I

 Утром тысяча девятьсот тридцатого года к безымянной станции, недалеко от границы, подошел пассажирский поезд. Из неуютного, насквозь прокуренного вагона, провожаемый степенным, стареньким проводником, налегке выпрыгнул Павлик Латышев.
— Вот это и есть, сынок, твоя станция, а до места — рукой подать, часа полтора хорошего хода — и дома, — по отечески пояснил проводник, стоя на подножке вагона...
«Дома»— не привычно и горестно прозвучало это родное слово, от которого так и струилось тепло светлой избы и запах ржаного хлеба. Павлику невольно подумалось: «А где у меня теперь дом? Дом ведь бывает утех, у кого есть отец с матерью...»
Он приехал сюда, чтобы поклониться свежей могиле отца — начальника пограничной заставы, погибшего в недавнем бою с бандитами. Приехал потому, что этого пожелали красноармейцы заставы — они прислали письмо ему и бабушке Пелагее. Вот бабушка и снарядила внука в далекое и первое в его жизни путешествие. Одет Павлик просто — короткое полупальто с косыми карманами, шапка-ушанка из серого кролика, на ногах — сапоги, а в руках — фанерный баул с бельем и книжками. Лицо его — и особенно широко поставленные, слегка рыжеватые глаза, казавшиеся задумчиво-серьезными,— выглядело старше и даже как-то мудрее своих двенадцати лет.
Павлик еще не успел оглядеться, как возле него, будто из-под сыпуче-серой железнодорожной насыпи поднялись сперва рослый пограничник в длинной, по самую землю, кавалерийской шинели, за ним — черноглазый подросток в великоватом, довольно поношенном шлеме на голове. Погра-ничник, придерживая левой рукой приклад карабина, закину-того за спину, правой отрывисто козырнул.
— Здравствуй, Пал Палыч,— сказал он простуженным голосом и, скинув перчатку, как старый знакомый, с простова-той улыбкой протянул руку.— Как добрался до наших краев?
— Хорошо,— смущенно ответил Павлик.
— А мы вчера еще ждали. Поезд что ли припоздал?
— Нет, поезд шел правильно, по расписанию. Вчера на пересадке задержка получилась, не посадили меня.
— Вон что...— протянул красноармеец и, как бы вспомнив что-то, сказал:— Ну, тогда будем знакомиться: Архипов, а это — Мавлян, сынишка нашего ветеринарного фельдшера: старый пограничник...
— Умаров моя фамилия, Мавлян Умаров,— с важностью пояснил подросток, застенчиво переминаясь с ноги на ногу.
— Да, в общем, вы и без меня хорошо друг дружку узнаете. Поехали...
Архипов подхватил баул Павлика и сбежал по шумному галечнику насыпи вниз, где понуро стояли накрытые попонами лошади, запряженные в пароконную тавричанку.
Вокруг одинокой станции, в редкой, объеденной скотиной поросли елгуна и джиды, порывисто насвистывал холодный ветер. На неприветливо голых, обледенелых прутьях хохлились бездомные воробьи. Снегу не было, но земля была стылой: на дороге местами тускло светились затянутые ледком лужи, в старой, давно не езженой колее кое-где белели горстки крупной пороши. И Павлик сразу почувствовал, что холод в этих местах чужой и промозглый, не такой пушисто-колючий и светлый, какой неделю назад оставил он в Нижнем Тагиле. Здесь все было другим: и земля, и небо, и мохнато-бурый, совершенно бескрайний простор степи. И люди возле него были другие, совсем незнакомые.
Архипов сидел впереди, посвистывал, легонько тормошил вожжи, поторапливая лошадей. Ребята, тепло укутанные тулу-пом, неловко молчали, глядели по сторонам и украдкой — друг на друга. Павлику не очень хотелось разговаривать — настроение было таким же тяжелым и хмурым, как это утро. Отвернув от встречного ветра голову, он пытался прислушаться к гулкому стуку колес, походившему на бесконечную, но знакомую песенку о чистом поле, о скучающем жаворонке, но в голову лезло другое...
И первым заговорил Мавлян, которому давно надоело сидеть молча.
— В Узбекистане ты когда-нибудь был?— спросил он, не подумав, и только для того, чтобы разорвать тягостное молча-ние.
— Нет, никогда не был.
— Плохо. А там, знаешь, хорошо — фруктов много, солнце жаркое, воздух чистый, а вода знаешь какая? Холодный мед! Там всего-всего много, а лепешки какие вкусные! - прищелкнул он языком и, помедлив, спросил:— Ты никогда не ел узбекскую лепешку?
— Нет.
— А плов?
— Тоже нет.
— О-о, очень плохо...
На скучном лице Павлика проступила улыбка, она была
тоже скучной и мимолетной, словно сквозь сон. Мавлян понял: разговор, начатый им, неинтересный и глупый.
Недовольно поморщившись, он перешел к другой теме.
— Ты настоящих кулаков видал?
— Кулаков?— неуверенно переспросил Павлик, застигнутый врасплох странным вопросом.
— Ну да, кулаков, баев... Те, которые против советской власти, против колхозов, не знаешь, что ли?
— Знаю. Очень хорошо знаю.— Розовая от морозного ветра кожа на лице Павлика стала бурой.— Как их не знать! Они мою маму в позапрошлом году убили... Она в деревне Горбыли секретарем партийной ячейки была, окружком партии туда ее посылал... Кержаки убили.
— Басмачи, да?
— Нет, просто кержаки, боговеры такие... Знаешь, какие они лютые бывают — настоящие волки! Из обреза сразили, в окно. А мама-то в это самое время доклад про коллективизацию делала... Прямо в сердце ударили.
— Шайтаны! — с негодованием сказал Мавлян. — Сво-лочи!
— Потом-то их всех поймали. Целая шайка. Советскую власть хотели свергнуть, а везде своих кержаков поставить... Ревтрибунал судил.
— Так им и надо...
Из-под кованых лошадиных копыт, словно заряды бекасиной дроби, летели брызги стылой земли. За повозкой плыла песенка, которую едва слышно напевал Архипов, прерывая ее только для того, чтобы прикрикнуть на лошадей;
— Эй вы, обормоты, родимые!..
— У тебя теперь никого нет, да?— спросил Мавлян, после того, как повозка, жестко громыхая колесами, окатилась в лошину.
— Почему «никого»? Бабушка есть в Тагиле и вообще...
Мавлян опять замолчал, смущенный ответом. «Неладно сказал, вот какой бестолковый, чурбан — голова твоя, Мавляшка, совсем плохо соображает,— подумал он.— Нельзя так. Что-нибудь другое надо сказать ему...»
— Говоришь ты смешно, очень смешно,— широко улыба-ясь, сказал Мавлян.
— Почему смешно тебе стало?— удивился Павлик, но не обиделся.
— Так, смешно. Все у тебя кругло получается: о-о-о...
— По-уральски, у нас на Урале так говорят. Чего тут плохого?
— Нет, зачем плохое? Плохого ничего нет. Мне нравится. Знаешь, сильно получается, как гвозди забиваешь.
— Как умею...
И когда они подъезжали к заставе, Мавлян, ущипнув Павлика за руку, спросил:
— Стрелять умеешь?
— Еще бы!— с оживлением подхватил Павлик,— Только вот из пулемета еще никогда не стрелял.
— А из малопульки системы «монтекрист» стрелял?
— Что это за малопулька, не наша какая-то?
— Приедем домой — увидишь, я тебе покажу, какая она есть.
— Хорошо. Ладно.— Павлик повеселел.— Я и из нагана умею, несколько раз стрелял.
— На границе у нас это очень пригодится. А лозу рубать умеешь?
— Шашкой что ли?
— Не топором же...
— Не приходилось.
— Папашка твой—вот рубал! 3-здорово. Ты тоже потом научишься...— Мавлян кивнул головой в сторону Архипова.— Вот дядя Архипыч научит, он хорошо рубает, сильно...

II

На другой день с утра, на заставу стали съезжаться люди в длинных, перетянутых ремнями шинелях, на красивых конях, с шашками и маузерами, блестевшими потертым металлом. Павлик догадался: это начальники и командиры. Он
заметил, с каким серьезным видом встречал их начальник заставы Старостин. А к вечеру на могиле отца состоялось открытие памятника. На высоком холме в плотном пешем строю стояли пограничники при оружии и с примкнутыми штыками. На правом фланге — командиры, а рядом с ними — Павлик. По сравнению со всеми он был самым маленьким, «гражданским» человеком.
Коренастый, седеющий командир, в фуражке, надетой не-много набок, подал команду «смирно» и, шагнув к могиле, перерезал ножницами шнурок; спало на землю полотняное покрывало, обнажив невысокий обелиск из серого камня. Павлик прочитал: «П. В. Латышев. 1897—1930 гг. Геройски погиб при защите государственной границы СССР». Потом один за другим выступали пограничники, но говорили они, как казалось Павлику, одно и то же. Пришел черед сказать несколько слов и Михаилу Андреевичу Старостину. Простое, широкоскулое лицо его с жесткими усиками то темнело от напряжения, то становилось вдруг белым и светлым, как полированный мрамор. Но и речь Старостина, которого Пав-лик успел полюбить, ему не понравилась. Он вообще не хотел слушать речей — это мешало горевать и думать, а такие неприятные слова: Чемберлен, Пуанкаре, контрреволюция, которые употребляли ораторы, еще больше раздражали его. Он знал — это буржуазия и даже хуже, это самое вредное и гадкое, что есть на всем белом свете. Это гидра! И зачем говорить о ней в такую печальную и торжественную минуту! Сейчас лучше всего молчать и думать. И Павлик думал. Но в голоде было и тяжело и пусто, в нее лезли обрывки каких-то
событий, то смешных, то мелочных. Павлик готов был снести самые злые обиды только бы не стоять у могилы, а быть рядом с живым отцом. А Старостин говорил уже не о между-народной буржуазии, он взволнованно вел рассказ о том, как подросток Павел Латышев катал листовое железо на демидовском заводе в Нижнем Тагиле, как боролся с нуждой и голодом, как воевал с белыми, как охранял границу Совет-ской Родины.
— ...Он вечно будет жить с нами, товарищи погранични-ки!— воскликнул Старостин, взмахнув сильной рукой, — На нашей заставе. Первым будет стоять на правом фланге. Заставе присвоено имя нашего боевого начальника и друга, отныне и до самого светлого дня — коммунизма, до тех пор, пока существует граница, она будет именоваться: погранич-ная застава имени Павла Васильевича Латышева. Покля-немся, товарищи, защищать Родину так же, как защищал ее Павел Латышев!
«Вечно будет жить с нами...— неслышно, в горьком раздумье повторял Павлик слова Старостина.— А кто же теперь на его коне будет ездить? Значит, он навсегда? А куда я! Как же это, папаня?..»
В лицо, откуда-то со стороны бурного моря дул упругий соленый ветер, Павлик боднул головой Навстречу ветру и повернулся — возле него стоял Мавлян Умаров и теребил его за рукав.
— Пойдем, все ушли,— угрюмо сказал он, нахлобучив на глаза шлем.
Павлик не ответил. Далеким, чужим взглядом' он прово-жал колонну бойцов. В лощинах и балках собирались холод-ные сумерки. Над скучной, по-осеннему серой степью, вдоль всей границы, низко, едва не касаясь земли, грузно плыли обремененные дождем тучи. На заставу шумными порывами налетал ветер, расшатывал деревянную вышку, срывал с ближайших курганов сухую траву, прошлогодний бурьян и вместе
С горбатыми колобками «перекати-поле» гнал эти бурые лохмотья к темному горизонту. Накрапывал дождь.
Со двора заставы выехали два всадника, одетые в дож-девики. Они постояли с минуту за воротами, жадно докуривая цигарки, зарядили винтовки и труским шагом спустились в лощину.
— Передвижной патруль,— сказал Мавлян, понимающе прищурив глаза.— Ты знаешь, что такое патруль?
Павлик отрицательно тряхнул головой, подумав: «Патруль... Может быть, и сегодня кого-нибудь убьют. Вот тебе и патруль. Везде развелись бандиты и нарушители всякие.»
— Ну, как же! Очень простое дело, и все знают про этот патруль,— с воодушевлением разъяснял Магёлян, жестикулируя руками.— В общем, не часовой, а, понимаешь, патруль. Е-е-еэжай вдоль границы по патрульке и хорошенько поглядывай во все стороны. Я тебе все это потом растолкую, как следует, хорошо будешь знать. Ничего, немножко привыкать придется.
Павлик молчал, он все равно ничего не понимал в этих названиях. Граница для него пока оставалась страшной загадкой. Он хорошо знал одно: по ночам здесь налетают бандиты, стреляют в пограничников, и даже случается — убивают.
Мавлян резко повернулся к Павлику.
— А если бы сию минуту тебе попался бандит, который убил твоего папашку, что бы ты сделал?— неожиданно спросил он, съедая глазами Павлика. Павлик встрепенулся, мороз пробежал по спине, но, безнадежно вздохнув, мальчик ответил:
— Что он, дурак что ли? Он теперь сюда не скоро придет.
— Нет, ты скажи, что бы ты сделал?— настаивал Мавлян.
— Не знаю,— проворчал Павлик, чтобы отвязаться.
— Не знаешь? Я бы убил его — и все...
— Чем? Палкой что ли?— хмуро спросил Павлик.— Это нe воробей, а бандит. У папани вон какой маузер был, и то...
— А я бы нашел чем,— заговорщически подмигнул Мав-лян.— Он бы у меня, знаешь, раз-два, и лапки кверху, далеко не ушел бы. Нечего глядеть на эту контру...
Павлик поднял воротник и прибавил шагу. Даже с Мавляном сейчас ему было скучно. Не останавливаясь во дворе, он поспешил во флигель, где жил Старостин.

III

Павлик вышел за, ворота заставы, задумчиво постоял возле камышовых щитов, прикрывавших кордон от налета песчаных бурь, затем носком сапога поковырял от нечего делать старую нору суслика. Скоро он убедился, что одному здесь скучно и немного страшновато. Но поблизости никого не было. Только Аленка — дочь Старостина — что-то делала возле конюшни, да во дворе заставы пограничники занимались привычной работой. Павлик пошел на конюшню. Возле Аленушки он остановился. Девочка сидела на старой противогазной коробке подле невысокого холмика, аккуратно обложенного белыми камешками и украшенного зеленью домашних цветов.
— Чем занимаешься?— хмуро спросил Павлик.
— Ничем,— уклончиво ответила девочка.
Павлик засунул в карманы начавшие зябнуть руки и, по-трогав ногой холмик, снова спросил:
— А это что такое?
— Не трогай! Это Ероха. Ерошкина могилка,— тихо, дрог-нувшим голосом пролепетала Аленушка, лопатой поправляя сползавший песок.
— А кто он такой, Ероха? Человек что ли?
— «Человек»?! Обыкновенный котик,— недовольно ответила девочка.— Серый пушистый кот. Он на заставе жил. А Мавляшка с Вовкой расстреляли его и бросили в яму.
— Как расстреляли?! За что? — лицо Павлика вытянулось от удивления.
— Не знаю. Наверное, за то, что ходил в Персию.
Она чуть приподняла камень, лежавший на вершине холмика, и достала из-под него листочек бумаги, сложенной вчетверо.
— На, прочитай, это все Вовка... Выдумщик, поэтому у него и голова булкой...
Павлик впился глазами в бумажку, где густым чернильным карандашом было написано: «Приговор. Именем всего мирового пролетариата и трудящегося народа революционно-полити-ческий трибунал приговорил Брошку, то есть серого кота с бе-лыми лапами, шкодника и предателя, который каждодневно удирал на сопредельную сторону, унижал свое гордое досто-инство и прислужничал мерзким буржуям (жрал заграничных мышей), к высшему наказанию — расстрелу, из боевого оружия «монтекрист» и закопать этого изменника в глубокую яму вместе с его продажной шкурой. Главнокомандующий РПТ Мавлян Умаров. Генеральный и ответственный секретарь по всем военным, морским и политическим делам Владимир Тезин».
Павлик растерялся, удивление не сходило с его лица.
— А что он такое сделал? — возвращая Аленке страшный
приговор, спросил он.
— Сказала, ничего больше не знаю,— с раздражением от-ветила Аленка, готовая, кажется, расплакаться. — Их спрашивай. А мне все равно его жалко.
— Ну, если он изменник и предатель, как здесь написано, нечего о нем плакать и нюни распускать,— строго сказал Пав-лик и повернул на заставу.
«Эти девчонки везде одинаковы, и на границе такие же мокроглазые, как у нас в Тагиле...— думал он, шагая навстречу холодному ветру. А из головы не выходила эта нелепая кошачья драма. Теперь и Мавлян и Вовка казались ему суровыми и еще более загадочными.— Вот так дела здесь приключаются: какой-то драный кот и может что натворить. Предатель... И чего он предал такое?»

IV

Когда Мавлян узнал, что Павлик приехал на заставу не насовсем, он задумался. Шутка сказать: появился в гарнизоне еще один мальчишка, не успел оглядеться, не успел себя показать — и уезжает. Разве это хорошо? Очень плохо! Так думал Мавлян, с огорчением сознавая, что тайные планы его рушатся.
Если не брать в расчет Аленку Старостину да Вовку Тезина — сына старшины — он ведь, можно сказать, один на заставе. Остальные — всякая мелюзга, вроде младшего братишки Ахмедки, маленького сопливого Саньки и еще одного ползунка. Разве это товарищи?! «Теперь на нашей заставе школы не будет, — поддаваясь безнадежным размышлениям, думал Мавлян.— Для двоих пацанов школы не откроют. По-настоящему и поиграть будет не с кем. У Вовки — голова совсем забита, о Волге да о Ветлуге думает. Наверно, скоро в свое Юрино уедет. Ну, пускай едет... Тряпичник какой-то, болтун, нельзя с ним серьезное дело затевать. Аленка — она в куклы играет да в классы. Могилку Ерохину ухорашивает, дурочка какая. Не могу же после этого всякие тайны ей рас-сказывать, на границу ходить с ней. Э-э, о Чем можно говорить с девчонкой?.. Жаль Павку. И чего ему в этом Тагиле делать? Без него там не обойдутся...»
Этот мальчишка занозой влез в душу Мавляна и теперь что бы он ни делал — Павка стоял перед его глазами. И хотя он был новичком на заставе, не совершил никаких геройских поступков и даже разговаривал мало, все больше хмурился и молчал — Мавлян угадывал в нем друга, честного и прямого...
Мавлян рано поднялся с постели, бесшумно умылся и очень тихо, чтобы не разбудить домашних, вышел во двор. В степи было сыро и ветрено, но дождь перестал, и тучи, казалось, поредевшие за ночь, торопливо, уползали за границу, в глубокие распадки далеких Персидских гор. Во дворе пахло конским навозом и дымом. Навстречу Мавляну с радостью ки-нулась дворовая собака, но он не приласкал ее, а угрожающе прикрикнул и зашагал на кухню.
— Э-э, Мавлян-бек, здоровеньки булы! Чего так рано под-нялся? — радушно встретил его белобрысый повар Марченко, вытирая полотенцем маслянисто-красные, опаленные огнем руки.
— Просто так... выспался. — Мавлян нерешительно по-топтался у порога, вдыхая сладковатый запах жареного лука, спросил:
— Дядя .Марченко, а мосол с мозгом есть, да?
Он не за этим шел сюда спозаранку, но что сделаешь — так вырвалось. И Мавлян даже смутился, смугло покраснел, заметив на себе удивленный взгляд повара.
— Ага, понимаю: кушать захотел?
— Немного захотел.
Марченко заботливо заглянул в одну кастрюлю, в другую, развел руками.
— Мослов нэма, они еще в котле варятся, обождать трохи придется. Но ты не тужи, сейчас такой тебе завтрак сделаю — целый день обедать не захочешь.
Он достал из шкафа большой кусок сала, отрезал несколько тонких, розоватых ломтиков, зажал их между двумя горбушками хлеба и подал Мавляну.
— Это будет покрепче мосла, кушай и поправляйся. Только уговор: бабке своей не показывай: свиное сало!
— Я не боюсь ее, пусть ругается, она у нас с пережитками, папашка ей об этом несколько раз говорил, она не понимает — отсталый элемент.— Мавлян спрятал за пазуху свой
завтрак.— Я потом, там...— неопределенно сказал он.— А
Павлик сегодня не уезжает? Вы не знаете?
— Когда он поедет — не знаю, повару он не докладывает. Про это ты у него спроси. А вот харчей на дорогу, по секрету тебе говорю — пока не приказано заготовить. Понял?
— Понял...
Мавлян толкнул задом легко скрипнувшую дверь и вышел. Во флигеле по-прежнему было тихо — обитатели его еще спали. Дежурный по заставе шутя окликнул Мавляна, но он молча прошел мимо — не хотелось ни с кем встречаться. Он теперь знал: Павлик все равно уедет и, быть может, очень скоро, может, сегодня. Повернув к конюшне и ловко схватившись за веревочную лестницу, Мавлян забрался по ней на крышу и принялся за горбушку и сало. Под крышей возились озябшие воробьи, шуршало сено, тревожимое ветром.
— На границу что ли сходить, с Касымкой. поговорить,— тихо сказал он, удобнее усаживаясь. А степь по-прежнему казалась скучной и неприветливо-чужой. Далеко, по ту сторону границы, ехали два сарбаза в серо-зеленых шинелях, которые раздувались за их спинами.
— Куда-нибудь за жратвой подались, проголодались,— проговорил Мавлян и опять вспомнил Касымку, — Павке он обязательно понравился бы. Эх, Касымка, Касымка, ничего ты еще толком не смыслишь, живешь там с буржуями... А что такое революция, знаешь? Не знаешь? Пролетарского чутья в твоей голове еще не хватает, ветер туда-сюда гуляет в ней...
К Мавляну подлетел сизый зобастый голубь, обошел кругом, заворковал. Мавлян бросил ему хлебную крошку — голубь схватил и, давясь ею, подошел еще ближе.
— Еще хочешь? Ох, ты какой. На, ешь, сизак...
Долго так лежал Мавлян на крыше конюшни, временами разговаривал сам с собой, думал, грустил. Он будто незримо висел в воздухе и парил, как маленькая, вечно хлопотливая пустельга. Во дворе стало теснее и оживлённее. С границы приехал Старостин. Следом за ним во двор въехали погранич-ники, конвоируя двух задержанных нарушителей. Мавлян видел, как дежурный встретил на крыльце начальника, отдал рапорт. Старостин небрежно козырнул, на ходу что-то сказал и скрылся в дверях, а дежурный пошел принимать задержанных. И здесь ничего не было нового для Мавляна — пограничные будни, один штрих боевой жизни заставы. Мавлян ведь тоже живет этой жизнью: он ест тот же солдатский хлеб, который печет Марченко, как и часовой — с волнением следит за тем, что делается на той стороне границы, прислушивается к ночным тревогам. В общем, он — красноармеец, как и все здесь, только пока маленький, не такой, как Архипов.
Из флигеля выбежал Вовка Тезин, он поискал кого-то глазами и бегом помчался на вышку. Сверху он заметил Мавляна и замахал рукой.
— Эй, ты, верхолаз, иди сюда, я тебе что-то скажу по секрету.
— Я все знаю,— крикнул в ответ Мавлян и не спеша, словно бы по принуждению, слез с крыши. Вовка тоже сбежал с вышки.
— Говори, чего звал?
— Павка никуда не поедет, а останется на заставе,— воскликнул Вовка не то с радостью, не то с сожалением.
— Как остается?!— изумился Мавлян, вытаращив глаза.
— Не знаю. Остается и все, а причины мне неизвестны, Аленка проболталась...
Но Мавлян больше ничего не слышал. Он громко рассмеялся и опрометью кинулся прочь от вышки. Вовка в недоумении пожал плечами.
А Павлик в это время стоял на голом пригорке, недалеко от могилы отца, и обозревал пустынные просторы границы.
Дул ветер, холодный, пахнущий штормовым морем и рыбой. Высоко над землей торопливо бежали тучи, временами сквозь их дымчатое рядно ненадолго проглядывало солнце.
Вот она какая, граница, о которой так много интересного слышал Павлик Латышев! Забудешься — и нет здесь никакой границы, нет строгих режимов, а просто лежит перед тобой большое-пребольшое поле, ни деревца, ни жилья — вечная степь. Но как взглянешь на одинокий приземистый домик, на вышку, на подседланных лошадей у коновязи, на дежурного красноармейца в походном снаряжении, и все поймешь. А па той стороне убогие хижины, ребятишки и женщины, закутанные в какую-то грязную рвань. Чужая жизнь. Вот она рядом, до нее рукой подать. Страшно...
Пограничники говорили: сложный участок выпал на долю заставы имени Латышева. Пустынная степь, песчаные холмы да топи болот, заросшие камышом. Сама граница пролегла недалеко от заставы, за патрульной дорогой, в полосе нехоженой травы, бурьяна и черной полыни. Здесь же находился и древний, давно заброшенный арык. Летом, когда в горах, па той стороне таяли льды, арык бурно шумел и пенился — он до краев был полон ледниковой водой, но при первом дыхании осени мелел, а к зиме в его пересохшем русле оста-вались лишь небольшие озерки, в которых чабаны поили скот.
Жители заставы, а особенно ребята, с большим интересом наблюдали, как на той стороне, в условные часы, с ревом сбивался скот. И тогда над берегом поднималось облако жел-товатой пыли, стреляли бичи чабанов, слышалась возня и чу-жая ругань. Ребята уже хорошо знали многих чабанов: одних они узнавали по бессмысленной жестокости к животным, других по одежде, третьих по истошно-хриплым голосам. Но был среди диких чабанов маленький пастушонок — к нему-то чаще всего и приглядывались ребята. А Мавлян Умаров однажды тайком установил с мальчиком нелегальный контакт и подружился. Дружба эта поддерживалась через арык, без нарушения границы, на одном берегу арыка лежит Мавлян, на другом пастушонок. Язык его не походил на узбекский — родной язык Мавляна,— однако они понимали друг друга. Мавлян старался научить объясняться по-русски — на этом языке можно скорее договориться и понять главное. Мавлян уже знал, что пастушонок — его ровесник, его зовут Касымкой. Он родился в змеиный год, когда на его земле ничего не выросло, одна лишь горькая полынь да бешеные огурцы; у него никого нет, кроме дедушки Мустафы — старого чабана, который держит его при себе не то из жалости — куда денешь сироту? — не то ради того, чтобы сделать из него со временем бесстрашного чабана, какие нужны хозяину. Все богатство Касымки — пестрая косматая коза, она пасется при нем же, в стаде, а стадо принадлежит Ашрафу Гульхани — богатому джанабу. У него не одно это стадо. Несколько таких стад пасется в степи и в горах — везде, где есть корм. Но если бы хоть один ягненок пропал из господского табуна, Касымке пришлось бы навсегда проститься со своей пестрой, козлухой. Он всегда был готов к этой жертве...
Мавлян нашел Павлика на волнистом бархане.
— Целый час по заставе тебя разыскиваю!— крикнул он и, радостно подпрыгнув, плюхнулся на влажный студеный песок.
— A-а, главнокомандующий РПТ, — произнес Павлик. Озорная ребячья улыбка расплылась по его лицу.
— Кто тебе разболтал?!— удивленно воскликнул Мавлян.
— Сам все узнал.
— Брось! Аленка?
— А за что вы его так?
— За предательство и измену — высшая мера. Всегда так бывает,— прокурорским тоном ответил Мавлян.— А что же ему еще?.. Понимаешь, Павка, этот мохнатый Ероха — настоящий бандит и вор. Везде шатался, блудничал у нас и на
той стороне. А там что? Чума, холера и всякое другое... А он, зверь, живых мышей жрет. Дядя Миша здорово боялся, что-бы он заразы какой не притащил на заставу. А еще отдыхать пограничникам не давал! заберется, например, на койку к кому-нибудь ночью и дрыхнет. — Мавлян снова подпрыгнул и, усаживаясь на корточки, продолжал перечислять один за другим смертные грехи кота Ерохи.— У Марченки мясо воро-вал, цыплят почти что всех сожрал. А один раз, знаешь что натворил? В тесто свалился, у него, наверно, башка с чумных мышей закружилась. Всю стряпню у Марченки испоганил. Дядя Миша приказал Марченке убрать Ероху с заставы. Ну, а он — повар, обед варить может, хлеб стряпать тоже умеет. А стрелять, это дело, сам знаешь какое. Смелый характер должен быть... Он упросил нас с Вовкой... Понял теперь?
— Ага, понял,— кивнул головой Павлик.— А чего же Аленка жалеет такого?
— Дура, потому и жалеет,— серьезно сказал Мавлян, стряхивая с себя песок.
— Надо объяснить ей, чтобы знала.
— Э-э, глаза у нее на мокром месте, вот и плачет. Зачем девчонок на границу привозят — не знаю!— начал сердиться Мавлян.— Им только в большом городе жить.
— А кошки и в городах водятся,— сказал Павлик. Они поглядели друг на друга и рассмеялись...
Глубоко проваливаясь в сыпучем песке, ребята спустились в низину. Мавлян, шумно дыша, спросил:
— Знаешь, как это место называется?
— Откуда мне знать!
— Архипова балка!
— Ну и что из этого?
— Ничего, просто рассказываю, — ответил Мавлян, продираясь сквозь колючки.— Это в честь нашего Архипыча, который со станции тебя привез. Шпионов он в этой балке поймал, а одного убил, который хотел задушить его.,
— Как это?! — заинтересовался Павлик,
— Как поймал, про эго по всей границе знают,— продолжал Мавлян так, словно в этом пограничном событии есть доля и его участия.— Понимаешь, темной ночью все случилось, ветер свистел, и немножко дождик был. Смотрят, а в этой балке большая отара баранов пасется, они с той стороны пришли. Чабанов нет, собак нет. Никого нет. Решили перегнать баранов на ту сторону. Напарник гонит с одной стороны, он — с другой. Вот тут и приключился большой чатак. Ка-ак один баран прыгнет на дядю Архипыча и вцепился ему, понимаешь, в самое горло.
— Ты что мне сказки рассказываешь?! — сердито оборвал его Павлик.
— Не сказка, правда, честное слово! Не веришь?
— Дурак этому и то не поверит.
— Как хочешь, твое дело, — обидчиво сказал Мавлян и, немного подумав, усмехнулся. — Прыгнул-то ведь не баран, а шпион. Только он в баранью шкуру нарядился и двигался на четвереньках, как настоящий баран, вместе с отарой на нашу сторону. Понял теперь?
— Это правда?
— Конечно! Чуть не задушил он Архипыча. Дядя Архипыч собрал все силы, ка-а-ак двинет этого шпика в зубы, он шлеп-нулся вверх тормашками, и баранья шкура с него слетела. Кинжал схватил и опять полез. Архипыч выстрелил — и все, конец. Напарник прибежал, потом тревожные прискакали: всех баранов в кучу согнали, еще двоих из отары в бараньих шкурах выгнали, тоже шпионы. Ну а потом, немножко прошло время — не знаю сколько — это место назвали «Архипова балка». Сам начальник отряда велел так. Вот какой он, Архипыч, геройский пограничник...
И Павлик так думал, шагая в йогу с Мавляном. Теперь все пограничники, по его мнению, были либо героями, либо богатырями, потому что, и прежде всего, таким казался ему отец. Он еще раз оглядел знаменитую балку, редкий, проду-ваемый ветром елгун, сухой чернобыл на барханах и, повер-нувшись к Мавляну, замедлившему шаг, сказал;
— Пойдем…

V

После того, как Павлик остался на заставе, дядя Миша разрешил ему, в порядке исключения, жить в казарме — это было то, о чем мечтал Павлик. Простая железная койка отца, на которой он коротал тревожное время прорывов границы, очень полюбилась Павлику. Теперь рядом с его постелью не было скрипучей деревянной кровати бабушки Пелагеи — со-седом его был пулеметчик Архипов.
Койка Павлика стояла с краю, на «правом фланге», как говорили пограничники. Рядом с ней была деревянная тум-бочка, покрытая бязевой скатертью, на тумбочке — стопка книг с газетными закладками, толстые тетради, на середине — большая семейная фотография Латышевых, в центре — ба-бушка Пелагея, отец, мать, а среди них — он, босой и вих-растый Павка, в серой без пояса косоворотке. Тут же лежал серебряный портсигар с дарственной надписью, костяной обкуренный мундштук и коробок спичек. В пирамиде, и тоже на «правом фланге», стояла отцовская сабля, украшенная во-сточным орнаментом. Вверху, на пропитанной ружейным мас-лом полке, лежал изрядно ношеный маузер в дубовой кобуре. В казарме было чисто, опрятно, здесь во всем неукоснительно поддерживался строгий и самобытный солдатский порядок, немного страшивший Павлика непонятными условностями. Вообще здесь все было по-иному, не так, как он себе представлял, живя в Тагиле,— по какому-то тайному закону границы.
Утром Павлик еще не успел подняться с постели, как услышал над собой чье-то дыхание.
— А ну, Пал Палыч, побыстрее поворачивайся, ты не у тещи в гостях, а на военной службе находишься,— ворчливым шепотом сказал Архипов, торопливо застегивая гимнастерку.
— Тревога, да? — вскочил Павлик.
— Никакой тревоги, для нас с тобой — подъем!—успокоил Архипов.— Коечку свою заправь хорошенько, так, чтобы она глаз радовала. Вот так, порядочек, хорошо, Пал Палыч; а теперь, тихо, на носочках,— видишь, бойцы отдыхают, ночью с границы вернулись — за мной на зарядочку, а потом на уборку лошадей...
Но когда они вышли из казармы, Павлик с удивлением поглядел на Архипова — на дворе был день; он не мог этого видеть сквозь черные шторы на окнах, хотя серый, но до-статочно светлый; лошади давно были убраны. Они двумя понурыми шеренгами стояли у коновязи, отдыхали. У фу-ражного склада разноперым табунком паслось куриное стадо— продовольственный резерв повара Марченко. Заметив удивление мальчика, Архипов улыбнулся глазами и сказал:
— Ну, ничего, не журись, Пал Палыч, в другой раз подыму в самый аккурат, как в учебном полку. А теперь завтракать, а то скоро обед начнется. Время подходит...
Мавлян вбежал в столовую и прямо с порога крикнул:
— Ты еще завтракаешь?!
— Ага,— прожевывая сухую гречневую кашу, — ответил Павлик.— Я теперь не во флигеле, а в казарме живу... Не раз-будили, проспал немного.
Мавлян снял с головы шлем и присел, к столу. Черные во-лосы жестко топорщились на висках. В глазах что-то живо поблескивало, а на выпуклый лоб набегали морщинки.
— Пособляй, — сказал Павлик, подвинув Мавляну миску с кашей.— Одному мне до вечера с ней не управиться.
— Не хочу,— Мавлян проводил взглядом повара, отошед-шего от раздаточного окна, и сказал таинственным шепотом: — Скорее кончай и пойдем в одно место, я тебе Касымку покажу и сазана.
— Какого Касымку?
Тише, ты...— сердито зашипел Мавлян.— Там увидишь какого, только давай поскорее, а то опоздаем...
Когда они спустились по заброшенной и заросшей черно-былом траншее с высокого холма, на котором стояла застава, Павлик, немного волнуясь, спросил:
— Граница скоро?
— Ага, скоро.
— А почему нигде пограничных столбов не видать?
— Почему? — Мавлян помолчал минуту, задумчиво хму-рясь,— Пограничные столбы только на картинках рисуют,— заговорил он.— А потом еще может они есть где-нибудь на западе, а здесь нет степь везде, а дальше море и пустыня, где столько столбов найдешь?
— Ну, а пограничники как?
— Чего как?
— Заблудиться могут. Ночью-то ведь ничего не видать, или туман все застелет.
— Нет,— коротко ответил Мавлян. — Пограничник никогда не заблудится. Он, знаешь, такой смекалистый, приложится ухом к земле и все слышит, где что делается…
Павлик недоверчиво взглянул на друга: — уж не слишком ли он увлекся? Это, как в сказке.
Мавлян почувствовал — ответ не понравился и добавил: — Может не полностью все слышит, а только то, что ему надо... А потом у пограничника лошадь есть — она обязательно домой его привезет, если он дорогу потеряет. У некоторых собака есть — она все понимает, только говорить не умеет...
Ребята, как заговорщики, таились в бурьяне. Замирая при каждом похрустывании сухих прелых стеблей, они подползли, наконец, к арыку. Касымка сидел на обрывистом берегу и мастерил петлю из конского волоса. Ветер дул с той стороны, прямо в лицо, поэтому ребята подползли к арыку незамечен-ными — серый травяной суховей надежно прикрывал их от полицейского надзора с той стороны и острого взгляда наших пограничников. Мавлян взглянул на взмученную воду и все понял: Касымка ловил петлей рыбу.
— Касым! Ой, Касымджан! — тихо окликнул Мавлян. — Ты зачем сазана гоняешь по арыку?
Пастушонок обернулся и, пугливо озираясь вокруг, ответил:
— Касымка нимношко кушить хочет, балык будет кушить… Э-э, сладкий балык, вкусный...
— Нет, не будешь этот балык кушать!— угрожающе сказал Мавлян, сверкнув глазами. — Хотя ты и не на нашей земле находишься, а за сазана я тебя и там достану да таких надаю по макушке,— по этой самой,— постукал он себя по голове,— неделю чесаться будешь.
Павлику стало стыдно — нельзя так обижать мальчика, с которым дружишь — поэтому он дернул Мавляна за рукав.
— Чего ты так кричишь на него, он ведь не наш. Бедный, оборванный, чистый пролетариат.
— Что из этого, что пролетариат? А больного сазана он имеет право гонять? Нет, не имеет. Пусть другого найдет... Зачем так делать? Нехорошо! А потом, знаешь что? Он — не настоящий пролетариат, у него есть своя частная собствен-ность — коза. Понял?
— Откуда он взял ее?
— Не знаю. Но коза у него есть, точно говорю...
Мавлян был сердит и несговорчив. И только когда в по-светлевшей глубине заводи снова увидел большого тупорылого сазана с ободранным чуть не до костей боком, он виновато улыбнулся, взглянул на Касымку.
Сазан тяжело и медленно шевелил бурыми плавниками и прижимался к коряге — здесь было его убежище. Поселился
он в этой заводи не по доброй воле, а с тех пор, как внезапно убыла вода, обмелел и местами пересох арык. Мавлян тогда и заметил раненого ослабевшего сазана. И с тех пор стал приходить к арыку; кидал хворому сазану хлеб, кашу, червей. Он знал, что с подъемом воды сазан найдет себе дорогу и ничто ему не помешает освободиться из плена. Но вот появился такой человек, который решил поймать сазана — Касымка. Павлик тоже понимал, что это нехорошо, но Касымку было жаль — должен же он чем-то питаться, если жизнь так мало дала ему.
— Мы тебе другого сазана принесем, хочешь?— неожиданно спросил Павлик.
— Мы балык хотим кушйть: хлеб нет, мясо нет, пендыр нет — совсем ничего нет. Мы нимношко сухой саранча кушим, трава всякий, калган, а балык не-е-ет...
— Вот мы и принесем, обязательно,— продолжал Павлик.
— А где ты возьмешь?— недоуменно спросил Мавлян.
— У Марченки попросим, он даст, не откажет.
Мавлян перестал сердиться. Ему тоже показалось, что
это не такое уж трудное дело, однако, желая раз и навсегда оградить сазана от новых попыток Касымки превратить его в пищу, строго заметил:
— Этого ты больше не трогай и не пугай. Других лови сколько хочешь, вон там, в тех ямах, а этого не надо. Он, знаешь, такой бедняк и немножко больной, как твой дедушка Мустафа. Бедных только буржуи убивают, а ты не буржуй. Ты совсем из другого класса, Касымджан. Понял, да?..
Спустя час, а может, и больше, мальчишки со всеми пре-досторожностями снова подползли к арыку, они сдержали свое слово: принесли соленого сазана, которого кое-как выклянчили у повара Марченко из войскового довольствия.
Касымка терпеливо ждал их на том же обрыве. Мавлян привязал рыбину к обломку доски и, нацелив на противо-положный берег, осторожно оттолкнул рукой.
— Лови скорее, течением утянет! — сказал он и вытер о штаны мокрые руки.
Никто, наверное, из них в эту минуту не подумал всерьез о том, что они нарушили границу двух государств. И даже Мавлян Умаров, знавший больше других о законах границы, подумал и решил, что они сделали правильно.
Касымка проворно перехватил импровизированный паром и тут же, словно изголодавшийся зверек, вцепился в сазана. Он драл его руками и зубами и поглощал с ненасытной жадностью. Павлик глядел на бедного пастушонка с невольным чувством жалостн.
— Сегодня, наверно, еще ничего не ел?— спросил он.
— Сегодня? — тихо свистнул Мавлян. — Не только сегодня, он всегда голодный, питается отбросами всякими: саранчу ест, траву всякую тоже ест, иногда сусликов ему удается поймать, шашлык из них жарит. Он все ест.
— И почему он не убежит от этих проклятых гадов? Бросил бы все и пришел к нам, в Советский Союз.
— Наверное, немножко деда жалеет, он у него один, больше никого нет.
— Но дед тоже его лупит, ты сам говорил.
— Это ничего, что лупит, он ему все же свой,— вздохнул Мавлян, нахлобучив на глаза шлем.— У них там все друг дружку лупят, кто сильный, тот и лупит, да еще как!
— Ты на той стороне когда-нибудь бывал?— шепотом спросил Павлик.
— Туда нельзя: граница, нарушать ее никому не положено. Понимаешь, никому!
— По-честному скажи: хотел бы там побывать?
Мавлян помялся и, виновато улыбнувшись, признался:
— Немножко. На один часок бы, с Касымкой поближе увидеться, поговорить и обратно...

VI

 На заставе Латышева была своя школа, была и учитель-ница Мария Васильевна жена лекпома. Но заставная школа не такая, как все школы; в ней два класса и четыре ученика. Оба класса находились за одним широким столом, в ленинской комнате. Аленушка Старостина представляла второй класс, Мавлян, Павлик и Вовка Тезин — четвертый. Павлик никак не мог привыкнуть к такой школе — уж лучше бы пропустить этот год, не учиться, но дядя Миша и пулеметчик Архипов, с которым у Павлика завелась настоящая дружба, настаивали на том, чтобы учеба не прерывалась. И Павлик учился.
Сегодня занятия начались позже обычного — учительни-це нездоровилось, ее, кажется, начинала знобить малярия. Аленушка, сидевшая за столом против Павлика, склонив на плечо голову, старательно выводила в косых клетках круп-ные буквы. Мавлян, покусывая карандаш, решал задачку. Мария Васильевна, закутавшись в теплую шаль, углубленно просматривала какой-то учебник, в полной уверенности, что ее ученики занимаются делом. И вот в эту торжественно-ти-хую минуту Мавляну вдруг показалось, что больше всего мешает успешному решению задачки аленушкина косичка — жиденький рыжеватый хвостик. Не отрываясь от своей тет-радки и не поднимая головы, он дернул Аленушку за косичку. Девочка пискнула, как мышонок. И не успела Мария Васильевна восстановить порядок, как Павлик тиснул товарища кулаком в бок. Мавлян незамедлительно дал сдачу. И только тут учительница решительно вмешалась: выставила обоих драчунов за дверь, а сама, чувствуя неприятный озноб и начавшуюся слабость, расстроенная и недовольная, ушла домой. Занятия были закончены.
— Это все из-за тебя, Мавляшка,— плаксиво сказала Аленушка.— Всегда ты озорничаешь на уроках.
— Не твое дело, отстань!— грубо бросил Мавлян.
Павлик повернулся и ушел. Мавлян кинулся было за ним и хотел что-то сказать, но Павлик так посмотрел на него, что всякие объяснения были излишни.
Страшно огорченный Павлик поднялся на вышку. Часо-вым стоял там Архипов.
— Чего так рало закончили? По-ударному учились?
— Нет, не по-ударному… Подрались, поэтому и закончили,— спокойно, словно речь шла о деле, ответил Павлик.
— Как это подрались?— с недоумением спросил Архи-пов. — Что это значит?
— Так просто, ничего не значит, — не глядя на пограничника, хмуро ответил Павлик. И, стащив с головы шапку, подставил вспотевший лоб ветру. — С Мавляном подрались, а Мария Васильевна взяла да выгнала нас обоих за дверь, и сама ушла, рассердилась... В общем-то, она захворала…
— М-да, здорово,— тяжело произнес Архипов. — С вами захвораешь, пожалуй. И как ты теперь думаешь? Что вы с Мавляшкой подвиг геройский совершили?
— А чего он Аленку за косы дергает, мешает ей зани-маться...
— Ну и петухи! М-да, ежели вы были бы военными людь-ми, за такое безобразие полагалось бы дать вам суток по трое строгой гауптвахты, чтобы вы знали, почем фунт лиха. — Архипов похмурился, поворчал, свернул цигарку.— Кулакам дают волю там, где от этого польза бывает. А здесь к чему? Кому польза от этого? Персидскому управителю?
Павлик, съежившись, сидел на скамейке и молча глядел на свои побитые, давно не смазанные сапоги. Ему было очень тяжело и стыдно. И зачем только ввязался в эту глупую драку, думал он, да еще на уроке, пусть бы их учительница разбирала...
— Ну чего ты задумался да закручинился, мужик?— глу-ховато сказал Архипов, положив на плечо Павлика обкуренную махоркой ладонь.— Неладно, да? То-то и оно... Человек должен закалять себя, волю в себе воспитывать, сдержанность,
— Как ее воспитаешь?— проворчал Павлик.
— А вот так и воспитаешь, коли сам этого захочешь. Например, больно тебе, а ты терпи, еще сильнее стало боль-но— терпи, да чтобы люди со стороны не догадывались, что тебе больно — улыбайся. Если от голодухи кишки ноют и в ушах даже звон стоит, ты не поддавайся, терпи. Поддашься — пропал. Жарко тебе, а ты делай вид, что тебе в самый аккурат. И по части драки тоже. Чувствуешь, кулаки у тебя зачесались, сводит их ровно как бы судорогой, так бы кого-нибудь и огрел по шее, но подумай прежде, рассуди, стоит ли руки поганить... Вот так-то, браток! Надо приучать себя сдерживаться. А особенно в глазах врага - тут ни под каким видом нельзя показывать своей слабости.
— Я так буду делать, дядя Архипыч, обязательно буду...
С наблюдательной вышки во все стороны широко откры-валась панорама границы: унылая холодная степь, местами взъерошенная и вздыбленная, местами тихая и ровная, как бессловесная пастушья песня. На той стороне, за рубежом, степь постепенно переходила в пологие холмы, и чем даль-ше — они становились все выше и выше, пока совсем не вросли в покрытые снегами горы.
В стороне от пограничного арыка, тупым клином к грани-це прильнуло персидское селение Алышбеглю, на его окраине поднималась глинобитная стена,— крепость,— здесь находился пограничный пост. В этой древней; наполовину развалившейся крепости жил правитель пограничной провинции и его достойный помощник старший офицер Исали — хитрый и безжалостный человек. Их хорошо знали пограничники. Но вот представился подходящий случай увидеть кое-что и Павлику.
Архипов, приставив к глазам полевой бинокль, медленно «прошелся» по границе, ненадолго задерживаясь в ложках, у
бугорков и кустиков. Заметив возле крепости какое-то движение, Архипов подал Павлику бинокль.
— Ha-ко взгляни, что там делается.
Павлик вцепился в бинокль.
— А кто этот высокий, в красном картузе?
— Это их главный начальник, по-нашему губернатор.
— Эх, какой важный!— удивился Павлик.— Грудь бле-стит, все равно, что медный поднос на солнышке сияет... Ордена, наверно, или кресты какие-нибудь, да?
— Все тут есть — и ордена и кресты. Белогвардеец, сволочь, у нас, в России когда-то служил и против Красной Армии воевал... Ногу ему на той войне подстрелили чуток, да маловато... Башку бы ему надо, черту, продырявить, а не ногу...
— А как же он там?
— Теперь шаху служит, мусульманским богачам, там всех берут. Национальности он персидской, а то, что с крас-ными воевал, для них это еще лучше...
Архипов свернул цигарку, закурил, опахнул Павлика крепким дымом кременчугской махорки.
— Смотрите, дядя Архипыч, он дерется, кого-то бьет,— с негодованием крикнул Павлик.— Возле него люди, и их он дубасит изо всей силы палкой, смотрите!
— Воспитательной работой занимается,— усмехнулся Архипов.
— Но ведь это же...
— Правильно, Пал Палыч: настоящая дикость, рабовладельческий пережиток,— ответил Архипов и взял у Павлика бинокль.— Драться никому нельзя. Понапрасну, конечно, за дело — другая статья,— с лукавой улыбкой добавил он.— В этом положении и я бы, пожалуй, не утерпел, сдачу дал...
Павлик задумался. Улучив момент, когда Архипов стал разговаривать по телефону, он поспешно сбежал с вышки и
вышел за ворота. Тут он столкнулся носом к носу с Вовкой Тезиным.
— Вот сумасшедший, чуть с ног не сшиб,— проворчал Вовка, схватившись за ушибленное плечо.— Куда бежишь без оглядки?— И уже примиренно, с улыбкой спросил:— Возьми меня с собой.
— А я и не собираюсь никуда,— ответил Павлик нехотя.
— Ну, все равно возьми.
— Вот чудак, куда я тебя возьму.
— Да куда-нибудь возьмешь и ладно.
— Ты и вправду странный какой-то, Вовка. Один ты трусишь, что ли? Боишься кого-нибудь?
Вовка окрысился.
Сказал тоже!— Он сощурил маленькие, глубоко поса-женные глазки и презрительно, с каким-то фасоном сплю-нул.— Никого я вот столечко не боюсь,— показал он на кон-чик обгрызанного ногтя.— Даже самого страшного черта — сатаны и то не испугаюсь.
— Эх, герой какой объявился.
— Думаешь, только одни герои ничего не боятся?— петушился Вовка.
— Не думаю.
Ну и правильно делаешь, не думай зря.
Они сели на опрокинутый короб старой повозки, приставленной к дувалу. И только как следует разместились, как под повозкой кто-то тонко заныл, а затем злобно заурчал. Вовку как ветром сдуло с короба, он отпрянул и спрятался за дувалом. Павлик рассмеялся.
— Да это же хромая Кудлатка. Куда побежал, «герой»?!
Из-под повозки, поджав забитый репьями хвост, выско-чила на трех ногах маленькая тщедушная собачонка. Вовка запустил в нее кусок глины и, отряхнув ладони, вернулся на свое место.
— Чего хохочешь, как лесной сыч? Ха-ха-хо-хо,— кривляясь и гримасничая, обиженно сказал Вовка,— Ничего нет смешного! Ты думаешь, я этой задрипаной Кудлатки испугался? Конечно! Это я может нарочно, чтобы тебя напугать. У нас в Юрине знаешь какие страшные места есть — жуть берет. А я не боялся, один по ночам в лес ходил и на кладбище...— Вовка даже поежился от этого страшного слова и, не заметив озорной ухмылки Павлика, запахнул не по плечу широкий красноармейский ватник, в котором походил на деревенского подпаска, и, затолкав в длинные рукава озябшие руки, стал рассказывать.
— Идем мы раз с папкой по Майданской просеке — это там, у нас, на Волге,— папка разные грибы подхватывает, а я иду себе и по сторонам гляжу, слушаю, как сосны шумят. А шумят они ого — красиво, так вот: шу-у-у, шу-у-у... Ровно прибой на море, даже еще лучше — страху больше. Море что — все на виду, как на большом блюде, а лес темная бездна, на пять шагов ничего не видать. Там и зверье всякое, лешие. Например, баба-яга в море не живет, а в лесу — по-жалуйста!
— Не ври!
— Лопни глаза — не вру! Вот об этом-то я и хотел тебе рассказать: своими глазами в этот раз я ее видел. Папка куда-то отвернулся, и мы разошлись. И вот покуда я искал его, чуть в ступу к бабе-яге по нечаянности не угодил. Вот как.
— Ну и врешь же ты, Вовка, точь-в-точь как баба-яга.
Вовка обиженно фыркнул.
— Можешь не верить, не навязываю,— сказал он, гордо подняв голову,— а вот когда-нибудь попадешь в лес и узна-ешь, врал я или нет.
— Ты думаешь, я в лесу не был?— запальчиво спросил Павлик.— В уральской тайге много раз бывал, за Черноисточинском и даже около самого Верхотурья. А вот никаких леших не видал и бабу-ягу тоже.
— О-о, тайга — это совсем другое дело,— Вовка продол-жительно свистнул, сжав в трубочку тонкие губы.— Например, в тайге никогда не жил богатырь Илья Муромец или Соловей- разбойник, а в наших лесах они жили, вот! В наших лесах, за Ветлугой, например, или за рекой Дорогучей все можно встретить. Вот я однажды медведя встретил. Не поверишь? Твое дело. Агромаднейший и бурый, больше коровы, точно говорю!
Павлик не особенно верил тому, что с таким воодушевле-нием рассказывал Вовка, но слушал все же с интересом. Вовка уводил его в мир воображения и сказок.
— Чернику мы собирали за Микешным болотом. А комаров — бездна! Мне они чуть шею не перегрызли, да большущие — настоящие воробьи, и такие же жирные. Одну секунду посидит — на теле красный пузырь вздувается! Бросил я свой кузовок, и бежать, а комары за мной, как собаки за зайцем. Выскочил я на бугор, взглянул и обомлел: недалеко от меня — медведь!— последние слова Вовка произнес предостерегающим шепотом, весь съежился, боясь пошевелиться.— Стоит во весь рост, на задних лапах. Куда от такого кровожадного зверя денешься? Побежишь — схватит, съест! Хотел я тут же упасть на землю и притвориться мертвым, помнишь, как в книжке про это написано, но побоялся. Это все-таки не дворовый Шарик или Жучка — медведь! И вот стоим мы друг против дружки и думаем: что делать? Тогда взял я себя в руки, кулаки сжал покрепче и пошел прямиком на него. Гляжу, понимаешь, ровно железной стрелой пронизываю его своими глазами. И вот он вздрогнул, медведь-то — я думаю, он взгляда моего испугался,— посторонился чуток, поднял лапу, приложил ее к мохнатой башке и стоит, как дежурный по заставе, честь отдает. Я, конечно, тоже приложил к голове руку, иду мимо него строевым шагом, равнение направо, голову вверх. И никакой боязни у меня не было, даже хотел созорничать над ним: подойти поближе и дать ему хорошую затрещину, или за уши отодрать, но раздумал: ни к чему, все же зверь.
Вовка облизнул шершавые губы и умолк, ежась от холодного ветра.
— Все, да?— тихо спросил Павлик,
— Ну да, а чего еще тебе надо?
— Вранье!
— Ничего подобного, быль! Медведь-то был знаешь какой? Не простой — артист!
— Артист?!— Павлик был готов прыснуть от смеха, но Вовка опередил.
— Он с Нижегородской ярмарки из балагана удрал и в лес перебрался, вот и выкомаривал там всякие штучки, его, чай, не только я, другие жители тоже видели. Но он хотя и косолапый артист, а все же кусался.
Ветер крепчал. На крыше конюшни со скрежетом хлопала дверца слухового окна, висевшая на одной петле. В конце двора, у забора, там, где находились глубокие блиндажи, красноармейцы строгали доски; ветер вырывал прямо из-под рубанка тонкие завитки сосновой стружки и носил их по двору вместе с клочками соломы. Накрапывал дождь.
— А ты правильно треснул Мавлянку, пусть больно-то не воображает, не задается,— после долгого молчания заметил Вовка, стирая со щеки дождевую каплю. Павлика словно стукнули по затылку, он тотчас забыл обо всем, что с таким вдохновением только что рассказывал ему Вовка.
— Что ты сказал?— переспросил он, схватил Вовку за полы ватника и притянул его так близко к себе, что они едва не касались друг друга носами.
— Это не про тебя, насчет Мавляшки я говорю...
— Негодяй ты, Вовка, настоящий негодяй,— порывисто дыша, сказал Павлик и сильно оттолкул от себя Вовку; тот, беспомощно споткнувшись, растянулся навзничь.
— Чего толкаешься?
— Уходи поскорее отсюда, а то еще не этого дождешься.
Вовка отряхнул ватник, поворчал что-то недовольно и исчез за углом.
Павлик, засунув в карманы руки и чуть пригибаясь от встречного ветра, пошел прочь от заставы.

