Первая

Вековой зимний лес шелестел ветвями под тяжестью налипшего снега.

- Я уж закоченел, - выбивая дробь зубами, бросил худой, словно жердь, мужичок. - Где твои обозники? Эвон сколько тут торчим.
- Сказано тебе, утром ждать, вот и жди, - недовольно проворчал в ответ здоровенный мужик в припорошенной инеем бородище до глаз.
- Да уж утро давно! К полудню сворачивает.
Бородатый поворочался в снегу, примял получше ветви под собою.
- А я почем знаю? Может, заминка у купцов вышла, или попали в заносы. Подождем еще маленько, уж больно куш велик.
- То-то, что велик, - разогревал себя разговором замерзший мужичок. - А коли они стрельцов наймут для охраны?
- И на стрельцов у нас управа сыщется, - хмуро отвечал второй мужик, придвигая к себе поближе топор.
- Топоры да дубины супротив пищалей?
- Да уймись ты, окаянный, - рявкнул на товарища бородатый.

Говорливый мужичок закрыл рот, и в лесу повисла тишина, прерываемая только свистом ветра да шлепками снега, срывающегося с веток.
- Глянь, никак топает кто-то, - заметил третий мужик, в надвинутой на брови шапке.
- Анисим, у тебя глаза помоложе, обоз тащится, али нет? - попросил его бородатый.

Анисим сощурился, приладил ладонь ко лбу.
- Не-е... Лошадей не слыхать, они бы поболе шуму подняли.
- Ну, дык, подберись поближе, да волоки путника сюда. Да поскорее, не ровён час, сани появятся. Который час ожидаючи...

Мужичок по имени Анисим, крадучись и пригибаясь, захрустел сквозь сугробы к проезжему тракту. А как разглядел путника, так и встал столбом. Никогда ему не доводилось видеть такого чуда.
Но наказ атамана есть наказ, мужичок схватил путника в охапку, и быстро приволок пред светлые очи бородатого. Очи полезли на лоб.
- Это еще что такое?! - охнул атаман, разглядывая добычу.

Перед ним стоял ребенок, мальчик лет десяти или чуть постарше, без единой нитки на теле, лишь на плече болталась холщовая сумка.
Мальчик смотрел безбоязненно, зелень в его глазах искрилась изумрудами. Но удивляло больше всего то, что в сильный мороз дитя стояло на снегу спокойно, не дрожа. Будто только что выбежало из предбанника, распаренное и чистое.

Бородатый атаман разглядывал мальца долго. В его мужицкой голове не укладывалось, как крохотный ребятенок мог очутиться посреди глухого леса, на проезжем тракте, где неделю не сыскать ни пешего, ни конного.

- Ну, сказывай, кто таков? - строго спросил атаман, прокашлявшись.
Мальчик переступил розовыми ступнями и, смело глядя прямо в глаза мужику, ответил:
- Василий я.

Голосок прозвучал, что птичка пропела. Назвавшись, мальчик умолк, будто решил, что все сказано.
Но атаману этого было мало.
- А откудова шагаешь? И как не замерз до сих пор?
- Откуда иду, того не помню, - отвечал мальчик спокойно. - А не замерз я, потому как Бог меня греет.
Такой ответ мужика удивил безмерно.
- А чего это тебя он греет, а вон у Николы зуб на зуб не попадает?
Он кивнул на своего сотоварища, который помалкивал, да с удивлением глядел и слушал.

- Так молитвою согревайся, - простодушно ответил мальчик и осенил себя крестом.
- Как же, согреет она, - проворчал Никола. - Мне бы чарку сейчас, вот то дело. Али костерок распалить.

- Едет! Обоз едет! - вскрикнул третий мужик, Анисим.
- Цыц ты, дурья голова, - зашипел на него атаман. - Пригнись, разглядим сперва, кто в охране.
Мальчик по-прежнему стоял без движения, глядя ясными глазами на поднявшийся переполох.
- Не убивайте никого, добрые люди, - проговорил вдруг он.
Атаман вздрогнул широкой спиной, оглянулся.
- Ты где ж тут добрых людей увидал? Мы люди разбойные, хлопчик. А ты ступай от греха.
Василий отошел на несколько шажков и остановился, прижавшись спиной к разлапистой ели.
У разбойников не было времени заниматься им, обоз медленно приближался. Слышно было уже позвякивание бубенцов, стук копыт и шорох полозьев.
- Трое стрельцов, глянь-ка, - прошептал Анисим. - Да трое купцов. Сдюжим ли?
- Купцов вы на себя берите, - сказал атаман. - А стрельцов я сам положу. Главное дело, чтоб пальнули они мимо. Зарядить-то вдругорядь не успеют.

С криком да уханьем кинулись мужики к дороге. Стрельцы мигом изготовили пищали, тройной выстрел громким эхом отдался по всему лесу. Но, как и желал атаман, ни одна пуля не попала в живую цель - только щепки от стволов поотлетали.
Здоровенный детина со злющими глазами набросился на стрельцов, разбросал их во все стороны. Одному проломил обухом голову, другому разрубил руку в плече, а третий отпрыгнул сам, да замер в испуге, укрывшись за гружеными санями.
Купцы даже не сопротивлялись, настолько нежданным было нападение. Они сгрудились в кучу и мелко трясли бородами.

- Заробели? - грозно скалясь, спросил у них атаман. - Вон же, пистоли торчат из-за поясов. Отчего ж не стреляли?
- А ну как порох отсырел, - дрожа голосом, ответил один купец. - Только злить вас, разбойничков. Бери товар, да отпусти живыми.
- Там поглядим, - проворчал бородач. - Сказывайте, чего везли.

Купцы чуть замешкались, переглянулись. Один, по виду старший, сказал, неловко разведя руками:
- Да чего ж, всё тут. Соломой прикрыто, от мороза и лихих глаз.

Атаман подошел к саням, сгреб рукавицей в сторону солому.
- Эвона, сукно. Посуда. Серебряная?
- Да где там, оловянная, глиняная, - со вздохом отвечал купец.

Стрелец с раздробленной рукой выл в стороне, покачивая руку, ровно ребенка в колыбели. На снег алыми вишнями сыпалась кровь.
- Угомонись, не то порешу, - строго сказал ему атаман, и страдалец стиснул зубы.

Атаман кивнул и вернулся к товарам.
- А где ж самое главное-то? Чего таитесь, купцы?
- Что главное? Об чем речь ведешь?

Бородач подошел к купцу и глянул в его глаза. Купец понурился, опустил плечи.
- Под сукном, - глухо сказал он.
- То-то же! - довольно ответил атаман и приподнял тяжелый рулон.
Под ним лежал скромный кованый сундучок.
- Оставь хоть половину, - взмолился купец. - Это ж за полгода казна!
- Еще наворуете, - равнодушно ответил атаман и протянул руку: - Ключ давай.

Купец зашарил у себя за пазухой, вынул ключ и сунул разбойнику.
- Креста на вас нет, - бледнея лицом, выдохнул купец.
- Ан есть, - хмыкнул атаман, сунул ключ в замок и провернул. - Заледенел на морозе-то. Ладно-ть, недосуг, потом в тепле разглядим. Эй, Анисим! Хватай сундучишко. Радуйтесь, купцы, товары ваши не тронем. Везите, куда везли. Стрельца убитого с собой возьмите, негоже ему в лесу на прокорм волкам оставаться.

Но не успели купцы порадоваться, не успели водрузить на сани убитого стрельца. Все трое разом уставились на что-то за спиною атамана.
Он медленно обернулся, уже догадываясь, отчего у купцов рты пооткрывались.
Проваливаясь по колени в снег, из лесу выходил Василий. Тонкий, голый, будто светящийся, он походил на ангела, спустившегося с февральского неба.
Не взглянув ни на кого, ребенок подбежал к покалеченному стражнику.
Присел на корточки, провел ладошкой по его бледному лбу. Стрелец смотрел на мальчика во все глаза, не понимая, чего тот хочет.
А Василий зашептал что-то, снова поводил ладонью над головой стрельца. Парня повело, склонило в сон. Позабыв про руку, он свалился на бок, закрыл глаза, задышал ровно и глубоко.
А мальчик, сделав свое дело, обернулся и выкрикнул со страстью:
- Чего стоите?! Я боль унял, теперь руку ему обвяжите, не то кровью изойдет!

Дождавшись, пока третий стрелец своим товарищем займется, мальчик подобрался к убитому. Встав на колени, горько заплакал и начал молиться, отвешивая глубокие поклоны.
- Юродивый, - прошептал один из купцов.
- Блаженный, - вторил ему разбойник Никола.

Атаман спохватился первым и рявкнул на купцов:
- Чего рты раззявили?! Грузите стрельцов на сани и езжайте с миром.

Купцы засуетились, подхватили убитого, положили на вторые сани, к нему посадили раненого. Третий стрелец сел рядом, понурился. Видать, не по нраву ему было, что так с разбойниками обмишурились. В сани им забросили ненужные уже пищали.
- Мальца с собой возьмите, - сказал атаман, строго хмуря брови. - Куда ему надоть.

Купцы не стали перечить - они вообще старались убраться подобру-поздорову, покуда разбойнички не передумали.
Один подхватил мальчика под мышки, закинул в сани, туда же устроились все трое.
Вскоре сани умчались прочь от места, где белый снег был щедро окроплен темными пятнами крови.

Вторая

По обе стороны тракта в две стены стояли убеленные снегом ели да сосны. Солнце едва пробивалось сквозь белесую дымку над ними. Лошадки мчались быстро - седокам не хотелось снова попасть под разбойничью засаду.

- Едва ноги унесли, - утирая испарину со лба, пробормотал старший купец и покосился на необычного попутчика. - Ты кто же таков будешь? Еремей, накинь на него полушубок, сил нету смотреть, как дитя мерзнет.

Молодой, лет двадцати семи, купец, которого назвали Еремеем, вытащил из соломы опрятный полушубок и споро накинул на плечи мальчика. Но Василий не обрадовался, сбросил одёжу обратно в руки купцу.
- Благодарствую, но не надобно. Мне вовсе не холодно, - проговорил он своим нежным голоском.
- Ишь ты... - покачал головой старший. - И откуда же ты такой взялся?

Мальчик уселся поудобнее, вытащил из-под себя особо колючий соломенный клок и ответил неторопливо на все заданные вопросы:
- Зовут меня Василий, откуда иду, того не помню.
- А куда идешь, помнишь? - хохотнул сбоку третий купчина.
Василий взглянул на него и кротко улыбнулся:
- В Москву иду.

Старший даже присвистнул.
- В Москву-у?! Да до нее семьсот верст! Ты и до весны не доберешься.
- Доберусь, с Божьей помощью, - ничуть не испугался мальчик.

Еремей неловко повернулся и задел широкой ладонью голое бедро Василия.
- Экий ты горячий, братец, - удивленно сказал купец. - То-то тебе не холодно. А все одно, понять не могу, почему от одежды отказываешься? Негоже так-то бегать, срам не прикрыв.
Василий кивнул, помолчал немного и ответил:
- Если я оденусь, как Господь увидит душу мою?
Еремей пораженно откинулся на спину, чтобы получше рассмотреть мальчика.
- И вправду, блаженный, - сказал он вполголоса. - Глупый ты, Господь наш видит всех чад своих, хоть в одежде они, хоть без.
- Отчего же тогда столько бед да слез? - спросил в свой черед мальчик. - Не потому ли, что попрятали люди души свои за шубы да кафтаны?
- Ну, положим, зимой без шуб да кафтанов померзли бы все, - вступил в разговор старший. - На Руси полгода зима. Напутал ты что-то, Василёк.

Мальчик опять не спорил.
- Я про то знаю. И никого не неволю, а сам буду как есть.
- А откудова научился боль снимать да сон нагонять? Как ты ловко стрельца спать уложил-то, а!
- Сам не знаю, - пожал тонкими плечами Василёк. - В первый раз оно получилось. Видать, Господь меня надоумил.
И мальчик стал шепотом творить молитву, осеняя себя время от времени крестом. Поснимав шапки, стали вторить ему купцы, благодаря Бога за спасение.

- Глянь, поземка разыгралась, - заметил ворчливо старший через время. - Скоро вьюга поднимется. Хорошо, не в поле застигла, а тракт, хошь не хошь, выведет.
- Правда твоя, Никита Гаврилович, - с почтением ответил ему младший из купцов, Еремей. - Только вот, ночь близится. Да и лошадки притомились. Может, место для привала поискать, пока светло?
Старший пошевелил шапку, сбил ее на затылок, обернулся кругом, даже приподнялся.
- Лес стеной, - без особой надежды в голосе сказал он. - Не протиснуться. Сани на дороге оставлять придется. Да и пригляд за ними будет, ежели волки вздумают напасть. Еще маленько проедем, да и встанем.

Но все вышло лучше, чем думал старший купец. Через несколько минут вековые сосны разошлись, и перед путниками встала красивая белая полянка.
- Вот и славно. Еремей, поди, разведай, не глубок ли снег.

Молодой купец не спорил, соскочил с саней и побрел к полянке. Сделав несколько шагов, крикнул:
- Ворочай сюда! Снег неглубок, для саней в самый раз. А вон там от ветра укрытие, можно и костер разжечь,

Возница дернул за вожжи, разворачивая лошадку. Вторые сани повернули следом, стараниями стрельца.
Укрытие и вправду было славное: две ели срослись ветвями, огородили целый забор. Мужики разгребли снег, настелили соломы.
Василёк не сидел, помогал им, таскал солому из саней.
- Экий славный мальчонка, - похвалил его старший купец. - Голодный? Сейчас мы поедим малость, похлебку сготовим.

Вскоре весело затрещали ветки в костре, путники расселись вокруг. В котелке таял собранный снег. Один из купцов резал ломтиками сало.
- Во-от, закипит водица, пшена всыплем, да сала, знатный кондёр будет, - приговаривал старший купец, подкидывая ветки.
Василек сидел на подстеленном полушубке, глядел на огонек, щурился. По его спокойному лицу было не понять, о чем его мысли. Но страха в его глазах по-прежнему не было нисколечко. А темнота вокруг сгущалась, и вьюга расходилась не на шутку.
Мальчик успел задремать, привалившись к теплому боку третьего купца, который еще не назвался.
- Вскипел? Вот и славно. Еремей, сходи к саням, выбери плошки да ложки.

Василий вскинулся, сонно проморгался и вскочил:
- Я принесу!
Он побежал по хрусткой дорожке к саням, всхрапнули лошади.
- Пойдем, добрый человек, похлебку есть, - послышался тонкий голосок мальчика. - А товарищ твой, спит ли?
- Спит... Холодно... - хрипло ответил стрелец. - Закоченел весь.
- Что ж ты не догадался к костру выйти? Пойдем! Места всем будет. И товарища буди.

Василек вернулся к костру, держа в руках стопку глиняных мисок и ворох деревянных ложек.
- Вот, сыскал, - доложил он и высыпал все добро на снег.
Следом за мальчиком к костру подтянулись стрельцы. У них были сонные изможденные лица, а глаза старательно прикрыты шапками. Чуяли стрельцы за собой вину, но никто им слова бранного не сказал.
Дымящуюся похлебку с запахом сала принялись споро разливать по мискам, у всех давно подвело животы. Дали миску и Васильку.
- И хлебца возьми, хлопчик, - сказал заботливо старший купец, отрезая ломоть от ковриги.
- Благодарствую, добрый человек, - сказал мальчик и впился зубами в ароматную корку.
- Что ж ты, в Бога веруешь, а молитву перед ужином не прочел? - с укоризной спросил третий купец.

Василек нисколько не смутился, подул в ложку и, прежде чем отправить ее в рот, ответствовал:
- Молитву я после прочту. В благодарность за съеденное. А заранее к чему благодарить? Ну, как случится чего, и поесть не успеем?

Мужики рассмеялись.
- Эвон, как рассуждает, ровно хфилософ, - добродушно бросил старший купец, стирая с бороды крошки. - Вот дойдем до первой церкви, уж батюшка даст тебе хвилософию по задним воротам. Ты скажи, Василь, к чему тебе в Москву-то?

Мальчик взмахнул длинными ресницами, облизнул ложку и сказал тихонько:
- Царя поглядеть.
Ответ вызвал новый взрыв хохота, и в этот раз усмехнулись даже смурные стрельцы.
- Да зачем же тебе царь? - продолжал допрос старший. - Никак челобитную ему несешь? Да где ж она у тебя? Сума-то пустая, я видал. Где свиток прячешь? Уж не там ли, на чем сидишь?
Мужики развеселились, на всю округу неслись отзвуки смеха. Позабылась даже утеря казны, смерть стрельца.
Василек не тушевался, не обижался на насмешки. Он спокойно выгребал из миски комья пшенки, сдобренной салом, откусывал ровными белыми зубками хлеб, и посверкивал темными глазами на смешливых попутчиков.
Когда поуспокоились, он ответил:
- Хочу у царя спросить, отчего так плохо на Руси живется.
- Ишь ты! - удивился старший. - Да ты смутьян! Только расспросы такие добром не кончаются. Тебя по малолетству постегают маленько, да и отпустят. А вот коли подрастешь да не поумнеешь - тут жди дыбу, али острог. Не любит наш Государь такие вопросы...

Василек с сожалением разглядывал пустую миску, и это заботило его больше, чем какие-то дыбы и остроги.
- Никита Гаврилович, что с мальца взять, - сказал вполголоса Еремей. - Блаженный он, как есть. Лучше подсыпь ему еще кондёр, изголодался, видать.

Миска вновь наполнилась доверху, и Василек счастливо заработал ложкой. Ветер, сбитый ельником, утерявший свою силу да морозность, мёл по его босым ногам, но мальчика это ничуть не заботило - холода он по-прежнему не чувствовал, мужики же кутались в свои шубы и поглядывали на голого ребенка с завистью.
- Ну, положим, тут ты голышом гуляешь, это ладно, мы привычные. У меня самого ребятишки в одной рубашонке по дому бегают, - снова заговорил старший. - А придем в Елец, как пойдешь, срам не прикрывши? Может, дать тебе одёжу? Я везу сыну гостинец, тебе в самый раз будет.
- Благодарю, добрый человек, - ответил Василий. - Но не могу принять твой дар. Не одену я ничего, что мою душу от Господа сокроет.

Купец посмотрел на мальчика с сожалением, вздохнул.
- Тяжко тебе придется, милый, тяжко... Хочешь, возьму тебя в дом? К чему тебе эта Москва?
Мальчик дотянулся, взял широкую ладонь купца, прижался к ней губами.
- Благодарю за доброту твою. Но остаться не могу. Царя поглядеть хочу.
Старший купец снова вздохнул, погладил мальчика по черным нестриженым волосам.
Василий ему улыбнулся и, поскольку ужин был завершен, встал на колени. Как и было обещано, он принялся молиться.
Мужики прислушались к его лопотанию и удивленно переглянулись.
- Это что ж за молитва такая? - спросил Еремей, когда Василий поднялся.
- Сам придумал, - ответил мальчик, отряхивая снег с коленок.
- И креста на тебе нет. Некрещеный?
Мальчик пощупал грудь, будто убеждаясь, что крестика и вправду нет.
- Не помню я, - грустно сказал он.
- А ляжем-ка мы спать, - нарочито весело заключил старший. - Еремей, будешь первым караул нести. Неровен час, волки кобыл порежут, как мы тогда?

Все улеглись вповалку на прогретом пятачке. Василька придвинул к себе Еремей, сказав при том:
- Спи, малой. И мне веселее, когда ты под боком сопеть будешь.
Василек с отрешенной улыбкой улегся головой ему на колени и сразу задремал. Еремей поглядел в его безмятежное лицо, прикрыл голое тельце полой шубы, не услыхав на этот раз ропота.
- Вот уж чудо чудное, диво дивное, - пробормотал купец. - И на что ему Москва... Я б тебя старшому не отдал, к себе бы взял. До чего пригож... Дойдем до Ельца, не отпущу, в колени упаду тебе, Василёк...

Третья

Глубокая ночь, слышен только богатырский храп кого-то из купцов. В караул встал сам Никита Гаврилович, старший в обозе. Он расшевелил пригасший костер, подбросил на уголья новые ветки.
Ворча что-то себе под нос, купец поправил шапку и поплотнее запахнул шубу. Счастье, что вьюга закончилась. Даже луна выглянула и осветила ровным желтым светом поляну.
- Эвона, завыли... Чуют лошадок, черти хвостатые... - вскинул он брови, услыхав вдали волчий вой, пробирающий до костей похлеще, чем мороз.

Никита Гаврилович растолкал недовольных попутчиков.
- Волки близко. Готовьте, стрельцы, пищали, а вы - пистоли заряжайте. И огонь держите, волки к нему не сунутся. Хм... А мальчонка где? Нынче же был тут, спал. По нужде отошел, что ль. Пойду, пригляжу, как бы чего не случилось.

Он поднялся, кряхтя, поворочал руками, разгоняя стылую кровь. И побрел, грузно ступая и вглядываясь в лесную чащу.
Шел он не наугад, а следуя по цепочке следов, оставленных босыми ногами приблудившегося мальчика.
- Эк куда его занесло-то... - проворчал себе под нос купец, когда полянка скрылась из виду. - Да где ж он подевался?
И тут, едва заглянул купец за широкий, в три обхвата, ствол, увидал такое, что волосы зашевелились да едва не сбили шапку с головы.
Освещенный луной, голый мальчонка сидел под кустом - но это еще полбеды. Вся беда была в том, что он поглаживал брюхо огромного волка, раскинувшегося перед ним, растопырив все четыре лапы. На морде волка было написано такое довольство, что купец даже позавидовал маленько.
Поодаль стояло еще несколько волков. То ли дожидаясь свой черед, то ли просто так, отдыхали, тяжело дыша.
Купец постоял немного, да попятился, молясь в душе, чтоб не учуяли его волки.

Стирая пот со лба рукавицей, он вернулся к костру. Но ничего не сказал, молча сел.
- Сыскал мальчонку-то? - не выдержал Еремей.
Никита Гаврилович покосился на него.
- Придет, куда денется, - проворчал он. - Нужду справит и придет.
- Больно нужда у него долгая, - хохотнул стрелец, покачивая на коленях пищаль. - Никак обпился с вечера, али объелся.
Старший купец тяжело посмотрел на весельчака, но сказал про другое:
- Волков видал. Стоят недалече, чего ждут, не знаю. Думал, на меня кинутся, да обошлось. Еремей, сходи к лошадкам, постой там. Ветку с собой возьми запалённую.

Еремей кивнул, выхватил из костра ветку и пошел к саням. Навстречу ему явилась пропажа - Василёк.
- Где ж ты был, друг милый? - обрадовался купец и склонился к мальчику, приобнял.
- Так... Гулял. Красота вокруг, - ответил Василий.
- Скажешь тоже! Ну, какая красота, когда темень темная? - удивился купец.
- А луна! Вон как сияет! - воскликнул мальчик, взмахнув рукой.
- Луна... То ее небесное дело, а наше земное - от волков беречься. Знаешь, что цельная стая неподалеку?
Василек спокойно переступил босыми ножками, глянул на встревоженного купца.
- Знаю, - кротко ответил мальчик. - Но они не нападут. Я с ними потолковал маленько, упросил не трогать нас.
Еремей широко раскрыл глаза. Не мог взять в толк он, о чем говорит странный ребенок.
- Ты, Василек, смеешься надо мной? Как можно с волками договориться? Ты их язык знаешь?
- Нет, откуда, я же не волк, - улыбнулся мальчик. - А только все любят доброту да ласку.

- Еремей! Чего там застрял, шагай сюда! - окликнул Никита Гаврилович своего сотоварища.
Еремей вернулся с Васильком, и этому все обрадовались, будто солнечный луч осветил лица путников.
Только Никита Гаврилович поглядывал на мальчика искоса, с подозрением. Тяжелые думы бродили в его голове.
"Никак оборотня мы приветили, волколака... Да еще в Елец с собой волокём... А ну как он там перегрызет всех? Ох, беда, беда... А на вид - ангел ангелом... Что ж делать-то, с кем совет держать?"
Он поглядел на всех по очереди. Стрельцы? Нет, что они могут сказать, коли один ранен, а другой едва в себя пришел от встречи с лихими татями. Купцы? Еремей с мальца глаз не сводит, ровно сынка родного тетешкает. Вот разве что Степан... Нет, надо погодить чуток.
И Никита Гаврилович, увидев, что мальчонка не обрастает шерстью и не растит клыки, а спокойно спит на руках у Еремея, решил: утро вечера мудренее.
- Степан, до утра всего ничего осталось, покарауль.
- Волки не нападут, - пробормотал со сна мальчик, причмокнул и снова провалился в сон.
Никита Гаврилович покачал головой, лег, сунул под голову кулак и тоже уснул, насколько позволили ему тревожные думы.

* * *

Утро застигло всех врасплох. Степан бессовестно спал, не удержавшись. Никита Гаврилович толкнул его в плечо:
- Сонная тетеря, ежели чего с лошадьми сталось, я уж тебе задам! Тебя в сани запрягу! Иди проверь!

Степан вскочил, как оглашенный, с перепугу побежал не в ту сторону, опомнился, протер глаза, и запрыгал к саням, проваливаясь в наметенный за ночь снег.
Лошадки стояли спокойно, кивая головами, и с надеждой косили на купца - не пора ли кормить, хозяин?
- Фу ты... - выдохнул Степан. - Целы...
Вернувшись, он доложил добрую весть и был прощен.

Быстро собравшись, путники погрузились на сани и продолжили путь. День обещал быть прелестным - синее небо раскинулось над лесом, от вчерашней вьюги не осталось и следа. Только с елей падали тяжелые ошлепки снега, сброшенные белками или клестами.
- К полудню уже в Ельце будем, - заметил Никита Гаврилович, а в голове шевельнулось: "Связать его, что ли?.. Э, да ну, а вдруг мальчонка не повинен ни в чем? Пущай ельчане с ним разбираются. Наше дело товары сгрузить, да по лавкам раздать. Казну упустили, вот убыток-то..."
Дальше ехали молча, только Еремей поглаживал спутанные волосы мальчика. Прикипело сердце.

- Вона, слышите? Звон идет, - поднял палец Степан.
- Твоя правда, колокола бьют. Праздник что ли какой? - согласился с ним Никита Гаврилович.
- Так ить Сретение нынче, - встрял стрелец. - Запамятовали, православные?
Старший купец торопливо перекрестился, следом за ним остальные.

- Тут имя свое забудешь, не то, что праздник, - смущенно пробормотал Никита Гаврилович. - Ну и славно. Погостим маленько и обратно отбудем, в Воронеж.
- Может, и ты с нами, Василёк? - спросил к неудовольствию старшего купца Еремей.
- Благодарствую, добрый человек, - по своему обычаю ответил мальчик. - Мне в Москву надобно, от того не отступлюсь...

Никита Гаврилович облегченно вздохнул и пригладил бороду.

Четвертая

Серо-желтые стены города почти сливались с белым снежным полем, и только черные бойницы внизу на высоте человеческого роста да вверху для верхнего боя выделялись. Еремей с удовольствием смотрел на крепкий и большой город. Одних мужиков за две тыщи, а с бабами и детишками, то и все восемь будет. Не одну осаду выдержал город, татарва на него зарилась. Еще бы не выдержать – стены сделаны из дубовых срубов высотой шесть или семь аршин, тесно приставленных друг к другу. Ворота тоже были дубовые. К воротам обозники и направили свои сани.
- Стрелецкая застава. Никита Гаврилович, вынимай грамотку, - крикнул со вторых саней стрелец, вспомнив о своих обязанностях.
- Без тебя знаю, - буркнул в бороду купец и полез за пазуху, чтобы на воротах не было заминки.
Городские ворота были распахнуты настежь, но путь преградили стрельцы с бердышами.
- Куда путь держите? - строго спросил высокий стрелец в красном кафтане. - По какой надобности?
- Купцы мы, из Воронежа. Нешто не признал, Афанасий? Я это, Никита Смолянинов. О прошлом годе были уже в Ельце, аккурат ты и встречал.

Стрелец вгляделся в бородатое лицо, потом его брови разошлись.
- А-а, как же, как же, - кивнул он, убирая бердыш и мельком, по знакомству, глядя в грамоту, что сунул ему купец. - Товары привезли, то дело хорошее. Проезжайте, купцы, к празднику поспели.

Степан едва успел подстегнуть лошадок, как стрелец изумленно воскликнул, углядев в санях съежившегося мальчонку:
- А это еще что за оказия? Кого это вы везете?!

Никита Гаврилович степенно ответил:
- В лесу подобрали. Василием кличут.
- Ишь ты, - покачал головой стрелец. - А ну как не впущу? Почему без порток? Поморозить мальца хотите?
- Да он сам ни в какую не хочет одеться! - воскликнул Еремей. - Накинь на него кафтан, сам увидишь.
Стрелец строго нахмурился.
- А ну, вылазь! Где это видано, чтоб срам не прикрывши, в город шествовать?
Купцы наперебой стали его упрашивать, но стрелец не слушал. А Василёк тем временем вылез и побрел вдоль городской стены. Конечно, ему сподручнее было бы через город пройти, с южных ворот до северных, но он был готов и круг дать.
- Эх, сердца у тебя нет, - крякнул Никита Гаврилович.
Стрелец понял, что перегнул палку, и крикнул зычно:
- Эй, малец, вертайся! Ишь, обидчивый какой. Пошутил я, понятно? Стоим тут, скучно ведь. А народишко, слышь, гуляет, веселится.

И вправду, слышались веселые крики, смех, гудели дудки, звенел бубен.
- Ну, у нас дело на первом месте, потом уж погуляем, - сказал Никита Гаврилович, встречая взглядом вернувшегося Василька.
- Не серчай, малой, - сказал мальчику стрелец. - Ступай с миром. Да все одно, негоже так-то, прикрылся бы...

Василек кивнул, но исполнять пожелание стрельца не стал, а побрел прямиком в ворота. Сани потянулись за ним.
- Василек, садись, довезем до гостиного двора, - крикнул ему Еремей. - Там на постой расположимся, и ты с нами.
- Благодарю, добрый человек, - отвечал мальчик. - Только я сразу в дорогу, не хочу время терять.
- Вот торопыга, - хмыкнул Никита Гаврилович. - Давай хоть еды тебе в сумку положим. Дай-ка ее сюда.
Василек приостановился, сдернул суму с плеча, подал купцу.
- Ну, давайте припасы, братцы. Да пощедрее.

Сумка быстро наполнилась - туда легла и коврига, и сало, и вобла сушеная, и кусок вяленого мяса.
- Эй, ты чего ему суешь? - возмутился Еремей. - Куда мальчонке хмельное?
- Да сбитень это, - хохотнул Степан. - А ты чего подумал?
- Не важно, - хмуро ответил Еремей. - Клади свою баклажку.

У него было плохое настроение. Еремей понял, что мальчик не останется с ним ни в какую, сколько не упрашивай. Хоть суй в мешок, да к саням приматывай веревкой... И Еремей от такого искуса едва сдерживался, только насмотреться хотел на Василька напоследок.
А еще Никита Гаврилович сунул в сумку мальчику несколько денежек.
- Пригодится, - буркнул он.
- Благодарю, добрые люди, - нимало не смущаясь, проговорил Василёк. - Никита Гаврилович, я денег не приму. Отдайте их лучше стрельцам. Все же за ваше добро пострадали.
Купец пошевелил губами, и ответил, чуть охрипнув:
- Что ты, милый. Да нешто у меня денег не будет, вдове и ребятишкам стрельца убитого дать? И раненому тоже отыщется награда. А ты уж возьми свою толику.

Василёк не спорил, подхватил изрядно потяжелевшую суму на плечо.
- Господь храни вас, добрые люди, - сказал он и пошел вперед, к городской площади, где толпился праздный народ.
Еремей до последнего провожал взглядом тощую спинку, но сани свернули в проулок и мальчик пропал из виду.

Василек шел спокойно, глазел по сторонам. А посмотреть было на что - деревянные избы соседствовали с белокаменными добротными домами; голые нынче деревья обещали дать по весне густую тень. Невдалеке высилась церковь, гордо взметнув в небо золоченый купол. С ее колокольни и доносился праздничный перезвон.

Другой мальчик, конечно, тут же кинулся бы на площадь, глядеть на скоморошьи пляски, да позабавиться с другими ребятишками. А Василёк шел хоть и наугад, но прямиком к северным воротам. Снег скрипел под его босыми ногами, морозно было, но Васильку не было холодно – только щеки и зад слегка раскраснелись от бодрящего морозца. Так бы и прошел весь город, но в спину прилетел снежок. Мальчик вздрогнул, оглянулся.
К нему подбежали мальчишки, встали, разинув рты. Еще бы, такая диковинка не каждый день встречается. Мальчишки были одеты тепло, но кто во что горазд: в овчинные, заячьи тулупы, шапки – не разберешь из чего сделанные, валенки, но на некоторых были сапожки на одну ногу. Видно, сапоги делали по старинке без учета - левая нога или правая. Поначалу робко, затем все чаще и чаще в Василька стали кидать снежки, со свистом и криками.
Он не обиделся, отложил сумку в снег и быстро заработал руками, лепя кругляши и швыряя их в озорников. Всем было весело, одно различие - его снежки летели в полушубки, а он получал в голое тело. Больно немного, но его счастье, что в сильный морозец трудно слепить снежок. Он сразу рассыпался, едва ударив.

Следом за мальчишками невиданное чудо углядели взрослые. И тут уж вокруг Василька стала собираться толпа.
Бабы и девки хихикали, но отворачиваться не спешили, да и чего им смущаться – что они, голых детишек не видели? Но мужики качали головами, с укоризной оглядывая мальца.
- Ты кто ж таков будешь? Бабы, чей сынок? - вопрошал мужик в потрепанной шубейке.
Никто не признал мальчика, а он и сам ответил:
- Василий я. Дозвольте, добрые люди, через ваш город пройти.
- Да как же ты не замерз еще?!
Мужик быстро сдернул шубу и набросил на мальчика, но Василий тоже не мешкал, и шуба тут же оказалась на руках у мужика.
- Спасибо, добрый человек, не надобно мне. Меня Господь согревает теплом своим.
Мальчик широко перекрестился, обернувшись к церкви. Этим он немного поуспокоил горожан, но шустрые мальчишки выскочили перед взрослыми и принялись щипать и толкать Василька, ровно гуси. С хохотом да весельем, пока не шуганули их прочь.
Мальчик только потирал ушибленные места, и ждал, пока ему позволено будет идти дальше. Но толпа не расступалась - всяк хотел высказаться.
Василек пожал плечами, отряхнул сумку от снежных крошек, вскинул на плечо и попытался протиснуться между мужиками, закрывшими путь.
- Погодь! Куда навострился? Да разве ж можно отпустить дитя в такую стужу?
Долго еще в толпе судили бы да рядили, если б не случилось нечто, из ряда вон...

Пятая

Кто глядел насмешливо, кто с жалостью, кто, оттопырив губу, с презрительством. Бабам все больше хотелось прикрыть мальчика, но он отвергал любую ткань, будь то шуба или просто платок.
В одно мгновение все переменилось. Толпа бросилась врассыпную, сшибая друг дружку, с криками да воплями. Василий стоял без движения, с удивлением глядя вокруг. Неужели это он всех так напугал?
Разъяснилось быстро: с выпученными глазами на мальчика бежал мужик и орал на бегу:
- Чего стоишь, дура?! У цыган медведь с цепи сорвался, задрал уже кого-то! Прячься, дубина!
Но и теперь Василек не шелохнулся. Он с любопытством перевел взгляд на площадь. Оттуда на всех четырех лапах поспешал к нему громадный бурый ком, оглашая все вокруг злым рёвом.
Завидев мальчика, медведь встал на задние лапы и побрел, будто человек. Скаля желтые клыки, он яростно смотрел маленькими глазками на щуплую фигурку. Зверь не торопился, он видел, что убежать мальчишке все равно не успеть.
Василий и не сбегал. Он смотрел прямо в глаза зверю, а когда тот приблизился, сказал:
- Что же ты озоруешь, мишенька? У людей праздник, а ты их распугал. Негоже так. Ну-ка, успокойся. Может, болит чего? Так я враз вылечу. Поди сюда, милый. Поди, поди...

От этих ласковых речей медведь остолбенел. Он не мог взять в толк, почему его, такого громадного и грозного, не боится тощий человеческий ребенок, которого лапой перешибить можно.
Медведь заслушался, ступил еще два шага и присел. Громкий рык перешел в утробное ворчание.
Недолго думая, Василек подошел к медведю, погладил по густой шерсти у морды. Разглядел, что под кожаным ошейником образовалась кровяная полоса. Вот отчего медведь взбесился.
- Бедный, натерло тебе, - пробормотал мальчик и принялся водить руками у медведя над узким лбом.
Мишка с явным изумлением косил желтыми глазками, но нападать не торопился.
- Агыррр, - рыкнул он.
- Все-все, - заторопился мальчик. - Не болит ведь, правда? А это что? Погоди-ка!

Василек углядел невдалеке на прилавке разложенные сладости, пробежался туда и схватил без зазрения совести печатный пряник. Вернувшись к мишке, принялся скармливать ему пряник по кусочку, и про себя не забывая. Чуток мишке, чуток себе.
Пока они перекусывали, подобрался высокий цыган в красном кафтане нараспашку. Он шел с опаской, держа в одной руке кнут, в другой - цепь.
- Как же не совестно тебе, добрый человек, - сказал, завидев его, Василек. - У мишки твоего вся шея истерлась, негоже так. Ты ее смажь лечебным настоем. А после сведи мишку в лес, да отпусти.

Цыган дрожащими пальцами пристегнул цепь к ошейнику, держась позади от острых клыков и длинных когтей - за спиной у мишки. Увлеченный пряником, медведь не обратил на хозяина никакого внимания, лишь на кнут покосился.
- Никак это невозможно, - сказал цыган и повертел головой, только кольца в ухе звякнули. - Медведь мой у меня много лет уже. Медвежонком его взял, выкормил, выходил. Он в лесу и вовсе пропадет, сгинет.
Василий кивнул, соглашаясь с доводами.
- Ну, ладно. Уводи его, дай людям праздник доплясать. За пряник расплатись, и за увечья, что мишка твой нанес. Уж не знаю, вправду ли задрал кого или с испугу людям примерещилось.

Пораженный степенной речью мальчика, цыган быстро закивал, потащил медведя за собой, и крикнул на ходу:
- За руку цапнул моего брательника, да на том и все увечья! Тебе спасибо, что укротил!


Когда зверя увели с площади, народ стал возвращаться. Снова обступили мальчонку, но на этот раз ни у кого не было и мысли об насмешках. Смотрели с уважением и с удивлением.
- Да как же ты не испугался? - подступил к мальчику с расспросами один из мужиков. - Против такой громадины встал! А ну как голову тебе откусил бы медведь?

