I

 Камиль увидел город издали. С высокими колокольнями и густой зеленью садов, озаренный пурпурными и золотыми лучами торжествующего заката, тот показался ему видением небесного Иерусалима. И здесь ему предстояло жить! С бьющимся сердцем, мальчик смотрел и смотрел в окно повозки, приближаясь к чуду…
Они с отцом остановились в гостинице, в номере с высокими потолками, дубовой резной мебелью, картинами на стенах и позолоченными изданиями Шатобриана и Гете. Из окна открывался вид на старинный собор, фасад которого населяло множество скульптур. Первый день новой жизни Камиль провел, осматривая город. Строгие здания с классическими колоннами, ажурная легкость готических храмов, причудливая избыточность церквей в духе барокко, широкие прямые бульвары, перспектива которых завершалась триумфальной аркой или горделивой победной стелой, большие парки с серебрящимися фонтанами – все это заворожило воображение четырнадцатилетнего мальчика.
- Наверное, люди здесь живут очень счастливо, - предположил он, шагая с отцом по тенистой аллее. Тот чуть улыбнулся и не ничего не ответил.
  На другой день был назначен визит к тому, кого предполагали в учителя музыки для Камиля. Отец волновался не меньше мальчика: то был композитор с мировым именем и, если бы он согласился принять Камиля в ученики, это стало бы огромной удачей.
  Весь вечер мальчик представлял будущую встречу: как может выглядеть тот композитор, о чем он его спросит, что он ответит, какое произведение будет поручено ему сыграть, чтобы показать свои умения… Он облачился в новый костюм и взглянул в зеркало. Оттуда на него взирало существо с большими темными глазами, обрамленными длинными ресницами, с нежным овалом лица, пушистыми каштановыми волосами, что легкими волнами спускались до плеч, и с тонкой фигуркой, хрупкость которой еще больше выявляло строгое черное одеяние. Мальчик улыбнулся, оставшись доволен, и так же оценивающе посмотрел на свои руки – с узкою ладонью и длинными, чуткими пальцами. Завтра все будет зависеть только от них.

II

 В полдень Камиль с отцом уже были в гостиной композитора. Ожидая, когда тот появится, мальчик с интересом осматривал комнату. У правой стены, возле большого окна с легкой кисейной шторой, стояло открытое фортепиано. В черной глади его корпуса смутно отражалось перекрестие рамы и облака. У левой стены располагался коричневый диван, над которым висел ковер, расшитый голубыми и сиреневыми цветами. Слева от дивана находился камин с ажурной решеткою. На его полке, меж нескольких фарфоровых ваз, стояли крупные бронзовые часы в стиле рококо. Их стрелки не двигались. «Здесь не время, но – вечность», - подумал Камиль. Он чувствовал себя, как в храме, где незримо присутствует божественное начало.
  Внезапно дверь тихо отворилась, и на пороге появился невысокий стройный человек лет тридцати пяти, одетый в простое платье. Его красивое тонкое лицо с легким румянцем на впалых щеках оживляли большие темные глаза, казавшиеся удивительно глубокими, словно в них отобразилась вся сила его духа. Он сдержанно ответил на приветствие – голосом мягким и музыкальным – и принял рекомендательные письма. Мальчик замер и почти перестал дышать, безотрывно глядя, как тот читает их, держа в своих тонких, чувствительных руках.
- Все это очень хорошо, - произнес композитор почти равнодушно по завершении чтения и взглянул на Камиля. – А теперь сыграй мне что-нибудь из Бетховена.
  Мальчик, ничем не выдавая своего волнения, от которого кровь стучала в висках, сел к фортепиано. Инструмент был чужой, исполненный неведомых ему, но ощущаемых воспоминаний. Камиль неслышно вздохнул, словно перед прыжком, и коснулся податливых клавиш…
  Первая часть «Лунной сонаты», неторопливая и задумчивая, как будто сама лилась из-под его легких рук, и он лишь освобождал ее из черно-белого плена, действуя спокойно и уверенно. Когда он закончил, композитор подошел к нему и, встав рядом, внимательно посмотрел на него. Камиль не смел поднять глаз. Напряженная тишина была невыносима, но он ждал, ждал – всего лишь несколько секунд, после чего композитор сказал:
- Замечательно, дитя мое, замечательно! – и мальчик, взглянув на него, увидел в его глазах восхищение.

