(1899)

У русского читателя наконец-то появилась возможность прочесть качественный перевод одного из лучших произведений Редьярда Киплинга. В этом почти автобиографическом романе рассказывается о веселой и многотрудной жизни учеников английской частной школы. Аркадий Стругацкий был настоящим фанатом «Сталки и компании». Именно главный герой этой книги – «великий человек столетия», хулиган и хитрец Сталки – вдохновил братьев Стругацких на создание образа Сталкера.

Памяти Кормела Прайса, ректора Юнайтед сервис колледжа, Вествард Хо!, Байдфорд, Северный Девон.
1874-1894

 

Да восхвалим же мужей
Славных без тщеславья, [«Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова» 44:1 ]
Их заветный мудрый труд,
Беззаветный долгий труд,
Незаметный тайный труд,
Предстающий явью!

Шквал на сушу вынес нас
Без еды, без платьев.
Голый берег среди скал.
Хижин дюжина меж скал.
Семилетье среди скал -
И двух сотен братьев.

Здесь достойные мужи
Нас, избрав, учили,
Не скупясь на бич и плеть:
Ежедневно – бич и плеть
(Памятуй сейчас и впредь!) -
Ибо нас любили.

Нам открылись сто дорог
(каждому – иная):
Мемфис, Троя, Вавилон,
Гималайский дикий склон,
Зной полуденных сторон,
Города Китая!

Так отплатим же мужам
Славным – славной данью,
Ибо, зная жизни смысл,
В нас вложили здравый смысл,
В полном смысле Высший смысл -
Тот, что выше знанья!

Мы вольны в своих путях,
Но всего свободней
Те, кто помнят, что един
Вечный мира властелин,
Войн и мира господин -
Промысел Господний.

Так учили нас мужи:
Чтобы без подпорок
Встать с колен – берись за труд
И, начав, окончи труд;
Хочешь, нет ли – места тут
Нет для отговорок.

Слуги древка и клинка,
Крючьев абордажных,
Что мы в силах дать Царям?
Что мы в дар несем Царям?
Жар сердец несем Царям -
Чистых, непродажных.

Так учили нас мужи
Долго, раз от разу:
Нерушим и тверд закон,
Чти предписанный закон,
Преступать не смей закон,
Выполняй приказы.

Если ты в чужом краю
Принял бремя власти -
Честно подданным служи,
Не ища похвал, служи,
Не внимая льстивой лжи
И не тщась о счастье.

Мы учились у мужей,
И не знали сами,
Что учились, – но когда
Чередой прошли года,
То прозрели: все года
Их наука с нами.

И да будет же хвала
Их уму и силе:
Ведь они день изо дня,
От самих себя гоня
Радость нынешнего дня, -
Завтрашний творили!

Так восхвалим же мужей
Славных без тщеславья,
Их заветный мудрый труд,
Беззаветный долгий труд,
Незаметный тайный труд,
Предстающий явью! [Перевел Николай Голь.]

 

В ЗАСАДЕ

Летом все толковые ученики строили на поросшем дроком холме за колледжем шалаши – хлипкие строения из колючих веток, с торчащими корнями и шипами, которые, поскольку подобное строительство строго запрещалось, представлялись дворцами наслаждений. И уже пятое лето подряд Сталки [Прозвище главного героя, которое на русский язык можно перевести как Ловкач, Проныра или Пострел, оставлено без перевода], Мактурк и Жук (это еще было до того, как они удостоились отдельной комнаты), уподобившись бобрам, строили себе убежище, где можно было поразмыслить и покурить.

Ничто в них не внушало мистеру Прауту, классному руководителю, доверия; относился к ним с подозрением и Фокси – хитрый рыжеволосый школьный сержант. Единственное, чем он занимался, – это ходил в теннисных туфлях, носил с собой бинокль и коршуном налетал на вредных мальчишек. Стоит только бросить поле без присмотра, как они тут же забираются в свой шалаш – Фокси знал повадки своих жертв; но Провидение подвигло мистера Праута, известного в школе под прозвищем Топтун из-за размера ног, на собственное расследование: бдительный Сталки заметил следы его лап на полу в шалаше, когда забрался в него, чтобы забыть о Прауте и об уроках с томиком Сертеса [Роберт Смит Сертес (1803-1864) – английский писатель, был в некоторой степени соперником Диккенса.] и новой вересковой трубкой. Сталки действовал стремительнее, чем Робинзон Крузо, увидевший следы. Он спрятал трубки, подмел обломки спичек и пошел предупреждать Жука и Мактурка.

Но Сталки (это было в его характере) не отправился к своим дружкам, пока не встретился и не поговорил с человечком по имени Хартопп, президентом Общества естествознания – организации, к которой Сталки относился довольно презрительно. Хартопп был удивлен, когда мальчик смиренно – а он был мастер по этой части – предложил себя, Жука и Мактурка в качестве кандидатов, признался, что всегда испытывал интерес к первому цветению, ранним бабочкам и перелетным птицам, и предложил, если, разумеется, мистер Хартопп сочтет подходящими их кандидатуры, начать новую жизнь немедленно. Хартопп, как и все преподаватели, был человеком подозрительным, но он был энтузиастом, его нежную чуткую душу ранили случайно подслушанные замечания троицы, и особенно Жука. Поэтому он проявил милосердие к этому раскаявшемуся грешнику и записал их имена в свою книгу.

И только после этого Сталки нашел Жука и Мактурка в классе. Они распихивали книги, собираясь тихо провести день в зарослях дрока, который они называли «колючки».

– Тревога, – спокойно произнес Сталки. – Сегодня после обеда я обнаружил около нашего домика изящные следы Топтуна. Слава богу, что они такие огромные.

– Черт! Ты спрятал наши трубки? – спросил Жук.

– Нет, конечно! Я оставил их валяться посреди домика. Ты, Жук, совсем тупой! Или считаешь, что только ты умеешь шевелить мозгами? В любом случае мы не можем теперь пользоваться шалашом. Топтун будет следить за нами.

– Дьявол! Еще чего не хватало! – задумчиво произнес Мактурк, вытаскивая учебники из-за пазухи. Ребята обычно носили целые библиотеки, заполняя все пространство под одеждой между воротником и ремнем. – Хорошенькое дело! Это означает, что весь семестр мы будем под подозрением.

– Почему? Топтун ведь нашел только шалаш. Он и Фокси теперь будут за ним следить. Он никак с нами не связан, просто нужно, чтобы нас не видели там какое-то время.

– Хорошо, а куда нам теперь податься? – спросил Жук. – Ведь это же ты выбирал это место, а я... я хотел почитать сегодня.

Сталки взгромоздился на стол и начал барабанить каблуками по скамейке.

– Ты, Жук, унылое животное. Иногда я думаю, что надо бросить вас всех. Вы когда-нибудь видели, чтобы дядя Сталки забыл о вас? His rebus infectis [His rebus infectis (лат.) – безотлагательно.]... после того, как я обнаружил следы человека в нашем шалаше, я нашел Хартоппа... destricto ense [Destricto ense (лат.) – с обнаженным мечом.]... с сачком. Я покорил Хартоппа. Сказал, что ты, Жук, будешь писать статьи для охотников на насекомых, если он запишет тебя. Сказал ему, что ты, Турок, очень любишь бабочек. Во всяком случае я успокоил нашего Хартофеля, и теперь мы охотники на насекомых.

– А какой в этом смысл? – спросил Жук.

– Слушай, Турок, дай-ка ему!

В интересах науки границы были значительно раздвинуты для членов Общества естествознания. Они могли бродить практически где угодно, держась в стороне от домов: мистер Хартопп лично отвечал за их поведение.

Жук сразу же все понял, как только Мактурк принялся колотить его.

– Я осел, Сталки! – закричал он, прикрывая руками наиболее уязвимые места. – Все! Pax [Pax (лат.) – мир.], Турок, я осел.

– Продолжай, Турок. Согласен, что дядя Сталки великий человек?

– Великий, – ответил Жук.

– Все равно охота на насекомых – дурацкое занятие, – сказал Мактурк. – Как это вообще делается?

– Смотри, – ответил Сталки, поворачиваясь к шкафчикам малолеток. – Малышня отлично разбирается в естествознании. Вот ботанический ящичек юного Брейбрука. – Он выудил пучок полусгнивших корней и закрыл крышку. – Мне кажется, сразу же начинаешь походить на опытного профессионала. Вот геологический молоток Клея из младшего класса. С молотком может ходить Жук. А тебе Турок, лучше раздобыть где-нибудь сачок для бабочек.

– Да лучше я провалюсь на месте, – с большим чувством произнес Турок. – Жук, дай-ка мне молоток.

– Хорошо, я не гордый. Сталки, сбрось нам со шкафчиков вон тот сачок.

– Вот это другое дело! Да он еще и складной! Шикарно живет эта малышня. Сделан наподобие удочки. Бог ты мой, мы выглядим как настоящие охотники на насекомых! А теперь послушайте дядю Сталки! Мы пойдем на скалы ловить бабочек. Там редко кто бывает. Но нам придется много ходить. Поэтому ты лучше оставь книгу здесь.

– Не придется! – заупрямился Жук. – Я не собираюсь лишаться удовольствия из-за дурацких бабочек.

– Ну и взмокнешь весь. Лучше возьми моего «Джорокса»[Роман Роберта Смита Сертеса «Шутки и удовольствия Джороксов».]. Хуже тебе уже не будет.

Взмокли они все: Сталки быстрым шагом повел их на запад вдоль скал, расположенных у подножья покрытых дроком холмов, пересекая заросшие утесником овраги. Они не замечали ни скачущих кроликов, ни порхающих рябчиков, а относящиеся к геологии высказывания Турка были абсолютно непечатными.

– Мы что, в Кловелли собрались? – выдохнул он наконец, и они повалились на траву; внизу гудело море, а из леса дул летний ветерок. Они смотрели на овраг, наполовину заросший старым высоким, ярко цветущим утесником, который поднимался по склону, переходя в бахрому колючек, а затем – в густой смешанный лес пополам с остролистом. Казалось, половина оврага заполнена золотым огнем, поднимающимся к краю скалы. Ближняя к ним сторона была покрыта травой, в которой блестели предупредительные таблички.

– Ну и свирепый тип, – сказал Сталки, читая ближайшую табличку: «Преследуются по всей строгости закона. Д. М. Дэбни, полковник, мировой судья» и так далее. – По-моему, никто в здравом уме сюда и не сунется.

– Прежде чем преследовать кого-то по закону, нужно сначала доказать, что был причинен ущерб! Невозможно судить человека, если он просто прошел по твоей земле, – сказал Мактурк, отец которого владел многими акрами земли в Ирландии. – Это все ерунда!

– Рад слышать, потому что это похоже на то, что нам нужно. Да не туда. Жук, ты, что, совсем слепой? Нас будет видно за полмили вокруг. Сюда, и сложи свой мерзкий сачок.

Жук отсоединил от кольца сетку, сунул ее в карман, сложил ручку, образовав палку длиной около полуметра, а кольцо нацепил себе на пояс. Сталки повел всех в сторону леса примерно в полукилометре от моря, и они дошли до самой опушки с кустарником.

– А теперь мы проползем сквозь дрок, и никто нас больше не увидит, – заявил великий тактик. – Давай, Жук, отправляйся на разведку. Ф-ф! Ф-ф! Чую запах лисы.

Двигаясь на четвереньках и лишь иногда придерживая очки, Жук влез в кустарник и вскрикивая от боли, объявил оттуда, что нашел отличную лисью тропу. Жук обрадовался, потому что Сталки все время щипал его  a tergo [A tergo (лат.) – сзади.]. Они поползли по туннелю, который, по всей вероятности, был дорогой для животных, обитавших в овраге. На радость троице туннель кончался на краю скалы торфяной площадкой размером несколько квадратных метров, окруженной стенами и крышей из непроходимых зарослей дрока.

– Черт! Здесь можно только лежать и больше ничего, – сказал Сталки, засовывая нож в карман. – Посмотрите!

Он раздвинул перед собой жесткие стебли и сразу же словно открылось окно, в котором виднелся вдалеке остров Ланди, а внизу, метрах в шестидесяти, лениво плескалось море, пошевеливающее прибрежную гальку. Слышались крики сидящих на уступах галок, писк и стрекот из невидимых ястребиных гнезд. Тщательно прицелившись, Сталки плюнул на спину молодому кролику, нежившемуся на солнце внизу, там, где мог удержаться разве что горный кролик. Огромные черно-серые чайки пытались перекричать галок; заполнявший воздух густым ароматом ковер цветов казался живым от гнездившихся в нем птиц, которые пели и затихали, когда над ними проносились тени ястребов, круживших в небе, а на торфяных проплешинах оврага прыгали и резвились кролики.

– Ух ты! Вот так место! Вот это настоящее естествознание, – сказал Сталки, набивая трубку. – Разве это не великолепно? Великое, древнее море! – Он еще раз одобрительно плюнул вниз и замолчал.

Мактурк и Жук вытащили книги и легли, подперев подбородки. Море хрипело и булькало; птицы, распуганные сначала пришельцами, вернулись на свои места, мальчишки погрузились в чтение в густой, теплой, сонной тишине.

– Ну, привет, сторож появился, – сказал Сталки, осторожно закрывая «Страдания Хэндли»[«Страдания Хэндли» – роман Роберта Смита Сертеса.] и глядя сквозь кустарник. На востоке, на линии горизонта, появился человек с ружьем. – Черт возьми, он вроде бы садится.

– Подумает, что мы браконьеры, – сказал Жук. – Что хорошего в этих фазаньих яйцах? К тому же они всегда тухлые.

– Он может и в лес пойти. Не хотелось бы так скоро беспокоить полковника, мирового судью Д. М. Дэбни. Быстро в колючки и сидим тихо! Возможно, он следит за нами.

Жук уже полз вверх по туннелю. Было слышно, как человек, проламывающийся сквозь кусты утесника, страшно ругался.

– Ай-йя, рыжая негодница. Вижу тебя! – Сторож вскинул ружье к плечу и выпалил из обоих стволов. Дробь ударила в сухие стебли кустарника вокруг ребят, большая лиса проскочила между ногами Сталки и скрылась за краем скалы.

В молчании они добрались до леса: исцарапанные, взъерошенные, разгоряченные, но незамеченные.

– Еле ноги унесли, – сказал Сталки. – Ей-богу, дробь пролетела прямо сквозь мои волосы.

– Ты видел ее? – воскликнул Жук. – Я почти ее коснулся! Какая здоровенная! И совершенно не воняла! Эй, Турок, в чем дело? Тебя ранило?

Худое лицо Мактурка было жемчужно-белым; его обычно полуоткрытый рот был крепко сжат, а глаза блестели. Только один раз они видели его в таком состоянии – в печальную пору гражданской войны.

– Знаешь, это все равно что убийство, – хрипло произнес он, вытаскивая колючки из головы.

– Ну, он не попал в нас, – сказал Сталки. – Мне кажется, это было забавно. А ты куда собрался?

– Я собираюсь найти его дом, если он вообще существует, – сказал Мактурк, продираясь сквозь кустарник. – Я все скажу этому полковнику Дэбни.

– Ты сошел с ума? Он скажет, что и поделом нам. Он пожалуется нас. И будет публичная порка. Не будь ослом, Турок, подумай о нас!

– Ты дурак! – обернулся в ярости Мактурк. – Ты считаешь, я думаю о нас ? Речь идет о стороже!

– Он свихнулся, – сказал Жук в отчаянии, когда они последовали за Мактурком. Действительно это был какой-то другой Турок – надменный, резкий и важный. Они прошли через заросли кустарники до лужайки, где пожилой джентльмен с седыми бакенбардами и клюшкой в руке перемежал удары с ругательствами.

– Вы полковник Дэбни? – спросил Турок каким-то незнакомым надтреснутым голосом.

– Я... я... а вы... – он смерил Турка взглядом. – А кто... какого черт-та вам нужно? Вы распугали моих фазанов. И не вздумайте возражать. И нечего смеяться. (При слове «фазаны» лицо Мактурка, и так-то не большого красавца, исказила жуткая ухмылка.) Вы разоряете птичьи гнезда. Можете не прят-т-ать свою шляпу – я знаю, что вы из колледжа. И не вздумайте возражать. Эт-то вы. Немедленно ваше имя и номер, сэр! Хотели поговорить со мной? Да? Видели таблички? Должны были видеть. И не вздумайте возражать. Это все вы, вы! Черт-т! Черт-т!

Он задохнулся от переполнявших его эмоций. Мактурк заговорил, притоптывая ногой и немного заикаясь – два верных признака того, что он теряет терпение. А чего он-то сердится, если он нарушитель?

– П-п-ослушайте, сэр. В-в-ы что, охотитесь на лис [Охота на лис в то время (и по сей день) считается в обществе тягчайшим преступлением.]? Если не вы, то тогда ваш сторож. Мы его видели! Мне н-н-не важно, что вы о нас думаете, но это нехорошо. Это разрушение добрых отношений между соседями. Ч-ч-еловек должен ознакомить всех с правилами охраны. Это хуже, чем убийство, потому что невозможно предъявить юридические претензии. – Мактурк, путаясь, цитировал своего отца, а пожилой джентльмен в этот момент издавал горлом какие-то хрипы.

– Вы знаете, кто я? – наконец булькнул он. Сталки и Жук затрепетали.

– Нет-т, сэр, и мне все равно, будь вы даже из Дублинского замка[Замок в Дублине – место заседания правительства.]. Ответ-тьте немедленно как джентльмен джентльмену. Вы охот-титесь на лис или нет?

Четырьмя годами ранее Сталки и Жук осторожно пытались выбить из Мактурка его ирландский акцент! Видимо, он совершенно рехнулся или его хватил солнечный удар, его просто убьют после этого – сначала этот старый джентльмен, а потом ректор. Публичная порка для всей троицы – самое малое из того, что их ожидает. Но вдруг, не веря своим глазам и ушам, они увидели, что старый джентльмен совершенно сник. Возможно, это было затишье перед бурей, но...

– Это не я, – он продолжал булькать.

– Тогда вы должны уволить своего сторожа. Он не может находиться в одном графстве ни с богобоязненной лисой, ни с другими животными... в это время года!

– Вы пришли специально, чтобы сказать мне это?

– Ну конечно же, вот непонятливый человек, – он топнул ногой. – А вы что, не сделали бы то же самое, если бы это произошло на моей земле?

Забыто было все... все: и колледж, и уважительное отношение к старшим! Мактурк снова шагал по лиловым бесплодным горам дождливого западного побережья, где на каникулах он был вице-правителем четырех тысяч пустынных акров, единственным сыном в трехсотлетнем доме, хозяином разваливающейся рыболовной шлюпки и идолом бесхитростных арендаторов своего отца. Это был разговор землевладельца с равным ему – бездна призывала бездну[Псалтирь, Псалом 41:8 – «Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих...»], – и старый джентльмен услышал этот призыв.

– Я прошу прощения, – сказал он. – Я искренне прошу прощения перед вами и перед древней страной. А теперь, не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы рассказать вашу историю?

– Мы были в вашем овраге, – начал Мактурк. Он говорил то как школьник, то, когда вдруг его охватывало чувство справедливости, как негодующий помещик и закончил историю следующими словами: – Поэтому, вы понимаете, он уже привык к этому. Я... мы... никому не хочется обвинять соседа, но в данном случае я взял на себя смелость...

– Я понимаю. Очень хорошо понимаю. У вас были все основания... Позор!.. Да, да, прост-то позор!

Парочка двинулась по лужайке плечом к плечу, и полковник Дэбни говорил с ним как мужчина с мужчиной.

– А все из-за того, что уволили рыбака... рыбака... который отвечал за ловлю омаров. Достаточно, чтобы погубить даже репутацию архангела! И не вздумайте возражать. Это так! Ваш отец прекрасно воспитал вас. Да. Я был бы рад с ним познакомиться. Очень рад. А эти юные джентльмены? Они ведь англичане. И не вздумайте возражать. Они пришли вместе с вами? Удивительно! Как удивительно! При современном состоянии нашего образования я и не мог подумать, что три мальчика могут быть так хорошо воспитаны. Но из уст[Псалтирь, Псалом 8:3 – «Из уст младенцев и грудных детей...»]!.. Нет, нет! Ни за что! И не вздумайте возражать. Нет! От шерри у меня всегда побаливает печень, но... немножко пива? А? Пиво и небольшая закуска? Сколько времени прошло с тех пор как я был мальчишкой... отвратительные создания, но правило подтверждается исключениями. Да женщины тоже.

Их обслуживал на террасе седой дворецкий. Сталки и Жук молча ели, а Мактурк с горящим взглядом продолжал непринужденно и величественно вещать, и старый джентльмен принимал его как брата.

– Мой дорогой, конечно, вы можете приходить когда угодно. Я же сказал, что исключения подтверждают правило. Нижний овраг? Мой дорогой, приходит-те когда хотите, только не тревожьте моих фазанов. Можете с двумя своими друзьями. И не вздумайте возражать. Нет и нет! Я запрещу пользоваться ружьем. Приходит-те, когда угодно. Я не буду следить за вами, а вам необязательно навещать меня. Еще ст-такан пива? Я говорю вам, он был рыбаком и станет рыбаком снова, сегодня же. Непременно! Я готов утопить его. Провожу вас до ворот. Мои люди не совсем... э... приучены к мальчикам, но вас они теперь будут знать.

Он распрощался с ними, наговорив массу комплиментов, у высоких ворот со сторожкой, на аллее, поросшей расщепленными дубами; они стояли молча, и даже Сталки, который играл вторую, если не сказать совсем безмолвную скрипку, смотрел на Мактурка как на существо из другого мира. Два стакана крепкого домашнего пива повергли юношу в состояние меланхолии, и он, медленно шагая, сунув руки в карманы, тихо завыл: «О дорогая Пэдди, знаешь ли ты, что происходит на свете?» [Слова из ирландской патриотической баллады «Одетый в зеленое».]

При любых других обстоятельствах Сталки и Жук набросились бы на него, поскольку эта песня была запрещена: она была предана анафеме, это был грех почище колдовства. Но после того что он сделал, они только в молчании пустились вокруг него в пляс, пока он радостно не опустился на землю.

Сигнал к чаю прозвенел, когда они находились еще в полумиле от колледжа. Мактурк вздрогнул и вернулся в действительность. Мечты о славе владельца поместья на каникулах исчезли. И он снова был учеником английского колледжа, говорившем на английском.

– Это было великолепно, Турок! – великодушно признал Сталки. – Никогда не думал, что ты на такое способен. Теперь у нас до конца семестра будет шалаш, где нас просто никто не сможет поймать за шиворот. Ура! Ура! Ура, ура! Враг повержен! Слышите, враг повержен!

Они бешено завертелись на каблуках, повизгивая при слове «повержен», что вполне напоминало победную песнь древнего человека, а затем слетели вниз с холма по дороге от газометра прямо навстречу своему преподавателю, который целый день провел в «колючках», наблюдая за покинутым шалашом.

К сожалению, воображение мистера Праута всегда рисовало ему темную сторону вещей, поэтому он, как правило, мрачно смотрел на юнооких херувимов [1Шекспир, «Венецианский купец», акт V:1.]. Ученики, как он это понимал, должны посещать занятия и в любой момент могут быть вызваны для объяснения. Но он слышал, как Мактурк открыто высмеивал крикет... и даже занятия; взгляды Жука порочили достоинство учебного заведения, и мистер Праут никогда не мог понять, не издевается ли над ним мягкий, улыбающийся Сталки. Разумеется, мальчики – поскольку такова человеческая природа – делали где-то что-то нехорошее. Он надеялся, что ничего серьезного не произошло, но...

– Тара-ра-рам-там-там! Враг повержен! Слышите! – продолжая крутиться на каблуках, Сталки влетел в столовую, как танцующий дервиш.

– Трам-тарарам-там-там! Враг повержен! Слышите! – влетел следом за ним Жук с вытянутыми вперед руками.

– Трам-тарарам-там-там! Враг повержен! Слышите! – прохрипел Мактурк.

Может, ему и показалось, но мистер Праут явственно ощутил запах пива, после того как мальчишки проскочили мимо.

К несчастью, его преподавательский ум всегда побуждал его посоветоваться с коллегами. Приди он со своими невзгодами в кабинет к Хартоппу выкурить трубочку, вероятно, удалось бы избежать конфуза. Но судьба привела его к Кингу, коллеге воспитателю, который не был его другом, но испытывал жгучую ненависть к Сталки и компании.

– Так-так! – воскликнул Кинг, выслушав рассказ и потирая руки. – Удивительно! В моем классе ни у кого этого даже в мыслях нет.

– Но, вы знаете, у меня на самом деле нет точных доказательств.

– Доказательства! Этот Жук – отъявленный негодяй! Кому они нужны?! Полагаю, что сержанту не трудно будет их добыть? Уж Фокси-то умеет управляться с любыми хитрецами в моем заведении. Конечно, они куда-то ходили курить и пить. Знаю я этих юнцов. Они считают, что это придает им мужественности.

– Однако в школе у них нет сторонников и потом они определенно... э-э... грубы с младшими, – сказал Праут, который с интересом наблюдал издали, как Жук возвращал сачок готовому расплакаться младшекласснику.

– Ага! Они презирают обычные радости жизни! Самоуверенные негодяи! Что-то в этой ирландской усмешечке Мактурка меня раздражает. К тому же они никогда не действуют открыто. Это абсолютно осознанная наглость. Вы знаете, что я категорически против того, чтобы вмешиваться в работу других воспитателей, но им нужно преподать урок, Праут. Их нужно хорошенько проучить, чтобы умерить их самонадеянность. Был бы я на вашем месте, я бы понаблюдал бы с неделю за их выходками. Такие мальчишки (может быть, я льщу себе, но мне кажется, что этих мальчишек я знаю) не становятся охотниками за насекомыми просто потому, что они вдруг это полюбили. Скажи сержанту, чтобы глаз с них не сводил, и конечно же, я в своих передвижениях буду тоже за ними присматривать.

– Ти-ра-ла-ла-ла! Враг повержен! Слушай меня! – неслось из глубины коридора.

– Отвратительно! – сказал Кинг. – Где они научились этим непристойным звукам? Их нужно хорошенько проучить.

В последующие несколько дней уроки не слишком заботили мальчиков. В их распоряжении было все поместье полковника Дэбни, где они могли играть, и они исследовали его с хитростью краснокожих и аккуратностью взломщиков. Иногда они входили в ворота на верхней дороге, потихонечку втираясь в доверие к сторожу и его жене, спускались в овраг и возвращались по скалам; в другой раз они начинали с оврага, а затем поднимались на дорогу.

Они были осторожны и старались не сталкиваться с полковником, он уже сыграл свою роль, и они не хотели до конца исчерпать его радушие, они не хотели также, чтобы их видели на горе, благо они могли передвигаться скрытно. Для уединения ими было выбрано пристанище в кустарнике на краю скалы. Жук окрестил это место Благословенный Остров Авес [См. стихотворение Чарльза Кингсли (1819-1875) «Последний пират».] за его покой и уединение, трубки и табак были спрятаны в укромном углублении в скале на расстоянии вытянутой руки, а с официальной точки зрения их положение было неуязвимым.

Ибо, заметьте, полковник Дэбни не приглашал их в свой дом. Поэтому им не нужно было просить специального разрешения на визит, а школьные правила были достаточно строги на этот счет. Он просто разрешил им пользоваться своей территорией, и, поскольку они были официальными охотниками на насекомых, их границы простирались до его табличек в овраге и до сторожки у ворот на холме.

Они сами были поражены собственными возможностями.

– А даже если бы это было и не так, – произнес Сталки, лежа на спине и уставившись в синее небо. – Даже если предположить, что мы забрались на три-четыре километра за границу, никто не проберется сюда через колючки, если не знает туннеля. Насколько это лучше, чем лежать прямо за колледжем... сидеть в клубах синего дыма каждый раз, когда хотим покурить? Разве ваш дядя Сталки...

– Нет, – отозвался Жук: он лежал на краю скалы и задумчиво поплевывал вниз. – Мы должны поблагодарить за это Турка. Турок – великий человек. Турок, дорогой, ты одурачил нашего Топтуна.

– Дремучий старый осел! – ответил Турок, погруженный в чтение.

– Мы вызываем у них подозрения, – сказал Сталки. – Топотушка наш почему-то всегда очень подозрителен, а Фокси каждый раз ходит так, будто собирается...

– Снять с тебя скальп, – подхватил Жук. – Фокси – это бестолковый Чингачгук.

– Бедный Фокси, – сказал Сталки. – Он собирается поймать нас. Он мне вчера заявил в гимнастическом зале: «Я слежу за вами, мистер Коркран. Я предупреждаю вас ради вашего же блага». Тогда я сказал ему: «Вы бы лучше не делали этого, а то у вас будут неприятности. Я предупреждаю вас ради вашего же блага». Фокси был в ярости.

– Да, но для Фокси это просто спорт, – сказал Жук. – А вот у Топтунчика-то всегда что-то нехорошее на уме. Не удивлюсь, если он подумал, что мы напились.

– Я напился только один раз... на каникулах, – задумчиво произнес Сталки, – и меня ужасно тошнило. Но тут любой запьет, имея в воспитателях такую скотину, как Топтун.

– Если бы на занятиях мы постоянно бы кричали «Отлично, сэр» и стояли бы на одной ноге и тупо улыбались бы каждый раз, когда он говорит «Вот так, детки! Правильно?» – и твердили бы «Да, сэр!», «Нет, сэр!», «О, сэр!» или «Конечно, сэр!», как все эти грязные малолетки, тогда бы Топтун считал нас паиньками, – усмехнулся Турок.

– Поздно начинать.

– Хорошо. Топотушка хочет как лучше. Но... он осел. И... мы демонстрируем ему свое отношение к нему как к ослу. Итак!.. Топтун не любит нас. Вчера вечером после молитвы он сказал, что он нам in loco parentis [In loco parentis (лат.) – вместо родителей.], – пробормотал Жук.

– Черта с два! – воскликнул Сталки. – Это значит, что он замышляет что-то необычное. Последний раз, когда он сказал мне это, он заставил меня писать триста строк за то, что я танцевал качучу в десятой спальне. Loco parentis, черт побери! Да какая разница, если мы счастливы? [Фраза из романа Джорджа Дюморье (1834-1896) «Трильби». В данном случае Киплинг ошибся. Пострел не мог знать этой фразы в 1880 году – роман вышел в печать только в 1894.] У нас-то все в порядке.

Так оно действительно и было, и их ощущение собственной правоты приводило Праута, Кинга и сержанта в недоумение. У бессовестных мальчишек все обычно налицо. Они торопливо пытаются проскользнуть мимо здания теннисной площадки, они нервно улыбаются, когда их расспрашивают. Они возвращаются смущенные, еле успевая к звонку. Они кивают, подмигивают друг другу, хихикают и разбегаются при приближении учителя. Но Сталки и его дружки оставили уже давно позади эти проявления юности. Они беспечно шагали вперед и возвращались в отличной форме, слегка освежившись клубникой со сливками в будке у ворот.

Вместо кровожадного рыбака сторожем назначили привратника, а его жена все время баловала мальчишек. Привратник же подарил им белку, которую они представили в Обществе естествознания, успокоив тем самым Хартоппа, который желал знать, что они делают для науки. Фокси старательно прокладывал дорожки в кустарнике за одинокой гостиницей у перекрестка, и было странно видеть Праута и Кинга – преподаватели из учительской редко дружили друг с другом, – идущими вместе в одном направлении, а именно на северо-восток.

А Благословенный Остров находился на юго-западе.

– Что-то они мудрят, – сказал Сталки. – Может, что-то прикрывают?

– Это я придумал, – ответил Жук, сладко улыбаясь. – Я спросил Фокси, не пробовал ли он там пива, и это немного его оживило. Они ведь с Топтуном все кружились вокруг нашего старого шалаша, ну я и подумал, что, может, им нужно сменить обстановку.

– Да, но это не может длиться вечно, – сказал Сталки. – Топтун набухает, как грозовая туча, а Кинг потирает свои мерзкие лапы и скалится как гиена. Он ужасно раздражен. И когда-нибудь взорвется.

День этот наступил несколько раньше, чем они предполагали, – в тот день, когда сержант, задача которого состояла в том, чтобы записывать всех нарушителей дисциплины, не появился на дневной перекличке.

– Может, устал от пивных? Уже, наверное, полностью растратился, высматривая нас в бинокль, – сказал Сталки. – Удивительно, что он раньше не догадался. Видели, как Топтун покосился на нас, когда мы отозвались? Топтун тоже с ними. Ти-ра-ла-ла-ла! Враг повержен! Слушай меня! Пошли!

– На Авес? – спросил Жук.

– Конечно, но я не курю aujourdui [Aujourdui (фр.) – сегодня.]. Parceque je [Parceque je (фр.) – Потому что я...] все-таки pence [Pence (фр.) – думаю.], что за нами будут suivi [Suivi (фр.) – следить.]. Мы медленно пойдем вдоль скал и дадим Фокси время, чтобы он двигался параллельно с нами по верху.

Они направились в купальни и вскоре обогнали Кинга.

– Ах, не смею прерывать вас. Разумеется, проводите научные исследования? Я верю, что вы получаете от этого удовольствие, мои юные друзья.

– Ну видите! – воскликнул Сталки, когда они отошли на расстояние, на котором он не мог их слышать. – Он просто не может хранить тайну. Он будет ждать у бань, пока не появится Топтун. Они уже везде были, где можно, но вдоль скал не ходили, и теперь думают, что накрыли нас. Можно не торопиться.

Они шли неторопливо через овраги, пока не достигли линии предупредительных табличек.

– Послушайте. Если Фокси что-то почует, то прискачет сюда. Когда вы услышите, как он продирается сквозь кустарник, идите прямо на Авес. Им нужно поймать нас flagrante delicto [Flagrante delicto (лат.) – на месте преступления.].

Они нырнули в кустарник, под прямым углом к тоннелю, не таясь прошли по траве и тихо залегли на Авесе.

– Ну, что я говорил? – Сталки осторожно отложил трубки и табак. Сержант прислонился к изгороди и, тяжело дыша, пытался рассмотреть в бинокль что-то в зарослях, но с таким же успехом он мог смотреть сквозь мешок с песком. Вслед за сержантом появились Праут и Кинг. Они стали что-то обсуждать.

– Ага! Фокси не нравятся эти таблички, и колючки ему тоже не нравятся. Теперь мы пройдем по туннелю и пойдем в сторожку! Ого! Они отправили Фокси в укрытие.

Сержант, по пояс в зарослях, продирался со страшным шумом сквозь кустарник, оглушенный шумом собственного передвижения. Мальчики добрались до леса и стали смотреть вниз сквозь кусты остролиста.

– Адский шум! – неодобрительно сказал Сталки. – Не думаю, что это обрадует полковника Дэбни. Думаю, мы доберемся до сторожки и раздобудем какой-нибудь еды. А представление можно наблюдать и оттуда.

Неожиданно мимо них рысцой пробежал сторож.

– Так, кто там шастает по оврагу? Ох, хозяин осерчает, – проворчал он.

– Та, эта... браконьеры, – ответил Сталки с девонширским акцентом, который был для них langue de guerre [Langue de guerre (фр.) – язык войны.].

– Щас я им задам! – сторож нырнул в овраг, похожий на воронку, который вскоре начал заполняться звуками, среди которых отчетливо выделялся голос Кинга:

– Продолжайте, сержант. А вы, сэр, оставьте его в покое. Он выполняет мой приказ.

– А ты че тут раскомандовался, рыжий? Вылазь оттуда и давай к хозяину. Вылазь из кустов! – И потом к сержанту: – Я знаю мальчишек, которых ты ищешь. Но у них ушки на макушке. Ты их заполучишь, только если они помрут. Вылазь, пошли к хозяину! Он тебе покажет мальчишек. А вы там ждите, за забором.

– Расскажи все хозяину. Вы же можете все ему рассказать, сержант! – крикнул Кинг. Сержанту, похоже, ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Жук, растянувшийся в полный рост на торфе за сторожкой, буквально грыз землю, корчась от хохота. Сталки пнул его, вернув в вертикальное положение. Сталки сохранял полную серьезность, а Мактурка выдавала только подергивающаяся щека.

Они постучали в дверь сторожки, где им всегда были рады.

– Ой, ребятушки мои дорогие, заходите, садитесь, – сказала женщина. – Моего-то они не тронут. Он им покажет. Задаст им! Вот ягоды и сливки. Мы в Дартмуре не забываем своих друзей. А эти-то, они совсем другие. Сахару? Мой-то раздобыл для вас барсука, ребятушки. Он там, в сарае в коробке.

– Мы заберем его, когда пойдем. Вы-то, наверно, заняты. Мы посидим чуть-чуть у вас, – сказал Сталки. – Да нас не надо развлекать. Не обращайте на нас внимания. Да. Как много сливок!

Женщина удалилась, вытирая руки о фартук, и они остались в гостиной одни. За окнами со свинцовыми ромбовидными переплетами послышались шаги по гравийной дорожке, а затем раздался голос полковника Дэбни, чистый, как звуки горна.

– Чит-тать умеете? Глаза у вас есть?! И не вздумайте возражать. Есть!

Жук схватил вышитую салфеточку с дивана, набитого конским волосом, заткнул ею себе рот и скатился на пол.

– Видели мои т-таблички? Ваш долг? Это наглость, сэр-р. Ваш долг не заходить на мою тер-рит-торию. Он говорит о долге, МНЕ! Ну и ну, ты, ублюдочный браконьер, ты меня будешь учить алфавиту! Ревет в кустах, как бык! Мальчишки? Мальчишки? Мальчишки? Значит, держите мальчишек дома! Я за ваших мальчишек не отвечаю. Но я вам не верю. Не верю ни единому вашему слову! У вас нехороший взгляд – злобный, вороватый, лицемерный. Такой взгляд может погубить репутацию архангела! И не вздумайте возражать! Да, да! Сер-ржант? Позор, наихудшее приобретение Ее Величества. Сержант на пенсии, занимающийся браконьерством! О, черт! Но я буду благор-роден. Я буду милостив. Клянусь, я буду сама гуманность! Вы видели мои т-таблички или вы не видели их? И не вздумайте возражать! Видели! Молчат-ть, сержант!

Двадцать один год в армии наложили отпечаток на Фокси – он повиновался.

– А т-теперь, мар-рш отсюда! – Высокие ворота у сторожки с лязгом закрылись. – Мой долг! Какой-то сер-ржант талдычит мне про долг! – пыхтел полковник Дэбни. – Боже мой! Опять сер-ржанты!

– Это Кинг! Это Кинг! – выдавил Сталки, уткнувшись головой в подушку. Мактурк рвал зубами коврик перед блистающим чистотой камином, а на диване Жук сотрясался от эмоций. Сквозь толстое оконное стекло фигуры выглядели искаженными и грозными.

– Я... я протестую против такого обращения. – Кинг, видимо, только что взобрался на гору. – Этот человек выполняет свой долг. Сейчас... сейчас я дам вам свою визитку.

– Он еще во фланелевом костюме! – Сталки снова уткнулся в подушку.

– К сожалению, к моему глубокому сожалению... у меня нет ничего с собой, но меня зовут Кинг, сэр, я воспитатель в колледже, и я готов... я абсолютно готов... ответить за действия этого человека. Мы видели троих...

– Вы видели таблички?

– Да, должен признать, мы их видели, но в данных обстоятельствах...

– Я нахожусь in loco parentis , – добавился к дискуссии голос Праута. Они слышали, как он часто дышал.

– Чево? – полковник Дэбни становился ирландцем все больше и больше.

– Я отвечаю за этих мальчиков, которые находятся под моим наблюдением.

– Под вашим? Неужели? Т-тогда я должен сказать, что вы подаете им очень плохой пример, черт-товски плохой, если можно так выразиться. Я не собственник ваших мальчишек. Я не видел ваших мальчишек, и я скажу вам, что если в каждом из эт-тих кустов сидело по мальчишке, вы все равно не имеете никакого права подниматься сюда из оврага и пугат-ть всех на свете. И не вздумайте возражать. Да, да. Вы должны были прийти в сторожку как хр-ристиане, а не бегат-ть за мальчишками вдоль и попер-рек моих владений. Это вы-то in loco parentis ? Да, но я еще не совсем забыл латынь и скажу вам: «Quis custodiet ipsis custodes» [Quis custodiet ipsis custodes (лат.) – Сторожей-то как устеречь (дословно: «кто будет сторожить сторожей»). Ювенал, Сатиры VI:347-348.]. Если уж воспитатель нар-рушает закон, то как можно винить в этом мальчишек?

– Но если бы я мог поговорить с вами наедине...

– Нам не о чем говорить с вами наедине! Вы сколько угодно можете быть наедине, но с т-той стороны ворот. Желаю вам всего наилучшего.

Ворота лязгнули во второй раз. Они подождали, пока полковник Дэбни вернется домой, а затем попадали друг на друга не в силах перевести дыхание.

– Вот это да! О, мой Кинг! О, мой Топтун! О, мой Фокси! Само рвение, мистер Тихоня [Ссылка на их любимую книгу – «Мичман Тихоня» Фредерика Мариета (1792-1848).]! – Сталки вытер глаза. – «Вот это да! Чиновник готов!» [Цитата из романа Роберта Смита Сертеса «Страдания Хэндли».] Нам пора идти, а то мы опоздаем на чай.

– Во-во-возьмем барсука и осчастливим Хартоппа. О-о-осчастливим их всех, – всхлипывал Мактурк, нащупывая дверь и пиная растянувшегося перед ним Жука.

Они нашли животное в зловонной коробке, оставили две монеты по полкроны в качестве оплаты и побрели домой. Только иногда барсук начинал рычать, напоминая им полковника Дэбни, и они два или три раза роняли его в приступах неудержимого хохота. Они еще не совсем пришли в себя, когда их встретил Фокси у теннисной площадки, чтобы сообщить, что они должны отправиться в спальню и ждать там, пока их не вызовут.

– Хорошо, тогда передайте эту коробку Хартоппу, во всяком случае, мы кое-что сделали для Общества естествознания, – сказал Жук.

– Боюсь, это не поможет вам, юные джентльмены, – торжественно произнес Фокси. Его разум было глубоко потрясен случившимся.

– Спокойствие, Фоксибус, – Сталки достиг наивысшей стадии икоты. – Мы... мы никогда не бросим вас, Фокси. Гончие, преследующие лис в кустарнике, разве не свидетельство порока?.. Нет, вы правы. Мне... мне немного не по себе.

«На этот раз они зашли далеко, – думал про себя Фокси. – Слишком далеко. Но, должен сказать, что алкоголем от них не пахнет. И потом, это на них непохоже. Кингу и Прауту тоже досталось, как и мне. Это успокаивает».

– Нужно собраться, – сказал Сталки, поднимаясь с кровати, на которую он рухнул, войдя в спальню. – Изображаем оскорбленную невинность... как всегда. Мы понятия не имеем, зачем нас вызвали, так?

– Без объяснений. Лишили чая. Публично заклеймят позором, – сказал Мактурк, беспокойно перебегая глазами с места на место. – Черт, это все серьезно.

– Держись, пока Кинг не выйдет из себя, – сказал Жук. – Он злобный хрыч и в конце концов сорвется. Праут тоже дьявольски осторожен. Следите за Кингом и при первой же возможности жалуемся ректору. Они этого очень не любят.

Их вызвали в кабинет классного руководителя. Кинг и Фокси поддерживали Праута, а под мышкой у Фокси были три розги. Кинг торжествующее ухмылялся – он увидел слезы на щеках мальчишек, – слезы от приступов хохота еще не успели просохнуть. Потом начался допрос.

Да, они шли вдоль скал. Да, они зашли на территорию полковника Дэбни. Да, они видели предупредительные таблички (на этом месте Жук истерически фыркнул). Зачем они зашли на территорию полковника Дэбни? «Понимаете, сэр, мы ловили барсука».

Тут Кинг, ненавидевший Общество естествознания из-за своей нелюбви к Хартоппу, не смог более сдерживаться. Он сказал, что не следует усугублять свою вину откровенным враньем. Но, сэр, барсук уже у мистера Хартоппа. Сержант очень любезно отнес его сам. Упоминание о барсуке и постоянная необходимость держать себя в руках довели Кинга до точки кипения. Они слышали, как он топал ногой, пока Праут готовился продолжать свои нелепые расспросы. Теперь мальчишки играли привычную роль. Их глаза заволокло пеленой, лица ничего не выражали, руки безжизненно висели вдоль тела. Это был урок английского поведения, преподанный им соотечественниками: отбросить эмоции и поймать противника в подходящий момент.

Дальше больше. Кинг еще яростнее стал осуждать их, он был весь исполнен праведного гнева, в то время как Праут был расстроен. Они ведь знали, что это влечет за собой наказание? Прекрасно изображая нерешительность, Сталки признался, что он что-то такое слышал; про себя он подумал, что обвинение им собираются предъявить в полной степени, но Сталки пока не хотел демонстрировать противнику свои козыри. Мистер Кинг не хотел слышать никаких «но», и его не интересовали оправдания Сталки. Но, может быть, с другой стороны, им интересно, если он выразит свои скромную точку зрения. Мальчишки, которые тайком ускользают, крадутся, скрываются, нарушают даже те границы, которые допускает Общество естествознания, в которое они пробрались обманным путем, чтобы прикрывать свою распущенность, свои пороки, свои мерзкие делишки...

«Он сейчас проколется, – проговорил про себя Сталки, – тут мы его и накроем, прежде чем он сможет вывернуться».

– Такие мальчишки, отвратительные, моральные уроды, – поток слов уже нес Кинга неизвестно куда, – лжецы, злые звери, утробы ленивые [Послание к Титу 1:12.]... да, начинающие пьяницы...

Он просто подошел к заключительной части своей обвинительной речи, и мальчики это знали, но тут наступившее молчание прорезал голос Мактурка, и два голоса вторили ему.

– Я должен буду обратиться к ректору, сэр.

– Я должен буду обратиться к ректору, сэр.

– Я должен буду обратиться к ректору, сэр.

Это было их неоспоримое право. Пьянство означало исключение после публичной порки. Их только что в этом обвинили. И это дело должен рассматривать ректор, и только он.

– Ты потребовал суда Кесарева, к Кесарю и отправишься [Деяния 25:12.], – они уже слышали такой приговор раз или два за время учебы. – Тем не менее, – взволнованно сказал Кинг, – я рекомендую вам дождаться нашего решения, мои юные друзья.

– Сэр, мы можем общаться с остальными учениками до встречи с ректором? – обратился Мактурк к своему воспитателю, не обращая внимания на Кинга. Это моментально переносило все случившееся в иную плоскость. Кроме того, это означало освобождение от занятий, поскольку обвинение в моральном уродстве подразумевало строгий карантин, а ректор всегда выносил свое решение не ранее чем через сутки.

– Ну, гм... Если вы настаиваете на своей наглости, – ответил Кинг, с любовью глядя на розги под мышкой у Фокси, – то тогда никакой альтернативы нет.

Через десять минут новости стали известны всей школе. Сталки с компанией наконец-то попались... попались на пьянстве. Они пили. Они пришли из шалаша абсолютно пьяные. Они до сих пор лежат в бесчувственном состоянии на полу спальни. Несколько смельчаков подобрались ближе, чтобы посмотреть на них, но получили взбучку от преступников.

– Мы поймали его, поймали, как римлян в Кавдинском ущелье [В 321 г. до н. э. римское войско было захвачено врасплох сабинянами в узком Кавдинском ущелье.]! – воскликнул Сталки, после того как все претензии были высказаны. – Кингу придется доказывать все, что он наговорил.

– Слишком защекотали [Ссылка на книгу Джоэля Чандлера Харриса (1848-1908) «Сказки дядюшки Римуса».], – процитировал Жук книгу, которую он читал. – Я же говорил, что он попадется!

– И никаких занятий, слышите, вы, начинающие пьяницы, – воскликнул Мактурк, – и чтобы ночью было тихо! Приветствую! А вот и наш друг Фокси. Опять пытки, Фоксибус?

– Я принес вам еду, юные джентльмены, – ответил Фокси, неся перед собой полный поднос еды. Их войны велись беззлобно, и Фокси подозревал, что мальчишки, которые дали так легко себя заманить, вероятно, что-то имели в резерве: Фокси служил в армии во время восстания сипаев, когда своевременная и точная информация дорогого стоила.

– Я... я заметил, что еды у вас нет, а Гамбли сказал, что вас, в общем, и не лишали довольствия. Вот я и принес вам это. Это же ваш паштет из ветчины, мистер Коркран?

– Вот это да, молодец, Фоксибус, – сказал Сталки, – не знал, что вы такой... Как это слово, Жук?

– Сострадательный, – тут же подсказал Жук. – Спасибо, сержант. Правда, это ветчина юного Картера.

– Он был помечен буквой «К». Я думал, что это мистера Коркрана. Это очень серьезное дело, джентльмены. Именно так. Я, конечно, не знаю, но наверно у вас есть что-то такое... может быть, о чем вы не говорите мистеру Кингу и мистеру Прауту.

– Есть. И много чего, Фоксибус, – сказал Сталки сквозь набитый рот.

– Тогда, если так, то, мне кажется, я мог бы представить это ректору, когда он меня спросит. Я должен представить ему обвинения сегодня вечером и... выглядит это все неважно.

– Очень неважно, Фокси. Двадцать семь ударов в спортивном зале перед всей школой и публичное исключение. «Вино – глумливо, сикера – буйна» [Книга Притчей Соломоновых 20:1.], – процитировал Жук.

– Ничего смешного здесь нет, джентльмены. Я должен идти к ректору с обвинениями. А вы... вы, может быть, и не знаете, что я сегодня следил за вами.

– Вы видели таблички? – прохрипел Мактурк голосом полковника Дэбни.

– Глаза у вас есть? И не вздумайте возражать. Видели! – подхватил Жук.

– Сержант! Сержант на пенсии, занимающийся браконьерством! О, черт! – безжалостно продолжил Сталки.

– Боже мой! – проговорил сержант, тяжело опускаясь на кровать. – А где же, где же вы были, дьявол вас побери? Так я и думал, что здесь какой-то фокус...

– Вы же хитрец, – снова заговорил Сталки. – Мы же не могли знать, что вы за нами крадетесь, а? Вы же нас выследили! Да это мы вас заманили! Полковник Дэбни... Вам не кажется, Фокси, что он приятный человек? Полковник Дэбни наш большой друг. Мы ходим туда уже много недель по его приглашению. Вы и ваш долг! К черту ваш долг, сэр! Ваш долг держаться подальше от его территории.

– Да, вы уже не оправитесь от этого, Фокси. Молокососы вас засмеют, – сказал Жук.

– Подумайте о своей репутации.

Сержант погрузился в тяжелые мысли.

– Послушайте, юные джентльмены, – сказал он серьезно. – Вы ведь так и не сказали. А мистер Праут и мистер Кинг тоже были там?

– Были, были, Фоксибускулус. Это было ужасно. Попались еще чище. Мы слышали каждое слово. Вы еще легко отделались. Клянусь, на месте Дэбни я бы упрятал вас в тюрьму. Надо будет посоветовать ему это сделать завтра.

– И все это узнает ректор. О Боже!

– Каждое ваше слово, мой Чингачгук, – сказал Жук, пританцовывая. – А что такого? Мы не делали ничего плохого. Мы не браконьеры. Мы не будем губить свои несчастные, невинные души... утверждая, будто напились.

– Я этого не говорил, – ответил Фокси. – Я... я только сказал, что вы вели себя странно, когда вернулись с этим барсуком. Мистер Кинг неправильно все понял.

– Конечно, и будьте уверены, что он обвинит в этом вас, когда узнает, что был неправ. Мы-то знаем Кинга, в отличие от вас. Мне жаль. Вы не подходите для службы сержанта, – сказал Мактурк.

– Для таких сорванцов так точно не подхожу. Я влип. Вы прятались в кустарнике. Когда-то у меня была лошадь, пехота и артиллерия... а теперь даже младших классов у меня не будет. Более того, ректор пошлет меня с запиской к полковнику Дэбни выяснить, правда ли, что он приглашал вас.

– Тогда вы сразу идите к воротам, вместо того чтобы преследовать проклятых мальчишек... вот послание Кингу. Ну, Фокси? – Подпирая подбородок руками, Сталки с восторгом разглядывал жертву.

– Ти-ра-ла-ла-иту! Враг повержен! Слышите меня! – воскликнул Мактурк. – Фокси, принес нам чай, хотя мы считаемся моральными уродами. У Фокси доброе сердце. Фокси тоже служил в армии.

– Я хотел бы, чтобы вы были тогда со мной, юные джентльмены, – сказал с жаром Фокси. – Я бы мог вас научить кое-чему.

– Прошу тишины в суде, – продолжал Мактурк. – Я, адвокат заключенного, считаю, что слишком жирно метать бисер перед учениками колледжа. Они не поймут этого никогда. Они лишь играют в крикет и говорят все время «Слушаю, сэр», «О, сэр!» и «Нет, сэр!»

– Не обращайте на это внимания. Продолжайте, – сказал Сталки.

