Это абсолютно реальный рассказ. И сразу могу сказать, что "тема" угадывается здесь почти намёком, безо всяких красочных описаний и подробностей.
Но что-то щемящее и очень-очень знакомое, откуда-то из детства, из самой глубины, заставляет вспоминать безвовзвратно забытое. То, что для многих из нас было самым началом пути, тем первым и почти совсем незамеченым в радостной череде беззаботных мальчишеских дней прикосновением к тайне.
Вспомните... Хорошо вспомните тех, кто был рядом с вами в те годы, кто, может быть, беззаветно и нежно, и совсем незаметно, любил вас...
Той самой любовью...
1
Мое первое знакомство с Дядей Мишей относится к тому туманному возрасту, когда впервые на смену детской беспечности приходят жажда открытий и приключений, внезапная задумчивость или необъяснимая грусть. Возраст, когда вчерашний ребенок начинает задавать себе вопросы, на которые взрослым бывает так трудно найти ответ. Время, когда особенно остро ощущаешь собственное одиночество и мучительно всматриваешься в лица прохожих в бессознательной надежде найти человека, кого без опаски можно было бы взять за руку на трудном пути к взрослению.
Я только что в очередной раз переехал в Дубровино, где мне предстояло отучиться два или три года в местной школе под опекой бабушки, пока мама в далекой столице решала свои взрослые проблемы. Отца я почти не помнил и не испытывал каких-либо неудобств по этому поводу, во многом благодаря рассказам мамы об этом чужом человеке, забывшем не только дату моего рождения, но и самый факт моего существования.
После Москвы жизнь в райцентре казалась каким-то замедленным фильмом, с неизменным пейзажем из заснеженного леса и свинцовой глади реки, и с постоянным страхом перед местными пацанами, разбитыми на группы и группировки по возрасту, улице, школе или просто по собственной "крутизне". Я, вечный "москвич" и чужак, хоть и знал большинство из них еще со времен детского сада, все же не входил ни в одну из этих группировок, что оборачивалось для меня периодически повторяющимися унижениями и игрой "в собачки" в кругу из хохочущих одноклассников, пинающих друг дружке мой растрепанный портфель под одобрительными взглядами девчонок. Часто меня колотили - беззлобно и даже лениво, просто от скуки. Постоять за себя я не мог, даже если бы и осмелился. Никто не стал бы вступаться за чужака, даже сосед по лестничной площадке - долговязый Вадик, не менее беспомощный, чем я сам, среди этой розовощекой пышущей здоровьем и первым табаком толпы сверстников. Пожаловаться мне было некому, кроме бабушки, но мысль прибегнуть к ее помощи прошла еще несколько лет тому назад, когда эти же пацаны - тогдашние первоклашки - в ответ на какую-то проповедь забросали бабушку снежками, один из которых угодил ей в голову. Я хорошо помнил, как сильно болела у нее голова в тот вечер, и как впервые увидел я у нее на лице слезы бессильной обиды.
Так получилось, что к одиннадцати годам роль изгоя стала для меня невыносимой, и, воспользовавшись равнодушием преподавателей и наивной уверенностью бабушки в моих успехах в учебе, я стал нередко пропускать занятия, целыми днями бродя по заснеженному лесу или по берегу Волги. Тогда впервые научился я слушать лесные шорохи, наблюдать тайную жизнь холодной реки, замечать следы на снегу и искусно прятаться в густом ельнике при появлении на моем пути человека. Тогда же впервые в голове моей появились пока еще не ясные образы и первые вереницы недетских размышлений, нередко не находивших ответа и заставлявших меня часами глядеть в одну точку в бесплодных попытках ухватить ускользающую мысль. Это был иной мир - мир моих фантазий и первых географических открытий, среди которых была никому не известная тропинка на Рыбхоз, старый дуб в четыре или даже пять обхватов, до сих пор хранящий вырезанные ножиком мои письмена, пустынные поляны возле Лесопилки, а также неизвестно чей шалаш, обнаруженный мной в непроходимой чаще. Таинственный обитатель шалаша, казалось, покидал свое убежище при каждом моем появлении - по крайней мере, мне нередко доводилось обнаруживать то бутылку недопитого теплого кефира, то свеженарезанную колбасу, аккуратно выложенную на вчерашнюю газету. Сегодня я с ужасом думаю о том, кто же мог скрываться таким образом от мира и людских глаз, и каких, быть может, ужасных происшествий мне удалось избежать.