III

 Через несколько дней состоялся первый урок. Манера преподавания Н. отличалась от той, к которой привык Камиль: тот больше играл, чем объяснял, и его игра была лучшим объяснением. Мальчик слушал, следя за непринужденным движением его рук, что заставляли клавиши петь, и запоминал… Потом сам садился к фортепиано и исполнял ту же вещь, стараясь играть так же, как учитель. Иногда он ошибался, и тот велел ему повторить трудное место. Один мотив оказался непреодолимым. Камиль переигрывал его снова и снова, но, несмотря на все старания, не мог приблизиться к должному и оступался в ту же приблизительность.
- Да, это очень непростое место, требующее немалой ловкости и чуткости, - с пониманием сказал учитель. - Я сейчас это наиграю, а ты повторишь. У тебя не может не получиться, - и он коснулся клавиш. Этим рукам все было подвластно, и исполнение самых сложных мотивов превращалось для них в забаву. Камиль вслушивался, испытывая стыд за свою неуклюжесть: ведь все было столь просто. Он приступил опять, и на этот раз ему удалось разрешить задачу. Словно узел распутался: он понял.
- Браво, мой мальчик! – улыбнулся учитель. – Ты все сможешь!
Камиль, порозовев, взглянул на него. Этот человек не мог ошибаться в людях, и он верил в него! Испытывая благодарность, мальчик чуть дольше, чем собирался, смотрел в его глаза: они лучились теплотою.

IV

 Луна освещала собор, и в ее сиянии четко выделялась фигурка ангела над фасадом. Камиль лежал в постели и сквозь незавешенное окно смотрел на этот образ, казавшийся ему парящим в прозрачности августовской ночи. Ни один звук не нарушал тишины, будто весь мир отхлынул, как беспокойная волна, и на берегу ожидания остались только Камиль и этот ангел, несущий ему некую благую весть. Мальчик прикрыл глаза и прислушался. Нет, благовестие было в нем самом. Тихое и приятное, оно являлось началом какого-то неизведанного и великого счастья, и в своей сладостной новизне само было счастьем. Чувство радостной свободы владело им, словно он вместе с тем ангелом парил в небесных просторах с легкостью игры своего учителя… Уютно устроившись, он отдался этому ощущению, и скоро погрузился в сон, в котором звучала музыка, и учитель мягко улыбался ему.

  Этот сон часто повторялся наяву, - когда Камиль приходил на занятия, чтобы провести наедине с учителем блаженный час. Он видел, что его успехи доставляют тому удовольствие, и старался ради него, совершенно забыв свои прежние мечты о всеобщем признании и почете: ласковый свет этих обычно тоскующих глаз был его целью и наградой.
  Учитель был еще совсем молод, но телесное страдание (у него была чахотка), наложило печальный отпечаток на его облик, вместе с тем одухотворив его. Временами его щеки вспыхивали ярким румянцем, и тогда казалось, будто он исполнен некоего внутреннего сияния, преодолевающего хрупкую оболочку. Та легкость, с которой он играл, была свойственна ему самому, а мелодичность его задумчивых композиций будто пребывала в нем мечтательностью и нежностью.
  Да, он был нежен: Камиль чувствовал это, хотя тот еще ничем, кроме взгляда, не выразил нежности к нему. Но и взгляда было довольно.