VII

И опять Павлик остался один, недовольный самим собой. Иногда он любил одиночество — оно наполняло его маль-чишескую голову радостью выдумки. Тогда все было хорошо: он неторопливо мечтал, уносясь в бескрайние просторы воображения. Сегодня совсем другое...
Незаметно для себя он поднялся на бугор и очутился возле могилы отца. Вокруг было выметено, каменная ограда побелена известью, не успевшей еще засохнуть; на могильном холме лежали свежие, с капельками липкого сока на срезанных стеблях, алые цветы герани.
— Ага, сегодня уже кто-то приходил сюда,— прошептал Павлик,— не забывают... Зеленая фуражка вчера была на другом месте, вот здесь она лежала, на этом венке...
Сукно на пограничной фуражке слегка запорошило песком, кожаный ремешок потрескался — старела она на глазах, только красная звездочка не тускнела, в ней будто жил вечный огонь, освещавший ее изнутри. Павлик присел на камень. Холодный ветер обдувал обнаженную голову, трепал белобрысый вихор на макушке. Перед глазами запестрели воспоминания: отец, мать, бабушка — вся семья собралась возле него. Хорошо, когда с тобой так много родных и любя-щих. И очень жаль, что это только в мечтах, рядом — горбатая могила, серое небо, из которого вот-вот брызнет дождь, неоглядная степь, вышка, да горький кизячный дым низко стелется с той стороны границы.
— Эх, папаня, папаня...— устало вздохнул Павлик.
И он заговорил так, точно перед ним была не могила, а живой отец, к которому он забрался на крутые плечи, обхватил руками шею и крепко прижался к родной колючей щеке.
— Я исправлюсь, даю тебе честное-пречестное слово, исправлюсь и драться больше не буду. Понапрасну, конечно, как дядя Архипыч говорит. Он правильно говорит... А когда большой вырасту, буду таким, как мама, как ты: погранич-ником буду. Попрошу, чтобы служить меня направили на твою заставу, к дяде Мише. Хорошо ведь? Вот увидишь!.. А Вовку я все-таки за дело толкнул, пусть больно-то не подсевает, так только разные провокаторы делают, а не ребята из Советского Союза...
Он посидел еще немного, отряхнул от дождевых капель шапку, нахлобучил ее на глаза и поднялся. Начинался мелкий и спорый дождь — такого хватит на целые сутки. На бугор, навстречу ему медленно шел Мавлян.
— Домой, да?— спросил он.
— Ага, дождик расходится,— ответил Павлик, пряча лицо от ветра и неприятно-студеной мороси.
— Я знал, что ты здесь, видел, когда шел,— произнес Мавлян, глядя под ноги.— Пойдем со мной.
— Куда?— удивился Павлик.
— Туда, вниз.— Мавлян показал рукой в сторону развалин, поднимавшихся зубчатой громадой над холмами,— В развалины, там хорошо.
Павлик покорно последовал за Мавляном.
Карабкаясь по скользким уступам развалин, ребята перелезли стену, спустились в узкий глухой коридор, забитый щебнем и кусками иссохшей глины. Кругом тесно громоздились останки каменных и глинобитных стен, прах давно брошенного жилья. Никто сюда не заходил, да и никого, пожалуй, не могли интересовать эти жалкие камни. Летом здесь ютились полчища летучих мышей, скорпионы и змеи. Сейчас — мертвая жуть. Среди каменного хаоса свободно, с посвистом гулял ветер, а затяжной дождь медленно разъедал камни и глину.
Под высоким, наполовину обвалившимся сводом ребята остановились.
— Посидим здесь, — сказал Мавлян, показывая на камень.
Он долго молчал, испытующе глядя на Павлика, и за-думчиво потирал озябшими пальцами смуглую и влажную от дождя щеку. А Павлик, прислонившись к стене, спокойно глядел на развалины и старался угадать в каменных завалах улицы, переходы, отдельные усадьбы. «Наверное, когда-нибудь война здесь была,— подумалось ему,— все разбомбили, даже ни одного деревца не осталось...»
— Ты умеешь держать язык за зубами?— нарушив раз-мышления Павлика, неожиданно строго спросил Мавлян.
— Не знаю. Смотря чего...
— Военную тайну, конечно, самый большой секрет.
— Если военную тайну — сдержу,— подумав, ответил Павлик.
— Хорошо. Я тоже так думаю,— вздохнул Мавлян.— Другому ни за что бы не сказал. Вот, например, Вовке — не доверяю, а тебе...
Павлику тоже захотелось сказать Мавляну что-то хорошее и теплое, но он не знал что, и, немного смутившись, заметил:
— Ты никогда не жалей меня, Мавлян, я не люблю этого... Ты лучше дай мне по морде — не обижусь, честное слово! А за жалость могу сам в драку полезть.
— Зачем жалеть?— удивился Мавлян, не понявший Пав-лика.— Не надо жалеть...
— Правильно. А про то — забудем. Согласен?
— Ага, конечно, забудем...
Мавлян поднялся и подошел к стене. Ощупав руками шершавые холодные камни, сдвинул в сторону замшелый ди-карь и вытащил из образовавшейся ниши засаленный сверток.
— Угадай, что здесь спрятано?— спросил он тихо, заго-ворщическим тоном.
— Не знаю.
Тогда Мавлян развернул тряпицу и извлек из нее пистолет. Это был старый десятизарядный «саваш», с тяжелой костяной рукояткой, на которой красовался черный полированный барельеф — голова индейского вождя в боевом убранстве.
— О-о!— вырвалось у Павлика.
— Вот чего тут лежит — тупанча по-узбекски называется.— Мавлян любовно погладил холодный металл и выдернул из рукоятки обойму с патронами.— Только немного неисправный...
— А ну, дай-ка сюда, поглядим.
— Ты умеешь обращаться? Смотри, это не русский,— предупредил Мавлян и подал пистолет.
— Неважно, пускай хоть американский будет — разберемся.
Павлик с большим вниманием оглядел оружие и, убедившись, что в нем не осталось патронов,— смело оттянул курок, попробовал щелкнуть. Не получилось.
— Придется разобрать,— озадаченно произнес он.— Ты когда-нибудь разбирал его?
— Не-ет!— с заметной растерянностью ответил Мавлян.
— А ты не робей, не изломаю...
Павлик надавил ладонью на пружину, повернул что-то и, к немалому удивлению Мавляна, разнял пистолет на части.
— Ой-ей, что сделал?!
— Ничего пока не сделал,— тихонько посвистел Павлик, разбираясь в поломке.— Видишь? Вот здесь шпонка была, она сломалась и выпала, спусковой курок от этого и не срабатывал. Новую надо точить.
— Как точить?
— Очень просто: найдем стальную проволоку и выточу. Пустое дело.
Мавлян критически поглядел на руки Павлика, потом на свои и ему показалось, что рука товарища полнее и шире в кости и пальцы на ней какие-то ловкие, сильные, не такие, как у него, у Мавляна.
— Ты умеешь?— снова спросил он, как бы все еще сом-неваясь.
—- Немного, так кое-что... У нас, на Урале, все мальчишки чего-нибудь умеют.
— Хорошо,— вздохнул Мавлян и повеселел.
— А где ты достал такой пистолет?
— Темная балка есть — там нашел,— начал свой рассказ Мавлян.— Ходил к дедушке Ермолаю и нашел, прямо на земле, не веришь? Честное слово! Гляжу — лежит под кустом ентака и немножко блестит, на солнце переливается... Даже поржавел, лежал долго. Понимаешь, патрон в патроннике был и курок на боевом взводе — все наготове, немножко нажми на спуск и бабах! Ну, я так и сделал, очень сильно стреляет, даже в ушах загремело. А потом перестал действовать. Конечно, я взял его, не оставлять же!.. Щелочью мыл, много раз протирал, маслом смазывал... В общем, много работал, а вот поломку не мог отыскать. А ты поглядел и сразу нашел...
— Кто же такой настоящий пистолет может бросить на границе? Как ты думаешь?
— Как кто? Конечно, не красноармеец — у них нет таких пистолетов. Бандит или шпион, или диверсант, вот кто. Гнались, например, за ним наши пограничники, да? Он испугался и выбросил, а может, потерял ночью — на границе все бывает,.. Заграничный, поэтому к нему и патронов трудно достать. Всего только шесть штук. Хочешь стрельнуть?
— Сперва отремонтировать надо.
— Ага. Потом к дедушке уйдем и в камышах постреляем. Здесь нельзя. Услышат — тревога будет на заставе, искать начнут, кто стрелял? А У деда один разок можно — два сразу тоже нельзя,— боевая тревога будет.
— Тебе виднее, я этого ничего не знаю.
— Дедушка Ермолай очень хороший, он ни за что не скажет и не подведет, я очень уважаю его.
Павлик, замерив сухой травинкой отверстие для шпонки, отдал пистолет Ма'вляну.
— Спрячь пока.
Мавлян обернул оружие грязной тряпицей и положил на прежнее место.
— А может, он еще пригодится нам, да?— спросил он, заметив на себе внимательный взгляд Павлика.— Пусть лежит здесь, не испортится.
«Может, пригодиться?» Этот вопрос как-то невольно за-брался Павлику в голову и весь день не давал ему покоя. И даже после отбоя, лежа в постели, Павлик думал: «Конечно, может пригодиться... Здесь граница, а на границе жить без оружия нельзя... Мало ли всяких происшествий и столкновений с бандитами бывает...»
— О чем мечтаешь, Пал Палыч?— тихонько, чтобы не разбудить соседа по койке, спросил Архипов.— Отбой был, всем пора спать.
Павлик повернулся на бок и вскоре заснул.

VIII

 Утром Павлик не нашел возле себя Архипова — койка его была неприбрана. В казарме — беспорядок, будто ураган пронесся — одеяла, подушки, простыни — все смешалось.
— А где дядя Архипов?— недоумевая, спросил Павлик у
показавшегося в двери дежурного.
— О-о, нашел о ком спрашивать: об Архипыче,— пошутил красноармеец,— да он, дорогой товарищ, давно до дому уехал.
— Как, до дому?
— Очень просто: закончил срочную службу, гражданский долг выполнил и подался себе...
— А другие где?
Дежурный закинул за спину шашку, блестевшую на-чищенной оправой ножен, нагнулся и стал подбирать цинковые коробки и патронные ящики, как попало раскиданные возле ружейной пирамиды. Оружия в пирамиде почти не было. Павлик, приглядевшись к необычной картине красноармейского общежития, начал понимать в чем дело.
— И вовсе не домой уехал дядя Архипыч, это неправда! Ночью была тревога, все на границу уехали. Так раскидано только по тревоге бывает.
— Ох, какой же ты догадливый, парень, как старый сол-дат,— все так же шутя, проворчал дежурный, занимаясь делом.— Между прочим, тебе, кажется, давно пора завтракать.
— А я еще не хочу.
— Мало ли что ты скажешь. Может, тебе и подниматься нежелательно, а может быть, тебе и граница вообще не нравится?
— Я вам об этом не говорил,— обиделся Павлик.
— Не говорил, правильно! Это я по своей интуиции. А между прочим, твой дядька Архипыч строжайше приказывал мне поднять тебя в семь ноль-ноль, а сейчас? Восемь доходит, а ты в постели прохлаждаешься и в пререкание с ответ-ственным дежурным вступаешь.
Павлик наскоро умылся и вышел во двор. Здесь тоже тре-вога: двери в конюшню были настежь, распахнуты, лошадей на коновязи не было, помощник дежурного при полной боевой выкладке, с винтовкой за спиной широким шагом ходил взад-вперед по двору, глухо позванивая шпорами; на вышке стоял часовой и зорко вглядывался в туманную даль ненастного утра. Но самое большое и неожиданное удивление у Павлика вызвала кучка оборванцев, сбившихся под навесом. Недалеко от этих странных чужих людей, верхом на спортивном деревянном коне сидел Мавлян и с каким-то враждебным вниманием разглядывал их. Как только Мавлян увидел Павлика, он тотчас спрыгнул и кинулся ему навстречу.
— Не знаешь, кто это такие? Это нарушители границы,— торопливо зашептал он, обдавая Павлика жаром своего ды-хания.— Ночью целая кочевка хотела прорваться, но не уда-лось... Тревога была, все на границу выехали, стреляли...
— Пойдем поговорим с ними,— предложил Павлик.
— Что ты, разве можно?! Нельзя с ними разговаривать. Строго запрещается, потому что они нарушители и бандиты.
— А где у них оружие?
— Оружие? Откуда я знаю! Отобрали, может в камышах побросали.
Павлик, никогда не видевший живых бандитов, привык представлять их карикатурно-страшными, с перекошенными от злой ярости лицами, с полыхающими огнем глазами, об-вешанными оружием. Здесь же перед ним было нечто другое. На стылой земле сидели какие-то жалкие бродяги, заросшие щетиной, изможденные, с глазами полными невыразимой горечи и тоски. У них ничего не было: ни оружия, ни мешков, ни даже палок, с какими бредут по пыльным дорогам голодные нищие. С краю, у водосточной трубы, подобрав под себя босые ноги, сидел старик с изъеденным оспой лицом. Вместо одежды на нем висели лохмотья. Прижавшись к его плечу, дремал мальчик, такой же, как Касымка. Тут же сидела женщины, некоторые — с грудными детьми на руках.
— «Неужели бывают такие бандиты?»— подумал Павлик.
В это время во двор въехали пограничники, среди них был Архипов. Шинель на его плечах висела в накидку, лицо было бледное, взгляд усталый. С помощью красноармейцев он слез с коня и неуверенной походкой направился в комнату фельдшера.
— Дядя Архипыч, куда вы пошли?— крикнул Павлик, пустившись догонять пограничника, но тот не ответил и не остановился.
— Не видишь? Его бандиты ранили,— заметил Мавлян.— На перевязку пошел.
В воротах показались пленные, их было пять-шесть человек. За ними — конный конвой с обнаженными шашками. Последним подъехал к заставе Старостин. Он приказал дежурному принять пленных и разместить в подвале. И тут Павлик понял, что эти последние — совсем другие нарушители. За ними конвой, их обыскивают, сажают в подвал, а тех, что сидят сейчас под навесом, не охраняют, на них даже никто не обращает внимания. Новые пленники поглядывали зверовато и как-то вызывающе — они все еще не хотели признать своего поражения. И хотя при них сейчас не было ни оружия, ни лошадей — они все равно казались страшными. На некоторых были окровавленные повязки. Старостин и об этом позаботился: дал приказание оказать им медицинскую помощь.
Павлик взглянул на дядю Мишу — он был крайне взволнован. Голос его срывался, словно после простуды. Лицо — в брызгах грязи, грязь и на шинели, и на сапогах. «Не спал, наверно, целую ночь, сердитый...»— подумал мальчик.
Архипов вышел от фельдшера с повязкой на руке. Лицо теперь у него выглядело свежее, только заметнее проступила на нем рыжая щетина, и брови будто стали темнее и гуще, а глаза, как всегда серые и ясные, улыбались ребятам.
— Вас ранили, дядя Архипыч?— сочувственно спросил Павлик.
— Нет, разве так ранят? Это по неосторожности,— объяс-нил Архипов, пряча под шинелью забинтованную руку,— Раненых, в госпиталь отправляют, докторов для них вызывают, а ежели человек на ногах прямо стоит — какой же он раненый?
— А рука?
— Так я же объясняю тебе, голова садовая: по неосто-рожности.
— Но она все равно пулей...— серьезно заметил Мавлян.
— На пули нечего обращать внимания, здесь граница, ежели пограничник будет перед каждой дурной пулей кла-няться, что тогда будет? Ничего хорошего... А пули здесь везде летают. Ей что? Она безглазая, летит по своей дурости...
Они прошли под вышку и уселись на бревно. Архипов вздохнул и с трудом добыл из кармана кисет, но свернуть ци-гарку одной рукой — непривычное дело. Мавлян догадался.
— Давайте, я сверну.
— Приходилось, да?— ухмыльнулся Архипов. Мавлян по-нял намек, покраснел и смутился.
— Не бойся, парень, я ведь ни отцу, ни матери не скажу, а куревом баловаться нельзя. Рано, не по вашим годам это занятие... Да, но все это не главное, ребятишки,— сказал Архипов, вздыхая.— Главное — неспокойно у нас здесь, пос-тоянно что-нибудь случается. Вот она какая, граница-то...
— А что такое случается?— переспросил Павлик, но Мав-лян дернул его за руку — не приставай мол!
— A-а, так, — отмахнулся Архипов.— Пройдет, не обра-щайте на меня внимания, сегодня не повезло мне. Сами должны понимать...
Когда он глотнул махорочного дыму и поглядел в ту сто-рону, где сидели нарушители границы, на его скулах, туго обтянутых светлой, чуть розовевшей кожей медленно заходили жесткие комочки мышц, рыжеватые брови сомкнулись над переносьем и укрыли глаза.
— А эти все бегут и бегут...— уже спокойно, в каком-то грустном раздумье, мягко, сквозь дым, сказал Архипов.— Бегут от шаха, от богатеев и от голода. На штыки лезут, на смерть идут... Разве бы человек побежал от хорошей жизни, а, ребята? От пирогов и ватрушек не убегают.
— Дядя Архипыч, но они же бандиты, они ^ех убивают и грабят,— вспыльчиво заметил Мавлян.
— Какие бандиты, что ты...— возразил Архипов, сдувая с цигарки пепел.— Бандиты те, которых привели под конвоем, а эти — самая темная нищета, замордованные бедняки. У бандитов мы их отбили. Они, сволочи, прикрывались ими, вперед себя выгнали.
— Значит, это простые люди, да?— с нетерпением перебил Павлик.
— То-то и есть, что простые люди. У них нигде нет защиты, везде им плохо, а тут еще эти разбойники перехватывают их на каждом шагу.
— Зачем же они поддаются им?!— с возмущением сказал Мавлян.
— Вот и я так думаю, Мавляша,— задумчиво сказал Ар-хипов.— А с другой стороны, как они не поддадутся, когда на пути ловушки расставлены: там свои богачи, иностранцы чуть не со всего мира, а тут эти бандюги... У них ведь не рабоче- крестьянская власть. — Архипов, забывшись, прислонился пле-чом к столбу и вздрогнул от боли. — Фу, черт, кусается!— и, сплюнув табачную горечь, продолжал, словно перед ним сиде-ли сами виновники—перебежчики с той стороны. — А сейчас бегут голенькие, как новорожденные — все ободрали с них. Это из своей-то родной страны! Бегут для того, чтобы на чужой стороне хорошую жизнь найти. Понять это дело как следует надо. Неправильно, даже Владимир Ильич, если бы он жив был, не поддержал бы такой политики, не одобрил. Зачем бежать? Ты не беги — бегут дезертиры и трусы. Ты добивайся хорошей жизни у себя, на своей земле. Если надо — дерись за нее! На смерть дерись. Дерись со своими врагами, а враги твои — известно кто: буржуазия, вот ты с ней и схлестнись. А так-то легче всего, бросил все и па-а-шел куда глаза глядят, сладкие пироги искать по миру...
Перед Павликом сегодня открылась еще одна сторона пограничной жизни — границу переходят не только бандиты и диверсанты. Ее нарушают тайно и простые, может быть, доб-рые и честные люди, и идут они через нее не для того, чтобы принести вред нашей стране, а ради того, чтобы спастись от голодной смерти, чтобы обрести лучшую жизнь для себя и детей своих.
А жизнь на заставе шла своим чередом: скоротечные боевые схватки с бандитами сменялись затишьем, трудовые будни —тревожным отдыхом. Павлик с каждым днем все крепче вживался в пограничную жизнь. Теперь уже многие вещи ему были вполне ясны и не вызывали недоумения. И маленькая школа работала бесперебойно, как в городе: ученики решали- задачки, читали, учили грамматику; Мавлян больше не дергал за косички Аленушку — все, казалось, входило в норму, становилось привычным. Одного не мог понять Павлик: почему наши пограничники вчера передали персидскому коменданту нарушителей, которые сидели тогда под навесом. Мавлян пробовал доказать, что пограничники поступили правильно, среди нарушителей могут быть настоящие бандиты или шпи-оны, но Павлик оставался со своими сомнениями.

IX

Сегодня у начальника заставы Михаила Андреевича Ста-ростина было особенно скверное настроение — заболела Аленка. Аленкина мама три дня тому назад уехала к род-ственникам и должна вернуться через неделю.
У Аленки был жар, тяжело хрипело в груди. Она сильно кашляла, то и дело просила пить. И хотя фельдшер заставы,
лекпом, как его здесь называли, сказал, что нет ничего страш-ного, что у девочки обыкновенная простуда, Старостин должен был часами просиживать дома. Граница, однако, настоятельно требовала во всех делах его личного присутствия; часто звонил телефон, и тогда Старостин надолго припадал к трубке: то давал короткие указания своим подчиненным, то сам принимал их от других. А
К вечеру возле Аленушки собралось все детское население заставы. Вовка Тезин опять вызвал у всех удивление, он притащил целую корзину изрядно потрепанных детских игру-шек, но ими никто не заинтересовался, потому что очень маленьких здесь не было. Мавлян старался развеселить боль-ную, показывая смешные фокусы с картами и монетами, ко-торым он научился еще у себя на родине, в Узбекистане. Но Аленку это, видимо, не особенно занимало. Она только мол-чаливо и нерадостно улыбалась и больше поглядывала на отца, сидевшего с газетой у стола, нежели на Мавляна и его фокусы.
— Папа, а пап, расскажи сказку,— слабым голосом по-просила девочка.— Я хочу интересную сказку...
— Да, что ты, доченька, я и сказок-то сроду не знал, — ответил отец, взглянув на больную дочь.
— А мы все хотим сказку послушать, не я одна, да, ребята?
Но ребята, понурив головы, смутились и промолчали. Для них это было совершенно неожиданным — они собрались сюда вовсе не для того, чтобы слушать сказки.
— Па-а-апа… — продолжала Аленушка, начиная каприз-ничать.— Какую знаешь, ту и расскажи.
Старостин отложил в сторону газету и молчаливо поба-рабанил по столу длинными сухими пальцами, наклонив го-лову, задумчиво покрутил усы.
— Ну, что же вам рассказать, ребята? Что же вам рас-с- сказать такое? И он вдруг как-то весь встрепенулся, расправил плечи и свободно откинулся на спинку стула.— Сказку, так сказку, слушайте,— подмигнул он, словно озорной мальчишка.
— Не в тридевятом царстве, тридесятом государстве, а в жаркой песчаной степи стояла не избушка на курьих ножках, а настоящая пограничная застава. На этой заставе сроду не было ни ведьмы, ни бабы-яги со ступою, а жили здесь лихие пограничники, молодцы один к одному: отважные, ловкие, сильные, статные — богатыри одним словом. А граница эта была страшно' неспокойная и опасная. По ту сторону границы жил-был очень злой и вредный повелитель, который с гордой заносчивостью называл себя царем царей. Там же, на земле этого хвастливого повелителя, под его покровительством обитали всякие разбойники, басмачи, контрабандисты. Ну и шпионы, конечно, диверсанты, которые постоянно нарушали границу, нападали на пограничников, разоряли окрестные села, захватывали в степи кочевки и уводили их на ту сторону.
— Папа, ты сказал: шпионы?— спросила Аленка, тяжело вздохнув.— А разве тогда...
— Ну, конечно,— спохватился отец,— ничего нет удиви-тельного, в те далекие времена буржуи уже занимались шпионажем. Не пролетариат же придумывает такие мерзости. Это ему ни к чему.
— А ты не перебивай,— сказал Вовка, отрывисто шмыгнув носом.— Граница есть, значит, и шпионы обязательно будут.
Но тут вдруг опять затрещал полевой телефон, стоявший на подоконнике. Михаил Андреевич схватил трубку. Ребята притихли. Старостин, между тем, ничего не говорил, ни с кем не спорил, не ругался, но лицо его с каждой минутой строжало, густо хмурилось. Он, не замечая, теребил засаленный телефонный шнур, глухо и редко повторяя:
— Так... так... так... — Это неопределенное и ничего не значащее слово похоже было на дождевые капли, тяжело падающие с высоты.— Так... так... так...— редко падали в гробовой тишине холодные капли.— Значит, дошел до озера Ишеньголь и пропал?— Старостин вытер рукавом вспотевший лоб, еще раз подергал шнурок телефона.— А собаки? Собаки, спрашиваю? Потеряли? Тоже потеряли след, черт возьми! Досадно...
Он кинул в кожаный футляр телефона трубку, прошелся по комнате, зажег настольную лампу под розовым абажуром и сел на свое место. Но теперь весь он был каким-то чужим, далеким и недоступным. Устало склонив голову, он положил на колени руки, задумался.
— Ну, продолжай, папа, мы ведь слушаем,— напомнила Аленушка.
— А-а,— рассеянно отозвался отец.— Продолжать? Ну, ну, слушайте... И частые жестокие бои завязывались на границе,— после небольшой паузы и чуть взволнованным голосом заговорил Старостин.— Много врагов пало под пулями и саблями пограничников, но много ушло и на ту сторону. И вот среди этих бандитов был один разбойник, Каримбек — железная голова. Невысокий, но ловкий, как обезьяна. Он постоянно носил стальной шлем — ни в жару, ни в стужу не снимал его с головы, оттого и прозвали его «Железная голова». И еще был этот разбойник хитрым, как змея, жестоким, как пантера, и неуловимым, как ветер.
Границу он знал не хуже старого пограничника — вся земля на этом участке некогда принадлежала его отцу — богатому беку. Бек давно умер, а земля его отошла... Отошла в пределы другого государства. И с тех пор хозяином земли стал простой народ. А на месте богатого имения ничего не осталось. Дворец бека и селение, которое было когда-то возле него — разрушены землетрясением, а на том месте образовалось большое-пребольшое озеро... Каримбек — железная голова потерял свое наследство и вот с тех пор не перестает мстить и разбойничать: то он подсылает своих шпионов, то сам с бандой головорезов совершает набег из-за границы.
Не раз пограничники окружали Каримбека и его шайку, и тогда завязывались лютые схватки, но «Железная голова» в последний момент исчезал куда-то, как сквозь землю про-валивался. Пройдет месяц-два, опять он появляется с новой шайкой разбойников...
Старостин помолчал, в раздумье поглядывая куда-то поверх Аленушкиной кровати, вздохнул.
— И всякий раз он навязывал эти бои пограничникам где-то недалеко от озера,— словно только для себя сказал это Старостин.
Телефонный звонок опять прервал сказку на самом инте-ресном месте. Начальник заставы, страшно взволнованный и сердитый, стоял возле телефона. Он сейчас не ронял в трубку привычное «так», а лишь молча покусывал жесткий обку-ренный ус и свободной рукой беспокойно передвигал по подо-коннику полевой телефон.
— Утонул, стало быть... Ну, что поделаешь. Сейчас вы-езжаю.
Старостин, как по тревоге, торопливо застегнул гимна-стерку, затянулся тугим кожаным снаряжением, на котором висели и шашка, и маузер, и, как бы виновато взглянув на больную дочь и ребят, присмиревших возле кровати, сказал:
— Н-да, вот что, ребятки, я ненадолго... Вы, конечно, по-нимаете, и думаю — немного посидите с Аленушкой.
— Посидим, дядя Миша, даже обязательно,— ответил за всех Павлик.— Вы только приезжайте скорее, сказку доскажите — она нам очень и очень нравится...
За широкой, перетянутой боевыми ремнями спиной Ста-ростина затворилась дверь, и холодный ветер, на мгновение ворвавшийся в комнату, чуть не погасил лампу, Мавлян по-ежился и утянул в растегнутый ворот рубахи смуглую шею.?
— Что?— спросил он, поглядывая иа ребят острыми живыми глазами.— Вот какие дела бывают, жуть берет!
— В сказках всегда так,— ответил Павлик.
— Ой-ой, как бы тебе не в сказках!— воскликнул Мавлян и вскочил со стула.— Это не сказка, нет,— торопливо и яростно зашептал он, недоверчиво оглядываясь на дверь,— честное слово, не сказка... Дядя Миша про наш участок рассказывал.
— Не ври!— возразил Вовка.
— Точно!
— Как бы не так, про наш участок, ты всегда что-нибудь придумаешь. По-твоему каждая сказка про наш участок?
— Не каждая, а эта, например, в точности про наш.
— Чем докажешь?— все больше распалялся Вовка, лю-бивший поспорить.
И только Аленушка лежала молча, она разглядывала глубокую щербатину на стене в штукатурке. Ей тоже пока-залось, что в сказке было мало сказочного и волшебного. Она лучше других видела волнение отца и думала, что рас-сказывает он не для них, ребятишек, а для себя, и, наверно, для того, чтобы немного успокоиться, над чем-то серьезным поразмыслить. Тяжело было Аленушке вмешиваться в ребячий спор, который все больше разгорался, но она решила их успокоить, сказала:
— Чего вы ругаетесь зря? Все это так себе, сказка, пустяки какие-то.
— Нет, не пустяки!— парировал Мавлян.— Какие пустяки? На такой границе пустяков не бывает, здесь каждый день что-нибудь, происходит.
— Везде что-нибудь происходит, не только на границе,— возражал Вовка.— Возьми наше Юрино— вон как далеко от границы и то всякое случается: происшествия, события
разные и даже настоящие приключения бывают.

X

— Заткнись ты со своим Юриным,— не стерпел Павлик,— серьезное дело, а он Юрино, может, еще про ученого медведя расскажешь?
— Ничего тут смешного нет,— ожесточенно отмахнулся Вовка.— Я говорю дело: при чем тут граница?
— Вот тебе и при чем. Дядя Миша рассказывал про наш участок,— Мавлян был горяч и нетерпелив, особенно, когда он выходил из себя. Глаза его тогда загорались синим огнем и, казалось, не глядели, а стреляли в упор.— Большое озеро,— где еще такое бывает? Каримбек—это все у нас, здесь!
— Ты мне голову не морочь! Это совсем другой Каримбек, этот «Железная голова», а тот обыкновенный... и мало ли Каримбеков проживает на свете, он, чай, не один.
— Может это и есть «Железная голова», мы ничего не знаем и никогда его не видели,— сказал Павлик.— Напрасно ты споришь, Вовка.
— А я думаю, все это сказка,— повторила Аленушка, чтобы на этом закончить спор.— Разбойники какие-то, разбойников же давным-давно нет, есть только бандиты. И все остальное, как в сказке.
— Ну, не будет же дядя Миша боевую обстановку на участке тебе докладывать!— снова вспылил Мавлян и, про-бежав по комнате, Сел на порог.— Ты очень много хочешь, кто ты такая есть? Пом по строевой или начальник отряда?
Ребята рассмеялись, однако, Вовка остался при своем мнении.
А в черное ночное окно опять уже стучался дождь и косыми причудливыми кляксами расползался по стеклу. Временами на заставу налетал ветер и с шумом разгуливал по крышам строений. Павлик пересел поближе к Мавляну, на порог и подумал, что сказка дяди Миши очень похожа на правду, только конца ее еще никто не знает,
Мавлян, поправив на голове шлем, подошел к дежурному по заставе, приставил к ноге свой старенький, много раз ло-маный и чиненый малокалиберный «монтекрист» и серьезно, как старый солдат, доложил:
— Товарищ дежурный, докладываю, мы... это значит, Павлик и я, Мавлян, отправляемся в тыл, на Ишеньголь: сперва к дедушке Ермолаю, а потом на охоту с ним... Дядя Миша разрешил. Поручений не будет?
— Обязательно будет поручение,— нарочито строго сказал дежурный.— А поручение вот какое: бейте дичь покрупнее и пожирнее — нечего на всякую мелкоту патроны жечь. Набьете, дадите мне знать — пароконную повозку вышлю и конвой для сопровождения, чтобы волки вас не ограбили.
— Есть, товарищ дежурный!— сверкнув глазами, ответил Мавлян и ловко повернулся «кругом»...
Путь ребят лежал через бугор, через развалины. Мавлян побежал к заветной стене, добыл из ниши пистолет и отдал его Павлику.
— Это заместо ружья, на всякий пожарный случай,— подмигнул он.
Они шли друг за другом: впереди — Мавлян, уверенно,
как знаток и хозяин, с «монтекристом» в руках, за ним — Павлик, с гордостью ощущавший железную тяжесть карма-на. Он время от времени пожимал шершавую кость пистолетной рукоятки и думал:
«Эх, если бы, например, попался шакал или даже волк большущий... Как бы я просверлил его пулей из этого писто-лета». Но ни шакалов, ни волков не попадалось. Только из-редка срывались из-под ног стайки смирных жаворонков и, отлетев в сторону, садились в сухостой черной полыни. Впрочем, чем дальше ребята уходили от заставы, тем больше становилось шансов на удачу. Теперь уже кое-где на сырой
земле попадались следы, и Мавлян, наклонившись, с серьез-ным видом разглядывал их, озадаченно покачивал головой и посвистывал от удивления.
— Да, вот это штука, сегодня прошел, свежий след.
— А что за след?— Павлик плохо разбирался в следах, тем более здесь — в совершенно непривычной местности степного юга.
— Как что? Обыкновенный кабан, большой, только ста-рый. Видишь, какое копыто широкое.
— Его, наверно, надо из винтовки стрелять, разрывной пулей, а то ведь он может кинуться или удрать.
— А я бы из своего «монтекриста» его уложил. Надо знать такое место— попал и все... А я бы ему прямо в ухо вмазал, покрутился бы, повизжал и на бок.
— Ты убивал их когда-нибудь, да?
Мавлян будто не расслышал, остановился и стал напря-женно прислушиваться к легкому шуму ветра.
— Это стрепеты пролетели, крыльями насвистывают. Слы-шал?— понимающе заметил он, важно кашлянув, и ответил на вйпрос Павлика.— Подранков двух пришлось отпустить. Кабан — не птица, очень и очень крепкий зверь, никакой пули не боится. А когда он ранен — на человека кидается. Клыки у него знаешь какие — настоящие кинжалы, ткнет в брюхо и все.
Они пробирались узкой кабаньей тропой через мокрые ка-мышовые заросли, из-под ног все чаще с заполошным шумом срывались турачи и фазаны, на сухих песчаных бугорках попадались какие-то зверьки, похожие на зайцев. Павлик вздрагивал от близкого шума и старался не отстать от Мавляна.
— Тут, наверное, и тигр может?..— спросил он изменив-шимся голосом.
— Бывает, чего особенного... Тут даже дикобразы попа-даются, коты серые и всякие другие звери...
Когда они миновали сырую лощину и поднялись на вы-сокий бугор,- поросший елгуном, их удивленному взору от-крылось озеро Ишеньголь. Оно казалось широким и круглым, как большое блюдо, с низинными топкими берегами, вдоль которых высокой стеной поднимался нетронутый вековой камыш. \
— Вот это самое озеро, про которое дядя Миша тогда...— сказал Мавлян, почесывая вспотевший висок.— Оно — от землетрясения. А видишь, вон там островок небольшой? Там камни и старое кладбище и еще летом там змей всяких.до-полна и черепах больших. Я все это знаю, в прошлом году папашка рассказывал, когда мы с ним к дедушке Ермолаю ездили.
Павлику показалось, что это озеро ему очень знакомо и что он однажды уже бывал на его загадочных берегах.
— Значит и эта... «Железная голова» тоже может быть здесь,— сдавленным шепотом сказал Павлик.— Может, там он?..
— А ты не бойся, не трусь,— как-то слишком уверенно заметил Мавлян.— Его теперь никакая овчарка и даже самый злой доберман не найдут. Он давно у себя дома чурек кушает и чай пьет... А вот сюда всегда шакалы выходят,— указал Мавлян на темную и бесконечно длинную просеку, пробитую в камыше.— Пить приходят. Здесь немного посидим.
Они разошлись вдоль берега и, выбрав подходящее место с круговым обзором, уселись в камышах. Павлик держал пистолет заряженным и чутко прислушивался к каждому шо-роху, к каждому тайному звуку, но вскоре он так свыкся с окружающей обстановкой, что потерял интерес к охоте. И глядя на величественно-сонную гладь озера, снова вспомнил сказку о неуловимом разбойнике. Здесь, в таинственной по-граничной глуши у черной воды, сказка Старостина оживала и становилась тревожной былью. Временами Павлику казалось, что из темных неодолимых зарослей прямо на него тяжелой походкой идет разбойник — большой, сильный и очень страшный; на его голове, словно гриб,— непробиваемый стальной шлем, надвинутый на глаза. Павлик не видит лица Каримбека — одни лишь огромные, как у Черномора, усы, раздуваемые ветром. Они закрыли все; озеро, камыши, утом-ленный свет зимнего неба...
«Да, Мавлян, пожалуй, прав: это не сказка,— тряхнув го-ловой, подумал Павлик. — Он и папаню моего убил. Точно! Дядя Миша все знает, но только ни за что не скажет... «Же-лезная голова» может и других убить, ему это нипочем».
Долго он сидел в засаде, охваченный неясным смятением. Шакалы так и не пришли на водопой; в этот серенький про-хладный день, видимо, не томила жажда. Изредка над голо-вами охотников с шумом проносились стайки юрких чирков, или, тяжело взмахивая метровыми крыльями, снижался над камышом огромный ястреб, заметивший лакомую добычу. Мавлян несколько раз стрелял в пернатого хищника, но он, как ни в чем не бывало, летел гордый и недосягаемый.
— Хэ, разве такой маленькой пулькой можно сбить этого стервятника, ни за что! Она, может, даже отскакивает от него, как горошина от стены,— оправдывал свои промахи Мав-лян.— Его надо бить минимум из двенадцатого калибра и не дробью, а самой крупной картечью. Что для него дробь? Се-мечки...
— Чего мы сидим зря, пойдем,— сказал Павлик,— заплутаемся еще в этом болоте или на кабанов наскочим, а стрелять по ним нечем, разозлим только.
— Как надо, так и идем. Одна дорога через камыши, другой нет. А если кабан подвернется, все равно убью...— слишком громко прозвучали слова Мавляна.
Павлику показалось, что Мавлян самоуверен, и это, воз-можно, для того, чтобы показать себя перед ним, новичком на границе, смелым и храбрым. А может, и на самом деле он такой храбрый — все-таки второй год живет на заставе. Павлик не был особенно храбрым и сейчас, идя по камышам, немного побаивался: а вдруг кто-нибудь подкарауливает их в этой глуши. Но Мавлян шел свободно и даже весело, и Павлик, глядя на него, тоже повеселел и перестал думать об опасностях.
Миновав поляну, ребята перебрались через неглубокий арык, и снова их поглотил ядовитый сумрак болота. Под но-гами с каким-то стоном чавкала просоленная грязь, из ко-ричневой мглы несло смрадом и холодом.
Мавлян неожиданно остановился и предостерегающе под-нял руку. Павлик присел.
— Что такое?— тихо спросил он.
— Слышишь, сороки...— прошептал Мавлян.
— Ну и пусть себе.
— Не пусть, сорока зря не...
Мавлян на полуслове запнулся и оцепенел. В стороне от них, но не особенно далеко, в камышах показался песчаный бугор; на нем были люди.
— Видишь?
— Вижу,— одними губами сказал Павлик. Но, говоря по правде, он пока ничего не видел, кроме песчаного косогора да каких-то пестрых тряпок, полоскавшихся на ветру.
— Двое. Нарушители границы... Отдыхают, а может, спят, устали,— прошептал Мавлян, не сводя глаз с бугра и все крепче сжимая в руках малопульку. На его лице больше не было благодушно-ленивой мечтательности, он весь будто ощетинился, приготовился к отпору.
— Если спят — нападем на них и задержим,— предложил он, взглянув на Павлика глазами, полными отчаянной реши-мости.
— А если у них оружие?
— Конечно, кто же без оружия на границу пойдет. От-берем и все...
Но на бугре в это время показался человек, он прилег к ракитнику, укрылся им и стал смотреть по сторонам.
— Ты погляди, высматривает, как коршун.
— Вижу, лежи спокойно,— предупредил Мавлян.— Дол-го глядеть не будет, устанет.
Мальчики лежали не шевелясь. Прошло несколько томи-тельных минут. Мавлян еле слышно прошептал:
— Ты боишься?
— Не знаю,— неуверенно ответил Павлик. И уже уве-реннее продолжал:— А чего тут бояться-то, они же нас не видят. А до дедушки Ермолая далеко отсюда?
— Не так далеко и не так близко — средне,— ответил Мавлян, и тотчас его осенила смелая мысль.
— Знаешь, что? Я побегу к нему, а ты сиди здесь и хо-рошенько наблюдай. Согласен?
Павлик долго и молчаливо сопел под нос, хмурился. В нем кипела отчаянная борьба чести и страха, воли и слабо-сти. И как ни силен был страх, воля победила его. Павлик глубоко вздохнул и сказал, соглашаясь;
— Только поскорее...

XI

В камышах смеркалось. Павлику казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как Мавлян оставил его одного. Он неподвижно сидел на корточках и с напряжением следил за бугром, где укрывались люди. Ноги у Павлика занемели, глаза устали, холод начал пробирать до костей. Его успокаивала уверенность, что Мавлян уже достиг цели и находится где-то совсем близко.
Павлик теперь точно знал, что на бугре укрываются два человека: один в островерхой бараньей шапке, невысокого роста, колченогий, с большими руками, похожий на огромного черного паука, второй— постарше, рыжебородый, одетый в серую пастушью бурку. У обоих оружие.
— Вот какие бывают нарушители,— прошептал Павлик,— упрятались и сидят, может, они ждут кого-нибудь, встречу назначили здесь? Дождутся ночи и пойдут... А вдруг этот рыжий — «Железная голова», главный разбойник...— Павлик с наивной надеждой поглядел на свой пистолет, потрогал большим пальцем курок.— Пусть только тронутся с места — огонь открою! Им-то ведь все равно меня не видно, а я их хорошо вижу, пригляделся. Но который же из них «Железная голова»?
Из трав прямо на Павлика выбежал нарядный фазан и остановился. Павлик вздрогнул, но фазан даже с места не тронулся, а только чуть-чуть присел, будто приготовился к поединку.
— Эх ты, жар-птица! На Урале у нас такие не водятся... Ишь ты, расфуфырился.
Фазан насторожился, надменно и упрямо поглядывал стеклянно-бурыми глазками на странное живое существо. И в Павлике проснулось озорство — захотелось схватить эту длиннохвостую птицу. Он незаметно протянул руку, но фазан отскочил в сторону и, истошно закричав, шумно замахал крыльями и поднялся. На бугре защелкали затворами кара-бинов. У Павлика по спине до самых пяток побежали мурашки. Но тревога была недолгой и напрасной. Фазан опустился на новое место, и снова воцарилась тишина. Павлик устал ждать, а Мавлян все не возвращался. «Дед, наверно, на охоту ушел,— подумал он с огорчением.— А может еще и с ночевой, вот и жди его...»
Люди на бугре стали собирать тряпки, которые они сушили на кустах. Затем некоторое время они разглядывали кабаньи тропы, собираясь идти. Словно громом поразило Павлика, когда он увидел, что двое вооруженных, спустившись с песчаного косогора, направились прямо на него. Он отполз в сторону и, прижавшись к сырой земле, замер. Люди, о чем-то переговариваясь, прошли в пяти шагах от него. Они говорили тихо и на чужом языке. Это были здоровые и сильные люди, которые, видимо, не первый раз переходят границу и поэтому держат себя так свободно и уверенно.
Как только нарушители скрылись из виду, Павлик понял: они уходят. Дрожа от волнения, он выбрался на тропу, под-нялся, огляделся вокруг — никого нет. Поглядел на крупные подошвы сапог, втиснутые между кабаньих следов и, приги-баясь к земле, побежал по тропе. У него пока не созрело ни-какого решения. Он не думал о том, что ожидало его впереди. Одно было главным и всеобъемлющим — не отстать от вооруженных людей, преследовать их до конца.
Теперь Павлик не чувствовал ни страха, ни усталости. Он невольно представил себе, что вот так же, как он, погранич-ники идут по следам шпионов и бандитов, затем вступают с ними в перестрелки, а то и в рукопашные схватки. А воору-женные люди подошли уже к арыку и стали раздеваться. Они связали ремнями свою одежду, искусно укрепили узлы у себя на головах и, оставив в руках одни лишь винтовки, осторожно спустились в арык.
Павлик вылез из своего укрытия и подполз ближе к на-сыпи. Но едва он успел стащить с ног неподатливо тяжелые, размокшие сапоги, как нарушители вышли на противо-положный берег.
«Надо и мне поторапливаться, а то уйдут, затеряются в бурьяне— а до границы тут совсем близко... Эх, неужели и Мавлян не найдет меня. Не может быть! Найдет. Должен найти...» Эта мысль не оставляла его ни на минуту. Он пони-мал — развязка должна наступить очень скоро.
Нарушители торопились. Павлик видел, с каким провор-ством напяливали они на мокрые тела одежду — близость границы взвинчивала их нервы, настораживала еще больше.
И вдруг случилось то, о чем совершенно не думал в эту минуту Павлик. В холодные ветреные сумерки ворвался громовой пограничный окрик: «Стой!», и тотчас беспорядочно затрещали выстрелы. Павлик припал к земле, инстинктивно прикрыв голову своими мокрыми сапогами. Он не видел, кто стрелял, сперва ему почудилось, будто десятки пуль с отвра-тительно леденящим свистом пронизали его тело. Но это был только страх. Подняв голову, он стал наблюдать за тем, что происходит на том берегу арыка. Нарушители лихорадочно палили из винтовок куда-то в гору; вечерняя мгла то и дело озарялась короткими вспышками выстрелов. Павлик заметил, как один из стрелявших вскрикнул и, выронив из рук карабин, присел. В это время с высокого берега, куда нарушители так и не успели подняться, на них кинулась большая собака, а за ней — красноармеец, с яростно занесенной для штыкового удара винтовкой.
— Бросай оружие! Руки вверх!— закричал уже другой пограничник, поднявшийся над обрывом.
Все это случилось неожиданно и скоротечно — Павлик не мог разобраться, что происходит: Мавлян ли пришел сюда с этими красноармейцами, или они сами заранее поджидали здесь нарушителей?
Он старался разглядеть на той стороне Мавляна, но видел только, как неистовствовал большой, как волк, пес, ни на шаг не отступавший от людей. Пес не давал им ни нагнуться, ни сделать шага, ни протянуть руки. Казалось, что красноармеец, который стоял против нарушителей с винтов-кой, выполняет здесь второстепенную роль и призван лишь «закрепить» победу, одержанную собакой. Тот, кто нарушает границу, хорошо знает — учёная собака страшнее, чем сам пограничник и его оружие.
Красноармейцы, оказав помощь раненому, увели задержанных. И Павлик снова остался один, лицом к лицу с тревожными сумерками границы. Он сунул в карман пистолет и сел под кустом. Вот это здорово...— вздохнул он, словно с его плеч только что свалилась тяжелая ноша.— Теперь я знаю, как нарушителей ловят. Значит, на канале не только шакалов подкарауливают.,.
А на той стороне арыка опять появились какие-то люди с собаками. Павлик добыл из кармана пистолет, приготовился к встрече. Но до его напряженного слуха долетел знакомый голос:
— Павка, слышишь, что ли? Выходи, это мы с дедом.
— А ну покажись, ты это или нет,— откликнулся Павлик, вылезая из укрытия.
Мавлян подбежал к берегу и тихонько свистнул.
— Теперь вижу.
— Пойдем скорее сюда, я тебе все расскажу.
На обрыве стоял дед Ермолай — большой и бородатый, как былинный витязь. Он строго и басовито покрикивал на оголтелых псов, рыскавших по свежим, еще не остывшим следам.
— Ух, вы, окаянные звери. Чума на вас напади...— в руке он держал винтовку и размахивал ею, словно тростью, указывая Павлику место брода.
— Не подумай, что мы опоздали, нет...— торопливо и сбивчиво рассказывал Мавлян, едва поспевая за Ермолаем.— Мы все видели, но дедушка мне сказал, что подходить нам к наряду нельзя. Тогда бы мы этих пограничников обязательно бы размаскировали. Да, дедушка?
— Знамо дело,— угрюмо отозвался Ермолай, шедший несколько впереди.
— Вот слышал? Но он, дедушка-то оставил меня в елгуне, а сам связался с нарядом и предупредил: смотрите, мол, в оба. Не думай, что потеряли тебя, нет, все время на глазах держали.— Мавлян споткнулся о кочку и, передохнув, стал говорить шепотом, придерживая возле себя Павлика.— Но дедушка — он знаешь, какой? Поглядел на обстановку и говорит мне: «Знаешь, Мавляшка, в камышах нам делать не-чего, мы только напугать их можем. На переправе теперь и без нас их задержат, а мы с тобой засядем сейчас в одно местечко и будем следить за Павлушкой,— это за тобой, значит,— чтобы с ним ничего плохого не могло случиться. Ну и в то же время в боевом резерве будем находиться: ты с «монтекристом», я — с трехлинейкой и с собаками. И будем мы с тобой видеть все: Павлика, нарушителей и даже погра-ничников, когда они начнут действовать, а если понадобится наша помощь — пожалуйста, в любой момент». Ну, мое дело маленькое: подчиняться. И я выполнял все в точности...
Мавлян направил на плечо «монтекрист» и некоторое время шел молча, слушая, как хрустит и вспевает под ногами солончаковый песок, потом тихонько кашлянул в кулак, словно старый курильщик, и продолжал разговор:
— Мы совсем близко от тебя были и даже этого фазана видели, которого ты спугнул.
— Видели? Вот здорово!— удивился Павлик.— Но вообще-то он сам набежал на меня и перепугался, присел и глаза вытаращил.
— А нарушители как сразу забеспокоились... Это все же мы с тобой нашли их и выследили,— с гордостью заключил Мавлян. Но Павлик только поморщился, будто в рот ему по-пала кислая ягода — в это он не мог поверить.
— Ты испугался, когда они стрелять стали?— спросил Мавлян, после затянувшегося молчания.
— Ага, очень испугался,— признался Павлик.— Особенно, знаешь, этот окрик: «Стой!» очень страшно, хуже стрельбы...
— Дедушка все время боялся, как бы ты не выскочил из камыша, когда стрелять начали. Ты правильно сделал, что не показывался.
— А он.,, Эта железка, не попался, не знаешь?
— Нет, это совсем другие, может, из его банды, но другие. Я спрашивал дедушку, не знает он этих...
— Жалко.
Собаки, бежавшие впереди, сердито заворчали и стали злобно скрести землю — почуяли человека. На пригорок поднялся всадник.
— Хозяин границы, здорово!
— Мое почтение, ежели не шутишь,— ответил старик.
— Где подобрал этих охотников?
— Странный вопрос. Я не подбирал их, они сами ко мне пришли.
— Начальник беспокоится.
— Ну и напрасно панику распускаете,— сердито провор-чал Ермолай.— На охоту пошли — это, брат, не в кино схо-дить. Ну и у меня чуток подзадержались, вот и провожаю их...
И хотя ответ Ермолая был не совсем правильным — Пав-лику он понравился, и еще больше появилось симпатии к этому старому, бывалому человеку, который не умел хвастаться и не любил, видимо, когда хвастались другие.

