к мятежу! Знаешь, Марк, если однажды ты напишешь бунтарскую пьесу, то к тебе придут и станут обыскивать твои комнаты, регулярно, когда им вздумается, и впредь не спустят с тебя глаз.

- А что считается подстрекательством к мятежу, Ники?

- Заговоры против короля, которые ведут к его отречению, а не к победе... все религиозное — я имею в виду всё, что ставит религию под сомнение, и всё, где исследуется... безнравственная любовь... Играй с опасными темами, если хочешь, но все твои персонажи должны понести божественное возмездие. Любой, кто перегибает палку, должен быть наказан. Он может немного повыпендриваться, но его должны увидеть погибающим. Предполагаю, что мне позволили бы рассказать историю о двух мальчиках, полюбивших друг друга, только если они оба будут съедены медведем! - произнёс Ники, наполовину улыбаясь, наполовину мрачнея.

- Что ж, - сказал я ему, - Два мальчика будут любить друг друга вне сцены, и их история станет не менее прекрасной от того, что останется тайной.

Ники это не взбодрило.
- Я думаю, мы имеем в виду не одно и то же, Марк, когда говорим «Любовь», - ответил он уныло.

Я пожал плечами.
- Я дарю тебе все, что могу.

- Я знаю, - сказал Николас, обнимая меня. - Извини. Глупо требовать многого.

- Я не умею любить, - выдохнул я. - Я же говорил тебе. Я пробовал однажды. В реальном мире нет места любви. Это предмет торга, и я её не хочу. Я никогда не прощу себе того, что случилось с Жилем — и что сделали со мной. Я не имею в виду то, что меня научили шлюхиным трюкам. Я имею в виду, что взяли любовь, которая была для меня невинной вещью, и использовали её против меня. Я не хочу любви; она слишком расстраивает. И я не могу её дать.

- Не имеет значения, - заверил меня Николас, и это была явная ложь. - Я люблю, и этого должно хватить.

- Всё было бы по-другому, - надулся я, - если бы мы жили в пасторали. Но мы там не живём.

- Пасторали показывают нам определенный идеал.

- Лживый.

- Не обязательно. Все идеалы основаны на возможном.

- Нет — мир слишком жесток и циничен, - сказал я ему. - Идеалы существуют только для того, чтобы их извращали ради дурных целей.

- Тогда чистая любовь становится ещё более необходимой. Это единственное оружие.

Я обнял Николаса в ответ.
- Продолжай верить в это, —- произнёс я. - Я в это не верю, но мне приятно знать, что веришь ты.

В те ранние дни, понимаете ли, я не ценил Ники по-настоящему.

Я чудесно проводил время с Эмиасом, забавляясь с одеждой. Поскольку мы были ведущими исполнителями женских ролей, то могли выбирать первыми и украшать себя по своему усмотрению.

Имелась белая тафта, и тафта цвета шелковицы, и красновато-коричневый атлас, и обилие шелка, и даже золотая парча для королей и богов. И мы преклоняли колени посреди всего этого богатства, наряжаясь с величавой гордостью. Но я всегда предпочитал зеленый — цвет влюбленных — и когда я был пастушкой (я был Амариллис), то на мне было зеленое платье, расшитое длинными тонкими зелеными листьями. Под ним находилось платье из кремового шелка. Эмиас был одет в голубое.

Он играл героиню Пастореллу, вышедшую замуж за Калидора. Он выглядел дамой лучше, чем я, потому что был более пухлым. В своем корсете с глубоким вырезом он мог манипулировать своей грудью так, что всё выглядело, будто у него есть сиськи! Правда! Его плоть колыхалась, и он мог раздвигать её, пока не получалась ложбинка!

- О, Эмиас! - пробормотал я, целуя его. - Ты почти заставляешь меня любить женщин!

- Тогда люби женщин, - жеманно улыбнулся он. - Я одна из них; люби меня.

- Но Эмиас, я тоже женщина! - хихикнул я в своем зеленом платье.

- Это неважно; я принимаю всех желающих.
И мы целовались, в своих платьях, и я облизывал прекрасную белую плоть удивительных сисек Эмиаса. Этому бесстыдному мальчику и в самом деле нравилось подобное, он стонал и вздыхал в моих объятиях, так возбуждая меня, что я был вне себя, и ему пришлось оттаскивать меня за волосы.
- Эй! Никаких укусов любви! Какая же ты скотина; ведь ты почти как мальчик, Амариллис, а вовсе не девица!

- Прости меня, Пасторелла, - пробормотал я, покраснев и ухмыльнувшись. - О Эмиас, я так хочу тебя в твоем платье!

Было трудно не оказаться близким с Эмиасом. Мы вместе одевались для пьесы и помогали друг другу надевать одежду. Женщины — что за странные наряды они носят! Нам приходилось надевать фижмы. Для этого в нижнюю юбку либо вшивали обручи, либо обвязывали вокруг бедер валик, который назывался Бам-Ролл. Потом мы надевали платье и юбку, и наши юбки восхитительно колыхались. Но привязывание бам-ролла к Эмиасу — у которого под платьем ничего из одежды не было — ввергало меня в дрожь и трепет; я оказывался на коленях с головой под его нижней юбкой, целуя эту пухлую розовую провоцирующую попку, и вылезая оттуда с красным лицом, задыхаясь. Сжалившись надо мной, Эмиас уводил меня в какое-нибудь уединенное место — на темную лестничную площадку, или за бочки — задирал мне юбки и быстро уносил меня прочь.

Нам редко приходилось искусственно румянить щеки, потому что раз за разом мы выходили на сцену раскрасневшимися и румяными от наших занятий. Но деревенские девушки, как говорят, все румяные — от теплого свежего воздуха, сидра и невинной жизни!
Вот такие песни пела наша труппа в бытность пастухами и пастушками:

Беззаботный мир с возмущением подавляет
Всю гордость и городскую пышность:
Но истинный мир с пастухами пребывает.
У пастухов, у коих есть жалость
Благодать небесная бывает.
В наших скромных умах такая радость.
Совершенный мир с возлюбленными пребывает
Любовь и вера — пастушья благость.