Василию подали обороненную сумку, он вернул ее на плечо и ответил:
- С добром да лаской и к зверю, и к человеку обратиться можно. Лишь бы тот сумел услышать... Медведь вот услышал.
Другой мужик, перекрестясь, добавил:
- А помните, что говорил батюшка наш недавно? Рассказывал про святого Серафима Саровского. Он ведь тоже медведей укрощал, словом да лаской.
- Твоя правда, Митрофан! - поддакнул ему первый мужик. - Это кто ж в наш город-то пожаловал?
Толпа стихла, мужики и бабы принялись креститься. Василек не отставал от них, тоже поводил рукой в крестном знамении, да поклонился на церковь.
- Ну, пойду я, люди добрые, - сказал он вскоре и пошел сквозь толпу.

Народ не сразу догадался пропустить мальчика - каждому хотелось на прощание погладить по голове, хлопнуть по плечу, а то и пониже спины, на радостях и от восхищения.
Василек принимал всё так же смиренно, как недавно тычки и щипки ребятни.
- Что за сход, православные? - послышался вдруг веселый окрик. - Отчего музыка стихла да пляски встали?
Толпа всколыхнулась, замерла на миг и расступилась. Мужики и бабы кланялись в пояс, детишки падали в ноги. Только Василек стоял, не шелохнувшись, как перед медведем.
Он глядел на подъехавшего неслышно всадника, заставшего врасплох горожан.
Всадник был красив, лет тридцати пяти, пригож собой, с гордой осанкой сидел на черном жеребце. Кафтан, отороченный дорогими мехами, был короток, на польский манер; соболиная шапка съехала на затылок, открывая высокий умный лоб. Лицо издалека можно было принять за бритое, но вблизи обнаруживалась жидкая холеная бородка.
Глядел всадник на толпу с легким презрением, как на холопов.
- Кланяйся, дурень, - шепнул Васильку ближний мужик. - Это ж воевода! Сам Касьян Спиридонович пожаловал! Кланяйся, засечёт!
Василек едва заметно шевельнул плечиком, но падать ниц даже не подумал.
- Что за чудо-юдо? - удивился всадник, обнаружив причину столпотворения на главной площади. - Это чей такой? Ну-ка, шагай ближе.

Вокруг воеводы гарцевали шестеро всадников из его свиты, по молодецки пришпоривая коней, показывая удаль. Но старались держаться поодаль от хозяина, не мешаться в его делах.
Василий сделал три шага, встал перед конем, опаляемый его горячим дыханием.
- Ишь ты, как глядит, - ухмыльнулся воевода и строго спросил: - Как зовут?
- Василием зовут, добрый человек, - ласково улыбаясь, ответил мальчик.
- Где портки потерял, Василий?
- Не было у меня сроду портков. Не привычный я к одёже.

Конь бил копытами почти у самых ног мальчика, но Василёк не пятился, и взгляда не опускал.
- А чего ты не кланялся мне? - спросил вдруг воевода, пригибаясь к луке седла, чтобы лицом к лицу встретиться с мальчиком. - Все кланялись, а ты нет. Знаешь ли, кто я такой?
- Знаю, добрый человек. Ты воевода Касьян Спиридонович, - простодушно ответил мальчик.
- Во-от, - протянул всадник. - Воевода! А ты, титька лягушачья, даже головы не склонил. Ну-ка, быстро пади в ноги, и я прощу тебя, по малолетству и ради праздника.

Повисла гнетущая тишина. Мужички притихли, бабы унялись. Даже шаловливые детишки с любопытством пораскрывали рты.
А Василек с привычной кротостью держал ответ:
- Никому я не кланяюсь, кроме Господа нашего. Только ему я поклоны бью.
Воевода выпрямился, посмотрел на мальчика с высоты.
- Это почему же, изволь сказать!
- Так ведь Бог - нам отец, а мы все - дети его. Где видано, чтоб брат брату кланялся? - простодушно ответил Василёк.
В толпе кто-то хохотнул, но под грозным взглядом воеводы быстро утих.
- Дерзкие твои речи, щучий сын, - хрипло проговорил Касьян Спиридонович. - Всыпьте ему дюжину горячих, авось поумнеет.
- Смилуйся, батюшка! - выкрикнули из толпы. - Дитя неразумное, мелет, что в голову придет! Юродивый он, не видать разве? Он давеча медведя остановил!
- Какого еще медведя? - недовольно спросил воевода, и ему тут же принялись докладывать.
Помолчав немного, Касьян Спиридонович стянул шапку, помял ее в руках, надел обратно.
- И вы решили, что малец чудо сотворил? - спросил он насмешливо. - Медведь у цыгана с малых лет, к людям привычный. Ну, ошалел маленько, побесился. А потом в чувство пришел да успокоился. И ни при чем вовсе этот наглец голозадый! Поняли меня, православные?

- Поняли, батюшка Касьян Спиридонович! - нестройными голосами ответили мужики.
- Но так и быть, ради праздника милую мальца. Шесть горячих отмерьте, да не усердствуйте чрезмерно.

Последние слова были приказом, и двое всадников тут же спешились. Схватили мальчика, отволокли в сторону, разложили на заснеженной земле животом вниз.
Бабы заохали жалостливо, мужики угрюмо молчали - никто не хотел против воеводы голос подавать. Да и что тут такого - всего шесть горячих. Другим и более попадало.

Зеленые глаза Василька смотрели в снег. Мальчик не знал, что его ждет, и только когда плеть коснулась голых ягодиц, вздрогнул. Повернул голову, посмотрел недоуменно на воеводу, спрашивая молчаливо: "За что мне такое?"
Удары равномерно падали на щуплое тело, оставляя багровые полосы. Василёк не кричал, даже стона никто не услышал.
По шестому удару воевода сказал:
- Ну, будет. Вставай да поклонись.
Василий слез с лавки, шмыгнул носом и опять воззрился на воеводу.
- Прости, добрый человек, но кланяться я не буду. Ты ведь брат мой во Христе.
- Что за каша у тебя в голове? - возмутился Касьян Спиридонович. - В яму его! До завтра поостынет, а там поймет, кому надо кланяться.

Под ропот толпы мальчика вскинули на коня и быстро убрались с площади, чтобы не возмущать народ.

Шестая

До тюрьмы стражник добрался быстро, вместе с Васильком, перекинутым поперек седла. Ему даже руки не стали связывать, да и не пытался мальчик бежать.
Елецкая тюрьма представляла собой большую земляную яму, накрытую досками и окруженную сверху тыном. Комфорта и удобства в ней не было никакого. Возле тюрьмы топтался сторож.
В Ельце было две темницы: опальная да разбойная - для политических и уголовных сидельцев.
Деревянный тын, окружающий тюрьму, не имел замка, а охранялся только бдительностью сторожа. Василька бросили в разбойную, она пустовала.
Обычно в яме было до двух десятков сидельцев, посаженных туда в основном за убийства, воровство, долги. Беглые крестьяне тоже там сиживали. Да к празднику распустили по домам, кто успел откупиться, или по этапу отправили.

Уже который час Василёк разглядывал дощатое "небо" над головой. Сбитый из шести досок щит для входа и выхода из ямы мальчик изучил вдоль и поперек. В щель он даже разглядел одинокую звезду, и ее свет скрашивал тоскливую темень, разлитую вокруг.
Пока было еще светло, мальчик успел рассмотреть и яму. Она была большая, с плотными земляными стенками. Ни скамейки, ни приступочки - только голый глиняный пол. Конечно, Василию все нипочем, но рваный полушубок ему скинули, а сумку отобрали. Где видано, чтобы у узника полная сума еды была. Дали взамен кусок черствого хлеба. А воду, говорят, со стенок соскребешь. Это уже было не по правилам - власти вовсе не считали себя обязанными заботится о сидевших в тюрьме. Они должны были существовать за счет родственников и друзей. Но что делать, если попавший в тюрьму человек не может надеяться на помощь родных и близких? В этом случае тюремный сторож водил его на цепи раз в день по городу: на торг, к храмам, по улицам. Тюремный сиделец должен был просить милостыню, надеясь пусть на посторонних, но все же добрых людей, проявивших к его положению участие.
Василёк заметил на стенах изморозь. Если ногтями пройтись, можно смочить губы. Вот о какой воде говорил сторож, насмехаясь.

Василек долго думал, за что ему такая напасть. Шел себе смирно, не трогал никого. И на тебе! Ни за что, ни про что, воевода разозлился... Но ведь правду ему было сказано! Зачем брат брату кланяться должен?
Василек не знал, не помнил, откуда он это усвоил, но отступаться не хотел. В голове многое твердо пропечаталось.
Звезда ушла в сторону, скрылась за доской. Василек вздохнул - ну вот, теперь он и вовсе один остался...

Только долго скучать ему не пришлось. Деревянный щит вдруг скрипнул, ушел вверх. В яму сунули деревянную лесенку, и по ней стал спускаться человек с горящей плошкой в руке.
- Не спишь, я гляжу? - проговорил он, и Василек узнал воеводу.
- Не спится, - подтвердил мальчик.
Касьян Спиридонович внимательно рассмотрел его, сглотнул. Неровный огонек в его руке слабо светил, но для ямы хватило.
- Красив, чертенок, - буркнул себе под нос воевода. - И глуп, как пробка. Это и к лучшему.

Придвинувшись, сел на полушубок, ненароком прижав мальчика к стенке. Василек ойкнул, поерзал немного.
- Чего ты? А-а, извиняй.
На мальчика неприятно пахнуло перегаром. В честь праздника Касьян Спиридонович изволил принять на грудь.
- Откуда же ты такой взялся? - спросил, вздохнув, воевода и положил руку на бедро мальчика.
- Не помню я, добрый человек, - отозвался Василёк.

Его ответ был неважен. Невидимые в темноте глаза Касьяна Спиридоновича подернулись поволокой, а рука плавно двинулась вверх.
Василек не насторожился, он по-прежнему безмятежно сидел, разведя ноги в стороны, и присутствие подвыпившего мужчины нисколько не заботило мальчика.
- Не боишься меня? - спросил хрипло воевода, добравшись до заветных мест мальчика и сжав их крепко.
- Мне больно, - проговорил Василек. - Зачем так жмешь?
- Больно? Да разве же это больно, - шипя, выдохнул Касьян Спиридонович, но отпустил. - Голова кругом...

Быстрым движением он ухватил мальчика, развернул к себе, уткнув лбом в стену.
- Не хотел мне кланяться, теперь на коленях стоять будешь, - с поспешностью шептал воевода.
Загасив фитиль, он дождался, пока масло остынет. Потом быстро спустил штаны, смазал свой уд и стал проталкивать его прямо в мутно блестевшие ягодицы мальчика. Василек возмущенно вскрикнул:
- Ай! Что это?! Зачем?!
- Вот теперь будет больно, - приговаривал воевода, толкаясь глубже. - Вошел, кажись. Э-эхххх. До чего горяч-то...

Василек решил, что это какая-то новая напасть на него, и как мог, сдерживался. Только боль была сильна... Хочешь не хочешь, а громкие вскрики раздавались то и дело. Воевода закрыл рот мальчику твердой ладонью и продолжил мощно толкаться к его бедрам.
Никогда прежде не испытывал он такого удовольствия... Ни одна девка не сравнится с горячим и узким задом мальчонки.
Воевода кряхтел, лапал Василька спереди, тыкался лицом в его волосы, а крепкий твердый уд гулял внутри мальчика, протыкаясь глубоко.
Василек кричал в голос, но крик глушила рука Касьяна Спиридоновича.
- Тш-ш-ш, тише ты, неугомонный, - шептал он в ухо мальчишке. - Еще чуть... Еще...

Дернувшись напоследок, воевода обмяк, рухнул на мальчика и подмял под себя. Полежав немного, отдохнув, поднялся на четвереньки и позволил Васильку выползти.
- Ничего, до утра оклемаешься, - расслабленно сказал воевода. - Но гляди - не поклонишься мне при всем народе, останешься в яме надолго. Буду к тебе каждую ночь ходить. Уж больно ты мне по нраву пришелся, дурачок.

Он хотел погладить мальчика по голове, но Василек шарахнулся в сторону, и рука повисла в воздухе. Хмыкнув недовольно, воевода полез наверх, попадая мимо ступенек и матерясь. Выдернув лестницу, он со стуком уронил щит, вдвинул задвижку и ушел.

Мальчик всхлипнул, неловко пощупал саднящее место. Там было липко и мокро. Вытеревшись полушубком, Василек намазал себя маслом из позабытой плошки, и слег, свернувшись калачиком. Боль была не слишком сильная, а по холоду и вовсе утихла, оставив только горькие воспоминания и жгучее чувство в заду.
Что это было, и ради чего воевода доставил такие мучения, мальчик так и не понял.

Ночь он провел в полусне, в полубреду. В голове слышались шепчущие что-то невразумительное голоса. Они напоминали рой разозленных ос, и мальчик с трудом сумел успокоить их. Забылся только под утро, когда в щелях крышки начало синеть.

Василек вытянулся, закинул руки за голову. Поворочался, проверяя, не вернется ли боль. Но, похоже, что все уже затянулось. И Василек по натуре своей отходчивой и незлобливой принял все происшедшее за страшный ночной сон. Если бы не лежащая рядом плошка с утонувшим фитильком, и вовсе ничего не напоминало о воеводе.

Наверху слышался шум, беготня - мальчик решил, что проснувшаяся челядь суетится по хозяйству.
Он догрыз вчерашний кусок хлеба, но живот все еще требовал чего-то съестного.
- Э-эй! - крикнул мальчик, но его никто не услышал.
Пожав плечами, Василек зевнул и улегся досыпать - сон всё лечит, даже голод.
Прошло еще немного времени, в щели проникли солнечные лучи, разбудив мальчика. А потом и вовсе кто-то сбросил щит и кинул вниз лестницу.
- Живой? - крикнул "кто-то". - Василек, живой ли? Вылезай быстро! Да поспешай!

Мальчик подхватился, услышав знакомый отчего-то голос. Быстро, насколько позволяли слабость и проснувшаяся боль, влез на лестницу, а с нее уже был подхвачен под мышки и поставлен на землю.
На Василька с нежностью и тревогой смотрел купец Еремей. Мальчик вскрикнул радостно, кинулся ему на шею.
- Некогда, некогда ласкаться, милый, беда пришла, - сказал Еремей и, ухватив мальчика в охапку, понес со двора. Им вслед смотрел мужик, качая непокрытой головой и сминая шапку в большом кулаке.
Пройдя быстрым шагом за ворота, Еремей вскинул мальчика на стоявшего у привязи коня, да сам вскочил следом.
- Н-но, пошел! - крикнул купец, пришпорив коня, и помчался прочь от дома воеводы, только ошметки снежные полетели из-под копыт.
- А куда мы? - спросил Василек, оборачиваясь.
- Потом, все потом, милый, недосуг сейчас, - бормотал Еремей, стегая коня.

Только промчавшись через северные ворота, к счастью, раскрытые, Василек сумел извернуться и разглядеть позади бегущую и вопящую толпу.
О чем кричали мужики, мальчик не понял, зато колья и вилы в их руках хорошо рассмотрел.
- Что это с ними? - недоуменно спросил он, пытаясь устроиться поудобнее и не съезжать с седла.
- Вот коли спасемся, все тебе расскажу, потерпи, - отвечал Еремей и тоже оглядывался назад.
Конь мчался по проложенному обозами пути, и это позволяло ему набрать приличную скорость.
Толпа загонщиков стала отставать, а вскоре и вовсе растаяла вдали, как недобрая грозовая туча.
- Кажись, ушли, - тяжело дыша, сказал Еремей и остановил загнанного коня у голой березы.
Ссадив Василька, он подстелил полушубок, сел, и взял мальчика на колени.
- Отдохнем малость, и дальше поскачем. Путь неблизкий.
- А что это было-то? - приоткрыв рот, спросил Василий. - Ты меня из ямы спас, да? За то тебе благодарность моя и Божья. Но за что на меня мужики обозлились?

Внимательно вглядевшись вдаль, до рези в глазах, Еремей успокоился - погони не было. Только тогда ответил мальчику:
- Ох, и навел же ты шороху в Ельце, как хорь в курятне, Василёк. Я не все знаю, с чужих слов передаю. На рассвете нашли воеводу Елецкого как есть мёртвым. Аккурат у твоей ямы, в десяти шагах. Он со ступенек спускался, поскользнулся, да крепко приложился затылком. Сперва думали, не убил ли его кто, поглядели вокруг, но чужих следов не видать было по новому снежку-то. Ну, убился и убился, горе невеликое, не любили воеводу в Ельце. Заносчив был, груб, да неумёха по воинскому делу. Случись набег татарский, взяли бы Елец с налету, при такой-то охране. Да пошел по городу слушок, мол, колдовство это... Малец пришлый порчу навел. Ты, то есть, Василек. А тут еще поутру с похмелья наш Никита Гаврилович возьми да и расскажи, как ты с волками якшался. Ох, мужики тут разошлись... Ну, я смекнул, что дело идет к расправе, слетал по быстрому к яме, да и выкупил тебя у охранника за цельный рубль с полтиной. Деньги немалые, так-то, Василек. Это я не к тому, что ты мне теперь должен, Бог с тобой. Я рад, что сбежали.

Мальчик сидел, округлив рот и не мигая. Изумрудные глаза сияли на солнце, Еремей не мог увести от них взгляд.
- Так что же, они меня взаправду убить хотели? - спросил Василек, моргнув. - Я ведь зла никому не сделал! Ни вот столечко!
Он показал мизинец и добавил вполголоса:
- А воеводу Бог покарал... За то, что он со мной сотворил.

Еремей напрягся, повернул себе мальчика за плечи:
- Ну-ка, расскажи, что было-то? Неспроста он возле твоей ямы сыскался.

- Он в меня чем-то твердым тыкал, палкой, видать, - простодушно сказал Василёк. - Я и не понял, к чему это. Но больно-то как было... Ох и больно. Нынче прошло уж.

Еремей побледнел, кровь схлынула с лица. Он не был так наивен и прост, как Василек, сразу понял, что мальчика воевода снасильничал.
- И то... Поделом ему, прости Господи...
Еремей перекрестился, мальчик следом за ним. Помолчал немного,
потом опустил глаза и собрал снег у ног. Сунул его в рот совсем по-детски, стал сосать, как леденец.
- Пить хочешь? - спохватился Еремей.
- И кушать, - добавил в задумчивости мальчик.

Перед ним тут же появилась снедь и баклажка с чистой водой.
- Ешь. А я пока подумаю, как нам дальше быть.
- В Мошкву поедем, - с полным ртом сказал, шепелявя, Василек.
- В Москву-то неблизкий свет, - ответил Еремей. - А мне возвращаться надо. В Елец, ясное дело, мне ходу нет, а в Воронеж обязательно. Я человек артельный, несвободный, Василёк. Вот с тобой что делать-то... Может, со мной останешься? Я к тебе, как к родному!
Мальчик справился с горбушкой хлеба, умял кусок мяса с половинкой луковицы, запил водой. И ответил, утирая губы:
- Не могу, прости меня, добрый человек, но никак не могу. Путь мне один - в столицу Руси. Мне бы только узнать дорогу покороче.

Еремей вздохнул, притянул к себе Василька, поцеловал в щеку. И сказал, скрепя сердце:
- Дорогу я тебе всю обскажу, ты только запомни по каким городам пройти надо будет.

Седьмая

Долго рассиживаться было нельзя: сподручные воеводы могут снарядить погоню. Еремей поднялся, потянул за собой Василька.
- Мужики говорили, здесь неподалеку деревенька на десяток дворов. Ты в ней можешь схорониться пока. Я хозяевам денег дам, чтобы тебя не выдали.

Василёк кивал, спокойно слушая речи купца. Он глядел отстранённо, будто не понимая, и привычная улыбка не сходила с его губ. Еремей даже не верил, что ночью мальчик перенес такое надругательство.
Усадив мальчика в седло и вскочив следом, Еремей стал наставлять его, пока искали деревню:
- Путь до Москвы долгий, да не очень. Тебе самое полезное будет к обозу пристать. Туда по зиме чаще рыбные да мясные идут, чтобы по морозу сохранилась снедь лучше. Соль-то дорогая нынче. Вот, сперва до Тулы, оттуда до Коломны, а там и до Москвы рукой подать. В месяц уложишься.

Сердце болело у Еремея, когда он все это говорил. Чуял купец, что трудно будет мальчонке неразумному в дороге, ох как трудно. Вот первый город на пути, а уже едва живым ушел.
- Пришли, Василёк. Видишь, сруб чернеет? Ну-ка спешивайся.
Привязав коня к изгороди, купец первым вошел в избу, едва не рухнув вниз. Изба была курная, как в любой деревне, и её стены на четыре венца уходили в землю. Чтоб войти в избу, надо было не подняться по ступенькам, а спуститься.
- Хозяева! Живы ли? Впустите путников.

У входа было прохладно - дуло, и неудивительно, что раздался окрик:
- Дверь закрывай, как надобно! Избу выстудишь! Да входи, коли не со злом пришел.
Придерживая мальчика за плечо, Еремей спустился внутрь, с трудом различил икону в дальнем углу, перекрестился на неё, Василек за ним.
Пока глаза привыкали к полутьме, Еремей молчал. А как разглядел хозяина в свете тусклой лучины, так пожалел, что сунулся в эту избу. Старый косматый дед сидел на лавке в исподнем, и смотрел сычом.
- Ишь, барин какой, - с ехидцей буркнул дед. - Чего дома не сидится? В наши края гости не забредают. Они все больше в Елец, там, чай, не скучно.
- Дело у меня важное, дедушка, - сдержанно сказал Еремей. - Приюти у себя мальчонку, пока он в путь не соберется. Он тебе по хозяйству поможет, а я денежку дам. Сколько хочешь за постой?

Дед поднял голову, внимательно оглядел Василька и сказал:
- С виду ты, барин, на нищеброда не похож. А мальца одеть не сумел. Как же ты не поморозил-то его?
Василек улыбнулся:
- Мне вовсе не холодно, дедушка.
- Ишь, не холодно ему... А с чего ты, барин, мальчонку оставляешь? Он тебе в тягость стал?

Еремей нахмурился - уж больно разговорчив дед оказался.
- Скажешь тоже, в тягость! Ищут его. А здесь искать не будут. Ты его схорони, как чужие пожалуют. Есть погреб-то?
Дед с усмешкой посмотрел на утрамбованный земляной пол избы и проскрипел:
- Е-есть. Как не быть. Сыновья выкопали во дворе, как живы были. А нынче вот, один кукую, всех схоронил. Война, будь она неладна...

Василек, недолго думая, подошел к нему и принялся по плечу гладить.
- Не грусти. Вдвоем-то веселее будет.
Дед взглянул на него из-под седых бровей.
- Да ты никак не в себе будешь, хлопчик. Барин, прав я?
- Прав, прав, - проворчал Еремей. - Сбереги мальчонку, я тебе полтину дам.
- Деньги немалые, - подивился дед. - Мне, старому, ни к чему они - по весне все взойдет в огороде, с того и кормлюсь, но раз даешь, не откажусь. Прикуплю живность.

Сквозь крохотное окошко, затянутое бычьим пузырем, едва пробивались солнечные лучи. Трудно им было заглянуть во все углы. Виднелись только широкие лавки, вделанные в стены (для ночлега), да две лавки около стола - небогатое убранство. Но едва ли не половину избы занимала печь, высокая, под потолок. В ней горел огонь, отчего в избе было дымно, но тепло и уютно. В доме хозяина печь топилась по-черному, как и в любой крестьянской избе. Дым выходил наружу через дверь, и во время топки висел под потолком толстым слоем, отчего верхние части бревен в избе деда покрылись копотью. Чтобы копоть и сажа не падали на пол и людей, для оседания сажи дед приделал полавочники — полки, располагавшиеся по всей длине внутренних стен избы, они отделяли закопченный верх от чистого низа.
Еремей положил деньгу на стол, туда же пристроил полную съестного переметную суму - видно, подготовился заранее.
- Ну, давай прощаться, Василёк, - сказал он, едва проговаривая слова и часто сглатывая. Подступили слезы, и Еремей не знал, то ли от дыма, то ли от тоски. - Как же я без тебя буду-то...

Мальчик подошел к нему, обнял крепко, поцеловал в губы.
- Не грусти, - сказал он. - Бог даст, свидимся еще. Обязательно свидимся. Ты приезжай в Москву, обо мне там услышишь и найдешь.

Купец держал мальчика, гладил по горячей спине, целовал губы и щеки, и никак не мог отойти. Наконец, взяв себя в руки, быстро отвел мальчика и вышел в дверь, не оглянувшись. Гулко забили копыта, а вскоре все стихло.
Слышно было только тяжелое дыхание деда и потрескивание дров в печи.
- Значит, ты Василий? - сказал дед, прерывая молчание. - Вот как на свете бывает. Я ведь тоже Василий. Ты мне как внучок, стало быть.

Василек стоял посреди избы, грустно повесив голову. Он тоже свыкся с Еремеем, полюбил его, и теперь печаль проникла в его сердце. Даже деду не ответил.
- Ну, Василий, чего застыл? Ты подкинь полешки в печь, а то остынет за ночь-то. И полезай наверх. Устал с дороги, поспи. Или голоден? Так я на стол соберу. Вон тебе какую сумку оставил друг твой.
- Благодарю, дедушка, - ответил мальчик. - Ты бери, что захочется, а я поел только-только.

Он убрал заслонку с печи, кинул внутрь поленьев, поворошил кочергой.
- Ишь ты, ловко управляешься, - удивился дед Василий. - Ты не деревенский ли?
- Не помню я, дедушка. Может и деревенский. Руки сами собой все делали.

Сверкая голым задом, Василек полез на полати. Поворочался там, повздыхал. И утих, засопел сонно и ровно.
Дед смотрел на печь и думал, какую радость ему на старости лет Бог подарил. Глядишь, останется мальчонка до весны, а там огород насадят, да и приживется. Будет кому на погост-то свезти...

Посреди ночи Василек услышал какой-то шум и тут же свесился вниз: отсутствием любопытства мальчик не страдал.
Дед Василий о чем-то громко шептался с бабой в полушубке и повязанном наспех платке. Василек вслушался в их речи.
- Чего случилось, Фекла? Среди ночи примчалась, как оглашенная!
- Ой, дед, выручай! - причитала баба. - С младшеньким, с Ванюшей, беда!
- Что за беда, говори толком?
- Ой, помирает он! Как есть помирает! Горит весь, задыхается. До утра не доживет, коли ты не поможешь. Поди глянь, может отпоить его чем, или мазь какую дашь? Ты ведь в этих делах знающий. Только спаси сынка, а я тебе отработаю!

Дед заворчал:
- Цыц ты! "Отработаю". Ишь, чего удумала. Погоди, оденусь.
Василек тут же подал голос:
- А можно мне с вами?
- Ой, кто это у тебя? - удивилась баба.
- Кто, кто... Внучок мой, кто... - ворчал дед, надевая штаны да полушубок. - Сиди на печи, Василек, нечего шастать по ночам. Я вернусь скоро.
- Я только одним глазком! Может, сгожусь на что! - упрашивал мальчик.
- Идем, что с тобой сделаешь. Да шевелись, а то заплутаешь в такую темень. Держись за мной.

На улице и вправду было хоть глаз выколи, ни луны, ни звезд, все попрятались за набежавшими облаками.
Но баба и дед шли быстро, по хорошо им знакомой дороге, и Василек едва поспевал следом.
Соседняя изба стояла в полусотне шагов от дедовой, в окошко проглядывал слабый огонек.
Войдя, Василек огляделся по сторонам, вдохнул застоявшийся воздух. В этой избе народу было побольше - сама Фекла, ее муж, и трое ребятишек на полатях.
- Привела? - спросил мужик с беспокойством. - Доброй ночи тебе, Василий Потапович. Совсем сынок у меня захворал, погляди.
- И тебе доброй ночи, Никита, - степенно отвечал старик. - Где сынок-то?
- Фекла, покажи, - велел мужик.

Баба засуетилась, отвела полог, и за ним Василек увидел деревянную лавку, а на ней - мальчика лет семи. Он лежал, закрыв глаза и разметав руки. Слипшиеся волосы прядками висели на мокром лбу. Из груди рвались хрипы и стоны.
- Ох, беда, - сказал дед, склоняясь над кроваткой. - Что же позвали-то так поздно?
- Думали, оклемается, - сказала баба виновато. - Я его гусиным жиром смазала, горячим малиновым отваром напоила. А к ночи, вон оно как...

Дед пощупал широкой ладонью лоб мальчика.
- И вправду, жар. Чем же помочь-то... Барсучий жир надо. Позвать бы лекаря из города, так ведь не поспеет.
- Где ж денег взять на лекаря, - развел руками мужик. - Ну да что тут, Бог дал, Бог взял.

Фекла уставилась на мужа, едва с кулаками не полезла, но сдержалась.
- Позвольте мне, - раздался неожиданно для всех нежный голосок. Про Василька все уже и позабыли, а он скромно стоял в уголке и следил за мальчиком. - Позвольте мне помочь.

- Да чем же ты поможешь-то? - удивленно проговорил мужик. - Сам клоп такой же, куда тебе с горячкой справиться?
Дед Василий промолчал, тоже глядел удивленно на внучка названного, и Василек счел это за позволение.
Он подошел к лавке, положил тонкую ладонь на влажный лобик и замер, шепча что-то себе под нос. И под этот тихий невнятный шепот больной мальчонка притих, приоткрыл рот и вдруг задышал ровно. Куда и подевались хриплые стоны, будто не было вовсе.
- Спит никак... - пораженно прошептала мамка Фекла. - Истинное чудо...
Она перекрестилась, во все глаза уставилась на Василька.
- Дед, да кого же ты привел-то к нам? - спросил мужик, но ответа не дождался. Дед Василий был удивлен не меньше.
- Сколько лет живу, а такого отродясь не видел, - сказал он, качая седой головой. - Вот уж и вправду чудо так чудо. Кому сказать, не поверят ведь.
Он снова пощупал малыша, пробормотав при этом:
- Холодный лоб-то. Жар спал.

Неожиданно баба всхлипнула, упала Васильку в ноги:
- Спасибо тебе, хлопчик, вот уж спасибо. Что хочешь, проси, все отдам, что в хате есть!
- Так-таки все, - смущенно окоротил ее мужик. - Денег-то все одно нету. Могу дать репой, или мукой.
- Не нужно мне ничего, - кротко ответил Василек, улыбнувшись довольно, - не возьму я платы. Вы только за Ванюшкой следите, и за другими детишками. Не позволяйте на холод выбегать.
- Кто б говорил! - донеслось вдруг звонкое с полатей. - А сам-то голый!
- Вот я вас хворостиной! - крикнула мамка, вставая. - Озорники! Спать живо!

Василек весело смотрел на детей, и не прочь был бы поболтать еще, но дед взял его за плечо.
- Пора и честь знать, внучок. Хозяевам досыпать надо, да и Ванюшку бы не разбудить.
- Ты, хлопчик, всегда у нас будешь добрым гостем, - сказал мужик. - И тебе благодарность, Василий Потапыч. За то, что так вовремя внучком обзавелся...

Дед хмыкнул и вышел из избы, следом выбежал на мороз Василек.
- Не простой ты мальчонка, Василий, - сказал по дороге домой дед. - И чую я, неспроста твой друг велел в погреб тебя прятать, случись недобрые гости. Но ты не бойся, я теперь тебя в обиду никому не дам, будь то хоть боярин, хоть сам царь.
- Царя-то мне и надобно, - улыбнувшись, сказал Василек.

Восьмая

Утро у деда Василия и Василька выдалось насыщенное, бурное. За утро в их избе побывали гости со всей деревни. Слух разнесся быстро, и каждому хотелось поглядеть на чудесного мальчика.
Бабы охали, причитали, увидев голого Василька, каждой хотелось его приласкать да обнять. И уж конечно, одеть и накормить. От еды он не отказывался, а одежду отвергал напрочь.
- Да как же ты вылечил-то Ванятку маленького? - спрашивали бабы и их мужья, качая головами, удивленно открыв рты.
Василек в ответ пожимал плечами, отнекивался.
- Сам не знаю. Вдруг понял, что умею детишек от хвори лечить.
- Только ли детишек? - спросил один мужик. - У меня летом косой ногу поранило, до сих пор хромаю. Не поглядишь ли?

Василек кивнул неуверенно.
- Поглядеть могу, да справлюсь ли...
Мужик тут же задрал штанину и показал шрам. Мальчик поводил над ним руками, под пристальными взглядами деревенских. Но к их разочарованию, шрам не уменьшился.
- Не получается, - вздохнул Василек.
- Эх, - вторил ему мужик. - Ну, что уж тут. Бабы, тащите детей, может у кого что приключилось?
Через несколько минут в хате зазвенели детские голоса. Закутанные в платки девочки и в потрепанных зипунах мальчишки неловко топтались у лавок.
- Ну, чё-ё... - ныл один из них. - Ма-а... Здоровый я-я!
- Цыц! Сказано, лекарь, значит лечись. Сегодня здоровый, лечись впрок.

Под такие разговоры к Васильку стали подталкивать детей. Он не ломался, молча, с улыбкой, клал руку на лоб ребенку, застывал на минуту, шептал что-то невразумительное.
Нехитрые действия, но ребенок вдруг распахивал глаза и говорил:
- Ма-ам... У меня с ночи живот крутило, так нынче прошло все...
Другой вдруг заявлял, что ушибленное об лавку колено перестало ныть. Мужики и бабы слушали детей, и начинали смотреть на Василька, как на ожившую икону. Только что не молились на него.
Но вот все детишки побывали у него в руках, и дед Василий сказал строго:
- Ну, будет. Мальцу отдохнуть надо бы. Умаялся.
Мальчик тут же вскинул голову:
- Я не устал! Я только чуточку посижу и пойду.
- Куда это? - встревожился дед.
- Загостился я... Не могу на одном месте камнем сидеть. Не сердись, дедушка...

Дед Василий не сердился, он был огорчен. Знал, что мальчик уйдет, но не ведал, что на другой же день.
- Может, останешься? - попытался еще раз уговорить строптивца. Василек помотал головой.
- А куда ты собрался-то? - спросил Никита, отец излеченного Ванечки.
- В Москву ему надо-ть, - ворчливо пояснил старик. - Медом там намазано, видишь ли... Никита, а у тебя лошаденка-то есть. Подвез бы мальца немного, да на обоз какой-нибудь передал бы.
Никита, довольный, что хоть чем-то сумеет отплатить за спасение сына, сказал:
- Да я его хоть до Тулы! При хорошей погоде два дня пути.
- Ну, видишь, Василек, и решили, - сказал дед. - Никита мужик основательный, не бросит посреди поля.

Раз решили, надо делать. Быстро запряжены были сани, и Василек, сердечно распрощавшись с дедом и со всей деревней, отправился в путь.

- Ты завернись хоть в шубейку, - сказал ему по дороге Никита. - К чему людей привлекать?
- Не могу, - ответил Василий. - Никак не могу. Бог меня потеряет.
- Ох, глупый ты, глупый, - качал головой Никита, понукая лошадку. - Да как же он тебя потеряет? Он всех видит наскрозь!

Василек не спорил. Он лег на сено, закинул руки за голову и стал смотреть в сереющее небо. Солнце пряталось за дымкой, но Никита обещал, что вьюги не будет.
Лошадка резво трусила вперед, полозья плавно скользили по тракту.

- На ночь в какой-нибудь деревне остановимся, - сказал Никита, когда солнце пошло к земле.
Василек не спорил. У него была цель, и хотелось поскорее добраться до нее.

* * *

Не за два дня, как обещал Никита, но на третий путники были уже неподалеку от Тулы. Только заволновался что-то возница, когда замаячили городские стены. Обернувшись к Васильку, он сказал неловко:
- Тут уже недалеко. Ты бы дошел пешком, а? Мне страсть как не хочется из-за тебя в острог или в монастырские подвалы. Ты, малый, хороший да ласковый, и сына мне спас. Но уж больно странный ты, Василёк. Весь город на тебя сбежится, сам увидишь. Давай тут прощаться.

Конечно, Василий не обиделся. Он улыбнулся кротко, слез с саней и обнял мужика.
- Благодарю тебя, добрый человек. Дай Бог тебе и детям твоим счастья.
С этими словами мальчик вскинул на плечо суму, даренную Еремеем, и пошел на своих двоих, не оглядываясь.
Никита проводил долгим взглядом хрупкую фигурку, освещенную солнцем, пока она не пропала из виду. Тогда только спохватился, развернул сани и поехал домой, вспоминая о недолгом знакомстве.

Василий шел быстро, легко переступая босыми ногами по подмороженному насту, и вертя головой. Ему по нраву пришлись видневшиеся из-за стен золоченые купола ветхих церквей. Но он также заметил и новую Казанскую церковь с первой в городе колокольней, украшенной башенными часами, трёхшатровую церковь Похвалы Пресвятой Богородицы - сердце радовалось. Хоть и не знал Василек этих названий, но чувствовал: город любит Бога, не обидит.

Со времен Ивана Грозного много воды утекло, видела Тула всякое. И татар, и Лжедмитрия, и поляков. Всем город стоял преградой к Москве. Но сейчас далеко отошли южные рубежи и Тула поуспокоилась. Военный гарнизон сменился торгово-посадскими людьми да ремесленниками.
Стражники на городских воротах, хоть и справно несли службу, но не так рьяно, как в Ельце. Василек выслушал немало соленых шуток по поводу своего вида, но вытерпел все и был, наконец, пропущен.
Красиво-то как! Мальчику было с чем сравнивать. В Туле и дома повыше, и народу погуще. Неудивительно, что голый мальчонка вызвал к себе интерес - вскоре за ним хвостом бежали дети, крича во все горло обидные слова. И здесь снегом швырялись, как в Ельце, и здесь щипались да тумаки отвешивали, правда, с острасткой - взрослые заступались за убогого.
В те годы по Руси бродило немало юродивых и нищих, и наготу не прикрывающих. Но чтоб зимой - такого туляки не припоминали.
- Куда идешь? Что тебе в бане не сиделось? - кричали остряки. - Никак угорел, бедный? Али портки сменял на суму? Гляди, петушка-то поморозишь!
Василёк привычно улыбался, отвечал тем, кто по-доброму спрашивал:
- Мне бы только через ваш город пройти, да до Москвы или до Коломны.

Надивившись на мальчишку, горожане шли по своим делам, но никому не приходило в голову помочь ему. Денег ведь он не просил. Только детишки продолжали его сопровождать, ожидая от него невесть что.

Вскоре принесли его ноги на Городскую площадь, что была аккурат между стройкой Успенского монастыря, заложенного в честь вступления на престол царя Алексея Михайловича в 1645 году, и Тульским кремлем. Тут расположились во множестве лавочники и торговцы, тут и любили собираться горожане. Не купить, так хоть поглядеть на товары.
Василек тоже увлекся. Шел, принюхиваясь к вкусным запахам, доносившимся из горшков да кастрюль, выставленных в Обжорном ряду. Живот подсказывал - пришла пора отобедать.