Так или иначе, постоянные прогулки по самым уединенным уголкам Дубровино стали для меня повседневностью, в то время как общественная жизнь свелась к минимуму - в основном, к скучным школьным субботникам и редким пионерским собраниям, заунывным, как похоронный марш. Каждый вечер, ложась в постель, я думал о завтрашнем дне, пытался заранее составить себе маршрут будущего похода и засыпал в предвкушении новых открытий. В один из таких дней и состоялось мое первое знакомство с Дядей Мишей.
2
Я очень ясно помню тот день - солнечный и морозный, сразу после новогодних каникул. Я брел среди высоких сосен (они еще называются корабельные, как мне сказали позже) и смотрел преимущественно вверх - на чудесную игру света в кронах, на миллионы сверкающих снежинок, медленно осыпавшихся, казалось, от одного моего дыхания. Я помню синие тени на снегу и непередаваемый запах свободы и хвои, жадно впитываемый мною из морозного воздуха.
Человека, одиноко идущего мне навстречу, я заметил издалека и тут же, как это не раз уже бывало, шмыгнул под крону небольшой ели, где и засел в сугробе, мысленно переоборудованном мною в наблюдательный пункт. Должен заметить, что я никогда не боялся взрослых и прятался для того, чтобы не нарушать свое одиночество и просто ради забавы. Собаку я увидел не сразу. Здоровый пес с короткой темно-коричневой шерстью с проседью, уткнувшись носом в рыхлый снег, выскочил откуда-то из-за сосен, на секунду застыл в стойке, принюхиваясь к воздуху, а затем прямехонько поскакал по сугробам ко мне, смешно болтая ушами и выпуская клубы пара из открытой пасти. Собак я тоже не боялся, однако столь бесславный конец был мне немного обиден, и я решил держаться до последнего, по возможности не выдавая своего присутствия человеку. Подбежав вплотную к моему укрытию, собака вновь приняла стойку и несколько раз отрывисто пролаяла. Человек обернулся на лай, внимательно посмотрел прямо на меня, но, очевидно, ничего не увидев, спросил: "Боюшка, что ты там нашел?"
Я удивился тону, с каким незнакомец обращался ко псу - словно это было разумное существо. Тем временем человек издал короткий мелодичный свист и скомандовал: "Бой, ко мне". Пес развернулся на 180 градусов, сделал один прыжок в сторону хозяина, затем снова повернулся ко мне и издал все тот же короткий призывный лай. Человек постоял мгновенье, затем неспешно направился к моему убежищу. Сердце мое бешено колотилось - не от страха, а от безвыходности моего положения, а еще потому, что человек, наконец, обратил внимание на мои следы, отпечатанные на ровнехонькой глади снега. Не говоря ни слова, незнакомец подошел вплотную к моей засаде, и я увидел прямо перед глазами его огромные валенки и подол его тулупа, а в следующее мгновенье заросли над моей головой раздвинулись, я увидел солнечный свет на своих коленках, и добродушный голос над моей головой произнес: "Ну, вылезай, партизан".
Несколько смущенный, вылез я из своего укрытия и принялся отряхивать снег со штанов. Незнакомец, прищурившись, смотрел на меня, и улыбка светилась в его глазах, потому что рот его был занят папиросой. "Не замерз?" - как-то очень буднично спросил он, и я отрицательно помотал головой. Незнакомец взглянул на меня, затем повернулся к собаке. Пес поглядел на хозяина, и я вновь удивился осмысленности этого взгляда. "Боюшка, согрей парня", - попросил человек, и пес внезапно поднялся на дыбы, став практически вровень со мной, и буквально обнял меня передними лапами, обдавая мое лицо жарким влажным дыханием. От неожиданности я повалился на спину и тут же засмеялся, потому что пес сел на меня верхом и принялся старательно облизывать мое лицо. "Эх ты", - с укоризной сказал незнакомец, обращаясь, по-видимому, к собаке, и протянул мне руку в огромной кожаной варежке: "Вставай, партизан".