Эмиас и я и в самом деле были самыми популярными, особенно Эмиас, у которого появились, как он сам говорил, «последователи». Естественно, они знали, что он был мальчиком, но это только усиливало их удовольствие. Они не рисковали, флиртуя с ним — никаких рассерженных братьев или отцов, ревнующих к чести их девушек, ни разгневанных матрон, преследующих с пестиком. Это были подмастерья, приходившие регулярно, и дворяне, глазевшие на нас обоих и выкрикивающие дерзости, и слегка задирающие наши юбки с криками: «О, лодыжка, милая белая лодыжка!» Мы не выражали недовольство и развлекались, как девицы, застенчивые, но строгие, шлепая по шаловливым пальчикам букетиками цветов. Эмиас действительно назначил несколько свиданий на следующие ночи, и несколько свежелицых школяров послали ему воздушные поцелуи и прислали сонеты — чудовищно плохие — «прекрасной Пасторелле», по которой они умирали от любви, как и подобает влюблённым кавалерам. Что касается меня, то я придерживался невинности и держался несколько особняком, ибо спал с Николасом.

Поскольку Эмиас рассказал мне, что в прошлом году Кита Марлоу часто видели на церковном кладбище Святого Павла, где стояли книжные лавки, я уговорил его пойти туда со мной в надежде увидеть, как он выглядит. Эмиас знал, что было причиной моего визита, и не находил удивительным то, что мне хотелось его увидеть — хотя я ничего не говорил об этом Николасу. Мы ходили туда не меньше шести раз, слонялись и ждали, но так ни разу его и не увидели. Там всегда было многолюдно, и мы могли запросто его пропустить. Там было шумно и волнительно, и чувствовалось, что здесь каждый мог оказаться поэтом или головорезом; там были афиши для чтения и странные объявления, приколотые к деревьям и стенам, и некоторые зазывали; и в самом деле, каждый раз, когда мы туда ходили, пожилые джентльмены спрашивали, не хотим ли мы прогуляться с ними. Мы всегда вежливо отказывались. Спешу добавить: конечно, мы были не в наших фижмах, а просто симпатичными мальчиками, хотя, осмелюсь сказать, мы выглядели бесцельно слоняющимися, и мы шутили над этим, говоря, что, ну, один из нас таковым является, и поэтому мы оба были «бесцельными» и «замеченными» (в том смысле, что нас замечали, это каламбур). Там продавались книги, поэмы и памфлеты, сатирические листовки и религиозные трактаты; бывали драки, грабежи и погони, уличные музыканты и спорящие студенты; поэтому время здесь никогда не тратилось впустую — если вам хотелось ощутить себя в центре мира. У нас появился обычай ходить туда по утрам, потому что днем мы играли спектакли. А у нас всё ещё не имелось покровителя, и Джек был очень этим обеспокоен.

Эмиас рылся в книгах в поисках чего-нибудь интересного; а я просто слонялся, разглядывая прохожих и гадая, есть ли среди них тот, кого я ищу. Я повесил несколько наших афиш на деревья, а какие-то — на стену и прочитал несколько объявлений: «требуется прислуга», «предметы на продажу», «потерянные и найденные вещи». И тут одно особенно привлекло мое внимание.
«Граждане! Государственная церковь говорит не от имени Царства Божьего, а за Королевство Англиканское. Молитвенник, которым вы пользуетесь, собран без шелухи и отбросов из папской навозной кучи. У нас не будет епископов, церемоний, помпы и праздной показухи. Граждане, загляните в свои души и посмотрите, что там скрывается. Вам нужны священники, которые говорили бы вам, во что верить? Вам нужны внешние проявления, коленопреклонение?»

Там было ещё много чего, но я прочитал не всё. Я задавался вопросом, была ли это измена или просто бред. Объявление было подписано «Натаниэль-Воля Божья». «Натаниэль-Воля Божья»! Я представил себе высокого и рассудительного пуританина, закутанного в плащ — чудовищную ворону, крадущуюся ночью, с брошюрами, спрятанными под подкладкой. Никем не замечаемый, кроме церковных сов и духов мертвых, он поправляет своё объявление, улыбается в мрачном наслаждении и крадется прочь. Я тоже улыбнулся. Мне было очень забавно думать, что этот благочестивый трактат висит рядом с моей программкой:
«Граждане! В гостинице «Перекрещенные ключи» на улице Грейсчерч во вторник даётся представление «СЭР КАЛИДОР», в котором рассказывается о Любви и Перипетиях бедных пастухов, а также о Медведе устрашающего вида».

Воистину, на кладбище церкви Святого Павла можно встретить странные сочетания!

В задумчивости я прислонился к дереву, наблюдая, как желтые листья кружатся и падают вокруг меня, и как стремительно проносятся ласточки. Эмиас на мгновение обернулся и глянул на меня.
- Марк, почитай книгу или ещё что-нибудь. Стоя там так мечтательно, ты выглядишь как приглашение.

- Возможно, так и есть — для подходящего человека.

- О? И как ты его узнаешь?

- Я не знаю. А как ты думаешь?

- Заставь его показать подкладку своего плаща.

- Зачем?

- Многие бедняки здесь строят из себя богачей, надевая красивые плащи. Но они локтями прижимают полы и прячут подкладку. По подкладке ты узнаешь дворянина! Выбирай того, у кого она атласная!

- А я думал, - ухмыльнулся я, - что он будет в одних только бриджах!

Эмиас застонал и повернулся к книжным прилавкам. Я поймал взгляд незнакомца, наблюдающего за мной оценивающим взглядом. Я покраснел.
Если бы это был дворянин, я бы жеманно улыбнулся.

Но человек, который смотрел на меня, был совсем не дворянин, и не носил ничего из атласа. Это был нищий. Он стоял у стены и наблюдал за мной.

Его волосы были лохматыми и нечесаными, он носил рваный плащ с заплатками ярких цветов — оранжевыми, фиолетовыми, алыми — и стоял босиком. Рука, торчащая из-под плаща, походила на коготь. Рядом с ним на земле стоял его глиняный горшок. Нищих я не боялся; но этот был болен. Я беспомощно уставился на него, прежде чем смог отвести взгляд. Я заметил серые язвы на его руке — покрытые струпьями бугорки с запавшими блестящими сердцевинами. Такие же были на его щеке. Мне следовало бы пожалеть его и помолиться; но я был возмущен и напуган.

Зачем он уставился на меня? Я приложил руку к сердцу и поспешно отвернулся.
- Эмиас...
Я похлопал его по плечу.