Можно было бы расположиться в сторонке и поесть из запасов, собранных добрым купцом Еремеем, но Васильку захотелось горячего.
Он медленно брел вдоль лавчонок да прилавков, где бабы-торговки выкрикивали во всю глотку:
- А вот кому похлебку вкусную, с потрошками! Подходи, не зевай!
- Щец наваристых, подходи, отведай!
- Пирожки горячие, с зайчатинкой, с капусточкой, с грибками!

Эти выкрики были музыкой для уха голодного мальчика. Встав перед одной торговкой, он шумно втянул носом терпкий аромат.
- Проходи, проходи, не загораживай! Христа ради не подаем! - ворчливо выкрикнула баба с толстым и неприятным лицом.
- Сколько миска стоит? - спросил Василек.
- Нешто деньги есть? - недоверчиво спросила торговка. - Ну, полушка.
- Полкопейки? - уточнил мальчик, роясь в сумке.
- Ну...
- Вот, держите. Только погуще зачерпните.

Торговка взяла монетку, повертела в руках, попробовала на зуб, будто дали ей целый рубль, а не мелкую денежку. Убедившись, что не фальшивая, баба подобрела, насколько могла, и налила в глиняную миску целый ковш горячей похлебки.
Обжигаясь и дуя на пальцы, Василек поспешил отойти, и присел на небольшую скамеечку, вкопанную в землю.
- Ложку забыл... - пробормотал он и бегом подбежал к торговке. Та не рассердилась, а подала деревянную ложку, темную от времени и чужих рук.
Возвратившись, Василек увидел, что миска лежит кверху дном на снегу, а похлебку слизывают два бродячих пса, тощих и облезлых.
До слез обидно стало мальчику.
- Ты их палкой! Чего глядишь? - посоветовал кто-то из прохожих.
- Разве ж можно, - вздохнул Василий. - Живые ведь, тоже есть хотят. А я себе еще куплю.
- Ишь ты какой. Может, у тебя сума полна золота? Ну-ка, позвени!

Василек улыбнулся, потряс сумкой, но послышался только глухой стук. Хлеб да сало звенеть не будут. Прохожий махнул рукой и пошел дальше, вдоль палаток торговых.
А мальчик, купив вторую миску похлебки у довольной бабы, наконец-то принялся за обед, отгоняя ногой надоедливых псов, которым хотелось добавки.

- Эй, малый, иди сюда! - крикнула ему другая торговка. - Закуси пирожком! Ох и скусные, ох и сладкие!
Василек вернул пустую миску, и пошел к пирожкам. Они и вправду выглядели очень аппетитно - румяные, большие, мягкие. Но мальчик, принюхавшись и вглядевшись, с улыбкой на устах, вдруг единым махом смел всю кучу на снег.
- Ты что ж делаешь!! - завопила бабка. - Люди добрые, поглядите, что сделал, охальник! Разорил, как есть разорил!

Не слушая ее вопли, Василек присел на корточки, взял один пирожок и принялся водить его по снегу, как игрушку.
- Погоди, бабка, не видишь, блажной он, - строго осадил крикунью боярин в опрятном кафтане до пят, с лисьим воротником да в бобровой шапке. Подступившись к мальчику, он спросил: - Ты что же разор учиняешь, а? И к чему пирожком по снегу елозишь?

Василек взглянул на него снизу вверх и ответил:
- То не пирожок, добрый человек.
- Как так? - удивился боярин.
- То собачка моя. Играем мы с ней.
Боярин развел руками, сильно удивившись. Потом поднял один пирожок, разломил, понюхал.
- Хм... Это еще что такое?.. Бабка! Держи ответ! Это ж собачатина! Потравить нас вздумала, старая?!
Он поднял тяжелый посох и размахнулся, чтобы огреть перепуганную старуху. Но добрая душа Василек резво вскочил и кинулся наперехват. Повиснув на руке боярина, стал упрашивать:
- Не сердись, добрый человек! Пусть себе бабушка идет восвояси. В другой раз она не будет больше обманывать.
Народ, собравшийся вокруг, больше смотрел на блажного мальчонку, чем на глупую бабку. Шельмецов и нечистых на руку торговок туляки навидались, а вот такого заступника видеть не приходилось.
- Что ты, милый, Бог с тобой. Да пусть идет, кто ее тронет, - опуская руку с посохом, сказал ласково боярин и добавил, с металлом в голосе, глядя на бабку: - А появишься снова, не взыщи!
Через несколько мгновений ее и след простыл.
- Эй, озорники, подымите пирожки да снесите на обочину. Хлеб ведь, негоже ногами топтать, - велел мальчишкам-зрителям боярин и снова повернулся к мальчику. - Ты походи по рядам, раз такое дело. Может, еще что сыщешь непотребное.

С этой минуты Василек стал самой важной персоной на торгах. За ним хвостом увязались праздные зеваки, в надежде поглядеть, как он выведет на чистую воду еще какого-нибудь мошенника.

Девятая

Чего только не было на расцвеченных тканями прилавках: и съестное, и посуда, и утварь хозяйственная. А у прилавка с игрушками Василек и вовсе замер, раскрыв рот. Уж до чего красивые свистульки глиняные, куклы девчоночьи, картинки лубочные - так бы стоял и смотрел до заката. Продавец улыбался мальчику, даже позволил в дудку подудеть.
Зеленые глаза Василька смотрели на мир радостно и наивно, будто мальчик открывал для себя неведомые тайны.
Он шел по торговым рядам, но ничего плохого или негодного так и не заметил. Или все торговцы стали в единый миг честными, или сбежали от греха.
Так и прошел бы из конца в конец всю площадь Василек, да только остановился вдруг у одного прилавка. Здесь стоял офеня - тщедушный молодец в монашьей одежде.

Офени - это особый народ. У них, как у цыган, даже язык свой появился, никому не понятный. Говорят, что название свое они приняли от города Афины, мол, первые офени были из греков.
Ходили офени по дорогам и весям и торговали разным мелким товаром, но от прочих коробейников отличались тем, что продавали также книги и иконы.
Один из таких и попался на глаза Васильку. На прилавке лежали пять икон, да десяток книг в кожаных переплетах. Народ не подходил к офене, видать, дорого просил за товар. Мoлодец скучал, позевывал, прикрыв рот рукавицей, да ею же сметал снежинки с обложек.
Когда к нему подошел мальчик, а следом вся толпа, офеня подтянулся, раздумывая, не дать ли дёру.
Василек же оглядел прилавок, потрогал книги, а потом повторил свой недавний поступок - смел одну икону прямо в снег.
Но иконы - это не пирожки! Зрители разом охнули, закрестились. Офеня возмущенно выкрикнул:
- Ты чего делаешь, богохульник?! Чего глядите, православные? Вяжите бесноватого!

Васильку тут же заехали кулаком в ухо, он упал. К счастью, снова вступился за него боярин.
- Погодите вы! Ишь, разорались! Понять надо, что не по нраву пришлось мальцу.
Склонившись над мальчиком, он спросил:
- Чем тебе икона не угодила-то?
- Уксус надо, - прошептал Василек, утирая выступившие слезы и всхлипывая.
- Что? - переспросил удивленно боярин.
- Уксус, говорю.
Покачав головой, боярин сказал громко:
- Кто тут уксусом торгует, нацеди маленько!
Не успел он глазом моргнуть, тут же поднесли целую миску с яблочным уксусом. Зеваки с любопытством толпились вокруг, сгрудившись кольцом вокруг странного мальчика.
Василек взял миску и принялся щедро поливать икону. И изумленная толпа увидела, как с иконы начал слезать верхний слой краски. А под ним... Под ним явственно проступала красная харя со свиным рылом!
- Адописная, - прошептал кто-то, неистово крестясь.
Василек ничего не знал о таких иконах, но в народе шла молва: дескать, некоторые богомазы на загрунтованной доске пишут сперва изображение дьявола, и когда это изображение высохнет, снова загрунтовывают и уже на этом втором грунте изображают угодника. А в результате, молящийся перед такой иконой обращается не к Богу, а к сатане.

Офеня побледнел, обернулся, ища выход, но толпа окружила плотно. Быть бы ему битым до смерти, если бы боярин не спросил у мальчика:
- Все ли иконы такие?
Василек честно ответил:
- Одна только. Не бейте торговца, он сам не знал. Ему на продажу всучили.
Чтобы подтвердить свои слова, он взял другую икону, перекрестился на нее и приложился губами к светлому лику Святого Николая.
- Куплю ее, пожалуй, - сказал задумчиво боярин. - Чувствую, благодать на ней нынче.
Офеня дрожащим голосом назвал цену, скинув сразу вполовину, от радости, что жив остался.
Другие иконы тоже не залежались. Каждую подали Васильку на целование, он был только рад.
Отношение к мальчику переменилось. Никто не смотрел на него теперь, как на вошь бездомную. Начались привычные допросы и расспросы, и каждый снова и снова норовил одеть мальчонку.
Боярин не отходил от него, строго следил, чтоб не обидели.
- Остался бы ты со мной, а? - попросил он. - Что тебе по дорогам мыкаться?
Василек вздохнул - не любил он людей огорчать - и ответил заученно:
- Мне в Москву надо. Туда иду и с пути не сверну. Прости...
Боярин, конечно, удивился, но не стал расспрашивать.
- Тогда я тебя в Москву и доставлю. На это согласен ли?
Василек засиял, заулыбался.
- Ох, не знаю, как и благодарить тебя! Сделай доброе дело!
- Вот и славно, - улыбнулся в ответ боярин. - Тогда идем к моему дому. Отдохнешь, пока сани запрягут.

Опекаемый знатным, судя по всему, боярином, Василек дошел до его дома без помех, разве что вездесущих мальчишек за собой приволок. Но за ворота они не посмели сунуться.

- Ох... - невольно охнул мальчик, задрав голову.
Перед ним высилось увенчанное высокой четырехскатной кровлей трехэтажное здание, каждый этаж которого по мере подъема в высоту уменьшался в размере. Белые стены были чисты, как нетронутый снег.

- Как же тебя зовут? - спросил боярин, поднимаясь по ступеням в свой терем.
- Василием, - отозвался мальчик и со стеснением в голосе спросил сам: - А тебя как, добрый человек?
- Боярин Дмитрий Михайлович Лодыгин, - степенно ответил тот, будто не мальчонке безродному назывался, а самому Государю.

Двери перед ними распахнули слуги, и мальчик робко ступил на ковры. Ногам стало тепло и приятно: сколько дней они топтали стылую землю и хрусткий снег.
Василек невольно заулыбался, оглянулся на боярина.
- Нравится тебе терем мой? - спросил Дмитрий Михайлович.
- Красота-то какая! - восхищенно ответил мальчик, глядя на расписные стены. - До чего богато!
- Вот и подумай, хотел бы ты жить в таком доме или по-прежнему в Москву рвешься?
- В Москву, - грустно ответил Василий.
Дмитрий Михайлович дотянулся до его макушки и поворошил рукой.
- Давай-ка отобедаем, - сказал он и подал знак слугам.
- Да я покушал, - попытался заспорить мальчик. - Целую миску похлебки съел.
Боярин засмеялся в голос.
- Да, вот уж наелся так наелся! Нет, Васенька, я тебя из-за стола не выпущу, покуда живот полным не будет. Ты тощий, кожа да кости, кормить и кормить.

С переднего крыльца гость попадал в большие сени в два окна, а из сеней — сразу в переднюю, встречавшую вошедших теплом изразцовой печи красивой круглой формы. По стенам стояли деревянные лавки, а в углу — стол с аспидной крышкой. Здесь с гостей снимали верхнюю одежду, и они могли проникнуть внутрь этого почти сказочного дворца.
С Василька снимать было нечего, а с боярина слуги с большим почтением приняли шубу да шапку.
Мальчик не переставал восхищаться, все было ему в диковнику.
«Три окна створчатых больших, а в них восемнадцать оконниц стеклянных» как бы подмигивали гостям своими разноцветными стеклами, на которых играли яркие блики от зажженного паникадила в семь свечей. Крепилось оно «в своде» к «репью», расцвеченному разными красками, с лучами золочеными и серебряными. Свет от паникадила усиливался двумя горящими стенными шандалами, отбрасывавшими отсвет на великолепные резные позолоченные киоты четырех икон. Для большей торжественности с четырех зеркал аршинной величины отшторили красные суконные занавесы «с кружевом мишурным белым». Понять, чем обтянуты стены, было трудно: почти все они были завешаны золочеными рамами, в которых располагалось несколько живописных портретов, в том числе царский парадный портрет во весь рост.
Тут же висели «листы немецкие» (гравюры), «землемерные чертежи немецкие, печатные на полотне», карты и многое другое.
Пол был устлан красным сукном, а посередине лежал огромный персидский ковер.
В противоположном углу находилось кресло, «обито бархатом лимонным и с гвозди медными», да стол — «доска дубовая на ногах точеных, с наугольниками резными». У одной из стен возвышался большой дубовый шкаф, и тут же стоял сундук, доверху набитый книгами, а рядом — «скрына» со множеством ящиков, служившая домашней аптекой просвещенному князю. Все прочее место занимали одиннадцать стульев, «обиты немецкими кожами золотными, серебряными, травчатыми».
Но главное место в горнице занимал, конечно же, стол. Он был поистине громаден, и Василек с испугом смотрел на это чудище, вокруг которого суетились слуги, уставляя всяческой снедью. К столу и приставлены были, собственно, красивые стулья. (из интернета)

И чем только не заполнен был сейчас стол... Он просто ломился от обильной закуски: блюда с ветчиной, копченым языком, солониной, колбасой, студнем стояли рядом с рыбными, начиная с селедки и кончая холодной осетриной и икрой; все это перемежалось всевозможными соленьями. Середина стола оставалась свободной и предназначалась для горячего: супов и жаркого — их подавали позже.

Василий смотрел на это великолепие, чувствуя, что живым из-за стола не выйдет. Но ему нравилось предчувствие трапезы.
Да вот беда, не успел хозяин радушным жестом пригласить мальчика за стол, как в столовую степенно вошла дородная высокая женщина. На ее выбеленном лице читалась надменность и величавость.
- Здравствуй, Дмитрий Михайлович, - проговорила она, ухватив цепким взглядом юного гостя и не выпуская его больше из внимания. - Кого же ты изволил в дом привести?
- И тебе доброго здравия, Настасья Тимофеевна, - ответил церемонно боярин, откровенно убоявшись, но скрывая это. - Знакомься с гостем. Это Василий. И ты познакомься, Василий, это супруга моя, боярыня Настасья Тимофеевна.

Мальчик с интересом взглянул на строгую боярыню, но страх не шевельнулся в его сердце ни на мгновение.
- Дом у вас, добрая женщина, просто загляденье, - простодушно сообщил он. - А уж чисто как, метено.

Странно, но эта нехитрая лесть чуть-чуть убавила строгости у боярыни. Впрочем, она не собиралась сдаваться.
- А скажи мне, любезный супруг, для чего привел ты этого нищего оборвыша в нашу горницу? Если накормить хотел и дать подаяние, это можно было сделать на заднем крыльце.
- Видела бы ты, добрая моя супруга, какие чудеса он делал в торговых рядах, - попытался оправдаться Дмитрий Михайлович. - Икону адописную распознал, чем уберег православных от поклонения сатанинского. Да я вот купил, погляди.
Дмитрий Михайлович показал купленную икону, боярыня чуть свела брови, перекрестилась и снова взглянула на мальчика, теперь с бОльшим интересом.
- Стало быть, чудотворец? - спросила с легкой улыбкой на тонких губах неестественно-алого цвета, подкрашенных иноземной помадой.
Василек пожал плечами. Ему было все равно, как называют, лишь бы впустили наконец за стол.
- Ты как хочешь, Дмитрий Михайлович, но за стол я с ним не сяду. Вели поставить ему тарелки на лавку в дальнем углу, если тебе так желается милость оказать.

Боярин погрустнел, но спорить не стал, только виновато глянул на гостя.
- Благодарю, добрая женщина, - сказал мальчик. - Я и тому рад буду, если на полу мне присесть позволят. Ковры у вас мягкие.

Даже белила не смогли перебить выступивший на щеках боярыни румянец. Взяв себя в руки, она сказала:
- Зачем же на полу. Так и быть, садись к столу. Кто знает, может ты святой, как Василий Блаженный, Царствие ему Небесное. Не зря тебя мой муж приветил.

Дмитрий Михайлович приподнял бровь, удивившись этой маленькой победе, которую одержал Василек с такой легкостью. Сам боярин перечить жене не мог, почти всегда соглашался с нею. Уж очень характер супруги был не сладок, хоть и говорится в "Домострое" - "да убоится жена мужа своего". Но боярыня была робка только в первый год после свадьбы, а потом поняла, что муж ей достался мягкий да жалостливый.
Вот и сейчас какого-то мальчишку в дом привел, дай волю - он всех нищих в тереме поселит.

Боярин сел во главе стола, жена его - по правую руку. Василька усадили по левую, да подложили подушки, чтобы сидеть повыше, а то только одна голова над столом возвышалась бы. Помолились о том, что Бог послал на стол. Василек, насмотревшись за эти дни, переменил свою привычку молиться после трапезы, и вместе со всеми перекрестился.

Уж напробовался Василёк от души! Боярин кивал слугам, а те подносили мальчику из каждой закуски понемногу.
- Вкусно-то как, едва язык не проглотил, - сказал он, когда наступил небольшой перерыв перед горячими блюдами.
- А что тебе особо понравилось? - спросила боярыня, вытирая рот платочком.
Мальчик задумался, разглядывая опустевшие тарелки перед собой и вспоминая, что на них было.
- Вот это! - сказал он с уверенностью, ткнув пальцем в розовые кусочки. - Ух и сладкие!
- Это арбузные дольки в сахаре, - пояснил боярин. - Знаешь, что это?
Василек помотал головой - из всей фразы ему было знакомо лишь слово "дольки".
- Сахар - это такая сладость заморская, венецианские купцы привезли. А арбузы с востока везут, да только летом.
- Летом? Нынче ведь зима! Как же он сберегся? - удивился Василий.
- На холоде, да на соломе, - ответила боярыня, удивляясь, как можно не знать такой простой вещи.

Отведав миску горячих щей, Василий понял, что лопнет, если останется за столом еще хоть на недолго. На его счастье, Дмитрий Михайлович оттер руки о расшитую скатерть, и поднялся.
- Путь твой был долгий, Василий, - сказал он. - Погости у меня в доме хоть до завтра, заночуй. А утром я тебя сам в Москву свезу.
- Это еще что за новости?! - вскинулась боярыня. - В какую - такую Москву?! Туда да обратно, да там еще - семь дней, не меньше. Кто же за делами тут присмотрит? Ты на Государевой службе, если позабыл, супруг мой любезный.

Дмитрий Михайлович погрустнел, вздохнул тяжело.
- Права ты, Настасья. Прости, Василий. Но карету я тебе все равно дам, только сам не поеду.
- И на том спасибо, добрый человек, - улыбнулся ласково мальчик. - И тебе, добрая женщина, дай Бог счастья.

У Настасьи Тимофеевны, неожиданно для нее самой, на глаза вдруг навернулись слезы. Она поспешно отвернулась.
- Не дал нам Бог счастья, - пояснил боярин вполголоса, гладя мальчика по голове. - Нет у нас детей. Уж что мы только ни делали, кому только ни молились.

Василий внимательно посмотрел на скорбно поникшую боярыню и быстро шагнул к ней. Обошел кругом, встал напротив. Потом положил обе руки ей на худой живот, замер, шевеля губами в неслышных молитвах.
Хозяева и слуги опешили, не знали, что и делать. То ли гнать взашей за такую дерзость, то ли погодить.
А мальчик отстранился с довольным видом и сказал:
- Ну вот, теперь и поспать можно. Если будет на то ваше позволение, добрые люди.
Господа переглянулись, и боярин повел мальчика в гостевую спальню. Здесь стояла малая кровать, но для Василька она оказалась огромна. Свернувшись калачиком, он быстро уснул, как всегда - отринув одеяла.
Дмитрий Михайлович смотрел на мальчика, освещенного только свечами, и думал:
"Что же в нем такого есть, что душа радуется и поет, когда он рядом? Светлый, как ангел. Оставить бы его в доме, так ведь не захочет. И что он так рвется в Москву, непонятно..."

Загасив свечи, боярин вышел. И не знал он того, что уже к ноябрю будет в его доме пир на всю Тулу: принесет ему супруга наследника. И нарекут они мальчика Василием...

Десятая
Москва...

Василий не верил, что сейчас сбудется его заветная мечта, и он попадет в этот прославленный в веках город.
Возница, которому боярин Дмитрий Михайлович повелел доставить мальчика в целости и сохранности в Белокаменную, оказался не сильно послушен воле господина. Ему не хотелось неприятностей со стражниками и, недолго думая, он ссадил мальчишку, едва заслышав колокольные звоны.
- Пешком дойдешь, - сказал он не слишком вежливо, зная, что хозяин не сможет проверить, как ленивый слуга выполнил поручение. - А мне поворачивать надо, до темноты хочу остановиться на постой. В Москве-то дело долгое.

Василек не спорил. Выхватив из кареты сумку, в которую добрый боярин доложил подарков, он сказал привычно:
- Благодарю, добрый человек. Счастья тебе дай Бог.
Возница покачал головой, развернул карету и отбыл в обратный путь.
Ходить пешком Василию было не привыкать, и он двинулся по накатанному тракту прямо к воротам.
Ох, и народу здесь было! Пешие, конные, на возах и телегах, на санях и каретах. Конечно, чем богаче карета, тем скорее ее пропускали караульные.
Василек поглядел на все это, подумал немного, и пошел стороной, подальше от военных. Он выискивал в каменной стене лаз. И не обманулся: уже через две сотни шагов отыскалось местечко. То ли тайная тропа разбойников, то ли лисий или барсучий подкоп, но лаз был вполне удобен для щуплого мальчишки. Оглядевшись по сторонам, не видит ли кто, Василек взял сумку в руки и, толкая ее вперед, пополз в промерзлую земляную нору.
Царапаясь боками о камешки, он выбрался по другую сторону высокой стены, отряхнул коленки, повертел головой. Окраина Москвы была деревня деревней.
Дома, в основном из дерева («у простолюдинов в один ярус, у остальных — не выше двух»),грудились между кольцами каменных и деревянных городских стен и перемежались садами, пустырями и лужайками. В самой сердцевине этих многочисленных, прихотливо извивавшихся колец высился Кремль, куда вели пять ворот.
На него первым делом и воззрился маленький гость московский.
- Красота-то, - прошептал он себе под нос, вскидывая кожаную сумку на плечо.
Вопроса, куда идти, у Василька не было. Ноги сами вели, куда следовало - к Царю, а значит, в тот самый Кремль.
Но хоть и близок путь казался, да не сразу его прошел Василек. Ступая по деревянным мосткам, скользким от наморози, он шел мимо церквей, колоколен, по узким улочкам. И чем дальше шел, тем больше на него народу заглядывалось. Кроме суетливых и настырных мальчишек, за Васильком увязались собаки, учуяв вкусную снедь в суме.
В спину мальчику неслись привычные окрики, соленые шутки, свист и хохот. Бездомные собаки пытались сдернуть суму, или укусить за ляжку. Василек отмахивался, как мог. Подобрав палку, стал для собак опаснее, но куда ему соперничать с зимним голодом, одолевшим псов.
- А ну, пошли прочь! - крикнул на собак какой-то прохожий, поддав сапогом. Взвизгнув, псина убралась подальше, за ней - остальные, поняв, что добыча не по их зубам.
Василий сказал мужику:
- Благодарю тебя, добрый человек. Спаси тебя Бог.
- Так-то гулять по Москве не след, - покачал головой мужик. - Где видано, чтоб без одежды, да в лютый мороз. Дать тебе овчину, что ль?
Василек отказался, и мужик пошел своей дорогой.
- Вот дурак, так дурак! - рассмеялись дети, окружая мальчишку. - Чего голым ходишь? Москва тебе баня? А ну, живо напяль чего-нибудь! Дайте ему!

Под ноги мальчику кинули рваный полушубок, дыра на дыре. Видимо, уже и залатать его никто не брался, даже при общей бедности.
Василек переступил "подарок" и пошел дальше, сказав при этом:
- Спаси Бог, да не надобно мне.
- Дурень... - кинули вслед. - Ступай на паперть, там место таким, как ты. Глядишь, денежку заработаешь на пропитание.
- А куда это? - простодушно переспросил мальчик.
- Да к церкви! - хором ответили ему, и, схватив за руки, потащили гостя к ближней.

Каменная церковь с высокой колокольней и крестом на куполе возвышалась над деревянными избами горожан, восхваляя Бога и возвещая о величии его. Перед железными коваными воротами были три ступени да площадка, она и звалась "паперть" - преддверие, от старорусского слова пъерт - дверь (отсюда: запереть, отпереть)

- Здесь сиди, - сказали мальчишки, показав на лестницу, и отбежали прочь.
А вместо них к мальчику потянулись нищие и увечные, в лохмотьях, в рубищах, кто ползком, кто на костыле.
- Ишь, какой ладный да пригожий, - пришепетывал нищий в бабьем платке. - Откуда взялся?
- Да без одёжи, и не мерзлявый вовсе, - вторил ему другой, с выбитым глазом и увечной ногой.

Грязная толпа окружила мальчика в один миг, и Василек сам не заметил, когда кожаная сума вдруг соскользнула с его плеча и уплыла прочь, пропав за мгновение. Едва это случилось, настроение нищих резко ухудшилось.
- Поди прочь! - визгливо заверещала какая-то баба с младенцем на руках. - Здесь самим места нету!
Тычками и пинками мальчика согнали с лестницы и отогнали подальше. Только тогда, успокоившись, нищие вернулись на свои места. Василек присел у деревянного забора прямо на стылую землю. Ему было немного грустно, но на людей он не обижался, их судьба и Бог покарали.
В церковь время от времени поднимались прихожане, кидали монетки нищим, кто сколько мог, или подавали ломоть хлеба. Таким вслед нищие что-то ворчали непотребное, а то и вовсе плевали в спину. Зато щедрым давали благословения, крестя размашисто.

Василек смотрел на это действо со стороны, на душе становилось все тоскливей и гаже. Наконец, он не выдержал, быстро взбежал по лестнице, перескакивая через нищих, и остановился против дверей. Входить не стал, опустился на колени и стал молиться, шепча про себя придуманные молитвы и крестясь.
Его никто не трогал - молитву прерывать нельзя. Нищие посмеивались, что мальчонке блажь пришла в голову. Но когда пошел второй час, а Василек, нисколько не устав, продолжал бить поклоны, им заинтересовались. Сперва прихожане постояли вокруг, подивились, потом позвали батюшку.
- Чей это? - спросил сухопарый поп в черной ризе, оглаживая бороду с проседью. - Не видал прежде. Не моего прихода отрок.
- Приблудный, отче, - с поклоном отвечал ему какой-то старичок. - Нонче появился, сами не ведаем, откуда.
Василек прилежно бил поклоны, будто не слушая, что речь идет о нем. А может, и вправду не слышал.
Поп посмотрел еще немного, потом спросил:
- Отчего в церковь не заходишь, сын мой? На морозе сподручней молитву слагать?
Василек выпрямился и, не вставая с колен, ответил:
- Не могу я молиться в четырех стенах. Бог меня и не заметит там.
- Истинно блажной, юродивый, - перекрестился поп. - Не замерз ли? Одежду тебе выдам.
- Благодарю, добрый человек, мне не холодно. Бог греет, и молитва замерзнуть не дает.

Поп обошел мальчика по кругу, рассмотрел со всех сторон.
- Божья душа, вреда не чинит, пусть себе молится, - решил он. - Прокопий, постой рядом, последи, чтобы не обидели.

Прокопий, молодой служка с едва заметным пушком на бородке, поклонился в пояс батюшке и занял место неподалеку от мальчика. Прихожане, еще немного подивившись на маленького богомольца, разошлись по домам - служба была завершена.
А Василек, откуда и силы взялись, продолжал бить поклоны, хоть на небе уже высыпали звезды.
- Отдохнул бы чуток, - с жалостью в голосе сказал ему Прокопий. - Устал ведь. Да и голоден.
- Голоден, но не устал, - ответил ему Василек, переводя дух. - Могу хоть до утра так стоять.
- Да зачем же? Так неистово молятся, если грех какой совершили.
Мальчик задумался.
- Может и есть грехи, но не помню я. А только душа велит - молись.
Служка подошел поближе, наклонился:
- Пойдем ко мне в келью, отужинаем. А там хоть и вправду до утра стой, в тепле.

Подумав немного, мальчик взглянул на монаха и спросил наивно, по-детски:
- А тебя не заругают?
Служка усмехнулся.
- Кто же будет сердиться, что я дал приют бездомному и голодному. Пойдем.

Василек поднялся, стер с колен прилипшую снежную пыль и каменную крошку, и ответил с чистым сердцем:
- Пойдем.

Одиннадцатая

Почти все свечи после службы были погашены, но даже оставшихся хватило, чтобы Василий остолбенел. Такой красоты он не видел еще ни разу в своей небольшой жизни. Золоченые иконостасы с ликами святых завораживали, притягивали взор. Расписные потолки и стены с изображениями сцен жития святых можно было рассматривать часами.
Служка Прокопий улыбнулся, увидев, как застыл мальчик.
- И вправду не был в церкви ни разу? - спросил он, кладя руку на горячее плечо Василька.
- Не был, - с сожалением ответил тот. - Ох, как же тут все славно да ладно. Я даже не знаю никого по имени, а ведь все святые люди...
- Если хочешь, я тебя обучу всему, и молитвы читать, и псалмы петь, и жития святых прочитаем вместе, - невольно поглаживая мальчика, говорил монах, направляя гостя в нужную сторону. - Но сперва поужинаем, чем Бог послал. Вот келья моя, тут я живу, тут пощусь, тут молюсь.
Он открыл небольшую дверь, и пропустил Василька вперед. Мальчик остановился за порогом, прищурился, но разглядел небогатое убранство комнаты, лишь когда монах зажег свечу.
Никакой роскоши, никакого излишества - стол, стул и топчан у стены. Да еще на полке книги и иконостас. Но было в келье тепло - в свободную стену вмуровали очаг, и в нем теплился огонь.
- Вот так я и живу, - сказал Прокопий, обводя руками свою келью. - Присядь покуда, а я принесу трапезу.

Мальчик присел на топчан, оказавшийся жестким - доска доской, только подушка, набитая соломой, в головах.
Монах обернулся быстро и поставил на стол две миски с похлебкой, два куска хлеба, луковицу.
- Не густо, но и не пусто, - сказал он. - Иди к столу.
Наскоро прочитав молитву, Прокопий с гостем принялись за ужин. Васильку все было вкусно, ведь почти весь день ничего не ел.
- Как же тебя зовут-то? - поинтересовался монах, когда гость утолил первый голод.
- Василием. А ты Прокопий, я слыхал.
- Точно так, - кивнул монах. - По каким делам в Москву пришел, откуда?
- Откуда, не знаю. А дело у меня тут одно - царя хочу поглядеть.

Ответ мальчика удивил монаха, даже хлеб недоеденный отложил.
- Ну, положим, посмотришь ты на царя, а дальше? Жить ведь как-то надо, пропитание искать. Хочешь податься в церковные служки? Я с батюшкой Афанасием поговорю. Он добрый, он возьмет.
Василек помотал головой:
- Нет, благодарю тебя. Не могу я в церкви оставаться. Мне молиться надо, а тут стены давят.
Прокопий дотянулся через стол, погладил мальчика по голове.
- Видно и вправду у тебя ум за разум зашел, как люди говорили. Беда-то, беда... Ну, тогда живи при церкви. Кормить будем, и люди подадут.
- Меня нищие гнать станут, - вздохнул мальчик.
Прокопий нахмурился.
- Уж я им задам! Палкой отхожу. Но, Василий, считай, повезло тебе. Нищие - это ведь целая артель. Они все церкви, все монастыри, все площади городские между собой уже поделили. Как увидят чужака, могут до смерти поколотить. Или плату с него стребуют.

- И вправду повезло, только на обочину и столкнули, - усмехнулся Василий и широко зевнул.
- Э-э, да ты спишь уже, - сказал монах. - Ложись-ка на топчан.
- А ты как же? - полусонно спросил мальчик.
- Что за беда, топчан вон какой широкий. Потеснимся.
Василек больше не спорил, усталость его валила с ног. Едва коснувшись подушки головой, он уснул.

- Приютил отрока? - послышалось над ухом Прокопия. Вздрогнув, он обернулся и увидел батюшку.
- Да, отец Афанасий, приютил, - поклонился монах. - Прости, что не спросил твоего изволения, да уж больно он уставший был и голодный.
- Доброе дело сделал, Прокопий, - сказал поп, глядя на безмятежно спящего мальчика. - Пусть у тебя покуда ночует. А завтра я его расспрошу получше.
- Я уж спрашивал, - вздохнул монах. - Не помнит он ничего, кроме своего имени. Василием нарекли.
- Ну, Бог с ним. Приглядывай, Прокопий, чтобы не обидели сироту. А я почивать пойду, настоялся за день. Поди запри за мной.

Прокопий пошел следом за батюшкой к дверям и закрылся изнутри на два железных засова: монах был при церкви сторожем.

Сразу стало тихо-тихо, снаружи не доносились звуки - ни крики хмельных гуляк, ни лай собак, ни окрики ночной стражи.
В этой звенящей тишине вернулся Прокопий в келью, присел на стул. До чего же взволновалась его душа, когда посмотрел он на спящего мальчика. Василек лежал на спине, подогнув коленки и сложив руки на груди - ангел, не ребенок. Белые окружности его бедер сводили Прокопия с ума, а тонкое лицо мальчика притягивало к себе, будто лик с иконы.
Но куда сильнее душевных мук беспокоили монаха муки телесные. Прокопий рухнул на колени перед иконами и стал неистово молиться, шепча пересохшими губами:
- Господи, за что послал ты мне это искушение бесовское? Сам его в келью впустил, сам же оставил на всю ночь до рассвета! Выдержу ли, Господи? Совладаю ли с собой? Грех ведь даже мыслить о таком, Господи!
Рука устала кресты накладывать, но монах не сдавался, надеясь, что отпустит его наваждение.
Увы, он оказался не так крепок духом, как ему хотелось. Вскоре он сдался, поник головой, шепнул напоследок:
- Отмолю сей грех. Покаюсь и отмолю... Нет сил терпеть больше...

Задвинув иконы шторкой, Прокопий быстро стащил рясу, за ней - нижнюю рубаху. Подкинув дров в очаг и разворошив кочергой, стараясь не шуметь, монах прилег на топчан к мальчику. Едва не обжегся о его бок, так горяч был Василий.
- До чего красив, до чего пригож, - шептал Прокопий, глядя на точеный профиль мальчика, - истинно творение Господа...
Не в силах больше терпеть эту муку, монах положил ладонь на бедро мальчика. Гладкое, шелковое, упругое... Голову монаха затуманило, рука пошла вверх, накрыла слабый маленький уд Василька.
- Что за прелесть, - шептал монах. - Ласкать хочется, будто цветок.
И тут Василий открыл глаза. Повернув голову, посмотрел недоуменно на монаха.
- Что ты делаешь? - спросил без зла.
Прокопий сперва испугался, но быстро пришел в чувство.
- Ты спи, спи, Василек. Только к стеночке оборотись, и спи себе. А я рядом полежу, да поглажу тебя. Приятно ведь? Скажи, по нраву ли?
Мальчик послушно повернулся на бок.
- Гладь, если хочется. Мне нра-а...
Остаток слова поглотил зевок.
Ошалел Прокопий, едва услыхав позволение. Рука его без совести принялась гладить мальчика везде, куда доставала. По плечам, по груди, по животу гуляла, на лицо нежное пальцами забегала.
Застонал протяжно монах, не выдержал, и протиснулся железным удом между ног, в горячую ложбину.
Василий удивился:
- Это к чему?
- Ш-ш-ш... То к радости моей, Василек. Не больно ведь? Вот и славно. Я маленько поерзаю, ты ножки крепче сомкни.
Мальчик послушно сжал ноги, и между бедер заскользил твердый упругий уд монаха. Василек не понимал, зачем ему это, но раз хочется - пусть себе забавляется. Когда воевода свой уд совал, то такая зверская боль была, до сих пор страшно. А Прокопий добрый, не стал в дырку заднюю тыкаться, а между ног уложился. Ну и славно...

Прокопий крепко жался грудью к спине мальчика, а губами к его макушке. Подкатывала волна за волной, гоняя сладкую дрожь по всему телу, монах коротко стонал.
Мокрый от слюны и семени уд ходил исправно, не цепляясь. Рукой же монах теребил тонкий уд мальчика, и тот задирался вверх, каменея и вырастая в чутких пальцах.
Василек странно себя чувствовал - душой понимал, что нечто непотребное делается с ним, а тело ныло от ласковости.
Долго так не могло продолжаться. Вдруг выгнувшись и коротко вскрикнув, монах оросил своим семенем ноги мальчика и топчан под ним. И замер, ослабнув.
К счастью для Василька, и рука монаха остановилась, не дала мальчику понять, в чем же такое острое удовольствие для Прокопия и воеводы было.
- Ох, до чего же славно, - прошептал монах, целуя Василька в затылок. - Не обидел ли я тебя?
- Вовсе нет, - проговорил тихо мальчик. - Только мокро тут, вытереть бы...

Прокопий подхватился, стер все своей нижней рубахой, и надел ее тут же. Взял затем овчину, накрыл мальчика и себя.
- Теперь и спать можно, - сказал он, обнимая Василька ласково. - Хвала Богу, оградил меня от греха содомского.

Последней фразы Василек не понял, закрыл глаза и уснул, выбросив из головы все, что приключилось.

Двенадцатая

Второй день Василий жил при церкви. Прокопий строго следил, чтобы нищие и мальчишки даже не приближались к нему, а сам Василек исправно бил поклоны у ворот. Входил вовнутрь он только пообедать, поужинать и заночевать. Отец Афанасий попытался разговорить мальчика, но так ничего и не выпытал о прошлом Василька.
К вечеру второго дня Василий стал знаменитостью - на него приходили поглазеть, как на странную загадочную зверюшку.
Мальчик только улыбался приветливо, не понимая, чем вызывал такое внимание. Прокопий души в нем не чаял, прикипел сердцем, а ночью не выпускал из объятий. Наверное, отец Афанасий что-то заподозрил - смотрел на монаха искоса, качал головой, но не вмешивался, покуда сам Василек чувствовал себя безбоязненно. Раз не шарахается от Прокопия, значит, не было насилия. А может, и ничего не было, к чему вершить следствие?

К вечеру второго дня к Васильку подошел здоровенный мужик, постоял немного, глядя сверху вниз, потом позвал:
- Помнишь ли меня, Василий?
Мальчик поднял голову, всмотрелся в круглое бородатое лицо и улыбнулся:
- Помню. Ты разбойник.
- Тшшш, тише ты, - всполошился мужик, надвигая шапку на брови. - Я нынче не разбойник. Хожу по церквам, грехи отмаливаю. А все ты тому виною...
- Я? - удивился мальчик. - Да как же?
Мужик, бывший атаман разбойников, с которым Василек встречался в лесу, вздохнул.
- Да вот так... С того дня, как повстречал тебя, кончилось мое воровское дело. Только вскину топор или палицу, и вижу глаза твои зеленые, глядящие с укоризной. Так рука и опускается, да мимо чужой головы. Хотел в монахи податься, да грехов на мне много, сперва отмолить хочу.