XII

На высоком крутолобом холме, среди труднодоступных тугайных зарослей речной поймы кособоко стояла ветхая хижина, увенчанная гнездом аиста. Долгими зимними вечера-ми над горбоспинной хижиной клубился дымок, приятно пахло жареным мясом. На теплый жилой запах сбегались к бугру вечно голодные шакалы, навзрыд плакали целую ночь и рвали друг друга в кровавых схватках. Летом здесь москиты и комары да несметное множество гадов. Нестерпимо горячее солнце распаривает стоялые лужи, солончаковые топи, и тог-да вся земля дышит ядовитой испариной. И не было здесь такого кратчайшего пути-дороги, которым можно было бы обойти эти болота. Куда ни пойдешь — трясина и смерть. Один человек знал тайные тропы тугайных джунглей — это старый охотник Ермолай. Жил Ермолай в этих местах с не-запамятных времен. Пришел он сюда еще мальчишкой, вместе с родными откуда-то из-под Мелитополя. И с тех пор жил здесь оседло и домовито: круглый год ловил в глубоких за-ливах больших тупоносых сазанов, усачей и жирных сомов, промышлял зверя и птицу. Но не только дарами природы и хлебом насущным жил Ермолай. На его широкой, наполовину закрытой бородой груди тускло поблескивал потертый боевой орден — награда за подвиги в боях с нарушителями государственной границы. Иной раз, сидя в засаде на зверя, Ермолай достойно встречал незваных «гостей», отправляя их под конвоем неподкупных волкодавов на заставу. Не раз в боях с бандитами пограничники чувствовали твердую руку Ермолая, приходившего им на помощь.
Жизнь старика была тревожной, но он уже привык к тревогам и никуда не собирался уходить с зеленого острова, в песчаной земле которого покоились его родители. Тут же в десяти шагах от хижины на холме, под старой шелковицей, Ермолай похоронил и свою жену. И теперь все состояние Ер-молая — драгунка, старинный тяжелый дробовик, собаки, да страшный в неотразимой злобе камышовый кот Митрий, прирученный еще котенком. Не кот, а тигр — это вернее. Когда он один оставался в хижине, никто, кроме хозяина, не мог переступить ее порог. Даже волкодавы не осмеливались подходить к двери. И только с Ермолаем Митрий жил в любви и дружбе. Ночью он забирался к старику под дерюгу, тихо мурлыкал, будто о чем-то задушевно рассказывал, и нежно лизал ему руку. Не дай бог появиться возле бугра человеку даже с самыми мирными намерениями — ветхая, вросшая в землю избушка становилась неприступной крепостью: рычали псы, воинственно дыбил на хребте шерсть недоверчивый Митрий; он угрожающе сердито мурлыкал, а затем начинал кидаться то к двери, то к окнам, словно попавший в западню зверь.
Вот и сейчас залаяли собаки, Митрий стремглав кинулся к двери и, вонзив в косяки свои железные когти, зло замяукал, будто ему придавили хвост. Ермолай, накинув на плечи телогрейку, вышел за дверь. На бугор поднимался Павлик.
— Пошли вон!— прикрикнул на собак Ермолай, — Давно гостей не было на моей заставе, давненько никто сюда не заглядывал,— добродушно улыбаясь, ворчал дед. Он именно ворчал, как старый токовой тетерев, и голос у него был ба-совитый, густой, продымленный махоркой.
— Какими же это судьбами, а? Чего-то Мавляшку не вижу — где он? Отстал, поди? А, знаю, догадываюсь, по камышам, пострел, бродит?..
— Нет, не отстал. Один я пришел,— будто в чем-то виноватый, ответил Павлик.— Мавлян остался уроки учить, а мне обязательно надо...
— Но ведь тут...— Ермолай вскинул седую голову и не-доуменно поглядел на гостя.— Одному-то, однако, не сподручно,— заметил он.— Да и начальство, пожалуй, не особенно разрешает...
— А я и не один, дедушка,— просто ответил Павлик.— Я с дядей Архипычем, он в комендатуру поехал, ну и захватил меня. На обратном пути заедет.
— Тогда все ясно, так бы сразу и докладывал.
— Я так и докладываю.
— Ну-ну, я ведь рад, что ты заехал. Радехонек. Вот дожи-вешь до моих годов и тогда узнаешь, как одному живется: скучновато, браток.
Они зашли под камышовый навес, Ермолай рванул дверь и, низко наклонившись под притолокой, перешагнул порог хи-жины.
.— Проходи смелее, Павел, не бойся,— сказал он и строго пригрозил Митрию.— Я вот тебя, скважина пучеглазая! А, ну- ка, пошел на место.— Митрий сгорбился, зловеще посверкал зелеными глазами и нехотя убрался под печку.— Вот так-то лучше будет, спокойней. А мы сейчас и пообедаем с тобой, Павлуша. У меня в вольной печи джейран преет — страсть полезная пища, прямо можно сказать: царская еда.
Ермолай неторопливо, но сноровисто орудовал ухватом, заслонками, чугунками и весело подшучивал:
— Вот мы его сей минут и разделаем... По секрету я тебе скажу, Павлушка, каждый охотник беспременно дичиной дол-жен питаться, а почему? Потому, что она охотничий нюх обостряет и опять же глазам дает верное направление...
Павлик разделся, кинул на лавку свой ватник и сел к сто-лу. В избушке было тепло, пахло майской полынью и туше-ным мясом. В сумрачном углу, где висел глиняный рукомой-ник с отбитым носочком, в два голоса распевали сверчки. За печкой, на стене висели плетенки лука, пучки сухой травы, связки каких-то красных ягод и птичьи крылья.
Всюду лежали звериные шкуры: у порога, вместо полови-ков, под столом; над старой деревянной кроватью красова-лась тигровая шкура, на которой поблескивал кривой бебут. Как ни странно, в избе одинокого старика на всем лежала какая-то прочная домовитость: здесь было по-деревенски
уютно и чисто, все казалось, на своем месте. Павлик с чув-ством радостного уважения к Ермолаю, приглядывался к уб-ранству его хижины и думал: «Вот ведь так же и Робинзон Крузо жил на своем необитаемом острове, у него тоже была собака, кот и звериные шкуры».
Ермолай поставил на стол глиняную миску тушеного мяса, плошку соленых помидор, нарезал хлеба, положил перед Павликом деревянную ложку, разрисованную золотистыми петухами.
— Ешь на здоровье, сынок. Марченко, небось, так не уме-ет джейранину готовить — печки у него русской нет, а на пли-те так не сготовишь,— Ермолай по старинной привычке стук-нул ложкой по краю миски и, уже принимаясь за еду, спросил:
—- Газетку не захватил, случайно?
— Нет, дедушка, не захватил.
— В этом ты большую промашку сделал, парень...
Павлик ел с наслаждением — он был голоден и почувство-вал это только тогда, когда сел за стол. Жаркое было отмен-ным,— и конечно, Марченко такого никогда не сделает,— оно отдавало приятным ароматом свежей зелени и еще каким-то степным цветком, а несколько пряный вкус твердых румяных помидор дополнял обед.
Ермолай, глядя на своего гостя, не переставал сокрушать-ся, что Павлик допустил «промашку».
— М-да,— стряхнув с бороды хлебные крохи, произнес Ермолай.— Вот бы и почитали сейчас газетку-то, разобрались, что к чему.
— Забыл, дедушка, честное слово забыл. Но там все равно нет ничего интересного. Вчера красноармейцы читали — я слышал, все там такое... Больше про Англию да про Францию, другого ничего нет.
— Ничего нету? Ну, а все-таки?
Павлик облизнул ложку и положил ее на кусок хлеба.
— Что же там было написано?— задумчиво почесав заты-лок, проговорил он.— Там, кажется, вот о чем было написано: в Англии новое правительство избрали и называется оно, знаете как? Рабочее правительство, а самый главный, по-их-нему премьер-министр называется — Макдональд!
— Ух ты!— сразу оживился старик.— Макдональд, гово-ришь?
— Ага.
— М-да, что-то не слыхал про такого...— озадаченно на-хмурив густые брови, сказал Ермолай.— Не слыхал. А ра-бочее правительство, говоришь, выбрали?
— Так в газете написано.
— Скажи ты — рабочее правительство!
Ермолай замолчал. Он отодвинул от себя миску и раздум-чиво жевал хлеб: неторопливо, по-стариковски, при этом вся его широкая обкуренная борода шевелилась и щетинилась.
— Брешут, однако,— молвил, наконец, он.— Какое там может быть рабочее правительство, ежели до сих пор короля не свергли? Все это одна видимость, Павел! Все для мошенни-чества и для отвода глаз, как в балагане, вот что я тебе ска-жу.— Говорил он серьезно и, пожалуй, немного сердито, пото-му что и глаза его в это время гневились и недовольно хму-рились брови.
— Ежели бы настоящее-то рабочее правительство — крыш-ка была бы всей мировой буржуазии,— мечтательно продол-жал Ермолай.— Истинный бог — крышка. Сколько Англия колоний имеет? Большое множество! Да, что там толковать — по всей бы земле-матушке красные флаги полыхали, великая заря загорелась бы над миром, вот как! А разве плохо? Хоро-шо, сынок! Освобождение всему народу...
А Павлик все молчал и неторопливо продолжал есть, под-саливая мясо. И вдруг что-то вспомнив, он отодвинул от себя миску и спросил:
— А сказку про «Железную голову» вы когда-нибудь слы-шали, дедушка?
— Сказку? Постой, постой, сынок...— прищуро поглядывал дед, поправляя усы.— Сказку про «Железную голову»?..
— Ага.
— Такой сказки не слыхал.
— Как же?!— удивился Павлик, впервые не поверив Ермолаю.
— А вот так! Может и существует на белом свете какая-нибудь побасенка про «Железную голову», но я такой сказки, сынок, не знаю, никогда такой не слыхал.— Ермолай нахму-рился и словно бы на что-то обиделся,— Вот так, сынок,— тяжело вздохнул он.— Скажу тебе по чистой правде: «Желез-ная голова»— не сказка и не побасенка какая-нибудь. Тебя обманули, браток. Это разговор о живом человеке, нехорошем, конечно. Зовут его тоже, как человека, честным именем: Каримбек, а он — головорез настоящий, бандюга. Д-да, не сказка, нет, быль... А ежели по совести разобраться, и на моей душе лежит грех за то, что до этих пор «Железная голова» по нашей земле шатается и не дает людям покоя... Натыкался я разочка два на эту поганую голову, но неудачно, уходил, пря-мо из рук уползал, окаянный.— Ермолай собрал со стола хлебные крошки, закинул их в волосатый рот и, задумчиво пожевывая, уставился куда-то в темный угол избы. Павлик затаил дыхание, теперь он нисколько не сомневался в том, что Мавлян был прав, когда спорил с Вовкой и Аленушкой.
— Попадался он и другим,— снова заговорил Ермолай своим ворчливым глуховатым баском,— но и от них уходил. То он, окаянная сила, в камышах затеряется, то в воду кинет-ся и как камень на дно уйдет — будто кто заговорил его, черта. Сколько же людей порешил этот разбойник — одному богу известно. Много...
Павлик вылез из-за стола.
— Ты сядь, чего выскочил? Каримбек сюда не придет, побоится, здесь ему не тот климат.
— А вы лично видели этого Каримбека?
— Самолично видел, сынок, нос к носу встречался. И ду-маю, что мы с ним еще свидимся. Не уйду из этих камышей, пока не встречусь— большую охоту имею по душам покаля-кать... Поговорю с ним как следует, и тогда прощай зеленый остров — в колхоз запишусь, скучно стало одному жить, Павлушка. По моим годам — с ребятенками бы водиться, сказки им чудные рассказывать, ученых людей бы слушать. А тут вот... Ну, ничего не сделаешь, и тут кому-то быть надо...

XIII

 Пастушонок уже лежал на берегу, укрывшись в колючках, когда Мавлян и Павлик подошли к арыку. Лениво уходили от водопоя погрузневшие коровы и овцы; нехотя и вяло потрушивали за стадом бесхвостые, карнаухие псы. Дед Мустафа, опершись на длинную палку, стоял на бугорке, в стороне от арыка. Он знал, что сытое стадо отойдет сейчас от границы к желтым песчаным буграм, укроется от ветра и заляжет на отдых. Тогда и ему, старому чабану, и подпаску Касымке можно будет немного подремать или посидеть у нежаркого огонька, закутавшись в ветхую одежонку. Но Касымка в этот момент не хотел ни лежать, ни греться — другим была занята голова подпаска. Его тянуло к своим ровесникам, к мальчишкам, сидевшим на том берегу. В селении Алышбеглю много ребят, но настоящих друзей у него не было. Да и откуда им быть? Касымка не такой, как все дети — он бездомный бродяжка, пастушонок. Круглый год он живет в степи — возле него хмурый, недовольный жизнью дед, чужая ненавистная скотина да ленивые, осипшие от звериной злобы собаки.
Касымка, с тоской поглядывал на ту сторону арыка. Даже для обыкновенных мальчишек и то существуют границы, запреты всякие, и чего только человек ни придумал для испытания своей совести.
Это были чужие ребята, говорившие на ином языке, не совсем понятные, но находиться возле них было интересно, они располагали к себе. И вовсе не потому, что они раза два перебрасывали ему через арык мягкий и очень душистый хлеб, а однажды — соленого сазана, взамен того, которого он хотел заарканить и вытащить из арыка — просто так, ради бескорыстной мальчишеской дружбы, ради того, чтобы лучше знать друг друга. Но как это сделать! Если о его встрече с ребятами узнает старший офицер сарван Исали или хотя бы один рядовой сарбаз — сгноят в яме, убьют…N
Плененный невеселыми думами, Касымка не заметил, когда Мавлян подполз к берегу и очутился против него.
— Касымджан!— приглушенно окликнул Мавлян, высунув из бурьяна растерянное лицо.— Не бойся, это мы с Павкой...
— A-а, салом!—робко ответил Касымка. Сконфуженно по-молчал, по-видимому, не зная, как и с чего начать разговор, затем, осмелев, улыбнулся виновато.— Сазан-мазан вода плавает, ныряет... Касымка не трогает больше сазан-мазан. Якши, а? Хорошо, да?
— Конечно, якши. Ты молодец Касымка, так всегда делать надо. Кушать хочешь?
— Нимношко хочишь.
— Ползи сюда ближе.
— О-о, совсем нельзя! Плохо будет Касымка, очень...
— Никого нет, чего боишься. Ползи.
Пастушонок оглянулся вокруг и, подобрав под себя лохмотья, пополз к узкому месту арыка. Теперь они находились друг против друга в пяти-шести метках. К ним подполз и Павлик — он боялся, как бы кто не заметил и все время оглядывался по сторонам. Кажется, только один Мавлян вел себя спокойно и уверенно.
Пока Мавлян и Касымка оживленно разговаривали на какой-то языковой смеси, в которой беспорядочно переплетались фарситские, русские и узбекские слова, Павлик с жадным вни-манием разглядывал Касымку и удивлялся нечеловеческому проворству, с каким он уминал горбушку солдатского хлеба, переброшенную Мавляном.
— Ты сегодня не кушал?— спросил Павлик.
— Ага. Касымка всегда не кушить. Хлеб очень вкусный, очень...
На щеке у Касымки багрово темнел старый косой рубец, серединой он рассек губу, и от этого лицо мальчика казалось испуганным, настороженно недоверчивым. Павлик давно приглядывался к этому шраму и думал: «Какой большой рубец и на таком еще видном месте... Наверно, подрался с кем-нибудь, а может, корова саданула».
А Касымка тем временем расправился с половиной горбушки, недоеденный кусок сунул за пазуху.
— Бабай нимношко кушать даем.— Он обхватил руками живот и больно сморщился.— Бабай плохо, совсем плохо: зубы нет, курсак совсем больной, один чистый вода может кушить.
Павлику не хотелось сейчас говорить о хлебе, о животе, о вечном голоде. Слишком коротка их тайная встреча, чтобы так не интересно тратить драгоценные минуты. Поэтому он поторопился замять разговор о хлебе насущном.
— А твоя щека — корова боднула, да?— спросил он, со-чувственно улыбнувшись.
Касымка отрицательно тряхнул головой.
— Нет.
Большие, навыкате, глаза его стали печальными, погасли огоньки только что сверкавшей радости.
— Хозяин мой Ашраф-ага Гульхани один раз сильно сердитый был и нимношко маклашка давал,— угрюмо ответил Касымка.
— За что?
— Не знаем.
— Ну, а ты что?— с нетерпением спросил Мавлян, краснея от негодования.— Так ему и спустил, да?
— Касымка плакал, ой-ёй, как плакал... Кровь сильно бежал, а потом болел, очень много болел Касымка.
— Его надо было камнем или палкой хорошей, твоего хозяина-кровопийцу,— с горячим возмущением продолжал Мавлян — А ты только плакал — растяпа? Плакать и дурак умеет. Очень плохо, Касымка, в другой раз так нельзя делать!
— Он капиталист, твой хозяин?— спросил Павлик.
— Ага, капиталист, да, да,— поняв смысл этого слова, встрепенулся подпасок, и глаза его снова заблестели, будто маслины.— У Ашраф-ага корова много, коза много, овца тоже много. Это все его овца, вся барашка его. У Ашраф-ага туман много-много — ни у кого столько туман нет.
— У нас появился бы такой паразит — живо расправились, а вы терпите. По морде бьют — тоже терпите,— сказал Павлик и с ожесточением плюнул. Он уже не оглядывался по сторонам. Его все больше охватывало негодование и, перейдя на хриплый от волнения шепот, он сказал с какой-то душевной теплотой:
— Да, Касым, безвыходное положение у вас... Вам, знаешь, что? Революцию совершить надо. Ре-во-лю-ция, понимаешь или нет?
— Ах-ха, революси-и-ия. Нет, Касымка совсем не понимаешь.
— Вот и плохо!— вмешался Мавлян.— За это и лупят вас, маклашки дают.
— Погоди, он ничего этого не понимает, я сейчас растолкую ему, как следует,— предупредил Павлик, подползая поближе к берегу.— Революция, Касым, большущее дело, огромнейшее... Как бы тебе объяснить попроще? Жалко, языка твоего не понимаю. Вот слушай: надо всех буржуев взять за шкирку. Понимаешь, вот так! А потом — под это самое место,— свою мысль он сопроводил таким жестом, что Касымка несомненно понял, о чем идет речь, и, испугавшись, растерянно заморгал глазами.— Ты только не трусь, Касым — это не тебя касается и не рабочего класса. Это я про хозяев и богачей всяких толкую, вроде твоего Ашрафа,— терпеливо разъяснял Павлик.— Теперь ты понимаешь, в чем дело-то, Касым? Всю буржуазию надо прогнать, а на дорожку всыпать им горяченького досыта, чтобы всю жизнь помнили.
— Только обязательно не по выбору, а всем хорошенько всыпать,— горячо вмешался Мавлян.— А делать надо так: в первую очередь прогнать пучеглазого шаха, офицера старшего Исали, муллу тоже, который каждое утро орет с той вышки.
Аллаха — его с ними заодно — он такой же буржуй, еще хуже. Очень злой и мальчишек не любит. Вот тогда у вас будет хорошо. Якши! Чурек будет, пендыр будет, шашлык будет — все будет, Касымка, веселая жизнь придет, и никто тебя никогда пальцем не тронет.
Касымка слушал, разинув рот. Он, может быть, и не все понимал из того, что касалось этого волшебного слова «революция», но он видел, с какой страстью говорили ребята и ве-рил им, что они хотят, чтобы Касымка был счастлив.
— Все правильно говорит Мавлян,— поддержал Павлик.— Главное свобода будет, можешь работать или учиться — твое дело. Можешь даже Наркомом быть, если захочешь. Вот!— Павлик обломил ветку елгуна, мешавшую ему глядеть на Касымку и заговорил с еще большей увлеченностью.— Красивая эта революция, Касым — представить даже трудно. Правда. Везде красные флаги — много флагов. Красногвардейцы с винтовками по улицам ходят, моряки,— на фуражках у них золотые слова написаны, ленточки развиваются, рабочие в черных кожанках — в общем, очень хорошо и красиво.
— Песни поют,— дополнил Мавлян.— «Смело товарищи в ногу», «Интернационал», трубы играют: бу-бу-бу... Эх, Касымка, тебе обязательно посмотреть надо эту революцию.
— Ну, понял, Касым, а?— спросил Павлик.
— Совсем плохо понимает, голова шатает туда-сюда.
— Какой ты чудак, Касымка!— начал сердиться Мавлян.— Чего не понимаешь? Все понятно: революцию надо делать, баев и буржуев долой! Да здравствует пролетариат во всем мире!
Касымка молча кивал головой, будто и на самом деле со-бирался в точности выполнить все, что говорили ему ребята. Павлик вдруг стащил с головы Мавляна шлем, отколол красную эмалевую звездочку и, размахнувшись, перекинул ее через воду.
— Возьми на память, а когда революцию у себя устроете — приколешь ее на шапку или на грудь, там ее законное место.
Касымка на лету схватил звездочку и в мгновение спрятал ее в лохмотьях своей одежды.
— Только не забудь, что мы тебе говорили сейчас,— сказал Павлик, когда Касымка, прячась в бурьяне, побежал к деду.— Так-то он, однако, скорее поймет,— успокоенно вздохнул Павлик.— Поглядит на красную звездочку и сразу ему революция вспомнится. Да?
— Это очень правильно. Ты правильно сделал. А у меня этих звездочек полно...
Они проводили глазами Касымку и, уверенные в своем ре-волюционном успехе, пошли на заставу...
Старый чабан Мустафа, постелив перед собой рваный мешок, и, обратившись лицом в ту сторону, где стоит святой город Мекка, долго молился, прося всевидящего аллаха простить невольные прегрешения. Помолившись, стряхнул мешок, благоговейно, как священную реликвию свернул его и убрал в пастушью суму, висевшую на плече. Мустафа глубоко верил и честно соблюдал строгие предписания корана, но жизнь его была тяжела и безрадостна — никакие молитвы не помогали несчастному человеку, все шло не так, как хотелось.
Мустафа сел на кучу трухлявых, ссохшихся кизяков и грустно вздохнул. К его ногам в истертых чарыхах, виляя косматым станом, забитым прошлогодними репьями, подкрался серый, как волк, пес. Мрачно поглядывая на старика, пес лениво протянул лапы и положил на них злую, с множеством глубоких царапин морду. Старик, задумчиво глядя в туманную даль, погладил собаку. Лицо Мустафы,— сухое, жестоко исхлестанное степными ветрами, продубленное кизячным дымом,— казалось угрюмым и строгим, глаза черны, как осенняя ночь. И только совершенно белая, коротко остриженная борода, обрамлявшая коричневые скулы, придавала лицу выражение мудрости и покоя.
— Осталось недолго ждать, скоро, по воле аллаха, тепло придет и в наши края,— мечтательно промолвил Мустафа, прислушиваясь к далекому пенью жаворонка. Но вдруг сердито заворчала собака и, разинув черную зубастую пасть, хрипло тявкнула. Старик оглянулся. Прямо на него, свернув с грязной разбитой дороги, неторопливой рысью ехал всадник. Мустафа плотнее запахнул ветхий зипун и, недужно вздыхая, поднялся. Он узнал всадника. Это был старший офицер Исали — человек, которого он ненавидел и боялся. «Опять недобрая принесла. Чего он ко мне привязался?..» Чабан повернулся и побрел к стаду, маня за собой озлившуюся собаку. Но за его спиной тотчас раздался топот конских копыт. Старик не успел оглянуться, как над ним вздыбилась лошадь, обрызгав его белыми хлопьями пены.
— Эй, ты, старый козел! Ослеп, что ли? — гаркнул Исали, осаживая на хвост коня.— Или решил убежать от меня?
— Нет, нет, любезный джанаб, я, благодарение аллаху, все вижу,— ответил Мустафа, покорно кланяясь.— Собаку прогоняю, видите, сколько в ней зла. Разве хорошо так оскорблять большого господина? Ух, ты, негодная, вот я тебе задам, непутевая...— Старик размахивал руками, но собака по-прежнему лаяла, яростно обдирая под собой землю.
— Ты один?— спросил Исали.
— С кем же мне еще быть, джанаб? Я всегда один, на всю жизнь один,— вздохнул Мустафа и строго нахмурился.— Старшего сына давно смерть взяла, а младшего, Джафара, вы взяли, мой господин... Три года прошло, а его все нет и нет. Так должно быть аллаху угодно. Где он, джанаб?
— Ну, ну, разболтался,— прикрикнул Исали. И, бросив на гриву лошади поводья, привстал на стременах.— Вон ты что вспомнил. Аллах не велел вспоминать таких выродков, старик.
— Он мой сын, джанаб. О ком мне еще вспоминать, когда я один остался?
— А где твой... Этот чумазый чертенок?
Мустафа поглядел по сторонам й, сделав вид, что он совер-шенно спокоен за судьбу пастушонка, махнул рукой. \
— Внучек-то, Касымка? Э-э, скоро придет мой подпасок. Коза, проклятая, отстала, пошел за ней...
Исали больше не слушал Мустафу. Зорко, как степной хищник, глядел он с высокого седла по сторонам и, казалось, все видел: степь, условное очертание границы, пестрые табуны скота. Не видел он только Касымку, укрывшегося в бурьяне возле арыка. Зато Касымка хорошо его видел и следил за ним, не отрывая глаз. Он тоже ненавидел Исали и слышал, что офицер выслеживает всех, кто хорошо отзывается о жизни людей по ту сторону арыка, хватает их и кидает в яму. Пастушонок знает, что все жители Алышбеглю не уважают этого полицейского сыщика, но боятся его. А еще слышал от людей Касымка, что он вовсе и не Исали, а какой-то другой человек, ловко сумевший втереться на пограничную службу. Но какое до этого дело Касымке? В одном он был непоколебим: все, что Исали делает, это гадко и за такое следует ненавидеть.
Исали, не слезая с коня, пристально взглянул на Мустафу и погрозил плеткой.
— Бездельники! Какие вы, однако, бездельники... Умный человек на вашем месте составил бы себе капитал на всю жизнь, а вы...— он повернулся лицом к границе и взялся за бинокль, болтавшийся у него на шее. Долго он разглядывал противоположный берег арыка, постройки советской заставы, дорогу, идущую к ней вдоль границы, бугры и балки. Он все хотел заметить что-то незаметное, но на той стороне было тихо и безлюдно.
Эй, старик,— снова заговорил он,— ты постоянно торчишь здесь, против этой русской заставы и говоришь, что совсем ничего не видишь? Не замечаешь, что там делается?
— Так-так, мой джанаб... Я пригоняю сюда на водопой своих животных. Напьются, отдохнут — угоню в степь, подальше от арыка, туда, где больше травы, а здесь нечем кормить.
— Я так и знал, что ты это скажешь. Не знаешь?!
— Откуда мне знать, любезный джанаб? Я — пастух и ничего не замечаю, кроме моей скотины.
— Ну, смотри же ты у меня, «скотина»!— Исали ожесточенно дернул поводья и, вздыбив коня, стегнул нагайкой по сутулой спине Мустафы. Дико гикнул и умчался.
Мустафа долго чесал спину, морщась от боли, потом сердито плюнул в ту сторону, куда ускакал Исали и хрипло сказал:
— У-у, живодер поганый, погибели на тебя нет, паразит... Ну, погоди же, и на тебя когда-нибудь падет гнев аллаха..,
К ногам Мустафы опять подобрался косматый пес, незаметно прилег, облизываясь.
Мустафа присел и задумался, почерневшие губы его часто вздрагивали и что-то шептали.
— Хорошо живется тебе, собака, хорошо,— едва слышно заговорил Мустафа, поглаживая густую и пыльную собачью шерсть.— Ты ничем не прогневал аллаха, он хорошо тебе помо-гает, а мне нет... Сердит на меня аллах, моя молитва больше не трогает его святое сердце. Э-ха-хе-е. Твоей жизни каждый пастух позавидует: ни о чем ты не думаешь, не тоскуешь. Эх, собака, собака, Исали — такой зверь и то не страшен тебе, ты па него лаешь, как на последнюю тварь, и он ничего с тобой сделать не может. А меня, видишь, плетью огрел.— Старый карнаухий пес, кажется, догадался, что этот разговор идет с ним. Он слушал, блаженно моргал выгоревшими на солнце глазами и тяжко вздыхал.— Тебе ничего не надо, кроме еды, а мне этого мало. Мне обувь нужна, одежда, проклятые деньги, чтобы платить шаху налоги. Лапы твои никогда не мерзнут, теплая шуба не боится холода, а шах для тебя пустой звук... Касымка у меня есть, а у тебя никого нет. Ему плохо живется, мне его жалко. Случается — бью его, постреленка, за дело, конечно, но все равно жалко.
Мустафа утомленно опустил на грудь голову и задремал под шорох легкого ветра. Он часто разговаривал со своими четвероногими друзьями, особенно в минуты большой обиды. Друзья угрюмо слушали, они никогда не изменяли ему. Говорил он, однако, не потому, что так невыносимо тяжела его жизнь,— пастушья жизнь, известно, нелегка,— он просто привык делиться своим горем с ними. Касымке он не хотел этого говорить, а верным псам говорил — они не загрустят от этого, не затоскуют. Одиночество ведь и камень делает другом и собеседником.
Касымка в последнее время все чаще стал убегать от него. Пригонит скот к водопою, махнет Касымка рукою деду и пошел ловить рыбу, только никогда почему-то не было у него удачи — возвращался он с пустыми руками и с тоской в глазах. Придет с арыка Касымка, сядет где-нибудь в сторонке и сидит молча, думает о чем-то, грустно вздыхает. Однажды он принес деду горбушку хлеба и сказал.
— Кушай, деда.
— Что такое? — удивился Мустафа.
— Хлеб. Он очень вкусный и мягкий, — ответил Касымка, застенчиво и виновато улыбаясь.— Мне этот хлеб лисица при-несла и подарила, честное слово, как в той сказке, которую ты мне когда-то рассказывал. Помнишь?..
Конечно, Мустафа хорошо помнил эту детскую сказку; он кивнул головой и, бережно положив на ладонь горбушку, долго глядел на нее, как на диковину; в глазах его в это время металась растерянность. Он догадался, какая добрая лисица подарила Касымке чудесный хлеб. А Касымка снова ушел. Ушел, чтобы не смущать деда, чтобы не видеть его голода. После этого случая никогда Мустафа не спрашивал Касымку, куда он ходит, с кем встречается — он знал, что его внучек не сделает ничего плохого.
Долго сидел Касымка в сыром, продуваемом ветром бурьяне. Думал он о несчастном дедушке Мустафе, о своей жалкой неуютной жизни. Горькой, как корень черной полыни, казалась эта жизнь. И думал он так потому, что знал — есть на земле другая жизнь, где никто никого не бьет, где нет буржуев и наемных свирепых сарбазов. Вот она эта жизнь, рядом! Но ворота в нее для Мустафы и Касымки закрыты. Эх, какой несправедливый закон! Он вспомнил недавний разговор с Мавляном и Павликом о том, как люди дерутся с буржуями, чтобы вырвать из их жадных рук свое счастье, вспомнил и пожалел, что этого нет пока в его родном Алышбеглю. Не замечал он здесь таких отважных людей, которые бы открыто сразились с Исали и его сарбазами. Кто же здесь будет делать революцию?..
Мустафа, все еще горбясь, сидел у потухшего костра, погруженный в свои тяжелые безрадостные думы, когда к нему подбежал Касымка.
— Спишь, дедушка?
— Нет, не сплю.
— О чем-нибудь думаешь?
— О чем мне думать, внучек? — нахмурился Мустафа. — Давно все передумал, все испытал в своей жизни. Разве о смерти подумать? Да она и так придет скоро. Она найдет... Я просто очень стар и сердит. А когда старый человек зол, он ни о чем хорошем не может думать — зло ослепляет его разум, н он ничего перед собой не видит...
Касымка сел, подобрав под себя босые ноги. Они были у него сверху черные, заскорузлые, снизу—красные, как у гуся лапы. Зябко поежившись, он выдернул из-под кучи кизяков прутик, подгреб в костре угли и долго дул на них, чихая и кашляя от золы и едучего дыма. Когда вспыхнул слабый огонек и весело затрещали сухие стебли верблюжьей колючки, Касымка сказал:
— Я, дедушка, все видел...
— A-а...— произнес Мустафа, покачивая головою.
— Почему Исали тебя бьет? Что ему от тебя нужно?
— А что еще может делать этот поганый зверь? Радости и добра он никому не приносит, внучек. Такая уж у него собачья служба.
— А может, ты в чем-нибудь провинился перед ним? Может, задолжал? Скажи мне.
Мустафа не ответил. В грустном раздумье поглядел на Касымку, как бы сказал ему: «Эх, ты, глупыш, ничего еще ты не понимаешь в жизни, а она, брат, не такая уж сладкая...»
Касымка немного отогрел ноги и почувствовал, что он голоден. Но сегодня у них не было никакой еды и не только сегодня — несколько дней они не едят чурека. Хозяин Ашраф-ага сказал, что все заработанное они давно съели. И вот теперь надо терпеливо ждать, что пошлет аллах. Вчера, например, аллах послал им пищу: они отобрали у собаки еще сонного суслика, которого она вырыла из норы. А что будет сегодня — неизвестно. Поскорее бы наступила весна. Она более справедлива и добра, чем зима. Весна принесет немного радости и бедным чабанам. Они найдут в теплой земле съедобные коренья.
А Мустафа все сидел и молчал, пристально глядя на Касымку. Он словно впервые увидел своего внука. Потом неторопливо пошарил в глубоких карманах своей чухи и добыл грязный узелок. Развернув его, достал какой-то предмет, подул на него, потер о тряпку и спрятал в своей жесткой ладони.
— Поди-ка сюда, внучек,— позвал старик.— Я хочу что-то показать тебе, иди, не стесняйся.
Удивленный Касымка замер. На черной, как подошва чарыха, ладони Мустафы лежал круглый и маленький, точно солдатская пуговица, портрет незнакомого человека, обтянутый прозрачно-желтоватой слюдой. Человек был изображен в кепке с большим козырьком, в пиджаке и при галстуке. А глаза его такие лучистые, прищуренные, хитровато поглядывали на маленького оборвыша и, казалось, спрашивали его: «Неужели не узнаешь меня, товарищ Касым? А ну-ка подумай, голубчик, ведь я всегда был твоим товарищем и другом. Не узнаешь? Очень жаль! Но это не беда, я верю: ты меня непременно узнаешь...»
— Что молчишь, внучек?
— Не знаю,— пожал плечами Касы-мка.
— Ты думаешь, что это угодный аллаху царь царей?— спросил Мустафа, пытливо поглядывая на внука.— Или, может, божественный правитель провинции, по милости которого мы с тобой так часто голодаем?
Касымка затаил дыхание. Нет, он не мог этого подумать. Царь царей обвешан блестящими орденами, оружием, золотыми шнурками. Его портреты чуть не с каждой стены в Алышбеглю колят глаза прохожим. Он такой важный и страшный, как шайтан. Его все боятся. А это совсем другой человек.
— Ты хочешь подарить мне его, да, деда?— спросил, наконец, Касымка.
— Да, хочу подарить,— сказал Мустафа.— Но сперва ты должен узнать, кто он. Ле-ни-и-ин,— приглушенно по слогам произнес Мустафа. Оглянулся.— Это очень большой русский человек, очень большой... Больше, чем пророк и лучше его. Пророк — это я скажу тебе по секрету — несправедливый, он любит одних мусульман, да и то не всех, а по выбору, Ленин — всех, как своих детей. Эх, внучек, у него была добрая мать, она родила его не только для русских. Он — самый справедливый человек на нашей земле и не любит богатых. Не слыхал, внучек?
— А разве жив этот справедливый человек?
— Ты слышал о нем?
— Слышал немного.
— Тогда ты должен знать: умирает человек, но большое доброе сердце его остается жить. Аллах не позволит умереть доброму сердцу. Он возьмет его к себе на седьмое небо... Бери эту пуговку, внучек. Я слишком стар, чтобы иметь при себе этот дорогой образ, и кто знает, что может случиться со мной... Только очень береги ее и смотри...
— Я понимаю, деда, нельзя, чтобы об этом узнал какой-нибудь злой человек: Ашраф-ага, Исали или сарбаз,— ответил он, принимая подарок.
— Да, нельзя. Для них он страшен.
Теперь Касымка все понял. Он почти догадался, почему Исали так часто навещает деда и бьет его. Он не стал спрашивать, откуда Мустафа достал эту светлую пуговку. Зачем спрашивать? Может быть, когда Мустафа еще не был дедом — у него тоже были хорошие и добрые друзья, какие теперь есть у Касымки. И не оттого ли, что Касымка сейчас вспомнил о них, о ребятах, ему стало тепло и приятно, и тоска, его вечная подруга, куда-то исчезла, и затих голод, который, как живая мрачная тень, всегда бредет по его следам.

XIV

Тепло на южной границе наступает рано и неожиданно. Ложишься спать по студеной сырой зиме, просыпаешься — весна. А какая весна! Тихая и добрая, как мать— всем у нее хватает тепла, нежной ласки и счастья. Разве не от большого счастья от зари да зари звенит над землей радостный голос жаворонка? Рьяно расцветают алые маки. Даже вечно немые, ленивые черепахи тихими вечерами запевают на песчаных отмелях свою скрипучую песню. От радости!
Вот и в этом году весна пришла на границу без предупре-дительного звонка, как приходила она сюда и сто лет назад — в один день.
Мавлян и Павлик, как только их отпустила учительница, прибежали к арыку, чтобы поглядеть на сазана — не вырвался ли он из своего заточения. И какова же была их радость, когда они увидели на берегу Касымку. Он стоял над обрывом, в том месте, где мрачно темнела глубокая заводь, и что-то кидал в воду. Мавлян готов был тотчас вспылить, но Павлик удержал его.
— Погоди, не высовывайся, так его испугать можно, он же не видит нас.
Они притаились в промоине. Низко, над их головами с неприятным криком пролетели две чайки-мартышки, дерясь из-за малой рыбешки. А Касымка все глядел в воду.
— Гляди, кормит,— тихо сказал Павлик.— Опять кидает... Чем он может кормить его? У самого...
— Мы сейчас спросим.
Мавлян выглянул из укрытия и, приложив к губам сжатую в кулак руку, покрякал, как делают охотники на утиных перелетах.
— О, Мавлян!— радостно отозвался Касымка и кинул в омут оставшиеся в горсти крохи.— Давно сидишь? А Паша-букаша? Дома остался? Играет туда-сюда?
Но Павлик в это время показался из зарослей, и Касымка еще больше обрадовался.
— О, Паша... Хорошо, совсем якши.
— А ты, кажется, опять сазана гоняешь? — лукаво ухмыльнувшись, спросил Мавлян.
— Зачем гоняешь? Нет,— с обидой сказал Касымка.— Гоняешь очень плохо. Сазан-мазан кушать хочет. Касымка нимношко земляной червяк дает, всякий букашка ему кидает.
— Вот видишь?!— чуть не крикнул Павлик.— Что я тебе говорил? Он честный и умный парнишка, такому можно что угодно доверить!
Довольный Мавлян виновато улыбнулся. Разве он когда-нибудь хотел обидеть Касымку? Никогда! Касымка ведь такой же пленник, как и этот сазан, вечный горемыка. И как бы Мавлян хотел в эту минуту пожелать счастливого плавания не только сазану! Пусть бы и Касымка вдоволь насладился свободой и счастьем, пусть бы поглядел на жизнь. И Павлик об этом же думал.
— Революция, пожалуй, у них скоро не произойдет,—серьезно и озабоченно сказал он.
— Почему не произойдет?
— А где у них рабочий-то класс? Одни крестьяне да пастухи. Раз нет пролетариата — кто будет делать революцию?
Павлик сорвал свежую травинку, потер ее в пальцах и, вдохнув пресный запах зелени, сказал: — Давай посоветуем ему: пусть переходит к нам, мы поможем ему учиться.
— Что ты?!— удивился Мавлян.— Зачем так говоришь?
— А чего? Разве мало революционеров за границей проживает.
— Революционеров? — Мавлян несколько растерялся — может Павлик правильно говорит? — Нет, в больших городах так делается, — вышел из затруднения он,— на границе этого не бывает. Перейдет к нам, и сразу большой скандал будет. Персидский правитель скажет: давай сюда этого поганого мальчишку. Обязаны отдать. Законно. А тогда они до смерти его изобьют, дедушке его всыпят как следует, еще и расстрелять могут. И начальник наш, дядя Миша, за такое дело ни за что не возьмется — международное. Понимаешь?
— Плохо. А если к дедушке Ермолаю его переправить,— вдруг воодушевился Павлик.— Там такая глухомань во веки веков никто не узнает, Дедушка обязательно возьмет его, он ребят любит.
— Все равно нельзя. Граница рядом — обязательно узнают. Надо другое придумать.
А Касымка глядел на своих друзей с той стороны и радовался. Радовался встрече. Радовался благодатному теплу весны, слепящему глаза солнцу, первым стыдливо-робким цветам, молодой зелени. Радовался жизни, которая вдруг стала милее и краше.
— Мавлян! О-о, Мавлян, — весело звал Касымка. — Зачем молчишь?
— Кушать хочешь?— откликнулся Мавлян.
— Не-е-ет,— тряхнул головой Касымка и засмеялся.— Зачем кушить? Теплое время пришел, хорошо! Такое время все хорошо: зеленый трава, красный цветы, большой светлый небо. Якши! — Касымка чуть помолчал, глядя на друзей чистыми улыбающимися глазами, затем сказал, но уже серьезно и предостерегающе тихо:
— Лиенин тоже очень хорошо. Да?
— Что ты сказал, повтори? — переспросил Мавлян.
— Лие-е-енин.
Касымка поднял руки и показал ребятам маленький блестящий предмет.
— Вот, Лиенин!
— Ленин,— строго поправил Павлик.— Вождь всего мирового пролетариата.
— Ага. Касымка все знает. Ленин нимношко тоже знает. У него такой большой кепка, а борода совсем маленький.
— Правильно, но скажи: откуда ты узнал об этом? — с недоумением спросил Павлик. — Это значок у тебя в руке, да?
— Ага. Касымка все узнал, все... Касымка очень и. очень уважает такой большой человек. Хороший человек.
Он говорил без устали, не переводя дыхания. Но вот ветер откуда-то принес сюда глухой топот копыт. Касымка оглянулся. И тотчас его светлое, воодушевленное лицо потемнело и исказилось испугом.
— Тише! Совсем тише,— зашипел он, прячась в сухостойной траве. — Убегай скорее, убегай. Исали пришел…
На пустынно-серой окраине Алышбеглю, среди зловонной свалки появились два всадника. Сдерживая озорной галоп холеных лошадей, остановились, огляделись. Потом неторопливым шагом спустились к арыку и направились вдоль границы. Когда всадники поравнялись с тем местом, где укрывались ребята, Мавлян и Павлик заметили на голове одного всадника тускло блестевший железный шлем.

XV

 Старший офицер Исали в эти дни был раздражителен и зол. Он ругался, стегал нагайкой всех, кто по неосторожности попадал ему на глаза. Мустафу он настиг в лощине, когда тот задумчиво брел за своим стадом.
— Эй, старик, иди сюда, — крикнул Исали, слезая с коня, — Иди быстрее, чего растопырился, как старый индюк.
Мустафа, горбясь и кланяясь, остановился в пяти шагах от Исали — зачем подходить ближе? Засечет. Он глядел на не-приятного гостя холодными, невидящими глазами.
— Ну, чего ты боишься, милый человек? — неожиданно мягко и как всегда фальшиво сказал Исали, приседая на корточки.— Боишься? Люди должны бояться только диких зверей, а я, благодарение аллаху, такой же человек, как и все, сотворенные им. Подходи смелее, Мустафа-ага, у меня к тебе есть важное дело, надо поговорить, посоветоваться.
Мустафа еще больше насторожился. Уж не переродился ли этот злой человек? И хотя старик молился тому же столикому аллаху, которого так часто упоминал Исали — веры ему не было. Чабану подсказывало испытанное старое чувство: добра не будет.
— Вот и благодатное тепло пришло по воле аллаха,— по-щипывая тонкие усики, продолжал Исали.— Обогрело грешную землю... Распустились листочки-лепесточки, не правда ли, Мустафа-ага?
Старик ничего не понимал. Но он успел заметить, как налились злобой глаза Исали, как нервно вздрогнули его губы.
— Так аллаху, угодно, мой господин,— ответил Мустафа, еще не зная, к чему клонит Исали.
— Да, да... Но, Мустафа-ага, не все делается на свете, что угодно ясному взору аллаха. Вы согласны со мной?
— Как не согласиться! Вы правильно говорите, джанаб.
— Вот я и хочу, чтобы вы поняли: есть люди опасные и
злые, они достойны презрения и самой жестокой кары. Вы — старый и умный человек, скажите: угодно всевышнему такое мерзкое дело?— Исали выдернул из полевой сумки сверток и, развернув его, положил перед Мустафой зеленый, но уже с увядшими потрескавшимися краями, лист обыкновенного лопуха, вырезанный в форме пятиконечной звезды, а в центре звезды— серп и молот.
— Видите, что это такое?
— Что-то я ничего не понимаю,— колеблясь и неуверенно пожимая плечами, ответил Мустафа,—Может, мои старые, больные глаза совсем отказываются видеть то, что хорошо видит джанаб?
— Э-э, не будь дураком, Мустафа-ага, — прикрикнул Исали и тут же заговорил другим тоном. — Уж я-то хорошо знаю, на что способны твои глаза. Надеюсь, ты слышал, что несколько дней кряду какой-то негодяй расклеивает в селении эту гадость?
— Вай-вай, что он делает! — воскликнул Мустафа, удивленно покачивая головою.
— Вот эту поганую звезду, что лежит перед тобой, сегодня утром обнаружили на парадных дверях особняка джанаба правителя.
— О-о, это очень нехорошо! — продолжал старик, притушив в уголках глаз лукавинку.— Разве можно допускать такое в нашем селении? Никак нельзя, любезный джанаб. Вам обязательно надо выследить и изловить этого мошенника, а потом строго наказать его.
— Ну, это и без тебя знаем, что нам делать, не учи,— резко прервал Исали.— Он говорит: изловить. Легко ска-зать!— злобно цедил Исали. — Кого изловить?! — гаркнул он и, сверкнув огневым взглядом, уставился на старика.
— Вот ты мне и поможешь изловить этого негодяя. Я уверен, что ты знаешь, кто занимается такими мерзостями.
— Откуда мне знать, дорогой джанаб, кто чем занимает-ся?— вздохнул Мустафа, потупив взгляд.— Земля наша велика, сколько народу всякого —самому аллаху не управиться, а где уж мне, простому чабану, знать? Ой-ей-ей, какой страх...
— Может, кто-нибудь с той стороны приходил в эти дни?
— Никого не видел.
— А туда, за арык, никто не уходил?— насторожился Исали.
— Не видел, джанаб. Все время в степи брожу, в селении давно не был.
— А мальчишка твой?..
— Да и он, несчастный, со мной бродяжничает. Куда он денется? В селении ни отца, ни матери... А насчет этого — ничего он не знает, джанаб, умишко у него не совсем... Он вроде как бы глуповатый немного.
— Глуповатый?.. Ох и хитришь же ты, старик; все вы глупцами прикидываетесь!
— Простым людям, джанаб, не надо прикидываться, ни к чему это,— необычно смело сказал Мустафа. Исали, вспых-нув от гнева, крикнул:
— Ты, кажется, совсем разболтался, старый осел! — По-молчал, нервно покусывая губы, и тоном примирения сказал:— Ну ладно, прощаю тебя, ты лучше подумай, как поймать этих бездельников. Ты же сам говоришь, что их надо поймать.
— Не знаю, джанаб.
— Заладил одно: «не знаю», «не видел», а ты вот и подумай. Потом скажешь мне. Да смотри: я могу рассердиться, и тогда берегись!
Исали вскочил на коня и ускакал, ненадолго оставив позади себя жидкое облачко пыли.
Мустафа беспокойными глазами поискал Касымку, но его
нигде не было. «Постреленок какой, совсем перестал сидеть с дедом,— беззлобно, как-то тихо и очень душевно, ворчал про себя Мустафа.— И скотину совсем забросил, даже ночью куда-то бегает, вот погоди, доберусь я до твоих ушей...» Тут он вспомнил об Исали, и потемнели бесцветные глаза старого ча-бана.
— А, пусть поищет, собака,— злорадствовал Мустафа. — Я думаю, это будет нелегкая работа, джанаб Исали... Жаль, что листья очень быстро высыхают и становятся пылью. Да, бедному человеку и здесь трудно. Где он возьмет бумагу? Деньги нужны...
А когда прибежал запыхавшийся Касымка и, с тревогой поглядывая, спросил деда:— за каким делом Исали приходил опять, Мустафа, как всегда долго молчал, поглядывая в су-меречную даль.
Потом он вывернул наизнанку свою баранью папаху, под-порол ножом край подкладки и вытащил старую, аккуратно свернутую газету.
— Возьми, внучек, может, тебе пригодится эта газета?
— Зачем?— Касымка не понимал, чего хочет дед.
— Это все-таки бумага, хоть и старая, но бумага. Она, внучек, будет покрепче листьев, она не сохнет так и не кро-шится. Возьми.
Касымка смутился и густо покраснел: откуда мог узнать дед эту тайну? Мальчик с опаской взглянул на старика, но ли-цо Мустафы было строго и серьезно. У Касымки не было осно-вания не доверять ему.
— Возьми. Смотри, внучек, так теряться нельзя,— поучал он Касымку.— За свою слабость можно дорого поплатиться. Теперь ты знаешь, зачем так часто навещает меня Исали?
— Ага, знаю.
— Он ищет слабых людей, внучек, ему нужно...
— Я понимаю, дедушка...
Касымка взял газету и упрятал ее за пазуху.

XVI

 Весна пришла и на заставу Латышева. В лазоревом зените долгими днями неугасимо горело солнце. Приземистое, побеленное известкой, строение заставы сияло под ярким светом. А вокруг великое море зелени, простор и маки. Их бездна: алые, как живая теплая кровь, бордовые, фиолетовые, с налетом дымчатой сажи — сплошной ковер. Красные маки расцвели и на могиле Латышева, и на песчаных холмах, испятненных норами сусликов и даже на обомшелых развалинах мертвого селения. Маки и полынь пьянили степной воздух горьковатым угаром.
Вовка поднялся рано и, все еще позевывая и блаженно жмурясь от солнца, вышел за ворота заставы. Над головой пролетел аист, он был голоден и летел к болотам, чтобы позавтракать лягушками. С далеких снеговых гор, которые походили на большие сахарные головы, окутанные розоватым туманом, ветерок приносил прохладу. Земля была теплая и ласковая. Вовка это чувствовал босыми ногами, всем телом. Он постоял немного, попрыгал с ноги на ногу и принялся за дело: расставил на твердой тропинке длинный ряд бабок. Но с какого бы расстояния он ни кидал биту, бабки стояли на своем месте.
Вовка сперва удивлялся, потом стал злиться и нервничать.
— Эх, черт...— бормотал он, все больше сокращая расстояние, отделявшее его от бабок. Но вот — удар и опять неудача. Вовка не стерпел: ногой повалил на бок все бабки. Перенес их на другое место и снова поставил в ряд.
— То место несчастливое, здесь лучше будет.
В воротах появился Павлик.
Эй, засоня, если бабки есть — идем, сыграем,— крикнул Вовка, радостно подпрыгивая.
— Есть. Твои вчерашние.
Они кинули жребий, кому первому бить: счастье выпало Вовке; его лицо вспыхнуло от восторга, покраснело, ржавчиной проступили на нем мелкие веснушки, разбрызганные по щекам и переносью. Но первый удар не принес победы — Вовка промазал.
Павлик, как стрелок, по-охотничьи прищурил глаз, метнул биту. Из неровной шеренги разноцветных, выкрашенных чер-нилами бабок, вылетело две пары.
— Ставь.
Вовка, сердито сопя, вытряхнул из карманов все, что у него осталось, поставил. На этот раз Павлик так размахнулся, что все бабки от его меткого удара разлетелись с тропинки, как стайка вспугнутых воробьев.
— Ставь.
— У меня больше нету.
— А зовешь играть.
Вовка ничего не ответил. Он стоял в сторонке на одной ноге, как подбитый аист, и недовольно хмурился. Павлик собрал в кучу выигрыш, сосчитал бабки, подумал, подкидывая на ладошке тяжелую, налитую свинцом биту, и решительно отодвинул от себя.
— Забирай свои обратно.
Со двора выбежала Аленушка, огляделась по сторонам и в песок, играть. Вприпрыжку выскочил из ворот Мавлян, присоединился к ребятам, дернул Павлика за рукав.
— Пойдем скорее, дело есть небольшое...
Они наперегонки побежали вниз, к развалинам, к струистому миражу, схватывая руками клейкие вершинки молодой полыни. Отчего-то было легко и весело, они смеялись. Должно быть от счастья, от радостного сознания: сегодня был первый день лета, не надо идти в школу, не надо думать об уроках. Раннее солнце давно подрумянило кожу на лице Мавляна, промыло глаза, и они стали еще зорче и светлее. Но Павлику казалось, что в глазах друга, где-то в затененной сторонке пряталась тоска и раздумье. Отчего бы это?
Когда они, спотыкаясь о камни, добрались до стены, Мавлян ощупал нишу: все на своем месте.
Бери, тебе оставляю.
— А ты?!— не понимая, спросил Павлик.
— В отпуск с папашкой уезжаю,— и, теребя подол рубахи, невесело и будто виновато сказал:— Ненадолго ведь, скоро вернусь. Побуду немножко у дедушки в Ташлакском районе и приеду... Эх, там сейчас хорошо: персики цветут, скоро будет очень жарко...
Расстроенный Павлик присел на камень. Он понимал, что Мавляну надо ехать — так хотят родители. Но оставаться одному на заставе скучно.
— За Касымкой поглядывай... Он пока несерьезный,— продолжал Мавлян,— туда-сюда болтается и сильно старшего офицера боится, поймают его на границе, изобьют как следует, и он может рассказать, что с нами встречается. Тогда знаешь, что ему будет?
— Этого он никогда не сделает,— возразил Павлик. — Я верю в Касымку.
— Я тоже верю, но ему надо всегда подсказывать, надо спасать его от этих...
— А знаешь, что я тебе скажу, Мавлян? Плохое он лучше нашего видит,— оживился Павлик. — Мы с тобой еще, может, и не догадываемся, а он уже все понял. Это потому, что жизнь у него очень тяжелая, хорошего он ничего не видит, а вот плохое — пожалуйста.
— Ну, будет же когда-нибудь мировая революция, доживет и он до хорошей жизни...— Мавлян стряхнул с ноги божью коровку и, помешкав, сказал:— Когда надо — бери пистолет и патроны там, шесть штук, только никому не показывай. Еще узбекский кинжал привезу, дыни резать. У дедушки попрошу — он даст. Он добрый и веселый, такой, как Насретдин Афанди. Знаешь, кто это?
— Нет.
— Самый хитрый, самый умный и самый веселый человек на всем свете. Вот и дедушка у меня такой. И борода у него большая и белая. Только он перепелок ловит, бедана по-узбек-ски называется, поймает, в клетку посадит, и она поет ему песню: поть-поть-полоть, поть-поть-полоть...
— Ты Касымке что-нибудь привези.
— Ага. Обязательно.
— А знаешь чего? Пионерский галстук! Это самый револю-ционный подарок, и он всегда будет помнить.
— Галстук нельзя,— решительно отверг Мавлян. — Никак нельзя. Увидят у него этот галстук сарбазы — повесят или расстреляют.
— Да-а, а я не подумал,— с осуждением произнес Павлик.— Ну, погляди что-нибудь другое, подходящее.
Мальчики выбрались из развалин и, продолжая разговор, не спеша, пошли на заставу.