Нищий сдвинулся с места; я решил, что он двинется к нам.

- Эмиас, нам нужно расстаться.

- Расстаться? - побледнел Эмиас. - О! Я вижу — ты хочешь уйти. Ну, как пожелаешь.

Я потащил его прочь, не оглядываясь. Оказавшись на улице, я почувствовал себя дураком из-за того, что сбежал.
- Я увидел нищего, - беспечно сообщил я. - Настоящий мерзкий проходимец, весь в шрамах и язвах.

- Таких много, - пожал плечами Эмиас.

- Кто такой «Натаниэль-Воля Божья», - спросил я.

- Тот, кто пишет пуританские памфлеты? Думаю, что этого никто не знает. Я его точно никогда не видел.

- Представляю его высокой суровой фигурой во всём чёрном, пришедшую ночью, чтобы прикрепить свой листок к дереву.

- Зачем ему это делать?

- Потому что я уверен, что всё, что он пишет, считается изменой. Он не хочет, чтобы кто-нибудь его увидел.

- Измена? Скорее занудство. Всё связанное с душами и молитвами. Я называю его «Натаниэль-Свиное Пойло!»
Согнувшись пополам в глупом веселье, Эмиас хихикнул про себя.

- Ну, может быть, мы больше туда не пойдем, - сказал я. - Нам не суждено найти моего поэта.

Но Судьба улыбалась мне — или, быть может, она смеялась — потому что в тот самый день, когда мы шли домой, я добился желаемого.

Нам пришлось пройти мимо пьяной драки. Двое мужчин подрались на улице, и собралась небольшая толпа. Конечно, мы остановились, чтобы поглазеть. Как оказалось, они вышли из таверны пьяными, и пошли по всей улице, размахивая кулаками и устраивая потасовки, а проходившие мимо праздношатающиеся — некоторые кричали им, а некоторые нервничали, оглядываясь на случай, если позовут Стражу и всех арестуют.

- Лучше уйти, - пробормотал Эмиас, хватая меня за руку. И затем его легкое прикосновение превратилось в возбужденный щипок.
- Это он! - пискнул он.

- Кто? Который? - выдохнул я, глядя на дебоширов.

- Нет, нет, не он, - покачал головой Эмиас. - Это Роберт Грин.

- Роберт Грин?

- Писатель, - пояснил Эмиас, - романов. Другого я не знаю. Нет, я не имею кого-то из драчунов. Я имел в виду его — того, кто наблюдает, того, кто стоит у стены.

Я посмотрел туда. Это был момент, полный движения: я уже наполовину повернулся на каблуках, чтобы поспешно уйти, а он тут же наклонился вперед, втягиваясь в драку; и я впервые увидал его именно таким, с вытянутой вперед рукой и с кинжалом в ладони.

- Оу! Роберт! - воскликнул он, и Роберт, который пребывал в невыгодном положении в драке, протянул руку, чтобы принять предложенное оружие. Следом вопли противника Роберта и его сторонников, и второй вытащенный кинжал, а затем крики: «Стража! Разбегайтесь!» — и в мгновение ока он исчез, метнулся в переулок, и двое дравшихся, спотыкаясь, поднялись и разбежались, а Эмиас, и я забежали в какой-то переулок, как это всегда бывает в такие моменты.

- Хм, - проворчал Эмиас, когда мы, запыхавшись, шагали домой. - Я мог бы сообразить, что если мы не найдем его на кладбище Павла, то найдем его в драке. Более того, это несправедливо. Если бы Роберт был проворнее, то этим кинжалом было бы совершено убийство.

- По крайней мере, он бы победил, - заметил я.

- Ах. у вас, французов, нет понятия о честной игре, - обвинил он.

Я ударил Эмиаса, а он ударил меня. Но это всё было понарошку, несерьёзно, и мы чудовищно проголодались. Пока я жадно поглощал свой хлеб, сыр и эль, сидя на бочке во дворе гостиницы, у меня было достаточно времени, чтобы обдумать увиденное. У него были тёмно-каштановые волосы, пышные и длинные, ниспадающие на воротник. Он был прекрасен чертами лица: темнобровый, темноглазый и худой, и я слышал, как он говорит!

Да! Тот, кто написал:

Как смотрит солнце сквозь текущий поток Нила,
Или когда утро заключит его в свои объятия,
Так смотрит моя благородная любовь, прекрасный Тамерлан

заговорил! Он сказал: «Оу! Роберт!»

Что ж, я был ослеплён! Ну что ж! Он был прекрасен! И я действительно желал его безмерно. Я даже повторял про себя бессмертные слова «Оу! Роберт!» снова и снова, проверяя, смогу ли я воспроизвести интонацию, тембр. Но нет, совсем не то — просто кто-то привлекает внимание своего друга, чтобы бросить ему кинжал.

А те, кто стоял вокруг меня, шумно обсуждали другое, и мне пришлось готовиться к дневному представлению, словно это был обычный день, а не тот, когда я впервые увидел Кита Марлоу.

Как оказалось, этот день принёс мне ещё волнений.

После представления Джек позвал меня к своему фургону, который всегда стоял в углу постоялого двора, и там, на деревянных решетчатых ступенях, сделал мне предложение. Я всё ещё пребывал в своем зеленом платье, ибо мы были довольно небрежны в нашей одежде и садились на всякие странные механизмы. Я сел на ступеньки, мои юбки вздымались, а пальцы ног упирались в дерево. Мне было приятно сидеть под мягким солнцем, да и представление прошло хорошо. Но Джек выглядел обеспокоенным, насколько он мог выглядеть таким. Его пухлое лицо было хмурым и озабоченным; он выглядел даже встревоженным. Наконец он сел рядом со мной, и ступеньки заскрипели, как старая половица.
- Юный Марк, - произнёс он, - я нахожусь в затруднении. Я знаю, что мне следует сделать, и не делаю этого. Моя проблема в том, что наша маленькая труппа - для меня самая важная вещь в мире. И это заставляет меня ставить её на первое место, превыше всего, и это мое единственное оправдание тому, что я взваливаю на тебя тяжелую ситуацию.