Василек поднялся с колен, обнял громадного мужика, насколько хватило рук, и сказал:
- Я рад за тебя. Теперь твоя душа не будет томиться и страдать.
Мужик высвободился из рук Василька, широко перекрестился, да и встал, кряхтя, на колени перед мальчиком.
Вокруг так и охнули, а у Прокопия и вовсе глаза на лоб полезли. Первый раз он видел, чтобы перед его приемышем здоровенный детина на коленях стоял, и кланялся до земли.
Василек же принял это, как должное, с кроткой улыбкой перекрестил мужика и сказал:
- Благослови тебя Бог. Встань. Не греши более.
Бывший разбойничий атаман поднялся, одернул зипун, расправил.
- Видел царя-то? - спросил он, неловко отворотясь в сторону.
- Нет еще. Но скоро увижу.
- В Кремле он, как туда пройдешь?
- Зачем мне Кремль? Царь сам ко мне придет, - просто ответил мальчик, но мужик уже ничему не удивлялся.
- Прощай, Василий. Не поминай лихом, - сказал он и быстро сбежал по ступеням, торопясь уйти, чтобы не заметил никто заблестевшие мокро глаза.
- Это кто был? - спросил Прокопий.
- Знакомый мой, - ответил Василек, снова опускаясь на землю.
- Чего хотел-то?
- Известно чего, благословения.
- От тебя? Удивляешь ты меня, Василек. Это отец Афанасий благословлять может, и другие мужи церковные. А ты ведь дитя неразумное.
Мальчик вздернул плечами, ничего не ответил. Прокопий потоптался рядом и отошел, глядя на Василька уже другими глазами. Стыдно ему стало до красных щек за то, что творил ночью с этим невинным ребенком. Стыдно, но так сладко...

На следующее утро погода стояла преотличная - яркое солнце ласково бросало лучи на блестящий снег, который лежал нетронутым на крышах домов, а синее небо поражало своей глубиной.
- Ох, до чего денек пригожий, - расправляя плечи и потягиваясь, сказал Прокопий, выйдя на крыльцо.
Солнце только всходило, но улицы уже заполнялись народом - люди шли на заутреннюю службу.
Василек по обыкновению не входил, хоть как его манили за собой. Он слушал с улицы песнопения, подпевал вполголоса - Прокопий сдержал обещание и научил мальчика кое-каким обрядам.
Но когда все завершилось, монах сказал:
- Василек, что ты все на паперти толчешься? Ну, право, пошел бы, погулял. С другими ребятишками поиграл. Вон там, неподалеку, они целую горку накатали. Санок у меня нет, вот жалость. Но ты попроси, дадут ведь, не откажут. Ступай до обеда.

Какой же мальчишка откажется прокатиться на санях по снегу? Вот и Василек тут же подхватился и в радостном предвкушении помчался на околицу.

И вправду, еще на подходе он услыхал веселые визги, смех, крики детворы. Тут были и крестьянские дети, и дворянские, и даже боярские. И со стороны различить их можно было только по санкам, потому что одежда уже вся в снегу.
У одних санки напоминали корыто, у других гордо изгибали шеи резные кони, у третьих сани были золоченые, а полозья биты железом. Были и такие, кто держал в руках простые ледянки - выгнутые над огнем (в печи или в кузнице) доски.
Едва Василек показался, дети на минутку остановились, рассматривая чудо. Потом раздался громкий смех, в мальчика полетели снежные комья, ледышки. Он уворачивался, принимая за игру, кидал снежки в ответ.
- Дайте санки прокатиться, пожалуйста, - попросил он, когда наступила передышка. Просьба вызвала новый взрыв хохота.
- На голой заднице съезжай! - веселились вокруг. - Она, видать, крепкая, мороза не боится, и снега не испугается!
Василек постоял, глядя на орущих розовощеких мальчишек и девчонок, вздохнул и развернулся, поняв, что ему здесь места нет.
- Чего ор подняли? - услышал он вдруг за спиной. - Жалко санок, что ли?

Крики и смех вдруг стихли, будто на уши полушубок накинули. Василек удивленно обернулся. Рядом с ним стоял мальчик лет тринадцати, с умным нежным лицом, спокойный, рассудительный. Из-под богатой шапки выбились светлые волосы.
- Возьми мои сани, прокатись, - сказал мальчик и протянул Васильку веревку.
Сани были покрыты красной краской, на спинке нанесен узор в виде черных орлов с желтыми клювами, а сидение прикрывала парчовая подушка.
- Спасибо тебе, - сказал Василек, с благодарностью глядя в синие глаза мальчика.
- Садись, а я подтолкну, - сказал мальчик, улыбнувшись приветливо.

Василек прыгнул в санки, мальчик разбежался, толкая. И сани ухнули с пригорка вниз. Василию ветерок ударил в лицо, в груди сладко заныло от скорости. До чего же здорово было катиться! Полозья шли мягко, неслышно, и сани катились ровно, не виляя по сторонам.
В самом низу скорость упала, сани встали. Василек выскочил, глянул наверх - там, далеко-далеко, махал ему рукой незнакомый мальчик, хозяин саней. Помахав в ответ, Василек быстро побежал в гору, возвращать сани.
- Понравилось? - спросил мальчик.
- Ох, как здорово! - воскликнул в полном восторге Василек.
- Хочешь еще?
- Да позволишь ли?
Вместо ответа мальчик вернул Васильку сани.
- Но тебе ведь тоже хочется, - сказал Василек с сомнением. - Садись впереди, а я сзади. Вдвоем скатимся.
В глазах мальчика проскользнуло удовольствие - видно, тоже очень хотелось кататься. Не споря, он уселся в сани, Василек - позади, прижавшись к его спине.
- Толкните нас, - сказал мальчик тоном, не терпящим возражений.
К саням тут же ринулись сразу несколько мальчишек, и вот Василек снова летит вниз, на этот раз - с таинственным добродетелем.
Да вот беда, по дороге санки вдруг наскочили на камень, скрытый под укатанным снегом, скользнули вбок и перевернулись. Сверху тут же помчались взрослые. Откуда они взялись, Василек так и не понял.
Но пока они бежали, он помог мальчику подняться, отряхнул с него снег, и спросил заботливо:
- Не ушибся ли?
- Нет, - помотал головой мальчик, но тут же охнул и сел, где стоял.
В один миг его лицо побледнело, губы посинели, а из носа потекла струйка крови. Василек нахмурился, оттер кровь ладонью.
- Где болит? - спросил он.
Мальчик молчал, тяжело дыша и облизывая губы.
Наконец подбежали взрослые - три дюжих дядьки в богатых кафтанах.
- Ох, горе, не уберегли, - запричитал один.
- Лекаря надо! Живо в Кремль! Эй, карету сюда гони! - махнул кому-то рукой второй.
А третий походя оттолкнул Василька:
- Пшел вон! Из-за тебя всё!

Василек откатился в сторону, но тут же вернулся и спросил у дядек:
- Позвольте, я вылечу?
- Ишь, нашелся знахарь! - зло вымолвил один.
- Да пусть лечит, а если навредит, я ему голову сверну, как куренку. Все одно карету ждем, пока подгонят.
- Ох, беда... - вздохнул третий, поддерживая мальчика под голову. А тот уже закатил глаза и едва дышал, и кровь не унималась.
Больше Василий никого не слушал. Подошел ближе, опустился на колени и положил ладонь на бледный лоб мальчика, холодный, как тот снег. Дядьки смотрели настороженно, готовые в любой миг кинуться на обидчика. Один даже потянул из ножен саблю.
Но вдруг кровь приостановилась, на щеках выступил слабый румянец. Мальчик глубоко вдохнул морозный воздух и раскрыл глаза.
Увидев над собой лицо Василька, улыбнулся ему и спросил у всех сразу:
- Что всполошились? Упал с санок, дело великое? Отряхнулся и дальше пошел.
Он быстро вскочил, будто и не лежал только что, сомлев.
- Заждались уж нас. Будем возвращаться, Алексей Алексеевич? - с поклоном спросил один из дядек. - Скоро к обедне стоять.
Мальчик, которого величали по имени-отчеству, нехотя кивнул.
- Ладно... Накатались и будет, - сказал он и спросил, обернувшись к товарищу по санкам: - Как тебя зовут?
- Василий, - ответил Василек. - А тебя вон как... Ты боярин, видать?
Алексей хмыкнул, весело покосился на дядек, подмигнул.
- Боярин, Василий, боярин. Даст Бог, свидимся еще. Хочешь, бери себе санки, подарок мой.
Василек вытянул обе руки, замотал головой:
- Спасибо, но куда мне! То для развлечения хорошо, а мне как таскать их за собой? Я все больше налегке.
- Ну, прими хоть рубль, - настоятельно сказал мальчик и жестом дал повеление дядькам.
В тот же миг в руку Василию была вложена тяжелая монета. Он ни пикнуть не успел, ни поблагодарить: подали карету, запряженную белой лошадкой, и мальчик умчался прочь.
К Васильку бежали мальчишки с самого верха горы, торопясь и поскальзываясь.
- Ишь, дурень, а цельный рубль отхватил, - дивились они, но отнять не посмели. - Да знаешь ли, кто это был?
- Боярин, - ответил мальчик, разглядывая двуглавого орла на монете.
- Боярин! Дурья твоя голова! Это сам Царевич! Понял?! А ты его перевернул. Скажи спасибо, что тебя охранники не поколотили!

Василек улыбался, не глядя на завистников. Он вспоминал синие глаза Наследника престола.

Тринадцатая

С горки Василий тут же ушел - расхотелось кататься. К тому же, все пялились на него, как на тот самый рубль.
- Ну, как, здорово было? - спросил его Прокопий, едва мальчик показался у церкви.
- Здорово, - задумчиво ответил мальчик. - Уж как здорово...
Прокопий внимательно посмотрел на него:
- Ну-ка, рассказывай. Обидел кто?
Василек протянул к нему руку и разжал ладонь. Прокопий широко раскрыл глаза, увидав целый рубль.
- Ого, да кто же это такой щедрый?
Василек пожал плечами.
- Мальчик один. Называли его Алексеем Алексеевичем. А мальчишки потом сказали, что это сам Царевич.
Монах потрясенно молчал. Взяв монету, подержал ее в руке, попробовал на зуб.
- Серебряный... Гляди, с одной стороны герб, с другой - Святой Георгий на коне.
- А я думаю, что за всадник, - наивно сказал Василий.
Монах помолчал, взвешивая монету в ладони, потом сказал:
- Неужто и вправду на горку сам Царский сынок пожаловал... Чем же ты его привлек, что он тебя рублем одарил?
- Сам не знаю. Прокатились вместе разок, потом санки перекинулись и я его полечил маленько. Сперва он хотел мне эти санки подарить, да я отказался. Ну, и вот... Монетка... Что на нее купить можно?

Прокопий хмыкнул:
- Ты нынче богатей. На нее коровенку можно купить или лошадку. Купили бы тебе и одежду, да ведь снова откажешься.
Василий согласно кивнул и сказал:
- Ты монетку у себя держи. А то я потеряю или отнимут. У тебя целее будет.
Прокопий спрятал рубль в складках рясы.
- Ох, что будет, если Царевич о тебе Государю расскажет... Подальше держись от власти, целее будешь, как твой рубль.
Мальчик только улыбнулся в ответ.
- Ну, пойду я к обеденной службе готовиться, - сказал монах - А ты опять на крыльце молиться станешь?
- Опять, - кивнул с улыбкой мальчик. - Пока не прогоните.
Прокопий дал ему легкого леща по затылку, чтоб глупости не болтал, и ушел вовнутрь.

Пока не началась служба, Василий сел в сторонке и стал глядеть на прихожан. Люди были разные - кто строго смотрел, кто с улыбкой, а кто и сквозь него, будто не замечая.
И вдруг Василек оживился, свел брови, присмотрелся. Мимо церкви шла женщина, и толкала перед собой санки за высокие перильца. В санках сидел закутанный в платки ребенок. Его лицо было сонное, глаза щурились на свету.
Василий поднялся и пошел по ступенькам вниз, обходя нищих.
- Постой, - сказал он в спину женщине, потом окликнул снова: - Постой.
Женщина остановилась, обернулась. Рассмотрев мальчика, скривила рот:
- Чего тебе? Сами голодаем, милостыню не подаем.
Василий прошел вперед, встал перед ней и санками.
- Не нужна мне милостыня. Я смотрю, ребенок твой болен?
- Ишь, глазастый, - нервно ответила женщина. - Болен. Родила таким, как Бог дал.
- Ты не злись, - кротко сказал мальчик. - Позволь, я его вылечу.
Женщина застыла на минуту, потом ожила и сказала:
- Не годится шутить над больными и увечными. Ступай с дороги, нам дальше ехать надо.
Василек и не подумал отойти.
- Позволь вылечить. И платы с тебя не возьму.
Женщина с сомнениями отодвинулась.
- Ну, если задаром... Попробуй. Да смотри, хуже станет - отколочу тебя поленом.
Василек только хмыкнул и принялся разворачивать платки на ребенке. Потом расстегнул полушубок.
- Ох, беда-то... - охнули вокруг собравшиеся зеваки, увидев, что за хворь одолела дитё.

Обе ноги мальчика были искривлены, да так, что едва в узел не вязались.
- Что же ты тут сделаешь? - спросила женщина, едва сдерживая слезы. - Видишь, каким народился.
Мальчик на санках смотрел доверчиво, не ожидая от Василька подвоха.
- Вправду вылечишь? - спросил он тонким голоском.
- Вправду, - ответил Василий. - Ты только потерпи чуточку, если больно станет.
- Я потерплю, - кивнул мальчик.

Под настороженное молчание собравшихся вокруг зевак, Василек приступил к делу. Он взял правую ножку мальчика в обе ладони и принялся осторожно мять. Ко всеобщему изумлению, нога вдруг стала мягкой, будто из глины, а Василий, как заправский гончар, вылепливал из нее прямую.
- Все... - тихо проговорил он, осторожно положил ногу обратно в сани и принялся за вторую.
Мальчик смотрел на происходящее широко раскрытыми и немного испуганными глазами.
В тишине, повисшей вокруг, было слышно тяжелое дыхание мужиков и баб, а над головой о чем-то судачили вороны, усевшись на высокое голое дерево.
- Все, - повторил Василек, уложив вторую ножку. - Подождать маленько надо. Больно было?
Мальчик помотал головой, стянул с запотевшей головы платок и улыбнулся.
- Я теперь ходить буду? - спросил он робко.
- Будешь. И бегать, и прыгать, и на санках с горы, - обещал ему Василек, ласково поглаживая по спутанным волосам. - Ну, будет отдыхать, давай встанем.

С этими словами он осторожно потянул мальчика за руки. Позади сына придерживала мать, глядя на Василька обалдело и недоверчиво.
Один шажок, другой, третий... Мальчик ступал, скрипя башмаками, и каждый его шаг отзывался громкими возгласами удивления в толпе.
- Все, садись в сани, - велел Василек и сказал, глядя на мать: - Будешь учить его ходить, как младенца учила бы. Не усердствуй, давай отдыхать часто.
Сделав наказ, он отступился, давая дорогу.
Но женщина ринулась перед ним на землю, обхватила колени и запричитала:
- Господи, благодетель, да откуда же ты взялся-то, на нашу радость! Да как же мне отблагодарить тебя?! Прими хоть вот это, больше и нет ничего!
Она принялась совать в руку мальчику какие-то мелкие монетки, но Василек завел руки за спину и сказал:
- Не надо мне ничего. В церковь пойди, поставь свечу, помолись, то и будет мне наградой.

После таких речей по толпе пронесся ропот, люди во все глаза смотрели на новоявленного чудотворца.
- Милый, меня, меня вылечи! - ринулся вдруг к нему хромой мужик на палке.
Василек вздохнул:
- Не могу... Господь мне даровал лечение только для детишек, а взрослых не могу... Не держи обиды...

Сразу несколько человек, в надежде пробиравшиеся к мальчику сквозь толпу, остановились и грустно опустили головы.
Женщина поскорее увезла вылеченного ребенка, чтобы в тишине дома наглядеться на него и порадовать мужа.
А Василек вернулся к дверям церкви, собираясь продолжить молитвы. Не тут-то было... Теперь его окружала плотная толпа - каждому хотелось коснуться чудесного ребенка, и получить от него часть благодати.

На шум вышли отец Афанасий и монах Прокопий.
- Что ты еще натворил?! - спросил монах, в изумлении глядя на происходящее.
- Чудо! Истинное чудо он сотворил! - крикнули из толпы. - Нынче исцелил младенца искалеченного! Право слово, как есть, исцелил, все тому свидетели!
Отец Афанасий покачал головой и перекрестил Василька.
- Господь тебя поцеловал, милый, - сказал поп.
- Еще проверить надо, Господь ли! - крикнул кто-то. - Может, то сам Сатана был! А мальчишка его именем исцеляет!
На охальника зашикали, оттерли в сторону, но сомнение он успел заронить - от Василька отступились.
А он только улыбался, не понимая, в чем его обвинили.

Четырнадцатая

Толпа раскололась надвое, и люди принялись живо обсуждать случившееся. Одни неистово крестились, другие недоверчиво качали головами. Но откровенно враждебных взглядов Василек на себе не ловил.
Прокопий, чувствуя всей кожей, что мальчику лучше уйти с глаз долой, завел его в свою келью и велел:
- Отсидись пока тут. Пусть успокоятся.
Василек пожал плечами, зевнул.
- Я тогда посплю маленько. Устал. Знаешь, сколько сил отнялось у меня, пока лечил.
- Вот и славно, - согласился монах. - Ложись на лавку, а я пойду, послушаю, о чем народ судачит.

Но народ постепенно успокаивался - не было ни Василька, ни излеченного мальчика. Может, и вовсе привиделось?
Только слух уже пронесся по окрестным домам. И появился на маленьком пятачке перед церковью новый страждущий. На этот раз здоровенный мужик вел за руку девочку лет восьми. она шла, как пришитая, вытянув свободную руку перед собой. Толпа расступалась перед ними, в ожидании нового чуда.
- Позови мальчика, отче, - обратился к отцу Афанасию мужик. - Позови, сделай милость.

Поп внимательно посмотрел на него, перевел взгляд на девочку. И с глубоким вздохом сказал:
- Беда у вас, вижу. Позвать позову, да поможет ли. Ступай, Прокопий, покличь своего дружка.
Монах поклонился и вошел внутрь.
- Не спишь еще? - спросил он негромко.
- Сплю, - полусонно ответил Василек. - А что там?
- К тебе снова с поклоном пришли, - виновато ответил монах. - Выйдешь или пусть ждут?

Василек поворочался, свесил ноги с лавки.
- Люди пришли, а я отдыхать буду? Нет, помогу.
Он вышел следом за Прокопием, сонно прищурился на свет, прикрыл зевок ладошкой.
- Подойди, отрок, - сказал отец Афанасий. - Хочу знать, истинно ли чудо сотворишь от Бога. Перекрестись.

Василек тут же осенил себя крестом.
- Славно, - сказал поп. - Ну, погляди на девочку, справишься ли?
Василий подошел ближе, нимало не пугаясь огромного мужика, что глядел с опаской на голого "лекаря".
Девочка была слепа. На каждом глазу у нее сияли белизной большие бельма. Но это не остановило Василька, он потер ладони одну о другую, быстро-быстро, а потом приложил к глазам девочки.
- Не бойся, - сказал он ласково. - Сейчас прогреется маленько, и все заживет.

Прошло немного времени, толпа стояла в молчании, неотрывно глядя на мальчика и девочку.
Когда Василек отнял руки, он строго велел:
- Не открывай глаз! Медленно в щелочки гляди, не то снова ослепнешь.
Девочка послушно зажмурилась и осторожно приоткрыла правый глаз.
- Вижу... Свет вижу... - сказала она с огромным удивлением. - Батюшка, твой кафтан вижу... Ох...
Она вытянула руку и стала разглядывать собственные пальцы, потом обернулась и, уже без опаски распахнула глаза.
- До чего же красиво-то! Батюшка, а небо какое синее! А снег! Он такой блестящий! А это кто? Неужто вороны?! Ты мне про них рассказывал!
Круглое бесхитростное лицо девочки не могло скрыть ее чувства - она была в восторге от случившегося.
- Ой, а это никак лекарь мой? Голый! - прыснула девчонка и, смутившись, отвернулась.
На глазах ее отца, даром что мужик в три раза выше Василька, выступили слезы.
- С самого рождения не видела белый свет, - сказал он. - А тут - раз, и прозрела. Чудо, православные, истинное чудо! Благодари его, дочка.

Девочка поклонилась, следом за ней и отец.
Выпрямившись, спросил:
- Что хочешь в награду? Много у меня нет, но полтину дам.

И снова Василий отказался от платы.

- Не надо мне ничего, - сказал он. - Купи дочке подарок.
Больше никого не слушая, он обернулся к Прокопию:
- С ног валюсь. Посплю маленько.
- Ступай в келью, - сказал Прокопий и вполголоса пояснил отцу Афанасию: - Два исцеления подряд утомили мальчонку, отче.
Отец Афанасий понимающе кивнул:
- И то правда, пусть поспит. Ступайте с миром, чада мои, служба закончилась.

Люди перед церковью долго не отпускали девочку, с позволения её отца рассматривали, расспрашивали. Бельма видели все, а теперь - глаза чисты, будто не бывало.

Когда Василек проснулся, дело было уже к вечеру. Он вышел, потягиваясь, на улицу. Перед ним раскинулось море людское, колыхаясь шапками и платками. Гомон шел по толпе, один другому пересказывали про чудеса, да каждый норовил приврать с три короба.
- Вышел! Вышел! - рванулось многоголосье, и разом стихло.
Прокопий подошел к Васильку, поклонился в пояс, чего прежде не бывало.
- Люди к тебе, Василий, - сказал монах. - Детишек привели, поглядишь ли?

Василек мигал удивленно длинными ресницами, не мог взять в толк, отчего к нему такое уважение вдруг.
- Милый Прокопий, как же я откажу? - сказал он ласково. - Да только ночь скоро, успеем ли? Я могу и ночью лечить, а детям спать надо.
Монах махнул рукой:
- Пустое, Василек. Отоспятся еще, были бы здоровы. Ну, ведите, кто там первым будет?

По ступеням к самой паперти поднялся самый отчаянный. Мужик в чистом кафтане, сразу видно, зажиточный, нес на руках ребенка.
- Помоги Христа ради, - взмолился он. - Сына уже хоронить готовлюсь, чую, отходит. Уж послали за священником, да вот соседка прибежала, про тебя рассказала. Слышишь, как хрипит, едва дышит...
- Клади на землю, - велел Василек. - Киньте что-нибудь подстелить!
Перед ними кто-то бросил шубу, сдернув со своих плеч, и на нее бережно уложили мальчика лет трех. Он заходился в хрипе, вращал черными глазами, полными боли.
- Лекарь был, деньги взял немалые, а унять горячку не сумел, - пояснял мужик, но Василий жестом велел умолкнуть.
Положив мальчику правую руку на лоб, левую - на грудь, Василек замер, закрыл глаза и зашептал молитвы, неслышные никому, кроме Бога.
Не прошло и трех минут, как мальчик открыл глаза, громко чихнул, и вскочил, хоть пытались его придержать. Вскочил, да нет, чтоб постоять спокойно - малыш пустился в пляс! Обошел кругом своего отца, впрыгнул ему на руки, расцеловал в обе щеки и залепетал что-то по-своему, по-детски.
Глядя на такое веселье, и мужики вокруг заулыбались.

Еще троих вылечил Василек, но последнего - уже шатаясь. Увидев это, Прокопий решительно увел его в келью, объявив, что до утра никого лечить не будут.
- Расходитесь по домам, люди добрые, - сказал отец Афанасий. - Приходите на заутреню. Спаси вас Христос.

Но даже когда ворота церкви закрылись, народ долго не расходился, пока не появилась городская стража.
- Не велено собираться, - ворчали стрельцы. - Ночью спать полагается. Расходитесь, православные, расходитесь. Будут вам утром чудеса.
А в келье сидели бок о бок отец Афанасий и монах Прокопий. Они вели вполголоса беседу, глядя на спящего Василька.
- Утром доложить надо в Епархию, - говорил отец Афанасий. - Пусть решают, что делать. Мне всю службу поломают прихожане, если толкаться будут на площади. Ни пройти ведь, ни проехать.
- Боюсь я, отче... - отвечал Прокопий. - Как бы за колдовство мальчонке не было худо.
- Разве ж он колдует? Сам видел, исцеляет, по Божьему изволению.
- Да разве же там, в высоких епархиях, поймут его причуды? На нем даже креста нет, некрещёный.
- Я его окрещу, хоть завтра, - сказал отец Афанасий. - Будешь ему крестным отцом?
- С радостью великой, - засветился Прокопий. - То для меня счастье.

Василек вдруг зашевелился, поднял голову и посмотрел мутными глазами на обоих.
- Нельзя мне креститься, - сказал он. - Никак нельзя. Беда будет.
И тут же рухнул обратно на подушку, провалившись в глубокий сон.

Пятнадцатая

Великий Государь Алексей Михайлович пребывал в раздумье. Он в пол уха слушал, нехотя вникая в суть: бояре, начальствовавшие приказами, читали свои доклады; затем дьяки читали челобитные.
Дела шли из рук вон плохо. На границах неспокойно - то поляки воду мутят, а Выговский, гетман Украины, никак не выберет, с кем ему быть: и Польше хочется в ноги упасть, и Государю Российскому обиду не учинить. Так и стоит в раскоряку гетман.
То татары и турки мечи точат, ждут, пока царь слабину даст или какой поход затеет, уведя войско с южных рубежей.
Да что границы, когда даже в самой стране покоя и порядка нет. Подняли на соль пошлину - мужички бунтовать стали, едва усмирили. Патриарх Никон затеял реформу церкви, и опять через кровь, через огонь - не хотят раскольники покориться, особенно поп Аввакум. Хоть в яме сидит, а грамоты подметные разлетаются по всей Руси.
Бояре да дворяне - вор на воре... От казны ошметки летят, а они все никак сундуки не набьют доверху. И народ не берегут, чуть что не по нраву - целыми деревнями губят.
Слушал Царь бояр, писарям время от времени диктовал указы, но в глазах была муть, в душе потемки.

Только вдруг встрепенулся Царь, поднял голову.
- Повтори, что говорил, - велел он.
- На Москве объявился чудотворец, Великий Государь, - с почтением снова стал читать свиток боярин. - На паперти у Церкви Святой Троицы, что в Никитинках. Уж и чудеса творит, истинно, как святые великомученики.
- Сколько таких по Москве хаживало, да все на поверку лживыми оказывались, - с сомнением сказал Царь. - Говори.
- Это отрок совсем, великий Государь. Дитя малое, годов десять, а то двенадцать, не более. Уж он детишек больше дюжины излечил, да от таких хворей, что и иноземные лекари не возьмутся.
Алексей Михайлович был богомольным правителем, а как иначе в православной стране? Ко всяким чудесам он относился с пониманием, не отмахивался.
- От чего же он лечил?
- Детям слепым очищал глаза, детям глухим отворял уши, детям хромым выпрямлял ноги. От горячки лечил, от сухотки. Уж что там нынче делается, у церкви-то, истинно столпотворение. Скоро там вся Москва будет. Слухи-то разлетаются шибче пожара, Господи убереги.

Боярин перекрестился и умолк, склонив голову. А Царь снова задумался.
- Кто таков сей отрок, откуда пришел? Холоп чей?
- Никто того не ведает, Государь. Неделю как объявился, о себе не сказывает. Блажной мальчонка-то, в лютый мороз ходит нагой да босой, даже силой не одеть его, не обуть.

Царь потер бородку, и сказал решительно:
- Ко мне его. Хочу поглядеть, что за чудо в столице объявилось.

Слуга ринулся в двери, исполнять повеление Государя, но Алексей Михайлович остановил его:
- Нет, погоди. Сам поеду. Хочу посмотреть, вправду ли исцеляет, или народ байки травит.
С этими словами Государь решительно поднялся с трона и вышел прочь, оставив думских бояр в недоумении: променять важные государственные дела на какого-то мальчишку юродивого? Только кто же Царю перечить будет.

* * *

С раннего утра Василек ходил сосредоточенный и подтянутый, привычная улыбка, если и появлялась, то ненадолго. Он чувствовал, что день особенный, но почему - не ведал.
Даже церкви в середине города, в дни праздников, не видели столько народа, как та, где приютили Василька.
Сюда съезжались со всех концов Москвы - кто на санях, кто на телеге, кто пешим ходом, мелькнула однажды даже боярская карета.
- Не думал, что в Москве столько хворых детишек, - хмуро сказал Прокопий, глядя, как выстраивается живая очередь к новоявленному целителю.

Мальчик старался, тратил на каждого всего по несколько минут, но после трех-четырех излеченных едва не падал и вынужден был отсыпаться не меньше часа. Народ терпеливо ждал. Шустрые торговцы, смекнув выгоду, стали разносить горячую еду - сбитень, уху, похлебку, пирожки. Всё разлеталось вмиг.
Василек не делал различия, кто перед ним. Одинаково бережно лечил и бедных, и богатых.
Но когда боярского сыночка понесли к нему перед всеми, а слуги принялись сдвигать горожан, мальчик нахмурился.
- Помирает он? Болит ему сильно?
- Нет, Василек, он только хромает маленько, с коня упал. С осени еще, - сказал ему кто-то из сподручных, взявшихся помогать.
- Пусть ждет, - строго сказал мальчик. - Вон, глядите, в санях девочка лежит, едва живая. Ее первую несите.
- Дак я заплачу втрое, - сказал боярин, гордо задрав высокую шапку.
- Я не беру платы, - не глядя на него, ответил Василек. - Кто хочет, на церковь жертвует, а у кого нет - и так вылечу. Мне твоего сыночка жаль, добрый человек, но есть хворые куда хуже.
Боярин насупился, помрачнел. Где это видано, чтобы какая-то голытьба указывала ему от ворот поворот! Но вокруг Василия собрались крепкие мужики, и лезть нахрапом боярин не решился.
Бормоча что-то себе под нос, он велел слугам нести мальчика в конец очереди.
Этот поступок поднял Василька еще выше, толпа возрадовалсь, что нашелся человек, кто не гонится за богатством и не ползает перед знатью. Жаль вот только, что юродивый...

Наскоро пообедав, Василек вышел во двор, оглядел неубывающую толпу. И как они все здесь помещались...
- Прокопий, скажи, кому просто поглазеть охота, пусть идут себе. Детишкам места не хватает, - попросил он.
Прокопий хорошо поставленным голосом возгласил эту просьбу. Люди зашевелились, кое-кто и вправду пошел восвояси, наглядевшись досыта.

Василек приступил к лечению, но, едва завершив, вдруг встрепенулся, замер, глядя куда-то вдаль, а потом помчался, рассекая толпу, к проезжему тракту. Встал посреди, как вкопанный.
Навстречу ему неспешно шел царский выезд: золотая карета с орлами на дверцах, поставленная на полозья. Запряжена она была четверкой белых рысаков, а по бокам в охране - восемь конных всадников.
- Поди прочь! - крикнул возница, размахнувшись кнутом, но Василий не шевельнулся.
Быть бы ему под копытами, да подскочил какой-то мужик и откинул мальчишку на обочину.
Только карета не промчалась мимо, царь разглядел помеху и велел остановиться.
Перед ним с почтением расстелили дорожку, и Алексей Михайлович ступил на нее.
- Подойди, - велел он, но без строгости.
Василька подтолкнули вперед, он встал перед царем, без опаски поглядел в его лицо.
- Кланяйся, в ноги пади, - страшно зашипели бояре, сопровождавшие царский выезд. - Государь перед тобой, невежа!
- Вправду государь? - спросил с любопытством мальчик, и не подумав поклониться.

Алексея Михайловича позабавила такая непосредственность - ведь даже малые дети знали, что перед Государем надо поклоны бить, да еще расстараться.
- Ах ты, Фома Неверующий! - воскликнул он. - Истинно Государь!
- А шапку сними! - попросил Василек, сияя зелеными глазами.

Бояре зароптали, неслыханная дерзость! Где видано, чтобы царь перед безродным холопом шапку ломал! Да за малые провинности на казнь отсылали, а уж за такое невежество!
Но Алексей Михайлович только усмехнулся в бороду - уж очень забавен был этот блажной мальчонка.
Недолго думая, Государь снял тяжелую соболью шапку, шитую золотом.
Василек взглянул, моргнул, и крепко зажмурился.
- Надень! Надень скорее, Государь! Вижу теперь!
Алексей Михайлович водрузил шапку обратно и спросил:
- Что же ты увидел, отрок?
Василий раскрыл глаза, упал царю в ноги, потом поднялся и ответил:
- Когда шапка была надета, Государь, видел я лучики из-под нее. А как снял ты шапку, ринулось сияние, да такое, что солнце затмило. Я едва не ослеп, насилу глаза уберег. Теперь и вправду вижу, хоть посажен ты на трон людьми, да Бог тебя благословил править.
Бояре вокруг остолбенели, потеряли дар речи, да и Государь не сразу нашелся, что сказать.
- Никогда не слышал я прежде такие речи, - сказал он, наконец. - Как имя твое, отрок?
- Василием назвали, Великий Государь, - отвечал мальчик.
- Правду говорят, что ты чудеса творишь, людей исцеляешь?
- Правда то, Государь. Ты ведь поглядеть приехал? Так пойдем.

Василек говорил с царем с уважением, но без подобострастия. Алексей Михайлович забавлялся, все еще не веря.
Государь прошествовал за мальчиком, и толпа расступалась перед ним, падая ниц или кланяясь в пояс, зависимо от ранга.
- Выбери Государь, кого пожелаешь, - широким жестом указал Василек на притихших детишек.

Алексей Михайлович посмотрел на страждущих, помрачнел, свел брови. Тяжело ему было видеть больных, немощных детей. Но чтобы убедиться в слухах, он выбрал самый тяжелый, самый невозможный для исцеления случай и указал рукой:
- Вот ему помоги, отрок.

У мальчика, ровесника Василька, не было обеих ног. Он сидел в саночках, рядом толклись мать и отец с темными от горя лицами.

Шестнадцатая

Алексей Михайлович смотрел снисходительно, ждал, что дерзкий мальчишка сейчас отступится. Но Василек не отступился.
Он быстрыми движениями закатал обе штанины и теперь из них торчали розово-серые культяпки.
Привыкшие к уродствам горожане, да и сам Царь, не изменились в лице, только еще сильнее пожалели несчастного ребенка.
- От рождения Бог не дал ему ножек? - спросил вполголоса за спиной Государя какой-то боярин из свиты.
- Были, ваше сиятельство, были ножки, - поспешно отвечал с поклоном отец. - Да бревна скатились и отдавили. Пришлось звать костоправа, а уж он и оттяпал по колени. Как выжил сынок, ума не приложим, видно не хотел его Господь к себе раньше положенного.

- Потерпи чуток, если больно будет, - сказал Василий, глядя в испуганные карие глаза мальчика. - Зато потом уж набегаешься.
Сказав это, он взялся обеими руками за правую ногу. Держал так, согревая, минуту-другую. А потом Государь истово перекрестился, а следом за ним - все. Потому как на его глазах вдруг стала расти культя. Росла-росла, да и выросла в целую ногу. Тонкие пальчики обросли ноготками. Василек осторожно положил ногу в сани, придерживая за розовую пятку. Вскоре рядом легла и левая - ровненькая, чистая, как у младенца.
Перед Васильком рухнули на землю отец и плачущая мать, принялись целовать его босые ноги, мальчик только улыбался, счастливый, что сумел помочь.

Алексей Михайлович смотрел на это действо, широко раскрыв глаза, и творил молитвы в неистовом экстазе.
- Кто сказал бы, не поверил, - проговорил он и нагнулся, самолично пощупав вновь выросшие ноги мальчика. Зашептал едва слышно: - Не обман это, не марево наведенное... Неужто и вправду на Руси новый святой объявился? Господь удостоил меня чести...

Царь выпрямился, посмотрел с высоты своего роста на Василька.
- Ну, стало быть, зову тебя, Василий, к себе. Пойдешь ли? Будешь во дворце жить, с моего стола есть-пить.
Мальчик спокойно отвечал:
- Отчего же не пойти, пойду. Только не нынче. Как вылечу всех, так и пойду. Подождешь?

Царь всплеснул руками, стукнул посохом.
- Ох, ловок ты на язык, простодушен. Но видно, долго мне ждать придется. Детей-то все больше и больше. Я тут всего ничего, а уже пятерых подвезли.
- Ничего, я быстро управлюсь, - ответил спокойно Василек. - Ты только стражникам своим вели, чтоб препятствий не чинили, когда приду. Я уж получил разок по шее, как в Елец зашел.

Он не стал распространяться, что было с ним в Ельце, но ближние бояре взяли себе на заметку.
Царь еще раз оглядел толпу, притихшую благоговейно, и сказал:
- Ну, быть посему, лечитесь, православные, позволяю. Никто в том не мешай. Карету! Скоро к вечерне стоять.

Слуги ринулись исполнять приказ, а Василек, услышав это, удивился.
- А чем эта церковь нехороша, Государь? - спросил он простодушно. - И ехать никуда не надо, и батюшка Афанасий добрый, впустит, чай.

Алексей Михайлович улыбнулся в усы, от простоты такой: будто найдется на Руси поп, который царя в церковь не впустит. Но, подумав, решил, что есть в словах мальчика истина.
- Так тому и быть, здесь вечерню стоим, - заключил Алексей Михайлович. - Скачите в Кремль, пусть не ждут.

Государь с многочисленной свитой, набежавшей вслед за каретой, прошел в церковь, а Василек, по обыкновению, остался за дверью. И на этот раз удивился Государь.
- Почему не входишь? - спросил он.
- Не могу молиться в четырех стенах, давят слишком, - пояснил мальчик. - Я уж тут, на крылечке.
Царь покачал головой, рассмотрев мальчика другими глазами.
- И крест не носишь... Нехорошо это. Велю окрестить тебя завтра же.
Василек упал ему в ноги.
- Прости, Великий Государь, никак нельзя мне креститься! Беда будет...

Алексей Михайлович нахмурился.
- Ох, тайну напускаешь, отрок. Ну, да Господь с тобой. Молись, как знаешь.

И эту небольшую размолвку взяли на учет ближние бояре. Хоть не было повеления царского, но разузнать о чудо-целителе все равно надо.

Двери за царем закрылись, и сам отец Афанасий попросил паству разойтись по другим приходам вечерню стоять. Не каждый день государь своими визитом церковь радует.

Василек же, прочитав молитву, вернулся к своему занятию - продолжил исцеление: Богу не только слова угодны, но и дела, и кто знает, что важнее.