XVII

Уехал с заставы Мавлян Умаров, и дела у Павлика поубапились. Не с кем было ходить на границу, в развалины, не с кем было подумать о Касымке — везде один. С Вовкой дружба по-прежнему не налаживалась. Видимо не подходили они друг другу по характерам. Павлик не любил много говорить, а Вовка наоборот: не любил молчать. Однако Пав-лику не было скучно, жил он по-прежнему в казарме, а с крас-ноармейцами разве можно скучать? У пограничника в жизни все так устроено, что места для хандры и грусти не остается. Не грустил и Павлик. Пулеметчик Архипов все так же, как и раньше, будил его по утрам, вел на зарядку, отправлял в столовую завтракать. Когда Архипова не было на заставе, его обязанности выполнял дежурный. После завтрака у Павлика начинался «рабочий день»: помогал красноармейцам убирать лошадей, чистил вместе со всеми конюшню, иной раз помогал Марченко на кухне. Если бойцы не брали его с собой на занятия, он усаживался на большом скрипучем диване в красном уголке и читал книги. Но подходящих книг на заставе было немного, и Павлик читал все, что советовали красноар-мейцы. Вот поэтому и пришлось Павлику после «Тома Сойера» прочитать «Боевой устав конницы», а после рассказов Гайдара — «Библию для верующих и неверующих». И во всех читаемых книгах он находил пометки, сделанные рукой отца. Павлик хотел знать то, что знал его отец.
К арыку Павлик ходить стал реже. Без Мавляна он еще страшился границы, она пугала его своей обостренной тишиной и настороженностью. Да и Касымка нечасто появлялся вблизи арыка,— теперь воды было вдоволь, и чабаны не гоняли скот так близко к границе. Павлику только один раз посчастливилось увидеть Касымку. Тогда он заметил, что с Касымкой происходит что-то непонятное. Он был весел. Говорил по-прежнему немного и торопился поскорее уйти. Одно понял Павлик: Касымка живет хорошо и никто его больше не бьет. Что же с ним происходит? Быть может, к лучшему переменилась жизнь на той стороне арыка? Но, кажется, нет! Все было по- старому. Изменилась только земля. Везде, по всему неоглядному простору она расцвела такими чудесными живыми красками. Не налетали больше на степь жестокие ветры, не заливали холодные дожди — тепло и радость пришли в долину.
Жизнь на границе с наступлением весны стала тревожней: прорывы, нарушения; какие-то темные люди шли туда и сюда, чаще слышались перестрелки. Мало теперь свободного времени было и у Архипова, но когда оно появлялось — отдавал его Павлику...
— Посидим, Пал Палыч, немного,— поднявшись на песчаный холм, сказал Архипов.— На солнышке погреемся, покурим. На Урале-то, однако, никогда оно так жарко не светит, а?
— И там светит, ну не так, конечно,— ответил Павлик.— Сапоги что ли скинуть, ногам шибко утомительно,— присажи-ваясь, спросил он и поглядел, на Архипова.
— Не советую, это тебе не Тагил Нижний, босиком здесь не ходят — ноги обожжешь, а к тому же змеи и всякая другая гадость... Только поглядывай!
— Ну, а они же... которые па той стороне живут, все босиком ходят и змей не боятся.
— Правильно. На той стороне многие и вовсе голышом ходят и болезни всякие их изводят, и насекомые заедают — то же другое дело, дорогой товарищ. Там власть другая, а это и есть самое главное, вот что.
— Было же такое время на земле, — после небольшой паузы заговорил Архипов.— Человек тогда не понимал, что такое обувь. Нужда его заставляла голым и босым ходить. А по части тех, что на той стороне — им не до обуток, лишь бы пустое брюхо набить чем-нибудь. Голод, он, браток, страшная штука. Голодный человек опускается к самому первобытному низу, тупеет и тогда все ему делается не в силушку, все не мило и даже своя жизнешка — трын-трава. Вот так.
Заметив на Павлике порваный пиджачок, Архипов достал из фуражки иголку с суровой ниткой.
— А ну-ка, Пал Палыч, сыми свой мундир, дай-ка его сюда на расправу. Ишь ты, какая прореха, где это тебя угораздило?
— Это давно, — смущенно ответил Павлик.
— М-мда, — неопределенно произнес Архипов. Собрал рас-поротый шов и неторопливо стал сшивать его.— Запускать оде-жонку нельзя, это нехорошо. Порвалось — почини. Запустишь — дальше пойдет... Вот так оно по-нашему, по-красноармейски, делается, привыкай, Пал Палыч.
И хотя Архипов ничего не сказал обидного, напротив, его слова прозвучали как-то очень просто и задушевно, Павлику стало стыдно, он потупил взор и покраснел. Архипов улыбнулся уголками глаз и, подавая заштопанный пиджак, сказал:
— А то, что они босиком ходят — это привычка, Пал Палыч, поживешь здесь подоле — привыкнешь, ежели охота будет. Сейчас босой ноге блаженство: мягко, приятно, а вот придет лето — страшно подумать! Все сгорит, земля иссохнет черствее камня. Тяжело будет, — Архипов вздохнул,—всем будет тяжело — и босым и обутым...
Вдруг Павлик вскрикнул и прижался к Архипову.
— Смотрите!
В десяти-пятнадцати метрах, прямо к холму ползла большая серая змея. Движения ее были грациозно-гибки, стремительны, она то напряженно сжималась в упругие кольца и высоко поднимала голову, то с силой живой пружины разжималась и вытягивалась, оставляя на песке неровный ползучий след.
— Спокойно!— приказал Архипов.— Ого, какая ты шустрая да гладкая, таких нынче еще не видел. Это гюрза, Пал Палыч,— яд зверский, на смерть сжигает.
Он взял малокалиберную винтовку, проверил патрон и не спеша, словно, он сидел не перед страшной гадюкой, а на стрельбище против безмолвных мишеней, стал целиться. Целился он долго, что-то выжидал. Павлику казалось, что змея вот-вот подползет к ним. Гюрза была уже у подножья холма, свернувшись в крутое кольцо, подняла голову и зашипела. Павлик замер в страшном ожидании. Выстрела он не услышал, скорее догадался, и только в тот момент, когда голова гюрзы отлетела от туловища, словно отсеченная бритвой. По гибкому, судорожно сжимающемуся телу змеи, волнами пошли темные кольца, но это был ее конец. Прикладом малопульки Архипов пополам рассек змеиное тело и далеко отшвырнул ногой голову, словно боясь, что она вновь прирастет на свое место.
— Теперь подходи, страшного ничего нет,— сказал он, вытирая горячим песком приклад.— К вечеру от нее одни позвонки останутся, мураши обработают.
— А я очень испугался,— признался Павлик.— Больше всего на свете боюсь гадов. Страшные они…
— Их и надо остерегаться,— поучал Архипов.— От нее ведь, проклятой, можно погибнуть в одночасье, а муки какие: судорогами всего наизнанку выкрутит. Остерегаться надо... Но трусить, Пал Палыч, никак нельзя, не годится. Пусть хоть того страшнее будет — держись!..
Архипов достал из кармана синий в красных узорах кисет и стал свертывать козью ножку. Он был совершенно спокоен. Наверно, все пограничники такие хладнокровные и смелые, подумал Павлик, с боязнью поглядывая на все еще живые змеиные кольца.
В эту ночь Павлик спал тревожно, обессилев от жаркой духоты. Заснул только под утро и так крепко, что не услышал, как застава была поднята «в ружье», и все бойцы ускакали на границу.
Когда он проснулся, в казарме никого не было. Всюду царил знакомый беспорядок. Павлик быстро оделся и вышел. Дежурный, склонившись над столом, разговаривал по телефону сперва с одной заставой, потом с другой. Из разговора Павлик понял: через границу прорвались бандиты, но вскоре банда попала под огонь красноармейского пулемета и обратилась в бегство. На пути ее атаковала подвижная группа конных пограничников, расчленила на две части и отрезала дорогу за кордон. Вот с этими двумя бандитскими группами, которые укрылись в камышах, и вели сейчас бои пограничники.
Закончив разговор, дежурный повесил трубку:
— Ну и дела творятся на белом свете...— Обтер платком утомленное лицо, озорно и живо подмигнул Павлику. — Тебе, дорогой товарищ, приказание: идти в столовую завтракать, а потом можешь самообиходом заниматься. Только один уговор — далеко от заставы не уходить, а то еще подвернешься под шальную пулю. Ясно?
— Все ясно, товарищ дежурный.
— Можете идти, товарищ Латышев,— дежурный козырнул и ухмыльнулся.— Вовка приходил, тебя спрашивал,— уже другим, домашним тоном послал он вдогонку мальчику.
На дворе был день солнечный, знойный, без единого вздоха ветра. У коновязи дремало несколько лошадей — это все, что осталось на заставе. В дверях просторной и прохладной конюшни с надменным видом стоял большой красный петух, дальше разгуливали куры — им здесь никто не мешал. Дневального не было. Шумная стая воробьев влетела в густую зелень шелковицы, которая росла за конюшней, да так в ней и застряла. А на сухой вершине старого дерева сидела кукушка. Она прилетела издалека, из леса, что раскинулся у подножья Персидских гор.
— Ку-ку,— передразнил ее Павлик, выбежав из столовой.
Но кукушка замолкла. Она не испугалась Павлика, а скорее всего, была поражена жадностью воробьев, которые, скандаля и дерясь, пожирали черные ягоды тутовника. Потом ей надоела воробьиная склока, она неохотно оторвалась от сухой вершины и улетела.
На той стороне тихо, на крепостной стене — никого, и табунов у границы нет.
— Затаились, подколодные змеи, — сердито прошептал Павлик.— Ничего не знают. Управитель тоже, наверно, ничего не знает. Дипломатия…
Но во всем этом он и сам еще плохо разбирался, а слово дипломатия, которое он довольно часто слышал от бойцов и командиров заставы, представлялось ему чем-то расплывчатым и неопределенным. Он пожалел, что в такой серьезный момент рядом с ним не было Мавляна. Не с кем поговорить. Как это плохо!
Он выгнал из конюшни кур — им здесь нечего делать, и вышел за ворота заставы. Встретил Вовку.
— Куда пошел?— обрадовался Вовка.
— На кудыкину гору, мышей ловить, тебя кормить. Понял?
— Хорошо понял. Но ты ведь не бывший кот Ероха, а Вовка мышами покуда не питается.
— О-о, а я и не знал...
Они рассмеялись.
— Пойдем куда-нибудь на охоту,— предложил Вовка.— Попросим у дежурного малопульку и подадимся.
— Ты что, совсем сдурел: какая теперь охота? Весной разве охотятся? Весной все птицы и звери детенышей выводят, нельзя.
— Волка или шакала по-твоему тоже нельзя?— Вовка подбоченился так, как делают особенно сварливые бабы, и затряс головой.— По-твоему и коршунов нельзя убивать и других кровожадных хищников и ядовитых змей? Все они детенышей сейчас выводят.
— Про хищников и змей я ничего не говорю,— серьезно возразил Павлик.
— А знаешь, как у нас в Юрино на глухарей охотятся?
— Откуда мне знать? В твоем Юрино я никогда не был.
— И очень плохо, что не был.
Зеленые Вовкины глаза опять наполнились озорством и новой выдумкой. Он пощипал пальцами облупившийся кончик носа и принялся рассказывать:
— На клюкве. Глухарь, чай, такая птица, что он больше по чащобам прячется, в ельниках да в болотах. А в болотах на зеленых мхах дополна клюквы, кислющая — страх берет,— Вовка даже содрогнулся от подступившей под самое горло спазмы.— Ну вот, нажрется он ее и окосеет, глаза-то от кислятины разбегутся, и он ничего на два шага не видит. А охотник тут, как тут, цап глухаря и башку на бок. Никакого ружья не надо.
Вовка хохотнул мелким смешком, но на Павлика его рассказ не произвел никакого впечатления. Павлик глядел на Вовку, даже улыбался, но прислушивался, казалось, к чему- то другому.
— В тылу опять банда действует,— уже другим тоном сказал Вовка.— Не слыхал?
— Еще бы! Я все-таки не во флигеле живу, а в казарме,— обиженно ответил Павлик.— Кое-что вижу.
Он повернулся и пошел.
— Меня, значит, не возьмешь?
— Ты угадал, не возьму.
— Ну и не бери, не больно надо,— рассердился Вовка.
Павлик кругом обошел заставу, прислушиваясь, не стреляют ли на границе, и, выждав, когда Вовка убежал во двор, направился к развалинам. Пошел он туда, чтобы скоротать время, спрятаться от жары, а может быть и помечтать. Но этого не получилось. Здесь, в шелестящей тиши развалин, давила тоска. Он достал из ниши пистолет, засунул под рубаху, постоял немного и пошел. Его потянуло к границе, к мутному арыку, от которого теперь отдавало крепким запахом овечьей шерсти и парной гнилью болота. Но там все же лучше, чем в развалинах. Там можно встретить Касымку.

XVIII

 На берегу арыка, укрывшись легкой тенью кустарника, лежал человек. Темное, горбоносое лицо его, заросшее черной щетиной, было в кровоподтеках и царапинах. Человек жадно прислушивался к далеким отзвукам стрельбы и сжимал в руке тяжелый кольт с последним патроном. В его глазах, прикрытых тенью стального шлема — смертельная усталость и злоба. Это был Каримбек — железная голова. Потеряв коня и получив легкое ранение, он вовремя отстал от обреченной на разгром банды и теперь, запетляв свои следы, пробирался поближе к дому. Нелегко ему достался путь до арыка. Как затравленный волк сидел он в кустарнике. И вдруг его напряженный слух уловил слабый шорох шагов. Каримбек, опираясь на руки, глубоко увязшие в песке, поднял голову. По балке, к арыку шел мальчик. Он не торопился, часто приседал, разглядывая яркие головки маков, ловил рыбью приманку — кузнечиков, поднимался и брел к границе. Это был Павлик. И, пожалуй, сейчас он уже не думал о том, что происходит в камышах, в пограничной полосе — мысли его были самые детские: подкормлю рыбу, а может быть, змея попадется — выстрелю... Разве мог он подумать, что из прибрежных кустов за ним неотступно следят хищные глаза врага?
Арык захлебывался бурой водой. Теперь — это река: кружился в пенистых водоворотах мусор, с шумом и плеском сползали в воду глыбы земли с берегов, металась рыба. Павлик сел на бугорок, недалеко от берега. Огляделся. Ему показалось, что здесь никого не было, кроме ящериц и вечно трескучих кузнечиков. Со стороны арыка Павлика закрывала сухая полынь, начавшая прорастать свежей дымчатой зеленью, со стороны степи — балка, холмы да гибкий курчавый елгун. Он скинул курточку, постелил ее, достал из-за пояса заряженный пистолет и бережно положил на куртку. «Э-х, какой он все-таки мощный и красивый»,— подумал Павлик. Потом побросал в воду кузнечиков и прилег на песок. Солнце жгло сквозь рубашку спину, но Павлику было приятно, он даже зажмурил глаза от удовольствия и тихо улыбался. Живя в Тагиле, он часто думал о том, что есть на свете жаркие страны, куда со всего холодного мира слетаются птицы, и где-то там, далеко, рядом с горячим солнцем, на краю песчаной пустыни живет и несет службу его отец. И вот пришло время — не радужные детские мечты, суровая явь встала перед его глазами. «Солнышко здесь хорошее, ничего не скажешь,— думал Павлик, скидывая рубаху,— правильное солнышко. Вот бы тагильским ребятишкам его! Они еще позавидуют моему загару, когда я приеду к бабушке. Только плохо, что нет здесь лесов, и березки не растут. Тугаи тут какие-то, кустарники, да и реки мелкие и арыками называются». В кустах послышался шорох, по крутому берегу ползла осыпь, тяжелый ком глины плюхнулся в воду. Павлику показалось, что там кто-то идет. Он поднял голову — никого нет.
— Эх, змея!— вдруг вскрикнул он, хватаясь за пистолет. В пяти шагах от него полз зеленый и глупый уж. Он был большой, ленивый и совершенно безвредный. Павлик не знал этого. Привстав на колено, он взвел курок и стал целиться, как учил Архипов, в голову. Но рука не слушалась, дрожала — «саваш» все-таки не по его руке, тяжеловатый, и рукоятка слишком толстая, как огурец.
И вот — выстрел, оглушительно резкий, как хлесткий удар пастушьего бича. Павлик еще ничего не успел разглядеть — в том месте, куда ударилась пуля, кудрявой вспышкой завилась пыль. Он вскочил на ноги, и только успел сделать шаг вперед, как вдруг что-то обрушилось на него и придавило к земле. Он крикнул, но голоса своего не услышал,— рот сдавила чья-то сильная рука. Жестоко отбиваясь, Павлик на одно мгновение увидел перед собой злые глаза, косматые, сросшиеся на переносице брови и неровный обрез железного шлема. Он рванулся изо всех сил, но тупой удар по голове свалил его с ног. Все перед ним закружилось, зазвенело колокольцами, заискрилось огнями радуги. Потом все погасло: и небо, и земля, и рассудок. Воцарилась черная мгла...

XIX

 В сумерки на заставу вернулся Старостин и, не задерживаясь во дворе, прошел в канцелярию, чтобы доложить коменданту оперативную обстановку на своем участке. Следом за Старостиным во двор въехала санитарная повозка — в ней, на примятой волглой траве лежал раненый красноармеец; провели раненую лошадь, затем малыми группами стали подъезжать пограничники. Они были утомлены боем и жаром дня, напряжением и голодом: неловко слезая с коней, вели их в конюшню, угрюмо переговариваясь между собой. И если бы не раненый, не приглушенный звон оружия, могло показаться, что они вернулись с поля, с тяжелой крестьянской работы. Устало выглядел и Архипов. Гимнастерка на спине сырая, а там, где успела высохнуть — пестрели соленые пятна. Лицо было серым от пыли и копоти. Но для солдата все это не так уж важно, многие неудобства он привык не замечать в своей жизни. И Архипова сейчас это совершенно не интересовало, его гораздо больше беспокоило другое: на дворе почему-то не было Павлика. Он всегда выбегал встречать красноармейцев — сейчас его не было. Возле вышки скакала на одной ноге Аленушка. В компании малышей сидел Вовка. Архипов поставил в конюшню прихрамывающего Енисея, вскинул на плечо зачехленный пулемет и пошел в казарму, но и там мальчика не было. Дежурный только пожал плечами.
— Где-нибудь здесь бегает. Куда он денется?
Пулеметчик сходил на кухню, обошел все службы заставы — нет Павлика. «Неужели убежал к Ермолаю?»— с тревогой подумал Архипов и зашел к Старостину.
— Павлика на заставе нет, товарищ начальник,— доложил он.
— Как нет?!— поднялся из-за стола Старостин.
— Да вот обошел всю заставу. Остальные ребятишки под вышкой играют, а его нет.
— И ты так спокойно докладываешь, будто у тебя потерялась саперная лопатка,— нахмурился Старостин.
— Да нет, товарищ начальник, неспокойно, очень даже неспокойно.
— А ну-ка зови сюда ребят. Вот еще новое дело...— Старостин нервозно шарил по карманам, ища спички и что-то ворчал, а спички лежали перед ним на столе. Потом он зажег лампу.— Черт возьми, что же это такое происходит?!
Вовка, вцепившись обеими руками в табуретку, скороговоркой отвечал на вопросы Старостина.
— Ну и что же дальше было?
— Ничего больше не было,— отвечал Вовка, моргая гла-зами.— Я его спросил: куда идешь? А он, чай, никогда толком не ответит... «На кудыкину гору, мышей ловить, тебя кор-мить». Вот так он и ответил. Но я-то ведь хорошо знаю, дядя Миша, что никакой кудыкиной горы на нашем участке нет, правильно я говорю?
— Правильно,— горько усмехнулся Старостин.— Ты ско-рее подходи к делу.
— Сейчас, сейчас, дядя Миша,— засуетился Вовка,— Тог-да мне очень захотелось узнать, на какую кудыкину гору пой-дет Павка: спрятался я за дувалом и выглядываю. Он, конечно, меня не заметил, постоял немного и подался в разва-лины. А чего там делать? Скорпионов да ящериц ловить?
— Тебе лучше меня известно, что вы там делаете.
— Ну, да. Там, чай, больше нет ничего. Еще змеи и фа-ланги попадаются. Но Павка без Мавляшки ловить их не бу-дет, побоится, это я точно говорю, дядя Миша.
— Ну, а потом-то куда Павлик девался?— теряя терпение, уже строго спросил Старостин, раздавив в пепельнице оку-рок.
— А больше я ничего не знаю,— ответил Вовка с искрен-ним удивлением.— Я в развалины не ходил, мне там делать нечего, дядя Миша...
Вовкин рассказ существенно дополнила служебная собака, пущенная по следу Павлика. Собака показала Старостину нишу, масляные тряпки, несколько позеленевших стреляных гильз от разных систем оружия. Из мертвого царства развалин собака повела Старостина по сухой балке к арыку. И теперь все это — показания Вовки, поведение собаки, улики, найденные ею,— взволновало начальника заставы и поставило перед страшной догадкой.
Когда собака привела Старостина к арыку, стало совсем темно. Теплое дымчатое облачко медленно заползало в доли-ну, парная мгла укладывалась вдоль берегов, приглушая плеск воды и монотонный скрип черепах. На той стороне, в кизячном смраде, неразборчиво бормотал муэдзин, да изредка взлаивали беспокойные табунные псы.
Старостину пришлось согласиться с тем, что осмотреть берег сегодня не удастся. Он оставил возле арыка Архипова, приказав ему хорошенько замаскироваться, а сам вернулся на заставу. Первое, что он сделал — поднял «в ружье» личный состав, объявил о случившемся и всех, кого можно было послать— отправил на розыск мальчика. Разослав наряды, Старостин позвонил на соседние заставы, а позже доложил о происшествии коменданту.
Сделано было, кажется, все, чтобы найти Павлика на своей территории, если он где-то замешкался или заблудился.
Всю ночь застава находилась в большой тревоге. Старо-стин не уходил из дежурной комнаты. Сюда то и дело звонили телефоны, возвращались и снова отправлялись в ночь наряды бойцов. На рассвете в руках у Старостина были достоверные сведения: Павлик похищен неизвестными нарушителями границы на нашей территории и уведен за арык. Дальнейший розыск был бесполезен, теперь его место должна занять дипломатия...
И вот начальник заставы имени Латышева, затянутый хрустящими боевыми ремнями, гладко выбритый, при оружии и с двумя адъютантами — красноармейцами-переводчиками и Архиповым стоял на берегу арыка, ожидая прихода погра-ничного офицера с той стороны. Внешне он выглядел молод-цевато и, казалось, был совершенно спокоен. С той стороны, к арыку подъехал черноусый офицер, ловко спрыгнул с коня. Это был Исали,— за ним — два адъютанта. Грудь офицера сияла большими и малыми звездами. И вот два совершенно разных человека, два офицера, встали друг против друга — сейчас их разделял только мутный арык, покрытый утренней рябью. Привычно козырнув, они одну минуту стояли молча, словно приглядываясь друг к другу. Первым заговорил Ста-ростин.
— Имею честь обратиться к вам, господин капитан, по совершенно неотложному делу.
— Я весьма счастлив выслушать вас, господин офицер,— величественно поклонившись, ответил Исали. На его пуче-глазом лице расплылась широкая масляная улыбка.
— Дело в том, что с территории моей страны злоумыш-ленно был похищен двенадцатилетний мальчик и уведен на вашу сторону. Следы этого преступления находятся перед нами, господин капитан, вот они!— Старостин шагнул к бере-гу и, примяв ногами кусты, показал рукой на следы напря-женной возни, оставленные на песке.— Если угодно, вы можете лично удостовериться в этом. Здесь же остались неко-торые вещи мальчика...
— О-о, я не сомневаюсь, что вы говорите правду, я очень сожалею, господин офицер. Какая неприятность!— с серьез-ным выражением лица воскликнул Исали.— Осмелюсь спро-сить вас, господин офицер: чей этот несчастный мальчик? Не ваш ли сын?
Старостин ожидал этот вопрос. Выслушав переводчика, он прищуро взглянул в настороженные глаза персидского офицера, поняв его хитрый маневр, и спокойно ответил:
— Никак нет, господин капитан, у этого мальчика нет ро-дителей, он сирота.
— Ага, конечно, я понимаю, понимаю. Может быть, это сын господина Латышева, так трагично погибшего в прошлом году?
— Господин капитан, позвольте вам напомнить: мой бое-вой друг Латышев был одиноким человеком, у него не было детей. Вы разве забыли об этом?
— Да, да, вы правы, я совсем упустил это из виду...
Архипов, стоявший по стойке «смирно», подумал: «Ну, те-перь пойдет дело, кто кого обманет, вот она дипломатия-то какая чудная штука.» Ему не полагалось вступать в разго-воры, но думать он мог все, что угодно, и он думал, погляды-вая на людей, стоявших по ту сторону границы. «А зачем знать ему, чей мальчик? Для какой надобности? Вот в этом месте, наверно, и зарыта собака...»
— Я уполномочен просить вас, господин капитан, немед-ленно возвратить мальчика и строго наказать виновных в его похищении,— сказал Старостин, приложив руку к фуражке и как бы подчеркнув этим, что он сказал все, что возможно бы-ло сказать по этому вопросу. Исали, играя белой перчаткой, ответил:
— Долг честного мусульманина и высокое положение офицера армии светлейшего шаха обязывает меня, господин офицер, говорить только правду: я глубоко сожалею, но мальчика с вашей стороны у нас нет и мне ничего неизвестно о его похищении. Разумеется, я буду принимать все возмож-ные меры... Мы будем искать. Он может еще появиться. Да, да, и как только аллах поможет найти его, он тотчас будет передан вам. Это наш высокий долг, господин офицер.
— Безусловно!— недипломатично перебил Старостин.— Прошу хорошенько подумать. Я оставляю за собой право принимать другие дозволенные меры, господин капитан.
И когда переводчик перевел его последние слова, Старостин козырнул еще раз и повернул кругом. Переговоры за-кончены.
— Бестия же этот Исали, хитрая бестия,— прибавляя шагу, проговорил Старостин, направляясь к заставе.

XX

 Павлик застонал и открыл глаза. Вокруг стоял мрак, тело облепила студеная сырость. В сонной тишине редко и звонко падали водяные капли, где-то близко и неприятно вздыхала жаба. Вверху, в сумраке ночи плыло пятно — это была всего лишь жалкая дыра в небо. Павлик увидел далекую, маленькую, как трепетный светлячок, звезду и догадал-ся: он лежит в яме. Да, он не ошибся, это была глубокая яма. Яма для узников. Тюрьма для несчастных. Павлик однажды что-то слышал о таких ямах, но где? От кого? Мысли очень плохо повинуются желанию, он ничего не может вспомнить. Не помнит, как сюда попал. Что с ним произошло? Тела своего он не чувствует, только одна голова — большая, шумная, как самовар у бабушки Пелагеи. А в висках что-то торопко постукивает: настоящий телеграф. Павлик хочет подняться, чтобы переползти с этого липкого места, но руки и ноги не слушаются; его знобит, неприятно звонко выстукивают зубы, но он ничего не может сделать и только протяжный стон вырывается из груди; он опять падает лицом на землю.
Сколько после этого пролежал Павлик — никто не знает. Может, целый день и ночь, может, больше. Далекая звезда теперь кажется совсем маленькой и бледной, ее почти не ви-дать. И дыра над головой просветлела, как взмученная вода. Но в яме все еще стоит сырой сумрак, глухой шорох пустоты.
Собрав остаток сил, Павлик встал на колени, сел, при-слонившись спиной к стене. Под ним — полуистлевшая ка-мышовая циновка, вдавленная в засохшую грязь. Теперь он мог разглядеть свое обиталище, но это его не обрадовало. Яма походила на глубокий колодец, она такая же узкая и сырая, только здесь не было деревянного сруба — стены буд-то живые, они постоянно шуршали и осыпались. Вверху, словно приготовленная петля, болтался обрывок веревочной лестницы. На полу, перед Павликом стоял глиняный горшок, заляпанный грязью и такая же грязная плошка. В горшке вода. В стенах ямы, на уровне пола густо темнели глубокие выемки, пещеры — из них глядел холодный мрак. Страшное зловоние стояло в яме, казалось, что сюда стекали миазмы большого города.
Павлик кашлянул, и тотчас во всех углах зашуршало, за-хлюпало. Его охватил страх и отчаяние, и он заплакал.
— Куда я попал?— прошептал он сквозь слезы. А в по-темках снова зашевелилось стоголосое эхо и поползло на-верх, к розовому свету утра, к радостному теплу. Павлик плакал, глубоко содрогаясь всем телом.— Куда я попал? Где я?
Дыра над головой Павлика становилась светлее и чище. Там, наверху, жизнь привычно шагала своей проторенной до-рогой. Поднялось солнце. Его теплый золотистый луч вре-зался в стену и медленно стал спускаться в яму, раскрывая ее тайны, упрятанные в потемках. Павлик немного согрелся, теперь он остро почувствовал жажду и голод, но еды не бы-ло. Он припал сухими губами к горшку и долго пил, спазма-тически шумно глотал солоноватую, с болотным запахом во-ду. Вдоволь напившись, вздохнул — прибавилось силы, и в голове стало яснее. Поднявшись на ноги, прошептал:
— Плачь, не плачь — слезами сыт не будешь и слюни распускать нечего, от слез еще тошнее будет... Что же мне делать?..
Яма была почти круглая, с неровными, исковыренными стенами. Павлик смерил ее шагами: туда и сюда четыре
шага. Безнадежно поглядел наверх—высоко. Неожиданно над его головой появилась тень, он поднял глаза: над ямой стоял кривоногий сарбаз с длинным, старомодным ружьем, на дуле которого поблескивал ножевой штык. Павлик замер от неясного ожидания. Сарбаз постоял, с любопытством раз-глядывая странного узника, потом что-то сказал по-своему, пощелкал языком и ушел. Грудь Павлика наполнилась ще-мящей тоской. Он понял: нет больше пионера Латышева, свободного сына пограничной заставы, носящей имя отца; он — пленник, его охраняет солдат-чужестранец. Нет больше возле него добрых друзей: дяди Миши, Архипова, погранич-ников, Мавляна и других ребятишек — он в чужой стране, среди врагов.
— Ничего не помню,— вслух думал Павлик, осторожно трогая кровоточащую шишку на голове.— Вот это башка — все позабыл, а? Как я попал в эту яму?..— Он начал вспо-минать с той минуты, как, убежав от Вовки, взял пистолет и направился к арыку. И тут память его вдруг озарило корот-кой вспышкой света, на одно мгновение увидел он перед со-бой стальной шлем и ожесточенные, налитые кровью белки чужих глаз. Увидел и весь задрожал от страха, от слепой ярости от бессилия.
— Это «Железная голова»!.. Каримбек,— с ужасом про-шептал он — Где мой пистолет?.. Теперь у меня ничего нет, все у него...— Павлик опять заплакал — тихо, без всхлипы-ваний, без шумных вздохов. Безутешно текли едучие слезы. Павлик больно кусал распухшие губы, растирал кулаками клейкую тягучую грязь на лице. Сердце вылило всю горечь, и рассудок стал чище. Он яснее увидел перед собой прожитый день, несчастье и больше уже ни в чем не сомневался.
— Что они будут со мной делать? Расстреляют, наверно, как врага мировой буржуазии?— Павлик задумался, устре-мившись куда-то в пространство.— Ну и пусть расстреливают, пусть ставят к стенке, паразиты! Плакать все равно не буду... А что на заставе сейчас делается? Эх, какой я все-таки дурак. Дежурный говорил — не послушал, пошел и даже Вовку с собой не взял. Дурак набитый. Правильно Вовка говорит: задавала... У дяди Миши сейчас самое трудное время, а тут я еще...
Павлик стащил с ног сапоги и долго растирал занемевшие ноги, клетчатая рубашка на нем была порвана, штаны запачканы глиной.
К яме снова подошел кривоногий сарбаз, встал, как урод-ливое изваяние, поглядел вниз. Потом тихонько свистнул и что-то по-своему заговорил, но Павлик упрямо молчал. Сар-баз посердился, покричал и, махнув рукой, ушел.
— Катись отсюда подальше, драная обезьяна,— шепнул Павлик.— Думаешь, разговаривать с тобой буду? Ошиба-ешься!
Вскоре сарбаз вернулся, привязал к веревочной лестнице глиняный горшок, сердито ворча и ругаясь, стал осторожно спускать его в яму. Когда горшок коснулся земли, Павлика опахнуло кислятиной. Это было какое-то варево. И как ни был голоден Павлик, как ни сосало у него под ложечкой — он не двинулся с места. А сарбаз наверху теперь уже не ругался, а упрашивал отцепить горшок. Павлик не шелохнулся. Солдат опять стал кричать. Голос у него был резкий и неприятный.
— Ага, задевает все же...— подумал Павлик.— Пусть разоряется, нервничает, а мне интересно на него глядеть. Вон как злится, хорошо.
Сарбаз еще раз выругался и, погрозив черным кулаком, поднял горшок с варевом наверх. Вскоре к яме подошел вто-рой сарбаз, этот был без винтовки, в рваной засаленной куртке какого-то неопределенного полувоенного покроя, в штанах, туго обтянувших тощие ноги. Он спустился по ве-ревочной лестнице в яму и поставил возле Павлика горшок.
— Куш-ш-шай,— хрипло, едва понятно сказал он и снова поднялся наверх. Опять принял из рук кривоногого сарбаза второй горшок и повторил то же самое. Теперь на дне ямы стояло два горшка. Сарбаз потыкал в пространство пальцем, показал на один из горшков и снова сердито прохрипел.
— Куш-ш-шай. — Постоял, как бы ожидая ответа. И вдруг его темное, корявое лицо исказила ярость, растопырив клешневые руки, он прыгнул на Павлика. Изо всей силы пнул его тяжелым ботинком и, ничего не говоря, поднялся наверх, убрав за собой лестницу. Павлику было очень больно и, случись этакое в других условиях, он наверняка бы заплакал, но здесь не проронил ни звука. Он был уверен, что теперь его будут постоянно бить, как и всех, кто имеет несчастье в чем-нибудь провиниться, или просто так — не ко времени попасть под руку.
Наверху все светлее и жарче разгорался день, он, как властный хозяин, заглядывал всюду, без боязни спустился в яму — в жалкое жилище узника. Оставив немного тепла и радости, пошел дальше. Теперь у ног Павлика, словно ска-зочный золотой поднос, лежало большое горячее пятно, он положил на него босые ноги, и по ним потекло живое тепло.
В глубине пещеры, что находилась против Павлика, по-слышался слабый стон. И к свету и теплу выполз человек. Но какой это был человек? Совершенно голый и лохматый; борода седая, свалявшаяся, словно кошма. Все тело в кро-воточащих язвах, в коростах — ползающий труп. Живое в нем — одни глаза: страшные, с лихорадочным блеском. Он подполз к горшку и, не обращая больше внимания на живого человека, стал с жадностью пить через край неприятно пахнувшую жижу. По грязной бороде, по телу текли мутные капли; судорожно двигался волосатый кадык. Человек совсем не жевал — жидкая пища лилась в него, как в пустой бурдюк. Опорожнив один горшок, он оттолкнул его от себя, как гнилой арбуз на бахче, фыркнул и, не взглянув на Павлика, взялся за другой горшок. И опять он пил с такой же жадностью, неприятно фыркал, обливался. Покончив с едой, присел к солнышку и долго корчился, словно его корежили судороги. Павлик не сводил с него глаз, вслушиваясь в его стонущее бормотание. Ему захотелось помочь несчастному.
— Дядя, кто вы такой?— спросил Павлик. Человек по-вернул голову, забеспокоился, в глазах у него замелькала растерянность и тревога, но это скоро прошло. Он промычал что-то и отвернулся.
— Товарищ, ну не стесняйтесь меня, скажите, кто вы та-кой? Как вас зовут? Я ничего не хочу вам плохого. Вы слы-шите? Может вы не знаете моего языка? Да? Но это ничего, как-нибудь поймем друг друга.
Человек так и сидел жестким костяком, обтянутым серой, как мешковина, кожей. И когда Павлик уже перестал ждать от него ответа, вдруг плечи у человека вздрогнули, еще раз, еще... лохматая голова затряслась, он протяжно застонал, бормоча что-то совершенно невнятное.
Павлик приблизился к человеку и увидел: он плакал.
— Зачем плачете?— испуганно спросил Павлик.— Не на-до. Пусть они расстраиваются. Не надо. Мы не должны так... Мы будем стойкими... Нам вдвоем будет легче...
Он даже улыбнулся от этой мысли. А человек надрывно всхлипнул и неожиданно открыл рот, показывая что-то паль-цем.
Павлика охватил ужас, он вскрикнул и отпрянул прочь. У человека не было языка; во рту торчал бесформенный обру-бок — багровый кусок мяса. Человек заныл, затряс судорож-но головой, слезы бежали по его седой бороде. Потом он за-тих и съежился, но все еще вздрагивал. Павлик растерялся, он не знал, о чем можно еще говорить, и найдется ли такое слово, которое утешило бы несчастного. А человек постепенно успокоился, посидел, погрелся и незаметно уполз в свою нору.
— Неужели здесь отрезали?..— вздрогнул Павлик.
А над землей, над ямой радостно пели птицы, порхали бабочки, сердито скрипели кузнечики, и легкий ветерок, при-летевший с далекого взморья, ласкал редкую зелень, росшую по краям. Все это было далеко от Павлика, очень далеко, где-то по ту сторону жизни. И думал он сейчас не о цветах, не о птицах. Ему хотелось обыкновенную горбушку красно-армейского хлеба и миску щей, таких, какие варит повар за-ставы Марченко. Павлик был голоден.

XXI

 Ночью, когда Павлик боролся с кошмарами, а еще боль-ше — с клопами и другими паразитами, во множестве насе-лявшими яму, его поднял сарбаз. Сарбаз был высокий и сильный, он схватил Павлика, как щенка, завязал ему рот грязной тряпицей, связал руки, ноги и, взвалив себе на спину, полез наверх. Ночь была теплая, а воздух — чистый, пьянящий. Здесь сарбаз развязал мальчику ноги и, больно дернув за руку, повел. Босыми ногами Павлик чувствовал шершавую, теплую землю, кучки мелкой подорожной травы, парной навоз, оставленный недавно прошедшим табуном. Идти вслепую приятно, но путь был слишком короток. В большом темном помещении сарбаз снял с Павлика повязку и, растворив перед ним дверь, толкнул вперед. По глазам резанул яркий свет, и мальчик, оступившись, едва удержался на ногах. Когда он огляделся — перед ним, пружинисто покачиваясь на длинных ногах и приветливо раскинув руки, стоял человек в тесно увешанной орденами военной форме — это был Исали.
— А-а-а, это вы, молодой человек! Как вы кстати,— на чистейшем русском языке сказал Исали, поблескивая золо-тыми зубами. — Сделайте милость-, проходите, ну, смелее. Мне выпала большая честь принимать у себя такого важного гостя...
Павлик молчал и хмурился. В глаза лезли высокая грудь, блестящие ордена и холеное усатое лицо офицера. Исали все красовался собой, просторным кабинетом, увешанным дорогими коврами, своей безграничной властью.
Исподлобья, мельком взглянув на темные волосатые пальцы Исали, украшенные кольцами, Павлик подумал: «Сволочь, почище самого отъявленного белогвардейца... Сидит тут, как вампир какой-нибудь и пьет кровь бедных людей, издевается над ними...»
Исали показал Павлику на табуретку, стоявшую возле стола, коротко бросил:
— Садись.— Порылся для видимости в бумагах, которые в беспорядке лежали на столе, повертел свежевыбритой го-ловой и сказал. — Вот что, мой мальчик, если будешь гово-рить правду — все будет хорошо. Мы с тобой очень быстро договоримся, все решим, как надо, и закончим... Тебе ведь хочется поскорее закончить?
Павлик по-прежнему молчал. Его волновало сразу не-сколько вопросов. Что можно говорить и чего нельзя? И нуж-но ли вообще о чем-нибудь говорить с ним? Не лучше ли прикинуться глуповатым мальчишкой, смеяться, разинув рот, говорить всякую чушь? А быть может, поступить так, как когда-то поступали революционеры — объявить голодовку? Или так, как отважный большевик Камо? «Вот геройский человек»... — подумал Павлик и, взглянув на письменный стол Исали, чуть не выдал своего удивления. Там лежал его черный «саваш» с головой индийского вождя на рукоятке, а рядом — стопка сухих, покоробленных, сморщенных листьев и звезда из старой пожелтевшей газеты с серпом и молотом посередине. «Все собирает к себе на стол, как старьевщик... Табак что ли выделывает из этих листьев?..» Исали успел перехватить взгляд Павлика и, садясь в кресло, спросил:
— Так... Расскажи-ка, любезный, каким образом ты попал сюда?
— Не знаю,— нехотя ответил Павлик,
— Странно. А кто знает?
— Вы!
Исали басисто рассмеялся, откинув на прохладную ко-жаную спинку кресла голову.
— О-о, ты, оказывается, очень умный парень! Признаюсь, люблю таких умных людей.
— А я совсем не умный,— с огорчением сказал Павлик.— Умный бы ни за что сюда не попал.
— О-о, хорошо говоришь, очень хорошо,— смеялся Иса-ли.— Ты, конечно, умный, нет слов...
— Нет, не умный, — настаивал Павлик.— Я просто до-гадливый.
— О-о, это еще лучше!— Он выдернул из толстого портсигара сигарету и торопливо закурил, дохнув ароматом хорошего табака.— Это же великолепно! Тогда, может быть, ты догадаешься, о чем будет идти разговор между нами?
— Догадываюсь.
— Очень хорошо! Отучай на мой первый вопрос: как
тебя звать?
— Не знаю,— с открытой дерзостью ответил Павлик, на-клонив голову.— Я не крещеный, а когда записывали меня — был совсем маленький.
— Не знаешь?!— Исали вытаращил глаза, усы его опу-стились книзу, и тотчас исчезла с лица вся наигранная весе-лость, все добродушие — ярость и гнев проступили на нем. А Павлик был рад. Ему было гораздо приятней видеть в эту тя-желую в его жизни минуту лицо врага без маски. Как ни трудно, но он даже улыбнулся в тот момент, когда Исали, страшный и злой, вылезал из кресла.
— Не знаешь?!— заорал он.
— Да, не знаю! И ничего вам не скажу, поняли!— Павлик крикнул и заплакал от гнева, от нестерпимо жгучей обиды и собственного бессилия.— Делайте что хотите, я не боюсь вас, вот ни одной капельки не боюсь! Вы не имеете права... Вы... Вы... все фашисты!
Исали в бешенстве налетел на Павлика, сшиб его с табу-ретки и стал избивать. Обессилев, тяжело плюхнулся в крес-ло, вытер платком вспотевшее лицо.
— Я тебе покажу, какое я имею право, козявка крас-ная...— прохрипел он, скрипнув зубами. Схватил со стола графин с водой, опрокинул себе его в глотку и долго пил, судорожно двигая черным кадыком. Одонки из графина выплеснул на Павлика.
— Вот негодная тварь, — ладонью отер усы и зло сплю-нул. — Ф-фу, а ведь я мог просто убить его. Нет, так нельзя...— тихо рассуждал Исали.— Этот гадкий воробей, мне кажется, еще сослужит доброе дело. Теперь он в моих руках!— Потряс он кулаком, и снова к нему вернулась и сила, и ярость, и зловещий блеск в глазах. Он подбежал к Павлику и, подняв его, стал трясти за плечи.
— Эй, ты, змееныш? Дурака валять?!.. Я не позволю! Слы-шишь?
Но Павлик не отвечал. Лицо его было в крови, темное кро-вавое пятно расплылось по ковру. Исали брезгливо оттащил мальчика к стенке и бросил его.
— У-у, черт... Может, притворяется? У них, с тех пор, как перестали верить в бога, все родятся такими твердолобыми дураками. Его хоть насмерть забей, он будет твердить свое. Даже такой паршивый мальчишка... Помоги мне, аллах, раз-вязать язык у этого чертенка! Эй, кто там есть?!
В кабинет вошел сарбаз.
— Убрать эту падаль,— приказал он.— И дайте ему что-нибудь понюхать покрепче, чтобы поскорее пришел в чувство ..
Исали понимал, что в этой короткой и первой встрече по-терпел поражение, а поэтому был зол. Злился он на несговор-чивого мальчишку, на себя, а больше всего на Каримбека.
— Видит аллах, правитель совсем избаловал этого него-дяя, ничего с него не требует. Подумаешь, какая важная пер-сона!— Исали положил перед собой руки, нервно поиграл по настольному стеклу пальцами, отодвинул в сторону бумаги. —
Притащил мальчишку — очень хорошо, его удаче можно по-завидовать. Но зачем обманывать правителя, он и без того человек слабый, завистливый и трусливый... А этот басмач наговорил ему, что мальчишка тайно перебежал границу и замышлял покушение на светлую жизнь божественного шаха. И это неслыханное злодеяние он якобы собирался совершить вот из этого пистолета!..— Исали взял со стола пистолет и уставился на него, как на диковинную игрушку, потом вынул обойму, выщелкнул из нее единственный патрон и, подбросив его на ладони, покачал головой.— Наш правитель всерьез поверил, что с одним патроном можно натворить чудес.
Офицер отодвинул от себя пистолет, как совершенно не-нужную железку, и надолго задумался. На столе чадила большая керосиновая лампа с зеленым абажуром, в кабинете было душно и жарко, словно в мусульманской бане, под потолком в мутной, зеленоватой мгле кружились комары, о горячее стекло абажура в смертельной слепоте бились тощие богомолы, по стенам проворно ползали черные тараканы. Исали подошел к наглухо закрытому окну, стукнул кулаком в раму — ' оно распахнулось, в комнату смело шагнула ночь, свежая, пахнущая цветами и медом.
— Глупая выдумка Каримбека...— сказал Исали.— И эти паршивые звезды... Они каждый день появляются на дувалах селения и даже на солдатской казарме. Не мог же мальчишка каждый день переходить границу и разбрасывать их по селению. В этом они убедятся завтра же утром — звезды опять будут на стенах. А железная башка все врет. Все...— размышлял Исали, вдыхая тонкий аромат цветущего винограда.— Правителю он сказал, что поймал его на окраине нашего селения. Но я-то хорошо знаю, где он его схватил. Жаль, что хорошо знают об этом и русские, трудновато придется с ними... Но я вижу, что из всей этой канители выйдет прекрасная штучка и далеко не то, что задумал Каримбек. Нет, не то. Торжествовать буду я, а не он.?
Исали отошел от окна, взял со стола коралловые четки, в раздумье поиграл ими, набожно вздохнул.
— Ох, всевидящий аллах, помоги мне, твоему верному рабу.