***
Так родилась наша странная дружба, осененная тайной моих преступлений против школы и тишиной зимнего леса. Теперь долгими часами мы бродили по миру вдвоем, и я все так же прятался под елями при приближении людей, а затем вновь присоединялся к этому странному молчаливому человеку, разговаривавшему со своей собакой. Сердцем я чувствовал его одиночество и, как мне казалось, понимал его. Дядя Миша, как я заметил, тоже искренне радовался нашим встречам, хотя мы ни разу не договаривались о них заранее. Очень быстро я выучил его нехитрое расписание (два дня через третий), и в условленный час уже бежал к заветной лесной поляне, зная, что навстречу мне неизменно выскочит Бой. Я подружился с этой собакой, такой же безобидной и искренней, как ее хозяин, я выучил странное слово "дратхаар" и нередко пытался проехаться на псе верхом под добродушное хмыканье дяди Миши. Затем мы уходили в чащу, и там, под приятный хруст снега и едкий дым "беломора", вели бесконечные разговоры о жизни, о любви, о мире и о нас в этом мире.
Странно, но сегодня я не могу припомнить ни одного из тех бесчисленных разговоров, что вели мы в звонкой тишине леса. Быть может, мы и вовсе ни о чем таком не говорили. Нередко мы просто баловались, как дети, барахтались в сугробах, играли в пиратов на мягком снегу или устраивали соревнования по пусканию снежков в бегущую мишень, роль которой доставалась, разумеется, Бою, принимавшему самое непосредственное участие в наших играх.
Дядя Миша многому меня научил. Например, делать парашюты из носового платка и запускать их прямо под высокие кроны сосен - достаточно было бросить вверх трубочку из-под хлопушки с вложенным в нее парашютом и вовремя дернуть за веревочку. Еще я научился различать заячьи и беличьи следы на снегу, обходить стороной возможные медвежьи берлоги, угадывать толщину льда на реке, безошибочно узнавать время и ориентироваться по солнцу. Иногда, вняв моим просьбам, дядя Миша учил меня драться, хотя и признавался, что сам не умеет бить как следует, и порой целыми часами я тыкал кулаком в его непробиваемую варежку или старался удержаться на ногах, пока он толкал меня или пытался сделать мне подножку.
Не прошло и недели со дня нашего знакомства, а я уже не представлял себе жизни без этого доброго человека, подобравшего меня на своем жизненном пути и согласившегося разделить со мной свое одиночество. Дядя Миша был первым взрослым, говорившим со мной на равных и ни разу не позволившим себе усмехнуться моим проблемам. Он никогда не задавал глупых вопросов и ни о чем меня не расспрашивал. Возможно, в этом не было необходимости - я сам выдавал на-гора этому человеку все содержимое своего сердца, и у меня не было ни малейшего сомнения в честности его молчаливой дружбы.
Обычно наши прогулки заканчивались поздним вечером. Мы выходили из леса и, не сговариваясь, возвращались домой разными дорогами, хотя, как оказалось, жили на одной улице, в соседних домах. Это был негласный уговор беречь нашу хрупкую тайну, и ни одной душе в городе я тогда не раскрыл ее. Впрочем, никого это и не интересовало.
***
Понемногу мне становились известны некоторые подробности его жизни, очень, впрочем, немногочисленные. Я узнал, что работает дядя Миша на электростанции, жена его умерла пару лет назад, и с тех пор самым близким существом для него стал пес по кличке Бой, с которым он научился коротать длинные дни между сменами. Когда я впервые пришел к нему в гости (это было поздним вечером, месяца через два после нашего знакомства), я понял, что дядя Миша пьет - целая армия пустых бутылок заполнила его крохотную кухню. Квартира хоть и выглядела чисто, но казалась заброшенной. Единственную комнату заполняли хозяйский диван, кресло, в котором обычно располагался пес, небольшой книжный шкаф и громадных размеров старый телевизор. Встречая меня в коридоре и провожая в комнату, дядя Миша всегда извинялся за беспорядок, а я великодушно бросал "Ерунда!" и с наслаждением плюхался на диван, сраженный радостными скачками Боя, облизывавшего меня с ног до головы под добродушную усмешку своего хозяина. Затем мы рассаживались поудобнее - Бой в своем кресле, а мы с дядей Мишей на диване - и смотрели телевизор, а на самом деле продолжали наши лесные разговоры. На стене над диваном у дяди Миши висела настоящая охотничья двустволка, но он так и не разрешил мне ни разу взять ее в руки, и со временем я перестал просить об этом.