Прошло два часа, минул и третий. Богослужения были долгие, поклоны били частые, доходило до тысячи. Но вот двери отворились, появилась на пороге стража, а следом и сам Царь. Он был светел лицом, от икон и ладана, от молитв и поклонов.
- Трудишься, отрок? - спросил он с легкой улыбкой.
- Да, государь, - поклонился Василий. - Вон уж сколько вылеченных деток жизни радуются.

Он указал рукой на собравшихся в кружок детей, которые весело играли кубарем на веревочке, подаренным одному из них.
Государь посмотрел немного, вздохнул.
- Эх, где же ты был, когда мой первенец к Богу отходил... - проговорил он, в глазу влажно блеснуло. С этими словами Алексей Михайлович посмотрел на мальчика, тяжело размышляя. - Приходи в Кремль поскорее, у меня ведь тоже сыновья хворают.

Василек с готовностью закивал:
- Непременно приду, Государь.
- Прощай, отрок Василий, - сказал Царь и положил ладонь на макушку мальчику, потом позволил к руке приложиться.

Василий и замершие в почтительном молчании горожане провожали взглядами уходящую в темноту, освещенную факелами, карету. Потом Василек встрепенулся, и громко сказал:
- Еще двоих вылечу, и все на том, до самого утра!

* * *

Царский выезд подъехал ко дворцу, и Алексей Михайлович уже предвкушал поздний ужин, а следом - теплую постель. Все же нынешний февраль был слишком морозен.
У крыльца полукружием стояли стрельцы с факелами, освещая дорогу. Царь вышел из кареты, сцепил зубы, сдержав невольный зевок. И тут ему в ноги пал боярин, отбивая поклоны один за другим.
На третьем Алексей Михайлович остановил его и позволил встать.
- Говори, что стряслось? Не с детьми ли?
Боярин тряс губой, и не сразу сумел вымолвить.
- Великий Государь, уж и вправду беда приключилась. В Церкви Казанской иконы Божией матери колокол со звонницы рухнул!

Царь трижды перекрестился, одарил боярина страшным взглядом.
- Дурной то знак... Да как же случилось?
- Видать подгнили балки на колокольне, или поморозились. Не выдержали веса.
- Много ли народу подавлено?
На этот раз боярин ответил с воодушевлением:
- Истинно чудо, Государь! Никого не придавило, не поранило! Дворовые людишки, что мимо шастают, узнали, что отменился молебен, так и закрылись по домам. А святые отцы в церкви схоронились, как треск заслышали.
- Хочу видеть то! - твердо сказал Государь и, не слушая ропота свиты, пошел пешком к домовой церкви, где все время стоял молебны.

Дорога заняла всего несколько минут, и вот перед Царем открылась ужасная по своему величию картина. Колокол лежал на боку, в развороченной яме, а камни, которой была мощена площадь перед церковью, словно выбитые зубы, торчали у неподвижного колокольного языка.
- А ведь он спас меня... - прошептал Алексей Михайлович.
- Кто, Государь? - с почтением переспросил ближний боярин.
- Отрок Василий, с которым я говорил. Когда колокол упал?
- Аккурат перед вечерней молитвой, Великий Государь.

Царь снова осенил себя крестом.
- Приедь я сюда, как думал - быть мне под этим колоколом.
Никто не нашелся, что сказать, ведь это была истинная правда.
- Отправить завтра к Церкви Святой Троицы стрельцов. Пусть за порядком следят. А главное, чтобы отрок сей не исчез. Он мне во дворце нужен.

Отдав приказ, Государь прошествовал в свой дворец, где и лег почивать, вспоминая весь день, со всеми его чудесами.

Семнадцатая

Ночью Василек неспокойно ворочался, тыкался головой Прокопию в грудь, переворачивался.
- Ты чего не спишь? Не устал разве? - спросил вполголоса Прокопий.

С того дня, как начал мальчик свои исцеления, не касался его Прокопий плотски. Хоть спали по-прежнему в обнимку, хоть горел страстью несчастный монах, но больше не делал он с Василием стыдных забав. Ну как и вправду церковь его святым объявит? Уж за это точно в аду гореть до скончания времен.

- Устал, - ответил мальчик, вздохнув и вытянувшись. - Только сон не идет. Думаю все, думаю...
- О чем же? - спросил Прокопий и ласково погладил слипшиеся волосы Василька. - В цирюльню бы тебя сводить.
- О царе, - глядя в черный невидимый потолок, сказал Василий. - Добрый он, да никак не устроит державу свою.
- Как же ее устроить, по твоему разумению?
- Да так, - горячо заговорил мальчик, обернувшись к Прокопию. - Чтобы всем счастье было!
Монах улыбнулся, хоть на душе горько стало - с такими думами Василек точно в беду попадет, которой страшится.
- Не бывает счастья для всех, Василек, - сказал Прокопий. - У каждого оно свое.
Мальчик приподнялся на локте, заглянул прямо в глаза монаху.
- Но почему?
- Ты сам посуди. Для меня счастье в молитвах и служении Господу. Для разбойника - в богатом купце, встреченном на лихой дорожке, да без охраны. А тому же купцу - продать подороже, купить подешевле. Ну, а уж боярам и воеводам - кошель свой набить под завязку, да не один, а чтоб сотня сразу.
Мальчик слушал внимательно, приоткрыв рот. Но упрямая его душа не могла согласиться.
- Счастье у всех одно! - твердо сказал он. - Чтоб жить безбедно, детей растить, не побираться, и страну от врага беречь. Что еще надо-то?
- Ох и умен ты спорить, Василий, - рассмеялся Прокопий, обнимая мальчика. - Поставить бы тебя на царство, вот уж истинно, рай на земле устроился бы.

Василек вздохнул, примостил голову на грудь Прокопию, обнял за шею.
- Не бывать мне царем, - сказал он тихо и добавил, уже засыпая: - разве что в Царствии Небесном...
Мороз продрал Прокопия по коже, жутко ему стало от таких слов. Кто с ним ложе делит-то?! Что за тайна на челе у Василия? Откроется ли когда-нибудь?

* * *

Что случилось с Васильком после царского визита, он и сам не мог понять. Но с раннего утра до позднего вечера работал он, не покладая рук, и не требовались больше перерывы на сон, усталость не брала его. А на обед - миска горячей похлебки, тарелка каши, кусок хлеба, да кружка молока. И снова на паперть, к больным деткам.

Родители и провожатые уже успели обустроить свой быт - на площади палили костры, на ночь расходились по ближним домам, если с хозяевами удавалось договориться. Да и отец Афанасий, видя такое дело, решил допустить в церковь на ночлег несколько семей с детьми помладше. Бог всех любит, всех примет.

Так прошла неделя, за ней следом промелькнула вторая. Наступил март, и солнце, пригрев, растопило снег, превратив дороги в черную слякоть. Теперь понял Василек, для чего кругом были проложены деревянные мостки, без них даже в сапогах не протопчешься.
Изредка он замирал на крыльце, раскинув руки в стороны, закрыв глаза, и подставившись солнцу - набирался сил от его лучей.
- Масленица скоро, - улыбался Прокопий, глядя на приемыша. - Уж повеселимся. А то у тебя, Василек, продыху нет, все трудишься, аки пчела.
- Хочу поскорее всех вылечить, - отвечал Василий.
- Да как ты их вылечишь... С каждым днем все больше.

Но Прокопий ошибался. Перед самой масленицей, в середине марта, Василек заметил, что лечить теперь приходилось такие случаи, с которыми справится простая знахарка, приложив подорожник или напоив зверобоем.

И тогда сказал мальчик однажды ночью:
- Ухожу я. Выпусти меня через задний двор, тихо уйду.
Прокопий, как услышал, так и сел на лавку. Он-то думал, что прошла уже у Василька блажь, и останется надолго. Но видно крепко надо было мальчику в Кремль, засела эта мысль занозой.
- Давай, что ли, прощаться, - со слезой в голосе сказал Прокопий и раскинул руки.

Василек скользнул в объятия, поцеловал монаха в обе щеки.
- Прощай, Прокопий. Бог даст, свидимся еще. Передай отцу Афанасию, что люблю его.

Прокопий сглотнул соленую влагу, подскочил и быстро собрал мальчику в дорогу котомку с припасами. Кто знает, сразу ли попадет на царский двор Василек, или задержится в дороге. Хотя до Кремля было рукой подать, но уж очень горазд мальчик собирать себе неприятности.

Василек поклонился в пояс на иконы, перекрестился и ушел, позабыв взять у Прокопия подарок царевича - рубль серебряный. А ведь вещь нужная, важная - на нее и коня купить можно, и корову.

* * *

Шел Василек ночной Москвой. Тихо кругом, спят все. Только слышно, как собака изредка взлает спросонья за воротами, или дурной петух заорет, перепутав ночь с рассветом. Стражники на конях проскачут, взметая грязь копытами, или пешим строем пройдут, бряцая бердышами. Василек сразу прятался, не хотел с ними встречаться - лишняя помеха в пути.
Зато луна была помощницей, ярко светила, показывала верхушки кремлевских башен. Василек перешел Москву-реку по деревянному мосту, поглядел на недостроенный еще Всехсвятский каменный мост - уж и громадина. И вот, перед мальчиком возвысились белые каменные стены, от которых и назвалась столица Белокаменной.
К запертым воротам Василек подходил с некоторой опаской, но твердо шагая.
Ворота назывались Боровицкими, как, собственно, сама башня. Через Боровицкую башню въезжали в хозяйственную часть Кремля — к Житному и Конюшенному дворам.

К удивлению Василька, здесь никто не спал - ни возчики на телегах, ни стражники. К царскому двору ночью подвозили рыбу и птицу, овощи, дрова, солому, да мало ли что понадобится в хозяйстве. А днем-то дороги все заняты торговым и ремесленным людом, да боярскими каретами. Ночью же простор.
Мальчик потихоньку протиснулся между телег, получив однажды батогом - зазевался, чуть под лошадь не попал. Получил несильно, для острастки - возница сразу разглядел, что дитё малое.
Но в Кремль так просто не попасть, не кабак. Уже за воротами ухватил вдруг Василька за ухо стражник.
- Куда?! - изумившись, спросил он. - Ты откуда такое взялось, чудо бесштанное?! Это Кремль тебе! Тут сам Государь живет! Увидит тебя без порток, живо очутишься на плахе.

Конечно, стражник преувеличил, чтобы запугать мальца, но он не знал, с кем связался. Василек дождался, пока отпустят ухо, потер его и сказал:
- Меня Государь в гости звал, а ты преграду чинишь! Вот узнает, тогда поглядим, кто первым на плахе окажется!

Василек был добрым и спокойным, но когда за уши дерут, у кого хочешь слеза прорвется.

Стражник взял руки в бока, и расхохотался.
- Гляньте, муха чего прожужжала! Сам Царь наш, батюшка, ее в гости звал! Ну, уморил.
- Погодь, Емельян, - строго сказал ему другой стражник, постарше да не такой шебутной. - Забыл, что ль? Не про этого ли мальца нам указ зачитывали недели две тому? Чтоб пропускать без задержки.
Емельян почесал в затылке.
- Ну, да, кажись, он... Так и было: гол, бос, малой двунадесяти годков. Прости, не признал. Ступай себе, не держи обид.

Василек поднял голову, и, уже придя в себя, сказал, как привык:
- Спасибо вам, добрые люди. Зла на вас не держу, службу исправно несете. А спросит Государь, скажу, чтоб похвалил при случае.
Мальчик прошествовал в ворота перед удивленными глазами мужиков и торговцев, замерших у своих телег.
В Кремль Василек попал, но душа почему-то была неспокойна.

Восемнадцатая

Даже ночью, при лунном свете в Кремле все восхищало взгляд. Василек только и успевал вертеть головой. Дома-то всё какие большие! Это не крестьянские избы, а в два этажа, да из камня.
В те годы часты были пожары, и хорошо, если успевали загасить, а то пол Москвы выгорало, в засушливое лето. Вот и повелел царь строить "дома каменны, а не деревянны". Только указ этот трудно исполнялся. Не могли взять в толк горожане, что лучше один раз потратиться на камень, чем каждый год отстраивать из бревен. Зато у себя в Кремле Государь расстарался - что ни башня, то красота необыкновенная.
Не знал Василек, где царь живет, вот и искал самое высокое здание. Да разве в темноте разглядишь, что выше, что ниже. И мальчик решил дождаться утра.
Подыскав подходящую полянку перед каким-то двухэтажным особняком, Василек улегся на свежей травке, подложил под голову сумку, и заснул.

Утро ворвалось в его сон чьим-то грубым сапогом, толкнувшим в босую пятку.
- Чего разлегся, лягуха безмозглая?! Как ты в Кремль пробраться осмелился?!

Василек вскочил с закрытыми глазами, протер их и увидел перед собой шесть стражников в красных кафтанах. Бородатые лица выглядели строго, но у некоторых в глазах играли смешинки - голый мальчик не представлял угрозы.
Тот, кто разбудил его, был старше всех чином, судя по почтению к нему остальных. Василек не знал его звание: это был десятник.
- Ну, отвечай! Кто таков?! - пощелкивая хлыстом по сапогу, снова спросил старший.
- Василием меня зовут, - спокойно ответил мальчик, зевнув ненароком. - Мне к царю надобно, проведите, сделайте милость.

Тут уже никто не выдержал, и Василька оглушил громкий хохот. Старший тоже ухмыльнулся.
- Да ты никак не в себе? Государь наш, конечно, нищих привечает, потчует на праздники. Но не идти же к нему в наглую?!
- А он меня приглашал! - ответил Василек, честно глядя в глаза стражнику.
- Так ты дерзить?! - разозлился десятник. - Ну-ка, проучите его! Выдайте дюжину горячих, чтоб знал свое место!

Никто не осмелился перечить, мальчика разложили на крыльце дома, а потом принялись стегать в две руки.
Василек дергался на каждый удар, жмурился, скрипел зубами, но кроме сдержанных стонов ничего не услышали стражники, он так и не вскрикнул ни разу.
- Ишь, какой. Терпеливый, значит? - спросил десятник, хмыкнув. - Все, будет с него! Проваливай, как пришел.

Василек шмыгнул носом, поднял сумку и, держа ее в руке, развернулся, собираясь уходить. Правда, не успел. Подскакал какой-то всадник, крикнул зычно:
- Кто у вас тут?
- Да вот, ваша светлость, мальца поймали, - с почтением ответил старший. - Дерзит.

Всадник, придерживая большую соболью шапку, склонился с седла, разглядеть получше.
- Не его ли Государь дожидается уж который день? Да, так и есть. Я ведь видел тебя у церкви. Ты ли?
Василий поднял голову, стер кулаком выступившие слезы.
- Я, добрый человек. Пришел вот по царскому приглашению.
- Пришел, значит. А вы его так встретили? - боярин строго посмотрел на стражу.

Десятник развел руками, присмирев сразу:
- Кто же знал, ваша светлость? Он даже не поклонился ни разу!
- То его дело, - отрезал боярин. - Проводите ко дворцу государеву, а я поскачу вперед, доложить.

Он умчался, а стражники повели Василька по мостовой, вымощенной красным булыжником.
- Ты про меня царю не сказывай, - вполголоса попросил мальчика старший стражник. - Ну, посекли маленько, да с кем не бывает. Меня по малолетству еще не так секли.
Василек спокойно ответил:
- Я не скажу. Спина скажет.

Стражник умолк - тут не поспоришь. Дальше шли молча, только Василек изредка шипел сквозь зубы, когда ветерок задевал припухшие борозды на спине.

При свете дня дома казались сказочными. Окрашенные во всевозможные цвета, они радовали глаз, притягивали внимание и пробуждали почитание зодчих, сотворивших такое чудо.
- Пришли, - проворчал десятник
Василек, уже немного уставший удивляться, все равно не сумел сдержать вздох восхищения. Перед ним во всей своей красе вознесся Теремной дворец.
(Теремной дворец построен на месте древних дворцов Василия III и Ивана IV в 1635-1636 гг. русскими зодчими Баженом Огурцовым, Антипом Константиновым, Трефйлом Шарутиным и Ларионом Ушаковым.)

Нижние этажи были выкрашены с фасада желтой охрой, а верхние - красной краской. Сосчитать этажи мальчик не успел, но их было поболее, чем в виденных раньше зданиях.
Десятник хотел вести гостя к черному ходу, но с крыльца уже спускались бояре.

- Пришел, стало быть, - сказал один из них, молодой, с куцей бородкой. - Государю доложено, велел привести тебя пред его очи. Ступай за мной.

Василек покорно пошел следом.
Уже введя мальчика внутрь, боярин вдруг замешкался, оглядел гостя.
- Э-э... - сказал он, покачав головой. - Куда тебе в царские покои, такому чумазому...
Василек обиженным голосом возразил:
- Вчера только в бане был! Добрые люди впустили.
- Вчера был, а сегодня снова грязь отыскал, - усмехнулся в усы боярин и кликнул челядь: - Вымойте ему ноги и бока в тазу, причешите.

Василька тут же взяли в оборот, уволокли куда-то в чулан, усадили на лавку. Откуда ни возьмись, появился деревянный таз, в нем заплескалась вода. Мальчик не сопротивлялся, только сказал:
- Спина вся горит, вы полегче.
Слуги оказались понятливые, не зацепили жесткой мочалкой пораненные места. Но все прочее отмыли добела.
В таком розовом виде и представили пред очи боярина.
- Ишь, как отчистили, - довольно сказал он. - Ровно поросенка к столу. Ступай за мной, да не мешкай, а то заплутаешь. Одеть бы тебя, да ведь откажешься...
- Откажусь, добрый человек, - согласился Василек, резво переступая ногами по мягким коврам, да вертя головой на все четыре стороны. Было ведь на что поглядеть. Уж богатый терем, уж красивый! Красные стены в росписях, на потолке росписи, там, где ковры не проложены - в паркете росписи. Да картины все какие чудные, загляденье. Золотые столбы кругом, и у каждого - стражник с алебардой навытяжку стоит, строго смотрит на гостя.
Прошел Василек по Золотому крыльцу. Название неспроста дано:
резная белокаменная лестница дворца украшена изваяниями львов со щитами, а само Крыльцо было расписано золотом и красками, а сверху покрыто расписным шатром.
Должно быть, ни разу не ступали тут босые ноги.
Пройдя по многочисленным анфиладам, насмотревшись всяких диковин, Василек наконец остановился у двери с резными орлами на створках. Здесь же стояли двое стражников.
- К Государю, - сказал боярин, и перед ними тут же распахнули двери. Василька коротко ткнули в спину, вводя внутрь.

Девятнадцатая

В большой зале с высокими потолками сидели на лавках по обе стены бояре в высоких меховых шапках - "горловках". И только у самой дальней стены на троне сидел Царь Алексей Михайлович.
Любой другой мальчишка, да и взрослый тоже, заробел бы при виде такого количества осанистых, дородных сановников с окладистыми бородами.
Любой другой мальчишка, но не Василек. Если и было у него в груди волнение, внешне никак это не проявилось. С кроткой улыбкой он пошел по центру палаты, глядя только на Государя.
Бояре зашушукались, осуждающе взмахивая посохами и длинными рукавами. А Василек спокойно шел себе.
Но и тут он сумел себя показать во всей красе. Не дойдя до Царя, он вдруг остановился против какого-то боярина, поглядел, склонив голову набок, и спросил участливо:
- С чем маешься?
Боярин удивленно посмотрел на мальчика, широко раскрыв глаза, и ответил в повисшей тишине:
- Зуб с ночи болит, окаянный, будь он неладен.
Недолго думая, Василек шагнул к нему, приложил руку к бородатой щеке. Через минуту глаза боярина прояснились, и он сказал, еще сильнее поразившись:
- Не болит. Вот крест, не болит, Государь!
Истово перекрестившись, он добавил:
- Спасибо, прямо не знал, что и делать.
- Известно что, - просто сказал Василек. - Выдерни его, да поскорее, нынче же.
Дав немудреный совет, мальчик пошел дальше. И на этот раз остановился только перед Государем. Упал ниц, выставив напоказ всей Думе розовый, чисто вымытый, зад.
Алексей Михайлович велел ему подняться и сказал чинно:
- Весьма рад, что пришел ты, Василий. Много докладывали мне о твоих чудесах. Если бы сам не видел, не поверил бы. Но даже теперь ты проявил себя, излечив боярина Андрея Ивановича Одинцова от хвори зубовной. Сядь же по правую руку от меня, дождись, пока завершим.
Правды ради, скромник сказал:
- Не излечил, Великий Государь, только боль унял.Не лечу я взрослых.

Не рассердившись на спорщика, Государь жестом указал гостю место на ступеньках у своего трона, и Василек присел. Слуга тут же поднес ему потчевание - яблоки на серебряном блюде. Это был подарок от восточных купцов, ведь яблоки поспеют только в конце августа, а нынче март.
Заседание боярской Думы пошло своим чередом, а Василек занялся большим яблоком, запустив зубы в румяный сочный бок. Он хрустел, щурился довольно, слушая доклады бояр, но толком ничего не понимал. Какие-то торговые дела, какие-то челобитные, какие-то счета... Скучно... Детишек лечить куда веселее, с ними хоть поиграть потом можно. А с боярами разве поиграешь? Вон, какие животы наели, и ходить-то трудно, не то, что бегать.

Но вот поднялся следующий докладчик, заговорил. Царь подпер бороду рукой, слушая внимательно. А Василек встрепенулся вдруг, моргнул длинными ресницами, пожал плечами, да и запустил в боярина огрызком недоеденным. Метко запустил, аккурат в шубу тяжелую.
Боярин безмерно изумился, да и все другие зашевелились, но ропот пока был тих - ждали слова Государева.
- Что же ты озоруешь, Васенька? - ласково спросил Алексей Михайлович, повернувшись к виновнику. - Это воевода Ярославского уезда, Василий Яковлевич Унковский, слуга мой верный. А ты в него яблочком! Негоже так. В другой раз наказать велю, нынче же прощаю.

Василек поднялся с коленок, поклонился царю и сказал:
- Кинул, потому что ложь в его словах услышал. Не люблю, когда люди лгут, горит внутри.
Алексей Михайлович откинулся на резную высокую спинку трона, посмотрел на боярина.
- Что скажешь, Василий? Тезка тебя во лжи обвинил.
Воевода низко поклонился царю, сдернув шапку, и горячо затвердил:
- Навет то, Великий Государь! Верой и правдой тебе служу, на том крест целовал! Мало что наплетет юродивый!
Он исподлобья зыркнул на мальчика, но Василек смотрел только на Государя.
- С чего же ты взял, Васенька, что лжет воевода? - снова спросил Царь, на этот раз с нажимом.
- Я ложь чую, - ответил мальчик, катая в руках второе яблоко, пока целое.
Снова ропот пронесся по палатам, бояре зашевелились, шелестя шубами да мехами.
Не выдержал воевода Ярославский, рухнул на колени и взмолился:
- Прости, Великий Государь! Прости! Бес попутал! Взял за пеньку я не по шесть алтын за пуд, а всего по три. Разницу себе оставил. Прости, Государь!

Как ни удивительно, Царь не осерчал, а наоборот, пришел в хорошее расположение духа.
- Прощаю тебя, Василий. Служи далее, но помни, что за тобой будет мой глаз.

С многочисленными поклонами воевода ушел, а Государь с легкой улыбкой на устах оглядел притихших бояр.
- Так-то вот, - сказал Алексей Михайлович. - Есть у меня теперь управа на воров и казнокрадов, на изменщиков и наветчиков. Будет теперь Василий со мной на каждом Совете, а вы, бояре, остерегитесь лгать. Я-то не яблочком попотчую! Ну, продолжим. Кто далее, выходи!

Бояре сидели мрачнее тучи - за каждым были грешки, каждый из казны хоть сколько-то, но оттяпал. Василек же не замечал ничего, спокойно грыз яблоко, и слушал в пол уха доклады.
В тот день все были на удивление честны с Государем, но половину грамот Алексей Михайлович так и не услышал, они были схоронены глубоко в кафтанах боярских.

Долго длилось собрание, Василек успел съесть три яблока, больше не осилил. Запил поданным квасом. Алексей Михайлович время от времени поглядывал на гостя, и как заметил, что тот стал носом клевать, сказал решительно:
- Будет на сегодня, бояре. Важные дела мы обсудили, а неважные до завтра подождут. Пора обедню стоять.

Государь поднялся, отдал слугам державу и скипетр.
- За мной следуй, Васенька, - сказал он и пошел через всю залу, а бояре кланялись в пояс, едва не роняя шапки. На мальчика же смотрели, как на новоявленного неприятеля.

Шли они по узким коридорам - впереди два стражника, следом Государь, а за ним семенил маленький гость, снова дивясь по сторонам. Быстро шагал Царь, даже бегом едва поспевал мальчик.
Поднялись по узкой лесенке на третий этаж.
- Здесь мои покои, Васенька, - пояснил Алексей Михайлович. - Здесь и супруга моя с детьми проживает. С ними познакомлю, а после спустимся в домовую церковь. С нами помолишься. К дочкам на их половину я тебя не поведу, незачем девиц смущать твоим неподобным видом.

Василёк скромно потупился - он свой вид считал вполне приличным.
Стражник толкнул тяжелую створку дверей, и поклонился, пропуская Государя.

Двадцатая

В горнице было много народу, но, несмотря на это, стояла ласковая тишина. Василек выглянул из-за широкой спины Государя, сверкнул любопытными глазами.
Убранство большой комнаты было простое, столы, лавки по стенам, стулья. Солнце, пробиваясь через витраж, разбрасывало цветные зайчики на стенах и лицах.
При вхождении Царя все встали, поклонились.
- Вот любезная моя, познакомься, - сказал Алексей Михайлович своей жене, Марии Ильиничне, по рождению Милославской. - Как и говорил ранее, приведу к тебе целителя чудесного, Василия. Он поглядит наших деток, да и вылечит.

Мария Ильинична, высокая, чуть полноватая, белолицая, посмотрела на мальчика внимательно и слегка тревожно. Не увидел в ней Василек приветливости, зато увидел, что она в положении, ждет ребеночка.
Царица подала ему руку для целования, Василек приложился. Но дальше она сказала:
- Государь мой, говорить мы говорили, да не давала я согласия. Как могу я допустить колдуна к детям нашим? Иноземные лекари лечат, и слава Господу.
Алексей Михайлович поджал губы, но не стал спорить с женой на глазах детей, нянек и мамок.
- После поговорим, Мария Ильинична, после. Ну же, подойдите, Алёшенька, Федор. Пусть хоть поглядит на вас гость наш.

Из-за стола вышел к Васильку его знакомый по ледяной горке, Алексей Алексеевич, Наследник престола, следом за ним мальчик пяти лет - будущий царь Федор Третий.
Федор сразу спрятался за мамкину юбку, забоявшись странного голого мальчишку, зато Алексей шел, улыбаясь скромно. Но тут же согнал улыбку, сделав вид, что вовсе незнаком. Сам Василек тоже не стал кидаться с объятиями, почуял, что неспроста царевич его чурается.
- Ну, время пока есть, - сказал Государь. - Алеша, покажи гостю игрушки да книги.

С этими словами он взял царицу под локоток и увел в другую комнату. Алеша же, под присмотром нянек и стражников пригласил Василия к своему столу.
- Ты не думай, что мы в тесноте так и живем, - сказал он гостю с виноватой улыбкой. - У меня есть свои покои, да там скучно. Только на занятиях там сижу, с дьяками. Вот и упросил маменьку поставить тут стол, чтобы всем вместе.
Василек кивнул, ему было интереснее то, что лежало на столе. А уж поглядеть было на что: книги стопкой, свитки с нотными знаками, какие-то приборы диковинные.
- Это астролябия, - пояснил Царевич, заметив жадный взгляд гостя. - Можно по звездам да по солнцу узнать, где находишься. В океане либо в пустыне - очень нужная вещь.
Василек осторожно пальчиком погладил прохладную поверхность прибора с трудным названием.
- А хочешь, я на клавикорде сыграю? - с воодушевлением спросил Алексей и, едва Василек кивнул, прошел за стоявший рядом со столом музыкальный инструмент. Пробежав тонкими пальцами по клавишам Царевич заиграл нехитрую мелодию. Василек заслушался, неотрывно следя за руками Царевича, внимая волшебным звукам.
Судя по всему, Алексей был очень рад видеть старого знакомца, но сдерживался от проявления чувств. Только рассказывал и рассказывал обо всем, что было на столе, хватаясь то за одно, то за другое.
Он уже принялся было читать вслух какое-то сочинение на латыни, но вошли царь с царицей. О чем они говорили, было легко догадаться, но судя, по мрачному виду Государя, он не преуспел в уговорах.
- Ну, идем, обедню стоять. Матушка Царица, тебя не приглашаю, трудно тебе по лестницам ходить. Федора по малолетству тоже не зову. Ты со мной пойдешь, Алешенька, и ты, Василий.

Спустились на первый этаж, а там, переходами, дошли до небольшой церкви, пристроенной ко дворцу. Но на входе заартачился Василек.
- Прости меня, Великий Государь, не могу войти, - сказал он с поклоном. - Здесь буду молиться.
- Ох, чудишь, Васенька, - покачал головой Алексей Михайлович. - Ну да ладно, не буду неволить.
Царевич впервые услыхал, что кто-то не хочет войти в церковь, удивился безмерно - с новой стороны открылся для него гость долгожданный.
Государь прошел внутрь, а Алексей замешкался на входе, шепнул на ухо Васильку:
- Не держи обиду, что не сказал о нашем знакомстве. Батюшка не велит мне на горку ходить. Узнает, что ослушался - осерчает. И ты не выдавай, что виделись прежде.

Василек кивнул, двери за царевичем закрылись. Оставшись один, мальчик принялся бить поклоны, крестясь и шепча молитвы.
- Ишь, как старается, - сказал один из стражников, стоявших неподалеку. - А в церковь не идет. Неспроста это, неспроста. Видать, нагрешил тяжко.
- Дите малое, когда он нагрешить успел? - заспорил с ним другой стражник. - Здесь что-то другое. Да и в церкви-то грешнику самое место - грехи замаливать. А этот, видишь, на пороге.

Василек их не слышал - он был где-то далеко от земной суеты.

Из-за закрытой двери глухо слышались псалмы, мальчик пытался им подпевать, но не все вспоминались.
На исходе третьего часа двери раскрылись, вышли слуги, следом Государь, надевая шапку на ходу. С легкой улыбкой на устах появился царевич.
- Ну, пойдем, молельщик, в трапезную, - сказал Алексей Михайлович Васильку. - Живот подвело, чай?

Едва не ляпнул Василий, что кроме яблок и кваса он с утра не ел ничего, а из сумы свои припасы доставать устыдился. Но Государь его и не слушал, пошел вперед.
- Что это у тебя? - спросил с удивлением Царевич, разглядев, наконец, спину гостя. - Пороли? Когда же?
- Утром, - ответил мальчик.
- Что там у вас? - обернулся Алексей Михайлович.
- Государь, батюшка, у него вся спина порота! - с горячностью сказал Алеша. - Говорит, утром!
Царь развернул Василька за плечо, оглядел спину.
- Да, изрядно потрудились, - оценил он чужую работу. - Кто же постарался?
- Стражники, - ответил Василек без жалобы.
- За что?
- Говорят, нищим в Кремль не велено.
Царь нахмурился.
- Это кто же такой указ издал? Я не припомню. Отыщу, накажу примерно.
Василек прижал руки к груди, стал упрашивать:
- Великий Государь, не надо розыск чинить! Спина заживет, а слуги твои исправно службу несли. Меня разглядели, и ворога разглядят!
- Ну, если вступаешься, то и ладно, - успокоился Царь, а царевич сказал свое слово:
- Позволь, государь, батюшка, сводить гостя к лекарю иноземному, к Роберту. Пусть смажет чем, для скорого заживления.

Государь подумал немного, и согласился:
- Ступайте. Оттуда, не мешкая, веди гостя в трапезную.

Мальчики поклонились и Алексей потащил Василька за руку, пока отец не передумал.
На этот раз лестница привели их во второй этаж, где отвели место иноземному лекарю англичанину Роберту Клайну.
Без стука царевич вошел в его покои, поискал глазами.
- Роберт, погляди, что у моего гостя со спиной, - велел он, заметив склоненного над книгой иноземца.
Лекарь, худой, в зеленом европейском кафтане, с лорнетом в руках, подошел поближе и поклонился Царевичу.
- Ваше Высочество, я рад вам служить. Ну, посмотрим, посмотрим.

Только теперь он обратил внимание на Василька, и брови полезли на лоб.
- Oh, my god... Ваше Высочество, где вы отыскали этого замуж... замут... замучрыжк... как это по-русски...
- Замухрышку, - поправил автоматически Царевич и напустился на лекаря: - Роберт, это гость Государев! Вылечи его, как меня лечил от ссадин да ушибов! Где твоя мазь?
- Маз... Маз слишком драгоценна, чтобы тратить на... вот это... существо... - ворчал лекарь, шаря по своим полочкам со снадобьями. Отыскав нужное, он вернулся и сказал:
- Ложись вот сюда.

Василек, которого только забавляла вся эта кутерьма, улегся на лавку на живот.
Лекарь набрал немного мази на кончики длинных пальцев и осторожно провел по вспухшей борозде на плече.
Василек зашипел, дернулся.
- Тшш, лежи смирно, - строго сказал лекарь. - Я не намерен тратить на тебя весь пузырек.

Алексей следил, как идет лечение, и ему не нравился этот процесс. Уж очень лекарь морщился брезгливо, едва касаясь исполосованных мест.
- Дай сюда, - наконец, не выдержал Царевич и отобрал стеклянный пузырек из рук лекаря. - Я сам.
- Ваше Высочество, он может быть заразен! - воскликнул англичанин.
- Сам ты... заразен... - проворчал Царевич, набирая мазь.

Больше иноземец не спорил. Понаблюдав немного, как справляется Алексей, он вернулся к своим делам.
А Царевич осторожно наносил мазь на каждую полоску, дуя при этом, чтобы унять боль.
Василек лежал, положив голову на скрещенные руки, изредка с шипением втягивал воздух.
Царевич прошелся уже по всей спине, спустился ниже, и тут его повело... Он сам не знал, что с ним происходит, но вдруг участилось дыхание, пальцы задрожали, а в ногах появилась противная слабость. Испугавшись, что вернулась давняя болезнь, о которой он за этот месяц уже позабыл, Царевич схватился за край лавки и постоял секунду.
Но это была не болезнь - в голове не мутнело, и сознание он не терял. Зато очень сильно влекло его к распростертому на лавке голому телу Василька. Так влекло, что силы никакой не было удержаться.
Оглянувшись на англичанина, Царевич увидел, что тот погружен в свою книгу. И тогда, вернувшись к Васильку, он вдруг склонился, да и поцеловал прямо в румяную заднюю половинку, в чистое от рубцов место.
Василек, почуяв что-то новое, повернул голову и с любопытством поглядел на Царевича. Тот стоял, свесив руки, на щеках играл румянец, как на попе у Василька. С трудом взяв себя в руки, Алексей завершил лечение, осторожно касаясь упругой нежной кожи кончиками пальцев.
- Все, - сказал он хриплым вдруг голосом. - Поднимайся. Спасибо, Роберт, вот твоя мазь. Всего чуть и взяли.
Оставив пузырек на лавке, мальчики быстро вышли. Царевич шел молча, отрывисто дыша, поглядывая искоса на гостя.
- Болит еще? - спросил он.
- Вовсе нет, - улыбнулся Василек. - Сразу и прошло.
Но не суждено им было дойти до трапезной. Встретилось на пути укромное местечко, за подпорными столбами. Алексей ухватил гостя за талию и втолкнул туда. Василек смотрел доверчиво, не понимая, что Царевичу надобно.
- До чего же ты пригож, Васенька... - прошептал Царевич, глядя во все глаза, ощупывая взглядом тело мальчика. - Еще с того дня, как увидел тебя, я сам не свой. Едва не каждую ночь снишься ты мне... Отнял ты мой разум, Васенька...

Потянулся Царевич к губам Василька своими, поцеловал осторожно, будто тронул хрупкий цветок. Провел губами по щеке, перебрался на тонкую шейку.
Василек стоял ровно, ему все нравилось, но никак не принимал участие в ласках. А Царевич разошелся не на шутку. Он не знал, чего хотел от мальчика, но руки сами пустились в пляс по его бокам, по бедрам, забегали, как шальные. Страсть овладела Алексеем Алексеевичем, Наследником престола.
- Люб ты мне, Васенька, - шептал в исступлении он, снова и снова целуя нежные губы, а рукой бесстыдно забираясь между ног.
Василек улыбнулся:
- Щекотно...
Царевич ткнулся лицом ему в шею, шумно вдохнул молочно-сладкий запах, и замер.
- Я только что на небе побывал, - сказал он через несколько мгновений. - Сам не пойму, что это было. Ты не в обиде ли?
Василек в ответ тоже приложился к его щеке, поцеловав нежно, и сказал:
- Нет обиды. Ты мне тоже сразу приглянулся.
Царевич вздохнул благодарно, оправил светлые локоны.
- Ну, пойдем в трапезную, заждались уже нас. Как бы не получить нагоняй.
Он осторожно выглянул из укрытия, убедился, что пусто, и вскоре мальчики, как ни в чем ни бывало, направились по длинным анфиладам обедать.

Двадцать первая

Ласковое весеннее солнце разыгралось в этот пригожий мартовский день не на шутку. Оно будто собиралось доказать всем, что зима на самом деле прошла, и пора забыть о шубах, шапках, валенках.
Звонко пели птицы, собираясь на крышах теремов, на стенах, на башнях, помогая солнцу бороться с зимой.
На крыльце внутреннего дворика сидели царь с царицей. Они слушали пение птиц и смотрели на игры своих детей.
Царевны стали в кружок и что-то сказывали друг дружке, весело при этом смеясь. Федор сидел рядом с родителями и грустно смотрел, как его старший брат учит стрельбе из лука голого мальчика, по имени Василий. Завидовал Федор страшно, но не мог к ним присоединиться - ножки болели и стыли даже на солнце. А лечить маменька ни в какую не позволяла этому странному гостю.

- Не видела я прежде нашего сыночка в таком здравии и веселости, - с легкой улыбкой на устах сказала царица Мария Ильинична. - Щечки румяные, как яблочки наливные. О болезни своей позабыл вовсе. Неужто и вправду миновала она? Вот была бы радость. Ты выдай награду иноземцам, Государь. Уж расстарались лекари.
- Правду говоришь, матушка, - ответил, кивнув степенно, Алексей Михайлович. - С того дня, как приютил я у себя этого мальчика юродивого, Сынок наш на поправку пошел. Но думаю я, лекари иноземные тут ни при чем.
- Опять ты за свое, Государь, - поджав губы, сказала Царица. - Не могу я дать позволение... А ну как все излеченные им в ад попадут? Разве хочешь ты такой участи для Феденьки нашего? Для Симеона младшенького?