XXII

Павлику кажется — он дома, в Нижнем Тагиле. В простор-ной деревянной избе, которая стоит на Липовом тракте, уютно, дивный свет золотит небогатое бабушкино убранство. Бабушка Пелагея, теплая и ласковая, сидит возле Павлика, на краю кровати. Она гладит Павлику голову и тихо поет старинную уральскую песенку, задушевно поет, словно ручей журчит. А рука у бабушки пухлая и розовая и пахнет она гречичным медом и свежим березовым веником. Вот рука ее приятно легла на лоб Павлика, потом отерла слезу, которая неизвестно отчего выкатилась из глаза, огладила щеку, легко коснулась губ, подбородка, взялась за нос... Павлик не мог больше удержать себя от соблазна поймать ее и открыл глаза. В первое мгновение его охватил ужас. В глаза ему кинулось что-то колючее и злое. А через минуту Павлик уже упрекал себя в трусости. Перед его носом, в сером ночном мраке сидел обыкновенный колючий еж. Как он стал узником, какие злые проступки привели его в яму — никто, пожалуй, не знал. Забыв извечный страх перед человеком, еж словно ласковый щенок— лизал Павлику избитое окровавленное лицо. Ночью хищника привел к Павлику голод и запах свежей крови. И когда Павлик все же отогнал от себя ежа, он даже заметно рассердился, зафыркал и отбежал в потемки, но звериной злобы хватило ненадолго.
— Ну, чего тебе надо от меня, живодер?— едва слышно простонал Павлик.— Видишь, я весь избитый...
Павлик с трудом поднялся на колени и, прислонившись спиной к стене, сел. Его знобило. Еж торопливо побегал воз-ле него, покружился и, уткнувшись в изорванную штанину, прижался к ноге Павлика и притих.
А кругом была ночь и страх. В яме, по отвесным стенам бродили уродливые тени, на дне ее лежал изъеденный пятачок слабого света. Это все, что отпускал узникам ущербленный месяц. В потемках ютилась своя убогая жизнь: приглушенно стонали лягушки, перебивая друг друга, чирикали сверчки, ползали ящерицы, скорпионы, таились в щелях фаланги. Здесь постоянно что-то двигалось, дышало, ядовито шипело; кто-то на кого-то нападал, в жестокой схватке одерживал победу и с яростью пожирал свою добычу. Прислушиваясь к этой возне, Павлик, пожалуй, теперь был рад, что возле него сидело живое существо. Он не стал больше отгонять ежика.
Чувствовал себя Павлик скверно: все болело, лицо и губы сочились кровью. Ему захотелось пить. Он подполз к череп-кам — в них все оставалось нетронутым.
— А где же он?..— прошептал Павлик, озираясь по сто-ронам.— Он сегодня ничего не ел. Может, его выпустили, когда меня не было? А может, увели...
Он стал прислушиваться к глухому шороху ямы, но его усталый слух ничего не улавливал похожего на присутствие человека. Осторожно отодвинув от себя пригревшегося ежа, Павлик поднялся, обошел яму. Тихо.
— Может, ему просто стыдно — одежды ведь никакой нет...
Павлик опять сел на циновку, и тотчас к нему прильнул ежик, фыркнув, забился в штанину, словно это была давно обжитая нора. Павлик морщился, когда острые иголки впива-лись в тело, но терпел.
— Как больно ты колешься! Терпения нет никакого,— шептал он. И все-таки Павлик испытывал чувство радости,— рядом был хоть и колючий, но теплый живой комочек,
Когда Павлик дремал, ежик, казалось, заступал на службу. Он то и дело что-то подбирал с земли и, вкусно похрустывая, смешно фыркал. Он был маленький, но бесстрашный, его никто не задевал, не тревожил, он сам постоянно на кого-то нападал, с кем-то боролся, поднимал возню. Павлику очень хотелось посмотреть, что ловит ежик в потемках, но сон все-таки одолел его и он уснул. А когда проснулся, было уже светло. Высоко на розовом небе, как перья жар-птицы, лежали облака. Казалось, что золотое сияние от них доходит в яму, приятно обогревает плечи, голову, руки. Добрый свет утра вытесняет страх и нечисть.
Ежик, забравшись в ямку и свернувшись колючим комоч-ком, спал.
— Пусть спит, он устал за ночь,— прошептал Павлик.— Его, наверно, и клопы не тревожат... Конечно, не тревожат, его все боятся, как разбойника. Молодец, ежка!..
Пока наверху не видно было сарбазов, Павлик решил по-искать человека. Он заглянул в ту пещеру, где скрылся чело-век— в ней было темно и смрадно.
Чутко прислушиваясь к таинственным шорохам, он на-стойчиво полз в черную глубь. Ничего не видел Павлик страшнее и гаже этого подземелья, но желание помочь человеку было сильнее страха. Он стукнулся обо что-то твердое головой, остановился.
— Дядя, а дядя-я,— позвал он, прислушиваясь. Но ему никто не ответил.— Дядя-я-я!..— сердце гулко и трепетно стучало в груди, дрожали от напряжения руки и ноги.
— Дядя, а дядя... Где вы?..— позвал он.
Стон послышался совсем рядом. Павлик ощупал вокруг себя руками — прикоснулся к чему-то живому, отпрянул к стене. Теперь, когда он посторонился, мимо него вглубь пе-щеры прорвался серый свет: слабый и мрачный, но свет. В нем Павлик и увидел человека.
— Что с вами?!— с испугом воскликнул Павлик. Но человек только простонал. Он лежал в небольшом углублении, на спине, на волосатом лице чернели провалы.
Павлик потрогал рукой голову человека — она пылала жаром.
— Заболел!
Не раздумывая, мальчик кинулся назад и вскоре вернулся с горшком воды. Трудно напоить беспомощного человека в тесной норе из большого горшка — не повернешься! Павлик заполз в изголовье к больному, приподнял его голову и, на-клонив горшок, несильной струей стал лить в жаркий рот холодную воду. Больной, казалось, ничего не чувствовал, вода выливалась изо рта, смачивала бороду, стекала на грудь. Павлик оторвал кусок рукава от своей рубахи и, смочив эту тряпку, положил ее на лоб больного. Человек застонал и взглянул на Павлика.
— Попейте немного воды — легче будет,— сказал Павлик, наклоняя горшок.— У вас голова болит? Но это ничего, это скоро пройдет, голова долго никогда не болит,— успокаивал он. Но больной снова закрыл глаза. Дышал он тяжело и с каждой минутой все слабее, словно жизнь уже замирала в нем. Павлик заметил, что левая рука у него распухла и туго налилась кровью. От руки пятнисто-красная опухоль расплывалась по плечу, к шее, к впалой волосатой груди. Павлику стало страшно, он выбрался из норы и стал кричать.
— Эй, ты чего орешь?!— окрикнул сарбаз по-русски.
— Там... Понимаете, там...— он заикался от охватившей его тревоги и ничего больше не мог сказать, показывая лишь рукою в нору.
— Дурак какой-то,— проворчал сарбаз.— Перестань кричать. Ты должен знать, негодный мальчишка: самым против-ным голосом на свете умные люди считают голос ишака. По-нял? Ха-ха-хо-хо...
— Чего вы смеетесь! Там больной человек, ему очень пло-хо, он может умереть. Вы слышите?!— не помня себя, закри-чал Павлик.— Позовите врача... Ему надо оказать помощь, лекарства дать, а вы смеетесь!
Вместо ответа наверху грянул выстрел, и пуля, просви-стев над головой Павлика, отколупнула от стены кусок глины.
— Говорят тебе: не ори! Болван!..— Он громко расхохотался, показав большие желтые зубы.
Павлик обессиленно свалился на пол...-
Вечером в яму спустились двое сарбазов, ругаясь и про-клиная свою жалкую службу, они выволокли из норы зако-ченевшего человека. Он был мертв. Лицо его так и застыло в жестокой гримасе; глаза были открыты, в них закаменел предсмертный ужас. Весь он был костисто-жесткий, в коростах, в стылой грязи, страшно лохматый, будто пришел он на эту землю из глубины веков.
Павлик сидел у стены, прикрыв собой ямку, в которой скрывался ежик. Он не хотел, чтобы сарбазы увидели зверька и выбросили его вон из ямы. В мальчике сейчас кипела нена-висть к этим варварам-сарбазам. Они ему казались мерзкими и ничтожными. Было бы у него побольше силы, наверно, не вытерпел, набросился бы сейчас на них и отомстил за все. А сарбазы тем временем заталкивали жесткое тело мертвеца в грубошерстный мешок. Они делали все спокойно и равно-душно, будто в мешок заталкивали не мертвеца, а солдатские сухари. Потом сарбаз, стрелявший в Павлика, рассмеялся и, мотнув головой, сказал:
— Эй, ты, дурень, смотри, чтобы и тебя скорпионы не скушали в этой яме, как этого косматого шайтана.
— О-о, великий аллах,— продолжал сарбаз,— не забудь его на том свете, подкинь ему кусочек хорошей жизни за его страдания на земле.
Сарбазы замотали мешок веревками и, незлобливо поругиваясь, потащили его наверх.
Павлик сидел, забившись в угол. Первый раз в жизни ему довелось увидеть так близко возле себя смерть.

XXIII

 Вовка стоял на вышке подле Архипова. В руках у Вовки — таловое удилище с леской из суровой нитки, на которой болтался пробковый поплавок. Лицо у Вовки кислое, недовольное; он не говорил, а гнусавил.
— Ну, дядя Архипыч, пустите. Я, чай, все понимаю и за-зря никуда не полезу, глядеть хорошо буду.
— Тоже мне, рыбак — солены уши,— посмеивался Архи-пов, щурясь от раннего солнца.— Куда ты пойдешь? Здесь не Волга-матушка, не Ветлуга — государственная граница. Понимать надо.
— У меня все червяки протухнут.
— Нашел уважительную причину. Ишь ты, животновод-ство какое: червяки. Ну и пущай тухнут, не велика потеря, еще накопаешь.
— Дядя Архипыч, это ведь совсем рядом. Вон даже ме-сто, где я буду сидеть, видать отсюда.
— И что ж из того, что видать? Сам знаешь, какие штуч-ки на арыке случаются.
Вовка с тоской поглядывал на арык, серебрившийся вни-зу среди пепельной зелени свежего елгуна, почесал ногу, ис-кусанную комарами, привычно пошмыгал носом.
— А я постоянно на ваших глазах буду, никуда больше не пойду, так на одном месте и буду сидеть...
И суровое сердце Архипова не выдержало.
— Смотри же,— предупредил он,— чтобы недолго, полчаса посидишь и домой.— Он придирчиво оглядел Вовку и, весело ухмыльнувшись, сказал:— Снасть у тебя хотя и добрая, уловистая, но всю крупную рыбу из арыка не вытаскивай, мне на разок оставь.
— А мне всю-то ее и не надо,— рассмеялся Вовка,— одного сазанчика вытащу покрупнее и хватит, подамся домой...
Прошло пять дней с тех пор, как исчез с заставы Павлик, а Архипову казалось, что это было очень давно. В боевой суматохе он часто забывался, переставал писать письма домой, переставал думать о личном, даже о самом сокровенном и близком, но Павлика забыть не мог. Он, словно живой укор совести, все время стоял перед глазами. И когда Архипов усталый ложился спать возле пустой кровати Павлика, сон не приходил к нему сразу, как раньше.
— Не уберегли, не сумели вырвать его...
При всем уважении к своему начальнику, к его выдержке и отваге в боях, Архипов считал, что Старостин медлит. Он не понимал, почему начальник заставы надеется на переговоры и не выступает с открытым требованием вернуть мальчика.
— Их не переговоришь, особенно этого петуха, тут надо побольше твердости...
А Вовка в эту минуту разматывал свою удочку, с завистью приглядываясь к всплескам играющей рыбы.
— Жор давно кончился. Что он, сазан-то, меня ждать бу-дет, ему, чай, не больно надо...— ворчал он и насаживал на крючок жирного навозного червяка.— Солнышко-то вон где, высоко... А утром никуда не пускают, сиди на дворе, как кутенок на привязи, и не рыпайся... Теперь что за рыбалка? Разве какой-нибудь оголтелый сом схватит — непутевая рыба, я такую глупую рыбу не люблю, то ли дело сазанчик! Ровно из меди вылитый и сильный, как поросенок...
Вовка закинул в ярок удочку и, подогнув повыше штаны, присел на корточки. Вокруг было тихо и зелено, печально журчала у берегов вода, над головой висели стрекозы, в траве поскрипывали кузнечики. Рыба и вправду не клевала, Вовке даже скучно сделалось от такой рыбалки.
— Вот черт... У самого поплавка кидается, а к червяку не подходит.
Жаркое солнышко припекало Вовку все сильнее, щекотало спину, клонило к земле голову, как спелый подсолнечник. Он уже несколько раз успел клюнуть облупившимся носом. И вдруг сквозь сладкую дремоту он явственно услышал чей-то приглушенный до хрипоты голос. Вовка, озираясь пугливо по сторонам, затормошился, выдернул из арыка удочку и хотел было бежать поскорее, но голос повторился. Он долетел сюда с той стороны, из глубокой размоины, черневшей у берега. Вовка совсем растерялся. Из-под связки кореньев, вымытых из земли, выглядывал мальчишка. Вовка увидел темное обветренное лицо, рассеченное шрамом, большие пугливые глаза и узнал — это был пастушонок.
— Ты кто такой, мальчик, а?— послышалось из размоины.
— А тебе какое дело?— грубовато ответил Вовка и так зло нахмурился, словно приготовился к драке.
— Э-э, зачем такой сердитый говоришь? Касымка — хороший человек, он плохой шибко не любит.
— Чего ты пристал ко мне?— все так же строго продолжал Вовка, недовольный встречей с закордонным мальчишкой.— Занимайся своим делом и не лезь ко мне. Заметят на нашей заставе и тогда...
Но сколько бы Вовка ни напускал на себя строгости, он все-таки оставался мальчишкой, и любопытство брало свое.
— Мне ваш Мавлян надо, Паша-букаша надо, очень на-до...
Вовка втянул в плечи свою белобрысую голову, присел к берегу. Затем с большой предосторожностью взглянул на пограничную вышку, где стоял Архипов, и как ни в чем не бывало, опять закинул в арык удочку. «Вон что тут получается: этот пастушонок знает Мавляшку,— прошептал Вовка.— А Паша это наверняка наш Павка. Здорово! Касымка, он сказал: Касымка...»
Это простое мальчишеское имя ничего еще не говорило Вовке. Но вот какое-то слепое чутье подтолкнуло его, и он решил, что упускать эту возможность нельзя. Он еще не знал, что делать: оставаться здесь на берегу лицом к лицу с чужим мальчишкой, или бежать отсюда на заставу и поднять тревогу. Надо что-то делать...
— Зачем так долго молчишь? Скорей надо говорить, очень скорей,— торопил Касымка, зыркая по сторонам пугливыми глазами.
— А о чем это я с тобой стану говорить? Может, ты шпион какой-нибудь иностранный, или буржуй. Я, чай, не знаю, кто ты.
— Зачем такой плохой говоришь?— рассердился Касым-ка.— Я совсем бедный, у меня туман нет, хлеб нет, корова нет — ничего нет, последний бедняк. Касымка чужой скотина пасет. Не знаешь, да?
— Знаю, что ты скотину пасешь, но это ничего не значит.
— Мавлян все знает, Паша-букаша тоже знает, хорошо знает...
Неужели это та самая тайна, которую ребята все время скрывали от Вовки, прятали ее где-то в холодных развалинах? Но Вовка понимал, что теперь не время разбираться в догадках, надо поскорее узнать, где Павка, что с ним?
— А ты не врешь, что ты бедняк и пролетариат?
— Касымка никогда не врет. Касымка всегда хорошо де-лает.
— Ну, Вовка тоже никогда не врет, имей это в виду,— словно оправдываясь, сказал он.— Вовка — это я и есть. Не слыхал?
— Вовка? Нет, никогда такой не слыхал,— ответил Ка-сымка, волнуясь.
— Вот и плохо, что не слыхал. Ты, наверно, все-таки из буржуев, поэтому ничего и не слышишь, а? Ты по-честному признайся мне, я никому не скажу.
— Нет, нет,— чуть не закричал Касымка, охваченный обидой.— Скажи, где Мавлян? Где Павка — он дома сидит, да? Почему дома сидит?..
— Ну ладно, не обижайся! Я, это так, чтобы проверить тебя,— успокоил Вовка.— А Мавляна нет, уехал. Куда уехал — тебе знать не обязательно. А Павки нет, нету его...— Вовка понизил голос.— Слышишь? Недавно какой-то бандюга с вашей стороны пришел и утащил Павку. Совсем утащил, понимаешь? Он, должно быть, где-то у вас, мучается, а может, и живого давно нету, может, убили гады...— Вовка задыхался от волнения и ненависти, он чувствовал, как пальцы невольно сжимались в жесткие кулаки. Касымка глядел на него и ничего не понимал. Правду говорит Вовка или это только кошмарный мираж? Но обманывать так нельзя.
— Ты смотри только, говорить об этом нельзя,— с тем же жаром продолжал Вовка.— Узнай потихонечку — Павка-то, наверно, где-нибудь в крепости запрятанный, если не задавили его ваши черти... Скажи Павке: они должны отпустить его домой, на заставу; у нас все говорят про это. Слышишь, Касымка, они не имеют полного права захватывать чужих ребятишек или вообще людей. Не имеют, слышишь?
— Ага, слышишь,— кивнул головой Касымка.
— Вот так и скажи ему. А еще скажи — пусть он ни под каким видом не поддается им... Сумеешь такое задание вы-полнить — прямо говори?
— Ага, сумеешь,— ответил он, не задумываясь, будто все это было в его руках.
— Тогда действуй. Через один день приду на это место, и ты мне все по порядку доложишь.
— Ага, сделаем, все сделаем...
Неся на плече кривое удилище, Вовка шел усталой походкой. Пожалуй, никогда в жизни он еще не был так серьезно озабочен, как сегодня. Жизнь его всегда была такая простая, безоблачная, а сегодня вдруг все изменилось: утром он встал обыкновенным Вовкой, а уже днем сделался взрослым, совсем большим. И теперь он понял: взрослым быть куда труднее.
Быть может, сейчас же рассказать обо всем? Но кому рассказать? Аленке и малышам можно рассказывать сказки и всякие страшные истории, а такое — нельзя. Может, рассказать Архипову или отцу?.. И все-таки Вовка, поразмыслив, прочь прогнал от себя этот соблазн.
— О чем тут говорить?— укоряюще спросил он себя.— брехаловкой заниматься? Не надо. Павку я не видел, не узнал про него. А если с чумазым пастушонком увиделся, так это ничего не значит. Этот Касымка все равно не понимает нашего разговора, мотает головой, а соображения нету. А может, он хитрит. Вот черт... Может, он и Павку таким манером на свою сторону выманил, а там его цап-царап и в каталагу.
Вовке стало не по себе от сомнений, страшные догадки одна за другой лезли в голову.
— Наверно, нехорошо сделал, что шибко доверился, раз-болтался перед ним, он все же оттуда. Вот какая хитрюга, мне ничего не сказал, а я разболтался, эх, лопух... Скорее бы Мавлян приезжал что ли,— сердито проворчал он, заходя во двор заставы.— Он всю эту политику лучше меня знает...

XXIV

 Утомительно тянулись дни, время не торопилось. Теперь вся жизнь Павлика состояла из каких-то туманных надежд и нескончаемых ожиданий. Все надо было ждать: ночью — день, который приносил избавление от кошмаров и паразитов, днем — жалкую вонючую похлебку из ячменя, вечером — сарбаза, который тащил его к Исали на допрос. Ждал он еще с тайным страхом конца — и его ведь может укусить скорпион или фаланга. Ночью сидел посередине ямы — стен он теперь боялся —и напрягал слух, с трепетом ловил шорохи, которыми наполнялась яма. Еж больше не убегал от Павлика. Он работал. И мальчик знал, что этот сердитый зверек — его большой друг. Ежик и не помышлял делить с ним тоскливое одиночество — он просто нашел здесь, возле человека относительно сытую жизнь. К человеку изо всех углов ямы, из нор выползали голодные твари — его враги. Но ежу они не были врагами — они служили ему хорошей пищей. И еж, поневоле становясь телохранителем человека, ночами выслеживал его врагов и расправлялся с ними. А днем он крепко спал, свернувшись в клубочек. Павлик не мешал ему спать, он даже оберегал этот сон.
— Ты молодец, ежка, ты хороший... Если бы не ты, я не знаю, что бы со мной было. Они бы съели меня. Верно, ежка?..
Но разговор с ежиком не мог заглушить страданий. По-прежнему, в томительном ожидании думал Павлик о заставе, о друзьях. Часто думал о Касымке, который приходил на память почему-то в те минуты, когда мальчику было особенно тяжело и больно. «Его постоянно бьют,— думал Павлик,— а он ничего, даже смеется иногда, радуется чему-то. Значит, можно все перетерпеть? Можно? А зачем терпеть? Я ведь ни в чем не провинился?..»
Взгляд Павлика скользнул по полу и остановился: обыкновенный бурый муравей с настойчивостью доброй рабочей лошади тащил куда-то скорлупу арбузного семечка.
— Ух, какая сила, а? — прошептал Павлик. — Такой упрямый.— Он поставил на пути муравья препятствие — соломинку, но муравей не остановился, уверенно преодолевая барьер, потащил свою громоздкую ношу дальше.— Мне бы такую силу...
Перед дремотным затуманенным взором Павлика плывут сказочные видения, встают богатыри, железными рядами проходят отважные воины в золотых латах — они уже не в первый раз, как желанные гости, заглядывают в звериное жилище Павлика. Он очень рад их приходу: радушно встречает, даже о чем-то разговаривает с ними. Видения, как живая вода, наполняют его богатырской силой, отвагой, он расправляет плечи, натягивает на руки боевые перчатки Бовы-королевича, опоясывается мечом-кладенцом Микулы Селяниновича, легко подхватывает железную палицу Ильи Муромца, и вот он готов к бою. А богатыри смотрят на него с молчаливой печалью, приветливо кланяются, улыбаются. Павлик о чем-то просит их, но они молчат и слышат ли они его — неизвестно. Он от-крывает глаза — все та же яма и никаких богатырей...
— Чудно...— с тяжелым огорчением вздыхает Павлик.— Никто, однако, меня не выручит отсюда. Никто. Все так кра-сиво получается только в сказках, да еще во сне,— вслух рассуждает он.— По правде сказать, никакого Ильи Муромца не было — разве может один человек железной палицей размахивать, которая весит девяносто пудов? Не может. Вот Касымка — если бы он знал... А что? Касымка и дед — два человека, сила порядочная. Собаки у них — чистые звери, кому хошь горло перегрызут, а этому кривоногому солдату — и говорить нечего... А наши ведь не знают, где я нахожусь. Если бы и знали, толку мало. Как они выручать будут? Здесь другое государство. Дядя Миша, наверно, здорово переживает. Его ведь тоже, поди, начальство ругает: проворонил, проглядел. Эх, сколько я принес им горя.
А солнце стоит прямо над головой и нещадно жарит. Поднеси, кажется, к голове спичку, и волосы вспыхнут, как сухая береста. Жара высасывает последние силы. Павлик опять дремлет,— ночь ему не приходится спать,— голова беспомощно склоняется сперва на одно плечо, потом, на другое, по бледному исхудалому лицу тонкими струйками сползает пот. Теперь он видит перед собой не богатырей в тяжелых кольчугах, а злого и хитрого Исали. Он улыбается и униженно просит:
— Ну, расскажи, мой дорогой мальчик, сколько на вашей заставе служит солдат? Какие запасы оружия и боеприпасов хранятся на складах? Ты умный и грамотный — ты все хорошо знаешь. Не будь упрямцем, скажи... Скажи, сколько у вас строевых лошадей, и я тебя отпущу домой, на твою заставу.
Павлик молчит. Он думает: можно ли верить этому человеку? Может, и правда он сдержит слово и отпустит домой?
Разве Исали не знает, что держать в яме такого маленького — нехорошо. Он ведь ни на кого не нападал, ни с кем не воевал — он мальчик. Какой от него толк? И вдруг перед глазами — отец. Живой, строгий, немного нахмуренный. «Как это я мог подумать такое?— возмущается Павлик.— Это гадость, позор, это — настоящее предательство рабочего класса. Застава носит его имя, а мне в башку лезет какая-то дурь... Да меня, гада ползучего, сейчас же надо расстрелять за это... Нет уж, я лучше умру...»
А Исали все просит, клянется своим аллахом, и голос его жалко трепещет, он стал совсем другим: ласковым, мягким, добрым, он обещает сделать все, чтобы Павлику лучше жи-лось на свете. Но Павлик молчит. Он не верит ни одному слову и знает, что Исали только прикидывается другом. У него не может быть друзей, даже его аллах — это только маска для лжи. Павлик хорошо видит, как лукаво и хищно блестят глаза Исали, когда он начинает просить его.
— Что же ты молчишь, мой мальчик? Я жду.
— Напрасно ждете. Мне с вами разговаривать не о чем. Кто вы такой? Я вас не признаю и ненавижу,— твердо, как взрослый человек, отвечает Павлик.— Вы хотите сделать иэ меня шпиона, чтобы я предал своих, воровал для вас секреты? Ничего у вас не получится. Вот и все.
— Ах вот как ты заговорил, гаденыш несчастный,— словно подстегнутый конь, взвивается Исали, кидается на Павлика и больно-больно бьет его, кусает зубами.— Заговорил? Ты заговорил, негодяй... Я думал, что ты совсем онемел. Нет, ты еще скажешь мне...
Павлик стукается головой об землю: короткий, тревожный сон его кончился. А сердце в груди стучит так гулко и трепетно, словно хочет вырваться на волю и улететь из этой потылой ямы. Жара такая, что нечем дышать. Павлику хочется пить. Но где же горшок с водой? Нет горшка, и вчера, кажется, его не было. Сарбазы перестали приносить воду.
— Они хотят уморить меня...— вслух думал Павлик.— Человек разве может прожить без воды? Не может.— Он опять видит упрямого муравья, который все еще тащит арбузную скорлупу.— Сдаваться нельзя. Нельзя тебе сдаваться, Павка, ни за что на свете. Скоро ты в комсомол будешь вступать. Для чего в комсомол вступают? Для борьбы... А поддашься — забьют. Я думаю, не может пропасть человек так глупо. Наши все равно не допустят.
Павлику хотелось, чтобы в яму совсем не приходила ночь, а день был светлый и прохладный, как на Урале. Хотелось, чтобы над ямой постоянно кружились птицы и пели песни. Но над ямой все по-старому: витал зной, через ровные промежутки появлялась легкая тень — это вышагивал сарбаз. Павлик настолько привык к этому однообразию, что не обращал внимания на шуршание ленивых шагов охранника. На голову Павлику снова наплыла тень; тонкой струйкой побежал по стене сухой песок, затем послышался неразборчивый, торопливый шепот. Кто-то взволнованно звал Павлика.
— Эй, Паша-букаша, гляди сюда, пожалуйста...
В яму свесилась голова Касымки. Павлик вскочил на ноги. Ему не верилось, он думал, что это все еще сон.
— Касым, это ты? Неужели ты, Касымка?..
— Конечно, Касымка. Узнать не можешь?
— Как ты попал сюда? Как?— Павлик чуть не плакал от радости.— Как ты?.. Там сарбазы, они сейчас же схватят тебя.
Касымка предостерегающе приложил к губам палец.
— Хорошо, все якши,— сказал он.— Тебе плохо? Касымка все понимает. Касымка хочет нимношко помочь давать: возьми, пожалуйста, лови...
Он кинул Павлику большой кусок отварного и чуть-чуть обжаренного мяса. Это была целая козья ляжка, жирная, ду-шистая, покрытая румяной, еще совсем теплой корочкой. Павлик на лету схватил передачу и даже присел от ее весомой тяжести.
— Где ты взял столько мяса? — удивился Павлик.
— Работал нимношко, нимношко дед Мустафа давал.
— А ножа у тебя нет? Если есть — давай сюда.
— Зачем ножик?
— А мясо-то чем резать?
— Ножик совсем не надо, так кушай: кусаком-ломаком. Зубы есть, язык тоже есть — хорошо кушать, сладко, очень сладко.
Грязными, исхудавшими пальцами Павлик оторвал кусо-чек мяса, съел, еще оторвал. На его чумазом лице блуждала растерянность, похоже было, что большой радости к нему все- таки не пришло, а наслаждение было не сладким. Касымка заметил и спросил:
— Хорошо?
— Плохо.— Павлик заплакал.— Не могу я, Касым, не могу,— судорожно глотая слезы и шмыгая носом, хрипло шептал он.— Хочу домой, к своим хочу... Ты не знаешь, как здесь бьют.
— Зачем плачешь? Не надо,— пытался успокоить Касымка. Павлик все плакал. И Касымка понял: говорить с ним сейчас надо по-другому.
— Эй, Паша-букаша, давай другое говорить будем, нехорошо так,— тревожно строго сказал Касымка.— Ваш Вовка арык приходил, нимношко сазан-мазан ловил, говорил нимношко, Вовка сказал: ты скоро домой пойдешь, нимношко выручать будет и пойдешь домой.
— Ты видел Вовку?!— Павлик всхлипнул.
— Ага.— Касымка улыбнулся.— Он такой красный, нимношко сердитый, а голова большой-большой, такой, как дыня. Он?
— Он. А Мавлян?
— Мавлян пока не пришел, скоро придет, тебя выручать будет.
— Вовка...— задумчиво прошептал Павлик.— Увидишь еще его, скажи: все это «железная голова» сделал, все он...
К ногам Павлика сверху упала крупная пуговица и когда он поднял голову, над ним уже не светились глаза Касымки, на том месте, где только что сидел пастушонок, стоял все тот же старый знакомый — кривоногий сарбаз и ехидно ухмы-лялся.
— А-а!..— испуганно воскликнул Павлик.
Сарбаз постоял минуту и ушел. Павлик подобрал пуговицу. Это был значок с изображением Ленина.

XXV

 Исали навытяжку стоял перед строгим правителем и хмуро выслушивал его упреки. Он с нетерпением ждал, когда старый, ворчливый полковник выдохнется и сядет на свое место за столом, громоздящемся на свирепых деревянных львах. Но правитель был явно расстроен и, казалось, что он вовсе не собирается отпускать от себя незадачливого офицера.
— Вы... Вы просто дурак, да-да, дурак,— слабый голос полковника хрипел и срывался.— Вы, сарван Исали, мало думаете, очень мало. А последствия ваших глупостей могут причинить политический ущерб божественному трону страны, да- да. Русские вторично предъявили ультиматум правительству его высочества о немедленном освобождении мальчишки. Вас это как будто не касается? Ну, отвечайте, черт вас возьми?! Почему вы стоите, как истукан? Почему?!
Правитель затрясся от ярости, его безумные, налитые кровью глаза, угрожающе уставились на офицера. Исали сухо кашлянул и, оправляя мундир, спокойно ответил:
— Мой джанаб, да поможет мне всевышний ответить на ваши справедливые требования. Право же, не вижу причины так волноваться. Пусть будет известно правительству его величества: у нас нет никакого русского мальчишки, и никогда его не было.
— Как не было?— прохрипел правитель.— Вы смеётесь, сарван Исали?!
— О-о, я никогда не посмел бы сказать вам неправду. Наши доблестные сарбазы никогда не задерживают на гра-нице мальчишек. Это было бы смешно и недостойно: сарбазы не воюют с детьми, джанаб.
— Но позвольте, позвольте,— замахал руками правитель.— Я хорошо знаю: есть мальчишка... Он у вас был там...
— Вы совершенно правы, мой джанаб. — И только теперь
на лице Исали проступила лукавая лисья улыбка: усики подпрыгнули кверху, приоткрыв ровный ряд золотых зубов, а в глазах растаяло масло.— Осмелюсь еще раз доложить вам: был такой мальчик... Он есть и в настоящее время. Но вам должно быть известно, что этот мальчишка — военный трофей Каримбека. А Каримбек, о, могущественный аллах, он — обыкновенный разбойник, бандит, как его именуют русские, он не подчиняется никаким законам. Вы, мой джа-наб, хорошо знаете Каримбека. Вот пусть русские и обращаются к нему со своими ультиматумами и требуют, чтобы этот разбойник возвратил им мальчишку. Что касается нас — мы, к сожалению, ничего не можем сделать...— Исали поклонился и развел руками, словно принимал высоких гостей.
— Ха-ха, хо-хо,— неожиданно рассмеялся правитель, прикрывая платком широко раскрытый рот.— Прекрасно! Вы молодец, сарван! Теперь и я вспомнил эту печальную историю. Ну, конечно, мы сегодня же доложим куда следует — пусть знают! О, как это замечательно... А Каримбек? Он, черт возьми, вне всяких дипломатических сношений. Он сам себе повелитель! И хотя мы обязаны препятствовать раз-витию пограничного разбоя, но видит аллах, мы в данный момент так слабы, что, к сожалению, не можем принять участия в боевых действиях против Каримбека. Так?
И они оба рассмеялись, довольные подходящей выдумкой.
— Я надеюсь, этот мальчишка находится в надежных руках?— серьезно спросил правитель.
— Вполне, мой джанаб.
— А если там, в наших верхах, вдруг найдутся любопытные, захотят посмотреть и лично проверить...
— Можете не беспокоить себя такой мелочью,— перебил Исали.— Они просто не найдут его.
— Так, так, занятно, — прогнусавил правитель, трогая дряблый, как весенняя картофелина, подбородок. — Это хорошо, это очень хорошо. Но... Вы знаете, я почему-то не совсем ясно понимаю вашу идею, сарван.
Исали задумался. Вспомнив, что до сих пор он еще ничего не добился от мальчика, его охватил стыд и волнение.
— Если только поверить самому малому из того, что наговорил вам Каримбек,— в строгом раздумье заговорил Исали. — Поверить, что это сын Латышева, который после смерти отца зачислен в штат заставы и взят на воспитание, тогда, мой джанаб, идея становится вполне ясной и оправданной. Вы знаете, хозяин давно ждет такой подарок.
— О, да, это я великолепно понимаю.
— Но беда в другом: я пока ничего не мог узнать.
Правитель удивленно уставился — он не мог себе представить, как это сильный и ловкий офицер не может справиться с каким-то плюгавым мальчишкой.
— Не понимаю вас?
— Он не желает рассказывать о себе,— продолжал Исали.— Даже своего имени не хочет назвать. Видит аллах, тяжело мне приходится. Он ведет себя так, что ни с какой стороны нельзя подступиться. О, как бы мне сейчас пригодились какие-нибудь дополнительные о нем сведения. Поверьте, джанаб, в моих руках ничего нет, кроме пустых разговоров Каримбека, но вы знаете, чего стоят эти разговоры...
— Да, знаю,— мрачно сказал правитель. Досада Исали передалась и ему, правителю.— А если и дальше пойдет так же плохо, и у вас ничего не выйдет... Как тогда? Что с ним делать?
— Очень трудный вопрос,— беспокойно вздохнул Исали.— Каждый человек имеет час своего рождения, мой джанаб, и час своей кончины — найдет свой смертный час и этот поганый мальчишка, если не поймет своей выгоды.
— Да, но это слишком рискованно в нашем положении?
— Вы так полагаете?
— Рано или поздно об этом станет известно,— резко за-говорил правитель.— Все происходит в пограничной поло-се, рядом с ними, и вы сами понимаете...
— Н-да, в таком случае лучше всего вернуть его Каримбеку,— угодливо ответил Исали, а в глазах его опять уже разлилась ехидная усмешка.— Ведь это его добыча, трофей, и он, пожалуй, скорее нас найдет ему подходящее место. Он просто по сходной цене продаст его. Уверяю вас, джанаб, покупатели найдутся.
— Но это потом, сарван,— поспешил успокоить прави-тель.— Не будем торопиться, это всегда не поздно. А теперь слушайте, что скажу я. Никаких дополнительных данных у вас не будет; на Каримбека не надейтесь, он, пожалуй, не скоро вернется... Делайте все сами. А как вы это сумеете — я не желаю знать. Полная свобода, сарван!..
И все же Исали ничуть не унывал, он вышел от прави-теля не столько с надеждой, сколько с уверенностью: рус-ские и на этот раз получат довольно хитрый ответ и больше ничем угрожать не будут. Теперь он думал только об одном: как заставить мальчишку разговаривать. У Исали в руках была огромная власть, он все мог: заморить человека голодом, замучить его жаждой, сломить его волю бесконечными побоями. Нет, так нельзя! Сарван Исали не может поступать так легкомысленно потому, что тогда все его планы падут прахом...
В беспокойном сомнении Исали подошел к своему дому, дернул калитку и попятился назад: с некрашенных досок калитки на него глядели страшные, чужие глаза, нарисо-ванные углем.
— Всевидящий аллах, что такое?! — легко вскрикнул он, закрывая собою калитку.— Форменная фуражка с кокардой, усы, да это же...
Во всю калитку жирным, местами осыпавшимся углем был нарисован Исали с петлей на шее, с большими выпучен-ными от муки глазами. А внизу, там, где беспомощно болта-лись ноги удавленника в сапогах с длинными шпорами, были прилеплены кизяком три зеленых звезды из свежего лопуха. Исали сделалось жарко, пот, словно блестящий бисер, густо осыпал лицо, ноги дрожали, и куда девалась гордая несгибаемая осанка, уверенность. Исали растерялся.
— Фу, покарай их гром, нечестивцев! Какая гадость!— Он накинулся на калитку и стал стирать ненавистный рису-нок — ладонью, рукавами мундира, плевал и снова тер, он готов был выдрать все вместе с досками. Сорвал звезды и тотчас же растоптал их в пыли. — Только бы никто не заме-тил, не узнал бы кто-нибудь,— лихорадочно шептал он.— Только бы не дошло до этого старого идиота-правителя... Какой позор!.. Теперь берегитесь все, сарван Исали больше никому не будет дарить милосердия, нет... Вы это очень скоро почувствуете на своей поганой шкуре!..
Наконец, он хлопнул калиткой и, оказавшись на глухом тесном дворе, обнесенном высоким дувалом, устало повалился на циновку под виноградником. Слепой гнев поразил его. Он не знал, что делать. Кто этот смелый человек? Неужели этот дерзкий агитатор приходит с той стороны?— Нет, русские слишком добросовестно соблюдают как свои, так и чужие законы границы, они не допустят нарушения ее.— Исали тер кулаками виски, тряс головой, как в тяжелом хмелю. И вдруг его озарила мысль, которой он больше всего боялся: в Алышбеглю действуют подпольные силы, они в одно прекрасное время схватят его и повесят. На калитке — это только предупреждение. В груди у него похолодело от страха.
— Ну, нет, я дешево не дамся,— прошептал он.— Довольно с меня... Я, кажется, всегда был слишком мягкосердечен и добр ко всем, кто попадал в мои руки. С врагами так поступать нельзя... Да, нельзя! К врагам надо быть жестоким и беспощадным, как учил великий пророк. Он не щадил их. В нем не было сострадания...— Исали скинул мундир и лег, прикрыв голову москитным пологом. И опять перед глазами ощерилась страшная рожа удавленника.— Фу, наваждение! Так можно сойти с ума...— Затем его мысли снова вернулись к пророку и он несколько успокоился. Образ Магомета всегда действовал на него успокаивающе и тогда гнев сменялся благоговением.— Во время своего последнего паломничества в Мекку пророк своими руками убил шестьдесят три верблюда, по одному верблюду на каждый год своей жизни,— смиренно пощелкивая четками, рассуждал Исали.— Это он делал в год своей смерти, больной и дряхлый... Жертва аллаху! Что же, и я буду приносить жертву. Я защищаю от поругани священное знамя пророка: во имя его все прощается...
В калитку кто-то постучал. Исали поднялся, накинул на плечи мундир, недовольно окликнул. Во двор неуверенно за-шел кривоногий сарбаз.
— Вот, джанаб,— смущенно пробормотал он, подавая Исали небольшой сверток из облезлой, плохо выделанной и тонкой, как бумага, шкуры козленка и таловую палку.
— Что это такое?
— Привязано было на этой палке, — пояснил сарбаз, —
там, на крыше парадного крыльца...
— Где?! На какой крыше? Да говори же ты, как пола-гается, болван безъязыкий!— горячился Исали, нетерпеливо развертывая шкуру.
— У самого д-д-джанаба правителя,— заикаясь и пугли-во тараща глаза, выдавил сарбаз.
— У джанаба правителя?!— Исали с размаху шлепнул шкурой сарбаза по лицу, но тот принял удар, как должное, без единого звука, словно это была всего лишь скупая бла-годарность за доставленный сверток.
Исали стоял багровый и злой, руки его мелко дрожали. На шкуре козленка все тем же густым жирным углем было написано старой арабской вязью: «Долой буржуев!», а над этим грозным призывом — в лучах восходящего солнца серп и молот.
— У джанаба правителя на парадном крыльце этот флаг?..— произнес Исали каким-то чужим, замогильным го-лосом.— И он знает об этом?
— Знает, мой джанаб, он и послал меня передать это вам.
— Очень хорошо.
Исали нервно расхохотался, весь содрогаясь. Испуганный сарбаз шагнул назад и поскорее юркнул в калитку...
Всю ночь в Алышбеглю шли повальные обыски населения, всю ночь из серой тесноты мазанок слышались рыдания и стоны избитых. По улицам и дорогам патрулировали вооруженные солдаты, они в эту ночь не охраняли границу. Исали считал это мелочью в сравнении с тем, что творилось у него и правителя под носом. И все наличные силы были брошены на вскрытие политического подполья, на поимку таинственных и опасных преступников. Теперь было не до Павлика, о нем забыли. Исали каждый час докладывал правителю обстановку в Алышбеглю, имена задержанных. Но, к сожалению, старший офицер видел: задержанные «преступники» не име-ют отношения к делу. Они ничего не могли сказать, ничем не могли успокоить ни Исали, ни его начальство. Под утро в кабинет Исали сарбазы приволокли чабана Мустафу.
— О-о, Мустафа-ага, никак не ожидал встретить вас,— криво улыбнулся Исали, перебирая тасбихи [чётки], — Как ваше здоровье? Как поживаете?
Мустафа угрюмо молчал, морщась от непривычного света большой лампы. Он выглядел очень усталым и надломленным, лицо было темное, сумрачное, серебром светилась только давно не стриженная борода, да еще по-детски независимо и вызывающе выбивался из-под шапки щетинистый вихорок отросших седых волос. Чуха [верхняя одежда] была порвана и заляпана высохшей грязью, в грязи были и старые чарыхи, надетые на босу ногу.
— А на кого осталась ваша скотина?— тем же насмеш-ливым тоном продолжал Исали.
— Я бедный человек, джанаб, у меня нет скотины,— от-ветил Мустафа,— вся эта скотина принадлежит джанабу Аш- рафу Гульхани, спаси его великий аллах от беды и несчастья. Он сам найдет, кому можно препоручить свои табуны.
— Я тебя не об этом спрашиваю, старик.
— A-а... Я теперь ничего не знаю, джанаб.
На письменном столе, перед Исали лежал кусок тонкой козлиной кожи, исчерканной углем. Мустафа украдкой по-глядел и отвернулся. Отвернулся он потому, что слишком хорошо знал, кому принадлежит эта кожа. Затем он вздохнул и тихо прошептал какую-то молитву.
— Чего бормочете себе под нос? Говорите, чтобы я слышал.
— Молюсь, джанаб. За вас молюсь, да поможет вам ал-лах в вашей счастливой, молодой жизни.
— Благодарю вас. Но вы, Мустафа-ага, обещали мне что-то рассказать, помните? Не отказывайтесь.
— Не помню, джанаб.
Исали сосредоточенно подергал усы, не спуская со старика тяжелого взгляда.
— Помните, когда я заезжал к вам?
— О, вы, благодарение аллаху, так часто заезжаете ко мне... Я право же забыл, джанаб, а может, и не понял вас.
— Ты все хорошо понял, старик. Итак, расскажи мне, что сейчас происходит в нашей пограничной полосе — вот об этом-то мы тогда с тобой и договорились,— повелительно сказал Исали.
Мустафа пожал плечами.
— Об этом могут знать только власти, мой джанаб. У них есть войска, шпионы, а у пастуха — бестолковая скотина. Разве один старик Мустафа может знать, что делается на такой большой границе?
— Перестань притворяться и оставь свои глупые рас-суждения,— крикнул Исали и вышел из-за стола.— Ишь ты, старый мудрец. Я давно знаю тебя, хитреца... — Исали круп-ными торопливыми шагами ходил туда-сюда по кабинету и осыпал несчастного старика оскорбительными ругательствами.— Как ты разговариваешь, скотина? Совсем обнаглел и потерял стыд. О-о, я слишком хорошо знаю, чем ты занимаешься, старый ишак — ты скрываешь от властей преступления, обманываешь, укрываешь заговорщиков.
Но Мустафа так и стоял согбенный, смертельно усталый, стоял с опущенной головой, как перед казнью, и, казалось, глух был ко всему, что творилось вокруг него. Ему совсем не хотелось слушать, что говорил Исали — он знал, что это только предлог для разговора. Лучше молчать, не дать пово-да заговорить о том, что еще не знал этот нечестивец. И только тяжелый удар в грудь вернул Мустафу к горькой действительности. Перед ним больше не было Исали — двое черных свирепых сарбазов выворачивали назад ему руки и страшно ругались. Потом они схватили старика, подкинули, словно соломенный матрац, ударили обо что-то жесткое и понесли, Мустафа потерял сознание...

XXVI

 В назначенный день Вовка полдня просидел на арыке, но Касымки так и не дождался.
— Обманул, обхитрил меня, как последнего дуралея- бармалея...
Теперь он каждый день украдкой убегал на арык, прятал-ся в колючках и подолгу сидел, ждал. А Касымка не появ-лялся. Только безмолвный берег знал, сколько упреков и го-речи выплеснул Вовка на голову пастушонка. Да и себя ру-гал.
— Эх, дурная голова... И какой леший толкнул меня до-вериться этому прощелыжке, он, может, шпионничал тут, вынюхивал да выглядывал, что на нашей советской стороне делается... Собрал сведения и передал своим, а Павке теперь определенный конец. Ну и ты шибко не радуйся, все тебе сполна отольется, мы еще с тобой встретимся, и тогда за Павку ты мне ответишь...
В воротах Вовка встретился с Архиповым, он вел на водопой лошадей. Взглянув на удилище, с которым в последние дни Вовка, кажется, не расставался, Архипов недоверчиво ухмыльнулся и сказал:
— Гляжу я на тебя, земляк, и все не могу понять, чего это ты зачастил на рыбалку, а рыбой не угощаешь? Сам что ли все поедаешь?
— Нет. Где ее возьмешь, рыбу-то?— Смущенно ответил Вовка.— Два часа сидишь на арыке, червяков тратишь, шта-ны гноишь, а рыбы нет. Это, чай, не у нас на Волге или на Ветлуге, там в хороший день не успеваешь вытаскивать: лещ, жерех, сорога, а здесь, эх...— он махнул рукой,— как в колодце: ничего нету.
— Ну, это ты брось, не соглашусь,— возразил Архипов.— Сазан здесь очень хорошо берет и без обману. Ты, поди, не удишь, а так, головой по сторонам вертишь.
— Чай, не дурак, разбираюсь. Дома мы с папкой все на Ветлугу удить ходили, туда, к Сутырям. Ох и рыбищи там — бездна! Один раз я такого леща выворотил — с заслонку, лопни глаза, не вру! А жирнющий — из одного — фунта два рыбьего жиру выдавить можно.
— Так вот что, земляк,— сдерживая озорующих лошадей, сказал Архипов.— Ты больше туда не ходи — от греха подале. А то как бы и тебя кто-нибудь не подхватил с берега. Понял?
— Я, чай, рыбу ловлю, а...
— Это неважно. По всей видимости, у них там сейчас идет такая канитель, хватают всех без разбору и бьют.
— А за что это хватают, что они там?..
— Вот этого я тебе не скажу, не знаю, что у них там при-ключилось. Может, ихний царь-государь утром не с той ноги на пол ступил, а может, чумная блоха в пятку его ужалила. Вот так-то, землячок, бывай здоров!..
Вовка весь день думал о том, что ему сказал Архипов, и недоброе мнение о Касымке растаяло, как кусок льда под жарким солнцем.
— Ежели там всех хватают, могут очень просто и Касымку схватить и пристукнуть. Наверно, так и случилось. Эх, вы, зверье кровожадное. А что этот Касымка может с ними сделать? Ничего! Подкараулили, поди, тут на арыке, и все...
И вот слабая, маленькая надежда, которую однажды встретил Вовка, прошла мимо него. Он загрустил.
Так Вовка и бродил вокруг заставы без радости и без дела. Незаметно для себя выбрался он на патрульную дорогу, постоял, прислушиваясь к заунывной песне в проводах телеграфа, и, на что-то решившись, круто повернул к арыку. Сперва он бежал по сухому дну оврага, потом пополз по-пластунски, обдирая коленки, локти; зеленил об траву штаны и рубашку. Возле арыка Вовка остановился и попятился назад. «Сдуру-то ведь и туда можно угодить»,— подумал он, маскируясь в низкорослом кустарнике.
В этом месте арык огибал тупым коленом Алышбеглю, омывая заваленную навозом и мусором окраину селения. Это было близко — перед самыми глазами Вовки. Он глядел на чужую жизнь с тайным мальчишеским любопытством. Вот из казармы вышел офицер в форме стального цвета, в светлом пробковом шлеме, в каких рисуют колонизаторов. Вовка подумал: «О-о, это чужак, из Англии, наверно, притопал... У самих-то у них такой формы сроду не было, они в обмотках да в башмаках, а этот совсем другой...» Из-за ветхого дувала, источенного дождем и ветром, к арыку подошла босая женщина, за спиной у нее— ребенок, а в руках — охапка грязного белья. Бросив на берег белье, женщина принялась стирать,- Вовке хорошо, видно лицо женщины в каплях соленого пота, черные руки, спящего ребенка, рваное платье.
К женщине подошел сарбаз, что-то отрывисто крикнул. Но она не подняла головы и не ответила — ей запрещено глядеть на мужчину, если он даже и солдат. Видно было, что она торопилась выстирать свои тряпки, пока спит ребенок. Но сарбазу нет до этого дела, он выхватил из рук женщины мокрую тряпку, забросил ее за дувал. Женщина молчаливо попятилась назад, чтобы подобрать оставленное на берегу белье. Сарбаз ткнул кулаком в лицо женщины — изо рта и носа у нее брызнула кровь. Вовка видел, как густые кровяные капли падали с подбородка на платье, на тощую голую грудь, кровь текла по щеке. Громко заплакал испуганный ребенок за спиной матери.
— Ну и зверь, что он с ней делает,— с болью прошептал Вовка.
Женщина, бросив белье и подхватив руками плачущего за спиной ребенка, побежала прочь от арыка. Сарбаз подобрал брошенное белье, деловито сунул его под мышку и ушел.
— Грабиловка среди белого дня...
Из казармы двое сарбазов вывели под руки какого-то старика в чарыхах на босу ногу, и повели в конец большого двора. Старик едва переставлял непослушные ноги, сарбазы то и дело подпинывали его, подтыкали в бока. На сарбазов кинулась рыжая собачонка, выскочившая из-под сарая, потявкала и побежала своей дорогой. Возле дувала собачонка спугнула черного с серебристой шеей петуха. Петух взлетел на дувал и будто в насмешку покланялся рыжей собачке, гоготнул сердито с высоты и заорал. Вовка задумчиво промолвил:
— А собаки в точности такие, как везде... У нас и в Юрино они такие же галманы и тявкают одинаково. Петухи горлопа-нят, как на нашей заставе, солнышко одно всех обогревает и земля вроде бы такая же, что и на нашей стороне, а вот' жизнь другая. Чудно как-то... У нас, чай, давно бы плюнули на такую жизнь. А они мучаются и терпят... Ну, за что они, паразиты, старика так безобразно дубасят?
Вовке редко случалось подходить вплотную к границе, а еще реже задумываться над тем, что происходит за этой запретной чертой. Да и сейчас, если бы не печальный случай с Павкой — не сидел бы он в этом овраге.
— Совсем поганое дело, — прошептал он, с раздражением покусывая травинку,— Разве бы наш красноармеец так по-ступил? Нет! У нас он в каждом доме родной человек, а здесь этот сарбаз хуже зверя.
А на той стороне опять уже кто-то плакал. Толкались по узким закоулкам солдаты, месили дорожную пыль вьючные ишаки, верблюды лениво брели, позванивая колокольчиками. К большому приземистому дому, который, словно серая жаба, уселся против казармы, подкатил черный автомобиль. Когда осела горячая пыль, из машины вылез сухой старик в нарядной военной форме.
— Ох, ты!.. Генерал, наверно, из столицы прикатил. Вот здорово!
Генерал важно и величественно поднялся на крыльцо и скрылся в дверях, услужливо открытых дневальным сарбазом. А Вовка плюнул с ожесточением и задумался. Думал сейчас Вовка не о нарядном генерале, и даже не о том, что происходило у него перед глазами, за арыком — он, пожалуй не думал сейчас, а мечтал. Вовка любил спорить и мечтать: какая может быть мальчишеская жизнь без мечты и без вы-думки?
— Вот, одни побеждают своих врагов силой,— неслышно шептал Вовка, — а другие такой силы не имеют. Что им де-лать, не сдаваться же! Они тоже должны побеждать, но хит-ростью и умением... Хотел бы я быть в настоящий момент невидимкой! Человек-невидимка! Имел бы у себя в кармане маленький пузыречек с волшебными таблетками. Потребова-лось — проглотил таблетку и одним мигом исчез с глаз долой. И вот ходишь ты по белому свету, а тебя никто не видит и не слышит. Никаких границ для тебя не существует. Ты — везде, куда твоя душа захотела — там и ты, и никого не боишься — ты самый бесстрашный человек. Здорово! Например, что бы я сделал сию минуту? Перво-наперво перешагнул бы на ту сторону, подошел бы в-о-о-н к тому сарбазу, который у ворот с винтовкой стоит, тихонечко подергал бы его за усы, так просто, для озорства, и подался дальше. Зашел бы в этот большой дом и прямо к генералу. Он, конечно, сидит сейчас на мягком кресле, чай с медом распивает, поглаживает брюхо и ни о чем неприятном не думает. А я тут как тут: стук его по лысине и — в сторону. Очухается он, я опять за свое: за нос его подергаю, за уши, и не шибко, а так, тихонечко. Генерал из ума выходит, на коленках по полу ползает, плачет, сопли распустил, а понять ничего не может. Надоело мне с ним играться, говорю ему, а голос у меня зверский,— до пяток прошибает: «Эй, ты, сопливое превосходительство, скажи своим остолопам, чтобы сию минуту перед твоим столом Павка стоял живой и невредимый. Понял или нет?» В избе появляется Павка. Боже мой! Оборванный, грязный, весь ис-терзанный — еле живехонек, на ногах стоять не может. Меня, конечно, не видит, никто меня не видит. Слабый Павка, а дер-жится, как героический революционер, как Сергей Лазо! Гла-зами этого генералишку, ровно электрическим фонариком, так насквозь и пронизывает — жуть берет! А генерал сидит на своем стуле и слова сказать не может, только золотыми зубами дрожжи выколачивает. Я даю указание: «Павка, слу-шай, что тебе говорят, это — я, Вовка, а теперь подходи сме-лее к этому старому сморчку и дай ему затрещину по затыл-ку.» Но Павка стоит и ни шагу с места. Глаза у него совсем одичали. Это все оттого, что он ничего не понимает. «Ну, подходи смелее, приказываю я ему. Видишь, до чего довели тебя эти буржуи — на человека не похож, один голый скелет оставили. Надо же им отомстить за все». А Павка все молчит, как воды в рот набрал, и к генералу не подступается. Надоело мне ждать, приказываю: «Эй, ты, галах в синих штанах с красными лампасами, сейчас же отведи этого героя на заставу Латышева, передай его товарищу Старостину, дяде Мише, и поклонись ему в ноги, попроси прощения». Генерал башкой трясет: есть, мол, исполним в точности». «А Касымка где, спрашиваю, где этот маленький пастушонок?» Генерал вылу-пил глаза и ничего сообразить не может. «Выпустить сейчас же на свободу всех узников капитала!» И генерал мой...
Вовка удивленно раскрыл рот. К черной, блестящей на солнце машине из-за угла кошкой прокрался мальчишка. Озираясь по сторонам, он заглянул через открытое стекло вовнутрь машины, что-то положил туда. Затем, зашел с другой стороны — Вовка узнал: это был Касымка. Он наклеил на дверцу генеральского автомобиля три зеленых звезды и не-заметно исчез.
— Н-настоящая не-ви-ди-мка, — прошептал Вовка, поражённый увиденным. — Вот так волшебник... Он смело действует, а я только мечтаю... Вот такой мальчишка мне нравится...
И на самом деле, Касымка словно призрак спустился от-куда-то с высоты, мелькнул перед глазами Вовки и скрылся, Откуда он появился возле автомобиля? Вовка ломал себе голову и никак не мог объяснить.
— Вот это да... Значит, он жив и здоров. А почему он не приходит к арыку? Мы ведь договорились. Зеленые звезды приклеивает — чудак! Зачем зеленые звезды? Клеил бы крас-ные, они все-таки революцию обозначают. Ну, на худой конец и зеленые сойдут, можно...
Вовка зорко следил за тем берегом, но Касымка не появ-лялся. Из большого дома выбежал плечистый сарбаз-шофер, сел за руль, следом за ним в машину уселся старик-генерал, сияющий нарядным мундиром. Круто развернувшись и подняв густое облако пыли, машина ушла, унося на своих лаки-рованных боках Касымкины звезды.
— Ну и мне пора отсюда уматывать, прошептал Вовка.— А то еще наскочит в эту дыру какой-нибудь наряд с собакой, тогда будет дело...

