не редактировано

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

3 Апрель 2009 года

«Бабуль, ну пошли!» — тянул я противным голосом, извиваясь змеёй на коленях у бабушки Нюры.
Мы договорились сразиться в карты, пока мамы нет дома, но у подъезда она встретилась с соседкой Галиной Иванной и «на минутку присела».
«Ну, скоро?» — тянул я бабушку за подол, не обращая внимания на ядовитые замечания Галины.
Бабушка терпеливо сносила нытьё, а я выкаблучивался как мог.
«Я писять хочу!»
«Сходи в кустики, голубчик!»
«И какать!»
«Поднимись домой, я скоро приду».
Соседку я нисколечко не стеснялся. Наоборот, мне доставляло удовольствие произносить при ней такое, о чём в девятилетнем возрасте вслух говорить уже стыдно. Мама называла её «пещерным созданием», «дикарём» и даже «обезьяной». Я целиком разделял это мнение и не считал нужным сообщать о туалетных делах по секрету. Если бы не бабушка, я бы выдал при «обезьяне» и кое-что похлеще!
«Кушать хочу!» — потянул я бабушку за рукав.
Она достала из сумки конфету «Гулливер», бутылочку с водой и чистую тряпку.
«Давай ручки помоем…»
Галина хмыкнула: «Митрофанна, ты иш-шо марлевую повязку ему начепи!»
По мнению бабушки, нас повсюду окружали микробы, причём охотились они почему-то только за мной и за ней. Над причудами бабушки беззлобно подтрунивал двор, но она пропускала шуточки мимо ушей.
Приговорив в три укуса конфету, я затянул прежнюю песню.
«Во, срань неугомонная! — в сердцах проговорила Галина, не переставая лузгать семечки, а затем добавила одну из своих любимых присказок: — Отчепысь, худая жись!»
Она, как и многие наши соседи, которых мама называла «кугута̀ми», изъяснялась на исковерканном языке, похожем на украинский. Я понимал их речь без труда, но разговаривал, как учила мама, «на языке великого Пушкина». При всём желании по-кугу̀тски я бы не связал и двух слов. Мне было проще произнести что-нибудь на молдавском, чем на ужасной дворовой тарабарщине.
Бабушка Нюра легонько меня оттолкнула: «Голубчик, пойди с ребятами поиграй».
«Мне с ними мамуля не разрешает», — напомнил я бабушке.
Она махнула рукой: «Пока не видит, играй себе на здоровье».
«Ма-му-ля не разрешает! — передразнила Галина, наморщив свой длинный нос. — Здоровый пень, а выдрючивается, як дитё! Мой Вовка у таком возрасте уже девок лапал…»
Я топнул ногой и замычал, сердито глядя на бабушку. Она взмолилась: «Котик, мне надо с тётей Галой поговорить».
Соседка покачала головой: «Во, женский хвостик! То до матери липнет, то до бабы…»
Когда она произносила «женский хвостик», меня просто трясло! В отместку мама дала ей кличку – «утконос». Звучало потешно, но облегчения – увы! – не принесло. Во дворе меня дразнили на все лады, и мои прозвища звучали намного обидней, чем любые мамины выпады в адрес соседей.
Сверстники не церемонились и с неистощимой выдумкой склоняли ласковое бабушкино обращение «голубчик», а также её любимые прибаутки, вроде «птичка моя сизокрылая», «котик пушистый» и «внучек мой сладенький». Из-за её нежностей я люто ненавидел кошек и птиц и мечтал поджечь голубятню дяди Жоры, установленную посреди двора. Заодно насолил бы его жене Галине Ивановне и выродку Вовке!
«Гуляй, мой сладенький, — махнула бабушка рукой в сторону детской площадки, — придём домой, дам конфетку. Даже две! Вкусно-вкусно! Сама бы ела…»
Ради конфет стоило потерпеть. Испустив тяжкий вздох, я направился вглубь двора. На детской площадке в глаза бросился непорядок: голуби оккупировали клумбу. Зарядив в пистолет бумажную ленту с пистонами, я на цыпочках подкрался к беспечной стайке.
«Трах-тах-тах-тах-тах!» — выпустил очередь по врагам, но они продолжили клевать хлебные крошки. В фантазиях я представлял себя таким же грозным, как отец, а на деле меня не боялись даже голуби!
«Проклятый душман, — процедил я сквозь зубы, взяв на мушку самую жирную птицу. — Доберусь до тебя…»
Из голубятни выглянул дядя Жора: «Ну, прямо десантник! Весь в батьку!»
Во дворе все, кроме меня и мамы, обращались к нему на «ты» и звали по-свойски Жориком. Даже дети! Летом он расхаживал в тапках, тренировочных брюках и драной майке на лямочках. В холодное время года обувался в кеды, набрасывал поверх майки телогрейку, а на голову водружал мышиного цвета треух. Хотя фамилию он носил Громов, мама за глаза почему-то называла его «Шариковым». Наверно, в честь отвисших на коленях штанов, похожих на пузыри.
Выслушав похвалу, я повертел у него на виду пистолетом: «Многозарядный! Бабушка Нюра купила».
Жорик кивнул: «Баба знает, шо пацану покупать, а мамка вечно говно подсунет! Вырастет незнамо шо, а батьке посля̀ маяться…»
Продолжая бурчать, он занялся делами, а я присел на скамейку. В голове рождались грандиозные планы, один смелее другого. Сначала я представил объятую пламенем голубятню, затем дал по ней очередь из настоящего автомата, и в завершение смял деревянный домик бэтээром.

В позапрошлом году мне удалось подслушать одну отцовскую историю об афганской войне. Вдвоём с Жориком они выпивали за голубятней, а я подкрался с другой стороны. Дома отец о своих подвигах помалкивал, а с соседом неожиданно разоткровенничался. Речь шла о захвате аула, где обосновались душманы. Они уничтожили нашу колонну и десанту дали приказ навести порядок.
Отец долго и нудно объяснял непонятливому соседу, как окружали аул, какие занимали высоты и о чём вели переговоры. Мне эти подробности были не интересны, но я терпеливо ждал, и моё терпение оказалось вознаграждено. Самое существенное прозвучало в конце.
Когда операция завершилась, в центр аула согнали оставшихся мужчин. Отец, словно оправдываясь, произнёс: «Само собой, не на раздачу тушёнки. У них душман, не душман – хер поймёшь! Сховал автомат и лопочет: мирный крестьянин, Ленин, дружба, СССР… Нам чё, разбираться? В колонне столько пацанов полегло! Задача поставлена – обязаны выполнить. Со всей пролетарской ненавистью…»
Жорик пробурчал: «Не-е-е, кум, я бы не смог».
Отец вспылил: «Отставить! Сегодня отпустишь – завтра он тебе в спину шарахнет!»
Жорик заупрямился: «Да я разумею, но как-то оно не того…»
Отец пропустил его слова мимо ушей и продолжил рассказ.
Афганцев связали и усадили на землю. Один из них оказался трусливым – встал на колени и разрыдался. Его колотило от страха, а когда кто-то из наших поднял автомат, он обмочился! Отец решил устроить небольшое представление для новобранцев. У всех на глазах достал гранату и дёрнул колечко…
Жорик взмолился: «Мож не надо? Давай, о хорошем!»
Но отец словно оглох. Мне на радость, он неторопливо вёл свой рассказ под заунывное Жориково нытьё. Меня тоже колотило, только не от страха, а от небывалого возбуждения.
Отец опустил гранату трусу за шиворот и со всех ног бросился прочь. Новобранцы попрятались за броню, а ветераны равнодушно наблюдали за происходящим. Приговорённые вразнобой затянули молитву, хором завыли женщины. Но вместо взрыва гранаты через некоторое время раздался взрыв смеха. Веселились опытные бойцы. Они были в курсе: для таких случаев специально держали учебную гранату.
Жорик облегчённо хмыкнул: «Ну, ты даёшь!»
Забулькало вино, и они выпили «за тех, кого нет». Чавкая едой, Жорик спросил: «И шо дальше?»
«А ни шо, — спокойно ответил отец. — Расстреляли их, Жора. Проявили гуманизм. Они нашим резали горла, но мы же интернационалисты. Нам так нельзя».
«Не-е-е, кум, ты не прав…» — начал Жорик, но отец перебил: «У одного нашего нервы не выдержали – у него земляк в той колонне погиб – завёл мужик бэтээр и по трупам пару раз прокатился. И никто, слышь, Жора – никто! – слова не вякнул. Это я к чему? А к тому, что не тебе меня попрекать. Прав, не прав… Гуманист сраный! Хоть ты мой кум, но я считаю тебя гнидой. И ты это знаешь, а потому лучше не зли! Пользуешься, что не могу тебе в харю дать…»
Жорик закашлялся, а отец добавил со злостью: «Начал ты, кум, погано, и закончишь херово…»
Я не понял, в чём провинился Жорик, однако не удивился. У отца резко менялись настроения, особенно после выпивки.

Этот рассказ меня долго не отпускал. В мечтах я легко вершил расправу над голубями-душманами, но до дела не доходило. Я придумал десятки способов казни. Моей изобретательности позавидовал бы даже отец! И только прошлой весной мне, наконец, удалось осуществить одну из своих тайных задумок. Самую простенькую, и всё же она меня взбудоражила посильнее, чем подслушанная история…
Во дворе я заметил больного голубя. Нахохлившись, он неподвижно сидел в траве. Я огляделся: поблизости никого не было. В предвкушении мести моё сердце бешено колотилось. Враг не шелохнулся, когда я подхватил его и понёс за дом. Видела бы бабушка Нюра, с ней бы случился сердечный приступ. Хотя она обращалась ко мне ласковым словом «голубчик», голубей считала разносчиками «заразы» и даже запрещала к ним подходить.
В отсутствие бабушки о микробах я забывал. Тем более, позабыл о них, когда в плену у меня оказался ненавистный «душман».
«Страшно? — приговаривал я, поглаживая пленника по голове. — Сейчас подъедет наш бэтээрчик!»
За домом находилась остановка автобуса. Мне строго-настрого запрещали выходить со двора, но в тот момент ни о чём, кроме казни, я не думал. Когда подошёл автобус, я со скучающим видом уселся на корточки у задней двери.
«Сиди смирно, голубчик, — шептал я врагу, прижимая его к груди. — Раз-два и готово!»
Перед тем, как автобус тронулся, я усадил его у заднего колеса и через секунду «голубчика» смяло в лепёшку. На мою удачу, никто ничего не заметил.
Вечером я долго не мог заснуть. Мама решила, что бабушка перекормила меня шоколадом, а я вертелся юлой, снова и снова проигрывая в голове захватывающее дневное приключение…
В июле я укокошил ещё одного пернатого «душмана». Тоже больного. Жаль, они редко хворают! Пока на моём счету числилась всего лишь парочка. До отцовских подвигов далеко, но я не оставлял надежду спалить голубятню…

Мои размышления прервал галдёж мальчишек-картёжников. На отшибе за голубятней, они облюбовали стол, упрятанный в густом кустарнике. В укромном уголке они не только играли в карты, но и курили незаметно от родителей.
Я подошёл на цыпочках и вытянул шею. Мальчишки вели свои обычные речи, обильно приправленные бранью. Для меня солёные словечки звучали лучшей в мире музыкой. Сердце моё учащённо забилось. Жаль, я потратил столько времени среди голубей!
Я держался на расстоянии, но любопытство притягивало, словно магнитом. Где ещё услышишь такие заковыристые фразы? Мама корила даже за безобидное слово «дурак», а бабушка если и материлась, то слишком грубо и скучно.

Дворовые ребята ругались легко и непринуждённо. Многих слов я и прежде не понимал, но переспрашивать не решался, опасаясь прослыть невеждой. И чем непонятней изъяснялись сверстники, тем сильней колотилось моё сердце.
Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из мальчишек разговаривал на кугутском языке, хотя их родители по-другому общаться не умели. Казалось, что проще – хотя бы во дворе болтать на языке двора, таком же понятном, как матерный. Какая-то здесь крылась загадка, и я часто над ней раздумывал. Взрослые кугуты̀ тоже когда-то ходили в школу и, наверняка, говорили на правильном русском. Ну, разве что с бранью, которая не мешала ни русскому, ни кугутскому. Затем наступало время, и они забывали нормальный язык. В чём причина – не могла объяснить даже мама.

Обычно, когда я подходил к дворовой компании, на меня обрушивались прозвища и смешки. Последний раз они обсуждали мой внешний вид. Несмотря на жару, я всегда выходил из дома прилично одетым, а мальчишки даже в городе щеголяли босиком и в пляжных трусах, длиной по колено.
«Эй, голубчик! — разглядел меня сквозь заросли Вовка. — Дуй сюда!»
Пока я обдумывал предложение, они заговорили о рыбалке. И вновь на том же восхитительном языке, в котором я не понимал и половины слов. С раннего детства они освоили недоступную мне тональность, в которой приличные слова звучали жутким диссонансом. Зато «мелодии» их речей воспринимались на удивление гармонично! Во всяком случае, мой тонкий музыкальный слух изъянов не улавливал. Но как объяснить это маме, которой медведь на ухо наступил?
«Подойти или убежать?» – размышлял я мучительно. Если подойду, меня непременно поднимут на смех. Уцепиться за какую-либо мелочь для них – раз плюнуть. Если же я дам дёру, то пропущу разговор о бомбочках, с помощью которых они глушили рыбу. Мальчишки всегда рассказывали о своих подвигах без утайки, а я с завистью ловил каждое слово. Будь у меня бомбочка, мой боевой список увеличился бы разом! Я совершенно не представлял, как подорвать голубятню, но смелые мысли неизменно грели мне душу.

От Вовкиных взрывов в доме частенько дребезжали стёкла. Бабушка Нюра каждый раз отзывалась своим любимым: «Итить твою мать!», а затем миролюбиво добавляла: «Весь в отца. От, срань!» Выругаться для неё было так же естественно, как для меня поздороваться. Хотя она когда-то работала педагогом, культура, по словам мамы, обошла её стороной. И не только бабушку! Взять директора нашей школы, Анжелу Ионовну. Свёклу она называет «буряком», а ещё говорит: «звонѝт звонок». Вот, что значит преподавать молдавский язык!
В нашем дворе культура не коснулась всех, кроме меня и мамы. И ладно бы только во дворе – она весь город обошла дальними закоулками!
Среди соседей самый главный по бескультурью и хулиганству – Вовка Громов. Мама даже в глаза называла его «моральным уродом», а в ответ он нахально посмеивался. Я сам был свидетелем!
Сколько себя помню, Вовка носил косой чуб, зачёсанный влево, и здоровался с приятелями словно фашист. Потому и выбрал себе прозвище Гитлер. Он им не только гордился, но, как подметила мама, старался ему соответствовать.
Не будь Жорик его папашей, я бы подговорил Вовку взорвать голубятню. Подходящее дело для Гитлера! Наверно, за пару конфет он бы согласился. Весной, когда Жорика забирали в вытрезвитель, Вовка швырнул бомбочку под колёса милицейской машины. Стоял вопрос об исключении из школы, но вступилась Анжела Ионовна. Подрывника всего лишь поставили на учёт.
Сколько раз я мечтал о подрыве голубиного домика! У меня и сомнений не возникало: когда его разнесёт в клочья, все шишки посыплются на Вовкино окружение, а у нас дома наступит праздник. Своим я признаюсь. Отец станет мною гордиться. Мама для виду пожурит, но я-то знаю, как она воспринимает неудачи «дворни». Бабушка обрадуется уничтожению разносчиков заразы. На прогулках будет ласково гладить меня по голове: «Весь в отца!» Но самое главное, в мой боевой список разом попадёт штук сто душманов-голубчиков!

Всё ещё пребывая в приятных мечтах, я подошёл к столу. Вовка расплылся в улыбке: «Хайль, голубчик!» Я небрежно кивнул: «Хайль, Гитлер!»
В насмешку мне протянули окурок, но я замотал головой.
«Мамуля унюхает», — пропищал тонким голосом самый младший из картёжников, десятилетний мальчишка по фамилии Бубнов. Все называли его Бубликом.
Гитлер покосился на мой пистолет: «А ну, покажь!»
Я безропотно протянул игрушку. Он прицелился в Бублика и нажал курок. Очередью затарахтели пистоны. Бублик уткнулся головой в стол и прикинулся мёртвым. Мальчишки загоготали, улыбнулся и я.
Пистолет пошёл по кругу и оказался в руках Васьки-дурачка. Он глупо заулыбался, разглядывая блестящую вещицу, а затем прижал к груди и замычал.
В двенадцать лет Васька не только не знал букв, но и не умел разговаривать. Его отпускали во двор под Вовкин присмотр. Их матери дружили, а Гитлер дурачка опекал.
Отобрав пистолет, я с гордостью произнёс: «Бабуля купила!», и тут же осёкся. Мальчишки наперебой затарахтели: «Ба-бу-ля, ма-му-ля…» Даже Васька, и тот радостно замычал, будто издеваясь надо мной.
«Слышь, голубчик, — подмигнул Гитлер, — а пахана ты как называешь?»
Я не стал отпираться – всё равно они бы не поверили – и произнёс едва слышно: «Папуля».
Гитлер сплюнул: «Мужик на войне, а ты как баба сюсюкаешь…»
Бублик вновь пропищал: «Он со своей маха̀нкой в одной койке спит!»
Я испуганно замотал головой, но разоблачитель безжалостно произнёс: «Отвечаю! Его бабка рассказывала».
Гитлер ухмыльнулся: «А ты её голенькой видел?»
«Д-дурак!» — с трудом выдавил я, втянув голову в плечи.
«Сиськи у неё во такие! — под хохот дружков Вовка показал руками что-то невероятное. — Я бы полапал!»
Мальчишки, все как один, закивали, соглашаясь с мнением вожака, а дурачок, как обезьяна, повторил Вовкин жест. Я был готов разрыдаться, но по команде старшего они взялись за карты.
Без всякого интереса следил я за игрой, но разговор слушал с неотрывным вниманием. Вечером компания собралась глушить рыбу в Днестре. Вовка соорудил бомбочку из селитры, угля и серы, такую мощную, каких ещё не бывало. Оглядевшись, он вполголоса произнёс: «Можно дом подорвать!»
Я не сдержался и выдохнул: «Ни-че-го себе!», но тут же пожалел. Вовка презрительно хмыкнул: «Это тебе не по струнам пиликать, голубчик!» Я опустил голову, а мальчишки вернулись к разговору.
С новой бомбочкой они рассчитывали на приличную добычу и заранее предвкушали пиршество на берегу реки. По пути собирались купить пива. Я бы с удовольствием наябедничал Галине, но на Вовкины выходки она смотрела сквозь пальцы…

Пронзительный голос мамы заставил меня вздрогнуть: «Серёжа! Пора музыкой заниматься!» Она как будто нарочно давала моим насмешникам поводы для обидных шуток.
Я затравленно посмотрел на мальчишек. Гитлер тряхнул чёлкой и сделал вид, что играет на скрипке. «До-ре-ми-фа-соль-ля-си, — спел он противным фальцетом, — села кошка на такси, а котята прицепились и бесплатно прокатились!»
Картёжники затряслись от смеха. Под их взглядами мне хотелось забиться под стол. И угораздило же маму окликнуть меня в тот момент, когда я находился среди дворовых ребят!
«Серёжа! — не унимался Гитлер. — Я тебе смычок намазала!»
С трудом сдерживая слёзы, я поплёлся домой. «Мамуля, папуля…» — стучало у меня в висках.
До начала учёбы оставалось почти две недели, но уже который день я писал диктанты, читал и музицировал. Так я платил за наше культурное, как говорила мама, превосходство над кугута̀ми. Конечно, превосходство мне льстило, но я бы не возражал, если бы кугуты̀ меня за это хотя бы немножко ценили.
Когда я проходил мимо бабушки, она со вздохом сказала Галине: «Несчастный ребёнок! Лишила детства, змея…» Соседка кивнула, и с её утиного носа сорвалась гирлянда подсолнечной шелухи.

Перед началом занятий мама усадила меня обедать. Сама же распечатала конверт и углубилась в чтение – пришло письмо от отца. Ковыряя ложкой в тарелке, я не сводил с неё глаз.

Несомненно, она была самой красивой на свете. Гитлер просто завидовал, говоря о ней гадости. Во время последней отцовой побывки я пожаловался ему на Вовку. Мой язык, не привыкший произносить слова «сиськи», «ножки» и «задница», заплетался и выдавал фальшивые ноты. Я надеялся, что он вырвет Гитлеру чуб, но отец отмахнулся: «В его возрасте я тоже стрелял глазами по симпатичным тёткам…»
Пришлось рассказать обо всём маме. Вовкины гадости не стали для неё открытием – о них я докладывал регулярно. Зато поведение отца её возмутило. В итоге родители поссорились. Отец заявил: «Зря вы ополчились на парня. Он, может, и кугут, но совсем не мерзавец и не дурак».
Дураком Вовку постоянно называла мама. Он учился отвратительно и лишь по настоянию директора школы его не оставили на второй год. Отец пояснил: «В школе и я звёзд с неба не хватал, а в училище всё наверстал. Рано на пацане ставить крест. Сегодня пригляделся: у него такое живое, осмысленное лицо…»
Мама расхохоталась, а я подхватил. Мы считали наоборот: вся Вовкина глупость яснее ясного отражалась на его физиономии. «Васька и тот выглядит умнее, — говорила мама, — этот же просто какой-то дегенерат! Весь в родителей. От матери – внешность, а папочка наградил мозгами…»
Вся гитлерова семейка – сплошные «осмысленные лица».  Галина выглядела просто страхолюдной. Я удивлялся: неужели не могли выбрать председателем домового комитета кого-нибудь посимпатичней? Мы с мамой возмущались: целыми днями она просиживала у подъезда, лузгая семечки. И за своё безделье получала неплохую зарплату!
Если бы я не опасался получить от Гитлера тумака, изобразил бы руками не сиськи Галины, а её длинный нос. Ещё и прошёлся бы вдоль дома утиной походочкой с криком: «Танюська! Натуська!» Так она созывала своих пятилетних дочек-близняшек. Горластых, вечно чумазых девчонок мы с мамой называли «чулидами».
Странно, но Вовка в сёстрах души не чаял. Нянчился с ними, будто воспитатель из детского сада. Вот бы над чем посмеяться! Уж я бы перековеркал его наставления: «Танюська, чё дура, с земли хавать? Натуська, трусы подтяни – голой жопой сверкаешь!»
Под стать им и Жорик. Три года сидел в тюрьме за воровство, вернувшись, нигде не работал, продавал-покупал голубей и каждый день выпивал.
За что уважать семейку Громовых? Как можно вообще с ними общаться? Не вызывало сомнений: бабушка дружила с утконосом назло маме, а отец защищал «осмысленное лицо», поскольку культура обошла и того и другого стороной…

От резкого голоса мамы я вздрогнул: «Такой борщ – объедение! Ковыряешь, как в помойке. Опять накормила тебя конфетами?»
«Бабушка просила не говорить», — ответил я, раскладывая варёный лук по краешку тарелки.
«От мамы никаких секретов! — повторила она слова, которые я слышал тысячу раз. — Живём в ненавистном окружении, уму непостижимо!»
Я покорно кивнул.
«Кстати, как поживает окружение?» — спросила мама.
«Бабушка выдала сплетницам, — ответил я бесстрастным тоном, — что мы спим вместе. Бубличиха рассказала Бублику, а он – мальчишкам…»
Мама поморщилась: «Неужели, тебя волнует мнение дегенератов?»
Я опустил голову и взялся за ложку. Главные новости не следовало выдавать раньше времени. Мама любила обсудить их перед сном…

Пока отец находился в командировке, я действительно спал вместе с ней. В двухкомнатной квартире бабушка занимала крохотную спальню, а родители – гостиную. Во время коротких отцовских побывок меня переселяли на раскладушку в бабушкину комнату. Спать с мамой на диване я считал делом важным и ответственным, а с бабушкой было просто весело.
Вечерами, уложив меня к стенке, мама ненадолго мостилась рядом. «Ну как там дворня?» — спрашивала она. Я придвигался ближе и шептал ей на ухо дневные новости, не забывая упомянуть о бабушкиных проделках. О войне с голубями я, разумеется, умалчивал. Хотя от мамы и нельзя ничего утаивать, но я бы скорее умер, чем открылся. Зато во всём остальном не существовало ребёнка откровенней меня. По заведённому правилу я даже передавал ругательства, которые слышал от бабушки Нюры и всей прочей дворни! «В каждом правиле, — учила мама, — есть исключения». Гадости, о которых рассказано без утайки, не влияли на мой культурный уровень.
Ну, и самое главное. Чем откровенней я излагал маме кугутские новости, тем спокойней была моя совесть в отношении «голубиной тайны». В каждом правиле есть исключения, а потому я имел право иметь свой небольшой секретик.

После второй ложки я похвастал: «Бабуля купила пистолет!»
Мама хмыкнула: «А бомбу она не купила?»
При упоминании бомбы меня передёрнуло: неужели мама обо всём догадалась? Она и раньше говорила: «Вижу тебя насквозь!»
Я сжался в комок: «М-мне б-бомба не нужна».
«Тебе надо о музыке думать! — подёрнула мама плечами. — Хватит мне одного солдафона в доме».
Проглотив ещё пару ложек, я спросил: «А что пишет папа?»
«Ничего интересного. Чужая политика и казарменный юмор…»

Отца я видел редко – он вечно пропадал в командировках. По маминым словам – в «горячих точках». Лет до семи я считал, что Афганистан и Карабах – две африканские страны. Хоть там и горячо как в печке, зато оттуда привозят машины. В родной Молдавии – считала мама – их покупали жулики и проходимцы.
Увы, из Афганистана отец вернулся не только без машины, но и без трёх пальцев на руке. Немного подлечившись в нашем областном центре – Тирасполе – он записался в казачье войско и улетел в далёкий Карабах. Но и там его подстерегала неудача – по какой-то причине не заплатили деньги.
Теперь он воевал в Югославии, но открыто говорить об этом не следовало. Для посторонних его направили в командировку военным советником.
Мы все мечтали о машине, даже бабушка. Маме хотелось «Волгу», желательно, белоснежную. Я разделял её выбор: «Волга» – машина  солидная. Бабушка соглашалась даже на «Запорожец», а отец надеялся купить «Таврию». На машине родители собирались ехать в Одессу, где когда-то прошёл их «медовый месяц». Там море и, по словам мамы, нет дворни. Зато есть рынок «Привоз», где она собиралась прикупить модной одежды на зависть кугута̀м.

«Пока не доешь, из-за стола не встанешь!» — пригрозила мама, усаживаясь в гостиной за пишущую машинку.
Я подождал, пока она застрочит, а затем объявил: «Мамуля, я писять!»
«Ступай», — ответила она, не оборачиваясь.
Остатки борща я спустил в унитаз и, светясь от радости, вернулся на место.
Операцию с маминой стряпнёй и унитазом я проделывал регулярно. Без угрызений совести. У мамы недоставало терпения караулить меня до последней ложки, и я этим пользовался. Иногда в рисковом мероприятии мне помогала бабушка. Она с удовольствием участвовала в заговоре, считая мамин борщ «отравой», а котлеты «говном». Её готовки тоже не вызывали аппетита, но стоило мне закапризничать, бабушка немедленно давала слабину.
«Поел – бери скрипку!» — крикнула мама и продолжила грохотать клавишами.

Нам вечно не хватало денег, и потому чуть ли не каждый день в гостиной стрекотала пишущая машинка. Мама преподавала в школе русский язык и литературу, что помогало ей печатать без ошибок. Машинку она любовно называла «кормилицей». Отец считал – если бы появилась ещё и машина на колёсах, одной «кормилицей» стало бы больше.
При бабушке Нюре громыхать мама не часто осмеливалась. У них и без того хватало поводов для ссор. Всему виной – сложный бабушкин характер, точнее её странности. До пенсии она работала учителем начальных классов в школе для умственно-отсталых. По старой памяти занималась и с Васькой, да всё без толку.
«С ней бы самой позаниматься, — ворчала мама. — Среди идиотов немудрено свихнуться. Наверно, умственная отсталость передаётся микробами».
Васьки я сторонился, опасаясь, как бы и меня не поразил микроб дурости. Бабушка при всей своей брезгливости могла взгромоздить глупенького на колени, а Гитлер даже пил воду с ним из одной бутылки! Поэтому бабушкины странности с годами только множились, а из Гитлера – не сомневалась мама – формировался дегенерат.
Удивительно – к обоим мальчишкам бабушка относилась не просто терпимо, но временами даже ласково. Иногда меня разбирала злость. Сюсюканье с дурачком я ещё допускал. Васька – безобидный. Но Гитлер, Гитлер! Главный мой враг, хулиган, выродок и будущий уголовник! Как можно обращаться к нему «Вовочка»?
Если я выражал бабушке возмущение, она менялась в лице: «Голубчик, ради отца… Умоляю! Ради всего святого!»
Приходилось терпеть. Став крёстным новорождённому Вовке, отец не предполагал, каким шалопаем вырастет его крестник, как будет надо мной издеваться. Отца можно понять – он не мог такого предвидеть. А вот понять бабушку я не мог. Часто Вовка на её глазах отпускал в мой адрес обидные шуточки, а она заливалась смехом и делала вид, что ничего страшного не случилось. Если бы не конфеты, которыми она подслащивала мои обиды, я бы каждый раз при всей дворне закатывал истерику… Но иногда не спасали и конфеты. Тогда бабушке приходилось раскошеливаться по-серьёзному.
Когда я жаловался маме, она гладила меня по голове и успокаивала: «Ненавистная дворня, будь она про̀клята! Уехать и забыть весь этот кошмар. Дегенераты и идиоты! Даже в собственном доме от них не укрыться!»
Бабушке всюду мерещились опасности, она верила в приметы и частенько разговаривала сама с собой. Как ни странно, во дворе её никто не избегал. Мама объясняла: жили бы с ней под одной крышей, запели бы по-другому.
В домашних сварах, невзирая на моё присутствие, бабушка щедро посыпала ругательствами. С их помощью легко одерживались победы. Маму по имени она никогда не называла. Самое мягкое из её обращений − «змея». Хотя в конфликтах я неизменно становился на мамину сторону, бабушка на меня не обижалась. Наверно, таким способом искупала вину за попустительство Вовке.
В квартире бабушка жила обособленно. Свою комнату держала под замком, поскольку в ней хранились продукты. Опасаясь, как бы «змея» не подобрала ключи, баба Нюра придумала массу дополнительных ухищрений.
Каждую баночку и пакетик она заклеивала бумагой и метила подписью. Запоминала точное местоположение продуктов на полках и в холодильнике. Дверную ручку привязывала к гвоздику собственным волоском. Откроешь − он незаметно порвётся. Под коврик клала ягоды смородины. «Змея» наступит и смородинку раздавит. Посуду обдавала кипятком, бельё дезинфицировала утюгом.
Несмотря на моё союзничество с мамой, я пользовался неограниченным бабушкиным доверием и был посвящён во многие её секреты.
«Папин сыночек, — повторяла она частенько, поглаживая меня по голове. — Похож на Коленьку, как две капли воды! Любишь папу, голубчик?»
Конечно, я соглашался. Убедившись в моей благонадёжности, бабушка переходила на шёпот: «Матери секреты не выдавай. Меня не станет, кто тебя угостит гулливеркой?»
Простодушная бабушка не догадывалась, какого «шпиона» имела в моём лице! Я же ничем не рисковал, выдавая секреты. Маме, с её воспитанностью и культурой, и в голову бы не пришло кого-нибудь отравить. Перед сном я со спокойной совестью докладывал ей об очередных бабушкиных причудах. Она меня хвалила, а бабушка, ни о чём не догадываясь, видела во мне достойного «папиного сыночка».
Кроме боязни отравления у неё имелись и другие странности. Всю квартиру она увешала фотографиями отца. Часто с ними разговаривала, причём на одну и ту же тему: «Видел бы ты, Коленька, как змеюка сосёт мою кровушку…» Обёрнутые плёнкой, портреты висели даже в ванной!
Бабушка всегда мылась без света, но вовсе не из экономии. Ей казалось, мама встанет на табурет и заглянет в окошко. Голые люди, по мнению бабушки Нюры, особо беззащитны перед порчей, а у мамы − «дурной глаз».
Скрипку бабушка не выносила так же, как и печатную машинку. Заслышав стук клавиш, она не сдерживалась: «Стучит, зараза, по мозгам, всё ей денег не хватает!», а во время моих музыкальных занятий либо запиралась в своей комнате, либо выходила во двор. Во всём, конечно, винила «змею», которая нарочно отдала меня на скрипку.
«Захотела эстетического воспитания, — разговаривала она сама с собой, — пожалуйста! В кладовой пылится баян. Раньше отец играл, теперь – сын. Я бы слова дурного не сказала! И Коле приятно, и во дворе какое-никакое уважение. Чёрти что придумали! На скрипках пилят цыгане и евреи. От этих звуков готова забежать!»
Я в споры не вступал. Молча слушал, оставаясь при своём мнении. Оно полностью совпадало с мнением мамы. Бабушке с её странностями не понять: с дворней мне не по пути. Кугутский баян только и годен для застольных песен.
С лёгкой бабушкиной руки, вся дворня знала преимущества баяна перед скрипкой. Однажды я возвращался из школы искусств, неся в одной руке футляр, в другой – ноты. У подъезда расположились Гитлер и его дружки. Я хотел прошмыгнуть мимо, но Вовка приветливо поздоровался: «Хайль, голубчик!»
Я буркнул: «Хайль, Гитлер!»
Глядя на футляр, он задумчиво произнёс: «Пацаны, как такое может быть? Отец казак, а сын еврей!»
Мальчишки покатились от смеха, а я ринулся к двери. Дома учинил бабушке скандал. Отказался от конфет и не захотел идти в кино. До конца дня меня колотила злость, и я со сладостным чувством подбирал слова, которые обрушу на маму…
Когда она появилась, я разыграл настоящую истерику. Бабушка заперлась у себя в комнате. Выяснив в чём дело, мама ушла разбираться с моими обидчиками. Громовы жили под нами на втором этаже, но крики, наверное, слышали и в соседнем доме. Гитлеру досталось по первое число, во всяком случае, больше меня «евреем» не обзывали. Бабушке тоже перепало. Мама метала громы-молнии! Тогда я впервые узнал, что и она умеет вставить крепкое словцо! Закончилось всё «скорой помощью».
Но нет худа без добра. В итоге бабушка Нюра окончательно смирилась со скрипкой и перестала донимать меня баяном.
Когда всё улеглось, мама провела со мной беседу. «Великих скрипачей знает весь мир, — начала она. — А кто знает великих баянистов?»
Я пожал плечами, а в ответ услышал: «Их нет и быть не может. Баян создан для кугуто̀в, а кугуты̀ никогда не станут великими!»
Судя по книжке «Великие музыканты прошлого», которую мама подарила мне на прошлый день рождения, в правоте её слов сомневаться не приходилось.
«Известные скрипачи, — продолжила она, — все миллионеры! Представь, как замечательно иметь в Одессе квартиру! Концерты, конкурсы, приёмы… Совсем другое окружение! Очаг культуры… Запомни раз и навсегда: скрипка – твой пропуск в новый мир!»
Я уточнил: «В Одессу?»
Мама кивнула: «На следующий год увидишь город мечты и поймёшь, за что я боролась…»
«И море?» — повис я у неё на руке.
«И море, — подтвердила она, — и на «Привозе» побываем. Самый знаменитый в мире рынок! Таких вещей в затрапезных Бендерах не достать…»
Вдобавок мама объяснила: сначала я должен заработать всеобщее признание, а затем можно ни о чём не беспокоиться. Признание само станет работать на меня. Относительно последнего я не возражал. Досаждала необходимость долго и нудно трудиться, зарабатывая это самое признание…

Занимаясь музыкой, я между делом смаковал предстоящий вечерний отчёт о встрече с Гитлером. Не сомневался – маму он приведёт в трепет! Сосредоточиться на музыке не получалось и потому играл я вкривь и вкось. Знаки бемоль на нотном стане мне представлялись «сиськами», диезы напоминали Жорикову тюремную решётку, а бекары были гранатами, которыми отец забрасывал душманов. И за всем этим безобразием звучала не музыка, а матерная тарабарщина картёжников…
С трудом я дотерпел до вечера, и когда мы с мамой улеглись, со всеми подробностями передал гнусный разговор за карточным столом. Не утаил и малейшей детальки!
Мама поднялась с постели и в крайнем раздражении принялась наматывать круги вокруг стола. Поначалу она ругалась вполголоса: «Сколько раз говорила маразматичке: осмысленное лицо Серёже не компания!» Голос её постепенно крепчал, а бабушкины характеристики становились всё более нелестными: «Прибахнутая! Старая идиотка!»
Сомнений не возникало: быть скандалу. Обычно мама не начинала первой. Исключения составляли случаи, когда бабушка «толкала меня к дворовой шпане».
Я уже засыпал, когда началась ссора. Само собой, сон как рукой сняло. Обстановка на кухне накалилась быстро. Поначалу тон задавала мама, голос её звенел:
«Нечего ему там делать!»
«Коля вырос во дворе и человеком стал! Офицер, ордена…»
«Среди уродов человеком не стать!»
«Это ты про Колю?»
«Не переводите стрелки, я говорю о сыне!»
«Ребёнку надо общаться со сверстниками!»
«С вашим осмысленным лицом?»
«Да, с ним! А что?»
«Дегенерата кусок! Вот что!»
Голос бабушки окреп: «Дегенерат?! Педагог ты сраный! Тебе не совестно? Он же ребёнок! Крестник твоего мужа…»
«А мою грудь ему обсуждать не стыдно?»
«Небось, не отвалится!»
«Вы приучаете Серёжу к скотству!»
Бабушка взревела: «Что-о-о?! По-твоему, я скотина?!»
«На-чи-нается…» — понизила голос мама.
«Да от скотины слышу!»
«Громче кричите!»
С грохотом распахнулось окно, и бабушка завопила на весь двор: «Пусть люди добрые знают! Свекровь для неё – скотина, соседи – уроды, а их дети – дегенераты! И это, называется, учитель!»
Мама пыталась её образумить: «Серёжа проснётся…», но бабушка была неумолимой: «Интеллигэ̀нцию из себя корчит! Институт еле отмучила! Не выгнали только потому, что в детдоме воспитывали! Си-ро-тинушка! Бес-при-данница! Срань господняя! Ну, и жила бы в своём общежитии! В сраном клоповнике! Чего за парнем гонялась? Да я насквозь тебя вижу – квартирка приглянулась! Мой Гришенька, костьми ложился за эти тридцать пять квадратов! Приползла, змея, на всё готовенькое! Решила хозяйку со свету сжить? Не дождёшься!»
«Носитесь со своей квартирой, как дура с писаной торбой», — вяло отбивалась мама, но бабушка уже бесповоротно перехватила инициативу.
Она называла такие баталии выяснением «чей верх старше». Последнее слово всегда оставалось за ней, поскольку и кричала она громче и ругательства выдавала такие, против которых «ителлигэ̀нция» бессильна. Хотя мама раз за разом проигрывала, я не считал её отчаянные порывы бессмысленными. Однажды, когда я рыдал у неё на груди, призывая не ссориться, она объяснила: «Капелька камень точит. Когда-нибудь её хватит кондрашка, и тогда мы посмотрим, чей верх старше!»

Во время завтрака мама делилась со мною планами, то и дело поглядывая на приоткрытую дверь бабушкиной комнаты. Я уже знал: победа далась «хозяйке дома» нелегко. Ночью пришлось вызывать «скорую».
«Такой ответственный день, — сетовала мама, — а я полночи без сна! Митинг у исполкома в защиту русского языка! Представляешь? Неделю готовила выступление!»
На краю стола лежали отпечатанные листки. Мама потрясла ими, призывая меня в свидетели: «В школе каникулы, а я тружусь во имя нашего будущего».
Обернувшись, она повысила голос: «А кто-то смеет укорять меня квадратными метрами! Омерзительно!»
Бабушка тоненько застонала.
«Мы добьёмся своего, — не обращая внимания, проговорила мама. — Вырвемся из нищеты. Перестройка всех уравняла в правах. Эпоха партийных закончилась. Девяносто первый год на дворе! Каждый имеет возможность заявить о себе во весь голос. Не горбом сейчас зарабатывают умные люди, а головой!»
«Другим местом», — простонала бабушка, но мама и бровью не повела.
«Настало время талантливых и трудолюбивых, — перевела она прицел на меня. — Ты ведь умница?»
Кивнув, я покосился на книгу, где карандашом мама пометила задание на день.
«Сделаешь упражнение, — продолжила она, — шлифуй музыку».
Я поморщился, но мама не обратила внимания.
«Квадратные метры не выходят из головы! — вернула она разговор к прежней теме. — Три раза ха-ха! Только и мечтала угробить молодость в кугу̀тской столице! От одного названия Бен-де-ры с души воротит! Натуральное Дикое Поле, без преувеличения! Сюда дворян когда-то ссылали, вот и мне выпала доля…»

Всё верно, даже в школьном учебнике было написано: здешние места казаки испокон веков называли не иначе, как «Диким Полем». Правда, в книжке не указали, по какой причине родилось странное название, но мама объяснила. Здесь жили и продолжают жить дикари, вроде наших соседей. А приличные люди, вроде меня и мамы, среди них – «белые вороны».
Единственное достоинство кугу̀тской столицы, — считала мама, — по ней когда-то гулял ссыльный Пушкин. По традиции первого сентября она водила учеников в городской сквер – возлагать цветы к памятнику. Вскоре и мне предстояла важная церемония. Я даже выучил стихотворение: «Бендер пустынные раскаты, где бродят буйволы рогаты вокруг воинственных могил…»

«Сергей! — шлёпнула мама ладонью по столу. — Ты попусту теряешь время».
«А можно напечатать упражнение?» — спросил я.
Мама покачала головой, но разрешила после занятий немного потренироваться с клавиатурой.