Странно, но у дяди Миши мне никогда не было скучно. Находясь в гостях, я подолгу рассматривал его фотоальбомы или боролся с собакой на полу, и часто ловил на себе его странный взгляд - грустный, чуть даже отсутствующий, как будто он глядел на что-то сквозь меня. Таким же странным взглядом он, бывало, смотрел на меня, когда я заставал его пьяным. Тогда он сажал меня на колени, сжимал мою ладонь и неловко гладил мои волосы, и мне было до слез жалко его, и в своих мечтах я находил ему жену (например, маму) и представлял себе всевозможные идиллические сцены из совместной семейной жизни, и было горько сознавать, что это только мечты.
Нередко он засыпал, и тогда я аккуратно гасил окурок его "беломора", накрывал дядю Мишу пледом и терпеливо дожидался его пробуждения или тихо уходил домой. На следующий день я просил его бросить пить, на что он всегда отвечал, что вовсе не пьет, а просто бывает пьяным. Очень скоро он стал называть меня "сынок", но я никогда не называл его "папой"...
3
Шли месяцы, а наша дружба с дядей Мишей по-прежнему оставалась тайной для окружающих. Временами над моей головой сгущались тучи, особенно когда весть о моих частых прогулах доходила до бабушки. Однажды разразился грандиозный скандал с участием моего родного дяди Толи, жившего неподалеку, а также соседки по подъезду Ларисы Сергеевны - жены городского прокурора. Всех интересовало, где я пропадаю целыми днями напролет, и уж не связался ли я с цыганами с того берега. Прокурорша настаивала на преступном характере моих исчезновений и грозила мне скрюченным высохшим пальцем, напоминавшим какие-то страшные детские сказки. Бабушка обычно плакала, а дядя Толя молча играл желваками, изредка подбадривая меня звонкими подзатыльниками, а под конец разговора, когда я ответил что-то довольно дерзкое, вдруг с размаху ударил по лицу так, что я отлетел в противоположный угол коридора и даже обмочился от страха и боли.
Впрочем, все эти неприятности не имели ровным счетом никакого значения, поскольку мои прогулки с дядей Мишей никак не отразились на моей учебе. Я довольно прилежно делал уроки и оставался твердым "хорошистом", сочинял стихи на дни рождения одноклассников и писал фантастические рассказы, единственными читателями которых были мама и дядя Миша. Со временем отношения с товарищами по классу как-то нормализовались - то ли они прониклись ко мне уважением из-за моих частых прогулов, то ли и впрямь советы дяди Миши возымели действие, и я стал вести себя как-то иначе. Как бы то ни было, я уже без страха шел в школу, и, хотя мне ни разу так и не пришлось применить полученные в лесу знания, я чувствовал себя гораздо сильней и уверенней, чем раньше.
Той же весной я записался в музыкальную школу, и у меня появилась настоящая скрипка со смычком. Не хватало только футляра - мама обещала купить его в Москве и привезти в Дубровино, а на первых порах я бегал в "музыкалку" с пакетом в руках и с наслаждением разучивал нехитрые мелодии Гайдна. Иногда по вечерам я устраивал концерты дяде Мише и Бою. Дядя Миша старательно слушал и хлопал в ладоши, а Бой очень забавно крутил головой, прислушиваясь к пронзительным звукам, вылетавшим из-под моего неумелого смычка.
***
Наступила весна, с реки начал сходить лед, и теперь мы нередко выбирались не в лес, а к реке, на рыбалку.