V

 У учителя было еще несколько учеников, и для каждого – свой час. Однажды Камиль, придя к своему времени, застал некоторых из них в ожидании.
- Учитель еще не принял вас? – удивился он.
- Нет. Так бывает нередко. Ему иногда нездоровится.
Камиль опустился на диван напротив окна, за которым колыхалась листва ясеня, пронизанная солнцем. Напрасно он напрягал слух, ожидая услышать шаги: было тихо, лишь откуда-то издалека, с улиц, доносились приглушенные крики извозчиков.
- Наверное, сегодня он не выйдет, - предположил один из мальчиков, сидевший возле Камиля.
- Все равно нельзя уходить, - отозвался тот, не поднимая головы, и подумал опять: «Ну же, прошу вас!..» - будто учитель мог услышать его зов. Он с нетерпением ждал каждого занятия, и ему очень не хотелось уходить, не получив новых навыков, новых мыслей, новых ощущений…
  Вдруг послышались легкие шаги, и все взгляды обратились на дверь. Она отворилась, и в гостиную вошел учитель.
- Извините меня, что заставил вас ждать, - сказал он негромко. - Я не смогу сегодня провести занятия, поэтому вам придется вернуться домой, - он отступил от дверей, и мальчики, прощаясь, стали уходить – одни с сожалением, другие с облегчением.
- До свидания, - пробормотал Камиль, собираясь последним покинуть комнату. Однако учитель остановил его и, бросив взгляд в коридор, по которому удалялись остальные, прошептал:
- Пройди немного с ними, а затем вернись.
Камиль просиял и поспешил в коридор.
  На улице мальчики попрощались друг с другом и разошлись, каждый в своем направлении. Камиль медленно прогулялся в сторону гостиницы, а потом, увидев, что никто из них уже не видит его, бросился обратно.
Учитель ждал его в гостиной. Как только Камиль появился на пороге, тот поднялся с дивана и подошел к нему, улыбаясь немного лукаво:
- Отказать тебе я могу лишь в крайнем случае, - произнес он и взял его ручки в свои теплые ладони.                                                                      

VI

 Чаще всего Камиль исполнял вещи своего учителя. Сначала тот играл их сам, а он вслушивался и всматривался – вживался в его исполнение, стараясь угадать и воспринять не только логику самих звуков, но и значение их. Каждая композиция имела свой источник, и хотя учитель не рассказывал ему об этом, мальчик постепенно научился понимать чувство, ее создавшее. Из жизни учителя до него он знал только основные события, равно как его жизнь теперь оставалась для него по большей части неизвестной, но зато он узнал его личность во всех ее чертах – вслушался в него, как в музыку, после чего осталось только соотнести идею с выражением. Он узнал, что учитель был чувствителен, отзывчив и раним, любил мечтать – может быть, от того, что слишком хорошо знал жизнь, - и терпеливо сносил телесные страдания, постоянно преодолевая свою тягостную оболочку. Она была очень хрупкой, и Камилю иногда становилось страшно, когда он видел, как во время игры учитель отдается музыке и как вспыхивают его обычно бледные щеки: он понимал, какую страстность таит эта оболочка и сколь легко она может поддаться этому внутреннему пламени…
  Однажды учитель предложил ему сыграть один из своих ноктюрнов, которого Камиль никогда не слышал. Он приступил с некоторым волнением: тогда как учитель желал только проверить его умения, он сам видел в этом испытание своего понимания. Ошибка в игре представлялась ему проявлением глухоты – не музыкальной, но человеческой.
  Однако слишком много было в этой композиции печали, как в беспросветную осеннюю ночь затянувшегося ожидания, когда надежда уступает место отчаянию, и слишком знакомо было это ему самому, чтобы он мог ошибиться… Когда он закончил, учитель, ничего не говоря, подошел к нему и обнял – так легко и мимолетно, что это и не объятие было вовсе, но скорее впечатление теплоты.