Я любил возиться с машинкой. При маме выстукивал какую-нибудь чепуху, вроде: «Пушкин – русский поэт», но когда оставался один, на листе появлялись Вовкины ругательства. От смелости у меня захватывало дух и приятно ныло внизу живота. Я раз двадцать перечитывал бранные слова, затем кромсал на кусочки бумагу и топил в унитазе. Мне нравилось выводить гадости и обычной ручкой, но в напечатанном виде они приобретали какой-то особый шик.

Зазвонил телефон, и мама взяла трубку: «Да, уже собралась, выхожу через пять минут. Нет, не включала, а что там?»
Бросив трубку, она ринулась к телевизору.
«В стране введено чрезвычайное положение, — вещал диктор. — Для поддержания общественного порядка в Москву введена армия…»
«Война? — подскочил я к маме. — Вот папа обрадуется!»
В Москве ему пока не доводилось воевать, и я подумал: в главной столице он бы скорее заработал на машину.
Звук телевизора поднял больную с постели. Она прошаркала по коридору и замерла в дверях. Как обычно, после приступа на ней не было лица.

Бабушка никогда не присаживалась в нашей комнате – опасалась клопов. Своё жилище оберегала, обрабатывая полы керосином с хозяйственным мылом. Мама потешалась: «Клопы у неё в мозгах!» Но чем больше она смеялась, тем сильнее воняло в квартире…

Прослушав новости, мама взялась за телефонную трубку. Пока она разговаривала, бабушка изливала мне душу: «Кровушку пьёт похлеще любого клопа. Хочет спровадить на тот свет. За месяц третья «скорая». Скорее бы сыночек вернулся! Он в обиду не даст… Дождусь или нет? Был бы жив дедушка Гриша! Коленька на войне, муженёк в могилке… Никому я теперь не нужна! Если только внучку… Тебе жалко бабуню, голубчик?»
Дома слово «голубчик» звучало совсем не обидно. Я важно кивнул: «Очень жалко!»
«Если умру, — произнесла бабушка, — подхороните к мужу…»
«Не морочьте ребёнку голову! — отозвалась мама, заходя в комнату. — Нашли душеприказчика…»
Держась за стены, баба Нюра ушла.
Мама проводила её насмешливым взглядом, а затем объявила: «Обойдёмся без перестройки! Сегодня мы начинаем блокаду железной дороги! Меня выдвинули в городской комитет. Послушаем, как запоёт Анжела Ионовна! Будет им независимость, как же! Мечтала о запрете русского. Три раза ха-ха! Да с такими событиями мы скоро молдавский запретим в Приднестровье!»
«Ура! — закричал я на всю квартиру. — Отменят уроков молдавского!»

Оснований для радости у меня было предостаточно. Единственный предмет, по которому я имел «четвёрку» − молдавский язык. Ничего удивительного: уроки вела Анжела Ионовна. Невзлюбив маму с первого дня, директор и ко мне придиралась. Она даже четвёрку вывела скрепя сердце! После собрания мама негодовала: «Сделала одолжение! Румынская ставленница…»

Тем временем, новости закончились, и по всем каналам запустили балет «Лебединое озеро». Уходя, мама не стала выключать телевизор. Наоборот, добавила громкости. «Обязательно посмотри, — велела она, — тебе, как будущему музыканту, полезно. И вообще, в плане эстетического воспитания пригодится».
Когда дверь захлопнулась, появилась бабушка. Она уже не выглядела такой разбитой, как полчаса назад.
«Проклятая какофония! — щёлкнула бабушка выключателем. — Ещё и высолопила на всю катушку… Всё делает назло!»
Как обычно, она придирчиво осмотрела комнату, можно подумать, за ночь в ней что-то могло измениться.
Ей никогда не нравилась серьёзная музыка, а из всех музыкальных жанров она предпочитала кугутские песни. Мама любила «эстраду», но назло кугута̀м нередко включала и классику.
«Голубчик, — торжественным тоном произнесла бабушка, — ты же знаешь, как я тебя люблю?»
«Угу».
«На тебя вся надежда, — погладила она меня по голове. — Обещай хранить тайну!»
Сгорая от любопытства, я кивнул. Бабушка поманила меня пальцем. В её комнате мы остановились перед иконой. Небольшая, размером с книгу, она стояла на полке между костяными слониками и коробкой с лекарствами.
«Ты всегда докладываешь матери…» — начала бабушка, но я перебил: «Нет! Она сама спрашивает…»
«Я тебя не ругаю, — мягко возразила бабушка. — О пустяках можно и доложить…»
«Сама-а-а выпытывает…» — канючил я, дрожа от нетерпения.
«Есть у меня одна тайна, — торжественно произнесла бабушка, — но ты её откроешь только папе! Матери – ни гу-гу! Бог покарает!»
Бабушка сняла с полки икону и заставила её поцеловать. «Теперь ты повязан клятвой с самим Господом!» — произнесла она глухим утробным голосом. Я надул щёки от важности, а бабушка объяснила: если отогнуть скобы с тыльной стороны иконы, изнутри можно выудить кое-какие ценности…
«Какие?» — спросил я с любопытством.
Она отмахнулась: «Ничего особенного – старое золото».
«Много?» — потянул я руку к иконе, но бабушка уже поставила её на место.
«Скажешь отцу, — велела она, — пусть подхоронит меня к Гришеньке. Там и на памятник хватит, и на оградку новую…»
Мне пришлось трижды повторить завещание бабушки, пока все инструкции не запомнились в точности. Наконец, экзамен закончился, и я получил первого «Гулливера».
«А как это, покарает Бог?» — спросил я, разворачивая конфету.
«Нам знать не дано, — перекрестилась бабушка на икону, — но если покарает, мало не покажется…»
«Ну, например?»
Она опасливо посмотрела на окно, словно оттуда мог явиться Господь, и перешла на шёпот: «Однажды маленький Васенька нарушил божью клятву, и Бог его наказал!»
«Ваську?! — выпучил я глаза. — Дурачка?»
Баба Нюра важно кивнула: «Да! Когда-то он был нормальным ребёнком. Видишь, какая беда приключилась?»
От ужаса я онемел, а бабушка выдержала паузу и завершила: «Теперь Бог за тобой следит. Нарушил – превратишься в дурачка».
«А обратно можно превратиться в нормального?» — спросил я с надеждой.
Бабушка тяжело вздохнула: «Как думаешь, почему не получается научить Васеньку?»
«Н-не знаю…»
«Божье наказание не исправит даже самый великий логопед! Всё понял?»
«Д-а-а…»
«А потому, матери – ни словечка! Только отцу!»
«А-а-а если его убьют?» — с трудом выговорил я.
«Типун тебе на язык! — встрепенулась бабушка, но тут же обмякла и произнесла печальным поникшим голосом: — Если убьют, тогда сам исполнишь моё завещание. Когда подрастёшь. Главное, икону храни…»

Вечером я впервые не выдал маме всё, что приключилось за день, хотя меня так и подмывало похвастать бабушкиной тайной. Впрочем, мама и не допытывалась, ведь её выбрали в комитет по блокаде железной дороги…
Перед сном она взахлёб рассказывала о новых временах и небывалых перспективах.
«Скоро вырвемся из болота, — шептала она, прижимая меня к себе, — ты даже не представляешь, какие события намечаются…»

Незадолго до начала учебного года я впервые попал на митинг. Шумное сборище проходило на площади перед исполкомом. Маме очень хотелось, чтобы я услышал её выступление. По пути она сказала: «Соберётся кугутня̀ – будут стоять, как болваны. Они слов-то таких не знают. Специально готовилась, в энциклопедиях рылась…»
Зря она меня убеждала! Я как никто другой знал – мама без всякой энциклопедии может сказать, будто на китайском языке. Вовка тоже произносил непонятные слова, но они складывались в понятные фразы. Мамины же предложения звучали настоящей какофонией.
Когда она подошла к микрофону, я дёрнул за рукав незнакомого парня: «Моя мама!» Он отозвался, не сводя с неё глаз: «Симпо̀тная!» и громко икнул. Я отошёл в сторону. В такой торжественный день не хотелось стоять рядом с кугуто̀м, да ещё и нетрезвым.
С трибуны мама метала громы и молнии: «Бендеры – исконно русская территория! Город неувядаемой славы полководца Суворова! Само название – Дикое Поле! – символ первозданной свободы! По нашей земле ходил великий поэт Пушкин! Мы все его потомки! Я требую запретить молдавский язык! Сплотимся вокруг славного казачества! Не отдадим наше Дикое Поле на поругание румыно-фашистам!»
Речь была обильно приправлена неведомыми словами, которые, как я понял, происходили из энциклопедий.
В конце, срываясь на крик, она читала стихи. Несмотря на заковыристый текст, который – я уверен! – никто до конца не понял, толпа чуть не сошла с ума. Поднялся невообразимый гвалт. Выкрикивали проклятия румынам, грозили поджечь Кишинёв и выпустить кишки «всяким молдавским прихвостням». Столько матерных слов я не слышал за всю жизнь. Но площадные ругательства – как говорили у нас во дворе – звучали «ни в склад и не в лад» и нисколечко не ублажали мой слух. Я даже пожалел, что среди собравшихся нет мальчишек-картёжников. Уж если положено на митинге материть румыно-фашистов, лучше бы это сделали они!
К последнему выступлению, кугуты̀ напились, и все как один стали походить на Жорика. Некоторые точь-в-точь, как он, бесстыдно мочились при своих подругах, а те безудержно хохотали, словно подчёркивая: родством с Пушкиным здесь и не пахнет…
К концу митинга одни с трудом держались на ногах, другие плясали и пели под гармошку. То же самое происходило и у нас во дворе по праздникам, когда спиртное лилось рекой.
Дожидаться окончания не имело смысла. Мама всегда подчёркивала: нечего делать на кугутских попойках! Погружённый в невесёлые мысли, я двинул прочь. Меня терзала злость: ненавистные алкаши испортили такой праздник! Будь моя воля, я бы их подавил бэтээрами, хотя все как один они были против Молдавии.
В конце площади я увидел Вовку. Он, его дружки и незнакомые ребята из соседнего района расселись на бордюре с баллонами пива. Рядом прохаживалась милиция, но мальчишки и не думали таиться. Заприметив меня, Гитлер поднял бутылку: «Голубчик, угощаю! За твою маханку!» Я бросил короткое «хайль!» и заспешил прочь.
За спиной слышалось: «Училка – бомба!»
«Видели какие буфера?»
«Вот бы полапать!»
И ещё много-много незнакомых мелодичных слов, от которых приятно ныло под ложечкой…
Не прошёл я и половины квартала, сбоку раздался визг тормозов. Из окна чёрной «Волги» меня поманила мама.
«Евгений Витальевич так любезен, — объяснила она, — ему в другую сторону, но он нас подвезёт».
За рулём сидел бледный тощий водитель, а рядом с ним – румяный толстяк. Складки жира свисали над воротником его сорочки, а с лысой головы ручейками струился пот.
«Это и есть Серёжа, — представила меня мама. — Скрипач, умница! Второй класс закончил отличником, если не считать молдавского, но разве это предмет? Ха-ха-ха!»
Мужчина, сидевший рядом с водителем, через плечо протянул мне руку: «Церемонии ни к чему, называй меня дядей Женей».
Я пожал мясистую влажную ладонь и вопросительно посмотрел на маму. Она терпеть не могла, когда посторонних взрослых называли «дядями» и «тётями», но это знакомство её почему-то развеселило: «Чудесно! Обойдёмся без церемоний. Дядя Женя – звучит так мило! Вот они, плоды революции, сынок! Всеобщее полное равенство. Ха-ха-ха!»
«И с кугута̀ми?» — спросил я удивлённо.
Мама легонько меня ущипнула, и я прикусил язык. Впрочем, толстяк не обиделся. Не оборачиваясь, он протянул мне конфету: «Держи, скрыпач! Шоколадная…»
«У нас тоже будет машина! — доложил я, разворачивая обёртку. — Папа с войны привезёт…»
Мама сдавила мне руку, и я вновь осёкся.
«Твой батя на войне? — удивился Евгений Витальевич. — Скажи, пожалуйста! И на какой же?»
Не выпуская моей руки, мама выдала скороговоркой: «Ой, ну какая там война! Придумал невесть что. В командировке муж, в Югославии, преподаёт военную подготовку. Он офицер, служил в Афганистане. Ушёл по инвалидности, ему теперь не до войн. Обещал привезти ребёнку машинку с пультиком управления. Ха-ха-ха!»
Я посмотрел на неё, но она и глазом не повела в мою сторону. Оставшуюся часть дороги мы ехали молча. Мама задумчиво теребила фантик от съеденной конфеты и чему-то едва заметно улыбалась. Недалеко от дома она попросила: «Мы выйдем здесь, немного пройдёмся. Ближе не сто̀ит. Пересуды начнутся…»
Дядя Женя понимающе хмыкнул: «Эт-точно! Тут народец говнистый…»
«Дикое Поле!» — проявил я находчивость.
Мама стиснула мою руку сильнее. «Район швейной фабрики, — затараторила она перед тем, как выйти из машины, — что вы хотите! Я-то к ним отношения не имею, приехала по распределению. Сама коренная одесситка…»
Я подумал: она оговорилась. «Ты же из Кишинёва!» — хотелось поправить её, но мама посмотрела на меня такими глазами, что я втянул голову в плечи. Конечно, не следовало упоминать о вражеском Кишинёве после её замечательного выступления!
Когда «Волга» умчалась, мама сделала мне внушение: «Умоляю, Сергей, в другой раз лучше помалкивай! Евгений Витальевич… как бы тебе объяснить?»
Она замялась, подбирая слова, а затем выдохнула: «Ты даже не представляешь, какая он величина! Даже с ходу не подберу сравнения…»
Мама подняла голову и мечтательно произнесла: «Космическая фигура!»
Я спросил: «Он твой начальник?»
«Он над всеми начальник, — пояснила она. — Перед ним даже РОНО по струнке ходит! Такой шанс выпадает раз в жизни. Ты уже взрослый и должен понимать. Есть ситуации, когда не обязательно выставляться культурным и не обязательно вываливать всю нашу подноготную. Особенно, если тебя не спрашивают».

По мере приближения учебного года мама всё глубже погружалась в общественные дела. Уходила чуть свет, а возвращалась, когда я уже спал. Вечерами она часто дежурила на железной дороге. Такой озабоченной я не видел её даже перед проверкой всесильного РОНО!
В городе только и говорили: кишинёвские поезда остановлены, дорога на Тирасполь блокирована. И всё благодаря женщинам-активисткам, которые не испугались и встали на рельсы живым щитом. Поначалу я недоумевал: почему о маме не упоминает городское радио? Кого только не называли в новостях – даже нескольких наших соседок! – но о ней не сказали и слова.
Она объяснила: её задача – руководить. На рельсах может дежурить любой, даже самый распоследний кугут. Но не каждый способен продумать всю операцию до мелочей! Такие люди, как она, не должны быть на виду: за ними охотится румынская разведка!
«А может, и того хуже…» — мама не договорила.
Я сжался в комок: страшнее румын для нас была только Анжела Ионовна. В том, что она шпионит, мы с мамой не сомневались. По радио сообщали: румыны подзуживают молдаван. С какой целью, я не понимал, зато отлично себе представлял, чего хотят в Кишинёве. Конечно, захватить Приднестровье и запретить русский язык! Потому директор и шпионила. Румыны находились от нас далеко – я их и в глаза-то не видел! – зато Анжела Ионовна была совсем рядом и настороже. Назло маме ставила мне четвёрки и даже тройки. Ясное дело, выполняла приказы из Кишинёва!

Незадолго до первого сентября мама сообщила: ей предстоит ночное дежурство в штабе. На этот раз – до утра. Звучало таинственно и грозно: штаб! Воображение рисовало комнату, полную военных, стол с картой Приднестровья, пулемёт в углу, а во главе стола – мамуля, строгая, как на уроке, и сосредоточенная, как при проверке тетрадей. Организатор всей блокады!
Казалось, надо радоваться, но меня охватила тревога – а не нагрянет ли в тот штаб вражеская разведка во главе с Анжелой Ионовной?
Я бросился на шею к маме и со слезами на глазах признался: мне страшно оставаться без неё. Она успокоила: бабушка в обиду не даст!
Пока мама готовилась к дежурству, я передавал ей последние новости. Утконос собирала деньги на праздник в честь начала учебного года.
Мама фыркнула: «Им лишь бы глаза залить!», а затем спросила: «А день парижской коммуны не будут отмечать?»
Я пожал плечами и продолжил отчёт. Бабушка сдала рубль. Жорик не дождался праздника и напился. В компании с дружками-алкашами распевал за голубятней песню: «Слава матушке России! Слава русскому Царю! Слава вере Православной! И солдату молодцу!»
«Свинья! — брезгливо проговорила мама, наливая в блюдце пиво. — А ты не повторяй кугутские припевки!»
Я возразил: «Папа исполнял эту песню на баяне. Наверно, Жорика и научил».
Мама поморщилась и достала бигуди. Из ванной потянуло кислятиной, а я приступил к главной новости: «Гитлер пил пиво, и заедал солёной рыбой!»
«Яблоко от яблони не далеко падает, — подёрнула мама плечами. — Вырастет такая же скотина, как и его папаша!»
«Мальчишки позавчера глушили рыбу, — продолжил я, — Гитлер принёс полную сумку, утконос засолила и развесила на балконе. Рыба даже просохнуть не успела! Бабушка говорила, могут быть паразиты…»
«Тот редкий случай, когда она права», — ответила мама, сливая остатки пива в бутылку.
«Каждый день глушат и солят, — вздохнул я, — утконос хвастает, на случай войны запасы не помешают».
Мама выдавила из тюбика немного крема и мазками нанесла на лицо.
«Кугуты̀ хорошо запаслись, — продолжил я, идя следом за ней в комнату, — ещё и голубей разводят. Их можно кушать».
Мама уселась на кровати и принялась разглаживать морщины.
«Не понимаю, как Гитлер делает бомбочки?» — произнёс я задумчиво.
«Ты бы о музыке думал, а не о бомбочках! — возмутилась она. — Глаза повыбивает или идиотом станешь, как Васька…»
«Разве он бомбочку взорвал?» — спросил я недоверчиво.
«Конечно!»
«А бабуля говорила: бог покарал…»
«Дура твоя бабуля! — парировала мама. — Бога нет и никогда не было!»
«А на иконе кто?»
«Никто! Просто картинка и всё. Мало ли что нарисуют? Вот ты веришь в говорящих котов?»
«Не-е-ет!»
«А у Пушкина есть кот учёный! Идёт направо – песнь заводит, налево – сказку говорит. И рисунок есть в хрестоматии! Давай верить в говорящих котов?»
Я улыбнулся: какая же мамуля всё-таки умная!
«Бог, — торжественно объявила она, — это сказка для взрослых. И книга сказок имеется: Библия. Скучная до омерзения!»
«Угу, — подтвердил я, — бабушка читает».
«В бога верят кугуты̀ и идиоты, — добавила мама, — вроде твоей полоумной бабки. Культурным образованным людям верить в поповскую галиматью стыдно!»
Мама хотела ещё что-то сказать, но зазвонил телефон.
«Да, почти готова… — сказала она в трубку. — Пять минут… Нет, Женя, я так не могу… Ну, хорошо, хорошо… На том же месте…»
Когда она вернулась, я спросил: «Евгений Витальевич?»
«Да».
«Он будет дежурить в штабе?»
«Обещай, никому не рассказывать! — понизила мама голос. — Открою тебе военную тайну».
Я охотно вскинулся: «Конечно! Хочешь, поцелую икону?»
Мама раздражённо отмахнулась: «Каким же мерзостям учит тебя бабка!»
Я виновато опустил голову, но мама уже простила мою глупость.
«Дядя Женя… — прошептала она мне на ухо, — Евгений Витальевич… начальник нашей разведки!»
«Ух, ты-ы-ы!» — протянул я таким же шёпотом.
Мама приложила палец к губам: «Только тс-с-с! Ни-ко-му! Особенно старой сплетнице!»

Вскоре после того, как ушла мама, с прогулки вернулась бабушка.
«Куда это змея намарафетилась?» — спросила она, втягивая носом воздух. В квартире густо пахло пивом и духами «Красная Москва».
«У неё дежурство до самого утра!» — доложил я с важным видом.
Бабушка опустилась на стул, глотая воздух. Некоторое время она смотрела на меня выпученными глазами, затем переспросила: «До утра?!»
Я подтвердил: «Угу, в штабе!»
Бабушка сунула под язык таблетку валидола: «Ну, не сука? Завтра весь двор будет обсуждать!»
Меня пробрал страх: «Не говори им! Узнает румынская разведка…»
Бабушка перебила: «У нас тётя Гала похлеще любой разведки!»
Представив захват штаба, я сжался в комок. На глаза навернулись слёзы. Бабушка распахнула объятия: «Не плачь, голубчик, иди ко мне, мой сладенький!»
Гладя меня по голове, она приговаривала: «На свекровь плевать, хоть бы ребёнка пожалела! Знал бы Коленька, кровиночка моя родная…»
Постепенно бабушка разжалобила себя и разрыдалась. Я как мог увещевал: «Не бойся! Мамочка в секретном месте. Никто не догадается! Дядя Женя незаметно привезёт её на чёрной «Волге»… Да-а-а! Она с ним вместе дежурит!»

«Скорую» бабушка вызвала сама. С трудом доковыляла до телефона и упавшим голосом продиктовала адрес.
«Перенервничала из-за невестки», — объяснила в трубку.
Бригада приехала довольно быстро.
«Не бережёте себя, — буркнул врач, — волнуетесь по пустякам, нам покоя не даёте».
Кардиограмма показала: «грудная жаба».
«Хорошо, не инфаркт», — глядя в потолок, пропела бабушка тоненьким голоском.
Представив зелёную бородавчатую жабу, затаившуюся у бабы Нюры в груди, я прыснул. Только человек с большими причудами мог иметь такое смешное заболевание!
Бабушке сделали укол. Врач рекомендовал не волноваться и пораньше лечь спать. Уезжая, они оставили таблетку снотворного.
Сил приготовить ужин у неё не нашлось. С разрешения бабушки я взгромоздился на табурет и достал с верхней полки три «Гулливера». Запивая конфеты компотом из холодильника, я чувствовал себя на вершине счастья. Мама – на секретном и ответственном дежурстве под защитой разведчика дяди Жени. Дежурство настолько ответственное, что она даже забыла оставить задание по русскому языку! Бабушка хотя и перенервничала, но обошлось. В результате, я получил замечательный ужин!

На следующий день с утра пораньше бабушка отправилась во двор. Мама вернулась ближе к обеду. Когда она вошла, на ней не было лица. С порога устроила мне выволочку: «Не думала, что разболтаешь бабке о дяде Жене! Больше в жизни с тобой разговаривать не буду!»

Забившись в угол, я оправдывался, как мог. После каждого слова мама повторяла: «Предатель, предатель…»
Я хныкал: «Говорил же, надо поцеловать икону!»
«Воспитала старая идиотка на славу! — негодовала мама, громыхая немытой посудой. — Достойное пополнение дворне! Я стараюсь, вкладываю душу в него, а какая-то маразматичка…»
В прихожей хлопнула дверь.
«Змея ещё зубы показывает? — послышался язвительный бабушкин голос. — Погоди, Коленька узнает! Он тебе ноги повыдернет!»
Я совсем приуныл. Мама, конечно, молодец – встала на защиту Родины. Но она опрометчиво доверилась мне, и в результате секрет стал известен дворне. Папа ей не простит! А заодно и мне…
Словно в подтверждение моих опасений, бабушка Нюра произнесла: «Ещё и мальчишку уродует!»
Тяжело ступая, она удалилась.
Мама бросилась следом: «Это я-то уродую?!»
«Твоя брехня тебе же боком и выйдёт! — заявила бабушка. — Ещё Макаренко говорил: наши дети – наша старость».
Сражение переместилось на кухню. Я слушал раскаты грома, не покидая угла.
Со слов бабушки история постепенно прояснилась, и я вздохнул с облегчением. Зря мама обвинила меня в предательстве! Дежурство рассекретила Галина Иванна. Не случайно бабушка говорила о ней «похлеще любой разведки».
Мамина маскировка – завивка и лучший наряд – показалась сплетницам подозрительной. Утконос тайком направилась следом и увидела: за мамой приехала чёрная «Волга». Машина умчалась, и соседке пришлось караулить у подъезда до двух часов ночи. Затем ещё целый час она просидела на балконе, но мама так и не появилась…
Меня затрясло, когда я представил, чем могла кончиться слежка. Если бы не машина, утконос непременно выследила бы расположение штаба! Военная тайна могла дойти до Анжелы Ионовны. Не случайно дворня носила подарки директору. Они все были её доносчиками!
От врача «скорой помощи» утконос узнала: у бабушки Нюры случился приступ из-за невестки. Галина решила не беспокоить больную. С трудом дождалась утра и в присутствии бабушки обо всём рассказала дворне. Вот, кто оказался настоящим предателем! У подъезда они дождались маму. Когда она появилась, Галина спросила: «А где же «Волга»? Чевой-то обратно не привезла! Неужто, сломалась?»
Конечно, мама поступила неосторожно, — размышлял я, сидя в углу, — вот бабушка и сердится. Хотя и маму можно понять. Она очень сильно переживала, ведь теперь все знали о её службе в разведке. К счастью, бабушка сообщила врачам: «Перенервничала из-за невестки». Если бы дворня узнала о настоящей причине вызова «скорой», мальчишки бы точно дразнили меня предателем!
Чем сильнее разгоралась ссора, тем больше я сочувствовал маме. Нарастающий шум предвещал её скорое и болезненное поражение. Бои на кухне происходили каждый день. Я к ним привык, как привыкают к смене дня и ночи. Обычно к концу баталий уже никто не помнил, из-за чего раздался первый выстрел.
Забыв о провале штаба, я силился понять, о чём они спорят. Но тщетно…
«Мамой меня ни разу не назвала, змеюка!»
«Моя мама погибла в катастрофе!»
«У всех нормальных невесток свекровь – вторая мать!»
«Жила бы с нормальной свекровью, я бы подумала!»
«Ах, я ненормальная?»
«Да, с большими причудами!»
«Потому и причуды, что невестка ненормальная!»
«Чем же я ненормальная?»
«Потаскуха!»
«Грязные домыслы!»
«Интеллигенция хрѐнова!»
«Да, интеллигенция! И этим горжусь!»
«Прохиндейка!»
«А вы симулянтка! «Скорую помощь» вызвала! Да на вас пахать можно!»
«Не запрягла, чтобы пахать!»
«Старая интриганка! Сплетница!»
«Разведчица! Сколько тебе платят, сучка? Три рубля?»
«Да как вы смеете!»
«Ещё как смею! Гриша-покойник и Коля-сыночек несли в дом награды, а ты? Сначала клопов! Теперь мандавошек?»
«Тише, Серёжа услышит!»
«А ты вчера о Серёже не думала?»
«Я всегда о нём думаю!»
«Блядь!»
«Ужас! Серёжа, закрой уши! Представляю, каких гадостей насочиняете Коле!»
«И словом не обмолвлюсь! Люди добрые подскажут!»
«Ненавижу вашу дворню!»
«Вза-им-но!»
«Вас надо в психушку!»
«Вот тебе! Вот!»
«Не кривляйтесь!»
«Нет, вы слышали? Прописалась на моей площади, мужика заколдовала, он от неё сбежал, теперь свекровь выживает!»
«Громче кричите. Дворня не расслышит».
«Люди не слепые. Кричи, не кричи − видят!»
«Куда я попала? Про̀клятый дом!»
«Чтоб у тебя язык отсох, змея подколодная! Твоё проклятье на тебя перекинется!»
«Ненормальная!»
«А ты – сучка!»
Через секунду мама выбежала из кухни и рухнула на кровать, обливаясь слезами. Следом появилась бабушка: «Порядки мне надумала устанавливать? Я в этом доме хозяйка!»
До глубины души я сочувствовал маме, но и бабушке был благодарен за то, что не рассказала дворне о моём предательстве. Будто уловив мои мысли, она обернулась ко мне. Её лицо просветлело: «Иди ко мне, мой голубчик! Дам тебе гулливерку…»
Я на цыпочках прошёл мимо дивана, с опаской поглядывая на рыдающую маму. Она оторвала голову от подушки: «Имей собственное достоинство, Сергей! Ты мне сын или кто?»
«Иди, мой сладенький! — увещевала бабушка. — Вкусно-вкусно! Сама бы ела…»
Вжав голову в плечи, я попятился. Казалось, на правах победителя, бабушка заберёт меня в плен, и я никогда не увижу любимую мамулю…

Первого сентября мне исполнилось девять лет. Всегда и всем мама объясняла: «Вот, что такое настоящий учитель! Даже ребёнок родился в День Знаний».
Когда я проснулся, на тумбочке лежал подарок – книга «Мендельсон» из серии «Жизнь замечательных людей». Я просил пистолет, стреляющий шариками, но мама решила по-своему. На лето в школе искусств мне задали выучить первую страницу скрипичного концерта Мендельсона, а теперь в довесок предстояло одолеть биографию композитора.
Я пролистал страницы: несколько старинных фотографий и ни одного рисунка. Ску-ко-та!

Ещё весной на заключительном концерте мама попросила учительницу Нину Львовну поднять для меня «планку». Бетховенский «Сурок» – не мой уровень, — решила мама, — слишком прост. Ребёнку с неординарными способностями необходимо существенно опережать программу. Педагоги не возражали, меня же никто и не спрашивал.
Маме непременно хотелось слышать в моём исполнении что-нибудь сложное, непонятное и виртуозное. Нина Львовна наиграла несколько тем. Выбор пал на Мендельсона. Увидев ноты, я приуныл, но мама была непреклонна: «Нам это подходит!»
По пути домой она объяснила: «Баян и частушки – удел кугуто̀в. Скрипка и Мендельсон – признак утончённого вкуса. Дворня лопнет от злости!» Представив картину, я оттаял и рассмеялся. Идея мне очень понравилась. Пусть хоть все лопнут – мы только обрадуемся!
Вскоре мне стало не до смеха – Мендельсон давался с превеликим трудом. Занятия музыкой превратились в пытку, но мама упивалась: «Пусть кугутня̀ слышит!»
И только когда утконос бросила бабушке: «Задают же детям говно!», я оценил гениальный замысел мамы. Скрипичный концерт стал пыткой не только для меня, но и для соседей! Сделав открытие, я смирился, и занятия потекли веселее…

И вот теперь мне предстояло читать мендельсонову биографию. Я недоумевал: положим, с музыкой всё понятно, но какой вред дворне могла нанести безобидная книга? Шариками из пистолета я мог палить по голубям – мама не стала бы возражать – книга же не представляла для кугуто̀в никакой угрозы.
Не желая расстраивать маму, я, конечно, бросился ей на шею – какой чудесный подарок! Она пожелала мне успехов и наказала почаще рассказывать дворне истории из жизни Мендельсона. Чем скучнее глава, тем подробней её излагать. Тут-то до меня и дошло всё коварство её гениального замысла!
Бабушка Нюра в день моего рождения появилась на кухне мрачнее тучи. Она едва коснулась моей макушки губами и положила на стол пакетик с конфетами. Я сунул ей книгу, но бабушка до неё не дотронулась: «Небось, клопами обсижена…»
«Про Мендельсона…» — объявил я, украдкой поглядывая на мать.
Бабушка поморщилась: «Румыны придут, будете доказывать, что не евреи».
Мама фыркнула, но спорить не стала.
«Сон нехороший видела, — доложила бабушка Нюра. — Выпал зуб, да ещё с кровью…»
«К зубному пора сходить, — сухо бросила мама, — семечки целыми днями грызёте, вот и зубы гниют…»
«Дурная примета, — словно не расслышав, продолжила бабушка, — к покойнику…»
«Типун вам на язык!» — равнодушно ответила мама, поглядывая на часы.
Бабушка огрызнулась: «Типун тебе в одно место!»

Но главный подарок в тот день выпал не мне, а маме. На торжественную линейку в школу прикатил на «Волге» сам Евгений Витальевич! Конечно, я удивился, но виду не подал. Начальнику приднестровской разведки виднее – скрываться от всех, или бесстрашно ездить по городу.
Светясь от счастья, я ловил его взгляд, но Евгений Витальевич меня не замечал. Вскоре до меня дошло – при Анжеле Ионовне ему следовало вести себя сдержанно. Я бы с радостью поведал школе о нашем знакомстве, но вместо этого напустил на себя безучастный вид.
Директор объявила: «Слово представляется заместителю председателя исполкома, руководителю городского штаба «Интердвижения»…» Я усмехнулся: знала бы кишинёвская шпионка, кто к нам на самом деле пожаловал!
Евгений Витальевич зачитал приказ о награждении мамы Почётной грамотой. Ища Вовку глазами, я рассеянно слушал: «Лучшему учителю… за успехи в деле народного образования и активную гражданскую позицию… Руководство «Интердвижения» ценит Любовь Александровну, как последовательную защитницу русского языка и поборницу великой русской культуры. Она неустанно прививает детям духовность и патриотизм, рассказывая о славных победах и свершениях наших предков…»
Когда, наконец, я заметил Гитлера, он насмешливо мне подмигнул и руками изобразил грудь необъятных размеров. Не постеснялся даже своих сестричек, Танюськи с Натуськой, которых Галина привела на линейку. Вовкины одноклассники покатились от смеха. Усмехнулась и утконос. К счастью, Вовкина выходка оказалась единственной неприятностью нашего общего с мамой праздника.
Я посмотрел на Анжелу Ионовну. Она стояла недалеко от мамули с таким видом, будто её вывели на расстрел. Представляю, каково было румынской шпионке выслушивать приказ о награждении русской разведчицы! Потухший директорский взгляд и светящееся мамино лицо с лихвой перекрыли пакости Гитлера. На секунду позабыв о превосходстве в культуре, я не сдержался и высунул язык.

Открытой враждой с моей мамой – я в этом ни секунды не сомневался! – Вовка угождал Анжеле Ионовне. Если бы не её старания, оставили бы разгильдяя в шестом классе на второй год. Мама вывела ему двойку по русскому языку, но по требованию директора исправила на тройку. Всё лето он ходил на дополнительные занятия в школу, где мамуля основательно над ним поглумилась! Галина пыталась задобрить её подарком, но ничего не вышло! Молдаванку Анжелу подкупить оказалось несложно, русская же разведчица не продалась!
Мама носила подарки в школу искусств, но лишь затем, чтобы мне уделяли повышенное внимание. По её словам, благодарить воспитателей гения и задабривать учителей, которые стонут от проделок хулигана и разгильдяя, – принципиально разные вещи. Я же понимал по-своему: кугуты̀ носят подарки в обычную школу, а культурные люди – в школу искусств.
Относительно подношений Галины мама потешалась: «Принесла связку вонючей воблы и баллон виноградного вина. Три раза ха-ха! Так бы и вылила ей на голову это вино!»
На выпускной концерт мама принесла педагогу по классу скрипки альбом фотографий «Наш город», коробку конфет и отрез на платье. Тратиться не пришлось. Все богатства выдали на швейной фабрике к годовщине смерти дедушки Гриши, героя труда.

Бабушка Нюра мамину награду приняла сдержанно. «Нашла, чем хвастать, — проворчала она. — У мужа-покойника – медаль «За трудовую доблесть», у Коленьки – «За боевые заслуги»… А тут бумажка. Подотрись и выкинь…»
Вывесив грамоту на видном месте, мама объяснила бабушке: «Грязные языки, надеюсь, перестанут ляскать. Зампред лично вручил. Приехал на той самой «Волге», которая некоторым поперёк горла встала… Интересно, о чём теперь запоёт ваш утконос?»
Моё сердце переполняла гордость. Начальник разведки, несмотря на военное положение, не побоялся румынкой шпионки Анжелы Ионовны и у всех на виду отметил мамочкин подвиг. Не испугалась и она. Пусть молдаване знают: храбрее русских нет никого на свете!
Жаль, на торжестве не было отца – ему бы точно понравилось! Теперь, когда дворня рассекретила дядю Женю, отец с удовольствием пожал бы ему руку и выслушал похвалу о маминой службе. Разведчик и офицер-десантник, несомненно, сдружились бы!

Спустя неделю после начала учёбы Гитлер получил не только первую «двойку» по русскому, но и гневную запись в дневнике.
Мама сокрушалась: «Ну, не выродок? Перед уроком нарисовал на доске пакость. Отправила к директору, через пять минут Анжела его приводит. При всём классе без зазрения совести заявляет: «Переходный возраст, они все такие, Володя больше не будет…» Я обомлела! Это же форменное укрывательство!»
Бабушка подала голос из своей комнаты: «Ты начала травлю. Сама виновата!»
Мы с мамой переглянулись. Она покрутила пальцем у виска, а я прыснул.
Бабушка проворчала: «Науськиваешь, змея? Давай-давай! Твоё говно через ребёнка и повылезет! Вырастешь из него…»
Я посмотрел на маму, ожидая защиты, но она лишь усмехнулась. В отместку бабушке я громко доложил одну из новостей: «Галина завтра понесёт директору сушёной рыбы!»
Мама погладила меня по голове: «Ничего, настали другие времена. Больше я перед молдаванкой пресмыкаться не буду! Дадим ей скоро под зад!»
Я рассмеялся, а мама вернулась к происшествию: «В дневнике выплеснула всё! А в конце приписочку сделала: «Вырастет из вашего сына моральный урод!»
Бабушка отозвалась из своей комнаты: «Теперь они точно обо всём Коле расскажут. Ко мне – без претензий!»
В ответ мама язвительно бросила: «Ах! Боже мой! Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна!»
А затем уже спокойно добавила: «Если жить с оглядкой на дворню, из болота не вырвешься…»

Однажды вечером у подъезда собрались бабушкины приятельницы. Галина сунула мне горбушку хлеба и отправила кормить голубей. Я сразу догадался: будут сплетничать о маме. Слышал их разговоры не раз!
Я вышел на центр площадки. «Гули-гули…» — крошил я хлеб, ловя каждое слово сплетниц своим чутким музыкальным ухом.
«Вовка на принцип пошёл, — взахлёб верещала утконос, — караулил мегеру до самого вечера… И вот ровно в семь… прикатила… та самая «Волга»! А за рулём – исполкомец! Без шо̀фера, да-а-а!»
«Итить твою мать!» — отозвалась бабушка.
«Она такая – шасть!  — продолжила Галина. — Дверкой – хлоп! Мотор фр-р-р! Только дым из трубы!»
Сплетницы закудахтали, а я даже не мог в отместку поддать ногой какого-нибудь «голубчика» – неподалёку дымил папиросой Жорик.
«Ну, я такая, на другой день звоню в исполком, — повысила голос Галина. – Дуру из себя корчу: хочу, мол, в блокаде на рэльсах стоять… Мне говорят: опомнилась! Блокада давно кончилась, женсовет распущен, сиди, тётка, дома, лузгай свои семачки!»
Глядя на меня, Жорик сплюнул, а затем сочувственно произнёс: «Да-а-а, не повезло тебе, парень…»
Сказал бы я ему, кто он такой, если бы не драчливый Гитлер!

Мне вспомнилось: недавно пьяный Жорик заснул в палисаднике. Мальчишки бегали на него смотреть, и я в том числе. Даже Вовка над ним посмеивался! Если бы у меня хватило силёнок, я бы приволок его на мостовую и положил под колёса автобуса. Вышло бы очень весело!

«Дядя Жора, — обратился я жалобным голосом, — можно посмотреть птенчиков?»
Широким жестом он указал на голубятню: «Валяй!»
Зайдя, я поморщился от запаха, настолько острого, что защипало глаза. Внутри царил полумрак. При моём появлении голуби тревожно заворковали. Наверно, почувствовали, какая надвигалась опасность!
На одной из полок я разглядел голубку с птенцами.
«По-па-лись!» — прошептал я злорадно и достал из-за пояса пистолет.
Палить пистонами здесь, конечно, не следовало – Жорик наверняка услышит. Но отказать себе в удовольствии побыть немного в роли властителя я не мог.
«Вы все душманы! — провёл я дулом пистолета вдоль полки. -Пощады не ждите!»
Мой шёпот звучал довольно зловеще! «Голубчики», несомненно, дрожали от страха.
«Первыми выходят душманские дети! — скомандовал я еле слышно. — Сейчас начнётся расстрел!»
Размахивая крылышками и отчаянно попискивая, птенцы носились вдоль полки, а их мамаши тревожно урчали. Я чувствовал себя всесильным.
«Это ещё кто такие? — направил я пистолет на голубиные яйца. — Будущие душманы?»
Мне следовало вести себя осмотрительней, но я сдержаться не смог. С брезгливым чувством взял двумя пальцами яйцо и запустил в дальний угол. К моему ужасу оттуда послышалось чьё-то мычанье, и из-за груды ящиков показался Васька.