Когда он, наконец, закончил преамбулу, ему пришлось сказать следующее:
- Дело в том, что один джентльмен пригласил тебя на ужин! Это сэр Эдвард Ноллис, и он был на представлении. Кажется, ты ему очень понравился — а почему бы и нет, в самом деле! Как и всем нам! — и он тайком подошёл ко мне и спросил, не могу ли я пригласить тебя к нему домой. Я знаю, что мне следовало сразу отказаться, но нельзя вести себя так с благородными людьми — чтобы ты знал, он друг графа Оксфорда — не стоит его обижать — и особенно нам, у кого в настоящее время нет покровителя. Мне пришло в голову, что ты мог бы попросить его быть нашим покровителем — если бы ты понравился ему за ужином, он бы согласился, и это стало бы большим облегчением — но, как ты, должно быть, знаешь, иногда, когда кого-то приглашают на ужин, желают большего… и это беспокоит меня из-за того, кем я кажусь... и ситуации, в которую я тебя втягиваю... Что нам делать?

- Каков он? - резонно задал я вопрос. - Молодой? Старый?

- О, он молод, не бойся; он не старый маразматик. Марк! Отдай мне должное, я бы не отправил тебя к какому-нибудь старому негодяю.

- Симпатичный?

- О, достаточно хорош собой, да, весьма привлекательный. Не забывай, он друг графа Оксфорда, и твоим графам, возможно, будет что выбирать.

- Тогда, Джек, и в самом деле нет никаких проблем, - пожал я плечами, улыбаясь. - Привлекательный молодой аристократ пригласил меня на ужин, и, приняв приглашение, я могу оказать труппе важную услугу — это простой выбор, и я принимаю его.

- О Марк, благослови тебя господь!
- Но, - добавил он с болью, - ты понимаешь, что он может захотеть...

- Да, - сказал я, и, поняв, что он по-настоящему расстроен из-за этого, добавил, - Ты не спрашивал о моём прошлом, но все истории правдивы. Не бойся, Джек, я справлюсь с ужином.

Последовала странная, слегка трогательная пауза, во время которой он смотрел на меня с таким печальным сочувствием и нежностью, что мне стало немного не по себе. Я не был несчастной жертвой и не нуждался в заботе.
- Мне не нужно надевать юбку? - спросил я с улыбкой.

- Конечно, нет!
Джек выглядел весьма обеспокоенным, но потом тоже рассмеялся, и мы оставили всё как есть и больше об этом не говорили.

Я снова надел туфли, и, спотыкаясь о спутанную солому, решал, что надеть на своё обручение.

«Фиванка Ниоба,
Которая из-за смерти своих сыновей плакала навзрыд без передыха,
И, ссохшись от горя, превратилась в камень.
В ее голове не было таких страстей, как у меня».

Мои отношения с сэром Эдвардом Ноллисом были удивительными, странными, поистине мистическими. То, чем мы занимались на постели, было почти ничем и, безусловно, не имело значения для меня. Но ментальная часть вышла другой, и оказалась одной из самых важных вещей, произошедших со мной.

Этот свободный джентльмен жил в одном из элегантных домов на Стрэнде, чьи двери выходили на широкую улицу, а задние стены — к длинным зеленым садам, достигавшим реки, со ступеньками, ведущими к частным причалам. Я никогда не бывал там раньше, но совсем не боялся, потому что, по правде говоря, сам был благородных кровей, это была моя стихия, и я чувствовал себя вполне непринужденно в богатой обстановке. Я знал, что подобное удивит его. Он ожидал дерзкого юного актёра, но я был в своем шелковом камзоле цвета малины, кремовых чулках, изящной белой кожаной шляпе и развевающемся плаще, явившись как молодой дворянин.

День был солнечным, но вечер выдался слегка туманным, и в воздухе стоял затхлый запах сырости. Я проходил мимо садовой ограды, с которой свисали тяжелые набухшие розы, затянутые паутиной множества маленьких бледных паучков, выглядевшей прочной, как нити; с соседней башни доносился звон церковных колоколов. Еще не стемнело — в нескольких дверных проемах виднелись зажженные фонари, — и прохожих было много. Я увидел пекаря, несущего поднос, на котором были разложены самые замысловатые буханки хлеба в форме кукурузных снопов, соломы и мышей-собирателей урожая. Тут мне вспомнился тот священник из семинарии, задумавший разносить послания в пирогах, и я принялся размышлять о том, как невинное и невзрачное может показаться зловещим простому наблюдателю в мрачном настроении. Небо было странного золотисто-коричневого цвета, и внезапно на его фоне, шумно взмахнув крыльями. с криками взлетела огромная стая грачей. По мере того как я шагал дальше, сгущались сумерки, дым из печных труб усиливал мрак, и чем ближе я подходил к реке, тем сильнее ощущался затхлый горьковатый запах, от которого воздух становился холоднее.

Высокий слуга встретил меня у калитки и провёл через передний двор и мощеный брусчаткой дворик к древнему входу в основании мощной башни.

Мы поднялись по лестнице и оказались на третьем этаже, в комнате с низкими деревянными панелями, и здесь я встретил хозяина.

Он оказался приятным молодым человеком, сэром Эдвардом, с карими глазами и прекрасными шелковистыми светлыми волосами. Он был среднего роста, с грациозной осанкой. Его тонкие руки усыпали кольца с драгоценными камнями, а в ушах висели жемчужные серёжки.

На нём был камзол из атласа персикового цвета. По его обращению со мной стало ясно, что мы восхищаемся друг другом, и при нашей встрече он одарил меня поцелуем в щеку, слегка задержавшись на губах и оставив у меня самые приятные ощущения и предвкушение того, что должно произойти позже.

Комната выглядела элегантной и полной сокровищ — прекрасный виргинский стол, рядом с которым лежало множество нотных тетрадей, шахматная доска, украшенная драгоценными камнями, безделушки и шкатулки из золота и серебра, а также полки с книгами в дорогих переплетах. Парчовые занавеси были задернуты, защищая нас от надвигающейся ночи, и свет камина с пламенем от канделябров янтарно поблескивали в бокалах венецианского стекла, куда слуга налил нам вина.

- Я думал, что вы прекрасны в своем зеленом платье, - произнёс сэр Эдвард. - Но только сейчас понял, насколько вы прекрасны... Расскажите мне побольше о себе.

Да! Как я и надеялся, он был в восторге от моего присутствия. Когда мы сели ужинать, я почувствовал, что мы очень привлекательная пара, и не скрывал, что наслаждаюсь ситуацией. Сэр Эдвард, извинившись, покинул свои роскошные покои.
- … Затхлый запах. Здесь всегда влажно, даже в середине лета... испарения от реки…

- Отсюда видно реку?