Государь нахмурил брови, помолчал.
- Нет, не верится мне, что со злом он творит чудеса такие. Сама погляди, как Алеша к нему тянется. Но неволить тебя не буду. Ты мать, твое сердце вещее.

Царица ласково взяла мужа за руку, поднесла к губам.
- Вот летом, Бог даст, рожу, тогда поглядим, Государь.
Они замолчали и снова обратили свои взоры на Алешу и Василька.

Мишенью для стрелков были деревянные чурки, вырезанные в виде башенок и теремов. Алексей с легкостью сбивал их, а слуга, приставленный к детям, собирал и расставлял обратно, отбегая затем подальше, чтоб не подстрелили ненароком.
- Локоток повыше поднимай, Васенька, - ласково ворковал Царевич и самолично показывал, как именно держать локоть, при этом прижимаясь боком сильнее, чем следовало.
Василий не отстранялся, его занимала сама стрельба. Натягивая тетиву, вкладывал стрелу, отпускал и радовался, если удавалось сбить фигурку. Не удавалось - не огорчался.

- Бояре мне говорят, - сказал Царь негромко, - что напрасно я впустил в царские покои нехристя... Я пока эти сплетни и ябеды пресекаю, но уж больно неугоден им Васенька. поперек горла его правдолюбие. За два дня он мне отыскал столько лжи в моих слугах, что я за год не разглядел бы.
- Как бы беды не вышло, Государь, - со вздохом отвечала Царица. - Неспокойно у меня на душе. А тут еще поглядела я, какой нынче год от Рождества Христова - тысяча шестьсот шестьдесят шестой. Три шестерки, число Диавола!
- Не бери дурное в голову, матушка. То латиняне так года исчисляют, а у нас - от Сотворения мира. И нынче 7174 год, и никак иначе. То в Европе беды будут, а не у нас.
- Дай Господь... - снова вздохнула Царица и вскрикнула.
- Что? Что случилось? - всполошился Царь. - Лекаря?
- Нет, прошло все. Сыночек шевельнулся.
- Рано вроде бы, всего третий месяц пошел.
Царица в ответ только улыбнулась.

Царевнам надоела спокойная забава, и они стали бегать по двору взапуски, а потом вовлекли и игру и брата с гостем. Отложив лук и стрелы, Алексей помчался за сестрой Евдокией. Даром что шестнадцать лет, почти невеста, а подобрала сарафан и стремглав улепетнула, не догнать никак.
Василек же ринулся коршуном за другой царевной, Марфой, на два года постарше Алеши. Младшие же царевны - Софья, Екатерина и Мария - вносили в беготню визги и хаос.
Набегавшись, Василек незаметно отошел от компании, подошел к Царю и рухнул ему в ноги.
- Встань, Вася, - велел Алексей Михайлович, немного удивившись. - Говори.
Мальчик поднялся, поклонился в пояс и сказал:
- Подарок ведь у меня, Великий Государь. Позволишь ли вручить?
- Да кому же подарок?
- Тебе, Великий Государь.
Алексей Михайлович переглянулся с супругой. Откуда у нищего и нагого подарок для самого Царя?
- Ну, если есть подарок, то и вручай, Васенька, - усмехнувшись в бороду, сказал государь.
Тут подбежали разгоряченные дети - всем хотелось узнать, что еще затеял их гость.
Василий пошарил в своей сумке, которую таскал на плече и не расставался. Достал с самого дна неприметный камешек величиной с кулак.
- Вот, прими, Государь, - с поклоном протянул он камень.
У Алексея Михайловича даже рот приоткрылся. Не знал он, что и думать. Но камешек все же взял. Повертев его в пальцах, не найдя ничего необычного, спросил:
- Что же это, Васенька?
Василий ответил с кроткой улыбкой:
- Это сынок твой, Великий Государь.
У Царя дрогнуло веко - этот ребенок может довести до удара!
- Поясни, Василий. - уже с некоторой строгостью сказал он.
Мальчик с готовностью объяснил, как сумел:
- Сынок твой поднимет Русь до таких высот, что все страны окрест будут на поклон приезжать. Великие дела будет вершить твой сынок, Государь, и Господь ему в том помощь неслыханную окажет.

От таких речей притихли девицы, Алексей смотрел во все глаза на дружка своего, а Царь с Царицей снова переглянулись.
- Ну что же, спасибо тебе за такой подарок, - сказал Алексей Михайлович. - Ступай теперь играть.
- Государь, батюшка, позволь показать Васе наших собак, - попросил Царевич.
Царь махнул рукой в перстнях:
- Будь по твоему, Алешенька, своди гостя на псарню. Но не подходите близко. А псарям я дам наказ собак не отвязывать, покуда вы там будете.

Мальчики удалились, Государь отдал камень слуге, скоро позабыв о странном подарке.
И никто так и не разгадал тайного знака, который подал Василёк.
А ведь все было проще простого: "камень" - по-гречески "петрос". Говорил Василий о сыне Алексея Михайловича, который родится через шесть лет, и быть ему великим русским царем Петром Первым.

Но пока что привел Царевич Василька на царскую псарню.
- Здесь у нас Малая псарня, - пояснил Алексей. - Всего два десятка собак. А уж Большая-то не здесь, там сотни две наберется. Да все породистые. В Кремле их держать зазорно, лай такой стоит, что уши вянут. Пойдем, тебя поближе сведу.

Собаки содержались в деревянный клетушках, и можно было без опаски смотреть на них. Но некоторые были снаружи, на привязи. Они рычали и рвались, будто не Царевич перед ними, а лютый волк или медведь.
- Цыц вы, окаянные! - прикрикнул один из псарей. - Не признали господина своего? Вот он ужо вас плеточкой! Подать ли, Алексей Алексеевич?
- Обойдется. - отмахнулся Царевич, и сказал Васильку доверительно: - Не люблю я охоту. Что за радость зверя да птицу бить? Ну, к столу, конечно, подать неплохо, но все равно не по мне.
Василек кивнул согласно:
- Зачем же зверя бить зазря, для забавы? Бог всех создал для радости. Кому суждено глаз наш радовать, кому ухо, а кому живот.
Он поглядел на беснующихся псов, оставил Царевича и... пошел к ним.
- Вася! Куда ты?! Спятил?! - испугался за него Алексей, хотел догнать, но не успел - мальчик подошел к псам слишком близко. Даже псари замерли - теперь не оттащить.
Василек присел на корточки перед оскаленной мордой самого злобного зверя. То был черный пес с мощным торсом, а челюсти могли перегрызть запросто самую крепкую кость.
- Что же ты злишься так? - спросил Василек укоризненно. - Я тебе медведь? Волк? На охоту пойдешь, там и рычи, а тут зачем?
Пес стих, глядя желтыми глазами на наглеца. С клыков еще капала слюна, гладкая шерсть лоснилась потом, но злоба уже уходила.
Василек протянул руку и погладил зверя по большой голове, почесал за ушами. Пес прищурился, опустил голову, подставляясь под ласковую руку.
- Ишь ты, - вполголоса сказал подошедший к Царевичу псарь. - Это же Буян, Ваше Высочество. Строгих нравов пес, погладить никому не дается. Государь наш с ним на медведя хаживал, да не раз. Коли взял Буяна - без добычи не возвращался. Вцепится бывало в ляжку медвежью - не отдерешь. А мальчонка этот враз приручил. Только вы, Алексей Алексеевич, увели бы его отсюда. Неровен час, перепортит всех собак добротой своею.
Царевич хохотнул нервно, приходя в чувство, и крикнул:
- Василек! Будет тебе ласкаться! Пойдем, я тебе кречетов покажу!

Двадцать вторая
Глава тяжелая, но не последняя

Государь был в заботах, едва находил минутку для общения с семьей. Только по вечерам да на молитвах и виделись, а остальное время отнимали дела государственные. Война с Польшей, церковные реформы Никоновы, сопротивление паствы, да еще казаки на Дону бунтовать вздумали. И за всем уследить надо, вовремя упредить, пока не разгорелся пожар на всю Русь.
Но этот день Алексей Михайлович решил отдать детям и супруге. Как же иначе, ведь праздник - Масленица.
На берегу Москвы-реки собирались горожане - ремесленники и дворовые, холопы и господа, военные люди и мирные. Всем хотелось повеселиться вдоволь, в преддверии Великого поста.
Да еще зима напоследок одарила снежком, хоть как весна сопротивлялась.
Государев поезд подошел ближе, из карет вышли степенно Царь с Царицей, их дети, и спокойный, как всегда, Василёк. Он привык уже, что Государь держит его при себе неотлучно, на всех заседаниях Думы. И на праздник взял, радость.

Поглядев на него, все вокруг покатились со смеху: еще во дворце царевны взяли мальчика в оборот. Убедили, что надо всем быть красивыми, нарядными, а раз на нем нет ни единой нитки, надо наряжать то, что имеется. В волосы заплели ленты, нарумянили щеки, а для пущей красы одна из царевен, хихикая, завязала бант прямо на срамном месте.
В таком виде и появился мальчик из кареты.
Алексей, хоть не отставал от него ни на миг, ехал в карете своего отца и упустил этот момент. Теперь стоял вместе со всеми, и покусывал губы, чтобы удержать смех.
- Ох, чудной ты, Васенька, - улыбнулся Государь. - Ну, иди, веселись.

Василек сделал несколько шагов, но видно было, что праздник ему не в радость.
- Что с тобой? - подскочил Алексей и с тревогой заглянул в глаза дружку.
Василий потупился, прошептал:
- Да чего-то жмет...
Царевич пригляделся и охнул - бант перетянул уд мальчика и въелся в напрягшуюся и затвердевшую плоть. От того и больно было.
Государь тоже заметил это:
- Вот дочки у меня, ума как у той пичуги. Срежьте это украшательство, живо!
Подскочил слуга, достал нож, примерился, но Алексей сказал:
- Поранишь еще, дай сюда.
Забрав нож, он наклонился и осторожно поддел ленту. Срезав, принялся растирать руками, благо, стоял он спиной ко всем и народ не видел, чем занят Царевич. Только Алексей Михайлович поглядывал искоса, качал головой с укоризной: негоже царскому сыну простому юродивому такое делать...
- Ну, будет, - сказал он, тронув сына за плечо. - Все уже, пускай сам оттирает. Да не усердствуй, Василий, рукоблудие - грех большой. Одно тебе оправдание, дурость дочек моих. Уж я им задам после праздника.
Царевны стояли поодаль, делая вид, что вовсе ни при чем они.

- А что такое рукоблудие? - спросил на ухо у Царевича Василек. - Я про такой грех не слышал. Очень страшный?
Алексей покраснел, смутился, и буркнул:
- Я тебе после расскажу, не время сейчас. Пойдем.

Бояре собрались кучкой неподалеку, кланялись земными поклонами, поглядывали, чем там Государь занят. Царь махнул им - веселитесь, мол.

Смех, гвалт, радостные вскрики неслись отовсюду. Разрумянившиеся девушки бегали от парней, но без усердия, а так - для забавы. Костры разожгли, попрыгали через них парни, показывая удаль молодецкую.
На деревянных прилавках - блины стопками, с начинкой всевозможной, кто на какую выдумку горазд. Подходи, бери безденежно, без чина.
Отведали блинов и Государь с супругой, досталось и детям. Василек не стоял в стороне, съел парочку, облизнул пальцы.
- Вкусны блины, - сказал ему Царевич, неотлучно следовавший за дружком. - Гляди, чего там?
Он указал рукой на сборище народа. Толпа с криками и смехом несла соломенное чучело на шесте. Чучело было большое, несли его сразу несколько мужиков.
- Масленицу жечь будут, - с горящими глазами воскликнул Царевич. - Бежим смотреть!
Он ухватил Василька за руку и потащил за собой.

Чучело оставили, воткнув шест в землю, народ отошел в стороны, образовав круг. Мужики запалили факелы. Один крикнул:
- Великому Государю первый факел! Запалите Масленицу, государь наш батюшка!
Алексей Михайлович не противился, он был благодушен и весел. Взяв факел из рук подскочившего боярина, поднес к кукле. Туго свитая солома не хотела разжигаться, но вскоре занялась.
Царь отдал факел и отошел.
- Эх, прощай Масленица, здравствуй, весна, - сказал он, глядя на костер.

Вокруг началось истинное веселье, все обнимались, не глядя на чины. Один Василек стоял, свесив руки и неотрывно глядя на чучело. Глаза мальчика были раскрыты, губы дрожали.
- Что с тобой? - участливо спросил Царевич. - Что с тобой, Василек? Болит что-нибудь, захворал?
- Нет, ничего не болит. Только, будто рукой кто-то стиснул, нет продыха, - сказал он, указав на грудь.
- Да отчего же? Праздник ведь, - удивился Алексей. - Чего печалиться?
- Показалось мне на минутку малую, что это не кукла, а человек горит, - сказал Василий едва слышно.

Царевич заглянул ему в зеленые глаза, увидел там тоску немалую и сказал:
- Пойдем-ка отсюда. Пусть себе догорает, а мы другую забаву отыщем. Пойдем, Василек, и выбрось дурные мысли из головы. Вон, гляди!

Он кивнул на мальчишек, которые принялись катать с горы деревянные колеса, поджигая их. Огненные круги летели прямо на лед, падали, прогорая.
- Красиво-то как, - засмотрелся Алексей.
Мальчишки заметили Царевича, замахали радостно руками, поклонились.
- Катните колесо, ваше Высочество, - предложил один, постарше.
Алексей не стал чиниться, взялся обеими руками, дождался, пока запалят, и с силой катнул колесо. Оно помчалось с горы, подпрыгивая, разбрасывая огненные искры. Царевич в восторге смотрел вниз, всплескивая руками.
Колеса кончились - остальные расхватали взрослые, им тоже хотелось поучаствовать в огненной забаве.
Но мальчишки только разохотились. Порыскав по берегу, отыскали бочку, прикатили ближе.
- А что, ваше Высочество, слабo вашему дружку в бочке прокатиться? - сказал, хитро улыбаясь, один из сорванцов, кивая на замершего поблизости Василька.
Царевич, замялся, потер руки, оглянулся.
- Что скажешь, Вася?
- Не хочется что-то... - проговорил Василек, с опаской глядя на большую бочку.
- Ваше Высочество, холоп вам перечить будет? - приподняв бровь, спросил другой мальчик, в богатой одежде, по всему видать, дворянский сынок.
Алексей помрачнел, не хотелось ему терять царское величие на глазах этих весельчаков.
- Полезай, Василек, не артачься, - сказал он уже с металлом в голосе. - Всего-то прокатиться разок. Бочка крепкая, выдержит.
Василий посмотрел на царевича удивленно, подняв брови. Но и вправду не стал перечить, вздохнул и влез в бочку.
- Руками держись и коленями! Упрись в стенки! - крикнули ему и, едва он успел последовать советам, покатили бочку со склона.

Она побежала вниз, сперва медленно, но, набрав ход, поскакала на кочках. Василек держался крепко, кувыркался, жмурился, чтобы не видеть переворачивающуюся вокруг него землю.
- Сейчас встанет, - сказал дворянский мальчишка взволнованному Царевичу. - Бежим вниз.
Алексей и без этого слова уже мчался с горы, не выпуская бочку из виду. Но увы, дворянин ошибся: бочка не встала на прибрежном льду, как огненные колеса до нее. Бочка разогналась слишком сильно, и выскочила едва не на середину реки. Там подпрыгнула, ударилась об лед и замерла. Василек не показывался.
- Чего там с ним? - пересохшими губами спросил Царевич и крикнул подбегавшим слугам: - Бочку сюда, живо! Да осторожно!

К бочке потопали мужики, но не успели они подойти, как она, качнувшись, зачерпнула воды и накренилась.
- В полынью попала, - мрачно заметил один мужик. - Там лед тонкий, провалится сейчас.
Царевич, услыхав это, взвился:
- Я вам покажу, "провалится"! Багры тащите, веревки! Чтоб бочку достать мне немедленно!
Сверху за происходящим следил Государь. Он уже послал вниз слуг, чтобы строго следили за Наследником и не пускали на лед ни за что, хоть как бы он ни бился.
Бочка уходила под воду медленно, будто дразня подбегавших мужиков. И первый же багор, коснувшийся ее, не зацепил, а подтолкнул. Она с плеском и бульканьем скрылась в черноте, унося за собой несчастного мальчика.

Алексей стоял сам не свой. Он не желал верить своим глазам, не желал верить слугам, уговаривающим его возвращаться. У него крепко сжалось в груди сердце, как недавно говорил Василек.
Стоял Царевич долго, никто не смел его тревожить в горе. Но, наконец, к нему спустился сам Государь и положил руку на плечо:
- Нет в том твоей вины, Алешенька. Не казни себя. Это был светлый мальчик, и Бог его к себе призвал.
Алексей поднял голову, щеки были мокры от слез.
- Не верю я! Он... Он вот-вот выплывет. Сделай для меня милость, Государь, батюшка. Пусть до утра тут стоят, костры палят. А до темноты пусть все полыньи проверят, что ниже по течению. И в эту пусть баграми потыкают, может зацепят бочку.
Алексей Михайлович погладил сына по голове.
- Я уж распорядился, Алешенька. Сам видишь, мужички стараются. Я награду посулил.

И вправду, в полынью даже нырнул один мужик, обвязав себя веревкой. Да только вернулся ни с чем, колотя зубами.
Государь обнял сына и повел к карете. Алексей не противился, только украдкой тер глаза.
Народ молчал вокруг, посчитав смерть юродивого на масленицу за дурной знак.

Двадцать третья

Ночь выдалась морозная, даже лед потрескивал, застывая. У костра зябко грели руки двое мужиков. Один - в потертом сером армяке и надвинутой на уши заячьей шапке, другой - в кафтане поновее и без заплат, да и шапка не из облезлого зайца, а лисий малахай. Видать, у башкир купил по случаю.
- Сидим, сидим, чего сидим... - бормотал себе под нос мужик победнее. - Утоп мальчонка, уж который час пошёл, днем еще. Да не тут, а с версту будет. Его сюда в жизнь бы не снесло. Что за блажь Государю пришла, едва не по всей реке караульных расставить... Сидите, говорит, до утра. А чего сидеть-то? Нешто выплывет утопленник?

- Ну, что ты все ворчишь, Демьян? - с косой улыбкой спросил второй мужик. - Тебя греет воркотня твоя? А дела государевы обсуждать, то последнее дело. Я не выдам, да при других остерегись.
- При других я нем и глух, Федот, - хмыкнул Демьян. - А с тобой не один год на службе. Так я что говорю-то. Утопленник на Великий пост, не к добру ведь, а?

Федот поворошил в костре палкой, чтоб пригасшие угли ветерок раздул. И ответил с раздумьем в голосе:
- Ясно, не к добру. Да сколько уже таких знамений было, со счету сбились. Только звезды хвостатой нам и не хватает для полного счастья.
- Тьфу на тебя, - перекрестился Демьян. - Не дай Господь.
- Да, так вот, - продолжал Федот. - Государеву заботу я понимаю. Славный был мальчонка. Блажной, с причудами, а ласковый. Государь его за собой везде таскал, ровно собачонку.
- А где видано, чтоб юродивый жил в царском тереме? - заспорил Демьян.
- От доброты Государь его приветил. Да и что худого, если дитё малое будет в тепле да заботе? А уж чудотворца и вовсе грех за порог выставлять.

Демьян зевнул, перекрестив рот.
- Спать охота, сил нет, - сказал он. - Когда смена-то?
- Как пробьют часы на Спасской башне пятый час, так и сменимся. А только что четвертый отзвонился. Стало быть, час всего подождать.
Демьян вздохнул.
- Чудотворец... То еще поглядеть, от Бога или от сатаны, не к ночи будь помянут.
Федот покачал головой.
- Он пол Москвы детишек излечил, разве ж сатана такое позволил бы? Ну, одного - двух, чтобы в доверие втереться честному народу. Но чтоб вон столько! Пальцев не хватит сосчитать, сколько людей ему благодарны.
- Может и так, - нехотя согласился Демьян. - Ты на что уставился?

Он с удивлением посмотрел на Федота, который застыл, раскрыв рот и округлив глаза. Демьян медленно, с острасткой, развернулся всем туловищем, и тоже замер, изумленный не меньше.
Да и как было не удивиться, если по середине реки брел к ним прямо по воде голый мальчик, ярко освещенный полной луной.
- Слышь, Федот, а это ведь наш утопленник, - придя в себя, пробормотал Демьян. - Глянь, по воде идет, аки посуху.
Федот протер глаза кулаком, перекрестился и сказал:
- Да по льду он идет, не видишь, что ли? Он же не Иисус.
- Тьфу ты, напасть, а мне уж привиделось, - выдохнул Демьян. - Ну, чего сидим? Кажись, нашей награда будет!

Мужики подхватились, побежали по хрустящему льду. Федот, снимая с себя на бегу кафтан, завернул в него мальчика и понес обратно на руках. Демьян в свой черед затоптал ненужный костер и побежал следом за товарищем.

* * *

На Царевича было страшно смотреть. За ночь он осунулся, побледнел. Вокруг глаз появились черные круги. Он отказался вставать с постели к заутрене, и завтрак ему подали прямо сюда. Да только так и стояли миски нетронутыми.
Алексей Михайлович посидел возле сына, попробовал поговорить.
- Не казни ты себя, голубь... Так было Богу угодно.
- Я виноват, батюшка, - едва раскрывая потрескавшиеся темные губы, проговорил Алексей. - Это я его в бочку впихнул, приказал... Зачем, зачем?! Перед кем хвалился?!
Государь погладил мальчика по руке.
- Впредь наука, Алёшенька. Власть царская не для кичливости, но для благолепия. Поешь, может?
- Не хочется...

Царь хотел уже идти, но дверь вдруг приоткрылась, и в полутемную спаленку вошел с поклоном стольник.
- Что там, говори? - велел Алексей Михайлович.
- Великий Государь! Истинное чудо свершилось! Только что прискакали сторожевые с Москвы-реки. Отыскали мальчонку-то!

Царевич приподнялся на локтях, уперся горящим взглядом в вестника. А тот, как назло, вздумал откашливаться, в горле запершило.
- Да говори же! - нахмурился Государь, но Царевич не стал дожидаться - вылетел стремглав из постели, и побежал вниз, как был - в одной рубахе.
Бежал он по известной дорожке, на кухню. Именно там определили место для Василия, когда Царь его в свой дворец взял. В тесной каморке, где держали всяческую кухонную утварь, нашлась свободная лавка, там и спал мальчик.
У двери толпились слуги, всем хотелось поглядеть на чудо. При появлении Царевича челядь расступилась, давая дорогу. А сам Алексей вдруг остановился, тяжело дыша.
- Он... живой хоть? - спросил мальчик робко.
- Живой, живой! - наперебой заговорили слуги, стараясь успокоить своего господина. - Спит только!
Алексей перекрестился, вдохнул поглубже, и вошел в каморку. Да не вошел, ворвался! Стремительно влетел, ухватил сонного Василька, прижал к груди и принялся целовать горячо, без удержу: в губы, в щечки, в глаза. И шептал:
- Прости, прости, прости меня, глупого. Зачем я послушался этих недорослей? Зачем пустил тебя в эту бочку окаянную? Да лучше бы сам в нее влез, вместо тебя! Уж что я только пережил за эту ночь, врагу не пожелаю. Да как же ты спасся, миленький?

Василек не отвечал, он лежал на руках у Царевича, урча, как котенок, растекшись безвольно, и с улыбкой на губах.
Но вот в полуприкрытую дверь, куда заглядывали любопытные, вошел Государь.
- И вправду жив, - улыбнувшись, сказал он и повторил вопрос Царевича: - Как же ты спасся, Васенька? Мы уж отчаялись.

Не ответить Государю мальчик не посмел.
- Как полетел я с горы, Великий Государь, уж натрясся. А потом бочка об лед стукнулась, я чувств лишился. А как очнулся - держусь за воду, надо мной лед сплошной. Думаю, как же я дышу-то? Неужто в рыбу превратился?

Царевич затаил дыхание, да и сам Алексей Михайлович с интересом слушал рассказ, ожидая новых чудес.
Только разгадка была простой, без затей.
- Там, подо льдом, была проталина, а в ней воздух, - пояснил Василек, глядя на Государя чистыми глазами.
- А течение тебя как не унесло? - спросил Царевич, мягко поглаживая Василька по волосам.
- Сам не знаю, - пожал плечами Василий. - Только оно там вовсе тихое было, незаметное.
- Ну а холода ты, как водится, не чувствовал, - сказал с улыбкой Алексей Михайлович.
- Нет, - улыбнулся в ответ Василек, и продолжил: - Я маленько подышал, а потом поплыл. Хотел отыскать полынью, чтоб вылезти. Нашел, только не сразу. Еще два раза выныривал, да головой об лед бился. Чудом воздух находил, Господь берег. А уж совсем отчаявшись, я вдруг лед головой-то и пробил. Он подтаял, я его руками стал крошить, пока прорубь не сделал. Зацепился как-то, выкарабкался, полежал. А отдохнув, пошел на костер. Там меня двое мужиков встретили, и сюда привезли.
Государь поднял руку, на этот знак из-за двери с поклоном подбежал слуга.
- Тем, кто спас, выдать по пять рублёв, да по шубе.
Отдав приказ, он поднялся и сказал:
- Раз тебя Господь сберег, Васенька, стало быть, нет в тебе бесовской силы, то наветы всё. Алёшенька, оставляю на твое попечение гостя нашего, а у меня дела нынче важные. Тебя с собой не беру, Василий, отдыхай, намаялся.

Алексей Михайлович приласкал Василька, поцеловал сына в макушку и вышел, велев:
- Завтрак подайте Наследнику и гостю его.
Алексей вдруг вскочил, едва не уронив Василька, выбежал следом за отцом нагнал его и воскликнул:
- Государь, батюшка! Позволь забрать Василька в мои покои! Пусть у меня спит в опочивальне на лавке. Мне там жуть как скучно будет без него.
Алексей Михайлович огладил бороду, задумавшись. Не хотелось ему так близко подпускать юродивого к сыну, но на радостях, что Василек спасся, а сам Царевич ожил и повеселел, решил дать согласие.
- Будь по-твоему, пусть ночует. Всё, меня там бояре, чай, заждались, - сказал Государь и подмигнул доверительно мальчикам: - А это такое племя - без надзора оставлять негоже, жди заговоров.

Он вышел из кухни, а Царевич, прижимая к себе Василька, сказал поварам:
- Завтрак мне снесите в спальню, там есть будем. Идем, Васенька, книжки читать. Я тебя обучу, если не умеешь.

Двадцать четвертая

Царь Алексей Михайлович, царица и их взрослые дети не принимали пищи в первые три дня поста. Они не только усердно посещали церковные службы, но и не опускали домашнее молитвенное правило. Только в среду после литургии Преждеосвященных Даров царь вкушал сладкий компот и рассылал его боярам. С четверга до субботы он снова оставался без пищи, а в субботу причащался Святых Христовых Таин. Подобным образом проводили первую неделю и вельможи. В течение всего поста, кроме праздника Благовещения, царь ел без масла капусту, грибы и ягоды. По воскресеньям, вторникам, четвергам и субботам он ел однажды в день и пил квас. В остальные три дня недели он совсем не вкушал пищи, за исключением каких-либо торжеств.

На первой неделе Великого поста шумная русская столица словно засыпала. Никто без нужды не появлялся на улице. Лавки в первые три дня были закрыты. Все жители не производили ни продажи, ни купли, но неопустительно присутствовали за богослужением, носили простую одежду. Все питейные заведения были закрыты вплоть до пасхальной среды. Страстная седмица, как было отмечено выше, проводилась еще строже. Некоторые наиболее ревностные христиане во весь пост не вкушали ничего приготовленного на огне, довольствуясь сухоядением, другие принимали пищу только на закате солнца.

Ничего этого Василек не знал. И немного удивился, когда слуги принесли обычную постную кашу без масла, компот на ягодах, и хлеб ржаной. Это после тех разносолов, которыми потчевали его в царском дворце всю эту неделю! Царевичу он ничего не сказал, но тот сам догадался по удивленным глазам гостя.
- Великий пост нынче, Васенька. Мы теперь так будем цельный месяц кормиться, говеть. Иди к столу.
- Я и тому рад, - с неизменной улыбкой и смирением сказал Василёк, придвигая тяжелый табурет.
Позавтракав, Алексей сказал:
- Идем, поучу тебя грамоте, как обещал. А то скоро придет учитель мой, с ним не забалуешь. Но я попробую упросить, чтоб ты присутствовал на занятиях. А теперь иди-ка сюда, что покажу.

Он подвел Василька к столу, раскрыл перед ним книгу и сказал со значением:
- Это букварь, составленный самим Симеоном Полоцким. Гляди, вот тут буквицы, печатные, письменные, латинские и греческие буквы. А тут молитвы всяческие и Символ веры. Ну да это тебе пока рано.

Василек с уважением посмотрел сперва на обложку, тисненную серебром, потом на красивые, но непонятные буквы, на картинки под ними.
Алексей тем временем прижался к мальчику всем телом, задышал часто-часто, голову повело. Руки зашарили по гладкой шелковой коже, лаская и сминая.
- До чего ты пригож Васенька, - говорил шепотом Царевич, вдыхая полной грудью нежный молочный аромат, который шел от волос Василька.
Снова спустилась рука Наследника до самого низа, снова обнял он пальцами мягкий тонкий черешок. Вася стоял, не шелохнувшись, не понимая, что хочет Царевич. Буквы заплясали у него в глазах, Василек пошатнулся.
Увидел это ставший необыкновенно чутким к своему дружку, Царевич.
- Да ты никак спишь совсем, - сказал он, через силу останавливаясь. - Ну-ка, пойдем, уложу тебя.
- Я вот тут, на лавке прилягу, - слабым голосом произнес Василек, но Царевич уже вел его к своей кровати - неширокой, зато удобной.
- Хватит тебе на лавках почивать, - ласково проворковал Алексей, расстилая постель собственноручно, будто не было за дверью слуг.
У Василька не было сил спорить, страшная ночь не прошла даром. Ноги вдруг ослабели, и мальчик упал, как подкошенный. Царевич подоткнул ему одеяло, поправил подушку.
- Вот и славно. Спи, миленький, - сказал он, наклонился и поцеловал Василька в прохладную щеку. - А я пойду, поучусь.

Еще немного постоял Царевич, не в силах оторвать взгляд, но время поджимало, а учитель был строгий. Мог и нажаловаться.

Он вышел, а через несколько минут вошли неслышно слуги - убираться.
- Ишь, спит без задних ног, - сказал один, собирая миски от завтрака. - Где это видано, чтоб в царскую постель впускали каких-то оборванцев?
- И то верно, - говорил в унисон второй. - Что за страсть у нашего Государя нищих привечать? И Царевич наш такой же растет. Добрый он, будут у него на шее бояре ездить... Нет, чтоб ножкой топнуть, указать от ворот поворот.
Василек ничего не слышал, он крепко спал. А и услышал бы, не обиделся.

* * *

Уж как прав был Государь насчет думских бояр, уж как прав. Запоздал он немного к началу заседания, а бояре уже разошлись кучками, по чинам да интересам. Стоят, подбоченясь, бородами трясут, говорят едва слышно, да все больше намеками. Никто никому не доверяет, а делать нечего - раз беда на всех общая, надо и слово общее держать.
- Что делать будем? Решать следует, - оглядывая расписанные золотом стены, лавки, покрытые красным бархатом и золотом шитой материей, лишь бы не встречаться взглядом с собеседниками, сказал боярин Захарий Кузьмич Авинов. Род у него не столь знатен, потому и хочет вперед всех выскочить.
- Что решать-то? О чем речь, Захарий Кузьмич? - будто не понимая, спросил боярин Апрагсин, Матвей Васильевич.
- Да об том, что вся Москва судачит. Пригрел Государь наш змея на груди своей. И вода его не взяла, супостата нашего, выплыл нынче утром. Теперь снова начнет Государю советы давать, пальцем тыкать, на ложь указывать.
- И то верно, - басом, который силился приглушить, да не слишком удачно, сказал боярин Онцифоров, Яков Иванович. - Готовы ли вы, бояре, жить по правде да по совести? Оно, конечно, надо бы, да как удержаться, если копеечка сама в руки просится?
- Кабы копеечка, а то ведь сотни да тыщи, - хмыкнул боярин Иван Афанасьевич Плещеев, бывший чашником у Государя Михаила Федоровича. - И все это нынче надо забыть. Мальчишка сразу учует, словно борзая - зайца.
Но Захарий Кузьмич не сдавался:
- Надо мальцу укорот сделать, чтоб знал свое место.
- Как же ты к нему подступишься? - поинтересовался боярин Апрагсин. - Он с Государем завсегда. Или хочешь подсыпать чего?
Авинов заоглядывался, не услышал ли кто эти опасные речи.
- Нет, сразу розыск учинят, а мне в Тайный приказ неохота. Может, другой способ имеется?
Боярин Плещеев, у которого опыт был поболее, чем у других, сказал степенно:
- Надо так сделать, чтобы Государь сам от мальца отворотился.
- Да как же это сделать?
- Известно как. Подметное письмо сочинить, без подписи.
- А в письме что?
Плещеев поворошил бороду, задумавшись ненадолго. Он оглядел бояр, раскрыл рот, но завершить свою мысль не успел - в палату вошел Государь.

* * *

Несколько часов кряду учился Алексей. Изучал он пиитику, риторику, историю, географию, иностранные языки. Наука легко ему давалась, схватывал на лету, но все равно ежедневно приходилось повторять заученные тексты. Особенно усердно изучал Царевич церковные книги.
После учебы он был в домовой церкви, отстоял обедню вместе с отцом. Но, вернувшись в свои покои, снова нашел Василька спящим. Одеяло скомкалось, оголив мальчика - даже во сне не хотел Василий прикрываться, прятаться от Господа.
Засмотрелся Алексей. Залюбовался красотой своего дружка. Оглянувшись на дверь, не подсматривают ли в щелку любопытные слуги, присел на кровать и осторожно положил руку на белое бедро Василька. Будто огнем опалило руку, так горяч был мальчик. Но Царевич не отнял ладонь, погладил ласково.
- За что мне Господь послал такое искушение, - прошептал он едва слышно. - Чем провинился? В Великий пост - такие греховные мысли... Такие сладкие... Право, умереть легче, чем не думать о тебе, Васенька.
Рука сама собой гладила податливое и вместе с тем упругое тело, забиралась на округлые ягодицы, скользила в ложбинку между ними. Не выдержав, Царевич наклонился и поцеловал в бедро, поцеловал протяжно, долго.
Василек шевельнулся, муркнул что-то, и повернулся, но глаза не раскрыл. Алексей замер настороженно, подождал. Нет, спит Василек, крепко спит. Зато теперь перед взором Царевича во всей своей красе появился дрожащий маленький стебелек, упруго поднявший голову. Не видел еще Алексей восставший маленький уд Василька - прежде он висел безвольно и слабо.
- Неужто чувствуешь ты мои ласки? - спросил он удивленно и тихо. - Раньше не откликался, принимал, как должное.
Рука сама потянулась к заветной цели, но губы обогнали ладонь. И Алексей, забыв о том, что он будущий Государь всея Руси, забыв о позоре и о греховности происходящего, поцеловал спящего Василька прямо в нежную гроздь.
Но и теперь не проснулся Василий. Снилось ему что-то хорошее, от чего улыбка на устах то появлялась, то скрывалась.

Двадцать пятая

Осознав, что он только что натворил, царевич Алексей стремглав вылетел из спальни и кинулся в молельную комнату, слуги едва успевали увернуться с его дороги.
Рухнув на колени, он принялся бить поклоны, да так истово, что вскоре лоб заболел. Тогда Царевич чуть смирил силу, но кресты на себя накладывал без промедления, один за другим, один за другим. Губы, высохшие вмиг, твердили молитвы, а с икон на мальчика смотрели строго сам Иисус, апостолы и святые. Смотрели они с укоризной, Алексей всей кожей чувствовал, что они хотели бы ему сказать, но молчание было еще страшнее.
- Неужто и вправду гореть мне в аду? - спрашивал царевич безмолвные лики. - Но за что?! За любовь мою, за доброту, за ласку? За то, что сироту приветил?
Спрашивал, и сам себе давал ответ:
- Все понимаю, Господи... Плоть моя к Васильку тянется, а душой я давно к нему прикипел. Но что делать мне, Господи? Научи, вразуми! Нет сил моих противиться наваждению.

Запах ладана немного успокоил мятежный дух, а поклоны сняли телесное напряжение. Царевич решил, что найдет в себе силы и не коснется более Василька с греховным умыслом.
Только все его намерения пошли прахом, едва он вернулся в свою спальню и увидел проснувшегося мальчика, сидящего в подушках. Василек был такой трогательный, такой спокойный... И очарование его снова пробудило в Царевиче греховную похоть. Алексей застонал, сжал голову руками, отвернулся.
- Что с тобой? - ласково спросил Василий и слез с кровати. - Голова болит? Дай, полечу.
Он потянулся к Царевичу обеими руками, а тот, сперва отшатнувшись, вздохнул тяжко и отдался нежным рукам гостя.
Василек принялся гладить Царевича по вискам, едва касаясь ладонями. Сам же Алеша смотрел неотрывно в лицо мальчику, на его губы. Но и вправду, вскоре почувствовал он облегчение, будто сошла тяжесть с сердца, а голова просветлела.
Василек с улыбкой сделал шаг назад:
- Ну вот, все и прошло. Так ведь?
Ответить Алексей не успел. В спальню с поклоном вошел постельничий и передал пожелание Государя видеть сына и его гостя на молитвенных чтениях.

* * *

Прошел первый день Великого поста. Труден он был для усмирения плоти - пришлось поголодать, изнуряя себя молитвами. Но Васильку все было нипочем. Он хорошо выспался днем, и последствия той ночи в реке прошли бесследно. Зато Царевич был тих и выглядел уставшим. Алексей Михайлович с беспокойством не раз спрашивал, не заболел ли. Алеша отнекивался, да и лекарь-иноземец подтвердил, что сказывается скудное питание, а в целом Царевич совершенно здоров.
- Ну, тогда ступайте спать, - распорядился Государь. - Ужин снова в спальню подадут, а уж завтракать будем вместе.

В спальне слуги разожгли свечи, расстелили постель. Алексею помогли снять верхние одежды, надеть рубаху. Подкинув в печь дров, слуги с поклонами удалились.
На столе стоял скудный ужин на двоих, та же теплая каша с хлебом, да узвар.
- Иди, Василек, покушаем, - ласково пригласил Царевич гостя. - Завтра пост строже станет, обедать и вовсе не придется. Плоть усмирять надобно, духовной пищей сыты будем.
Говорил он об усмирении плоти, но чувствовал совсем другое - взгляд неистово шарил по матово блестящему в пламени свечей телу Василька, шарил и остановиться не мог.
Царевич смотрел с умилением, как Василек ел кашу. Это было какое-то священнодействие, Алеша таял.
Когда миски опустели, Алексей вызвал слугу и велел убрать все, а потом загасить все свечи, кроме двух над кроватью.
Василек устроился на своей лавке - в отдалении, у самых дверей. Алексею, конечно, больше всего хотелось разделить с мальчиком свою постель, но он не рискнул. Подняв длинную палку с наконечником, он загасил свечи, и теперь комнату освещали только отблески пламени из печи.
- Хорошо мне с тобою, Василек, - сказал Царевич, устраиваясь поудобнее. - От доброты твоей все вокруг освещается, как от лампады.