– Итак, Фокси – симпатичный и добрый человек, пока не начинает высоко оценивать себя и мудрить.

– «Не пускай гончих в сильный ветер» [Цитата из романа Роберта Смита Сертиса «Страдания Хэндли».], – вставил Сталки. – Я не возражаю, если вы его отпустите.

– Я тоже, – сказал Жук. – У меня осталась одна радость – Топтун и Кинг.

– Мне пришлось это сделать, – жалобно проговорил сержант.

– Так! Дурная компания склонила... или уговорила его манкировать службой. Вы уволены с дисциплинарным взысканием, Фокси. Но клянусь, мы никому не расскажем о вас, – заключил Мактурк. – Это очень повредит дисциплине в школе. Ужасно повредит.

– Так, – ответил сержант, собирая блюдца и чашки, – с учетом того, что я знаю о вас, юные сор... джентльмены, я рад это слышать. Но что же мне сказать ректору?

– Все, что только пожелаете, Фокси. Мы не преступники.

Сказать, что ректор был раздражен, когда сержант появился перед ним после обеда со списком провинностей, это сильно смягчить действительность.

– Коркран, Мактурк и компания. Понятно. Выход за пределы территории, как обычно. Так! А это что такое? Подозрение в пьянстве. Кто это обвиняет???

– Мистер Кинг, сэр. Я поймал их за пределами территории. По крайне мере, так это выглядело. Хотя оказалось, что тут еще много всего, – сержант явно волновался.

– Продолжайте, – сказал ректор. – Давайте послушаем вашу версию.

Они с сержантом общались уже семь лет, и ректор знал, что то, что мистер Кинг говорит, сильно зависит от того, какое у мистера Кинга настроение.

– Я думал, что они вышли за границы, когда пошли вдоль скал. Но оказалось, что это не так, сэр. Я видел, как они зашли в лес полковника Дэбни, и тут такое дело, сэр. Люди полковника Дэбни приняли нас за браконьеров – мистера Кинга, мистера Праута и меня. Ну, тут, конечно, наговорили много, и мы... и они. Юные джентльмены как-то ускользнули, и они вроде бы все смеялись, сэр. А мистера Кинга заподозрил сам полковник Дэбни... Полковник Дэбни очень строгий. Потом они решили пойти прямо к вам, сэр, после того, как... после того, как мистер Кинг сказал им в кабинете мистера Праута об их вредных привычках. Я сказал только, что они все смеялись, хохотали и хихикали, вроде как чуть-чуть не в себе... Потом они сказали мне, сэр, что полковник Дэбни разрешил им заходить в его лес... и всё смеялись.

– Понятно. И, конечно, они ничего не говорили об этом своему преподавателю?

– Они сказали мистеру Кингу, что будут обжаловать решение, как только он заговорил об их... вредных привычках. Сразу же сказали, что будут жаловаться, сэр, и просили отправить их в спальню, чтобы ждать, пока вы их примете. Я так понял, сэр, из их разговора... они всё смеялись... что они каким-то образом слышали все, что полковник Дэбни говорил мистеру Кингу и мистеру Прауту, когда он их принял за браконьеров. Я, конечно, мог бы догадаться, что у них была какая-то своя линия связи. Это... это ясно, сэр, если вы спросите меня, и они очень веселились поэтому у себя в спальне.

Ректор понял, понял все до мельчайших деталей, и его губа слегка дернулась под усами.

– Сейчас же пришлите их мне, сержант. Это дело не терпит отлагательств.

– Добрый вечер, – сказал он, когда перед ним предстала троица в сопровождении эскорта. – Мне хотелось бы на несколько минут привлечь ваше внимание. Вы знаете меня пять лет, а я знаю вас... все двадцать пять. Мне кажется, мы отлично понимаем друг друга. Я собираюсь сделать вам огромный комплимент. (Желтый сахар, пожалуйста, сержант. Спасибо. Можно нас не ждать.) Я собираюсь наказать вас, без всякого, Жук, на то основания. Я знаю, что вы ходили на территорию полковника Дэбни по его приглашению. Я даже не собираюсь отправлять туда сержанта с запиской, чтобы проверить истинность ваших слов, потому что я убежден, что в данном случае вы говорите абсолютную правду. Я знаю также, что вы не пили. (Мактурк, если вы сейчас же не прекратите изображать целомудрие, я могу начать думать, что вы меня не понимаете.) Ни в ком из вас нет ни малейшего изъяна. И именно поэтому я собираюсь совершить чудовищную несправедливость. Ваша репутация пострадала, так? Вас опозорили перед всей школой, так? Вы очень переживали за честь школы, так? А теперь я задам вам порку.

После этих слов они получили по шесть розог на каждого.

– И на этом, я думаю, – сказал ректор, положив розгу и выбрасывая письменное обвинение в мусорное ведро, – можно считать вопрос решенным. Когда вы видите, что возникает некоторое отклонение от обычной ситуации (это пригодится вам в будущем), всегда ищите необычное решение. Кстати, вот еще что. Видите эти книги в шкафу? Можете брать их при условии, что вернете на место. Думаю, что никому не повредит, если вы будете читать их, не скрываясь. Правда, от них пахнет табаком. Сегодня вечером вы можете идти на занятия как обычно, – сказал этот удивительный человек.

– Спокойной ночи и спасибо, сэр.

– Клянусь, я буду за него сегодня молиться, – сказал Жук. – Два последних удара были похожи на дружеское похлопывание. А на нижней полке у него стоит «Монте-Кристо». Я видел. Чур, я первый читаю, когда мы пойдем на Авес.

– Настоящий мужик! – воскликнул Мактурк. – Никаких ограничений! Никаких наказаний. Никаких дурацких вопросов! Все нормально! Да, а что же он теперь будет делать с Кингом и Праутом?

Каков бы ни был характер их разговора, он явно не повысил настроение Кинга и Праута, потому что, когда они вышли из кабинета ректора, было заметено, что один из них пошел красно-синими пятнами, а другой сильно вспотел. Их вид вполне компенсировал ту взбучку, которую мальчишки получили от них. Казалось, и это изумляло их больше всего, что они утаили существенные факты: они были виноваты и в suppressio veri и в suggestio falsi [Supressio veri и suggestio falsi (лат.) – сокрытие истины и фальсификация.] (те самые боги, которых они часто обижали), кроме того, у них был злобный нрав, на них нельзя было положиться, они оказывали пагубное и разрушительное влияние, дьявол руководил их помыслами, гордостью и совершенно невыносимым самомнением. И, наконец, девятое и последнее: о них нужно заботиться, но и им самим нужно быть очень осторожными.

Они были осторожны, как только могут быть осторожны мальчишки, когда им грозит наказание. Они прождали целую томительную неделю, пока Праут и Кинг снова стали чувствовать себя королями, подождали, пока прошел матч между классами, в том числе и с участием их класса, в котором принимал участие Праут, подождали еще, пока Праут не появился в павильоне и остановился там, готовый к действиям. Кинг вел счет, стоя у окна, а троица сидела на улице на скамейке.

– Quis custodiet ipsis custodes? – спросил Сталки Жука.

– Не спрашивай меня, – ответил Жук. – Не хочу ничего знать. Сиди со своими знаниями на том краю скамейки, и я желаю тебе приятно провести время.

Мактурк зевнул:

– Ну, так вы бы приходили в сторожку как христиане, а не бегая туда-сюда по моей территории. Мне кажется, что все эти соревнования полная ерунда. Пойдем к полковнику Дэбни и посмотрим, не сцапает ли он кого-нибудь из браконьеров.

В этот день на острове Авес царило веселье.

 

РАБЫ ЛАМПЫ

часть I

Музыкальная комната на верхнем этаже пятого корпуса была полна народа: репетировали «Аладдина» [«Аладдин, или Волшебная лампа» – пьеса Генри Джеймса Байрона (1835-1884), английского драматурга и актера, в которой интерпретируются сюжеты «Тысячи и одной ночи». Вдова Тянкей – мать Аладдина, а Абаназар – его коварный дядюшка. После различных приключений Аладдин женится на принцессе Баадрульбадур – дочери Китайского императора.]. Диксон Квартус, известный под кличкой Дик Четверка, был Аладдином, режиссером, балетмейстером, половиной оркестра и главным образом либреттистом, поскольку «книга» была переписана заново и насыщена местными аллюзиями. Пантомима должна была состояться на следующей неделе. Аладдин, Абаназар и Китайский император жили в том же корпусе этажом ниже. Раб Лампы, принцесса Баадрульбадур и Вдова Тянкей занимали комнату напротив, так что вся труппа легко могла собраться в любой момент. Пол вибрировал от балетных па, а Аладдин в розовых трико, в синем с блестками жакете и шляпе с плюмажем колотил то по клавишами пианино, то по струнам банджо. Он был движущей силой постановки, как и подобает старшекласснику, который прошел военную подготовку и готовится поступить в Сэндхерст следующей весной.

Аладдин наконец пришел в себя. Отравленный Абаназар лежал на полу, Вдова Тянкей танцевала свой танец, и труппа решила, что «премьера пройдет успешно».

– А что с последней песней? – спросил Император, высокий белокурый мальчик с зачатками усов, которые он мужественно пощипывал. – Нам нужна какая-нибудь бодрая старая песня.

– «Джон Пил»? «Пей, щенок, пей»?[«Джон Пил» и «Пей, щенок, пей» – первая охотничья песня принадлежит Джону Вудкоку Грейвсу (1795-1886), вторая – романисту Джорджу Уайт-Мелвиллу (1821-1878).] – предложил Абаназар, разглаживая свое мешковатое сиреневое одеяние. Киса Абаназар всегда выглядел полусонным, но у него была мягкая, вялая улыбка, которая очень подходила для его роли Злобного дядюшки.

– Старо, – ответил Аладдин. – Ты еще скажи «Дедушкины ходики». А вот что ты вчера напевал на занятиях, Сталки?

Сталки – Раб Лампы, в черном трико, камзоле и в черной шелковой полумаске, лежа на пианино начал лениво насвистывать популярную мелодию из оперетты. Дик Четверка критически наклонил голову и сдвинул вниз большой красный нос.

– Еще разок, и я запомню, – ответил он, выбивая ритм. – Спой со словами.

– «Эй, Пэт, следи за крошкой! Эй, Пэт, последи, не стой! Заверни его в пальто, а то он устроит вой! Эй, Пэт, следи за крошкой! Посиди с ним, не забудь! Будет он всю ночь лягаться и не сможет он уснуть! Эй, Пэт, следи за крошкой!»[Песня из оперетты Эдварда Харригана (1844-1911).]

– Отлично! Просто отлично! – сказал Дик Четверка. – Только у нас не будет пианино в день премьеры. Мы должны сыграть это на банджо: сыграть и станцевать одновременно. Попробуй, Терциус.

Император подобрал свои длинные рукава и, взяв отделанное никелем банджо, присоединился к Дику Четверке.

– Да, но я почти все время мертвый. Меня убивают в середине пьесы, – ответил Абаназар.

– А это уже вопрос к Жуку, – ответил Дик Четверка. – Попробуй, Жук. Не надо томить нас ожиданием весь вечер. Ты как-нибудь сделай, чтобы на Кису не падал свет, а потом в конце мы все вместе будем танцевать.

– Хорошо, тогда вы вдвоем играйте снова, – сказал Жук, который в серой юбке и в сдвинутом набок каштановом парике со свисающими сосисками кудрей, в сломанных очках, перевязанными шнурком от старого ботинка, изображал Вдову Тянкей. Он махнул ногой в такт громыхающему припеву, и банджо зазвучало еще громче.

– Раз, два, три! «Удалось Аладдину жену получить!» – пропел он, и Дик Четверка повторил за ним.

– «Император спокоен, меняет наряды», – прогудел Терциус свой текст.

– Теперь ты вскакиваешь, Киса! Говори: «Мне кажется, что все же лучше жить!» Тогда мы все беремся за руки и выходим вперед: «Надеемся, что все вы были рады» Ну, ву пониме?

– Ну понимон. Хорошо. А что там у нас в финале? Четыре притопа с поворотом. Раз! Два!

В конце даст занавес Джон Шорт,
И уж звонить в звонок пора,
Но знайте, прежде чем уйти,
Что мы желаем вам добра!

– Прекрасно! Прекрасно! А теперь сцена Вдовы с принцессой. Давай-ка, Турок.

Мактурк, одетый в фиолетовую рубашку и кокетливый голубой тюрбан, сгорбился словно человек, который сильно стесняется. Раб Лампы слез с крышки пианино и хладнокровно ткнул его.

– Играй, Турок, – сказал он. – Это серьезное дело.

Но тут раздался требовательный стук в дверь. Это был Кинг в мантии и шапочке, который наслаждался предобеденной воскресной слежкой.

– Заперли двери! Заперли двери! – сердито закричал он. – Какой в этом смысл и для чего все это нужно... эти женские наряды?

– Пантомима, сэр. Ректор разрешил нам, – ответил Абаназар как единственный учащийся шестого класса. Дик Четверка застыл: уверенность ему придавали тесные брюки, но Жук предпочел скрыться за пианино. Серая юбка принцессы, взятая в долг у мамы одного приходящего ученика и пятнистый корсаж с неравномерно подложенной линованной бумагой выглядели нелепо. Да и в других отношениях совесть Жука была нечиста.

– Как всегда! – презрительно усмехнулся Кинг. – Пустое дурачество и именно тогда, когда все ваше будущее висит на волоске. Ясно! Мне все ясно! Старая банда преступников... объединенные силы беспорядка: Коркран (Раб Лампы вежливо улыбнулся), Мактурк (ирландец нахмурился) и, конечно же, невыразимый Жук – наш друг Гигадибс [Гигадибс – персонаж из стихотворения Роберта Браунинга (1812-1889) «Известия Бишопа Блугрэма».].

Абаназар, Император и Аладдин в большей или меньшей степени соответствовали персонажам, и Кинг прошел мимо них.

– А ну-ка, мой чумазый буффон, выползай из-за музыкального инструмента! Ты, видимо, складываешь стишки для этого развлечения! Считаешь себя поэтом, если можно так выразиться?

«Он их нашел», – подумал Жук, заметив красные пятна на скулах Кинга.

– Я только что имел удовольствие прочитать, как я полагаю, твои излияния в мой адрес... и излияния эти были зарифмованы. Значит... значит, ты презираешь меня, мастер Гигадибс, не так ли? Я прекрасно понимаю... можешь мне не объяснять... что это, по всей видимости, не предназначалось мне в назидание. Мне было смешно, когда я читал это... Да, да, смешно. Эти бумажные шарики, которыми стреляют перемазанные чернилами дети – да, ведь мы еще совсем маленькие, мастер Гигадибс, – им не нарушить моего спокойствия.

«Интересно, какие именно», – подумал Жук. Он понаписал много памфлетов для благодарной публики с тех пор, как обнаружил, что все обиды можно рифмовать.

Демонстрируя невозмутимое спокойствие, Кинг продолжал высмеивать Жука детально. Начиная с его развязанных шнурков и кончая поломанными очками (нелегка жизнь поэта в большой школе), он пытался выставить его посмешищем перед учениками... с обычным результатом. Его цветистые речи – а Кинг обладал язвительным злобным языком – в конце концов привели его в доброе юмористическое расположение духа. Он нарисовал зловещую картину конца жизни непристойного памфлетиста Жука, умирающего на чердаке, отпустил парочку комплиментов Мактурку и Коркрану и, напомнив Жуку, что он должен явиться по первому сигналу для исполнения наказания, отправился в учительскую. В очередной раз он праздновал победу над своими жертвами.

– Но хуже всего, – громко вещал он над тарелкой супа, – что я трачу перлы своего сарказма на этих тупоголовых. Я уверен, что для них это недосягаемая высота.

– Да-а, – медленно проговорил школьный капеллан. – Не знаю, как оценивает ваш стиль Коркран, но молодой Мактурк в свободное время читает Рёскина [Джон Рёскин (1819-1900) – английский писатель, эстетик, теоретик искусства, литературный критик и поэт.].

– Ерунда! Он делает это, чтобы выпендриться. Не верю я этому темному кельту.

– Ничего подобного. Я зашел в их комнату на днях без предупреждения и видел, как Мактурк переплетает четыре номера «Форс Клавигера» [«Fors Clavigera» – ежемесячно издаваемые Джоном Рёскиным памфлеты в виде писем, начавшиеся в 1871 и нерегулярно выходившие до 1884 года.].

– Я ничего не знаю об их личной жизни, – с жаром заявил преподаватель математики, – но по своему горькому опыту я знаю, что пятую комнату лучше оставить в покое. Это абсолютно бездушные сорванцы.

Он покраснел в ответ на раздавшийся всеобщий смех.

А музыкальную комнату тем временем заполнили ярость и сквернословие. Только Сталки – Раб Лампы неподвижно лежал на пианино.

– Наверное, эта свинья Мандерс показал ему твои стихи. Он постоянно на побегушках у Кинга. Иди и убей его, – медленно проговорил он. – А что это было за стихотворение, Жук?

– Не знаю, – ответил Жук, пытаясь вылезти из юбки. – Одно было про охоту, которой он занимается, чтобы стать популярным у малышни, а другое о том, как он попал в Ад и говорит дьяволу, что он выпускник Балиоля [Балиоль – один из колледжей Оксфорда.]. Клянусь, что они неплохо зарифмованы. Ей-богу! Может, маленький Мандерс показал ему оба. Я обязательно подправлю для него цезуры.

Жук слетел на два пролета по лестнице вниз, спугнул одетого в бело-розовое маленького мальчика, сидевшего в классе рядом с кабинетом Кинга, который располагался прямо под комнатой Жука, и погнал мальчишку по коридору в класс – священное место для третьеклассников. Оттуда он вернулся сильно растрепанный и обнаружил в своей комнате Мактурка, Сталки и всю честную компанию. Пир стоял горой – кофе, какао, булочки, свежий горячий хлеб, сардины, колбаса, паштет из ветчины и языка, три вида варенья и огромное количество девонширской сметаны.

– Ничего себе! – воскликнул он, присоединяясь к банкету. – А кто же это раскошелился, Сталки? – Семестр кончался через месяц, и ученики иногда голодали неделями.

– Ты, – безмятежно ответил Сталки.

– Черт побери! Ты, что же, лазил по моим сумкам?

– Уймись. Это всего лишь твои часы.

– Часы!? Я давно их потерял. В Берроузе, когда мы пытались подстрелить старого барана... у нас тогда еще разорвало пистолет.

– Часы выпали у тебя из кармана (ты ужасно невнимателен, Жук), и мы с Мактурком сберегли их для тебя. Я носил их целую неделю на своей руке, а ты так и не заметил. Сегодня после обеда я отвез их в Байдфорд. Получил тринадцать шиллингов и семь пенсов. Вот квитанция.

– Это просто красота, – раздался голос Абаназара из-за огромного бутерброда со сметаной и вареньем, пока Жук проверял, на месте ли его воскресные брюки, не выразив даже удивления, не говоря уже о злости.

Как ни странно, рассердился вдруг Мактурк:

– Ты дал ему квитанцию, Сталки? Ты заложил их? Ты просто ужасный гад! Вы с Жуком в прошлом месяце продали мои часы! Никто и не подумал дать мне квитанцию.

– Это потому, что ты запер чемодан и мы полдня бились, чтобы его открыть. Мы бы заложили их, если бы ты вел себя как христианин, Турок.

– Черт побери! – воскликнул Абаназар. – Да вы, ребята, просто коммунисты. Хотя Жуку выражаю официальную благодарность.

– Это ужасно несправедливо, – сказал Сталки. – Я взял на себя все заботы, чтобы заложить их. Жук и не знал, что часы еще существуют. Послушайте, сегодня меня отвез в Байдфорд Яйцекролик.

Яйцекроликом называли местного извозчика – доисторическое существо из Девоншира. Именно Сталки дал ему это нелицеприятное прозвище.[Чарльз Лионель Данстервилл (1865-1946), прототип главного героя романа, пишет в «Воспоминаниях Сталки»: «Прозвище Яйцекролик он получил после того, как предлагал купить полдюжины яиц куропатки, гордо сообщая, что их снес кролик. При этом он сам искренне в это верил».]

– Он был довольно прилично пьян, а иначе бы не повез меня. Яйцекролик почему-то меня побаивается. Но, клянусь, между нами pax и, кроме того, я дал ему шиллинг. На обратном пути он пару раз останавливался у пивных, поэтому сегодня вечером будет страшно пьян. Так, Жук, прекрати читать, у нас идет военный совет. А что это случилось с твоим воротником?

– Загнал шкета Мандерса в его класс. А там вся эта мелкота на меня навалилась, – проговорил Жук, не отрываясь от сардин и книги.

– Вот осел! Каждый дурак знает, куда побежит спасаться Мандерс, – сказал Мактурк.

– Я не знал, – кротко ответил Жук, вылавливая ложкой сардины.

– Конечно ты не знал. Ты никогда ничего не знаешь, – Мактурк сильным рывком поправил Жуку воротник. – Не капай маслом на мои журналы или я тебя задушу!

– Замолчи, ирландская морда! Это не твоя книга, а моя.

Книга представляла собой толстый том в твердой обложке, выпущенный в конце шестидесятых. Кинг когда-то швырнул им в Жука, чтобы тот посмотрел, откуда взялось имя Гигадибс. Жук забрал книгу и обнаружил в ней... что-то интересное. С этими стихами, на три четверти непонятными, он жил и ел, о чем свидетельствовали закапанные листы. Он удалился от мира, переместившись в мир удивительных Мужчин и Женщин, пока Мактурк не постучал ему ложкой от сардин по голове, вызвав его недовольство.

– Жук! Кинг тебя унизил, оскорбил и издевался над тобой. Неужели ты это не чувствуешь?

– Оставь меня в покое! В крайнем случае, напишу еще какие-нибудь стихи про него.

– Ненормальный! Совершенно ненормальный! – сообщил Сталки остальным, словно экскурсовод в зоопарке. – Жук читает какого-то осла по имени Браунинг, Мактурк читает какого-то осла по имени Рёскин, а...

– Рёскин не осел, – ответил Мактурк. – Его книги не хуже, чем «Исповедь употребляющего опиум» [«Исповедь англичанина, употребляющего опиум» – знаменитая книга английского писателя Томаса де Квинси (1785-1859).]. Он говорит, что «мы дети благородной расы, взращенные окружающим нас искусством». То есть это он меня имеет в виду, это же я обставил эту комнату по-человечески, вы бы заполнили ее полочками и рождественскими открытками. Слушай ты, дитя благородной расы, взращенный окружающим искусством, прекрати читать или я засуну сардину тебе за шиворот!

– Два против одного, – предупредил Сталки. И Жук закрыл книгу, повинуясь закону, по которому он и его друзья жили последние шесть удивительных лет.

Посетители наблюдали за всем этим с восторгом. У пятой комнаты была репутация самого безумного места во всей школе и всегда была открыта и радушно принимала соседей по площадке.

– Что ты хочешь? – спросил Жук.

– Кинг! Война! – воскликнул Мактурк, кивая головой в сторону стены, на которой висел небольшой деревянный военный барабан из Западной Африки – подарок Мактурку от его военно-морского дядюшки.

– Тогда нас опять выгонят из комнаты, – сказал Жук, который любил привычную обстановку. – Мейсон нас выгнал в прошлый раз только за то, что мы немного постучали на этом барабане.

Мейсон был учителем математики, который пожаловался на них в учительскую.

– Немного постучали? Боже мой! – отозвался Абаназар. – Когда ты играл на этой адской штуковине, мы у себя в комнате не слышали друг друга. В любом случае, что с того, что тебя выгонят отсюда?

– Мы целую неделю жили в классах, – трагически произнес Жук. – Было жутко холодно.

– Да-а. Но у Мейсона каждый день бегали крысы, пока наши комнаты пустовали. Ему потребовалась неделя, чтобы сообразить что к чему, – сказал Мактурк. – Он ненавидит крыс. Как только он позволил нам вернуться, крысы сразу перестали бегать. Мейсон теперь немного нас боится, но никаких улик не было.

– Еще бы, – сказал Сталки. – После того как я влез на крышу и бросил этих тварей ему в дымоход. Но, послушайте, вопрос в том, насколько у нас хватит характера, чтобы выдержать сейчас эту борьбу за комнату?

– На меня можно не рассчитывать. Кинг клянется, что у меня характера нет, – ответил Жук.

– Да про тебя я и не говорю, – с усмешкой ответил ему Сталки. – Ты же не идешь в армию, старый зануда. Но я не хочу, чтобы меня исключили, и ректор тоже нас побаивается...

– Ерунда! – воскликнул Мактурк. – Ректор исключает только за непотребство или воровство. Да, я же забыл, вы-то со Сталки и есть воры... обычные взломщики.

Посетители охнули, но Сталки принял эту аллегорию с широкой улыбкой.

– Видишь ли, эта мелкая бестия Мандерс видел, как мы с Жуком взломали сундук в спальне Мактурка, когда брали его часы в прошлом месяце. Мандерс, конечно, тут же понесся к Мейсону, а Мейсон всерьез воспринял это как воровство и решил поквитаться с нами за крыс.

– Так Мейсон попался прямо в наши умелые ручки, – ласково проговорил Мактурк. – Мы хорошо к нему относились: он был у нас новым преподавателем и хотел завоевать расположение. Жаль, что он сделал такие выводы. Сталки пришел к нему в кабинет и сделал вид, что рыдает, сказал Мейсону, что начнет новую жизнь, если Мейсон простит его на этот раз, но Мейсон не согласился. Он сказал, что его долг сообщить об этом ректору.

– Мстительная свинья! – воскликнул Жук. – Все из-за этих крыс! Тут и я тоже разрыдался, а Сталки признался, что уже шесть лет постоянно занимается воровством, с тех пор как пришел в школу, и что я его научил всему... такой а ля Фейджин [Персонаж романа Диккенса «Оливер Твист».]. Мейсон просто побелел от радости. Он решил, что мы попались.

– Здорово! Здорово! – воскликнул Дик Четверка. – А мы никогда не слышали об этом.

– Конечно. Мейсон все делал втихаря. Он записал все наши показания. Он поверил каждому нашему слову, – сказал Сталки.

– И все это передал ректору без всяких обиняков. Это заняло около сорока страниц. Я очень ему помог в этом.

– Вы совершенно рехнулись, а дальше что? – спросил Абаназар.

– За нами послали, и Сталки попросил, чтобы ему зачитали «показания», а ректор толкнул его так, что Сталки упал в корзину для бумаг. Потом он назначил каждому по восемь розог... смешно... за... за неслыханные... вольности в общении с новым преподавателем. Когда мы уходили, я видел, как у него тряслись плечи. Ты знаешь, – печально сказал Жук, – что Мейсон теперь как посмотрит на нас на втором уроке, так краснеет? Иногда мы втроем смотрим на него в упор, пока он не начинает трепыхаться. Этот гад ужасно чувствительный.

– Он читал «Эрик, или Мало-помалу», – сказал Мактурк, – поэтому мы дали ему «Сент-Уинифред, или Мир школы»[Романы Фредерика Вильяма Фаррара (1831-1903) – английского писателя богослова. ]. Они там в свободное от молитв и пьянства время постоянно воровали. Это было всего лишь неделю назад, и ректор нас слегка побаивается. Он говорит, что это сознательная дьявольщина. Все это Сталки придумал.

– Смысл ссориться с преподавателем есть только в том случае, если ты можешь выставить его ослом, – сказал Сталки, с удовольствием вытягиваясь на коврике. – Если Мейсон не знал, что такое пятая комната... то уж теперь-то знает. А сейчас, мои дорогие возлюбленные слушатели, – Сталки поджал под себя ноги и обратился к компании. – В наши руки попался сильный, редкий человек [Цитата из романа Роберта Смита Сертеса «Гончие мистера Фэйси Ромфорда».] – Кинг. Он прошел долгий путь, чтобы спровоцировать этот конфликт. (С этим словами Сталки застегнул свое черное шелковое домино на пуговицы, изображая судью.) – Он унижал Жука, Мактурка и меня privatim et seriatim [Privatim et seriatim (лат.) – с глазу на глаз и одного за другим.], вылавливая нас по одному. Но сегодня, здесь, в музыкальной комнате, он оскорбил всю пятую комнату, да еще в присутствии этих... этих охвицеров из девяносто третьей, похожих на брадобреев [Цитата из «Страданий Хэндли».] . Пусть же, Бенжимин, теперь он кричит capivi [Еще одна цитата из «Страданий Хэндли», где Джорокс, коверкая латынь, вместо peccavi (я согрешил) говорит capivi.]!

Браунинг и Рёскин не входили в круг чтения Сталки.

– И кроме того, – сказал Мактурк, – он обыватель, любит висячие горшки с кошечками. Он носит клетчатый галстук. Рёскин утверждает, что каждый, кто носит клетчатый галстук, безусловно, будет проклят навеки.

– Браво, Мактурк, – отозвался Терциус, – а я думал, что он просто гад.

– Да он не просто гад, а намного хуже. У него есть фарфоровый горшочек для цветов с синими ленточками, на котором сидит розовый котенок; этот горшочек висит у него в окне, и в нем растет просвирник. Помните, когда мне досталась эта дубовая панель с резьбой из восстанавливаемой церкви в Байдфорде (Рёскин утверждает, что каждый, кто начинает восстанавливать церковь, является совершенным мерзавцем), и я приклеил ее здесь? Кинг пришел и спросил, не мы ли выпилили это лобзиком! Ха! Кинг – король фарфоровых горшочков!

Мактурк повернул вымазанный чернилами большой палец вниз, словно под ним простиралась воображаемая арена с окровавленными кингами.

– Placete [Placete (лат.) – зд.: ты доволен.], благородное дитя! – крикнул он Жуку.

– Итак, – с сомнением начал Жук, – он хоть и из Балиоля, но я дам шанс этому животному. Я всегда смогу написать стихи, чтобы он подергался. Он не будет жаловаться ректору, потому что он будет выглядеть глупо (Сталки совершенно прав). Но у него должен быть шанс.

Жук открыл наугад книгу, пробежал по странице пальцем и начал читать:

Иль тот, кто к царю вероломно
Подкрадывается в Москве,
По серому кремлевскому граниту
Ступают вместе с ним пять генералов...

– Это не пойдет. Давай другое, – сказал Сталки.

– Подожди. Я знаю, что там дальше, – сказал Мактурк, который читал через плечо Жука.

Что нюхают табак как по команде;
Табак – предлог, чтобы того не видеть,
Как он свой пояс разворачивает,
Как платок – он мягок – но, как цепь...

(Черт! Что за предложение!)

Стальная, он обовьется вкруг
Высокой белой шеи, и не останется на ней следа.[Из стихотворения Роберта Браунинга «Бдительность».]

(Точка).

– Не понял ни единого слова, – сказал Сталки.

– Ну и дурак! Объясняю, – сказал Мактурк. – Эти шесть жлобов свернули шею царю и не оставили улик. Как и с Кингом – actum est [Actum est (лат.) – дело закончено.].

– Эту книгу тоже он мне дал, – сказал Жук, облизнувшись.

Великолепен текст Послания к Галатам
В нем двадцать девять проклятий найдешь
И если хоть одно минуешь,
То под другое точно попадешь.[Из стихотворения «Монолог испанского затворника» Р. Браунинга.]

А затем совершенно другое:

Сетебос! Сетебос! Сетебос!
Он думает, что обитает в лунном свете. [Из стихотворения «Калибан о Сетебосе» Роберта Браунинга.]

– Он только что вернулся с обеда, – сказал Дик Четверка, выглядывая в окно. – А с ним и мелкий Мандерс.

– Сейчас это самое безопасное место для Мандерса, – сказал Жук.

– Тогда, ребята, вам лучше уйти, – вежливо произнес Сталки, обращаясь к посетителям. – Нехорошо вмешивать вас в этот скандал из-за комнаты. А кроме того, мы не можем себе позволить иметь свидетелей.

– Ты собираешься начать сейчас же?

– Немедленно, а может, и еще раньше, – ответил Сталки, выключая газ. – Сильный, редкий человек – Кинг, пусть же теперь прокричит «Capivi». Отпусти его, Бенжимин. – Компания удалилась в свой аккуратный просторный кабинет в томительном ожидании.

– Если Сталки начинает раздувать ноздри, словно конь, – сказал Аладдин Китайскому императору, – значит, он вступил на тропу войны. Интересно, что они придумали для Кинга?

– Мало не покажется, – сказал Император, – пятая комната обычно платит по счетам сполна.

– Интересно, нужно ли мне что-то заявлять официально, – сказал Абаназар, который только что вспомнил, что он староста.

– Это тебя не касается, Киса. Кроме того, если ты это сделаешь, то они станут нашими врагами, и мы тогда не сможем репетировать, – ответил Аладдин. – Уже началось.

На этот раз звук западно-африканского военного барабана должен был разнестись по всем дельтам и устьям рек. Комнате номер пять было запрещено играть на барабане на расстоянии слышимости от школы. Но глубокое, тревожное гудение заполнило коридоры: Мактурк и Жук начали методично. Вскоре этот звук сменился ревом труб... дикими звуками преследования. Затем Мактурк постучал по другой стороне барабана, словно смазывая его кровью жертв, рев сменился хриплым воем, какой бывает, когда раненая горилла рожает у себя в лесу. Ярость Кинга не заставила себя ждать: он летел вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки и сухо шелестя полами мантии. Кинг ввалился в темноту, призывая на головы нечестивцев все силы ада и обещая им скорый вечный покой.

– Выгнали на неделю, – сказал Аладдин, держа дверь своей комнаты чуть приоткрытой. – Через пять минут ключи должны быть у него в кабинете. «Негодяи! Варвары! Дикари! Дети!» Совсем разволновался! «Эй, Пэт, следи за крошкой», – шепотом пропел он, вцепившись в ручку двери и бесшумно танцуя ритуальный танец воина.

Кинг опять спустился вниз; Жук с Мактурком зажгли газ, чтобы поговорить со Сталки. Но Сталки пропал.

– Похоже, этот беспорядок никогда не кончится, – сказал Жук, собирая книги и чертежные инструменты. – Неделя в классах ничего хорошего не сулит.

– Слушай, дуралей, ты, что, не видишь, что Сталки исчез! – воскликнул Мактурк. – Возьми ключ и напусти на себя печаль. Кинг будет тебя пилить от силы полчаса. Я пойду почитаю в классе внизу.

– Всегда я, – простонал Жук.

– Подожди, посмотрим, что получится, – с надеждой сказал Мактурк. – Я знаю не больше тебя, что там задумал Сталки, но наверняка что-то непростое. Иди вниз и подбрось-ка дров в костер Кинга. Ты же умеешь.

Как только ключ повернулся в дверях, крышка ящика с углем, который служил одновременно и подоконником, осторожно приподнялась. Там было совсем немного места даже для гибкого Сталки, голова которого помещалась между колен, а правое ухо прижималось к животу. Из ящика в столе он достал старую рогатку, горсть картечи и дубликат ключа от комнаты; бесшумно приподнял окно и встал коленями на подоконник, повернувшись лицом к дороге, клонящимся от ветра деревьям, темным контурам Берроуза и белой линии прибоя у Пебблриджа. Далеко внизу, с прорезающей холмы девонширской дороги, послышались хриплые звуки рожка извозчика. В них чудилась какая-то призрачная мелодия, которую порождает ветер в пустой бутылке, подначивая запеть: «Так живут у нас в пехоте...»

Сталки улыбнулся плотно сжатыми губами и открыл огонь с предельном расстоянии: лошадь свернула в сторону.

– Куда пшла? – икнул Яйцекролик. Следующая картечина прорвала гнилой полотняный навес с ужасным треском.

– Habet! [Habet! (лат.) – попал!] – пробормотал Сталки, пока Яйцекролик изрыгал проклятия в ночи, уверяя, будто заметил, что за «чертов школяр» атаковал его.

* * *

– Итак, – с жаром говорил Кинг Жуку, которого он отчитывал перед Мандерсом, зная, что пятиклассники болезненно переносят насмешки в присутствии младших. – Итак, мастер Жук, несмотря на все вирши, которыми мы так гордимся, мы все-таки осмелились вступить в прямой конфликт даже с таким скромным представителем учебного руководства, как я, и теперь нас выставили из комнаты, не так ли?

– Да, сэр, – ответил Жук, застенчиво улыбаясь с робкой улыбкой на лице и ненавистью в душе. Надежда почти оставила его, он все еще твердо верил, что наибольшую опасность Сталки представляет, когда он невидим.

– Спасибо, нас критиковать не нужно. Нас выгнали из комнаты, выгнали, как будто мы какие-нибудь мандерсы. Мы всего лишь перемазанные чернилами школьнички, так нам и надо.

Жук насторожился, услышав дикие проклятия Яйцекролика, доносившиеся с улицы, некоторые слова отчетливо проникали через открытую верхнюю фрамугу (Кинг верил в пользу проветривания). Он прошагал к окну таинственный, в развевающейся мантии, – его контур отчетливо прорисовывался в свете газовой лампы.

– Вижу! Вижу! – орал Яйцекролик. Теперь-то он обнаружил врага, и как раз еще один хлопок послышался в темноте где-то вверху. – Д-да. Ты, ты, н'сатый, пуч'глазый, р'жий гад! Старый, а что делаешь! Ай! Уб'ри свой нос! Гврю те! Уб'ри свой длинный нос!

Сердце Жука замерло. Он знал, где-то и как-то, что за всем этим скрывается Сталки. В сердце его зрела надежда и планы мести. Он обязательно использует упоминание о носе в своих бессмертных стихах. Кинг поднял окно и сделал грозный выговор Яйцекролику. Но извозчик уже не ведал ни страха, ни сомнений. Он вылез из коляски и подошел к краю дороги.

Все произошло быстро, как во сне. Мандерс с криком схватился за лицо: влетевший в комнату зазубренный булыжник попал в дорогие кожаные переплеты книг. Следующий булыжник приземлился прямо на письменный стол. Жук рванулся вперед, делая вид, что хочет поймать камень, и в запале перевернул ученическую лампу, масло из которой потекло по бумагам Кинга, по его книгам и жирной струей закапало на персидский ковер. На подоконнике лежала гора битого стекла; фарфоровый подвесной горшочек – предмет отвращения Мактурка – разлетелся на куски, засыпав землей и остатками просвирника красные рапсовые подушки; из порезанной скулы Мандерса сильно шла кровь, а Кинг, выкрикивая какие-то странные слова, каждое из которых Жук добавлял к своей сокровищнице, побежал за школьным сержантом, чтобы Яйцекролика немедленно забрали в тюрьму.

– Бедняга! – воскликнул Жук с притворным сочувствием. – Немножко пройдет и перестанет. Предупреждает апоплексический удар, – и он, мастерски нагибая ничего не видящего, воющего Мандерса над столом, над всеми бумагами, выпроводил его за дверь.

Затем Жук, оставшийся наедине с разрухой, воздал добром за зло. Каким образом от удара одного-единственного булыжника все корешки собрания сочинений Гиббона оказались разорваны, каким образом столько черных чернил, смешанных с кровью Мандерса, попали на скатерть, почему оказавшаяся вдруг открытой бутылка с клеем образовала на полу полукруг и каким образом фарфоровая ручка двери, опять же, оказалась запачканной юной кровью Мандерса, – ничего этого Жук и не собирался объяснять, когда Кинг вернулся в бешенстве, – он просто вежливо ждал его, стоя на вонючем каминном коврике.

– Вы мне не сказали, чтобы я уходил, сэр, – проговорил он с видом Касабьянки [В битве у Нила в 1798 году Люк Касабьянка, капитан французского флагмана «Ориент», сражался и погиб вместе со своим тринадцатилетним сыном, который отказался покинуть его.], и Кинг отправил его в темноту ночи.

Он со всех ног бросился к шкафчику для обуви под лестницей на первом этаже, чтобы выплеснуть переполнявшую его радость. Он еще не успел издать первого победного крика, как две руки зажали ему рот.

– Иди в спальню и принеси мои вещи. Принеси их в умывальню на этаже. Я все еще в трусах, – прошипел Сталки, сжимая его голову. – Не беги. Иди спокойно.

Но Жук все же зашел в соседний класс и доложил о выполненном долге ничего не ведающему Мактурку с кратким истерическим конспектом проведенной операции. Потом Мактурк с каменным выражением лица принес одежду из спальни, пока Жук нервно ходил по классу. Затем троица собралась в умывальной, включила все краны, заполнила все вокруг паром и со смехом окунулась в ванны, восстанавливая по частям проведенное сражение.

– Moi! Je! Ich! Ego! – задыхался от смеха Сталки. – Когда ты играл на барабане, я ждал, пока не почувствовал, что перестаю соображать. Спрятался в ящик для угля и... стал стрелять из рогатки в Яйцекролика... а Яйцекролик налетел на Кинга. Здорово? А ты слышал звон стекла?

– Конечно. Он... он... он, – визжал Мактурк, указывая на Жука дрожащим пальцем.

– Конечно, я... я... я все время был там, – взревел Жук, – в его кабинете, он меня отчитывал.

– О, боже! – воскликнул Сталки и погрузился под воду.

– Стекло – это ерунда. Порезало голову Мандерсика. А ла... ла... лампа перевернулась и залила маслом весь ковер. Кровь на книгах, на бумагах. Клей! Клей! Клей! Чернила! Чернила! Чернила! О, Боже!

Сталки выпрыгнул из ванной весь розовый и потряс Жука, призывая его к ясности изложения, но продолжение рассказа заставило их снова покатиться со смеху.

– Я спрятался в шкаф для обуви как только услышал, что Кинг спускается. А Жук прямо на меня наткнулся. Запасной ключ спрятан под половицей. Никаких улик нет, – сказал Сталки.

Они все начали говорить одновременно.

– И он выгнал нас сам... сам... сам! – это был голос Мактурка. – Мы вне его подозрений. Ох, Сталки, такого мы еще никогда не проделывали.

– Клей! Клей! Лужи клея! – кричал Жук, сверкая очками сквозь пену. – Все смешалось – кровь и чернила. Я повозил башкой этого гада над заданиями по латинской прозе на понедельник. Боже, как воняет масло! А Яйцекролик крикнул Кингу, чтобы тот готовил припарки для своего носа. Это ты уделал Яйцекролика, Сталки?

– А кто же, как не я? Я его обстрелял. Слышал, как он ругался? Мне сейчас станет плохо, если я не перестану смеяться.

Но процесс одевания затянулся, потому что Мактурк пустился в пляс, услышав, что фарфоровый горшочек разбился, а Жук пересказал все слова, сказанные Кингом, украшая и снабжая витиеватыми комментариями.

– Потрясающе! – воскликнул Сталки, беспомощно путаясь в штанах. – Как это ужасно для нас, невинных мальчиков! Интересно, чтобы они сказали в «Сент-Уинифред, или Мире школы»... Черт! Я вспомнил, что мы там задолжали молокососам за нападение на Жука, когда он мучил Мандерса. Давай. Это алиби, Сэмивел [Цитата из романа «Посмертные записки Пиквикского клуба» Диккенса.], а кроме того, если мы простим их, то в следующий раз будет хуже.

Третьеклассники поставили у дверей класса дежурного: у них был свободный час, а для мальчишек это целая жизнь. Они занимались обычными воскресными делами – готовили над газом воробьев на ржавых перьевых ручках, варили дьявольские напитки в горшочках, скребли бородавки перочинными ножами, разводили шелкопрядов в корзинах для бумаги, а также обсуждали проступки старших с такой свободой, откровенностью и вниманием к деталям, которым сильно бы удивились их родители. Удар был нанесен без предупреждения. Сталки разогнал группу, сгрудившуюся над какой-то посудой, Мактурк рылся в шкафчиках, как собака в кроличьей норе, а Жук лил чернила на их головы, ведь под рукой не было Классического словаря Смита. Нескольких минут хватило для того, чтобы избавиться от шелкопрядов, их куколок, упражнений по французскому, школьных шапочек, полуподготовленных костей и черепов и дюжины банок с вареньем из ягод терновника. Урон был огромный, и класс выглядел как будто его разнесли три воевавшие друг с другом бури.

– Уф! – сказал Сталки, переводя дух уже за дверями класса (из-за них слышались крики: «Эй вы, гады! Вам все это кажется очень смешным!» и так далее). – Все правильно. Солнце да не зайдет во гневе вашем. [Послание к Ефесянам 4:26.] Вот странные черти, эта малышня. Никакого чувства товарищества.

– Когда я преследовал Мандерсика, они вшестером сидели на моей голове, – сказал Жук. – Я предупредил их, что даром им это не пройдет.

– Каждый заплатил сполна... очень хорошо, – рассеянно заметил Мактурк, пока они шли по коридору. – Ты не думаешь, что нам нужно поподробнее поговорить про Кинга, а, Сталки?

– «Поподробнее» не обязательно, но наша позиция – оскорбленная невинность, точно так же, как тогда, когда сержант учуял, что мы курили. Если бы я не сообразил купить перец и посыпать им нашу одежду, нас бы точно вычислили. Кинг целую неделю являл чудеса остроумия. Называл нас в классе юными таксидермистами.

– Да, Кинг ненавидит Общество естествознания, потому что Крошка Хартопп – его президент. А все, что происходит в колледже, должно прославлять Кинга, – сказал Мактурк. – Но, знаете, только полный осел мог решить, что мы проводим время, набивая чучела, как какая-нибудь малышня.

– Бедный старый Кинг! – воскликнул Жук. – Он и так непопулярен в учительской, а за Яйцекролика ему просто намылят шею. Вот это да! Здорово! Отлично! Так и надо! Видели бы вы его лицо, когда влетел камень! А земля из горшочка!

И снова пять минут они изнемогали от хохота. Придя в себя, они наконец добрались до комнаты Абаназара, где их с почетом приняли.

– В чем дело? – спросил Сталки, быстро почувствовав что-то новое в обстановке.

– Ты сам прекрасно знаешь – ответил Абаназар. – Вас исключат, если поймают. Кинг же сумасшедший маньяк.

– Кто? Кого? Что? Исключат за что? Только за то, что играли на барабане?! Нас уже выгнали за это из комнаты.

– Вы что, ребята, хотите сказать, что это не вы напоили Яйцекролика и подкупили его, чтобы он бросал камни в кабинет Кинга?

– Подкупили? Нет, клянусь, мы этого не делали, – ответил Сталки облегченно, потому что ужасно не любил врать. – Что за примитивный ум, Киса! Мы были внизу и принимали ванну. А что, Яйцекролик побил камнями Кинга? Сильный, редкий человек Кинг? Потрясающе.

– Ужасно! У Кинга просто пена идет изо рта. Вот звонок на молитву. Пошли.

– Постой-ка, – проговорил Сталки бойким энергичным голосом, продолжая беседу, когда они спускались по лестнице. – А за что Яйцекролик побил камнями Кинга?

– Я знаю, – сказал Жук, когда они проходили мимо открытой двери Кинга. – Я был у него в кабинете.

– Тише ты, осел! – прошипел Китайский император.

– Да он уже ушел на молитву, – сказал Жук, заметив тень преподавателя на стене. – Яйцекролик был всего лишь слегка пьян и ругался на лошадь, Кинг стал чего-то ему выговаривать в окно, а потом, конечно, тот стал бросать камни в Кинга.

– Ты хочешь сказать, – сказал Сталки, – что это начал Кинг?

Кинг был за ними, и каждое хорошо взвешенное слово неслось стрелой вверх по лестнице.

– Могу поклясться, – сказал Жук, – что Кинг ругался как грузчик. Просто отвратительно. Хочу написать об этом отцу.

– Лучше сообщи об этом Мейсону, – предложил Сталки. – Он знает, как ранимо наше сознание. Подожди-ка. Мне надо завязать шнурок.

Остальные устремились вперед, им не хотелось ввязываться в готовящуюся сцену. И Мактурк подвел итоги военных действий.

– Видите ли, – начал он, прислонившись к перилам, – сначала он набрасывается на младших, потом он набрасывается на старших, а потом он набрасывается на тех, кто постарше, потом на человека, который не имеет отношения к колледжу и в результате получает, ну и поделом ему тогда... Простите, сэр, я не заметил, как вы спускались.

Черная мантия пронеслась мимо них как грозовая туча, оставив позади стоящую со скрещенными руками троицу, а труппа Аладдина двигалась по коридору на молитву, распевая без всякого умысла:

Эй, Пэт, следи за крошкой! Эй, Пэт, последи, не стой!
Заверни его в пальто, а то он устроит вой!
Эй, Пэт, следи за крошкой! Посиди с ним, не забудь!
Будет он всю ночь лягаться и не сможет он уснуть! Эй, Пэт, следи за крошкой!

ИСПОРЧЕННАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ

Незамужняя тетка Сталки прислала ему две книги с надписью «Любимому Арти в день его шестнадцатилетия», Мактурк сказал, что их нужно заложить, а Жук, вернувшись из Байдфорда, бросил их на подоконник пятой комнаты и сообщил, что Бастабл может дать девять пенсов за обе.

– «Эрик, или Мало-помалу» почти такая же скучища как «Сент-Уинифред». И потом, обойдется твоя тетя. И к тому же у нас практически кончились патроны, дорогой Арти.

Сталки попытался встать, чтобы сцепиться с ним, но Мактурк уселся Сталки на голову, называя его «мальчик, чистый сердцем», и сидел так, пока не был объявлен мир. Поскольку у них была большая задолженность по латинской прозе, поскольку был солнечный июльский день и поскольку они должны были пойти на матч по крикету, то они решили возобновить свое интимное и мучительное знакомство с книгами.

– А, вот! – воскликнул Мактурк. – «Порка ужасно подействовала на Эрика. Он не испытывал ни раскаяния, ни сожаления», – отметь это себе, Жук, – «а стыд и яростное негодование. Он горел...» О, несчастный Эрик! Давай посмотрим то место, где он собирается выпить.

– Подождите-ка. А вот еще один пример. «Шестая, – говорит он, – это образцовая школа из всех частных школ». Но и эта школа, – Сталки постучал по позолоченной обложке книге, – не может избавиться от пьянства и воровства среди учеников, которые выкидывают по ночам малышню из окон и вообще... и вообще делают что захотят. Боже! Что мы упустили, надо было поступать в Сент-Уинифред!..

– Мне очень жаль, что мальчики моего класса так мало интересуются соревнованиями, – мистер Праут, если хотел, мог двигаться совершенно бесшумно, хотя, по мнению мальчишек, это не относилось к числу достоинств. Он без стука (еще один грех) распахнул дверь их комнаты и подозрительно взглянул на них.

– Мне очень жаль, что вы валяетесь в комнате.

– Мы были на улице все время после обеда, – устало произнес Мактурк.

Одно соревнование похоже на другое, а их «забавой» на этой неделе была стрельба по кроликам из тренировочных пистолетов.

– Я совершенно не вижу мяча. У меня на тренировке разбились очки. Я играл бы еще хуже, чем малышня, сэр.

– Видимо, ваше призвание еда. Еда и пиво. А почему вас троих совершенно не интересует честь школы?

Они столько раз слышали эту фразу, что она навязла у них в зубах. «Честь школы» была слабым местом Праута, и они знали, как зацепить его за живое.

– Если вы прикажете нам спуститься, сэр, конечно же, мы пойдем, – произнес Сталки с убийственной вежливостью.

Но Праут был настороже. С ним уже происходило подобное на одном из матчей, когда на виду у всех посетителей эта троица стояла около получаса, и подкупленная малышня показывала на них как на жертв тирании Праута. А Праут был человеком ранимым.

В бесконечных мелких союзах, образующихся в учительской, друзья-преподаватели Кинг и Макрей внушали ему, что спасение в играх, и только в играх. Мальчишки, которые не привлечены к игре, потеряны для общества. Нужно приучать их к дисциплине. Сам по себе Праут был благожелателен, но он никогда не был предоставлен сам себе, и мальчишки с дьявольской проницательностью молодости всегда знали, кому они обязаны за его рвение.

– Нам спуститься вниз, сэр? – спросил Мактурк.

– Не хочу приказывать вам то, что любой благоразумный мальчик сделал бы с радостью. Мне очень жаль, – и с этими словами он удалился, пошатываясь с неясным ощущением, что бросил доброе семя на бесплодную почву.

– А какой смысл в том, что он предложил? – спросил Жук.

– Да он свихнулся. Кинг пилит его в учительской за то, что он не может держать нас в узде, Макрей бормочет о «дисфиплине», а бедный Топтун сидит между ними и пот льет с него градом. Я слышал на днях, как Оки (дворецкий в учительской) говорил в подвале об этом Ричардсу (прислуге Праута), когда я пришел разжиться у них хлебом, – сказал Сталки.

– И что же сказал Оки? – спросил Мактурк, отбрасывая «Эрика» в угол.

– Он сказал: «Да разве ж они были б такими, если б не эти болтуны. Половина из них считает, будто у нас и ушей нет. Говорят про старого Праута, что он там сделал или не сделал со своей ребятней. А как же они станут хорошими, если ему достается». Вот так сказал Оки, а Ричардс страшно разозлился. У него за что-то зуб на Кинга. А знаешь почему?