XXVII

 Кривоногий сарбаз чаще стал подходить к яме: обопрется на винтовку и стоит, моргает глазами. Павлик ненавидел его, ненавидел за ехидную улыбку, за каменное молчание. Он всегда молчал, и даже тогда, когда Павлик, изнемогая от мучительной жажды, просил воды.
— Ну и подавись своей водой, захлебнись по самые уши, — с гневом кричал Павлик, — Думаешь, я без воды умру? Нет, не надейся. Ленинцы не умирают от этого. Понял?!
Жажда становилась невыносимой, и еще и из-за того, что уже несколько дней кряду Павлика кормят одной рыбной похлебкой, после которой страшно хочется пить. Павлик вспомнил: ведь однажды ночью он явственно слышал слабый звон стекающей воды. Где она? Быть может, это была галлю-цинация? Почему-то сейчас не слышно этой капели. И он ре-шил проверить. Выбрав подходящий момент, когда сарбаз отошел от ямы, Павлик полез в нору. Здесь было темно и тесно, продвигаться можно было только ползком. Отшлифо-ванный человеческими боками, лаз вел куда-то в мрачное ло-гово. Трудно было дышать, а Павлик все полз и полз, лихо-радочно работая руками. Ему нестерпимо хотелось пить, во рту распухло, он не чувствовал ни языка, ни зубов. Удушли-вый запах пыли обдирал горло. И в то время, когда он уже потерял веру не только найти воду, но и выбраться из про-клятой норы, он сполз в какую-то яму и почувствовал сырую прохладу, охватившую его, словно мохнатой простынью. Оп присел и тотчас вздрогнул от ледяной капли, упавшей ему на плечо.
— Вода! — закричал Павлик и сам испугался. — Течет прямо на меня,— уже шепотом продолжал он.— Где она? Почему я не могу найти ее...
Он шарил руками по стенам, но кругом чернильная темнота — ничего не видать. Павлик совсем обессилел, а заманчиво-холодные капли воды падали одна за другой, и четкий звон их гулом стоял в ушах.
— Лучше так...— Он прижался головой к стене и открыл рот навстречу падающим каплям. Капли ударялись о зубы и разлетались мелкими колючими брызгами. А сухой рот жадно тянулся и судорожно глотал эти брызги. Подземная вода была чуть-чуть горьковата, немного солена, но Павлику она казалась слаще меда. Это была сказочная живая вода, от которой слабосильные становятся богатырями, мертвецы — живыми. Утолив жажду, он приподнялся, встал на колени и пошарил над головой. Наконец, он нашел этот крошечный родничок, откуда капала вода, и стал разрывать его пальца-ми. Из стены побежала струйка. Павлик был счастлив — вода найдена! Теперь даже в ненавистном подземелье стало светлее и чище. Первый раз за время мучительного плена Павлик умылся, отмыл от грязи руки, и ему стало легче. Он хотел уже возвращаться назад, и вдруг заметил: под струей воды что-то светлело. Вначале ему показалось, что это гор-шок или кусок чашки. Он протянул руку и поднял — в руке у него был череп. Павлик с омерзением откинул его и пополз назад. Полз он без оглядки, страх гнал вперед. Остановился только у самого выхода из норы, успокоился и огляделся, ему почудилось, что в яме есть кто-то еще.
— Человек, кажется, стонет... Откуда он мог взяться?..
Сперва подумалось, что это там, где-то позади его, он с ужасом выскочил из норы и чуть не упал на человека, ничком лежавшего посередине ямы.
— Неужели его сбросили сверху?— в испуге прошептал Павлик, отступая к стене.
Человек тихо стонал. Павлик видел, как поднималась и опускалась, в хриплом дыхании, его спина. Потом человек повернулся на бок, и Павлик увидел его лицо.
— Старик... вроде видел я его где-то...
Старик не открывал глаз, может, он был слеп, может, боялся света — он только сухо шевелил губами, слизывая с них запекшуюся кровь.
— Пить хочет... Но где же я достану воды? Опять туда, в нору...— Павлик поглядел наверх — сарбаза не было: он теперь сидел где-нибудь в тени, прячась от зноя.
А старик все так же слепо, точно во сне, шевелил дрожащими губами. И Павлик, забыв только что пережитый страх, схватил горшок и уполз.
— Если человеку очень плохо, если он умирает — ждать что ли?— шептал он, чтобы подбодрить слабую волю. А сам изо всех сил работал коленками и локтями.— Ждать нельзя. Ну, конечно, страшно туда лезть. А пограничникам разве не бывает страшно, когда встречаются с бандами Каримбека? Привыкают... Там головорезы всякие, диверсанты, а здесь таких совсем быть не может. Сюда, в яму что ли их посадят? Сюда только честных людей бросают, тех, кто богачей не любит, кто за революцию борется...
Павлик наполнил водой горшок, робко покосился на об-мытые, белевшие на дне ямы кости и поскорее отполз от этого места. Сначала он вдоволь, напоил старика, потом осторожно обмыл ему лицо и положил на горячий морщинистый лоб мокрую тряпку. Старик перестал стонать и, полежав немного, открыл глаза.
— Касымка здесь? Где мой Касымка? Где он?..— повторял старик, глядя на Павлика безумными глазами.— Не правда ли, он здесь, в этой яме? Что же ты молчишь?..
Павлик отрицательно покачал головой. Он понял,— тот хорошо говорил по-русски,— но ответить ему не мог — слиш-ком неожиданным был вопрос.
— Касымки нет,— горько сказал старик, кулаком утирая слезы.
— Нет...— наконец, произнес Павлик. Он догадался: Касымку схватили, он тоже сидит где-то здесь, в подземной тюрьме, и быть может, совсем рядом, в другой яме. И виноват в этом только он, Павлик.
— Касымки нет...— снова повторил старик, на этот раз не то с радостью, не то с печалью.— Может, хорошо? Спаси аллах его бедную голову, он давно заслужил твоего милосердия.
— Вы — его дедушка? — осмелев, спросил Павлик.
— Да, сын мой, дедушка,— старик устало качнул голо-вой,— Все меня зовут Мустафа, я очень старый, забытый ал-лахом пастух. Ты ведь знаешь моего Касымку? О-о, я-то тебя хорошо знаю...
Но Павлик молчал. Он боялся обмана. Уж не хотят ли его разжалобить, влезть в доверие.
— Он очень любит тебя, сынок, — продолжал Мустафа, не замечая смущения мальчика.— Я это хорошо знаю. А разве недавно он не приносил тебе вареной козлятины?
— Да, приносил,— помешкав, застенчиво ответил Павлик.
— С тех пор не возвращался ко мне Касымка.
— Его схватили? — Павлик заметался.
— Ничего не знаю, сынок, может, схватили, а может, и нет, только один аллах знает, что делается на белом свете.
Мустафа отпил из горшка несколько глотков воды и, взглянув на солнышко, отполз к теневой стороне ямы, поближе к Павлику.
— Он слишком редко советовался с дедом и никогда не говорил ему о своих секретах, сынок. Это очень плохо. А детям большая воля не всегда приносит пользу.
— Скажите, дедушка, как он тогда добрался до этой ямы? Сарбаз разве не видел его?
Этот вопрос давно мучил Павлика. Мустафа ответил не сразу: почесался, повздыхал, поглядел еще раз на солнце по своей пастушьей привычке, словно собирался гнать к водопою скотину.
— Ох-хо-хо,— вздохнул он.— Ты плохо знаешь жизнь, мальчик. Ты думаешь, что среди сарбазов нашлись добрые люди, на которых можно в трудный час понадеяться. Это тебя тревожит?
— Ага, дедушка, вы угадали.— Недоверие Павлика пропало.
— Ну, то-то же. Не обрадую я тебя.— Мустафа опять по-пил воды, смочил воспаленные глаза, влажной рукой потрогал бороду.— В нашей стране все продается, сынок, и все покупается, а совесть наемного сарбаза и полицейского — самый дешевый товар, ее легче купить, чем кусок хлеба.
— Да-а!.. А где взять деньги? У Касымки не было денег?
— Ты прав, Касымка очень бедный, у него никогда небыло денег, он пастух, как и его дед, но у него была скотина.
— Скотина?..
Павлик хорошо знал, что у Касымки была одна лишь коза — его «частная собственность», как говорил Мавлян. И вот нет больше частной собственности у Касымки. Он легко расстался, отдав ее рябому сарбазу. Большой кусок козы съел и Павлик. Вкусна была Касымкина коза, ничего не скажешь! Павлик был противником собственности, но здесь пожалел: «Чудак какой этот Касымка, не надо было сарбазу мяса давать. Зачем кормить эту поганую рожу? То-то он и скалился все время...» Все это было противно. Павлик ткнулся головой в циновку и замолчал.
— О, мой добрый аллах, ты все сделал, чтобы я попал
в эту глубокую яму, ну вот я здесь,— тихо бормотал Мустафа. Пришло время вечернего намаза. Он стоял на коленях и молился, только все это не походило на обычную молитву мусульманина, это говорил голос его души, усталой и жестоко обманутой.— Это хорошо? Конечно, я ведь не видел счастья. Какое оно бывает — не знаю. Может, это оттого, что счастье боялось подходить ко мне близко — на его пути всегда, как нарочно, вставали нужда и горе. Они-то были постоянно со мной, как брат и сестра. Но прости меня, аллах, они очень плохие родственники. Теперь-то это не важно, я уверен, что ты любишь меня и скоро возьмешь к себе. А там я обязательно повстречаюсь с пророком, упаду ему в ноги и скажу: «О великий и мудрейший пророк! Я — бедный мусульманин, пришел к твоей милости: накажи своим гневом безбожника Исали, отдай его в руки ангела мести, пусть он спросит с него за все». И я наперед знаю — пророк накроет меня своим зеленым плащом и скажет: «Все будет по-твоему, Мустафа-ага, не печалься, а сейчас иди в райский сад, там тебя ждут счастье и радости». Я уверен, так все и будет. Хорошо... Мне хочется, чтобы было тепло и сытно, вот об этом я и попрошу пророка. Прости меня, великий аллах, может я не так что-нибудь сказал, со мной это бывает, голова моя очень старая. Аминь.
Вся жизнь Мустафы прошла в тоске и молитвах, в раз-говорах с собою и с табуном. Люди от одиночества черствеют, становятся злыми и завистливыми, но Мустафа таким не был, душа его не зачерствела. Она у него была мягкой и по-детски доверчивой. Мустафа молился, но думал о другом. Вот поэтому, как только Павлик поднял голову, он спросил его:
— А еще кто-нибудь есть здесь?
— Н-нет, я один...
Мустафа недоверчиво оглядел яму и опять спросил:
— Скажи мне, сынок, ты никого не видел, когда тебя сюда бросили?
— Нет, дедушка, не видел,— смущенно ответил Павлик.— Сарбазы бывают...
— Сарбазы?
— О, нет, видел,— спохватился Павлик и лицо его вспыхнуло бледным румянцем.— Видел, но это было...
— Рассказывай, сынок, не бойся. Я так много видел страшного, меня ничего не испугает. Говори смелее.
— Он не мог говорить, дедушка,— колеблясь, ответил Павлик.— Он был совершенно немой... У него не было языка...
Мустафа нахмурился и замолчал. Видно было, как он боролся сам с собой: грудь его высоко поднималась, губы кривились и вздрагивали. Он вздохнул и вопрошающе погля-дел на Павлика.— Рассказывай, сынок, рассказывай, я все слышу...
Павлик говорил долго — ему некуда было торопиться. Рассказывал с самого начала, и чем дальше тянулся рассказ, тем чаще в бороде Мустафы искорками застревали слезы. Но сумерки все скрывали, а Мустафа не поднимал головы, он слушал, хрипло покашливая. Когда Павлик поведал ему о подземном роднике, о костях, Мустафа грустно сказал:
— Что сделаешь, сынок, из этих проклятых аллахом ям редко кому удается выйти на волю. Это могилы для живых мучеников. И мы с тобой умрем здесь, и все, кто попадет сюда после нас...
— Не надо печалиться, дедушка. Зачем зря тревожить себя? Мы все равно выйдем отсюда! Вот увидите, выйдем.
Павлик вдруг вскочил с места и, легко подпрыгнув, сделал на руках стойку. Постоял, неуверенно покачиваясь, и пошел ходить по яме.
— Вот так надо каждый день тренироваться. Это очень нужно для того, чтобы с врагами рабочего класса бороться,— сказал он и, шумно передохнув, опять сел на свое место. Мустафа мог только позавидовать мальчишеской ловкости — силы его давно растаяли, он с горечью глядел на свои слабые и дрожащие руки.
— Где уж мне, дряхлому старику... Разве только чудо, которое вызволит меня? Нет такого чуда, сынок, и никто меня не спасет...— Мустафа, горестно покачивая головой, тихо сказал: — Тот человек, про которого ты рассказывал... это мой младший сын Джафар... Когда Исали взял его, он был еще молод, у него были широкие плечи и сильные руки, а глаза его всегда горели большой радостью... А вот так случилось, аллах захотел и отнял у него все силы...
— Зачем он так сделал, этот жестокий аллах? — не стер-пел Павлик,— Зачем он помогает только буржуям и палачам? Почему он заодно с Исали работает?
— На все, сынок, есть божья воля, на это нельзя обижать-ся. Аллах, однако, не знает, кто такой Исали.
— Правильно! Он ничего не знает, потому что на свете нет никакого аллаха, нег бога, нет ничего такого... Понимаете, дедушка?
Мустафа не стал спорить. Разве можно спорить с таким человеком, который готов драться с самим аллахом? Он только подумал: «Вот этот малыш, смотри ты какой... Такой все может...» Но Павлик скоро успокоился и еще ближе подсел к старику.
— За какое преступление его схватили, дедушка?— спро-сил он.
— Это очень долгая история, сынок,— тяжело вздохнул Мустафа.— Он никого не убил, ничего не украл. Он честный человек. Он рассказывал правду, за это его и уважали про-стые люди.
— Какую правду он рассказывал, дедушка? Может, про аллаха?
— Нет, нет, — заволновался Мустафа, — за аллаха никто бы его не тронул. Он так же не любил аллаха, как и ты, сынок, и, наверно, это очень плохо, он теперь никогда не попадет в рай, не отведает плодов счастья. Да, да... У моего Джафара был совсем другой бог — Маркс его, кажется, звали. Я однажды видел его портрет у Джафара. Такому богу можно верить: у него светлая красивая голова... А пророк его — Ленин. Джафар носил его у себя на груди и всем говорил: «Глядите, люди, вот он, великий человек! Он учил людей жить на земле, а не на небе. Он — враг всех царей и брат простого народа... Этот человек все может. Он освободил русских от злого шайтана, от нищеты, а теперь он идет сюда. Он всюду пройдет, нет такой силы, которая могла бы остановить его!» Так он говорил, мой бедный Джафар...
Павлик чуть не плакал. Он сам не знал, отчего это, от счастья или от горя. Перед ним открывалась великая тайна. И тут он вспомнил, что под рубашкой у него спрятан значок, который упал в яму в день короткого свидания с Касымкой. Павлик достал его и показал Мустафе.
— Это знаете кто?
— Где ты взял эту пуговку?— удивленно спросил ста-рик.— Это — он, Джафар носил на своей груди... Он так и не отдал его Исали, когда тот схватил его...
— Мне подарил его Касым!
— Так я и знал... — задумчиво и тихо произнес Мустафа.
Бывало, когда Павлик глядел с пограничной вышки на тесную кучу глиняных мазанок по ту сторону арыка, ему ка-залось, что там все спит — и люди, и слепые, безликие мазан-ки, и сама земля. Не спят только сарбазы. И как только кто-нибудь проснулся в Алышбеглю, разогнул спину — на его голову тотчас падает тяжелая полицейская дубинка. И вот он узнал совсем другое: в Алышбеглю есть смелые люди, которых боятся сарбазы и их начальники.
— Дедушка Мустафа, так ведь ваш Джафар был настоя-щим борцом, идейным большевиком. Понимаете? Вы должны гордиться, дедушка!
— Я ничего не знаю, я человек неграмотный и старый... А если он был хорошим, спаси его аллах.
— Только аллах здесь совсем не при чем, — продолжал Павлик. — Джафар шел не за святых, а за революцию. Он боролся за то, чтобы народ был на свободе. За это его и схватили палачи. Они отрезали ему язык — это для того, чтобы он не говорил правду.
А над ямой опять уже повисла крылатая тень, закрыв собой слабый отблеск далекой зари. Это конвоир пришел за Мустафой...

XXVIII

 Утром попутной подводой со станции приехал на заставу Мавлян. Он уже все знал. Еще не успели утомленные, куд-рявые от пота и грязи лошади ткнуться лбами в ворота зас-тавы, Мавлян спрыгнул с повозки и, не заходя домой, побежал к Вовке.
— Эх, ты, товарищ называется, допустил такое позорное дело, — словно петух наскочил он на полусонного Вовку, ко-торый еще протирал кулаком глаза.
— Теперь я хорошо знаю: нельзя на тебя надеяться... Ты нехорошо поступаешь.
— Ну чего ты орешь? — Вовке надоело слушать. — Ошалел ты что ли?
— Ты сам ошалел. Палачи терзают нашего боевого това-рища, а ты дурачка валяешь, я все знаю.
— Вот и хорошо, что знаешь... Тоже мне... — Вовка напя-лил на разомлевшее тело полосатую футболку и, торопливо заправляя ее в штаны, сказал: — А если бы ты тут был — не случилось бы этого?
— Конечно! Я никогда бы его одного не пустил на гра-ницу, всегда бы вместе ходили.
Вовка подумал, поцарапал затылок и, ткнув в Мавляна пальцем, сказал:
— Вот вас и схватили бы там обоих, голубчиков, нашли место для игрушек! Хныкали бы вы сейчас оба в лапах международного капитала.
Мавлян волновался. Он и сам не был уверен в том, виноват ли сколько-нибудь Вовка. Но Вовка — взрослый мальчишка, не новичок на границе и с него-то уж можно спросить!
— Ладно, спорить не будем. Зачем? Теперь надо выручать его, а не ругаться,— Мавлян серьезно взглянул на Вовку, поправил новенькую еще с острыми гранями ферганскую тюбетейку и головой указал на дверь.
— Пойдем, нечего тут рассиживаться.
— А если я не умывался и не завтракал?
— Я тоже не умывался и тоже не завтракал, прямо с подводы — сюда. Некогда, пошли, а то дядя Миша на границу уедет. Он ждать тебя не будет, ему некогда чай пить-распивать...
Ребята перехватили Старостина на конюшне. Он был в боевом снаряжении, при шашке и маузере, в яловых сапогах с тусклыми солдатскими шпорами, и с нетерпением ждал, когда коновод выведет из станков уже подседланных лошадей.
— Дядя Миша, мы к вам! — радостно влетел в конюшню Мавлян.
— О-о, да ты, голова садовая, в отпуске совсем испор-тился: вернулся и здороваться не хочешь.
— Извините... — прошептал покрасневший Мавлян.
— Ничего, бывает, — улыбнулся начальник заставы.
— Это оттого, дядя Миша, что он с большой дороги и еще сегодня не завтракал, и я вот с ним тоже... — серьезно сказал Вовка, выручив приятеля из затруднения.
— Ну, тогда все ясно. Если вы ко мне, прошу следовать...
Он знал — ребята пришли неспроста, их привело горе. И вот он, начальник заставы, должен, наконец, чем-то утешить мальчишек.
Ребята вошли вслед за хозяином в тесный, все еще храни-вший следы напряженной ночной работы кабинет Старостина и молча сели на табуретки. И Старостин сел, положив на колени шашку.
— Дядя Миша, как же так получается... — взволнованно, с тревожно метнувшимися глазами, начал Мавлян и сразу почувствовал, что все слова куда-то пропали. Он сконфужен-но похмурился и просто сказал: — Павки нет. Вовка совсем ничего не знает, дядя Миша. Кто знает?
— Никто ничего не знает, Мавлян,— глуховатым голосом отозвался Старостин. — Был Павка на заставе, и нет больше Павки, как корова языком слизнула...— Он так стиснул зубы, что по темным скулам его медленно заходили узловато-тугие мышцы.— А ты винишь Вовку, чудак-человек. Может, меня больше всего винить надо, а вот и я ничего толком сказать тебе не могу. Пишем сердитые ноты, ультиматумы предъяв-ляем, требуем, а дальше этой писанины дело пока не идет, вот так, браток... Говорят, нет у них Павлика, сарбазам он не попадался и все тут. А вот я хорошо знаю: он у них и знаю, где находится, но ведь это не в своем кармане...
— Тогда, дядя Миша, надо заставить их! — пылко вос-кликнул Мавлян.— Чего на них глядеть?
Старостин задумчиво сдул со стола крошки махорки, пепел и, облокотившись, взглянул в окно. День начинался горячий и знойный. У самого подоконника маячила головка белой ромашки, в медово-желтой сердцевине цветка возился и сер-дито гудел мохнатый шмель.
— Да, правильно решаете вы, ребята, повод для войны есть,— Старостин все смотрел на злого шмеля, постукивал по столу пальцами. Сейчас он был так же сердит и думал, наверно, о том, как бы начать эту войну.— Верно вы говори-те,— продолжал он, повернувшись к ребятам.— Но, дорогие мои, права объявить войну нам с вами не дано. Войну объ-явить может только правительство, а мы ведь его солдаты и все. Поняли?
— А им, значит, все можно делать?
— Правильный вопрос. Они, друзья мои, мировому капи-талу служат, аллаху и своему светлейшему повелителю, а мы — Советской власти. Разница есть?
— Конечно, есть.
— Я тоже думаю. Нам положено выполнять законы госу-дарственной власти, а они работают на тех, кто больше пла-тит...
Жарко палило солнце, прямо на глазах рыжели бугры, и степь от этого становилась полосато-пятнистой, как маски-ровочный плащ снайпера. И вокруг заставы день ото дня шире разрастались рыжие пятна — зелень отступала перед свирепым дыханием суховея, теснилась в балки, в ярки, к берегам болот и арыков. Ребята вышли от Старостина и оста-новились посредине двора, решая куда идти.
— Ну, чего встали? Жариться натощак будем?— проворчал Вовка.— Пойдем на кухню, попросим у Марченки пропитания...
И первая ложка гречневой каши с бараньим салом подействовала на расстроенного Вовку исцеляюще. Вовка повеселел, гармошка, мелко ребрившая упрямый лоб, исчезла. Он стал опять беззаботным говоруном, мечтателем и яростным спорщиком.
— А пища ничего — с хлебом есть можно, только горяча шибко,— заметил он, когда заботливый Марченко поставил перед ними компот в двух помятых алюминиевых кружках.
— А шо тоби — в наряд ихаты, чи шо?— певуче спросил повар.
— Может, и не в наряд, дядя Марченко, но тоже важнейшее дело нас ожидает.
— Какое же это дило?
— О-о, будьте уверены... Вы, дядя Марченко, членом МОПРа состоите?
— Ого, якой ще член! С двадцать пятого года.
— Ну и мы — члены, тогда вам можно все рассказать: идем сейчас выручать из неволи нашего дорогого товарища Павку.
— Ого!— воскликнул Марченко.
Мавлян ожесточенно кинул на стол ложку и с немым укором уставился на Вовку. Но Вовка даже глазом не моргнул.
— Чего ты одичал так, Мавляшка?— насмешливо спросил он.— Думаешь, боюсь? Ни капельки! Убери свои глаза и спокойно доедай кашу.
Ничего не ответил Мавлян, только крепко загорелое лицо его стало еще темнее, а уши зарделись, как спелые вишни. Он уткнулся носом в кружку и сквозь зубы цедил кисловатый компот. «Какие болтуны бывают,— подумал он, ещё раз, с презрением поглядев на Вовку.— Ничего не сделал, а уже разболтал, вот язык...»
Он вспомнил Касымку. Теперь только он, маленький пастушонок, мог помочь Мавляну разобраться в темном деле с Павликом. А когда они вышли с кухни, Мавлян сказал:
— Зачем ты такой несерьезный, Вовка? Болтаешь все, тайны держать не можешь. Голова у тебя, как дырявый кар-ман, из нее все падает, все теряется...
— Подумаешь! Чего это я потерял?— Вовка похлопал
ладонью по лбу.— Из моей булочки ничего не теряется, не беспокойся! Ты на свой черепок посмотри хорошенько, как бы он не дал трещины...
Они шли без цели, ступая босыми ногами по горячей зем-ле. Ветерок упруго дул им в затылок, пузырями раздувая рубахи. Высоко, в белесом от зноя небе, играли щурки, заглатывая на лету саранчу. На телеграфных проводах смиренно сидели сизоворонки, они будто прислушивались к чужому тайному разговору. Вовка поднял с земли серый голыш и, размахнувшись, кинул его. Голыш, ударившись в провод, высек искру и сердитый железный вой. Сизоворонок как не бывало, легко лавируя на ветру острыми крыльями, они скрылись за бугром.
— Ты думаешь, я чего не надо скажу? Дожидайся!— серьезно заговорил Вовка. Мавлян удивленно поглядел на него — ему что-то не верилось, чтобы Вовка смог так сразу отказаться от шуток. Но Вовка не шутил.
— Э-э, я знаю, вы думаете, что Вовка — так себе, чесала-вэляла, губошлеп и предатель интересов рабочего класса. Сказать ему ничего нельзя — сейчас же растреплет и повредит мировой революции. Но ошибаетесь, Вовка Тезин знает, что можно говорить, а чего нельзя, и с кем говорить, тоже, чай, хорошо знает.
Вовка рывком выскочил на бугор в редком серебристом полыннике, огляделся, прикрыв ладонью глаза.
— Сядем, кое-что сказать надо.
Когда ребята устроились на траве, он шепотком поведал Мавляну новость.
— Вот что — видел я вашего заграничного Касымку, те-перь я его знаю лучше тебя.
— Касымку видал?!— воскликнул Мавлян, недоверчиво заглянул Вовке в глаза.— Откуда ты мог узнать Касымку? Кто тебе сказал про него?
— Не бойся, я, чай, никому не скажу, не из таких! Вы с Павкой скрывали от меня, а я вот узнал... Я даже встречался с ним, разговаривал, вон там,— показал он на серебристую рябь арыка.— Еще договорились встретиться на этом же месте. Не пришел.
— Почему не пришел?
— Откуда я знаю. Значит, есть причина. Понимаешь, Мавляшка, я ему задание давал насчет Павки. Посмотри, мол, там хорошенько, разыщешь его, передай, что скоро выручим, пусть надеется... Потом Архипыч встретил меня и говорит: ты, слышь, Вовка, к арыку близко не подходи, опасно сейчас, на той стороне какая-то непонятная заваруха началась: сарбазы по домам шарят, людей ловят и в тюрьму сажают. После этого и Касымка ни разу не подходил к арыку.
Надежды Мавляна рассыпались прахом. Неужели он больше никогда не увидит Касымку?
У последней переправы через канал, по пути в комендату-ру, куда сейчас ехал Архипов на пароконной армейской по-возке, он высадил Мавляна и Вовку и сдал их с рук на руки Ермолаю. Так ему было приказано Старостиным.
— Живую силу для вашего подкрепления доставил по назначению, поглядывай, хозяин,— закуривая на дорогу, ска-зал Архипов.— На обратном пути заеду, велено домой в це-лости доставить.
— Это что же такое? Не доверяете?— пробасил Ермолай.
— Доверяем, поэтому и привез. Но в твоих камышах всякие хищники водятся, все бывает...
— Да, парень, и не говори,— нахмурился Ермолай, поняв намек Архипова.
Вовка еще издали увидел вогнутый, как спина у старой лошади, конек ветхой хижины Ермолая, аиста, стоявшего на одной ноге возле своего гнезда, и почему-то подумал: «Красивая все же птица, а вот в Юрино не водится, и место хорошее, и природа, а туда не залетает. Живут же там цапли и журавли, а вот такой красавицы нет, жалко. Наверно, дыму боится, у нас, чай, все небо прокоптили, дров много, не жалеют...» Мавлян шел молча, стремясь угодить шаг в шаг за дедом, который был впереди. Но шаги Ермолая — широки и грузны, Мавлян никак не может приловчиться. Вчера, улучив подходящий момент, он сбегал в развалины и был совсем обескуражен: пистолета в нише не оказалось. Всю ночь ему снился «саваш» и Павка, геройски отстреливавшийся от кучи врагов. Утром Мавлян поднялся с больной головой, но с тайной уверенностью: никто Павку не украл, а сам он ушел туда, чтобы отомстить за отца. Зачем же иначе он взял пистолет?..
Когда они благополучно перебрались через колючую жи-вую изгородь, подошли к дому, Вовка указывая на гнездо аи-ста, спросил:
— Дедушка, а детенка оттуда можно добыть?
— Это для какой же надобности?
— Вообще, для интересу и приручения к домашней жизни.
— Полно-ка выдумывать, он не хуже тебя приучен к до-машней жизни: сидит у себя дома, с отцом и с матерью. Чего еще тебе надо?! Никто его здесь не мучит, не терзает. Так что не к чему, баловство одно...
Ермолай прогнал из-под навеса кинувшихся было собак, плечом оттолкнул ветхую дверь и пропустил мальчишек.
— Шагай смелее, не тронут...
За столом разговор как-то долго не клеился, то ли самовар мешал своим шумом, то ли отвлекала большая чашка запашистого меда, стоявшая посредине стола. Ермо-лай знал, что привела к нему ребят беда. Но, что он мог сделать? Вскоре после случившегося он встретился на грани-це со Старостиным и спросил его, все ли приняты меры, чтобы вырвать Павлика из страшной беды.
— Все, что возможно, сделано, старина, все, — ответил ему Старостин и, помешкав, сказал: — Но — это тебе по сек-рету — боюсь, что парнишка попал в грязные руки Карим-бека и тогда, сам знаешь...
Ермолай очень хорошо понимал, что это значит. И не-нависть, которую он всегда питал к «железной голове», уде-сятерилась. Кажется, ничто сейчас для Ермолая не было так необходимым и желанным, как встреча в чистом поле со сво-им старым врагам. Ермолай давно искал эту встречу, но уда-ча — дело редкое.
— Так... А ты лепешкой, лепешкой прихватывай, Володимир, сподручнее так-то,— посоветовал Ермолай, глядя, как капает мед с Вовкиной ложки. Потом он задумчиво погладил бороду и, как бы спохватившись, спросил:
— Газетку, поди, не принесли старику? Давно не слышу, что на земле-матушке делается.
А мы, дедушка... Мы насчет Павлика...— И лицо у Мавляна внезапно дрогнуло — он слишком долго крепился — глаза покраснели. Ермолай, уловив заминку, крякнул.
— Вот и добро. Вот, стало быть, и обмозгуем все.
— Мы мозговали,— сказал Вовка, опрокинув на блюдечко пустую чашку.— Все до капельки обсудили и ничего не придумали.
— Нет, немного все-таки придумали,— поправил Мавлян.
— Ну-ка, ну-ка, рассказывай.
— Не знаю, как сказать,— Мавлян торопливо отхлебнул малый глоток остывшего „ чая и потер ладони.— Пойдемте туда, на ту сторону, дедушка, и все-все там узнаем, а потом.,.
— Это как же вы пойдете?— подскочил со скамьи удив-ленный Вовка.— За границу?! На чужую землю?
— Не шуми, пожалуйста,— недовольно отмахнулся Мав-лян.— Это совсем просто. Оденемся похуже, как нищие, — у них везде одни нищие бродят — и ночью туда... Язык вы, дедушка, знаете, я тоже немножко разберусь...
Ермолай, тяжело облокотившись на столешницу и захватив в кулак бороду, молча глядел на Мавляна. Он думал. И, быть может, живо представлял себя в новом виде — нищим бродягой, с грязной котомкой, с чумазым поводырем. Но Ер-молай не торопился с ответом. Отломив кусочек лепешки и макнув им в солонку, он стал есть.
— Главное — попасть в селение, а там дело пойдет, продолжал Мавлян, воодушевляясь.— В степи могут задер-жать, на дороге тоже, а в селении — нет, даже никто интере-соваться не будет. Нищий, кому интересно? А мы, как раз-ведчики, узнаем все и вот в одном месте находим Павлика...
— Здорово, как в кино!— воскликнул Вовка, заинтере-совавшись рассказом.— Я бы и то пошел с вами, только вот голова у меня не как у всех людей, каждому в глаза кинется, заметят.
— Н-да,— наконец, произнес Ермолай, почесывая зарос-ший висок,— Хорошо ли, плохо ли ты придумал, Мавлян, но не подходяще.
— Как же не подходяще?!
— А вот так. Нам с тобой за границу идти ни в коем разе нельзя.— Ермолай помолчал немного, обдумывая и, широко усмехнувшись, сказал: — Тебя отец с матерью не отпустят, а меня — Михайла Андреич, он ведь тут главный хозяин. Он так и скажет: «Ты, что, старый барбос, выдумываешь? Одного мальчишку стравили, а теперь ты и второго туда же, своими руками доставить хочешь?» Нет, ты мне эти штучки из головы выбрось! Я ведь хорошо знаю, что он скажет.
— А как же, дедушка?— Осекшийся голос Мавляна прозвучал неуверенно. Потом, поднявшись из-за стола, он тихо сказал, глядя на Ермолая: — А если не мы, а кто-нибудь другой?..
— Другой!?— Ермолай так и лег грудью на стол.— Пос-той, постой, другой, говоришь.— Он тоже вылез из-за стола, большой и лохматый, как медведь. Голова его едва не каса-лась потолка. А губы его что-то шептали. Ребята с недоуме-нием глядели на старика — последнее слово было за ним.

XXIX

 Павлик протер глаза и сел, подобрав, как делает это Мавлян, под себя ноги. Ему сегодня приснился первомайский праздник в Нижнем Тагиле. День солнечный, хороший — на улицах людское море, зелень свежей листвы, красные флаги, и они с бабушкой Пелагеей по-праздничному нарядные стоят у трибуны.
— Так сегодня же и на самом деле Первое мая! — вспом-нил Павлик, стукнув себя по лбу.— Меня схватили в апреле, и вот уже скоро месяц, как я сижу в яме. Надо же!.. Такой великий день, и я в тюрьме... Дедушка, вставайте, сегодня Первое мая!
Мустафа приподнял голову и печально улыбнулся. Он уже второй день почти не поднимается — так его избил Исали на последнем допросе.
— Праздник? Это хорошо, сынок, веселись, если это большой праздник,— тихо сказал старик и закашлялся.
— Большой революционный праздник, дедушка, праздник всего международного пролетариата...— И Павлику опять сделалось скучно, помолчав немного, он вздохнул и снова заговорил:— у красноармейцев хороший обед сегодня, празд-ничный... Бабушка Пелагея тоже пирогов напекла с луком и с яйцами, шанег со сметаной. Ух, как вкусно... А что мы сегодня будем есть, дедушка? У нас совсем ничего нет. А в праздник нельзя так.
— Аллах дал зубы, он даст и пищу, сынок,— мудро изрек Мустафа и, недужливо охая, опять улегся на свои тряпки.
— Да, что-то принесет нам сарбаз...
Павлик поднялся и, тихо высвистывая песенку о пионер-ской картошке, стал взад-вперед ходить по яме. Ему чудились пионерские костры, запах дыма, звонкий ребячий смех.
— Сегодня сидеть без дела нельзя,— заложив за спину руки, заговорил Павлик.— Но что бы такое полезное сделать? Поругаться с сарбазом? Нет, это ерунда, этим его не прошибешь.— Он достал из кармана значок, положил его на ладонь и задумался.— Ленин... Сколько рук повидали вы, Владимир Ильич, пока попали ко мне... Этот значок носил на своей гордой груди революционер Джафар. А ему кто-то по-дарил его. Потом попал к дедушке Мустафе, потом к Касым-ке... И вот он в тюрьме? Разве это возможно?..
Павлик замесил в неглубокой ямке глину. Затем, уровнял и почистил поверхность стены, побрызгал ее водой и стал что- то лепить. Работал он с увлечением, то и дело склоняя голову то на одно плечо, то на другое, часто отползая в сторону, и глядел на свое творение. Стало жарко. Он скинул рубашку, и теперь солнце нещадно жгло плечи и спину. «Хоть бы деревце какое-нибудь посадили на краю ямы, бездельники,— подумал он.— Только и знают над людьми издеваться...» И снова он мысленно увидел милую уральскую березку, теплые мохнатые облака, почти почувствовал тихий, преображающий землю дождик. А руки, мозг и глаза работали с возрастающим на-пряжением. И задумка его постепенно обрела ясность и форму. Он лепил из тюремной глины Спасскую башню, зубчатую стену Кремля, мавзолей. Этот давно знакомый кусочек родной земли сейчас ему был дороже всего на свете, он пробуждал в нем и воспоминания, и гордую радость. Руки, небольшая щепочка и вода как бы оживили кусок мягкой глины.
— Получается или не получается?— Павлику и самому нравилось.— Получается, только сюда надо еще красноар-мейцев поставить, часовых.
Значок он искусно вделал в верхнюю часть мавзолея, от-сюда походил он на прожектор, наведенный на темноту. И когда все было готово, опустился глубокий вечер. Павлик помыл руки и надел рубашку. Несмотря на усталость и голод, ему почему-то захотелось петь. Он поглядел наверх — горбатая тень сарбаза медленно проплывала мимо ямы. Павлик с ненавистью проводил тень и запел, сперва тихо, почти шепотом, потом все смелее, все громче. Пел он хорошо знакомый «Интернационал». Мустафа глядел на мальчика испуганными глазами, он, должно быть, подумал: «Не случи-лось ли чего-нибудь с ним?» К яме подошел сарбаз, погрозил кулаком, но Павлик продолжал петь, и в голосе его чувство-валась чистота и сила. Он не умолк и тогда, когда сарбаз спустился в яму. Он только прикрыл циновкой глиняный уголок Москвы и смело шагнул навстречу сарбазу.
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей...
Ошеломленный сарбаз толкнул Павлика в грудь, но он не остановился, продолжал петь. Сарбаз не выдержал, раз-махнулся и ударил Павлика по лицу, мальчик упал...
Когда сарбаз вылез из ямы, Павлик окликнул Мустафу.
— Зря ваш аллах дал нам зубы, дедушка,— вытирая по-долом рубахи окровавленные губы, сказал он, — им сегодня нечего делать: пищи никто нам не подал... Фу, паразит, как двинул — шатается. Зуб у меня, дедушка, шатается... А все-таки здорово он разозлился, песня им эта не нравится. Вы знаете эту песню, дедушка?
— Не знаю, сын мой.?
— А Джафар разве никогда не пел ее?
— Может, когда и пел, но я что-то не слышал...— Муста-фа, с трудом поднявшись, сел, прислонился спиной к стене.
Когда люди поднимаются на буржуев, чтобы отобрать у них власть, они поют эту песню, — «Интернационал» назы-вается,— пояснил Павлик.— А это мавзолей,— он убрал ци-новку, и усталому взору старика представилась совсем непо-нятная картина.— В Москве он, у кремлевской стены, а в нем — Ленин.
— Ты сделал?
— Ага. Это, дедушка, на память о Джафаре, обо всех... и о нас с вами. Пусть знают те, кто попадет сюда после нас... Я устрою так, что сарбазы никогда его не найдут.
— Они найдут,— сказал Мустафа.— Они хуже собак. Нашли они Джафара и Касымку нашли... Не увижу его больше. Чует мое сердце, сынок: нет Касымки... Исали кого угодно убьет, а если не он — еще есть один шакал, Карим-бек...
Павлик услышал это страшное имя и весь насторожился. Но Мустафа ничего не сказал больше, он сидел и тяжело всхлипывал.
— И вы тоже видели Каримбека, дедушка?— робея от своих слов, спросил Павлик.
— Сожалею, сынок, что я слишком хорошо видел этого негодяя,— ответил Мустафа, вытирая тряпицей глаза.— Го-ворить о нем неохота.
— Скажите, дедушка,— чуть не взмолился Павлик.— Я все равно никогда не разболтаю, я только для себя... Расскажите.
— О разбойниках интересно в сказках и то страшно, а в жизни — одна мерзость. От Каримбека, однако, сам аллах давно отказался. Вот он и зверствует, режет людей, как баранов, и все там, на вашей стороне. Там у него старые счеты…
Медленно вязался грустный рассказ старика. Ему было тяжело — болела вывихнутая рука, душил кашель.
— Не только там, здесь, на нашей стороне все простые люди его боятся, да что люди... Начальство, говорят, тоже побаивается, на наше здешнее начальство он плюет, и знать никого не хочет. Говорят, он — шпион английского короля. Англичане дорого платят ему — предательство ведь всегда золотом оплачивается, потому, что жизнь у него коротка, как заячий хвост. Железный шлем они ему подарили, и вот уже много лет Каримбек не снимает его с головы. Только мало кто знает, какой это шлем.
— А вы, дедушка?— не утерпел Павлик.
— Ого, это такой шлем... В нем—маска, надень ее на лицо и живи под водой сколько хочешь — не задохнешься и все видать.
— Да?!— вырвалось у Павлика.
— Он ему очень нужен, такой шлем, без него не был бы таким храбрым... Смелые люди давно оторвали бы его пога-ную голову...— Мустафа снова закашлялся и долго лежал с закрытыми глазами. А Павлик глядел на него и боялся. Он в эту минуту всего боялся: тяжелого кашля, который мог задушить Мустафу, сарбазов — они могут забрать старика на допрос или избить его тут же, в яме, и даже ежа, который мог отвлечь внимание и без того слабого человека.
Мустафа; немного отдышавшись, продолжал:
— На вашей стороне, сын мой, есть озеро Ишеньголь. Еще совсем недавно на месте этого озера было большое селение, в его садах поспевал инжир и айва, а на высоком холме, посередине селения, стоял дворец. Дворец этот построил дед Каримбека, а когда он умер, хозяином стал сын его, отец Каримбека — свирепый и богатый господин. Он все мог. Только аллах не захотел видеть его черной власти, в одно мгновение он лишил его всего, послав тяжелую кару— землетрясение... но не все разрушил аллах, очень жаль... Из дворца старого бека давно еще было проложено подземелье — видимо, некуда было девать деньги. Глубокое подземелье и страшное, как обиталище шайтана — туда никто не спускал-ся, да и мало кто знал о его существовании. Выход из этой пещеры дьявола был далеко от дворца, возле «святого ключа» Дарваза. Там есть старый мазар, в котором, по завещанию, был похоронен дед Каримбека. Мазар находится здесь, на нашей стороне, а дворец был там, на вашей...
Старик опять замолчал, опустив на грудь голову. А в яме с каждой минутой густел сумрак, наверху, присмотревшись, можно было отыскать неяркие звезды. Выбежал из своей ямки ежик, огляделся, почесал лапкой сердитое рыльце и отправился на охоту.
— Дедушка, может это сказка, а? Вы слышите меня? Как вы все это узнали? Это, наверно, было очень давно?
— Да, да, сынок, очень давно,— превозмогая слабость, продолжал Мустафа.— Но это не сказка, нет... Я давно поза-был сказки, сынок, из моей старой головы уходит все, как из худого кувшина. А это — не забыл, помню. Только уж никого нет в живых, кто еще знает об этом: одни погибли при землетрясении, другие разбрелись по свету. Я вырос там... На конюшне бека прошло мое детство. Потом был дворником... Я все видел, все знал. Не знал одного: какой человек вырастет из мальчика, которого все ласково называли: Каримчик. Если бы я знал, что он станет гюрзой с железной головой, я бы тогда еще задушил его своими руками. Зачем жить такому нехорошему человеку? Его надо сразу убить... Правда, сынок, что Каримбек недавно убил на той стороне большого начальника?— помолчав, спросил Мустафа.
— Да, слышал немного, говорят...— замялся Павлик, сби-тый неожиданным вопросом.— Может, не он это сделал, а кто-то другой. Бандитов пока еще много.
— Он,— коротко сказал старик.— Только поймать его очень трудно. Я часто вижу, как он по ночам выходит из мазара, а что ему там делать? Этого я не знаю... Он и тебя схватил, мой мальчик. Должно быть, то же самое случилось и с моим Касымкой...
Старик заплакал. А через минуту в яму спустились сарбазы — они пришли за Мустафой.
— Зачем вы его хватаете? Зачем?— закричал Павлик, вспыхнув от негодования.— Он больной, не может стоять на ногах!
— Замолчи, щенок, тебя это не касается!— прохрипел конвоир.
Павлик кинулся на сарбаза, но тот пинком отшвырнул его к стене.

XXX

 Исали, обжигаясь, глотал густой горький чай. Старый денщик едва успевал менять мокрые полотенца. А Исали все пил и пил, но жажды утолить не мог. Внутри у него кипело, испарялось и все это от бессонных ночей, от постоянной тре-воги, от неудач.
После того, как черный генеральский лимузин, облеплен-ный зелеными звездами, прокатил по пыльным дорогам по-граничной провинции, правитель вызвал к себе Исали и с деловитым молчанием отхлестал его по щекам. Затем, устало садясь в кресло, сказал:
— Вы — дурак и осел, не умеете работать. Какой срам!
Исали попытался было что-то сказать, но правитель реши-тельно замахал руками.
— Вот что, любезнейший, ничего не желаю больше слу-шать, довольно. Довольно! Я не могу, к сожалению, каждый день потчевать сартиба вашими дурацкими обещаниями. Если через десять дней не будут пойманы преступники, ваше место в канцелярии будет занято другим, более умным человеком. Я вас выгоню, как старого пса, который оглох и ничего не видит. Поняли?
Исали не знал, что делать. Казалось, все сколько-нибудь подозрительные и неблагонадежные, по его мнению, люди бы-ли брошены в тюрьму. Кого ловить?
Но вдруг отворилась дверь, и двое сарбазов с трудом втащили в кабинет ожесточенно сопротивлявшегося Касымку. Исали вскочил с места: глаза его ожили и засветились:
— Где вы нашли этого бродягу?— радостно крикнул он.
— О-о, мой джанаб, неудобно сказать об этом, — ответил сарбаз, тыкая в спину Касымку,
— Чего неудобно, говори!
— Этот негодный щенок сидел на чердаке в доме джанаба правителя.
— На чердаке?!— лицо Исали вытянулось от удивления и побледнело.— Что он там делал? Он, может, собирался под-жечь дом?
— Нет, джанаб, он, кажется, ничего не собирался делать такого, он там просто спал, как свинья.
Касымка стоял между сарбазами; грязная рубаха на нем была разорвана надвое и свисала с рук. На его смуглом теле и лице кровоточили свежие ссадины. Он хмуро, исподлобья глядел на ненавистного Исали.
— Говори, что ты там делал? — закричал офицер.
— Спал, джанаб.
— Ты не мог найти другого подходящего места?
— Нет, джанаб,— спокойно, с детской наивностью, про-должал Касымка.— Когда ваши сарбазы схватили моего де-душку, мне негде было спасаться от злых людей, я убежал в селение, но здесь тоже было плохо... По улицам ходили сарба-зы, задерживали зачем-то людей. Они могли и меня схватить, я очень боялся... Потом я подумал: на чердаке у джанаба правителя, наверно, не будут искать, туда не посмеют залезть сарбазы. Там неплохо, только крысы... но ведь это лучше, чем сидеть в яме? Правда, джанаб?
— О-о, ты кое в чем разбираешься,— засмеялся Исали и приказал сарбазам, чтобы они оставили кабинет.— Кто это тебя научил так? Дед или кто-то другой?
— Нет, меня никто не учил,— без хитрости ответил Ка-сымка. — Я совсем неграмотный и, наверно, очень глупый...
В глазах Касымки потух злой огонек, теперь в них была немая покорность и ожидание.
— Ты совсем неграмотный? — спросил Исали, недовольно хмурясь.
— Ага, джанаб.
— Но неграмотность не мешает тебе делать вот эти безобразные штучки,— крикнул он, постучав кулаком по столу, где кучкой лежали засохшие звезды. Касымка заметил их тотчас же, как переступил порог кабинета, но делал вид, что ничего здесь его не интересует.
— Рассказывай и чтобы не отпираться, не врать.
— Нет, джанаб, я никогда бы не сумел обмануть вас,— не смущаясь, ответил Касымка.— Аллах ведь строго наказывает за неправду, да?
Вечным огнем! — зловещим голосом произнес Исали, пророчески воздев к небу палец.— Аллах приказывает отре-зать всем лгунам языки и вырывать зубы.
— О, как страшно!— вздрогнул Касымка.— Вот поэтому я очень боюсь прогневить аллаха и никогда не вру. Нехорошо врать, пусть врут другие, если они не боятся аллаха, но я ни-когда не буду этого делать.
— Ну, довольно трескотни, — сухо оборвал Исали.— Рас-сказывай, для чего ты вырезал эти звезды?
— Вот я и говорю вам, джанаб, что этого я никогда не де-лал, а то аллах покарал бы меня вечным огнем, и я бы не сидел на этом высоком стуле в вашей красивой комнате.
— О, хитрец!— Исали качал головой и сверлил Касымку злым, недоверчивым взглядом.— Кто же по-твоему это де-лает?
— Кто-нибудь делает... Разве я могу знать, джанаб?
— Проклятье! И он ничего не знает,— прохрипел Исали, скрипнув зубами.— Нет, ты у меня будешь говорить, я застав-лю тебя все рассказать. Слышишь? Все!
Однако Исали на этот раз, кажется, не собирался пускать в ход свои железные руки. Перебирая пальцами черные, как угли, четки, Исали медленно ходил по кабинету и, почти не глядя на Касымку, о чем-то думал.
— О, хитрец... Значит, ты все-таки боишься гнева аллаха, мальчишка.
— Ну, конечно, разве его можно не бояться?
— Да, да, ты очень сообразительный, хитрый, это хорошо.
Исали говорил сейчас не с Касымкой, он совершенно не
обращал на него внимания, холодный суровый взгляд его был устремлен в пространство. «Этот паршивец никуда от меня не уйдет,— думал Исали, звонко кидая четки.— Не скажет сегодня, скажет завтра. Он обязательно скажет, я сделаю все, чтобы он сказал сам — дети всегда доверчивее взрослых... Торопиться надо не с ним, а с этим. И тогда все будет хорошо. Теперь, кажется, сам аллах помогает мне в этом большом деле...»
Касымка во все глаза глядел на своего врага и не верил тому, что видел: Исали улыбался, и улыбка эта показалась ему хорошей, сочувственной, будто она шла от доброго сердца.
— Ну, вот что, тебе тоже придется посидеть в яме,— ска-зал, наконец, Исали, лукаво щурясь.— Между нами говоря, ты давно ее заработал.
— Я так боюсь, джанаб,— всхлипнул Касымка.— Зачем в яму? Мне очень не хотелось бы...
— А что бы тебе хотелось? — рассмеялся Исали,
— В степи гулять, скотину пасти.
— Так мало ты хочешь?
— Отпустите меня, высокий джанаб, — с глуповатой про-стотой попросил Касымка,— Я всегда буду молить аллаха, чтобы он сделал вас самым счастливым.
— Благодарение аллаху, он сделает это и без твоей просьбы. А вот если бы ты сделал для меня что-то другое, тогда...
— Просите, мой джанаб, я сделаю все, что вы захотите. Обязательно сделаю.
— Это будет очень немного,— сказал Исали, волнуясь. Он сел в кресло, погладил ладонью бритую голову и, вперив глаза в Касымку, продолжал:— Я посажу тебя в яму, но только для того, чтобы ты принес мне оттуда сведения. Понял?
— Нет, джанаб, ничего не понял,— признался Касымка.
— Тогда слушай внимательно и не верти головой,— на-хмурился Исали.— В яме, в которую я посажу тебя, сидит мальчишка, такой же, как ты... Тебе придется с ним познако-миться, прикинуться его другом. Надеюсь, ты понимаешь, как это делается?
— Немножко, кажется...
— Поймешь, ты догадливый парень. Хорошие друзья ничего не скрывают друг от друга, все рассказывают...— Исали отодвинул от себя сухие Касымкины звезды и, навалившись грудью на стол, продолжал: — Ты узнаешь у него все, что он думает, что говорит, все, что он знает. А знает он очень много... Ты по-русски что-нибудь понимаешь?
Касымка словно глотнул кипятку. Он еще не совсем хоро-шо понимал, к чему задается такой вопрос, но он чувствовал в этом что-то очень и очень недоброе.
— Совсем немного,— едва слышно ответил он.
— И кто же тебя научил? Может, ты ходишь на ту сторо-ну?..
— Нет, я никогда туда не ходил. Дедушка меня научил, он хорошо говорит по-русски — в молодости жил на той стороне, у бека...
— Вон что, а я и не знал.
Исали только на одну минуту замялся, чтобы проверить в уме, все ли он делает так, как надо — и снова за дело. Он уже явственно видел среди хаоса неудач свет пьянящей побе-ды, видел блеск зависти в глазах своих недоброжелателей и силы в нем прибавилось. Он легко вскочил с кресла, схватил обеими руками Касымку, подкинул его к потолку и посадил в кресло. Касымка никогда не подозревал, что на свете есть такие приятные вещи: сидишь и покачиваешься, лучше, чем на верблюде! И хочется без конца сидеть на этом волшебном стуле, тихонько двигаться туда-сюда, а потом уснуть — он уже много ночей не спал. Но сейчас некогда ему спать. Перед ним сидел Исали и говорил, говорил так много, что у Касымки уже ломило в висках, притупился слух. А Исали все разъяснял, показывал жестами. Касымка слушал и почему-то дрожал, ему зяблось, несмотря на то, что за окном жарким огнем горел день, серые дувалы и стены мазанок от жары и зноя казались белыми и звонкими, как стекло.
— Но вы меня обязательно отпустите, да, любезный джанаб? — волнуясь, спросил Касымка и облизнул спекшиеся губы.— И я снова уйду в степь, буду пасти баранов и коз...
— Да, обязательно,— устало передохнул Исали; он уто-мился, по щеке струйкой сочился пот.— Обязательно... Выполнишь все, что я поручил тебе, и ты свободен! Теперь все в твоих руках, ты хозяин своей судьбы. Ты что-нибудь понимаешь?
— Ага, джанаб,— робко ответил мальчик.
— Вот и хорошо. С этого мы и начнем с тобой…