Дядя Миша был терпелив со мной, учил правильно выбирать и привязывать крючок, устанавливать глубину поплавка и подсекать рыбу. Для местных пацанов все это было известно с детства, меня же никто этому никогда не учил, и мне было приятно постигать эту несложную науку и сидеть часами рядышком с дядей Мишей в ожидании поклевки. Для Боя рыбалка была сущим несчастьем, бедный пес не знал, чем заняться и нередко хватал в зубы наши пожитки и медленно направлялся в сторону дома, недвусмысленно приглашая нас следовать за ним. Я укатывался от смеха, наблюдая попытки дяди Миши поймать ускользающего из его объятий пса, и мне казалось, будто и сам Бой всегда улыбался этой новой игре - смеяться он не мог, потому что держал во рту наши вещи.
Часто мы уходили гулять далеко на дальнюю окраину города - за электростанцию. Там были бескрайние болота, заросшие осокой и камышом. Весной по болоту можно было ходить без опаски - водой оно почему-то наполнялось лишь ближе к лету. Дядя Миша сказал, что в этих местах хорошо охотиться на уток и кабанов. Однажды мы натолкнулись на целое кабанье семейство - я впервые увидел маленьких полосатых поросят, а затем на поляну выскочил громадный серый секач, и Бой залился яростным лаем, не приближаясь, впрочем, к животным. Увидев нас и заслышав собачий лай, все семейство тут же скрылось в кустах, а дядя Миша объяснил мне, сколь опасен бывает разъяренный кабан. Тогда же он признался мне, что не любит убивать животных, но уток стреляет ради собаки - если Бою не дать охотиться, пес захиреет.
Еще в этой высокой траве было здорово играть в прятки и устраивать засады. Частенько мы носились, почти не видя друг друга, в зарослях сухой осоки (а может, это была и не осока вовсе, а какая-то другая трава, но я считал ее осокой), сопровождаемые лаем Боя, сталкивались, визжали и снова разбегались в разные стороны, чтобы броситься друг другу в объятия на другом конце поля. Ему нравилось бороться со мной, валить меня на землю и, задрав мою рубашку, щекотать щетиной своего подбородка мой живот, пока я со смехом колотил обутыми в резиновые сапоги ногами по его спине.
Однажды во время такой игры я упал спиной прямо на остроугольный камень, предательски скрытый в траве. Я вскрикнул от боли, но попытался улыбнуться и ответил свое обычное "ерунда" на его вопрос, не ушибся ли я. А несколькими минутами позже я почувствовал что-то липкое под рубашкой, и когда задрал ее, оказалось, что это кровь. Непонятно, почему кровь шла так сильно. Рана была неглубокой, почти на самом позвоночнике, чуть выше поясницы, но кровь уже измазала всю рубашку и просочилась под брюки. Почти сразу же у меня заболели почки (так решил дядя Миша) и я бесстыдно заплакал, так как знал, что травма позвоночника очень опасна. Должен признаться, что тогда же у меня впервые родилось нехорошее чувство - мне было очень интересно, как дядя Миша поведет себя в этой ситуации. Я упивался своей раной, стонал и закатывал глаза, - словом, вел себя не по-мужски. Но дядя Миша осмотрел мою спину, провел рукой вдоль позвоночника, а затем просто взял меня на руки и побежал домой. Через какое-то время я попытался слезть с его рук, но он не пускал, и лишь с третьей попытки мне удалось убедить его разрешить мне двигаться самостоятельно. Он был очень расстроен, торопился дойти до города как можно быстрее и хотел отвести меня сразу в больницу, но я упросил его пойти к нему домой. Мне было стыдно за устроенное мною представление и, хотя в общем-то спина еще болела, я заверил его, что все уже прошло.
Дома мы устроили тщательный осмотр раны и пришли к выводу, что она не опасная, позвоночник не поврежден, а боль в пояснице объясняется ушибом. Рана уже перестала кровоточить, но белье и рубашка были сильно перепачканы. Я сам предложил ему выстирать хотя бы рубашку, чтобы не испугать бабушку. В итоге стирать пришлось не только рубашку, но также и трусы, и в результате я оказался голым под одеялом и пил горячий чай с медом, пока дядя Миша стирал в ванной. Бой смотрел на меня с кресла сочувствующим взглядом, и вскоре я задремал, убаюканный приятной смесью запахов табака и псины, исходящей от одеяла.