– Потому что Кинг говорит о Прауте в классе, делая намеки и все такое, только половина ребят такие ослы, что даже не понимают, о чем он говорит. А помнишь, он говорил про «легкомысленный класс» во вторник? Он имеет в виду нас. Говорят, что он высказал совершенно ужасные вещи своим ученикам, высмеивая Праута.

– Ладно, мы здесь не для того, чтобы влезать в их дрязги, – сердито сказал Мактурк. – Кто пойдет мыться после переклички? Кинг устроит перекличку на крикетном поле. Пошли. – Турок схватил соломенную шляпу и направился к выходу.

Они добрались до павильона на сером побережье Пебблриджа как раз перед самой перекличкой и, не задавая вопросов, поняли по голосу и поведению Кинга, что его класс на пути к победе.

– Ага! – воскликнул он, оборачиваясь и демонстрируя свое ироническое отношение. – А вот наконец-то мы видим самый цвет «легкомысленного класса». Вы, похоже, считаете, что крикет ниже вашего достоинства. – Одетая во фланелевые костюмы толпа захихикала. – И, судя по тому, что я увидел сегодня утром, многие в вашем классе разделяют эту точку зрения. А позвольте спросить, что собираются делать благородные персоны до полдника?

– Мы хотели пойти выкупаться, сэр, – сказал Сталки.

– А откуда же такое стремление к чистоте? Ничто об этом не говорит, глядя на вас. Действительно, насколько я помню... возможно, я ошибаюсь... но совсем недавно...

– Пять лет назад, сэр, – с запалом произнес Жук. Кинг нахмурился:

– У одного из вас была, что называется, водобоязнь. Да, водобоязнь. А теперь, значит, вы желаете помыться? Хорошо. Чистота никогда не повредит мальчикам... или классу. А теперь мы займемся своими делами, – сказал Кинг и повернулся к дежурным по перекличке.

– Какого черта ты вообще с ним разговариваешь, Жук? – сердито спросил Мактурк, когда они направлялись к большим открытым морским ваннам.

– Это нечестно напоминать мне о том, что я боюсь воды. Это было на первом семестре. Таких, как я, полно... особенно когда не умеешь плавать.

– Это так, но ты-то, осел, видишь, что он пытается тебя разозлить. Кингу никогда нельзя отвечать.

– Но это несправедливо, Сталки.

– Ох, черт побери! Ты здесь уже шесть лет и еще ждешь какой-то справедливости. Ну, тогда ты полный дурак.

Группа учеников из класса Кинга, тоже направлявшаяся принимать морские ванны, весело окликнула их, умоляя помыться... ради чести школы.

– Видишь, что получается, когда Кинг начинает нас пилить и обзывать. Этим молодым животным такое бы и на ум не пришло, если бы Кинг не вложил это в их головы. Теперь они несколько недель будут веселиться, – сказал Сталки. – Не обращай внимания.

Группа подошла ближе, крича что-то оскорбительное. Наконец они ушли, демонстративно зажимая носы.

– Отлично, – сказал Жук. – Потом они начнут говорить, что весь наш класс воняет.

Вернувшись после ванн, с мокрыми головами, расслабленные и умиротворенные, они убедились в справедливости прогноза Жука. В коридоре их встретил ученик, обычный второклашка, который, подойдя на расстояние вытянутой руки, передал им аккуратно завернутый кусок мыла «с наилучшими пожеланиями от учеников Кинга».

– Подожди, – сказал Сталки, контролируя неожиданную атаку. – Кто тебя втянул в это дело, Никсон? Раттри и Уайт? (Эти двое были лидерами в классе Кинга.) Спасибо. Ответа не будет.

– Что за мерзость, заставлять этого парня заниматься такой ерундой. Какой в этом смысл? Что тут смешного? – сказал Мактурк.

– И тем не менее это будет тянуться до конца четверти, – Жук печально покачал головой. Все эти дурацкие шутки он уже проходил в свое время.

Уже через несколько дней по школе ходила легенда, что в классе Праута не моются, и там стоит вонь. Мистер Кинг алчно улыбнулся, когда один из его учеников отодвинулся от Жука с характерной гримасой.

– Похоже, что вы подцепили какой-то недуг, уважаемый Жук, иначе почему же Бертон, если можно так выразиться, подогнул полы своей одежды? Признаюсь, я в затруднении. Может быть, кто-то согласится просветить меня?

Естественно, что просветить его захотела половина класса.

– Удивительно! Как удивительно! Впрочем, в каждом классе есть свои традиции, в которые я ни в коем праве не должен вмешиваться. А мы, видимо, с глубоким предубеждением относимся к умыванию. Продолжайте, Жук, со слов «Jugurtha tamen» [Jugurtha tamen (лат.) – «Югурта тем временем...» – из сочинения Саллюстия.] и, если можете, постарайтесь оставить в стороне чудовищные догадки.

Ученики Праута были в ярости, потому что к Кингу в его оскорблениях присоединились ученики Макрея и Хартоппа. Было объявлено о собрании после ужина, собрались все, кроме старост, которые хотя и сочувствовали им, но не могли присутствовать в силу своего положения; все были взволнованы и сердиты. Зачитывали безграмотные решения, пытались выступить, начиная словами: «Джентльмены, мы собрались здесь по следующему поводу» – и заканчивая фразой: «Это ужасно стыдно», как это было принято испокон веков с момента основания школы.

Комната номер пять присутствовала в полном составе с обычным видом доброжелательного покровительства. Наконец заговорил стоящий у лампы Мактурк.

– Вы можете заниматься только болтовней, трескотней и пустозвонством. Что толку-то? В классе Кинга лишь порадуются тому, что они нас вывели из себя, и Кинг будет торжествовать победу. Кроме того, резолюция Оррина полна грамматических ошибок и уж тут-то Кинг точно восторжествует.

– Я думал, что ты и Жук поправите резолюцию и потом... потом мы вывесим ее в коридоре.

– Par si je le connais. [Par si je le connais (фр.) – если бы я знал.] Не хочу иметь ничего общего с этой ерундой, – сказал Жук. – Кинга и его класс это только порадует. Турок прав.

– А ты, Сталки?

Но Сталки раздул щеки, сморщил нос наподобие Панурга и сказал:

– Вы просто трусливые болтуны!..

– А вы просто мерзкая троица, – немедленно отозвалось демократическое собрание и, ругаясь, разошлось.

– Все это чепуха, – сказал Мактурк. – Пойдем прогуляемся, постреляем кроликов.

Тренировочные пистолеты с набором капсюлей хранились в чемодане Сталки, а чемодан стоял в спальне, а спальня представляла собой мансарду на три кровати, являвшуюся продолжением спальни на десять коек, которая, в свою очередь, соединялась с другими спальнями, которые фактически тянулись на всю длину колледжа. Корпус класса Макрея примыкал к корпусу Праута, корпус Кинга примыкал к корпусу Макрея, а в конце находился корпус класса Хартоппа. Тщательно запертые двери отделяли один корпус от другого, но каждый корпус и его внутренне устройство (а колледж первоначально представлял собой террасу, состоящую из двенадцати больших домов) был точной копией следующего, и все они размещались под одной крышей.

Они обнаружили, что кровать Сталки отодвинута от стены и мансардного окна, а из небольшого шкафа, встроенного в стену, торчит зад Ричардса.

– Что это значит? Никогда не замечал это раньше. Что ты делаешь, Толстяк?

– Тазы заполняю, мистер Коркран, – голос Ричардса звучал гулко и приглушенно. – Вечно мне достается. Да.

– Похоже, – сказал Мактурк. – Эй! Осторожней, а то застрянешь.

Ричардс вылез, отдуваясь.

– Не дотянуться мне. Там крантик такой, мистер Коркран. На этаж выше воду-то пустили во всех домах, а потом и внизу пустили. Еще в прошлые выходные. А мне-то до крантика не дотянуться.

– Давай попробую, – сказал Сталки, ныряя в проем.

– Там левее, мистер Коркран. Левее там... и наш-шупайте его там в темноте.

Сталки пролез левее и увидел длинную свинцовую трубу, уходящую в треугольный туннель, потолком которого служили стропила и доски крыши колледжа, пол состоял из ребристых балок, а по бокам шла неровная обшивка и отштукатуренная стена спальни.

– Странное зрелище. И куда она уходит?

– Так туда, мистер Коркран, аж до самого конца. Так и идет подо всей конструкцией. Не достали еще до крантика-то? Мистер Кинг сказал нам экономить воду внизу и не набирать тазы. Вот работка для старого Ричардса. Слишком я толстый, чтобы лазить тут. Спасибочки, мистер Коркран.

Вода закапала из крана в нише, и, наполнив ведра, благодарный Ричардс удалился.

Мальчишки сидели на кровати с округлившимися глазами, раздумывая над возможностями обнаруженного клада. Они слышали гул рассерженного класса двумя этажами ниже, потому что так тихо бывает только в спальне во второй половине летней четверти.

– Она была все время заклеена обоями, – сказал Мактурк, осматривая маленькую дверцу. – Эх, знали бы мы об этом раньше!

– Предлагаю залезть туда и посмотреть. В это время никто не заходит. Никого не нужно ставить cave [Cave (лат.) – на страже.].

Они заползли внутрь. Сталки, возглавлявший компанию, закрыл за ними дверцу, и на четвереньках они поползли в темноте по грязному проходу, заполненному штукатуркой, какой-то стружкой и всяким мусором, оставленным строителями в бесхозном месте дома. Ширина прохода была около метра и, за исключением света, пробивающегося в чуланы (такие чуланы были у всех мансардных окон), была кромешная тьма.

– Это класс Макрея, – сказал Сталки, приникнув к щели третьего чулана. – Вижу чемодан Барнса с его фамилией. Перестань шуметь, Жук! Мы можем добраться до самого конца колледжа. Давай!.. Теперь мы в доме учеников Кинга. Вижу часть чемодана Раттри. Как болят колени от этих проклятых досок! – Слышно было, как его ногти царапают штукатурку.

– Под нами потолок. Смотрите! Если мы разнесем эту штукатурку, то она свалится прямо к ним в спальню, – сказал Жук.

– Давайте, – прошептал Мактурк.

– Чтобы нас сразу взяли за шкирку? Нет, не пойдет. Здорово, я могу вот настолько просунуть руку между этих досок.

Сталки по локоть засунул руку между досок.

– Не стоит оставаться здесь. Предлагаю вернуться и все обсудить. Отличное место. Должен сказать, что я благодарен Кингу за эту историю с водой.

Они выползли наружу, почистили друг друга, сунули в карманы тренировочные пистолеты и побежали на дальний дикий девонширский луг, где можно иногда подстрелить кролика. Там они улеглись под грядой старых кустов и стали думать вслух.

– Знаете, – наконец сказал Сталки, глядя на далекого воробья, – мы могли бы прятаться там или что-нибудь прятать.

– Так! – издал какой-то булькающий, хрипящий глухой звук Жук. С тех пор как они покинули спальню, он не произнес ни слова. – Вы когда-нибудь читали книгу «История корпуса» или что-то такое? Я откопал ее на днях в библиотеке. Ее написала француженка... какая-то Виолет [Эжен Эмманюэль Виолле-ле-Дюк (1814-1879), французский ученый и архитектор, более известный как специалист по средним векам и реставратор, чьи идеи были изложены в книге «Толковый словарь французской архитектуры XI-XVI вв.»]. Это перевод и, знаете, это очень интересно. В книге рассказывается, как строится дом.

– Если тебе невтерпеж узнать это, то можешь спуститься к тем новым домикам, которые строятся для береговой охраны.

– Здорово! Обязательно схожу. – Он пошарил по карманам. – Кто-нибудь, дайте мне два пенса.

– Черт! Стой там, ты мне солнце загораживаешь.

– Дайте мне два пенса.

– Слушай, Жук, ты что-то там задумал, да? – спросил Мактурк, давая ему монеты. Он спрашивал серьезно, потому что, если Сталки часто, а Мактурк изредка и действовали в одиночку, то за Жуком ничего такого не числилось за всю историю обучения.

– Да нет, я просто думаю.

– Ну, мы могли бы присоединиться, – с подозрением предложил Сталки.

– Вы мне не нужны.

– Ой, оставь его в покое. А то он совсем замучается со стихотворением, – сказал Мактурк. – Теперь до самого Пебблриджа будет что-то бурчать себе под нос, а когда вернется в комнату, все выплеснет на бумагу.

– А зачем тогда ему два пенса, Турок? Он становится слишком независимым. Смотри! Это кролик. Нет, не кролик. Это кошка. Ты стреляешь первым.

Через двадцать минут мальчишка в соломенной шляпе, сдвинув шляпу на затылок и сунув руки в карманы, смотрел на рабочих, ходивших по наполовину построенному домику. Мальчишка предложил им хорошего табаку, и его провели из дворика внутрь, где он задавал разные вопросы.

– Ну, давай послушаем твою поэму, – сказал Турок, когда они вошли в комнату и обнаружили Жука, погруженного в чтение Виолле-ле-Дюка и рассматривание чертежей. – А мы отлично провели время.

– Поэму? Какую поэму? Я был внизу у береговой охраны.

– Нет поэмы? Тогда... О, Жук!.. Пришла твоя смерть, – сказал Сталки, готовясь к нападению. – Какой-то козырь у тебя спрятан в рукаве. Я-то знаю, когда ты говоришь таким тоном!

– Ваш дядя Жук, – воскликнул Жук, подражая воинственному голосу Сталки, – великий человек!

– Нет, нет, ни в коем случае. Ты жестоко заблуждаешься, Жук. Хватай его, Турок!

– Великий человек, – бубнил Жук, лежа на полу. – А вы ничтожные... Осторожней, галстук!.. Ничтожные людишки. Я Великий Человек. Я победил. Ура! Слышите!

– Жук, да-а-ра-гой... – Сталки рухнул на грудь Жука. – Мы тебя любим, ты поэт. Если я когда-то назвал тебя виршеплетом, то я прошу прощения, но ты прекрасно знаешь, так же как и мы, что ты ничего не можешь сделать самостоятельно, не превратив это в комедию.

– Я понял.

– И ты испортишь весь спектакль, если не расскажешь своему дяде Сталки.

– Я узнал, как строятся дома. Дай мне встать. Балочные перекрытия пола одной комнаты служат перекрытиями потолка комнаты под ней.

– Опусти эти дурацкие технические подробности.

– Мне рассказал один человек. Пол укладывается на эти балки... это доски, по которым мы ползли... но пол прерывается у разделяющей перегородки. Поэтому, если перейти за перегородку, как мы делали в мансарде, то между досками пола и оштукатуренной дранкой потолка внизу можно засунуть все, что угодно? Смотрите, я тут нарисовал.

Он вытащил грубый набросок, вполне подходящий, чтобы просветить его дружков. Программа современного школьного обучения не предусматривает уроков архитектуры, поэтому никто из них до этого не задумывался, как делаются потолки – сплошными или полыми. Мальчишка за пределами своих интересов невежествен, как дикарь, которым он восхищается, но при этом и изобретателен, как дикарь.

– Понятно, – сказал Сталки. – Я могу сунуть туда руку. А потом что?

– А потом... Ты знаешь, они называли нас вонючками. Мы могли бы сунуть туда что-нибудь... серу, например, или что-нибудь сильно вонючее... и выкурить их оттуда. – Жук посмотрел на Сталки, держащего рисунок.

– Вонючее? – вопросительно произнес Сталки. Затем лицо его засияло от восторга. – Черт возьми! Я понял! Страшная вонища! Турок! – Он подскочил к ирландцу. – Сегодня днем... после того как Жук ушел! Она... это то, что нужно!

– О храброславленный герой, – продекламировал Мактурк, и, обняв друг друга, они пустились в пляс. – Хвалу тебе пою! [Цитата из стихотворения «Бармаглот» Льюиса Кэррола (пер. Д. Г. Орловской).] Она с нами! Она с нами!

– Подождите, – сказал Жук. – Я не понял.

– Да-рра-гой ты наш! Ну она не совсем с нами, конечно. Ох, Арти, юноша, чистый душой, давай-ка расскажем нашему носорогу о Зловонном Вонючкодоре.

– Только после переклички. Пошли.

– Послушайте, – сухо сказал Оррин, когда они выстроились вдоль стены, – класс собирается провести еще одно собрание.

– Валяйте, – ответил Сталки, думая о чем-то другом.

– На этот раз собрание будет по поводу вашей троицы.

– Хорошо. Передай всем привет... Здесь, сэр, – крикнул Сталки и удалился по коридору.

Радуясь как дети, подпрыгивая и бегая из стороны в стороны, дурачась и резвясь, они отвели лопающегося от любопытства Жука на кроличью поляну, где из-под груды камней вытащили свежий труп кошки. Только после этого Жук понял тайный смысл того, что происходило раньше, и выразил благодарность мудрым воинам Сталки и Мактурку.

– Довольно упитанная старая леди, да? – сказал Сталки. – Сколько времени, как вы думаете, ей нужно, чтобы немножко заветриться в некотором ограниченном пространстве?

– Заветриться? Ты бесчувственный дикарь! – воскликнул Мактурк. – Не может разве бедная кошечка просто помереть под полом спальни у Кинга без твоих грязных намеков?

– А с чего это она умерла под полом? – спросил предусмотрительный Жук.

– Я думаю, что когда они ее найдут, им будет не до этого, – сказал Сталки.

– Кингу и кошка зверь, – сказал Мактурк и, расхохотавшись собственной шутке, скатился вниз по берегу. – Ты не представляешь, киска, какую ты принесешь пользу трем чистым душою, благородным юношам.

– Им придется вскрывать пол из-за нее, точно так же как это было в девятой комнате, когда у них сдохла крыса. Это лекарство... отличное лекарство для них! Ха-ха! Боже, я просто умру от смеха, – расхохотался Жук.

– Вонючки! Привет, вонючки! Липкие вонючки! – воскликнул вернувшийся на место Мактурк. – И все это, – тонко заметил он, – ради поддержания чести школы! – после чего они, сцепившись вместе, повалились на траву.

– Они собираются проводить еще одно собрание... по нашему поводу, – еле перевел дыхание Сталки, стоя коленями в канаве и уткнувшись лицом в пышную траву. – Так давайте вытащим из нее пулю и поторопимся. Чем скорее мы ее доставим на место, тем лучше.

Они вместе выполнили грязную работу перочинным ножом, вместе (не спрашивайте, кто прятал ее у себя на животе) взяли труп и поспешили назад – своим планом действий Сталки делился на ходу.

Полуденное солнце, лучи которого падали на прикроватные коврики, было свидетелем того, как трое мальчишек и зонтик исчезли в стене спальни. Через пять минут они появились, отряхиваясь, вымыли руки, причесались и спустились вниз.

– А ты далеко ее протолкнул? – неожиданно спросил Мактурк.

– Перестань, дружище. Я протолкнул ее на длину всей руки и зонтика Жука. Это, наверно, метра два. Она находится где-то в середине спальни кинговчат. Размещена в центре с допустимыми отклонениям, вот так я бы это назвал. Когда она завоняет как следует, то его ребята дадут оттуда деру вместе макреевскими и хартопповскими. Клянусь, ваш дядя Сталки – великий человек. Ты понимаешь, Жук, насколько он велик?

– Кажется, это была моя идея, не так ли? Однако...

– Ты ведь не мог обойтись без дяди Сталки, не мог?

– Они уже неделю обзывают нас вонючками, – сказал Мактурк. – Никогда им не поймать нас!

– Вонючки! Эй! Во-о-нючки! – послышалось в коридоре.

– А она уже там, – сказал Сталки, обнимая друзей. – Она... уже... там и готовит им сюрприз. Скоро они услышат ее шепот во сне. Потом она слегка заветрится. О Боже, как она заветрится? Вы себе только представьте это на пару минут.

Они добрались до своей комнаты в относительном молчании. И потом они начали хохотать – они хохотали так, как могут хохотать только мальчишки. Они хохотали, колотясь головой о стол и о пол, они не могли остановиться, они хохотали, свернувшись на стуле и вцепившись в книжную полку, они хохотали до полного изнеможения.

В самый разгар появился Оррин с сообщением от имени класса.

– Не обращай внимания, Оррин, садись. Ты не знаешь, как мы уважаем тебя и восхищаемся тобой. Мы знаем, что твой высокий чистый юношеский лоб скрывает бесконечно интересные мысли невинного отрока. Да, это так.

– Класс послал меня передать вам это, – он положил на стол сложенный лист бумаги и удалился с торжественным видом.

– Это решение собрания! О, кто-нибудь, прочтите его. Иначе я сдохну со смеху, – сказал Жук.

Сталки раскрыл лист, предварительно понюхав его:

– Фу! Фу! Слушайте! «Класс уведомляет с прискорбием и возмущением о бесразличии, которое проявили...» Послушай, Жук, в слове «безразличие» сколько букв «з»?

– Всегда было две.

– Здесь только одна. «...обитатели комнаты Номер Пять в связи с оскорблениями в адрес класса мистера Праута на текущем собрании класса Номер Двенадцать, и настоящим класс выносит вотум недоверия вышеупомянутой комнате». Это все.

– Она измазала кровью всю мою рубашку! – сказал Жук.

– А я весь пропах кошатиной, – сказал Мактурк, – хотя и вымылся два раза.

– А я чуть не сломал зонтик Жука, пока проталкивал ее туда, где она будет цвести и пахнуть!

Слов у них уже не было – оставался только смех. Этим же вечером к дверям их спальни заявилась демонстрация протеста. Они вышли навстречу.

– Понимаете, – вежливо начал Жук, распаляясь все больше и больше, – беда в том, что все вы просто сборище тупоголовых ослов. У вас мозгов не больше, чем у воробья. Мы вам все время об этом твердим, разве не так?

– Мы устроим вашей троице порку в спальные. Вы говорите с нами так, будто вы старосты, – выкрикнул кто-то.

– Нет, вы не сделаете этого, – ответил Сталки, – потому что знаете, что, если вы так поступите, то рано или поздно станет еще хуже. Мы-то не торопимся. Мы может позволить себе не торопиться с нашими маленькими актами возмездия. Вы выставляете себя полными идиотами, и как только Кинг получит завтра драгоценное решение вашего собрания, вы тут же это поймете. Если к завтрашнему вечеру вы не будете жалеть и испытывать чувство вины, то я... я готов съесть свою шляпу.

Но еще до звонка на ужин на следующий день ученики Праута с горечью осознали свою ошибку. Кинг принял представителей этого класса, преувеличенно изображая страх. Неужели целью их единодушно принятой петиции является увольнение его из колледжа? Может, что-то нужно изменить в правлении школы, принять какие-то меры, и он мог бы поспособствовать в этом? И он не хотел бы ни в коей мере их обидеть, но он боится... он действительно боится... что его собственный класс, который не подписывал никаких петиций (но мылся), может их высмеять.

Кинг был счастлив, и его ученики, купаясь в свете его лучезарной улыбки, наложили в этот день епитимью на запутавшихся учеников Праута. А сам мрачный и грустный Праут, пытаясь разобраться во всех правдах и неправдах, все больше погружался в полное непонимание. Почему его учеников называли «вонючками»? Дело, конечно, десятое, но его всегда воспитывали с верой в то, что и соломинка знает, откуда ветер дует, и что не бывает дыма без огня. Понимая несправедливость происходящего, он решил обратиться к Кингу, но Кинг только рад был высмеять этот прилив эмоций, выписывая философские круги вокруг Праута.

– Ну, – произнес Сталки, свершая обход спален после того, как все улеглись, но старосты еще не появились, – что теперь вы скажете о себе, а? Фостер, Картон, Финч, Лонгбридж, Марлин, Бретт?! Я слышал, что вы получили уже от Кинга... уж он-то не упустил момент... а все, что вы можете, – это юлить, улыбаться и говорить «Да, сэр», «Нет, сэр», или «Конечно, сэр» и «Пожалуйста, сэр».

– Замолчи, Сталки.

– И не подумаю. Вы бездарное сборище составителей резолюций, вот вы кто! Вы все испортили. Может быть, у вас все-таки хватит приличия оставить нас в покое в следующий раз.

При эти словах класс рассердился и раздались голоса, которые утверждали, что они бы никогда не совершили такого промаха, если бы пятая комната помогала им с самого начала.

– Вы, ребята, ужасно скрытные и... и вы с таким самодовольным видом пришли на это собрание, как будто мы кучка кретинов, – проворчал Оррин, составитель резолюции.

– Это как раз то, что вы собой представляете! И все это время мы пытались вбить это в ваши тупые головы, – сказал Сталки. – Ну ничего. Мы вас прощаем. Мужайтесь. Что поделать, если вы не можете не быть ослами. – И, ловко обогнув вражеский фланг, Сталки забрался в кровать.

Эта ночь была началом страданий среди ликующих учеников Кинга. В силу случайных сквозняков, дующих под полом, кошка досаждала не той спальне, под которой она располагалась, а той, которая примыкала к ней справа; запах распространялся в воздухе скорее как нечто бледно-ощутимое, а не как что-то резко-неприятное. Но для чуткого носа и незамутненного обоняния юности достаточно простого намека на запах. Правила требуют, чтобы мы стелили несколько обработанных щелочью простыней, сообщила спальня мистеру Кингу, а мистер Кинг ответил, что он искренне гордится своим классом и очень привередлив во всем, что касается здоровья. Он пришел, он принюхался, высказался. На следующее утро мальчишка из спальни поведал своему закадычному другу, малолетке из класса Макрея, что в их корпусе что-то происходит, но Кинг вынужден хранить это в тайне.

Но у мальчишки из класса Макрея тоже был закадычный друг из класса Праута, злобный шкет с копной волос на голове, который, выудив секрет, стал его рассказывать и пересказывать высоким голосом, разносившимся по коридору и напоминавшем писк летучей мыши.

– И всю эту неделю они обзывали нас вонючками. А теперь Гарланд говорит, что в его спальне невозможно заснуть из-за вони. Пошли!

«Достаточно лишь возгласа, лишь крика» [Искаженная цитата из стихотворения «Армада» Томаса Бабингтона Маколея (1800-1859).], и малышня Праута ринулась воевать, и на перемене, между первым и вторым уроком, они собрались на площадке у окон Кинга под какие-то возгласы, лейтмотивом которых было слово «вонючка».

– Слышу сигналы бедствия на море! – воскликнул Сталки: они были у себя в комнате и собирали книги для второго урока (это была латынь, которую вел Кинг). – Мне кажется, его лазурное чело несколько затуманилось во время молитвы. Она придет, сестрица Мэри, она придет.

– Если они сейчас устроили такой балаган, то что будет, когда она созреет и примется за дело?

– Так, прекрати свои вульгарные комментарии, Жук. Мы как настоящие джентльмены должны быть вне этой свары.

– «Это всего лишь увядший цветок» [Песня, написанная американской поэтессой Эллен Клементайн Хоуарт (1827-1899).]. Где мой Гораций? Послушайте, я не понимаю, почему она стала сначала вонять в спальне Раттри. Мы ведь сунули ее спальню Уайта, так? – недоумевая спросил Мактурк.

– Ветреная особа. Думаю, что скоро о ней узнают все.

– Черт! Кинг будет опять веселиться на втором уроке. Я не успел выучить кусок из Горация, – сказал Жук. – Пошли.

Они уже стояли у дверей класса. До звонка оставалось меньше пяти минут, и Кинг мог появиться в любой момент.

Турок, растолкав группу дерущейся малышни, выдернул Торнтона (того, который был закадычным другом Хартланда) и приказал ему все рассказать.

История была проста и прерывалась слезами. На него налетели ученики Кинга и стали колотить его за клевету.

– Да, это ерунда, – воскликнул Мактурк. – Он говорит, что в корпусе Кинга воняет. Вот и все.

– Тухлятина! – воскликнул Сталки. – Мы знаем про это много лет, только мы не носимся по всей школе с криками «вонючка». Мы все-таки соблюдаем правила приличия, а они нет. Ну-ка, Турок, вылови какого-нибудь шкета и проверим сейчас.

Длинная рука Турка выудила какого-то торопливого и суетливого отличника из второго класса.

– Ой, Мактурк, пожалуйста, отпусти меня. Я не воняю... клянусь, не воняю!

– На воре шапка горит! – закричал Жук. – Я ведь не говорил, что ты воняешь.

– Ну, что скажешь? – Сталки толкнул мальчишку в руки Жука.

– Уфф! Уфф! Попахивает. Я думаю, это проказа... или стоматит. А может, и то и другое. Проваливай.

– В самом деле, мастер Жук... – Кинг обычно появлялся у дверей корпуса за минуту-две до звонка... – мы чрезвычайно признательны вам за ваш диагноз, который с такой же силой отражает естественную извращенность вашего сознания как и жалкое невежество в описании болезней, о которых вы здесь распространяетесь. Я думаю, что между тем мы проверим ваши знания в других областях.

Это был веселый урок, но в своем стремлении запугать Жука Кинг начисто забыл дать ему задание, и, поскольку он одновременно обеспечивал его массой бесценных прилагательных для будущего, то Жук обрадовался и серьезно погрузился на третьем уроке (алгебра с Крошкой Хартоппом) в написание стихотворения под названием «Корпус Лазаря».

После ужина Кинг повел свой класс принимать морские ванны неподалеку от Пебблриджа. Он уже давно это обещал, но все хотел как-то уклониться, несмотря на то, что ученики Праута выстроились у теннисной площадкой и многозначительно приветствовали их намерение. В его отсутствие почти полшколы наведались в зараженную спальню, чтобы сделать свои выводы. Кошка набрала силу за последние двенадцать часов, но поле битвы на пятый день пока еще не потрясало воображение так, как об этом докладывали шпионы.

– Слово даю, она слишком гордая, – сказал Сталки. – Вы почувствовали запах? И потом, совсем не под спальней Уайта.

– Она созреет, дай ей время, – сказал Жук. – Она взовьется, как жимолость. И они станут настоящими друзьями Лазаря! Нельзя оправдать класс, от которого исходит вонь, раздражающая ноздри воспитанных...

– ...благородных, чистых душой юношей. Ну что, вы испытываете сожаление и муки раскаяния? – спросил Мактурк, когда они поспешили вперед навстречу классу, возвращающемуся с моря. Кинга с ними не было, поэтому слова Мактурка повисли в воздухе. Перед группой прыгали заводилы из всех корпусов, которые носились, скакали и выкрикивали оскорбления. По обеим сторонам, словно греческие воины, шли ученики старших классов, беспрерывно отпуская шутки, – примитивные доисторические шутки. Троица присоединилась к ним с равнодушным, отстраненным, почти печальным видом.

– А они неплохо выглядят, – сказал Сталки. – Да это, по-моему, Раттри! Раттри?

– Эй, Раттри, дорогой! По-моему, он дуется. Послушай, дружище, поверь, мы не держим на тебя зла за то, что ты принес нам мыло на прошлой неделе. Перестань, Рат. Ты сможешь это пережить. Не все малолетки это могут. Хотя, по правде сказать, ваш корпус ужасно распустился.

– Вы что, возвращаетесь в корпус? – спросил Мактурк. Жертвы только об этом и мечтали. – Вы просто понятия не имеете, какая там стоит вонь. Конечно, вы, неряхи, этого и не замечаете, но теперь, после того как вы хорошенько помылись и погуляли на свежем воздухе, теперь даже вы почувствуете.

Ученики вошли в корпус, напевая мелодию «Тело Джона Брауна», которую так любят школьники, и забаррикадировались в классе. Сталки тут же нарисовал мелом большой крест с надписью «Боже, пощади нас» [Во время Великой Чумы эти слова писали на дверях зараженных домов в Лондоне.] и ушел, не дожидаясь, пока Кинг ее увидит.

В эту ночь ветер переменился и принес трупный запах в спальни Макрея; мальчишки в ночных рубахах стали стучать в запертые двери, умоляя помыться учеников Кинга. Пятая комната отправилась на занятия, вылив на себя полфлакона камфорного масла, а Кинг, измотанный требованием объяснений, что-то протараторил и ушел, так что Жук смог в тиши своей комнаты написать еще одно стихотворение.

– Мальпас говорит, что они используют карболку, – сказал Сталки. – Кинг думает, что это канализация.

– Ей нужно много карболки, – сказал Мактурк. – Хуже не будет, я думаю. Это убережет Кинга от расстройства.

– Ей-богу, я думал, что он меня убьет, когда я принюхался сейчас на уроке. Хотя, когда Бартон принюхивался ко мне на днях, он и глазом не повел. И Александра он не остановил, когда тот орал «Вонючка!» из класса до того... до того, как мы их вылечили. Он просто усмехался, – сказал Сталки. – Чего это он так раскипятился из-за тебя, Жук?

– А-а! Это моя тонкая шутка. Он попался. Ты знаешь, он всегда острил по поводу ученого Липсиуса [Юстус Липсиус (1547-1606), великий фламандский филолог и гуманист, который проявил свою гениальность, еще будучи ребенком.].

– Мальчик, который что-то там в возрасте четырех лет... это тот? – спросил Мактурк.

– Да. Кинг проходится по этому поводу каждый раз, когда слышит, что я написал стихотворение. Когда я прошептал Бартону «Ну, как наш ученый Липсиус?», дружище Барт улыбался, как сова. Он не понял, о чем я говорю, но Кинг отлично все понял. Вот почему он нас выгнал на самом деле. Ты понял? А теперь помолчи. Я хочу написать «Балладу об ученом Липсиусе».

– Ты только постарайся там без грубостей, – сказал Сталки. – Не хочется быть грубым по такому радостному случаю.

– Ни в коем случае. Никто не подскажет рифму к слову «вонища»?

За обедом в учительской Кинг ядовито говорил Прауту о мальчиках с извращенным сознанием, которые направили свои многочисленные пагубные таланты на подрыв дисциплины и развращение своих коллег для распространения своих грязных фантазий и уничтожения уважительного отношения к старшим.

– Но, по-моему, вы не очень обращали на это внимания, когда ваш класс называл нас... э-э... вонючками. Если бы вы не заверили меня, что вы никогда не вмешиваетесь в жизнь другого корпуса, то я бы почти поверил, что вся эта ерунда началась из-за нескольких ваших мимолетных замечаний.

Праут долго терпел – Кинг всегда раздражался во время еды.

– Вы же сами говорили с Жуком. Что-то о мытье и водобоязни, – вмешался школьный капеллан. – Я следил за игрой в павильоне в тот день.

– Может, я что-то и сказал... в шутку. Я не могу помнить все замечания, которые я делаю ученикам, а потом, мне хорошо известно, что Жука трудно обидеть.

– Может быть, но он или они... это одно и то же... обладают дьявольским умением находить слабые места человека. Признаюсь, что я бы сделал все возможное, чтобы утихомирить пятую комнату. Возможно, это мягкотелость, но все-таки, мне кажется, что я единственный человек здесь, которого они не довели еще своим... скажем так... отношением.

– Это к делу не относится. Я льщу себя надеждой, что с ними я смогу договориться, когда возникнет такая необходимость. Но если они почувствуют моральную поддержку тех, кто обладает абсолютным правом вершить суд и проявлять великодушие, то тут, хочу сказать, я буду вести себя жестко. Больше всего я ненавижу, когда такое вероломство происходит среди нас.

Все в учительской стали искоса поглядывать друга на друга, а Праут покраснел.

– Я категорически против, – сказал он. – Э-э... на самом деле я признаю, что лично разговаривал со всеми тремя. Но несправедливо делать из этого вывод...

– Как долго вы предлагаете терпеть это? – спросил Кинг.

– Но безусловно, – сказал Макрей, бросая своего недавнего союзника, – вина, если таковая и существует, лежит на вас, Кинг. Вы не можете обвинить их в том, что в вашем корпусе (мне кажется, вы предпочитаете англосаксонский корень) воняет. Мои ученики жалуются.

– А что вы хотите? Вы знаете, каковы эти мальчишки. Естественно, они пытаются использовать любую возможность, – сказал Крошка Хартопп. – А что там у вас случилось в спальнях, Кинг?

Мистер Кинг объяснил, что поскольку он взял себе за правило никогда не вмешиваться в жизнь другого корпуса, то он предполагает также, что не будут вмешиваться и в жизнь его корпуса. Возможно, им интересно узнать (на этом месте капеллан тяжело вздохнул), но он предпринял все шаги, которые, по его скромному суждению, могли бы соответствовать всем требованиям данного дела. Более того, он потратил, не задумываясь о компенсации, некоторую сумму, которую он не хотел бы называть, на средства для дезинфекции. Он сделал это, потому что знает по своему горькому (очень горькому) опыту, что управление колледжем выполняется нерадиво, с опозданием и неэффективно. Он мог бы также добавить, что нерадивость эта касается администрации некоторых корпусов, которая теперь считает себя вправе судить о его действиях. Вкратце коснувшись своей ученой карьеры и конспективно перечислив свои заслуги, включая все степени, он удалился, хлопнув дверью.

– Видали? – сказал капеллан. – Мы ведем карликовую жизнь – мелкую жизнь, братья мои. Боже, помоги всем преподавателям! Им так это нужно.

– Мне не нравятся эти мои мальчишки, – Праут злобно ткнул вилкой в скатерть, – и я не делаю вид, как вы знаете, что я сильный человек. Но я, признаться, не вижу причин, по которым я должен предпринимать какие-то меры против Сталки и остальных только потому, что Кинг раздражается из-за того... из-за того...

– ...что упал в яму, которую копал другим, – подхватил Крошка Хартопп. – Конечно нет, Праут. Никто вас не обвиняет в том, что вы натравливаете один класс на другой из-за своей халатности.

– Низкая жизнь... низкая жизнь, – капеллан встал. – Пойду править упражнения по французскому. К ужину Кинг одержит победу над каким-нибудь несчастным подростком, вывалит перед нами весь запас своего остроумия, и все будут довольны.

– Ну а эти трое. Они действительно настолько развращены?

– Чепуха, – ответил Крошка Хартопп. – Задумайтесь на минутку, Праут, и вы поймете, что «не по годам грязный образ мыслей», на который жалуется Кинг, существует только в голове самого Кинга. Он «взрастил в себе отмщенья сталь» [Из стихотворения «Английские барды и шотландские обозреватели» Д. Г. Байрона (1788-1824).]. Естественно, что ему все это не нравится. Зайдем на минутку в курительную. Нехорошо, конечно, подслушивать, но они сейчас беседуют около корпуса Кинга. Мелкие делишки радуют мелкие умишки.

Мрачная кладовка рядом с учительской всегда использовалась только для хранения одежды. Матовые стекла не давали возможности ничего увидеть, но отчетливо доносилось почти каждое сказанное на площадке слово. Легкие осторожные шаги донеслись сверху из пятой комнаты.

– Раттри! – раздался приглушенный голос (комната Раттри выходила на эту сторону). – Ты не видел ли где-нибудь мистера Кинга? У меня... – Мактурк осмотрительно не закончил предложение.

– Нет, он ушел, – ответил ничего не подозревающий Раттри.

– А-а! Ученый Липсиус отправился проветриться, да? Его Королевское Высочество ушло на дезинфекцию. – Мактурк вскарабкался ни изгородь, не переставая трещать, словно сорока.

– Нигде в колледже теперь так не воняет, как в корпусе Кинга, воняет ужасно и никто не знает, что делать. Боже, храни Кинга. И он моет своих молокососов privatim et seratimi . В озерках Есевонских[Песнь Песней 7:5.] моет он их, опоясав чресла свои фартуком.

– Заткнись, сумасшедший ирландец! – послышался шорох мячика для гольфа, катящегося по гравию.

– Не стоит так гневаться, Раттри. Мы пришли, чтобы посмеяться вместе с тобой. Давай, Жук. Они все пришли. Ты можешь их учуять.

– А где же наш Помпозио Вонючетти? Этому чистому душой, благородному мальчику небезопасно появляться около своего корпуса. Так он ушел? Ничего. Я сделаю все, от меня зависящее. Теперь я in loco parentis .

(– Это в ваш огород, – прошептал Макрей Прауту: это была любимая фраза Праута.)

– Я хотел бы кое о чем поведать вам, мой юный друг. Нам необходимо побеседовать.

На этом месте Праут прыснул: Жук, подражая Кингу, выбрал его любимый гамбит.

– Повторяю, мастер Раттри, мы побеседуем, и темой нашей беседы будет не вонь, поскольку слово это отвратительное и непристойное. И с вашего любезного дозволения, и только в этом случае и не иначе, мастер Раттри, мы исследуем... этот непристойный бунт, вызванный гнетом подспудного морального разложения. Что поражает меня более всего: не столько ужасающая вульгарность, которой вы повсюду щеголяете под грузом морального разложения (представьте себе речь, прерываемую, словно знаками препинания, ударами по мячам от гольфа, но бедный Раттри был никудышный игрок), а та циничная безнравственность, с которой выражается ваш протест в этих чудовищных ароматах. Я далек от того, чтобы вмешиваться в дела чужого корпуса...

(– Боже мой! – произнес Праут. – Это же Кинг!

– Слово в слово, один к одному, послушайте, – сказал Крошка Хартопп.)

– Но сказать, что вы воняете, как заявляют развратные типы определенного сорта, – это ничего не сказать, меньше, чем ничего. В отсутствие вашего любимого преподавателя, к которому никто не питает такого уважения, как я, мне хотелось бы, если вы мне позволите, объяснить грубость... беспримерную чудовищность... ужасающее зловоние, вонь (я сторонник старых добрых англосаксонских выражений), сэр, которая заполонила ваш корпус... О, черт! Я забыл остальной текст, но он был прекрасен. Неужели ты не испытываешь никакой благодарности, Раттри? Большинство бы и не подумали ни о чем подобном, но мы благодарные люди, Раттри.

– Да, мы ужасно благодарны, – промычал Мактурк. – Мы не забудем это мыло. Мы вежливые ребята. А почему ты такой невежливый, Рат?

– Привет! – появился вдруг откуда-то Сталки в фуражке, надвинутой на глаза. – Что, изгоняем зловоние? Боюсь, что для раскаяний дело зашло слишком далеко. Раттри! Уайт! Пероун! Малпас! Нет ответа. Это печально. Это очень печально. Выносите своих мертвецов [Фраза, которую кричали носильщики в Лондоне во время Великой Чумы в 1665 году.], вы, больные сапом, прокаженные!

– Ты считаешь, что это смешно, да? – спросил Раттри, до последнего сохраняя чувство собственного достоинства. – Это просто крыса или что-то еще под полом. Завтра будем вскрывать его.

– Не надо все сваливать на бедное, несчастное животное, да к тому же еще и мертвое. Ненавижу, когда увиливают от ответа. Ей-богу, Раттри...

– Подожди. Хартофель никогда в своей маленькой жизни не говорил «ей-богу», – критически заметил Жук.

(– Ага! – сказал Праут Крошке Хартоппу.)

– Честное слово, сэр, честное слово. Я ждал от вас большего, Раттри. Будьте мужчиной, признайтесь в своих проступках. Разве был хоть когда-нибудь случай, когда я вам не верил?

(– Это не грубость, – пробормотал Крошка Хартопп, будто отвечая на вопрос, который ему никто не задавал. – Он же мальчик, всего лишь мальчик.)

– И именно этот корпус, – голос Сталки сменился с назидательных, негодующих интонаций на торжественно-серьезный тон, – именно он оказался... оказался выгребной ямой, которая называла нас «вонючками». А теперь... теперь они пытаются прикрыться дохлой крысой. Ты раздражаешь меня, Раттри. Ты мне отвратителен. Ты безумно действуешь мне на нервы. Хвала небесам, что я человек уравновешенный...

(– А это уже в ваш адрес, Макрей, – сказал Праут.

– Боюсь, что так, боюсь, что так.)

– Я едва могу сдержать себя, глядя в твою издевающуюся физиономию.

– Cave! – раздался тихий голос: Жук увидел идущего по коридору Кинга.

– И что же вы это здесь делаете, мои юные друзья? – начал преподаватель. – У меня есть мимолетное ощущение... поправьте меня, если я не прав (слушатели дружно хмыкнули)... что когда я вижу вас у стен своего корпуса, мне следует навестить вас и строго наказать.

– Мы просто собрались погулять, сэр, – сказал Жук.

– А en route [En route (фр.) – по пути.] вы остановились поговорить с Раттри?

– Да, сэр. Мы бросали мячи для гольфа, – ответил Раттри, выходя из класса.

(– Старина Рат, оказывается, лучший дипломат, чем я думал, – заметил Крошка Хартопп. – Обратите внимание на этику поведения, Праут.)

– А, так вы занимались с ними спортом, так? Должен признаться, я не завидую вам в выборе соперников. Мне кажется, они могут вести разговоры на непристойные темы, которые они так свободно обсуждают в последнее время. Я настоятельно рекомендую тщательнее обдумывать свои поступки в будущем. Соберите мячи, – сказал Кинг и пошел дальше.

* * *

На следующий день Ричардсу, который когда-то служил плотником в военном флоте и которому поручались различные работы, было приказано вскрыть пол спальни, потому что мистер Кинг считал, что под полом кто-то сдох.

– Нет необходимости прерывать всю нашу работу из-за пустякового случая данного характера, но я прекрасно понимаю, что мелкие делишки радуют мелкие умишки. Да, после обеда я собираю совет преподавателей при содействии Ричардса. Я не сомневаюсь, что это очень заинтересует некоторых типов с особым складом так называемого ума, но любой ученик из моего или другого корпуса, который будет обнаружен на лестнице, ведущей в спальню, будет ipso facto [Ipso facto (лат.) – по факту.] наказан на триста строк.

На лестнице мальчишки собираться не стали, но большинство из них ждали на улице у корпуса Кинга. Ричардс должен был сообщить новости из окна мансарды и, если это будет возможным, продемонстрировать труп.

– Дык кошка это, дохлая кошка! – багровое лицо Ричардса появилось в окне. Он только что провел какое-то время на коленях в камере смерти.

– Да это не кошка! – воскликнул Мактурк. – Это дохлый шкет, забытый здесь в прошлом семестре. Тройное ура дохлому шкету Кинга!

Школа радостно заорала.

– Покажите, покажите! Дайте посмотреть на нее! – заорала малышня. – Отдайте ее охотникам на насекомых (это относилось к Обществу естествознания). – Кошка посмотрела на Кинга и сдохла! Ш-ш-ш! Эй! Ой! Мяу! – раздавались отовсюду крики.

Снова появился Ричардс.

– Она уже очень давно... – он неожиданно запнулся, – скончалась.

Школа взревела.

– Что ж, пойдем пройдемся, – сказал Сталки, выбрав подходящую паузу. – Все это совершенно отвратительно, и я надеюсь, что корпус Лазаря не повторит своих ошибок.

– Каких ошибок? – завопил в ярости кто-то из учеников Кинга.

– Убивать бедную невинную кошечку каждый раз, когда вам нужно сходить помыться на море. Жутко трудно вас отличить друг от друга, но, должен сказать, я предпочитаю кошку. Она не так воняет. Что собираешься делать, Жук?

– Же вэ веселите, же вэ веселите ту ле замечательный день. Жаме же веселит ком же веселите ожурдуи. Ну шалашон о шалаши.

Они предвкушали радость этого события.

* * *

Внизу в подвале, где мигает свет газовой лампы и рядами стоит на полках обувь, Ричардс, окруженный щетками, разглагольствовал перед Оки из учительской, Гамбли из столовой и прекрасной Леной из прачечной.

– Да-а, состояние ее было хуже некуда. Меня-то конечно не стошнило. Но я ее оттуда вытащил, вытащил и отнес куда надо, хотя от нее шла такая вонища.

– Я думаю, на мышей охотилась, бедняжка, – сказала Лена.

– Да так ни одна кошка на свете не охотится. Я доску-то поднял, а она на спине лежит. Я ее торкнул палкой от швабры, чтобы перевернуть, а спина у нее вся в штукатурке. Да, точно говорю. А под головой у нее это, как бы сказать, навроде подушки из штукатурки, будто ее тащили на спине. Никогда кошка не охотится на спине, Лена. Кто-то туда ее запихнул подальше, насколько смог. Кошка не делает себе подушки, чтобы помереть на ней. Запихнули ее туда, вот что я скажу, и уже дохлую.

– Ой, умный ты такой, Толстяк, таких прям не бывает. Тебе бы пожениться и поучить кого-нибудь, – сказала Лена, ходившая в невестах у Гамбли.

– Да уж я-то научился кое-чему, а некоторые девицы еще и не родились тогда. А потом в королевском флоте служил, где ты глазки училась строить. Иди-ка, Лена, займись своими делами.

– Ты правду говоришь нам? – спросил Оки.

– Не задавай вопросов, и мне не придется врать. Сбоку там была дырка от пули, а ребра ее ломались, как солома. Я видел это, когда ее повернул. Они, конечно, умные, да, очень умные, но недостаточно умные для старого Ричардса! Я уже чуть было не сказал... но он сказал, что мы не моемся. Он разрешал им называть нас «вонючками». Мне кажется, и поделом!

Ричардс взялся за другой башмак, плюнул на него и, хохотнув, принялся за работу.

 

ВПЕЧАТЛЕНИЯ

В субботу вечером четыре преподавателя зашли в кабинет капеллана покурить; три вересковые трубки и сигара мирно дымились, доказывая, что преподобный Джон Джиллетт умеет руководить коллективом. После того как была найдена кошка, Кинг был настороже, ожидая публичного позора, но ничего такого не случилось, а преподобный Джон, выступая в роли буферного государства и всеобщего друга, целую неделю трудился для достижения всеобщего взаимопонимания. Это был полный, гладко выбритый, за исключением пышных усов, человек с невозмутимым замечательным характером, а те, кто любили его значительно меньше, называли его вероломным иезуитом. Он добродушно улыбался, глядя на дело рук своих – четыре усталых мужчины доброжелательно разговаривали друг с другом.

– А теперь запомните, – сказал он, когда разговор свернул на другую тему. – Я не собираюсь никому ничего вменять. Но каждый раз, когда кто-то предпринимает какие-то действия против пятой комнаты, то сам же всегда и страдает в той или иной степени.

– Не могу согласиться с вами. Каждый раз я подвергаю сокрушительной критике Жука ради спасения его души и других вместе с ним.

– Взять хотя бы вас, Кинг. Вернитесь на пару лет назад. Вы помните, как вы с Праутом напали на их след, когда они строили шалаш и зашли на чужую территорию? Вы забыли о полковнике Дэбни?

Остальные засмеялись. Кингу не понравилось, когда ему напоминали о его карьере браконьера.

– Это один случай. И тогда, помните, когда у вас были комнаты под ними... я всегда говорил, что входить к ним в комнату – это все равно что входить в клетку со львом... и вы выгнали их оттуда.

– Потому что они устроили отвратительный шум. Послушайте, Джиллетт, не надо оправдывать...

– Я сказал только, что вы их выгнали. В тот же вечер ваш кабинет был разгромлен.

– Но Яйцекролик... он был чудовищно пьян... он был на дороге, – сказал Кинг. – Какая связь?

Но преподобный Джон продолжил:

– И, наконец, они сочли, что их оклеветали, обвинив их персонально в нечистоплотности – а для мальчиков это очень деликатная тема. Хор-рошо. Заметьте, как в каждом случае наказание соответствует преступлению. Через неделю после того как ваш корпус дразнит их «вонючками», Кинг, в вашем корпусе, не будем вдаваться в подробности, начинает вонять дохлой кошкой, которая почему-то решила умереть в таком месте, где она доставит наибольшее беспокойство. Снова удивительная цепь совпадений! Summa [Summa (лат.) – в итоге.], вы обвиняете их в нарушении чужой территории. В результате абсурдной цепи обстоятельств (может быть, в этом их вина, а может быть и нет) вы и Праут становитесь нарушителями чужой территории. Вы выгоняете их из комнаты – и ваша комната на какое-то время становится непригодной для обитания. О последнем случае я уже говорил. Ну?

– Она лежала под полом в самом центре спальни Уайта. Там для звукоизоляции сделан двойной пол. Никто из учеников даже из моего корпуса не может отодрать доски так, чтобы не осталось следа. А Яйцекролик в ту ночь был абсолютно пьян.

– Судьба к ним необычайно благосклонна. Я всегда это говорил. Лично мне они очень нравятся, и мне кажется, я пользуюсь у них некоторым доверием. Признаюсь, мне нравится, когда меня называют «падре». Я живу с ними в мире; поэтому они не думают, что я буду обвинять их в воровстве.

– Вы имеете в виду этот случай с Мейсоном? – вяло спросил Праут. – Меня всегда поражала эта скандальная история. Мне кажется, что ректор должен был бы тщательнее разобраться с этим делом. Мейсон заблуждался, но, по крайне мере, он был абсолютно искренен, и он старается быть хорошим.

– Признаюсь, не могу согласиться с вами, Праут, – сказал преподобный Джон. – Он выдумал про них какую-то глупую историю с воровством: принял на веру показания другого мальчишки, не задавая никаких вопросов и... честно говоря, мне кажется, он заслужил то, что получил.

– Они нарочно играли на лучших чувствах Мейсона, – сказал Праут. – Если бы они сказали мне хоть слово, все можно было бы исправить. Но они предпочли заманить его, сыграть на его незнании их характеров...