XXXI

 В яме недвижимо притаилась ночь. Было тихо, так тихо, что дробная и фыркающая суетня ежика казалась работой мотора. Но вот из гулкой черноты ночи, укутавшей землю, в яму донесся стук колес и хриплый, рыкающий лай пастушьих псов. Павлик поднялся, постоял, бессмысленно глядя на лету-чих мышей, бесшумно сновавших над ямой, собрал на груди изорванную рубаху и прошептал:
— Не вернулся... Может, еще вернется? Закончится ночь и вернется. У-у, звери ненасытные,— погрозил он в темноту ку-лаком. Хотелось плакать, громко, навзрыд, но слез не было, они давно высохли. Он никогда раньше не чувствовал в себе столько ожесточения и злобы. И все-таки он не терял надежды и ждал, что Мустафа еще вернется в яму. Не может так нелепо оборваться жизнь. О многом надо было еще поговорить с Мустафой, чтобы разобраться в том, что он рассказал. И Павлик пока не решался подумать — радоваться тому, что он услышал, или огорчаться, ведь открытая Мустафой тайна может так и остаться тайной, так и погибнуть здесь, в подземелье, не увидев света. Как бы передать об этом на заставу? Павлик сидел и думал.
— Эх, мне бы сейчас самого умного и расторопного почтового голубка иметь, и был бы порядок... А на чем писать?.. Вот Мавлян — он бы обязательно что-нибудь придумал...— Рассуждал Павлик, поглядывая наверх.
А ночь постепенно сдавала, в дымчатой высоте меркли звезды, разлетались по темным углам летучие мыши, и только откуда-то из тревожной предутренней тишины тоскливо взы-вала сплюшка: сплю... сплю... сплю... Павлику казалось, что маленькая серая сова сидит где-то рядом и только для одного его поет свою дремотную песню. Ей хочется убаюкать его. Он крепился и ждал Мустафу. Исали ведь тоже человек, он не может всю ночь просидеть без сна и ждать, когда больной дряхлый старик признается в тяжком преступлении. А сплюш-ка все не унималась, она торопилась, скоро ведь утро и ей надо самой уснуть где-нибудь в темном дупле тутовника. Павлик устал бороться, он затуманенным рассудком чувствовал, что слабели мышцы и больше уже не хватало силы сопротивляться — он уткнулся головой в стену и, пошевелив губами, уснул.
Утренний сон сладок, а еще слаще сновидения, дурманя-щие усталый разум. Этот короткий сон тяжело придавил к земле Павлика. Он даже не заметил, когда умолкла сплюшка, когда рассвело, и доброе солнце обогрело сырую яму. Во сне он увидел Мустафу — здорового и разговорчивого — и долго беседовал с ним. Мустафа рассказывал ему страшные сказки — никогда Павлик таких не слышал — и почему-то в каждой сказке, обязательно, как злой дух появлялся Каримбек — железная голова, он все норовил схватить Павлика за горло, но Мустафа отгонял его прочь.
— Как же он под водой живет?— спрашивал Павлик. Но Мустафа в это время незаметно исчезал, а потом, через ко-роткое время вновь появлялся перед Павликом будто из дым-ного облака, весь белый и какой-то прозрачный.— Как же он под водой живет, окажите, дедушка?
— Не знаю, сынок,— слабым эхом отзывалось откуда-то из темноты.— Не знаю... Есть водяной паук, серебрянка зовется, может и Каримбек — такой же паук-серебрянка...
— Серебрянка...— беззвучно шептал Павлик. — Да, да, правильно вы говорите, дедушка, есть такой водяной паук, я видел такого паука, он вынырнет из воды, схватит пузырь воздуха и, как тяжелую ношу, потащит его под во-ду... Вот с этим воздухом он и живет там, ловит всякую ме-люзгу…
Чья-то холодная рука осторожно и мягко легла Павлику на голову. Он вздрогнул и открыл глаза.
— Это дедушка?.. Это?..— Больше он ничего не мог выго-ворить и поскорее сел, подсунув под себя одну ногу. Перед ним был Касымка, — Это ты?.. Братишка, Касым!— закричал Павлик, не веря своим глазам.
— Тише, зачем так кричишь? — предостерегающе зашеп-тал Касымка.— Нехорошо так, не надо...
Касымка был неспокоен, на его лице не было радости, на нем скорее закаменела боль, глаза пугливо блуждали по сто-ронам, он чего-то ждал и страшился. А Павлик онемел от радости, от счастья. Все это было похоже на волшебную сказку.
— Как ты попал?— зашептал Павлик, повинуясь строгому совету Касымки говорить тише. — Тебя, конечно, они, да?.. Ты ведь не сам сюда прыгнул? Самому разве можно, нельзя…
— Тише, Паша-букаша, совсем тише... Сарбаз слышит, Исали слышит — тогда будет совсем плохо...
Касымка все еще оглядывался тревожными глазами и си-дел неподвижно, нахохлившись, словно воробей после дождя. Павлик схватил его за руку и потащил в нору.
— Чего ты боишься их, паразитов, плюнь! Я здесь все ходы и выходы теперь знаю и ничего не боюсь. Пообвыкся,— радостно и неумолчно щебетал Павлик.— Я с ними почти каждый день ругаюсь и даже дерусь... Ну и они мне дают — будь здоров! А ты не бойся — привыкнешь! Ну, чего ты раскис?
Касымка молчал, приглядывался к яме. И Павлик дога-дался: он ищет деда. Но как ему объяснить? Но пастушонок думал совсем о другом, он раскаивался и боялся, боялся, как бы навсегда не потерять доброе отношение, дружбу, и тогда уж никто не будет его уважать. В глазах Павлика и Мавляна он станет самым плохим. Нащупав в потемках руку товари-ща, Касымка потянул к себе Павлика.
— Касым честный...— неожиданно сказал он, прижимая Павлика руку к своей груди. — Касымка совсем не уважает Исали, ух, как не уважает... Богатый хозяин тоже не уважает... Паша-букаша верит Касымке, да?
— Конечно, верю,— недоумевая, ответил Павлик.
— Хорошо,— вздохнул Касымка.— Ох, какой злой сарбаз попался: маклашка много давал, рука так крутил, рубаху рвал... Потом Исали приводил и еще нимношка маклашка да-вал... Исали хитрый, ядовитый змея! Когда Касымка пришел, Исали нимношка хорошо говорил, ласковый такой беседа шел, спрашивал туда-сюда, обед вкусный давал... Потом Касымка шпион стал,
— Как шпион?!— поразился Павлик, тихонько оттолкнув от себя Касымку.— Ты стал шпионом?
— Ага, шпион.
— Как же это ты, Касым?.. — в отчаянии прошептал он.— Ты, беднейший пастушонок стал шпионом Исали?
— Ага, шпион Исали.
— Но ведь это очень плохо... Ты понимаешь, Касымка, как это плохо?
— Ага, понимаешь. Касымка все понимает,— невозмутимо и односложно отвечал он, готовый согласиться с самой строгой оценкой своего поступка.
— Шпион — это самое гадкое на всем белом свете. Пре-датель, понимаешь? Все люди ненавидят шпионов, презира-ют их.
— Ага.
— Ну, зачем же ты согласился?— с горьким укором спро-сил Павлик.
— Ага...— вздохнул тяжело Касымка,— Эх, Паша-букаша,. ты совсем ничего не знаешь. Исали хочет тебя себе взять, хочет все-все из тебя узнать, хочет большой шпион из тебя сделать, предатель... Касымка все хорошо знает, а Исали нет, не знает...
Павлик слушал взволнованный рассказ Касымки и ничего не мог возразить, все как-то смешалось, в одном он лишь не сомневался — Касымка не обманывал его, он говорил правду.
Исали может всех-всех убить, он злой, как шакал,— свистящим от волнения шепотом продолжал Касымка.— Он и тебя может кинжалом зарезать, и Касымку может...A-а, что такое Касымка? Маленький бедный пастух, пфу и нет! Не жалко, пущай голова Касымки долой. А твоя — нет! Шпио-ном тебе, Павка, совсем нельзя...
— Так, теперь я, кажется, понимаю,— сказал Павлик, сердито нахмурившись.— Исали подослал тебя ко мне?
— Ага.
— Для того, чтобы не сам Исали, а ты уговорил меня все, что я знаю из военной тайны, раскрыть ему, выдать. Так,
да?
— Ага, так, так,— с торопливой готовностью подтвердил Касымка, радуясь, что Павка, наконец, понял его.— Исали очень много хочет узнать, все хочет узнать.
— А как же ты сделаешь это? Я ведь никогда на это не соглашусь.
— Касымка ничего сделать не будет. Зачем сделать? Ка- сымка все тебе сказал. Понимаешь?
— Понимаю,— тяжело произнес Павлик. Таких задач никогда не приходилось ему решать.— Понимаю, — повторил он.— А что же ты будешь докладывать ему?
— Ничего не будешь.
— Но он будет лупить тебя каждый день, а потом убьет.
— Ага, убьет,— спокойно сказал Касымка.
Дымчато-голубая тень скользнула по Касымкиному лицу,
когда он повернул голову, какая-то неопределенная, застен-чивая улыбка трепетно шевелила его губы.
— Ты сам пришел к Исали?— спросил Павлик после про-должительного молчания.— Или тебя здесь возле ямы схватили?
— Нет, сам не пришел. Зачем?— Касымка тряхнул голо-вой, словно отгонял от себя навязчивую муху.— Исали де-душку схватил... Касымку искал, много искал, везде искал. А Касымка нимношко туда-сюда бегал, чердак правителя за-лезал, жил там хорошо, никакой сарбаз туда не ходил.
— Ну а как же тебя поймали?
— Поймали, не знаю как...
Касымка задумчиво потер обушком грязной ладони при-пухшую щеку и, тяжело ворочаясь, пересел на другое место, поближе к свету. Павлик теперь лучше мог разглядеть груст-ное и суровое лицо Касымки, темный шрам, розовые, словно молочные, зубы. Ему еще никогда так близко не доводилось видеть Касымку — в легком сумраке ямы он показался ему не таким уж беспомощным и малым, как тогда в их первую встречу на берегу арыка. И в плечах он довольно широкий, и грудь крепкая, и лицо выглядело мужественным и вдумчивым — в таком парне нельзя обмануться, он скорее подставит свою голову, нежели выдаст товарища.
— Касымка нимношко большой листок в степи собирал, зеленый звезда делал, в точности такой, который тогда давал, помнишь?— продолжал он спокойным уверенным шепотом.
И Павлик тотчас вспомнил эти сухие зеленые звезды, кото-рые, пожалуй, и сейчас еще кучей лежат на письменном столе Исали.
— Постой, постой, зеленые звезды, говоришь?
— Ага, делал, ножиком вырезал, потом чужой дувал при-леплял...
Так вот кто наделал столько неприятностей пограничному начальству — пастушонок Касымка!
— Исали тоже один звезда прилепил,— продолжал он без хвальбы и воодушевления.— Мало! Потом деревянной калит-ке нимношко страшная голова рисовал и такой большущий глаза, страшный, и толстый веревка на шее. Хорошо?
— Даже не знаю,— прошептал Павлик.— И все это ты один.
— Ага. Еще один небольшой флаг делал, нимношко писал и правитель парадный крыльцо ставил.
— А ему зачем?
— Пущай нимношко боится.
— Ты же не умеешь писать?..
— Арабский писать умеем,— ухмыльнулся, Касымка,— Дед Мустафа нимношко учил.
— Отчаянный ты парень, Касым...
А Касымка не удивлялся и не радовался, говорил он про-сто, как бы беседовал у костра со своим старым дедом. За-кончив рассказывать, присмирел. Подсунув под себя ноги, с томительной грустью глядел он на яркое солнечное пятно, лежавшее на дне ямы, на струйки курившегося тепла и думал. Думал он сейчас не о звездах, не о своих дерзких вылазках с чердака правителя — все это было позади и пролетело слишком быстро. Он думал о своем завтрашнем дне, о встрече, которая ничего ему не сулила, кроме неприятности и огорчения.
Павлик вылез из норы и откинул от стены циновку.
— Гляди сюда!
Лицо Касымки просияло радостью.
— У-у, красиво! Ленин тоже хорошо, якши...
— Пусть это будет памятник всем, кто погиб здесь. Мы будем смотреть на него, когда нам будет очень трудно...— И, подумав немного, покусывая палец, снова заговорил: — Ну, вот что, Касым, не горюй, горевать нам нельзя. Нас двое, а двоим всегда ведь легче бывает. Понимаешь, Касым, двоим-то и этого проклятого Исали сподручнее обмануть, а мы все-таки должны его обмануть как-то...— Глаза его загорелись дерзостью. Он дружески шлепнул по плечу Касымку и спросил:
— Правильно говорю?
— Ага, правильно.
— Вот и договорились...

XXXII

 Мавлян, и сам не зная этого, нашел тропинку к суровой душе старого Ермолая, и вот старик, потеряв покой, как неприкаянный, день-деньской бродил по камышам, по солончаковым топким болотам. Не то он искал что-то дорогое и давно потерянное, не то выслеживал Каримбека, чтобы свести, наконец, с ним счеты. Ермолай молчал даже тогда, когда приводил на заставу случайно задержанных им нарушителей границы. Приведет, передаст дежурному по заставе, хмуро потопчется у двери, за которой сидит Старостин и, сердито махнув рукой, уйдет. Только, уходя со двора, спросит тихонько дежурного:
— Ну, как там, служивый, относительно Павлушки? Ни-чего не слыхать?
— Не слыхать, дедок.
— Ишь ты беда какая, а…
И опять неторопливо и мягко шагал Ермолай по звериным Тропам, по пыльным степным дорогам и думал... А может, и не думал, а терпеливо искал и ждал счастливого случая...
Ермолай перестал ночевать дома и заходил в свою хи-жину только для того, чтобы накормить голодного, совсем оз-веревшего Митрия, который стал кидаться даже на своего кормильца. Но это мало заботило следопыта — недосуг ко-том заниматься. Никогда еще граница так не тянула его к себе, как в эти темные и жаркие ночи. В неослабном напря-жении проходили дни, недели, иной раз ноги до того уставали, что Ермолай едва передвигал их. Тогда он уже ничего не искал, кроме подходящего места для отдыха. Вот и сейчас, ломая старый истлевший камыш, черпая сапогами бурую жижу болота, Ермолай выбрался на пологий бугор и сел, поставив в колени винтовку.
В песчаном приплееке, тонко посвистывая, бегали юркие кулички. Они выхватывали из воды зазевавшихся рачков, водяных букашек и жадно глотали их, напряженно дергая длинноклювыми головками. Оголтело орали лягушки. Здесь было жарко, как в пустыне. Солнце клонилось к вечеру, но над бугром витал гнетущий зной, пахло болотной гнилью и лягушиной икрой.
Ермолай стянул с ног сапоги, вылил из них воду, портянки развесил на кусты. Онемевшие от усталости ноги обжигал песок, но старый охотник терпел, находя в этом целебную си-лу. Затем он добыл из кожаной сумы веревку из овечьей шерсти, положил ее широким замкнутым кругом на песок возле чахлой ракитки, — это неприступная крепость от скор-пионов и змей — подкинул под себя брезентовую куртку и, подсунув под руку винтовку, лег. Возле него вытянулись две косматые собаки. И как только Ермолай закрыл глаза, все вокруг него закружилось, засверкало огнями, и крутолобый песчаный остров тронулся с места, словно корабль на всех парусах понесло по зеленому океану.
Ермолай, протяжно всхрапнув, вскочил — все так же на-дрываясь, орали лягушки, чутко дремали усталые собаки и когда тяжкий лохматый сон наваливался на них — лапы их вздрагивали и начинали торопливый бег.
— У-у, лешаки, дрыхните,— проворчал Ермолай, но со-баки и без этого подняли злые морды и напряженно приню-хивались: кругом покой и тишина. — Смотрите же у меня, я часок-другой подремлю...
Проснулся Ермолай от злобного рычания собак — они у него, как и собаки пограничников, не лают полным голосом. Взял винтовку и, тихо цыкнув на псов, насторожился. Со сто-роны границы к острову кто-то шел: булькала вода, трещал камыш под ногами, взлетали перепуганные птицы. Ермолай натянул сапоги, отполз в сторонку и стал напряженно вгля-дываться в камыш. Первым вышел высокий чернобородый человек в островерхой папахе, в коротком, перетянутом пат-ронными лентами, армяке. Винтовка — наизготове, за спиной — мешок. След в след за ним неуверенно шагал молодой узкоплечий парень, с кинжалом у пояса и тоже с винтовкой. Они остановились и, морщась от встречных лучей солнца, застрявшего где-то очень близко в камышах, стали пробовать брод. Ермолаю хорошо было видно, как старший, выломав сухую тростинку и, тыча ею в жидкое дно вокруг себя, осто-рожно пошел к острову.
— Ого, да это, никак, Магерам — мой старинный знако-мый...— прошептал Ермолай, прищуро вглядываясь в незна-комцев.— Он и есть, Магерам. Ну, вот и опять схлестнулись наши дорожки...
А Магерам уже твердо ступил на сухой берег, и дождав-шись младшего, пошел по песчаной обочине прямо на Ермолая. И если бы когда-нибудь потом Магерама спросили, что он вперед услышал — голос человека, приказавший бросить оружие и сдаться, или вой псов, готовых растерзать его сию же минуту — он не сумел бы ответить. Потому что, все это — и страшный окрик, и огромный бородатый человек, и задыхающиеся от ярости собаки — единой силой обрушилось на его голову, и он, бросая винтовку, упал на землю и, закрывая руками лицо, в безумном страхе пролепетал:
— Яваш, яваш!..
— А ну, подыми руки!
— Яваш...
Магерам встал на колени, задрав высоко руки, и, увидев перед собой лохматого старика, невольно попятился назад.
— Аксакал Ермол!..
— Выходит дело — узнал?
— Да, аксакал...— упавшим голосом сказал Магерам, уклоняясь от тяжелого взгляда Ермолая.
— Отодвинься прочь!
Ермолай бегло ощупал одежду и карманы Магерама, обы-скал младшего и отобрал у него оружие. Собаки Ермолая, при малейшем движении нарушителей, глухо рычали, хозяин едва успевал их сдерживать.
— Ну, вот, теперь можно поговорить. Скажи по совести, Магерам, который раз переходишь границу?
— Много, аксакал, видит аллах, много. А этот раз — последний, в другой раз не пойду.
— Не верю я тебе.
— Клянусь аллахом!
— В молодости я молоканской веры придерживался, поэтому твой аллах для меня ничего не обозначает. Неве-рующий... Да ведь, как мне помнится, ты и тогда клялся аллахом, помнишь, когда я тебя раненым подобрал?
— Нет, аксакал, не клялся... Ты забыл, аксакал, тогда я принадлежал Каримбеку и не мог ослушаться его...— Ма-герам, потупив взгляд, помолчал, словно вспомнил что-то забытое и неприятное. Затем, большими черными руками огладил бороду, остриженную по-мусульмански,— Я был его джигитом, ты это знаешь. Теперь — нет, теперь я сам хозяин себе... Эх, жалко, что опять попался тебе в руки.
— Ты, однако, хотел, чтобы я попался тебе, так что ли?
Магерам боднул головой и печально усмехнулся.
— Что будешь со мной делать: в тюрьму, или сам расстреляешь?— спросил он, и лицо его перекосила злоба.
Ермолай молчал, он думал о своем. Два года назад, не-далеко от этого места, он первый раз задержал Магерама, который, яростно отстреливаясь, несмотря на серьезное ранение, пытался бежать от пограничников. Два года небольшой срок. Магерам отбыл свое в лагере, потом был выдворен туда, откуда пришел. И вот он снова нарушил границу, он снова пришел сюда с оружием для того, чтобы убивать и разбойничать. Ничему не научила его жизнь.
— Что будешь делать, аксакал? Скоро совсем темно будет, и Магерам убежит,— язвительно продолжал нарушитель. Он, казалось, издевался над Ермолаем, высмеивал его молчаливую нерешительность. — Зачем молчишь? Убегу.
— Попробуй!— пробасил Ермолай, погрозив винтовкой. — Нет, Магерам, от меня ты никуда не уйдешь, крышка! Я такое знаю — от меня никто не уходит.
— Слово знаешь?— переспросил Магерам, притушив в глазах злобу.
— Да, твердое слово.
— Тогда скажи, аксакал Ермол, зачем я пришел к вам?
— Ну, вот об этом ты и сам все расскажешь. Тебе так и так придется рассказывать, а мне только время терять.
Магерам опять боднул головой, но уже не лютая страсть закипела в его глазах, а слезы, он прикусил задрожавшие губы, тяжело и надорванно всхлипнул.
— Со мной что хочешь делай,— глухо и хрипло заговорил он. Я твой асир, твой пленник, второй раз попадаю, мне — конец. Но пощади сына, видит аллах, он ни в чем не виноват, это все я...
— Сын?! Это твой сын?
— Да. Он у меня остался один, другого нету.
— Эх, дурная голова,— выругался Ермолай.— Мало тебе мяли бока — опять полез и сына приучаешь к своему пога-ному ремеслу.
— Нет, аксакал,— затряс головой Магерам.— Нет. Ты видишь, он взрослый человек, женить пора... Невесту искать поехали.
— А у вас там невесты не нашлось? По камышам ее разыскиваешь?
— Аллах каждому свое дал. Он один знает: я не обма-нываю, идем в Кочевку.
— А винтовки тоже аллах из своего арсенала выдал?— сердито перебил Ермолай.
— Привычка, аксакал, с детства винтовка мне — мать родная.
— Привычка? Чего к доброму делу не привыкаешь?.. Ну,
подымайся, пора и до дому, поговорили и довольно.
А солнце уже совсем залезло в камыш, зажгло их огнем, и холодное пламя сверкающим половодьем разлилось по всему необъятному горизонту. Нарушители, подгоняемые собаками, шли понуро и молча. За ними шагал Ермолай, увешанный трофейными ружьями. Когда они миновали последнее болото и вышли на узкую тропу, запорошенную белой солончаковой пылью, Магерам, сбавляя шаг, спросил:
— Опять судить будут?
— Не знаю, я не прокурор.
— А куда ведешь меня, аксакал?
Ермолай сердито ответил:
— Не к себе же в гости... Ишь ты какой, дорогу забыл! На заставу веду, пусть там с тобой, окаянным, и разбираются.
Магерам все больше сутулился, шагал, не глядя под ноги, усталым разбитым шагом. В сумерках он казался выше ростом, шире в плечах, но спина его все больше горбилась, словно на нее давила железная тяжесть его больной совести. Рядом шел сын — такой же высокий, но еще хрупкий и тон-кий, как неокрепший стебель айланта. Он часто со страхом оглядывался назад и, казалось, ничего так не пугало его, как близость собак, подбиравшихся к самым пяткам. Магерам неожиданно остановился и сел на землю.
— Устал?— спросил Ермолай.
— Нет.
— Иди, нечего тянуть время.
— Дальше не пойду, аксакал.
— Ты мне не выкидывай!— Ермолай повысил голос и вскинул винтовку.— Смотри, у меня бегом побежишь, вот-вот красноармейцы встретятся.
— Аксакал, ты старый человек, почему не поймешь меня?— вспыльчиво, с упреком спросил Магерам.— Послу-шай, я тоже не молодой, много всего видел, зачем мне жить? Не хочу больше жить!.. Убей меня здесь, аксакал, только отпусти сына. Пусть он домой идет, у него мать есть, сестренки. У него своя жизнь будет.
— Ты это серьезно?!— Ермолаю показалось, что Магерам по-прежнему ехидничает и смеется, чтобы испытать его честность. Но нарушитель на этот раз не смеялся. Никому бы Ермолай не поверил, что Магерам может так просто по-человечески плакать, и вот он сам убедился в том, что в разбойнике проснулся голос родительской совести.
— Отпусти, аксакал, я буду просить аллаха, чтобы он всегда был к тебе милосердным, а меня убей... Я не хочу больше сидеть в тюрьме, не хочу, чтобы и сын мой попал туда же.
Ермолай тоже присел. Он теперь плохо видел лицо Магерама — красные сумерки поглощала ночь. Кругом ни звука, ни шороха, ни ветерка — только неугомонные цикады стригут и стригут, да изредка чертят тьму ночные птицы.
— Ну, вот что, убивать я тебя не буду — зачем лишний грех принимать на душу? Ни к чему!.. А вот отпустить, пожа-луй, сумею,— сказал Ермолай.
— Можешь отпустить?!
— Могу. Только не сына, а тебя. Понял?
— Не понял, аксакал.
— Как зовут твоего сына?
— Мамед, Мамед его зовут.
— Вот Мамед, стало быть, погостит у меня, а ты за это время домой сбегаешь, туда, на свою сторону.
— Зачем домой?— с недоверием спросил Магерам, взгля-нув на бородку Ермолая, белым пятном светлевшую в темно-те.— Я там ничего не забыл.
— А ты слушай и вперед не заскакивай... Там есть маль-чик, парнишка маленький,— волновался Ермолай. — Русский парнишка-то, подросточек эдак годков двенадцати... Его какая-то сволочь на границе подхватила и туда, стало быть, утащили... Ты ничего не слыхал про такое дело?
— Да, да, слыхал,— ответил Магерам.— Слыхал, что Каримбек недавно привозил какого-то мальчика, но где он — не знаю. И Каримбека давно не видел — у меня с ним все кончено.
— Вот пойдешь туда и все, как следует быть, узнаешь, — твердо продолжал Ермолай.— Его там где-то держат... Раз-узнаешь и того... В общем, так я тебе приказываю; парнишку на заставу доставишь и все...
— На заставу?!
— А чего же еще? Прямо туда...
Они молчали. В напряженном мраке почти ощутимо двигалось время. Два пожилых, совершенно разных человека сейчас думали и решали в уме одну трудную задачу, настолько трудную, что, пожалуй, за всю жизнь им не доводилось встречать ничего похожего.
— Ежели согласен — ступай с богом,— сказал Ермолай, нарушив тягостное раздумье.— Мы с Мамедом пойдем чай пить, отдыхать... А ежели неподходяще — идем на заставу, и так уж здорово припоздали.
— А как же я...
Думаю, что договоритесь, а ежели нет — сам найдешь, ты там все дорожки и тропки знаешь.
— Хорошо, аксакал, пойду,— отозвался Магерам.— А винтовку, как?
— Здесь она тебе не нужна, а там, чего толковать — найдешь... Только один уговор, Магерам: что бы ни случи-лось — всему ты хозяин и все, о чем здесь говорилось, знаете вы двое: ты и твой аллах; я ничего не знаю, а Мамед русского языка не знает. Понял?
— Как не понять. Все понял...
Цепко держась за гибкие кусты елгуна, Ермолай стоял на песчаном увале, из-под ног, легко поскрипывая, уползал песок, и Ермолай то и дело переступал, чтобы повыше под-няться: он прислушивался к сухому потрескиванию шагов удалявшегося в темноту Магерама.
— Вот и дело сделано,— подумал вслух Ермолай.— Этот волк разыщет, ежели захочет. Да и как ему не захотеть?
Он мимоходом взглянул на Мамеда, шедшего слева, и по-правил на плече ремни трех винтовок. Сейчас он не задумы-вался над тем, как он поступил: правильно или нет. Знал одно: Михайле Старостину так делать не позволено. Ну, а он-то, Ермолай, при чем? Он не пограничник, не служащий таможни, он — простой охотник. И как простой охотник он не мог предугадать, что может произойти на границе.

XXXIII

 Сарбаз привел Касымку с допроса и столкнул в яму. Касымка заорал, словно из него выдирали нутро. И пока сарбаз стоял над ямой, он лежал ничком на полу, бормотал что-то и охал.
— Ну, как дела-то, шпион?— шепотом спросил Павлик, как только скрылся сарбаз.
— Якши, хорошо. Исали так громко кричать велел...
Лицо у Касымки и особенно посвежевшие красные губы
лоснились от бараньего сала.
— О-о, какой жирный шашлык давал Исали, пфу...— сладко прищелкивая языком, сказал Касымка.— Никогда такой шашлык не кушал: белый лепешка, лук...
— Ты о деле рассказывай!— нетерпеливо прервал Пав-лик.
— Исали очень довольный, сказал: «Молодец, Касымка, толковый голова на плечах имеешь».
— А что еще говорил?
— Много всякое говорил Исали.
— Вот все и рассказывай по порядку.
— Ага. Исали нимношко сидел, большой сигара курил, белый дым пускал. Потом сказал: «Хорошо, всегда слушай Исали, умный человек будешь». Нимношко задание давал: пущай Касымка русский мальчишка к себе приближает, по-том пущай узнает, кто с той стороны сюда ходит, кто зеленый звезда делает...
Ребята понимающе рассмеялись, а Касымка, поудобнее усаживаясь, сказал:
— Чудной человек Исали, да?
— Ничего не чудной. Это он так, для близиру, он все зна-ет, не беспокойся.
— Исали говорит: «Когда все хорошо будет, скажи Касымка: Исали хочет русский мальчик большой человек сделать и очень много туманов будет давать. Учить хочет его, Тегеран посылать хочет — пущай только русский мальчик все-все Исали расскажет».
— Ого, значит, Исали тебе доверяет!— с радостью, будто разговор шел не о вероломстве, а о занимательной интересной игре, воскликнул Павлик.
— Ага, нимношко доверяет.
— Конечно, если бы не верил — ни за что бы столько не наговорил. Когда он тебя еще вызовет?
— Когда два дня пройдет.
— Хорошо...— раздумчиво сказал Павлик.— Теперь главное: кто кого обхитрит... А в следующий раз ты ему скажи, что этот, мол, русский мальчишка — только ни под каким видом не говори, как меня зовут — настоящий красный дьявол и агитатор, какие-то планы секретные имеет. Но я, мол, прикинулся дурачком, слушаю его басни и будто ничего не понимаю. Но за это русский мальчишка очень, мол, полюбил меня — на минуту от себя не отпускает, все рассказывает и рассказывает. Понял?
— Ага.
И Касымке становилось интересно, но свирепая тень Исали временами подбиралась к нему и хватала за плечи, тогда он зябко ежился и вздрагивал, а на лице его проступал испуг. Зачем так? А вдруг Исали все-все узнает — держись тогда Касымка, туго тебе придется! Но как только Павлик опять начинал говорить — Касымка все забывал и готов был сейчас же идти на самое страшное, что может приготовить ему Исали.
— Он нам задает задачи, а мы — ему. Да?
— Ага.
— И трудные задачки-то... Ну и пусть. А когда он совсем поверит, что ты, значит, его не обманываешь, мы ему еще одну штуковину подкинем.
— Какая штуковина?
— Придумаем что-нибудь похитрее,— Павлик покусывая заусенец на пальце, подумал.— Ты говоришь, он хочет знать, кто сюда с той стороны приходит, кто шпионством занимается. Да?
— Ага, очень хочет узнать.
— Тогда мы ему вот что подкинем, слушай. Будто бы я рассказывал тебе под самым большущим секретом, в общем, проболтался, что шпионством занимается Ашраф Гульхани.
— Ашраф Гульхани?!
Лицо Касымки вытянулось от смертельного испуга, пауза длилась очень долго.
— Разве можно такое сказать?— прошептал Касымка по-бледневшими губами. — Гульхани шибко большой хозяин, Касымка скотину пас Гульхани. Вот Гульхани!.. — показал он на темный с пороховой синью рубец, на всю жизнь исказивший его лицо.— Это он такой шутка делал, и другим делал. Гульхани, знаешь, самый большой джанаб, самый большой буржуй, у него все есть... Ваша страна он не любит, ой-ой как не любит...
— Вот и хорошо, что не любит,— даже с радостью ска-зал Павлик,— и не нужно, чтобы любил, зачем нам его любовь нужна? Если бы он был бедняк или рабочий — дру-гое дело, тогда нельзя так подводить человека, нехорошо, а раз он буржуйский элемент и паразит трудового человече-ства — пускай его сам Исали и скушает. Одним гадом на свете меньше будет. Если мы с тобой думаем выбраться отсюда живыми, надо покрепче запутать Исали, чтобы он и сам не разобрался. Время затянуть надо, пока там наши хлопочут... Ну, а теперь дошло ?— хлопнув по плечу Касымку, спросил улыбающийся Павлик.
— Ага, дошло,— повеселел пастушонок.
— И про звезды тоже что-нибудь придумаем, потом...
Павлик добыл из-под циновки небольшую склянку, кото-рую он подобрал здесь еще в первые дни, и подал ее Касымке.
— Эту штуку возьми, когда тебя к нему поведут.
— Это что?
— Это наша классовая борьба, Касым... Скорпион там живой, сегодня поймал.
Касымка оглядел склянку и, согласно улыбнувшись, за-прятал ее...
Павлик подсунул под голову грязный мешок, оставленный Мустафой, и прилег в тень. Над головой, в лазоревой глубине игриво звенел невидимый жаворонок. Павлик с болью закрыл глаза, и тотчас черная грусть разлилась по всему телу. А жаворонок пел все звонче, он будто дразнил Павлика, дразнил радостью, своей волей, синевой неба. Небо — как же далеко и недоступно было оно в эту минуту от Павлика и Касымки. Далеко была и земля, и свежий ветер, и даже воздух — у них ничего не было кроме тяжелых страданий. Павлик тряхнул головой — отогнал усталость и повернулся к Касымке.
— Это хорошо, если Исали пока не догадывается, что ты делал звезды,— задумчиво проговорил он.— Все это ни к чему, Касым, не революционная работа, а одно баловство. Видишь, сколько ни за что людей похватали. Ты знаешь, как настоящие-то борцы делают?
— Не знаем,— ответил Касымка, круче поджимая под себя ноги.
— В одиночку они ничего не делают, а действуют сообща, массы за собой ведут, народ подымают. А народ тогда пойдет, когда он будет хорошо знать за что он идет. Ему растолковать, значит, надо, что к чему... В одиночку-то можно, только на червяка карасей удить, а такое дело разве можно, что ты... Например, если бы Ленин один взялся за дело и задумал революцию совершить — как по-твоему, была бы у нас революция или нет?
— Не знаем. Совсем не знаем,— Касымка растерянно глядел на Павлика.
— Не было бы ее, Касым. И Ленин, наверно, не справил-ся бы с такой большущей задачей... Надо так делать, чтобы ты не один был, чтобы рядом с тобой надежные смелые ребята работали — тогда будет все хорошо.
Смущенный Касымка опустил голову и колупал ногтем засохшую ссадину на ноге. Он заметно переживал и словно стеснялся своей вины, совершенной нечаянно, по незнанию. Павлик, помолчав минутку, заметил:
— Чего так сконфузился? Плохого ведь ты ничего не сделал. Ты, Касым, молодец, герой, а говорю тебе на бу-дущее, чтобы ты был настоящим борцом и не ошибся... Понимаешь?
— Ага, понимаю. Ты знаешь революцию, да?
— Откуда мне знать, что ты, Касым,— мягко, совсем в другом тоне заговорил Павлик.— Я родился в восемнадца-том, а революция-то была в семнадцатом. Немного опоздал. На Урале у нас тогда была настоящая буря: белые хозяйни-чали, колчаковцы всякие, гражданская война шла. Но я этого не помню — маленький был. Не повезло мне. А вот другие мальчишки, которые постарше — они все помнят, некоторые даже сами участвовали...
Касымка молчал, затаив дыхание, в его жадных глазах в эту минуту была и нежность, и мальчишеская зависть, и ре-шимость. Он был рад, что, наконец, ему удалось встретиться так близко с Павликом и лучше узнать его. Каким-то далеким чутьем Касымка догадывался, что здесь начинается его новая жизнь. Поэтому он с таким нетерпением и торопил Павлика.
— Говори, Паша-букаша, говори, хорошо говори.
— А чего я тебе скажу?
— Как революция?..
— Ребятишки-то что ли? »
— Ага.
— Ну, подпольную работу вели, учились, революционные книжки распространяли, газеты, и даже в боях были некоторые... Наш сосед, дядя Петя, на «Авроре» служил. Это очень здорово. А когда началась гражданская война — пролетарской дивизией стал командовать. Он с товарищем Лениным запросто был, как мы с тобой и даже несколько раз чай с ним пил.
— О, якши, хорошо.
— Еще бы! Он и боевой орден имеет, дядя Петя-то. В школу к нам часто приходил, рассказывал, как против царизма боролись, как беляков лупили — все рассказывал. Он на Высокогорском руднике работает. А если он в Москву едет — в праздник его обязательно в мавзолей приглашают. Вот здесь они стоят,— Павлик отодвинул циновку, закрывавшую глиняный мавзолей и. показал.— Вот на этой трибуне, видишь?
— Вижу.
— Когда праздник, самые почетные люди сюда поднима-ются: члены правительства, герои гражданской войны, герои труда. На Красной площади — вот здесь она — парад Крас-ной Армии... Из кремлевских ворот на боевом коне выезжает сам наркомвоенмор и принимает рапорт от командующего парадом... А над площадью в это время самолеты пролетают. И сколько народу — тысячи! Миллионы! И вот когда пролетают самолеты, или танки по площади проходят в боевом строю, люди кричат: «Да здравствует Великая Октябрьская революция!».
Павлик так увлекся, что над ямой появился сарбаз и крикнул:
— Зачем такой шум?!
Павлик упал на четвереньки и незаметно закрыл цинов-кой мавзолей.
— Напугал как... — прошептал он.
— Нимношко больной... — объяснил Касымка, выразительно показывая руками.
Сарбаз недоверчиво покосился сперва на Павлика, потом — на Касымку.
— Будешь еще раз кричать — стрелять будем, — пригрозил он, постукав рукой по дребезжащему прикладу винтовки.

XXXVI

 Утром Ермолай отвел Мамеда к своему стародавнему другу — кузнецу, жившему в ближайшем селении, а сам отправился на заставу. «Чего я с ним буду таскаться, как кошка с котенком, мне теперь недосуг...» Он считал, самое подходящее — быть поближе к беспокойной пограничной жизни...
День стоял знойный, над степными дорогами курилась пыль. Она покрывала и сушила худосочные травы вблизи дорог, а то вдруг взвивалась бешеными вихрями и, захватывая все на своем пути, серым косматым столбом неслась на край света. Степь уже давно выгорела и словно бы покрылась ржавой окалиной. Звери ушли отсюда на кормные пастбища, в горы, птицы разлетелись, одни лишь змеи таились на каменных склонах балок, да несметные полчища хриплоголосых кузнечиков населяли оскудевшую землю.
Ермолай пришел на заставу под вечер усталый, весь в пыли. Во дворе возле коновязи, где стояли подседланные лошади, его встретил Архипов.
— О-о, старина, давненько не видались!
— Вот и пришел, чтобы свидеться,— пошутил старик.
— Вижу, что не на крыльях прилетел, а ногами притопал. Чего так поздно, пораньше не мог собраться?
— Да все дела,— схитрил Ермолай, уронив в бороду скупую улыбку.— Все дела, Архипушка. Хозяин-то дома, поди, никуда не укатил?
— По секрету скажу тебе, дедок: никого на заставе нет, вот так.
— Как это нет?
— Очень просто: опять этот черт в наш тыл прорвался.
-— Ишь ты, какой отчаянный.— Старик вздохнул и, устало опираясь на винтовку, присел на пустой патронный ящик, поставленный на ребро.— Стало быть, опять решился?
— Решился или не решился, а хозяева потребовали и по-шел, — заметил Архипов.— Ему это в привычку да и нам не в диковину, управимся.
— Это само собой... А тогда чего ты здесь отсиживаешься, почему не со всеми?
Из-под легкого навеса, пристроенного к складам, красно-армейцы вывели человек пять нарушителей границы, задер-жанных, видимо, совсем недавно.
— Видишь этих артистов — повезу сейчас в комендатуру, надо доставить...
И взглянув на покрасневшее от зноя и все ниже клонившееся к земле солнце, Архипов крикнул, повернувшись к конюшне:
— Эй, Левашов, где ты застрял? Давай скорее повозку.
Ермолай как увидел среди нарушителей выше всех поднимавшегося Магерама, так и остолбенел, поднявшись с патронного ящика.
— Помилуй бог, что это за представление такое,— про-шептал он сухими губами.— Это что, Магерам никак?
— Он самый,— подтвердил Архипов, не заметивший растерянности Ермолая.— Сегодня утром в Ящеринской балке попался. Только знаешь, что дедок, не узнал я в нем старого Магерама: пеший, без коня и оружия, как в гостях... С нашей стороны шел, домой к себе. Зачем сюда приходил — так толком и не рассказал. О чем не спросишь — молчит, как идол, ну да и не мое это дело — допрашивать, расскажет кому следует. Только мне думается, не на чистый ли шпионаж он переключился, а?..
И Магерам заметил Ермолая, но он не проявил признаков беспокойства, угрюмо и молча стоял в куче таких же, как он, обросших, озлобленных чужаков.
— Эх, Архипушка, Архипушка, светик ты мой ненагляд-ный, окаянная твоя головушка,— покачивая бородой, с го-речью и с едким укором запричитал Ермолай.— Что ты наде-лал? Что ты натворил, коза тебя забодай...
— Что с тобой, дед?— удивился Архипов.
— Да ведь всю мою операцию под самый корень подрезал, всю мою стратегию нарушил, черт ты конопатый.
— Какую операцию?
— А вот такую, подь-ка сюда, в сторонку, я тебе растол-кую, что к чему, тогда узнаешь...
Тревожно звучал надорванный бас Ермолая. Отведи Архипова к дувалу, все еще дышавшему пыльным зноем, он перешел на шепот и стал что-то доказывать ему, энергично работая большими, как вилы, руками. Архипов насупленно и сердито хмурил брови, глотая едучий табачный дым.
— Какой же ты неуговорный, Архипушка,— недовольно тряс головой старик.— Другой бы знаешь, как за такое дело уцепился, а ты? Испугался? Нечего сказать...
— Нет, старина, тут совсем другое дело, напрасно серча-ешь. А вдруг мы с тобой такую заварим кашу — десятку наркомов не расхлебать ее. Что ты на это скажешь?
— Вот и хорошо, что не расхлебают, и бояться, стало быть, нечего. Я вот что скажу тебе: богу так никогда не верил, как в это дело верю, и ты мне не перечь, не мешай, Архипушка, пусть будет во всем ответе моя седая голова — она свое сослужила. Что хочешь делай, а Павлушку оставить там не могу...
Ермолай и сам хорошо понимал, что Архипову очень
трудно что-нибудь изменить. Разве ему, старому пограничнику, следопыту, не известно, что каждый задержанный на границе преступник должен ответить по закону? Как отпустить такого? А еще труднее объяснить все это начальству, Ермолай это знал.
— Оружия у него не было, когда ты его задерживал, шел он один, а не с бандой, сопротивления тебе не оказывал, не стрелял, не дрался — чего же еще тебе надо?— продолжал Ермолай с прежней настойчивостью.
— Но я ведь хорошо знаю, кто он такой.
— Мало ли чего было раньше! Раньше у нас царь всей Россией управлял, а теперь его нет, и обходимся неплохо, бог был — теперь и его нету. И Ермолай больше ни в бога, ни в сатану не верит, а пуще всего он верит в человека, в благородную совесть его. Понял или нет?
Нарушители уже были в повозке. Красноармеец-повозчик сидел впереди, готовый в путь. Архипов отвязал лошадь с коновязи, легко вскочил в седло и повернул к воротам.
— Ну вот я и поехал,— сказал он. — А солнце-то, солнце- то куда закатилось, торопиться надо...
— Смотри же, Архипыч, послушай меня...
Архипов ничего не ответил, вложил в плечо обнаженную шашку и выехал вслед за повозкой.
Ермолай снова сел на неудобный патронный ящик. Неудача оглушила его совсем, что теперь делать: надеяться ли на счастливый случай, или искать другой путь?
— Не так надо было,— вслух думал он, комкая в кулаке бороду. — Не так... Почему я не проводил его до границы? — он плюнул с досады и выругался. — Эх, старый сапог, плохо же варит твоя голова....
— Что плохо, дедушка?
Ермолай сперва увидел две пары босых, иссеченных цыпками ног, сморщенные в гармошку штаны, а потом уж — Мавляна и Вовку, стоявших против него.
— Ох-хо, все плохо, ребятенки,— крякнув, грузно поднялся старик.— Все как есть: и голова плоха, и ноги дубовы, и дела никуда не годятся.
— Вы уходить собираетесь?— спросил Мавлян.
— Пожалуй... Да нет, лучше, однако, отдохну немного, притомился сильно — жара-то стоит — никакого спасения.
Но это он говорил только для ребят, а сам думал о другом. И никакая бы отчаянная жара не сломила его воли, если бы не этот нелепый случай.
— Вон под вышку идите — там холодок, отдохнете, —
показал Мавлян.
Ермолай все-таки твердо решил дождаться Архипова, прежде чем предпринимать что-то другое. Он вместе с ребя-тами прошел под вышку и сел.
Наступил вечер, пригнув к земле покорное солнце. Темная решетчатая тень пограничной вышки тянулась так далеко, что терялась из виду, сливаясь с короткими тенями холмов и балок. И теперь уж не душные запахи горячей пыли долетали сюда на заставу, а крепкий, щекотавший горло настой черной полыни, да с той стороны из селения — сладковатый запах дыма варящейся на костре пищи.
— Ну, как, дедушка, ничего там не слышно?— прошептал Мавлян.
— Ничего. А у вас?
— Все по-старому,— печально вздохнул он.— Никакой связи... Сарбазы там каждый день людей хватают и в ямы... Старик Мустафа был и нет его теперь, пропал куда-то.
— Мустафа, говоришь, пастух?
— Ну да, и подпасок, который с ним был — тоже нет. Такой маленький оборванец, Касымкой его зовут — нет...
— Я же тебе говорю, что Касымка по чердакам больших домов прячется,— вмешался Вовка.— Своими глазами видел, где он скрывается.
— Может схватили, ты твердо не знаешь и не спорь.
— Н-нда, у них чего-то другое там делается,— задумчиво сказал Ермолай.— Павлушка в этих делах не при чем, не из-за него хватают, похоже, какая-то политика появилась...
Так они проговорили долго, весь вечер. На степь опусти-лась ночь — черная, напряженно-тихая, обманчивая погра-ничная ночь. Все потонуло в ее душной мохнатой мгле, только редкие пастушьи костры светились яркими пятнами.
Ермолай молчал, изредка бросая в ребячий разговор свое тяжелое слово. Он напряженно ловил одинокие ночные звуки границы и, казалось, читал по ним бесконечную книгу событий. Когда, наконец, во двор вкатилась повозка, запря-женная парой лошадей, Ермолай оставил ребят и пошел навстречу повозочнику.
— Левашов, это ты вернулся?— спросил он.
— Я, — хрипло отозвался пропыленный голос.
— А где Архипыч, чего-то я в потемках не вижу его.
— И не увидишь,— ответил повозчик.— Оставил я его на дороге, говорит, с комендантом куда-то должен поехать. Да, кажись, туда, где наши.
— Та-а-ак. Туда, стало быть,— неопределенно пробормо-тал Ермолай. — Остался... А случаем, тебе он ничего не приказывал?
— У него еще чин мал приказывать-то,— коротко хохотнул Левашов, позванивая в темноте лошадиной упряжью. — Покамест только ему все приказывают, вот, что, дедок.
— Ну, ну, дело толкуешь, дело...
Ермолай стоял посередине двора, большой, немного суту-лый, с винтовкой, на которую он опирался, как на крепкий батог. Он понял: смелая идея его провалилась и последняя надежда, как лодка, сорванная с причала, уплывала все дальше, теряясь из глаз.
Он потоптался, поворчал немного и, сердито закинув за плечо винтовку, медленно растворился в темноте.