VII

 Учитель был одинок. Его окружали музыканты и поэты, он был желанным гостем в аристократических домах, но он не имел равного. Только теперь Камиль понял истинное значение этих слов, которые он так часто слышал в разговорах о нем: он не имеет равного. Это было не высочайшей оценкой, но невольным признанием одиночества.
Камиль, лежа в постели, сжался под одеялом. Так говорили и о нем самом, когда он выступал перед знакомыми своего отца. Тогда он только гордился, ощущая свою незаурядность: ему доставляло удовольствие быть музыкантом, быть иным. Но прошло несколько лет, и ему, постоянно пребывавшему в светских кругах своего старого городка, захотелось понимания.
  Им восхищались за исполнение чужих работ и умилялись его ангельским обликом, но кто знал и понимал его таким, каким он был? Кто интересовался им самим, а не событием в музыкальной жизни?
  Да, у него были заботливые отец и мать, но он нуждался еще и в другом – в отношениях с равным. Взрослые из его окружения были ему чужды, а те немногие дети, которых он знал, относились к нему странно-почтительно, будто исполняли некий долг перед обществом восхищенных взрослых, но он догадывался, что в действительности они только завидуют ему. Талант обрек его на одиночество. И, чем дольше оно продолжалось, тем сильнее становились стремление и способность любить, жившие в нем, как скрытый огонь: он желал согревать - и выгорал этим желанием.
Ту же томящуюся теплоту он почувствовал в своем учителе и понял, что музыка являлась для него ничем иным, как возможностью открыть себя слышащему и обогреть его. «Он не терпит выступать перед публикой. Для чего же он пишет?» «А вы знаете, как презрительно он смотрит на тех, кто выражает ему свое уважение? Что за высокомерный человек!» - так говорили шепотом о его учителе. Его не слышали, и он бежал этой глухой толпы, раболепно взиравшей на него снизу вверх.
  Камиль выбрался из постели и подошел к шкафу, в котором висела его белая рубашка – та самая, в которой он был тем вечером. Он снял ее вместе с вешалкой и коснулся осторожно, будто живого существа, той части, куда на мгновение легла рука учителя, – словно она до сих пор могла сохранять его теплоту.                                           

VIII

 На следующий день, во время занятий, учитель исполнял для него одну из своих импровизаций – тихую и задумчивую, как тот дождь за окном, что легко струился сквозь осеннюю листву ясеня, наполнявшую туманный воздух едва различимым золотистым сиянием. Камиль сидел, положив руку на спинку стула и опираясь на нее подбородком, и зачарованно слушал. Если это и был урок, то самый легкий, самый приятный. Сквозь полусмеженные ресницы он посматривал на учителя, на его тонкий профиль с каштановою волнистою прядью над высоким лбом и через музыку сообщался с его внутренним миром, с его сокровенной сущностью. Внезапно, на самой глубокой ноте, в нем раскрылось то, что смутно нарастало в последние недели: он понял, что любит своего учителя. Почти испугавшись захлестнувшей его радости, он уткнулся лицом в руку, чувствуя, как забилось сердце и запылали щеки. А учитель продолжал играть, не подозревая, что происходит с маленьким существом возле него. Завершив, он повернулся к мальчику, что сидел теперь склонив голову, с еще неисчезнувшим румянцем, и сказал с улыбкой:
- Ты, как вижу, замечтался?
- Да, немного, - отозвался тот, не поднимая на него глаз. После того, что он узнал, казалось невозможным быть с учителем прежним, снова смотреть в его лицо, говорить с ним, быть рядом… Ему хотелось остаться одному и, отдавшись своему чувству, исследовать его и насладиться им.
Учитель помедлил, не двигаясь и ничего не говоря, будто опасаясь потревожить Камиля, а потом тихо спросил:
- Сыграть тебе что-нибудь еще?
  Камиль кивнул, испытав облегчение от того, что учитель не предлагает ему повторить услышанное, и чувствуя благодарность, ибо разве это не было честью – пользоваться временем учителя для удовольствия? Тот заиграл, медленно и нежно, словно перенося в музыку настроение минуты. Камиль не знал этой вещи: возможно, она была новой импровизацией. Он замер, прикрыв глаза и ощущая, как легкие волны, радужно переливаясь, увлекают его куда-то к спокойствию и блаженству…
  Больше они в тот день не занимались. Камиль попрощался с учителем у дверей, и ему показалось, что тому не хотелось его отпускать.