– Может быть, – сказал Кинг, – но мне не нравится Мейсон. И он мне не нравится именно по той причине, по которой он нравится Прауту: он старается быть хорошим.

– Воровство не является нашей традицией... по крайней мере, в нашем кругу, – сказал Крошка Хартопп.

– Не слишком ли это смелое заявление для главы корпуса, который угнал семь голов скота у невинных домовладельцев Нортхемпшира? – сказал Макрей.

– Именно так, – ничуть не смутился Хартопп. – Именно в этом похищении дичи, мелком браконьерстве и ястребиной охоте наше спасение.

– Это наносит больший вред школе, чем... – начал было Праут.

– Чем любой замятый скандал? Может быть. Наша репутация среди фермеров сильно подпорчена. Но я скорее буду иметь дело с удивительным проступком подобного рода, чем... чем с другими нарушениями.

– Может быть, они и ничего, но они не похожи на обычных мальчиков, в них есть что-то странное и, на мой взгляд, нездоровое, – настаивал Праут. – Их поведение может проложить путь к еще большему злу. Я не могу понять, как нужно разговаривать с ними. Я мог бы их разделить.

– Конечно, могли бы, но они все шесть лет учились вместе. Вот этого я бы делать не стал, – сказал Макрей.

– Они все время говорят «мы», как в редакции газеты, – невпопад сказал Кинг. – Меня это раздражает. «Где ваше сочинение, Коркран?» «Видите ли, сэр, мы не успели его закончить. Мы сделаем это буквально через минуту» и так далее. То же самое и с другими.

– В этом «мы» есть одна замечательная вещь, – сказал Крошка Хартопп. – Вы знаете, я веду у них тригонометрию. Мактурк имеет об этом некоторое представление, но у Жука представление о синусах и косинусах примерно как у вымирающего животного. Он как ни в чем не бывало списывает все у Сталки, который, безусловно, любит математику.

– Почему вы не прекратите это? – спросил Праут.

– Это оправдывает себя на экзаменах. Потом Жук показывает пустые листы и верит, что его «английский» спасет его от провала. Мне нравится, что большую часть своего времени он проводит со мной, сочиняя стихи.

– Я бы поблагодарил небеса, если бы он часть своей энергии направил на изучение элегий, – сказал Кинг, выпрямляясь. – Он, за исключением, может быть, Сталки, самый мерзкий сочинитель «варварского гекзаметра», какого я когда-либо видел.

– Работа происходит в этом кабинете, – сказал капеллан. – Сталки делает математику, Мактурк – латынь, а Жук занимается их английским и французским. По крайней мере, когда он был в прошлом месяце в больнице...

– Симуляция, – перебил Праут.

– Вполне возможно. Я увидел, насколько хуже стали их переводы «Roman d'un jeune homme pauvre» [«Роман бедного молодого человека» – популярный роман французского писателя Октава Фейе (1821-1890).].

– Мне кажется, это абсолютно безнравственно, – сказал Праут. – Я всегда был против кабинетной системы обучения.

– Трудно найти кабинет, где бы мальчики не помогали друг другу, но в пятой комнате это превратилось в систему, – сказал Крошка Хартопп. – У них почти для всего разработана система.

– Они часто откровенничают со мной, – сказал преподобный Джон. – Я видел, как Мактурка загнали наверх переводить на латынь «Элегию, написанную на сельском кладбище»[Одно из самых знаменитых стихотворений всей английской литературы, написанное Томасом Греем (1716-1771), английским поэтом и филологом.], пока Жук и Сталки гоняли мяч.

– Это приводит к систематическому списыванию, – голос Праута становился мрачнее и мрачнее.

– Да ничего подобного, – снова откликнулся Хартопп. – Нельзя научить корову играть на скрипке.

– Но все равно существует намерение списать.

– Но все, о чем мы говорим, охраняется тайной исповеди, я полагаю, – сказал преподобный Джон.

– Вы сказали, что слышали, как они пытались организовать свои занятия подобным образом, Джиллетт, – не унимался Праут.

– Святые небеса! Не делайте из меня свидетеля обвинения, мой дорогой коллега. Хартопп в равной степени виноват. И если они обнаружат, что я наябедничал, наши отношения пострадают... а я их ценю.

– Я считаю, что вы проявляете слабость в данном деле, – сказал Праут, оглядываясь по сторонам в поисках поддержки. – По-моему, было бы лучше разделить их комнату... на какое-то время...

– Их обязательно нужно разделить, – сказал Макрей. – Посмотрим, насколько справедлива теория Джиллетта.

– Будьте разумны, Праут. Оставьте их в покое или на вас обрушатся все беды, и, что гораздо важнее, они рассердятся на меня. Я, увы, слишком толстокож, чтобы меня раздражали непослушные мальчишки. Вы куда собрались?

– Ерунда! Они не посмеют... но я должен это обдумать, – сказал Праут. – Мне нужно поразмыслить. Они так и будут списывать, если я не подумаю о своем учительском долге.

– Он вполне может договориться с ними под честное слово. Наверное, это я ничего не понимаю, – преподобный Джон сокрушенно огляделся. – Я не должен забывать, что ученик – это не человек. Попомните мои слова, – сказал преподобный Джон, – грядут неприятности.

* * *

Но у желтых вод Тибра
лишь смятение и страх. [Из стихотворения «Гораций» Томаса Бабингтона Маколея.]

Как гром среди ясного неба (они все еще радовались победе в кошачьей войне), в пятую комнату ввалился мистер Праут, прочитал им лекцию о чудовищности списывания и приказал им перебраться в классы с понедельника. Всю субботу они возмущались по отдельности и вместе. Ведь грех их заключался в том, что они ежедневно в той или иной степени изучали предметы.

– Что толку ругаться, – наконец сказал Сталки. – Все мы в одной лодке. Нужно вернуться и пообщаться с классом. У нас будет по шкафчику в классе и по койкоместу на продленке в двенадцатом номере.

Он с сожалением посмотрел на уютную комнату, которую Мактурк – их главный специалист по вопросам изящных искусств – украсил деревянными панелями, узорами и гобеленами.

– Да! Топтун шатается по классам, как старый бродячий пес, вынюхивая, не замышляем ли мы чего. Знаете, последние дни он никогда не выходит из корпуса один, – сказал Мактурк. – Ох, будет здорово!

– «Почему бы вам не пойти посмотреть игру в крикет? Мне нравятся крепкие, здоровые мальчики, не следует сидеть в душном классе. Почему вас не интересует жизнь класса?» Вот так! – процитировал Жук.

– Да, почему это нас не интересует? Давайте-ка начнем! Будем интересоваться жизнью класса. Мы будем непрестанно интересоваться жизнью класса! Он не видел нас в классе в течение года. Мы многому научились с тех пор. Этот класс станет прекрасен еще до нашего окончания! Помните этого парня не то в «Эрике», не то в «Сент-Уинифреде», Билайал какой-то там? Я буду Билайал [Герой книги Фредерика Вильяма Фаррара «Сент-Уинифред». Маммон и Люцифер – друзья-компаньоны из «Потерянного Рая» Мильтона (1608-1674).], – сказал Сталки с хитрой усмешкой.

– Отлично, – сказал Жук. – А я буду Маммоном. Буду давать деньги в рост... именно этим и занимаются во всех школах, по крайней мере, так пишут в «Своем журнале для мальчиков» [«Свой журнал для мальчиков» (Boys Own Paper), – популярный журнал, издаваемый Религиозным научным обществом в 1879-1967 гг.]. Один пенс в неделю с шиллинга. Это должно потрясти слабый интеллект Топтунчика. А ты можешь быть Люцифером, Турок.

– А что мне нужно делать? – улыбнулся Турок.

– Заговор против ректора... интриги... бойкоты. Займись этими тайными интригами, о которых все время твердит Топтун. Пошли!

Класс принял их наказание с той смесью насмешек и сочувствия, которой всегда встречают мальчишек, изгнанных из своей комнаты. Изоляция этой троицы делала их более значительными в глазах остальных.

– Совсем как раньше, да? – Сталки выбрал шкафчик и швырнул туда свои книги. – Пора немного поупражняться, дорогие друзья, поскольку наш любимый преподаватель вышвырнул нас из нашей норы.

– Это научит вас уму-разуму, – сказал Оррин. – Списыватели!

– Нет, так не пойдет, – сказал Сталки. – Мы не можем поддерживать свой головокружительный престиж, да-ра-гой Оррин, если ты будешь делать такие замечания.

Они ласково обступили мальчишку, стремительно подтащили его к открытому окну и опустили ему на шею раму. Так же быстро они связали ему куском бечевки большие пальцы рук за спиной, а спустя несколько минут мистер Праут обнаружил его, гильотинированного и беспомощного, окруженного хохочущей толпой, которая никак не пыталась помочь ему.

В классе наверху Сталки собрал своих союзников в ожидании мести. И вскоре Оррин ворвался во главе абордажной команды, и в классе поднялась пыль столбом, в которой мальчишки боролись, топали, кричали и визжали. В суматохе утащили парту, сцепившиеся драчуны вкатились в класс, разломав дверную панель, окно было сломано, газовая лампа упала на пол. В общей суматохе троица выскочила в коридор, где они призывали проходящих к участию в драке и отправляли в комнату.

– На помощь, кинги! Кинги! Кинги! Класс номер двенадцать! На помощь, прауты... Прауты! На помощь, макреи! На помощь, хартоппы!

Малышня пчелиным роем летела вверх по лестнице, стуча каблуками и не задавая вопросов, и сразу же присоединялась к общему беспорядку.

– Неплохо для первого вечернего задания, – сказал Сталки, поправляя воротник. – Мне думается, Праут будет несколько раздражен. Лучше бы нам обеспечить себе алиби. – По этой причине они остались сидеть на перилах у класса Кинга до начала подготовительных занятий.

– Понимаете, – сказал Сталки, когда они поднялись в класс вместе с невежественным стадом, – когда все классы мешаются в одной общей драке – это гораздо лучше, чем если бы какой-нибудь кретин начал бы реальную стычку. Привет, Оррин, что это у нас за ошарашенность написана на лице?

– Это все ты виноват, гад! Вы все начали! Нам пришлось писать по двести строчек каждому, а Топтун ищет вас. Смотри, что эта свинья Мальпас сделал с моим глазом!

– Мне это нравится – мы начали первыми. Кто назвал нас списывателями? Неужели твой детский разум не может даже связать следствие и причину? Когда-нибудь ты поймешь, что не стоит шутить с пятой комнатой.

– А где, кстати, тот шиллинг, который ты должен мне? – неожиданно спросил Жук.

Сталки не видел за собой Праута, но тут же среагировал на намек:

– Я должен тебе только девять пенсов, ты, старый ростовщик.

– Ты забыл про процент, – сказал Мактурк. – Жук берет полпенни в неделю с шиллинга. Должно быть, ты страшно богат, Жук.

– Так, Жук дал мне в долг шесть пенсов. – Сталки сделал паузу и стал что-то считать на пальцах... Ты дал мне шесть пенсов девятнадцатого, так ведь?

– Да, но ты забыл, что не заплатил мне процент за другой шиллинг... который я дал тебе раньше.

– Но ты у меня взял часы в залог, – игра разворачивалась практически сама по себе.

– Неважно. Заплати мне процент, или я возьму с тебя процент за процент. Помни, у меня есть твоя расписка!

– Ты просто бесчувственный еврей, – простонал Сталки.

– Тихо! – очень громко крикнул Мактурк и вздрогнул, когда приблизился Праут.

– Что-то я вас не видел в этом безобразии, которое происходит сейчас в классе.

– А что такое, сэр? Мы собираемся в класс мистера Кинга, – сказал Сталки. – Сэр, скажите пожалуйста, а что делать мне с продленкой? Парту, за которую, вы мне сказали, я должен был сесть, сломали, а все сиденье залито чернилами.

– Найдите другое место... найдите другое место. Хотите, чтобы я поработал для вас уборщицей? Мне хотелось бы знать, Жук, вы, что, взяли теперь манеру ссужать деньги своим товарищам?

– Нет, сэр, я не занимаюсь этим постоянно, сэр.

– Это недостойнейшее поведение. Я-то думал, что, по крайней мере, в моем классе этого не будет. Даже при уже сложившемся о вас мнении я не думал, что это тоже входит в число ваших пороков.

– А что плохого в том, чтобы давать деньги взаймы, сэр?

– Я не собираюсь обмениваться с вами замечаниями по вопросам морали. Сколько вы одолжили Коркрану?

– Я... я не знаю точно, – сказал Жук. Ему было трудно мгновенно сымпровизировать.

– Только что вы это знали довольно неплохо.

– Мне кажется, это было два шиллинга и четыре пенса, – сказал Мактурк, насмешливо взглянув на Жука.

В комнате, безнадежно запутавшейся в своих финансах, это была именно та сумма, на которую претендовали Мактурк и Жук, поскольку это была их доля от заложенных воскресных штанов Сталки. Но Сталки в течение двух месяцев утверждал, что это были его «комиссионные» за залог, и он, конечно, их потратил на «угощенье» для обитателей комнаты.

– Итак, вам должны быть ясно. Никакой ростовщической деятельности. Вы сказали, два шиллинга и четыре пенса, Коркран?

Сталки ничего не сказал и продолжал молчать.

– Ваше дурное влияние на товарищей достаточно велико и без подкупа их. – Он пошарил у себя в карманах и (о, радость!) извлек флорин и четыре пенса. – Принесите мне то, что вы назвали распиской Коркрана и скажите спасибо, что я не пустил это дело дальше. Эти деньги мы вычтем из ваших карманных денег, Коркран. Расписку – немедленно ко мне в кабинет!

Но им уже было все равно! Два шиллинга и четыре пенса сразу стоят шести пенсов в неделю, если их поделить на голодные дни недели.

– А что такое расписка? – спросил Жук. – Я об этом только в книге читал.

– И вот теперь ты должен ее составить, – сказал Сталки.

– Да... но наши чернила темнеют только на следующий день. Думаешь он не заметит?

– Нет. Он слишком озабочен, – сказал Мактурк. – Поставь свою подпись на листе бумаги, Сталки, и напиши «Я должен тебе два шиллинга и четыре пенса». Неужели ты мне не благодарен за то, что я выудил эти деньги из Праута? Сталки бы никогда не заплатил... Зачем ты это делаешь, болван?!

Жук автоматически передал деньги Сталки как казначею их комнаты. Нелегко побороть привычку, сложившуюся за долгие годы. Праут в ответ на переданный документ подробно изложил Жуку всю чудовищность ростовщичества, которое, как и все остальные, кроме обязательного крикета, развращает классы и разрушает добрые отношения между мальчиками, делает юношей холодными и расчетливыми и открывает двери любому злу. Знает ли Жук о подобных случаях в классе? Если да, то его долгом является в качестве оправдания своей вины поставить об этом в известность своего классного руководителя. Фамилии можно не называть.

Жук не знал, по крайней мере, он в затруднении, сэр. Как можно говорить против своих же товарищей? В корпусе, конечно же, (тут он изобразил мучительность признания) ростовщичество процветает. Но он не может ничего сказать. Он никогда не встречал в этом деле открытой конкуренции, но если мистер Праут считает, что это дело затрагивает честь школы (мистер Праут именно так считал), то, может быть, старосты могут что-нибудь сказать...

Разговор растянулся до середины продленных занятий.

– Ну, – сказал доморощенный Шейлок, возвращаясь в класс и усаживаясь рядом со Сталки, – провалиться мне на этом месте, если он не считает, что весь класс погряз в этом... Я был в кабинете у мистера Праута, сэр, – это уже говорилось преподавателю. – Он сказал, что я могу сесть, куда захочу, сэр... Он просто брызжет слюной... Да, сэр, я только попросил Коркрана разрешить попользоваться его чернильницей.

После молитвы по дороге в спальни их подстерегли разъяренные Харрисон и Крей – два ретивых старосты старших классов.

– Ты что там устроил с Топтуном, Жук? Он весь вечер пилил нас.

– А чем же вы так раздражаете Его Невозмутимое Светлейшество? – спросил Мактурк.

– Тем, что Жук давал Сталки деньги взаймы, – начал Харрисон, – а потом Жук пришел и сказал, что в корпусе дают в рост любые суммы.

– Нет, это не так, – ответил Жук, сидя на корзине для обуви. – Это как раз то, что я не говорил. Я сказал ему чистую правду. Он спросил у меня, часто ли подобное происходит в классе, и я сказал, что не знаю.

– Он считает, что вы группа грязных Шейлоков, – сказал Мактурк. – Хорошо, что он не считает вас взломщиками. Но ты знаешь, из его сознательной башки трудно это вышибить.

– Он действует из лучших побуждений. Всегда старается как лучше. – Сталки с изяществом облокотился на перила. – Застрял головой вперед в трубе – полная исповедь в правом сапоге. [Отсылка к роману Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба».] Не очень хорошо для чести школы... очень нехорошо.

– Замолчите, – сказал Харрисон. – Вы всегда так себя ведете, будто не вы виноваты, а мы.

– Вы просто большие нахалы, – сказал Крей.

– Мне кажется, что именно с вашей стороны довольно нагло вмешиваться в частное дело между мной и Жуком, после того как его уладил Праут. – Сталки весело подмигнул остальным.

– И что хуже всего в этих шустрых зубрилах, – сказал Мактурк, обращаясь к газовому рожку, – они становятся старостами, так и не научившись такту, а потом раздражают своих товарищей, которые уж точно могли бы позаботиться о чести класса.

– Ну уж по этому поводу мы вас беспокоить не будем! – с жаром воскликнул Крей.

– Тогда чего вы к нам прицепились? Вы так успешно продемонстрировали свою нерадивость в управлении классом, что Праут теперь считает класс гнездом ростовщичества. Я сказал ему, что давал деньги взаймы Сталки и больше никому. Не знаю, поверил ли он мне, но вопрос этот исчерпан. Остальное – это ваше дело.

– А теперь выясняется, – Сталки повысил голос, – что в корпусе существует тайный сговор. Насколько нам известно, малышня, судя по всему, одалживает и занимает суммы, намного превышающие их средства. Мы за это не отвечаем. Мы рядовые ученики.

– Вы удивлены, что мы не хотим иметь никаких отношений с классом? – произнес Мактурк с чувством собственного достоинства. – Мы старались существовать сами по себе у себя в комнате, пока нас не выгнали, а теперь мы оказываемся впутаны в это дело. Это просто бесчестно.

– Вы просто пытаетесь здесь, на лестнице, обидеть нас и запугать, – сказал Сталки, – а дело это целиком ваше. Вы знаете, что мы не старосты. Вы только что угрожали нам поркой, – сказал Жук, видя изумленные лица врага и нахально придумывая все на ходу. – И если вы думаете, что с таким подходом вы что-нибудь узнаете от нас, то вы жестоко ошибаетесь. Это все. Спокойной ночи.

Они поднялись по лестнице, стуча каблуками и каждым дюймом спины выражая уязвленную добродетель.

– А... а что же мы такого сделали? – удивленно спросил Харрисон у Крея.

– Не знаю. Только так всегда получается, когда начинаешь с ними говорить. У них все выглядит ужасно правдоподобно.

А мистер Праут снова вызвал мальчиков к себе в кабинет и весьма преуспел в погружении своего и их невинного сознания еще на десять саженей вглубь бездны полного непонимания. Он стал говорить о предпринимаемых действиях и мерах, о лояльности к классу и о лояльности класса, и попросил их отнестись к этому делу с тактом.

Поэтому старосты спросили у Жука, не имел ли он каких-нибудь дел с другими. Жук сразу же пошел к преподавателю и спросил, по какому праву Харрисон и Крей снова заговорили о деле, которое уже было улажено между ним и преподавателем. Никто не может превзойти Жука в изображении оскорбленной невинности.

Затем Прауту пришла в голову мысль, что, возможно, он несправедлив к нарушителю, который не пытался отрицать или умерять свою вину. Он послал за Харрисоном и Креем и очень мягко упрекнул их за тон, с которым они говорили с раскаявшимся грешником, и они вернулись в класс на грани отчаяния. После этого они устроили бессмысленное расследование и, почти доведя малышню до истерики, раскопали, ужасно гордясь собой и торжествуя, естественную и неизбежную систему мелких займов, распространенную у подростков.

– Понимаешь, Харрисон, Торнтон одолжил мне пенни в прошлое воскресенье, потому что меня оштрафовали за разбитое окно, а я потратил его в кондитерской Кейта. Я не знал, что это нехорошо. А Рей из старшего класса взял у меня в долг два пенса, когда мой дядя прислал мне денежный перевод на два шиллинга... я разменял их у Кейта... но он обещал мне вернуть все до праздников. Мы не знали, что это нехорошо.

Они часами разбирались в подобных историях, но случаев ростовщичества или чего-нибудь похожего на удивительный процент Жука, не обнаружили. Старшеклассники (в школе не было традиции с уважением относиться к старостам, если только речь не шла о спортивных играх) коротко отвечали, чтобы они занимались своими делами. И ничего они ни на каких условиях говорить не будут. Харрисон идиот, Крей еще один идиот, но самый больший идиот, говорили они, это их преподаватель.

Когда класс чем-то сильно обеспокоен, то, чтобы бы там ни было на его совести, он распадается на мелкие объединения и союзы... на мелкие собрания в сумерках, на мелкие кружки и группы, встречающиеся в кладовках и коридорах. И когда, перемещаясь от группы к группе с невероятно таинственным видом, хулиганская троица тихо подползает с криком «Cave» или шепчет «Только никому!» с последующими дурацкими сведениями, то внутри такого класса сплетается очень зыбкая атмосфера заговора и интриги.

Через несколько дней Праут понял, что он живет с непреходящим чувством тревоги. Тайны окружали его со всех сторон, предостережения бежали перед его тяжелыми ногами, какие-то тайные пароли звучали за его настороженной спиной. Мактурк и Сталки придумали много абсурдных и пустопорожних фраз... словечек, которые разносились по корпусу, как огонь по жнивью. Хорошей шуткой и единственным практическим результатом комиссии по ростовщичеству, считалась фраза, которую один ученик говорил другому с очень серьезным лицом: «Думаешь, в нашем корпусе часто такое случается?» А другой должен был ему отвечать: «Ты знаешь, невозможно быть все время настороже». Можно себе представить, как все это отразилось на гуманно мыслящем и добронамеренном преподавателе. Опять же, человеку, искренне посвятившему себя тому, чтобы его деяния достойно оценили, не очень понравится даже издали слышать, как угрюмый, нахмуренный, язвительный кельт называет его «прославленный Праут». И такого человека тревожил слух о том, что в классах между занятиями мальчик, который не в силах хранить тайну, рассказывает истории – необычные истории, и даже осторожное и заботливое обращение – именно так взрослые обычно говорят со смущенным ребенком и именно такую атмосферу создавал Сталки вокруг Праута – не вернуло ему покоя.

– Мне кажется, дух класса изменился... и изменился к худшему, – сообщил Праут Харрисону и Крею. – Вы заметили? Я ни в коем случае не хочу сказать, что...

Он никогда ничего не хотел сказать, но, с другой стороны, он никогда ничего и не делал, и даже с самыми добрыми намерениями он привел старост класса в состояние настолько близкое к нервному срыву, насколько это вообще возможно для здоровых ребят. Хуже всего, что им иногда приходила в голову мысль: а может быть, действительно, прав Сталки с компанией в своих часто повторяющихся замечаниях, что Праут угрюмый осел.

– Вы знаете, что я не тот человек, который верит всему, что слышит. Я знаю, что класс может найти свое самостоятельное решение... безусловно, когда бразды правления находятся в светлых руках. Но я чувствую ощутимое падение уважения... мрачные интонации в разговоре о делах, которые касаются чести класса, какая-то грубость.

Ах, Праут благородный!
Ах, Праут благородный!
Топтун наш благородный!
Он сделал много дел.
Иначе б популярности,
По-попу-попу-лярности,
Безумной популярности
Добиться б не сумел!

Дверь класса была приоткрыта, и оттуда неслась песня – двадцать голосов выкрикивали ее в свое удовольствие. Малышне больше нравилась мелодия – слова написал Жук.

– Конечно, здравый человек не будет возражать против этого, – сказал Праут, криво улыбнувшись, – но вы знаете, что каждая соломинка знает, откуда ветер дует. Вы можете проследить, откуда это идет? Я говорю с вами как с руководителями класса.

– В этом нет ни малейшего сомнения, сэр, – сердито сказал Харрисон. – Я понимаю, что вы имеете в виду, сэр. Это все началось после того, как в классе появилась пятая комната. Не имеет смысла закрывать на это глаза, Крей. Тебе ведь тоже это известно.

– Иногда нам из-за них очень трудно, сэр, – сказал Крей. – Это, скорее, их манера поведения, чем что-то еще, вот что Харрисон имеет в виду.

– Значит, они мешают вам выполнять ваши обязанности?

– Нет, сэр. Они только смотрят и ухмыляются... и, как обычно, задирают нос.

– Да, – сочувственно произнес Праут.

– Мне кажется, сэр, – сказал Крей, смело включаясь в обсуждение, – было бы намного лучше, если бы их отправили назад в их комнату... так было бы лучше для всего корпуса. Они уже слишком взрослые, чтобы болтаться по классам.

– Они моложе Оррина и Флинта и еще дюжины других учеников.

– Да, сэр, но это что-то другое. Они имеют большое влияние. Они умеют так тихо и незаметно все развалить, что их невозможно поймать. По крайней мере, если один из них...

– И вы думаете, что было бы лучше опять отправить их в комнату?

Харрисон и Крей твердо придерживались этого мнения. Позже Харрисон сказал Крею:

– Они подорвали наш авторитет. Они слишком взрослые, чтобы их пороть, они выставили нас на посмешище в этом деле с ростовщичеством, и теперь над нами ржет вся школа. Я в следующем семестре ухожу. (Подразумевалась военная академия в Сэндхерсте.) Я написал почти половину задания, а теперь они совершенно сбили меня с толку своими... своими глупостями. Если они вернутся в свою комнату, будет спокойней.

– Привет, Харрисон! – Мактурк вприпрыжку выскочил из-за угла и быстро огляделся. – Держишься, старина? Молодец. Искупай, искупай свою вину!

– О чем ты говоришь?

– Ты, похоже, немного расстроен, – сказал Мактурк. – Непростая работа – следить за поддержанием чести класса, да? Ну что, разбираете весь этот кавардак?

– Послушай, – сказал Харрисон, надеясь на сиюминутную похвалу. – Мы посоветовали Прауту вернуть вас назад в комнату.

– Вот это да! А что это вы за птицы, чтобы вмешиваться в наши отношения с преподавателем? Ей-богу, вы оба все время нам надоедаете, и надоедаете очень сильно. Конечно, мы не знаем, насколько вы злоупотребляете своим положением, чтобы настроить нас против мистера Праута, но когда вы специально останавливаете меня, чтобы сообщить, что вы договорились с Праутом... тайно... за нашей спиной... я... На самом деле даже не знаю, что мы должны делать после этого.

– Это ужасно несправедливо! – воскликнул Крей.

– Да, – длинное худое лицо Мактурка приобрело выражение необыкновенной торжественности. – Какого черта! Староста это одно, а учитель другое, но вы, кажется, решили это все объединить. Вы советуете то, вы советуете это! Вы указываете, как и когда нам вернуться в свою комнату!

– Но... но... мы думали, вы будете довольны, Турок. Мы правда так думали. Ты же знаешь, вам там намного удобнее, – Харрисон чуть не плакал.

Мактурк отвернулся, стараясь скрыть свои эмоции.

– Они готовы! – он разыскал Сталки и Жука в кладовке. – Они сломлены! Они просили Топтуна позволить нам вернуться в пятую комнату! Бедняжки! Просто бедняжки!

– Это оливковая ветвь, – прокомментировал Сталки. – Это, ей-богу, белый флаг. Подумайте, мы совершенно сбили их с панталыку.

В этот день, сразу же после чаепития, Праут послал за ними, чтобы сообщить, что если они решили погубить свое будущее пренебрежительным отношением к учебе, то это полностью их личное дело. Однако он хотел бы, чтобы они поняли, что он ни одного часа не намерен терпеть их в классе. Лично он и думать не хочет о том, сколько времени ему понадобится, чтобы уничтожить следы их пагубного влияния. Насколько далеко Жук зашел в потакании порочным юношеским фантазиям, он выяснит позже, и Жук может быть уверен, что если Праут обнаружит последствия разъедающего души порока...

– Последствия чего? – спросил Жук на этот раз действительно искренне удивленный, и Мактурк тихо пнул его по лодыжке, чтобы Жук не втягивался в разговор с Праутом.

А Жук, продолжал педагог, прекрасно понимает, что имеется в виду. Дурным и недолгими оказалось то время, когда они были под его присмотром, и поскольку он является in loco parentis для их еще не затронутых разложением товарищей, то он обязан предостеречь их. Возврат ключа от комнаты завершил церемонию.

– А что это за «последствия разъедающего души порока»? – спросил Жук на лестнице.

– Я еще не встречал такого болвана как ты: с чего ты стал оправдываться? – сказал Мактурк. – Надеюсь, что я хорошо тебя пнул. Почему ты позволяешь любому человеку втянуть себя в чужие проблемы?

– Плевать на это! Я каким-то образом его задел, сам того не зная. Если бы я догадался раньше, я, может быть, говорил бы не так. Теперь уже слишком поздно. Как жаль. «Порочные юношеские фантазии». О чем это он говорил?

– Не обращай внимания, – сказал Сталки. – Я знал, что мы можем повеселить класс. Помнишь, я так сказал... но клянусь, не думал, что мы сумеем это сделать так быстро.

* * *

– Нет, – твердо сказал Праут в учительской. – Я утверждаю что Джиллетт неправ. Действительно, я позволил им вернуться обратно в комнату.

– Несмотря на ваши взгляды на списывание? – тихо промурлыкал Крошка Хартопп. – Какой аморальный компромисс!

– Минуточку, – сказал преподобный Джон. – Я... мы... все мы за последние десять дней имели, к несчастью, право действовать как нам угодно. Теперь мы хотим знать, признайтесь... Была ли у вас хотя бы одна спокойная минута с тех пор...

– Что касается моего корпуса, то нет, – ответил Праут. – Но вы абсолютно неправы в оценке этих ребят. Чтобы это было справедливо по отношению к другим и с точки зрения собственной защиты...

– Ха! Я говорил, что так будет, – пробормотал преподобный Джон.

– ...мне пришлось отправить их обратно. Их моральное влияние оказалось чудовищным... просто чудовищным.

И постепенно он рассказал всю историю, начиная с ростовщичества Жука и кончая просьбой старост.

– Жук в роли Шейлока – это для меня новость, – сказал Кинг, искривив рот. – До меня доходили слухи...

– Раньше? – спросил Праут.

– Нет, после того, как вы взялись за них, но я был осторожен и не расспрашивал. Я никогда не вмешиваюсь...

– Я бы сам, – сказал Хартопп, – с удовольствием дал бы ему пять шиллингов, если бы он смог вычислить общий процент с них, не сделав трех грубых ошибок.

– Во... Во... Вот это да! – заикаясь, воскликнул Мейсон, преподаватель математики, страшно радуясь. – Я бы поступил... точно так же!

– Ну, и вы провели расследование? – голос Крошки Хартоппа заглушил голос Мейсона прежде, чем Праут ухватил суть сказанного.

– Мальчик сам намекнул на возможность того, что такое может происходить в школе, – сказал Праут.

– Он специалист по этой части, – сказал капеллан. – Но в том, что касается чести класса...

– Они разрушили все за неделю. Я годами стремился поднять ее на должный уровень. Даже мои собственные старосты, а мальчишки не любят жаловаться друг на друга, попросили меня избавиться от них. Вы говорите, они вам доверяют, Джиллетт, они, может быть, рассказывают вам совершенно другое. Что касается меня, то пусть они идут к дьяволу своим собственным путем. Мне надоело, и я устал от них, – с горечью сказал Праут.

Но именно преподобный Джон с улыбкой на улице направился к дьяволу сразу же после того, как пятая комната разделалась с очень приятным угощением (стоимостью два шиллинга и четыре пенса) и стала готовиться к продленке.

– Заходите, падре, заходите, – сказал Сталки, выдвигая лучший стул. – За последние десять дней мы встречались только официально.

– Вы были осуждены. Я не общаюсь с преступниками.

– Да, но нас восстановили в правах, – ответил Мактурк. – Мистер Праут смягчился.

– Ни единого пятна на нашей репутации, – сказал Жук. – Все это было неприятно, падре, очень неприятно.

– А теперь сосредоточьтесь и подумайте над тем, что я скажу, mes enfants [Mes enfants (фр.) – дети мои.]. Именно ваша репутация и привела меня сюда. Выражаясь языком малышни, что вы там нафигачили в классе мистера Праута? Тут не над чем смеяться. Он говорит, что вы настолько снизили моральный уровень класса, что ему пришлось отправить вас назад в комнату. Это правда?

– Все правда до единого слова, падре.

– Не дерзи, Турок. Послушайте. Я говорил вам очень часто, что никто в школе не имеет такого влияния, хорошего или дурного, как вы. Вы знаете, я не веду разговоры о моральных и этических нормах, потому что я не верю, что молодой представитель человеческой породы не может удержаться в их рамках. Все равно, я не хочу думать, будто вы развращаете малолеток. Не перебивай, Жук. Послушайте, мистер Праут получил сигнал, что вы каким-то образом развращаете своих товарищей.

– Мистеру Прауту поступает так много сигналов, падре, – устало ответил Жук. – Этот был о чем?

– Так, он говорит, что слышал, как ты шепотом рассказывал какую-то историю в темном классе. А Оррин, приоткрыв дверь сказал: «Замолчи, Жук, это отвратительно». Ну?

– Помните книгу «Осажденный город» Маргарет Олифант [Маргарет Олифант Сефтон (1828-1897) – популярная английская писательница, «Осажденный город» (1880) – мистический роман, в котором ожившие мертвецы захватывают город.], которую вы мне давали почитать в прошлом семестре? – спросил Жук.

Падре кивнул.

– Я кое-что пересказывал оттуда. Только вместо города я взял колледж, в тумане... осажденный призраками мертвых детей, которые вытаскивают учеников из кроватей. Все имена реальны. Ты произносишь их шепотом, ну, вы понимаете, с именами. Оррину это очень не понравилось. Никто не дал мне рассказать все до конца. А в конце становится просто ужасно.

– Но почему же ты не объяснил все это мистеру Прауту, чтобы у него не было впечатления...

– Падре-сахиб, – сказал Мактурк, – нет ни малейшего смысла объяснять что-либо мистеру Прауту. Если у него не сложилось одно впечатление, то тут же сложится другое.

– Он делает это из лучших побуждений. Он ведь in loco parentis , – пробормотал Сталки.

– Вот черти! – ответил преподобный Джон. – А я правильно понимаю, что... ростовщичество – это еще одно из впечатлений преподавателя?

– Ну... тут мы немножко помогли, – сказал Сталки. – Я действительно должен Жуку два шиллинга и четыре пенса, по крайней мере, Жук говорит, что я должен, но я и не собирался ему отдавать. Потом мы слегка поспорили на лестнице, а тут... тут неожиданно подскочил мистер Праут. Вот как оно было, падре. Он дал мне деньги широким жестом (хотя все равно вычел их из моих карманных расходов), а Жук дал ему долговую расписку. Я не знаю, что произошло потом.

– Я был чересчур откровенен, – сказал Жук. – У меня всегда так. Понимаете, падре, у него сложилось некоторое впечатление, и, наверное, мне следовало бы это впечатление исправить, но разве я мог быть абсолютно уверен в том, что в его корпусе никто не дает деньги взаймы? Я подумал, что старосты должны знать об этом больше, чем я. Это их дело. Они являются оплотом частных школ.

– Они и узнали... к тому времени, когда все закончили, – сказал Мактурк. – Как сознательные, добропорядочные, благонадежные, честные, чистые душой ребята, с которыми вы бы с удовольствием встретились, падре. Они перевернули весь корпус вверх дном... Харрисон и Крей... конечно, из самых лучших побуждений.

– Так они сказали. И очень громко говорили, кричали из последних сил... [Льюис Кэррол «Алиса в Зазеркалье», гл. VI]

– А у меня складывается впечатление, что все вы, безусловно, кончите на виселице.

– Да мы же ничего не делали, – ответил Мактурк. – Это все мистер Праут. Вы не читали книгу о японских борцах? Мой дядя... он служит во флоте, как-то показывал мне.

– Не пытайся сменить тему, Турок.

– Я не пытаюсь, сэр. Я просто пытаюсь привести пример, как в проповеди. У этих борцов есть такой трюк, когда все задуманное выполняется другим. Борцы сходятся, и тот, другой, проигрывает в результате собственных действий. Это называется «шибувичи» или «токонома» [Мактурк, очевидно, имеет в виду джиу-джитсу.], что-то в этом роде. Вот мистер Праут и есть «шибувичер». Это не наша вина.

– Вы считаете, что мы специально ходили по классам, пытаясь развратить юные умы? – спросил Жук. – Начнем с того, что он у них отсутствует, а даже если и есть, то он уже давно развращен. Я тоже учился в младшем классе, падре.

– Вообще-то мне казалось, что я знаю границы ваших выходок, но если вы прикладываете такие усилия для того, чтобы нагромоздить кучу свидетельских показаний против самих себя, то вы не можете никого винить за то...

– Мы никого не виним, падре. Мы разве сказали хоть слово против мистера Праута? – Сталки посмотрел на остальных. – Мы любим его. Он даже не знает, как мы любим его.

– Ха! Вы, видимо, хорошо скрываете свою любовь. Вы когда-нибудь задумывались о том, кто первоначально решил выселить вас из комнаты?

– Нас выселил из комнаты мистер Праут, – сказал Сталки со значением.

– Так вот, это был я. Я не хотел этого, но боюсь, что по некоторым моим словам у мистера Праута сложилось впечатление...

Пятая комната дружно рассмеялась.

– Видите, с вами происходит то же самое, падре, – сказал Мактурк. – У него моментально складывается впечатление, да? Но вы не должны думать, что мы его не любим, потому что мы любим его. Мы не держим на него абсолютно никакого зла.

В дверь два раза постучали.

– Ректор желает немедленно видеть Пятую комнату в своем кабинете, – послышался голос Фокси, школьного сержанта.

– Ого! – сказал преподобный Джон. – Мне кажется, что у некоторых будут крупные неприятности.

– Готов поспорить, Праут побежал и нажаловался ректору, – сказал Сталки. – У него раздвоение морали. Это нечестно – втягивать ректора в склоку в корпусе.

– Я бы посоветовал взять тетрадку гм... для... безопасности и записи некоторых деталей, – сказал бесстрастно преподобный Джон.

– Ха! Он ласково стелет да жестко спать, – сказал Жук. – Спокойной ночи, падре. Мы пошли.

И снова они – Билайал, Маммон и Люцифер – стояли перед ректором. Но им уже приходилось иметь дело с этим человеком, который был искушеннее всех троих, вместе взятых. До этого, после получасовой беседы с подавленным, расстроенным Праутом, ректор понял то, чего не заметил преподаватель.

– Вы побеспокоили мистера Праута, – сказал он задумчиво. – Мальчики не должны беспокоить преподавателей сверх необходимости. Мне не нравится, когда меня беспокоят подобными вещами. А вы меня побеспокоили. Это очень серьезный проступок... Понимаете?

– Да, сэр.

– Теперь я намереваюсь побеспокоить вас, индивидуально и в частном порядке, поскольку вы нарушили мой график. Вы слишком взрослые для порки, поэтому я должен выразить свое неудовольствие каким-то иным способом. Скажем, каждому написать по тысяче строк, неделя без выхода за территорию и что-нибудь еще в том же роде. Вы ведь уже слишком взрослые для порки?

– Нет, нет, сэр, что вы! – бодро воскликнул Сталки, потому что неделя без выхода во время летнего семестра – это серьезно.

– Оч-чень хорошо. Тогда сделаем то, что сможем. Желаю вам больше не беспокоить меня.

Это было честное и справедливое наказание, сопровождавшееся замечаниями, но больше всего они ощущали паузы, которые он делал между наказаниями. Например:

– Выходцев... из более младших классов я мог бы обвинить... в оскорблении. Вы недостаточно благодарны за... имеющиеся у вас привилегии. Но есть и границы... они определяется опытом, Жук... за пределами которых личная вендетта всегда опасна, потому что... не двигайся... рано или поздно сталкиваешься... с более высоким авторитетом, который изучал поведение животных. Et ego ... пожалуйста, Мактурк... in Arcadia vixi [Et ego... in Arcadia vixi (лат.) – «Я тоже жил в Аркадии» – распространенная надпись на могильной плите. Ректор имеет в виду, что он тоже когда-то был молодым и помнит, чему его учили.]. Вот вам вопиющая несправедливость, которая связана с вашим... характером. И все! Скажете своему преподавателю, что я официально наказал вас розгами.

– Вот отвечаю! – воскликнул Мактурк, все время поводя лопатками, пока они шли по коридору. – Это правильно! Наш Прусак Бейтс [Кормел Прайс, преподаватель Киплинга, прообраз ректора Бейтса, давал когда-то уроки одному из представителей русской аристократии. Его прозвище Русак Киплинг переделывает в Прусак.] все видит насквозь.

– Хитро я придумал, выбрав порку, вместо того чтобы писать эти упражнения? – спросил Сталки.

– Ерунда! Мы были обречены на это с самого начала. Я видел это по глазам старика, – сказал Жук. – Чуть не подавился от смеха.

– А мне-то как раз было не до смеха, – признался Сталки. – Пойдем в туалет, посмотрим на наши раны. Один из нас может держать зеркало, а другой смотреть на себя.

В течение десяти минут они проделывали эти упражнения. Полосы от розог были очень красные и очень ровные. И ни одного из них невозможно было отличить от другого по тщательности, насыщенности и определенной четкости линий, что всегда характеризует работу настоящего художника.

– Что вы здесь делаете? – Мистер Праут, привлеченный плеском воды, появился на лестнице, ведущей в туалет.

– Мы получили порцию розог от ректора, сэр, и мы смывали кровь. Ректор сказал, что мы должны сообщить об этом вам. Мы собирались сделать это через минуту, сэр. ( Sotto voce [Sotto voce (ит.) – вполголоса.].) Топтун увеличивает счет!

– Он заслужил эти очки, бедняга! – сказал Мактурк, надевая рубашку. – Он даже похудел с тех пор, как связался с нами.

– Послушай! А почему мы не злимся на ректора? Он сам сказал, что это вопиющая несправедливость. Так оно и есть! – сказал Жук.

– Хороший человек, – сказал Мактурк, но дальнейшего ответа Жука не удостоил.

Только Сталки вдруг начал хохотать так, что ему пришлось уцепится за край рукомойника.

– Ты чего, веселый ослик? Что случилось?

– Я... я думаю о вопиющей несправедливости!

РЕФОРМАТОРЫ МОРАЛИ

Поражения никто не скрывал. Победа досталась Прауту, но никто не ворчал. Если бы он нарушил правила игры, пожаловавшись ректору, им пришлось бы поволноваться.

Преподобный Джон воспользовался первой же возможностью побеседовать. Преподаватели школы были сплошь холосты, и их комнаты были распределены между учебными классами и комнатами для учеников так, чтобы они могли, если хотели, надзирать за своими подопечными. Пятая комната много лет осторожно испытывала преподобного Джона. Он всегда был подчеркнуто вежлив. Он стучал в дверь их комнаты, перед тем как войти, он вел себя как посетитель, а не как заблудившийся ликтор [Ликтор – исполнитель распоряжений магистратов в Древнем Риме.]. Он никогда не читал нотаций и никогда не переносил в официальную жизнь то, что ему поведали в свободное время. Праут всегда был отъявленным занудой, Кинг всегда выступал исключительно как кровный мститель, даже Крошка Хартопп, преподавая естествознание, редко покидал свой кабинет, но преподобный Джон был желанным и любимым гостем комнаты номер пять.

Представьте его, сидящего в их единственном кресле, с кривой вересковой трубкой в зубах, подбородок спадает тремя складками на его пасторский воротник, сам он напоминает пышущего добродушием кита, а Пятая комната рассказывает ему о жизни, как она представляется им, и особенно о последнем разговоре с ректором – по поводу дела о ростовщичестве.

– Одна порка в неделю принесла бы вам неоценимую пользу, – сказал он, сверкая глазами и подрагивая от смеха, – а вы, как вы утверждаете, были совершенно не виноваты.

– Конечно, падре! Мы бы могли это доказать, если бы он дал нам сказать хоть слово, – произнес Сталки, – но он не дал. Ректор – хитрая бестия.

– Он прекрасно вас знает. Хе, хе! Вы хорошо потрудились для этого.

– Он очень справедлив. Он не будет пороть кого-нибудь утром, а днем читать ему проповедь.

– Он не может, он не член Ордена, – сказал Мактурк. У Пятой комнаты были очень строгие взгляды по поводу религиозных взглядов преподавателей, и они всегда были готовы спорить с пастором.

– Почти во всех других школах ректор – духовное лицо, – тихо сказал преподобный Джон.

– Это нечестно по отношению к другим, – ответил Сталки. – Они становятся злыми. Конечно, с вами это не так, сэр. Вы принадлежите школе... так же как и мы. А я имею в виду обычных священников.

– Я самый обычный священник, и мистер Хартопп тоже член Ордена.

– Д-да, но он стал им уже после того, как пришел в колледж. Мы видели, как он готовился к экзаменам. Это хорошо, – сказал Жук. – Представьте себе: появляется ректор, а потом уже его посвящают в духовный сан!

– И что бы произошло, Жук?

– От колледжа бы ничего не осталось, сэр. В этом нет сомнения.

– Откуда ты знаешь?

– Мы здесь уже почти шесть лет. В колледже нет почти ничего, чего бы мы не знали, – ответил Сталки. – Ведь даже вы пришли на следующий семестр после меня, сэр. Я помню, как вы спрашивали наши фамилии в первом классе. В этом смысле старше нас только мистер Кинг, мистер Праут и ректор...

– Да, преподавательский состав сильно изменился.

– Ха! – усмехнулся Жук. – Они приходят сюда, а потом уходят, чтобы жениться. Ну и скатертью дорога!

– А что, наш Жук не одобряет институт брака?

– Нет, падре, не смейтесь надо мной. Я встречался с ребятами на каникулах, у которых преподаватели женаты. Это совершенно ужасно! У них дети, у детей режутся зубы, они болеют корью и всякое такое, и все это происходит прямо в школе, а жены устраивают чаепития... Чаепития, падре!.. И приглашают учеников на завтраки.

– Это не так страшно, – сказал Сталки. – Но преподаватели уходят из корпусов и оставляют все на волю старост. Вот в одной школе, мне говорил один парень, были большие обитые сукном двери, а между корпусом и домом преподавателя было около мили. И они делали там все, что хотели.

– Сам Сатана яростно осуждает греховное человечество!

– Хорошо, шутки шутками, а вы понимаете, что мы имеем в виду, падре. Понемногу становится все хуже и хуже. Потом, как вы знаете, происходит большой скандал, эта склока попадает в газеты, и многих исключают.

– И надо помнить, что обычно исключают тех, кто не виноват. Хотите какао, падре? – спросил Мактурк, держа в руках чайник.

– Нет, спасибо, я курю. Тех, кто не виноват? Продолжай, дорогой Сталки.

– А потом, – Сталки разгорячился, – все говорят: «Кто это придумал? Ужасные мальчишки! Испорченная малышня!» Это все идет от женатых преподавателей, так мне кажется.

– О, Даниил здесь судит![Цитата из «Венецианского купца» У. Шекспира (Акт IV, сцена I).]

– Но это так, – вмешался Мактурк. – Я встречал ребят на каникулах, и они рассказали мне то же самое. Со стороны это выглядит очаровательно... Отдельный милый домик с милой хозяйкой и все такое. Но на самом деле это не так. Это отвлекает преподавателей от их дел, а старосты получают слишком большую власть и... и... все портится. Понимаете, дело в том, что мы не совсем обычная школа. Мы берем тех, от кого отказались другие, ну и к тому же таких мальчиков, как Сталки. Мы вынуждены брать их, и, чтобы завоевать репутацию, мы должны подготовить их для продолжения обучения в Сэндхерсте, ведь так?

– Воистину, о, Турок. Слаще меда словеса.

– Поэтому наши преподаватели должны отличаться от преподавателей в других школах, вы так не считаете? Мы же отличаемся от других школ.

– И мне говорил один парень, что в результате это приводит к тому, что над тобой начинают по-всякому издеваться, – сказал Жук.

– Да, должен сказать, что вам-то точно необходимо уделять много времени. – Преподобный Джон окинул всю компанию критическим взглядом. – А вам никогда не казалось, что вас манит суеты избитый путь [Цитата из стихотворения Уильяма Вордсворта «Нас манит суеты избитый путь...» (пер. Г. Кружкова).] и что вы требуете слишком много внимания?

– Не совсем... летом, может быть. – Сталки с довольным видом посмотрел в окно. – Мы не очень связаны границами, и по большей части нас предоставляют самим себе.

– Например, я ведь сижу здесь, в вашей комнате, и сильно нарушаю ваши планы, да?

– Нет, падре не нарушаете. Садитесь. Не уходите, сэр. Вы же знаете, мы всегда вам рады.

В их искренности можно было не сомневаться. Преподобный Джон вспыхнул от удовольствия и снова забил трубку.

– И мы хорошо знаем, где находится учительская, – торжествующе произнес Жук. – Вы случайно не проходили через нижние спальни вчера вечером после десяти, сэр?

– Я ходил выкурить трубку с вашим преподавателем. Нет, ни о каких впечатлениях мы с ним не говорили. Я срезал путь, пройдя через ваши спальни.

– Сегодня утром я почувствовал запах табака. Ваш табак крепче, чем у мистера Праута. Я сразу это понял, – сказал Жук, покачивая головой.

– О, небеса! – рассеянно проговорил преподобный Джон.

Прошло несколько лет, прежде чем Жук понял, что падре отдавал дань уважения скорее его невинности, чем наблюдательности. Всю ночь по длинным светлым спальням без внутренних дверей преподаватели ходили в гости другу к другу, ведь холостяки, в отличие от женатых, засиживаются обычно допозна. Жук никогда не предполагал, что в этом патрулировании была какая-то логика.

– А если говорить о запугивании, – вернулся к теме преподобный Джон, – то вам всем несладко пришлось в младших классах, так ведь?

– Ну, мы тогда тоже были совсем не сахар, – сказал Жук, спокойно опуская период с одиннадцати до шестнадцати. – Боже мой! Что за хулиганы тогда были... Фэрберн, Болтун Манселл и вся эта шайка!

– Помнишь, когда Болтун назвал нас «три слепых мышонка», а мы должны были встать на шкафчики и петь, а он швырял в нас чернильницы? – сказал Сталки. – Вот они действительно были хулиганами!

– Но сейчас, конечно, уже ничего такого нет, – успокоил Мактурк.

– Вот тут вы ошибаетесь. Мы все склонны говорить, что все в порядке до тех пор, пока не обидят нас. Мне иногда интересно, исчезнет ли когда-нибудь у нас издевательство над другими?

– У малышни это часто случается, а в старших классах больше зубрежки перед экзаменами. Поэтому голова у них занята в основном другими вещами, – сказал Жук.

– Ну? Что вы думаете? – спросил Сталки, наблюдая за лицом капеллана.

– У меня есть некоторые сомнения, – произнес тот и вдруг взорвался: – Честное слово, для трех неглупых мальчиков вы не очень наблюдательны. Мне кажется, что на прошлой неделе, когда вы ходили на занятия в класс, вас настолько поглотила забота о своем преподавателе, что вы совершенно не заметили того, что происходило у вас под носом.

– А что, сэр? Я... я клянусь, мы ничего не видели, – произнес Жук.

– Тогда я рекомендую вам присмотреться. Когда малыш хнычет в углу, одежда на нем похожа на тряпки, он никогда не выполняет задание и печально известен всему колледжу как самое грязное «пугало» в колледже, то значит, что-то где-то не так.

– Это Клуер, – вполголоса сказал Мактурк.

– Да, это Клуер. Он приходит ко мне заниматься французским. Это его первый семестр, и он совершенно подавлен, как это было и с тобой, Жук. Он не очень сообразителен от природы, но его почти довели до состояния полного идиота.

– Нет. Они все прикидываются глупыми, чтобы к ним меньше приставали, – сказал Жук. – Я-то знаю.

– На самом деле я никогда не видел, чтобы его кто-нибудь бил, – сказал преподобный Джон.

– Настоящие хулиганы не делают это публично, – сказал Жук. – Фэрберн не прикасался ко мне, если кто-то мог его увидеть.

– Не хвастайся, Жук, – сказал Мактурк. – Нам всем досталось в свое время.

– Но мне было хуже всех, – сказал Жук. – Если вам нужен авторитет в области издевательств, падре, приходите ко мне. «Штопор», «расческа», «ключ», «костяшки», «качалка», «агу-агу» и все прочее.

– Да, ты мне нужен как человек, пользующийся авторитетом, но скорее для того, чтобы остановить это... Мне нужны все вы.