Василий молчал, но Алексей чувствовал, что тот, как обычно, улыбается. Царевич закрыл глаза и попытался уснуть. Не тут-то было! Близость, запретная близость прекрасного мальчика будоражила воображение, заставляла ворочаться с боку на бок.
Рубаха задралась, и Алеша, сам того не желая, сунул туда руку. Вроде бы поправить хотел, а вышло по-другому: пальцы наткнулись на упруго восставший уд, сжали его. Голова снова пошла кругом, мальчик невольно раздвинул ноги.
"- А что такое рукоблудие?" - вспомнился вдруг Царевичу вопрос Василька. Как жаром обдало. Он убрал руку, приподнялся на подушке, поглядел - нет, не видно в темноте Василька, только смутные очертания.
- Вася... Васенька... - позвал негромко Царевич, боясь, что подслушает челядь.
На лавке зашевелились, потом донеслось полусонное:
- А, что?
- Васенька, милый, иди ко мне, - позвал Алеша сдавленным голосом.
Из-за ковров не слышно было шагов, но уже через миг у постели Царевича возник слегка удивленный Василек.
- Не спится тебе, Алеша? - спросил он, впервые осмелившись назвать Царевича по имени.
И у того на душе затеплело.
Царевич слегка приподнял одеяло и прошептал:
- Лезь сюда. Вместе спать будем. Так ведь теплее.

Конечно, это было глупо - предлагать тепло мальчику, бродящему голым в лютый мороз по дрогам и весям. Но Василек будто ждал приглашения - тут же скользнул в постель и притих.
Алексей тоже лежал без движения, привыкая к соседу и уговаривая себя, что потом отмолит грех, покается.
Но вот он повернулся на бок и осторожно положил ладонь на вздрагивающий плоский живот Василька. Живот дрогнул, напрягся.
- Ох, и горяч ты, Васенька. Будто у печки лежу. Тепло с тобой, хорошо, покойно... Век бы эта ночь длилась.
Василек послушал, а потом молча накрыл руку Царевича своей. Погладил кончиками пальцев. Алексей принял это за добрый знак и осторожно повел ладонь вниз. Чуть подавшись вперед, дотянулся губами до виска, но руку не отнял. Василёк лежал, прикрыв глаза, силясь разобрать, что происходит с его телом, с его душой. Вроде бы и нравится ласка, но в то же время неспокойно как-то. Чувствует, что нехорошее задумал Царевич. Чувствует, но не противится.
Между тем Алеша мизинцем уже тронул полувставший уд Василька. Дыхание замерло у Царевича, будто достиг он неведомой, потаенной цели, а дальше двинуться не решится никак.
Лежит ладонь Царевича прямо на нежном лоне, греется. Подрагивают кончики пальцев.
Набравшись сил, Алексей все же довершил начатое и накрыл уд Василька, как накрывают несмышленого птенчика - задыхаясь от нежности, боясь потревожить, навредить.
Василек вздрогнул, колени сжались на мгновение, и тут же безвольно разошлись в стороны.
- Помнишь, спрашивал ты меня, что есть рукоблудие? - сглатывая вязкую слюну, спросил на ухо Царевич.
- Помню... - так же шепотом ответил Василий.
- Так гляди же...
И Алексей принялся двумя пальцами медленно водить тонкую кожицу на уде Васином.
- Нравится ли? - спросил он, чуть погодя.
- Уж как нравится, - чуть хрипло ответил Василий. - Да ведь грех это.
- Грех, Васенька. Но уж больно сладок. Мы с тобой утром отмаливать будем. Бог добрый, он простит.
- Простит, - повторил эхом Василек.
Только мало было Царевичу, он ведь тоже ласки желал. А еще больше хотелось ему сделать то, о чем читал в потаенной книжке. Досталась она по случаю, ото всех схоронил ее Алексей. Уж такие срамные там были гравюры, уж такие...Девицы без одежд, юнцы в одних сандалиях. И все вповалку, не разбирая, кто с кем! Когда листал Алексей эту книжицу, щеки так полыхали - хоть свечу зажигай.
- Поднимись, Васенька, - проговорил Царевич и сам соскочил с кровати.
Похоть взяла его в свои крепкие объятия, затуманила разум. Василек поднялся, и был тут же повернут спиной.
- Встань на коленки, милый, хороший мой, встань, - приговаривал Алексей, показывая, как надо встать. - На перину вставай, мягко тебе будет. А под грудь подушку подложим. Вот так, наклонись, сладкий мой, Васенька...
Василий немного ошалел от такого напора, но ему стало интересно, чего же хочет Царевич. правда, вспомнилось вдруг, как оседлал его воевода в яме, как больно было, когда палкой своей тыкался. Но ведь Царевич не такой, он добрый. Не причинит вреда.
Так думал Василёк, пока Алеша, задрав рубаху и стиснув ее зубами, прилаживался к его заду.
Рубаха выскользнула, и накрыла Василия, но Алеша был уже внутри. Его уд скользнул не сразу, пришлось смочить слюной и направить. Но когда удалось, когда стиснуло Царевича узко, горячо - он едва сумел подавить стон.
- Больно ли? - спросил он. Василек помотал головой в ответ. Было бы больно, сказал бы.
И Алексей принялся двигаться бедрами, едва держась на ослабевших ногах. Да разве же можно счастье такое запрещать, - думалось ему.
Руками Царевич гладил под рубахой спину Василька, забегая на грудь, вспоминая изредка и про уд мальчика, лаская его.
Увлекся он, уплыл куда-то в неведомые дали, и того не слышал, как отворилась тихонько дверь и застыл в проеме государь всея Руси, отец его, Алексей Михайлович, с факелом в дрожащей руке.

Двадцать шестая

Первый день Великого Поста прошел для Государя Алексея Михайловича в молитвах, но и про государственные дела он не забывал. Думу созывать, правда, не стал, только после ужина кликнул к себе окольничего и велел читать прошения, челобитные и доложить обо всем, что в Москве нынче произошло.
Окольничий с почтением начал. Доклад длился недолго: Москва говела, горожане по большей части сидели по домам, и происшествий особых не случилось. Если не считать привычные после Масленицы кулачные бои - мужики тешились. Но смертоубийства на сей раз не произошло, и Государь махнул рукой: продолжай, мол, далее.
Окольничий принялся читать грамоты - то бояре между собой отношения выясняют, то челядь жалуется на притеснения, то о воровстве докладывают. Алексей Михайлович в каждый случай вникал, дьяки записывали его повеления.
Но вот окольничий взял новую грамотку, посмотрел в нее, замялся.
- Что там? - поторопил его Царь, уж глаза слипались: поздний час.
- Срамно читать, Великий Государь. По Москве эти грамотки какие-то людишки раскидывают, народ смущают.
- Дай сюда, - велел Государь, и окольничий с поклоном подал ему грамоту.

Алексей Михайлович развернул подметное письмо, поглядел сперва мельком, но потом вчитался, и лицо его потемнело.
- Брешут, псы... - проговорил он, кривя губы. - Брешут. Наветы черные строчат.
Окольничий благоразумно молчал.
Царь сидел, уставившись в одну точку, потом перечитал письмо еще раз.
"Государь отец наш приветил в доме своем сатанинское семя. От него все беды на Руси, а яще он наследника околдовал бесовским зельем, оттого наследник впал в содомский грех, и так оне живут. Идите же к государю, бейте челом, дабы прогнал он нечестивца из терема своего"
- Не верю, всё одно, не верю, - говорил сам себе Государь. - Только утром я позволил Алеше взять к себе в спаленку Василия.
Окольничий осмелился открыть рот:
- Прими совет, великий Государь, не прогневайся.
- Говори.
- Навет то или правда, ты самолично убедиться должен. Пройди в спаленку к Алексею Алексеевичу, Великий Государь.

Это же решение пришло и к Царю, но он все еще мешкал.
- Пойду, - сказал он, наконец, и грузно поднялся. - Факел дай.
Окольничий выдернул факел из держака на стене и подал государю.
- Сам пойду, - сказал Алексей Михайлович. - А вы молчите об сём, как языка лишились.

Окольничий и дьяки принялись кланяться, но Государь уже вышел из палаты. Стремительным шагом шел он по лестнице. Слуги прятались по углам в страхе - Царь был чернее тучи, а факел в руке казался им молнией небесной. В другой руке держал он посох из карельской березы, с набалдашником золотым, с каменьями драгоценными, и посох бил по паркетным доскам, как гром.
У спальни Царевича Государь пошел тише, крадучись. Жестом велел слугам оставаться в отдалении, а сам приоткрыл дверь.

В темноте спальни Царь сразу увидел главное, чего и страшился: у царского ложа стоял Царевич, бесстыдно задрав рубаху. Его белые ягодицы мерно ходили вперед-назад, а на постели стоял на четвереньках, прикрытый поверху тою же рубахой, Василий.
Увиденное поразило Царя до самого сердца. Он взревел, как раненый зверь, ринулся вперед. В два прыжка преодолел расстояние от двери и ухватил сына за плечо, швырнул на пол.
Самодержавный русский царь обладал замечательно мягким, добродушным характером, был, как писали в летописях, «гораздо тихим». Оттого и получил в народе прозвище Тишайший. Царское добродушие и смирение иногда, однако, сменялись кратковременными вспышками гнева.
Мог бояр строптивых за бороду оттаскать.
Теперь же Государь был взбешен, не видели прежде его в такой ярости ни слуги, ни сам Царевич.
Алексей Михайлович бросил факел в ноги подбежавшему стольнику, а сам взмахнул посохом, и быть бы Алеше убитым, да вступился вовремя наш Василёк. Бросился он в ноги Царю, закрывая Алешу собою, и взмолился:
- Прости, великий Государь! Моя вина, меня казни!
Алексей Михайлович с трудом сдержался, не опустил посох на голову окаянную. Но закричал громогласно:
- Стража!! Взять охальника! В колоды его!! На смерть голодную в темницу!

Сразу четверо стражников ухватили Василька за руки и за ноги, поволокли прочь. Царь посмотрел на съежившегося Царевича, ничего ему не сказал, вздохнул тяжко и развернулся, чтобы уйти. Только услышал за спиной:
- Позволь слово молвить, Государь.
Царевич даже не рискнул добавить привычное "батюшка".
- Говори, - глухо сказал Алексей Михайлович, не обернувшись.
Алеша поднялся, оправил рубаху и сказал:
- Если Василий умрет, то и я за ним следом. Такое мое слово.

Замер Государь, задрожала его рука, державшая посох. Он медленно повернулся и внимательно посмотрел на сына.
Алеша стоял, склонив голову, выражая покаяние в грехе своем. Но Алексей Михайлович хорошо знал его характер - уж если что вошло в разум Царевича, так там и застрянет.
Государь подошел ближе, поднял за подбородок непутевую голову сына, взглянул прямо в глаза.
- Не буду я его казнить, - сказал он, постепенно усмиряя свой гнев. - Постращаю маленько, и отошлю с глаз долой, в дальний монастырь. Да хоть на Соловки. Там его монахи приструнят. Но ты его не увидишь более, и такое мое царское слово. А теперь ложись спать. Дверь я велю запереть, чтобы не наделал ты глупостей по малолетству.

Царь вышел, дверь захлопнулась, и Алексей услышал лязганье засова.
- Вот и я в темнице, Васенька, - горько прошептал он, кинулся на постель и заплакал в подушку. - Простишь ли ты меня когда-нибудь?

Царь спустился в свои покои, позволил раздеть себя постельничим. Потом велел позвать окольничего.
- Что скажешь? - спросил Государь, облокотясь о подушки. - Обещал я сыну не казнить содомита Ваську.
- То правильно, Государь, - поклонился окольничий. - Казнить отрока, что чудеса творил, негоже.
- Видел я его чудеса нынче, - скривил губы Государь, - отправь его поутру в Тайный приказ. Пусть выведают все тайны, которые он в себе таит. Все вины его пусть вызнают. Ступай.

Окольничий поклонился и покинул Царскую опочивальню. Тогда в нее вошла супруга Государя, Мария Ильинична.
- Говорила я тебе, Государь мой, что принесет нам этот Васька беды. Все так и вышло, - сказала она печально.
- И я тебе отвечал, Мария, что сердце твое вещее, - вздохнул Государь. - Кто мог знать, что под личиной ангельской прячется сын диавола...
- Но все же дитя он, негоже его казнить.
- Успокойся, любовь моя. Сошлю подалее, в монастырь. Мы про него забудем скоро.

Супруги еще немного поговорили, загасили свечи. Но долго еще ворочался Алексей Михайлович, видя перед собой похабную сцену с сыном своим. Грех-то какой... Наследник престола - содомит!

Двадцать седьмая

Слуги царёвы были быстры и молчаливы. Связав мальчишке руки и ноги, чтобы не убёг, кинули его на телегу, прикрыли рогожей и повезли. Василёк имел время подумать, и он думал, лежа в трясущейся телеге, за что ему все эти напасти. Конечно, Царевича здорово разобрало, полез со своими ласками, но ведь и Васильку было приятно, чего уж там скрывать. До сих пор в заду чувствуется легкое жжение от упругого уда Алеши. Как бы хорошо было все продолжить, но уж больно Государь осерчал.

Со скрипом отворились ворота темницы, телега вошла во внутренний двор. Мальчика взяли в охапку и потащили куда-то по ступеням вниз. В ночной темноте, освещенной факелами, он видел только стены и низкие потолки.
- Сюда его сажай, - послышался мрачный голос. - Царев преступник, посажен на голодную смерть.
- Дитё-то... - с удивленным сожалением в голосе, ответил тюремщик, но его быстро приструнили:
- Тебе забота? Государь велел - делай. В колоды сажай.

Тюремщик и его сподручный стали готовить колоды. Так назывались две доски с отверстиями для рук и головы. Василька посадили, потом зажали в досках, и навесили замок.
Мальчик замер в неудобном полусогнутом положении. Но на этом не закончилась пытка, тюремщики приступили ко второму этапу: на голову мальчику надели железный шлем, больше похожий на ведро. Были в нем прорези для глаз, но для рта - не было. В таком шлеме узник мог продержаться недолго, погибая мучительной смертью от голода и жажды.
Шлем был большой, рассчитанный на взрослого, и голова Василька болталась внутри почти свободно. Только это не спасало его, все равно ни кружку поднести, ни кусок хлеба.
- Пущай до утра стоит, может, Государь новый приказ вышлет, - сказал царев стражник и вышел прочь.
- За что же тебя, болезного, на такое мучение обрекли? - спросил мальчика тюремщик.
- С Царевичем я обнимался, - ответил Василек, и его голос отдался эхом в железном "ведре".
- Ишь ты какой, - хмыкнул тюремщик. - Видать, не только обнимался. Крепко на тебя Государь осерчал, если уморить решил.
Василек вздохнул. Согнутая спина уже начала потихоньку неметь, а в душном "ведре" не хватало воздуха.
Тюремщик, покряхтев, вышел из клетушки, велев сподручным оставаться и сторожить.
А немного погодя Василек вдруг почуял на своем заду чью-то крепкую ладонь.
- Глянь, Игнат, какой он ладный, - с вожделением задышал один из невидимых сторожей. - И стоит как удобно, бери да пользуй.
- Брось, Степан, не про нас эта птица, - остерег его второй. - Государь наш отходчивый, завтра уже его освободит или даст послабление. Придут стражники и что увидят?
- А что увидят? - хрипло возражал Степан. - Мы его тряпицей отмоем.
- А язык ты ему чем отмоешь? Он ведь сразу все скажет, как было.
- Брось, Игнат, что ж ты такой, право! Его враки никто слушать не будет! Ну, соглашайся, покуда не вернулся десятник.
- Он спать уж залег, - начал колебаться Игнат. - Ну, гляди, Степка, подведешь меня под монастырь...

Почуяв слабину в голосе сотоварища, Степан радостно хрюкнул. Быстро распоясавшись, он поплевал на руку и смазал слюной свой немалый уд.
Беспомощный мальчик не мог сопротивляться, но чувствовал, что сейчас с ним сотворят нечто нехорошее. И он взмолился:
- Не надо, прошу вас! Добрые люди, не делайте этого!
- Ну да, ну да, царевичу можно, а нам нет? - пробормотал Степан, приладился и всунул в зад Васильку. Всунул не сразу, пришлось повозиться - Василек не хотел впускать, напрягся. Степану пришлось надавать оплеух по задним местам, только тогда ворота разошлись, и уд влез глубже.
- До чего горяч, до чего узок, - приговаривал насильник, толкаясь. - Слышь, Игнат, и чего ты противился? Да ни одна девка ему в подметки не годится.
Игнат смотрел во все глаза, как зажатого в колоды мальчика пользует его сотоварищ, и у самого становилось тесно в штанах.
Василек скулил от боли, дергал ногами, но руки и голова были крепко зажаты деревом, ничего он поделать не мог.
А Степан старался, дышал тяжело, сжимал крепкими руками бедра мальчика, до синяков. Ему было хорошо, как никогда до этого. И когда нахлынула сладострастная волна, он втолкнулся в последний раз, выплеснулся, и замер, пребывая в блаженстве.
- Знал бы, завсегда мальцов пользовал, - сказал он, отдохнув. - Так нет, угораздило меня жениться, в доме одни свары. Иди, Игнат, твой черед.

С громким чмоканьем вынул он свой уд, отер его тряпицей, и уступил место товарищу. Да только не успел Игнат насладиться, дверь наверху загремела.
- Ох, ты, несет нелегкая, - испуганно засуетился Степан. Он быстро окунул тряпку в ведро с водой, вытер мальчику зад и ноги, как обещал ранее.
Вернулся десятник, да не один. В клетушку спустились царевы стражники.
- Государь новый приказ отдал, - сказал один. - Увозим узника. Сымайте всё.
- Да куда же? - спросил Игнат, торопясь снять колоды.
- То не ваша забота, куда, - строго ответил стражник. - Шевелитесь.

Колоды сняли быстро, а с железным "ведром" пришлось повозиться - надо было посбивать заклепки. Василек мужественно выдержал удары молотком, и с радостью вобрал полную грудь воздуха, пусть и затхлого, но куда слаще, чем был в "ведре".
Ему снова связали руки.
- Чего это у него зад мокрый? - с подозрением спросил стражник, схватив мальчика на руки, чтобы идти было сподручнее. - Обделался?
- Кто ж его знает, может со страху, - заюлил Степан, молясь, чтобы стражники поскорей убрались и ничего не заподозрили. - Да высохнет.
- Вроде не воняет, - сказал стражник, принюхавшись, но время поджимало, и он пошел наверх.
Василек не выдал нерадивых тюремщиков.

Опять его бросили на солому в телегу, опять скрипучие колеса повлекли ее куда-то по темным улицам Кремля.

* * *

Приказ тайных дел, или Тайный приказ, был учрежден царем Алексеем Михайловичем в 1653 году. С одной стороны, Алексей Михайлович «жаждал деятельности и глубоко верил в свое высокое призвание». Но, с другой стороны, он «не обладал твердым характером и чувствовал себя бессильным среди приказов. Медлительность, злоупотребления и своеволие раздражали его». Не чувствуя себя «хозяином в разросшемся дворце приказных учреждений», он хотел «по примеру своего предка, иметь свою «опричнину», и, отчаявшись стать хозяином в старом доме, решил построить себе особое жилье»
В Приказе тайных дел производились следствия по важнейшим государственным делам, например по выпуску фальшивой монеты, делу патриарха Никона и т. п., ведались гранатного дела мастера, гранатное дело и заводы. В ведении этого же приказа состояла любимая царская потеха — птицы, кречеты и ястребы с особым штатом для их ловли и обучения, а также голубятни, в которых было более 100 тысяч голубиных гнёзд для корма хищных птиц.

Сюда волокли всех, на кого было кликнуто "Слово и дело". Сюда и попал Василек, сам того не желая, да и не ведая, что за место такое.
В верхних палатах Тайный приказ выглядел, как все прочие - сидели дьяк (начальник приказа) и подьячие, его помощники, переписывали бумаги. Но особый страх у москвичей вызывали Допросные подвалы. Вот куда не стремились угодить ни холопы, ни дворяне, ни бояре. Но никто не зарекался от Государева гнева и чуждых наветов.

Жизнь Тайного приказа на ночь затихала. Василька привели в подвальную комнату, в которой спали по лавкам подьячие и заплечные мастера.
- Какого лешего будите? - спросонья слез с лавки худосочный дьячок. - До утра подождать не могли?
- Поди у Государя спроси, - предложил мрачно стражник. - Когда велено, тогда и привели. А ты принимай.
- Гонор умерь, - сказал дьяк и подсветил факелом на пленника. - Правил не знаете, служивые? Детей и старых пытать не велено. А вы дитё в допросную! Это тоже Государева воля?

Василька усадили на лавку, и он стал клевать носом. Но пока что на него не обращали внимания - дьяк пытался выяснить подробности.
- В чем же его вины?
- Нам не ведомо, - пожал плечами стражник. - Только государь повелел провести дознание.
- Вот голова садовая, - сказал второй стражник. - Мне же грамотку дали. На вот, зачти. Тут все прописано.

Дьяк подошел к столу, разжег свечу и развернул свиток. Нахмурив лоб, стал читать.
- Вот оно как... Да это опасный Государев преступник. Ну, оставляйте. Поутру начнем допрос чинить. А пока подвесьте его на крюк, вон там, к балке прицеплен. Пусть повисит, поразмыслит.

Стражники подтащили упирающегося мальчика к крюку, вбитому в деревянную балку. Зацепили за него веревку, которой были связаны руки. И Василек повис, вытянувшись в струну, едва касаясь пола кончиками пальцев.
- Больно же! - сказал он, поглядев на стражников.
Те замялись, оглянулись на дьяка.
- Подставить бы чего, - сказал один.
Дьяк махнул рукой и стал устраиваться на лавке - досыпать.
- Больно ему... Завтра поглядишь, что такое "больно"... - ворчал он, зевая. - Ступайте, служивые. Доложите, что доставили.

Стражники не спорили, им хотелось как можно скорее покинуть это мрачное место, о котором в народе ходили жуткие слухи.
Василек замер, стараясь не шевелиться, потому что при каждом рывке веревка немилосердно впивалась в кисти рук.
Немного попривыкнув, мальчик стал шевелить губами, шепча молитвы. Надежда у него была только на Господа.

Двадцать восьмая

Руки затекли, шея занемела... Все тело стало, как деревянное, Василек почти не чувствовал его. Но это к лучшему, иначе ночь превратилась бы в сплошную пытку.
Вот только уснуть не удавалось. Не шел к мальчику сон, никак не шел.
Он не знал, сколько прошло времени - в подвале не было окон, и солнце не могло заглянуть сюда.
Но вот в углу кто-то заворочался, слез неслышно с лавки и подошел к Васильку.
- Выпей воды, - сказал "кто-то", и ко рту мальчика была приставлена железная кружка.
Василек с наслаждением припал к краю и начал пить, захлебываясь и больше проливая.
- Спасибо, добрый человек, - хрипло проговорил мальчик.
- Так я и знал, что попадешь ты к нам... - вздохнув, сказал "кто-то". Василек не мог его разглядеть, в темноте виделся только силуэт громадного мужика. - А ты меня, видать, не помнишь? На вот, я сухарик размочил, пожуй.
В рот мальчику положили размякший сухарь, Василек прикрыл глаза и стал жевать, стараясь унять разыгравшийся не на шутку голод.
- Не помню, - сказал он, когда проглотил последние крошки.
- Я дочку приводил к тебе в церковь, у которой ты жил. Ты бельма свел. Теперь не нарадуемся с женой. Невеста растет, загляденье...

Василек попробовал вспомнить, но слишком много приходило к нему народу.
- Нет, не вспоминается, прости, - сказал он с сожалением.
Мужик потоптался рядом,
- Это ты меня прости. Кабы я мог, выпустил бы. Но с меня самого тогда голову снимут. Ты скажи, может, хочется чего? Я сделаю.
Больше всего Васильку хотелось оказаться отсюда подальше. Но ему не хотелось подставлять мужика под топор.
- Есть у меня одна просьба, - сказал, помолчав, Василек. - Ты сходи, когда сможешь, в ту церковь. Отыщи там монаха Прокопия. Он добр был ко мне, пусть знает, что со мной приключилось.
- Схожу, завтра же схожу, - обрадовано сказал мужик, довольный, что услужить может. - Но ты прости меня, я тебе помочь не смогу утром. С тобой мой сменщик будет заниматься... Я ему скажу, чтоб не усердствовал, но я ему не указ...
Скормив Васильку еще сухарь, напоив и обтерев лицо влажной тряпицей, мужик сказал:
- Ну, я, пожалуй, лягу. Или еще чего хочешь?
Василек подумал, и сказал:
- Мне бы по малой нужде.
- Ох, и то верно, - спохватился мужик и быстро подставил мальчику пустое ведро.

Сделав свое дело, Василек сказал:
- Ну, спасибо тебе за доброту. Ты иди.
Мужик ушел, но сразу вернулся и подставил под ноги мальчику тяжелый табурет.
- Как просыпаться станут, я уберу, чтобы дьяк не рассердился.
Мужик потоптался, будто медведь, поразмыслил немного и сказал тихо:
- Слышь-ко, малец... Когда начнут тебя пытать с пристрастием, ты кричи громко, будет тебе болеть, или не будет. Всё одно кричи. Наслышан я об твоем упорстве, о терпеливости. Так тут не то место, чтоб геройство проявлять. Чем больше молчишь, тем жесточее пытки. Помни об том, малец.
Василек кивнул, и мужик ушел досыпать.

Теперь, на табурете, стало чуть полегче, но начали отходить руки. В кистях закололи тысячи иголок, будто он гладил ежа. Стиснув зубы, Василек тихонько шипел. Потом немного потоптался, чтобы разогнать кровь в ногах.
За этими занятиями и застало его утро.
О том, что пришло утро, мальчик узнал по крикам петухов. Приглушенным, едва слышным. Даже эти горластые птицы еле пробивались сквозь толщу земли в подвалы. Видимо, так же и крики узников не выходят наружу.
- Вставайте, лежебоки, - зевая во весь рот, стал будить помощников дьяк. - Хватит бока мять.
Видимо, его боялись, потому что по первому слову с лавок повскакивали трое подьячих. Поднялся и мужик, который подходил ночью к Васе. Теперь мальчик смог рассмотреть его в свете лучин. Высоченный, здоровенный... Настоящий заплечных дел мастер. Василек представил, как этакий дядька взялся за допрос, и мороз прошел по коже. Хорошо, что он нынче в друзьях. Плохо, что скоро сменщик объявится.

Тем временем служители Приказа неспешно готовились к новому трудовому дню. На Василька никто не обращал внимания, будто он ножка от табурета, который стоял рядом.
Подьячие умывались водой из ведра, потом перекусывали хлебом и квасом. Разносолов не было, все же пост.
Сам дьяк раскладывал на столе пишущие принадлежности - чиненые подьячими перья, чернильницу, чистые свитки.
- Шестой час бьют, - сказал дьяк, прислушавшись. - Демьян, где сменщик твой? Останешься до полудня?
Мужик поклонился, но, хотя дьяк обращался к нему без чиновничьей спеси, все же почтительно отказался:
- Прости, Федор Саввич, я уж второй день деток не видел, да и жена, поди, заскучала. Дозволь уйти.
- Будь по-твоему. Сыми только этого оглоеда, и усади перед столом. Руки ему развяжи.

Демьян быстро справился - одной ручищей приподнял мальчика, другой стащил с крюка, ногой придвинул табурет.
- Сиди ровно, - сказал он Васильку, развязывая тугие узлы. Узлы не поддавались, и мужик резанул их ножом.
Василий покачнулся, но усидел. Тело постепенно стало возвращаться к нему, вот только руки все еще не слушались, и мальчик стал их осторожно разминать.
- Жаровню распалите, лодыри! - прикрикнул дьяк. - Сказано было, с ночи дрова подкинуть. Теперь вот ждать, пока прогорят. Угли нужны, в них самый жар.
Подьячие засуетились, и Василек, наконец, стал оглядываться и рассматривать комнату. Лучше бы он этого не делал!
Комнатушка была не такой уж большой, шагов десять в длину, да столько же в ширину. Покатый потолок был высок и едва виден.
Зато хорошо были видны крюки, вбитые тут и там по стенам, на балках висели веревки, где-то в углу мальчик углядел цепи. Чуть поодаль от стола подьячие суетились у большого железного ящика. Видимо, это и была жаровня.
- Приглядываешься? - наконец соизволил обратить на него внимание дьяк.
Василек кивнул, ухватившись руками о края табурета.
- Страшно? - снова спросил дьяк, хитро щурясь. Его бородка была нечёсана и лохмата, но дьяка это не беспокоило.
- Не слишком, - шевельнул плечами Василий.
Дьяк хмыкнул, почесал пером в бороде.
- Ну, тогда начнем, помолясь.
Вася принял это пожелание за чистую монету и соскользнул с табурета. Встав на колени, принялся молиться.
Теперь на него уставились и подьячие, а дьяк заморгал. Но дождался, пока Вася сам не сел обратно.
- Имя говори, - сказал дьяк, разворачивая свиток и зажимая его с двух сторон железными чурками.
- Чьё? - простодушно спросил Василек.
Приученный допрашивать тёмный люд, дьяк был само терпение.
- Твое, - сказал он.
- Василий я.
- Откудова будешь? У кого в холопах был? Или ты в каком другом сословии?

Вася пожал плечами.
- Не помню я. Ничего не помню. Появился откуда-то в лесу, да и пошел себе в Москву.
Дьяк скрипел пером, время от времени макая его в чернильницу.
Пока шел допрос, Демьян, вздохнув жалостно, вышел из допросной комнаты. А на смену ему появился другой мужик. Такой же здоровенный, но с равнодушным пустым взглядом. Василек понял, что от такого добра ждать не придется. Да и дочки его он не лечил...

- Не помнишь, стало быть, - ничуть не огорченный, сказал дьяк. - Память, стало быть, отшибло. Ладно, сказывай, чего помнишь.
- О чем? - уточнил Василек.
- О кознях, которые собирался чинить Наследнику, и самому Государю.
- О каких кознях? - удивленно спросил мальчик.
Дьяк поглядел на него, снял копоть со свечи.
- Сказывай, отчего голый ходишь? Зачем православных людей срамом смущаешь?
- Мне так привычней, - ответил Василек. - И от Господа никаких преград нет.
Дьяк все старательно записывал, в пререкания не вступал, только задавал вопросы.
- Отчего не желаешь принять крещение?
Вопросы дьяк задавал не сам по себе, а заглядывал в грамотку, которую ночью царёв стражник оставил. Видно, кто-то сильно желал, чтобы на мальчишку повесили как можно больше вин, да чтоб все тяжкие, чтоб не отвертелся.
Василёк не знал о "доброхотах", отвечал, как сам понимал:
- Да как же я могу креститься, если на кресте не побывал?
Дьяк придержал перо, глянул на мальчика.
- Что за ересь ты несешь? Даже младенцев крестят. В крещении человек умирает для жизни плотской, греховной и возрождается от Святого Духа в жизнь духовную. При крещении человек не только смывает с себя все прежние грехи, но он также умирает для греха. Понял, дурья голова?
Василек подумал немного над сказанным, потом кивнул и сказал:
- Понял. Только все одно не могу я принять крещение, покуда сам не претерплю, что Иисус терпел.

На этот раз дьяк изучал Василька долгим взглядом.
- Ну-ка, окрестись, как умеешь, - велел он.
Мальчик осенил себя крестным знамением.
- Так и думал, - сказал дьяк. - Двуперстием крестишься.
- А как надо? - простодушно спросил Василий.
- По указу государеву, да по новым церковным канонам - тремя перстами креститься надобно, - пояснил дьяк и показал.

Василек послушно соединил три пальца и перекрестился.
- Но ведь так неудобно! - сказал он удивленно. - Рука немеет, пальцы сводит.
- Слышали? - строго спросил дьяк. - Еретик и богохульник.
И снова застрочил, записывая все сказанное.
Мужик, пришедший на смену Демьяну, скучающе сидел на лавке, позевывал. Его черед еще не подошел.
- Ну, вот, - удовлетворенно сказал дьяк и посыпал листок песком. - Первый допросный лист завершили. Теперь зачнём второй.
Василек пожал плечами, ему было все равно.
- Да ты не понял, гляжу, - ухмыльнулся дьяк. - Второй допросный лист писать будем под пристрастным дознанием. Сиречь, под пытками.

Заплечный мастер оживился, поднял голову и оценивающе поглядел на щуплого мальчишку.
- Вот то дело, Федор Саввич, а то цацкаешься с ним, - сказал мужик и встал во весь громадный рост.
- Всё тебе неймется, Ефрем, - сказал дьяк. - Дай, передохну маленько, пальцы разомну. А ты поди к жаровне, да железки свои разложи.
- И то верно, - согласился мужик, отошел к ящику, пышущему жаром, и загремел там железом.
Васильку эта "музыка" не понравилась, но страх пока был далеко. Уж очень буднично все, слишком просто...

Двадцать девятая

Василек сидел на табурете, поглядывал на все стороны. Заметил на столе у дьяка паучка, улыбнулся. Хоть кто-то здесь не желает Васильку зла...
- Ну, куда ты, глупый, - спохватился мальчик, когда паучок слишком близко подполз к свечке. Василий прошлепал к столу, снял паучка.
Дьяк заморгал:
- Ты чего тут хороводы водишь? Ошалел? А ну, дыбу сюда тащите!

Подьячие бросились в один из темных углов и приволокли оттуда деревянную раму. С нее свисали веревки, шевелясь, будто змеи.
Василек осторожно посадил паучка в безопасное место, поглядел на дьяка и спросил с любопытством:
- А это чего такое? Снова вешать будете?
Дьяк шевельнул рукой, отмахиваясь от такой наивности, и велел:
- Цепляйте его.
Подьячие схватили Василька, подтащили к дыбе и принялись вязать за руки к веревкам.
Но дьяк, перечитывая грамоту, вдруг рявкнул:
- Под мышки вяжите! Тут дописано в конце: "дознание проводить с малым усердием, не калечить, жизни не лишать". Вспомнили, видать, что малолетнего к нам отправили.

Веревку продели под мышки, потом привязали концы к деревянному колесу на стене.
- Ефрем, ступай сюда, - позвал дьяк. - Твой черед.
Мужик подошел к колесу, поплевал на руки и принялся вертеть.
Веревки натянулись, и Василек стал подниматься в воздух. Когда ноги оторвались от пола, он вскрикнул:
- Больно ведь! Вы зачем это? Я же и так все рассказал!
Дьяк сидел спокойно, разглядывая перо и размышляя, еще годное или другое взять.
- Рассказал он... "Не помню, не знаю", - вот что ты рассказал. А мы тебе память просветлим-то. Ефрем, еще оборот!
Колесо со скрипом провернулось, и мальчик поднялся повыше. Кости захрустели, руки вывернулись назад. Василек приподнял голову, с тоской посмотрел на дьяка и, вспомнив наставления Демьяна, завопил благим матом.
Дьяк поморщился.
- Вот горластый... Умолкни, не то кляп суну!
- А допрос как тогда чинить? - смолкнув на миг, спросил Василек, и тут же снова закричал.
Было больно, сильно больно... Но природная терпеливость не оставляла мальчика.
Дьяк побарабанил сухощавыми пальцами по столешнице, развернул чистый свиток и спросил:
- В чем признаться хочешь? Государя колдовскими чарами со свету сжить собирался? Как, когда, чем? Царевичу питье травил? Говори!

В грамоте не было ни слова о содомском грехе, видимо, не захотели "доброхоты" выносить сор из избы. Но и обвинений в колдовстве было достаточно, чтобы сжить со свету узника, или заточить на долгие годы в темницу.
Василек морщился от боли, кричать устал, но громкие стоны унять не мог.
- Не колдовал я! - выкрикнул мальчик. - Никого не хотел травить! Ложь это всё!
Выждав еще немного, дьяк сказал:
- Сымайте. На крюк вешайте, а ты, Ефрем, готовь малую жаровню.

Василька сняли, но связали руки и подвесили на тот крюк, где он провисел всю ночь.
- Повыше, повыше, жаровня не пролезет! - командовал дьяк, и веревку подтянули.
Ефрем подошел к мальчику, держа в руках какую-то кастрюлю с деревянными ручками - черную, закопченную. Над ней вился дымок.
Поставив кастрюлю на пол, Ефрем ногой пододвинул ее под ступни Василька.
- Ну, опять будешь упорствовать? - спросил дьяк.
Василек зашипел от боли - угли в жаровне были горячи, уж как горячи... Жар доставал до щиколоток. Мальчик засучил ногами, подогнул колени, но слишком долго так не выдержать. А дьяк умел ждать, да и торопиться ему было некуда - в Великий пост допросы старались не проводить. Разве что в таких вот особенных случаях.
- В чем твоя колдовская сила? - монотонно твердил дьяк. - Отвечай, зачем к Государю проник? Как собирался отравить Царевича?
Василек уже едва голос не срывал, крича, что никого он не собирался губить, но дьяк будто не слышал.
От отчаяния и боли Василек не вытерпел и пустил тонкую струйку. Она пробежала по ноге, стекла прямо в жаровню. Угли зашипели, задымили, подернулись черным. Жар утих.
Дьяк многое видел за годы службы, но такое - впервые. Громкий хохот сотряс стены допросной комнаты, дьяку вторили его подручные. Только Ефрем стоял, растопырив толстые пальцы, не понимая, в чем веселье.
- Ну, уморил, - утирая слезы, сказал дьяк. - Снимите его, суньте ступни в воду. Пусть охолонет.
Василька снова усадили на табурет, перед ним поставили ведро, и он с большой радостью сунул обожженные ступни в прохладную воду.
- Это тебе послабление за малолетство. С мужиками мы по-другому допросы ведем, - пояснил дьяк. - Мороз тебя не берет, а вот огня ты не любишь. Отдохнул маленько? Растяните его на лавке!

Подьячие приступили к новой пытке - мальчика подтащили к широкой лавке, уложили на спину и привязали за руки и ноги к вбитым в нее колышкам.
Дьяк поглядел из-за стола, крякнул и решил размять ноги. Подошел, шаркая сапогами, к Васильку, похлопал по звенящему животу, натянутому, словно барабан.
- Ефрем, приступай, - сказал дьяк лениво. - Да гляди, без усердия. Члены ему не калечь.