IX

 Вечером Камиль не мог уснуть. Он лежал на спине, глядя в смутно белевший потолок и прислушивался к тому, что поселилось в нем. Ласковое и настойчивое, оно волновало его, и сладостное томление разливалось по телу. Он вспоминал учителя – его печальные глубокие глаза, густые мягкие волосы, что в порыве вдохновения спадали на лоб, чуткие руки… О, эти руки, касавшиеся музыки! Как ему хотелось бы поцеловать их за то чудо, которое они творили! И как хотелось бы смотреть в его глаза, долго и без опасения, растворяясь во влекущей темноте этого всепонимающего взгляда…
  Камиль тихо застонал и повернулся на бок. Постель казалась ему жаркой. Время шло к полуночи, и в окне сиял тонкий хрустальный полумесяц. Мальчик посмотрел в небо.
- Пожалуйста, ну пожалуйста… - прошептал он. – Пусть это осуществится, - он закрыл глаза и снова представил учителя.
Месяц немного передвинулся, учитель улыбнулся и погладил Камиля по голове, нежно и успокаивающе. Он не просыпался до самого утра.

X

 Наутро все было иным. Камиль долго лежал в постели, думая о вчерашнем откровении и вновь и вновь вызывая в памяти образ учителя. Где-то звучала музыка – тихая и нежная, едва различимая в неизвестной дали. Или она присутствовала в нем самом? Необычайное ощущение счастья владело мальчиком, словно во всем мире были только свет, тепло и радость. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим ликованием, подарить часть его, как надежду, сказать, что привязанность к другому человеку – наибольшая удача и ни к чему иному не стоит стремиться, кроме как к понимающей груди…
  Он тихо засмеялся, с удовольствием чувствуя, как приятно оживлено все его существо, и встал. Учитель ждал его к полудню.

  Кленовая аллея, по которой Камиль ходил на занятия, была усеяна багряной листвой, отчего стала похожей на триумфальный путь. Опустевшие ветви с редкими обрывками красного и желтого четко вырисовывались на фоне ясного неба. Изредка навстречу попадались случайные прохожие, куда-то спешившие по своим делам – все так же озабоченно и слепо, как шли вчера и как будут идти завтра. Мир изменился только внутри него, Камиля. Но разве такие перемены не являются единственно возможными и единственно желанными?
  По мере приближения к дому учителя, мальчика стала все больше и больше охватывать робость. Когда же он взошел на крыльцо, то смутился так, что остановился, не смея позвонить. Только недавно он представлял, как проведет с учителем еще один час, и вот уже сама мысль об этом была страшна. Он воображал, как будет запинаться и сбиваться, и каким смешным из-за этого покажется, и как терпение учителя кончится и тот отправит его прочь… Он устрашился еще больше и, мысленно назвав себя трусом, позвонил.
  Скоро учитель открыл ему: как всегда приветливый и слегка утомленный. Камиль с готовностью поздоровался и, опустив глаза, прошел в гостиную. Этот дом и прежде казался ему святилищем; ныне же это было место, где совершалось таинство его любви. Действовать здесь он теперь не мог, и в самом начале первой заданной композиции ошибся. Он повторил, но снова неправильно. После третьей попытки учитель остановил его:
- У тебя, должно быть, озябли руки: сегодня такой холодный день, - сказал он и взял его ручки в свои. Камиль чуть вздрогнул и покорно замер, глядя в сторону. Он ничего не сможет сегодня. Что сказать учителю? Его тепло проникало в него, и не хотелось ни о чем думать…
- Камиль!
Мальчик взглянул на него и тотчас отвел глаза. Учитель слегка улыбнулся и отпустил его:
- А теперь попробуй еще раз. У тебя все получится.
Камиль немного помедлил, сосредотачиваясь на своих руках и стараясь более ничего не ощущать, а затем коснулся клавиш – решительно и свободно…

ХI

- Мне хотелось бы сделать тебе маленький подарок, - сказал учитель после занятий. – Я не всегда смогу быть с тобой, а вот этот приятель тебя не покинет, - он снял с полки свой маленький бюст и бережно подал его Камилю.
- Спасибо, - прошептал тот, принимая подарок. Учитель был изображен таким, каким он иногда видел его: с трагическим вдохновением в иконописном лике. Этот бюст он запомнил с первого дня и впоследствии часто мечтал иметь его у себя. Теперь было странно и почему-то немного печально видеть эту фигурку, казавшуюся одушевленной, в своих ладонях, стоя перед живым учителем. Что это было – признание в расположении или начало прощания? Он взглянул на учителя. Тот смотрел на него ласково и как будто из некоей дали, которой принадлежал. Мальчик вспыхнул от переполнивших его чувств и, поймав его руку, благодарно поцеловал – словно ко грани святого прикоснулся.