– А как же Авана и Фарфар [Четвертая книга Царств, 5:12: «Разве Авана и Фарфар, реки Дамасские, не лучше всех вод Израильских?»], падре... Харрисон и Крей? Они любимчики мистера Праута, – сказал Мактурк с некоторой горечью. – Мы-то даже не помощники старост.

– Я подумал об этом, но поскольку большинство издевательств происходит по недомыслию...

– Ничуть, падре, – сказал Мактурк. – Издевательство как издевательство. Они знают, что делают. Они планируют их на уроках, а потом, в комнатах, реализуют все на практике.

– Неважно. Если это дело попадет к старостам, может начаться скандал. Один у вас уже был. Не смейтесь. Послушайте меня. Я прошу вас – мой Десятый легион – взяться за это дело тихо. Я хочу, чтобы маленький Клуер стал чистым и аккуратным...

– Черта с два я буду его мыть! – прошептал Сталки.

– Аккуратным и с чувством собственного достоинства. Что касается другого мальчика, кто бы он ни был, вы можете использовать свое влияние... – Совсем не религиозный огонек мелькнул в глазах капеллана. – Вам предоставляется возможность... любым доступным способом... отговорить его. Это все. Оставляю это дело вам. Спокойной ночи, mes enfants .

* * *

– Ну, и что мы будем делать? – обитатели Пятой комнаты уставились друг на друга.

– Юному Клуеру лучше бы найти тихое местечко. Я-то знаю, что будет, – сказал Жук, – если мы привадим его в свою комнату, а?

– Нет! – твердо сказал Мактурк. – Он грязный поросенок и испортит все на свете. Кроме того, мы не будем вести себя как Эрик. Хотите гулять с ним в обнимку [Намек на роман «Эрик, или Мало-помалу», где рассказывается о дружбе между мальчиками разного возраста.]?

– Зато он подчистит банки с вареньем и подъест подгоревшую кашу из кастрюли, а сейчас она грязная.

– Нет, не годится, – сказал Сталки, с грохотом водружая ноги на стол. – Если бы нашли этого шутника, который над ним издевается, и осчастливили бы его, вот это было бы хорошо. Почему мы не видели его, когда входили в класс?

– Возможно, кто-то из малышни нападает на Клуера. Они иногда это делают.

– Тогда нам придется разбираться со всей малышней... причем наугад. Давайте, – сказал Мактурк.

– Не горячись! Нам не нужно устраивать большой шум. Кто бы это ни был, он ведет себя тихо, иначе мы бы заметили его, – сказал Сталки. – Надо походить и все разнюхать об этом, чтобы знать наверняка.

Они обошли все классы, пересчитав всех младших и старших учеников, которые вызывали у них подозрения, осмотрели по настоянию Жука все туалеты и чуланы, но безрезультатно. Все были на месте, кроме Клуера.

– Интересно! – сказал Сталки, останавливаясь у двери комнаты. – Черт!

Звук дудки и всхлипывания глухо доносились из-за стен.

– Красотка Китти как-то раз...

– Громче, чертяка, или я запущу в тебя книгой!

– С кувшином молока... О Кэмпбелл, пожалуйста, не надо. Пошла на ярмарку с утра...

Книга стукнулась обо что-то мягкое, и хныканье усилилось.

– Никогда не думал, что это кто-то из комнаты. Именно поэтому мы его и не заметили, – сказал Жук. – Сефтон и Кэмпбелл довольно дюжие ребята, чтобы так просто с ними справиться. Кроме того, в их комнату не зайдешь просто как в класс.

– Вот свинья! – сказал Мактурк, прислушиваясь. – Что за забава? Наверно, Клуер у них на побегушках.

– Они не старосты. Это уже хорошо, – сказал Сталки с характерной для него воинственной улыбкой. – Сефтон и Кэмпбелл! Гм! Кэмпбелл и Сефтон! Так! Один из них попал к нам от репетитора.

Эти двое были волосатые переростки между семнадцатью и восемнадцатью, которых отчаявшиеся родители отправили в школу в надежде, что после шести месяцев зубрежки им, возможно, удастся пролезть в Сэндхерст. Формально они числились в классе мистера Праута, в действительности они находились под наблюдением ректора, и поскольку он был достаточно осторожен и не назначил юношей старостами, они затаили обиду на школу. Сефтон три месяца занимался в Лондоне с репетитором, и рассказы о его похождениях подробно пересказывались. Кэмпбелл, у которого был изысканный вкус в одежде и богатый словарный запас, шел по жизни, глядя на все сверху вниз. Это был всего лишь их второй семестр, и в школе их обычно называли «репетиторские выкормыши» и относились к ним с холодным презрением. Но их бакенбарды (у Сефтона была настоящая бритва) и их усы, безусловно, производили впечатление.

– Ну что, пойдем поговорим с ними? – спросил Мактурк. – Я никогда с ними толком не общался, но бьюсь об заклад, что Кэмпбелл трус.

– Не-е-т! Это oratia directa [Oratia directa (лат.) – прямая речь.], – сказал Сталки, качая головой. – Я предпочитаю oratia obliqa [Oratia obliqa (лат.) – косвенная речь.]. Кроме того, в чем тогда будет наше моральное влияние, а? Подумайте.

– Черт! А что же ты собираешься делать? – Жук повернулся к девятому классу, дверь которого находилась рядом с комнатой.

– Я? – воинственные искры сверкнули в глазах Сталки. – Я бы хотел их разыграть. Так, помолчите секунду!

Он сунул руки в карманы и, посвистывая, стал смотреть из окна на море. Затем он притопнул ногой, повел плечом, повернулся кругом и начал свой короткий шумный военный танец, обычно сопровождавший его размышления. Сжав губы и раздувая ноздри, он трижды пересек, пританцовывая, пустой класс. Затем он остановился перед онемевшим Жуком и постучал костяшками пальцев ему по голове, Жук наклонил голову. Мактурк обхватил руками колено и стал покачиваться взад-вперед. Клуер выл так, словно ему пронзили сердце.

– Жук будет жертвой, – наконец произнес Сталки. – Извини, Жук. Помнишь «Искусство путешествовать» Гальтона [Фрэнсис Гальтон (1822-1911) английский исследователь, географ, антрополог и психолог.] (в каком-то классе они проходили эту приятную для чтения книгу) и козленка, чье блеяние привлекает тигра?

– Черт! – тяжело вздохнул Жук. Не первый раз ему приходилось быть жертвой. – А нельзя ли обойтись без меня?

– Боюсь, что нет, Жук. Мы с Турком будем над тобой издеваться. Чем больше ты будешь орать, тем лучше. Турок, раздобудь где-нибудь палку и веревку. Мы свяжем его для убийства... а-ля Гальтон. Помнишь, как Неженка Фэрберн устраивал петушиный бой, сняв с нас ботинки и связав колени?

– Но это ужасно больно.

– Конечно больно. Ты умный парень, Жук! Турок будет колотить тебя. Помни, что мы страшно поссорились, и я тебя сюда заманил. Дай-ка твой носовой платок.

Жука связали для петушиного боя, но помимо палки под коленями и локтями ему еще связали ноги веревкой. В такой позе от легкого толчка Сталки он перекатился на бок, покрываясь пылью.

– Взъерошь ему волосы, Турок. Теперь ты тоже ложись. «Блеяние козленка привлекает тигра». Вы двое так злы на меня, что можете только ругаться. Запомни. Я буду тебя подгонять палкой, а ты должен будешь рыдать.

– Отлично! Я уже готов хоть сейчас, – сказал Жук.

– Тогда начнем... и помни о блеянии козленка.

– Заткнитесь, сволочи! Дайте встать! Вы чуть мне ноги не перерезали. А вы просто гады! Да заткнитесь. Я не шучу! – интонация у Жука была просто мастерская.

– Поддай ему, Турок! Врежь ему! Толкай его! Убей его! Не бойся, Жук, гад такой. Дай ему еще, Турок.

– Да он и не плачет. Нападай, Жук, или я вобью тебя в перила, – орал Мактурк.

Они подняли страшный шум, и добыча попалась на приманку.

– Привет! Чем это вы тут развлекаетесь? – Сефтон и Кэмпбелл увидели лежавшего на боку Жука, голова которого упиралась в решетку; он громко всхлипывал каждый раз, когда Мактурк пинал его в спину.

– Да это всего лишь Жук, – объяснил Сталки. – Притворяется, что ему больно. И мне никак не заставить Турка справиться с ним как следует.

Сефтон быстро пнул обоих мальчишек, и лицо его просветлело.

– Хорошо. Я займусь этим. А ну вставайте, петушиный бой начинается. Дай мне палку. Я их сейчас погоняю. Поразвлечемся сейчас! Давай, Кэмпбелл, погоняем их.

Мактурк повернулся к Сталки и стал обзывать его нехорошими словами.

– Сталки, ты ведь тоже собирался участвовать в петушиных боях. Давай!

– Ну и дурак, что поверил мне! – воскликнул Сталки.

– Вы что, ребята, поссорились? – спросил Кэмпбелл.

– Поссорились? – сказал Сталки. – Ха! Это я их только учу кое-чему. Ты знаешь что-нибудь о петушиных боях, Сеффи?

– Знаю ли я? Да у Маклаганов, где я занимался в городе, мы устраивали петушиные бои в его гостиной, а младший Маклаган не смел и пикнуть. Мы уж точно были не хуже тамошних. Знаю ли я? Это я могу показать вам, как надо.

– Можно я встану? – простонал Жук, на которого уселся Сталки.

– Не ной, жирный болтун. Сейчас будешь драться с Сеффи.

– Он убьет меня.

– Нужно оттащить их в нашу комнату, – сказал Кэмпбелл. – Там спокойно и тихо. Я буду драться с Турком. Это лучше, чем с Клуером.

– Отлично! Они будут драться без обуви, а мы в обуви, – радостно сказал Сефтон.

Их обоих уложили на пол комнаты, а Сталки закатил их за кресло.

– Теперь я свяжу вас и буду руководить этим боем быков. Черт, ну и руки у тебя, Сеффи. Платка не хватает, веревка есть? – спросил он.

– Там в углу полно, – ответил Сефтон. – Давай быстрее! Жук, прекрати хныкать, гад. Сейчас начнется самое веселье. Проигравшие будут петь для победителей... будут слагать оды в честь победителей. Ты, вроде, называл себя виршеплетом, да, Жук? Я сделаю из тебя поэта.

Он сел рядом с Кэмпбеллом. Быстро и со знанием дела палки были просунуты через согнутые конечности, а запястья связаны веревкой под аккомпанемент проклятий, которые изрыгал лежащий за креслом скрюченный, связанный и обманутый Мактурк. Закончив с Кэмпбеллом и Сефтоном, Сталки направился к своим союзникам, заперев по дороге дверь.

– Вот так хорошо, – сказал он изменившимся голосом.

– Какого черта?.. – начал Сефтон.

Фальшивые слезы Жука исчезли, Мактурк, улыбаясь, встал. Все вместе они еще крепче связали колени и лодыжки врага.

Сталки сел в кресло и с добрейшей улыбкой взирал на происходящее. Человек, перевязанный для «петушиного боя», возможно, представляет собой самое беспомощное существо на свете.

– «Блеяние козленка привлекает тигра». Вы, конечно, полные идиоты! – он откинулся и начал хохотать, пока полностью не обессилел. Жертвы стали понимать, что происходит – медленно, но верно.

– Когда мы встанем, мы устроим вам такую порку, которая вам и в жизни не снилась! – бушевал на полу Сефтон. – Вы у нас будете улыбаться только половиной морды. Что это все значит, черт побери?

– Сейчас узнаешь, – ответил Мактурк. – Не надо так ругаться. Мы хотим знать только, почему вы, два здоровых борова, издеваетесь над Клуером?

– Это не твое дело.

– Почему вы издеваетесь над Клуером? – каждый из них с нарастающей угрозой повторил вопрос. Они знали свою работу.

– Потому что, черт возьми, мы так решили! – прозвучал наконец ответ. – Дайте встать.

Даже сейчас они еще не до конца поняли, что случилось.

– Хорошо, а сейчас мы будем издеваться над вами, потому что, черт побери, мы так решили. Мы будем обращаться с вами по-честному – точно так же, как вы обращались с Клуером. Он против вас ничего не мог сделать. Вы тоже ничего не можете сделать против нас. Справедливо?

– Не можем? Узнаете еще!

– Да, – сказал Жук задумчиво, – это говорит о том, что вас никогда не разыгрывали как следует. Публичная порка вам покажется милой шуткой. Ставлю шиллинг, что вы будете рыдать и обещать все, что угодно.

– Послушай-ка, Жучок, мы прибьем тебя, как только встанем. Я тебе это обещаю в любом случае.

– Только сначала мы вас прибьем. Вы делали Клуеру «костяшки»?

– Вы делали Клуеру «костяшки»? – эхом повторил Мактурк.

На двенадцатый раз (ни один мальчишка не может вытерпеть пытку одним и тем же неумолимым вопросом) пришло признание.

– Да, будь ты проклят!

– Тогда вы получаете «костяшки».

И они получили все в соответствии с приобретенным издавна опытом.

«Костяшки» удались на славу: наверное, Неженка Фэрберн в старые времена не сделал бы лучше.

– Вы делали Клуеру «расческу»?

На этот раз ответ на вопрос последовал быстрее, и «расческа» заняла около пяти минут – засекали по часам Сталки. Перевязанные веревками, они не могли даже скорчиться от боли. Пытка «расческа» не имеет никакого отношения к расческе.

– Вы делали Клуеру «ключ»?

– Нет, не делали, клянусь, не делали! – закричал Кэмпбелл, катаясь от боли по полу.

– Тогда мы покажем вам, чтобы вы знали, как это было бы, если бы вы это сделали.

Пытка «ключ», в которой нет абсолютно никакого ключа, очень болезненна. Она длилась несколько минут, и раздавались такие звуки, что пришлось использовать кляпы.

– Вы делали Клуеру «штопор»?

– Да, да, черт вас побери! Оставьте нас в покое, гады.

Они сделали им «штопор», а пытка «штопор», которая не имеет никакого отношения к штопору, хуже, чем пытка «ключ».

Способы пыток и безмолвие, с которым они выполнялись, привели Стефана и Кэмпбелла в истерическое состояние. Между пытками на них обрушивался безжалостный шквал вопросов, и если они подробно не отвечали на них, то их рты затыкали грязно-желтыми носовыми платками.

– Это все, что вы делали с Клуером? Вытащи кляп, Турок, пусть ответят.

– Да, клянусь, это все. О, Сталки, ты нас убиваешь! – закричал Кэмпбелл.

– Именно эти слова и говорил вам Клуер. Я слышал. А теперь мы вам покажем, что такое настоящее издевательство. Что мне не нравится в тебе Сефтон, так это то, что ты пришел в колледж такой важный – стоячий воротничок, замшевые ботинки – и думаешь, что можешь научить нас, как нужно издеваться? Вытащи кляп, пусть ответит.

– Нет! – ответил тот в ярости.

– Говорит «нет». Ну, теперь «качалку», чтобы поспал. А Кэмпбелл посмотрит.

Для того чтобы «укачать» мальчишку, понадобилось три парня и две пары боксерских перчаток. И опять же, эта операция не имела ничего общего с названием. Сефтона «укачали» так, что у него глаза вылезли на лоб, он задыхался, ловил ртом воздух, его тошнило и у него кружилась голова.

– Боже! – воскликнул в углу перепуганный Кэмпбелл и побледнел.

– Отодвиньте его, – сказал Сталки. – Тащите сюда Кэмпбелла. Вот это издевательство. А, я забыл! Послушай, Кэмпбелл, за что ты издевался над Клуером? Вытащи кляп, пусть ответит.

– Я... я не знаю. Ох, отпусти меня! Клянусь, я его не трону. Не надо меня «качать»!

– «Блеяние козленка привлекает тигра». Он говорит, что не знает. Посади его, Жук. Дай мне перчатку и вставь ему кляп.

В тишине Кэмпбелла «укачали» шестьдесят четыре раза.

– Мне кажется, я умираю! – с трудом произнес он.

– Он говорит, что умирает. Отодвиньте его. Теперь Сефтон! А, я забыл! Сефтон, за что ты издевался над Клуером?

Ответ был непечатным, но ни один мускул не дрогнул на лице Сталки.

– Сделай ему «агу-агу», Турок!

«Агу-агу» было немедленно исполнено. Весь тяжелый опыт многих школьных лет оказался в его распоряжении, но он этого не оценил.

– Он говорит, что мы мерзавцы. Оттащи его! Теперь Кэмпбелл! А, я забыл! Послушай, Кэмпбелл, за что ты издевался над Клуером?

Потом появились слезы... Жгучие слезы, просьбы о прощении и обещания мира. Пусть они прекратят эту пытку, и Кэмпбелл никогда не поднимет на них руку. Вопросы начались снова... сопровождающиеся некоторыми подсказками.

– Кажется, тебе больно, Кэмпбелл. Тебе больно?

– Да. Ужасно!

– Он говорит, ему больно. Ты готов?

– Да, да! Клянусь, я готов. О, перестаньте!

– Он говорит, что готов. Ты унижен?

– Да!

– Он говорит, что унижен. Ты ужасно унижен?

– Да!

– Он говорит, что ужасно унижен. Ты будешь еще издеваться над Клуером?

– Нет. Не-е-т!

– Он говорит, что не будет издеваться над Клуером. И над другими?

– Нет. Клянусь, не буду.

– И над другими. А вы же с Сефтоном хотели устроить нам порку?

– Не будем! Не будем! Клянусь, не будем!

– Он говорит, что не будет нас пороть. Как ты оцениваешь свои знания по части издевательств?

– Нет, никак!

– Он говорит, что ничего не знает об издевательствах. Разве мы ничему тебя не научили?

– Да, да.

– Он говорит, что мы его многому научили. Ты нам благодарен?

– Да!

– Он говорит, что он нам благодарен. Утащите его. А, я забыл! Послушай, Кэмпбелл, за что ты издевался над Клуером?

Кэмпбелл снова всхлипнул – нервы его были на пределе.

– Потому что я хулиган. Наверно, ты это хочешь от меня услышать.

– Он говорит, что он хулиган. Он абсолютно прав. Положите его в угол. Больше с Кэмпбеллом не шутим. Так, Сефтон!

– Вы мерзавцы! Мерзавцы! – это и многое другое Сефтон говорил, пока его, пиная ногами, перекатывали по ковру.

– «Блеяние козленка привлекает тигра». Мы сделаем из тебя красавца. Где у него лежат бритвенные принадлежности? (Кэмпбелл ответил). Жук, принеси воды, Турок взбей пену. Мы сейчас побреем тебя, Сеффи, поэтому ты лучше лежи совсем тихо, а то порежешься. Я раньше никого не брил.

– Нет! Не надо! Пожалуйста, не надо!

– Давай-ка повежливее. Я сбрею твои прелестные бакенбарды только с одной стороны.

– Я... я сдаюсь... только не сбривай. Клянусь, никакой порки не будет, когда я встану.

– И еще половинку усов, которыми мы так гордимся. Он говорит, что не будет нас пороть. Какой добрый.

Мактурк рассмеялся, держа в руках никелированный стаканчик для бритья, и поправил голову Сефтона, которую Сталки держал между коленями, как в тисках.

– Подожди, – сказал Жук, – длинные волосы не сбрить. Сначала нужно отрезать ус как можно короче, а потом брить.

– Я не собираюсь искать ножницы. Может быть, спички? Брось мне коробок. Он действительно боров, сейчас мы его немного подпалим. Тихо лежи! – он зажег спичку, но рука его замерла. – Я хочу убрать только половину.

– Хорошо, – Жук помахал кисточкой. – Я намылю середину... да? А ты спалишь остальное.

Тонкие первые усики, вспыхнув, обгорели до намыленной части в середине губы, и Сталки большим пальцем протер обгоревшую щетину. Это было не самое приятное бритье, но задача была выполнена в полной мере.

– А теперь бакенбарды с одной стороны. Поверни его! – спичка и бритва сделали свое дело. – Дай ему зеркальце. Вытащи кляп. Я хочу услышать, что он скажет.

Но слов не было. Сефтон в ужасе смотрел на свое отражение. Две крупные слезы скатились по его щекам.

– А, я забыл! Послушай, Сефтон. За что ты издевался над Клуером?

– Оставь меня в покое! Вы, мерзавцы, оставьте меня! Хватит с меня.

– Он говорит, мы должны оставить его в покое.

– Он говорит, что мы мерзавцы, а мы ведь еще даже и не начинали, – сказал Жук. – Где твоя благодарность, Сеффи? Черт! Ты похож на того, над кем издевались вполсилы!

– Он говорит, что с него хватит, – сказал Сталки. – Он заблуждается!

– Так, за работу, за работу! – пропел Мактурк, размахивая палкой. – Давай, мой ветреный Нарцисс. Не влюбись только в свое отражение!

– Ох, отпустите его, – произнес из угла Кэмпбелл, – он же плачет.

Сефтон рыдал, как двенадцатилетний подросток, от боли, стыда, уязвленного самолюбия и полной беспомощности.

– Давай, Сефтон, объявляй pax . Ты ничего не можешь сделать с этими мерзавцами.

– Кэмпбелл, дорогой, не надо грубить, – сказал Мактурк, – или ты снова получишь!

– Вы мерзавцы! – сказал Кэмпбелл.

– Что? За такое легкое издевательство... за то же самое, что вы проделали с Клуером? Сколько времени вы измывались над ним? – спросил Сталки. – Весь семестр?

– Мы никогда не били его!

– Били, когда могли его поймать, – сказал Жук, сидя на полу, скрестив ноги и время от времени роняя палку на ногу Сефтону. – Мне ли не знать!

– Я... мы... может быть.

– И вы из кожи вон лезли, чтобы поймать его! Мне ли не знать! Потому что он был маленький и противный, да? Мне ли не знать! А теперь, видите... Теперь вы ужасно противные и получаете то, что получал он за то, что был противным. Просто потому, что мы так решили.

– Мы никогда не издевались над ним так... как вы над нами.

– Да, – сказал Жук, – никто не издевается... и Неженка Фэрберн не издевался. Врежет только чуть-чуть и все. Все так говорят. На них не оставят живого места, и они уходят реветь в кладовку. Сунут голову в пальто и ревут. Пишут домой по три раза в день... Да, гады, и я делал это... умоляя, чтобы меня забрали. Вы не знаете, как издеваются по-настоящему. Жаль, конечно, Кэмпбелл, что ты попросил мира.

– А мне нет! – сказал Кэмпбелл, обладающий определенным чувством юмора.

Возбужденный Жук несколько раз слегка применил палку, и теперь уже Сефтон просил простить.

– А ты! – крикнул Жук, поворачиваясь на месте. – Над тобой тоже никогда не издевались! Где ты был до того, как попал сюда?

– У меня... у меня был учитель.

– Так! Понятно. Ты в жизни никогда не ревел. Но, черт возьми, ты ревешь сейчас. Ты разве не ревешь?

– Что вы, не видите, слепые мерзавцы? – Сефтон перекатился на бок.

Слезы прорыли дорожки на высохшей мыльной пене. Палка от крикета опустилась на его скрюченную фигуру.

– Я слепой, – сказал Жук, – и мерзавец? Замолчи, Сталки. Я сейчас позабавлюсь с нашим другом а ля Неженка Фэрберн. Мне кажется, что я вижу. Разве я плохо вижу, Сефтон?

– Мне кажется, изложено доступно, – сказал Мактурк, наблюдая за движениями палки. – Лучше скажи, что он видит, Сеффи.

– Да... видишь! Клянусь, видишь! – заорал Сефтон, подстегиваемый серьезными аргументами.

– Разве не прекрасны очи мои? – палка равномерно поднималась и опускалась во время этого катехизиса.

– Да.

– Светло-карие, да?

– Да... а... а... да!

– Ты обманщик! Они небесно-голубые. Разве они не небесно-голубые?

– Да... а... а... да!

– Сначала говоришь одно, потом другое. Ты должен учиться... учиться.

– Чего ты разошелся! – сказал Сталки. – Остынь немного, Жук.

– Со мной тоже все это было, – сказал Жук. – Теперь... насчет того, что я мерзавец.

– Pax ... а-а-а, pax ! – закричал Сефтон. – Пожалуйста, pax . Я сдаюсь! Отпустите меня! Не могу! Я не вынесу этого!

– Ну вот. Мы только-только набили руку! – проворчал Мактурк.

– Могу поклясться, что они не отпускали Клуера.

– Признавайтесь... Извиняйтесь... Быстро! – приказал Сталки.

Сефтон с пола объявил безоговорочную капитуляцию, он вел себя более смиренно, чем Кэмпбелл. Он никогда больше никого не тронет. Он будет тихо себя вести до конца своих дней.

– Наверное, мы должны поверить? – сказал Сталки. – Хорошо, Сефтон. Ты побежден? Очень хорошо. Помолчи, Жук! Но прежде чем мы вас отпустим, вы с Кэмпбеллом весьма обяжете нас, если споете «Китти из Коулрэна» а ля Клуер.

– Это нечестно, – сказал Кэмпбелл, – мы сдались.

– Конечно сдались. А теперь будете делать то, что мы вам скажем... Так же, как это делал Клуер. Если бы вы не сдались, то тогда вы бы узнали, что значит издеваться по-настоящему. А сдавшись – ты следишь за мной, Сеффи? – вы должны петь оды в честь победителей. Быстрее!

Они удобно расселись по креслам. Кэмпбелл и Сефтон посмотрели друг на друга и, не испытав при этом большого удовольствия, затянули «Китти из Коулрэна».

– Отвратительно, – сказал Сталки, когда жалобный вой закончился. – Если бы вы не сдались, то нашей мучительной обязанностью было бы швырять в вас книги за фальшивое пение. Ну, ладно.

Он освободил их от веревок, но они еще несколько минут не могли встать. Кэмпбелл поднялся первым, тревожно улыбаясь. Сефтон, пошатываясь, дошел до стола, обхватил голову руками и затрясся от рыданий. Но никто их них и не думал о драке: в них осталось только удивление, страдание и стыд.

– Может... может, он побреется перед чаем, пожалуйста? – спросил Кэмпбелл. – Осталось десять минут до звонка.

Сталки покачал головой. Он намеревался сопровождать полупобритого Сефтона в столовую.

Мактурк зевнул, сидя в кресле, а Жук обтер лицо. Их переполняло возбуждение и напряжение.

– Я бы прочитал вам лекцию о нравственности, если бы что-нибудь об этом знал, – жестко сказал Сталки.

– Не занудствуй, они уже сдались, – сказал Мактурк. Последнее назидание выбило его из колеи.

– Неужели ты не видишь, как мы нежно с ними обошлись? Мы могли бы позвать Клуера, чтобы он посмотрел на них, – сказал Сталки. – «Блеяние козленка привлекает тигра». Но мы не стали этого делать. Нам достаточно рассказать об этом паре ребят в колледже, и вы станете посмешищем. Ваша жизнь станет жалкой. Но мы и этого не будем делать. Мы придерживаемся строгих моральных принципов, Кэмпбелл, поэтому, если ты и Сеффи не расколетесь, никто не узнает.

– Клянусь, ты хороший парень, – сказал Кэмпбелл. – Признаюсь, я был довольно жесток с Клуером.

– Да, похоже, – сказал Сталки. – Но я думаю, Сеффи не нужно идти в столовую с перекошенными баками. На малышню это произведет тяжелое впечатление. Он может побриться. Ты благодарен мне, Сефтон?

Голова не поднялась: Сефтон спал глубоким сном.

– Вот странно, – сказал Мактурк, услышав храп, смешанный со всхлипываниями. – Это наглость, мне кажется, или он притворяется.

– Нет, не притворяется, – сказал Жук. – Когда Неженка Фэрберн измывался надо мной больше часа, то я иногда отключался на уроках. Бедняжка! Хотя он назвал меня виршеплетом.

– Так, хорошо, – Сталки понизил голос. – Пока, Кэмпбелл. Запомни, если ты не будешь болтать, никто ничего не узнает.

Потом должен был бы исполняться военный танец, но вся троица так устала, что они заснули над чашками чая у себя в комнате и спали до начала продленки.

* * *

– Удивительнейшее письмо. Что, все родители с ума посходили? Вы что-нибудь понимаете? – спросил ректор, передавая преподобному Джону восемь листов, исписанных мелким подчерком.

– «Единственный сын у матери, а она была вдова». [Лука, 7:12.] В этом, по крайней мере, есть логика. – Капеллан продолжал читать письмо, поджав губы. – Если половина из этих обвинений справедливы, то он должен быть в больнице, а он даже чересчур здоров. Да, он побрился, это я заметил. Его принудили, как указывает его мамаша. Это восхитительно! Это превосходно!

– Необязательно высказывать свое отношение. Не часто случается, что я не знаю, что происходит в школе, но в данном случае мне ничего неизвестно.

– Если вы спросите меня, то я скажу, что не надо ее умасливать. Если школа вынуждена брать учеников у репетиторов...

– Он был в отличной форме на дополнительных занятиях... у меня... сегодня утром, – рассеянно продолжал ректор. – И к тому же необычно хорошо себя вел.

– ...то обычно либо они влияют на школу, либо школа, как в данном случае, влияет на них. Я предпочитаю наши собственные методы, – заключил капеллан.

– Думаете, это тот самый случай? – бровь ректора чуть приподнялась.

– Уверен! И нет никакого оправдания ученику, который пытается создать колледжу дурную репутацию.

– Наверное, такой линии и следует придерживаться с таким учеником, – ответил ректор.

И авгуры подмигнули друг другу.

* * *

Через несколько дней преподобный Джон появился в Пятой комнате.

– Почему вы раньше не появлялись, падре? – спросили они.

– Я наблюдал течение времени, сезоны, события, людей... и учеников, – ответил он. – Я доволен своим Десятым легионом. Приношу вам свою благодарность. Клуер сегодня утром вместо занятий бросался в классе чернильными шариками. Теперь пишет пятьдесят строк за... неслыханную наглость.

– Не вините нас, сэр, – ответил Жук. – Вы просили нас избавить его... от насилия. Это для малышни самое ужасное.

– Я знаю мальчиков старше его на пять лет, которые бросались чернильными шариками, Жук. Одного из них я не так давно в качестве наказания заставил писать двести строк. И кстати, мне сейчас пришло в голову: я до сих пор их так и не увидел.

– Да, где они, Турок? – спросил Жук, не моргнув глазом.

– А вам не кажется, падре, что Клуер стал аккуратнее? – перебил Сталки.

– Мы же известные реформаторы морали, – сказал Мактурк.

– Это все Сталки, но было забавно, – сказал Жук.

– Я заметил, что моральные реформы осуществляются в несколько этапов. Я же ведь говорил вам, что ваше влияние гораздо больше, чем влияние всех остальных учеников колледжа, если вы его используете.

– Это довольно утомительное занятие... в том виде, как мы это делаем. Потом, вы видите, Клуер в результате только обнаглел.

– Я имел в виду не Клуера; я думал о других... О других людях, Сталки.

– А, нас не очень волнуют другие люди, – сказал Мактурк. – Так?

– Но меня волнуют... Они-то меня с самого начала и волновали.

– Значит, вы знали, сэр?

Клуб дыма.

– Говорят, мальчишки воспитывают другу друга больше, чем можем или смеем мы. Если бы я только мог использовать хотя бы половину тех увещеваний, которые вы используете или не используете...

– С самыми благими намерениями. Помните о наших праведных мотивах, падре, – сказал Мактурк.

– Думаю, что я, наверно, мог бы уже томиться в байдфордской тюрьме. Так вот, цитируя ректора по поводу того небольшого инцидента, который мы решили забыть, меня поражает эта вопиющая несправедливость... Над чем смеетесь, вы, юные грешники? Разве не так? Я уйду, чтобы не слышать ваших воплей. Я пришел в этот притон беззакония с тем, чтобы спросить, не хочет ли кто-нибудь пойти со мной купаться в Пебблридж. Но мне кажется, вы не хотите.

– Как это не хотим?! Сейчас, падре-сахиб, мы только возьмем полотенца и nous sommes avec vous [Nous sommes avec vous (фр.) – Мы идем с вами.] !

 

ПРОДЛЕННЫЙ ДЕНЬ

Прошел всего месяц с начала осеннего семестра, когда приходящий старшеклассник Стеттсон подхватил дифтерит, и ректор очень рассердился. Он ограничил своим приказом разрешенную территорию (следы инфекции вели на близлежащую ферму), префекты должны были нещадно пороть всех нарушителей границ, и обещал, что лично будет следить за этим. Стеттсона, который лежал в карантине дома у матери, проклинали всеми возможными словами за то, что он понизил средний показатель уровня здоровья в школе. Об этом ректор заявил в гимнастическом зале после молитвы. Затем он написал около двухсот писем взволнованным родителям и опекунам и вернул школу в обычное русло. Волнение улеглось, но однажды вечером к двери ректора подъехала коляска, и ректор исчез, оставив все под ответственность мистера Кинга – старшего преподавателя. Ректор часто уезжал в город, где он, по глубокому убеждению всей школы, подкупал чиновников для быстрого рассмотрения экзаменационных бумаг о зачислении в армию. Но на этот раз его отсутствие затянулось.

– Вот продувная бестия! – сказал Сталки своей компании, сидя в комнате одним пасмурным днем. – Наверное, перебрал, а они его там упекли под фальшивым именем.

– За что? – весело подключился Жук к наговору.

– Сорок шиллингов или месяц за то, что лягнул вышибалу в Павильоне [Имеется в виду Лондонский павильон, построенный в 1859, в котором находился мюзик-холл.]. Бейтс всегда устраивает кутеж в городе. Хорошо бы, конечно, чтобы он вернулся. Меня уже тошнит от «бичей и скорпионов» [Из Второй книги Паралипоменон 10:14: «Отец мой наложил на вас тяжкое иго, а я увеличу его; отец мой наказывал вас бичами, а я [буду бить вас] скорпионами».] Кинга, лекций о духе частной школы... Ах, ах!.. и пользе знаний!

– «Тупая жестокость средних классов... чтение единственно ради отметок. Ни одного знающего ученика в школе», – цитировал Мактурк, пытаясь задумчиво пробурить отверстия в облицовке камина горячей кочергой.

– Что-то мы мрачно проводим день. Да и душно. Пойдем выйдем покурить. Вот и угощение. – Сталки вытянул руку, держа длинную индийскую сигару. – Стянул у своего папаши в прошлые выходные. Но мне что-то страшновато, она здоровенная, больше трубки. Будем курить ее постепенно. По кругу, как вы? Пойдем спрячемся за старой бороной по дороге на Обезьянью ферму.

– Туда нельзя. Ограничили выход за территорию. Кроме того, нас точно стошнит. – Жук критически понюхал сигару. – Обычный Зловонный Вонючкодор.

– Тебя, может, и да. А меня нет. Что скажешь, Турок?

– Да можно, наверное.

– Тогда надевай шапку. Два против одного. Жук, пошли!

В коридоре у доски объявлений они увидели группу мальчишек: с ними был и коротышка Фокси – школьный сержант.

– Новые ограничения, что ли? – сказал Сталки. – Привет, Фоксибус, вы по кому это в трауре?

Рука Фокси была обвязана широкой черной лентой.

– Он служил в моем старом полку, – сказал Фокси, показав головой на доску объявлений, где между списками учеников была кнопками приколота вырезка из газеты.

– Черт побери! – вымолвил Сталки, читая вырезку. – Это же старый добрый Дункан... Дункан – Толстый Кабан... погиб, выполняя свой долг под каким-то Коталом. «Отважно ведя в бой своих солдат». Ну, естественно. «Его тело вернули...» Это хорошо. Они же иногда разрубают их на части, правда, Фокси?

– Ужасно, – коротко ответил сержант.

– Бедный старый Кабан! Я был малявкой, когда он ушел. Какой же он по счету получается, Фокси?

– Мистер Дункан – уже девятый. А когда пришел сюда, был не старше вот этого клопа Грея. Мой старый полк. Да, теперь их девять, мистер Коркран.

Мальчишки быстро удалились на дождливый двор.

– Интересно, что чувствуешь... когда тебя застрелят или что-нибудь в этом роде, – сказал Сталки, когда они шли по лужам аллеи. – Где это случилось, Жук?

– Да где-то в Индии. У нас всегда там беспорядки. Послушай, Сталки, что хорошего торчать под телегой и блевать? Мы страшно замерзнем. Мы все промокнем, и нас точно поймают.

– Замолчи! Хоть когда-нибудь дядя Сталки втравлял вас в неприятности? – Как и многие лидеры, Сталки не помнил прошлых поражений. Они пролезли сквозь мокрую живую изгородь, прошли по влажным кочкам и уселись на покрытую ржавчиной борону. Сигара тлела, разбрасывая селитру. Они курили ее осторожно, передавали по кругу, зажав между указательным и большим пальцем.

– Хорошо, что у нас не по целой на брата, – сказал Сталки, стиснув зубы и дрожа.

В качестве убедительного аргумента он незамедлительно выложил перед ними содержимое своего желудка, и они последовали его примеру...

– Я вам говорил, – простонал Жук, покрытый каплями липкого пота. – Сталки, ты идиот!

– Жё блюю, тю блюю, иль блюю, ну блюйон! – Мактурк внес свой вклад в общее дело и улегся обессиленный на холодное железо.

– Что-то с этой штукой не то. Послушай, Жук, может, ты на нее чернил накапал?

Но Жук был не в состоянии отвечать. Обессиленные и опустошенные, они разлеглись на бороне, их пальто покрывали мелкие квадратики ржавчины; забытый окурок сигары дымился прямо перед их замерзшими носами. Затем (они ничего не слышали) перед ними возник ректор, который должен был находиться в городе и подкупать экзаменаторов... На нем была очень странная одежда: старая твидовая пара и шапка-шлем!

– Так, – сказал он, поглаживая усы. – Очень хорошо. Мог бы и сразу догадаться, кто это. Возвращайтесь в школу, передайте от меня привет мистеру Кингу и сообщите ему, что вам назначена специальная дополнительная порка. Потом напишите по пятьсот строк. Я буду завтра. Пятьсот строк завтра к пяти часам. Неделю без выхода за ворота. Сейчас не совсем подходящее время для нарушения границы. Будьте добры, специальная дополнительная порка.

Он исчез за изгородью так же неожиданно, как и появился. С далекой тропинки доносились женские голоса.

– Вот Прусак негодяй! – сказал Мактурк, когда голоса затихли вдали. – Сталки, это все твоя дурацкая затея.

– Убей его! Убей его! – тяжело дыша, воскликнул Жук.

– Не могу. Мне опять плохо... Мне все равно, но Кинг будет торжествовать. Специальная дополнительная порка. Ох-х!

Сталки промолчал: не издал ни единого звука. Они пошли в колледж и получили все то, за чем их посылали. Кинг был страшно рад, потому что в силу их возраста Кинг уже не мог распускать руки, за исключением специального приказа. К счастью, он не был большим экспертом в этом нежном искусстве.

– «Разве не чудно, что желание на столько лет переживает силу?» [Шекспир. «Генрих IV», часть вторая, акт II, сцена 4.], – непочтительно сказал Жук, цитируя слова из пьесы Шекспира, которую они проходили в этом семестре. Вернувшись в комнату, они уселись писать строчки.

– Ты совершенно прав, Жук, – заговорил Сталки шелковым, примирительным тоном. – Если бы ректор отправил нас к старостам, то мы бы запомнили это надолго!

– Знаешь, – начал Мактурк с холодной яростью, – мы не собираемся ссориться с тобой из-за того, что произошло, потому что для ссоры уже слишком поздно, но мы хотим, чтобы ты понял, Сталки, что ты нам совершенно не указ, Сталки. Ты круглый идиот.

– Откуда мне было знать, что ректор поймает нас? А почему он был так странно одет?

– Не пытайся сменить тему, – жестко рявкнул Жук.

– Хорошо, это Стеттсон во всем виноват. Если бы он не пошел туда и не подцепил бы дифтерит, ничего бы этого не случилось. Но тебе не кажется, что это довольно странно... что ректор выловил нас таким образом?

– Заткнись! Ты умер для нас! – сказал Жук. – Ты лишен рыцарского звания. Твой щит валяется в грязи... и я думаю, что в этом месяце тебе не полагается пива.

– Прекратите меня пилить. Я хочу...

– Прекратить! Так-так, нам запрещено выходить за территорию в течение недели, – Мактурк почти орал от переполнявшего его возмущения сложившейся ситуацией. – Нас выпорол Кинг, мы получили по пятьсот строк и запрет на выход. Ты что, гад, ждешь, что мы тебя расцелуем?

– Перестань орать хоть на минуту. Я хочу узнать, почему ректор появился там.

– Валяй. Ты уже узнал, что он жив и здоров. Узнал, что он любовник матери Стеттсона. Это она была там, на тропинке – я слышал ее голос. И нам назначили порку, перед тем как с ней поразвлечься. Костлявая старая вдова, – сказал Мактурк. – Что ты еще хочешь узнать?

– Мне все равно. Клянусь, что я однажды посчитаюсь с ним, – прорычал Сталки.

– Ну, конечно, – произнес Мактурк. – Дополнительная порка, неделя без выхода и пятьсот... теперь ты хочешь еще что-то доказать! Жук, помоги мне свернуть ему шею! – Сталки швырнул в них томом Вергилия.

Ректор вернулся на следующий день; его ждали написанные строки и школа, несколько распустившаяся под вице-королевством мистера Кинга. Мистер Кинг все это время сотрясал воздух над головами учеников, возвышенно и путано распространяясь о духе частной школы и старых традициях – он, как и всегда, пользовался любым удобным моментом, чтобы покричать об этом. Помимо того, что двести пятьдесят юных сердец воспылали ненавистью ко всем учебным заведениям, он мало чего достиг... Настолько мало, что когда спустя два дня после прибытия ректора он случайно наткнулся на Сталки и компанию (им было запрещено выходить, но они, всегда придумывали что-нибудь новенькое) играющими в «шарики», он сказал, что совершенно не удивлен... ничуть не удивлен. Именно этого он и ожидал от подобных персон с их так называемой «моралью».

– Но ведь нет правил, запрещающих играть в «шарики», сэр. Это очень интересная игра, – сказал Жук, колени которого были измазаны мелом и пылью. В результате он получил двести строк за дерзость, а также приказ пойти к ближайшему старосте за взысканием и наказанием.

А вот что произошло за закрытыми дверями комнаты Флинта (Флинт был ответственным за спортивные игры).

– Послушай, Флинт. Меня послал к тебе Кинг за то, что мы играли в «шарики» в коридоре и кричали «бросай» и «твой ход».

– Ну и что мне теперь с этим делать? – был ответ.

– Не знаю. Ну? – Жук злобно усмехнулся. – А что мне ему сказать? Что-то он совсем из-за этого рассвирепел.

– Если ректор решит вывесить в коридоре объявление, запрещающее игру в «шарики», я могу что-то делать, но я не могу действовать на основании указаний преподавателя. Он так же как и я прекрасно это знает.

Смысл этой декларации Жук, никак не сглаживая, передал Кингу, который тут же вызвал к себе Флинта.

Флинт к тому времени проучился в колледже семь с половиной лет, считая полгода занятий с репетитором в Лондоне, откуда он, тоскуя по дому, вернулся к ректору для окончательной подготовки к армии. Еще четыре или пять старшеклассников прошли примерно через ту же мясорубку, не говоря уже о мальчишках, которые не попали в другие школы на основании отсутствия мест, но которых ректор неплохо подготовил. И его, как убедился в этом Кинг, трудно было взять голыми руками по сравнению с шестым классом.

– Я правильно вас понял, Флинт, что вы намерены разрешить всякие уличные игры прямо под дверью своей комнаты? В этом случае могу только сказать, что... – он еще долго говорил, а Флинт вежливо слушал.

– Хорошо, сэр, если ректор считает нужным провести собрание старост, мы готовы обсудить этот вопрос. Но по правилам школы старосты не могут без прямого указания ректора участвовать в делах, касающихся всей школы.

Много было сказано после этого, и обе стороны стали терять терпение.

После чая Флинт устроил в своей комнате неофициальное собрание старост и доложил о случившемся.

– Он носится с этим уже целую неделю, а теперь получил. Вы все прекрасно понимаете, что если бы он не мурыжил нас, то этот пройдоха Жук даже и не думал бы про «шарики».

– Это понятно, – сказал Пероун, – но не в этом дело. Судя по тому, что говорит Флинт, Кинг по-всякому обзывал старост, что вполне достаточно для первоклассного скандала. Отходы репетиторства, невоспитанные жлобы, да? И теперь старосты не могут...

– Ерунда, – ответил Флинт. – Кинг лучший из преподавателей античности, и не нужно вовлекать ректора в наш спор. Он и так по горло занят дополнительными занятиями и армейскими делами. Кроме того, я сказал Кингу, что мы не совсем частная школа. Мы компания с ограниченной ответственностью с четырехпроцентной долей [Колледж был акционерным обществом, покупка доли в котором позволяла акционеру записать одного мальчика на обучение.]. И мой отец тоже является акционером.

– А это тут при чем? – спросил Веннер, рыжеволосый девятнадцатилетний парень.

– Мне кажется, мы должны заниматься своими делами. Нам нужно идти в армию или... по крайне мере закончить колледж, так? Совет нанял Кинга учить нас. Все остальное фигня. Неужели это не понятно?

Так оно или нет, но, кажется, он почувствовал наступление грозы, когда ректор пришел с послеобеденной сигарой в комнату Флинта; но он так часто начинал вечер в комнате старосты, что никто ничего не заподозрил, когда он задумчиво вплыл в комнату, постучав предварительно в дверь, как того требовал этикет.

– Собрание старост? – удивленное движение бровей.

– Не совсем, сэр, мы просто разговариваем. Возьмите кресло.

– Спасибо. Шикарно живете, детки. – Он опустился в огромное кресло-кровать Флинта и какое-то время в молчании попыхивал сигарой. – Ну, поскольку вы все здесь, то могу признаться, что я тот самый немой со шнурком [Подразумевается немой турецкий палач, казнивший осужденных с помощью шнурка.].

Лица тут же стали серьезными. Эта фраза означала, что некоторые из них будут сняты с игр для дополнительного обучения. Это могло также означать успешное поступление в Сэндхерст, но на данный момент это означало гибель лучшей команды.

– Да, я пришел за своим фунтом мяса [«Я изнурен потерями и горем / Так что едва-едва себе фунт мяса / Найдет мой кровожадный кредитор». – «Венецианский купец» Шекспира (пер. Щепкиной-Куперник).]. Мне надо было забрать вас еще до матча с Эксетером, но побить Эксетер – это наша священная обязанность.

– А матч с выпускниками – это ведь тоже наша священная обязанность, сэр? – спросил Пероун. Матч с выпускниками был главным событием Пасхального семестра.

– Будем надеяться, что у них тоже нет времени на тренировку. А теперь по списку. Прежде всего, мне нужен Флинт. За тобой остался Евклид. Мы должны проработать с тобой логические выводы. Пероун – дополнительные чертежи по механике. Доусон отправляется к мистеру Кингу на дополнительные занятия по латыни, а Веннер – ко мне по-немецкому. Какой урон я нанес команде? – он сладко улыбнулся.

– Боюсь, что она погибла, – ответил Флинт. – Не могли бы вы подождать до конца семестра?

– Невозможно. В этом году в Сэндхерст будет просто давка.

– Чтобы всех порезали на части злобные афганцы, – сказал Доусон. – Вы действительно думаете, что там будет такой большой конкурс?

– Да, я вспомнил. Вместе с выпускниками приезжает Крэнделл... я попросил двадцать человек, но все равно сильной команды не получится. Не знаю даже, много ли пользы будет от него. Он совершенно не в себе после того, как прибыло тело бедняги Дункана.

– Крэнделл – Канонир? – спросил Пероун.

– Нет, младший – Ириска Крэнделл, – он служит в пехоте. – Вы появились сразу после его ухода, Пероун.

– В газетах про него ничего не было. О Кабане мы, конечно, читали. А что сделал Крэнделл, сэр?

– Я принес индийскую газету, которую мне прислала его мать. Это довольно, как вы бы сказали, «здоровый» кусок текста. Прочитать? – Ректор умел читать. Когда он закончил читать четверть колонки мелкого текста, все вежливо его поблагодарили.

– Это слава нашего колледжа! – сказал Пероун. – Жаль, что он не успел спасти Кабана. Их стало девять за последние три года, да?

– Да... А пять лет назад я снял Дункана со всех игр для дополнительных занятий, – сказал ректор. – Кстати, кому вы хотите передать руководство играми, Флинт?

– Я еще не думал об этом. Кого бы вы посоветовали, сэр?

– Нет уж, спасибо. Я случайно услышал за своей спиной, что Прусака Бейтса называют хитрой бестией, но уж чего-чего, а брать на себя обязательства за нового ответственного по играм я не буду. Решайте это сами. Спокойной ночи.

– И вот такого человека, – сказал Флинт, когда дверь закрылась, – вы хотите беспокоить дамскими школьными склоками.

– Да я тебя разыграть хотел, – тут же отреагировал Пероун. – Тебя так легко обмануть, Флинт.

– Ладно, неважно. Ректор полностью разбил всю команду, и теперь нам придется собирать ее по кусочкам, или же выпускники победят нас в два счета. Давайте организуем вторую команду и сыграем нормальный матч. У нас полно способных ребят, которых можно натаскать до матча.

Дело было представлено школе в настолько неотложном виде, что даже Сталки и Мактурк, демонстративно презиравшие футбол, вполне серьезно сыграли полный матч. Их сразу же включили в команду, пока их пыл не успел поостыть, да и их статус требовал от них благородного поведения. Команда тренировалась четыре дня в неделю, и впереди замаячила надежда.

В последнюю неделю семестра стала прибывать команда выпускников, и восторг при их появлении был прямо пропорционален их значимости. Кадеты из Сэндхерста и Вулвича, которые покинули колледж всего год назад, но уже напускали на себя страшную важность, были встречены радостными криками своих недавних соседей по комнате: «Привет! Ну как там в “Лавке” [«Лавка» – Королевская военная академия Вулвич, где готовили артиллеристов и военных инженеров, а в Королевском военном колледже в Сэндхерсте готовили офицеров пехоты и кавалерии.]?» Младшие офицеры, уволившиеся в запас, удостоились большего внимания, но ясно было, что они не совсем то. Отступники, которые не попали в армию, а ушли работать в банки, были встречены радушно по старой дружбе, но без особого восторга. Но когда на сцене появились шагавшие вместе с ректором настоящие военные – офицеры и джентльмены во всей своей красе, – успевшие съездить на край земли и вернуться обратно (и при этом они ничуть не важничали), – школа расступилась по сторонам в немом восхищении. А когда один из них положил руки на плечи Флинту, ответственному по играм, с возгласом «Боже мой! Как случилось, что ты так вырос? Ты был мелким клопом, когда я уходил», – над головой Флинта явственно засветился нимб. Они ходили взад-вперед по коридору с маленьким рыжим сержантом, рассказывая новости об армейской жизни, они внезапно появлялись в классах, втягивая носом хорошо знакомый запах чернил и известки, они находили племянников и кузенов в младших классах и дарили им бесценные подарки или заходили в физкультурные залы и просили Фокси показать новые фигуры на перекладине.

Но в основном они беседовали с ректором, который был всем им и отцом, и исповедником, и генералом, ведь то, о чем они кричали в бездумной юности, подтвердилось в беспечной зрелости: Прусак Бейтс был «хитрая бестия». Все юноши – пылкий, запутавшийся в своих отношениях с дочкой булочника в Плимуте; осторожный, получивший небольшое наследство, но не доверявший юристам; честолюбивый, застрявший на распутье и не понимающий, какой из путей лучше; экстравагантный, преследуемый кредиторами; заносчивый, попавший в центр раздора в полку, – все они несли свои невзгоды ректору, и этот Хирон [Хирон – в древнегреческой мифологии мудрый и добрый кентавр – учитель Ахилла, Ясона, Асклепия и др.] на языке уже совсем не маленьких мальчиков советовал им, как лучше поступить. Поэтому они постоянно толпились в его корпусе, курили его сигары и пили за его здоровье, как пьют везде, когда встречаются старые школьные друзья.

– Ни на минуту не прекращайте курить, – сказал ректор. – Чем меньше вы тренируетесь, тем лучше для нас. Я совершенно деморализовал нашу команду дополнительным обучением.

– А у нас тоже случайно набранная команда. Вы сказали им, что нам понадобится замена, даже если Крэнделл сможет играть? – спросил инженер-лейтенант, на груди которого красовался орден «За боевые заслуги».

– Он написал мне, что он будет играть, поэтому я думаю, что он не сильно пострадал. Он приезжает завтра утром.

– Это Крэнделл-младший вынес тело бедного Дункана? (Ректор кивнул.) А куда вы его поселите? Мы и так уже выселили вас из корпуса и из дома, ректор-сахиб, – это был командир эскадрона бенгальских уланов.

– Бейтс-сахиб... – канонир обнял ректора тяжелой рукой, – что-то у вас на уме. Признавайтесь! Знаю я этот блеск в глазах.