XXXV

 Ночь таяла. Густая темень уползала сперва с пустырей и улиц, затем отвалилась от строений, покинула сады и пошла, теснясь, по закоулкам селений, по глубоким оврагам, по зарослям камышей. Муэдзин, накричавшись до хрипоты, торопливо сбежал вниз, чтобы первым встретить вялых, очумелых от сна богомольцев. Но каково же было его удивление — первым вступил под своды мечети Исали. Старый белобородый шейх, прижав к груди левую руку, поклонился так низко, что острый конец его бороды воткнулся в землю. Исали даже не поглядел на скромных служителей аллаха, прошел к облюбованному месту, возле расписанной орнаментом колонны, и, расстелив саджадду, опустился на колени.
Исали пришел сюда прямо из душного кабинета. Он еще не спал сегодня и поэтому глаза его вспухли, покраснели, а в голове стоял тихий неумолчный звон.
Молился он, казалось, искренне и прилежно, как того требует священный коран, но лукавые мысли точили душу, как злые черви.
«О, милосердный аллах, о великий творец неба и земли,— лихорадочно шептал Исали, стараясь забыть усталость.— Помоги твоему жалкому рабу побороть сомнения, помоги разобраться и отделить ложь от чистой правды, укрепи в святой вере и дай силу... — он набожно вздыхал, но думал не об аллахе. Куда там! Этот оборванец-мальчишка смутил его душу.— Что делать?.. Ашраф Гульхани, теперь я знаю, откуда ты берешь силу для своего богатства, — едва сдерживая волнение, шептал Исали. — Ты знатен и богат, мой дорогой Ашраф, ты свободно бываешь на той стороне, как независимый купец продаешь им скот и теперь я верю: ты кое-что ещё продаешь им... ты недосягаем, Ашраф, а я беден — мои руки, мой разум не принадлежат мне, только честный воин аллаха, я никогда не осмелюсь противиться его святой воле. А ты, дорогой Ашраф? О-о, ты слишком умен и смел... Ты помнишь, Ашраф, как однажды ты прогнал меня от себя, когда я очень нуждался в твоей поддержке? Не помнишь, забыл? Я уверен, что аллах вернет тебе память, и ты все вспомнишь... Ты и правителя нашего вспомни, Ашраф, он злой и очень плохой человек. Ой, как он ненавидит тебя, он всех ненавидит. И меня тоже. Не вспомнишь — я опозорю тебя и сгною в подземелье, там истлеет твой прах и ничто тогда не напомнит о твоей жизни, Ашраф...»
Похоже было, что на Исали снизошло вдохновенье. Он не замечал своих слез, которые срывались с густых черных ресниц и ползли по щекам. Даже строгие к ритуалу и безразличные к мирской скорби духовники заметили волнение правоверного и многозначительно переглянулись. Но это была всего лишь мимолетная слабость. Она скоро прошла. Исали уже думал, как лучше повернуть дело. Он не сразу поверил признанию пастушонка. Кто сказал ему, что Ашраф Гульхани шпион? Маленькая зеленая козявка, которую только по недоразумению называют человеком. Разве неразумная козявка может такое придумать? Да у нее и ума на это не хватит, она может видеть только одну жалкую еду, да крохотный кусочек земли у себя под хоботком...
Так в жарких думах Исали забыл, что он в мечети, и перед воспаленными глазами его снова один за другим пошли люди, события, факты. Но вот перед взором — злое лицо правителя.
— Старая, облезлая черепаха,— неслышно прошептал Исали. — Ты, бездельник, думаешь, что все делается сразу, как только ты этого захочешь? Нет, так не делается. Погоди же, старый плут, ты еще плясать будешь передо мной, на коленях ползать. Я уже вижу этот день, вот он...
Исали сунул под мышку свернутую трубочкой саджадду и, благоговейно кланяясь, вышел из мечети.
— Придет время, мы встретимся, дорогой Ашраф, жди
меня, это будет очень скоро. Помни же: гость — посланец
самого аллаха. Доброго гостя нельзя ни плохо принять, ни обидеть — грешно... Посмотрим, как ты будешь принимать этого гостя...
Его ослепил горячий луч солнца. Оно было еще низко, в жарком огне восхода, и лучи его были колючими и прямыми, как стрелы. Исали остановился — плотнее надвинул на лоб тяжелый картуз с большой медной кокардой и, одернув мундир, свернул в тесный вонючий проулок.
На этот раз Павлик ждал возвращения Касымки с особен-ным волнением. Он пересчитал всех петухов в селении, которые горланили в эту ночь, запомнил утробные голоса ишаков — они кричат почти с такой же закономерностью, как и петухи. Прислушиваясь, он думал: «Может, кто-нибудь из наших пограничников тоже слушает и замечает время, когда можно будет возвращаться на заставу. Если часов нет — поневоле к петухам да ишакам будешь прислушиваться... Дядя Архипыч говорит, что они через каждый час орут, как заводные будильники». Но вот наверху, наконец, послыша-лись другие звуки: шаркающие шаги солдатских ботинок, сердитый кашель, похрустывание сухой травы, а вслед за этим — Касымка, живой, на своих ногах, но с разбитым в кровь носом, с синяком под глазом. Касымка не плакал и даже не огорчался. В сером полумраке рассвета Павлик заметил слабую, но торжествующую улыбку на лице своего друга, а губы его, как и в прошлый раз, мягко лоснились от бараньего сала.
— Рассказывай скорее, — с нетерпением прошептал Пав-лик и потащил Касымку за рукав в нору. — Всю ночь тебя жду, думал убили...
— Зачем убили? Исали хороший плов давал, жирный такой, чай.
— Ты давай самое главное,— торопил Павлик.— Осталь-ное потом расскажешь.
Касымка оторопело моргал глазами, шмыгая окровавлен-ным носом. На его языке, в его мыслях и пониманиях — все важное, все необходимое. А сейчас он думал и не знал, с чего начать.
— Как ты ему сказал?
— Хорошо сказал, очень хорошо... Как учил, так Касым-ка и делал.
— А он что?
— Он хорошо.
— А нос твой и глаз — тоже хорошо?— Не выдержал Павлик.
— Нимношко плохо,— виновато ответил Касымка.— Исали опять маклашка давал, кричал сильно, ногами сильно стучал. Говорил: ты, Касымка, все-все врешь, зачем такой плохой разговор делаешь? Ашраф Гульхани — богатый человек, очень большой человек, его все знают: правитель знает, шах знает, святой аллах тоже знает. Один чумазый Касымка ничего не знает, грязный клевета пускает. Исали никогда не будет верить Касымке и всю жизнь в яме будет его держать. Потом Исали долго сидел, долго думал, хватал Касымку и сильный-сильный маклашка давал. Касымка падал на землю, в глазах было совсем темно — ненастный ночь! Плакал Касымка...
— Ну, говори, говори, Касым, — шептал Павлик, крепко сжав горячую, липкую от грязи руку товарища. — Говори, что было дальше.
— Касымка долго лежал... Нимношко глаза открывал и тихонько смотрел, что делает Исали,— продолжал Касымка с наивной хитростью.— Исали туда-сюда ходил, усы так крутил, улыбку делал, смеялся, нехороший слова говорил, Ашраф-ага сильно ругал,
— Неужели?!
— Ага. Все правда. Потом Исали большой гюгюм вода брал, Касымке голова наливал, под рубашку вода наливал. Потом поднимал Касымку, большой мягкий стул сажал, го-рячий плов угощал и хороший слова говорил.
— Да ведь это очень хорошо! Вот здорово, а! Клюнула рыбка.
— Ага, хорошо... Потом Исали взял так моя рука и гово-рил: «Можешь, Касымка, на святой коран клятва давать?» «Можешь, сказал Касымка, даже самому святому аллаху Касымка может клятву давать. Касымка честный человек и врать никогда не будет: сказал, что свое ухо слышал...»
Он утомленно вздохнул и, помолчав немного, признался:
— Касымка потом слеза из глаз пускал и говорил: пущай аллах смертью покарает Касымку, пущай голова его острым кинжалом режет, пущай его глаза совсем вырвет, пущай нога-рука режет.
— Ты как артист, Касым. Молодец,— восхищался Павлик.
— Исали сказал: кончай плакать, посмотреть будем, серьезный проверка будем делать. Наврал — твой поганый башка резать будем... Потом все...
Касымка улыбнулся и облизнул губы.
— Потом Исали рядом сидел, тоже нимношко плов ку-шал. Небольшой задание давал.
— Новое задание?
— Ага.
— А ну-ка, рассказывай, что он еще придумал.
— Дальше смотреть. Узнать, как русский мальчишка уз-нал такой очень серьезный дело: сам видал Ашраф Гульхани, когда он на той стороне был? Его секретную бумагу читал? Большой начальник рассказывал? Все хорошо-хорошо узнать должен Касымка...
Ребята вылезли из затхлой норы и сели к солнцу. Касым-ка добыл из кармана склянку, подкинул ее на ладони и передал Павлику.
— Следующий раз еще одного давай.
— А того куда девал?
— Исали карман пускал. Пущай его красивый тужурка живет.
— А он где был в это время?
— Коридор ходил, а своя тужурка на стул вешал.
— Отравил бы он его, паразита...
Павлик вздохнул и задумался: радоваться все-таки нече-му. Ему теперь яснее представилась уязвимость задуман-ного плана. Исали поверил, но он ни перед чем не остановится — проверит сообщение Касымки и, в конце концов, поймет, что это обман. И тогда...
А силы ребят с каждым днем тают, особенно заметно сдал Павлик: лицо его стало желтым, угловато-острым, взгляд потух. Даже тугие узловатые бицепсы — предмет мальчишеской гордости— и те безжалостно обглодал голод, и Павлик, потирая теперь тощие мышцы, чуть не плакал. Он уже был не рад тому, что Исали перестал его допрашивать — он потерял последнюю возможность видеть и ощущать землю, простор неба, дышать воздухом, которым дышат все люди.
— Все хорошо, Касым,— тяжело молвил Павлик, царапая грязную голову.— Скажи ему, проклятому гаду, что я, мол, сам лично видел, как Гульхани несколько раз приходил на ту сторону и тайно встречался с кем следует... А лучше всего нам — бежать отсюда, на волю, Касым. Тебе ведь тоже охота, чего молчишь?
— Ага, шибко охота...
И первый раз Павлик увидел в черных глазах Касымки слезы, крупные и прозрачные. Касымке стало стыдно, и он отвернулся от взгляда товарища.
— Не стесняйся,— сказал Павлик.— Стыдно плакать от боли, понимаешь, а от переживаний не стыдно, от пережива-ний все люди плачут, даже самые сильные и большие... Вот только силы у нас с тобой маловато,— продолжал Павлик в тоскливом раздумье.— А то бы напали на этого рябого черта, связали руки-ноги и — в яму.
— Кинжал нет, ножик никакой тоже нет, ничего нет.
— Да, правильно, ничего у нас нет...
Павлик обхватил руками заскорузлые коленки, подтянул их под самый подбородок и притих. Он опять вспомнил де-душку Мустафу, его рассказ о Каримбеке и украдкой по-глядывал на Касымку.
— Про «святой ключ», который на вашей стороне нахо-дится, что-нибудь знаешь? Расскажи,— попросил он, легко подтолкнув в плечо забывшегося Касымку.
— Который Дарваза называется? — охотно отозвался Касымка, стряхнув с себя дремотную истому.
— Да, так он называется.
— Дарваза, конечно, знаем. Там вода сильно бежит, чи-стая и сладкая. Всякая птица туда летает, зверь бегает хо-рошую воду пить. Там всегда зеленая трава есть, цветы, ря-дом большой-большой гора стоит. Красиво там.
— А могилы...
— Ага, есть, есть много, и большой красивый мазар тоже есть. Там очень богатый бек живет.
— Он же мертвый?
— Ага, мертвый там сидит. Дед Мустафа молиться туда ходит, он сильно уважает молиться.
— И дорогу туда знаешь?
— Ага, знаешь, Касымка все хорошо знает: вода там пил, горляшка ловил, шашлык жарил. Эх-хе-хе...
Касымка вздохнул и тоскливо покачал головой. Потом он долго сидел, бездумно уставившись глазами в непроглядно-глубокую нору. Там, в дымчатой мгле деловито хозяйничал их маленький друг ежик. Касым подвинулся к Павлику и спросил:
— На вашей советской стороне тоже такой красивый место есть?
— Есть, Касым,— ответил Павлик.— У нас в советской стороне все хорошо. А на Урале такие красивые места есть — рассказать невозможно!
— Зачем невозможно?
— Да потому, что все очень красиво. Надо самому ви-деть, тогда поймешь. Знаешь, как в сказке: горы высокие, до самого неба поднимаются. А какой лес, Касым! Сосны, березы кудрявые, елки колючие, как наш ежик... Ты, наверно, никогда не видал настоящей сосны или елки, да?
Павлик говорил увлеченно, щеки его загорелись, глаза были полны радости, словно он не сидел в тюрьме.
— А какие реки по тайге текут — голубое серебро, гляди в него, как в зеркало— все увидишь. А в лесах, Касым, и ягоды, и грибы, и птицы, и звери всякие. Главное-то, конеч-но, не в этом — в том, что у нас жизнь совсем другая: никто тебя не тронет и не обидит. У нас нет таких паразитов, как ваш Ашраф или Исали.
Касымка молчаливо пощелкивал языком, ловя каждое слово. Он обо всем слышал впервые. Но понял, что на свете есть хорошее и плохое, ему тоже хотелось жить иначе — как его друзья с другой стороны арыка.
— А зачем на земле злой человек есть, а, Паша-букаша? — спросил он, прищурив глаза. — Зачем человек граница придумал? Скажи, пожалуйста, тебе надо границу?
— Лично мне — нет, — ответил Павлик.— А вот для того, чтобы всякое вражье к нам не лезло и не мешало строить новую хорошую жизнь — нужно!
— Да-а-а,— озадаченно произнес Касымка.— А мне гра-ница совсем не надо. Мавляну тоже не надо. Ваш Вовка—не надо. Деду Мустафа тоже не надо. Всем людям не надо гра-ница.
— Правильно ты говоришь, Касым. Простым людям, что? Не они ведь придумали эти границы — буржуа-а-азия, феодалы всякие. Насчет границ — я лично так думаю: придет время, и их, наверно, не будет... — Павлик вытянул ноги и зажмурился. На чумазом, исхудавшем лице его проступила счастливая улыбка.— Хорошо бы, а? Везде свобода, и главное — нет на всей земле паразитов. Подохнут они, как крысы, и сгниют. И такая у нас жизнь будет — залюбуешься, и называется она, эта жизнь, знаешь как? Коммунизм! Так ее Карл Маркс назвал. Везде будут жить хорошие люди, добрые и честные — самые настоящие большевики-ленинцы.
— Ой, хорошо, ой, якши!
— Только, когда полный коммунизм построят, нас с тобой не будет, — с печалью сказал Павлик, стряхнув с руки большого рыжего муравья. — Немножечко не дотянем мы с тобой до этой хорошей жизни.
— Почему так сказал? Зачем не дотянем? Зачем не бу-дет? Будет!
— А может, будет,— задумчиво сказал Павлик. — Если все хорошо обойдется, не погибнем мы в этой яме, не ужалит какой-нибудь бешеный скорпион — тогда доживем. Обяза-тельно должны дожить...
Касымка поднял на Павлика потеплевшие в улыбке глаза и больше ни о чем не спрашивал.
Ночь. Давно притихло и растворилось в бархатной тьме пограничное селение. Спит, провалившись в глубину пуховой перины, старый правитель провинции. Не спит Исали. Он бродит в розовом полумраке своей спальни и, не находя места, носит, словно капризного ребенка, свою распухшую руку — его укусил скорпион, заползший бог весть как в карман офицерского мундира.
Только недавно от Исали ушел войсковой лекарь, оставив на столе склянки с лекарствами, но никакие мази и масла, настоенные на скорпионьем яде, не утоляют боли. Исали стонет и страшно ругается.
— О-о, ох, о-о, никогда раньше не попадало в мой каби-нет этой гадости... И вот на тебе — в карман заполз! У-у, провалиться бы тебе, задам же я этой лентяйке Фатиме. Она совсем перестала следить за чистотой. О-о-о...
Но не только одному Исали тягостной была эта ночь. Как всегда, не спалось и узникам в яме, ребятам, не спал трудолюбивый еж, совершая круговые обходы своих владений. Не спал часовой сарбаз наверху. Павлик не спал оттого, что все сильнее ощущал усталость, боль в голове, гнетущую слабость. Сон теперь был его врагом: он боялся заснуть навсегда. Даже сквозь хваткую дремоту ему явственно слышались крадущиеся шаги сарбаза. И тогда он пугливо вскакивал, Таращил в темноту глаза. Над ямой по-прежнему висел призрачный страх. За эту короткую ночь Павлик не раз будил Касымку и хриплым шепотом спрашивал его:
— Ты ничего не боишься?
— Нет, не боишься,— отвечал он заплетающимся языком и бессильно ронял голову.
Да и Касым спал плохо — часто ворочался. Затем, вспомнив деда, поднялся и долго сидел, уставившись в одну точку.
— Эхэ, кушать хочу, чай хочу,— коротко зевнув, сказал он. Павлик почувствовал, как неприятная тошнота под-катила к горлу. Поморщившись, он обхватил руками пустой живот, тихо сказал:
— Не надо больше говорить о еде, Касым.
— Ага. Курсак совсем пропадает, да?
— Не совсем еще...— хмуро отозвался Павлик.— Не-хорошо говорить об этом. И толку от такого разговора нет. Все равно у нас нет никакой еды, и с неба она не упадет. Так ведь?
— Ага, так.
Касымка прилег и, чтобы поскорее заснуть, стал считать звезды. Голос становился чужим, язык — непослушным. И вдруг, со стороны, в этот бессознательный счет времени вплелся шорох, где-то совсем рядом послышалась тяжелая возня. Касымка, дрожа от страха, прижался к стене. Павлик кинулся в нору.
Сверху кто-то спускался: словно огромная черная проб-ка втискивалась в узкую горловину ямы, затмив слабый отблеск неба. Высокий плечистый человек, тяжело дыша, ступил на дно подземелья и, пригнувшись, спросил по-рус-ски:
— Эй, кто тут живой есть — выходи!
Яма настороженно молчала. Касымка старался разгля-деть пришельца. Это был не сарбаз и не Исали — кто-то другой. Голова незнакомца была замотана черной чалмой, лицо—в густой бороде и только большие, полные решимо-сти глаза остро сверлили темноту, да силуэт тяжелого винтовочного обреза угрожающе поблескивал в его руке.
— Никого нет?.. Последний раз спрашиваю...
— А вы кто такой?— не показываясь из норы, подал го-лос Павлик.
— Я — человек. Выходи скорее, если хочешь быть на свободе, не время разговорами заниматься — поздно будет.
— Нас двое...
— Садись скорее сюда.
— Как же так...
Но человек не слушал. Заткнув за пояс обрез и торопливо пригнув журавль подъемника, он с необычной ловкостью поднялся по веревке наверх и, свесившись над ямой, сдавленно крикнул:
— Держись, поднимаю...
Скрипнул журавль, словно огрызнулся за беспокойство, которое ему причинили, и пошел кверху.
— Скорее ворочайтесь, скорее...— торопил незнакомец, помогая ослабевшему Павлику перешагнуть край пропасти. — Ждите меня здесь, возле лошади, я скоро, только с этим сарбазом разделаюсь...
Павлик жадно дышал. Он чувствовал, как пьянела голо-ва, мелкой дрожью тряслись ноги и руки и последние силы, казалось, не хотели ему служить. И он бы непременно упал, если бы Касымка не подхватил вовремя его за руку.
— Бежать надо, Паша-букаша, скорее бежать,— в самое ухо тревожно зашептал Касымка, ловя за стремя шарахнувшуюся в сторону лошадь. — Это очень злой человек, Магерам его зовут. «Железная голова» — его большой друг, очень большой... Айда скорее...
— Ты сказал: «Железная голова»?! — в страхе прошеп-тал Павлик. Одно мгновение, и он вспомнил все: могилу отца, почерневшего от смертельной усталости Старостина, раны Архипова и страшный рассказ Мустафы - ничего не забылось, все встало на свое место. Ухватившись за стремя, Павлик вслед за Касымкой забрался на спину лошади, обхватил руками Касымку и горячо шепнул ему в ухо:
— На Дарвазу, знаешь?..
— Ага, знаешь,— отозвался Касымка и огрел лошадь ременной плетью.
Магерам вылез из ямы.
— О, дети огнедышащего иблиса... — воскликнул он, хлопнув себя по бедрам.— Будьте вы прокляты!..
Только на одну минуту ворвался в одуряющую тишину закоулков рвущийся топот копыт, но он никого не встрево-жил — все спали. Заснул, наконец, и Исали, измученный не-дугом. Поднялась из-под копыт густая, еще не остывшая пыль и все приглушила.

XXXVI

 Пастухи, накормив Касымку, дали ему с собой кусок пе-ченой баранины и кусок чурека. Прощаясь с добрыми людьми,
Касымка заметил в их усталых выгоревших глазах сочувствие и жалость, а хромой, с облысевшим лбом старик Дадаш за всех сказал:
— Берегись, сынок, Исали разве когда-нибудь успокоит-ся. Эта бешеная собака день и ночь будет искать твой след. «Железная голова» только на рассвете на ту сторону переправился... А деда так и не видел? Ничего не слышал о нем, сынок?
— Ничего не слышал,— вздохнул Касымка.
— Съели старика, проклятые... Смотри, в селение не за-ходи, остерегайся, а уж если голод погонит — как-нибудь пробирайся к нам, накормим.
Пробираясь с кошачьей ловкостью через дымчато-зеле-ный бурьян, Касымка думал о Павлике, которого он оставил в сыром, затхлом склепе мазара. Оставил слабого и голодно-го, рядом с каменным саркофагом, тьмой и страхом. И сейчас Касымка терялся в догадках: почему Павка с такой настойчивостью рвался сюда, в накренившийся на бок мазар? С момента побега он не сказал ни слова о том, что ему надо возвращаться домой, даже не спросил у Касымки, где находится граница. Вырвался из ямы и скорее к этому загадочному «святому ключу». И откуда только он узнал об этом ключе? А может, хорошо сделал Павлик, что повернул от границы? И Касымка тотчас вспомнил, как уже перед утром в день их побега, в Алышбеглю поднялась сперва беспорядочная стрельба, потом до них долетел топот многих копыт — это была погоня. Даже сейчас мурашки забегали по спине у Касымки— страшно! Но Исали не был провидцем — погоня пошла по ложному пути: она кинулась к границе, перехватила все ложки, балки, звериные тропы. А ребята бежали в другую сторону от границы. В глухом овраге они бросили лошадь, спрятали в кустарнике седло и пошли пешком. На рассвете достигли Дарвазы. Степь здесь обрывалась, и сразу, словно звериные спины, горбатились лохматые холмы. За ними поднимался скалистый барьер, дальше — округлые, прокаленные солнцем плоскогорья без единого кустика.
Когда солнце вдоволь нагрело камни, меж которых, шипя, пенился студеный ключ, ребята отыскали глубокую трещину в скале и через нее проникли в склеп. Павлик устало присел, тут его и оставил Касымка. А теперь он бежал, прижимая к телу драгоценную пищу, спешил поскорее накормить друга. Запыхавшийся и счастливый, он спустился в склеп и, пора-женный, остановился. У стены, за высоким саркофагом, горел светильник, трепетно озаряя мрачные камни. Касымка растерянно огляделся вокруг — тихо, как и должно быть в могиле. Он подбежал к тому месту, где оставил Павлика — его не было. Колючий удушливый смрад выедал глаза, цепко хватаясь за горло и грудь, а где-то совсем рядом размеренно и звонко падали на гранит водяные капли. Касымку обдало промозглым холодом, он опустился на гробницу и прошептал, чуть не плача:
— Куда девался? Эй, зачем ждать не стал? А если «Железная голова»? Он вскочил и побежал к щели, через которую недавно зашел сюда, прислушался: тихо. Опять вернулся и, наклонив голову, обошел вокруг саркофага.
— Паша-букаша, эй... Слышишь?.. — позвал он взволно-ванным шепотом. Но только глухой шелест завозился в тем-ных углах склепа: никто не ответил на его зов.
Прошло несколько томительно-тяжелых минут, Касымка в полном отчаянии хотел уже бежать из склепа, как откуда-то из-за стены, из-под каменного саркофага, озаренного слабым огнем, показался еще один дымный светильник, а за ним — Павлик, худой и зеленый, с черными провалами вместо глаз.
— Зачем уходил?— радостно и укоризненно спросил Касымка. — Я очень пугался, такой большой страх. Нельзя так...
Зато Павлик, казалось, об этом не думал. Не думал он теперь и о погоне, которую выслал за ним Исали, и о воз-можности встретиться в каменной могиле со своим врагом — «Железной головой». Чувство страха покинуло его и перестало тревожить. Он хорошо знал, что находится в доме самого Каримбека. Здесь, в вечном господстве мрака жили могильные черви, изредка и ненадолго появлялись серые ящерицы, да Каримбек...
Когда Павлик съел кусок баранины и заметно ощипал черствый чурек — приятно теплая тяжесть улеглась ему на плечи, на грудь; откинувшись к стене, он задремал, но тотчас же вскочил, почесывая ушибленный затылок.
— Спать нельзя. Пойдем.
— Куда пойдем? Зачем пойдем?
Павлик поднял дымный светильник и указал свободной рукой на темную щель в стене.
— Туда пойдем, возьми вот этот...— Он зажег и подал Касымке поднятый с полу светильник.— Там длинный кори-дор и очень темно, без огня никак нельзя.
— Что там? —з амирающим голосом спросил Касымка.
— Не знаю.— Немного подумав, сказал: — Эх, была, не была! Может, большое счастье поджидает нас в этой берлоге, Касым, а может быть, беда. Сами все увидим...
Павлик шел впереди, неся над головой оранжевый хвост дыма, босые ноги болезненно чувствовали скользкие камни, холодную липкую землю, местами — воду. Касымку все это страшно пугало — он никогда не бывал под землей, а тем более — в могилах. Ему думалось, что вот-вот обрушится большой камень, и они навсегда останутся в могиле бека. Много раз слышал он от своего деда рассказы о том, как сердиты бывают покойники, когда кто-нибудь их тревожит. Вот и сейчас, с душевным страхом прислушиваясь к отдаленному гулу, шедшему откуда-то из волглой тьмы подземелья, он думал, что там злятся покойники. И Павлик с тревогой прислушивался к этому гулу и никак не мог понять, отчего он.
Так они шли долго и молча. Касымка молчал потому, что не хотел обижать товарища — он бы обязательно посовето-вал вернуться назад и вылезти из могилы на свежий воздух. Павлик молчал, чтобы не нарушить тех больших мыслей, ко-торые вели его к страшной догадке. Сейчас он торопился и думал: «Дедушка Мустафа все правильно рассказал... Сознательный старик, ничего не утаил: «ключ» нашли, могилу нашли, а вот он и подземный ход... Все правильно. У нас бы ему награду за такое дело выдали...»
Подземный гул приближался, отчетливо слышалось журчание и плеск воды. Наконец, тесная штольня, по которой пробирались ребята, уперлась в железную дверь. На ржавой скобе висел большой, густо смазанный маслом замок с боковым винтовым ключом. Дверь была не заперта.
— Кто там?— робко прошептал Касымка.
— Сейчас узнаем.
Павлик прижался ухом к холодному железу — по-прежнему слышалось журчание воды, где-то совсем близко разбивались об камни водяные брызги. Касымка, недолго думая, сделал вывод:
— Большое колесо здесь, ходит туда-сюда, ячмень и пшеницу мелет, хлеб делает, чурек делает.
— Что ты, Касым, какой под землей чурек может быть?.. Где-то подземная вода пробивает, как в шахте...
Павлик осторожно потянул на себя дверь — в нос кину-лась затхлая сырость. Он потянул еще — дверь тяжело за-скрипела на ржавых петлях и отворилась.
Первое, что ощутили ребята — холод и сырость, удушли-вый смрад гари. Это было довольно просторное помещение из серого камня. У стены Павлик заметил возвышенность — не то лежанка, не то стол. Он подошел ближе, осветил и вскрикнул. Перед ним лежал помятый стальной шлем весь в пятнах ржавчины, горстка пистолетных патронов и кинжал, воткнутый в стену между замшелых камней.
— Касым, гляди сюда! — крикнул он.
Касымка едва удержался на ногах от испуга. Теперь, когда он сам увидел эти страшные вещи — открытие порази-ло его.
— «Железная голова»!— не дыша, произнес он. — Как сюда попал? Зачем? Чабан Дадаш-ага сказал: «Железная голова» на ваша сторона ушел... Теперь совсем не так. За-чем? — Касымка выдернул из стены кинжал, пальцем ощупал лезвие.— Нимношко ржавый есть... — А Павлик с молчаливым удивлением разглядывал находку. Больше всего его заинтересовал шлем, — старый и, видимо, уже давно брошенный. Он взял его в руку: тяжелый, под стальным козырьком что-то свернуто трубочкой и пристегнуто ремешком. Павлик развернул, резиновая полумаска, с большими и круглыми, как в противогазе, глазами: короткая, изогнутая трубочка, небольшой балончик был незаметно вделан в подкладку шлема.
— Касым, ты не догадываешься, что за диковина такая? — Железная шапка.
— А это?— Павлик с той же ловкостью, с какой он обычно надевал противогаз, натянул на лицо прорванную в двух местах полумаску и шумно вздохнул.
— Ой-ой, страшный какой.
Павлик сдернул с лица маску и, отбросив ее, воскликнул:
— Ты такого еще не видел, Касым. Маска водолаза!
Теперь это казалось совершенно бесспорным. Павлик хо-рошо знал, что на противогазе нет такой изогнутой трубки, которая одним концом для чего-то заделывается под шлем. У противогаза большой респиратор, а здесь — какой-то странный ни на что не похожий баллон. «Вот почему Каримбек бросается в озеро и никогда не тонет... — подумал Павлик.— Нырнет на самое дно и посиживает там, поглядывает, как его пограничники ищут... Здорово придумано!..» На округлой поверхности шлема — вмятины, темные от времени царапины. Это, должно быть, сделали красноармейские пули. Может быть, где-то здесь хранила свой след и пуля Архипова,
— Зачем такое дело нужно? — все еще удивлялся Касымка, задумчиво пощелкивая языком.
— Он-то ему больше не нужен, неисправный. У него, значит, другой есть. Понял?..
Павлик осторожно шел за светом факела и заглядывал в каждый угол. Скоро он обнаружил еще одну железную дверь. Отворил. Тесный коридор под большим углом опускался вниз, в черную бездну. Сверху со звоном срывались капли. Павлик поднял вверх светильник — потолок источал воду. Капли падали на голову, на лицо, на плечи, заставляли вздрагивать и зябнуть. Держась за каменные выступы, Павлик стал спускаться вниз.
— Эй, что делаешь, Паша-букаша? — закричал Касымка. —Зачем так долго, ноги совсем пропал, холодно шибко...
— Сейчас, сейчас!..— отозвался Павлик, а сам бежал вперед и, казалось, совсем забыл о страхе и холоде. Остановился он только тогда, когда ледяная вода была до колена. Подняв над головою светильник, он старался разглядеть каменную галерею, наполненную дегтярно-черной жидкостью.
— Отсюда Каримбек выходит...— волнуясь, прошептал Павлик.— Прямо из черной воды поднимается... Вот для чего ему такой шлем нужен...
—- Давай скорей, пожалуйста,— не унимался Касымка...
— Иду, Касым, сейчас иду,— ответил Павлик, возвраща-ясь назад. Он подошел к двери, остановился на минуту и с яростью закрыл до отказа задвижку.
— Пусть попробует открыть,— прошептал он и побежал к Касымке.
— Гляди сюда хорошенько: сухое теплое место. А, якши, хорошо...— Павлик присел, осветил глубокую нишу в стене. На дне ниши лежала плотно примятая подстилка из жесткой травы, куча тряпок. Похоже, это была старая одежда, брошенная Каримбеком. В углу стояли приготовленные светильники, валялись жестяные коробки; пахло спиртом и гарью.
— Зачем?
— Затем, чтобы все наготове было.
— Ха, Касымка не знает «наготове» что такое?
— Потом, Касым, потом узнаешь...
И оставив все на своем месте, они вышли из помещения. Павлик, прикрывая дверь, поглядел на бесцельно висевший замок. Снял его со скобы и запер им дверь, а ключ закинул далеко в темноту.
— Правильно, да?
— Ага, хорошо.
— А теперь пойдем поскорее отсюда.

XXXVII

— Эх, какая досада: опять чертяка ушел...— чавкая сапогами по зыбкой, кочковатой земле, сердито ругался Старостин.
— Утонул, товарищ начальник,— поправил Архипов, вы-водя из топких камышей лошадей. Старостин промолчал, отряхнул со лба соленые капли пота, поправил на голове забрызганную грязью и оплетенную паутиной зеленую фуражку и вздохнул. Скуластое худое лицо его было угрюмо и черно, взгляд усталый. С тяжелым чувством опустил он в деревянную кобуру маузер и поправил на исхудавших плечах снаряжение.
— Дай-ка лучше махорочки закурить,— сказал он, чутко прислушиваясь к отдаленной и редкой стрельбе.— Вот и опять ушел. Как заговоренный от пули...
— Да я же своими глазами видел, товарищ начальник, как сразу после вашего выстрела он сперва закачался, сунулся немного вперед и упал недалеко от берега,— успокаивал Архипов, подавая Старостину железную, натертую до зеркального блеска масленку, приспособленную под солдатский табак.
— Ты и сейчас своими глазами видишь: нет его, — с раздражением сказал Старостин. Прикурил, пряча в шершавой пригоршне огонек, сплюнул попавшие в рот табачные крошки.— Нет, дорогой товарищ, если бы его пуля задела как следует— никуда бы он не девался, а лежал здесь.
— Упал в воду, захлебнулся и пошел ко дну.
—- Брось-ка ты фантазировать. Опять старая история. Ты же говоришь, что упал он недалеко от берега — там мелко, дно хорошо видно, а Каримбека-то ты не видел.
— Да, не видел,— печально согласился Архипов. Помол-чав, он снова заговорил: — Дня через два, может, всплывет, ежели за корягу не зацепится... Коршунье вмиг его обрабо-тает...
Старостин больше не слушал, сосредоточенно, в тяжком раздумье, глотал он дым махорки и глядел куда-то в бирюзовую даль Ишеньголя. Он вспомнил в мельчайших подробностях горячую схватку с бандитами, прорвавшимися через границу... Под клинками пограничников один за другим разбегались по камышам бандиты, бросив на волю судьбы своего предводителя. Каримбек понял, что он в ловушке. Английский стальной шлем уже не спасет, поздно, надо скорее уходить и заманить в топи своих преследователей. Там с ними легче будет разделаться. «Железная голова» мчался, как ветер, прижимаясь к балкам, к оврагам, к зарослям черного камыша. Но чья-то меткая пуля оборвала бешеный бег коня. «Железная голова» только на одну минуту потерял рассудок, тотчас вскочил и — в камыши, к озеру, которое совсем уже близко. Старостин, разгадав маневр врага, старался опередить его, отжать от камышей, выгнать на открытое место и тогда живого поймать. Лошадь начальника заставы отдала последние силы, но выполнить волю всадника не могла. Старостин, ослепленный бессильной яростью, посылал в беглеца пулю за пулей, расстреливая вторую обойму. И вот сквозь серо-зеленую мглу зарослей показался песчаный бугорок, маленькая с ладошку полянка и на ней — Каримбек. Старостин на стремительном скаку ожесточенно разрядил пистолет. Он увидел, как дернулся железный шлем, озаренный ранним рассветом, так тихо присел в камыши бандит. Но что из этого...
Докурив цигарку, Старостин кинул под сапог окурок, сплюнул в сердцах и вскочил на коня:
— Трогай...— твердо сказал он, разбирая поводья. — На-до остальных выловить...
Ермолай всю ночь просидел на кабаньей тропе, но никого не встретил. Да и сидел он просто так, чтобы убить ненужное время. Все надоело Ермолаю. И сейчас, неловко поднявшись с земли, он впервые почувствовал в себе тупую усталость — возраст, видимо, брал свое и звал к отдыху. Грузно ступая по сахаристо-белому солончаку, испятненному прозрачными лужицами соленой воды, он с огорчением заметил:
— Э-э, дуралей, как сидел, а? Совсем, видать, одурел, старый: на ветру просидел всю ночь, под носом у зверя. По-рося тебе в бок, на целую неделю человечьим духом камыши отравил. Ну да бог с ним, не в этом дело...
Он брел вдоль неглубокой канавы, вырытой когда-то пограничниками, чтобы преградить путь пожару, бушевавшему в камышах. Впереди за грядой песчаных холмов, где-то на зеленых берегах Ишеньголя слышались выстрелы. Туда и шел Ермолай, повинуясь безмолвному велению разума. Он знал, что никто его там не ждет, и вряд ли пограничники нуждались сейчас в его помощи, а шел для того, чтобы встретить Архипова, вылить на него весь гнев, который огнем жег его сердце, а потом — куда ни шло — во всем повиниться Старостину. И еще он собирался по-стариковски прямо сказать ему, что дипломатия — дело государственное, он хорошо понимает, что пограничникам не полагается первым лезть в драку, но терпению бывает предел. Вероломство нельзя прощать никому, в том числе и своим соседям.
Становилось жарко. Над болотинами струился ядовитый дымок. В блеклом голубом мареве плыли к неведомым бе-регам пограничные дали. До объездной гражданской дороги, где Ермолай полагал встретить пограничников, было еще далеко, а бессонная ночь и жара так утомили его, что он ре-шил свернуть к озеру и с часок отдохнуть у воды, да и кома-ров в это время нет — солнцепека они боятся. Выбрав посуше островок, Ермолай утоптал под собой камышовую поросль и прилег на бок.
На глубоких плесах резвились сазаны, к берегам жались косяки рыбьей молоди, прячась от острого глаза прожорли-вых чаек. Ермолай добыл из сумки черствый ломоть хлеба, отломил половину и, круто посолив, стал есть, припивая из кружки пахнущую лягушатиной воду. Мелкие крошки хлеба он кидал в воду и с тихой улыбкой наблюдал, как тотчас же вспыхивала отчаянная драка голодных мальков. Насытив-шись, Ермолай, поглядел из-под ладони вдаль, на плавную, сверкающую под солнцем гладь озера, будто хотел увериться в собственной безопасности. Но там, где еще недавно озоровали сазаны, было спокойно — ни одной волны. Ермолаю не поверилось, и он стал вглядываться с еще большим вниманием. К берегу, без единого всплеска, едва заметно плыло что- то круглое. Ермолай подумал: «Какая-нибудь птица, скорее всего — баклан: рыба разбежалась». Потом ему показалось, что это какой-то зверь перебирается с острова на остров. И только когда непонятный предмет как-то неожиданно повернулся, отогнав от себя круглую волну, перед изумленным взором Ермолая неотразимо возник стальной шлем. Старик так и присел.
А Каримбек тем временем подплыл к берегу, прячась за небольшим островком, стащил с головы шлем, убрал маску и предстал перед Ермолаем в своем настоящем виде.
— Ну и ждал же я такого случая, — одними губами прошептал Ермолай, обдумывая, что ему делать,— долгонько же... Вот теперь я знаю как мне с тобой поступить...
Каримбек выполз на кочку и затаился, поглядывая по сторонам. Почему-то он не спешил покидать озера. Ермолай хорошо видел из своей засады шлем Каримбека, его зем-листо-серое лицо с опущенными книзу усами, широкие пря-мые плечи. Он находился от него не более чем в ста метрах. Но скоро Каримбек оставил кочку и непослушным шагом направился к сухому берегу.
— Чего он из стороны в сторону тычется, будто хмельного хватил?.. Может, ранен? И своих бандитов — ни одного, и коня нигде не видать. Один... Хы, опять сел, лихоманка тебя забери, плечо ощупывает, не блоха же его туда укусила, а стало быть, того...
Ермолай подумал: настал подходящий момент, чтобы схватить Каримбека. Он незаметно покинул свой островок и, таясь в кустах елгуна, вышел на протоптанную скотиной тропу. Тихо пробежав по ней десятка три метров, Ермолай оказался почти у цели. От берега, прямо на него шел Карим-бек тяжело-надломленной походкой. Каримбека пока скры-вали тростниковые заросли, но Ермолай чутьем своим видел все. Напряженный до отказа слух охотника жадно ловил су-хое потрескивание валежника, задумчивый шорох травы и, казалось, не было конца его ожиданию. Даже привычное к тревоге сердце ощутимо и глухо торкало в грудь.
— Не торопится, что бы значило такое? Может, заметил чего?
Неизвестно, сколько бы продолжалось это сближение, если бы не короткий набег ветра, вздыбивший камыш и обнаруживший на ничтожную долю минуты двух врагов.
Каримбек не выдержал, словно подбитый вепрь кинулся в сторону. Ермолай — за ним.
— Стой! Стой, Каримбек! — загремел его голос. Ермолай второпях выстрелил. Пуля, легко скользнув по стальной голове Каримбека, печально вспела, уходя под углом в сторону. Он все-таки споткнулся и упал в траву, между кочками. Ермолай бежал, перезаряжая винтовку. Каримбек, выбрав подходящий момент, поднял кольт. Ермолай не услышал вгорячах выстрела, он только ощутил слабый-толчок, потом будто запнулся и, уже падая, догадался, что он ранен.
И снова утвердилась тишина. Над стеклянно-синей гладью Ишеньголя кружились белые чайки; вдоль берега пролетал ожиревший лунь, наводя смертельный страх на всю камышовую живность. Только одинокий бесстрашный жаворонок, казалось, не испугался хищника, серой невесомой мушкой повис он над упавшим ничком человеком и залился живой нескончаемой песней.
Ермолай разорвал ворот гимнастерки, поднял голову. К нему вернулось сознание, но лицо было мучнисто-белым, та-ким белым, что седая борода, забитая крошками земли и травяным мусором, казалась буровато-зеленой, словно она была из морских водорослей. Страшным, глубоко провалив-шимся взглядом окинул он то место, где упал Каримбек. Бандит сидел, неловко привалившись на кочку. Он словно зацепился за нее, чтобы не уплыть по течению. В руке он держал пистолет, но глядел не на Ермолая, а куда-то в сто-рону, будто ждал помощи.
— Ну, чего не стреляешь, гад?— хрипло пробасил Ермо-лай.
— И так подохнешь. Зачем на твою поганую жизнь пат-рон портить, — повернув лицо к Ермолаю, зло огрызнулся Каримбек. Он тяжко храпел, как запаленный конь, а в горя-чих глазах его стоял ужас боли.
— Ну, это еще посмотрим... Есть ли у тебя чем стрелять мазурик ты эдакий?
— Мое дело — есть, мое дело — нет, я хозяин, Каримбек
— Ну и леший с тобой, хозяин. Больше ты не хозяин — навоз!
Ермолай взял винтовку. Она была тяжела, как гиря, не-удобна и не прикладиста, словно это была не та винтовка, с которой он не расставался добрую половину своей жизни.
— Молись аллаху. Стрелять буду.
Но Каримбек вскочил и бросился в сторону. Ермолай еще не успел выстрелить, а Каримбек уже снова с тяжелым сто-ном, ломая перестоялый камыш, рухнул на землю. Ермолай больше не сомневался: противник ранен. И ранен не им, не Ермолаем, — его пуля срикошетила, едва коснувшись шле-ма,— а кем-то другим.
— Значит он, бродяга, в озере просидел,— размышлял старик.— Но почему опять появился? Почему не ушел, как делал всегда?
Откуда знать Ермолаю — сухопутному жителю границы, о том, что водная галерея, по которой так ловко уходил Каримбек, была для него закрыта. Это сделал Павлик.
Ермолай все больше чувствовал слабость, его тошнило, силы убывали. Гимнастерка так напилась горячей крови, что стала, как дубленая кожа, и, прикасаясь к телу, остро бере-дила свежую рану. Он вспомнил, что в его сумке лежит инди-видуальный пакет, который на всякий случай когда-то дал ему начальник заставы Латышев. Долго лежал непромокае-мый пакет вместе с рыбой и дичью и, наконец, пригодился. Кривым кабаньим ножом Ермолай распорол гимнастерку, сбросил ее и опоясал бинтом грудь. На спину—на выходное отверстие — положил марлевую подушку. Сколько усилий и нечеловеческой боли стоила ему эта перевязка! Временами терпение изменяло ему, мутился рассудок. Но нельзя было терять времени, и он, скрежеща зубами, продолжал делать непривычное дело.
Каримбеку не сиделось на одном месте, передохнув и скопив силы, он, хватаясь за камышины, побрел вдоль берега.
Ермолай тоже поднялся — надолго ли хватит этой повязки? Сейчас он был страшен: лохматый, седой, без рубахи и кар-туза, с окровавленной повязкой через широкую грудь. Он медленно шел, опираясь на винтовку.
— Каримбек, давай по-хорошему — все равно никуда не уйдешь — сдавайся?— предложил Ермолай.— И пойдем на заставу. Ты слышишь, что тебе предлагаю?
— Слышу. Сам сдавайся, старый шакал,— ответил Каримбек.— Я на мелкие куски твою поганую душу резать буду.
— Ну, гляди же ты, варначина... Собак нет со мной — они бы тебе дали... И чего я не взял их нынче?
Каримбек кое-как выбрался из камышей и ступил на тропинку. Это была тропинка Ермолая, протоптанная за многие годы его трудолюбивыми ногами. В обход Ишеньголя и песчаных бугров она вела на тихий зеленый остров, к мирной хижине охотника.
Каримбек, видимо, решил оторваться от своего опасного преследователя и незаметно исчезнуть. В нем еще были силы.
— Может, в гости ко мне пожалуешь? Иди, иди, милости просим...
Разрыв между врагами становился все шире, а Ермолай уже не мог идти. Непрерывная тошнота измотала остаток сил, боль была нестерпимой. Перед глазами нескончаемо плыли черные звезды. Он уже не видел ни солнца, ни озера, ни мирной тропы — все для него перестало существовать. Только одна фигура Каримбека ломкой сумрачной тенью еще маячила впереди. Ермолай опустился на колени и, неуверенно прицелившись, выстрелил...
Как нехотя падал Каримбек, как хрустнула под ним, пе-ребитая в голени, нога и как потом, отдышавшись, призывая на помощь аллаха и проклиная все на свете, пополз он с настойчивостью обреченного вперед — Ермолай не видел. И только, быть может, впервые за долгую жизнь его богатырское плечо ощутило всю силу отдачи старой пехотинской винтовки. Ни проронив ни стона, он упал навзничь, вздернув к жаркому небу лохматую бороду. Немного он не дошел до почитаемых родительских могил, до своей старенькой хижины...
Животный инстинкт самосохранения привел Каримбека к осиротевшей избе Ермолая. Он давно знал эту хижину, как и самого Ермолая, знал и ненавидел всей душой это место. Не раз в мозгу Каримбека вспыхивала мысль: поджечь, срав-нять с землей этот зеленый островок. И вот он с перебитой ногой, с простреленным навылет плечом, истерзанный и злой, приковылял к своему последнему прибежищу...
Он лежит у погреба избы и не имеет силы, чтобы отворить дверь. Возле его ног издыхает раненная последней пулей собака. Вторая собака стоит посередине двора и жалобно повизгивает, зализывает ушибы. Перед ней в пыли валяется разряженный кольт и стальной шлем с тайным приспособлением. У него теперь ничего нет, кроме кинжала, а озверевшая собака вот-вот повторит нападение. Каримбека всего трясет от слабости и злобы.
— Сгинь, тварь!— шепчут его губы. Ему смертельно хочется пить. Он бредит. Ах, как бы хорошо насладиться сейчас кумысом, или съесть холодный-холодный арбуз. А сквозь тревожное забытье в глаза опять лезет злая морда собаки.
— Сгинь! Сгинь!.. О-о, за что прогневался на меня всесильный аллах? — тихо и порывисто бормочет Каримбек. — За что ты испытываешь мою душу? За что караешь? Я ничего не сделал против твоей воли... Пить, пить, скорее пить.
Ему, наконец, удается ухватиться здоровой рукой за ско-бу и, напрягаясь, оттянуть на себя дверь. В избе полумрак и запах запущенного жилья. Тесные, покосившиеся окна напо-ловину задернуты плотными занавесками. По темным углам таится хрупкая тишина. Запустение. На полу беспорядок, грязь, кости, какие-то тряпки.
Когда Каримбек переполз порог, ему показалось, что откуда-то из-под самого потолка, из прокопченной темноты на него неотразимо и медленно наплывают зеленые огни. Они круглые и страшные, как взгляд презренного иблиса. Перед жестким жаром зеленых огней, кажется, ничто не может устоять, все приходит в трепет. Но Каримбек не желает видеть огней, он хочет пить.
Разглядев на столе самовар, он пополз, оставляя на полу кровавый след. И только было собрался с силами, излов-чился, чтобы подняться к столу, как откуда-то сверху, с рыкаюшим воплем, свалилась на него живая и мягкая ноша. Это был кот Митрий. Он сперва вцепился зубами в окровавленное плечо, но когда Каримбек отбросил его от себя, Митрий кинулся с еще большим остервенением и впился мертвой хваткой в горло бандита. Голодный зверь разрывал тугие мышцы, вгрызался в парное, дурманящее кровавое месиво и чувствовал, как под ним слабела и замирала жертва.
Каримбек так и не разглядел своего врага. Всего лишь на одно мгновение перед его обезумевшими глазами вспыхнули зеленые большие огни и тотчас потухли. Он вздрогнул и замер навек.

XXXVIII

 Поскорее бы на белый свет выбраться из этой моги-лы,— шепнул Павлик, с трудом протискиваясь за Касымкой в узкую щель склепа.— Давай куда-нибудь в укрытие, чтобы никто не заметил нас.
— Туда! — указал Касымка рукой и, пригибаясь к земле,
сбежал в балку. — Давай сюда, хорошо будет...
Он схватил Павлика за руку и, проворно ныряя в низкорослой, колючей джиде, поднялся на косогор.
— Здесь!
Они сели, укрывшись кустами. Словно в приятном хмеле закружилась голова.
— Как здесь хорошо,— устало вздохнул Павлик,— Выбрались, вырвались все-таки, Касым!.. А теперь — свобода!
Касымка засунул руки по самые локти в горячий песок и, наслаждаясь теплом, светом и радостью, блаженно жмурил покрасневшие от едучей копоти глаза.
— Там совсем плохо, здесь шибко хорошо. Зачем туда ходил?
А разве плохо? Хорошо ведь, Касым? Ты смотри, сколько мы разузнали нового, а что увидели — во сне такое никогда не приснится.
— Ага, — о чем-то думая, произнес Касымка.
— Теперь мы с тобой знаем, отчего Каримбек всегда целым и невредимым уходил от пограничников. Об этом пока никто не знает, только мы с тобой. Разве это плохо? Очень хорошо. Ну, теперь с ним все покончено, конец,— сказал он, энергично махнув рукой.
Касымка уставился на товарища удивленными немыми глазами.
— Да, да, это я точно тебе говорю, не удивляйся...
В неглубоких оврагах густел горький полынный запах. С косогора хорошо просматривалась вся равнинная часть границы, затянутая предвечерней дымкой. Хорошо было видно и персидское селение, завешенное пестрым тряпьем, пыльные дороги, словно змеи, выползшие из него, старый арык, даже густая темная гряда камышей на той стороне и одинокая, но такая милая сердцу Павлика, советская застава. Первый раз в жизни Павлику довелось с чужой стороны глядеть на свою землю, на родную страну, и горячие слезы радости невольно текли по его щекам. Он, не стыдясь, шмыгал носом, моргая глазами.
— Зачем плачешь? Хорошо ведь, якши?
— Не знаю, — Павлик еще раз всхлипнул, вытер наполненные слезами глаза.— Больше не буду. Э-э, гляди! Наша застава, да?
— Ага, наша.
На лице у Павлика слабой искоркой сверкнула улыбка. «Наша», так еще никогда не говорил Касымка. Значит, он понял. Он решил уйти от своей жестокой судьбы, от проклятого Исали — оставить навсегда эту маленькую жалкую жизнь и стать, наконец, свободным человеком. «И правильно он поступает: кому охота жить в нужде и в таких унижениях! Никому!— про себя радостно рассуждал Павлик. — Да ему теперь все равно нельзя оставаться здесь. Его ищут, и как только попадется — крышка ему будет...»
А Касымка все еще думал о том, что ему рассказал Павлик, и не мог поверить, что Каримбеку пришел конец. Разве такого отчаянного и храброго может что-нибудь остановить, кроме пули? И странно, что об этом с такой решимостью говорит его друг Паша-букаша. Он ведь никогда не шутит серьезными вещами.
— Каримбек другое место найдет, опять туда-сюда бегать будет.
— Ты все еще о нем думаешь? Не будет! Другого места он не найдет.
Павлик опять поглядел на свою сторону, на белое строение заставы в дымной манящей дали. Подумав, сказал:
— А знаешь, кто все это рассказал мне? Твой дед Мустафа!
Касымка вскинул на Павлика большие глаза и невольно раскрыл рот.
— Чего это ты, вроде, как напугался?
Касымка молчаливо тряхнул головой и продолжал все так же глядеть на Павлика.
— Не надо... Мы с ним в этой же яме сидели,— вздохнул Павлик.— В общем, я тебе прямо скажу: дед у тебя — слав-ный человек, побольше бы таких дедов…
— Все это он сказал тебе? — переспросил Касымка.
— Он много мне кое-чего говорил. И знаешь, если бы он не верил в аллаха, не молился ему — настоящий бы революционер из него вышел! Ну, конечно, не такой, как Камо или Котовский — послабее немного, но в общем-то настоящий.
— Где он, скажи?
Павлик потупил взор.
— Сарбазы увели его. Его Исали допрашивал... О тебе он много говорил, очень он тебя любил, Касым…
А Касымка молчал, он словно окаменел. Устремив в порозовевшую чужую даль строгий, холодный взгляд, он думал о недавнем и минувшем. Тогда он еще наивно считал, что есть честь, есть простая жалость. Есть, наконец, вселюбяший аллах, о котором сам Мустафа говорил так много хорошего и уверял, что он никому не позволит отнять у бедного пастушонка Касымки его суровой радости, его маленького счастья. И вот случилось горе: у Касымки навсегда отняли деда, сделали его круглой сиротой,
Касымка вскочил на ноги, простер к небу черные руки и стал что-то выкрикивать. Глаза его пылали гневом. Когда Касымка совсем обессилел и успокоился, Павлик спросил его:
— На кого это ты так сердито кричал?
— На Исали кричал... На злой шах кричал, сильно аллаха ругал — всех... Касымка больше не желает признавать аллах, не надо... Настоящий мой аллах — другой человек. Касымка очень хорошо уважает его... Зачем ты оставил его в яме? Нельзя так…
И Павлик понял, о чем говорил Касымка. Но стоит ли сейчас сожалеть об этом? Скоро Павлик приведет Касымку к себе на заставу и подарит ему большой портрет Ленина, в красивой резной раме — он ее сам сделает. Да и не только он, все ребята будут рады чем-нибудь одарить нового това-рища, который вырвался из неволи. И больше всех будет ра-доваться Мавлян, когда увидит перед собой Касымку. Это ведь он нашел его и стал его первым другом. И Павлик, за-крыв глаза, тотчас представил себе заставу, ребят и яснее всего — Мавляна.
Касымка в молчаливой задумчивости поглядывал на Павлика. Он хотел что-то сказать ему и, быть может, очень важное, но чего-то ждал. Раза два он брал Павлика за руку, порывисто и крепко пожимал ее, просто улыбаясь, но потом на его глаза опять наплывала грусть, и он затихал.
Когда село солнце и вся неоглядная равнина потонула в огневом разливе, ребята молча оставили свое временное убежище и спустились вниз.
— Овраг там видишь? — спросил Касымка.
— Вижу.
— Туда пойдем. Там елгун есть, трава всякая и граница близко. Там сидеть будем...
Шли крадучись, а где и ползком. Они не встретили ни одного персидского наряда — кругом было тихо и безлюдно. И кажется, что это не граница двух государств, а ничейное поле, ждущее пахаря. Только возле самого Алышбеглю беспокойно метались туда и сюда конные сарбазы. Не доходя до арыка, Касымка придержал Павлика за руку.
— Гляди скорее!
— Пожар!
Над селением взметнулся густой черный дым и заклубил-ся. Красные космы огня растрепались над плоскими саман-ными крышами.
— О-о, хорошо! Исали горит, его большой дом горит... Хорошо! — Касымка прыгал от радости, забыв, что он подходит к границе.
— А может, кто-нибудь другой?
— Нет, нет, он, точно он.
— Тогда хорошо, здорово! А кто это мог?
— Кто? А может, Ашраф Гульхани...
Теперь они шли и глядели на пожарище.
— Граница, — сказал Касымка предостерегающим шепотом.— Тут совсем мало воды, нимношко.
— Пусть ее будет больше, хоть целая река — не страш-но!— сказал Павлик.— Мы ведь с тобой почти дома, чего нам бояться-то?
Но Касымка молча присел и потянул за собой Павлика.
— Эх, Паша-букаша, — тяжело вздохнул Касымка. — Ты — мой самый большой брат, хороший брат. Вот! — показал он большой палец, поднятый кверху, — Мавлян тоже хороший, он тоже брат...
Павлик почувствовал, как вдруг захолодело в его груди, он с недоумением глядел на темное, в красных бликах зари лицо товарища и хотел, чтобы он ничего не говорил больше. Но Касымка продолжал.
— Давай твоя рука — прощаться будем.— Касымка с си-лой сдавил худую, ставшую хрупкой ладонь Павлика. — Хорошо прощаться будем, чтобы большими друзьями на всю жизнь... Когда хороший жизнь придет, который Паша-букаша рассказывал, светлый такой — встретимся! Обязательно встретимся...
Закончился еще один жаркий пограничный день. К ши-рокому красному свету, охватившему весь горизонт, покорно и незримо клонились верхушки тополей и шелковиц, росших по обочинам арыков, туда же, к слабеющему свету, повернули головки степные травы.
Касымка еще раз крепко пожал руку Павлику, смахнул со щеки одинокую слезинку.
— Куда ты теперь?
— Большой город пойдем, работу будем делать... Все будем делать. Касымка на большой завод хочет...
Он мягко улыбнулся, потом достал из кармана красноармейскую звездочку, приколол ее на изодранную рубаху и, помахав рукою, пошел от границы. Он пошел не к селению Алышбеглю, а в сторону от него, к разбитой пыльной дороге которая вела в глубь страны. Сперва он шел неуверенно, неторопливо, будто все еще думал вернуться назад, но затем шаг его стал тверже и смелее. И только одна тень на густом зареве маячила теперь перед глазами Павлика.
— Прощай, товарищ Касым! Прощай... — едва сдерживая срывающийся голос, прошептал Павлик.
Когда совсем растворилась тень, когда затих легкий шо-рох сухой травы под босыми ногами Касымки, Павлик пере-шел границу. А часом позже, в потемках, его встретили два всадника, ехавшие на поверку нарядов. То были начальник заставы Старостин и пулеметчик Архипов.