XII

 По ночам, когда стирались очертания действительности, Камиль пребывал с учителем. Лежа в постели, он отдавался своему воображению, обостренному томящимся чувством, и оно увлекало его к тому, что было столь близким и казалось легко осуществимым – к их общему с учителем бытию. Он представлял себя у него на уроке, видел его, слышал звуки музыки, оживленной его руками, а затем, почти ощущая в действительности его присутствие и слегка робея от этого, мысленно произносил свое признание. Учитель замирал на миг в удивлении, после чего с радостной порывистостью прижимал его к своей теплой хрупкой груди, и он погружался в сон. Его окутывала уютная темнота, в которой иногда мелькали какие-то почти неразличимые обрывки, тогда как его существо, сосредоточенное на некоей одной влекущей цели, отчаянно стремилось к ней, чтобы, достигнув, слиться в почти мучительной сладости с сиянием, вспыхнувшим из неизведанной дали…
  Камиль понимал, что с ним происходит, и открывшиеся силы страшили его, когда он вдруг представлял, что они, а точнее он сам в них может быть растрачен на эти бесплодные вспышки вместо того, чтобы соединиться с желаемым и осуществиться.
  Ему хотелось близости с учителем. Хотелось преодолеть ласками свою и его оболочку и, достигнув самого духа, отдать ему всю сущность свою, всю теплоту и силу, и через это – сбыться самому. Существование в одиночку казалось ему подобным тому внутреннему звучанию, что смутно и безвыходно бьется в сознании, чтобы потом, исчерпавшись, затихнуть в неудовлетворенность. Ему хотелось стать вдохновением для учителя и под его руками ожить музыкой.
Он любил впервые – любил так отчаянно и страстно, как можно любить только в ранней юности, когда душа словно еще помнит свою небесную свободу и способна на страсть, невозможную и порой непостижимую для взрослых. Его любовь в своей чистоте и от возвышенности своего предмета казалась ему священной. Она была храмом, где звучала страстная молитва его желания, где тела были только жертвами на алтаре соединения душ, а его возлюбленный являлся божеством, соприкоснувшись с которым он мог возвыситься сам.
  Он замечал, что учитель по-особенному расположен к нему, и это давало уверенность в том, что тот не может не ответить ему. Оставалось только сделать наяву то, что он уже столько раз делал в мечтах.

XIII

 Весь урок Камиль волновался и оттого особенно внимательно вслушивался в объяснения учителя и еще старательнее исполнял заданное - был усердным учеником, потому что теперь, возле ни о чем не подозревавшего возлюбленного, стыдился быть любящим. Неоткрытая привязанность тяжела еще и тем, что является тайной от любимого. Но открыть ее – все равно что отдать себя на суд. И Камиль слушал, играл, ждал…
  Наконец, урок завершился. Учитель поднялся со своего места, и мальчик последовал его примеру. Сердце отчаянно билось. Неужели он не сможет?..  Сейчас учитель проводит его до дверей, они попрощаются, и все будет кончено. Именно кончено, потому что, если он не сделает этого сегодня, то он наверняка не сможет сделать и завтра. Учитель, однако, не спешил. Он внимательно и мягко посмотрел на Камиля, который стоял неподвижно, сжимая перед собой руки, и спросил:
- Может быть, ты хочешь что-нибудь сказать?
Камиль взглянул на него. Учитель слегка улыбался, будто все зная, но его большие глубокие глаза смотрели печально. Печаль была неотделима от него. Происходила ли она от болезни или от одиночества? Или от того и другого вместе? Камилю захотелось, чтобы ее больше не было, чтобы эти редкостно красивые глаза сияли радостью, а эта слегка запавшая грудь под белоснежной рубашкой не опустошалась ни болезнью, ни тоскою…
- Почему ты молчишь? – так же мягко произнес учитель. – Я же вижу, что с тобой что-то не так…
- Вы правы, - почти беззвучно проговорил Камиль. Он желал, чтобы все скорее закончилось, но все зависело только от него.
- Перейдем на диван и поговорим, - предложил учитель. Камиль покорно последовал за ним. Опустившись на диван возле него, он устремил взгляд в окно, будто там присутствовало нечто, что могло успокоить его. Там шел дождь, а против безысходно-серого неба виднелись только черные влажные ветви ясеня.