Проснулся я нескоро - на улице уже начинало темнеть. В комнате было темно, мое одеяло было откинуто, и шершавая ладонь дяди Миши лежала на мне. Он сидел на краю дивана и смотрел невидящими глазами не на меня, а на мой живот, и не заметил, что я проснулся. Несмотря на то, что я был раскрыт, мне было тепло и уютно, и я совсем не стеснялся, что лежу перед ним голышом. Я положил свою руку на его ладонь и сжал ее, он взглянул на меня, наклонился и чмокнул в нос. "Ты мой самый любимый малыш" - сказал он, и мне показалось, что его глаза как-то странно блеснули в темноте. И тогда я сказал ему то, чего никогда не говорил до этого: "Я хочу, чтобы ты был моим папой". Я не мог этого видеть в темноте, но почувствовал, что он улыбнулся.
- У тебя есть папа, Андрей, - сказал он. - А для меня ты и так… мой сынок.
- Я не люблю папу, - сурово сказал я. - Он нас бросил.
- Не говори так. Может, тебе стоит с ним познакомиться самому. Вдруг он не такой уж плохой человек.
- Когда я вырасту, я убью его, - беззаботно сказал я и, повернувшись на диване, улегся затылком на его колени.
Он сидел не шевелясь, погруженный в свои мысли. Я сам положил его ладонь себе на грудь, и мне было приятно ощущать тепло его руки на моем теле. Мы долго сидели молча, и я смотрел на его широкую ладонь, а он теребил мои волосы на голове и думал о чем-то своем, но, как мне казалось, все же обо мне. Это было очень странное чувство - лежать вот так в темноте на его коленях и молчать. Это было приятно, сознание собственной наготы чуть-чуть щекотало воображение, но ко всему этому примешивался едва заметный горький осадок - смутное ощущение того, что этого больше не будет никогда. Не знаю, откуда во мне проснулось это странное предчувствие, но именно тогда я впервые понял, что в жизни есть мгновения, которые не повторяются. Поэтому я внутренне напрягся, изо всех сил пытаясь запечатлеть в памяти стоявшую перед глазами картинку: пальцы моих ног на заднем плане, мой живот и огромная, как казалось в темноте, мужская рука сверху. Позже выяснилось, что эксперимент удался, и эта картинка, как потом и много других, с фотографической точностью отпечаталась в моем сознании, так что сегодня в голове у себя я всегда ношу этот своеобразный фотоальбом.
Тогда же, в приступе безудержной откровенности, я задал дяде Мише вопрос, рано или поздно волнующий всех мальчиков моего возраста. Я признался ему в своем маленьком грехе и поинтересовался, действительно ли это так вредно, как мне говорила мама, и как избавиться от этой привычки. Дядя Миша улыбнулся и ответил, что этим занимаются все, хотя никто не признается, но руку с моего живота убрал и велел мне одеваться. Затем очень сдержанно и тактично он объяснил мне природу этого явления, но я знал все это из бабушкиных медицинских книжек. Меня беспокоил другой вопрос.
- Это делают все? - уточнил я.
- Все. - Ответил он.
- Даже ты? - не унимался я.
- Даже я. Иногда. - Просто ответил он.
Я помню чувство жалости, пронзившее меня при этих словах. Мне почему-то было неприятно представить себе дядю Мишу, занимающегося ЭТИМ. И тогда я задал второй вопрос, не дающий мне покоя: "Дядя Миша, а почему ты не найдешь себе новую жену?". Он поглядел на меня сверху вниз, и я испугался, что обидел его. Но он спросил лишь: "А зачем?"
"Ну… Чтобы не делать этого".
Он снова улыбнулся и тихо ответил: "Потому что жена бывает только одна".
Я замолчал, но мне стало грустно. Наверное, он так и не понял, что для меня его слова означали одно - он никогда не станет моим папой.
4
А затем наступили летние каникулы; я уехал в Москву, а оттуда с матерью на Черное море и, к собственному стыду, за все лето ни разу не вспомнил о дяде Мише. Такова уж природа детской души. Я действительно любил его всем сердцем, но на море было классно и весело, и мысли мои ни разу не возвращались в обшарпанную кухню далекой дубровинской квартиры с ее молчаливым хозяином. Лишь в день моего двенадцатого дня рожденья я вспомнил о дяде Мише, стараясь прикинуть, какой подарок он приготовил бы мне к этому дню.