Он мог часами высиживать в укромных уголках, находить которые был мастак. Дурачка приводило в восторг, когда его разыскивали всей дворней. Мальчишки над ним посмеивались, но беззлобно. Бабушка Нюра считала такое поведение нормальным, а мама говорила: «Горбатого могила исправит».

«Ты подслушивал! – топнул я ногой. — Проклятый кугут! Дурак!»

Обзывать Ваську мог кто угодно – он всё равно не обижался – но по какой-то непонятной причине мальчишки его щадили. Я же отводил душу при каждом удобном случае. Бросать ему в лицо ругательства, считал, гораздо приятней, чем каким-нибудь голубям. С ещё большим удовольствием я бы его побил, но он был старше меня на два года. Не ровён час, мог не стерпеть и по глупости дать сдачи.

«Идиот! — добавил я, глядя ему в лицо. — Бестолочи кусок! Могила тебя исправит!»

«Бестолочи кусок» — мамины слова, она их часто произносила в школе. Мне они нравились: звучали обидно и хлёстко. А главное, мама за них меня не ругала. Нецензурщину я вслух не произносил. Помнил её предостережение: от брани усыхают мозги, и дети сначала становятся недалёкими, как Вовка, а затем и окончательными дураками, как Васька. Идиоту только и оставалось – до самой смерти забавляться хлопушками и пистолетами…
К оружию Васька испытывал непреодолимую тягу. Бабушка полагала, чем больше он будет работать руками, тем лучше для его мозгов. Поэтому, когда дурачок приходил к ней на занятия, она вываливала на стол мой старый арсенал, и объясняла, как с ним обращаться. К следующему уроку он напрочь всё забывал, и упражнение повторялось заново…
Зато с хлопушками Васька обходился без подсказок. Когда раздавался грохот и вылетали конфетти, он скакал от удовольствия.
Продолжая мычать, дурачок погладил пистолет. Я сунул ему игрушку: «Подавись!» Решил, пусть отвлечётся, иначе он мог закатить истерику, оплакивая казнённых «душманов».
Выскочив из голубятни, я увидел маму. Она прожгла меня взглядом: «Голубей кормим? А на рыбалку с Громовым случайно не собрался?»
Я был готов провалиться под землю!
Мама тисками сдавила мою руку и потащила к подъезду. Поравнявшись со сплетницами, она ослабила хватку и произнесла, как ни в чём не бывало: «Безусловно, Гёте оказал большое влияние на творчество Мендельсона…»
Я уныло поддакнул, а со спины послышалось: «Над дитём измывается…»

Ничего более муторного, чем жизнеописание ненавистного Мендельсона, я в своей жизни не встречал. Желая насолить кугута̀м, мама устроила мне сущую пытку! Чтению я бы предпочёл пересуды сплетниц – и то было бы интересней! – но, увы, мама лишила меня возможности выбирать.
В день я с трудом осиливал три страницы, а затем пересказывал прочитанное. Бабушка выслушивала меня равнодушно. Мама усаживалась напротив и слушала с таким вниманием, словно от моего рассказа зависело, назначат её завучем или нет. Ещё и придиралась чуть ли не к каждой фразе! Неправильные ударения, слова-паразиты, невыразительная дикция – всё выводило её из себя.
Окончательно меня добивал скрипичный концерт, к которому я приступал после чтения. И угораздило Мендельсона сочинить такую муть! После первого такта бабушка пулей вылетала во двор. Мама же просто млела, когда я начинал пилить по струнам.
Мои пересказы помогали ей утирать нос дворне. Когда мы проходили «сквозь строй», она по обыкновению уточняла что-нибудь вроде: «Лично я не могу согласиться с Вагнером относительно распущенности и произвола в музыкальном стиле Мендельсона!» Я ей подыгрывал: «Вагнер ничего не понимал!», а мама добавляла: «В своих оценках, скорее, прав Чайковский». Я с умным видом соглашался, а мама кивком приветствовала сплетниц. Они провожали нас с открытыми ртами.
Отойдя подальше, мама давала волю чувствам: «Нет, ты видел их физиономии? Дикари! Как будто только из пещеры вылезли. С годами пропасть между нами будет только расширяться…»
Я часто размышлял о «пропасти». Она и раньше была – не перепрыгнешь – а какой станет лет через двадцать? Воображение рисовало картину: по одну сторону – великий скрипач Сергей Климов в окружении восторженных поклонников, а по другую – пьяница и уголовник Вовка-Гитлер в компании с такими же дружками. Пусть смотрят и завидуют! Одно меня угнетало: кугута̀м предстояло жить весёлой и беззаботной жизнью, а мне – в постылых трудах. Заснуть бы на это время, — размышлял я, — а потом проснуться на всём готовеньком!

Оттягивая время, я словно в замедленной съёмке елозил канифолью по смычку. Мама в прихожей увлечённо болтала по телефону, а бабушка на кухне штопала носки и между делом комментировала услышанное. Желая оградиться от ядовитых реплик, мама закрывала ухо ладонью. Я сидел в гостиной и всё отлично слышал.
«Историчка, — раздражённо проговорила мама, — старая ободранная крыса! Видеть её не могу!»
Бабушка протянула нараспев: «Ко-о-онечно! Пожилой человек у неё – старая крыса. Культу-у-ура!»
«Уму непостижимо, Зоя! — продолжила мама разговор. — Сегодня поставила вопрос ребром: грамота исполкома! Вам этого мало?! А мне Анжела заявляет: до завуча вам расти и расти! Ну, не тварь?»
Бабушка проворчала: «Что Зоя прошмандо̀вка, что ты… Друг друга стоите…»
Значение слова «прошмандовка» я не знал, но сразу догадался, что моя «копилка» пополнилась очередным ругательством.
Недавно, — вспомнил я, — мамина приятельница Зоя Михална назвала бабушку «лохудрой». «Прошмандовка» и «лохудра» – звучало красиво и свежо, но на мой слух не гармонировало с прочими словами взрослых. Другое дело у мальчишек! Их ругательства вливались в разговор так же естественно, как скрипичная партия накладывалась на оркестровую в концерте Мендельсона.
В глубине души я отдавал должное и мальчишкам-сквернословам, и композитору. Все они в своём деле виртуозы. Но одновременно, я их всех вместе ненавидел!
«Спасибо, Зоя, — проговорила мама, — только ты меня и понимаешь…»
«На твоей Зое клейма негде ставить…» — эхом отозвалась бабушка.

Учитель пения Зоя Михална окончила музыкальное училище и приехала из Кишинёва в один год с мамой. Анжела Ионовна с первого взгляда невзлюбила новичков, особенно мамину подругу, и взяла за правило регулярно её отчитывать. Поводов хватало – на уроках пения всегда царил гвалт. Мама считала: Анжела придирается. Шумели у многих, но никого из учителей за дисциплину не чихвостили, тем более, при учениках. Главная вина Зои Михалны состояла в том, что она поддерживала мамину сторону. На уроках пения я был единственный, кто вёл себя примерно, ведь именно Зоя Михална открыла во мне гениальность.
Ещё до школы я проявил интерес к отцовскому баяну. Мама мечтала о фортепиано, но вышло иначе. Проверив мой слух, учитель пения всплеснула руками: «Невероятно! Совершенство! Будущий гений! С такими способностями – только на скрипку!»
Мама с радостью согласилась, тем более что скрипка стоила намного дешевле пианино. Теперь я мучился с Мендельсоном, но Зоя Михална к моему репертуару отношения не имела. Мендельсоном меня наградила мама…

С улицы доносились голоса мальчишек. Судя по выкрикам, играли в «пристенок». Сражение всегда проходило под нашими окнами. Сама игра меня нисколечко не волновала, зато ругательства, которыми она сопровождалась, заставляли учащённо биться сердце.
Я выглянул в окно и тут же встретился глазами с Гитлером. Он словно караулил момент! Неведомая сила пригвоздила меня к полу, но моему врагу хватило и мгновения – изобразить руками сиськи…
«Серёжа! — крикнула мама из прихожей, — инструмент ждёт!»
Я потянулся к скрипке. Бабушка выкрикнула: «Фашистка!» и через секунду оглушительно хлопнула дверью. Мама спешно распрощалась с Зоей Михалной и перезвонила на другой номер.
Под звуки мендельсонова концерта начался новый телефонный разговор…
«Тебе удобно говорить? Тогда слушай…»
«Надо что-то предпринять. Бумажка не произвела эффекта…»
«Да, но перспективы тают…»
«Через неделю будет поздно!»
«Нет, она собирается назначить крысу…»
Я живо смекнул, о ком идёт речь. Во время завтрака мама жаловалась на директорские козни. Школьный завуч Арсений Петрович через месяц уходил на пенсию. Анжела Ионовна собиралась назначить на его место учителя истории Ольгу Сергеевну. В школе её все называли «крысой».
В черепашьем темпе я вывел первые такты. Не музыка, а настоящий похоронный марш. Забавно, если бы под неё хоронили! Я представил, как по городу несут покойника, а следом шествует симфонический оркестр с солистом-скрипачом в первых рядах. Представив Анжелу Ионовну в гробу, я сбился с ритма – настолько мне стало смешно.
«Я понимаю, непросто, — заговорила мама громче, — но ты же не завхозом работаешь. Сделай что-нибудь!»
Если кугута̀м так неприятен Мендельсон, — подумал я, — лучшей музыки для похорон и не сыскать.
Недавно хоронили соседа, играл духовой оркестр. Бабушка велела не выглядывать в окно: дурная примета, «к покойнику». Меня наоборот тянуло как магнитом – не каждый день такое представление! Я ушёл в гостиную и наблюдал оттуда. Бабушка подкралась сзади и шлёпнула меня по попе. Несильно, но я испугался и разобиделся. В отместку взял скрипку и подобрал похоронный марш. Бабушка ударилась в слёзы, можно подумать, у неё на глазах вторично испустил дух дедушка Гриша. Глотая валерьянку, укоряла меня: «Володя бы так со своей бабушкой не поступил!» Я согласился – у него же нет бабушки.
В школе искусств я наиграл марш учительнице. Она подсказала: «Вторая соната Шопена». Теперь это моя любимая мелодия. Ласкает слух, как и запретные кугутские словечки.
«Дали бумажку, — выкрикнула мама. — Свекровь смеётся – подотрись и выкинь! Разве я лучшего учителя не заслужила?»
«Заслужила, заслужила!» — подумал я и заиграл ещё печальней.
Улыбка не сходила с моего лица. Какое гениальное открытие я совершил! Наверное, и бабушка сообразила: концерт Мендельсона идеально подходит для похоронной церемонии. Потому она и невзлюбила композитора.
«Какой там конкурс! — в сердцах воскликнула мама. — Времени в обрез! У неё мохнатая лапа в РОНО. Приказ подпишет – будет поздно…»
Меня осенило. Под Шопена следует хоронить кугуто̀в, а под Мендельсона – исключительно культурных.
Голос мамы задрожал: «Нельзя допустить! Они сожрут меня с потрохами! Мне с ними не ужиться, ты понимаешь?»
Я представил гроб у подъезда и симфонический оркестр на площадке у голубятни. В центре – я. Солист-скрипач в концертном костюме, белой рубашке с чёрной бабочкой и лаковых туфлях, купленных недавно в Тирасполе.
«Все против меня! — кричала мама. — Все! Проклятая кугутская столица!»
Мамулю, как человека особо культурного, — подумал я, — будут хоронить, конечно же, под Мендельсона. На радость ненавистной дворне. Но после такого праздника им, чего доброго, полюбится концерт для скрипки! Заставят меня выучить до конца, чтобы играл им каждый день. Не зря я возненавидел зловредного композитора!
«За меня только Зойка, — жалобно всхлипнула мама. — Не поддержка, а пустое место…»
Нет уж, — пришёл я к выводу, — первой пусть умирает бабушка! Какая из неё защитница? Если мамы не станет, отдаст меня на потеху Гитлеру. Попробуй слово скажи – она в ответ: «Володя бы так со своей бабушкой не поступил!» И вся дворня будет на её стороне…
«Женя, — донеслось из прихожей, — пойми, если мы упустим шанс, другого придётся ждать много лет. И стоило мне выворачиваться наизнанку? Все эти комитеты, митинги, пьяная кугутня̀…»
Я усмехнулся, припомнив недавний дворовый праздник. Вот уж где пьяная кугутня̀ пошумела! Громче всех горланила бабушка Нюра: «Хороша я, хороша, да плохо одета. Никто замуж не берет девицу за это».
Едва началось пение, мама наглухо задраила рамы. Она всегда опасалась, как бы я не подхватил «кугу̀тские манеры». Пьяные песнопения не вызывали во мне ни малейшего отклика, а запреты лишь возбуждали любопытство. В итоге я давно заучил все дворовые песни наизусть. С моим-то слухом худые рамы – не помеха.
«В общем, так, — сухо произнесла мама. — Если нас ещё что-то связывает, ты придумаешь выход…»
«Обязан придумать, — опустил я смычок. — Разведчики всегда помогают друг другу».
В комнату вошла заплаканная мама. Она присела рядом и обняла меня за плечи. «Ничего, — проговорила задумчиво, — будет и на нашей улице праздник».
«Не люблю праздники! — ответил я, преданно глядя ей в глаза. — Ненавижу пьяную кугутню̀!»
Мама улыбнулась сквозь слёзы: «Моя единственная надежда. Луч света в тёмном царстве. Ну, отдохни…»
Я с готовностью уложил инструмент в футляр.

Спустя несколько дней мы с бабушкой сидели у подъезда. Неожиданно из-за угла вынырнула мама. В такое время она всегда пропадала в школе. Было от чего испугаться – мама застала меня в обществе кугуто̀в…
Пока она выстукивала каблучками по асфальту, бабушка прижимала меня к себе, будто к нам приближался фашистский каратель. К моему удивлению, мама и бровью не повела в мою сторону. Пройдя «сквозь строй», она остановилась в дверях подъезда: «Серёжа, ты сходишь со мной в ателье?»
«З-зачем?» — спросил я, мучительно раздумывая, какое наказание мне уготовано за предательство. А главное, почему оно состоится именно в ателье?
«Надо сфотографироваться, — спокойно ответила мама, а затем голос её задрожал: — На Доску Почёта исполкома… К дню учителя наградили!»
Последние слова она выдала на самой высокой ноте, после чего обвела «строй» победным взглядом и застучала каблучками по лестнице.
Я бросился следом, а в спину мне, словно выстрел, прозвучало сердитое бабушкино: «Итить твою мать!»

Через пару дней мамина фотография красовалась на главной площади города. Надпись я выучил наизусть: «Климова Любовь Александровна. Отличник народного образования. Преподаватель русского языка и литературы. Лучший учитель города…»
С цветной фотографии смотрела любимая мамулечка – моя красавица! – завитушки светлых волос, ямочки на щеках, голубые глаза и маленький, не то, что у Галины, носик. На снимке она улыбалась уголками рта, едва заметно. Как объяснила мама – насмешка над кугу̀тской столицей.
«Такой подарок к празднику! — шептала она перед сном. — Никакая медаль не сравнится! Ордена-медали цепляют по особым поводам, а на доске портрет – каждый день. Ты хоть понимаешь, Сергей, какое великое дело свершилось? Первый шаг на пути в новую жизнь…»
Тело моё трепетало, я прижимался к маме и осыпал её поцелуями, а она всё повторяла и повторяла: «Свершилось, свершилось…»

Увы, праздник оказался омрачён. На следующий день, ближе к вечеру в дверь позвонили. «Черти кого-то принесли», — прошаркала бабушка в прихожую. На пороге стоял незнакомый мужчина.
Опустив голову, он представился: «От Климова Николая, проездом из Югославии…»
Бабушка схватилась за сердце, хотя ничего страшного ещё не прозвучало.
«Да не волнуйтесь вы так, — произнёс незнакомец, опустившись на кухонный стул, — пропал без вести, но есть надежда. Может, затаился, или в плену…»
Бабушка разрыдалась, а мама прижала меня к себе и произнесла: «Какой ужас!»
Меня известие особо не встревожило. Какой смысл горевать? Отца ведь не убили. Когда-нибудь вернётся. Он и прежде не баловал нас своим присутствием – мы все к этому привыкли.

Я вспомнил его рассказ о Карабахе. Там наши брали в плен всех без разбора, а затем предлагали освободить за выкуп. Родственники врагов не жалели денег. Мама тогда спросила: «А тебе кто мешал?» Отец объяснил: торговлей занимались большие командиры из местных, а у него, простого майора, в подчинении находилась всего лишь рота.

Незнакомец поднял стакан с водкой: «За Николая! Дай бог ему…»
Я потянул маму за платье и прошептал: «Давай папу выкупим!»
Она покрутила пальцем у виска: «Ненормальный?», а затем покосилась на бабушку, которая по-прежнему глотала воздух, как рыба на базарном прилавке.
«Нагадай козе смерть», — едва слышно добавила мама.
Заедая выпивку, незнакомец сообщил подробности. Русский особый взвод, которым командовал отец, оказался в окружении на территории врага. Вырваться никому не удалось. Прозвучали пугающие слова: «котёл» и «мясорубка». Наш гость участвовал в «прорыве котла» извне, но операция провалилась. Я не очень понимал что такое «пропасть без вести», но судя по маминому лицу, ничего страшного пока не случилось.
Другое дело – бабушка. Стояла промозглая осенняя погода, но после слова «мясорубка», она распахнула окно и заголосила на весь двор. Причитая о сыночке Коленьке, бабушка почём свет костерила «змею», которая накликала дому проклятье.
Мама покачала головой: «Сейчас соседушки откликнутся!»
Гость осушил ещё полстакана и поспешил на выход.
Пока мама убирала со стола, бабушка сливала со всех пузырьков успокоительное. Её испуг передался и мне. Одна лишь мама сохраняла присутствие духа. Всем своим видом она показывала: унывать не следует.
Я прилип к ней: «Теперь папа не привезёт машину?»
Она покачала головой, а бабушка запричитала сильнее.
Вскоре явились Галина Иванна и пьяный Жорик. Мама накинула плащ и как ошпаренная выскочила на улицу. Проводив её взглядом, Жорик по-хозяйски плеснул себе из бутылки. Я скрылся в комнате, но, даже заткнув уши, не смог защититься от гама.
«Та не убивайся ты, Митрофанна!» — стараясь перекричать бабушку, орала председатель.
«Да как же не убиваться, Гала?»
«Та ничё ж не ясно!»
«Сон нехороший видела: зуб выпал».
«С кровякой, чи как?»
«Не разглядела… Вроде трошечки было».
«Ой, как погано! Ну, всё равно…»
«Проснулась, глянула в календарик и обомлела… Мамочки ро̀дные! Ещё в такой день! С четверга на пятницу…»
«Ты бы у церкву сходила!»
«Голубчик! — позвала бабушка. — Пойдём свечечку поставим?»
«Не хочу! — застучал я кулаками по кровати. — Мне надо музыкой заниматься!»

Походы в церковь вызывали во мне такую же неприязнь, как и манная каша с комочками. Подсластить её не могли даже шоколадные «Гулливеры». Мама учила: «Культурный человек в боженьке не нуждается. Кто ходит в церковь? Только кугутня̀!» Я придерживался такого же мнения.
Раньше в школе мама вела кружок атеизма. Рядом с учительской висел стенд «Бога нет», куда активисты кружка регулярно писали заметки и клеили вырезанные из газет карикатуры.
Стенд давно не обновлялся. Последний год мама занималась более важной общественной работой – воевала с кишинёвскими шпионами.

«Шо за анцыхрыст растёт? — подал голос Жорик. — У церкву не хочет! Я бы его воспитал…»
«Весь в мамочку, — согласилась Галина, и тут же добавила: — А ты с Вовкой сходи, Митрофанна, он проводит».
«Да-да, — согласилась бабушка, — Володенька не откажет…»
От злости я сжал кулаки, но в итоге из двух зол всё-таки выбрал меньшее. Решил, пусть мучается Гитлер! Пусть отрабатывает те гостинцы, которыми бабушка иногда его потчевала. Зная, как меня обижает её заискиванье перед нашим врагом, она старалась сунуть ему подношения незаметно.

К счастью, в церковь они не попали. Во время сборов бабушке стало плохо, и пришлось вызвать «скорую». В квартире появилась знакомая бригада врачей. Бабушка давно жила от вызова к вызову и к нам всегда присылали одних и тех же…
После укола ей полегчало. Она поманила меня и напомнила о завещании и клятве. Пока врач заполняла бумаги, утконос без умолку тарахтела моём замечательном папе, которому досталась «мегера» и обо мне, «мамином прихвостне». Жорик тем временем допивал водку.
Завершив писанину, врач объявила: надо ехать в больницу. Бабушка распорядилась, чтобы я запер дверь её комнаты и установил «секреты». Врачи негодовали – не о том надо думать в её положении! – но она была неумолимой. Носилки подняли лишь после того, как я привязал волосок и положил под коврик смородинку.

Когда мама вернулась, она позвонила в приёмный покой. Прикрыв трубку рукой, сообщила мне: «Обширный инфаркт!», можно подумать, я разбирался в диагнозах. Самым наглядным медицинским заключением для меня служило мамино лицо. Судя по его выражению, «обширный инфаркт» был не страшнее простуды. Положив трубку, мама пробормотала себе под нос: «День закончился неплохо…», и я окончательно успокоился.
Мне казалось, в честь такого события, с музыкой можно повременить, но мама решительно указала на скрипку: «Мендельсон ждёт!», а сама расположилась у телефона.

Вяло орудуя смычком, я представлял бабушкины похороны. По моим понятиям кугу̀тку следовало провожать в последний путь под Шопена. Однако я бы выбрал Мендельсона. Бабушкина неприязнь к нему была столь безгранична, что лучшей мелодии на её похороны не сыскать.
«Представляешь, — донеслось из прихожей, – удача, как и беда, не приходит одна. Красавица загремела с обширным инфарктом…»
Я никак не мог сосредоточиться на музыке. На ум лезла всякая дребедень, и потому скрипка то и дело выдавала такое, от чего Мендельсон, наверно, заработал бы «обширный инфаркт». Жаль, он давно помер! Я бы с ним расквитался за свои мучения.
«У неё повторный, — произнесла мама, а после недолгой паузы добавила: — Ой, и не говори! Скорей бы уж! Впервые богу молилась, представляешь? Уму непостижимо!»
Мне припомнились похороны старика с первого этажа. По кугу̀тской традиции крышку гроба оставили у дверей. Когда я наткнулся на неё по пути в школу, чуть не лишился рассудка. Как назло, свидетелем моего испуга стал Вовка. Он просто ухохатывался надо мной! Я вернулся домой в слезах, и маме пришлось провожать меня до дверей подъезда.
«Есть кое-какие мысли, — продолжила она телефонный разговор, — мне нужен бланк военкомата…»
Я пропустил её слова мимо ушей – думал о своём.
Мне вспомнилось – вечером, перед соседскими похоронами, Гитлер учудил: прислонил крышку гроба к нашей двери, нажал кнопку звонка и убежал. На моё счастье, к двери подошла мама. Если бы на её месте оказался я, в ту же секунду умер бы на радость дворне!

С крышкой гроба Гитлер придумал неплохо, но последнее слово всё равно осталось за мамой. Когда она явилась к соседям с претензиями, утконос встала горой за своего сынка, а нетрезвый Жорик и вовсе нахамил.
«Даже если и Вовчик, — заявил он, — пацана можно понять. Задолбала своими придирками! До остальных дела нету, а наш прямо дорогу перешёл… У конце года – три двояка подряд! И ни за хрен собачий! Где справедливость?!»
«Да шо с ней говорить! — подбоченилась Галина. — У неё шо ни дитё, то выродок».
Я наблюдал за ними с лестницы, и на моих глазах Гитлер угодил в коварную ловушку. Мама обратилась к нему: «А если бы дверь открыла Анна Митрофановна?»
«Не-е-е, — тряхнул он чубом, — баб-Нюра как раз деньги на похороны собирала, мы видели…»
Мама подбоченилась: «Угу. Значит, видели. Какая трогательная забота о бабушке!»
«Митрофанна – человек!» — взвизгнула утконос.
«О, да! — язвительно бросила мама. — И Володя ваш вырастет человеком, уж я не сомневаюсь. Весь в папашу!»
Утконос захлебнулась посреди фразы и смолкла. На лестнице мама обернулась: «Кстати, довожу до вашего сведения. Боюсь, Володя останется на второй год. Двойка по русскому языку светит».
«Это мы ещё посмотрим!» — прошипела Галина и хлопнула дверью.
Мама сдержала слово – выставила негодяю годовую двойку, после чего и вмешалась Анжела Ионовна. Впрочем, директорское заступничество Гитлера не очень-то и спасло – ему пришлось ходить на дополнительные занятия всё лето. Мама посмеивалась: «Устроила мерзавцу весёленькие каникулы!»
Как всегда бабушка её осудила: «Вот она, твоя змеиная сущность! Мстишь ребёнку, а он даже не понимает за что. Язык себе готова отрезать. Не сдержалась, старая дура, а ты… ты…»
Бабушка запнулась, подбирая слова, а мама спокойно возразила: «Знаете, впервые в жизни я вам признательна за откровенность. Низкий поклон!»
Позднее я доказывал бабушке: «Разве Вовка не понимает? Всё он отлично понимает!» В ответ бабушка мотала головой: «Нет, голубчик, нет…» Я привёл пример с крышкой гроба, раз за разом повторял мамины слова: «А если бы дверь открыла Анна Митрофановна?», но бабушка упорно твердила в ответ: «Нет, дело в другом! Ты ещё слишком маленький, тебе не понять», а когда я сорвался на крик и затопал ногами, она поджала губы и удалилась.
Вот, что значит «помутнение в мозгах», о котором нередко упоминала мама! К тому же, я не выносил, когда мне говорили: «Он ещё маленький… Наивный… Подрастёт – узнает…» После таких слов хотелось взорвать не голубятню – весь наш дом!

Размышляя о бабушкиной неблагодарности, я окончательно сбился и опустил скрипку.
«Не надо мне напоминать о строгой отчётности! — на повышенных тонах убеждала кого-то мама по телефону. — На то и кресло под тобой!»
Вот и мне бабушка зря напоминала о моём возрасте и непонятливости. Всё я прекрасно понимал – не маленький!
«Хорошо, завтра зайду», — сердито проговорила мама, и трубка с грохотом опустилась на рычаг.

Бабушкин инфаркт обернулся для меня заточением. Впереди были выходные, и я с ужасом представлял унылое чтение под неусыпным маминым присмотром и музыкальные упражнения с утра до вечера.
В пятницу она ушла по делам. Я воспользовался случаем и принялся обшаривать укромные уголки квартиры в поисках тайников. Попасть бы в комнату к бабушке – вот, где хранились богатства! – но, увы, ключ уехал в больницу…
В гардеробе мне удалось найти несколько медяков – сумма, достаточная для покупки двух «Гулливеров». Жаль, я не мог ослушаться и выйти за дверь. В маминой сумочке, лежавшей под ворохом тряпья, обнаружилось несколько блестящих пакетиков. Я прочитал длинное незнакомое слово: «Пре-зер-ва-тив». Любопытство заставило надорвать уголок. Внутри оказался обычный надувной шарик, только влажный и без рисунка. Странно, — удивился я, — почему мама не отдала их мне? Наверное, забыла. Шарики я забрал. Решил – пригодятся.
Мелочь жгла мне карман. До магазина – два шага, но ключи от квартиры мама забрала с собой. «Если только кого-нибудь попросить», — подумал я, и приоткрыл дверь на цепочку.
Усевшись рядом на корточки, я принялся караулить. Первым мне на глаза попался Бублик. В качестве платы он затребовал одну из конфет. Я бы выделил ему четвертинку, но жадине показалось мало. Вскоре он вернулся в компании с Вовкой.
«Хайль! — поздоровался Гитлер. — Я согласен на четвертинку».
«Честно?» — посмотрел я на него недоверчиво.
Вовка трижды перекрестился: «Бля буду!»
«У тебя есть икона?» — спросил я.
«На хера?»
«Поцелуешь при мне».
«Взасос?» — уточнил Вовка.
Бублик толкнул приятеля в бок: «Уссаться! Голубчик в Бога поверил!»
К моему удивлению, Вовка не стал надо мной потешаться. Он достал из-за пазухи крестик и тожественно его поцеловал, стоя по стойке смирно и держа другую руку за спиной.
«Видишь? — подошёл он к щели. — Здесь тоже Христос, как на иконе».
Я мельком глянул на распятие и неуверенно произнёс: «Обманешь – Бог накажет! Станешь дурачком, как Васька…»
Бублик глупо захихикал, а  Гитлер с непроницаемым видом откинул чуб и уставился на меня немигающим взглядом: «Не-е-е, ты чё? Не хочу я, как Васька…»
Я выгреб из кармана мелочь, но отдавать не спешил.
«Чё тянешь резину?» — пританцовывал от нетерпения Бублик.
«Не мельтеши! — отвесил ему Вовка пинка, а затем приятельски мне подмигнул: — Да не обману, Серёга, не кипишись!»
Гроза района, хулиган и будущий уголовник впервые обратился ко мне по имени! Не раздумывая, я ссыпал ему в ладонь медяки.
Пока они ходили в магазин, я обдумывал случившееся и строил планы на будущее. Всего за четвертинку конфеты «голубчик» превратился в «Серёгу». Никто не называл меня так раньше! Я даже повторил несколько раз по слогам: «Се-рё-га!»
А если и впредь угощать Вовку конфетами? На всю дворню не напасёшься, Гитлер же много не требует. Четвертинку в день можно и раздобыть…
Жаль, конечно, и четвертинки, но затраты того стоили. Он перестанет меня дразнить, а его дружки, которым не достанется шоколада, будут получать от него пинки.
Маме нечего беспокоиться – пропасть между мной и Вовкой не сузится. Четвертинка конфеты меня ни к чему не обязывает. Я и голубей кормлю для отвода глаз. Никому в голову не придёт, как я к ним в действительности отношусь. С Гитлером такая же ситуация. Хоть кугуты̀ нам и не ровня, но если их немного задабривать, они не будут вредить…
Заслышав топот внизу, я прильнул к щели. Вскоре показались гонцы. Тяжело дыша, Вовка развернул конфету и жадно впился в неё зубами.
«Эй! — испуганно крикнул я. — Тебе четвертинку!»
Вовка куснул ещё раз и передал огрызок приятелю. Пока Бублик доедал, Гитлер приговорил вторую конфету. «Фантики собираешь, голубчик?» — издевательски спросил Гитлер.
«Ты же целовал крестик!» — проговорил я в отчаянии.
Вовка замотал головой: «Не считается! Я дулю за спиной держал!»
Не дожидаясь ответа, они бросились прочь, а я в бессильной злобе заскрипел зубами.
Душа моя жаждала мести, воображение рисовало картины расправы над негодяями – одну страшнее другой. Меня распирало от возмущения: какая дьявольская хитрость – держать за спиной кукиш! Я припомнил: бабушка Нюра его нередко использовала. Налево и направо крутила кукиши чёрным кошкам, разбитым зеркалам и женщинам с пустыми вёдрами. Но почему она не объяснила мне, что кукиш делает любую клятву недействительной?
Я долго не мог найти ответа на этот вопрос. Прошло немало времени, пока я, наконец, сообразил, в чём дело. Бабушка специально не стала меня просвещать. Она неплохо меня изучила! Прикладываясь к иконе, я мог держать за спиной кукиш. Просто так, на всякий случай. Мало ли, вдруг пригодится?
Я злорадно усмехнулся: «Ничего, дело поправимое. Будет время – разберусь и с иконой!»
Перед тем, как запереть входную дверь, я заглянул в щелочку и от испуга чуть не лишился рассудка. В упор немигающим взором на меня смотрел Васька-дурачок. Любитель ходить на цыпочках, и таиться в укромных уголках. Его вечно дружелюбная физиономия меня и прежде раздражала, но теперь, когда я чуть не наделал в штаны, хотелось его растерзать.
Проще простого было плюнуть ему в физиономию и захлопнуть дверь, но я сдержался. Меня осенило, как можно отомстить Гитлеру…
Я снял цепочку и поманил дурачка: «Хочешь шарик?»
Он доверчиво потянулся к блестящей упаковке.
«Иди сюда, идиот! — впустил я его в квартиру. — Назначаю тебя палачом!»
Пока шарик заполнялся водой, я отводил душу, осыпая Ваську запрещёнными в нашем доме словами: «Болван, дегенерат, выродок!» С каждым очередным ругательством настроение моё улучшалось. Хорошо, когда есть под рукой послушный и безответный дурачок! Ещё и немой вдобавок.
Когда шарик раздулся, мы вышли в подъезд. Я распахнул окно на площадке. Внизу, как обычно, верещали сплетницы. Даже сырая осенняя погода не могла их отвадить от болтовни! Однажды мама в сердцах бросила: «Напалмом надо выжигать эту заразу!» Позднее я разузнал, что такое «напалм» и безоговорочно согласился с мамой. Хотя в моём распоряжении имелась лишь водяная бомба, я собирался распорядиться ей с наибольшей пользой.
Сплетницы сгрудились у самой двери. В центре круга жались друг к другу Танюська с Натуськой. Промахнуться казалось невероятным. Я жестами обрисовал Ваське задачу и бросился наутёк.
Не успела захлопнуться дверь, раздался истошный вопль Галины: «Васька! Паразит! Гондон сбросил!»
Следом взвыли Танюська с Натуськой и поднялся невообразимый гвалт. Никакая музыка не доставила бы мне такого наслаждения!
Когда ликование в моей душе улеглось, я задумался. Они назвали шарик «гондоном», но почему? Неужели ругательное слово, которым меня часто обзывали мальчишки, означало всего лишь безобидный шарик? Я почесал макушку. Сомнений не оставалось. Снизу всё ещё доносился визг, из которого недвусмысленно следовало: на сплетниц обрушилось не что иное, как гондон.
Наверно, у каждой вещи есть два названия, – сделал я заключение. — Одно – приличное, другое – не очень. На окрик: «Эй, училкин шарик!» я бы, пожалуй, отозвался. Другое дело: «училкин гондон». Непонятное меня всегда настораживало. Мальчишки замечали моё беспокойство, и это их только раззадоривало. Когда я спросил у мамы, она рассердилась: «Не повторяй глупости!» Бабушка буркнула: «Подрастёшь – узнаешь». Спрашивается, стоило городить великую тайну из пустяка?

Я расчехлил печатную машинку. В поисках бумаги выдвинул ящик стола. Сверху лежал лощёный лист какого-то документа. Под звёздочкой с серпом и молотом красовалась надпись: «Молдавская ССР. Бендерский районный военный ко-мис-са-ри-ат». Последнее слово далось мне с трудом.
Кроме заголовка – ни единой буковки. Вот и отлично, — подумал я. — Пока мамуля не вернулась, приготовлю ей сюрприз…
Едва я занёс руку над клавиатурой, щёлкнул дверной замок. «Не успел!» — выдохнул я с сожалением.
В гостиную вошла мама. Она склонилась над столом, глаза её округлились, а губы задрожали.
«Мамуленька, не ругайся, — съёжился я под её сердитым взглядом, — хотел поздравить тебя с Днём Учителя!»
Раньше я никогда не видел её такой сердитой. Она выдернула из машинки лист: «И-ди-от! Да я за этот лист… Ну, просто форменный кретин!»
Из глаз моих ручьями потекли слёзы. «Идиотом» и «кретином» она называла только Ваську. Даже Гитлер у неё считался всего лишь «выродком» и «будущим уголовником». Я мечтал рассказать ей перед сном о проделке с шариком, утром хотел вывесить на стену поздравление, а вместо праздника вышел скандал.
Я голосил на всю квартиру, а мама бегала из угла в угол и причитала: «Миллион раз говорила: к моим вещам не прикасаться! Достойный внук маразматички! Шарите в моё отсутствие по закоулкам! Да за этот мерзкий клочок бумаги меня могли расстрелять!»
Я взвыл от ужаса. Казалось, на казнь вывели не её, а меня.
«Кошмар! — негодовала мама. — Из сына вырос воришка! Хоть в петлю лезь!»
«Не надо в петлю, — взмолился я, — больше никогда не буду!»

В прошлом году в своём гараже повесился инвалид из соседнего двора по имени Петро̀. Совсем незрячий – ходил вокруг дома с палочкой. Иногда он возил на коляске свою безногую жену – она командовала, куда сворачивать. Зачем слепому гараж, я не понимал, но бабушка объяснила: прежде в нём держали инвалидную машину безногой. Машина пришла в негодность, а новую так и не выдали. С тех пор в гараже собирались алкаши.
Когда Петро повесился, мама заявила: «Во всём виновата пьянка». Бабушка объяснила по-другому: «удавился с горя». Мальчишки бегали смотреть, а потом рассказывали: «Морда синюшная! Язык вывалился!»
Мне хотелось взглянуть хотя бы одним глазочком, но бабушка не пустила. С тех пор для эксперимента я мечтал задушить голубя, но не подворачивалось удобного момента. Конечно, мамино повешенье с лихвой бы удовлетворило моё любопытство, но микроскопические выгоды такого опыта меня не окрыляли. Остаться одному против дворни? Бр-р-р! От одной мысли пробирала дрожь…

«Недавно мелочи в кармане недосчиталась, — продолжала выволочку мама, — сегодня бланк строгой отчётности чуть не угробил».
«В тот раз мы в карты с бабушкой играли, — решил я искупить вину признанием, — в дурака, на деньги!»
«Она тебя научила воровать?» — спросила мама.
Не моргнув глазом, я соврал: «Да…»
«Ты просто отвратителен! — передёрнула мама плечами. — Ты не мой сын!»
Обливаясь слезами, я бросился к ней, но она меня отстранила: «В семье всегда надо говорить правду! Коль пошёл такой разговор, признавайся, чему учила тебя вредительница?»
Я вытер рукавом слёзы: «С кугута̀ми дружить…»
«Ещё!»
«Учила: папа хороший, а ты – плохая».
«Ещё!»
«Говорила: Мендельсон… еврей!»
«Ещё!»
Напрашивалось рассказать об иконе, но я приберёг главную тайну на крайний случай. Например, если бы мама действительно надумала вешаться.
Я наморщил лоб, пытаясь вспомнить или сочинить какие-нибудь бабушкины огрехи, но в голове царила каша.
«У тебя столбняк?» — встряхнула меня мама за плечи.
«Бабушка сказала: папа приедет и тебя убьёт!» — выдохнул я с облегчением.
Мама процедила сквозь зубы: «Размечталась…»
«Угу, — добавил я. — Приедет и убьёт!»
«Ещё!» — впилась она в меня взглядом.
С языка уже готовилось сорваться признание о тайнике, но меня осенило: «Учила неприличным словам!»
«Х-м-м! — посмотрела на меня мама недоверчиво. — Врёшь и не краснеешь! Маразматичка могла в запале и сказать, но учить бы не стала».
«Честно-честно! — поднял я глаза и тут же их потупил, выдохнув: — Теперь я знаю, что такое гондон… Помнишь, у тебя спрашивал? А бабушка объяснила!»
Маму передёрнуло: «Какая мерзость!»
Я поднял глаза: «Мамуленька, ты не волнуйся, я всегда называл его правильно: шарик…»
Сунув руку в карман, я достал блестящий пакетик: «Вот он!»
Мама поморщилась: «Ты где его взял?»
Я тихо выдавил: «В твоей сумочке…» и приготовился к казни.
Удивительно, но земля подо мной не разверзлась, и громы-молнии на мою голову не обрушились. Мама отобрала шарик и больше не допытывалась о бабушкиных преступлениях.
«Рыскать по моим вещам – просто ужас! — добавила она примирительным тоном. — Обещай никогда этого не делать, и я не расскажу папе. Пусть останется между нами… Ты ведь знаешь, как он ненавидит воришек!»
Я поспешно согласился, хотя насчёт папиной ненависти к воришкам мама явно преувеличила. Одна из его присказок утверждала совершенно обратное. Он говорил: «Идёшь со службы, захвати хоть ржавый гвоздь!» Конечно, папа шутил, но мама его не одёргивала. Она бы не стала ругаться и за более серьёзные трофеи, чем ржавый гвоздик. Не она ли его укоряла после каждой войны: «Другие везут деньги-ценности, а он – ранения и награды…»
Вспомнив об этом, я охотно включился в игру.
«Угу, папа воришек ненавидит! — произнёс я с самым серьёзным видом. — Из автомата их: тра-та-та-та-та! А потом – бэтээрами давит!»
Мама распахнула объятия, и я бросился к ней, безмерно счастливый. Ловко мне удалось избежать признания о тайнике! Предчувствие подсказывало – он мне ещё пригодится.

Когда я укладывался спать, мама заправила едва не испорченный листок в машинку.
«Что будешь печатать?» — спросил я, зевая.
«Поздравление с Днём учителя, — произнесла она, выбивая чечётку на клавишах. — Завтра сходим в больницу, сделаем бабушке сюрприз».