- Нет, это северная сторона. Но тут есть сносный сад, и можно увидеть реку оттуда.

Я не пробовал столь прекрасного вина с тех пор, как покинул Францию, а хлеб, говядина, различные порции мяса птицы, заварной крем и подслащенные фруктовые соки были такими же вкусными, как и те, что я ел при французском дворе; потом мы ели засахаренные лимоны и апельсины. Пока мы ели, мы разговаривали о серьезных вещах — о религии и обязательствах, связанных с богатством, — и, наслаждаясь своим окружением, я был рад, что большую часть разговора говорил он, а я слушал, сохраняя свой разум открытым, внимающим и восприимчивым к новым мыслям.

Он отметил, что сейчас, как никогда ранее, горизонты мира и нашего сознания открываются, и удивительные перемены находятся в пределах нашей досягаемости. В мрачном прошлом, в замкнутые века, которые уже прошли, люди, пребывая в своих деревнях, верили в то, что им говорил приходской священник, и многие из них не были образованными, коими им следовало быть, и поэтому ходили слухи о каких-то чудовищных странностях. Теперь всё по-другому.

Мы стояли на пороге Золотого века, переполненного новыми идеями. Следующий, 1588 год, должен стать Годом Чудес. Так и должно быть — в феврале случится солнечное затмение, а в марте и августе — два полных лунных затмения. Означало ли это падение великой нации? Если да, то Англии или Испании? Или это касалось более масштабных проблем — революции в мировоззрении человечества? Означало ли это, что нам откроются истины, скрытые от наших отцов? Станут ли нам доступны открытия, вызовы, находящиеся за пределами нашего воображения? Что это будет значить для нас — катастрофу или радость? И как мы справимся с этой новой свободой мысли — сможем ли мы двигаться вперед с этой новой свободой или погрузимся в бездну утраченной веры и смятения?

В этот наш век, такой яркий, такой оптимистичный, такой вопрошающий, такой пытливый, открыть можно было всё, что угодно — было возможно всё. Лишь бы только осмелиться на все наши помыслы. Какие же чудеса лежали за морями, внезапно ставшие нам известными благодаря мужеству и отваге! А выше — что, если наш мир не был центром вселенной! А если предположить, что у вселенной не было центра! Могут ли быть люди на Луне — в других мирах, населенных созданиями, непохожими на нас? А если предположить, что вселенная уходила в вечность, в необъятное неизвестное?

Что, если её центром было само солнце? И как отнесётся человечество к таким поразительным концепциям? А как же древняя структура с её ангелами и архангелами, её принципами и силами, её прочной безопасностью, со всем на земле ради блага только Человека? И где находился Рай? Где был Ад? И где, во всей этой новой путанице, был сам Бог?
Я понимал, что нахожу это чудесным и волнующим. Это ударило мне в голову, как мюскадель [сорт белого вина из одноимённого сорта винограда] чудовищной крепости. Это было все равно, что снять крышку с кипящего котла, впустив свет. Это означало, что возможно всё. Это означало, что мы можем думать о чем угодно. Это было не совсем атеистично, но казалось опасным. Это заставило меня задуматься, в какой момент волнующее стало крамольным? И куда мы придём, как только начнём подвергать сомнению все наши убеждения? Это походило на падение с обрыва.

Я сидел в полутьме, обшитой деревянными панелями, и лениво поворачивал огромный глобус, стоявший у моего локтя, одним взглядом окидывая Новый Мир, охватывая бескрайние пустынные пространства юга и таинственные холодные земли севера, словно я был Юпитером и держал человечество на своей ладони. Изысканный кот мускатного цвета неподвижно сидел на полу, уставившись на пламя свечи. Я наблюдал за котом, за его огромными проникновенными глазами и восторженным выражением морды, за пламенем свечи, за которым наблюдал кот, и это мгновение застыло во времени, как жемчужина в стекле. А потом длинные, усыпанные драгоценностями пальцы сэра Эдварда коснулись моей щеки, и он повел меня в спальню.

Я никоим образом не был мальчиком на содержании, которого привели сюда ради удовольствия; он не платил мне, и я не был обязан его развлекать. Он с уважением относился к тому, кем я был по рождению, и, кроме того, он был ненамного старше меня, и мы разделись как равные, непринуждённо усевшись на кровать и продолжая разговор, хотя к этому времени всё свелось к простым дорожным байкам и географии.
- Дельфины, - сказал мой спутник, снимая камзол, - они всплывают из моря, когда играют флейты.

- Львы, - произнёс я, вытягивая голые ноги, - такие нежные, что при прикосновении женщины подобны котятам.

- Дракон, - сказал сэр Эдвард; его шелковая рубашка соскользнула с его стройного торса. - в десять морских саженей длиной!

- Десять саженей! - смакуя, изумился я, облизывая губы и наблюдая за всем, что он делает.

- Десять саженей, - подтвердил он, не моргнув глазом, - с золотистой кожей и очаровательным нравом, поднимающий голову, чтобы осмотреться, если приближается незнакомец, а затем изрыгающий пламя, если ему нравится то, что он видит.

- И змеи, - сказал я, приближаясь. - В сорок ярдов длиной и очень гладкие на ощупь...

- Сорок! - рассмеялся он, теперь уже совсем голый. - Нет, Плиний никогда не говорил, чтобы так много.

- Сорок, - горячо заверил я его. - Твердые, упругие и удивительно теплые.

Убежденный, он откинул одеяло, и мы, сплетясь друг с другом, скользнули под него.

Это была прекрасная кровать, изобильно украшенная резьбой; и действительно, когда я лежал на спине и смотрел вверх, то мог видеть, что нижняя сторона балдахина с четырьмя столбиками тоже украшена прекрасной резьбой, а в изголовье нас освещали две тонкие свечи.

Мы страстно поцеловались, а затем прижались друг к другу, радуясь взаимной красоте. Я начал покрывать его грудь поцелуями, что его возбуждало, и поэтому я опустил голову ниже, взял его член в рот и стал сосать. Он откинулся назад и отдался наслаждению. Я работал руками и губами, пока он не кончил, и он застонал и сказал, что я восхитителен. Он не тронул моего сердца, но я распознал красоту, увидев её, и мне было приятно доставить ему радость.