Но в конце августа, направляясь в переполненной электричке обратно в Дубровино, я вдруг понял, как сильно соскучился по этому человеку. Глядя на мелькавшие за окном столбы и станции, я прокручивал в голове всевозможные варианты нашей встречи, и как много я ему расскажу: о плавании под водой, об охоте за крабами, о найденном мною дохлом дельфиненке на берегу и о том, что в том далеком краю есть неведомый пока в Дубровине лимонад под названием "Пепси-кола".
Увы, в первые два-три дня моего приезда мне было не до визитов - надо было готовиться к школе, и все это время я провел в компании бабушки, закупая ручки, тетради, рубашки и новые кеды для моих изрядно выросших за лето ног. Лишь через несколько дней, поздним вечером, отлучившись под каким-то благовидным предлогом на полчаса, я вбежал в знакомый подъезд и позвонил в его дверь, заранее зная, что мне никто не откроет - еще на улице я увидел темные окна его квартиры. Я услышал, как Бой подошел к двери с той стороны и шумно втянул воздух. Я не удержался и позвал пса, в ответ раздался радостный лай, сменившийся скулежом и царапаньем двери. Я тихонько вышел на улицу и побежал домой, думая обязательно зайти в гости завтра.
А на следующий день в Дубровино приехала мама, почему-то поссорилась с бабушкой и за руку увезла меня учиться в Москву, не обращая внимания на мои протесты и отчаянный плач.
***
Московская жизнь поглотила меня, не оставив времени для уединенных размышлений и воспоминаний. Мне пришлось долго привыкать к очередному чужому классу и к роли новенького. На первых порах обошлось без эксцессов, и я с головой ушел в школьные будни, почти не скучая по Дубровино. Иногда, сидя долгими вечерами в пустой квартиры в ожидании мамы, я вспоминал о дяде Мише, и несколько раз даже порывался позвонить ему (у дяди Миши был домашний телефон - явление для того времени редкое), но почему-то так ни разу и не собрался. Лишь под Новый год, сочиняя новогоднюю открытку для бабушки, я в отдельный конверт положил весточку для дяди Миши с каким-то тупым стандартным текстом. Подумав, в конце текста я торопливо приписал "Я люблю тебя!" и даже вложил внутрь свою фотокарточку. Но потом мы с мамой решили, что поедем на Новый год в Дубровино, к бабушке, так что отправлять открытку не было смысла - я надеялся просто зайти к нему в гости. А за два дня до Нового года бабушка сама приехала к нам, в Москву, и дядя Миша так никогда и не получил это первое и последнее мое письмо.
***
Моя последняя детская встреча с дядей Мишей произошла той же весной. Приехав в Дубровино и не застав никого из моих друзей, утром следующего дня я отправился в знакомый дом, скорее от скуки, нежели по зову сердца. Дядя Миша открыл мне дверь, обрадовался, но, как мне показалось, немного смутился. По-свойски пройдя в большую комнату и поглаживая выпрыгнувшего мне навстречу Боя, я вдруг обнаружил на МОЕМ диване мальчика лет десяти. Это был стройный симпатичный мальчик (я отчетливо помню, что отметил этот факт), светловолосый и с очень умными глазами. Напротив стояла табуретка с шахматной доской и расставленными фигурами. Я буркнул мальчишке "Привет!", и мы сдержанно пожали друг другу руки. Дядя Миша представил нас и сказал, что мальчика зовут Саша и что это его племянник. Я кивнул головой, хотя совершенно этому не поверил. Я не испытывал ничего похожего на ревность к этому незнакомому мне мальчишке (Дубровино - город небольшой, но его я никогда раньше не видел), напротив, с интересом посмотрел, как они доиграли партию в шахматы.
В этот же день я впервые оказался у дяди Миши на даче - в старой части города, за бором. К даче мы вышли усталые и голодные, после многочасового блуждания по лесу и бесконечных игр, когда мы с Сашей вдвоем, словно два щенка, нападали на дядю Мишу и старались повалить его в мокрый снег, а он разбрасывал нас в разные стороны, так что мы оба совершенно вымокли и выбились из сил.