Утром после завтрака я закапризничал: «Не хочу в больницу!»
«Почему? — сердито спросила мама. — Люди подумают: ты не любишь бабулю».
Я опасался, как бы мама не устроила мне очную ставку с бабушкой. Она запросто могла потребовать объяснений, по какому праву бабушка учила меня плохому?
«Мендельсона надо учить, — соврал я, — ещё книгу читать», и умоляюще добавил: «Сходи сама!»
Мама отрезала: «Нет, мы отправимся вдвоём!»
«Ну, мамуленька!»
«Собирайся!»
«А ты не скажешь про неприличное слово?» — заискивающе посмотрел я на неё.
«Ну, конечно, нет! — просияла мама. — Глупенький, бабуле нельзя волноваться. Мы же договорились: всё останется между нами…»

Когда мы проходили сквозь строй, нас приветствовала Галина Иванна: «С праздничком, уважаемая!»
К полной моей неожиданности мама остановилась: «Спасибо, очень тронута. А мы собрались бабушку проведать, заодно и поздравим».
Мне показалось странным, почему она так приветливо разговаривает с дворней, но я ничем не выдал своего удивления.
«И шо там Митрофанна?» — сощурилась утконос.
«Живёт надеждой, — вздохнула мама, — но возраст есть возраст».
«Сёдня соберём гро̀ши, — торжественно произнесла Галина, — купим хруктов…»
Мама отмахнулась: «Спасибо, ничего не нужно! Я вчера яблочек отнесла, варенья. По линии РОНО устроила отдельную палату…»
Утконос удивилась: «Тю-ю! Оно ей надо? Как в одиночной камере!»
Мама возразила: «В общей палате накурено – можно топор вешать».
Они перебросились ещё несколькими словами, и мы заспешили.

В больнице густо пахло лекарствами и было жарко, как в бане. У входа в отделение реанимации нам выдали белые халаты. Доктор велел долго не задерживаться.
Увидев меня, бабушка протянула руки и слабым голосом пропела: «Го-луб-чик!»
Мама ткнула меня в спину, и я выпалил заученное в дороге поздравление: «Бабуленька, с Днём Учителя!».
«Мой сладенький, мой любимый… Я уж думала, забыл свою бабуню…»
«Мама тоже тебя поздравит!» — ответил я, пытаясь высвободиться. От бабушки пахло больницей и в носу у меня щекотало.
«Как там подруженьки мои? — спросила бабушка. — Я бы с Галочкой поговорила. Пришла бы ко мне… с Володей…»
Мама хмыкнула: «Всенепременно! Так и передам – явиться с осмысленным лицом».
Не выпуская меня из объятий, бабушка пожаловалась: «Поговорить не с кем. На черта̀ мне такая забота?»
«Серёжа, иди в коридорчик, — велела мама. — Мне с бабушкой надо посекретничать».
Она достала из сумочки вчетверо сложенный листок, а я, не стерпев, выпалил: «Письмо от командира разведки!»
Ещё по дороге в больницу меня осенило – поздравление мама сочинила от имени штаба. Я спросил её, она подтвердила: так и есть, за подписью самого главного. Мы обменялись многозначительными взглядами.
Теперь же мама почему-то указала мне на дверь. Я удивлённо посмотрел на неё, но с места не тронулся.
Бабушка недовольно покосилась на неё: «Какого ещё командира?»
Поскольку я стоял как столб, мама процедила сквозь зубы: «Сергей, марш отсюда!»
Я пулей вылетел из палаты, едва не сбив санитарку.
Стесняется… — подумал я в коридоре. — Не хочет при мне читать придуманные письма. Когда ей неловко, она всегда взвинченная…

Выйдя из палаты, мама выглядела такой уставшей, будто провела шесть уроков подряд.
«Вы не поругались?» — спросил я озабоченно.
«Нет-нет, — погладила она меня по голове, — не беспокойся, мы больше никогда не будем ругаться…»
На улице мама изорвала поздравление на мельчайшие кусочки. Ветер подхватил их и понёс по мостовой. Я удивился – она всегда выбрасывала мусор в урны.
Поймав мой взгляд, мама виновато проговорила: «Извини, я очень расстроена…»
«Так и знал, — вздохнул я. — Поругались…»
«Сказано же, русским языком, — вспылила мама. — Очень расстроена! Бабушка не поверила в наше поздравление, зря я старалась…»
До самого дома мы не проронили и слова.

Во время обеда зазвонил телефон. Мама бросилась в прихожую.
«Алло?»
«Да, я Климова Любовь Александровна…»
«Невестка…»
«Уму непостижимо! Когда это случилось?»
«Но ведь ничего не предвещало…»
«Я понимаю, непредсказуемо…»
«Давайте обойдёмся без вскрытия!»
«Да, я отказываюсь».
«Хорошо, напишу».
«Нет, не из дома…»
«Договорились, из ритуального зала».
«Ни в коем случае! Никаких священников!»
«Сколько это стоит?»
«Да, буду через час…»
«Разумеется…»
«Вещи привезу…»

Закончив разговор, мама набрала чей-то номер:
«Ну, вот и свершилось, а ты сомневался…»
«Да, час назад. Только что позвонили…»
«Говорила же, всё будет нормально!»
«Разумеется, уничтожила!»
«Не волнуйся! — засмеялась она. — Искрошила, сожгла и развеяла по ветру…»

Когда мама вернулась, я сказал: «Бабуля поправится – сыграю что-нибудь на баяне, пусть порадуется».
Мама уселась напротив. Глядя мне прямо в глаза, она через силу вымолвила: «Бабуля умерла…»
«К-как? Насовсем?» — спросил я, ещё не вполне осознав услышанное.
«Сердечные заболевания такие коварные! — затараторила она. — Чуть поволновался, ну или там, вспомнил о чём-то – жди беду! Вчера забыла тебе рассказать: историчка, Ольга Сергеевна, тоже выдала ко Дню Учителя! Никогда на здоровье не жаловалась, на педсовете понервничала, а ночью – инсульт…»
В другой ситуации я бы, наверно, поинтересовался, чем инсульт отличается от инфаркта, но теперь судьба Ольги Сергеевны меня совершенно не беспокоила.
«А кто со мной будет гулять?!» — скривился я, будто передо мной лежал варёный лук.
Мама вернулась к своему обычному тону: «Гулянки кончились. Наступила ответственная пора: учёба, музыка, чтение. И ни-ка-кой дворни! Следующим летом мы едем в Одессу…»
Она ещё долго говорила о новой распрекрасной жизни, а я с тоской перебирал потери, которые принесла бабушкина смерть…

Вечером к нам явилась делегация Громовых: Галина, Жорик и Вовка. С порога соседка запричитала: «Да шо ж оно такое? Я прямо сама не своя! Из рук всё валится…»
Жорик вторил ей сиплым голосом: «Проводим, как полагается… По̀минки там, и все дела… Горе такое, в один день…»
«Пацан прямо убивается, — добавила Галина. — Сопли в три ручья… Девки малы̀е, а тоже кумекают – беда-а-а…»
Она тоненько заскулила, а Жорик захлюпал носом. Вовка стоял с низко опущенной головой. Точно, как в тот день, когда его песочили на линейке за бомбочку под милицейской машиной. Только теперь по его щекам текли слёзы.
Вид плачущего негодяя не вызвал во мне ничего, кроме неприязни. Стал бы я ему сочувствовать! Стянул два «Гулливера» и ни капельки не засмущался. Зато теперь ведёт себя как последний маменькин сынок. Я презрительно усмехнулся – ну и позорище! Знали бы его дружки… Мне хоть бы что, хотя умерла моя бабушка – не его! – а он распустил нюни. Я подошёл поближе, желая заглянуть ему в глаза, но он развесил чуб и уткнул в грудь подбородок.
Галина протянула маме конверт: «По соседям прошла – собрала гро̀ши. Там и списочек прилагается. Дверь открывают, а я такая: Митрофанна преставилась! Людя̀м как обухом по башке!»
Мама сухо поблагодарила: «Спасибо… Так неожиданно…»
«Собрала покамест на первые похорона̀, — уточнила утконос, — на мужа соберём посля̀, когда тело привезут».
Мама сделала удивлённое лицо: «На мужа?! Но он жив, только пропал без вести. Рано хоронить…»
Галина сощурилась: «В ринимации сказали: второй инхварт – по причине смерти ейного сына».
«Мне об этом неизвестно!» — отрезала мама.
Глаза Галины превратились в щёлочки: «В ринимации говорят, вы и доку̀мент предъявили».
«Вздор! — возмутилась мама. — Просто уму непостижимо!»
Жорик наморщил лоб: «Без бутылки не просечёшь!», а Гитлер украдкой смахнул слёзы и впервые поднял голову.
«Уважаемая, — подбоченилась утконос, — вы нам арапа не заправляйте! Покойница перед смертью дохтуру жалилась – невестка заявилась с унуком, принесла извещение. С военкомату».
Мама раздражённо проговорила: «Мало ли что могло прийти в больную голову? У неё же мания преследования! То сон увидит дурной, то ещё какая-нибудь идиотская примета. Если бы Николай погиб, я бы первая узнала. У меня и в исполкоме связи, и в военкомате».
Галина собиралась возразить, но мама подняла ладонь, как во время выступления на митинге: «Давайте на этом закончим. Я вам бесконечно признательна, но обсуждать предсмертные бредни психически больной не намерена».
Когда делегация удалилась, мама пересчитала деньги.
«Вот и цена кугу̀тской дружбы, — бросила она недовольно. — Такое горе у них, такое горе, а собрала курам на смех».
Я спросил: «Видела, как Вовка расплакался?»
«Всё это так фальшиво! — ответила мама. — Ему не бабушку жаль, а конфет, которых теперь не получит».
Она спрятала деньги в конверт и проговорила с горечью: «Как представлю кугу̀тские похороны, дурно становится. Но без дворни, к сожалению, не обойтись. Уму непостижимо – день в обществе дегенератов! Ни единого проблеска, ни единого лучика света…»
Я потупил глаза и дрожащим голосом произнёс: «Могу сыграть похоронный марш из второй сонаты Шопена». По моему телу пробежала дрожь, и я добавил: «Не на скрипке, а на папином баяне!»
Я не испытывал и малейших сомнений – она оценит мою задумку по достоинству и получит свой лучик света!

Идея пришла мне в голову, когда мама уехала в больницу. При Громовых я благоразумно смолчал – пусть моё выступление станет для дворни сюрпризом. В отсутствие мамы я даже разыграл сцену на кладбище. Вначале торжественным голосом объявил: «А сейчас Климов Серёжа исполнит траурный марш Фредерика Шопена…» Мне отчётливо представилось, с каким рвением они аплодируют, на моём же лице не дрогнул ни один мускул!
Кое-как доиграв, я отложил баян и перевоплотился в маму. Она всплеснула руками: «Уму непостижимо… Настоящий гений!»
Дальше я превратился в Галину. «Баян – другое дело, — запела она, — так бы слушала и слушала…»
Не успела она договорить, как я вообразил себя Гитлером и плаксивым голосом произнёс: «Серёга, извини меня за конфеты, я больше не буду…»
Хор его дружков как по команде подхватил: «Он больше не будет! Прости!»
В один момент я превратился в героя, а Гитлер навлёк на себя позор. Он рыдал, а я презрительно усмехался: «Ведёт себя, как жалкий голубчик!»
Меня распирало от гордости – я мог перехоронить весь двор, не проронив и слезинки!

Молчание мамы затянулось. Я поднял голову. Она смотрела на меня круглыми от возмущения глазами. Улыбка сползла с моего лица.
«Ты в своём уме?!» — покрутила она пальцем у виска.
Мои объяснения вызвали у неё приступ ярости. Я попятился. Казалось, мама меня растерзает.
«Придумал перед кем музицировать! — выговаривала она, бегая по комнате. — Перед кугу̀тским сбродом! Ты ещё на вокзале сыграй! Или пройдись по вагонам, распевая «Сурка»!»
Когда буря стихла, я получил наказание – два часа биографии Мендельсона. К ним бы добавилось и разучивание концерта, но мама решила в траурный день не раздражать дворню музыкой.

Вечером накануне похорон она готовила поминальные закуски, а я вертелся у стола и выслушивал её недовольства. Маме страсть как не хотелось устраивать дома «пьянку», но с дворней следовало рассчитаться за помощь. Она бы с радостью ограничилась парой бутылок водки, винегретом и колбасой, но ожидались важные гости.
Я уточнил: «Придёт дядя Женя?»
«Не будем загадывать», — ответила мама.
Известие меня особо не удивило – командира разведки уже видели в школе. Ради такого события можно и дворню потерпеть, но маме не давало покоя, что заодно придётся кормить и ораву соседей.
«Сплошное разорение! — сокрушалась она. — Набрали сотенку, а потратилась на полторы. Уму непостижимо! Пришлось нести в скупку отцово обручальное кольцо…»
Я поинтересовался: «А что такое скупка?»
Мама объяснила, и я понял, каким образом бабушка собиралась превратить своё золото в деньги.
«Ты ездила в Тирасполь?» — спросил я.
Мама удивлённо на меня посмотрела: «Зачем?»
«Я не видел нас никакой скупки».
«Глупыш! — усмехнулась она. — Скупка находится в ювелирном около школы».
Конечно, я знал магазин «Изумруд», самый большой в нашем городе. Мама часто в него заходила, но никаких покупок не совершала. Каждый раз я допытывался: «Какой интерес просто так смотреть на прилавки?» В ответ она тяжело вздыхала: «Хоть посмотрю…»
«Утконосиха подбивала на духовой оркестр! — продолжила мама разговор. — Три раза ха-ха! Шито белыми нитками! Её муженёк на барабане стучит – хотели за наш счёт поживиться. Естественно, я не выдержала. Говорю, а военный парад и гроб на лафете не желаете?»
Услышав об оркестре, я вскинулся: а не сыграть ли Мендельсона во время поминок? Мама отмахнулась: «Опять он за рыбу грош!», но я пояснил. Музицировать буду не для услады кугуто̀в, а как будто для себя. Мол, на днях предстоит сдача фрагмента в школе искусств. Уйду на кухню и стану как можно громче пилить струны. Кугуты̀ бы-ы-стренько разбегутся!
«Лишь бы разведка не разбежалась!» — улыбнулась мама.
Мы посмотрели друга на друга и разом прыснули…

Назло соседям, которые просто мечтали посидеть вокруг гроба у подъезда, бабушку хоронили из больничного морга. Видеть в квартире мертвеца мне не очень хотелось, но если бы так случилось, я бы устроил Гитлеру ответную шуточку с крышкой. Долго не мог я заснуть, представляя, как она валится на Танюську с Натуськой!
На кладбище мама меня не взяла, а я особо и не настаивал. Если непозволительно играть перед дворней, то и делать там нечего. Устрою им домашний концерт!
Ноты я заранее положил на пюпитр, а смычок трижды натёр канифолью. Время приближалось к пяти. Под ложечкой у меня ныло в сладостном предвкушении весёленького представления. Здорово я придумал оглоушить всех кугуто̀в разом! Вот и пригодился Мендельсончик.
Скрипка лежала в открытом футляре, и впервые за время учёбы я поглядывал на неё с любовью. И даже делился с ней сокровенным! Моя «подружка» терпеливо выслушивала фантазии, которые заканчивались одним и тем же – расстрелом семейки Громовых. В довершение, их тела утюжил мой бэтээр…

В ожидании долгожданных поминок я слонялся вокруг стола, не зная, куда себя деть. Пользуясь случаем, снял пробу с кутьѝ – она мне совсем не понравилась – съел блинчик, два бутерброда с селёдкой и котлету из курицы. Выпил два стакана компота из сухофруктов.
А похоронщики всё не ехали…

Мама основательно подготовилась к встрече. Такой генеральной уборки наша квартира давно не видела! Впервые на моей памяти собрали диван, и мы вымели пыль с паутиной из самых дальних закоулочков.
«Нет худа без добра, — сказала мама перед уходом, — пусть кугутня̀ видит, как живут люди нашего круга. Пусть ощутят собственную ущербность!»
Анжела Ионовна расщедрилась на посуду и всякие рюмочки-вилочки-ножички, которыми прежде мы никогда не пользовались. В школе они предназначались для встреч с работниками РОНО. Из серванта явились настоящие салфетки, а на стол вместо потёртой цветастой клеёнки легла белоснежная скатерть.
Мы убрали с полок кугу̀тские книги, вроде «Казачьих песен» и «Самоучителя игры на баяне», а культурные книги вперемежку с нотами разложили по всем углам.
Столу с угощениями полагалось довершить демонстрацию нашего превосходства над дворней.

Похоронщики заявились, когда я уже не мог смотреть на еду. Не разуваясь, дворня гурьбой проследовала в гостиную. Евгений Витальевич и мама задержались всего на минуту. Она показала ему квартиру: «На кухне поменяем линолеум, в туалете – унитаз, а в спальне освежим стены». Пока они проводили осмотр, я следил, чтобы никто не занял их места.
Отомкнув бабушкину комнату, мама извинилась: «Не обращайте внимания – руки не дошли – завтра наведу здесь порядок…»
К моему удивлению, во главе стола уселась не она, а Евгений Витальевич. Мама расположилась рядом. По другую руку от неё оказалась Зоя Михална, единственная учительница нашей школы, пришедшая на поминки. За общим столом, да ещё в компании кугуто̀в, мне находиться не полагалось. Я устроился на диване с книжкой о Мендельсоне, но лишь делал вид, что читал. На самом деле, ловил мамин взгляд, ожидая сигнала к началу игры.

Евгений Витальевич встал из-за стола со стаканом в руке. Галдёж немного притих.
«Сегодня мы проводили в последний путь, — начал он речь, — замечательного педагога, человека с большой буквы…»
Я украдкой разглядывал похоронщиков. Опустив чуб в тарелку, Гитлер за обе щеки уплетал винегрет. Жорик по-хозяйски раскладывал еду, выбирая для семейки самое вкусное. Галина молча дирижировала, указывая кому и сколько добавить. Другие занимались тем же. Выступающего, казалось, никто и не слушал, но когда он произнёс: «Прошу почтить память…», все как по команде подняли стаканы и выпили. Присоединилась даже мама, которая всегда относилась к выпивке с отвращением. Я наблюдал за ней, не веря своим глазам. Она пьянствовала, да ещё и в кугу̀тской компании!
«Митрофанна хотела рядом с мужем, — подала голос Галина, — на Аллею Славы, а поклали на самой Камчатке».
Мама промокнула губы салфеткой и спокойно ответила: «За свои прихоти надо платить. Оставила б денег – хоть у кремлёвской стены!»
«Мог бы исполком подмогну̀ть», — чавкая, пробурчал Жорик.
«Мы действовали сугубо в масштабе сметы, — пояснил Евгений Витальевич. — Исполком выделил автобус и оплатил расходы на погребение».
Я усмехнулся: они приняли дядю Женю за исполкомовца, а он и не возражал. Удачно придумано! Никому и в голову не придёт усомниться. На митингах он выступал от исполкома, портрет мамы повесили у главного здания, и даже похороны провели за исполкомовские деньги. От-лич-ная у нас разведка!
Мама незаметно кивнула мне в сторону кухни, а вслух произнесла: «Сергей, надо штудировать с восьмого такта…»
Жорик скорчил недовольное лицо: «Да пого̀дь ты, Любаня, со своей скры̀пицей! По третьей выпьем, Нюрину любимую заспева̀ем… Мало̀й на баяне сыграет. Шо за струмэ̀нт такой выдумала – скрыпица?»
Я в растерянности застыл, но мама повысила голос: «Ему надо работать. Летом ответственное прослушивание в одесской консерватории!»
Она перевела взгляд на меня: «Сергей!», и я мгновенно испарился.
Дальше десятого такта разучивание продвигалось с трудом. Сложный пассаж требовал кропотливой работы, а на неё у меня не хватало терпения. Мама строго-настрого приказала – играть, как на ответственном концерте в одесской филармонии. Поэтому первые девять тактов я пилил по кругу, словно заезженная пластинка, прислушиваясь к пьяной болтовне.
«Ото б играл на баяне! — раздражённо проговорила мамаша Васьки-дурачка. — Чо насиловать ребёнка?»
«И Митрофанна считала так же. Царство ей, бум грить, небесное!» — поддакнул папаша Бублика.
«У него исключительный слух, — вступилась Зоя Михална. — С такими способностями скрипка и только скрипка!»
Кугуты̀ наперебой затараторили о превосходстве баяна над скрипкой.
«В школе искусств ему прочат большое будущее, — доказывала мама, а Зоя Михална твердила как заведённая: — Исключительный слух, будущий гений…», но их не слушали.
Прошло немало времени, пока разговор, наконец, переключился на другую тему.
«Ты, Люба, — заявил Жорик, — хошь бы на девятѝны свози мало̀го на кладбище!»
«Мы своих кажный раз берём! — вставила утконос. — И Вовку, и Таньку с Наташкой…»
Стол одобрительно загудел.
«Само собой! Должон сызмальства знать…»
«На годовщины, на родительские – а то как же?»
«Вырастишь, Любка, мудило – он и к тебе на погост не придёт!»
«Извините, но я в педагогике кое-что разумею», — оправдывалась мама, но её слова тонули в общем гвалте.
«Люба разбирается, — поддакивала Зоя Михална. — Педагог с большой буквы!»
Желая поддержать своих, я играл всё громче и громче.
«Не-е-е, ты послу̀хай, Любаня! — заорал пьяным фальцетом Жорик. — Кои-то веки за одним столом усѐлися!»
Евгений Витальевич помалкивал, но я его не осуждал. Среди врагов разведчик должен быть тише воды и ниже травы.
Кольцо тем временем сжималось:
«Ты, Любка, с самого начала себя неправильно поставила!»
«Неча нос задирать!»
«Ты баба, наверное, башковитая, зато мы – вопытные!»
«Хочем тебе как лучше, а ты шарахаешься, як бис от ладана!»
«Вам тут жить…»
«Да мало ли чо случится? Кто на помощь придёт?»
«Соседи!»
«Отгородилась, понимаешь…»
«Идёт с работы – такая пава! – через губу не переплюнет!»
«А ты присядь с нами, погутарь за жисть…»
«Плохого не посоветуем!»
«Мы люди простые, но прямые… Чо не так, жевать сопли не станем…»
Я подумал: Евгений Витальевич мог бы уже и вступиться – хотя бы чуть-чуть! – он по-прежнему молчал.
«Да я… да мы…, — с трудом вставляла мама слова, — консерватория… Одесса… концерты…»
«Люди! — взмолилась Зоя Михална, — вы забыли о Доске Почёта!»
«Доска, бум грить, говно! — хихикнул папаша Бублика. — Жить надо по-людски – вот о чём мы гутарим!»
«Я грю, дай Бог шобы Колян вернулся! — невпопад пропел Жорик. — За маво̀ кума! За Вовкиного крёстного! Казаки пьют стоя!»
Грохнули опрокинувшиеся стулья, и послышался звон стаканов.
«Колян во такой мужик! — окрепшим голосом продолжил Жорик. — Мы с ним ещё сыкунами бегали, а уже дружбаны не разлей вода. Первомайка на ушах стояла! Вовка родѝвси, я Коляну грю… Давай, грю, заделай и ты пацана! Вырастут, будут жару на районе давать. За девками бегать… Да-а-а, Гала, мы бегали! Бывало, ни одной юбки не пропустим… Да брось ты, Гала! Ну, было и чо? Щас Вовка грит: стану охвицером, как крёстный! А ты, Любка со своей скрыпицей… Эх-х-х, бляхя-муха, пацана ур-р-родуешь! Я б с него человека вы-ырастил!»
Не в силах выслушивать кугу̀тскую ахинею, я остервенело пилил смычком. Чем больше они напирали, тем сильнее я злился на дядю Женю, который словно онемел.
«Да я, да мы… — вяло отбивалась мама, — Одесса… Серёжа рождён для другого…»
«Любаша, дай я тя чмокну!» — прожевала слова Зоя Михална.
«Слышь, Гала, — повысил голос Жорик, — помнишь, Колян у гости до нас заходил? Грит, ты на мою бабу не гони! Она, грит, такая… растакая… Не помню, блядь, это слово…»
«Не-об-нак-но-вен-ная!» — язвительно подсказала утконос.
«Во! Точно! Не-об-нак-но-вен-ная! Надо, блядь, запомнить…»
Галина взвилась: «О-так! Все вокруг абнакновенные, а он себе, значица, неабнакновенную нашёл».
«Да, Гала! — согласился Жорик. — А шо ты думаешь? Педагогический – не хер собачий. Культура у хате, о какая…»
Не договорив, Жорик зашёлся кашлем.
«Ото и результат! — взвизгнула утконос. — Тика̀л от той культуры куды подальше…»
«Он в командировке!» — возразила мама, но её слова утонули в хохоте.
«Не-е-е, Любаня, — проговорил Жорик охрипшим голосом. – Командировка – фуфло. Уморила ты мужика культурой. Бегает от тя, як тот заяц… Ото-б развелись ужо…»
«Да какое вам дело!» — простонала мама.
Кугутня беспорядочно заверещала:
«А та-ко-е-е-е!»
«Не, ну ты глянь на неё!»
«Ей, бум грить, навстречу идут, уму-разуму учат, а она…»
«Небось, не чужие – какие-никакие соседи!»
«Колян – мой кум! Та я любому за него кадык порву!»
«Ты пей, Любаша, — наконец, подал голос дядя Женя. — Пей! Шо ты как девочка?»
«Да я…»
«Пей-пей!»
«Ты, Любка, не пра-ва-а-а!»
«Царство небесное Митрофанне!»
«Пьём, бум грить, не чокаясь!»
«Стаканы̀ не сушим! За Коляна̀!»
«Любка не прав-а-а!»
«Кум челове-е-ек!»
«Настоящ-щ-щий мужик!»
«Шо будет с пацаном без Митрофанны?»
«О-так, Любаша. Пей до дна, пей до дна! Умничка, а теперь закуси!»
«Созрел тост! — прохрипел Жорик. — Шоб вы все знали, завтра мы покупаем машину. О-такой сурпрыз! Нашёл подержанную шестёрочку, васильковый цвет, литые диски! Конфэта, а не машина! Короче, выпьем за нашу ласточку!»
«Па, а можно и мне?» — спросил Вовка.
«Ещё чего!» — возмутилась утконос.
«В честь такого случая разрешаю!»
Зазвенели стаканы.
«За ласточку!»
«Шоб не ездила, бум грить, а летала!»
«Ну, Жорка, мо-лод-ца!»
«Мужик!»
«Пей-пей, Любаша! О-так!»
«Хорошо пошла!»
«Шоб так машина ездила!»
«Крутимся, как умеем, да, сынку?»
«Угу!»
«Мущ-щ-щина растёт! Выпил – не поперхнулся!»
«Вовка, а ты ужо девок ш-шупал?»
«Гы-гы!»
«Та не обламывайся, сынку! Любаня – своя, даром, шо учителка!»
«Мне кажется, — с трудом выговорила мама, — не вполне этично…», но на её слова не обратили и малейшего внимания.
«Бабы, а давайте, Нюрину любимую?»
«Я с двенадцати годков по людя̀м ходила, - затянула Галина, а нестройный хор подхватил: - Где качала я детей, где коров доила…»
Они горланили так, что в серванте звенела посуда. Я не различал звуков собственной скрипки! Зычным голосом солировала предательница Зоя Михална. Благодаря ей, кугутки легко держали тональность и ритм…
Жалобно пискнув на верхней ноте, я опустил смычок. Дворня не оставила Мендельсону ни единого шанса! Даже не обратили внимания на последний отчаянный писк! Как тот автобус, который припечатал к асфальту беспомощного голубка̀.
Забившись в угол, я сел на корточки и заскулил, хотя впору было завыть. Кугуты̀ собрались в нашей квартире, чтобы глумиться над нами. Специально приберегли новость о покупке машины и в знак торжества затянули победную песню.
Как назло, — сжимал я от бессилия кулаки, — отец куда-то запропастился. Привези он из Югославии хоть какой-нибудь завалящий автомобиль, мы бы не чувствовали себя такими несчастными. Знал бы он, какой бедой обернётся для нас смерть бабушки!
Но главное испытание маячило впереди. Увидеть под окнами Жорикову «шестёрочку» мне казалось гораздо страшнее, чем наткнуться в подъезде на крышку гроба. Ужасный, ужасный день!
Вконец расклеившись, я уже не просто скулил, а подвывал. И никто не мог утешить меня, даже мама. С ужасом я уловил: она подпевала дворне!
«Хороша я, хороша, да плохо одета. Никто замуж не берет девицу за это…»
«В этом доме нет водки?! — с трудом перекричал хор Евгений Витальевич. — Любаша! Мы требуем продолжения банкета!»
«Ну-ка, скинулись! — по-козлиному проблеял Жорик. — Выручим нашу не-аб-нак-но-вен-ную хозяйку!»
Отставая на полтакта, мама вытягивала вслед за хором: «Не пошлет ли мне Господь доли той счастливой, не полюбит ли меня молодец красивый?»

За водкой отрядили Жорика. Вовка вызвался его проводить. Я ожидал от него какой-нибудь мерзкой шуточки, но он даже не посмотрел в мою сторону. Точно так же – я в этом не сомневался – он не глянул бы на расплющенного голубка. Своим безразличием негодяй словно подчёркивал – я недостоин даже его плевка! От бессилия мне стало вдвойне обидней…

«С народом надо общаться, — раздался голос дяди Жени в гостиной. — Иногда хочется вот так, без церемоний, по-простому…»
«Вы такой интересный мущ-щ-щина…, — весело прощебетала Галина, — а мы вначале засумлевались: шо за пентюх явился?»
«Любаня, а ну-ка, пивка!» — скомандовал дядя Женя.
«Н-не надо мешать…»
«Не учи, женщина! — громыхнул он кулаком по столу. — Моя норма – два пузыря беленькой и три литра пива!»
«Тараночки не хочете солёненькой? — предложила утконос. — С икоркой, м-м-м, пальчики оближете!»
«Давай, милая! Тащи! Гулять, так гулять!»
«Ой, ну вино-то зачем? Мешает всё подряд…»
«Да у меня, не при дамах будь сказано, ни в глазу, ни в жопе!»
«Ха-ха-ха!»
Сердце моё разрывалось на части. Маме приходилось выслушивать такое, чего она, наверняка, в жизни своей не слышала! Обижаться на дядю Женю я не мог. Наоборот! Прикинувшись кугутом, он действовал как настоящий разведчик. Мамуля же подыгрывала ему, хотя давалось ей это ох как нелегко! Жаль, — думал я, — не видит отец, какой она совершила подвиг!

Когда Жорик ушёл за водкой повторно, у меня скрутило живот. Бабушка Нюра панически боялась поноса. Она считала, его вызывают опасные кишечные паразиты, и при малейших признаках расстройства желудка пичкала меня антибиотиками. Но бабушка умерла, и спасти меня могла только мама. Я ринулся в гостиную, но её там не оказалось.
Комнату заволокло пеленой дыма. Мне показалось, курили все, кроме девчонок-близняшек, которые ползали на четвереньках у ног пьяной Галины.
Мама нашлась в туалете. Её тошнило. К ней, как она говорила, «явилась рыгу̀шка». Я догадался: мы на пару с ней отравились, и оба нуждались в лекарстве.
Мама безропотно уступила мне место.
«Мамуленька, не уходи, — спустил я штаны, — закрой дверь!»
Она щёлкнула шпингалетом, и я взгромоздился на унитаз. При запертой двери я мог не беспокоиться – о нашей тайне никто не узнает. Мама всегда вытирала мне попу ватой. Пакет хранился под раковиной. Если бы такую картину случайно увидел Гитлер, я бы провалился сквозь землю. Бабушка Нюра считала меня достаточно взрослым и посмеивалась, когда из туалета звучали призывы о помощи.
«Что-то мне нехорошо», — с трудом ворочая языком, проговорила мама.
«У нас завелись паразиты», — ответил я со вздохом.
Мама опустилась на край ванны и тяжело выдохнула: «Они скоро уйдут».
«Без химии не получится», — вспомнил я бабушкины слова.
Мама не успела ответить – её вытошнило в раковину.
«Надо поискать в бабушкиной комнате», — предложил я, думая об аптечке.
«Сама жду не дождусь», — произнесла она, споласкивая лицо.

Заварив чай, мама ушла готовить мне раскладушку. Я думал как утешить её в связи с васильковой «шестёрочкой», но не находил нужных слов. Вскоре выяснилось – она и не думала о соседской машине. И даже о паразитах не беспокоилась!
«Выстрадала квартирку, — пробормотала она, укладывая меня спать, — выстрадала! Правильно говорят, за всё надо платить…»
Мама вымученно улыбнулась: «Ничего, завтра начнём новую жизнь».
Я вспомнил о Мендельсоне и горестно вздохнул. «Новая жизнь» не сулила мне ничего доброго.
«Здесь неудобно, — пожаловался я, скорчив гримасу. — Хочу на диван. Скоро они уйдут?»
«Придётся потерпеть, — устало проговорила мама. — В кои-то веки собрала всех пауков в одну банку. Ещё не всё им высказала. Надолго запомнят уроды мой праздничек!»
Перед уходом она чмокнула меня в лоб. Я скривился – от неё противно пахло «рыгу̀шкой».

Ни о каком сне, разумеется, не могло быть и речи. Меня раздирало любопытство. Я приоткрыл дверь и подвинул раскладушку ближе к щели. В гостиной, казалось, каждый разговаривал сам с собой.
Жорик поучал Вовку: «Запомни, щ-щ-щегол! Надо знать свою норму! Но выпить её о-ч-ч-чень трудно! Папка сегодня забацал две нормы. Одну – за покойницу, другую – за нашу ласточку!»
Танюська с Натуськой дразнили друг друга словами, за которые меня обычно наказывали. Евгений Витальевич втолковывал утконосу: «У меня шо, печатный станок в кабинете? Да я эти по̀минки со своего кармана оплатил! Любаня, шо разве не так? Из уважения, так-скать, из личных побуждений… А ты мне про Аллею Славы зудишь, женщина! Знаешь, скока та Аллея стоит? Пол-моей-зарплаты!»
Мамаша Васьки сетовала: «Кто теперь моего идиотика будет учить? В Тирасполь ехать? А на какие шиши?»
Пьяный голос одиноко тянул: «Сиротою я росла, как в поле былинка…», а мама под аккомпанемент заунывного пения вспоминала о своём тяжёлом детстве. Кому она изливала душу, я понять не мог. Кажется, её никто не слушал.
«В четырнадцать лет потеряла родителей! — говорила она. – Уму непостижимо! Несчастный случай. Автокатастрофа. Была такая образцовая семья! Папа – зам по идеологии. Мама тоже в комсомоле работала. Культурная, начитанная, а какая чистюля! Два раза в неделю уборку делала. Вам до неё, как до небес. Между прочим, по её линии у меня все – дворянских кровей! Да-а-а-а! Даже при царском дворе служили. Теперь обо всём можно говорить – перестройка!»
Васькина мамаша тоже, казалось, разговаривала сама с собой: «Мой – идиотик, а всяку животинку любит… Букашечку подымет, несёт, мычи-и-ит, болезный… Нюра-покойница шара-а-ахалась! Бывалоча, ругнётся, но беззлобно – итить твою налево! Она Ваське всё прощала. Вот, кто настоящий педагог!»
Бабушка действительно не выносила живность. Начиная от клопов и заканчивая кошками-собаками. Однажды отшлёпала меня, заметив в голубятне. Конечно, я как сыч надулся, но получил внепланового «Гулливера», и обида улетучилась. После она выпаривала одежду и пичкала меня антибиотиками.
«Меня, потомственную аристократку, — с горечью вещала мама, — свекровь квартирой попрекала. Три раза ха-ха! Зачем мне тридцать пять квадратов? Жалкие смешные крохи! У меня планов – громадьё! Я всегда говорила: главное богатство – дети. Хотя и не всякие… Важна хорошая наследственность и грамотное воспитание. С Евгением недавно поделилась, теперь и вы узнаете. Летом Серёжу ждут в специнтернате для особо одарённых при одесской консерватории!»
Новость обрушилась для меня, как гром среди ясного неба. Прежде мы говорили всего лишь о поездке к морю. Мечтали отправиться туда на собственной машине, посетить «Привоз», где продавали жвачку и заграничную одежду. Да, намечали экскурсию в консерваторию, но об интернате мама и не заикалась! Оказалось, этот вопрос она уже обсудила не с кем-нибудь – с начальником разведки. Теперь уведомила даже дворню, а меня и не спросила!
«А крёстный его в военное училище хотел…» — ехидным голосом протянул Вовка.
Дворня закудахтала: «Надо Николая обождать! Без мужика такое не решается! Пацан должон идти по стопам отца!»
«Три раза ха-ха! — надменно возразила мама. — Сначала интернат, затем консерватория, концерты, конкурсы, гастроли, заработки! Квартира на Французском бульваре! Слышите, вы?! На Французском бульваре!!!»
Последние слова она произнесла звенящим голосом, впервые заглушив нетрезвый гомон.
«Вот так! — победно завершила мама. — Большому кораблю – большое плавание! Училища и ПТУ себе оставьте вместе с этой занюханной квартирой! У нас в Одессе будет не тридцать пять, а сто тридцать пять квадратов. С кондиционером и прислугой! И машина – не подержанная шестёрочка, а новая «Волга»!»
«Де-ла-а-а! — пропел папаша Бублика. — Бум грить, из грязи в князи».
«Али-ста-крат-ка! — хихикнула Галина. — При-слу-га, «Волга»! Может, и холопов заведёшь?»
«Понадобится – заведу!» — парировала мама.
Гитлер пропищал: «А меня возьмёте? Буду за голубчиком присматривать».
«Дурным манерам обучать? — возмутилась мама. — Тебе, Володя, даже до холопа далеко!»
«Энтелигэнция так и прёт! — хмыкнула утконос. — Начали за упокой святой души, а кончили за здравие поганой… Ладно, пора и честь знать!»
«Погано, Любаня, — прохрипел Жорик, — ой погано… Вовка-то при чём? Не по-людски вышло…»

Когда в квартире стихло, я на цыпочках вошёл в гостиную. Евгений Витальевич спал головой в тарелке, а мама собирала со стола еду, рассовывая по кастрюлям.
«Не поеду в интернат!» — заявил я с порога.
Мама приложила палец к губам: «Тс-с-с!», но я упрямо замотал головой: «Не поеду!»
«Завтра поговорим!» — прошептала мама.
«Женечка, — потрепала она спящего за плечо, — может на диванчик?»
Не поднимая головы, он что-то промычал. Мама вытащила из-под него тарелку с винегретом. Я с отвращением посмотрел на лиловую физиономию разведчика, облепленную капустой и раздавленными горошинами.
«Мне это не давай!» — указал я пальцем на тарелку.
«Конечно-конечно», — согласилась мама, очищая салфеткой командирское лицо.
Вскоре за дядей Женей явился водитель.
«Опять насвинячился, — проговорил он со вздохом. — Откуда столько здоровья? Во, служба! Шоб я так жил…»
Евгений Витальич замурлыкал: «Наша служба и опасна и трудна…»
Я заговорщически улыбнулся водителю и по примеру мамы приложил палец к губам. Пусть знают: их служба в разведке не составляет для меня тайны, но я буду нем, как рыба.

Наутро уже ничто не напоминало о застолье. Табачный дым выветрился, на кухне громыхала посуда, и что-то аппетитно скворчало на плите. Протирая глаза, я подумал – а не приснилось ли мне вчерашнее?
У стола хлопотала мама. В связи с трауром ей предоставили отгул. «Шуба с барского плеча Анжелы», — объяснила она кому-то по телефону. Меня тоже освободили от уроков в обеих школах.
«Доброе утро, мамуля», — проговорил я, зевая.
«Доброе-доброе! — отозвалась она, переворачивая оладьи. — Как животик?»
Я пожал плечами.
«Чем же мы отравились вчера? — задумчиво спросила она, не глядя в мою сторону. — Что ты кушал, пока мы были на кладбище?»
«Блины, бутерброды, кутью… — перечислил я, — котлетку…»
«Вот! — перебила мама. — На неё-то я и подумала! Сама съела две штуки, а потом началось… Ничего, сейчас мы их пережарим!»
«Не хочу в интернат!» — вернулся я к вчерашнему разговору.
Мама осыпала меня поцелуями: «Серёженька, милый! Я тебя умоляю! Ты попадёшь в другой мир… Культурные дети, интеллигентные, воспитанные… Не быдло, как некоторые! Вчера мы оба насмотрелись, до конца жизни хватит воспоминаний. Жить в гнусном мирке – значит гнить. Кугутская плесень рано или поздно тебя отравит. Представить страшно! Ты, такой утончённый воспитанный… Бежать отсюда надо без оглядки…»
«Не хочу в интернат!»
«Буду приезжать к тебе на выходные… Честно-честно! Буду привозить конфеты. Ты какие любишь, «Гулливер»? Будем ходить на море! В музеи, театры…»
«Не хочу!» — стоял я на своём.
Мама сменила тон: «Сергей! Ты уже взрослый и должен понимать: наступило другое время. Мне надо делать карьеру. Во имя нашего будущего. Раньше за тобой следила бабушка, а теперь? Отцу ты не нужен, да он и не вернётся, я думаю. Ты нужен только мне!»
«М-м-м! — протянул я, — не поеду интернат!»
«У меня намечаются серьёзные перспективы, — перешла мама на шёпот, — только т-с-с! Молчок! Открою военную тайну. Никому во дворе, ни единой душе! Понял?»
Я кисло протянул: «Угу-у-у…»
Мама наклонилась и жарко прошептала: «Меня назначили начальником разведки!»
Я опешил: «Начальником?!»
Мама кивнула: «Сплошные дежурства, поездки… Работа трудная, но заработки со школой не сравнить. Теперь подумай, кто за тобой присмотрит? А в интернате – милое дело…»
Она перешла на шёпот: «И самое главное – ожидается секретная командировка в Кишинёв. Штирлица, помнишь? Не каждому доверят…»
Я перебил: «А дядя Женя больше не начальник?»
Мама подтвердила: «Он теперь главнокомандующий…»
«А у тебя будет машина?»
«Со временем».
«Волга?»
«Ну, не шестёрка же!»
«Правда-правда?»
«Мама никогда не врёт!»
Вскоре я капитулировал – крыть было нечем. Успокаивало, что переезд состоится лишь на следующий год. Мама с радостью отправила бы меня уже в конце четверти, но интернатское место стоило слишком дорого. Она таких денег пока не заработала.
Я недоумённо пожал плечами: «Меня в Одессе ждут – зачем платить?»
«Одно другого не отметает, — пояснила мама. — Ждут всех, но без денег никого не берут. Придётся дать взятку. Ничего страшного – всё окупится!»
Через годик-другой, — поведала мама, — она заработает кучу денег. Тридцать пять квадратов, разумеется, не пропадут. Пусть кугуты̀ и не надеются! Квартиру в Бендерах мы продадим. Скоро жильём можно будет торговать, как на базаре. Гнить в кугу̀тской столице она не намерена. Мы купим жилплощадь в Одессе, ещё и на машину останется. Из интерната я переселюсь в новёхонькую квартиру на Французском бульваре. Мама будет возить меня на занятия в нашей собственной «Волге»…
Как зачарованный я слушал рассказ о грядущей жизни, напрочь позабыв о страхе перед интернатом. Мама рисовала такие картины, от которых захватывало дух…

После завтрака она объявила: «Новую жизнь начнём с генеральной уборки!»
«Ура!» — запрыгал я вокруг стола, радуясь отсрочке встречи с Мендельсоном.
Засучив рукава, мама направилась в бабушкину комнату, а я – за ней.
«Не было бы счастья, да несчастье помогло, — произнесла она, осматривая новые владения. — Наконец, у меня появилась собственная спальня!»
«И у меня!» — добавил я, подумав о гостиной.