Придя в себя, он положил меня на своё место, головой на подушку, и затем проделал тоже самое со мной. Я был тронут и удивлен. Я не ожидал этого. Естественно, я не сопротивлялся! Я откинулся назад и наслаждался, и он проделал это очень хорошо. Я держался за столбики кровати, раскинув руки и вскрикивая от того, что это становилось всё прекраснее. С глубоким долгим вздохом я позволил этому произойти — это было почти больно.

Меня бросило в дрожь. Он заключил меня в объятия. Я не мог объяснить, почему это так на меня подействовало. Это было слишком личное. Это было связано со свободомыслием и с тем, что всё возможно. Я почувствовал, что избавился от тяжелого груза, от плохих мыслей, тянувших меня вниз. В каком-то смысле это могло случиться только с незнакомцем. Николас не мог этого сделать; он был слишком добр, слишком близок. Это должен был оказаться тот, кто не знал, что он сотворил — неизвестный тюремщик, поворачивающий ключ, и которого больше никогда не увидишь. Я прильнул к нему с силой, совершенно неподходящей для простого секса; думаю, он был несколько удивлен. Он погладил меня. И сказал, что теперь нам нужно поспать.

И я заснул на белых надушенных простынях, прижавшись к обнаженному плечу друга графа Оксфорда. Скажет ли он графу Оксфорду? «Я пригласил домой того юного актёра из «Перекрещенных ключей» ... он нежный малый...» Наверное, нет. Скажу ли я Николасу? Да, я должен. Это было слишком важно, об этом необходимо рассказать.

Внезапная неожиданная свобода, испытанная мной, несомненно, должна была стать хорошим предзнаменованием для наших отношений. Означало ли это, что я смогу позволить себе открыться уязвимостям любви? Я был так довольна подобной перспективой, что уснул счастливым и хорошо выспался.

Моё восторженное настроение никуда не делось. Мой любезный хозяин должен был уехать утром, но он сказал, что я могу принять ванну, если захочу, и уйти, когда буду готов. Я дрожащим голосом спросил у него, не хочет ли он стать нашим покровителем.
- Мы очень хорошая труппа, хотя и маленькая, и, помимо пасторали, которую вы видели, мы играем «Святого Георгия» и «Испанскую трагедию» — я играю Изабеллу, и очень шумно схожу с ума, — и Джек Ансворт, наш руководитель, очень трудолюбив и серьезен, и был бы очень благодарен...

Я знал, что он скажет «да». Нам было хорошо друг с другом. И тогда я изложил собственную просьбу.
- А ещё у нас есть поэт и драматург, некто Николас Хеншоу, написавший прекраснейшую поэму о Ланселоте и Гвиневре. У него нет лорда, которому он мог бы адресовать свою поэму, и, право же, было бы только похвально, если бы ваше имя стояло на титульном листе.

Да! Он согласился! Я был в восторге. Я сделал это для Ники! И ничего для себя — О! — это была любовь?

Я принял ванну. Было очень приятно нежиться в непринужденной обстановке, в уединении, в большой ванне, с травами, которые можно было насыпать в воду, и я лениво лежал, совершенно не заботясь о чистоте. Ещё я вымыл волосы, а затем оделся и вышел в сад, чтобы солнце высушило мои мокрые локоны.

Я едва ли смогу описать счастье того мига. Это был один из тех редких моментов, когда все хорошее собирается воедино, и создается совершенство.

Я находился в саду, спускающемся к реке Темзе. Несмотря на то, что стояла уже осень, здесь по-прежнему цвело множество розовых кустов, как темно-красных, символизирующих любовь, так и бледно-розовых, олицетворяющих привязанность и нежность, и белых — символ чистоты. Я перенюхал их все, переходя от розы к розе, как дотошная пчелка. Солнце светило с огромного бледно-голубого неба, и когда я приблизился к воде, то увидел, что солнечный свет блестит на поверхности, и к нам приближается красивая лодка, которая тоже сверкала, то ли оружием, то ли драгоценностями, но она находилась слишком далеко, чтобы можно было что-то разглядеть. Я дошёл до конца сада и сел на первую деревянную ступеньку, ведущую к воде. У моих ног лениво плескалась вода, и даже бледная пена казалась янтарной, таково было мое настроение. Солнце согревало мои волосы.

Я подумал о своем ночном спутнике, таком обходительном и вежливом. «Приходи ко мне, если я тебе понадоблюсь», — сказал он, подразумевая, что наш вечер вышел приятным, но без увлечённости. Он подарил мне кольцо с ониксом, и я надел его на палец, задумчиво играя с ним. Он никогда не узнает, какую сладкую новую свободу даровал мне. Сидя в его саду и глядя на южный берег реки, на дома и деревья, я думал, что отныне свободен от своих братьев и своего прошлого. Я никому ничего не должен; все уже сделано и оплачено. Я не должен возвращаться во Францию. Я покончил с тем, чтобы меня использовали и запугивали. Суды и интриги были не для меня. Кинжалы, обман, и богатство от политики — всё это было позади.

Я понятия не имел, что может занять освободившееся место. Всё, о чём я думал, так это о свободе. Возможность думать о чем угодно, быть кем угодно, лишь бы стать частью этого Золотого века и Annus Mirabilis [лат; Год чудес — выражение, применяемое к нескольким календарным годам, отмеченным необычными важными и позитивными событиями; термин изначально использовался в английской культуре для обозначения 1666 года, однако позднее получил более широкое применение], который наступит в следующем году. Я чувствовал себя живым, полным надежд, взволнованным и умиротворенным. Я чувствовал себя счастливым. Я чувствовал себя живой частью настоящего. Поистине, это походило на рождение. Я чувствовал, что могу начать всё заново и познать, кто я такой. Мой разум избавился из зимы, навязанной ему моим детством и моими прошлыми месяцами, и я расцвел! Как и во всех волшебных моментах, наступила странная и великолепная кульминация.

Сверкающая лодка, которую я заметил, теперь оказалась почти напротив меня, окруженная множеством лодок поменьше, пенившими воду энергичным движением. Это была королевская баржа! И в ней была королева! Я чуть не упал в Темзу от волнения.

Все те язвительные слова, которые я когда-либо говорил о ней, были совершенно забыты, когда я вскочил и замахал, как идиот, обеими руками! Я мог видеть блеск её платья, её большой белый воротник и золотистые волосы; солнце сверкало на драгоценных камнях в них.