– Неужели ты не понимаешь, чокнутый? – прервал его сапер-подводник. – Крэнделл будет жить в спальне как наглядный пример для поддержания морального духа и так далее. Разве не так, ректор-сахиб?

– Так. Ты слишком много знаешь, Первис. За это я тебя и порол в семьдесят девятом.

– Пороли, сэр, и мне всегда казалось, что вы натирали розги мелом.

– Н-нет. Но у меня верный глаз. Возможно, это тебя сбило и смутило.

Тут раскрылись шлюзы воспоминаний, и все стали рассказывать истории, случившиеся после школы.

Когда утром накануне матча приехал из Эксетера Крэнделл-младший – теперь лейтенант Р. Крэнделл из индийского пехотного полка, – его встречал весь колледж: все старосты уже пересказали статью, которую прочитал им ректор в кабинете Флинта. Когда в классе Праута поняли, что он воспользуется своим правом переночевать в корпусе, Жук вбежал в класс Кинга, дверь которого была рядом, исполнил танец победы в огромном вражеском классе и отступил под градом чернильниц.

– Зачем вообще ты удостоил их своим вниманием? – спросил Сталки; он играл запасным за выпускников и выглядел просто великолепно в черной шерстяной футболке, белых трусах и черных гольфах.

– Я разговаривал с ним , когда он переодевался в спальне. Я помог ему снять свитер. У него все руки в шрамах... в ужасных красных порезах. Он расскажет нам об этом сегодня вечером. Я его попросил, когда зашнуровывал ему ботинки.

– Ну, у тебя всегда хватало наглости, – завистливо сказал Жук.

– Просто вырвалось. Но он ничуть не рассердился. Классный парень. Буду играть как зверь. Скажи Турку!

Техника игры в этом матче была древней, как мир. Борьба за мяч была жесткой и долгой: удары были прямыми и точными, а вокруг стояла вся школа и кричала «Давай, давай!» К концу игры все потеряли всякое ощущение приличия, и матери учеников, стоявшие слишком близко к полю, услышали такие слова, которые не входили в программу обучения. Никого с поля не выносили, но обе стороны почувствовали себя лучше, когда матч кончился. Жук помог Мактурку и Сталки надеть куртки. Эти двое встретились в самом центре многоногой свалки, и, как сказал Сталки, они «могут гордиться друг другом». Когда они шли, пошатываясь на деревянных ногах, чтобы встать в задние ряды команды – ранг запасных не позволял им стоять вместе с основными игроками, – они увидели около стены коляску с пони и услышали хриплые крики: «Отлично сыграли. Здорово!» Это был Стеттсон, бледный, с запавшими глазами, который вылез из коляски в сопровождении недовольного кучера.

– Привет, Стеттсон, – сказал Сталки, разглядывая его. – А к тебе уже можно подходить?

– Да, все в порядке. Меня раньше не выпускали, но на матч я должен был прийти. А что у тебя губы распухли?

– Это Турок наступил на меня – надеюсь, случайно. Я рад, что тебе лучше, потому что мы у тебя в долгу. Ты со своим горлом устроил нам довольно приятную суматоху, юноша.

– Я слышал об этом, – сказал мальчишка, хихикая. – Мне сказал ректор.

– Он сказал тебе? Когда?

– Слушай, пошли в колледж. Если мы будем болтать здесь, то у меня ноги совсем окоченеют.

– Замолчи, Турок. Я хочу знать об этом. Ну?

– Он оставался у нас в доме все это время, пока я болел.

– Зачем? И из-за этого не приходил в колледж? Мы думали, он в городе.

– Знаешь, я ничего не соображал, а мне сказали, что я все время звал его.

– Ничего себе! Ты даже не ночуешь в школе.

– Он все равно приехал и практически спас мне жизнь. Как-то ночью мне заложило все горло... доктор сказал, что я чуть не помер... мне в горло вставили какую-то трубку или что-то в этом роде, а ректор высасывал всю эту дрянь.

– Ох! Я бы ни за что не смог!

– Он сам мог заразиться дифтеритом. Поэтому он остался в нашем доме и не вернулся в школу. Доктор сказал, что еще двадцать минут, и я бы помер.

Тут извозчик махнул хлыстом и чуть не переехал всех троих.

– Черт! – воскликнул Жук. – Почти что геройский поступок.

– Почти что! – Мактурк пихнул его в спину коленом, и он упал на Сталки, который отпихнул его: – Повесить тебя мало!

– А ректору надо дать медаль за отвагу, – сказал Сталки. – Он мог бы сейчас быть мертвым и лежать в гробу. Но он не умер. Он жив. Хо, хо! И сквозь изгородь пролетел только так, старый дрозд! Дополнительное наказание, пятьсот строк, неделя без выхода... и тишина!

– Я уже читал что-то похожее в одной книге, – сказал Жук. – Ну и ну, вот это человек! Подумать только!

– Еще бы, – сказал Мактурк и издал дикий ирландский вопль, на который обернулась вся команда.

– Закрой свой жирный рот, – сказал Сталки, пританцовывая от нетерпения. – Оставьте это все дяде Сталки, и ректор будет в наших руках. Если ты, Жук, скажешь хоть слово без моего разрешения, клянусь, я тебя убью! Habeo capitem crinibus minimi. [Habeo Capitem crinibus minimi (искаж. лат.) – букв.: «Я держу его голову за короткие волосы».] Я держу его за шкирку! Теперь делаем вид, будто ничего не случилось.

Притворяться особенно не пришлось. Школа была слишком занята обсуждением ничейного матча. Ученики болтались в туалетах в грязных ботинках, пока команда мылась. Они радостно приветствовали Крэнделла-младшего, как только он попадал в их поле зрения, но апогея их радость достигла после молитвы: выпускники демонстративно подкручивая усы, одетые в смокинги, стояли не с преподавателями, а вдоль стены прямо перед старостами, и ректор называл их фамилии, как и раньше, вперемежку со старшими, средними и младшими классами.

– Да, все замечательно, – сказал ректор гостям после ужина, – но мальчишки несколько отбились от рук. Боюсь, потом будут неприятности и обиды. Лучше ложись спать пораньше, Крэнделл. Они-то готовы не спать всю ночь. Не знаю, каких головокружительных высот ты еще можешь достигнуть в своей профессии, но я точно знаю, что такого абсолютного обожания, как сейчас, у тебя не будет никогда.

– Бог с ним, с обожанием. Хочу докурить свою сигару, сэр.

– Это чистое золото. Иди туда, где ждет тебя слава, Крэнделл... младший.

Сценой для этого апофеоза служила спальня на десять коек в мансарде, которая через открытые проемы без дверей соединялась с тремя другими спальнями. Газовые рожки мигали над грубыми деревянными стойками для рукомойников. Все время слышался свист сквозняка, а за незанавешенными окнами морские волны бились о берег Пебблриджа.

– По-моему, те же старые кровати... те же старые матрасы, – сказал Крэнделл, зевая. – Все то же самое. Да, но только я искалечен! Я не знал, ребята, что вы можете так играть, – он потер свою ушибленную лодыжку. – Эту игру мы надолго запомним.

Потребовалось несколько минут, чтобы они успокоились, и почему-то (они не поняли почему) Крэнделл отвернулся и помолился, – он не делал этого уже несколько лет.

– Простите, я забыл выключить газ.

– Пожалуйста, не беспокойся, – сказал староста спальни, – у нас это делает Уэрдингтон.

Двенадцатилетний мальчишка в пижаме, которому не терпелось показать себя, соскочил с кровати к газовому рожку над стойкой и вернулся обратно.

– А что вы делаете, если он спит? – хихикая, спросил Крэнделл.

– Суем ему за шиворот холодную железку.

– Когда я был в младших классах, для этого использовали мокрую губку... Эй! Что происходит?

Темнота заполнилась шепотом, звуками перетаскиваемых ковриков, шлепаньем босых ног, протестами, смешками и угрозами:

– Тихо ты, идиот!.. Пуркуа бы тебе не сесть на пол!.. Черта с два ты сядешь на мою кровать!.. Осторожней, стаканчик.

– Стал... Коркран сказал, – начал староста, и тон его выражал все возмущение наглостью Сталки, – что, может быть, ты расскажешь нам об этой истории с телом Дункана.

– Да... да... да... – с энтузиазмом зашептали все. – Расскажи нам.

– Да нечего рассказывать. А зачем вы, ребята, скачете тут по холоду?

– Да не обращай на нас внимания, – раздались голоса. – Расскажи нам про Кабана.

Крэнделл подоткнул подушку и заговорил с мальчишками, которых он не видел.

– Три месяца назад он командовал охраной казны... повозкой, полной рупий для выплаты солдатам... пять тысяч рупий серебром. Он направлялся в место под названием форт Пирсон, около Калабаха.

– Я там родился, – пискнул кто-то из малышей. – Его назвали так в честь моего дяди.

– Да заткнись ты со своим дядей! Не обращай на него внимания, Крэнделл.

– Да ничего. Афридии[группа афганских племен ]. узнали о передвижении казны и устроили засаду в паре миль от форта. Дункана ранили, а сопровождающие смылись. Там было не больше двадцати сипаев и несчетное количество афридиев. Получилось так, что я стоял на посту в форте Пирсон. Я услышал стрельбу и собрался посмотреть, что там происходит, а тут появились люди Дункана. В общем, мы вернулись назад. Они мне говорили что-то про офицера, но я ничего не мог понять, пока не увидел парня под колесами повозки на открытой поляне, который, опираясь на руку, отстреливался из револьвера. Понимаете, проводники бросили повозку, а афридии... они ужасно подозрительные... подумали, что такое бегство – это ловушка... западня, понимаете, а повозка – приманка. Поэтому они оставили бедного Дункана одного. Потом они поняли, сколько нас, и началось соревнование: кто первый доберется до Дункана. Мы бежали и они бежали, и мы победили, и после небольшой потасовки они отступили. Я понятия не имел, что это кто-то из наших, пока не оказался рядом с ним. В армии много Дунканов, и конечно его имя мне ни о чем не говорило. Он совсем не изменился. Его ранили в легкие, беднягу, и он очень хотел пить. Я дал ему пить и присел рядом с ним. И забавно, он вдруг сказал «Привет, Ириска», а я сказал «Привет, Кабан. Надеюсь, тебе не больно» – или что-то в этом роде. Но через минуту или две он умер... так и не подняв голову с моих колен... Послушайте, парни, вы там заморозите себя до смерти. Лучше идите спать.

– Хорошо. Сейчас. А твои шрамы... шрамы. Как тебя ранило?

– Это было, когда мы везли тело обратно в форт. Они снова напали, и была приличная стычка.

– Ты кого-нибудь убил?

– Да. Неудивительно. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Спасибо, Крэнделл. Огромное спасибо, Крэнделл. Спокойной ночи.

Невидимая толпа рассеялась. Ученики в спальне с шорохом улеглись по кроватям и какое-то время лежали тихо.

– Послушай, Крэнделл, – голос Сталки звучал с совершенно необычной почтительностью.

– Да, что?

– Предположим, один человек обнаружил другого человека, который умирает от дифтерита... Все горло заложено... Ему вставляют трубку в горло, и этот человек отсасывает эту гадость, что ты об этом думаешь?

– Гм, – ответил Крэнделл, размышляя. – Я слышал одну такую историю, и это был доктор. Он сделал это для женщины.

– Нет, это была не женщина. Это был просто мальчик.

– Тем более. Это самое отважное, что может сделать мужчина. А что такое?

– Да я просто слышал, что один человек это сделал. Вот и все.

– Значит, он смелый человек.

– А ты бы испугался?

– М-м... наверное. Кто угодно испугается. Представить спокойно, что умрешь от дифтерита...

– Так вот... а-а! Эй! Послушай! – Предложение осталось неоконченным, потому что Сталки спрыгнул с кровати и вместе с Мактурком уселся на голову Жука, который чуть все не выболтал.

Следующий день, который был последним днем семестра и был посвящен нескольким совершенно незначительным контрольным, начался с возмущения и раздоров. Мистер Кинг обнаружил, что практически все ученики его корпуса открыли двери между спальнями и отправились в корпус Праута слушать историю Крэнделла. Кинг пришел к ректору крикливый, обиженный, жалкий; он никогда не одобрял того, что так называемые светские молодые люди портят нравственность подростков. Хорошо, сказал ректор, он обратит на это внимание.

– Послушайте, мне ужасно жаль, – виновато сказал Крэнделл. – Мне не кажется, что я говорил им что-то, что они не должны были слышать. Я не хочу, чтобы у них были неприятности из-за меня.

– Тсс! – ответил ректор, изобразив что-то похожее на подмигивание. – Это не из-за мальчиков неприятности, а из-за педагогов. Праут и Кинг не одобряют сборов в спальне в таком масштабе, и кто-то должен поддержать педагогов. Кроме того, неверно было бы наказывать только два корпуса в конце семестра. Мы должны быть справедливыми и включить всех. Давайте посмотрим. У них есть задание на Пасхальные каникулы, в которые, естественно, никто из них даже не заглянет. Мы дадим всей школе за исключением старост и приходящих учеников обычное задание на вечер, а учительской нужно будет назначить преподавателя, чтобы его проверить. Мы должны быть справедливы ко всем.

– Задание в последний день семестра? Ого! – сказал Крэнделл, вспоминая свою собственную бурную юность. – Представляю, какая потеха будет.

Ученики, которые весело прыгали между упакованными чемоданами, гурьбой носились по коридору и устраивали победные танцы в классах, восприняли новость с изумлением и негодованием. Ни в одной школе мира не давали задания на вечер последнего дня семестра. Это казалось чудовищным, деспотическим ниспровержением законности, религии и нравственности. Обычно они приходили в класс и получали небольшие задания на каникулы, но здесь... Улыбаясь, они пытались представить, кого же осмелится назначить против них учительская. Выбор пал на Мейсона, доверчивого и энергичного преподавателя, который любил учеников. Остальные учителя не очень рвались проводить занятия, поскольку уже ощущался недостаток дисциплины, а те, кто привык к строгому заведенному порядку, обнаружили, что он сменялся непослушанием. Ученики, собравшиеся в четырех длинных классах, встретили его громом аплодисментов. Не успел он дважды откашляться, как они преподнесли ему краткий стихотворный пересказ законов Великобритании о браке в изложении Первосвященника израэлитов с комментариями лидера воинства. Младшие классы напомнили ему, что это последний день семестра, и он должен все «воспринимать шутя». Когда он ринулся упрекать их, четвертый и третий классы вдруг стало тошнить громко и убедительно. Мистер Мейсон попытался, не придумав ничего лучше, поговорить с ними, но какой-то нахал с задней парты предложил ему «настрочить пятьдесят строк за разговоры без разрешения и поднятия руки». Мейсон очень гордился своим великолепным знанием английского, так что фраза задела за живое, и пока он пытался обнаружить обидчика, вторые классы, находившиеся за три класса от него, отключили газовые рожки и стали бросаться чернильницами. Это была удивительно веселая и оживленная продленка. Приходящие ученики и старосты слышали ее отголоски, а учительская улыбалась, сидя за десертом.

Сталки ждал до половины девятого, держа часы в руке.

– Если это будет продолжаться, то придет ректор, – сказал он. – Тогда мы сообщим сначала всем в комнатах, а затем в классах. Берегись!

Сталки не давал Жуку времени расписывать все в красках, а Мактурку вдаваться в детали. Они перетекали из комнаты в комнату, рассказывая свою историю, они пересказывали ее снова и снова и, как только видели, что их поняли, уходили, не дожидаясь, а шум от этой безумной «продленки» рос и усиливался. У комнаты Флинта они встретили Мейсона, направлявшегося в коридор.

– Он пошел за ректором. Быстрее! Давай! – Они одновременно влетели в класс номер двенадцать, переводя дыхание.

– Ректор! Ректор! Ректор! – шум и грохот на минуту стихли, и Сталки, прыгнув на стол, закричал:

– Мы думали, что он был в городе, а он в это время высосал из горла у Стеттсона эту дифтеритную дрянь. Хватит ржать, идиоты! Стеттсон помер бы, если бы ректор этого не сделал. Ректор сам мог бы умереть. Крэнделл сказал, что это самый смелый поступок, который может совершить человек, и я... – Голос его дрогнул: – Ректор не знает, что мы знаем это!

Мактурк и Жук, прыгая от парты к парте, понесли новость дальше по младшим классам. Затем наступила пауза и вошел ректор, за его спиной маячил Мейсон. Обычно, когда ректор входил, никто не смел заговорить или шелохнуться под его взглядом. Он ждал благоговейной тишины. Но его встретили нескончаемыми, незатихающими аплодисментами. Будучи человеком умным, он молча удалился, и классы затихли, слегка напуганные.

– Все в порядке, – сказал Сталки. – Ничего он не сделает. Вы ведь не строили баррикаду из парт, как в тот раз, когда урок вел Карлтон. Спокойно! Слышите, как его приветствуют в комнатах? – Он с криком вылетел из класса и увидел вопящих в коридоре Флинта и старост.

Когда ректор общества с ограниченной ответственностью с выплатой четырех процентов идет молиться и его приветствуют по пути не только четыре класса учеников, ожидающих наказания, но и верные старосты, то он может либо попросить объяснений, либо продолжить свой путь с достоинством, пока старший преподаватель объясняет бледному и дрожащему математику, что определенные методы воспитания – слава Богу, у него самого другие методы – обычно дают соответствующие результаты. Из деликатности выпускники не присутствовали на перекличке, и в гимнастическом зале находились только ученики школы, к которым сухо обратился ректор.

– Не часто бывает, что я не понимаю вас, но признаюсь, что сегодня как раз такой случай. Некоторые из вас после идиотского спектакля на уроке решили, что я тот самый человек, которого нужно почему-то приветствовать в связи с этим. Но я покажу вам, что вы ошибаетесь.

Аплодисменты снова раздались в опровержение его слов, и лицо ректора в свете газового рожка приобрело сердитое выражение.

– Ну, хватит. Вы ничего этим не добьетесь. Малышня (младшие классы не любили, когда их так называли) напишет мне в каникулы по триста строк на каждого. С ними все. Старшие классы напишут мне в каникулы по тысяче строк и покажут мне вечером в день возвращения. И, кроме того...

– Черт, все ему мало! – прошептал Сталки.

– За ваше отношение к мистеру Мейсону я устрою завтра порку всем старшим классам, когда буду выдавать проездные деньги. Сюда будут также включены трое приходящих учеников, которые танцевали на партах, когда я вошел. Старосты, останьтесь после переклички.

Ученики в молчании вышли, но группками стояли у дверей гимнастического зала в ожидании грозы.

– А теперь, Флинт, – сказал ректор, – будь добр и объясни мне, пожалуйста, ваше поведение.

– Ну, сэр, – в отчаянии произнес Флинт, – если вы спасли жизнь человека, рискуя своей собственной, когда он умирал от дифтерита, а колледж об этом узнал, то... то чего можно ожидать, сэр?

– Гм, понятно. Значит, этот шум не предполагал... непослушания. Я могу простить распущенность, но я не потерплю наглости. Однако это не оправдывает ваше нахальное поведение по отношению к мистеру Мейсону. На этот раз я воздержусь от назначения строк, но порка остается.

Новость распространилась, потрясенные и восхищенные ученики ахнули, когда ректор направился к своему корпусу. Вот человек достойный уважения! В тех редких случаях, когда он применял розги, он делал это по-научному, и наказание становилось событием историческим... потрясающим.

– Все в порядке, ректор-сахиб. Мы знаем, – сказал Крэнделл, когда ректор, ворча, снял свою мантию в курительной. – Я узнал об этом вчера от нашего запасного. Он спросил меня вчера вечером в спальне, что я думаю о вашем поступке. Я не знал тогда, что он говорит о вас. Молодой прохиндей – такой парень в веснушках, с глазами как... Кажется, его фамилия Коркран.

– Его-то я знаю, спасибо, – сказал ректор и, задумавшись, продолжил: – Да-а. Нужно было включить его в число наказуемых не глядя.

– Если бы колледж не раздухарился так, мы бы сами понесли вас на стуле по коридору, – сказал инженер. – Послушайте, Бейтс, как вы могли пойти на такое? Вы бы сами могли заболеть, и что бы мы тогда делали?

– Я всегда предполагал, что вы стоите двадцати, таких как мы, а теперь я в этом не сомневаюсь, – сказал командир эскадрона, оглядываясь по сторонам в поисках возражений.

– Нельзя так руководить школой. Обещайте, что это никогда не повторится, Бейтс-сахиб. Мы... мы не можем спокойно уехать, зная, что вы можете подвергать себя такому риску, – сказал канонир.

– Бейтс-сахиб, неужели вы собираетесь выпороть всех старшеклассников?

– Я могу простить распущенность, как я уже сказал, но я не потерплю наглости. Мейсон очень расстроен, даже несмотря на мою поддержку. Кроме того, в гольф-клубе слышали, как они распевали непристойную песню. Завтра у меня будут жалобы от родителей приходящих учеников. Необходимо соблюдать приличия.

– Мы поможем вам, – хором сказали все гости.

* * *

Старшеклассников пороли по очереди, в руках у них уже были пальто, на дороге их ждали коляски, чтобы отвезти на станцию, а на столе лежали проездные деньги. Ректор начал со Сталки, Жука и Мактурка. Во время процедуры он был очень любезен с ними.

– Вот ваши проездные. До свиданья, приятных каникул.

– До свидания. Спасибо, сэр. До свидания.

Ребята пожали друг другу руки.

– На этот раз желание не пережило силу... Нам достались сливки, – сказал Сталки. – Давайте подождем, пока выйдут еще несколько ребят, и поприветствуем его по-настоящему.

– Пожалуйста, не надо ждать нас, – сказал Крэнделл, – мы начинаем прямо сейчас.

Все шло спокойно, пока приветствие ограничивалось коридором, но когда оно распространилось на физкультурный зал, где мальчишки ждали своей очереди, чтобы поприветствовать ректора, он сдался в отчаянии, и остальные ринулись к нему пожимать руки. Они долго приветствовали его – до тех пор, пока коляски не стали покидать это представление.

– Я же говорил, что поквитаюсь с ним? – сказал Сталки, сидя в коляске, катившей по узкой Нортэм-стрит. – Ну а теперь все дружно вместе с дядей Сталки:

Вот такая жизнь в пехоте,
Вот такая жизнь во флоте,
Вот такая жизнь в нашей школе,
И не надо нам другой!

 

ФЛАГ РОДИНЫ

Стояла зима и по утрам было страшно холодно. По этой причине Сталки и Жук (Мактурк, будучи человеком деятельным, при любых обстоятельствах находил время для своего туалета) спали до последнего момента и появлялись в освещаемом газовым рожком гимнастическом зале перед самым началом переклички. В результате они часто опаздывали и, поскольку каждое нарушение расписания приносило им замечание, а три замечания в неделю означали дисциплинарное взыскание, отсюда неизменно следовали долгие часы упражнений под командованием сержанта Фокси. Он муштровал провинившихся со всей помпой своего военного прошлого. «Не думайте, что мне это по душе, – он всегда начинал этими словами. – Я бы лучше спокойно покурил трубку у себя дома, но, похоже, у нас тут сегодня собралась старая гвардия. Эх, были бы вы под моим командованием, мастер Коркран», – говорил он, выравнивая строй.

– Я с вами почти полтора месяца, а вам все неймется. Справа налево, рассчитайсь!

– Не так быстро. Тут я командую! Полоборота нале-во! Медленно, шагом... марш!.. – Двадцать пять лентяев, все как один закоренелые нарушители дисциплины, колонной двинулись в гимнастический зал. – Спокойно взяли гантели и спокойно вернулись на свое место. Справа налево рассчитайсь, говорим тихо! Нечетные номера, шаг вперед! Четные номера, стоим на месте! Теперь, по моему счету, наклоны вперед от бедра!

Гантели поднимались, опускались, звякали и возвращались в исходную позицию. Ребята были специалистами по части силовых упражнений.

– Оч-чень хорошо. Было бы очень жаль, если бы кто-нибудь из вас снова стал бы вдруг пунктуален. Тихо вернули гантели в исходную позицию. А теперь мы попробуем одно простое упражнение.

– Ага! Знаю я это простое упражнение.

– Вот стыдоба-то была бы, если б не знали, мастер Коркран. Но, одновременно, оно не такое простое, как кажется.

– Ставлю шиллинг, что я шагаю не хуже вас, Фокси.

– Посмотрим. Теперь попробуйте представить, что вы не наказанные, а рота на параде под руководством командира. Так, приказа смеяться не было. Если вам повезет, то большинство будет полжизни заниматься строевой. Сделайте мне одолжение. Вы уже бог знает сколько тянете эту лямку.

Они строились по четверо, маршировали, разворачивались и маршировали в обратном направлении, они очень хорошо знали команды движений. Как сказал Фокси, они уже давно тянули эту лямку.

Дверь гимнастического зала открылась, и появился Мактурк в сопровождении пожилого джентльмена.

Сержант, выполняя поворот кругом, не видел их.

– Ну, ничего, неплохо даже, – пробормотал он. – Человек, делающий поворот кругом, всего лишь помечает время упражнения, мастер Суэйн. Ну-ка, мастер Коркран, говорите, значит, что знаете это упражнение. Сделайте одолжение, возьмите командование на себя и повторите все мои команды в обратном порядке, чтобы все стало как раньше.

– Что тут происходит? Что тут происходит? – властным голосом заговорил посетитель.

– Э-э, небольшое упражнение, сэр, – замялся Фокси, умолчав о первоначальных причинах.

– Отлично... отлично, – прощебетал посетитель. – Хотел бы я, чтобы таких упражнений было побольше. Не хочу вас прерывать. Вы просто хотели ведь передать руководство кому-то, да? – Он сел; было холодно, и изо рта у него вырывался пар.

– Я все испорчу, – беспокойно зашептал Сталки, и волнение его ничуть не улеглось, когда с задних рядов донеслись разговоры, что старый джентльмен – это генерал Коллинсон, член совета директоров колледжа.

– М-м, что? – спросил Фокси.

– Коллинсон, рыцарь Бани [Почетнейший орден Бани – британский рыцарский орден, основан в 1725 году.]... Он командовал «помпадурами» [«Помпадуры» – выдуманное прозвище полка индийской армии.] в старом полку моего отца, – прошипел Суэйн.

– Не торопитесь, – сказал посетитель. – Я-то знаю, каково это. Это ваше первое упражнение?

– Да, сэр. – Сталки нервно вздохнул. – Внимание! Равняйсь! – Звук собственного голоса придал ему уверенности.

Они безошибочно сделали разворот, отступили, разбились по четыре и восстановили строй. Официальный час наказания давно прошел, но никто из них об этом не думал. Они поддерживали Сталки – Сталки страшно боялся, как бы не сорвать голос.

– Он делает вам честь, сержант, – заметил посетитель. – Хорошее упражнение... и хороший материал для упражнений. И вот что удивительно, я обедал сегодня с вашим ректором, и он мне не сказал, что у вас в колледже существует кадетский корпус.

– У нас нет его, сэр. Это просто небольшие строевые упражнения.

– Но ведь они делают их с увлечением, правда? – спросил Мактурк, впервые открыв рот, и в глазах его блеснул огонек.

– Да, Вилли, а почему же тебя нет среди них?

– А я недостаточно ответственный. Сержант выбирает только лучших из нас.

– Вольно! Перерыв! – крикнул Фокси, испугавшись, что кто-то в строю проговорится. – Я... я должен сказать вам, сэр, что...

– Но у вас должен быть кадетский корпус, – генерал продолжал развивать свою мысль. – И у вас будет кадетский корпус, если мои рекомендации в совете чего-нибудь стоят. Я давно не получал такого удовольствия. Мальчики, которыми движет такой дух, должны стать примером для всей школы.

– Обязательно, – сказал Мактурк.

– Господи благослови! Неужели уже так поздно? Меня уже полчаса ждет коляска. Я должен бежать. Я ничего подобного не видел. В каком конце здания выход? Ты покажешь мне, Вилли? Что это за мальчик, который проводил упражнения?

– Кажется, его фамилия Коркран.

– Ты должен познакомиться с ним. Вот именно с такими мальчиками тебе нужно общаться. Необычный тип. Великолепное зрелище. Двадцать пять мальчишек, про которых думаешь, осмелюсь сказать, что они скорее будут играть в крикет (зима была в самом разгаре, но взрослые, особенно те, которые долго прожили за границей, позволяли себе подобные оговорки, и Мактурк не поправлял их), занимаются строевой подготовкой только потому, что им это нравится. Жалко дать пропасть такому материалу, но надеюсь, что я смогу изложить свою точку зрения.

– А что это у тебя за друг с седыми бакенбардами? – спросил Сталки, когда Мактурк вернулся в комнату.

– Генерал Коллинсон. Иногда приезжает к нам пострелять с отцом. Довольно симпатичный старый хрыч. Он сказал, что мне нужно поддерживать знакомство с тобой, Сталки.

– Дал тебе чего-нибудь?

В ответ Мактурк продемонстрировал великолепный соверен.

– Так, – сказал Сталки, аннексируя соверен, поскольку он был казначеем. – Сегодня будет отличное угощение. Это, конечно, была неслабая наглость с твоей стороны, Турок, когда ты распространялся по поводу нашего мастерства и точности.

– А что, старикан не знал, что мы наказаны? – спросил Жук.

– Ничего он не знал. Он приехал пообедать с ректором, а я наткнулся на него потом, когда он тут болтался в одиночестве, и подумал, что покажу ему отличную строевую подготовку. Ну а когда я увидел, как он обрадовался, я же не мог охладить его пыл. Тогда я мог и не получить свой фунт.

– А старина Фокси не обрадовался? Видел, как у него шея покраснела? – сказал Жук. – Для него это была большая удача. И мы ему здорово помогли. Пошли к Кейту – возьмем какао с сосисками.

По дороге они нагнали Фокси, направлявшегося к Кейту, чтобы пересказать случившееся. Кейт в свое время служил старшиной в кавалерийском полку, а теперь был ветераном войны, местным почтальоном и кондитером.

– Вы нам кое-чем обязаны, – со значением произнес Сталки.

– Да, уж я очень вам обязан, мастер Коркран. Я, конечно, вас гоняю иногда, но скажу, что, если говорить помимо дел... ну там, выход за границы территории, курение и всякое такое, мне не найти молодого джентльмена лучше вас, который помог бы мне так выкрутиться. Вы, это, здорово провели строевую, надо сказать. Если вы будете таким всегда...

– Но ему, может, придется опаздывать три раза в неделю, – сказал Жук. – Нельзя требовать этого от человека лишь для того, чтобы порадовать вас, Фокси.

– Да, конечно. Но все-таки, если бы вы смогли... и вы, мастер Жук... Это было бы для вас отличным началом, когда сформируется кадетский корпус. Я думаю, генерал даст вам рекомендацию.

Чего только они не набрали у Кейта, разохотившись до сладкого: старик, который хорошо их знал, был полностью погружен в разговор с Фокси.

– У меня получилось семь шиллингов и шесть пенсов за все, что мы взяли, – сказал наконец Сталки, стоя у прилавка, – но лучше бы вы посчитали сами.

– Нет, нет. Я всегда верю вам на слово, мастер Коркран... По-моему, он служил у «помпадуров», сержант. Мы вместе были расквартированы в Умбале.

– Я не помню, эта банка ветчины с языком стоит восемнадцать пенсов или шестнадцать.

– Скажем, шестнадцать, мастер Коркран... Конечно, сержант, если бы от меня была какая-то польза, я бы с удовольствием это сделал, но я уже слишком стар. Но я бы хотел снова посмотреть на строевую подготовку.

– Ай да ладно тебе, Сталки, – воскликнул Мактурк. – Он тебя не слышит. Оставь деньги.

– Я хочу разменять фунт, осел. Кейт! Рядовой Кейт! Капрал Кейт! Старшина кавалерии Кейт, вы дадите мне сдачу с фунта?

– Да... да, конечно. Семь шиллингов и шесть пенсов. – Он посмотрел на них отсутствующим взглядом, придвинул к ним мелочь и растаял в темноте задней комнаты.

– Теперь они до полдника будут болтать о восстании сипаев, – сказал Жук.

– Кейт участвовал в битве при Собраоне, – сказал Сталки. – Я слышал, как он об этом рассказывал. Посильнее, чем рассказы Фокси.

* * *

Ректор склонил свое как всегда непроницаемое лицо над ворохом писем.

– Что вы об этом думаете? – спросил он преподобного Джона Джиллетта.

– Неплохая идея. Ничего тут не скажешь... Идея, достойная уважения.

– Ну, допустим. И что?

– У меня есть некоторые сомнения... и все. Чем больше я узнаю мальчиков, тем меньше я могу угадать их настроения, но должен признаться, что я буду очень удивлен, если этот проект будет принят ими. Это не совсем соответствует характеру школы. У нас же не армия, мы только готовим к ней.

– Моя роль в данном вопросе выполнять решения совета. Они требуют создать добровольческий кадетский корпус. Они его получат. Я, правда, предложил, пока мы занимаемся строевой, не выделять деньги на закупку формы. Генерал Коллинсон посылает нам пятьдесят единиц оружия, списанные снайдеры, как он их называет... Все надежно заглушенные.

– Да, это совершенно необходимо в школе, где используются заряженные тренировочные пистолеты, – улыбнулся преподобный Джон.

– Поэтому никаких расходов не предвидится, за исключением времени сержанта.

– Но если он вас подведет, виноваты будете вы.

– Да, безусловно. Я должен вывесить объявление в коридоре сегодня днем, и...

– Я буду следить за результатами.

* * *

– Очень прошу вас не трогать руками стойку для ружей. – Фокси пытался сладить с наседавшей толпой в гимнастическом зале. – Ничего хорошего не будет даже с этим непригодным снайдером, если вы будете постоянно щелкать затвором, мистер Суэйн... Да, форма прибудет позже, когда мы чему-нибудь научимся, а сейчас мы ограничимся только строевыми упражнениями. Я здесь для того, чтобы записать имена тех, кто хочет заниматься. Мастер Хоган, положите снайдер на место!

– Что ты собираешься делать, Жук? – раздался голос.

– Все, что мне нужно от строевой, я получил, спасибо.

– Как! После всего, что ты узнал? Да ладно тебе. Не будь дураком! Ты станешь капралом через неделю, – закричал Сталки.

– Я не иду в армию. – Жук тронул рукой свои очки.

– Подождите-ка, Фокси, – сказал Хоган. – А где вы будете нас учить?

– Здесь... в зале... пока вы не будете готовы заниматься на дороге, – честно признался сержант.

– Чтобы на нас глазели все эти недоучки из Нортемской школы? Это не годится, Фоксибус.

– Хорошо, не будем об этом сейчас. Сначала выучите упражнения, а там посмотрим.

– Здравствуйте, – сказал Анселл из класса Макрея, пробираясь сквозь толпу. – А что это за история про кадетский корпус?

– Сэкономит вам много времени в Сэндхерсте, – тут же ответил сержант. – И от строевой вас быстро освободят, если увидят, что вы ничего себе подготовлены.

– Гм! Да я не против строевой, но мне не хочется болтаться по деревне с игрушечным снайдером. Пероун, а ты что собираешься делать? Хоган записался.

– Не знаю, будет ли у меня время, – ответил Пероун. – У меня дополнительных занятий конца краю нет.

– Хорошо, считай, что это дополнительные занятия, – сказал Анселл. – Для этих упражнений много времени не потребуется.

– Ну, тут-то ладно, а если придется маршировать при зрителях? – спросил Хоган, который не знал, что через три года он погибнет в солнечной Бирме у форта Минхла.

– Боишься, что для твоей комплекции не будет формы нужного размера? – спросил Мактурк со злобной усмешкой.

– Замолчи, Турок, ты же не идешь в армию.

– Нет, но я пошлю замену. Эй! Моррели и Уэйк! Вы, два шкета у ружейной стойки, записывайтесь добровольцами.

Сильно покраснев – они слишком робели и не решались обратиться, – мальчишки скользнули к сержанту.

– Но мне не нужны такие молодые... не сейчас, – скривился сержант. – Мне нужны... Мне хотелось бы кого-нибудь из старой гвардии наказанных... Чтобы закалить их как следует.

– Не будьте неблагодарны, сержант. Они уже достаточно большие, таких сейчас уже берут в армию. – Мактурк читал газеты в те годы, и его информации можно было верить: он пользовался ею так же легко, как стрелял из рогатки. Он не знал, что Уэйк станет «бимбаши» [«Бимбаши» – британский офицер на службе в египетской армии. Так же называли капитана или командира турецкой армии.] в египетской армии накануне своего тридцатилетия.

Хоган, Суэйн, Сталки, Пероун и Анселл стояли у гимнастического коня, погруженные в разговор; Сталки, как обычно, о чем-то безапелляционно вещал. Сержант беспокойно наблюдал за ними, зная, что многие ждут, как поступят они.

– Фокси не нравятся мои рекруты, – сказал Мактурк Жуку обиженным голосом. – Приведи ему своих.

Жук охотно прихватил еще двух малышей – каждый ростом с карабин.

– Вот, Фокси. Пушечное мясо. Соберитесь с духом, молодежь... и вы быстро всему научитесь.

– Все равно он не рад, – сказал Мактурк.

Вот такая жизнь в пехоте
Вот такая жизнь во флоте.

Тут вступил Жук. Они недавно нашли это стихотворение в старом номере «Панча», и оно было как раз к месту.

И везде все так по-разному.
И не надо нам другой.

– Тише, юные джентльмены. Не можете помочь – не мешайтесь, – но взгляд Фокси был по-прежнему прикован к совету, проходившему у гимнастического коня. К обсуждению присоединились Картер, Уайт и Тиррел – все довольно авторитетные мальчики. Остальные нерешительно трогали ружья.

– Подождите, – воскликнул Сталки. – Мы можем выгнать эту шушеру, пока не начали заниматься?

– Конечно, – сказал Фокси. – Любой, кто хочет записаться, остается здесь. Те, кто не будут записываться, уходят, тихо закрывая за собой дверь.

С полдюжины серьезно настроенных ребят ринулись к Жуку и Мактурку, и те едва успели улизнуть в коридор.

– Ну, а ты почему не записался? – спросил Жук, поправляя воротник.

– А ты?

– А зачем все это? В армию мы не идем. Кроме того, я знаю эти упражнения практически все, кроме, разумеется, приемов с оружием. Интересно, чем они там занимаются внутри?

– Заключают договор с Фокси. Слышал, как Сталки сказал: «Вот что мы будем делать»... И если даже это ему не по нраву, то ему волей-неволей придется смириться. Он будет использовать Фокси как репетитора. Ты, что, не понимаешь, дурак? Меньше чем через год они будут поступать в Сэндхерст или в «Лавку». Они выучат строевую подготовку и попадут туда без разговоров. Ты что думаешь, люди, у которых куча дополнительных занятий, будут добровольно записываться на строевую подготовку просто так?

– Ну, не знаю. Думаю написать об этом стихотворение... такое ироническое, знаешь... «Баллада об охотниках на собак»... А?

– Думаю, не стоит. Кинг и так будет мордовать кадетов со страшной силой. С ним не посоветовались, и он теперь рыскает у доски объявлений. Пойдем, бросим ему приманку.

Они беззаботно зашагали к преподавателю – вид у этой парочки был самый смиренный.

– Как это так? – спросил Кинг с деланным удивлением. – А я-то думал, вы учитесь сражаться за свою родину.

– Мне кажется, там уже нет мест, сэр, – сказал Мактурк.

– Очень жаль, – вздохнул Жук.

– Значит, у нас имеется сорок доблестных защитников, так? Как благородно! Какая преданность! Я полагаю, что в основе этого рвения лежит возможное желание избежать обычных обязательств. Они, несомненно, получат особые привилегии, наподобие хора или общества естествознания... Наверное, не следует называть их охотниками за насекомыми.

– Да, наверное так, сэр, – бодро сказал Мактурк. – Ректор пока еще ничего про это не говорил, но, конечно же, скажет.

– Конечно скажет.

– Может так случиться, дорогой Жук, – Кинг повернулся к говорящему, – что преподавателям (фактор необходимый, но зачастую игнорируемый в схеме нашего скромного существования) тоже найдется, что сказать по этому поводу. Жизнь, по крайней мере для юношей, это не только оружие и снаряжение для войны. Одной из наших целей является, между прочим, образование.

– Этот болтун всегда верен себе, – проворчал Мактурк, когда они отошли за пределы слышимости. – Всегда знаешь, как его зацепить. Ты видел, как он взъелся, когда я сказал ему про ректора и специальные привилегии.

– Бог с ним. Он мог бы ради приличия поддержать это предложение. Я мог бы сочинить замечательную ироническую балладу, а теперь мне придется изображать из себя энтузиаста. Но это, во всяком случае, не запрещает нам смеяться над Сталки в комнате?

– Конечно нет. Но в колледже мы в любом случае должны защищать кадетов. А ты не можешь сочинить какую-нибудь классную эпиграмму в стиле Катулла о Кинге, который против кадетов?

Когда разгоряченный Сталки вернулся со своего первого занятия, Жук находился в процессе выполнения этой благородной задачи.

– Привет мастеру строевой! – начал Мактурк. – Наигрались? Оборона или нападение?

– Нападение, – сказал Сталки и прыгнул на Мактурка. – Послушай, Турок, ты не должен смеяться над кадетами. Мы все замечательно устроили. Фокси клянется, что не потащит нас на улицу, пока мы сами не скажем ему, что пора.

– Отвратительная демонстрация незрелых детей, которые стараются походить на взрослых. Фу!

– Ну что, ты разыграл Кинга, Жук?

– Не совсем, он в своем гениальном стиле.

– Итак, послушайте вашего дядю Сталки – великого человека. Кроме всего прочего, Фокси позволяет нам муштровать кадетов, privatim et seratim [Privatim et seratim (лат.) – всех и каждого.], поэтому мы все будем знать, как нам командовать ротой. Ergo и propter hoc [Ergo и propter hoc (лат.) – следовательно и на основании этого.], когда мы отправимся в «Лавку», нас вскоре освободят от строевой, мои возлюбленные слушатели, и мы будем сочетать образование и развлечение.

– Я знал, что ты, наглая морда, сделаешь из этого что-то вроде дополнительных занятий, – сказал Мактурк. – Неужели ты не мечтаешь умереть за свою любимую родину?

– Не хочу, если я легко могу избежать этой участи. Поэтому ты не должен смеяться над кадетами.

– Да мы уже давным-давно все решили, – недовольно сказал Жук. – Смеяться будет Кинг.

– Тогда, мой дорогой поэт, ты должен высмеять Кинга. Сочини какой-нибудь лихой лимерик, и пусть малышня его распевает.

– Послушай, занимайся своим упражнениями и не тряси стол.

– Он боится, что ему будут мешать, – сказал Сталки с загадочно важным видом.

Они не понимали, что имеется в виду, пока несколько дней спустя не решили посмотреть на строевые занятия. Они обнаружили, что дверь гимнастического зала заперта, а на страже стоит мальчишка из младшего класса.

– Ну, это наглость, – сказал Мактурк, нависая над ним.

– Запрещается смотреть сквозь замочную скважину, – сказал часовой.

– Мне это нравится! Послушай, Уэйк, гад, это же я записал тебя в добровольцы.

– Ничего не могу сделать. Мне приказано никому не разрешать смотреть.

– Представь, что мы посмотрим, – сказал Мактурк. – Представь, что просто возьмем и убьем тебя?

– Мне приказано сообщать в группу имя того, кто будет мешать мне на посту, и после занятий они будут сами с ним разбираться по закону военного времени.

– Ну Сталки и негодяй! – сказал Жук. У них ни на секунду не возникло сомнений, кто придумал эту схему.

– Ты считаешь себя классным центурионом, да? – спросил Жук, прислушиваясь к шуму и стуку прикладов.

– Мне приказано не разговаривать, а только объяснить, что мне приказано... Меня выпорют, если я буду разговаривать.

Мактурк посмотрел на Жука. Они оба покачали головами и отвернулись.

– Клянусь, Сталки великий человек, – сказал Жук после долгой паузы. – Одно утешает, что такое секретное общество сведет Кинга с ума.

Оно беспокоило многих, помимо Кинга, но ученики молчали, как рыбы. Фокси, не связанный никакими клятвами, делился всеми своими невзгодами с Кейтом.

– Никогда еще я не сталкивался с такой ерундой. Все, значит, засекречивают, выставляют внутреннюю и наружную охрану и только после этого начинают заниматься и занимаются-то как сумасшедшие.

– А для чего все это? – спросил бывший старшина кавалерии.

– Чтобы выучить строевые упражнения. Ты ничего подобного не видел. После того как я даю команду разойтись, они продолжают... учить приемы, но на улицу идти не хотят... ни за что на свете. Все это сплошная ерунда. Если вы кадетский корпус, толкую я им, будьте кадетским корпусом, а не прячьтесь за закрытыми дверями.

– А что начальство говорит?

– Тут, значит, опять ничего не понимаю, – говорил раздраженно сержант. – Иду к ректору, а он мне не хочет помогать. Мне вот даже кажется иногда, что он смеется надо мной. Я никогда не был добровольцем, слава богу... но я всегда им сочувствовал. И мне нравится.

– Хотелось бы посмотреть на них, – сказал Кейт. – Из твоих заявлений, сержант, я не могу понять, чего они хотят.

– Да не спрашивай, старшина! Спроси лучше у этого парня в веснушках, Коркрана. Он их генералиссимус.

Невозможно отказать участнику битвы при Собраоне, да еще к тому же единственному кондитеру на территории школы. Поэтому Кейт получил приглашение; он пришел, опираясь на палку, старчески пошатываясь, сел в угол и стал смотреть.

– Они в хорошей форме. В отличной форме, – шептал он между упражнениями.

– Это еще не все, что они умеют. Подожди, пока я дам команду «разойтись».

 

При слове «перерыв» быстро сформировался строй, вперед вышел Пероун, повернулся к строю и, периодически заглядывая в переплетенную красную книгу с металлическими застежками, чтобы освежить свою память, в течение десяти минут муштровал их. (Это был тот самый Пероун, которого потом застрелили в Экваториальной Африке свои же солдаты.) За ним вышел Анселл, а за Анселлом вышел Хоган. Всем им повиновались беспрекословно. Затем Сталки отложил свой снайдер и, набрав воздуху, выразил роте свою благодарность в яростной, испепеляющей ругани.

– Постойте-ка, мастер Коркран, такого нет в упражнениях, – заявил Фокси.

– Все в порядке, сержант. Никогда не знаешь, что придется говорить своим солдатам... Ради всех святых, вы можете стоять, не облокачиваясь друг на друга, как слепые, как вялые селедки, как несчастные попрошайки? У меня совершенно нет желания отчислять вас. Это нужно было делать до того, как вы приперлись сюда, – вам только вениками махать.

– Знакомо... знакомо. Мы это помним, – сказал Кейт, вытирая слезящиеся глаза. – Но где он этого набрался?

– У отца... или у дяди. Не спрашивай! Должно быть, добрая половина родилась где-то у казармы (Фокси был недалек от истины). Я столько этих разговоров наслушался, с тех пор как началась эта добровольная ерунда, сколько не слышал в первый год службы.

– А кто это там в заднем ряду выглядит так, будто заложил свое пузо в ломбард? Да, ты, рядовой Анселл. – И Сталки в течение трех минут измывался над жертвой, и в целом и в частности.

– Ладно! – сказал он нормальным голосом. – Это первая кровь. Ты краснел, Анселл, ты не стоял на месте.

– Я не мог не краснеть, – был ответ. – Но я не двигался.

– Ну, теперь твоя очередь. – Сталки занял свое место в строю.

– Боже! Боже! Прямо как представление, – захихикал вежливый Кейт.

Анселлу тоже посчастливилось иметь родственников в армии и он медленно, лениво растягивая слова (его стиль был более задумчивый), прошелся по всем потайным уголкам личности подопытного.

– Кровь прилила! – закричал он, торжествуя. – Ты тоже не можешь выдержать!

Сталки был багрового цвета, и его снайдер явственно дрожал.

– Я и не думал, что смогу, – ответил он, пытаясь сохранить стойку, – но я скоро научусь. Интересно, правда?

– Неплохо для формирования характера, – сказал медлительный Хоган, когда они поставили ружья в стойку.

– Видел такое когда-нибудь? – безнадежно спросил Фокси у Кейта.

– Я не часто сталкивался с волонтерами, но это самое странное представление, которое я видел. Но я знаю, чего они хотят. Боже! Сколько раз меня ругали и отчитывали в те дни! Они в хорошей форме... в отличной форме.

– Да мне бы пора вывести их на улицу, но я ничегошеньки не могу поделать с ними, старшина. Может, когда получим форму, они передумают.

Действительно, наступило время, когда кадеты пошли навстречу школе. Трижды часового довольно жестоко заставляли покинуть пост, и трижды корпус поступал с обидчиками по закону военного времени. Школа была в ярости. Какой смысл в кадетском корпусе, возникал вопрос, который никто не может увидеть? Мистер Кинг поздравил их с невидимыми защитниками, и они не могли парировать его выпады. Фокси становился все мрачнее и беспокойней. Некоторые из кадетов открыто выражали сомнение в правильности выбранного поведения, а вопрос формы уже маячил на горизонте. Если они получат форму, то будут вынуждены носить ее.

Но, как часто бывает в этой жизни, дело решилось неожиданно просто.

 

Ректор своевременно уведомил совет, что их рекомендации выполнены и что, насколько ему известно, мальчики занимаются строевой подготовкой. Но он ничего не сказал об условиях проведения занятий. Естественно, генерал Коллинсон обрадовался и рассказал своим друзьям. Один из его друзей порадовал своего приятеля, члена парламента, усердного, умного и, самое главное, весьма патриотического господина, который стремился сделать максимум полезного в кратчайшие сроки. Но, увы! мы не можем отвечать за друзей наших друзей. Если бы друг Коллинсона представил этого человека генералу, то последний принял бы меры и спас бы ситуацию. Но его друг просто рассказал генералу о своем приятеле, а поскольку они никогда не видели друг друга, то описание, переданное Коллинсону, было не совсем точным. Более того, человек, который был членом парламента, представлял собой консерватора с головы до ног, а генерал по-солдатски питал тайное уважение к апелляционным судам последней инстанции. Господин этот собирался отправиться куда-то на запад страны, дабы пролить свет знаний в отсталые умы электората. И, может быть, совсем не плохо, если он, взяв на вооружение рекомендации генерала, обкатает текст своей речи в замечательном, только что организованном кадетском корпусе, скажет несколько слов кадетам... «Просто поговорил бы с ребятами немного... а? Ну что-нибудь такое, что им понравится, а он-то как раз тот самый человек, который умеет говорить. Говорить так, чтобы мальчишки поняли, понимаете».

– В мое время с ними-то не очень считались, – подозрительно сказал генерал.

– Да, но времена меняются... Растет уровень образования и так далее. Сегодняшние мальчишки – это завтрашние мужчины. Впечатления юности обычно остаются навсегда. А сейчас такое время, когда страна катится ко всем чертям.

– Вы совершенно правы.

Остров входил в пятилетие правления мистера Гладстона [Правление премьер-министра Вильяма Гладстона началось с поражения консерваторов в 1880 году. Гладстон не был популярен среди людей с имперскими взглядами.], и генералу не нравилось то, что он видел. Он твердо решил написать ректору, поскольку не было сомнений в том, что из сегодняшних мальчишек формируются завтрашние мужчины. Это, по его мнению, было необычайно верно сказано.

В ответ ректор сообщил, что он будет рад пригласить члена парламента мистера Реймонда Мартина, о котором он так много слышал, устроить его на ночь и позволить ему поговорить с учениками на любую тему, которая, по его мнению, может заинтересовать их. Если мистер Мартин никогда до этого не сталкивался с аудиторией, состоящей из британской молодежи этого социального класса, то ректор не сомневается, что это будет чрезвычайно полезный опыт.

– Я не думаю, что сильно ошибаюсь в своем последнем замечании, – сообщил он преподобному Джону. – Вы случайно не слышали о некоем Реймонде Мартине?

– Я учился в колледже с человеком с таким именем, – ответил капеллан. – Насколько я помню, он был личностью безвидной и пустой [Бытие I:I.], но при этом страшно серьезной.

– В следующую субботу он выступит в колледже с речью о патриотизме.

– Если существует что-то, что мальчишки ненавидят больше всего, так это когда их лишают субботних вечеров. Патриотизм не выдерживает сравнения с пирами.

– И искусство тоже. Помните наш «Вечер с Шекспиром»? – Глаза ректора сверкнули. – Или этого смешного джентльмена с «волшебным фонарем»?

* * *

– А кто такой этот Реймонд Мартин, член парламента? – спросил Жук, увидев в коридоре объявление о лекции. – Почему эти гады всегда являются по субботам?

– «У-у! Рюмео, Рюмео. Где ж ты, мой Рюмео?» – воскликнул через плечо Мактурк, передразнивая артистку, которая читала им Шекспира в последнем семестре. – Ну, я думаю, что он будет не хуже, чем она. Надеюсь, Сталки, что в тебе хватает патриотизма? Потому что в противном случае ему придется делать из тебя патриота.