Наводя порядок, мама размышляла вслух: «Аллею славы они захотели… Три раза ха-ха! Есть задачи и поважнее… Надо переделывать ордер, отцово свидетельство выправить… Без взятки не обойтись. Везде деньги, деньги… Уму непостижимо!»
Насчёт ордера и свидетельства я не понял. Выслушав объяснение, ужаснулся: «Разве папу убили?»
Мама успокоила: «Оно же липовое, не настоящее! Отец заявится – бумажку порвём. А не заявится, оно нам ох как ещё пригодится! Не умирать же мне на этих тридцати пяти квадратах? Стану ответственным квартиросъёмщиком, смогу продать…»
Пока я обдумывал услышанное, она связала узлом бабушкино бельё и приступила к полкам. Костяные слоники, кружевные салфетки, пластмассовый мавзолей и подсвечники отправились в помойное ведро.
Мама буркнула: «Кугутская мерзость!»
Слоников я пожалел, но возражать не стал. Далее в ведро отправились снадобья против клопов, мешочки с нафталином и лечебные травы.
«Старая ведьма, — сердито проговорила мама, — не удивлюсь, если какую-нибудь дрянь мне подсыпа̀ла…»
Я вытащил из комода папку со старыми фотографиями. Мама взяла их с таким видом, словно ей подсунули раздавленных голубков. Просматривая карточки, она комментировала каждый снимок: «Ничего себе, фифочка! Если бы не нос, и не узнала бы… У этого на лбу написано: будущий уголовник… Ты посмотри, ещё и улыбается, отрава…»
Одна из фотографий вызвала у неё смешок: «Уму непостижимо! Видел?»
От бабушки я уже знал всё о каждом снимке, и даже помнил записи на обороте. На этом значилось: «1-е августа 1972 года. Коленьке 15 лет».
«Угу, — подтвердил я, — веселятся на дне рождения».
Отца запечатлели в компании друзей на пляже. Он пыжился, показывая им мускулатуру. Остальные вокруг гримасничали. Галина, встав на цыпочки, тянулась к щеке отца, а Жорик для смеха изображал такого же силача.
Бабушка обычно допытывалась: «Ну, разве не красавчик твой папуля?»
Я соглашался без колебаний – ещё какой красавчик! Особенно в сравнении с тщедушным, узкоплечим Жориком…
«Сейчас и мы повеселимся», — сказала мама и потянулась к авторучке.
Она удлинила Галине нос и изобразила на голове колпак. Я покатился от смеха – соседка превратилась в Буратино. В зубах у Жорика возникла папироса, а в руке – бутылка.
Игра мне понравилась. Я хотел наградить отца кинжалом и турецкой саблей, но мама поступила иначе. Она пририсовала ему свисающий влево чубчик!
«Ух, ты! — изумился я. — Настоящий Гитлер! Давай Вовке покажем?»
Мама сердито буркнула: «Ещё чего!», и в клочья изорвала снимок.
Весело начавшаяся игра закончилась на невесёлой ноте. Настроение у мамы испортилось. Сомкнув губы, она отправила в ведро оставшиеся снимки, туда же искрошила письма и грамоты. Отцовские фото в военной форме отправились в нижний ящик комода. Потрёпанную Библию мама выбрасывать не стала – в букинистическом магазине за неё можно выручить кое-какие деньги.
Когда дело дошло до иконы, у меня застучало сердце. Не долго думая, мама швырнула её в ведро. «Проклятое мракобесие!» — процедила она со злостью.
Умоляющим голосом я произнёс: «Н-не надо, пожалуйста! Папа приедет и очень обидится, он покупал её бабушке в день рождения…»
Между нами завязался спор. Мама уверяла – отец не вернётся. Припоминала слова его сослуживца: «котёл, мясорубка», «шансов ноль», «если бы выбрался, уже был бы дома», но я стоял на своём и упорно канючил: «Не надо, пожалуйста…»
Наконец, она не выдержала и водрузила икону на место. Я облегчённо вздохнул. Мама сердито проговорила: «Старая ведьма! Кормила ребёнка поповскими сказками… Ничего, мы эту мерзость вытравим, теперь я в доме хозяйка!»
Провожая икону взглядом, я показал ей кукиш. Облака при этом не разверзлись и громы-молнии меня не сразили. Мама не обманула – Бога нет. Я мог спокойно обойтись и без кукиша…

«Куда же оно подевалось?» — бухтела мама, перебирая содержимое комода и прикроватной тумбочки.
Я спросил: «Что подевалось?»
«Ты не видел, бабушка здесь ничего не прятала? Какие-нибудь украшения, изделия из золота?»
«А-а-а… ты откуда знаешь?» — проговорил я, покосившись на икону.
Мама обернулась: «А ты?»
«Бабушка говорила…» — прошептал я, опустив глаза.
«Она и мне все уши прожужжала! — вернулась мама к поискам. — С этими похоронами такие расходы, уму непостижимо!»
Я облегченно выдохнул: «Зато дворня завидует».

Поиски продолжались до обеда, но единственной ценностью, которую удалось найти, оказалась сберегательная книжка. На бабушкином вкладе хранилось сорок рублей. По моим понятиям – кругленькая сумма, но мама негодовала: «Всё на конфеты изводила, да на игрушки. Крупой запаслась, как перед концом света. Взять бы, да в гроб ей высыпать! Вчера о пенсии в собесе заикнулась – куда там. Только сыну… Мне и в сберкассе не выдадут! Последняя гримаса маразматички – дразнила золотом – словно околдовала! – я и поверила… Остались без гроша…»

В конце дня мама сообщила: до утра у неё ответственное дежурство в штабе. На ночь я ещё ни разу не оставался один, и настроение, конечно же, испортилось. Все словно сговорились: отец пропал без вести, бабушка умерла, а мама наотрез отказывалась брать меня с собой.
Я ходил за ней по пятам, выслушивая упрёки в эгоизме, и успокоился лишь после того, как она освободила меня от Мендельсона до конца недели. Заодно я пожелал избавиться от нудной книги. Мама и на это согласилась, правда, взамен обязала шлифовать бетховенского «Сурка». В конце четверти учащимся третьего класса предстояло сдать композицию на выбор. Поскольку с Мендельсоном у меня не ладилось, оставался «Сурок».
Оставшись один, я первым делом достал икону и кухонным ножом отогнул штырьки. Внутри обнаружил небольшой пакетик, стянутый нитками. После недолгих колебаний я их перерезал…
В пакете хранились часы с браслетом, два кольца, цепочка и три кусочка металла размером с ноготок. По цвету я догадался – золото! Настоящий клад. Не хватало лишь драгоценных камней.
Я спрятал сокровище и приступил к Бетховену…

Мои мучения продлились недолго – после первого же прогона руки налились свинцом. Недолго думая, я бросил инструмент в футляр и захлопнул крышку. Приколотить бы её гвоздями, — подумал я, — да закопать на кладбище вместо бабушки! Впрочем такая перспектива мне не очень понравилась. Зачем устраивать кугутам двойной праздник? Пусть лучше всё остаётся как есть.
Затем мои мысли переключились на маму. С одной стороны, — рассуждал я, — хорошо, что она стала главной разведчицей, а с другой стороны – плохо. Теперь меня ожидали скучные-прескучные вечера. С бабушкой я мог сражаться в карты, мог сплетничать и даже бросаться подушками! А в одиночестве только и оставалось – разглядывать золото. Я даже не представлял, как с ним можно играть!
Мне невольно подумалось: скорее бы началась война! Хоть какое-то развлечение… Война немедленно поставит крест на Мендельсоне с Бетховеном. О ней ежедневно долдонили по радио и телевизору, но она почему-то задерживалась…

Я слонялся по квартире, не зная, куда себя деть, когда в дверь позвонили. Мамина инструкция повелевала: подойти на цыпочках и посмотреть в глазок. Чужим не открывать! Если пришли знакомые, разговаривать, держа дверь на цепочке.
На площадке стояла Васькина мамаша, а рядом – «идиотик». Глупо улыбаясь, он прижимал к груди мой пистолет.
Я приоткрыл дверь, и соседка сразу затараторила: «Встретили Любовь Александровну, такая важная, деловая! А мы круголя дома гуляли… Я Васеньке говорю: надо возвернуть пистолетик, а то подумают бог знает что. А Любовь Александровна скоро придёт?»
Я ответил: «Утром».
«А куда ж она, на ночь глядя?»
«На дежурство…»
С моих уст чуть не сорвалось: «Её назначили начальником штаба», но в последний момент я осёкся.
«Значит, на дежурство, — кивнула мамаша. — Понятно… Ну, мы пошли…»
Васька сунул игрушку в дверную щель. Мне в голову пришла идея: «идиотик» вполне мог развеять мою скуку. Я спросил, нельзя ли нам поиграть хотя бы полчасика? Соседка не возражала при условии, что я провожу его затем до квартиры.
Когда дверь закрылась, я ухмыльнулся: «Попался, голубчик!»
«Идиотик» радостно замычал…
Для начала я изобразил ему «Сурка». Он сидел смирно, со своей извечной глупой улыбкой. Доиграв, я заставил его хлопать в ладоши. Васька понимал приказы и охотно им подчинялся, но не мог произнести и словечка. Поэтому криков «бис!» и «браво!» я от него не дождался, зато, начав аплодировать, он долго не мог успокоиться. Перед тем, как исполнить Мендельсона, пришлось его осадить.
Я замахнулся смычком: «Заткнись!», и он испуганно зажмурил глаза.
Затем мы играли в Афганистан. Приговорённый к расстрелу «душман» становился на колени, а я палил в него из пистолета. Он послушно валился на пол, но изображать мёртвого у него получалось не убедительно. Расстрелы мне вскоре наскучили…
Смеха ради, я решил позабавиться.
«Пей, голубчик!» — протянул ему полную кружку воды.
Он послушно исполнил, а я повторил опыт: «Ещё!»
На четвёртом подходе «голубчик» захныкал. Ослушаться Васька не мог – он всегда исполнял любые приказы, даже нелепые.
Я притопнул ногой: «Пей, проклятый гондон! Ещё одну кружку и всё!»
Душа моя ликовала: водяная пытка оказалась намного интересней безобидных расстрелов.
Домучив последнюю кружку, идиотик обеими руками ухватил себя между ног. И тут меня осенило…
«Пошли! — обнял я Ваську за плечи, и со всей душевностью произнёс одно из самых отвратительных для меня слов: — Пипѝночку сделаем».
Как подобает культурному человеку, даже самым грязным делам мама давала благозвучные имена. «Сделал пипѝночку», «покака̀шкал», «явилась рыгу̀шка» – меня от таких слов неизменно коробило. И всё из-за бабушки, которая нарочно коверкала мамину речь на радость дворне. Дома бабушка говорила совсем по-другому: «попы̀сал», «похэ̀зал», «рыгну̀л». Специально, чтобы злить маму!
Конечно, к Ваське следовало обратиться на языке кугуто̀в, но перед началом задуманной «операции» я превратился в самого воспитанного из воспитанных. Так, мне казалось, будет смешнее…
В подъезде мы спустились на один пролёт, и я указал на дверь Громовых: «Делай пипиночку здесь, я разрешаю!»
Пока он мочился, меня трясло от волнения. Как назло, струя долго не ослабевала. Мысленно я представлял физиономию утконоса, которая утром наступит в лужу мочи. Жаль, я не увижу этой картины!
Когда «голубчик» наконец закончил, я спустился на цыпочках и проводил его на первый этаж. Мамаша одарила меня улыбкой.
«Если бы не энтилигэ̀нция, — сказала она, — мог вырасти человеком». Я ответил ей, глядя прямо в глаза: «Скоро научу Васю разговаривать. Буду заниматься с ним, как бабушка Нюра, вы только его отпускайте…»
Мамаша тяжело вздохнула: «Та, играйтеся, нам не жалко! Шо ж мы, нѐлюди? Понимаем: ни друзей у тебя, ни детства. Такому горемыке даже идиотик сгодится…»
Мимо огромной лужи я пролетел пулей. Душа моя ликовала. За какую-то часть «шестёрочки» – пусть небольшую! – я, несомненно, уже расквитался.
День завершился удачно, а главное, наметилась перспектива, как Васькиной помощью скрашивать вечера. Безмерно довольный собой, я растянулся на диване и спустя минуту безмятежно уснул.

Мне снился сон, в котором я, великий скрипач, приехал на гастроли в Бендеры. Посреди нашего двора соорудили сцену. Дожидаясь меня, репетировал духовой оркестр. Выйдя из собственной «Волги», я презрительно сплюнул под колёса «шестёрочки». Васька тут же на неё помочился и никто – никто! – не осмелился сделать ему замечание.
Мне вслед шептали: «Живёт на Французском бульваре… Сто тридцать пять квадратов, кондиционер, прислуга… Одевается на Привозе! Алис-то-крат! Энтилигэ̀нция!»
Поднимаясь на сцену, я заметил на ступенях рахитичного голубка. Он даже не пискнул, когда я на него наступил. И вновь никто не осмелился возмутиться. Сбылись мамины слова: признание вовсю работало на меня!
Конферансье Зоя Михална торжественно объявила: «Мендельсон. Первый концерт для скрипки с оркестром. Исполняет лучший в мире скрипач, гений музыки Сергей Климов!»
Дирижёр взмахнул палочкой и зазвучал похоронный марш. Оркестру на баяне подыгрывал отец, а мама остервенело трясла бубном, выкрикивая: «Сиротою я росла, как в поле былинка…» Программу выступления я продумал заранее. Поскольку «энтилигэ̀нтская» музыка в чистом виде кугута̀м противопоказана, её следовало разбавить чем-то доступным их убогому вкусу.
К моему ужасу в какой-то момент скрипку заело. Я перебирал пальцами и отчаянно дёргал смычком, но она зудела на одной пронзительной ноте. Дворня заулюлюкала, а стоявший у самой сцены Гитлер засвистел соловьём-разбойником.
Заткнув уши, я уселся на кровати. Сон медленно улетучивался, а звук всё не исчезал. Наконец, до меня дошло: в дверь настойчиво звонили.
Я включил свет, часы показывали полночь. Мне стало не по себе – неужели Громовы? Трясясь от страха, я встал на цыпочки и посмотрел в глазок. В полумраке подъезда маячил силуэт незнакомца. Заслышав шорох, он приблизил лицо к двери и через увеличительное стекло посмотрел на меня глазом Циклопа. Я отпрянул, запутался в собственных тапочках и упал, наделав немало шума.
«К-кто там?» — спросил я, потирая ушиб.
«Серёга, ты что ль?» — послышался голос отца.
Я снова припал к глазку и пригляделся внимательней. В чужой одежде, небритый и с перебинтованной головой, он был совсем не похож на себя. Но голос не оставлял сомнений – за дверью стоял отец.
Дрожащими руками я сбросил цепочку и отомкнул дверь. Отец, словно пьяный, держался руками за стену. Не успел он перешагнуть порог, я спросил: «Ты привёз машину?»
Он молча прошёл в гостиную и рухнул на диван. Мама только вчера сменила бельё, но протестовать я не осмелился. Как не решился повторить вопрос о машине – отец выглядел неважнецки.
Остановившись у кровати, я разглядывал его с брезгливым любопытством. Он лежал на белоснежной простыне, не сняв даже обуви. Грязные окровавленные бинты касались моей подушки. От него несло табаком и какой-то кислятиной. Меня передёрнуло…
«Принеси воды», — потребовал отец, не открывая глаз.
Пока он пил, я осторожно осведомился: «А где машина?»
Отставив кружку, отец вновь уронил голову. Я решил зайти с другого конца: «Жорик купил васильковую шестёрочку, а мама хочет «Волгу»…»
«Где все? — покосился он на меня. — Мама, бабушка?»
«Мама на дежурстве, — доложил я с гордостью, — она теперь начальник штаба…»
«Гражданской обороны?» — уточнил отец.
Я согласился: «Да, обороны, против румын!»
Переходить к известию о бабушкиной смерти мне не хотелось, и потому я пустился в россказни о кознях Анжелы Ионовны, о маминой грамоте и Доске Почёта.
Отец перебил: «Бабушка чё, в больнице?»
«Уже не в больнице, — вздохнул я. — Лежала там, лежала… а потом неожиданно умерла…»
Отец принял известие на удивление спокойно.
«Давно похоронили?» — спросил он.
«Позавчера».
«Не успел…» — прошептал отец.
Я собирался рассказать ему о бабушкином тайнике, но в последний момент передумал. Решил повременить, пока не прояснится с машиной.
Отдать золото, — стучало у меня в висках, — никогда не поздно. Если сообщить сейчас, утром отец отправится в скупку, и у бабушки появится памятник. Всё вроде бы замечательно, но только на первый взгляд. А если он вернулся без машины? Мама рассердится, отец пустится в оправдания, и завяжется ссора. В самый разгар я достану тайник – вот вам сокровище! Откуда? Бабушка Нюра оставила, а я решил сделать сюрприз. Разумеется, мама убедит отца потратить деньги не на бессмысленный памятник, а на покупку машины. В доме наступит мир, а дворня изойдёт от зависти при виде новенькой «Волги»…
«От головы что-нибудь есть?» — прервал мои размышления отец.
«Мама выбросила антибиотики на помойку».
«А выпить?»
«Компот из сухофруктов, кисель…»
Отец нахмурился: «Компот – отставить! Водка есть? Вино? Пиво?»
«Кажется, есть», — ринулся я на кухню.
С поминок осталось несколько недопитых бутылок. Мама слила всё в одну, заткнула пробкой и выставила на балкон. Объяснила: «Пригодится сантехнику, а пока не хочу видеть в доме эту заразу».
Уж я-то знал, как она ненавидит спиртное! Если с бабушкой Нюрой они то и дело выясняли, кто в доме хозяйка, то с отцом мама ссорилась из-за его тяги к спиртному. Выпивку и табак она ненавидела так же люто, как дворню.
Осушив стакан, отец откинулся на подушку и схватился за вискѝ. Некоторое время он лежал с закрытыми глазами, а на его скулах играли желваки. Казалось, отец с трудом сдерживался, чтобы не застонать от боли. Я спросил: «Вызвать «скорую»?», но вместо ответа он потребовал его разуть. Превозмогая отвращение, я дотронулся до грязных ботинок. Хорошо, не потребовалось его раздевать – ко мне бы точно явилась «рыгушечка»!
Скинув куртку, он пробормотал: «Поставь себе раскладушку…»
«Хочешь, сыграю на скрипке? — спросил я с надеждой. — Концерт Мендельсона ми-минор».
«Отставить», — проговорил отец.
Я вспомнил: классическую музыку он не жаловал. На праздниках под баян исполнял частушки и казачьи песни, от которых маму, по её словам, трясло мелкой дрожью. Я бы изобразил что-нибудь из отцовского репертуара, но без подготовки не вышли бы даже кугутские песни.
Внезапно меня осенило: медленная часть сонаты Шопена – единственное произведение классики, которое принимали кугуты̀.
«Могу на баяне, — предложил я отцу. — Хочешь похоронный марш?»
«Вольно! — вяло махнул он рукой. — Кругом – марш!»
Я надул губы: «Как хочешь!»
Мне казалось, отец мог бы и повнимательней отнестись к моим музыкальным достижениям.
«Отставить! — шептал я, устраиваясь на скрипучей раскладушке. — Вольно! Кругом марш!»
За полгода я основательно поотвык от командирских словечек.

Утром меня разбудили голоса. Родители говорили негромко, но я без труда разбирал их слова. Я приоткрыл дверь и юркнул под одеяло.
Хотелось узнать, какова судьба нашей машины, но, к сожалению, взрослых волновали совсем другие вопросы. Должно быть, я проспал самое главное…
На кухне отец ругал маму за ночные дежурства. Она оправдывалась: «Попробуй, залезь в мою шкуру! За душой ни гроша… Как жить? Уму непостижимо! На износ всё лето пахала! Грамоту дали, фото на городскую Доску повесили. Из кожи вон лезу – всё ради Серёжи! И тут явился твой сослуживец…»
Мама заплакала: «Говорит, муж погиб, похоронили неизвестно где… Каково мне? У Анны Митрофановны – инфаркт. Я как белка в колесе… Каждый день – больницы, школа-одна, школа-вторая, общественная работа… И тут как обухом по голове: повторный инфаркт! Я на себе волосы рвала! Раньше домом свекровь занималась – царство небесное! – теперь всё на мою шею…»
Отец перебил: «Ночью тоже по дому работала? Тут из каждого окна в четыре глаза смотрят!»
«Проклятая дворня! — произнесла мама в сердцах. — Ненавижу!»
«Да брось ты!»
«Уму непостижимо, куда я попала?!»
«Ну и куда же?» — с вызовом спросил отец.
Как по команде, она затянула историю, которая в нашем доме звучала не раз…
«Девочка, вчерашняя студентка, — всхлипывала она и шмыгала носом, — не знавшая детства, недополучившая любви… Встретила офицера, красавца… влюбилась… Грезила романтикой, была готова ехать на край света. А у тебя – Афганистан… Привёл меня к свекрови – приспосабливайся! Я в рот ей заглядывала, из кожи вон лезла… И месяца не прожили – уехал, оставил… в этом болоте. Женская доля – ждать. Я и ждала, терпела… С животом ходила, нервничать нельзя, а мне в глаза кололи жилплощадью, упрекали происхождением, испытывали на прочность площадной бранью. Я зубы стиснула, сносила издевательства, ждала…»
«Мы это слышали, — не унимался отец, — все так живут, и никакая ты не особенная…»
«Ещё какая особенная! Ты знаешь о моих корнях…»
«Так точно! Потомственная дворянка. Только на жену декабриста не тянешь».
«Каков декабрист, такова и жена! Ни одной юбки не пропустил…»
«Отставить! У меня было до свадьбы – чуешь разницу? После твоего… как бы это помягче сказать? Предательства…»
Мама возмутилась: «Пре-да-тель-ства?!»
Возмутился и я, а отец лишь хмыкнул: «Так точно! Могу сказать проще, но боюсь, это покоробит потомственную дворянку…»
На том моё терпение кончилось. Выскочив из-под одеяла, в пижаме и босиком, я бросился маме на помощь.
«Она не предатель! — прокричал срывающимся голосом. — Она служит в разведке!»
Отец криво усмехнулся.
«Предатель – Анжела Ионовна!» — добавил я, злясь, что не могу найти подходящих слов, которые бы разом положили конец отцовым сомнениям.
«Сергей, — проговорила мама, — иди в ванную, сейчас мы с папой договорим и будем завтракать».
Отец сидел у окна, прикрыв глаза и держась руками за голову. По его виду я не мог догадаться, поверил он или нет. Меня осенило: единственный человек, который мог подтвердить мамину невиновность – Евгений Витальевич! Странно, почему она о нём позабыла?
Я выпалил: «Дядя Женя не стал бы возить предателя в чёрной «Волге»…»
«Сергей! — взвизгнула мама. — Марш отсюда!»
Я прикусил язык. Наверно, существовали военные секреты, которые не следовало говорить даже такому проверенному человеку, как отец.
Я уже собирался выйти, но он скомандовал: «Отставить! Стоять, смирно! Доложить по форме! Кто есть дядя Женя? Должность? Звание?»
«Не скажу! — убрал я руки за спину. — Военная тайна!»
Прежде отец ни разу не поднял на меня руку. И даже не матерился в мой адрес, хотя умел это делать не хуже Жорика. Ничем не рискуя, я мог спокойно хранить молчание.
«Иди в ванную! — зловеще проговорила мама. — Не-мед-лен-но!»
«Вольно, курсант, — понизил голос отец. — Учи похоронный марш… Дяде Жене сыграешь».
Я посмотрел на маму. Глаза её сверкали гневом, меня же душила обида. Всей душой хотел ей помочь, а вместо благодарности она меня отчитала, будто перед ней стоял какой-нибудь Вовка.
Губы мои задрожали, и чтобы не разрыдаться, я бросился прочь.
Закрывая на кухню дверь, мама заявила отцу: «Сейчас тебе кое-что расскажу! После таких откровений свекрови любые упрёки с твоей стороны выглядят лицемерием…»

Когда я вернулся, родители разговаривали уже намного спокойней. Мама поставила передо мной тарелку с кашей и стакан молока. Она казалась такой уставшей, словно за то время, пока я совершал утренний туалет, провела шесть уроков подряд.
Завтракал я без аппетита. Лениво ворочая ложкой, слушал родительский разговор и выжидал момент, когда можно заговорить о машине.
Отец прихлёбывал чай, а мама монотонным голосом бубнила: «Мы оба не ангелы… Умоляю, веди себя сдержанно! Ребёнка не втравливай. Есть вещи, о которых ему лучше не знать. Летом поступит в интернат, попадёт  в другой мир…»
Шёпотом я подсказал отцу: «Мама даст взятку!», но он даже не взглянул в мою сторону.
«Надо его оградить, — продолжала мама. — Представь: размен, делёж, грязь… Весь этот клубок… Узнает – такая травма! Мальчик ранимый, наивный, по-детски искренний… Чистый, святой человечек… Не от мира сего…  Ради него потерпим. Осталось недолго…»
«На чём поедем в Одессу?» — спросил я, размазывая кашу по тарелке.
«На «Волге»… — буркнул отец. — С дядей Женей…»
«Коля! Я же просила!»
«Значит, у нас опять нет машины?» — отважился я на прямой вопрос.
«Сергей, не встревай!» — осадила мама.
Глядя на отца, я понял – мы не могли ответить Жорику даже паршивым «Запорожцем»!
«Не переживай, — буркнул он маме, — вашим планам не помешаю».
«Что ты намерен делать?» — спросила она.
«Пройду комиссию, попрошу направление в госпиталь. Казачество поможет с санаторием, подыщут работу на гражданке…»
«Весьма кстати, — заметила мама. — На интернат нужны средства».
Я вскинулся: «Дать взятку!»
«Сергей! – мама тряхнула меня за плечо. — Ещё раз услышу…»
«Придумала очередную муть, — недовольно проговорил отец, — лучше бы в суворовское отдали, без всяких взяток. Я и направление могу выбить…»
«Издеваешься?! — возмутилась мама. — Какое суворовское? Три часа объясняла – он гений! Слышишь? Ге-ний! Его ждёт другой мир. В суворовское… устроишь Вовочку!»
«Прекрати, — поморщился отец. — Заладила: другой мир, декабристы, дворяне… Ты сама веришь в эти бредни? Растишь из пацана…»
Он глянул на меня исподлобья и тяжко выдохнул.
Мама подбоченилась: «Тебе ребёнок всегда был до лампочки. Какая захватывающая перспектива: сбагрить в училище, вырастить солдафона, отправить на войну. Чтобы повторил папочкин путь. Ну, уж нет! Свои педагогические опыты проводи в другом месте. Например, этажом ниже… Ты не имеешь морального права вмешиваться!»
Отец опустил голову, а я отметил: мама окончательно освоилась в роли хозяйки. Впрочем, иного и ожидать было сложно. Она и прежде задавала тон, а после того, как посветила отца в военную тайну, ему оставалось только помалкивать. Обычный майор, он даже не заработал на машину! Куда ему тягаться с главной разведчицей?

Перед уходом, мама распорядилась: как и прежде, мы спим с ней на диване в гостиной. Отец и не думал противиться. Уточнил, где хранятся документы и ушёл на приём к казачьему атаману.
Когда мы остались вдвоём, мама процедила сквозь зубы: «От одного слова трясёт – ка-за-чество! Сто лет, как их вытравили вместе с попами, а в перестройку вдруг вылезли, как тараканы из щелей. Сочинили родословные, надели форму идиотскую… Ряженые! К власти тянутся, а она с ними заигрывает – время такое… Запомни, Сергей, казачня хуже дворни!»
Я удивился – разве хуже бывает?
Мама кивнула: «Страшнее дворни – кугуты̀ с погонами! Банда натуральная, им только волю дай!»
«Бабушка говорила, — припомнил я, — дворян тоже повытравили…»
«Чушь! — возмутилась мама. — Аристократическая порода и через сто лет себя проявит…»
С этим сложно было не согласиться, особенно, глядя на маму и сравнивая её манеры с бабушкиными и отцовыми.
«Выдать себя за потомственного казака очень просто, — добавила она в заключение. — Кугутские замашки любому под силу. Достаточно коверкать слова, материться, пьянствовать и горланить «Распрягайте хлопцы коней», вершину их культурного наследия… Человек, который любит и понимает Мендельсона, уже никогда не опустится до уровня дворни. Но ни один кугут не постигнет глубин классической музыки!»
Я озадаченно потёр вискѝ. Мендельсон наводил на меня смертную тоску, но в то же время я не желал иметь ничего общего с дворней. Как разрешить это противоречие?
«Мамулечка, — протянул я жалобно, — Мендельсон такой сложный! Нет чего-нибудь проще? Я бы «Сурка» играл…»
«Нет! — рассекла она воздух ладонью. — «Сурок» – первый шаг к дворне. Сегодня «Сурок», а завтра – «Распрягайте хлопцы…» и в финале – казачество. Как там у Гёте поётся? Сурок всегда со мною? Ты только вдумайся: гимн побирушек! Выжимание слёз из кугуто̀в. Оставь им сурка, тянись к Мендельсону!»

Прошло несколько дней, и отцу действительно дали направление в госпиталь. Контузия, полученная в Югославии, оказалась тяжёлее афганской. Он мучился постоянными головными бо̀лями, тошнотой и расстройством зрения. Мама не сомневалась – ему противопоказаны спиртное и табак, но отец ежедневно пил пиво и дымил, как паровоз.
Перед отъездом он вкратце рассказал свою историю. Когда русский взвод окружили, на предложение сдаться бойцы дружно ответили отказом. Начался артобстрел. Терять было нечего, и взвод пошёл на прорыв. Взрывом отца оглушило, он очнулся в плену. Кроме него, как выяснилось, никто не выжил.
Мама заметила: «Ну и сдались бы. Результат тот же самый».
Он возразил: «Никак нет. Сдаться – верная смерть… Хорваты зуб имели на нас во-о-от такой!»
По законам военного времени отцу вынесли приговор – расстрел. Враги посчитали – контуженому не сбежать. Он действительно выглядел очень плохо. Перед казнью ему даже не связали руки. Когда его конвоировали на окраину села, вдоль дороги выстроились многочисленные зрители. Они улюлюкали и осыпали наёмника проклятиями.
Улучив момент, отец бросился в толпу женщин и детей. Конвоиры стрелять не осмелились. Толпа расступилась, и он, петляя по узкой улочке, устремился к обрыву, до которого было совсем недалеко. Хорваты и тут не рискнули применить оружие – опасались зацепить кого-нибудь из своих.
С обрыва отец нырнул в горную реку. По нему стреляли, но к счастью, промахнулись. В бурном потоке он проплыл несколько километров, с трудом выбрался на берег и через несколько дней вышел к линии фронта. Без документов и денег – их отобрали хорваты. Те самые доллары, на которые он мечтал приобрести машину!
Мама произнесла: «Бедному жениться и ночь коротка».
Отец согласился: «Так точно. Невезучий я…»
Оказалось, перед началом боевой операции он присмотрел магазинчик в Белграде, где продавали подержанные автомобили. Мечтал купить «Форд»…
Пока восстанавливали документы, наступило перемирие. Сербы собрали немного денег на проезд, и отправили его домой.
Услышав о «Форде», я посмотрел на маму. Она тяжело выдохнула и покачала головой. Не сомневаюсь, мы думали об одном и том же – о ненавистном «жигулёнке», который мог разом померкнуть перед роскошным «Фордом».
Но в отличие от родителей я знал, как спасти положение! В моих руках находился бабушкин клад. Про себя я решил: пока отец будет лечиться, наведаюсь в скупку. А когда он выздоровеет, вручу ему деньги. Уж он-то обрадуется! Да и мама получит приятный сюрприз. Забудутся ссоры, и летом мы отправимся к морю – не на чужой машине, а на собственной. В отношении марки автомобиля я не сомневался. Затмить «шестёрочку» Громовых могли только «Форд» или «Волга».

Старик-скупщик принял клад с таким видом, словно я подсунул ему раздавленного голубя. Вскрыв свёрток, он задумчиво произнёс: «Так-та-а-ак…» и надвинул чёрный окуляр. Уткнувшись крючковатым носом в бабушкины богатства, скупщик долго изучал их через увеличительное стекло. Тем временем, я в сотый раз повторял про себя на редкость складную историю происхождения сокровищ. Я размышлял над ней неделю, а когда всё, наконец, сложилось, почувствовал такое облегчение, будто наша «Волга» уже стояла у подъезда.
«Часики старомодные, — бормотал скупщик под нос, — колечки полые, цепочка простенькая, пятьсот восемьс-пятая проба, ну а короночки – сплав…»
Я покосился на долговязого парня, который рассматривал неподалёку витрину. Но кажется, ему было не до меня.
«Где взял? — уставился на меня через окуляр скупщик. — Украл?»
Я опустил голову и монотонно забубнил: «Папа поехал в Югославию, теперь он в плену у хорватов. Его хотят расстрелять. Бабушка умерла от страха, зато оставила золото. Мама с инфарктом в больнице. Сказала – золото поменяем на деньги и выкупим папу».
«Жулик, — буркнул старик, — и редкостный лгун».
Он протянул мне свёрток и громко добавил: «Мы краденое не берём!»
Долговязый парень возмутился: «Пожилой человек, а совести ни на грамм. Ребёнка обидел! А вдруг и правда ситуация безвыходная?»
Между ними завязалась перебранка. Я вышел на улицу, и вскоре меня догнал заступник.
«Слышь, — обратился он ко мне, — могу купить твои цацки. Мне плевать – краденое, некраденое… А ну, покажь!»
Я отступил на шаг и огляделся. В полдень улица была многолюдна, а неподалёку прохаживался милиционер. Ничто не предвещало опасности, и я достал свёрток. Парень демонстративно убрал руки и наклонился, сложив губы трубочкой. Сердце моё бешено колотилось. В каждом встречном мне мерещился знакомый, а милиционер, казалось, только и смотрит в нашу сторону. Раздумья долговязого растянулись на целую вечность…
Я уже готовился дать дёру, когда он вымолвил: «Мда-а-а… А я-то думал… Не обижайся, но здесь какое-то старьё. Конечно, я могу выручить, но сам понимаешь: хлам – есть хлам…»
«Нам надо купить «Волгу», — заметил я.
Он хмыкнул: «В обмен на папу?»
Я кивнул.
«Дам двадцать долларов», — предложил долговязый, порывшись в карманах.
Я прижал свёрток к груди: «А этого хватит?»
«Ещё и останется, — живо подтвердил он, — как раз на бензин до Югославии».
Я никогда не держал в руках доллары и понятия не имел, как они выглядят. Больше того, я совершенно не представлял, что можно купить за такие деньги.
«Надо спросить у милиционера», — предложил я, ещё крепче сжимая свёрток.
«Пожалуйста! — согласился покупатель. — Расскажи ему историю о пленном папочке, покажи золотишко, тебя арестуют за кражу и посадят в тюрьму!»
Меня затрясло от страха.
«А д-двадцать пять д-долларов можно? — спросил я, с надеждой глядя на долговязого. — Нам надо купить г-гараж».
«Нет, только д-двадцать! — передразнил он меня. — Г-гараж в Хорватии н-нахер не нужен!»
Получив деньги, я сунул их во внутренний карман и заспешил к дому. Доллары грели мне душу, а само слово ласкало слух. За рулём каждой проносящейся мимо машины я видел отца. Когда он выйдет из госпиталя, — мечтал я, — мы отправимся за покупкой в Одессу. Оттуда и Жорик пригнал «шестёрочку». Во дворе рассказывали о замечательном рынке, на котором можно купить даже «лысого чёрта». Но нам чёрт не нужен, тем более, лысый. На зависть кугута̀м у подъезда будет стоять «Волга». А если повезёт, то и «Форд». Лишь бы поскорее выздоровел отец! И уж тогда мы утрём нос ненавистной дворне…

К сожалению, в госпитале отец задержался надолго. Поначалу я тормошил маму вопросами – ну когда же, когда? – но она понятия не имела. Уговаривал её съездить в госпиталь, но ей было некогда. Устав от моих приставаний, она пригрозила: «Если нечего делать, могу попросить дополнительное задание по музыке». И я сразу угомонился.
За «Сурка» мне поставили отлично, но с оговоркой: «учитывая домашние обстоятельства». Мендельсон продвигался с трудом, а Паганини, которым меня припугнула мама, наводил ужас. Уж лучше спокойно пиликать Бетховена!
Сомневаться в маминой занятости не приходилось. Она по-прежнему несла службу в штабе и выступала на митингах. Из школы я возвращался к обеду, а мама, в лучшем случае, ближе к ночи. Иногда задерживалась до утра. По радио каждый день сообщали о вражеских происках, а во дворе никто и не знал, что только благодаря стараниям мамы не случилось худшего.
Войны мне уже не хотелось. Я был готов умирать от скуки, лишь бы не наступили ужасные времена. Мама объяснила, чем всё закончится, если она оставит работу в штабе. Придут кишинёвские оккупанты и запретят русский язык, её уволят из школы, а мне придётся учить ненавистный молдавский. И уж тогда директор надо мной поглумится!

В свободное время мне разрешалось гулять вокруг дома. Главное, не подходить к дворовым мальчишкам, но меня к ним и не тянуло.

Вместо того чтобы выслушивать их насмешки, я от души измывался над Васькой. Его мамаша не сомневалась: во время прогулок я учу его разговаривать. Куда там!
Мой подопечный по-прежнему отличался редкостным послушанием и полной безответностью. Всё самое неприятное, что звучало в мой адрес из уст обидчиков, я переводил на Ваську. Любое ругательство он принимал с довольным мычанием и бессменной улыбкой. Временами мне становилось скучно. Умей он хоть чуть-чуть говорить, я бы научил его отбиваться. Но, увы!
Желая хоть как-то развеять скуку, я показал ему доллары и поделился планами относительно покупки машины. Ваське хотелось подержать незнакомые деньги в руках, но я скрутил ему кукиш.
С ним я мог без опаски говорить о самом сокровенном. Бабушка считала: если он и научится говорить, связывать слова в предложения ему будет не под силу. Потому я совсем не рисковал, фантазируя вслух, как заживу в Одессе скрипачом-миллионером.
Я поведал Ваське о казнённых голубях и даже о своей мечте убить кого-нибудь из отвратительной дворни. Лучше всего – Гитлера. Я представлял себя в роли советского офицера, подтянутого, сурового и решительного, а Гитлера – расхристанным, перепуганным душманом, который унижался, моля о пощаде. Мне доставляло удовольствие видеть неподдельный Васькин испуг, когда я палил из пистолета, имитируя расстрел…

В один из декабрьских дней, когда я вернулся из школы, у подъезда меня остановила Галина Ивановна. С недовольным видом, словно я был в чём-то виноват, она попеняла мне: утром из госпиталя выписался отец, но не может попасть в квартиру – нет ключей.
«Где он?» — спросил я, оглядываясь.
Она махнула рукой в дальний угол двора: «О-тама. Гараж обмывають. Учерась купили. Не бросать же ласточку зимою под снегом?»
Я не поверил своим ушам: «Гара-а-аж?»
«Угу-у! — важно промычала Галина. — Зинка продала, алкашка безногая. Жинка удавленника…»
Я потерял дар речи: мало им оказалось «шестёрочки»!
Из подъезда выскочил Гитлер, размахивая вяленым лещом: «Ма, я крёстного угощу!»
Галина кивнула: «Вгощай, не жалко! Шо не вгостить ку̀ма?»
Я заспешил к гаражам, а за спиной ещё долго слышался голос утконоса. Она верещала сплетницам о моём несчастном, никому не нужном отце, голодном и продрогшем в ожидании.
Меня нагнал Гитлер. Он отщипнул плавничок лёща и сунул мне: «Хавай, голубчик! Сегодня праздник…»
На его пальцах синели буквы: «ВОВА».
Я замотал головой: «Нельзя, в рыбе водятся паразиты».
«Сам ты паразит!» — усмехнулся Гитлер, и отправил себе в рот плавник.