Я видел блеск оружия и шлемов латников, и других дам и джентльменов вокруг неё, и алый с золотом балдахин. Нет, я не выдумываю — она действительно помахала мне, правда; она и в самом деле посмотрела в сторону берега, и я был там, и она действительно помахала!

Вот это да! После этого, подумал я, всё пойдёт как по маслу. Я бродил по саду в оцепенении, удивляясь, что жизнь может быть такой идеальной. Я виновато сорвал розу. Я сорвал розовую. Она была для Ники, и, как видите, я всё ещё был осторожен, поэтому не выбрал красную. Думаю, я колебался, любовь была для меня чем-то новым. Сначала мне нужно было подтверждение — как в «Романе о розе», верится в любовь в саду, но не так уверен в ней за его стенами. Но, тем не менее, я чувствовал себя свободным и полным надежд, и послал прощальный поцелуй реке. Осмелюсь предположить, что больше никогда не увижу её из этого дома на Стрэнде.

Я покинул жилище сэра Эдварда Ноллиса и в приподнятом настроении побежал — даже в припрыжку! — обратно в «Перекрещенные ключи», как раз вовремя, чтобы успеть на дневное представление «Сэра Калидора». Я разыскал Джека, который поглощал огромный говяжий паштет, и, крепко обняв его, сказал, что всё прошло хорошо, и теперь у нас есть покровитель. Глубокое облегчение Джека растрогало его до слез, ведь вся наша труппа была для него всем. Обняв за плечи, он повел меня к Мэдж, стоявшей на коленях в куче тафты за повозкой и сортировавшей одежду.
- Этот чудесный парень, этот благословенный путешественник, этот герой, - объяснил он, по-мужски фыркая от переполнявших его эмоций, - оказалось нашим спасителем...

И когда я из скромности высвободился и ускользнул, он всё ещё продолжал взывать:
- Ральф! Джон! Иди-ка сюда! У нас есть новости!..

Затем я наткнулся на Фрэнсиса, который крепко схватил меня за обе руки.
- Ты хорошо постарался, мой маленький герой, - провозгласил он. - Но Николас не очень доволен.

- Ники? - удивленно переспросил я. - Но почему?..

Николас вошел во двор гостиницы со стопкой бумаг в руках. Он, сразу же заметив меня, отвернулся и направился к сцене. Я подбежал к нему.
- Я вернулся!

- Я понял это, - едко заметил он. - Тебе так громко пели дифирамбы, что все на Грейсчерч-стрит, должно быть, знают о твоём возвращении.

- Ты не рад меня видеть?

- Я был слишком занят, чтобы заметить твоё отсутствие. Так почему я должен чувствовать что-то по поводу твоего возвращения?

- Ники, это на тебя не похоже, — запротестовал я, смеясь. - У меня такие хорошие новости, и я должен поделиться...

- Я знаю все твои хорошие новости — я слышал, как Джек рассказывает их так, словно хору подпевает толпа! Ты нашел нам покровителя. Вместе со всеми я должен поблагодарить тебя. Ты же этого хочешь, благодарности?

- Нет! Не от тебя! - запротестовал я. - И совсем не эти новости я имел в виду. Я имел в виду совсем другое, кое-что важное между тобой и мной.

- У меня нет на это времени; мне нужно отнести эти бумаги в фургон.

Ники поднялся по ступенькам фургона со своими бумагами, довольно грубо оттолкнув Джеффри, сидящего наверху и кричащего:
- Ники! Разве не чудесно то, что сделал Марк!

Позади нас шла подготовка к представлению — устанавливались козлы, горшки с растениями, всё с многочисленными криками; Фрэнсис пробовал крумгорн, а мне следовало найти свою лютню.

- Всё, идите! - проревел Джек. - Бросьте всё, что делаете. Все на сцену!

- Ники, - настойчиво позвал я. - Я объясню...

Моя радость оказалась слегка омрачённой из-за его прохладной реакции, тем не менее, мне очень нравилось представление, потому что я по-прежнему пребывал в эйфории, а история нашей пасторали и музыка, звучавшая в ней, были таковы, что ощущения счастья могли только усилиться. Я приколол к себе на талию розовую розу и спел своё соло исключительно хорошо. Однако я заметил, что Николас выглядит угрюмо. О, подумал я, когда я объясню, всё будет хорошо... он пока не понимает. Но все остальные были очень довольны мной и бросали на меня множество радостных взглядов, а потом Джек сказал, что мы устроим пир и торжество, как только он сможет это организовать.

Из-за уборки и прочего мне удалось поговорить с Николасом намного позже, а до тех пор он демонстративно игнорировал меня.

Мы поднялись к себе на чердак в таком шумном молчании, как у двух людей, которым есть что сказать, и этот момент настал.

И Николас приступил. Едва дверь плотно закрылась за нами, как он начал. Он был чудовищно раздосадован.
- Полагаю, ты чувствуешь себя очень довольным собой? Каков маленький спаситель! Пожертвовал собой ради общего блага, так что теперь у нас есть покровитель. Полагаю, теперь ты ждешь благодарности?!

- Нет... я не жертвовал, - начал я изумленно.

- Я так и думал. Нет, тебе это нравилось! А почему бы и нет? Тебе нравятся такого рода действия, я хорошо знаю. И, похоже, с кем угодно.

Я решил, что это несправедливо. Хотя в прошлом я не отличался особой добродетельностью, я был верен Николасу, а Эмиас, как мы оба знали, доставлял мне лишь мимолетное удовольствие. Но я не хотел ссориться.

- Ты не рад, что у нас теперь есть покровитель? - спросил я.

- Но какой ценой? - воскликнул он. - Ведь ты же наверняка спал с ним?

- Да, спал, но это было всего лишь…

- Именно так, - холодно произнёс он. - Для тебя это так мало значит — ты пойдешь с кем угодно. Я отлично знаю Эмиаса. Но что теперь? Где заканчивается твое рвение угодить? С любым мужчиной, который нуждается в одолжении? Кому мы ещё обязаны? Хозяевам гостиниц, которые не хотят нас обслуживать? Колесникам, если нам нужно срочно заменить колесо фургона? Позовите Марка — он такой милый и пойдет со всеми, кто попросит, и с радостью!