XIV

- Скажи мне, что с тобой, - попросил учитель. Он сидел совсем близко, повернувшись к Камилю, и смотрел в ожидании на него, напряженно застывшего. Тот опустил голову, опять сцепил руки, лежавшие на коленях, и молчал. То, что было легко и приятно в мечтаниях, наяву оказалось трудным и почти нелепым.
- Если ты стесняешься, я не буду больше спрашивать, - сказал учитель, подождав. - Только мне хотелось помочь тебе… У тебя есть кто-нибудь, с кем ты мог бы поговорить о своих переживаниях?
- Нет, - признался мальчик. – И никогда не было.
- У меня тоже, - неожиданно для него ответил учитель и замолчал, опершись лбом о ладонь. На сером с черными изломами фоне окна его поникшая недвижная фигура выглядела темным изваянием. Должно быть, так же сидел где-то Иоанн после Распятия: в одиночестве. У Камиля сжалось сердце.
- Фредерик, - тихо окликнул он, в первый раз назвав учителя по имени. Тот поднял голову и посмотрел на него. Камиль, видя, что учитель не таится от него, больше не стеснялся:
- Мне так хочется, чтобы у вас все было хорошо, - взволнованным шепотом проговорил он, подавшись к нему. – Чтобы вы были счастливы…
Учитель, растроганный, придвинулся к Камилю и, порывисто обняв, прижал его к себе. Мальчиком овладело почти нестерпимое ликование. Он обхватил учителя за шею и, закрыв глаза, отдался своему чувству, тогда как тот медленно поглаживал его по спине. Все было сказано, и Камиль, опьяненный близостью, чуть отстранился, посмотрел в ласковые глаза любимого и приник к его губам, на миг ощутив их податливую мягкость. В следующий учитель отшатнулся от него:
- Не надо! – бросил он и резко поднялся, оставив мальчика, изумленного и смущенного, на диване. – Это уже лишнее, - добавил он, отходя к окну.
Его любовь – лишнее? Камиль, ничего не понимая и сгорая от стыда, сжался. Неужели он ошибся? Но как он мог ошибиться, если видел, что учитель к нему очень привязан? Щеки мальчика пылали. Учитель постоял, глядя в окно, и повернулся к нему:
- Не обижайся на меня, - тихо попросил он. – Твои чувства хороши, но я не могу ответить на них.
- Почему? – выдавил Камиль, поднимая на него глаза. От мягкого тона учителя в них начало пощипывать.
- Ты еще слишком мал. Нам нехорошо быть вместе, - тот говорил с трудом.
- Нехорошо? – изумился Камиль. – Но почему?
- Я же говорю – из-за возрастного неравенства.
- Но как же тогда пожилые люди женятся на юных девушках? – воскликнул Камиль.
- О, невинная кроха, ты ничего не понимаешь, - вздохнул учитель. Ему явно не хотелось, чтобы мальчик понимал, чтобы он вообще думал об этом и чувствовал то, что чувствует. Тот ждал, надеясь. Учитель вернулся на диван:
- Ты еще вчера был ребенком, и оттого наши отношения были бы некрасивы, - осторожно произнес он.
- А для вас я являюсь им и сегодня, - почти с негодованием ответил Камиль. – И поэтому вы думаете, что я не могу любить? – он больше не смущался.
- Я знаю, что ты можешь и тот, кто станет твоим любимым, будет счастлив. Но мне нехорошо быть с тобою, - все так же мягко, но неколебимо сказал учитель. Мальчик начал понимать. Если его любовь действительно обладала святостью, - а он в этом не сомневался, - то святость присутствовала только с его стороны. За гранью начинался исполненный условностей мир взрослых, мир предубеждений и потому – нечистоты.

Камиль поднялся, посмотрел с горечью в тоскующие глаза учителя и ушел, не оглядываясь, к своим грезам.

©К.О.
28 ноября – 4 декабря 2012