Мне вспомнилось: весной, отец водил меня на футбол. Перед матчем взрослые пили пиво. Тогда я впервые попробовал солёную рыбёшку, переступив через бабушкины запреты. Я бы и сейчас с удовольствием помусолил вкуснятину, но принимать угощение от врага счёл ниже своего достоинства. К тому же, теперь я мог доложить маме о проявленной твёрдости, а её похвала значила больше сиюминутного удовольствия.

Гоняя плавничок из одного угла рта в другой, Гитлер показал свои руки: «Зашибательская наколочка, да?»
На другой руке я увидел цифры «1979» – год его рождения.
«Настоящая?» — спросил я недоверчиво.
Он чуть не подавился плавником: «Не, бля, игрушечная!», а затем добавил: «Твоя маханка чуть не лопнула!»
Я стиснул зубы. Отвратительное слово «маханка» подходило для какой-нибудь Галины, но никак не для моей мамулечки. С каким бы удовольствием я бросил обидчику что-нибудь, вроде: «Твоя маханка – утконос…», но вряд ли бы он понял. Скорей всего, ему и слово-то такое незнакомо.
«В Одессе захерачил, — пояснил Гитлер, — у морячков…»

На прошлой неделе в компании старших ребят Вовка ездил на «Привоз» за жвачкой и сигаретами. В последнее время он туда зачастил и постоянно хвастал, как наживается на перепродаже. Мама говорила: «Омерзительная спекуляция!» Её возмущало – ученик пропускал уроки, а родители и директор школы закрывали на это глаза. Несомненно, Анжела Ионовна получала подарки, — считала мама.
Последняя поездка обернулась для Вовки неприятностями, хотя и не такими большими, как нам хотелось бы. На обратном пути компанию задержала милиция. В тираспольском отделении Вовка провёл ночь. На следующий день вызволять сыночка-спекулянта отправился Жорик. Ему объяснили: задержанный состоит на учёте, но вместо того чтобы быть тише воды и ниже травы, сбежал из школы, в электричке распивал спиртные напитки, а при задержании буянил и сквернословил.
Товар пришлось подарить милиции. Дома родители устроили Вовке выволочку – шум стоял на весь двор. Его попрекали не пропущенной школой и не пьянством, а потерей товара и конфликтом с милицией, из-за которого «спалился маршрут».
Когда всё стихло, мама сказала: «Уму непостижимо – моя месячная зарплата! Спекулянты проклятые!», а затем добавила: «Теперь в электричку ему путь заказан…»
В школе Вовка появился с забинтованными кистями рук. Дружкам объяснил – в Одессе подрались с местными. Хитрил, скрывая правду, решил устроить для всех сюрприз. Никто и не усомнился – драка для хулигана дело обычное. Его россказни слушали с открытыми ртами. По поводу утраченного товара он ни капельки не переживал. Небрежно бросил: «Ментам на бедность!»

И вот теперь, когда сняли бинты, он светился от счастья. Разумеется, зависти к нему я не испытывал – чему завидовать? Наоборот, с появлением наколок пропасть между нами расширилась до невероятных размеров.
До поездки в Одессу Вовка без утайки курил на виду у родителей. В основном, с ним воевала Галина, но лишь на словах. Завидев его с сигаретой, истошно орала на всю округу: «От, сволочь! Опять шмалѝт!» Жорик вяло ей вторил: «Ишо накуришься!» Вовка отвечал ломающимся хриплым голосом: «Чё я, маленький?» Всё шло к тому, что вскоре он одержит победу. Если бы не потеря товара, родители бы уже давно капитулировали. Но ощущая за собой вину, он пошёл на уступки и как прежде дымил тайком.

Скрывшись за голубятней, Гитлер сунул в рот сигарету.
«Научусь водить, — бросил он, чиркая спичкой, — буду мотаться в Одессу на тачке. На «Привозе» чё тока нет…»
Я кивнул: «Знаем-знаем – милиции испугался. Они тебя в электричке поджидают».
Гитлер отмахнулся: «Клал я на этих ментов! Откроем кооператив – никто слова не скажет. Всё законно, понял? Бизнес называется!»
Я спросил: «Что за бизнес?»
Он пренебрежительно хмыкнул: «Ну, ты валенок! Купил дешевле, продал дороже – вот и бизнес», а затем пояснил: «Знаешь, сколько стоит жвачка в Одессе? Полтинник! А у нас – рубль».
«Это не бизнес, — поправил я, — а спекуляция!»
Гитлер расплылся в улыбке: «Плевать! Главное, годик поездил, и вместо шестёрки – волжанка! Зашибись?»
Я чуть не задохнулся от возмущения. Громовы нахально мечтали о «Волге»! Я живо представил себе, как расстроится мама…
«Видал? — вынул он из кармана купюру. — Чистый навар с блока «Мальборо»!»
Глядя на банкноту, я обомлел.
«Американский доллар! – важно проговорил Гитлер и ткнул меня в бок рыбьим хвостом: — Придурок! Ты даже слова такого не знаешь!»
«А у нас, — похвастал я, — целых двадцать долларов!»
«Моща̀! — кивнул он с усмешкой. — Пахан привёз, или маха̀нка накосѝла?»
«Не важно, — отмахнулся я, — теперь мы купим гараж  и «Волгу»!
«За двадцатку? — расхохотался Гитлер. — Ну, ты баран! За двадцатку даже колесо приличное не купишь».
«Врёшь!» — выпалил я со злостью.
«Замажем? — протянул он пятерню. — На жвачку бубл-гум! Бздишь? То-то!»
В моей голове роились самые мрачные мысли, а Гитлер методично капал: «Ласточка пять тыщ стоила, а ты за двадцатник волжанку хочешь…»
Вскоре я уже не сомневался – случилась катастрофа. В глазах у меня поплыло, я споткнулся и чуть не упал. К счастью, Гитлер не обратил на это внимания. Он уже сменил тему и увлечённо тарахтел о предстоящей драке с мальчишками из района «мясокомбинат». Меня и прежде не волновали хулиганские дела, а теперь так и вовсе. Я плёлся в полушаге и украдкой смахивал слёзы, прощаясь с нашей «Волгой». Заметив, что я не расположен к болтовне, он примолк.

У гаража Гитлер решил докурить, и мы присели на скамейку. На встречу с отцом я уже не спешил. Судя по доносившемуся изнутри веселью, он чувствовал себя вполне неплохо. Зря беспокоилась о нём Галина…
Погружённый в горестные мысли, я вздрогнул, когда Вовка ткнул меня локтем. Он приложил палец к губам: «Тс-с-с!»
Над хором пьяных голосов возвысился хриплый бас отца: «Ладно, расскажу… Только между нами, мужики. Моим не говорите – не поймут…»
Хор откликнулся: «Само собой! Могила! Та шо мы, не понимаем?»
После такого интригующего вступления я мигом позабыл о своих печалях и прислушался к звукам, доносившимся из-за металлической стены. Играла негромкая музыка, звенели стаканы, и под этот аккомпанемент отец приступил к рассказу о войне…

Особый взвод, которым он командовал, получил задачу проникнуть на вражескую территорию, провести как можно больше диверсий, а главное – найти и ликвидировать главаря хорватских партизан по прозвищу Рыжий. Он пролил немало крови, за ним вели охоту, но бандит наносил всё новые и новые удары по сербам и каждый раз выходил сухим из воды. Уничтожить его мог только русский взвод, состоявший из самых опытных разведчиков.
При слове «разведчик» я с теплотой подумал о маме. Конечно, она оружием не владела, но разведчики бывают разные. Есть такие, кто проводит диверсии, но есть и другие. Их задача – руководить.

После первых же слов отца Гитлер откинул чуб и уважительно на меня посмотрел. Мне стоило огромных трудов сохранить невозмутимость. Я сидел истуканом, ничем не выдавая своего волнения. Предчувствие подсказывало: сейчас прозвучит такое, после чего Гитлер зауважает его с невиданной силой. Если вести себя сдержанно, — думал я, — не ровен час, и мне перепадёт немного почестей.

Особый взвод, — продолжал отец, — отправился в тыл врага на трёх бэтээрах. Вскоре они пересекли линию фронта и захватили в плен хорватского милиционера, но тот наотрез отказался выдать место, где прятался Рыжий.
«Пришлось наказать…» — мрачно проговорил отец.
Пленного поставили на колени и заставили целовать югославский флаг. И надо же, хорват плюнул в него!
«Ах, так! — зарычал отец, будто перед ним сидели не собутыльники, а бойцы особого взвода. — Тогда песец котёнку. Получай, падла!»
Отец вышел из гаража помочиться. Мы с Вовкой перестали дышать, опасаясь, что он нас заметит. К счастью, обошлось – пьяный смотрел себе только под ноги. Зато я отлично его разглядел. Голова отца по-прежнему была забинтована, из-под повязки торчали растрёпанные волосы, а лицо отливало кирпичным цветом. Как обычно, после попойки.
Под звуки струи отец рассказал, как мочился на хорватского милиционера: «Я ему говорю: ах ты, с-с-сука хорватская, посягнул на святое? На тебе, падла, умойся!»
Гитлер расплылся в кривой ухмылке, а я, наконец, удостоил его взглядом, всем своим видом показывая: знай наших!
«В Афгане, — продолжил отец, — точно так поступали. Предлагали: отрекись, гнида, от своей веры или позор. Да-а-а! Для них нету страшнее позора – дикари! Мы сначала их обсыкали, а потом пулю в затылок – хрясь! Ступай к своему Аллаху…»
«Ну, а с этим-то чё? — перебил Жорик. — Всё ж не басурманин какой…»
«Хер через плечо! — бросил отец, застёгивая штаны. — Привязали к бэтээру и поволокли по грунтовке…»
Жорик испустил стон, будто бэтээр тащил не хорвата, а его.

Меня будто обожгло – как же я сам не догадался проделать подобный опыт? Мог запросто казнить Мурзика, которого подкармливали всем подъездом! Привязать его незаметно к той же «шестёрочке» – вышло бы интересней, чем с голубком! Посмотрел бы я на физиономию Гитлера, который души не чаял в плешивом уродце. «Песец котёнку» вышел бы настоящий!

Папаша Бублика пропел: «Бум грить, несла-а-адко ему пришлось!»
Отец вернулся на место. «Эт-точно, — подтвердил он, шумно усаживаясь. — Как наждаком обработали…»
Собутыльники зацокали языками, и под очередной стаканчик рассказ продолжился…
Метров через сто бэтээр затормозил. Хорват, на котором не осталось живого места, выдал даже больше, чем требовалось.
«Мы люди незлобивые, — пояснил отец, — шлёпнули дурака. Всё равно не жилец – мясо до костей стесало…»
Вовка нервно передёрнул плечами, будто представление разыгралось у него на глазах. Переполненный гордостью я распрямил спину. Даже самый хулиганистый из хулиганов дал слабину, а мне – хоть бы что! Желая развить успех, я небрежно буркнул: «Вот бы глянуть!» Гитлер как-то странно на меня покосился и ничего не ответил.

Внизу живота у меня приятно заныло. Если бы существовали войны, на которых можно безнаказанно убивать, я бы, пожалуй, повоевал! Изо дня в день заниматься музыкой скучно. Безобидные развлечения меня не спасут. Давить голубей рано или поздно надоест. Котята тоже не принесут желаемого удовлетворения. А драться, как Гитлер, я, увы, не умею… Став знаменитым скрипачом, я бы проводил отпуск на безопасных войнах. Красота-а-а!

«Бум грить, проявили гуманность», — вывел меня из раздумий папаша Бублика.
«Так точно!» — по-военному ответил отец и продолжил рассказ…

По наводке хорвата русский взвод проник в глубокий вражеский тыл. Ночью они вышли на окраину посёлка, где прятался Рыжий. Технику сосредоточили в сосновой роще, и послали разведку за «языком». Вскоре привели испуганного мальчишку. Ему пригрозили «отрезать яйца», и он без лишних препирательств согласился стать проводником.

Я довольно живо вообразил экзекуцию с «отрезанием яиц». Летом её проделали с соседским котом – сплетницы у подъезда вовсю обсуждали это событие, а я ловил каждое слово. Глупую дворню интересовало здоровье котика, а меня – сам процесс. Когда мы остались с бабушкой наедине, я просто замучил её вопросами. Выпытал, сколько мог, и с тех пор фантазии, в которых подопытным котиком выступает Гитлер, стали моими любимыми.
Я покосился на него, ожидая какой-нибудь шуточки в адрес хорватского пленника, но он даже бровью не повёл. Правильно говорила мама: и выглядит идиотом и ведёт себя подобающим образом. Когда не смешно, он скалит зубы, а когда весело, сидит, словно аршин проглотил.

«Ну, за детей!» — под звон стаканов торжественно провозгласил отец.
Компания выпила, и рассказ продолжился…
Мальчишка привёл взвод к дому Рыжего. Отец планировал захватить врага спящим, но неожиданно проводник всё испортил. У ворот он истошно завопил, и поднялась стрельба. Один из наших тут же перерезал ему горло. Я бы с удовольствием выслушал подробности, но отец углубляться не стал. Видимо, в темноте, да ещё во время стрельбы, ему было не до того.
Пьяный гомон притих. Я понял: при описании особо важных событий им стыдно тарахтеть о пустом. В наступившей тишине отец пояснил: «Сам виноват. Предупреждали – никаких сюрпризов».
«Ну, это вы зря, — подал голос папаша Бублика. — Бум грить, ребёнок».
Отец вспылил: «Отставить! Какой, в жопу, ребёнок? На вид – лет пятнадцать…»
Жорик затарахтел: «Не-е-е, кум, ты не прав… Оно тока с виду – мужик, а внутри – дитё. Взять моего, к примеру. Скоро четырнадцать. Хер ужо во-о-такой, а понятиев нету! Какого рожна на ментов пырхаться?»
Гитлер сердито сплюнул, а я процедил сквозь зубы: «Жаль, хорватику не отрезали яйца!» и посмотрел на своего врага с таким превосходством, будто сам у него на глазах совершил возмездие.
Меня переполняла гордость за отца-командира. А что особого совершил Жорик? На какое-то время померкла даже покупка «шестёрочки» с гаражом в придачу! Я не сомневался – Гитлер сгорал от зависти!
Заметив, что он опустил глаза, я с наслаждением выдохнул: «Пе-се-ец котёнку!» Во мне не осталось и капли сомнения – теперь мой обидчик надолго притихнет!

Отец в гробовой тишине продолжил рассказ.
Дом Рыжего окружили. Завязался ожесточённый бой. Наши по рации вызвали бэтээры. Захватить укрепление оказалось непросто. Его охраняли опытные головорезы, да и в боеприпасах они нужды не испытывали. Видимо, потому мальчишка и согласился привести сюда взвод. Знал, какая им уготована встреча.
Бэтээры протаранили забор и огнём крупнокалиберных пулемётов подавили стрельбу. Дом загорелся. Пожар вспыхнул нешуточный, начали рваться боеприпасы. Отец отдал приказ ждать, пока догорит. Никому из защитников спастись не удалось. Под утро нашли тело Рыжего. Врага опознали по медальону. Отец его снял, чтобы предъявить в штабе. За голову бандита командование сербов назначило награду в пять тысяч долларов…

Услышав сумму, я подумал: всего за одного хорвата, пусть даже и очень вредного, можно купить «шестёрочку»! Добавить зарезанного мальчишку – вот уже и «волжаночка».  А если вспомнить милиционера, которого таскали на привязи, словно игрушечную машинку, можно и на «фордик» замахнуться. Выгодная штука – война!
Зачистка села продолжалась до рассвета. Многие мужчины имели оружие, и оказали яростное сопротивление. Их всех уничтожили, но русский взвод потерял половину бойцов.
«И всё из-за поганого малолетки! — гаркнул отец, а затем более спокойно добавил: — Хотел же заклеить рот пластырем, но, блядь, пожалел. Смотрю: чем-то на Вовку похож… Такой же чубчик… глаза… Сука, какая может быть на войне сентиментальность? Взвод с тех пор по ночам снится. Простить себе не могу…»
Отцово признание меня немало покоробило. Чубчик ему, видите ли, приглянулся! На его месте, усмотрев в пленном мальчишке Вовкины черты, я бы без колебаний перерезал тому горло. Неужели, отец забыл, сколько обид я натерпелся от Вовки? На этот счёт и мама жаловалась, и я прозудел ему все уши перед поездкой в Югославию. На войне можно не церемониться. Я бы такому не только горло перерезал – ещё бы и яйца вдобавок отчекрыжил!
Скривив рот, я украдкой покосился на Гитлера. В отличие от меня он повеселел. Ещё бы! Наверно, ему понравилась история с «чубчиком». Теперь он точно не сострижёт его до самой смерти!

По команде отца в гараже не чокаясь выпили «за тех, кого нет». Гитлер закурил новую сигарету. Он явно не торопился угощать крёстного рыбой. Мне тоже было не к спеху. Когда ещё наслушаешься щекочущих нервы рассказов?
После зачистки, — продолжил отец, — среди жителей отобрали десяток заложников, связали им руки-ноги и усадили поверх бэтээров. Жалость, по словам отца, в нём умерла. Заложники – старый афганский приём. Отец понимал: о ночном бое уже известили хорватских военных, и потому предстоит непростой отход.
Так и случилось. Бэтээры остановили на выезде из села. Дорогу перегородили бетонной плитой. Наши попытались вырваться с другой стороны, но все пути отступления оказались блокированными. Село окружили сотни хорватов, вскоре появились вражеские танки. Отец вызвал на подмогу вертолёт, но штаб отказал – у хорватов на вооружении имелись переносны̀е зенитные ракеты. Какое-то соединение пыталось прорвать окружение, но их отбросили. Наверно, то самое, — подумал я, — в котором служил военный, явившийся с плохой вестью об отце.
Хорваты потребовали сложить оружие. Наши ответили отказом и предупредили: в случае атаки они перебьют оставшихся жителей, включая женщин и детей.
«За дитёв пили! — визгливо выкрикнул Жорик. — Теперь за баб, шоб им всем хорошо жилось!»
Они выпили и отец заговорил снова. Угроза перебить жителей прозвучала лишь для оттяжки времени. Никто не собирался их убивать. Наши всё ещё надеялись на подмогу. Но время шло, а помощь не приходила. Зато прилетел вражеский вертолёт и поджёг бэтээры. Вместе с ними сгорели радиостанции. Осталась последняя надежда – в темноте идти на прорыв.
Так и поступили. В ходе ночного боя хорваты загнали остатки взвода на минное поле. Один за другим прозвучало несколько взрывов, и всё кончилось. Отец потерял сознание и попал в плен. Хорваты кое-как привели его в чувство, а затем учинили суд. Свидетелями и потерпевшими выступили уцелевшие жители села. Они готовы были его растерзать – особенно усердствовали родственники погибшего мальчишки. Я прошипел Гитлеру: «Правильно, что ему горло перерезали!»

Отец предложил выпить. Я слышал, как наполняют стаканы, затем он торжественно произнёс: «Слава Богу, шо мы казаки!»
Пьяницы посетовали, что мало закуски, но Вовка и не подумал броситься с угощением к крёстному.
После небольшой паузы прозвучала история побега из плена, которую мы с мамой уже слышали, и они выпили снова.
Громко отрыгнув, Жорик вымолвил: «Кум в рубахе родивси…», и пьяницы загалдели, выражая согласие.
Когда они смолкли, отец заговорил отрывисто и зло: «В Афгане пятерых снарядом накрыло, а я всего трёх пальцев не досчитался. Прапор наш, вот как ты, Жорка, от меня стоял – башку оторвало! – царство ему небесное… В Карабахе полвзвода полегло, а у меня – касательное пулевое в плечо. Зажило как на собаке! В Югославии – единственный, кто из приднестровских выжил…»
Я представил, как у прапорщика отрывает голову, и мне захотелось проделать то же самое с голубем. Обезглавливание голубчика – игра поинтересней, чем давить его колёсами автобуса! Я даже улыбнулся, придумав как можно всё сделать. Привяжу лапки к скамейке, накину петельку на шею и дёрну!
Получилось, не зря я тут сидел. Отец подбросил сразу две замечательные идеи – привязать Мурзика к шестёрочке и оторвать голубчику башку…

Забулькала жидкость в стаканах, и отец провозгласил: «Слушай мою команду! За тех, кого нет. Пьём, не чокаясь. Царство нашим казачкам небесное! И матушке моей – тоже царство… Спасибо, Жора, за помощь, Люба одна бы не справилась…»
Гитлер заёрзал на скамейке, словно его что-то встревожило, и в этот момент Жорик вымолвил: «Кажу̀ тебе як на духу, Колян. Может, оно и не к месту… Неправильно Люба себя поставила…»
«Отставить…» — буркнул отец.
Я заметил: Гитлер скривился как от зубной боли.
«Шо она пристебалась до пацана? — пожаловался Жорик. — Проходу не даёт! Надо же как-то по-соседски… Я уж молчу, шо ты мой кум…»
Мне не хотелось дослушивать очередные похвалы Гитлеру, особенно в его присутствии. Заранее было понятно: Жорик начнёт просить защиты для своего сынка, отец не посмеет ему отказать, и дома вспыхнет очередная ссора.
Я направился к распахнутым воротам гаража, но у самого входа поскользнулся в луже мочи и растянулся под хохот пьяниц. Снаружи покатывался Вовка. Отец сосредоточенно жевал, казалось, меня не замечая.
Пока я вытирался пожухшей листвой, Жорик продолжил: «Не-е, я-те кажу̀, як ро̀дному! Ты ж мой кум… Короче, моя жинка психанула, пошла до директрисы. Чо, грит, за беспредел? А та грит: мы люди маленькие… на доске не висим, покровителев не имеем, нас у чёрных «Волгах» не возют… И о-тут я те ещё кое-што кажу… Мужики не дадут соврать! Усѐ мы люди, Колян, усѐ – человеки, уважения хочем… Ладно бы втихую, но на виду всего двора…»
Отец бросил короткий взгляд в мою сторону, а затем приподнялся и резко двинул Жорика в подбородок. Тот как куль рухнул на спину. Пьяницы запричитали, а отец вдобавок поддал ногой столик, и всё его содержимое обрушилось на упавшего кума.
«Ещё одна падла вякнет при сыне, — процедил он сквозь зубы, — убью!»
Отец обвёл притихших собутыльников тяжёлым взглядом, неспешно закурил и направился к выходу. По пути резко и зло пнул колесо «шестёрочки».
Я чувствовал себя на седьмом небе от счастья и уже предвкушал доклад маме. Уж она-то обрадуется! В моих глазах отец с лихвой оправдался за сочувствие к хорватскому мальчишке.
«Идём, Серый…» — взял он меня за плечо.
При виде нас, Гитлер сначала порывался дать дёру, но неведомая сила пригвоздила его к скамейке. По шуму он, конечно, догадался, что с его папашей приключилась неприятность, но протестовать не осмелился. Пусть знает – мои родители всегда заодно.
У скамейки мы остановились. Я предвкушал – сейчас Вовка разделит участь своего папаши! Но отец как ни в чём не бывало указал на леща: «С икрой?» Я решил – он усыпляет бдительность.
Вовка кивнул. Вид у него был затравленный. Я напрягся, ожидая скорой расправы. В горле перехватило дыхание, а в низу живота разлилось сладостное тепло. Самое время, — дрожал я от нетерпения, — двинуть так, чтобы повылетали зубы, но отец почему-то медлил.
«Угости, что ли, крёстного…»
Вовка безропотно протянул рыбину.
Я смотрел на них, ничего не понимая. Минуту назад отец чуть не убил Жорика, а теперь по-дружески болтал с его сынком. Да ещё зная о тех обидах, которые он мне нанёс!
«Классные наколки!» — уважительно произнёс отец, и с гордостью показал свои – как говорила мама – «художества». В детстве на пальцах рук ему выкололи: «Коля» и «1956». Правда, после Афганистана от второй наколки осталось только «56».
Отец без видимых усилий оторвал голову лещу и протянул мне остальное: «Держи, Серый, Вовчик угощает…»
Я взял  рыбу двумя пальцами, подумав, какую же надо иметь силищу, чтобы проделать подобный номер! Наверное, так же легко снесло голову прапорщику, — мелькнуло у меня в голове.
Не особо напрягаясь, отец разделил рыбину вдоль хребта. Половину вернул Вовке: «Спасибо, браток…»
«По-пожалуйста, д-дядя Коля», — промямлил он едва слышно.
Я бросил на него презрительный взгляд. Главный шалопай дворни, обладатель свежих наколок – гроза района! – у меня на глазах утратил весь хулиганский задор. Культурное слово «пожалуйста» вспомнил. Наверно, первый раз в жизни его произнёс! Я нисколечко не сомневался – даже перед милицией он не вёл себя так малодушно!
Задумка отца прояснилась: ради меня он вынудил Вовку трястись. После того, как я стал свидетелем его позора, негодяй уже не осмелится надо мной насмехаться. Уж мама сегодня порадуется! — представлял я картину. Сразу столько приятного в один день – Жорик получил по физиономии, а его сынок вёл себя как последний трус…

Проходя мимо голубятни, я доложил: «Гитлер с дружками глушат рыбу в Днестре, делают бомбочки…»
«Брехня! — отмахнулся отец. — Весной мы с Жоркой сидели с пивом, детство вспоминали, а Вовчик рядом крутился. На ус намотал, теперь сочиняет…»
Я с жаром возразил: «Ты не знаешь, они рыбу сумками носят!»
«Отставить! — повысил голос отец. — Обычной сетью ловят. Вешают тебе лапшу, а ты завидуешь. Ещё и матери, небось, нашёптываешь».
Он вгрызся в рыбью голову.
«Вовка сам делает бомбочки, — поджал я губы, — из селитры и серы…»
«Мы такое мастерили в первом классе, — перебил отец. — Детская хлопушка, голубей пугать. Для рыбы не годится. Вода попадёт – труды насмарку. Лучше армейский взрывпакет. Герметичный корпус, пороховой заряд…»
Я забежал вперёд: «А танк взрывпакет подорвёт?»
Отец сухо проронил: «Никак нет! Танк не подорвёт…»
«А бэтээр?»
«И бэтээр не подорвёт».
«А машину?»
«Как повезёт, — пожал он плечами. — Если только под бензобак заложить…»
Я с сожалением проговорил: «Сейчас, наверно, взрывпакет уже и не купишь…»
Отец возразил: «Да-прям! Такое время – чёрта лысого достанешь! Наверно, и гаубицу можно прикупить…»
Я рассмеялся: «А где?»
«Мы с Жоркой у гарнизона промышляли… Поймаем офицерика на капэпэ: дядь, продай хлопушку! Они в курсе – нам рыбу глушить…»
«Хло-пуш-ку!» — рассмеялся я от души.
«Потом завязали, — погрустнел отец, — одному глаза выбило. Штука опасная, нужна сноровка…»
Я снова забежал вперёд: «А как это – выбило глаза? Расскажи! Совсем повылетели?»
«Погано вышло, — выдохнул отец, не глядя на меня. — Обычно я бросал, а тут Жорка захотел… Ладно, думаю, держи – не жалко! Он взял – такой герой, сейчас вам покажу! Короче, дёрнул шнур, мудило, и хлопцу одному с соседнего двора суёт: на, мол, не могу, страшно. А там задержка пять секунд… Мне бы перехватить, но я такого фортеля не ожидал. Пока Жорка примеривался к шнуру, решил закурить. На секунду отвлёкся, тут всё и случилось… Эх-х-х!»
По телу моему забегали мурашки: «А дальше?»
«А дальше этот хлопец, Петька, с перепугу растерялся и выронил. Мы врассыпную, а он стоит. И тут как пи… взорвалось! Кровищи море, Петро в отключке, а у Жорика истерика. Трепло дешёвое! На словах герой, а как до дела доходит – в кусты».
Я удивился: «Истерика?!»
«Она самая, — с горечью проговорил отец. — Всё повторял: а если бы меня, а если бы меня? Тут человека надо спасать, а он под ногами мельтешит. Короче, дал в ухо – успокоил. До соплей Петьку жалко! Инвалидом остался. Мыкался бедолага, мыкался, пока перестройка не доконала. Цены выросли, а пенсия осталась прежней. Его баба пилила-пилила, пока…»
«Пока он не повесился», — подсказал я.
«Так точно», — хмуро выдавил отец и выругался.
Я сделал вид, что не заметил брани и спросил, сгорая от любопытства: «А голову могло оторвать?»
«Никак нет… — проговорил отец. — Но мо̀зги бы из ушей повылезли».
Я с удовольствием повторил: «Мо̀зги из ушей!»
«Эй, ты только Вовке не говори! — спохватился отец. — Ни про воинскую часть, ни про геройство Жорика. Вовка уверен – взрывпакеты мы нашли на том берегу Днестра. Вроде как после учений забыли».
Я кивнул: «Ладно, не скажу», хотя мне очень хотелось подкинуть Гитлеру мыслишку насчёт взрывпакета. В следующий раз он по-настоящему взорвёт милицейскую машину и сядет в тюрьму! А ещё лучше, если заряд взорвётся у него в руках и из ушей полезут мозги. Словно мясные колбаски из мясорубки!
«Вовка – парень хороший, — вернул меня на землю отец, — тебе бы с ним подружиться».
Я замотал головой: «Мама говорит, он выродок!»
«Отставить! — рыкнул отец, но тут же заговорил помягче: — Все люди когда-то рождаются. Значит, каждый человек – выродок».
Я уточнил: «Она сказала: выродок, достойный своего папаши!»
Отец недовольно пробурчал: «Объясни маме, чтобы не учила тебя глупостям».
«Она и не учила, — поджал я губы. — Бабушка Вовку защищала, а мама ответила».
«Зря она против ребят тебя настраивает, — сказал отец. — В вашем возрасте надо дружить. Вырастете, ещё навоюетесь. Я этого не понимал, дурак был».
Я насупился: «Вот ещё! Дружить со всякой кугутнёй…»
«Да брось ты! — отмахнулся отец. — Врагов настоящих не видели, кугуты̀ вам мешают…»
«Жорик – спекулянт и пьяница!» — припомнил я мамины слова.
Отец промолчал.
«А Галина – утконос! Ещё и ходит вразвалочку!»
Я показал руками огромный нос и передразнил её походку, как часто делала мама, пребывая в хорошем настроении.
«Есть такое, — уголками рта усмехнулся отец. — А по молодости была ух-х-х какая деваха! Весь двор за ней бегал…»
Я вспомнил фотографию, над которой мама поработала авторучкой, и улыбнулся. Галина и впрямь не выглядела уродиной, пока у неё не удлинился нос и не появился колпак.
«Когда двойняшек родила, — добавил отец, — понеслось… У женщин иногда случается. Смеяться не над чем – больные ноги у человека…»
«Человека?! — возмутился я. — Знаешь, как её мама называла?»
Отец пожал плечами: «Мама у нас интеллигентная, словарный запас – будь здоров».
«Угу, — нетерпеливо буркнул я. — Она сказала: блядь в отставке!»
Отец неожиданно повеселел: «Ай, да мама! Ну, дворянка!»
Вдоволь насмеявшись, он посерьёзнел: «Значит, преподала тебе очередной урок народной речи…»
«Нет, — сердито возразил я, — они с бабушкой ругались, а я с музыки вернулся, дверь на цепочке…»
«Ну, и конечно, подслушал!»
«Нечаянно…»
«Молодец! Весь в маму, настоящий разведчик!»
Похвала меня приободрила.
«Из-за Галки ругались?» — спросил отец.
«Не знаю. Они из-за всего ругались».
«Понимаю, покойница вынудила…»
«Вроде ничего особого и не сказала», — пожал я плечами.
«А ты, конечно, забыл?» — упрекнул отец.
«Ничего не забыл! — проговорил я обиженно. — Бабуля сказала: ах, не веришь, а ты приглядись – он похож на него как две капли воды, и характером тоже. А мама ответила: ненавижу проклятую дворню, особенно кривоногую блядь в отставке!»
«Из тебя выйдет неплохой разведчик», — погладил меня по голове отец.
Окрылённый, я дёрнул его за рукав: «А что такое «в отставке»?»
Отец нехотя пояснил: «Когда заканчивается служба, говорят, ушёл в отставку».
«М-м-м… — промычал я, и тут же спросил: — А выблядок это кто?»
Отец сунул в рот сигарету и щёлкнул зажигалкой. Ему долго не удавалось прикурить, а я терпеливо ждал.
Наконец, он с шумом выпустил дым: «Я так понимаю, и Вовчику досталось от нашей мамани?»
«Угу, а как ты догадался?»
«Дело нехитрое. Выблядок – ребёнок бляди».
«М-м-м… А мужчина по матерному как называется?»
Отец пожал плечами: «Наверно, блядун…»
«Странно, — покачал я головой, — мама Жорика по-другому обзывала…»
«С вами не соскучишься. И как же?»
«Кобель-рогоносец…»
Отец сплюнул.
«Только маме не говори!» — потребовал я.
«Само собой, военная тайна…»
«Обещаешь?»
«Честное офицерское!»
Я собрался с духом и выпалил: «Блядуном мама называла тебя!»
«Серый, — отец положил мне руку на плечо, — давай про эти дела поговорим в другой раз. Мало̀й ты ещё…»
Мы подошли к «пивнушке».
«У тебя мелочи не найдётся? — спросил он, выворачивая карманы. — Взаймы, конечно».
Польщённый просьбой, я выгреб всё, что было.
У столика отец протянул мне рыбу: «Лопай!»
Я покачал головой: «Там паразиты, а мама все антибиотики выбросила».
Отец хмыкнул: «Не сочиняй. Вовчик хавает и никакие паразиты не берут».
«Потому что он сам паразит!» — с удовольствием повторил я мамины слова.
Отец скривился: «Прекрати… Вы ещё подружитесь. Вернусь из санатория, смотаемся втроём на рыбалку».
Я вскинулся: «Возьмём взрывпакет?»
Отец провёл ладонью вдоль шеи: «Мне эти взрывы во-где сидят!»
«С удочками?» — изобразил я недовольную гримасу.
«Так точно. Тихо-мирно посидим, костерок сложим, ушицы сварим…»
«А зачем тебе в санаторий?» — спросил я, с завистью поглядывая на аппетитный кусок леща.
«Врачи советуют…»
«Мама расстроится», — предположил я.
«Она будет рада», — усмехнулся отец.

На следующий день ни свет, ни заря он уехал в Одессу. Позже мы с мамой отправились в школу. У магазина нам встретился Жорик, с огромным синяком под глазом. Накануне я, как водится, доложил маме о происшествии, и при виде соседа она участливо произнесла: «Ужасная неприятность! Да ещё в присутствии родного сына. Я так вам сочувствую – не передать словами! Но, знаете ли, во всём виновата выпивка!»
Жорик глянул на неё исподлобья и ничего не ответил. Громыхая пивными бутылками, заспешил прочь. Я вспомнил: во время вечернего доклада мы с мамой так и не поговорили о Вовке – настолько её взволновала история с Жориком.
Будто между прочим я проронил: «Папа обещал сводить меня и Гитлера на рыбалку».
Мама нахмурилась: «Пусть идут на все четыре сто̀роны! Хулиганьё тебе не компания».
«Папа хвастал, — добавил я, — как убивали хорватов. Они мальчику горло перерезали!»
Мама подёрнула плечами: «Какая гнусность! И ты слушал? Уму непостижимо!»
«Только чтобы тебе рассказать! — повис я у неё на руке. — Мне было совсем неинтересно!»
«А выродку, конечно, понравилось!»
«Угу! Он сказал: во-даёт, крёстный!»
«Крё-с-с-стный! — передразнила мама. — Крест-ник! Ку-ма-а-а! Кугуты̀ проклятые, поубивала бы!»
«Папа говорил: мы с Вовкой подружимся», — завершил я.
«Три раза ха-ха! — язвительно отозвалась мама. — Уж лучше дружить с олигофреном Васькой, чем с этим выродком. Представляю дурдом: Громов – приятель моего сына, а я – не разлей вода с утконосом. Буду грызть семечки у подъезда, перемывать кости соседям, а по праздникам распевать: хороша, я хороша…»
Меня разобрал смех.
«Знаешь, — с чувством сказала мама, — я даже рада, что твой отец не заработал денег!»
«Почему?» — схватил я маму за руку.
«Нам не нужна машина, оплаченная чужой кровью!»
«А на чём мы поедем в Одессу?»
«На чём угодно, — до боли сдавила мне мама руку, — лишь бы навсегда покинуть ненавистное Приднестровье. Будь оно проклято, Дикое Поле!»

Когда я вернулся домой после школы, у подъезда красовалась соседская «шестёрочка». Из окна машины на весь двор ревела музыка: «Жёлтые тюльпаны». Я с удовольствием повторил мамины слова: «Дикое поле!» На фоне кугу̀тской музыки они звучали очень уместно!
Вокруг машины с гордым видом прохаживался Вовка. Завидев меня, он убавил звук и доложил: «Акустику поставили – «Пионер»!»
«Кто пионер?» — сделал я удивлённое лицо.
«Ну, ты бревно, голубчик! — рассмеялся Вовка. — «Пионер» – музыкальная система! Слышь, какие низы? Цык-цык, бум-бум, цык-цык, бум-бум!»
Он так выразительно передал ритм, что обрызгал слюной моё лицо. Я достал платок и вытерся.
«Завтра пахан метелит в Одессу, — сообщил Вовка, — теперь бизнес покатит!»
«А мой папа тоже в Одессе, — похвастал я без особого энтузиазма, — в санатории. Ему казаки бесплатную путёвку дали. Вылечится – будет работать военруком в техникуме!»
«В технаре? — подбоченился Гитлер. — А в каком?»
«В железнодорожном».
Он потёр руки: «Клёво! Я сам после восьмого в «железя̀ку» намылился…»
Мне хотелось повторить мамины слова: «Кугутские дети учатся в ПТУ, а интеллигентные – в университетах и консерваториях», но я не рискнул.
А Вовка продолжал разглагольствовать: «Пахан говорит: бизнес бизнесом, а диплом карман не тянет. В «железя̀ке» база хорошая, научат в двигателя̀х шарить. Если чё, можно устроиться в автосервисе».
Я с горечью подумал: наверно, в техникуме проще, чем в консерватории, да и в интернат не сдадут. Ну почему я такой несчастный?
«Автосервис на крайняк, — откровенничал Гитлер, — вообще, у меня будет торговый бизнес. Но если нужен диплом, лучше идти на слесаря. Мне нравится в двигателя̀х ковыряться…»
«А чем вы торгуете?» — спросил я.
«Да так… — ответил он, поглаживая капот автомобиля, — турецкое шмотьё, духѝ, помада… Маханка на базаре продаёт».
Вовка достал тряпку и вытер с лобового стекла свежий голубиный помёт. Я криво усмехнулся, но он покрутил пальцем у виска: «Баран! Говно к деньгам, примета такая».
«Какашка?!» — скривился я недоверчиво.
«Ага, — подтвердил Гитлер, складывая тряпку вчетверо, — мы нарочно здесь держим машину – не в гараже! – тут голуби срут. Я пахану так и сказал: пусть срут на здоровье!»
Он любовно провёл по боковому стеклу: «Шестёрочка – наша кормилица!»
Меня просто трясло от негодования – хвастун специально надо мной издевался!
«Будете часто ездить в Одессу, — выдавил я дрожащим голосом, — сломается ваша шестёрочка!»
«Херня! — отмахнулся Вовка. — Как сломается, так и починится! Весной купим «Волгу» с прицепом!»
«Нет, — отступил я на шаг. — Не может быть!»
Гитлер наклонился ко мне, и его чуб целиком прикрыл левый глаз: «А вот и да! Маханка каждый день носит гро̀ши в сберкассу!»
«Не-е-ет! — отчаянно замотал я головой. — Не верю!»
«Наши голуби просто так срать не станут», — довершил он гнусное дело.
Я зашмыгал носом, а Гитлер ткнул мне в лицо грязной тряпой и издевательски произнёс: «Вытри сопельки!»
В нос ударил запах машинного масла, я разревелся и припустил в подъезд. Издеватель улюлюкал мне вслед: «Чеши, голубчик! И не забудь доложить мамуле про сберкассу!»