– Я надеюсь, что это не на целый вечер. Похоже, нам придется его слушать.

– Я не променяю его ни на что, – сказал Мактурк. – Многие ребята считают, что эта тетка Ромео-Ромео оказалась страшно скучной. А мне так не показалось. Она мне понравилась! Помнишь, как она вдруг стала икать посередине? Может, и он будет икать. Тот, кто первый зайдет в гимнастический зал, занимает места для нас.

* * *

Мистера Раймонда Мартина, члена парламента, встретили совсем не настороженно, а бодро и доброжелательно, когда он подкатил к дому ректора, сопровождаемый множеством взглядов.

– Немного похож на головореза, – заметил Мактурк. – Не удивлюсь, если он окажется радикалом. Ругался с водителем из-за оплаты. Я слышал.

– Это проявление патриотизма, – объяснил Жук.

После чая они побежали занимать места в укромном уголке и принялись критиковать. Горели все газовые рожки. На небольшой кафедре в дальнем конце зала находился стол ректора, откуда мистер Мартин должен был читать лекцию, и поставленные вокруг стулья для преподавателей. Затем торжественно вплыл Фокси и прислонил к столу что-то похожее на палку, обмотанную тряпкой. Никто из начальства еще не присутствовал, поэтому все ученики зааплодировали с криками: «Что такое, Фокси? Зачем вы украли у джентльмена зонтик? Здесь не секут розгами. Здесь секут палками! Уберите эту тросточку... Рассчитаться справа налево», – и так далее, пока приход ректора и преподавателей не положил конец этому представлению.

– Одно хорошо... учительской не нравится это так же как и нам. Видели, как Кинг старался выкрутиться из этого мероприятия?

– А где этот Реймондиус Мартин? Пунктуальность, мои любимые слушатели, – это образ войны...

– Заткнись! А вот и он сам. Боже, что за морда!

Мистер Мартин в вечернем костюме выглядел, безусловно, внушительно – высокий, крупный бело-розовый мужчина. И все-таки Жук зря грубил.

– Посмотри на его спину, когда он говорит с ректором! Что за мерзкая манера поворачиваться спиной к слушателям! Он филистер, ходячий журнал для мальчиков, иезуит. – Мактурк откинулся назад и презрительно фыркнул.

В нескольких бесцветных словах ректор представил оратора и сел под звуки аплодисментов. Мистер Мартин принял аплодисменты на свой счет, так как это были самые продолжительные аплодисменты. Прошло некоторое время, прежде чем он начал говорить. Он ничего не знал о школе... о ее традициях и наследии. Он не знал, что по последней описи восемьдесят процентов учеников родились за границей – в военных лагерях, военных городках или в открытом море, или что семьдесят пять процентов были сыновьями офицеров, находящихся на службе... Все эти Уиллоуби, Поллеты, Де Кастро, Мейны, Рандаллы собирались идти по пути своих отцов. Обо всем этом ректор говорил ему, и еще о многом другом, но, проведя час в его компании, ректор решил больше ничего не говорить. Мистер Реймонд Мартин, казалось, знал и так слишком много.

Он начал свою речь, признеся скрипучим голосом «Итак, юноши», чем сразу же насторожил всех, хотя они этого еще и не осознали. Он предположил, что они знают... да?.. зачем он приехал? У него не часто выдается возможность разговаривать с мальчиками. Он предположил, что эти мальчики такие же – хотя некоторые и считают их странными, – как и в его юности.

– Этот человек – свинья Гадаринская [Ев. от Марка, 5.], – сказал Мактурк.

Но они должны помнить, что не всегда они останутся мальчишками. Они вырастут в мужчин, потому что сегодняшние мальчишки завтра превратятся в мужчин, а от завтрашних мужчин зависит светлое будущее их родины.

– Если это будет продолжаться, мои любезные слушатели, то мой неприятный долг будет заключаться в том, чтобы высмеять этого тупицу. – Сталки глубоко втянул носом воздух.

– Не надо, – сказал Мактурк. – Он же за своего Ромео денег не берет.

И поэтому им не следует забывать о своем долге и обязательствах в той жизни, которая раскрывается перед ними. Жизнь это не только... тут он перечислил несколько игр и, чтобы уже ничто не препятствовало его стремительному и бесповоротному падению, добавил игру в «шарики». «Да, – сказал он, – жизнь – это не только игра в “шарики”».

У всех вырвался стон, а у младших почти что крик... ужаса: это же пария... варвар... это невозможно было терпеть... он сам себя проклял на глазах у всех. Сталки нагнул голову и обхватил ее руками. Мактурк с блестящими радостными глазами впитывал каждое слово, а Жук торжественно одобрительно кивал.

Несомненно, через несколько лет некоторые из них будут иметь честь получить от королевы офицерское звание и носить шпагу. Он сам выполнял свой долг в качестве майора в полку добровольцев, и ему было очень приятно узнать, что у них сформирован кадетский корпус. Создание такой организации является ключом к формированию правильного, здорового духа, который при надлежащем воспитании принесет огромную пользу их любимой родине, в которой им посчастливилось родиться. Некоторые из них уже сейчас – и он в этом не сомневается – с нетерпением ждут того момента, когда можно будет повести своих солдат под пули врагов Англии, биться на поле брани со всей храбростью и дерзостью молодости.

Возможности юноши в десять раз больше возможностей девушки, она сотворена слепой природой только для одного, а мужчина для многого. Твердой, не дрогнувшей рукой он срывал покрывала с тайников души и демонстративно топтал их перлами своего красноречия. Своим раскатистым голосом он громко изъяснялся о таких вопросах, как мечты о почете и славе, которые мальчишки не обсуждают даже со своими самыми близкими товарищами, – он радостно предположил, что до его речи они никогда и не думали о таких возможностях. Он размахивал руками, указывая им на славные цели и размазывая своими жирными пальцами все, что так манило, привлекало их на горизонте. Он опоганил самые тайные уголки их души своими криками и жестикуляцией, он описывал деяния их предков так, что у них уши горели от стыда. У некоторых из них (его резкий голос резал звенящую тишину), возможно, есть родственники, которые погибли, защищая родину. И многие из них, как только начали ходить, мечтали о той переходящей по наследству шпаге, которая висит над обеденным столом, и тайком трогали ее. Он заклинал их стать достойным подражанием этих блестящих примеров, а они смотрели в сторону, испытывая чрезвычайную неловкость.

За все эти годы они даже не пытались четко формулировать свои мысли для себя. Они просто ощутили прилив ярости, которую вызвал у них этот толстяк, назвавший «шарики» игрой.

И так он разглагольствовал до самой заключительной части (которую, кстати, он использовал позже с оглушительным успехом на встрече избирателей), пока ученики, испытывая сильное отвращение, сидели красные от стыда. Сказав много-много слов, он протянул руку к палке, обмотанной тряпкой, и ткнул в нее пальцем. А это... это наглядный символ нашей страны... достойный всяческого почета и уважения! И никто из юношей не должен взирать на этот флаг, если он не имеет цели внести достойный вклад в его бессмертное великолепие. Он потряс его, большой, трехцветный, хлопчатобумажный «юнион джек», и застыл в ожидании грома аплодисментов, которые должны были увенчать его успех.

 

Ученики смотрели в молчании. Они, конечно, уже видели флаг раньше... На здании береговой охраны или в телескоп, когда какой-нибудь бриг проходил мимо пляжа в Браунтоне; над крышей гольф-клуба и в окне кондитерской Кейта, на бумаге, в которую были завернуты коробки леденцов. Но в колледже флаг никогда не вывешивали – это не входило в расписание их жизни; ректор никогда не упоминал его, и отцы их не проповедовали его им [Намек на слова святого Павла при обращении к афинянам (Деяния, 17).]. Этот вопрос был закрытый, священный и особенный. Куда он лез со своей вульгарностью, зачем рассказывал перед ними обо всех этих ужасах? Спасительная мысль! Наверное, он был пьян.

Спас ситуацию ректор, который быстро встал и предложил выразить свою благодарность, и при первом же его движении ученики яростно, с чувством облегчения захлопали.

– Я уверен, – лицо его освещалось газовыми рожками, – что вы присоединитесь ко мне, выражая сердечную благодарность мистеру Реймонду Мартину за эту наиприятнейшую речь.

Мы и сегодня не знаем обстоятельств этого дела. Ректор клянется, что он этого не делал, или, что если и делал, то, значит, ему что-то попало в глаз, но присутствовавшие уверены в том, что он подмигнул – один раз демонстративно и значительно – после слова «наиприятнейшая». Мистер Мартин получил свои аплодисменты в полной мере. Как он выразился: «Должен сказать без ложной скромности, что мои слова дошли до их сердец. Никогда не думал, что мальчики могут так аплодировать».

Он уехал, когда прозвучал звонок на молитву, и ученики выстроились вдоль стены. Флаг, все еще развернутый, лежал на столе. Фокси с гордостью поглядывал на него: красноречие мистера Мартина задело его за живое. Ректор и преподаватели стояли поодаль на кафедре и не обратили внимания на нарушение, когда староста вышел из строя, быстро свернул флаг, положил его в чехол и спрятал в шкафчик.

После этого, как будто он отпустил пружины, раздался гул, сменившийся нестройными аплодисментами.

Его речь обсуждали в спальнях. Все сходились в одном: мистер Реймонд Мартин родился в трущобах и воспитывался в обычной государственной школе, где играли в «шарики». Кроме того, он был (я привожу только некоторые наиболее интересные наблюдения из всего многообразия) Несусветный хам, Мерзкий вонючка, Жиртрест с флажком (это придумал Сталки). Некоторые определения не совсем подходят для печати.

В следующий понедельник волонтеры кадетского корпуса построились – подавленные и пристыженные. И даже тогда все можно было бы исправить, если бы эту тему обошли молчанием.

Первым заговорил Фокси:

– После той прекрасной речи, которую вы давеча слышали, мы должны упражняться еще больше. Теперь вам сам бог велел маршировать на улице.

– А можно, мы не будем делать этого, Фокси? – шелковый голос Сталки должен был бы насторожить его.

– Нет, не можем, после того как он развернул перед нами этот флаг. Он сказал мне перед отъездом, что не возражает, если кадеты будут использовать его как свой собственный. Это красивый флаг.

В мертвой тишине Сталки поставил ружье в стойку и вышел из строя. Его примеру последовали Хоган и Анселл. Пероун колебался.

– Послушайте, а может мы... – начал сержант. – Я сейчас вытащу его из шкафчика, – он повернулся, – и тогда мы сможем...

– Хватит! – заорал Сталки. – Какого черта вы ждете? Разойдись! Закончили!

– Почему... а что... а где?

Голос Фокси потонул в стуке снайдеров, устанавливаемых в стойку: один из другим мальчики выходили из строя.

– Я... я не знаю, наверное, мне надо сообщить об этом ректору, – запинаясь, говорил Фокси.

– Сообщайте – и черт с вами, – закричал побелевший как мел Сталки и выскочил за дверь.

* * *

– Странно! – сказал Жук Мактурку. – Я был в комнате и сочинял замечательный стих о Жиртресте с флажком, и тут зашел Сталки, я сказал ему «Привет», а он обругал меня, как грузчик, а потом вдруг разрыдался... Положил голову на стол и заревел. Надо, наверное, что-то делать?

Мактурк забеспокоился:

– Может, он как-то сильно ударился?

Когда они нашли его, он сидел, посвистывая, с блестящими глазами.

– Ну что, надул я тебя, Жук? Думаю, что да. Хороший розыгрыш? А ты подумал, что я реву? Неплохо у меня получилось? Ты просто старый толстый дурак! – и он начал щипать Жука за уши и щеки в том стиле, который назывался у них «подоить корову».

– Я знаю, что ты ревел, – ответил Жук сдержанно. – Почему ты не на строевой?

– Строевой! Какой строевой?

– Ладно, не умничай. На строевой в гимнастическом зале.

– Потому что ее нет. Добровольческий кадетский корпус рассыпался... развалился... умер... растворился... сгнил... протух. И если ты будешь продолжать так на меня смотреть, Жук, я тебя тоже убью... Да, еще: на меня будут жаловаться ректору за то, что я ругался.

 

ПОСЛЕДНИЙ СЕМЕСТР

Оставалось несколько дней до экзаменов, до каникул и, что самое важное, до выпуска газеты колледжа, редактором которой был Жук. Два фактора склонили его к этому предприятию: льстивые уговоры Сталки и Мактурка и учебный режим, который с каждым днем становился все жестче. Занявшись этим, он обнаружил, как и многие другие до него, что его обязанность – делать работу, а дело его друзей – его работу критиковать. Сталки назвал газету «Суиллингфордский патриот» в честь Спонжа [Намек на роман Роберта Смита Сертеса «Спортивный вояж мистера Спонжа».], а Мактурк презрительно сравнивал с Рёскиным и Де Квинси. Только ректор по-настоящему заинтересовался работой Жука и предложил свою, как всегда своеобразную, помощь. Он позволил Жуку приходить копаться в его библиотеке, полной переплетенных кожей и пропахших табаком книг, ничего не запрещая, ничего не рекомендуя. Там Жук обнаружил большое мягкое кресло, серебряный письменный прибор и бесконечное количество ручек и бумаги. Там было великое множество древних драматургов, там был Хаклит со своим путешествиями, французские переводы русских поэтов Пушкина и Лермонтова, короткие виртуозные и удивительные эссе вместе с необычными песнями – автора звали Пикок, «Лавенгро» Джорджа Борроу, странная книга – перевод чего-то под названием «Рубаи», про которую ректор сказал что эти стихи еще не оценены по достоинству, там были сотни томов поэзии – Крешо, Драйден, Александр Смит, L.E.L., Лидия Сигурни, Флетчер и его «Пурпурный остров», Донн, «Фауст» Марло и еще один автор, который на три дня абсолютно выбил Мактурка (которому Жук дал почитать) из колеи, – Оссиан; «Земной рай», «Аталанта в Калидоне» и Россетти [Ричард Хакли (1553-1616) – автор и составитель книг о путешествиях; Томас Лав Пикок (1785-1866) – английский сатирик; Джордж Борроу (1803-1881) – английский писатель; Ричард Крэшо (16131649) – английский поэт; Джон Драйден (1631-1700) – английский поэт драматург, критик; Александр Смит (1830-1867) – шотландский поэт; Летиция Элизабет Ландон (1802-1838) – английская поэтесса, больше известная под своими инициалами L.E.L.; Лидия Сигурни (1791-1865) популярная американская поэтесса; Пинеас Флетчер (1582-1650) – известен своей поэмой «Пурпурный остров»; Джон Донн (1572-1631) – английский поэт; Кристофер Марло (1564-1593) – английский поэт, один из выдающихся предшественников Шекспира; Оссиан – легендарный кельтский бард (III в. н. э.); «Земной рай» – поэма Уильяма Морриса (1834-1896), английского художника, писателя и общественного деятеля; «Аталанта в Калидоне» – стихотворная драма Чарлза Суинберна (1837-1909); Данте Габриель Россетти (1828-1882) – английский поэт, художник и переводчик.]... и еще многие другие. Затем ректор, изображая цензора, редактирующего газету, читал стихи разных поэтов, демонстрируя различные стили. Медленно дыша, полузакрыв глаза над сигарой, он рассказывал о судьбах великих людей, о дневниках давно умерших людей, которые они вели в своей бурной юности, о тех годах, когда все эти планеты были еще только что вспыхнувшими звездами, ищущими свое место в холодном пространстве, и он, ректор, общался с ними тогда, как общаются между собой все юноши. Поэтому все обычные дела пошли прахом, и Жук, преисполненный другими ритмами и рифмами, хранил все в тайне и только днем на берегу делился с Мактурком, гордо вышагивая между воображаемых галеонов Армады и декламируя стихи над пенящейся морской волной.

Из-за того что преподаватели в большинстве своем не испытывали доверия к этой троице, их в течение трех семестров не назначали старостами – должность эту нужно было заслужить; старосте вручали ясеневую трость, и он мог, в известных пределах, ею пользоваться.

– Но, – сказал Сталки, – сами подумайте. С тех пор как нас обошли, мы издевались над шестым классом больше, чем все остальные за последние семь лет.

Он гордо коснулся своей шеи, закрытой жестким стоячим воротником, который по правилам разрешалось носить только шестому классу. А в шестом видели этот воротник и не сказали ни слова. Еще год назад Киса, Абаназар или Дик Четверка заставили бы убрать все это через пять минут, иначе... Но шестой класс этого семестра состоял главным образом из молодых, но очень толковых мальчишек, преподавательских любимчиков, которые слишком берегли свое достоинство, чтобы открыто противостоять изобретательной троице. Поэтому троица носила фуражки, максимально сдвинув их на затылок, а не набекрень, как полагается в пятом классе, по будним дням они носили замшевые ботинки, а по воскресеньям – великолепные вязаные галстуки, и никто не говорил им ни слова. Мактурк собирался поступать весной в Куперс Хилл [Куперс Хилл – неофициальное название Королевского индийского колледжа гражданского строительства.], а Сталки в Сэндхерст, и ректор сказал обоим, что если в течение каникул они останутся в здравом уме, то могут не беспокоиться. Как человек, занимающийся подготовкой новичков, ректор редко ошибался в оценках учеников.

В тот день он отвел Жука в сторону и дал ему много хороших советов, из которых Жук не мог вспомнить ни единого слова, когда влетел в комнату, побледнев от волнения, и тут же рассказал удивительную историю, в которую было трудно поверить.

– Ты начинаешь с сотни в год? – спросил Турок пренебрежительно. – Чушь!

– И мой переезд! Все решено. Ректор сказал, что он уже давно об этом договорился, а я ничего не знал... ничего не знал. Конечно, никто не начинает с того, что сразу пишет, понимаете. Сначала разбираешь телеграммы и вырезаешь ножницами статьи из газет.

– Ножницами! Представляю, какой кавардак ты там устроишь, – сказал Сталки. – Но в любом случае – это твой последний семестр. Семь лет, мои дорогие любезные слушатели... хотя мы до сих пор еще и не старосты.

– И не таких уж плохих лет, между прочим, – сказал Мактурк. – Мне будет жаль расставаться с нашим колледжем, а вам?

Они посмотрели на пену волн, бьющихся в чистом морозном воздухе о берег Пебблриджа.

– Интересно, где мы будем в это же время на следующий год? – рассеянно спросил Сталки.

– И еще пять лет, – сказал Мактурк.

– Да, – предупредил Жук, – про мой уход только между нами. Ректор пока никому не сказал. Я знаю, что он не говорил, потому что Праут сегодня ворчал и сказал, что если бы я был разумнее... ха!.. я мог бы стать старостой в следующем семестре. Похоже, у него проблемы со своими старостами.

– Давайте прекратим ссору с шестым, – предложил Мактурк.

– Поганые школяры! – воскликнул Сталки, который уже видел себя кадетом Сэндхерста. – Зачем?

– Моральный эффект, – промолвил Мактурк, – продолжение непреходящих традиций и прочее.

– Лучше сходи в Байдфорд и заплати по нашим долгам. – Я получил три фунта от отца... ad hoc [Ad hoc (лат.) – специально для данной цели.]. В любом случае мы должны не более тридцати шиллингов. Короче, Жук, отпросись у ректора. Скажи, что тебе нужно редактировать «Суиллингфордского патриота».

– Хорошо, попробую, – сказал Жук. – Это будет мой последний номер, и мне хотелось бы выглядеть достойно. Поймаю его перед обедом.

Через десять минут они вышли по одному, получив милостивое разрешение не присутствовать на пятичасовой перекличке, и у них был целый день. К несчастью, на них наткнулся Кинг, который никогда не проходил мимо без колкостей. Но в этот день даже полк кингов не мог бы смутить Жука.

– Так-так! Наслаждаемся изучением легкой литературы, друзья, – сказал Кинг, потирая руки. – Конечно же, обычная математика не для таких возвышенных умов, не так ли?

(«Сто в год», – думал Жук, улыбаясь в пустоту.)

– Наше очевидное невежество находит свое прибежище в извилистых путях неточных наук. Но наступит день расплаты, дорогой Жук. Я лично подготовил несколько пустяковых дурацких вопросов по латинской прозе, от которых вы вряд ли можете отвертеться, несмотря на все ваши обманные действия. Мне кажется, если можно так выразиться... но мы посмотрим, когда вы напишите контрольную. Ульпиан к вашим услугам. «Ага! Elucescebat », как сказал наш друг. [Мистер Кинг цитирует стихотворение Роберта Браунинга «Епископ заказывает себе гробницу в церкви Святой Пракседы». Elucescebat (лат.) – Он начал сиять.] Посмотрим! Посмотрим!

Никакой реакции от Жука. Он уже был на пароходе, его билет был оплачен, он уносился в огромный и прекрасный мир... за тысячу лиг от острова Ланди.

Кинг, фыркнув, оставил его в покое.

– Он не знает. Он будет исправлять упражнения, выпендриваться и пилить малышню и в следующем семестре, и потом... – Жук поспешил вслед за своими друзьями по крутой тропке, ведущей на поросший дроком холм за колледжем.

Они начали швырять галькой в газометр, но тут появился чумазый дядька и потребовал прекратить это. Некоторое время они смотрели, как он смазывает торчащий из земли кран.

– Коки, а это для чего? – спросил Сталки.

– Для подачи газа на кухню, – сказал Коки. – Если не открою его, будете тогда, это самое, книжки свои читать со свечкой.

– Ага! – произнес Сталки и почти на минуту замолчал.

– Привет! А что вы здесь делаете, ребята? – на повороте тропинки они лицом к лицу столкнулись с Талки – старшим старостой в корпусе Кинга, – маленьким белокурым мальчиком из тех, которых назначают за сообразительность и которые потом обращаются к ректору, чтобы он поддержал их авторитет, когда рвение начинает опережать благоразумие.

Троица не обратила на него никакого внимания: они ничего не прогуливали. Талки с жаром повторил свой вопрос еще раз, поскольку он часто страдал от пренебрежительного отношения к нему пятой комнаты и решил, что теперь-то поймал их на месте преступления.

– Какого дьявола тебе нужно? – спросил Сталки со сладкой улыбкой.

– Послушайте, я не собираюсь... не собираюсь выслушивать никаких оскорблений от пятой комнаты! – прошипел Талки.

– Тогда заткнись и объяви собрание старост, – сказал Мактурк, зная слабость Талки.

Староста не мог ни слова произнести от ярости.

– Не стоит кричать на пятую комнату, – сказал Сталки. – Это очень плохая привычка.

– Скажи уже что-нибудь, голубок! – тихо сказал Мактурк.

– Я... я хочу знать, что вы делаете за пределами территории? – спросил он, размахивая тростью из ясеня.

– А-а, – сказал Сталки. – Ну, теперь нам понятно. А почему ты раньше не спросил?

– Я спрашиваю сейчас. Что вы здесь делаете?

– Мы восхищаемся тобой, Талки, – сказал Сталки. – Мы думаем, что ты просто отличный парень, правда?

– Правда! Правда! – неподалеку проехала коляска с девушками, и Сталки в точно выбранный момент опустился перед Талки на колени. Талки покраснел.

– У меня есть основания считать... – начал он.

– Да! Да! Да! – заорал Жук на манер Байдфордского глашатая. – У Талки есть основания полагать! Троекратное ура Талки!

Приветствие прозвучало.

– Это потому, что мы бесконечно восхищаемся тобой, – сказал Сталки. – Ты знаешь, как мы любим тебя, Талки. Мы так тебя любим, что считаем, что ты должен отправиться домой и умереть. Ты слишком хорош для этой жизни, Талки.

– Да, – добавил Мактурк. – Сделай нам одолжение – умри. Подумай только, как прекрасно будет выглядеть твое чучело!

Талки с нехорошим блеском в глазах быстро пошел от них по дороге.

– Это абсолютно точно означает собрание старост, – сказал Сталки. – Задета честь шестого и все прочее. Талки будет сегодня писать жалобы, а завтра после чая нас вызовет Карсон. Они это дело так не оставят.

– Ставлю шиллинг, что он будет следить за нами! – воскликнул Мактурк. – Он любимчик Кинга, и им обоим нужны наши скальпы. Мы должны быть целомудренны.

– Тогда я должен отправиться напоследок к мамаше Йо. Мы должны ей около десяти шиллингов. И потом, Мэри будет рыдать, когда узнает, что мы уезжаем.

– Она мне так дала по башке в прошлый раз... эта Мэри, – сказал Сталки.

– А ты голову убирай, – сказал Мактурк. – Хотя обычно она в ответ целует. Пойдем к мамаше Йо.

В начале узкой боковой улочки стоял грязновато-темный двухсотлетний домик: полумолочная, полуресторан с окнами, заставленными бутылками. Они постоянно ходили туда еще малолетками, и в доме их принимали как друзей.

– Пришли заплатить по долгам, матушка, – сказал Сталки, обнимая хозяйку заведения за огромную талию. – Заплатить по долгам и сказать прощай... и... и мы ужасно голодны.

– Ай-яй! – воскликнула мамаша Йо. – В любовники захотел! Я стесняюся!

– Ничего бы мы тут и не удумали бы, есля бы тут была Мэри, – сказал Мактурк с густым северодевонширским акцентом, которым мальчишки обычно пользовались в своих вылазках.

– Кто тут мое имя называет всуе? – внутренняя дверь раскрылась, и в комнату с кринкой сметаны в руках вошла белокурая, синеглазая, румяная, как яблочко, Мэри. Мактурк поцеловал ее, за ним, демонстрируя смирение, последовал Жук. Оба соответственно получили по подзатыльнику.

– Никогда не целуйте служанку, если можно поцеловать хозяйку, – сказал Сталки, нахально подмигивая мамаше Йо и одновременно изучая полку с банками варенья.

– Я так пойму, что не все тут хочут получить по башке! – заманчиво пропела Мэри.

– Не-а! Думаю, что могу и так все получить, – сказал Сталки, отворачиваясь.

– От меня-то не дождесся... тоже мне сокровище!

– Не проси ее. Есть дявицы в Нортхеме. Ага... и в Эпплдоре, – в ответ раздалось полупрезрительное, полузадумчивое невоспроизводимое фырканье.

– Ай-яй! Ничо из тебя хорошего ня выйдят. Зачем смятану нюхашь?

– Да плохая, – сказал Сталки. – Чё-то пахнет.

Мэри опрометчиво решила, что с ней торгуются:

– Хорошо, один поцелуй.

– Отлично, – сказал Сталки, принимая его без побоев.

– Ты... ты... ты... – Мэри давилась от смеха.

– Нет, в Нортхеме лучше... попышнее, просили нас прийти опять, – говорил он, пока Мактурк торжественно вальсировал с задыхающейся мамашей Ио, а Жук сообщил Мэри печальные новости, когда они уселись за стол, на котором стояла сметана, варенье и горячий хлеб.

– Ага. Не увидишь ты нас больше, Мэри. Станем пасторами и миссионерами.

– Внимание, буйволы [«Буйволами» называли во времена Киплинга полк Восточного Кента.]! – сказал Мактурк, глядя в окно через занавеску. – Талки следит за нами. Идет сейчас по улице.

– Никонда не оставят в покое вас, – сказала мамаша Ио. – Пойду посчитаю, мои хорошие. – Она выкатилась в другую комнату, чтобы составить счет.

– Мэри, – неожиданно произнес Сталки голосом, полным трагизма. – Любишь ли ты мяня, Мэри?

– Во дает! Я те говорила это, когда ты вот такого росточку был! – ответила девица.

– Вишь того, на улице? – спросил Сталки, показывая на ничего не подозревающего Талки. – Ни одна девица никода в жизни не целовала его, Мэри. Жалко ведь!

– А я-то тут при чем? Думаю, все будет, конда природа захотит, – она задумчиво закивала головой. – Ты ведь никогда не будяшь целоваться, если не захотишь?

– Дам те полкроны, если поцелуешься с ним, – сказал Сталки, доставая монету.

Полкроны было более чем достаточно для Мэри Йо, да и шутка была ничего, но...

– Ты боишься, – сказал Мактурк, психологически точно выбрав нужный момент.

– Да-а! – отозвался Жук, зная ее слабое место. – В Нортхеме ни одна девица и думать бы не стала. А ты ведь такая красавица!

Мактурк поставил ногу к двери, чтобы мамаша Йо не вернулась в неподходящий момент, поскольку по лицу Мэри видно было, что она решилась. В результате Талки обнаружил, что путь ему перегородила высокая дщерь Девоншира... графства, под солнцем которого легко раздаются поцелуи и наслаждения. Он вежливо отодвинулся в сторону. Она на секунду задумалась, а затем положила тяжелую руку ему на плечо.

– Куда ж ты собрался, сладкий?

Через платок, который Сталки прижимал ко рту, он видел, как мальчишка стал пунцовым.

– Дай я тя поцелую! А вас этому в колледже не учат?

Талки обомлел и покачнулся. Торжественно и уверенно Мэри дважды поцеловала его, и незадачливый староста убежал.

Она вошла в магазин, и в глазах ее было написано искреннее недоумение.

– Поцеловала его? – спросил Сталки, отдавая ей деньги.

– Да, конечно! Но, господи мой, он как будто не из колледжа, чуть не расплакался.

– Ну мы-то плакать не будем. Не заставишь нас плакать таким образом, – сказал Мактурк. – Попробуй.

После чего Мэри всех наградила подзатыльниками.

Когда они вышли из магазина с горящими ушами, Сталки торжественно заявил:

– Я думаю, что собрания старост не будет.

– Конечно не будет! – воскликнул Жук. – Послушайте. Если он поцеловал ее, а именно этой версии мы и должны придерживаться, то он циничный, безнравственный хам, и его поведение откровенно непристойно. Confer orationes Regis furiossimii [Confer orationes Regis furiossimii (лат.) – сравните с речью разъяренного Кинга.], когда он застукал меня за чтением «Дон Жуана».

– Конечно, он поцеловал ее, – сказал Мактурк. – Посреди улицы. При этом на нем была фуражка школьника!

– Время три пятьдесят семь пополудни. Отметь это. А ты что думаешь, Жук? – спросил Сталки.

– Ну. Этот же гад честный. Он может сказать, что это его поцеловали.

– И что тогда?

– Ну, тогда! – Жук развеселился от одной мысли. – Не понимаете? Следствием такого поразительного утверждения является то, что шестой класс не может защитить себя от насилия и посягательств. Нужно тогда, чтобы за ними присматривали няньки! Достаточно только шепнуть об этом в колледже. Им потеха! Нам потеха! В любом случае – это потеха.

– Черт возьми! – воскликнул Сталки. – Наш семестр кончается. Ты давай быстро заканчивай свою газетенку, а мы с Турком тебе поможем. Мы зайдем с черного хода. Не будем беспокоить Ранделла.

– Только не нужно играть в козла в огороде, хорошо? – Жук знал, что такое эта помощь, хотя и совсем не прочь был продемонстрировать свою значимость перед друзьями. Небольшое чердачное помещение за типографией Ранделла было его территорией, где он уже представлял себя редактором «Таймс». Здесь, под руководством вымазанного в краске подмастерья, он начал постепенно разбираться в наборной кассе и считал себя опытным наборщиком.

Школьная газета, набранная в печатных формах, лежала на каменном столе, рядом лежала корректура, но ни за что на свете Жук не стал бы вносить исправления только в корректуру. С помощью деревянного молока и пинцета он вытаскивал странные деревянные клинышки, которые держали форму, вытаскивал одну букву, вставлял ее в другое место, читая во время работы и останавливаясь, чтобы посмеяться над чем-то, известным только ему самому.

– Думаю, ты не будешь так выпендриваться, – сказал Мактурк, – когда тебе придется зарабатывать себе на жизнь. Сверху вниз и задом наперед, да? Посмотрим, смогу ли я это прочесть.

– Отвали! – сказал Жук. – Иди почитай спусковые полосы, если ты считаешь, что все знаешь.

– Спусковые полосы? Что это такое? Оставь свой дурацкий профессиональный жаргон.

Мактурк утянул Сталки побродить по помещению. Они осмотрели практически все.

– Жук, иди сюда на секунду. Что это? – спросил Сталки через несколько минут. – Что-то знакомое.

Жук взглянул и тут же ответил:

– Это экзаменационные вопросы Кинга по латинской прозе. In... In Verrem: actio prima. [Речь против Верреса, часть первая – речь Цицерона в 70 г. до н. э.] Забавно!

– Представь себе чистых душой, благородных юношей, которые все бы отдали, чтобы хоть одним глазком на это глянуть! – сказал Мактурк.

– Нет, дорогой Вилли, – сказал Сталки, – это было бы нехорошо и расстроило бы наших замечательных преподавателей. Вот ты бы стал списывать, Вилли?

– Я все равно ни черта не могу здесь прочитать, – последовал ответ. – Кроме того, мы уезжаем в конце семестра, поэтому нам все равно. Помнишь, что сделала деликатная Блумер со счетом Спраггона на гончих? [Речь идет о романе Р. С. Сертеса «Спортивный вояж мистера Спонжа» (1853), в котором героиня переписывает счет Спраггона на гончих псов, делая его абсолютно бессмысленным.] Мы должны порадовать мистера Кинга, – сказал Сталки, и глаза у всех загорелись дьявольской радостью. – Посмотрим, что Жук может сделать этим пинцетом, которым он так гордится.

– Не знаю, можно ли сделать латинскую прозу более непонятной, но мы попробуем, – сказал Жук, перемещая aliud и Asiae из двух предложений. – А ну-ка посмотрим! Мы сдвинем точку подальше, а тут поставим заглавную букву! Урра! Получились три строки, которые можно передвигать целиком.

– «Один из научных способов отдыха, который прославил нашего знаменитого охотника с гончими псами», – Сталки помнил кусок наизусть.

– Подожди-ка! Вот берем отдельно vol... voluntate quidnam... – сказал Мактурк.

– Сейчас, я ее пристрою. Quidnam пойдет после Dolabella .

– Бедняга Долабелла [Публий Корнелий Долабелла (около 69-43 гг. до н. э.) древнеримский политический деятель.], – пробормотал Сталки. – Не разбей его. По-моему, ужасную прозу писал Цицерон. Он должен быть благодарен...

– Ну, здравствуйте! – произнес Мактурк, склонившись над другой печатной формой. – А что это за ода? Qui... quis... а, да это же Quis multa gracilis. [Quis multa gracilis... (лат.) – ода Горация.]

– Тащи сюда. Вот и порадовали Кинга, – сказал он через несколько минут упорного труда. – Не нужно без необходимости подхлестывать гончих.

– Quis munditiis ? Клянусь, это неплохо, – начал Жук, поигрывая пинцетом. – Мне кажется, эти вопросы звучат отлично. Heu quoties fidem! Звучит так, будто человек взволнован и нервничает. Cui flavam religas in rosa... Чьи ароматы впитывает роза. Mutatosque Deos flebit in antro.

– Молчаливые боги скорбят в гроте, – предложил Сталки. – Елки-палки, за Горацием нужно присматривать как... как за Талки.

Они самозабвенно редактировали Горация, пока не стемнело.

* * *

– Итак! Elucescebat , молвил наш друг. Ульпиан к моим услугам... пойдет? Если Кинг разберется в этом, то считайте меня австралийским овцеводом, – сказал Жук, когда они вылезли из чердачного окна на старую знакомую улочку и побежали к колледжу, до которого было три мили. Но редактура классики заняла у них слишком много времени.

Они остановились, запыхавшись, в зарослях дрока у газометра, внизу горели огни колледжа, они опаздывали к чаю и запиранию дверей минимум на десять минут.

– Плохо, – отдуваясь, сказал Мактурк. – Ставлю шиллинг, что Фокси ждет провинившихся под фонарем у теннисной площадки. Хотя, конечно, это ерунда, потому что ректор дал нам длинную увольнительную, и никто не может с этим спорить.

– Дайте-ка мне покопаться в кладезях моих знаний,[Здесь и далее цитируется роман Р. С. Сертеса «Страдания Хэндли».] – начал Сталки.

– Черт! Только не Джорок. Может, добежим? – предложил Мактурк.

– «Мистер Радклиф подверг также осуждению ботинки епископа, высказавшись в пользу сапог для верховой езды, которые легко чистятся шампанским и абрикосовым вареньем». Где эта штука, с которой Коки возился сегодня утром?

Они услышали, как он возится в мокрой траве и вскоре перед ними предстало великое чудо. Свет в домах на побережье около моря погас: ярко освещенные окна гольф-клуба растворились в темноте, за ними последовали фасады двух гостиниц. Разбросанные там и сям особняки померкли, мигнули и исчезли. Последними погасли огни колледжа. Они остались во мраке темной, зимней, ветреной ночи.

– «Лопни мои почки. Это настоящие заморозки. Все георгины погибли!» – воскликнул Сталки. – Бежим!

Они, пригнувшись, пробрались через мокрый кустарник к колледжу, который гудел как растревоженный улей; в столовой хором кричали «Газу! Газу! Газу!», когда они достигли тропинки, отделявшей их от входа в их комнату. Они влетели в комнату гогоча и прыгая, в течение двух минут переоделись в сухие брюки и куртки и, нацепив для отвода глаз тапочки, присоединились к толпе в столовой, которая напоминала центр восстания в Южной Америке.

– «Дьявольская темнота и запах сыра», – Сталки пробрался в самый центр толпы, требующей газа. – Коки, наверно, пошел пройтись. Нужно, чтобы Фокси нашел его.

Праут, который был ближе всех, пытался восстановить порядок, поскольку грубые мальчишки бросали в толпу порции масла, а Мактурк открыл бак с кипятком для младших классов, некоторых ошпарило кипятком и они непритворно плакали. Четвертый и третий классы затянули школьную песню «Vive la Compagnie» , сопровождая ее стуком ножей, а младшие классы издавали звуки, похожие на писк летучих мышей и таскали друг у друга еду. Двести пятьдесят мальчишек в возбужденном состоянии в поисках света превращаются в настоящих исследователей.

Когда по отвратительному запаху газа стало понятно, что его подачу возобновили, Сталки с расстегнутыми до пояса пуговицами уже сидел за столом, жадно поглощая четвертую чашку чая.

– Ну вот, все в порядке, – сказал он. – Привет! Помпониус Эго [Помпониус Эго – самодовольный персонаж в романе Р. С. Сертеса «Страдания Хэндли».] на месте.

От стола старост к ним подошел главный староста – простой, недалекий парень, но основа футбольной команды, и сухим, официальным голосом пригласил троицу зайти к нему в комнату на полчаса. «Собрание старост! Собрание старост!» – пронеслось над столами и некоторые стали изображать варварскую расправу с использованием ясеневой трости.

– Как будем развлекаться с ними? – спросил Сталки, полуобернувшись к Жуку. – На этот раз твоя очередь!

– Послушай, – был ответ, – я хочу только лишь, чтобы вы не смеялись. Я хочу обвинить Талки в безнравственности а ля Кинг, но это должно быть серьезно. Если вы не можете не смеяться, не смотрите на меня, а то я не выдержу.

– Понятно, хорошо, – ответил Сталки. Мышцы худощавого Мактурка напряглись, и он полуприкрыл глаза. Это был сигнал начала военных действий.

Восемь или девять старшеклассников с застывшими, строгими лицами сидели на стульях у Карсона в его филистерски обставленной комнате. Талки был не очень популярной личностью среди них, и они боялись, что он может выставить себя на посмешище... Но честь шестого необходимо было поддержать. Поэтому Карсон торопливо начал:

– Послушайте, ребята. Я... мы позвали вас, чтобы сказать, что вы слишком нагло себя ведете с шестым классом... или, во всяком случае, вели... и мы... мы это терпели до поры до времени, а теперь выясняется, что сегодня на дороге в Байдфорд вы нахамили и обругали Талки, и мы хотим заявить вам, что это недопустимо. Вот и все.

– Вы абсолютно правы, – сказал Сталки, – но дело в том, что и у нас есть кое-какие права. Вы не можете просто так, только потому что вас назначили старостами, отчитывать старшеклассников и читать им нравоучения, как преподаватели. Мы не малолетки, Карсон. Это еще может пройти со средними классами, но с нами не пройдет.

– Мы бы уже давным-давно были бы старостами, если бы не задвиги Праута. Вы это знаете, – сказал Мактурк. – И это абсолютно бестактно.

– Подождите, – сказал Жук, – о собрании старост необходимо сообщать ректору. Я хочу знать, поддерживает ли ректор Талки в данном случае?

– Ну... ну, это не совсем собрание старост, – сказал Карсон. – Мы позвали вас только, чтобы предупредить.

– Но все старосты здесь, – настаивал Жук. – В чем разница?

– Ничего себе! – воскликнул Сталки. – Ты хочешь сказать, что ты просто позвал нас, чтобы отчитать... после того как подошел к нам за чаем перед всей школой, и все подумали, что будет собрание старост? Елки-палки, Карсон, тебе это так просто не пройдет.

– Хотите все обтяпать втайне... – сказал Мактурк, покачал головой. – Ужасно подозрительно.

Талки уже три раза устраивал собрание старост за два семестра, пока ректор не сообщил шестому, что вообще-то предполагается, что они поддерживают дисциплину сами, не используя его фигуру в качестве устрашения. Теперь было очевидно, что они ошиблись с самого начала, хотя любой другой послушный ученик был бы подавлен и напуган официальным собранием и судом. Протест Жука был явным проявлением «наглости».

– Да вас, парни, выпороть давно пора, – не сдержавшись, заорал Нотен.

Тут уже Жук закипел благородным негодованием.

– За то, что я вмешался в амурные дела, Талки, да?

Талки залился пунцовой краской.

– Нет, нет, не надо.

Но Жук продолжал:

– Так, все, хватит с вас. Нас позвали за то, что мы хамили и ругались, и теперь вы нас отпустите с предупреждением! Так? А теперь вы послушайте.

– Я... я... я... – начал Талки. – Не давайте этому поганцу говорить.

– Если у вас есть, что сказать, вы должны вести себя прилично, – сказал Карсон.

– Прилично? Хорошо. Теперь послушайте. Когда мы шли в Байдфорд, мы встретили это украшение шестого... это прилично?.. который болтался на дороге с безумным блеском в глазах. Мы не знали... тогда не знали... почему он нервно остановил нас... но... без пяти четыре, когда мы подошли к магазину Йо, мы увидели, как Талки среди бела дня в ученической фуражке целует и обнимает женщину на панели. Вы считаете – это прилично?

– Я ничего не делал... этого не было.

– Мы видели тебя! – сказал Жук. – Я буду соблюдать приличия, Карсон... Ты украдкой сорвал ее поцелуи (не зря Жук изучал современных поэтов), и они еще горели на твоих губах, когда ты, дабы защитить честь шестого, побежал созывать собрание старост, которое вовсе и не собрание старост. – Неожиданно небеса озарили его новым неожиданным ходом. – А откуда мы знаем, – закричал он, – откуда мы знаем, сколько еще человек из шестого замешаны в этой гадкой любовной интрижке?!

– Да, именно это мы и хотели бы знать, – произнес Мактурк с чувством собственного достоинства.

– Мы собирались прийти к тебе и тихо обо всем поговорить, Карсон, но ты устроил собрание, – сочувственно сказал Сталки.

Шестой класс ошеломленно молчал. Потом осторожно, подражая риторике Кинга, Жук продолжил атаку, удивляясь сам себе:

– Это... это не вопрос циничной безнравственности, а скорее некое демонстративное неприличие, вот что ужасно. Насколько мы понимаем, невозможно отправиться в Байдфорд, чтобы не наткнуться на амурные непристойности какого-нибудь старосты. И ничего тут нет смешного, Нотен. Не хочу делать вид, что я много об этом знаю... но мне кажется, что человек довольно глубоко погряз в пороке (это было цитата из речи школьного капеллана), если... если он обнимает свою Прекрасную Даму (а это уже был Хаклайт) на глазах у всего города (что-то из Мильтона). По крайней мере, чтобы соблюсти приличия... а мне кажется, ты авторитет в области приличий... он мог бы дождаться наступления темноты. Но он не сделал этого. Ты не сделал этого! Эх, Талки. Ты... ты просто несдержанное животное!

– Подожди, помолчи минуту. В чем дело, Талки?

– Я, послушайте... мне ужасно неловко. Я не думал, что Жук начнет об этом говорить.

– Потому что ты вел себя непристойно, ты решил, что я буду молчать! – выкрикивал на одном дыхании Жук.

– Решил, что все будет шито-крыто, да? – спросил Сталки.

– Это прямое оскорбление нас троих, – сказал Мактурк. – Какие у тебя грязные мыслишки, Талки.

– Так, ребята, если вы будете продолжать в подобном тоне, я отправлю вас за дверь, – сердито сказал Карсон.

– Это доказательство тайного умысла, – заявил Сталки с видом невинного мученика.

– Я... я шел по улице... клянусь, – закричал Талки, – и... мне очень неловко... подошла женщина и поцеловала меня. Клянусь, я ее не целовал.

Наступила пауза, в которой раздался тихий свист Сталки, демонстрирующий презрение, удивление и насмешку.

– Честное слово, – задыхаясь, проговорил обвиняемый. – Остановите его.

– Очень хорошо, – вмешался Мактурк. – Мы вынуждены принять твое заявление.

– Черт! – заорал Нотен. – Не ты здесь старший староста, Мактурк.

– Ну, хорошо, – ответил ирландец, – ты знаешь Талки лучше меня. Я говорю только от нашего имени. Мы верим слову Талки. Но я могу сказать, что если бы меня застукали в подобной ситуации, и я бы дал такие же объяснения, как и Талки, интересно... интересно, что бы вы сказали? Тогда это означает, если верить честному слову Талки...

– А Талкус... пардон... Талкус-лобызалкус достойный человек, [Намек на речь Марка Антония после убийства Цезаря в трагедии Шекспира «Юлий Цезарь»; в этой речи он постоянно повторяет слова: «А Брут – достойный человек».] – вставил Сталки.

– ...это означает, что шестой класс не может защитить себя от поцелуев, выходя на прогулку! – закричал Жук, рванув к финальной черте. – Славно, правда? Вот малолетки-то обрадуются? Мы, конечно, не старосты, но что-то нас не очень зацеловывают. Даже не думаю, что мы когда-нибудь об этом думали, да, Сталки?

– Никогда! – ответил Сталки, отвернувшись в сторону, чтобы скрыть эмоции.

На лице у Мактурка было написано снисходительное презрение и легкая усталость...

– Похоже, что вы знаете об этом довольно много, – вставил староста.

– Что же я могу поделать, если вы занимаетесь этим у нас под носом, – Жук переключился на пародирование самого язвительного разговорного стиля Кинга – легкий дождичек после грозы. – Мне кажется, или все это очень отвратительно и постыдно? Я даже не знаю, кому здесь хуже: Талки, которого случайно застукали, или остальным, которых не поймали. И мы... – тут он резко обернулся к друзьям. – И теперь мы должны стоять и выслушивать нотации только потому, что мы влезли в их интрижки.

– Черт! Я хотел ведь только вас предостеречь, – сказал Карсон, полностью сдавая позиции противнику.

– Предупредить? Ты? – это было сказано с видом человека, обнаружившего что-то мерзкое в своем шкафчике. – Карсон, будь добр и скажи нам, пожалуйста, что же это за вещь такая, о которой ты был уполномочен нас предостеречь после всего, что сказано? Предостеречь? Это уже слишком! Пойдем отсюда куда-нибудь, где чисто.

И оскорбленная невинность удалилась, хлопнув за собой дверью.

– О, Жук! Жук! Жук! Жук золотой! – всхлипывал от хохота Сталки, уткнувшись Жуку головой в живот, как только они вошли в комнату. – Как ты это проделал?

– Боже... – проговорил Мактурк, обняв Жука за шею обеими руками, и начал качать его голову из стороны в сторону в ритм песни.

Пухлые губки безумно красивы,
Слаще, чем сочные вишни и сливы,
Вечно смеются и тянутся к вам:
Ну-ка, попробуй, съешь нас! Ням-ням!

– Осторожно, разобьешь очки, – Жук отдуваясь, высвободился из-под тел. – Ну, славная победа? Разделался с ними не хуже Эрика! Заметил цитаты из Кинга? Проклятье, – лицо его помрачнело, – я не использовал одно прилагательное – непотребный. Как же я мог забыть? Это ведь одно из любимых словечек Кинга.

– Неважно. Я думаю, они сейчас высылают к нам представителей, чтобы мы не рассказывали об этом в школе, – сказал Мактурк. – Бедный шестой... бедный несчастный шестой!

– Безнравственные нахалы, – фыркнул Сталки. – Какой пример для чистых душой юношей, как вы и я!

А шестой класс сидел ошеломленно и мрачно смотрел на Талки, который чуть не плакал.

– Ну, – язвительно произнес староста. – Хорошенькую кашу ты заварил, Талки.

– Почему... почему вы не выпороли этого Жука до того, как он начал говорить? – взвыл Талки.

– Я знал, что будет скандал, – сказал староста корпуса Праута. – Но ты настаивал на проведении этого собрания, Талки.

– Да, и здорово же это нам помогло, – сказал Нотен. – Они пришли и устроили головомойку нам, хотя это должны были сделать с ними мы. Жук разговаривал с нами как с кучей мерзавцев и... и все такое. А пока мы приходили в себя, они вышли, хлопнув дверью, будто преподаватели.

– Идиот! Если бы ты сказал, что сделал это, и не отрицал, то было бы в десять раз лучше, – отозвался Нотен. – Теперь они разболтают об этом всей школе... а Жук сочинит кучу дурацких частушек и прозвищ.

– Но, черт возьми, это ведь она меня поцеловала! – вне своих обязанностей Талки был тугодумом.

– Я думаю не о тебе. Я думаю о нас. Я хочу пойти к ним в комнату и посмотрю, можно ли это уладить!

– Талки очень сожалеет о том, что произошло, – заискивающе начал Нотен, когда нашел Жука.

– Кто же поцеловал его на этот раз?

– И я пришел попросить вас, ребята, и особенно тебя, Жук, не разносить это все по школе. Конечно, вы ребята взрослые и понимаете почему.

– Гм! – холодно сказал Жук с видом человека, который с неохотой понимает, что ему предстоит выполнить неприятное общественное задание. – Мне нужно пойти и еще раз поговорить с шестым классом.

– В этом нет абсолютно никакой необходимости, мой дорогой друг, уверяю тебя, – быстро проговорил Нотен. – Я передам все, что ты считаешь нужным.

Но желание использовать забытое прилагательное было слишком велико. Поэтому Нотен вернулся на это еще не разошедшееся собрание, а за ним следовал Жук с бледным, холодным и отчужденным лицом.

– Похоже, – начал он, тщательно артикулируя слова, – похоже, что среди вас возникло некое беспокойство по поводу тех действий, которые мы можем предпринять в свете открывшихся нам... э... непотребных деяний. Если вас это успокоит, то сообщу, что мы решили... ради чести школы, как вы понимаете... не разглашать эти... э-э... непотребности, вот так.

Он повернулся и, словно витая в другом мире, зашагал гордо к себе в комнату, где Сталки и Мактурк, положив головы на стол, вытирали слезы на глазах, не в силах двинуться от изнеможения.

* * *

Контрольная по латинской прозе прошла с успехом, который превзошел все их самые дикие мечты. Сталки и Мактурк были от нее освобождены (они занимались дополнительно с ректором), но Жук писал ее с большим энтузиазмом.

– Это, я полагаю, побочный продукт вашей деятельности, – сказал Кинг, разбирая бумаги. – Последняя демонстрация перед тем, как устремиться в более высокие сферы? Последняя атака на классиков? Кажется, вы уже смущены.

Жук, нахмурив брови, смотрел на напечатанный текст.

– Не понимаю, где здесь начало, а где конец, – пробормотал он. – Что это значит?

– Нет, нет! – воскликнул Кинг с кокетством ученого. – Я думаю, что это вы должны объяснить нам смысл этого. Это контрольная, дорогой Жук, а не конкурс по угадыванию. Видите, у ваших товарищей не возникло сложностей...

Талки встал со своего места и положил контрольную на стол. Кинг заглянул в нее, прочитал и стал бледно-зеленым.

«Это работа Сталки, – подумал Жук. – Интересно, как Кинг вывернется».

– Кажется, – начал Кинг, запинаясь, – что определенная, очень небольшая доля истины есть в замечании Жука. Я... э-э... склонен считать, что у нашего бесценного Ранделла перебои с дисциплиной... если вам, конечно, известно о существовании такого слова. Жук, вы претендуете на звание редактора. Может, вы расскажете классу о печатных формах?

– Что вы, сэр! Какие формы? Я вообще не вижу ни одного глагола в этом предложении, а ода... ода стала совершенно другой.

– Я собирался сказать, прежде чем вы взяли на себя обязанности критика, что этот случай мог приключиться во время набора и что типограф мог забыть это по своему легкомыслию. Нет... – он держал лист в вытянутой руке, – Ранделл не очень большой специалист по Цицерону и Горацию.

– Довольно некрасиво с его стороны валить все на Ранделла, – шепнул Жук своему соседу. – Кинг наверняка был сильно под мухой, когда все это писал.