- О, Ники, - я слабо рассмеялся. - Это глупые разговоры. Всё не так. Прошлая ночь была единственной в своем роде, и она была особенной, но не такой, как ты думаешь. Сэр Эдвард - обходительный человек, вежливый и очень добрый, но это не было похоже на то, как мы с тобой вместе, это было почти ничего...

- Но разве тебя хоть что-то трогает? Ты идешь с ним — и говоришь, что это было ничего — как насчет того, что чувствовал ты — и что мог чувствовать я? Я начинаю верить, что в тебе нет страстей, что ты вообще ничего не чувствуешь.

- Это неправда, - сказал я, и слезы подступили к моим глазам.

- Даже слезы, - нахмурился он. - Я видел, как легко ты начинаешь плакать. Когда ты играешь Изабеллу, ты каждый раз плачешь настоящими слезами.

Я закрыл лицо руками и отвернулся. Настоящие слезы текли между моих пальцев, горячие и мокрые.

Николас вздохнул.
- Ты мог бы спросить у меня, Марк, - сказал он более сдержанно. - И мы могли бы поговорить о том, есть ли иные способы заполучить покровителя, не ложась к нему в постель.

- О, - выдохнул я. - Ты просто ревнуешь. Почему бы не сказать об этом прямо?

- Когда любишь кого-то... - начал Николас, теперь чудовищно хорошо владея собой.

- Так вот что ты подразумеваешь под любовью? - усмехнулся я. - Испрашивать разрешения, говорить, где мы будем, никогда ничего не делать без ведома другого? А потом ругаться до тех пор, пока другой не заплачет — вот чего мне не хватало?

- Я признаю, что ты меня не любишь, - с горечью произнёс Николас. - Но я не знал, куда ты пошёл прошлой ночью, пока не спросил. Даже Мартин и Джеффри знали. Как ты думаешь, какой была для меня прошлая ночь?

Я не подумал об этом и теперь почувствовал себя наказанным. Но ненадолго. Слишком велик был контраст между моим прежним счастьем и этими взаимными обвинениями. Я сел, сгорбившись, настороженный, и вытер глаза.
- Ты говоришь, что любишь меня, - вырвалось у меня. - Но ты слишком торопишься обвинить меня. Ты не захотел слушать то, что я хотел тебе сказать.

- Но я зол! - воскликнул Ники. - Может быть, ты совсем меня не знаешь. Я понимаю, что кажусь терпимым — я такой и есть — и ничего не скажу, хотя чувствую намного больше. А потом вдруг я не могу больше терпеть и начинаю бушевать. И я должен сказать, что не могу не удивляться твоей беспринципности, твоей легкомысленности... Я готов принять Эмиаса, хотя иногда мне кажется, что ты слишком беспечен, когда занимаешься с ним... Но в последнем случае ты, кажется, совсем не обращал на меня внимания и на протяжении всей пьесы все ухмылялся и лыбился, казался таким чудовищно беззаботным...

- Вот тут ты не прав, - бросил я с вызовом. - Потому что я много думал о тебе. Я попросил сэра Эдварда принять твою поэму, и он это сделает. Теперь ты можешь её публиковать.
Ники уставился на меня и ничего не сказал.

- Ты не доволен? - требовательно спросил я.
- Зубы Господа! - произнёс я с наслаждением и некоторым трудом.
- Это то, чего ты хотел. Я сделал это для тебя. Ты совсем не благодарен? - и всё это с каким-то мычаньем, слишком французским, чтобы его можно было понять.

- Да, чума на тебя! - крикнул он мне. - И, если бы у меня была хоть капля чести, я бы вернул это тебе. Но правда в том, что мне больше хочется, чтобы мое стихотворение опубликовали, чем говорить, что мне нравится твоя маленькая выходка. И это делает меня лицемером всех мастей.

На самом деле он так расстроился, что ушёл от меня. Его голос дрожал от упрека и, я полагаю, отвращения к нам обоим. Он выбрался из мансарды, оставив меня сидеть с полуоткрытым ртом, слишком разъяренным и обиженным, чтобы звать его вернуться.

Я немного пошмыгал носом и вытер мокрые щеки пальцами. И, заметив розовую розу, лежащую у кровати, поднял её, а потом бросил на пол и наступил на нее каблуком, раздавив. Итак, я пришёл к Ники, преисполненный любви и надежды, жаждущий рассказать ему о чудесных переменах в моей голове и желающий разделить с ним весь восторг, который я испытывал, а в ответ получил только гнев и упреки. Урон был нанесен. Я не был склонен сидеть и ждать, пока его гнев утихнет, и он ещё пожалеет о своих резких словах. Я не ощущал, что меня следует так сильно винить. Если он действительно любил меня, то не разозлился бы так. Любовь прощает, думал я. Так что, если он меня не любит, я ему ничего не должен. Если он думает, что я сплю с кем-то, пусть не удивляется, если это будет так.

В меня словно вселился дьявол, и я ощутил настоятельную необходимость залезть в свою кучу одежды и достать шелковую рубашку, где я хранил то письмо. Выглядело так, словно я просто ждал повода. Я хотел добраться до него раньше, по причинам, не имеющим никакого отношения к Ники, но преданность ему останавливала меня.
А ещё некая робость и опасения, и, конечно же, гордость. Но сейчас у меня ничего этого не было. Я чувствовал себя очень оскорбленным, угрюмым и непокорным. В таком настроении совершаешь глупости.

Я ненавидел это письмо, написанное Энтони. Оно было унизительным для меня, выставляя забавной дешёвкой. Но с тех пор, как я впервые прочитал его, Кристофер Марло в таверне «Феникс» стал частью моих мыслей, своего рода зудом. Я бы с удовольствием воспользовался возвращением стихов в качестве предлога, чтобы встретиться с ним. Но теперь они исчезли, так что это бесполезно. И теперь, увидев его, я узнал, что он прекрасен; и все говорили о нем из-за его славы и известности. Он прославится в веках. А в моем распоряжении было средство добраться до него, если только я осмелюсь им воспользоваться.

Я подошел к груде своей одежды и покопался в ней, по-прежнему слегка шмыгая носом из-за слёз.

Я нашёл письмо.

СЕДЬМАЯ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОЗМОЖНО...

	Единственное украшенье — Ветка цветов мукугэ в волосах. Голый крестьянский мальчик. Мацуо Басё. XVI век