Вечером я рыдал у неё на груди: «У них шестёрочка-кормилица!»
«А у нас я кормилица!» — парировала она.
«Жёлтые тюльпаны на весь двор…» — тёр я кулаками глаза.
«А у нас Мендельсон!»
«Голубиные какашки… — изливал я душу. — Бизнес…»
«А у нас впереди – мировая слава, концерты и о-гром-ные гонорары!»
«Железнодорожный техникум…»
«А у нас консерватория!»
«Папа военруком будет работать…»
«А меня выберут в народные депутаты! И вообще, кто в доме хозяин – я или папа?»
«Утконос на базаре торгует, — не унимался я, — каждый день носит деньги в сберкассу…»
«Я в штабе тоже не за спасибо гну спину! Ты на стол посмотри…»
К ужину мама принесла полпалки копчёной колбасы, две банки шпротов, коробку конфет «Птичье молоко» и пирожные «Эклер». Прежде такое у нас бывало только по праздникам. Но даже чудесные деликатесы меня не успокоили!
«Они «Волгу» купят, — не повёл я взглядом на стол, — а у нас – ни-че-го! В консерваторию поедем на поезде!»
«Зато после консерватории, — учительским тоном возразила мама, — мы купим самую дорогую иностранную машину. Специально приедем сюда, чтобы кугуты̀ задохнулись от зависти! На всю громкость включим Мендельсона – пусть у них стёкла повылетают!»
Я представил, как из всех окон сыплются стёкла, и усмехнулся сквозь слёзы. Мама ласково потрепала меня по голове: «А ты, дурачок, распереживался…» Она платком вытерла мне лицо и заставила высморкаться.
«Хорошо, — кивнул я. — Пусть Гитлер учится в техникуме. Будет нам машину чинить».
«Нет! — отрезала мама. — Мы купим такую машину, которая не ломается. Не хватало, чтобы Гитлер на нас наживался!»
Я потянулся к тарелке: «А на шестёрочке пусть сами ездят!»
Мама подвинула мне тарелку: «Запомни, Сергей, никогда не завидуй кугута̀м. Все они, вместе взятые, со своими богатствами – слезинки твоей не стоят!»
Уплетая за обе щёки, я уже не кипел от обиды. Единственное, что меня угнетало – Мендельсон. Маме предстояло ночное дежурство в штабе и, как водится, она задала мне прочесть главу биографии композитора и отшлифовать очередные такты концерта.

На следующий день после обеда я вскрыл задник иконы и достал двадцатку. Военная часть находилась недалеко от школы искусств, и после занятий – с футляром и нотной папкой – я занял пост у капэпэ. Ждать долго не пришлось. Первый же офицер выслушал мою просьбу, придирчиво меня оглядел, а затем поинтересовался: «А гроши у тебя есть, партизан?»
«С-сколько надо?» — спросил я, опасливо озираясь.
«Доллар штука! — ответил он сиплым простуженным голосом. — Тебе скока?»
Физиономией офицер напоминал Жорика – такой же краснолицый и плешивый. Когда он снял фуражку, чтобы почесать голову, на морщинистый лоб упали жалкие три волосины.
«Мне рыбу глушить», — ответил я слегка невпопад, в надежде, что он подскажет.
«Бери пять штук, — посоветовал офицер. — Сделаешь связку – сильнее шарахнет!»
«Сильно-сильно?» — посмотрел я на него с надеждой.
«Будешь собирать рыбу мешками».
«И бэтээр подорвёт?» — уточнил я.
«Как нехер делать! — просипел офицер. — На полметра подскочит».
«А легковушка?»
Он посмотрел в небеса, а затем опустил взгляд на меня: «Легковушка – до пятого этажа!»
Я сглотнул слюну: «Н-несите с-связку!»
Офицер приблизил ко мне красную бородавчатую физиономию и зловонно выдохнул: «Гроши покажь!»
Я предъявил двадцадку. Его глаза округлились, и он вытянулся по стойке «смирно».
«Жди, — велел офицер — я туда и обратно».
Когда он вернулся, мы зашли в подъезд ближайшего дома. Я недоумевал: продавец явился с пустыми руками. Неужели взрывпакеты настолько малы, что их можно рассовать по карманам?
Словно отвечая на мой вопрос, офицер достал из кармана округлую зелёную штуковину со штырьком и колечком, как на ключах. Пока я разглядывал товар, он объяснялся: «Мы тут с ротным подумали… Такое, значица, дело… Взрывпакеты на складе херовые. Порох сырой. Не взрывается, а пердит. Этой штукой будет сподручней. Называется эргэдэ-5. Сто̀ит вообще-то полтинник, но я так и быть уступлю за двадцатник – уж больно ты мне понравился. Объясняю, как обращаться…»

Сдав с третьего раза экзамен, я вручил офицеру деньги. Передавая гранату, он сурово сказал: «Запомни, шкет, ты меня никогда не видел! Возьмут за жопу, объяснишь: нашёл…»
Я понимающе кивнул: «На том берегу Днестра, после учений забыли…»
Офицер расплылся в улыбке: «А ты мне не зря понравился – смышлёный малыш!»
Когда я раскрыл футляр, он хохотнул: «Всё продумано – хер, кто дотумкает!»
Мои руки дрожали, и я долго не мог сладить с замком. Офицер не стал меня дожидаться.
«Ну, бывай, партизан, — хлопнул он меня по плечу. — Пора! Трубы горят».
Я ничего не понял. Какие трубы? Почему горят? А если бы и понял, не смог бы ответить – язык во рту не ворочался.

Вечером к подъезду подкатила замызганная «шестёрочка». Судя по её внешнему виду, она пробиралась через болота. Из окна я наблюдал, как Жорик и Вовка разгружали туго набитые тюки. Граната покоилась в бабушкином комоде. Я ещё не придумал, как подорвать «кормилицу», но сомнений не испытывал – родители только обрадуются, когда она взлетит до пятого этажа.
Мама, понятное дело, будет на седьмом небе от счастья. Отец подбил Жорику глаз, и потому он тоже обрадуется. Тем более что к куму он относился без всякого уважения – теперь я знал это наверняка. Была бы жива бабушка, и ей бы стало приятно, ведь в кои-то веки я угодил отцу.
Дело оставалось за малым – разработать план операции. Ломая голову, я ходил из угла в угол, но на ум ничего не шло. Так я промаялся до маминого прихода…
Наскоро проверив уроки, она меня покормила и, напевая, скрылась в ванной. Пока она прихорашивалась, я битых полчаса томился с книгой о Мендельсоне. Начальник штаба, — считала мама, — должен всегда быть на высоте.
Её очередное дежурство меня нисколько не расстроило, а нагоняй за тройки я принял равнодушно. Да она особо и не усердствовала. Я понимал – моя успеваемость выправится сама собой, как только мама станет директором школы. Всё к тому и шло, не зря же она просиживала ночами в штабе.

Дочь Анжелы Ионовны, очкастая и толстощёкая Иванка, училась на одни пятёрки. Мама над ней потешалась! Однажды в диктанте вместо слова «самолёт» она написала «саломёт». С тех пор между собой мы её так и звали… Иванке очень подходило это прозвище!
Чтобы не ссориться с директором, мама ставила ей пятёрки, хотя запросто могла превратить в троечницу. Зато Анжела Ионовна не стеснялась ставить мне низкие оценки! Я не сомневался: когда мы победим Молдавию, их язык навсегда запретят. Анжеле Ионовне – не сомневалась мама – придётся идти в уборщицы. Или бежать в Кишинёв. Разумеется, я сразу стану круглым отличником. Даже по физкультуре мне не осмелятся ставить четвёрки, хотя на перекладине я не мог подтянуться и раза.

С улицы послышалась музыка. Вовка снова включил на всю громкость свои любимые «Жёлтые тюльпаны»… Мама отозвалась из ванной: «Дикое Поле!»
Я высунулся в окно. Освещённая фонарём, у подъезда стояла «шестёрочка» с распахнутыми настежь дверями. Вовка суетился с тряпкой, наводя чистоту. Ему помогал Бублик – таскал вёдра с водой – рядом крутился и Васька.
«Закрой окно! — появилась мама у меня за спиной. — Тошнит!»
Я доложил: «Они привезли из Одессы восемь тюков. Машина грязная-прегрязная! Сейчас моют».
Мама отчеканила: «Естественно, грязная! Просёлочными дорогами добирались, спекулянты проклятые. Контрабанду везли, боялись милиции. Ничего! Сегодня же напишу куда следует…»
«А что такое кон-тра-банда?» — спросил я.
«Незаконный товар, — ответила мама, — уголовное преступление!»
Я ужаснулся: «Преступление?!»
«Ещё бы! Лет двадцать назад за такое бы расстреляли».
«Лучше бы папа устроился в тюрьму, — произнёс я со вздохом, — он бы и расстрелял…»
Мама рассмеялась: «Представляю картину: отец получил приказ убить… выродка. Ты даже не представляешь, как это смешно!»
«Ещё как представляю! — возразил я. — Папа мог бы и горло ему перерезать. Или привязать к машине и тащить по асфальту…»
«Ну, хватит! — оборвала мама. — Фантазёр… Займись лучше Мендельсоном!»
Я взял скрипку, и пока не захлопнулась дверь, пилил струны. Спустя некоторое время, вновь выглянул в окно. Помывка машины закончилась, и теперь мальчишки, в компании с Танюськой и Натуськой, кривлялись под музыку. Сбросить бы на них гондон с водой, — подумал я, — а лучше гранату!

Мендельсон меня раздражал. Концерт для скрипки по всем статьям проигрывал «Жёлтым тюльпанам» – особенно в громкости – и я поглядывал в ноты с ненавистью.
Внезапно на улице стихло. Послышался хрипатый голос Гитлера: «Ма-а-а! Мы с Бубликом в магазин».
Я приоткрыл раму.
«За мороженым и шоколадными конфетами, — увидев меня, добавил Вовка. — Гулливерок накупим, а голубчику не дадим!»
Галина отозвалась смешком…

За всё лето я ел мороженое два раза. Мама считала: это – баловство, а бабушка панически боялась простуд. Растапливая эскимо в кружке, она объясняла сплетницам: «Ему заболеть, как мне засмеяться. Надо было с пелёнок закаливать. Вырастила рухлядь, а мне с ним маяться…»
Вовка уплетал мороженое даже зимой. Бабушка всегда ставила его в пример, но мама каждый раз вскипала: «О, да! Настоящий эталон. И семья у них сплочённая и дружная…»

Из окна я видел: Гитлер отправил близняшек домой и приказал Ваське дожидаться у подъезда. Ему обещали «Гулливера». Они специально говорили громко, чтобы я слышал.
План созрел в одно мгновенье. В запасе я имел минут пятнадцать.
Когда они скрылись за углом, я сунул гранату в карман и спустился вниз. Моё сердце отбивало сумасшедшую дробь, но в подъезде, к счастью, никто не встретился.
Оказавшись под козырьком на улице, я поманил Ваську. Дурачок послушно бросился ко мне. Я протянул ему конфету «Птичье молоко», завёрнутую в салфетку.
«Бери! — сказал я дружелюбно. — Вкусно-вкусно!»
Из всей дворни мама разрешала угощать только Ваську. Перед уходом она обычно оставляла мне горсть карамелек, и я его награждал за какие-нибудь глупости. В тот вечер, словно предчувствуя важность момента, я выпросил дорогую конфету.  Мама неохотно согласилась, но заметила: «Ему бы больше подошло «Му-му»…»
Пока Васька чавкал, я вытащил гранату: «Глянь, какая хлопушка!»
Дурачок радостно замычал.
«Хочешь бабахнуть?» — спросил я.
Он протянул руку, а я, не выпуская гранаты, сказал: «Дёрни колечко – вот так – положи под машину и бегом ко мне! Получишь целую коробку конфет».
Он радостно заулыбался. Я не спешил уходить, хотя руки мои дрожали, а спина взмокла. Для верности объяснил ещё пару раз очерёдность действий и строго настрого приказал ждать, пока я не поднимусь наверх. Затем нырнул обратно в подъезд и пулей устремился к себе на этаж.
Когда я открыл окно, он сидел на корточках у заднего колеса. Хоть бы дурачок ничего не напутал! — стучало у меня в висках. — Только бы не забыл дёрнуть чеку!
Васька медлил, а я боялся его подстегнуть – могли услышать соседи. Сжимая кулаки, ругал его самыми отвратительными словами, какими обычно мальчишки награждали меня. Васька даже не смотрел в мою сторону – он сосредоточенно разглядывал гранату.
В тишине двора послышался Вовкин смех…
«Ну, давай же! Давай!» — скрежетал я зубами.
Если идиотик надумает похвастать перед ними «хлопушкой», — подумал я с ужасом, — Гитлер немедленно прикарманит гранату и… плакали мои денежки! Разумеется, никому и в голову не придёт заподозрить моё участие. Скорее подумают, что Васька нашёл гранату в одном из укромных местечек во время игры в прятки. Но меня это совсем не успокаивало. Так глупо лишиться двадцати долларов мог только такой растяпа, как я. От бессилия мне оставалось только сжимать кулаки и осыпать Ваську ругательствами…

Когда мальчишки показались из-за угла, я не выдержал.
«Вась! Хочешь конфетку?» — крикнул я срывающимся голосом.
Он поднял голову. Даже при тусклом свете фонаря была видна его идиотская улыбка. Я жестом напомнил – надо дёрнуть кольцо!
Повернувшись ко мне спиной, он закопошился. Меня трясло как во время ангины, когда я лежал с температурой под сорок.
«Васёк! — гаркнул Вовка. — Мы тебе «Гулливера» купили!»
«А голубчику – пуд говна!» — пропищал Бублик.
Они уже поравнялись с соседним подъездом и, должно быть, заметили меня.
Васька на четвереньках отполз за багажник. Всё кончено… Мною овладело отчаянье. Идиотик напрочь забыл о полученных наставлениях! Я не сомневался – сейчас он устроит одну из своих любимых забав. Спрячется, а затем выскочит чёртом. Мальчишки понарошку испугаются, а Васька закатится своим отвратительным каркающим смехом. Затем он предъявит гранату, а Гитлер от удивления разинет рот. Поначалу, конечно, опешит, но тут же обрадуется. Ещё бы, с помощью такой «хлопушки» они принесут мешок рыбы!
Я без сил опустился на пол. В наступившей тишине слышались только удары моего сердца. Оно успело отбить три раза, когда внизу рвануло. На мгновение за окном посветлело, как днём, настежь распахнулась рама, и на меня посыпались стёкла. Я зажмурился и долго сидел неподвижно, опасаясь пошевелиться.

С улицы послышались крики. Не сразу, но до меня дошло – горела машина. На балконе под нами истошно орала Галина: «Вовка тикай! Кому сказала, тикай!»
Заголосила Васькина мамаша: «Сгоре-е-ел! Люди добрые! Сгоре-е-ел мой сыночек!»
Через минуту уже вся дворня голосила нестройным хором… Настоящее дикое поле! — мелькнуло у меня в голове. — Жаль мама не слышит, она бы со мной согласилась, ещё бы и от себя добавила чего-нибудь в адрес наших диких соседей…

От нескончаемых воплей и причитаний на меня напал ступор. Я не стал подходить к окну даже когда послышался вой сирены. Двигаясь как заведённый, я взял скрипку и принялся механически выпиливать Мендельсона. Пусть думают – благовоспитанный мальчик ни при чём. Занимается музыкой, готовится поступить в интернат при консерватории. Как мама обо мне сказала? Не от мира сего? Позднее она объяснила, что это значит. У соседей – свой паршивый мирок, а у нас –прекрасный возвышенный мир, и оба мира не соприкасаются. Где-то на вершине культурного мира живут такие люди, как я. Дворне туда даже на цыпочках не дотянуться, как бы ни старались.
Мамины слова крепко запали мне в душу, и теперь я о них вспомнил. Только человек «не от мира сего» мог сохранять невозмутимость в сумасшедшем доме. Пусть дворня знает – мне нет никакого дела до кугутских горестей!

Постепенно мысли о возвышенном сменились более приземлёнными. Несомненно, соседи устроят разбирательства – как такое могло случиться? Мне не трудно – могу подсказать. Только вряд ли от моих слов им полегчает. Ничего, пусть кусают себе локти!
Васька сам виноват, — фантазировал я, представляя, как мог бы объяснить случившееся. — Сколько раз ему говорили, спички детям не игрушка! А мама вдобавок подчёркивала – особенно дурачкам! Она знает, как-никак, лучший учитель.
Мне припомнилось, как однажды мама застала его в подъезде с коробком в руках. Васька слюнявил конец спички, тёр о побелку, затем чиркал и бросал в потолок. Подражал Гитлеру. Только у Вовки всегда получалось, а у дурачка – нет. В подъезде потолок и стены напоминали ёжика с кривыми чёрными иглами. Мама пожаловалась родителям Васьки: «Следите за своим ребёнком. Дом спалит, кому отвечать?» Его мамаша окрысилась: «За своим следите!»
Если меня завтра спросят, так и скажу: видел в окно – Васька бегал вокруг машины, чиркал спички. Вот и дочиркался, а ведь мамуля предупреждала!
Но и Вовка хорош! Оставил дурачка одного. Мало ли, что могло придти ему в голову? Хотел меня «Гулливерами» подразнить? Вот и пусть теперь убиваются – ни сколечко не жалко!
Мама говорила: «Горбатого могила исправит». Ха-ха! Дождался Васенька исправления. Жаль, я не увидел, как он горел. Такое событие пропустил – когда ещё подобное случится? Глянуть, хотя бы одним глазком. Наверно, теперь он весь чёрненький, как уголёк. Мама меня, конечно, на похороны не пустит, а я бы сходил…

Опустив смычок, я замурлыкал себе под нос: «Жёлтые тюльпаны, вестники разлуки…» Мелодия понятная и простая, не то, что у Мендельсона. Я бы им спел на поминках: «В том, что разбились мечты, не виноваты цветы. Жёлтые тюльпаны…»

Окна нашей гостиной выходили на другую сторону дома, дверь я плотно закрыл, но всё равно с улицы доносился вой. В два голоса ревели Галина и Васькина мамаша, самые горластые из кугуток. Одна оплакивала «ласточку», другая – «идиотика». Соревнуясь, кто громче, они даже заглушили вой сирен!
Пожалуй, Мендельсона лучше отставить, — подумал я и заиграл похоронный марш. Пусть услышат и оценят. Воспитанный мальчик «не от мира сего» сердцем чувствует, какая мелодия лучше всего соответствует ситуации. Был бы я кугутом, как они, пиликал бы, не дожидаясь пьяных поминок: «Жёлтые тюльпаны…»

После трёх прогонов Шопена, я вышел на кухню. За окном уже не плясали всполохи пламени, и шум во дворе поутих. Не зажигая света, я осторожно выглянул вниз.
От машины осталась груда искорёженного металла, над которой струился дымок. Метрах в десяти на корточках сидели Вовка и Жорик. Они курили, передавая друг другу сигарету. Старшего трясло – не разобрать – то ли от холода, то ли он плакал. За такой сценой я мог наблюдать хоть до утра, но к несчастью меня одолевал сон.
Юркнув в постель, я свернулся калачиком и укрылся с головой одеялом. Закончился лучший день моей жизни, но впереди ожидались не менее волнующие события. Я представлял, какой праздник устроит мама, и в груди у меня разливалось тепло. Калейдоскопом мелькали в голове красочные фантазии: Васькины похороны, мамино торжество и пересуды скорбящей дворни. Они ещё долго будут оплакивать свои кугутские потери, а я буду слушать и ликовать, ничем не выдавая своей причастности.
Ваську было немного жаль – над кем мне теперь куражиться? Но его гибель, безусловно, не омрачала общего торжества.
Праздник стал бы ещё более ярким, если бы Жорик в своём гараже наутро повесился. Но ничего, — улыбался я сам себе, засыпая, — и без того получилось очень даже неплохо!

 

ЧАСТЬ 2

21 Ноябрь 2012 года

Я проснулся, когда за окном только-только серело. Под одеялом было нестерпимо жарко, но когда я скинул его, меня пробрало до костей. Нащупать тапки не удалось, и пол показался мне ледяным. В голове гудело, а к горлу подступала дурнота. С полузакрытыми глазами я сделал пару шагов к двери и меня вырвало.
«Бабуля! — протянул я жалобно. — У меня рыгушка…»
Но вместо желанного бабушкиного: «Иду-иду, мой сладенький» с улицы донеслись чьи-то тоскливые причитания.
Юркнув в постель, я соорудил из одеяла кокон и забылся беспокойным сном.
Второй раз я проснулся, когда уже совсем рассвело. В выходные мама разрешала поваляться в постели, и потому я долго лежал, глядя в потолок и перебирая в уме вчерашние события. Часы показывали десять, но выманить меня из-под одеяла не смог бы даже ящик «Гулливера».
Около одиннадцати с дежурства возвратилась мама. Раздеваясь в прихожей, она негромко мурлыкала «Жёлтые тюльпаны». Раньше я бы удивился дворовому репертуару, но сейчас меня так мутило, что, даже услышав в мамином исполнении кугутские частушки, я не повёл бы и бровью.
Посреди куплета она осеклась.
«Уму непостижимо! — донеслось с кухни. — Вся кухня в стёклах…»
«Сергей! — окликнула мама. — Это из-за машины?» и, не дожидаясь ответа, заключила: «У них бензин полыхнул, а нам досталось. Кугутня проклятая!»
Заметая стёкла, она не умолкала: «Пора вставать. Рубашечку надень, свитерок. Холодина в квартире! Значит, вчера ты спектакль смотрел? Ха-ха-ха! Наверно, красивое зрелище! То-то вся дворня как будто вымерла. Когда не надо – идёшь сквозь строй, а тут – ни души. Уж я бы им посочувствовала, я бы утешила!»
Услышав в коридоре шаги, я зарылся с головой под одеяло. Казалось, едва мама посмотрит мне в глаза – они выдадут в тот же миг. За подорванную машину и смерть идиотика она бы особо не ругала – ну, если только для виду. Но самовольная трата сокровищ бабушки Нюры мне бы с рук не сошла. Пришлось бы штудировать Мендельсона с утра и до вечера…
В гостиной мама поскользнулась и чуть не упала, наступив в «рыгушку».
«Сергей! — схватилась она за край стола — Уму непостижимо!»
Я что-то жалобно проблеял, а мама ощупала мой лоб: «Всё ясно… Температура! В самый неподходящий момент…»
Конечно, я обрадовался – ни о какой скрипке в ближайшие дни не могло быть и речи.
Мама разглядела царапины у меня на голове и сразу догадалась – следы стёкол! Я подтвердил, и она торжествующе произнесла: «Стоял у окна, вот и простуда! Как глаза не повыбивало?»
Кое-как прикрыв разбитое стекло картоном и тряпьём, мама позвонила Анжеле и предупредила о «больничном». В ожидании врача я рассказал о взрыве и гибели идиотика. По моей версии машина сама взлетела на воздух в тот момент, когда Гитлер и Бублик ушли в магазин. Для большей убедительности я как бы невзначай упомянул – бомбочку можно найти на противоположном берегу Днестра.
«Гитлер говорил, после учений на полигоне много чего осталось, — завершил я рассказ. — Мальчишки такими бомбочками рыбу глушили».
Выслушав мой доклад, мама усмехнулась: «Тут и к гадалке не ходи. Бомба лежала в машине, а идиотик нашёл. Выродки заставляли его назло мне громыхать в подъезде, теперь всё зло к ним и вернулось!»
Я с радостью согласился. Мамулечка-умница за минуту придумала такое объяснение взрыву машины, что комар носу не подточит!

Врач районной поликлиники печально покачала головой – у меня обнаружился двусторонний бронхит. Диагноз она произнесла таким скорбным тоном, словно мне оставалось жить считанные часы. Мама горестно выдохнула: «В конце четверти! Сплошные контрольные, в школе искусств – отчётный концерт. Уму непостижимо!»
Она обрушила на врача историю о злых происках дворни и о тяготах учительской доли. Разумеется, поведала о моих музыкальных способностях. Её беспокоило, не даст ли бронхит осложнения на уши? «У Серёжи абсолютный слух!» — причитала она, гладя меня по голове.
Врач даже не взглянула в мою сторону, буркнув себе под нос: «Не беспокойтесь». Выписывая рецепты, она согласно кивала и поддакивала, словно ей тоже досталось от дворни и Анжелы Ионовны.

Во второй половине дня к нам заявился следователь.
«Лейтенант Кунин, комитет госбезопасности», — представился он с порога.
Мама встретила его приветливо: «Очень приятно и оч-ч-чень своевременно! А главное, по адресу, товарищ лейтенант».
Меня так и подмывало похвастать: «Папа уже давно не лейтенант!», но я сдержался.
Взрослые расположились на кухне, двери остались открытыми, и я отлично всё слышал. Следователь спросил: «Что вы можете сообщить по существу инцидента?»
Мама затараторила: «Доигралось хулиганьё! Отвратительная дворня, скопище моральных уродов! Представляете, рыбу глушили! Нет, чтобы с удочкой посидеть, как нормальные люди. Муж с сыном раньше ходили, а теперь – ни ногой! Там же просто опасно, и рыбу давно извели. Браконьерам надо обязательно мешками таскать. Всё им мало, спекулянты проклятые! И вот результат – невинная жертва омерзительной человеческой корысти…»
Переведя дух, мама заговорила спокойней: «Мальчик этот, погибший, рос с задержкой развития… Такой кроткий, отзывчивый. Козявочки не обидит! Свекровь-логопед с ним занималась. Приятель моего сына, представляете? Два святых человечка, два светлых лучика в тёмном царстве дворовых выродков. Я так сочувствую родителям Васеньки! Мы, знаете ли, тоже потерпели ущерб – выбило стекло! В квартире холод, теперь у Серёженьки – двусторонний бронхит. Конец четверти, так некстати. Ещё и стресс вдобавок… Уму непостижимо!»
«В последнее время, — сухо проговорил следователь, — участились хищения армейских боеприпасов. Милицейские криминалисты обнаружили характерные осколки в кузове сгоревшего автомобиля. Взорвалась граната. Что за этим стоит – криминальные разборки торгашей, бытовая ссора или нелепая случайность – предстоит выяснить. Но поскольку использовано боевое оружие, дело передано в Комитет. И мы всё выясним, будьте спокойны…»
«Час от часу не легче!  — ужаснулась мама. — Кошмар! Серёжу могло убить, он у окна слушал музыку. Ему так нравятся: «Жёлтые тюльпаны»… А в это время, выходит, осколком выбило стекло! Мы по наивности решили – взрывная волна…»
«Серёженька! — окликнула она. — Ты был на волосок от гибели! Иди, покажись следователю».
Я укутался в плед и отправился на осмотр. Медно-рыжий усатый лейтенант, напоминающий сказочное тараканище, смерил меня коротким взглядом и склонился над листом бумаги. Мама подсказала ему: «Отразите в своём протоколе – мы пострадавшие».
Она заставила меня предъявить порезы на голове, но лейтенанту мои ранения не показались заслуживающими внимания. Едва скосив на меня глаза, он продолжил строчить. Выводя размашистые каракули, тараканище беззвучно шевелил губами, и усы его потешно топорщились.
Хотя я и чувствовал себя паршиво, но не удержался от улыбки. Заметив её, мама сдавила моё плечо и указала на дверь.
«Повезло с соседями, — проговорила она, обращаясь к лейтенанту, — нечего сказать. Но я этого так не оставлю! Подключу все свои связи…»
Следователь перебил: «Многие указывают – у вас были неприязненные отношения».
Мама возмутилась: «Три раза ха-ха! Много чести, чтобы я удостоила эти ничтожества своей неприязни! С их стороны могла быть и ненависть, но я всегда держалась подчёркнуто приветливо. Воспитание, знаете ли, повелевает быть выше дворовых интриг…»
«А где вы находились прошлой ночью?» — перебил следователь.
Воцарилась пауза длиной в три такта мендельсонова концерта. Мне отчётливо представилось, как злодей таращит на маму свои бесцветные глаза. Я испугался – не упадёт ли она в обморок?
«Соседи утверждают, — подсказал тараканище, не дождавшись ответа, — вы дома не ночевали».
«Мне кажется, — нервно проговорила мама, — это к делу не относится!»
Он возразил: «Ещё как относится! Мы обязаны восстановить картину».
Меня сорвало с кровати, и в одной пижаме я бросился на выручку: «Мамуля, расскажи о штабе!»
Усы злодея зашевелились: «Каком ещё штабе?»
Мама сделала мне страшные глаза, а затем обратилась к следователю извиняющимся тоном: «Не слушайте, у ребёнка бред. Температура под сорок».
Она коротко махнула рукой, и меня словно ветром сдуло. Дверь кухни закрылась, но последнюю мамину фразу я всё равно расслышал.
«У меня заявление для комитета, — произнесла она торжественно, как на собрании. — Дело государственной важности…»
Я уже собирался лечь в постель, но после маминых слов затаился под дверью.
«Проверьте Громовых! — скороговоркой проговорила она. — Криминальная семейка! Старший, Георгий, вор-рецидивист. На нём клейма негде ставить. Вчера их автомобиль, весь заляпанный грязью, прибыл из Одессы. Явно добирались просёлочными дорогами. Спрашивается, почему?»
«Контрабанда…» — буркнуло тараканище.
«Намного хуже! — заговорщически объявила мама. — Контрабанда – прикрытие! Они возят оружие и боеприпасы. Продают румынским националистам!»
«У вас есть основания подозревать соседей в торговле оружием? — проскрипел он вместо того, чтобы выразить маме восхищение, а затем с усмешкой добавил: — Помимо личных счётов, разумеется».
«Личные счёты с этой публикой? — возмутилась мама. — Три раза ха-ха! Сама по себе постановка вопроса оскорбительна! Вы, наверное, не расслышали, так я повторю: Громовы – настоящая мафия! Вот, где надо копать, а вы интеллигентных людей допрашиваете, словно мы какие-то уголовники. Да будет вам известно, мой муж – офицер в отставке…»
«Майор!» — выкрикнул я, но моё замечание они пропустили мимо ушей.
«Вся грудь в орденах, — завершила мама на высоких нотах, — сын – будущая мировая знаменитость, скрипач, гордость школы…»
«Опять эмоции», — устало проговорил лейтенант.
«Эмоции?! А вы знаете, у кого малолетний выродок-Громов перенял любовь к бомбам? У своего папаши! Когда-то в детстве он в шутку подсунул взрывное устройство приятелю, и тот остался без глаз. Удивлены? То-то же! А недавно слепой повесился… И что вы думаете? Семейка Громовых подозрительно быстро купила гараж у жены покойного. И вот я думаю – не Громовы ли довели его до самоубийства?»
Тараканище задумчиво промычало.
«А вы проверьте! — повысила голос мама. — У них, где ни копни, везде криминал! Был случай – старший буянил после пьянки, сквернословил. Я вызвала милицию. Сынок за папашу вступился – бросил бомбу под колёса патрульной машины! Натуральный идиот! К счастью, никто не пострадал. Звоночек тогда прозвучал, к сожалению, не услышали. А звоночек, скажу вам, серьёзный – покушение на органы государственной власти! Добавьте каждодневные драки, пьянство, неуспеваемость… Вся школа стонет. Я как педагог, не знаю, как от него избавиться!»
Я приоткрыл дверь на кухню: «Ещё и наколки сделал!»
«Да-да! – спохватилась мама. — В тринадцать лет – уму непостижимо!»
«Ни о чём не говорит, — шевельнуло усами тараканище. — Я себе по глупости тоже руки разрисовал когда-то. Вот, полюбуйтесь».
Вместо того, чтобы любоваться его наколками, мама сердито посмотрела на меня, и я спешно прикрыл дверь.
«Давайте вернёмся к преступлению…» — продолжил следователь.
Присев на корточки у двери, я прикрыл глаза. Мне бы улечься – так паршиво я себя чувствовал – но любопытство пересилило. Из опасения пропустить что-нибудь интересное, я постанывал от головной боли, но не покидал свой пост. Мама тарахтела как пулемёт, и я не всегда поспевал за её мыслями. Тараканище отвечало с чувством и расстановкой.
«Извольте, — произнесла она, едва затворилась дверь. — С преступлением, на мой взгляд, всё предельно ясно. Старший Громов возит боеприпасы в тюках с контрабандой, сын разгружает, мать снабжает националистов. Свои грязные делишки они обделывают на базаре, где у них, якобы, бизнес. От одного слова воротит – биз-нес-с-с!»
Мама произнесла ненавистное слово так выразительно, что меня чуть не вырвало.
«Чушь какая-то, — хмыкнул следователь. — В Бендерах своего оружия навалом. Скорее будут возить отсюда на Украину…»
Я думал, мама смутится, но неожиданно она заговорила как на митинге: «В то время как прогрессивные силы нашего общества широким фронтом развернули борьбу за мир и межнациональное согласие, некоторые несознательные граждане намеренно подливают масла в огонь. Их цель – разжечь пламя войны и погреть руки… Вполне возможно, Громовы скупали оружие в Бендерах и вывозили на Украину… С целью всеобщей дестабилизации…»
Когда мама выдохлась, тараканище отозвался: «Теперь я вспомнил ваше выступление у исполкома».
«На Доске Почёта висит мой портрет! — гордо ответила мама. — Лучший учитель города!»
Но упоминание о доске почёта злодея не проняло. Он предложил маме «не уходить в сторону».
«Мы-то, наивные, — продолжила она, — полагали, Громовы – обычные спекулянты. Развелось их теперь, как собак нерезаных… Косметика, сигареты, жевательная резинка… Вы только представьте, хвастали без зазрения совести – деньги лопатой гребут! Каждый день – походы в сберкассу! Проверьте, сколько они заработали? Машину купили, следом – гараж! Недавно узнала – ещё и контейнер под склад! Уму непостижимо! Разве может честный человек иметь личный склад? А главное, зачем? Я вам скажу, тут пахнет не косметикой, а порохом и динамитом! Недавно, кстати, они заявили – покупают «Волгу» с прицепом! Честному человеку до конца жизни таких денег не заработать! Муж, человек военный, сразу сказал – оружие будут ящиками доставлять!»
Следователь дождался конца тирады, а затем спросил: «И где они, по-вашему, хранили оружие? На месте взрыва ничего не обнаружено…»
Мама взвилась: «Какой же вы непонятливый! Дома хранили, где же ещё? Впрочем…»
Она сделала паузу в один такт, а затем выпалила: «Могли хранить на базаре в контейнере. Вам это в голову не приходило? Надо проверить гараж…»
«И голубятню!» — выкрикнул я срывающимся от волнения голосом.
Меня трясло от удачной и вовремя пришедшей в голову мысли. Мою находку оценила даже мама.
«Да, и в голубятне! — проговорила она с вызовом. — Где угодно! Могли спрятать на чердаке, прикопать за гаражами… И с подрывом машины тоже понятно. Младший Громов утаил гранату для своих браконьерских целей, а несчастный ребёночек Васенька, наш всеобщий любимец, её обнаружил…»
Мама всхлипнула: «И случилось непоправимое…»
Я думал, она разрыдается, но её голос быстро окреп: «Опасный груз они вначале перенесли в квартиру – мы видели. Как только произошёл взрыв, от него, разумеется, избавились. Перепрятали на время, пока всё утихнет… Я думаю, в гараже и на рынке вы ничего не обнаружите. Искать надо у сообщников…»
«Вы кого-то подозреваете?» — перебил следователь.
Голос мамы зазвенел металлом: «Это всего лишь предположение, но поверьте, я отдаю отчёт своим словам. Так вот… Я давно предупреждала директора школы – пока не поздно Володю Громова надо исключать. По нему тюрьма плачет. Она – ни в какую! Я по наивности думала – ей носят подарки, и потому она закрывает глаза на очевидное. Но после случившегося стало понятно – дело в другом».
Последние слова мама произнесла, понизив голос, после чего и вовсе умолкла.
«Ну, и?» — нетерпеливо подстегнул её лейтенант.
Мне пришлось прильнуть ухом к двери, потому что мама заговорила ещё тише: «Директор – молдаванка с румынскими корнями. Ярая националистка! Посещает тайные сборища «Народного фронта Молдавии». Представляете? Ключевое звено всей преступной цепочки! Зря усмехаетесь – проверьте!»
«Обязательно проверим! — отозвался следователь и тут же ехидно спросил: — И всё же, где вы были прошлой ночью?»
«Опять он за своё!» — вспылила мама.
«Не за своё, — огрызнулось тараканище, — а за ваше! Мы обязаны проверять, а вы должны нам содействовать».
«Ну, хорошо», — согласилась мама и зашептала так тихо, что не выручил даже мой исключительный слух.
«Нам необходимо проверить, — в ответ проскрипел тараканище, — назовите имя мужчины».
«Но это повредит его репутации!» — возразила мама.
Злодей хохотнул: «Для вас сейчас важнее не чужая репутация, а ваше собственное алиби, которым пока и не пахнет».
«Проверьте семью Громовых!» — выкрикнула мама.
«Проверим. Вы объясните, где провели ночь?»
«Да, но не для протокола».
«Не торгуйтесь!»
«А если я не назову его имя?»
Злодей вновь хохотнул: «Какая вы простушка! Соседи уже назвали имя вашего… так называемого знакомого. Я хочу услышать его от вас».
«Свиньи!» — взвизгнула мама.
«Итак?»
«Головко Евгений Витальевич» — в сердцах проговорила мама, а я побрёл в гостиную.
Зря мама тянула с ответом, — думал я, укутываясь одеялом, — если дядя Женя открыто явился в школу, а затем на поминки бабушки, стоило ли городить секреты?
В дверях следователь заявил: «Передайте мужу повестку…»
«У него контузия», — предупредила мама.
«Обсуждать с ним ваши семейные неурядицы в мои планы не входит», — ответил лейтенант.