– Но мы можем исправить ошибку под мою диктовку.

– Нет, сэр, – крик вырвался сразу из дюжины глоток. – Это сократит время экзамена. А полагается только два часа, сэр. Это нечестно. Это письменный экзамен. Как нам будут его оценивать тогда? Это все вина Ранделла. Во всяком случае, мы не виноваты. Контрольная – есть контрольная... – и так далее.

Естественно, мистер Кинг решил, что это попытка подорвать его авторитет, и, вместо того чтобы немедленно начать диктовку, разразился лекцией о том, какой дух должен царить на экзаменах. Когда страсти улеглись, Жук раздул их заново.

– А? Что? Что это вы сказали Маклагану?

– Я сказал только, что бумаги должны соответствовать тем, которые были розданы раньше.

– Правильно! Правильно! – донеслось с задней скамейки.

Мистер Кинг поинтересовался, не хочет ли Жук персонально следить за соблюдением традиций в школе. Его стремление выяснить это съело еще пятнадцать минут, во время которых старосты откровенно скучали.

– Вот славно провели время, – говорил потом Жук в пятой комнате. – Он нес какую-то чепуху, а я все время подначивал его, а потом он продиктовал практически половину истории про Долабеллу.

– Бедняга Долабелла! Отныне он мой друг. Ну? – сказал задумчиво Сталки.

– Потом нам пришлось спрашивать, как пишется каждое слово по буквам и он продолжал болтать. Он отругал меня, Маклагана (Мак тоже здорово подыгрывал), Ранделла и «воплощенное невежество неучей, вышедших из среднего класса», «стремление лишь получить хорошую отметку» и все прочее. Это можно было назвать финальным представлением... последней атакой... побочным продуктом.

– Но, конечно же, он был косой, когда писал задание. Надеюсь, ты это объяснил? – спросил Сталки.

– Да, конечно. Я сказал об этом Талки. Я сказал ему, что безнравственный староста и пьяный преподаватель – это вполне логично. Талки чуть не заплакал. Он очень нас стесняется после той истории с Мэри.

Талки так и стеснялся их до самого последнего момента, до выплаты проездных денег, когда мальчишки рассаживались по коляскам, отвозившим их на станцию. Затем троица вежливо попросила его задержаться.

– Понимаешь, Талки, может быть, ты и староста, – сказал Сталки, – но я покидаю колледж. Понимаешь это, дорогой Талки?

– Да, понимаю. Не держи на меня зла, Сталки.

– Сталки? Черт побери твою наглость, щенок, – закричал Сталки. Он был великолепен в высокой шляпе, жестком воротничке, коротких гетрах и табачного цвета пальто с высоким поясом. – Я хочу, чтобы ты понял, что я мистер Коркран, а ты грязный школяр.

– Не говоря уже о твоей храброславленной [Из стихотворения «Бармаглот» в «Алисе в Зазеркалье» Льюиса Кэррола.] безнравственности, – сказал Мактурк. – Удивительно, что тебе не стыдно навязывать свою компанию таким благородным юношам, как мы.

– Давай, Талки, – крикнул Нотен из коляски старост.

– Идем, идем. Подвиньтесь, дайте сесть, выпускнички. Вы еще вернетесь в следующем семестре и будете также говорить «Да, сэр», «О, сэр», «Нет, сэр» и «Пожалуйста, сэр», но прежде чем мы попрощаемся, мы еще расскажем вам одну историю. Давай, Дики (это уже относилось к кучеру), мы готовы. Сунь эту коробку под сиденье и не толкай дядю Сталки.

– Вполне симпатичная компания юношей, – сказал Мактурк, с легкой грустью расставания оглядывая все вокруг. – Шутка безнравственна, но все же... мальчишки останутся мальчишками. И не надо дуться, Карсон. А мистер Коркран теперь непременно должен рассказать историю Талки и Мэри Йо.

РАБЫ ЛАМПЫ

часть II

Тот самый Мальчик, который рассказал о поимке боха [Бох – главарь банды в Бирме.] На-Джи романисту Евстахию Кливеру [Отсылка к одному из рассказов Киплинга из сборника «Масса выдумок» (1893).], унаследовал баронетство и поместье с широкими аллеями, ушел в отставку и стал землевладельцем, но все это время его стерегла мать, следя за тем, чтобы он женился на достойной девушке. Пользуясь своим новым статусом, он предоставил волонтерам площадку для стрельбищ длиной две мили в самом центре своего поместья, так что соседние семьи, которые жили в уединении дикой природы в лесах, где водились фазаны, считали его свихнувшимся маньяком. Шум стрельбы беспокоил их птичьи хозяйства, и Мальчик был исключен из общества мировых судей и приличных людей до того времени, когда добродетельной хозяйке удастся обратить его на путь истинный. Он мстил им тем, что заполнял свой дом старыми друзьями, приезжающими в отпуск, – приветливыми людьми, оставшимися без наследства, на которых разъезжающим на велосипедах соседским девицам разрешалось смотреть только издали. По его приглашениям я определял время прихода корабля с военными. Иногда у него бывали старые друзья-одногодки, иногда молодые, румяные верзилы, которые были в то время, когда он кончал колледж, мелкими второклассниками, и им Мальчик и другие старшие подробно рассказывали о службе в армии.

– Мне пришлось уйти со службы, – говорил Мальчик, – но это не причина, чтобы мой колоссальный опыт был потерян для последующего поколения.

Ему только что исполнилось тридцать, и в это же лето его настоятельная телеграмма привела меня в баронетский замок: «Отличная компания, экс-Тамар [«Тамар» – военное судно, перевозившее британских солдат в места нового назначения и обратно в Великобританию.]. Приезжай».

Компания была необычайно интересная, собравшаяся будто специально для меня. Там был лысеющий, измученный капитан местной пехоты, дрожащий от малярии с огромным красным носом: его называли Капитан Диксон. Был еще один капитан из местной пехоты, с пышными усами, с лицом, словно из белого стекла и хрупкими тонкими руками; при этом он радостно откликался на имя Терциус. Был еще один огромный, крепко сложенный человек, который, очевидно, уже много лет не принимал участия в военных кампаниях: он был гладко выбрит, говорил мягким голосом, имел кошачьи повадки, но все-таки это был тот самый Абаназар, который украшал собой Политическую службу Индии. Был там еще худощавый ирландец [Мактурк.] с дочерна загорелым лицом – следствие службы в Индо-Европейском телеграфе. К счастью, обитые сукном двери холостяцкого крыла закрывались плотно, так что мы одевались в коридоре или друг у друга в комнатах, разговаривали, звали друга, кричали и иногда вальсировали парами под песни, которые сочинял Дик Четверка.

В общей сложности мы проработали около шестидесяти лет и, поскольку мы время от времени встречались друг с другом в Индии, где обстановка все время менялась – в лагере или на скачках, здесь или где-нибудь на севере страны, в гостинице или на железнодорожной станции, – мы никогда окончательно не теряли связей друг с другом. Мальчик сидел на перилах, жадно и завистливо слушая наши рассказы. Он наслаждался своим баронетством, но его сердце тосковало по былым временам.

Жизнерадостный гомон воспоминаний, состоявший из личных, провинциальных и имперских событий прошлого наряду с новой политикой был прерван звуком бирманского гонга, и мы спустились по лестнице длиной чуть ли не с четверть мили, чтобы поздороваться с матерью Мальчика, которая знала нас всех еще со школьных лет; они встречала так, будто занятия кончились неделю назад. Но уже прошло пятнадцать лет с тех пор, как она, хохоча до слез, одолжила мне серую юбку принцессы для любительского спектакля.

Это был обед из «Тысячи и одной ночи», который подавали в двадцатипятиметровом зале, заполненном портретами предков, горшками с цветущими розами и, что самое удивительное, с паровым обогревом. Когда все кончилось и мамаша удалилась («Вам, мальчики, нужно поговорить, поэтому я должна вам сказать сейчас спокойной ночи»), мы собрались вокруг огня, топившегося яблоневыми дровами на гигантской полированной стальной каминной решетке высотой метра три, и Мальчик обошел всех, раздавая экзотические напитки и сигареты, которые были так хороши, что желания закурить свою собственную трубку не возникало.

– Какое блаженство! – промычал Дик Четверка с дивана, на котором он сидел, закутанный в плед. – Я в первый раз согрелся с тех пор, как вернулся домой.

Мы все подобрались поближе к огню, кроме Мальчика, который уже довольно давно был дома и, когда чувствовал холод, начинал делать физические упражнения. Времяпрепровождение это достаточно неприятное, но обожаемое англичанами, живущими на Острове.

– Если ты скажешь хоть слово о холодном обливании и пробежках, – медленно произнес Мактурк, – то я убью тебя, Мальчик. Я тоже человек. Помните, как мы считали за счастье вылезти из кровати в воскресенье, когда на улице градусов пятнадцать, и отправиться купаться на Пебблридж? Ух!

– Вот одного я не пойму, – сказал Терциус, – как это мы ходили в ванную, парились там докрасна, а потом выходили, дыша всеми порами, в снежную пургу или на мороз. И, насколько я помню, никто из нас не умер.

– Если уж говорить о купании, – усмехнулся Мактурк, – помнишь наше купание в пятой комнате, Жук, когда Яйцекролик бросался камнями в Кинга? Я бы много дал, чтобы увидеть сейчас старину Сталки! Из нашей троицы сегодня здесь нет только его.

– Сталки – великий человек столетия, – сказал Дик Четверка.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Откуда я знаю? – сказал Дик Четверка насмешливо. – Если бы ты попал в заварушку со Сталки, ты бы не спрашивал.

– Последний раз я видел его в лагере в Пинди, – сказал я. – Он сильно окреп: в нем было, наверное, метра два росту и больше метра в плечах.

– Толковый парень. Чертовски толковый, – сказал Терциус, покручивая усы и глядя в огонь.

– Он чуть было не попал под суд и чуть не был разжалован в Египте в восемьдесят четвертом, – ввернул Мальчик. – Мы были с ним на одном пароходе... оба еще зеленые. Только по мне это было видно, а по Сталки нет.

– А в чем было дело? – спросил Мактурк, рассеянно наклоняясь ко мне, чтобы поправить мой галстук.

– Да ничего особенного. Полковник доверил ему отвести на помывку двадцать не то солдат, не то погонщиков верблюдов, не то еще кого-то: это было под Суакином, и Сталки столкнулся с местными фуззи [Фуззи – исламские племена на юге Египта.], отойдя от границы на пять миль. Он мастерски отступил, успев уложить восьмерых. Он прекрасно знал, что не имел права уходить так далеко, поэтому он взял инициативу на себя и тут же отправил письмо полковнику, который с пеной у рта начал жаловаться, что ему «оказывают недостаточную поддержку в проведении операций». В общем, кончилось тем, что один толстый генерал орал на другого! Потом Сталки перевели в штаб корпуса.

– Это... очень... на него похоже, – раздался из кресла голос Абаназара.

– И ты тоже с ним сталкивался? – спросил я.

– О, да, – ответил он своим нежнейшим голосом. – Я застал конец этой... эпопеи. А вы что, ничего не знаете?

Мы ничего не знали: ни Мальчик, ни Мактурк, ни я, и вежливо попросили рассказать нам.

– Это было довольно серьезно, – сказал Терциус. – Пару лет назад мы попали в переделку в предгорьях Хай-Хиин [Хайн-Хиин – выдуманное название, хотя история основана отчасти на реальных событиях, происходивших при защите Читрала в 1895 году.], и Сталки нас спас. Вот и все.

Мактурк посмотрел на Терциуса со всем презрением ирландца к немногословному англосаксу.

– Боже мой! – воскликнул он. – И вот ты и тебе подобные правят Ирландией. Терциус, тебе не стыдно?

– Ну, я не могу рассказывать слухи. Я могу только добавить, если кто-нибудь расскажет. Спроси его, – он показал на Дика Четверку, чей нос смешно торчал из пледа.

– Я знал, что ты не будешь рассказывать, – сказал Дик Четверка. – Дайте мне виски с содовой. Пока вы там купались в шампанском, я пил лимонный сок и аммонизированный хинин, и теперь у меня голова гудит как колокол.

Выпив, он обтер торчащие усы и начал, стуча зубами:

– Помните экспедицию в Хай-Хиин, когда мы задали им жару, двинув действующую армию; они даже не сопротивлялись? В общем, оба племени, которые создали против нас коалицию, сдались без единого выстрела, и куча волосатых негодяев, у которых власти над своими людьми было не больше, чем у меня, обещали и клялись выполнить массу разных вещей. И только на этом ничтожном основании, дорогой Киса...

– Я был в Симле, – быстро проговорил Абаназар.

– Неважно, все вы одним миром мазаны. На основании этих грошовых договоренностей ваши ослы из политического управления объявили, что мир восстановлен, и правительство, которое не может обойтись без глупостей, начало строить дороги по мере набора рабочей силы. Это-то помнишь, Киса? Остальные ребята, которые не участвовали в этой кампании, и не думали, что будут какие-то новые столкновения, стремились вернуться в Индию. Но я-то участвовал в паре стычек до этого, и у меня были свои сомнения. Я сделал так, summa ingenio , что меня назначили командующим дорожным патрулем, ничего нам копать было не нужно, а только изящно маршировать с охраной. Все войска были отведены, но от своего полка я сохранил ядро из сорока патанов [Патаны (пуштуны) – этническое название афганцев за пределами Афганистана.], главным образом рекрутов, и мы тихо сидели в главном лагере, пока рабочие ходили на строительство дороги, как было предписано политическим отделом.

– И песни распевали в лагере, – сказал Терциус.

– Мой молокосос, – так Дик Четверка назвал своего прапорщика, – был набожным существом. Он не любил петь песни, так что в конце концов свалился с пневмонией. Я бродил по лагерю и наткнулся на Терциуса, который болтал о своей должности второго помощника генерал-квартирмейстера, от которой он, бог знает почему, не отказался. В лагере было шесть-восемь человек из колледжа (мы всегда на переднем крае), но я слышал, что Терциус надежный парень и сказал ему, что ему надо плюнуть на свою должность и помочь мне. Терциус тут же согласился, и мы вышли на проверку дорожных работ: сорок патанов, Терциус и я. Группа Макнамары (помните старину Мака-Сапера, который отлично играл на скрипке в Амбале), группа Мака была предпоследней. Последней была группа Сталки. Он был в самом начале дороги с несколькими его любимыми сикхами. Мак надеялся, что с ним все в порядке.

– Да Сталки и сам сикх, – сказал Терциус. – Он, когда свободен, регулярно, по часам, водит своих людей молиться в Золотой храм в Амритсаре [Амритсар – священный город сикхов.].

– Не перебивай, Терциус. Это было километрах в шестидесяти за группой Мака, где я его обнаружил, и мои люди мне сказали осторожно, но твердо, что в стране готовится восстание. Что за страна, Жук? Я, слава богу, не художник слова, но ты мог бы назвать эту страну самым дном ада! Если мы не находились по горло в снегу, то нам нужно было спускаться в худы [Худ (хинди) – глубокая расщелина.]. Якобы расположенные к нам местные, которые должны были обеспечивать рабочую силу для строительства дорог (помни об этом, Киса), прятались за камнями и стреляли в нас. Старая, старая сказка! [Припев к гимну «Расскажи мне старую, старую сказку» английской религиозной поэтессы Кэтрин Ханки (1834-1911).] Мы все бросились на поиски Сталки. У меня было ощущение, что его нужно прикрыть, и уже в сумерках мы обнаружили его и всю дорожную группу в старом каменном форте малотов со сторожевой башней в углу. Эта башня нависала на высоте около пятнадцати метров над дорогой, которую они прорубили в скале, а сбоку был обрыв глубиной примерно метров сто пятьдесят или двести, кончавшийся ущельем шириной примерно километр и длиной километра три. На другой стороне ущелья примерно на расстоянии выстрела были люди. Я постучал в ворота, протиснулся внутрь и споткнулся о Сталки, одетого в грязную окровавленную старую овчину; он сидел на корточках и ел вместе со своими людьми. Я видел его за три месяца до этого всего полминуты, но чувство было такое, будто мы расстались вчера. Он приветственно махнул мне рукой.

– Привет, Аладдин! Привет, Император! – сказал он. – Ты прибыл вовремя, как раз к началу представления.

Я обратил внимание, что его сикхи выглядят изрядно потрепанными.

– А где твой командир? Где твой прапорщик? – спросил я.

– Здесь... во всяком случае то, что осталось, – ответил Сталки. – Если тебе нужен молодой Эверетт, то он мертв, а тело его находится в сторожевой башне. На нашу дорожную группу напали на прошлой неделе: убили его и еще семерых. Мы пять дней были в осаде. Я думаю, что тебя пропустили специально. Вся страна бунтует. Сдается мне, что ты попал в первоклассную ловушку, – он усмехнулся, хотя ни я, ни Терциус ничего смешного в этом не находили.

У нас не было запасов еды для наших людей, а у Сталки оставалось пайка для его людей на четыре дня. И все это произошло из-за тупых политиков, Киса, которые уверяли, что население относится к нам дружественно.

А чтобы нам стало совсем хорошо, Сталки отвел нас в сторожевую башню посмотреть на тело бедняги Эверетта, лежащее на снегу. Он был похож на девочку лет пятнадцати... ни единого волоска на лице. Он был убит выстрелом в висок. Но малоты оставили на нем свой след. Сталки расстегнул его китель и показал странный шрам в форме серпа на груди. Помнишь его запорошенные снегом брови, Терциус? Помнишь, как Сталки подвинул лампу, и на секунду показалось, что он живой?

– Д-да, – сказал Терциус, содрогнувшись. – Помнишь лицо Сталки, ноздри раздуваются, он так выглядел, когда издевался над малышней? Очаровательный вечерок был.

– Мы собрались на военный совет прямо там, над телом Эверетта. Сталки сказал, что племена малотов и хай-хиинов прекратили свои междоусобные кровопролития и стали воевать с нами. Те люди, которых мы видели на той стороне ущелья, были хай-хиины. Они находились от нас на расстоянии выстрела, то есть чуть меньше километра; они построили хунгары [Хунгар (хинди) – каменный бруствер.], чтобы спать там и ждать, пока нас выгонит голод. Малоты, сказал он, были рассеяны где-то впереди. За фортом было открытое пространство, иначе они добрались бы и туда. Сталки сказал, что малоты беспокоят его гораздо меньше, чем хай-хиины. Он сказал, что малоты предатели. Чего я не мог понять, так это – почему две банды не могут объединиться и вместе напасть на нас. Их должно было быть не менее пятисот человек. Сталки сказал, что они не очень доверяют друг другу, потому что они у себя на родине потомственные враги, и единственный раз, когда они пытались напасть, он смог спровоцировать взаимные обвинения, и это их немного охладило.

Было уже темно к тому времени, как мы закончили совет, и Сталки, спокойный как всегда, сказал: «Теперь ты принимай командование. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я предприму некоторые действия, которые сочту необходимыми для пополнения запасов форта?» Я ответил: «Конечно нет», а потом погасла лампа. Поэтому мне и Терциусу пришлось спуститься по ступеням башни (мы не хотели оставаться с Эвереттом) и вернуться к своим людям. Сталки исчез... ушел подсчитывать запасы, как я думал. В общем, мы с Терциусом остались дежурить на случай нападения (они часто стреляли по нам), сменяя друг друга до самого утра.

Наступило утро. Сталки нет. Никаких признаков жизни. Я поговорил с его старшим офицером из местных – благородного вида пожилым человеком с седыми бакенбардами – Раттон Сингх из Джаландхара [Джаландхар – область, где успешно проходил набор рекрутов в индийскую армию.]. Он только ухмыльнулся и сказал, что все в порядке. Сталки до этого уже дважды покидал форт. Он сказал мне, что Сталки вернется невредимым, и дал понять, что Сталки неуязвим, – некоторым образом гуру. Тем не менее я посадил всю команду на половинный паек и приказал им сидеть у бойниц и смотреть. Весь день была пурга, и противник прекратил стрельбу. Мы ответили тем же, поскольку нам очень не хватало боеприпасов. Мы делали примерно пять выстрелов в час, но главным образом мы берегли людей. И во время разговора с Раттоном Сингхом, я увидел, как Сталки спускается со сторожевой башни, у него были опухшие глаза, а овчина покрыта ледяной коркой кроваво-красного цвета.

«Не доверяю я этому снегу, – сказал он. – Я тут выскочил ненадолго, чтобы узнать, что можно достать для тебя. Сейчас между хай-хиинами и малотами возникли трения».

Я послал Терциуса с двадцатью патанами, и они пробрались по снегу до некоего подобия лагеря метрах в двухстах от форта, у костра было всего несколько человек и полдюжины овец. Они прикончили мужчин, забрали овец и зерна столько, сколько смогли унести. Похоже, что вокруг никого не было, только густо валил снег.

«Совсем неплохо, – сказал Сталки, когда ужин был готов, и он приступил к бараньему кебабу с шомпола. – Нет смысла рисковать людьми. В начале ущелья идут переговоры между хай-хиинами и малотами. Думаю, едва ли коалиция принесет им пользу».

– И знаете, что сделал этот сумасшедший? Мы с Терциусом потихоньку заставили его рассказать. Под сторожевой башней было подземное зернохранилище, и когда пробивали дорогу, Сталки пробил дыру с одной стороны этой башни для себя и положил тело бедного Эверетта прямо на лестнице, которая вела из сторожевой башни к этому проему. Ему приходилось каждый раз отодвигать и укладывать на место труп, когда он пользовался этим проходом. Сикхи, конечно, и близко не подходили к этому месту. Затем как-то ночью во время снегопада он спустился по обрыву, добрался до самого дна расщелины, пересек вброд нуллу [Нулла (хинди) – русло реки.], которая наполовину замерзла, забрался вверх по тропинке, которую он разыскал, и вышел к правому флангу хай-хиинов. После этого – послушайте! – он перелез через бруствер, который шел параллельно их линии расположения, и вышел слева туда, где ущелье сужается и где между лагерями малотов и хай-хиинов есть постоянная тропа. Это было около двух часов ночи, и, как оказалось, один человек заметил его... из хай-хиинов. Поэтому Сталки его тихо убрал и оставил у него на груди метку малотов, такую же как и у Эверетта.

«Я старался вести себя как можно тише, – сказал нам Сталки. – Если бы он закричал, меня бы убили. Я уже один раз такое делал, но на этой тропе я был впервые. Знаете, это очень практично для пехоты».

– А как это случилось в первый раз? – спросил я.

«А, это случилось на следующую ночь после убийства Эверетта; я отправился искать пути отступления для своих людей. Меня обнаружил человек. Я убрал его privatim [Privatim (лат.) – тихо.] – задушил. Но поразмыслив, я решил, что если бы я мог найти тело (я столкнул его со скалы), то мог бы оставить на нем метку малотов для хай-хиинов, а выводы пусть они делают сами. Поэтому на следующую ночь я все и проделал. Хай-хиины были ошеломлены этими двумя наглыми подлыми актами насилия после того, как они решили прекратить междоусобное кровопролитие. Я лежал за их бруствером рано утром и следил за ними. Они все собрались на совет у входа в ущелье. Они ужасно разозлились. Неудивительно».

– Знаете, как Сталки обычно говорит, роняя слова по одному.

– Боже! – бурно отреагировал Мальчик, когда до него дошла вся глубина этой стратегии.

– Потрясающе! – восторженно проурчал Мактурк.

– Сталки был верен себе, – сказал Терциус. – Вот и все.

– Нет, – сказал Дик Четверка. – Ты не помнишь, как он говорил, что только испытывает свою удачу? Не помнишь, как Раттон Сингх выразил свое почтение, упав перед ним в снег, и как кричали наши люди.

– Никто из наших патанов не верил, что это была всего лишь удача, – сказал Терциус. – Они убеждены, что Сталки должен был родиться индусом... А помнишь, как чуть не завязалась драка в форте, когда Раттон Сингх сказал, что Сталки индус? Боже, как старикан разозлился на моего джемадара [Джемадар – младший офицер индийской армии.]! Но лишь Сталки погрозил пальцем, они тут же замолчали.

Старый Раттон Сингх уже наполовину вытащил свою саблю и клялся, что будет сжигать каждого убитого хай-хиина и малота. Это совершенно вывело джемадара из себя, потому что он готов был сражаться против людей своего вероисповедания, но лишить брата-мусульманина шансов попасть в рай он не мог. Потом Сталки начал болтать то на пушту, то на пенджабском. А где он, черт побери, научился говорить на пушту, Жук?

– Да хватит про язык, Дик, – сказал я. – Расскажи лучше всю историю.

– Я горжусь тем, что могу обратиться к патанам при случае, но, дьявол, я не могу шутить на пушту или украшать свои истории неприличными анекдотами, как он. Он играл с этими двумя старыми вояками, как будто на концерте. Сталки сказал (и оба подтвердили), что хай-хиины и малоты решили этой ночью организовать объединенную атаку на нас, и тем самым подтвердить добрые намерения по отношению друг к другу. Но у них ничего не получилось бы, потому что ни одна сторона не верила другой в связи с этими, как выразился Раттон Сингх, мелкими инцидентами. Предложение Сталки состояло в том, чтобы выдвинуться с наступлением сумерек со своими сикхами, пройти по этой жуткой горной тропе, которую он нашел, и выйти в тыл к хай-хиинам, а затем в несколько длинных бросков подойти к малотам, когда они начнут атаку: «Это отвлечет их и внесет растерянность, – сказал он. – Потом выступаете вы, выметаете остатки, и мы встречаемся у входа в ущелье. После этого можно вернуться в лагерь Мака и чего-нибудь там съесть».

– Это ты был командиром? – спросил Мальчик.

– Я на три месяца старше Сталки, и на два месяца – Терциуса, – ответил Дик Четверка. – Но мы все были из одного колледжа и, по-моему, мы – единственные, кто не завидовал друг другу.

– Мы не завидовали друг другу, – вмешался Терциус, – но там произошла еще одна ссора между Гул Шер Ханом и Раттоном Сингхом. Наш джемадар сказал, и был абсолютно прав, что ни один сикх ни черта не стоит как разведчик и что сахибу Корану, то есть Коркрану, лучше взять патанов, которые знают, как ходить по горам. Раттон Сингх ответил на это, что сахиб Коран достаточно осведомлен о том, что каждый патан в душе дезертир, а каждый сикх – это джентльмен, даже если он не умеет ползать на брюхе. Тут вмешался Сталки и отпустил какую-то шутку про женщин, и они оба засмеялись. Он сказал, что сикхи и патаны могут разобраться со своим отношением к хай-хиинам и малотам позднее, но он, чтобы лазать по горам, собирается взять своих сикхов, потому что сикхи умеют стрелять. Они тоже могут. Дайте им по мулу боеприпасов, и они будут счастливы.

– И он ушел, – сказал Дик Четверка. – Как только стемнело у них ничего не получилось бы, он и тридцать сикхов спустились вниз по лестнице сторожевой башни, и каждый из проходивших солдат отдавал честь Эверетту, тело которого стояло, прислоненное к стене. Последнее, что я слышал, это его слова «Куббадур! Тумблейнга!» Около девяти вечера началась совместная атака; хай-хиины двигались по долине, а малоты были впереди, стреляли издалека и подбадривали друг друга призывами двигаться вперед и резать глотки неверным. Затем они подошли к воротам и стали кричать, что патаны предатели, и предлагали присоединиться к ним в священной войне. Один из наших ребят из Дера Исмаил прыгнул на стену, крича, чтобы они уходили, а затем свалился назад, рыдая как ребенок. Пуля попала ему прямо в руку. Я никогда не видел человека, который бы мог вытерпеть ранение в руку, не проливая горьких слез. Всем это действовало на нервы. Тут Терциус взял ружье и стал лупить солдат по голове, чтобы они успокоились и смотрели в бойницы. Эти дети хотели раскрыть ворота и напасть на них, но в наши планы это не входило.

– Наконец около полуночи я услышал «ууп, ууп, ууп» – это стреляли «мартини» [«Генри Мартини» – ружье, бывшее в то время в употреблении в английской пехоте.] Сталки – и ругань малотов, основной корпус которых был скрыт от нас складками холма. Сталки открыл сильный огонь, и они, естественно, двинулись направо и начали стрелять по своим вероломным союзникам хай-хиинам регулярными залпами. Через десять минут, после того как Сталки сделал свой ложный маневр, начались энергичные действия по обе стороны долины. Насколько мы могли видеть, в долине все смешалось.

Хай-хиины выскочили из-за своих укрытий над ущельем, чтобы наказать малотов, а Сталки (я наблюдал за ним в бинокль) зашел к ним с тыла. Это было здорово. Хай-хиинам пришлось подниматься по горе туда, где ущелье сужается, и они могли бы перейти на позиции малотов, которые ужасно обрадовались, увидев, что к хай-хиинам зашли с тыла.

– Затем я решил, что пора усмирить хай-хиинов; вывел всю часть, и мы устремились a la pas de charge [A la pas de charge (фр.) – бегом.], чтобы достигнуть того, что для простоты можно назвать левым флангом малотов. И даже тогда, если бы они забыли о своих дрязгах, то смогли бы съесть нас заживо, но они полночи стреляли друг в друга и продолжали стрелять. Это было самое удивительное сражение в моей жизни!.. Как только наши люди подошли к малотам, они еще с большей силой стали атаковать хай-хиинов, чтобы показать, что они на нашей стороне; они пробежали вверх по долине несколько сот ярдов и остановились, чтобы открыть огонь. В тот момент, когда Сталки понял наш замысел, он подошел к ущелью со своей группой и, ей-богу, хай-хиины сделали то же самое.

– Да, – сказал Терциус, – но ты забыл, что он, чтобы поторопить нас, заиграл на горне «Эй, Пэт, следи за крошкой».

– Неужели? – воскликнул Мактурк.

Мы вдруг все запели эту песню, и рассказ на некоторое время прервался.

– Точно, – ответил Мактурк, когда все затихли. Никто из труппы Аладдина не мог забыть этой песни. – Да, он играл «Пэт». Продолжай, Дик.

– В конце концов мы столкнули обе банды вместе у самого входа в ущелье и смотрели, как они носятся, ругаются, стреляют и режут друг друга. Это была серьезная, опасная потасовка, и мы не стали их преследовать.

Сталки взял одного пленного – старого сипая, отслужившего в армии двадцать пять лет, который вытащил в свое оправдание страшно замусоленную игральную карту. Он пытался убедить своих людей напасть на нас утром. Он был мрачен, злился на своих за их трусость, и Раттон Сингх хотел сразу же его заколоть – сикхи не понимают, как можно сражаться против своего правительства, которому ты честно служил... Но тут на помощь пришел Сталки и вцепился в Сингха... Я думаю, по каким-то своим скрытым мотивам. Когда мы вернулись в форт, мы похоронили молодого Эверетта, Сталки и слышать не хотел о том, чтобы взорвать это место... и ушли оттуда. В целом мы потеряли всего десять человек.

– Только десять из семидесяти! Как вы их потеряли? – спросил я.

– Ночью форт атаковали, и семеро малотов перелезли через ворота. Это была короткая схватка, минута или две, но рекруты сражались блестяще. К счастью, у нас не было тяжело раненных, которых нужно было бы нести, потому что мы были милях в сорока от лагеря Макнамары. Ума не приложу, как мы дошли! На полпути свалился старый Раттон Сингх, и мы сделали носилки из четырех ружей и шинели. Его несли Сталки, его пленный и пара сикхов. Потом я сразу же заснул. Знаете, как бывает после марш-броска, когда не чувствуешь ног. И Мак клянется, что мы уже храпели, когда зашли в лагерь и свалились там, где остановились. Его люди растаскивали нас по палаткам, как мешки для фуража. Помню, что я проснулся и увидел, как Сталки спит, положив голову на грудь старому Раттону Сингху. Он сам проспал двадцать четыре часа. Я проспал только семнадцать, но потом свалился с дизентерией.

– Свалился? Ерунда! Она была у тебя еще до того, как ты встретился с Сталки в форте.

– Да уж кто бы говорил! Ты бросался с саблей на Макнамару и торжественно требовал отдать его под суд каждый раз, когда его видел. Единственное что могло тебя успокоить, это арест через каждые полчаса. Три дня ты был не в себе.

– Не помню ни слова, – тихо сказал Терциус. – Помню только, что мой ординарец давал мне молоко.

– А как Сталки выбрался? – спросил Мактурк, глубоко затягиваясь.

– Сталки? Как священный бык у браминов. Бедняга Мак напрягал свой королевский инженерный ум, чтобы придумать что-нибудь. Представляете, я – грязный дизентерийный больной, Терциус – помешался, половина людей обморожены, а у Макнамары приказ разбить лагерь и оставаться там до зимы. Поэтому Сталки совершенно спокойно взял у него половину запасов, чтобы тот не тащил их на равнину, и столько боеприпасов, сколько мог унести, и consilio et auxilio [Consilio et auxilio (лат.) – по совету и с помощью.] Раттона Сингха направился обратно в форт со всеми сикхами, его драгоценными пленным и массой беспутных прихлебателей, которых он и его пленный наняли на службу. У него было около шестидесяти человек... и его дерзость. Мак чуть не плакал от радости, когда Сталки ушел. Понимаете, у Сталки не было четких указаний вернуться в лагерь до того, как проходы будут заблокированы. Мак умеет отдавать приказы, а Сталки умеет выполнять приказы... которые соответствуют его замыслам.

– Он сказал мне, что собирается в Энгадин [Энгадин – курорт в Швейцарии.], – произнес Терциус. – Сидел на моей койке и курил сигарету, а я хохотал до слез. На следующий день Макнамара выпихнул нас всех на равнину. Мы представляли собой ходячий госпиталь.

– Сталки сказал, что Макнамару ему сам Бог послал, – сказал Дик Четверка. – Я видел его все время в палатке Мака, который играл на скрипке, а между исполнениями он быстренько уносил кирки, лопаты и динамитные шашки. Тогда мы последний раз видели Сталки. Через неделю с небольшим проходы завалило снегом, и не думаю, что в то время Сталки очень хотел, чтобы его обнаружили.

– Нет, не хотел, – сказал белокурый толстый Абаназар. – Совершенно не хотел, ха-ха-ха!

Дик Четверка поднял свою тонкую сухую руку с проступающими синими венами.

– Подожди, Киса. Я дам тебе слово в соответствующее время. Я добрался до своего полка, и этой же весной спустя пять месяцев был отправлен с двумя ротами на задание: номинально присматривать за некоторыми нашими друзьями вдоль границы, а на самом деле, конечно, для набора рекрутов. Это было не очень удачное время, поскольку один молодой идиот – наик [Наик – капрал в индийской армии.] устроил в тех горах кровную месть, которую он унаследовал от своей тетки, и местные ребята не хотели присоединяться к моему корпусу. Конечно, этот наик взял короткий отпуск, чтобы устроить свои дела, это все было в порядке вещей, но он преследовал дядю моего ординарца.

Это было очень неприятно, поскольку я знал, что Харрис из полка «джазнисов» [«Джазнисы» – название полка, придуманное Киплингом.] будет на этой территории через три месяца, а он увел всех ребят, на которых я положил глаз. Все были ужасно злы на этого наика, потому что он должен был отложить свои... свои отвратительные интриги до полного формирования рот.

Но все-таки у этого гада было определенное чувство профессионализма. Он прислал мне человека из клана своей тетки с сообщением, что, если я возьму проводников, чтобы добраться до него, он даст мне группу местных красавцев. Я пулей понесся через границу, и километрах в пятнадцати на другой стороне, в нулле мой разбойник показал мне группу около семидесяти человек, вооруженных чем попало, но стоявших в строю, будто в армии Ее Величества. Затем один из них вышел вперед, вытащил старый горн, точно так же как этот... как его звали?.. Банкрофт, по-моему?.. Который искал свои очки в этом фарсе. И сыграл «Эй Пэт, присмотри за крошкой! Эй, Пэт, последи, не стой...» и на этом прервался.

Дик Четверка тоже прервался, потому что нам пришлось дважды спеть эту песню, потом еще и еще, и потом мы повторили ее еще несколько раз.

– Он сказал мне, что если я знаю продолжение, то у меня есть письмо от человека, которому принадлежит эта песня. Итак, мои дорогие, я доиграл эту старую мелодию на горне, и вот что я получил. Я знал, что вы захотите на это посмотреть. Не хватайте. (Мы все старались взглянуть на знакомый неровный почерк.) Я прочту вслух.

 

Форт Эверетт, 19 февраля.

Дорогой Дик или Терциус. Носитель сего отвечает за семьдесят пять предоставленных ему рекрутов. Все пукка-головорезы [Пукка – настоящий, хороший.], но желающие начать новую жизнь. Они уже немного пообтерлись, и если они немного поварятся в деле, то будут в хорошей форме. Я хочу, чтобы ты дал тридцать из них моему адъютанту, который хотя и блаженный, но ему нужны будут люди весной. Остальных можешь забирать себе. Возможно, тебе интересно будет узнать, что я провел дорогу до самой территории малотов. Все вожди племен и их жрецы, имеющие отношение к событиям сентября, проработали по одному месяцу, доставляя металл для дороги прямо из своих жилищ. Над могилой Эверетта насыпан сорокафутовый холм, который должен быть отличной базой для будущих триангуляций. Раттон Сингх шлет вам свой «салям». Я заключаю договоры и назначил своего пленного (который тоже шлет свой «салям») Хан бахадуром [Бахадур – уважительное обращение в Индии, прибавляемое к имени.].

    А. Л. Коркран

– Вот и все, – сказал Дик Четверка, когда вопли, крики, смех и, мне кажется, слезы, утихли. – Я перевел всю банду через границу как можно быстрее. Они довольно сильно скучали по дому, но взбодрились, увидев моих ребят, которые участвовали в стычке с хай-хиинами и отлично себя проявили. Место, где я забрал их, находилось почти в пятистах километрах от форта Эверетт. Теперь, Киса, расскажи им последние сведения о Сталки в твоей интерпретации.

Абаназар несколько нервно и натянуто рассмеялся.

– Их не так много. Я был в Симле этой весной, когда наш Сталки, возникший из снегов, начал прямую переписку с правительством.

– В стиле короля, – вставил Дик Четверка.

– Теперь моя очередь, Дик. Он сделал кучу вещей, которых не следовало делать, и при этом достаточно обоснованно убеждал правительство в необходимости различных действий.

– Вроде того, как когда надо было часы заложить, да? – сказал Мактурк, кивнув в мою сторону.

– Наподобие этого, но смущало, что все это было очень к месту и очень хорошо аргументировано, понимаете? Все было настолько к месту, как будто он имел доступ ко всем источникам информации... чего, конечно, не могло быть.

– Ну! – сказал Терциус. – Я бы в любой момент выставил Сталки против всего Министерства иностранных дел.

– Он сделал практически все, о чем можно было только мечтать, разве что не отчеканил монеты, где было бы его изображение и надпись [От Матфея 22:20.], и все это под прикрытием строительства этой дьявольской дороги и снежных завалов. Его рапорт был просто поразителен. Фон Леннарт сначала волосы рвал на голове, а потом выпалил: «А кто такой этот новоявленный Уоррен Хастингс [Уоррен Хастингс (1732-1818) – генерал-губернатор Бенгалии, инициатор многочисленных реформ.]? Его нужно казнить. Его нужно казнить официально! Наместник этого не вынесет. Это неслыханно. Его Превосходительство должен казнить его лично. Прикажите ему прибыть сюда и объявите ему строгий выговор». В общем, я послал ему официальный выговор и одновременно неофициальную телеграмму.

– Ты? – вырвался возглас удивления у Мальчика, поскольку трудно что-то ждать от человека, настолько похожего на пушистого персидского кота.

– Да... я, – сказал Абаназар. – Это было то немногое, что я мог сделать, но после того, что ты рассказал, это оказалось довольно удивительным совпадением, потому что в телеграмме были следующие слова:

 

Удалось Аладдину жену получить,
Император спокоен, меняет наряды.
Мне кажется, лучше все-таки жить.
Так приезжай, тебе мы будем рады.

Удивительно, как я вспомнил эту старую песню. Из этого, конечно, ничего было не понятно, но вместе с тем обнадеживало. Единственная неточность состояла в том, что «император» не так уж сильно успокоился. Сталки выбрался из своей горной цитадели и через какое-то время появился в Симле в ожидании приглашения к рогам жертвенника [Третья книга Царств, глава 2, стихи 28-35.].

– Но, – начал я, – безусловно, главнокомандующий прекрасно...

– Его Превосходительство думал, что если он взгреет одного-единственного младшего капитана, как это делал с нами Кинг... то он будет держать в своих руках бразды правления империей. И, конечно же, пока он так считал, фон Леннарт всячески потакал ему. Возможно даже, что сам фон Леннарт и подсказал ему эту мысль.

– Похоже, что поколение сменилось с тех пор, как я там был, – сказал я.

– Возможно. Сталки отправили получать нагоняй, как нашкодившего мальчишку. У меня есть основания полагать, что у Его Превосходительства волосы стояли дыбом от ярости. Он в течение часа отчитывал Сталки: Сталки стоял в центре комнаты, а на заднем плане фон Леннарт (Сталки клялся, что это правда) изображал, что причесывает Его Превосходительство. Сталки стоял, опустив голову вниз, иначе бы он расхохотался.

– А почему же Сталки не разжаловали публично? – спросил Мальчик широко и радостно улыбаясь.

– Почему? – повторил Абаназар. – Чтобы дать ему возможность продолжить погубленную карьеру и не разбивать сердце отца. У Сталки не было отца, но это не имело значения. Он вел себя как сирота из Санавара [Санавар – первая совместная государственная школа в Индии.], и Его Превосходительство благородно простил его. Затем Сталки пришел ко мне в кабинет, сел напротив и сидел минут десять, раздувая ноздри. А потом сказал: «Киса, если бы я знал, что этот подвесной горшок...»

– А, он вспомнил, – сказал Мактурк.

– «...что этот грошовый подвесной горшок управляет Индией, то клянусь, что я бы навсегда уехал в Москву. Я – femme incomprise [Femme incomprise (фр.) – непонятая женщина, – возможно, фраза взята у Викторьена Сарду, популярного и очень успешного французского драматурга XIX века.] . Это разрывает мое сердце. Чтобы восстановить его, мне потребуется полгодика поохотиться в Индии. Как думаешь, Киса, я смогу получить отпуск?»

– Он получил его через три с половиной минуты, а через семнадцать дней они уже обнимались с Раттоном Сингхом, имея приказы... ужасный позор... о передаче командования и так далее, Кэткарту Макмонни.

– Заметьте! – сказал Дик Четверка. – Один полковник из политотдела командует тридцатью сикхами, в горах. Заметьте, друзья мои!

– Конечно, Кэткарт, не будь дураком, хоть и политик, позволил Сталки охотиться в течение следующих шести месяцев в пределах пятнадцати миль от форта Эверетта; мне всегда казалось, что они все – он, Раттон Сингх и пленный – стали друзьями неразлейвода. Потом Сталки, по-моему, опять вернулся в свой полк. С тех пор я его не видел.

– Зато я видел, – сказал Мактурк, надувшись от важности.

Мы все как один повернулись к нему.

– Это было, когда жара только начиналась. Я был в лагере на косе Джаландхар, и в одной сикхской деревне наткнулся прямо на Сталки; он сидел на чем-то вроде трона, половина населения лежала перед ним ниц, на его коленях сидело около дюжины сикхских детей. Какая-то старая ведьма похлопывала его по плечу, а на шее у него висел венок из цветов. Он сказал мне, что набирает рекрутов. В тот вечер мы вместе ужинали, но он ни слова не сказал о том, что происходит в форте. Он сказал мне, правда, что если мне нужно что-нибудь, то лучше сказать, что я бхай [Бхай – брат.] Корана-сахиба. Я так и сделал, и сикхи даже не взяли с меня денег.

– А-а! Должно быть, это была одна из деревень Раттона Сингха, – сказал Дик Четверка, и некоторое время мы курили в темноте.

– Послушайте, – сказал Мактурк, пролетая мыслями сквозь годы. – А вам Сталки рассказывал когда-нибудь, почему Яйцекролик кидал камни в Кинга в тот вечер?

– Нет, – ответил Дик Четверка. Мактурк рассказал.

– Понятно, – ответил Дик. – Практически, он проделал этот трюк снова. Сталки неповторим.

– Вот тут ты ошибаешься, – сказал я. – Индия полна такими вот Сталки из Челтнема, Хейлибери и Мальборо [Челтнем, Хейлибери и Мальборо – сокращенные названия английских частных школ.], о которых мы ничего не знаем, и это становится сюрпризом во время больших конфликтов.

– Сюрпризом для кого? – спросил Дик Четверка.

– Для другой стороны. Для джентльменов, которые едут на фронт в коляске первого класса. Представьте себе Сталки, болтающегося по югу Европы с группой сикхов и планами по захвату трофеев. Представьте себе это на минуту.

– В этом что-то есть, но ты слишком большой оптимист, Жук, – сказал Мальчик.

– Ну, у меня есть на это право. Разве я не отвечаю за все? Не смейся. Кто написал «Удалось Аладдину жену получить», а?

– А какое это имеет отношение к сказанному? – спросил Терциус.

– Прямое, – ответил я.

– Объясни, – сказал Мальчик. И я объяснил.

 

 

КНИГА НА БИЛЬЯРДНОМ СТОЛЕ ИСТОРИИ

Киплингу было тринадцать лет, когда он, только что прибывший из Бомбея, стал учеником Юнайтед сервис колледжа на юго-западе Англии, в Девоне, в местечке со странным названием Вествард Хо! (именно так, с восклицательным знаком). Это было в 1878 году. Школа открылась всего четыре года назад. Дети небогатых офицеров, в основном, родившиеся в колониях, готовились здесь к армейской карьере, пределом их мечтаний была Королевская военная академия в Сэндхерсте. Киплинг оказался здесь случайно, – его отец был дружен с ректором. В армию он, почти слепой (Очкарик была его кличка в школе, а совсем не Жук), не годился. Со своей страстью к книгам он был смешон в среде, где религией был спорт.

От унижений и побоев Киплинга спасло только то, что он был не по годам силен: он вырос на берегу Индийского океана и конечно много плавал (не в подражание ли Байрону?). Некоторое время Киплинг осваивался, а потом и вовсе вошел в коллектив: «Как мы – Сталки, Мактурк и Жук – сошлись впервые, я не помню, но наш альянс стал совсем прочным, когда нам было тринадцать. Нам сильно досаждал один взрослый парень, он обчищал наши и без того пустые сундуки. Мы вызвали его на драку, настоящую кучу-малу – не драка, а почти искусство. Мы потрудились на славу (облепили его, как пчелы свою матку), и больше он нас не беспокоил», – писал Киплинг незадолго до смерти [«Something of Myself».].

В Юнайтед сервис колледже не было дедовщины и гомосексуализма, пышно цветших в других частных школах Англии того времени. Но мальчишеская подростковая жестокость – этого сколько угодно. Так что Киплингу не пришлось ничего выдумывать, чтобы шокировать чопорную английскую публику: он просто рассказал все как было. «Ужасающие картины садизма в английской школьной системе, от которых волосы встают дыбом», – один из отзывов на вышедшую в 1899 году книгу, а вот другой: «Вульгарность, дикость, жестокость, вонь – на каждой странице». Возразить тут нечего: да, так оно и есть. Дело в том, что «Сталки и компанией» Киплинг ворвался на чужую территорию. Жанр школьной прозы существовал как мощная живая традиция. В жанре были свои законы, не менее строгие, чем у советского производственного романа. Самым большим грехом героя «школьной прозы» могла быть любовь к сладкому. «“Эрик, или Мало-помалу” почти такая же скучища как “Сент-Уинифред”», – говорит Жук Сталки.

Жанр взрывается в мощных руках Киплинга, как воздушный шарик. И дело не только в том, что Киплинг не причесывает своих героев. Настоящая мина в книге – последняя глава. «Сталки и компания» – единственный роман школьной прозы, в котором школа выстраивается не как автономный мирок, работающий на смысловом самообеспечении, а как площадка, на которой боксеры разминаются перед матчем. Киплинг первый, кто говорит о школьниках не как (во всяком случае, не только как) о детях, но как о молодых мужчинах – тех, которые всего через несколько лет после выпуска будут управлять Империей, составят ее административное тело.

«Империя, над которой не заходит солнце» – это ведь не гипербола, а констатация факта. Британская империя конца XIX века – это четверть населения земного шара и почти четверть всей суши на его поверхности. Чтобы управлять этой невиданной в истории человечества махиной, нужны были «чистые душой, благородные юноши» – их готовили в Сэндхерсте, Вулвиче и т. д. Все герои «Сталки и компании» раньше или позже отправились в колонии – осуществлять власть Королевы. Кто-то погиб в первых же сражениях. Киплинг на износ служил британской прессе в Лахоре. Мактурк – Джордж Чарльз Бересфорд – служил в Индо-Европейском телеграфе – компании, которая прокладывала телеграфные линии через весь континент, а телеграф для Британии – то же, что дороги для Рима. Главный герой романа, Сталки – Чарльз Лионель Данстервилл, – чуть ступив на Индийскую землю, стал легендой.

Мальчик, который из рогатки стрелял в Яйцекролика, запихивал дохлую кошку под пол чужой спальни, в 1917 году во главе тысячного отряда защищал Британскую Индию от военного вторжения турецко-германской армии. В 1918 он, уже в чине генерала, возглавил оборону Баку. Тысяча англичан – их так и называли: Данстерфорс – и шесть тысяч кое-как вооруженных армян под началом Сталки почти месяц удерживали оборону против четырнадцатитысячной (не считая кавалерии и артиллерии) профессиональной турецкой армии. Потери турок вдесятеро превосходили потери англичан. Уходя из города, Данстервилл напоследок отдал приказ расстрелять чуть было не сбежавшего большевика Степана Георгиевича Шаумяна.

Киплинг убеждает нас: все это сделал тот самый мальчишка, Сталки, досаждавший преподавателю-латинисту и с достоинством принимавший порку от ректора Юнайтед сервис колледжа. Люди, в сущности, не взрослеют – только старятся. Люди, стараниями которых была собрана Британская империя, люди, усилиями которых она почти четыреста лет держалась, – эти были взрослые английские мальчишки, вчерашние школьники, «такие вот Сталки», как сказано в последней главе. Теперь, по прошествии времени, стало ясно: Британская империя развалилась тогда, когда в урагане Второй мировой войны сгинули последние Сталки.

* * *

Можно считать, что роман «Сталки и компания» представлен русской публике впервые. Перевод, сделанный в начале XX века Н. А. Пушепшиковым, был более чем слабый, и, видимо, немалая часть вины этого переводчика в том, что этот роман до сих пор в России практически неизвестен. Тем не менее, как ни странно, влияние на русскую культуру «Сталки и компания» оказал огромное. В конце 40-х годов английская книжка попала в руки Аркадию Стругацкому и так сильно понравилась едва-едва двадцатилетнему писателю, что он перевел ее на русский язык. Этот перевод не был опубликован; рукопись не сохранилась – и все-таки работа не прошла бесследно. Образ симпатичного «хулиганистого» сорванца так воодушевил братьев, что героя повести «Пикник на обочине» Стругацкие назвали Сталкером, по имени главного героя Киплинга.

Из рук Киплинга, через руки Стругацких, образ перешел другому гению – Андрею Тарковскому. Теперь слово «сталкер» знают даже те, кто ни разу не смотрел Тарковского и не читал ни Стругацких, ни Киплинга.

* * *

Киплинг вышел из школы в 1882 году семнадцатилетним юношей и, как и сказано в романе, получил билет на пароход и место редактора в «Гражданской и военной газете» Лахора. Формальная учеба будущего нобелевского лауреата на этом закончилась. Но компания Сталки не распалась. Они не раз встречались в Индии. Опубликована их обширная переписка. Все трое написали по книге воспоминаний: Киплинг – автобиографию «Кое-что обо мне», большая глава в которой посвящена четырем годам в школе; Мактурк – книгу «Школьные годы с Киплингом»; книга Чарльза Данстервилла называется «Воспоминания Сталки».

Роман «Сталки и компания» остается ядром этого корпуса текстов. Киплинг публиковал рассказы о школе в разных журналах с 1897 по 1929 годы. Первый раз отдельной книгой – рассказы превратились в главы романа – «Сталки» появился в 1899 году. Второе издание, вышедшее в 1929 году, называлось «Сталки и компания, полный вариант», и в нем, кроме девяти первоначальных, было еще пять глав. Настоящий перевод выполнен по первому изданию.

Бывает, однажды запущенное событие, как бильярдный шар, бьется от бортика к бортику по ткани истории. В 1878 году трое мальчишек, сговорившись, отметелили вора-старшеклассника. И вот: огромный сюжет в английской культуре – воспоминания, роман, тома исследований, – сюжет в русской культуре – роман, фильм, слово и сам образ Сталкера – неотъемлемые части русского сознания. В конечном итоге – эта конкретная книга, которую вы держите в руках. В конечном ли? Может быть, шар еще не в лузе.

Вадим Левенталь