Дача у дяди Миши была небольшая, зато там была собственная банька, куда он в итоге и загнал нас, и я хорошо помню, как мы с Сашей вдвоем грелись в крохотной парилке и вели не самые пристойные разговоры, а потом хихикали над голым дядей Мишей и дико визжали, когда он нещадно хлестал нас приятно пахнущим березовым веником. После бани я жадно курил "беломор", и Саша просил затянуться тоже, но дядя Миша ему не разрешил. Потом мы пили чай из смородиновых листьев, и я рассказывал дяде Мише о своей московской жизни и о своих планах на лето, и мы даже договорились на летние каникулы поехать куда-нибудь на охоту, но этим планам никогда не суждено было сбыться.
Потом мы пили чай из смородиновых листьев, и я рассказывал дяде Мише о своей московской жизни и о своих планах на лето, и мы договорились вместе поехать куда-нибудь на охоту. Но этим планам никогда не суждено было сбыться.
Мы расстались поздним вечером на нашей улице, и на прощанье дядя Миша как-то странно посмотрел на меня и попросил не забывать его. Я пожал плечами, поскольку совершенно не собирался расставаться надолго.
***
Потом была Олимпиада в Москве, августовский пионерский лагерь и новые друзья. Пришел сентябрь, я пошел в свою московскую школу. А потом мама вышла замуж. Позднее я иногда еще вспоминал о дяде Мише, но со временем все то, что когда-то казалось мне таким важным и интересным, все наши разговоры и игры потускнели в моей памяти и потеряли былой интерес. Я вспоминал о дяде Мише, как о некогда любимой плюшевой игрушке, забытой на чердаке. Было, впрочем, что-то, заставлявшее сжиматься мое сердце, где-то в глубине души я страстно желал повторить какие-то запечатлевшиеся в моей памяти моменты, и однажды даже заплакал от тоски по этому доброму человеку и его собаке. Но возраст брал свое, от былых обид и невзгод не осталось и следа, я был полон сил и с удовольствием отмечал у себя все более явные следы взросления. Мои редкие поездки в Дубровино по выходным и на праздники теперь неизменно завершались посиделками с ребятами на чердаке или в заброшенной лодочной станции, я научился пить водку из горла и смачно материться, и почти потерял способность размышлять - просто из-за отсутствия времени. Так проходили день за днем, и к тому времени я уже почти не вспоминал о дяде Мише. Лишь иногда, проходя мимо его дома, я бросал взгляд на освещенные окна его квартиры и думал, что когда-нибудь зайду обязательно, но всякий раз были дела поважнее.
Я зашел к нему лишь через много лет, в мою первую поездку в Дубровино после армии. Поздним вечером, впервые в жизни столкнувшись с острым разочарованием после посещения некогда любимого города, я позвонил в знакомую дверь, в отчаянной попытке найти хоть частицу своего детства. Щелкнул замок и на пороге появился дядя Миша, с многодневной щетиной, весь какой-то высохший и состарившийся, с непонятным блуждающим взглядом. Он сразу узнал меня, и я обнял его, как хорошего забытого друга. Мы долго стояли молча возле открытой двери в квартиру. Я посмотрел вниз, но Бой так и не вышел мне навстречу - как выяснилось, он умер несколько лет назад, простудившись в осенней воде во время охоты. Я вошел в неприбранную комнату, и первое, что обнаружил мой тоскующий взгляд, была старая фотография мальчика в обнимку с собакой на фоне лиственниц. Этим мальчиком был я.
Мы сели на кухне, и дядя Миша налил мне водки. Мы выпили и впервые посмотрели друг другу в глаза. Мы молча пили, в голове у меня проносились картинки далекого детства, и я наливал себе стакан за стаканом, а дядя Миша шмыгал носом и часто вытирал тыльной стороной ладони покрасневшие влажные глаза. Разговор не клеился, и вскоре я взглянул на часы и сказал, что спешу на электричку. Мы простились сердечно, потому что на этот раз это было навсегда. Больше я никогда его не видел.
©Indio январь 2000г. Москва.