У Василька гулко заколотилось сердце, когда он увидел подходившего ближе мужика. Косматый, будто медведь, он строго смотрел на беспомощную жертву, примеряясь, как ловчее начать. В руке Ефрем сжимал раскаленные докрасна тяжелые щипцы.
- Федор Саввич, - сказал заплечный мастер, постояв над мальчиком. - Дык у него тут куда ни тронь, все враз отвалится. Ты же калечить запретил.
- Учить тебя, Ефрем? - подошел дьяк. - Ну, прижги ему, где потолще. Ногу или руку. А ты на пальцы нацелился?
- Ага, - прогудел палач. - Ладно.

И он ухватил мальчика за икру на правой ноге. Василек взвыл, задергался, выгнулся дугой. Боль была дикая, и вынести такое не сумел бы даже самый долготерпеливый.
- За что?!! - плакал мальчик. - Что я вам сделал?! Звери вы!
Ефрем убрал клещи, поглядел.
- Вроде целое все, Федор Саввич, - сказал он неуверенно.
- Целое, целое, - пригляделся дьяк к пораненному месту. - Плоть маленько поджарилась. Ну, будешь правду говорить?

По подвалу разнесся запах паленого мяса, ногу жгло немилосердно.
- Да какую тебе еще правду надо?! - глотая слезы, спрашивал Василек. - Я все, как есть, обсказал! Отпустите меня!
- Ишь, отпусти его. Полдня даже не прошло, а ты - "отпусти", - ворчал дьяк, возвращаясь за стол. - Что мне в бумагах писать? "Отпусти" твое? Говори, где яд брал для Царевича! Имена называй, кто тебя надоумил втереться в доверие к Государю! Ефрем! Иглы тащи!

Василек широко раскрыл глаза, глядя на страшного мужика, который подходил с новыми железками. И кто знает, что сделали бы палачи с несчастным мальчиком, если бы по лестнице не загрохотали чьи-то уверенные шаги.

Тридцатая

От боли Василек, наконец-то, сомлел. Спасительная темнота поглотила его, уняла муки. Мальчик не слышал, как в допросную вошли трое - два в простых стрелецких кафтанах, а третий - в богатом бархатном да в сапогах сафьяновых.
Он вошел в комнату, сощурился.
- Здрав будь, Федор Саввич. Темно-то у тебя как в каморке, - сказал вельможа, подходя к столу.
Дьяк поднялся навстречу, поклонился.
- И тебе здравствовать, Семен Демьяныч. Ты к нам с солнца, вот и темно кажется. А глаза попривыкнут, все разглядишь. С чем пожаловал?

Стрелецкий сотник Семен Демьянович Скоробогатов неспешно присел на свободный от пленников табурет.
- Нынче ночью доставили к тебе мальчишку юродивого. Был такой?
- Да вон он, позади тебя, Семен Демьяныч, - кивнул дьяк. - На лавке разлегся.
- Жив?
- А то! Я все делал, как в грамоте указано.

Сотник протянул руку:
- Дай, зачту.
Один из подьячих метнулся к столу и с поклоном передал сотнику свернутую грамоту.
- Свечу дай, что ли... Не видать ни пса... - недовольно буркнул сотник.
Поднесли свечу и он стал читать. Читал долго, подробно.
- Ишь ты, прямо злодей злодеевич... Что он рассказал? Дай допросные листы.
Дьяк отдал оба листа - и первого допроса, и второго.
- Много ты накропал, - заметил сотник, прочитав и это. - Так таки во всем и сознался?
- Ты же знаешь, Ефрем у нас мастер на все руки.

Сотник хмыкнул, поглядев на палача.
- Не дай мне Бог в его руки попасть. Ну да ладно, мне недосуг разговоры разговаривать. Почему подписи нет?
- Ага, это мы мигом, - засуетился дьяк. - Окатите водой мальчишку!

На Василька выплеснули воду, он судорожно всхрапнул и открыл глаза. В них впервые за все время появился испуг, но тут же исчез.
Приподняв голову, мальчик поискал взглядом своих мучителей.
- Чего вам еще надо? - спросил он с тоской.
- Отвяжите, - велел дьяк. - И к столу тащите. Грамоте разумеешь?

Василек едва держался на ногах, а правая и вовсе горела огнем. Как жаль, что сам себя залечить не может...
- Не умею я... Ни читать, ни писать.
Дьяк кивнул, у него было решение и на этот случай:
- Тогда крест ставь, вот тут, в углу.
Он сунул в руку мальчику перо, но Василек не торопился.
- А что тут написано?
- Все, про что ты нам рассказал.
- Так я же ничего не рассказывал! - удивился мальчик.

Дьяк поскучнел, хлопнул рукой по столу:
- Ставь крест! Не то снова Ефрем за тебя возьмется!
- Прочитайте сперва, чего написано, - упрямо ответил Василий.

За его спиной послышался смешок, но сотник пока не встревал - ждал, чем кончится.
Дьяк встал, склонился коршуном над мальчишкой.
- Ты кто таков, блоха, чтоб мне указывать?! Ставь крест!
Василий медленно положил перо. В присутствии сотника дьяк не решился снова отдать на пытки упрямца, смирил гордыню и зачитал допросный лист.
Василек, само собой, тут же возразил:
- Так ведь ложь всё! Ничего я такого не сказывал!
- Сказывал, сказывал, - сладко запел дьяк. - Вон, все слыхали. Все подтвердят.
Подьячие дружно закивали, но Василек твердил одно:
- Не говорил я такое.
- Ну, будет, - сказал сотник, подымаясь. - Забавный тебе нынче попался узник, Федор Саввич. Только ты теперь с ним простись, забираю. По царёву повелению дорога ему в Соловецкий монастырь.
Дьяк, казалось, был даже рад избавиться от маленького неслуха. А что, калечить его запретили, а как приструнить иначе?
- А и забирай, - сказал дьяк.
- Ну, что с росписью делать, ты, Федор Саввич, и сам знаешь, - сказал сотник, подходя к мальчишке и с интересом оглядывая его с макушки до пят.
Дьяк хмыкнул и вывел на бумаге корявый крест. Подьячие сделали вид, что ничего не заметили.
Сотник свернул листы, сунул за пазуху, и сказал Васильку:
- Шагай наверх, нагостился, чай.
Василий поспешил покинуть страшное место, захромал к лестнице. Сотник, поглядев на его ковыляния, покачал головой.
- Эдак мы до вечера возиться будем, - сказал он недовольно и велел стрельцу: - Бери его на плечо.
Рослый стрелец тут же вскинул мальчишку на плечо, придерживая рукой.
- Пуда два, не менее, - сказал он. - Даром что костлявый.
Сотник подошел, шлепнул мальчика по выпяченному заду и сказал:
- Все, наверх!
Василек на плечах стрельца выехал на свежий воздух. В глаза ярко ударило смешливое солнце - оно тоже радовалось, что мальчика, наконец, вынесли из подвалов.
- Клади его в телегу, а я вернусь ненадолго, - велел сотник и возвратился в подвал.

Дьяк удивленно глянул на него:
- Забыл что, Семен Демьяныч?
- Забыл, забыл. Государю новая жалоба пришла на мальчишку этого. Он в Ельце воеводу уморил до смерти.
Дьяк удивленно раскрыл глаза, переспросил:
- Это как же?
- Да вот так. Никто доподлинно не знает, но воевода тамошний посадил мальца в яму на ночь. А утром: лежит в снегу, глядит в небо мертвыми глазами, воронье дожидается. Так что, Федор Саввич, ты теперь ходи, да оглядывайся. Неровен час...

Сотник хмыкнул и опять взобрался по лестнице к выходу. Настроение его поднялось - напугал все же дьяка, вон как застыл посреди темницы.

Василек лежал, прислушиваясь к боли, что стреляла в ноге, отдаваясь по всему телу.
- Прикройте рогожей, - велел сотник. - Поехали!

Возница прикрикнул на дремавшую лошадку, телега тронулась.
- Далеко этот монастырь? - спросил Василек из-под рогожи.
- Далеко... В месяц не управимся. А ты помалкивай, покуда из Москвы не выедем. Незачем народу знать, кого мы везем. Узнают, что колдуна, порвут на месте.

Василек замолчал, но напоследок попросил:
- Мне бы покушать чего, да воды. Сделайте милость.
Сотник распорядился:
- Дайте ему хлеба. А то в подвале его одними тумаками кормили.
Теперь, с куском ржаного хлеба в руке, и ехать стало веселее. Да и нога, кажется, поутихла...

Тридцать первая

Из Москвы выехали спокойно. По дороге присоединились еще двое стрельцов, и теперь у Василька был внушительный караул. Пленника кормили без скупости, да еще и ногу смазали какой-то целебной мазью, и мальчику стало совсем хорошо.
К чему жаловаться, если едет спокойно на телеге, глядит из-под рогожки на белый свет. Даже руки-ноги не связали.
Лошадка скользила по грязи, колеса вязли - весенняя слякоть не давала ехать быстро. Время от времени стрельцы вынуждены были вытаскивать телегу, и потому дорогу выбирали тщательно, чтоб по наезженному тракту.
- Видать, к Пасхе будем там, а то и позже, - говорил с видимым недовольством сотник. - Не было печали, в такую даль послали...
Василек помалкивал, будто он был виновен. А в чем виновен-то? Видимо в том, что полез по глупости в царские любимчики.

К вечеру лошадь устала, едва шла, и сотник принял решение становиться на постой. Тем более, как раз вдали послышался колокольный звон.
- Село Богучарово, - сказал возница, - выбраться бы на Холмогорский тракт, вот там дорога накатана.

Но доехать до села путники не успели.
- Гляньте, никак скачет кто-то? - настороженно сказал один из стрельцов и все явственно услышали отдаленный топот копыт.
Ночные всадники - это не всегда к добру, и сотник велел готовить оружие.
Подскакали шестеро, окружили телегу.
- Кто такие? - строго спросил всадник с бритым лицом, склоняясь пониже, рассмотреть.
- Сотник стрелецкой сотни, Семен Демьяныч Скоробогатов, - степенно ответил сотник и спросил в свой черед: - А сами-то кто будете? С чего останавливаете царев конвой?

- Значит, не ошиблись мы, - кивнул своим товарищам голобородый и спешился. Поклонившись сотнику, сказал: - Мы люди боярина Ивана Афанасьевича Плещеева. Послал он нас с поручением доставить узника в Соловки, а вам надлежит в Москву возвращаться, на государеву службу.

Сотник сильно удивился:
- Это с чего у Федора Афанасьевича такое об нас радение? У меня указ государев, и своевольничать я никак не могу.
- Не слыхали разве? Идет на Тулу казачий атаман Васька Ус. К нему людишки сбираются, холопы беглые, прочая шелупонь. Грозится на Москву идти. Повелел государь укротить Ваську, на Москву не пущать. Да на вот, сам зачти. Хозяин мой собственноручно пишет.
Сотник взял грамоту, подержал, пытаясь разглядеть в лунном свете написанное.
- Темно, не видать. Едем в село, там разберемся.
Это предложение не понравилось боярским слугам. Голобородый замешкался, полез за пазуху. Стрельцы направили на него пищали, но он только достал кошель, зазвеневший в ночной тишине.
- Иван Афанасьевич шлет вам в дар семь рублёв серебром. Отдайте мальчишку и езжайте себе обратно. К чему вам в такую даль ехать?
Сотник помолчал, глядя на увесистый кошель.
- Видать, сильно нужен боярину мальчик блажной? И на Соловки вы его не повезете. Прав я? Тебя как звать хоть?
- Митрофан я, - ответил голобородый. На другие вопросы предпочел смолчать.
Сотник помрачнел, сильно ему не нравилось предложение боярского слуги. И про казацкий бунт наверняка выдумка. Но серебро так заманчиво звенело...
- Государь учинит розыск, моя голова полетит первой, - сказал сотник.
У Митрофана на все бы готов ответ - видимо, хорошо его подготовили.
- Скажешь, коли спросят, что утоп в болоте пленник ваш. Проверять никто не кинется.

Василек лежал, укрытый с головой, и слушал, как идет торг за него. Ни те, ни другие мальчику не пришлись по душе, да и безразлично, куда отвезут. Везде люди живут.
Сотник, немного поколебавшись, решил:
- Будь по-вашему. Забирайте. Телегу не дам, казенная.
Митрофан обрадовался, что обошлось без крови.
- Да на что нам телега! Мы его и так доставим!

Он выхватил Василька, закинул его в седло и вспрыгнул сам. На замену мальчику в телегу упал кошель, и всадники умчались в темноту.
- Нехорошо, ваша милость... - сказал негромко один из стрельцов. - Враги они мальчонке-то.
- Пустое, - сердито ответил сотник. - Вам по рублю, два мне. И помните - утоп в болоте мальчишка. Только пузыри над головой. А место не запомнили, темно было. И на том крест целуйте. А на Соловки переться невелика охота...

Стрельцы люди подневольные - что сказал сотник, так тому и быть. Телега со скрипом двинулась вперед, заночевать все равно решили в селе.

* * *

- У меня нога болит, - сообщил Василек. Нога в обожженном месте натерлась о седло, и он уже не мог терпеть, хоть до той поры молчал.
Правда, жалоба оказалась бесполезной. Митрофан ответил:
- Уже приехали. Вон в лесок завернем, там нас поджидают.
Темный ночной лес шелестел ветвями, ухал совами, нагоняя тоску, но Василий не пугался. Он уже понял, что куда больших бед надо ждать от людей, а не от сов и волков.

- Слышь, Митрофан, надо на открытое место идти. В лесу все враз займется, - сказал негромко один из всадников, спешиваясь.
- А мы вот тут, посередке поставим, от деревьев далеко. Ветра нет, прогорит быстренько. Да и сколько ему там надо. Разгружайте подводы.

Василия сняли с седла, усадили на землю. А сами принялись выгружать из двух стоявших здесь же подвод пиленые бревна. Мальчик смотрел с любопытством, как споро работали слуги боярские. Без топоров они собрали коробку в четыре бревна высотой.
- Вы мне дом строите? - спросил Василек, улыбнувшись. - А почему в лесу-то? Лучше в деревеньке, там и люди помогли бы. Но все одно вам спасибо, добрые люди.

- И стоило в лес дрова везти, - ворчал кто-то. - Тут бы и наготовили.
- А если бы мы стрельцов в чистом поле встретили? - спросил Митрофан. - Там где бревна брать?
- И то верно... Кажись, готово.

Митрофан подошел, оглядел работу.
- В середину столб вкопайте да набросайте сушняка, - распорядился он и вернулся к Васильку. Встал над ним, посмотрел свысока. И отдал новый приказ: - Вяжите его к столбу.

Что за новая напасть? Почему домик без крыши? И зачем в доме столб посреди горницы? А главное, для чего хозяина к этому столбу привязывать?
Василек мог бы задать эти вопросы, но в рот ему впихнули невкусную тряпицу, а самого привязали крепко, не пошевелиться.
Мальчику оставалось смотреть удивленно на странных людей с хмурыми лицами.

Тридцать вторая

Откуда же было Васильку знать, что называлась эта дровяная коробка "сруб", и готовили ее для огненной казни. Именно так на Руси жгли колдунов, еретиков, богохульцев, чтобы огонь очищал их заблудшие души.
Разные были срубы: яма в земле, обложенная бревнами, в которой несчастный скорее задыхался от дыма, чем сгорал. Либо, когда собирался во множестве народ поглядеть, устраивали настоящую избу - с крышей. Но сейчас не было времени ни яму копать, ни крышу стелить. Да и вообще, не понимал Митрофан, к чему такие сложности. Удавили бы мальца по-тихому, землей забросали - и вся недолга. Но хозяин приказал: в сруб, так тому и быть.

Вот только объявилась нежданная помеха - едва успели выбраться привязавшие Василька, подскакал на тощем жеребце всадник, спешился и кинулся к Митрофану.
- Вы что же задумали, нечестивцы?! - кричал он, потрясая кулаками над головой. - Что сделал вам мальчонка?! За что палить вздумали?
Митрофан вытянул наполовину саблю из ножен, и спросил:
- А ты кто таков будешь? И чего встряешь не в свое дело? Гляжу по одеянию, монах ты, божий человек. Ну и ступай себе мимо. А хочешь, прочти молитву за упокой.
- Да, я монах, Прокопий звать, - гневно сверкая глазами, ответил ночной гость. - За вами от самой Москвы скачу в отдалении. И про все ваши дела Государь узнает всенепременно.

Митрофан нахмурился - такой поворот ему сильно не понравился. Но сдаваться он не торопился.
- Вот велю тебя в тот же сруб посадить, и горите оба. Кто тебя тут найдет?

Прокопий глянул на боярского слугу, скривил губу и сказал:
- Глупы же у боярина Плещеева слуги. Я все как есть отписал в грамоте и дал нужному человеку. Не вернусь через три дня - уйдет грамота Государю. Пока вы за стрельцами следили, я все вызнал про вас, да и несложно это было - уж больно твои людишки разговорчивые.
Митрофан гневно обернулся, смерил взглядом притихших дворовых.
- Чего тебе надо? - спросил он, пряча саблю.
- Известно чего. Отдайте мальчонку. А сруб спалите, как велено.
- Ишь, шибко грамотный... Хозяин стребовал с меня собрать косточки, да предъявить. Не доверяет, видишь. А что я ему покажу? Шиш с маслом?

Прокопий призадумался, но Митрофан дал ему подсказку:
- Ступай в село, тут недалеко оно. Поймай собаку, приведи. Мы ее спалим, я кости соберу. Еще лучше выйдет - скажу хозяину, что мальчишка оборотнем был. Сразу в волка обернулся, как огонь пятки защекотал, да все равно сбежать не сумел.
Монах взглянул на несчастного мальчика, подумал немного.
- Отвяжи его. И слово дай, что дождешься.
Митрофан широко перекрестился:
- И тебя дождусь, и отвязать велю. Ступай, время не терпит.
Прокопий вскочил на коня, крикнул:
- Держись, Василек, я скоро обернусь!

А Митрофан, проводив взглядом всадника, сказал в свой черед:
- Чего застыли, олухи? Запаляй факела!

На него уставились во все глаза.
- Ты ж обещал, что не тронешь мальца! - удивленно развел руками один.
- Крестным знамением обещался! - подтвердил другой.
Митрофан сжал кулаки, одарил спорщиков тяжелым взглядом.
- Я повторять должен?! Живо!
Когда кинулись исполнять приказ, он пояснил:
- Буду я еще всяких попов слушать. Вернусь, не исполнив дела, с меня боярин шкуру снимет. А уж сделаю, как велено - пусть перед Государем сам оправдывается. Если, конечно, монах не соврал. Пока пса ловить будет, мы уж управимся.

Два факела были зажжены, но державшие их не торопились.
- Чего застыли? - крикнул Митрофан. - Заробели? Дайте сюда, я сам. Послал Бог помощничков!

Стремительным шагом он подошел к застывшим слугам, выдернул из рук факелы и швырнул прямо на сухостой. Ветки и сучья затрещали, изголодавшееся пламя принялось их жадно лизать.
Василек заплясал, пытаясь вырваться, да куда там - веревки крепко впились в голое тело. Изумленные глаза смотрели на мучителей, пытаясь разглядеть хоть каплю жалости. Но все было тщетно. Из груди рванулись стоны, но кляп мешал высказать вслух все молитвы и мольбы.
Митрофан и дворовые стояли, свесив руки. Кто отвернулся, не в силах смотреть на страшное действо, кто смотрел, не отрываясь.

И вдруг... Никто не понял, что случилось, но поляну вдруг озарила яркая вспышка. Кто не успел отвернуться или зажмуриться, в тот же миг упали на землю с громкими воплями. Митрофан прижал ладони к лицу, завопил благим матом:
- Больно! Больно-то как, Господи! Глаза огнем жгет! Что это?!
Он царапал землю ногтями, снова прижимал грязные пальцы к глазам, но боль не проходила. А когда сумел их открыть, не видел ни огня, ни искорки.
- Колдун проклятый, - вымолвил в сердцах Митрофан. - Ослепил, ирод! Гореть тебе в аду!

Кроме него, глаза выжжены оказались еще у троих. Остальные помогли им оседлать лошадей и слуги боярина Плещеева заторопились покинуть пожарище.

* * *

- Да иди ты, упрямая, - говорил Прокопий, волоча за собой на веревке собачонку. А та будто чуяла, зачем ее пленил монах, упиралась всеми четырьмя лапами.
Завидев дым, уходящий в освещенное звездами и луной небо, монах понял, что случилась беда. Не дождались его боярские слуги, обманули...
Прокопий протяжно застонал, отбросил прочь веревку. Собака, не будь дура, тут же кинулась наутек, а монах побежал на негнущихся от горького предчувствия ногах. Конь неспешно направился за ним, кивая головой, звеня уздечкой. Ему не нравился запах, тянуло гарью, но пришлось следовать за хозяином.

Черный сруб выгорел, бревна кое-где ссыпались внутрь, но жар не давал подойти ближе.
- Господи... Да что же это, - упал на колени Прокопий. - Прости меня, Василек, прости дурака... Как я мог довериться лжецам? Это ты правду чуял всем сердцем своим, а я... Что я наделал, Господи... Грех какой, не замолить теперь!..

Слезы на его щеках смешивались с золой и текли черными дорожками. Горе сковало Прокопия, он сидел на земле без сил, не мог шевельнуться, только смотрел и смотрел, как искры взвиваются в черное небо.
Сидел он так до самого утра, не зная, то ли уйти, то ли умереть тут, на месте. Потом все же поднялся, добрел до остывших бревен, влез внутрь. Упал на колени и принялся руками разгребать еще теплые угли. Что искал, сам того не знал.
Вот только прошел час, прошел другой, а не нашлось ни единой косточки. Не было их, ничего не было.
Ожил Прокопий, взыграла в нем надежда. Перекопал он все, каждый уголочек облазил - и ничего! Будто и не было тут мальчика!
- Как же это?.. - бормотал монах, а лицо его было черно, цвета рясы, от сажи и копоти. - Я же видел Василька, видел. Своими глазами. Вот тут он стоял, к столбу привязан.

Обгоревший столб с обрывками веревок был на месте, но мальчик исчез. И это удивляло, радовало Прокопия. Спасся Василек, точно - спасся.
Монах вылез наружу, побежал в лес, крича на бегу:
- Василёк!!! Где ты? Милый, выходи! Все кончилось! Это я, Прокопий! Пришел я по твоему зову, выходи!
Пробираясь между кустов, спотыкаясь о коряги, Прокопий долго пытался отыскать мальчика, но все было тщетно.
Он возвратился к срубу, встал на колени и стал истово молиться. Не за упокой, но за здравие раба божьего Василия.
Еще об одном сожалел Прокопий - что не было у него грамотки, в которой описано это злодеяние, обманул он боярского холопа.
- Но теперь-то точно напишу, - скрипел зубами монах, позабыв про смирение.
Он вскочил на коня и уехал прочь, не оглядываясь. Он знал, он верил, что Василек, любовь его ненаглядная, жив. Жив, назло всем врагам.

Тридцать третья

Эта ночь обернулась для Царевича кошмаром. Он мужественно боролся с колотящим его ознобом. Мальчика бросало то в жар, то в холод, по стенам бегали какие-то лохматые твари, он отбивался от них, вскрикивал.
Засуетились, забегали слуги, позвали родителей. Государь тут же велел будить лекаря-иноземца.
Англичанин пощупал Царевичу лоб, заглянул в глаза, велел показать язык.
- Жар, сильный жар, - сказал он чуть погодя. - Делать кровопускание, Государь. Немедля.

Царицу увели, чтобы не навредить будущему младенцу, а лекарь приступил к лечению.

Прошел час, Алексею чуть-чуть полегчало и он открыл глаза. У постели сидел Государь. Глаза Алексея Михайловича были беспокойны, полны заботы и непонимания.
- Как я испугался за тебя, голубь, - проговорил Царь ласково. - Что же с тобой приключилось? Может, на ветру тебя просквозило вчера?
Алексей хрипло вздохнул, положил удобнее раненую лекарем руку.
- С Васильком беда, Государь, батюшка. Говорил я тебе - помрет он, и я следом.
Царь помрачнел.
- Все с ним хорошо, Алешенька. Едет на острова, в монастырь, как я повелел. Будет жить там, молиться. А ты про то не думай, у тебя своя жизнь, долгая. Тебе после меня править.

На темных губах Алексея появилась грустная улыбка.
- Сердце мне говорит, беда с Васенькой. А судьба моя на него завязана. Он ведь меня излечил зимой. Больше месяца я не чувствовал своей хвори, и вот - вернулась.
Царь удивился, переспросил:
- Васька лечил тебя? Да как же? Почему мне о том не ведомо?
- Не хотел я тебе говорить, что без спросу на горку ледяную ходил. О том просил и слуг. Не сердись на них, не наказывай. То дело прошлое. Не ходить мне больше на саночках кататься.

Алексей Михайлович стиснул кулаки, чтобы хоть как-то сдержать нахлынувшую тоску.
- Хорошо, будь по-твоему, голубь, - сказал он. - Пошлю гонцов следом за обозом. Пусть везут мальчишку обратно. Прощу его.
Алеша раскрыл глаза, недоверчиво посмотрел на отца.
- Если сделаешь так, будет мне счастье несказанное. Прошу только, поторопи гонцов! Пусть скачут день и ночь, обоз недалеко ушел!

Алексей Михайлович был вспыльчив, да отходчив. Уже не видел он большого греха, что царевич с холопом потешился. Дело молодое, да был бы здоров. Куда как более тяжкие грехи Господь прощает...

* * *

- Прав ты был, Семен Демьяныч, как в воду глядел, - раздавался в ушах скрипучий голос дьяка Тайного приказа. - Не хотел попасть в крепкие руки Ефрема, ан попал. Ну, сказывай все заново, я записывать буду.

Бывший стрелецкий сотник Семен Скоробогатов висел на дыбе. Кости хрустели, как солома, мышцы рвались от натяжения. На висках выступил кровавый пот.
- Все, как есть, рассказал! Не мучь меня, Федор Саввич. Говорю, в болоте утоп мальчонка. На моих глазах то случилось.

Дьяк придвинул поближе свечку, аккуратно положил перо, чтобы не заляпать листы.
- Упорствуешь, Семен Демьяныч, - сказал он спокойно. - А к чему упорствуешь? Стрельцы твои давно мне все поведали. Хочешь прочитать?

Сотник свесил голову, волосы опали вниз, скрывая его лицо от палача. Но спину не скрыть, и по ней Ефрем снова хлестнул несколько раз плетью, оставляя новые багровые полосы.
- Признаюсь! Признаюсь! - закричал сотник, дернувшись всем телом и еще сильнее повреждая руки. - Забрали мальчишку! Люди боярина Плещеева забрали! Мой грех, алчность меня взяла! За семь рублев отдал им царева узника! Отпусти, Федор Саввич, не калечь!

Дьяк усмехнулся.
- Вот и славно. Отцепляйте его. Твое счастье, Семен Демьяныч, что не нажил ты врага в лице моем. Всегда был приветлив, а если и покрикивал, так не по злобе, а по службе. Наказание тебе пусть Государь сам дает, мое дело - следствие провести. Я и провел.

Бывший сотник тяжело упал на пол, отлежался маленько, переполз на лавку. Ему подали воды.
- Глуп я, ох, до чего глуп, Федор Саввич, - качая головой, сказал сотник. - На беду попался мне тот сельский кабак, где нас всех и повязали царевы стражники. Вез бы сейчас мальчишку, куда велено было, и горя б не знал. А что теперь? Царева опала?

Дьяк, закончил писать, высушил песком чернила на листе.
- Война нынче, - сказал он. - Поедешь ляхов бить, или татар, кровью смоешь вину свою. Иди, ставь роспись.
Немного помолчав, дьяк сказал задумчиво:
- Сдается мне, что скоро сам боярин Плещеев к нам пожалует... Слышишь, Ефрем?

Дюжий мужик скупо ухмыльнулся - ему что боярин, что сотник - всё едино. Пытка да плаха людей ровняют.

* * *

Следствие шло быстро, Государь был слишком опечален болезнью сына, и хотел ему угодить. Если хочет видеть возле себя этого странного юродивого, то пусть. Не забывал Государь и благих дел Василька. Ведь это именно он уберег от падения колокола.

И каково же было узнать царю, что верные слуги ослушались: что стрелецкий сотник, что боярин Плещеев. Вдобавок подоспела челобитная Прокопия, которая все расставила по своим местам.
Поскольку боярин был слишком именит, Государь решил сам учинить ему допрос.
- Скажи, Иван Афанасьевич, чем же не угодил тебе мальчонка?

Боярин поклонился в пояс. На его круглом лице уже не было прежней самоуверенности.
- Защитить хотел тебя, Великий Государь. От колдовской напасти, от черного глаза.
Царь смотрел на боярина в упор, не мигая, рука судорожно сжимала посох.
- Отчего же дело это в тайне держал? Отчего в безлюдном месте сруб поставил? Зачем стрельцов подкупал?
- Прости, Великий Государь. Никак иначе не мог я. Ведь против твоей царской воли шел, но во благо.
Алексей Михайлович размышлял недолго.
- Велю тебе из Москвы удалиться. Жить тебе в Тобольске, со чады и домочадцы. Три дня на сборы тебе даю, и видеть после сего срока тебя не желаю. Людишек твоих, что учинили пожарище, мне выдай, предам их казни. Ступай.

Боярин поклонился и вышел, спиной вперед, лицом к Государю. Просить о помиловании он не решился, но и тому был рад, что живым остался.

* * *

Последним актом следствия был выезд на место казни несчастного мальчика. Целый день с утра до позднего вечера просеивали через сита пепел и золу. Другие царевы слуги с таким же тщанием рыскали по лесу и окрестным деревням. Расспрашивали всех, но никто не видал мальчика без одежд. Да и в одежде не было чужих детей в округе, свои только.
Рассказали дознавателям, что в ту злополучную ночь над лесом взвилось зарево, осветило небо, и пропало вмиг.

Вернувшись в Кремль, все было доложено Государю.
- А еще отыскали монету, Великий Государь, - сказал слуга и подал царю серебряный рубль, закопченный, но не оплавленный.
- Мой это! - вдруг послышался звонкий крик от дверей.

- Алешенька? Что ты делаешь здесь? - удивился Государь. - Кто тебя из постели выпустил?
- Прости, Государь, батюшка, - сказал царевич, держась за дверной косяк. Мальчик был бледен, едва стоял на ногах, но очень уж хотелось выслушать доклад о последних минутах жизни любимого дружка. - Мой это рубль. Я ему подарил в тот день, как лечил он меня. На горке, я уже рассказывал.
- Вот как... - задумчиво проговорил царь, держа на ладони монету. - Возьми тогда. Будет тебе память.

Рубль выпал из одежд Прокопия, когда он от горя сам не свой пытался отыскать косточки Василька, да так и не сумел. И теперь монета вернулась к дарителю.
Алеша взял рубль, поднес к губам.
- Никогда не забуду тебя, мой милый, - прошептал мальчик. - Сколько жить буду, память о тебе сохраню. Прошу тебя, Государь, батюшка. Вели поставить в том месте часовенку. А я, Бог даст, поправлюсь, да приеду туда, помолюсь.

Слезы выступили на глазах Государя.
- Велю, Алеша, велю. И непременно туда отправимся. Но не нашлось ведь останков мальчика, ты сам доклад слышал. Значит, чудо великое сотворил Василий напоследок. Уж не вознесся ли?

Сказав такое, Государь истово перекрестился. Следом за ним все остальные. И на лице царевича разлилась благодать, исчезла черная тоска.
Но все же сбылось пророчество, которое дал неумышленно царевич. Прожил он совсем немного, и угас, словно свечка, не дожив до своих шестнадцати. Не суждено ему было править Русью, как мечтал его отец, Великий Государь Алексей Михайлович.

А что на самом деле случилось с Васильком, никто так и не узнал. Пришел он ниоткуда, и исчез в никуда, блеснув, как падучая звезда.

©Кирилл

КОММЕНТАРИИ

Валерий
Хочу выразить своё мнение о повести "Василий - душа Божья". 
Повесть в целом написана талантливо, хороший язык, великолепное владение реалиями эпохи и т. д. Но примерно с середины художественный уровень работы заметно снижается. И некоторые загадки так до конца не раскрыты. Попадаются и ошибки, особенно ближе к концу, ряса православного монаха вдруг названа сутаной. Поведение главного героя становится каким-то тусклым, невыразительным. И раздражает постоянное: " Не помню, не знаю". Главный герой напоминает немного Петю из "Малыша" Стругацких.
Ещё можно заметить, что мне, как читателю, не хватило отсылок к сожжению чучела, когда мальчика повезли в чистое поле, он был должен вдруг вспомнить о своём видении. 
Что-то странное случилось с этим юродивым, после того, как он упал под лёд. Куда-то всё святость подевалась, он стал каким-то вялым. Нет сильного сопротивления греховным намерениям царевича. Я уж было ожидал, что он свои ножки в печь сунет и скажет: " Пусть лучше мои ноги сгорят, чем твоя душа в пламени геенском". Ведь спасать надо было Алёшу от греха, уж собрать все силы и волю. Смотрится почему-то этот Василий усталым, вялым, бессильным. Что случилось, неужели Б-г его оставил? Почему после того как он скатился с горки в бочке, с ним произошла такая перемена не в лучшую сторону? Это вызывает недоумение. Но после корректировки и исправления указанных недочётов, думаю, произведение может быть поставлено в один ряд с такими произведениями, как тот же " Малыш" или даже " Мальчик у Христа на ёлке" Достоевского, не говоря о "Детской книге для мальчиков" Б. Акунина. 
Повесть хорошая, поучительная, выдержанная в истинно православном духе. Чувствуется, что писал человек искренне верующий. Мораль: " Будьте как дети". Идея замечательная, но её воплощение не безупречно. 
С уважением Валерий.

07.03.16 02:24

Автор
Теперь, собственно, об отзыве. Спасибо за подробный разбор, это интересно.

Цитата:Что-то странное случилось с этим юродивым, после того, как он упал под лёд. Куда-то всё святость подевалась, он стал каким-то вялым. Нет сильного сопротивления греховным намерениям царевича. Я уж было ожидал, что он свои ножки в печь сунет и скажет: " Пусть лучше мои ноги сгорят, чем твоя душа в пламени геенском.
Ведь спасать надо было Алёшу от греха, уж собрать все силы и волю.

Про такое прочтение я не задумывался, и вот какие мысли пришли сейчас: а надо ли спасать царевича? Может быть, Василёк понял - не умом, а душой, что не может быть грехом любовь? Любая, даже самая запретная. Потому что запрещают ее человеки, а не бог. Вот такая неожиднно меня мысль посетила сегодня улыбка

12.03.16 13:01

Валерий
Юродивые в древности и на Руси были людьми, испытывающими постоянные лишения. Но это не мешало им активно юродствовать. Его клонило ко сну, он чувствовал постоянный голод, но всё же проделывал свои штуки. И потому не хватило, так сказать, экшена. Даже если сильно устал и не выспался, всё же должен был встрепенуться. И потом, есть любовь, а есть глупый подросток, насмотревшийся глупых книжек заморских немецких, и есть сексуальные домогательства. Надо было преподать урок, что без согласия второго лица ничего не получится. Сексуальное насилие не есть любовь. Потом это ещё окончилось плачевно для самого Алёши в телесном плане, ведь у Василия странные физиологические особенности, и всё, кто имел с ним, сексуальный контакт, гибнут. Наказывает ли их таким образом Б-г за своего слугу, или по другим причинам так происходит, это уже другой вопрос. Но ведь Василий должен предвидеть. Понятно, что у каждого человека есть свобода воли, но Алёша - ещё глупое, неразумное дитя, и вразумить его, пусть самым экстравагантным способом надо было. А то самый кульминационный момент, а герой какой-то пассивный, сонный. Если в первой части, до этого, он вполне укладывается в традиционный образ русского блаженного, то в оставшейся части становится каким-то буддистом. Мол, исцелять исцелял, предсказывать предсказывал, проповедовать проповедовал, всё, " не мешайте теперь двигаться мне к нирване". Образ буддийского святого какой-то, как-то резко деформировался до полного равнодушия к ближнему. Нет борьбы, понимаете, духовной брани. Но так надо было это показать, немного полушутливо, в виде мальчишеской драки. Что бы Вася отплёвывался от нечистого, крутился волчком, лез под кровать, а Алёша его доставал оттуда,кричал петухом или собакой, пытался опустить ноги в печь, как уже я писал, и прочее, но, стараясь не причинить вреда, кончено, царевичу, отбивался и вырывался из его объятий. То есть, что бы Василий всячески противостоял Алёшиным грязным намерениям. Ведь кощунство божьего человека так пользовать, даже если пользующийся - избалованный царевич. И здесь два выхода, либо он одумается или испугается поднятого шума, либо, ослеплённый своей страстью, будет упорствовать. И пусть Василий святой водой его опрыскает, пусть оба упадут на пол в изнеможении, а вот здесь уж " в светлицу входит царь". Нехорошо обманывать ожидания читателей. Какое-то спокойствие и безразличие героя просто раздражает в этой сцене, будто не мальчик и не юродивый отрок, а бревно или неповоротливая кукла. С уважением Валерий.

13.03.16 00:40

Валерий
Ошибка Алёши в том, что он начинает с того, чем следовало бы кончить. Попросил бы уж его о себе рассказать, помог ему вспомнить, откуда Вася взялся. Сначала о чувствах своих нужно искренне поведать, а затем уже думать, нужен ли секс, и не разрушит ли он их дружбу и без того близкие отношения. А этот царевич, как мерзкий бес, зачем-то в самое пекло полез! Где ж тебе, бесёнок, тягаться? И лучше не " не знаю, не помню" твердить, а более искусно, вроде: " тайна сия велика есть, сие не всем открыто, или " всякой тайне в свой черёд открыться, а про то сказывать пока не можно". А то это жалкое и беспомощное " не помню"! И он сам не знает, и мы. Безобразие получается. Нужно было более искусно создать атмосферу таинственности вокруг отрока. С уважением Валерий.

13.03.16 00:55

Автор
Видимо, у нас разные взгляды на жизнь... Вы видите в телесном контакте дух мальчиков грех, я вижу любовь, пусть и неосознанную. Естественно, я не буду перечеркивать повесть и превращать ее в религиозную, с установками на греховность. Другой вопрос, что многое можно было бы переделать, углубить и раскрыть, только мне уже это лень улыбка Не люблю переделывать и переписывать... Что получилось, то и получилось.

13.03.16 13:41

Валерий
Вижу не только я, эта данность традиции, в поле которой развивается сюжет. Таково мировоззрение Васи. Ничего не поделаешь. А мнение автора может не совпадать с мнением читателей, и уж тем более не стоит автору любой ценой пытаться навязать читателю свои религиозные взгляды. А что касается лени... Жаль, конечно, что столько замечательных идей так не нашли достойного воплощения из-за неё. Сколько неудачных пьес, повестей и прочего вышло в свет. А я вот не боюсь быть многословным. Избыток можно затем сократить, а недостаток уже не из чего не восполнишь. Но ваша лень не должна становиться качеством персонажа, как это произошло с Василием. Вот такой вот ваш маленький минус. С уважением Валерий.

15.03.16 04:11