Шел тысяча семьсот пятьдесят седьмой год. Усадьба была только-только отстроена, в прошлом году. Её центром стал одноэтажный с мезонином дом, по сторонам которого, ближе к реке, располагались два флигеля, образуя как бы парадный двор, главный фасад усадьбы. В левом флигеле была оборудована лаборатория, в правом - мастерская. За строениями тянулись фруктовые сады и огороды, распланированные строго регулярно и симметрично по отношению к главной подъездной аллее: хозяин не любил хаос, пусть даже созданный самой природой.
Осенний теплый спокойный вечер… После дневных трудов – самое время отдохнуть в ажурной беседке, с супругой Елизаветой Андреевной.

Блестящими боками самовар отражал заходящее солнце, а перед хозяином усадьбы дымилась уже третья чашка ароматного чая. Беседа шла неспешно, хотя супруг то и дело с азартом принимался рассказывать о своих открытиях и размышлениях, которые занимали всё его существо. Елизавета Андреевна слушала, вовремя вставляя женские охи, ахи.
Внезапно хозяин дома услыхал, что по аллее, хрустя осенними желтыми листьями, кто-то идет. Он обернулся.

- Заблудился, милый? – добродушно спросил хозяин усадьбы.
Мальчишка, одетый в полотняные штаны и потрепанную серую рубаху, поднял голову и посмотрел синими глазами. Ему было на вид лет десять-одиннадцать, на плече висела сумка и, судя по ее толщине, припасы в ней давно закончились.
- Доброго вам дня, - сказал мальчик, поклонившись в пояс. – Не дадите ли чего покушать, добрые господа?
- Ступай, ступай мимо, - недовольно ответила Елизавета Андреевна, но супруг положил ей на руку свою ладонь.
- Что ты, Лизанька, негоже так, - мягко сказал он и подозвал мальчика: – Подойди-ка поближе!
Тот подошел и робко замер у заборчика беседки.
- Да не стой там, иди, за стол сядь, - со смехом воскликнул хозяин усадьбы. – Вот я тебе чаю налью, а Лизанька пирогом угостит.
Мальчик вздохнул, но не стал противиться. Чинно сел за стол, неловко поёрзал и замер.
- Ешь, пей, да рассказывай. Кто таков и куда путь держишь?
Отпив небольшой глоток и отщипнув кусочек пирога с маком, мальчик ответил:
- Зовут меня Христо, а иду я к морю.
- Христо? – удивился мужчина. – Болгарин, что ли? Или грек? А до моря тебе еще идти и идти, далеко оно, море-то. А зачем тебе оно?
- Там тепло, а зима уж скоро, - ответил мальчик, постепенно осваиваясь за столом. Бросая быстрые взгляды, он «незаметно» посматривал на мужчину. У того было широкое лицо, освещенное улыбкой и лучистыми глазами. Парик съехал на затылок, и на широком лбу от чая выступила испарина, которую он то и дело промокал большим белым платком.
- А идешь откуда? Родители живы?
- Один я, - вздохнул Христо. – Вот уж год как… В деревне голодно, так я и ушел.
- А что, Лизанька, не оставить ли нам его заночевать? – повернулся к супруге мужчина.
- Что ты говоришь такое, Михайло… А ну как повадятся другие к нам? Ты ведь знаешь бродяжек, где один, там и сто.
Михайло Васильевич нахмурился.
- А ну как наши детки, не дай Господь, тоже в беду попадут? – сказал он. – А люди от них отвернутся? Нет уж, Лизанька, коли в наших силах, надобно помогать. Всё, решено, остаешься у нас до утра, милый. А там поглядим.
Потрясенный мальчишка открыл рот, будто хотел возразить, но Михайло Васильевич усмехнулся:
- Ешь, ешь, чего застыл? – рассмеялся он.
Вскоре мальчик стал клевать носом, а потом и вовсе уснул, положив русую голову на локоть.
- Умаялся, - негромко сказал хозяин усадьбы. – Эй, Никанор, отнеси его в дом да уложи на лавке. И полушубок постели, чтоб не спал на твердом.
Слуга, всё это время неслышно и незаметно стоявший поодаль, подхватил почти невесомого мальчика на руки и унес.
- Не злись на меня, свет Лизанька, - сказал Михайло Васильевич. – Не могу иначе.
- За то и люблю, - улыбнулась супруга. – И ты меня прости, что-то я не то говорила…
Посидев еще немного, они тоже вернулись в дом.

* * *

Хозяин просыпался рано, в шесть утра, чтобы не терять ни часу понапрасну. Но прислуга вставала еще раньше – завтрак приготовить, дрова наколоть, в доме прибрать, двор вымести.
Когда Михайло Васильевич вышел из спальни, он увидел, что Лукерья, служанка, домывает прихожую. Заслыша хозяина, она с кряхтением разогнулась и сказала:
- Доброго утреца, Михайло Васильич! Ох и постояльца вы в дом взяли… Уж и шебутной малец! Гляньте-ка, весь пол мелом изгваздал! Уж я мою-мою…
- А где же он сам? – спросил хозяин, подходя ближе.
- Ушел. Еще затемно ушел. Пол изгваздал, пока весь дом спал, а потом и вышел. Надо проверить, батюшка, всё ли добро цело, не прихватил ли чего?
- Не похож он на вора, - нахмурился Михайло Васильевич. – А что же он понаписал-то? Ну-ка…

От написанного мальчиком остались всего несколько букв. С удивлением рассмотрев их, Михайло Васильевич придвинул к себе стоявшую на полке чернильницу и записал их на листок. Потом сказал со вздохом:
- Домывай уж, Лукерья, чего теперь-то… Эх, не могла меня дождаться…
- Прости, батюшка, думала ведь, что осерчаешь, - искренне огорчилась Лукерья и стёрла последние белые буквы, остававшиеся на полу. – Ой, батюшка, я позабыла совсем! Глянь, он тебе цидульку оставил. Я не прочитала, грамоте не разумею.
Тётка вытерла руки о передник и вынула из кармашка небольшой смятый листок. Михайло Васильевич расправил его и стал читать.
«Любезный господин Ломоносов. Весьма благодарен вам за хорошее отношение, ибо не ошибся я – у вас весьма добрый нрав. В виде признательности хочу оставить вам формулы великих изобретений, которые найдет человечество на три века вперед. Думаю, что вы, с вашим гениальным умом, разберете всё доподлинно, и пойдет сие на пользу России и всего мира»
И в углу подпись: «Христо, 2076 от Р.Х.»
Михайло Васильевич Ломоносов дрожащими пальцами держал листок, усеянный мелким ровным почерком. Потом он взял другой лист, и прочитал на нем: E=MC…
Что означала эта формула, великий ученый не знал. Знал он только одно – этим утром была утеряна возможность двинуть науку на невиданные высоты, и виной тому чрезмерно ретивая поломойка.
Шел тысяча семьсот пятьдесят седьмой год…

©Кирилл