Когда он, наконец, ушёл, я жалобно простонал: «Мамуля, у меня голова болит…»
«У меня в десять раз больше твоего болит!» — отрезала мама, накручивая диск телефона.
«Женя, — взволнованно произнесла она, — у нас неприятности!»
«Да, большие. Я обязана предупредить».
«Какой к чёрту залёт? Не смешно!»
«Случилось чэпэ! Взорвалась соседская машина, был пожар, погиб ребёнок-идиотик. Прямо у подъезда. Представляешь?»
«Да, уму непостижимо! Приходил комитетчик… заявили: у меня нет алиби. Пригрозили арестом».
«Да, назвала, а что делать?»
«Женя, умоляю, не кричи! Ну, почему дура? Меня могли бросить в тюрьму, Серёжа болен, бронхит…»
«Да-да, конечно. Извини. Не телефонный разговор. Хорошо, я приду».
Когда она положила трубку, я вновь простонал: «У меня, кажется, рыгушка будет…»
Мама с грохотом швырнула таз у дивана и пулей вылетела в коридор. Прежде я никогда не видел её такой взволнованной. Если бы не испорченное настроение, она несомненно подержала бы таз, а затем напоила меня тёплой водой, но теперь ей было явно не до моих хворей. В глубине души я понимал – всё случилось по моей вине. И потому у меня не хватило духу качать права.
Пока я давился и беспомощно ронял слёзы в алюминиевый таз, мама незаметно ускользнула в штаб. И даже не сказала мне «до свиданья»! Впервые в жизни мне пришлось управляться без помощи взрослых. В итоге «рыгушку» я перевернул, а когда наливал из чайника воду, разбил чашку.
Я чувствовал себя таким одиноким и несчастным, что ещё долго рыдал. И даже мысли о сгоревшей «шестёрочке» не приносили мне облегчения…

Мама вернулась в подавленном настроении. Увидев, что я натворил, она с горечью выговорила: «Про̀клятый день…» и взялась за тряпку.
Я молча наблюдал за уборкой. В моей голове как назло не находилось слов утешения. Конечно, я мог обрадовать маму, рассказав, с какой изобретательностью подорвал «шестёрочку», но к моим прежним опасениям добавилось новое. В штабе случилась какая-то неприятность, которая очевидно была связана со злосчастным взрывом.
«Всё рухнуло, — разговаривала мама сама с собой, елозя тряпкой, — ну почему, почему я такая несчастная? Проклятая дворня, как я их ненавижу! У них радость – у меня печаль, у них печаль, а у меня горе! Уму непостижимо!»
Вскоре появился стекольщик. Пока он возился на кухне, мама на время повеселела. Она даже угостила его чаем и даже слегка полюбезничала! Но я не удивился – точно также она вела себя и с водопроводчиком. По её словам, нахваливать работягу под жидкий чаёк большого труда не составляет, зато по окончании у него язык не повернётся требовать деньги на выпивку. Вот и стекольщик выслушал красивые речи о «золотых руках» и «отточенных движениях мастера, которыми можно любоваться до бесконечности», и ушёл, ограничившись кислым «спасибо».
Когда мы остались вдвоём, мама вновь дала волю чувствам. Сначала громы-молнии обрушились на стекольщика. Мало того, что «кугутский свинтус» не разулся, он ещё и основательно насорил. Мама не сомневалась – негодяй напакостил специально, поскольку «все они заодно».
Затем она переключилась на Гитлера, по вине которого случались наши беды. Я, как мог, поддакивал. На этот раз главная вина выродка состояла в том, что он подсунул идиотику гранату.
«Хоть бы у него руки отсохли! — негодовала мама. — Лучше бы его самого разорвало в клочья, а машина осталась целой! Уж как-нибудь перетерпели бы их музычку на всю катушку…»
Разумеется, я был не против подобного исхода. И даже наглядно представил себе, как по двору разлетаются ошмётки моего врага под оглушительный рёв динамиков: «Жёлтые тюльпаны…»
«Ненавижу! — хрустела мама пальцами. — Ненавижу проклятого выродка и его папочку!»
Услышав о Жорике, я подложил язык: «И утконоса, блядь в отставке!»
Мама была настолько взвинчена, что даже не обратила внимания на ругательство, которое впервые сорвалось с моих уст в её присутствии. Выпалив запретное слово, я испытал такое сказочное блаженство, в сравнении с которым мои прежние занятия на пишущей машинке в момент сделались пресными до отвращения…

Утром следующего дня позвонили из Комитета госбезопасности и пригласили маму на беседу. Она ушла в самом дурном расположении духа, и у меня в ушах ещё долго звенели её слова: «Не знаю, вернусь ли…» Таинственное заведение под названием «Комитет» представлялось мне поросшей мхом угрюмой крепостью, окружённой глубоким рвом. Располагалась она не где-нибудь, а в дремучем Гырбовецком лесу, где бабушка собирала свои травы. Как утверждала мама, порядочные люди туда не сунутся. Там шляются исключительно ведьмы, колдуны и всякая прочая нечисть. К последним – я не сомневался – относились и работники Комитета.
Вскоре после маминого ухода раздался громкий стук в дверь. Я подошёл на цыпочках и заглянул в глазок. Явилась глуховатая соседка, жившая на одной с нами площадке. Она всегда колотила в дверь что есть силы, поскольку звонка не слышала.
«Я, конечно, дико извиняюсь, — проорала она на весь дом, — но вам тут маленько поднасрали. Фулиганьё!»
Оглушённый криком, я не сразу сообразил, в чём дело. Приоткрыв дверь, я долго смотрел на неё, переминаясь с ноги на ногу и не понимая, о чём идёт речь. И только когда она ткнула пальцем, я увидел – на нашей двери масляной краской было выведено размашистое слово «блядь».
«Гитлер!» — выдохнул я, ни секунды не колеблясь.
«Шо?» — заорала соседка.
Я повторил громче и закашлялся.
«Шо?» — словно издеваясь, не унималась глухая.
«Гит-лер!» — прокричал я истошно и притопнул ногой.
Она махнула рукой: «Бормочет себе шо-то под нос…» и заспешила прочь.
Хлопнув дверью, я бросился на диван и дал волю чувствам. Последняя Вовкина выходка по всем статьям превосходила шуточку с крышкой гроба. В сравнении с порчей двери в моём понимании померкла даже гибель «шестёрочки»…
Какие только кары я не придумывал выродку! Но даже самые смелые фантазии не приносили мне облегчения. С площадки доносились кугутские шуточки и смешки, а я представлял самодовольного негодяя, чувствовавшего себя героем дворни.
Глотая слёзы, я следил за часами, но стрелки, казалось, замерли.  Навести порядок могла мама, но как назло, она куда-то пропала. Я живо представлял её реакцию, когда она остановится перед дверью. Скорее всего – так мне казалось – она закатит небывалый скандал, после которого не миновать Вовке больших неприятностей.
День приближался к концу, а вместе с ним таяли и надежды на скорое устранение безобразия. Когда за окном сгустилась тьма, обессиленный я уснул.
Мама разбудила меня, когда я смотрел десятый сон. До меня долго не могло дойти, зачем в такое время надо пить лекарства и мерить температуру. Часы показывали час ночи! Мама порхала вокруг кровати и беспокойно верещала о том, что мы не выполняем предписания врача, рассуждала об опасностях бронхита и его осложнений, а я недоумевал – неужели она не заметила изуродованную дверь? Может, на площадке перегорела лампочка?
Спросонья я долго не мог собраться с мыслями, и лишь когда она сунула мне под мышку градусник, я спросил: «Ты видела дверь?»
Мама беспечно отмахнулась: «Ерунда! Скоро мы им устроим та-а-кое! Отольются кошке мышкины слёзы…»
Я ничего не понял – в голове моей по-прежнему царил сумбур.
«Это Гитлер!» — произнёс я с полузакрытыми глазами.
В ответ мама беспечно рассмеялась: «Глупенький! Неужели, ты думаешь, что какая-то ничтожная кугутня может безнаказанно над нами глумиться?»
Я пожал плечами, а в ответ услышал: «Всё, котик, Гитлер капут!»
Широко раскрыв глаза, я посмотрел на маму. Перехватив мой взгляд, она залилась весёлым, беззаботным смехом. Последний раз она так смеялась, когда с Зоей Михалной они отмечали девять дней бабушке Нюре.
«Как это, Гитлер капут?» — спросил я.
Мама оборвала смех и торжественно провозгласила: «Сегодня мы празднуем День Победы!», и я заулыбался, наконец-то поверив в счастливое избавление от нашего общего ненавистного врага.
Мама рассказала подробности своего посещения загадочного Комитета. Располагался он вовсе не в лесу, а в центре города. Её принял самый главный начальник, Иван Кузьмич. По-другому и быть не могло, ведь она – лучший учитель города и начальник разведки. Разговаривать с простыми лейтенантами ей не пристало. Звание у начальника – майор.
Я кивнул: «Такой же, как папа».
Мама нахмурилась: «Сравнил! Иван Кузьмич – не какой-то отставной майоришко, а начальник горотдела госбезопасности! Стоит ему пальцем пошевельнуть, не только майор – полковники будут ползать перед ним на четвереньках!»
«Ты ползала?» — спросил я.
«Дурашка, — ласково ответила мама, — у нас состоялся деловой разговор. Два разведчика всегда найдут общий язык».
Я поинтересовался: «Он тоже разведчик?»
Получив утвердительный ответ, я прильнул к маме: «А кто главнее?»
Она объяснила: «Одно с другим нельзя сравнивать. Это всё равно, что спросить: кто главнее директор обычной школы или директор школы искусств? Я работаю в контрразведке. Мы боремся с молдавскими шпионами. Иван Кузьмич работает в обычной разведке. Они обезвреживают предателей Родины и диверсантов».
Я положил голову на колени мамы и прикрыл глаза. Позабыв о градуснике, она продолжила свой рассказ.
«Иван Кузьмич, — произнесла мама задумчиво, – необыкновенной души человек… разумный и понимающий. У них в городе есть секретные квартиры для шпионских встреч. Представляешь, там есть японский цветной телевизор и видеомагнитофон! Мы после переговоров смотрели замечательный германский фильм…»
Я зевнул: «Что такое ви-део-магнитофон?» Слово далось мне с трудом.
Мама объяснила: «Чудо техники! Примерно то же, что установили в своей «шестёрочке» Громовы, только с подключением к телевизору. Ставишь кассету и смотришь настоящее кино. А на кассетах не обычная дрянь, которую показывают по телевизору, а фильмы о разведке… А в ванной установлена итальянская стиральная машина. Уму непостижимо – всё делает сама, даже выжимает!»
Мама ещё долго рассказывала о чудесах шпионской квартиры и неограниченных возможностях Ивана Кузьмича. Я больше не задавал ей вопросов. Главное дело свершилось – враг побеждён. Всё остальное мне казалось интересным, но не настолько важным, чтобы глубоко за полночь ради этого не смыкать глаз.
«При власти и при оружии, — доносилось откуда-то издалека. — В такое-то время оно, может, и к лучшему…»
Под мерное и успокаивающее бормотанье я окончательно провалился в сон…

На другой день мама с утра отправилась в магазин, но не прошло и пяти минут, как вернулась. Её каблучки выбили победную дробь в коридоре, и в гостиной она появилась с таким видом, словно её только что объявили лучшим учителем на Земле.
«Свершилось! — произнесла она, подбоченись. — Жорика и его проклятого выродка увезли в Комитет!»
Я выпучил глаза: «Ух, ты-ы-ы!»
С напускной печалью мама добавила: «Боюсь, мы не скоро их увидим!»
Хоть я и чувствовал себя неважно, но ошеломляющее известие меня словно исцелило.
«А с кем мне теперь играть во дворе? — подхватил я мамину игру. — Идиотик сгорел, выродок в тюрьме…»
Мама притворно всхлипнула: «И у меня печаль – с кем теперь сплетничать? А как наш папочка расстроится! Любимого крестника арестовали, ай-ай-ай…»
Я выбрался из-под одеяла и бросился маме в объятия. Она крепко прижала меня и, бесконечно счастливые, мы долго кружились по комнате, распевая во всё горло «Жёлтые тюльпаны». Мама, как обычно, жутко фальшивила, а я делал вид, что так и положено.

Вечером к нам явилась утконос. Невероятно длинный звонок дал ясно понять – соседка явилась в прескверном настроении. Она порывалась войти в квартиру, но мама преградила ей путь. Галина напомнила о своей должности председателя, а мама ей презрительно заметила: «В моей квартире я председатель!» Пришлось незваной гостье разговаривать через порог.
Галина трагическим голосом сообщила: «Вовчика и Жору заарестовали. Прямо у наручниках свезли у кутузку!»
Мама разыграла удивление: «То-то мне из школы звонили – почему сегодня не было Володи? А мне почём знать? Он же такой самостоятельный! Может, в Одессу отправился за контрабандой, а может, ещё каким-то криминалом занимается. Свинья, как говорится, грязи найдёт».
Последние слова мама произнесла с подчёркнутым сожалением, так не вяжущимся с безжалостным приговором: «свинья».
Утконос издала резкий утробный звук, голос её задребезжал и многократно усилился: «Не, ну ты глянь на неё! Малохо̀льную из себя корчит! Ты мне арапа не заправляй! У комитете минѐ за тебя доложили, и про твою заяву тоже! У меня связи – тебе и не снилось! Полгорода мои сигареты ку̀рють! И чекисты, и дерьмократы, и коммуняки! Доносы удумала писать!»
В отличие от соседки, мама сохраняла полную невозмутимость.
«Куда мне до вас, — ответила она со вздохом, — с вашими-то связями. Но уж, коль разоблачили, извольте выслушать. За язык Володю никто не тянул. Глушил рыбу и сам же хвастал. И подрывному делу не я его учила. Кто под машину бомбу кидал? Уж не мой ли Серёжа? Да он букашки не обидит в отличие от вашего бандита! Пусть теперь отвечает перед законом – четырнадцать лет без пяти минут, не маленький. Меня спросили – я ответила. Какой смысл покрывать? Урода воспитали – вот и несите свой крест…»
«Ты просто мстишь!» — прошипела Галина.
«Три раза ха-ха! — парировала мама. — Сочла бы ниже своего достоинства!»
Далее последовала перебранка, во время которой Галина не снижала громкости, а мама держалась подчёркнуто спокойно и отвечала на выпады с усмешкой.
«Нету у тебя достоинства! — издала соседка вопль. — И отродясь не було̀!»
«Достоинство измеряется не сберегательными книжками!»
«Завидки взяли, да? Ты и про сберкнижку натрепала у Комитете!»
«Опять же, за язык никто Володю не тянул!»
«Нема у меня на книжке гро̀шей! Нехай задавются, коли найдуть!»
«Успели снять?»
«Ну, змея-я-я! Права была свекровь-покойница!»
«Лучше быть змеёй, чем матерью убийцы!»
«Ничего, мы свою правду усё равно докажем!»
«Вам Васенька ночами не является?»
«Их выпустют! А ты запомни, сука, за усё ответишь!»
«Угрожаете?»
«Прэ-ду-прэж-даю!»
На шум в подъезде собрались соседи. Каждый выпад председателя они встречали одобрительным гулом, а мамины ответы – возгласами осуждения. Но я не беспокоился – мама вела себя настолько уверенно, что не возникало ни малейшего сомнения – сражение у неё под контролем.
«Предупреждаете? — спросила мама с усмешкой. — А может мне Володе кое-что поведать? Раскрыть ему глазоньки? В другой раз подумает, на чьей двери малевать пакости».
«От-тока вя̀кни! — зарычала Галина. — Своими руками…»
Мама перебила: «Все свидетели – я до сих пор сдерживалась. Но если со мной заговорили на языке угроз, вынуждена ответить тем же».
«Своими руками!» — громче рыкнула Галина.
«Своими руками всё закрасишь! — повысила мама голос. — Если через час не будет сделано, пеняй на себя. Я предупредила! А моё предупреждение – не пустая болтовня базарной бабы!»
«Да я… — зашлась от негодования утконос, — да мы…»
«У тебя ровно час! — металлом прозвенел голос мамы. — И чтоб ноги твоей здесь больше не было!»
Послышались удаляющиеся шаги соседки. Вместе с ней вниз припустили зрители, а мама дала им вслед заключительную очередь: «Ты в зеркало на себя посмотри, Буратино! Я бы удавилась на твоём месте! Подстилка для алкашей! Вы и сыночка во время очередной попойки зачали – вырос дегенерат без единой извилины!»
Такого триумфа мы прежде не знали. Вдобавок к аресту Жорика и выродка, мама не оставила камня на камне от предводительницы дворни. Прежде с поля боя бежали мы. Теперь же, по какой-то неведомой причине, победа далась нам поразительно легко. Всё происходящее казалось мне сном. Я даже ущипнул себя… Но то был не сон. Во все глаза я смотрел на маму и видел в ней всесильную, добрую волшебницу, одни взмахом руки способную обратить в бегство неисчислимые полчища кугутов.

Когда впервые после болезни я отправился в школу, моя душа пела. В отсутствие Гитлера даже промозглый осенний день казался по-летнему ясным и тёплым. Дворовые мальчишки поглядывали на меня с неприязнью, но когда я с видом победителя вышел из подъезда никто из них не произнёс ни слова.
В школе надо мной никто не подшучивал, и впервые за время учёбы я не услышал ни одного обидного прозвища. Меня просто не замечали. Лишь только Анжела Ионовна уделила мне полминуты внимания. Она справилась о здоровье, после чего произнесла со вздохом: «Не знаю, кто из тебя вырастет…»
Я гордо ответил: «Великий скрипач!»
Директор покачала головой и ушла. Разумеется, она завидовала! Мама говорила – у неё нет мужа, потому и бесится. Ещё и дочь уродилась чучелом.
На первом же уроке молдавского я получил пятёрку. Меня это немало удивило – за ответы с места Анжела Ионовна никогда оценок не ставила. По пути домой промелькнула мысль – уж не победили ли мы, случайно, Молдавию?
Позднее мама объяснила – румыны по-прежнему нам угрожали, зато побеждённой оказалась зловредная Анжела. «И это, — добавила мама, — для нас намного важнее, чем победа над Кишинёвом!»
Вскоре я убедился в её правоте. Пятёрки на меня посыпались как из рога изобилия. Причём, не только от директора…
Кроме тягостных уроков молдавского другим камнем преткновения для меня всегда была физкультура. Спортивные снаряды – перекладину, канат и коня – я ненавидел так же люто, как кугутов. Тем более что кугуты легко справлялись с упражнениями в спортзале.
«Физкультурник» мне ставил четвёрки с минусом, и каждый раз подчёркивал при всём классе: «Из уважения к Любови Александровне». Его слова я воспринимал как издёвку. Никакого уважения он к маме не испытывал, поскольку неизменно стоял на стороне директора.
Раньше одноклассники умирали от смеха надо мной, а я мечтал, как здорово было бы привязать их к спортивным снарядам, отстегать прокля̀тым канатом, а затем вздёрнуть всех до одного на перекладине, чтобы морды стали синюшными, как у Петро, и вывалились грязные языки!
После победы над Анжелой волшебным образом всё поменялось. «Физкультурник» стал выводить мне пятёрки с минусом без лишних слов. Он даже не осмеливался приглашать меня к снаряду!

В конце второй четверти маму назначили завучем. У неё появился собственный кабинет, почти такой же просторный, как у директора. Вопреки всем правилам, в кабинете мама выделила уголок для Зои Михалны. В свободное от уроков время они уединялись для решения важных вопросов.
Я не знал, каким образом была побеждена Анжела Ионовна. Мама сухо обронила: «Военная тайна». Наверно, я мог и выпытать подробности, но упиваясь плодами победы, не приставал с лишними вопросами.

Отца, вернувшегося из санатория, мама встретила на удивление приветливо. Прежде она никогда не называла его «Коленькой» и «нашим папулей». Меня её радушие удивило, но ещё больше удивился отец. Он так и окаменел в дверях, пока мама защебетала о моих успехах в учёбе и своей прибавке к зарплате. Его столбняк прошёл лишь после того, как она вынула из холодильника бутылку водки. Отец сразу ожил, но в тот же момент столбняк перекинулся на меня – по какой-то неведомой причине мама утратила неприязнь к спиртному!
Пока отец ужинал, она жаловалась, как тяжело ей приходилось во время моей болезни: «Всё на меня свалилось – работа, хозяйство. Уму непостижимо! Вставить стекло, раму покрасить, убрать, проветрить! В ванной сочится с трубы, пришлось ставить ведро. Голова пухнет – сантехника вызывать, не вызывать? В итоге не стала – зачем лишние траты? Решила, муж приедет, починит…»
Отец поморщился, как от зубной боли. Он терпеть не мог домашние хлопоты, из-за чего частенько ссорился с мамой. Но на этот раз она не стала ему досаждать.
«Разумеется, не сегодня! — воскликнула мама, предупреждая отцовы протесты. — Отдохни, сходи в своё казачье войско. По радио говорили – военные с опытом требуются…»
Не дожидаясь ответа, она продолжила: «Дверца холодильника не закрывается, подставляю табурет. После дождей крыша течёт. Видишь, в углу сочится? Жуть! Утконосиха по десять рублей собирала. Уму непостижимо! Естественно, не дала. Набось, сами и повредили шифер. Вовка не на такое способен. Помнишь, почтовые ящики запалил? Свекровь по доброте своей: нате вам три рубля! Представляю, как наживаются на этих поборах. Пусть лучше течёт…»
Отец криво усмехнулся.
«Когда муж в отъезде, — произнесла мама горестным тоном, — хоть в пѐтлю лезь!»
Опрокинув рюмочку, отец хмуро пробасил: «А что дядя Женя? Ручонки кривые?»
«Ну, перестань! – примирительно проговорила мама. — С ним покончено. Я, разумеется, виновата, но меня можно понять. Муж пропал, очевидец сообщил – шансов нет, мясорубка, котёл, все погибли! У меня истерика – думала руки на себя наложить. Да, я серьёзно, не смейся! У Сергея оцепенение – сидит, в одну точку смотрит, у свекрови – инфаркт. Я зубы стиснула – надо за пожилым человеком ухаживать. Работа, больница, дом – как белка в колесе! В школе поедом едят, никакого сочувствия. Серёжа дворне поперёк горла встал – всё на мою голову! В магазинах дороговизна…»
Мама достала платочек и закрыла лицо.
«Мы все не без греха, Коля, — добавила она, всхлипывая. — И ты знаешь, о чём я… Надо уметь прощать!»
«Что там у Громовых?» — хмуро спросил отец.
Мама сбивчиво объяснила: «В машине взорвалась граната. Осколком у нас на кухне выбило стёкла. Серёжа чудом не пострадал! Глупенький, стоял у окна, слушал музыку. На допросе Георгий сознался – торговали оружием, снабжали румынских агентов. Володя утаил гранату, чтобы глушить рыбу. Её обнаружил идиотик и решил поиграть с хлопушкой. Произошла ужасная трагедия! Мы места себе не находили! У Серёжи – двусторонний бронхит и нервный срыв, у меня давление подскочило…»
«Бред собачий! — сквозь зубы процедил отец. — Какая к чёрту торговля оружием?! Жорка от собственной тени ночами шарахается! Ему дай холостой патрон подержать – в штаны наложит. Гэбэшники чуть припугнули – сломался. Повесили тухлое дело, а под раздачу пацан угодил…»
Отец залпом выпил очередную рюмку и остановил на маме тяжёлый взгляд: «Соседи говорят, ты сочинила донос…»
Мама вскинулась: «Вздор! Клевета и провокация! Да как они смеют!»
Отец скривился: «Люб, ну не надо, а?»
Переведя дух, мама заговорила быстро  и сбивчиво: «Явился следователь. Лейтенант Кунин. Тобой, кстати, интересовался. Да, не шучу! Не смотри на меня такими глазами! Ты же вернулся из-за границы, мало ли что… У них версия – привёз кое-какие боеприпасы для криминальных целей. Подарил крестнику гранату для рыбалки. В комитете не сомневались – взорвался югославский сувенир…»
«Бред собачий! — процедил отец. — Я оттуда пистолетного патрона не привёз. Десяток границ, на каждой шмонали…»
«И думаешь, кто им напел? — пропустила мама замечание мимо ушей. — Георгий и его кривоногая клуша!»
«Люба, не городи…»
«Я не выдумываю! Они решили заранее отвести все подозрения».
Отец нахмурил брови: «Какие подозрения? Ты о чём?»
Мама подбоченилась: «Ха, он ещё спрашивает! А кто глушит рыбу? Кто бросал бомбу под милицейскую машину? Кто водит дружбу с молдаванкой-директрисой? Почуяли опасность и предали тебя с потрохами. Ты ожидал чего-то иного от дворни? Люди без чести и совести, одно слово – быдло!»
«Да, до тебя им далеко…»
«Сначала следователь явился к Громовым, Галка свалила всё на тебя, а твой ненаглядный Володенька подтвердил. Чуть опасность почуяли – сразу забыли о ваших особых отношениях, как про Паньковы штаны!»
Отец выпил ещё полрюмки и закурил. На его лице заметно играли желваки, а глаз слегка подёргивался.
Приоткрыв окно, мама продолжила: «Комитетчики собрались проводить у нас обыск. Представляешь торжество дворни?»
«Ну и провели бы, — буркнул отец, — один чёрт, ничего б не нашли…»
«Как сказать, — отозвалась мама. — К твоему сведению, Галка снабжала комитетчиков импортными сигаретами! Когда я попала к их руководству, заявила с порога – этого дела так не оставлю! Выведу шайку на чистую воду! Ты знаешь, я разговаривать умею. Пригрозила – кое-кому не поздоровится! Собиралась ехать в Тирасполь… Тут-то они и сообразили, с кем имеют дело. Руководство вникло, лейтенант получил взыскание, теперь курит «Приму». Ха-ха-ха! В кулуарах мне объяснили: подбросить гранату во время обыска – плёвое дело. И отправили бы тебя в места не столь отдалённые…»
Отец криво усмехнулся: «А ты, я гляжу, у гэбистов в авторитете. Секретов от тебя не держат».
Мама поджала губы: «Коленька, не надо строить догадки. Если хочешь знать, я подписала контракт, и теперь работаю на органы госбезопасности…»
Не выдержав, я крикнул: «Ур-р-ра!»
Отец посмотрел на маму с усмешкой: «Поздравляю. Вдобавок к прежним заслугам, ты у нас теперь особо важный стукач».
Она отрезала: «Ирония здесь не уместна! Я цену себе знаю, и в комитете меня уважают. Прошу не забывать – если б не я, ты бы уже сидел за решёткой…»
«Серёга, — подмигнул отец, — гордись нашей мамой!»
Вместо ответа я бросился к ней и крепко обнял. Она поцеловала меня в макушку и нежно прошептала: «Моя гордость и надежда…» От удовольствия я зажмурил глаза…
«Здесь что-то не то, — с сомнением проговорил отец. — Полная туфта, Люба. Первым делом надо разобраться, откуда взялась граната».
«Дождёмся суда, и всё выяснится», — ответила мама.
В её голосе я уловил раздражение.
«Ку̀ма и пацана надо выручать, — словно не расслышав, буркнул отец. – Мутное дело. Я скорее поверю, что боеприпасами торговал Серёга, чем Жорка…»
Я сжался в комок. Казалось, после таких слов он переведёт на меня тяжёлый взгляд и сурово потребует: «Признавайся, ты убил Ваську?», но отец опрокинул рюмочку и зло усмехнулся: «Торговля оружием! Совсем охренели! Схожу-ка я к атаману, он с гэбистами на короткой ноге…»
Мамины пальцы впились мне в плечи, но голос её прозвучал на удивление тихо и увещевающее: «Коленька, оно тебе нужно? Сами как-нибудь разберутся».
«Отставить!» — стукнул отец кулаком по столу.
Мама вздрогнула, и из глаз её в тот же миг полились слёзы. В знак солидарности с ней я произнёс: «Не пойду с Вовкой на рыбалку!»
«Будем решать задачи в порядке очередности, — глядя в тарелку, пробурчал отец. —  Сначала вызволяем ку̀ма и пацана. Насчёт рыбалки поговорим после».
Я думал, мама меня поддержит, но к полной моей неожиданности она смахнула слёзы и проговорила твёрдым решительным тоном: «Серёжа, не перечь старшим. Я тоже считаю – в трудную минуту соседям надо помочь».

До конца дня я ходил сам не свой. Почему мама вступилась за арестованных негодяев? Своим поступком она рушила все мои представления о справедливости.
Подмывало спросить – что случилось? – но в присутствии отца я не решился. Родители занимались хозяйственными делами, и улучшить момент не получалось. Одно было ясно: мама что-то задумала. Обычно она делилась со мною планами, а теперь каждая минута неведения только умножала мои обиды.
Перед сном она, как обычно, хотела меня приласкать, но я отгородился локтями и разрыдался. Когда ей удалось немного меня успокоить, я обрушил на неё лавину упрёков. И мне было что сказать! С таким трудом мы одолели дворню – даже молдавская шпионка присмирела! – а теперь сами же выручали заклятых врагов. Если бы о них беспокоился отец, я бы слова не сказал, но мама, мама! А главное, почему она так неожиданно поменяла отношение к Громовым?
«Соседям надо помочь! — с издёвкой повторил я мамины слова, глотая слёзы. — Ты, как и папа, любишь Вовку, а меня никто не любит!»
Мама обняла меня и осыпала поцелуями. Я не противился. Убедившись, что я обмяк, она взяла с меня клятву хранить важнейший государственный секрет. От её заговорщического шёпота меня проняло до костей, и куда только подевались мои обиды! Я задрожал как осиновый лист и прильнул к ней всем телом.
Она объяснила – отцу нельзя волноваться после контузии, ей просто не хотелось его огорчать. Но я могу быть спокоен. Жорика и Гитлера уже не вызволить – оба сознались в торговле оружием, чем подписали себе приговор. Собраны все необходимые доказательства, и теперь преступники в ожидании суда сидят в тюремной камере. Жорику светят не меньше десяти лет тюрьмы, а Вовке – три года колонии.
Я спросил: «Жорик взаправду возил оружие?»
«Да!» — не колеблясь, ответила мама.
Такого поворота я не ожидал. «Здорово же мне повезло, — радовался я. — Просто редкостная удача!» Громовы попались в самый нужный момент. Теперь-то уж точно никто и никогда не заподозрит меня в смерти идиотика. Если Жорик доставлял из Одессы оружие, сухими из воды им не выйти.
Словно в подтверждение моих мыслей, мама добавила: «Выродок, кстати, сознался – он прятал гранату в машине, но вовсе не для рыбалки!»
Меня словно ошпарило кипятком – в машине была ещё одна граната?!
Я уткнулся лицом в тёплую мамину грудь: «А-а-а д-для чего?!»
«Хотел положить нам под дверь! Позвонить, выдернуть чеку̀ и дать дёру!»
Я перепугался до такой степени, что меня затрясло как в лихорадке. Мы были на волосок от гибели, и лишь благодаря мне остались живы. Как же замечательно распорядился я бабушкиными сбережениями! Пусть поначалу и продешевил с золотом, но потери возместились сполна. В итоге мы и от «шестёрочки» избавились, и себя от смерти уберегли, и Громовых за решётку упекли. Не зря мама всем говорит о моей гениальности! Только гений мог поступить так тонко и дальновидно.
С каким бы жаром я рассказал маме о своей роли в последних событиях! Но, увы, приходилось молчать. Мой триумф омрачала досадная смерть идиотика. Если бы он всё проделал, как велено, сгорела бы только машина. И тогда я бы смог без опаски открыться. Не зря я относился к нему с неприязнью! Даже теперь, когда от него осталась лишь обугленная головешка, я не мог предстать перед мамой героем. За опасные «игры» с гранатой она бы меня по головке не погладила.
Разумеется, мама не стала бы упрекать меня в Васькиной смерти. Сама не раз говорила: «Живёт – только небо коптит». То же самое относилось и к прочим дворовым мальчишкам. У кугутов, по словам мамы, всегда рождаются либо уголовники наподобие Гитлера, либо чокнутые вроде Васьки. Разве можно испытывать к ним сочувствие? Даже если бы их всех поубивало, из её глаз не выкатилось бы и слезинки – я в этом ни секунды не сомневался.
Повезло мне родиться в приличной семье! Мама рассказывала – до Афганистана отец выпивал не часто. И вот результат: по словам Зои Михалны, у меня на лице написано – гений. Сколько раз я пристально вглядывался в своё отражение в зеркале – придраться не к чему! Я бы не возражал, если бы мой портрет висел на «Доске Почёта» рядом с маминым. Пусть кугуты лопнут от зависти!
Никому и в голову не придёт назвать моё лицо «осмысленным» – это и так очевидно. Зато кугутские физиономии остро нуждались в какой-нибудь похвале! Дурачок Васька у них улыбался «будто солнышко светит», а выродок Вовка имел «осмысленное лицо». По той же причине они награждали красивыми именами свои убогие вещи. Взять ту же «шестёрочку». Когда груду обугленного металла затаскивали в грузовик, Жорик голосил на весь двор: «Ласточка моя, красоту̀лечка ненаглядная!» А свою уродливую Галину звал «рыбонькой» и «пусечкой».
Больше всего я сожалел, что никому не дано узнать, кто в действительности погасил идиотское «солнышко» и обрезал «ласточке» крылья! И уж тем более никто и никогда не догадается, из-за чьих козней «осмысленное лицо» оказалось в тюрьме. Как же всё-таки досадно – провернуть такое сложное дело и не иметь возможности слышать за спиной: «Это всё он, настоящий гений! Лучше держаться от него подальше…»
Я теснее прильнул к маме. Прежде мы нередко кувыркались с ней в шутливой борьбе. Она неизменно побеждала и в знак милости осыпала меня поцелуями. При отце, понятное дело, в шумные игры не поиграешь. Очень жаль! Сейчас бы очень даже не помешало. Но, увы! В такой знаменательный момент я не мог рассчитывать ни на слова благодарности, ни на привычные нежности…
Я вспомнил шуточки Гитлера о «сиськах» и представил маму голенькой. Внизу живота у меня потеплело, и я несмело погладил её грудь через халатик. Мама к тому моменту уже дремала, но сразу спохватилась.
«Успокойся! — выскочила она из-под одеяла. — Спи немедленно!»
«Мамуля, ты куда?» — спросил я плаксивым голосом.
«С папой надо поговорить…»
«Обо мне?»
«Вот ещё!»
«А о чём?»
«Спи, я сказала!»
Я послушно закрыл глаза, хотя ни о каком сне не могло быть и речи. Меня всё ещё не отпускало сладостное возбуждение. Не желая с ним расставаться, я погрузился в грёзы. Сначала представил маму под душем, а после и сам составил ей компанию. Мама прикинулась маленькой девочкой, и я, словно заботливый папа, возил по её телу мочалкой, не обходя и самые интересные места. От бесстыжей картины у меня перехватило дух…

Своей наготы я, разумеется, не стеснялся – мама регулярно купала меня в ванной. Я же никогда не видел её обнажённой, хотя в фантазиях не раз представлял наши шалости в ванне. Однажды решил подсмотреть через окошко в кухне – то, чего панически боялась бабушка Нюра – но пирамида из табуреток рухнула, и я чудом не расшиб себе голову. Мама меня как следует отчитала, зато бабушка не скрывала радости, и даже наградила меня мороженым.
На пляже я не раз видел маму в купальнике. Интересно было бы поглядеть, что же скрывается под ним? Не сомневаюсь, я бы не разочаровался…
При всей моей неприязни к Гитлеру следовало признать – так смачно и убедительно выразить восхищение маминой красотой мог только он. По какой-то неведомой причине лучше всего для этого подходила нецензурщина.
Основные матерные слова я знал, но лишь по отдельности. Склонять их на все лады и составлять восхитительные, будоражащие кровь фразы, было для меня такой же непосильной задачей, как для Гитлера – сыграть на скрипке вариации на тему Мендельсона.
В купальнике я видел и Галину. Отвратительное зрелище!
Я хорошо запомнил тот день, когда мы встретились с семейкой Громовых на берегу Днестра. Едва они появились, мама сверкнула в их сторону взглядом: «Сейчас выводок расположится по-соседству». Так оно и вышло. Пляж был наполовину пуст, но Громовых притянуло к нам словно магнитом.
Менять место мама сочла ниже своего достоинства, и последний выходной перед очередной папиной командировкой оказался испорчен.
Галина сбросила халат, и мы с мамой, как по команде переглянулись. Я невольно поморщился от вида бугристой кожи, худосочных сисек и обвислого зада необъятных размеров. Отвратительно выглядел и Жорик – тщедушный, сутулый, с впалой грудью и кривыми волосатыми ногами. Танюська с Натуськой дополняли картину – две пузатые и сопливые уродины. Единственный, кто в их семейке не выглядел карикатурно, это Вовка. Если, конечно, не принимать во внимание фашистский чуб.
Рисуясь, он прошёлся перед нами на руках, а затем изобразил на турнике «солнышко». Отец одобрительно причмокнул, а мама даже взглядом не повела в сторону соседей. Я шепнул ей: «Зря не захватили скрипку», в ответ она понимающе улыбнулась.
А Вовка по-прежнему не унимался – на радость близняшкам делал стойки и крутил сальто. Я делал вид, что читаю, а на самом деле искоса поглядывал на его выкрутасы и презрительно кривил губы.
Несмотря на мамино недовольство, отец устроил с Гитлером соревнование на турнике. Затем они устроили заплыв на другой берег и обратно. Мама вспылила и ушла на волейбольную площадку. Стоило ей включиться в игру, объявились «пловцы» и, ещё не отдышавшись, принялись нахваливать мамину сноровку.
Когда-то она выступала за команду своего университета и потому играла великолепно. Я с презрением поглядывал на Вовку. Пусть сравнит моих родителей и своих! Отец обставил его на перекладине и в плавании, а мама вызывала восхищение всего пляжа. В сторону же утконоса – не сомневаюсь! – никто и глазом не повёл.
Ненадолго я отвлёкся на горластых близняшек – по кугутской традиции их раздели догола – а когда вновь посмотрел на площадку, отца не обнаружил. За игрой мамы молчаливо наблюдал лишь Вовка. Тогда мне и в голову не пришло, теперь же я точно в этом уверен – он представлял её голенькой…
К концу игры появились отец и Жорик. Они принесли пару баллонов пива, бутылку водки и началась попойка. Мама, конечно, возмутилась. Отец пытался её успокоить: «Чуток, с кумом, на дорожку…», но мама собрала вещи, и мы отправились домой.

Прокрутив в голове пляжные воспоминания, я представил маму в городской бане. Иногда, вместе с Зоей Михалной, она ходила в номера с паром. Увидеть бы их голенькими и хлещущими друг друга вениками! Хотя бы одним глазочком! Но, к сожалению, меня туда не приглашали…
Зато однажды я побывал с отцом в тех самых «номерах» при гарнизонной бане. Мне ужасно не хотелось туда идти, но под нажимом отца и бабушки я сдался. Мама не могла прийти мне на помощь – в тот день она с утра укатила в Тирасполь на конференцию учителей.
Как и следовало ожидать, посещение «номеров» никакого удовольствия мне не доставило. Начать с того, что компанию нам составили Жорик и Вовка. Уже одного этого хватило бы для испорченного настроения. Но всё оказалось гораздо хуже. В раздевалке мой ненавистный враг подверг меня безжалостному осмеянию за стеснительность. Ему же не составило труда обнажиться. Более того, он намеренно кичился передо мной своим толстым, как сарделька, членом. В сравнении с ним я, конечно, выглядел жалко. А доконал меня веник из дубовых ветвей. Его я просто возненавидел!
После парилки отец включил для меня телевизор, полагая, что я погружусь в мультики. Они уселись пить пиво, но после первого баллона банщик принёс водки. Вовка уговаривал налить и ему, но отец заявил: «Стаканчик пива – и хватит».
Постепенно они перешли к разговору «за баб», как выразился пьяный Жорик. В какой-то момент он снисходительно произнёс: «Ты, Вовка, ишо мало̀й, заткни у̀хи!» Гитлер вскинулся и рассказал о десятикласснице, которая «всем даёт». В ту же секунду я окончательно утратил интерес к мультфильмам…
Как ни уговаривал меня отец – не тревожить маму – вечером я отвёл душу, сообщив ей во всех подробностях о грандиозной пьянке, которой завершился «оздоровительный» банный день. Не упустил ни единого штришка!
Больше всего маму заинтересовала десятиклассница. Увы, Вовка её имени не назвал, и нам пришлось гадать, перебирая возможные варианты.

Представляя старшеклассниц в гарнизонной бане, я вертелся под одеялом, словно уж на сковородке. Время перевалило за полночь, а сон всё не приходил… Вконец измучившись, я направился в туалет. Проходя мимо бабушкиной спальни, я услышал мамины стоны. Да-да, именно стоны!
Прильнув ухом к двери, я обратился в слух. Сомнений не оставалось – с мамой произошла беда. Примерно такие же звуки издавала бабушка, когда у неё случился инфаркт. Отец же, вместо того, чтобы вызвать «скорую», мерно и шумно дышал с мамой в такт. «Наверное, спит и ни о чём не догадывался», — решил я и тронул ручку двери. Она оказалась заперта. И тогда я отчаянно завопил: «Мамуля! Мамочка!»
Из-за двери по-львиному рыкнул отец. Меня охватил ужас – мама при смерти, а он, видимо, озверел после контузии и спиртного. Вдруг он её убил? Перерезал горло, как тому мальчишке в Хорватии, а теперь кромсает ножом, отзываясь на каждый стон жертвы звериным рыком!
Я попятился. В голове промелькнула мысль – сейчас он выскочит в коридор и мне придёт конец. Я бросился к двери. Дрожащими руками сбросил цепочку, отодвинул щеколду и провернул ключ. За спиной с шумом распахнулась дверь бабушкиной комнаты, и в тот же момент я вывалился на площадку.
«Отставить!» — рявкнул отец.
Но остановить меня уже было невозможно. С воем я нёсся по лестнице, и по мере того, как меня настигал отец, мой крик становился всё громче. Когда он клещами впился мне в плечо, у меня из горла вырвался сдавленный хрип, ноги сделались ватными, а в глазах померкло…

Я очнулся в кровати. Мама совала мне под нос ватку с нашатырным спиртом. Скрестив руки на груди, в дверях стоял отец. Мне почудилось, что на его лице мелькнула кровожадная ухмылка. Наверное, с таким же видом он наблюдал за тем, как режут горло хорватскому заложнику. Меня вновь затрясло, а мама ласково проговорила: «Ну, что ты, глупенький? Сон нехороший снился?»
«Это не сон!» — замотал я головой.
Улыбка сошла с маминого лица: «Успокойся! Такое бывает у мальчиков. Бегают по квартире, орут, черти за ними охотятся. Кажется, всё происходит наяву, но это лишь сон».
«Правда?» — спросил я с надеждой.
Она вновь перешла на ласковый тон: «Мама не станет обманывать».
«Ему надо в училище, — подал голос отец. — И на спорт записаться. По ночам будет спать как убитый».
Мама возразила: «По психологии мы проходили: истерия – признак гениальности».
«Ну-ну, — хмуро пробасил отец. — Завтра объяснишь про истерию и гениальность соседям. Полдома разбудили».
«А мы плевали на соседей! — ответила мама. — Много чести, чтобы я перед дворней оправдывалась!»
Глядя на меня, отец покачал головой, словно я лежал в реанимации на последнем издыхании.
«Давай, поменяем пижамку», — ласково проговорила мама, и только после этого я почувствовал мокрые штаны. От стыда я натянул одеяло до самых глаз, но отец не стал меня добивать. Цыкнув зубом, он удалился в спальню…

Его визит в штаб казачьего войска закончился полным провалом. Мы с мамой ликовали. Звонок атамана в Комитет лишь подтвердил её слова. Преступников изобличили, они во всём сознались, дело закрыто и передано в суд. Заседание состоится в начале января, сразу после праздников.
Мама шепнула мне: «Отправят в Сибирь, а мы посмотрим, поедет ли за ними следом утконосиха, декабристка толстозадая!»
Я весело подмигнул: «Блядь в отставке!»
Мама несильно шлёпнула меня по губам, но тут же не выдержала и рассмеялась.

Я с нетерпением ждал суда, но в конце года произошли события, после которых мы на время позабыли о дворовых войнах. Россия признала независимость Молдавии, и вскоре её примеру последовала Украина.
В Кишинёве решили – час пробил. Поскольку Приднестровье решительно не признавало молдавской власти, для наведения порядка прибыли их полицейские. Наша милиция встретила приезжих «в штыки». Споры «кто главнее» напоминали выяснение отношений «кто в доме хозяйка» между мамой и бабушкой. Правда, в отличие от домашних свар, уличные конфликты нередко заканчивались стрельбой.
В такой обстановке все судебные заседания перенесли на весну.
Однажды я спросил у мамы, когда же Громовых сошлют в Сибирь? В ответ услышал: «Нет больше у нас Сибири. Другая страна – уму непостижимо!»
Отец не оставлял попыток вызволить соседей, но результата они не приносили. Он так тяжело страдал от собственной беспомощности, что можно было подумать, будто в застенках томились наши родственники. Маму это крайне раздражало, но при отце она не подавала виду.
Весь белый свет казался ему не мил, а мамины призывы поберечь нервы он пропускал мимо ушей. Его не обрадовала даже работа в железнодорожном техникуме, куда его приняли сначала военруком, а позднее доверили руководство мастерскими, где наладили производство снаряжения и оружия.

Вскоре после зимних каникул мама приступила к регулярным дежурствам в Комитете. Иван Кузьмич предложил ей ответственную работу, и она с радостью согласилась. Мне её новое назначение нравилось даже больше, чем прежнее. Во-первых, звучало красиво – агент госбезопасности – а во-вторых, теперь она не пропадала ночами. Возвращалась хоть и поздно, но всё же раньше отца.
Мама строго-настрого запретила обсуждать с ним её новую службу. Контуженного следовало ограждать от малейшего беспокойства. «У них в роду все умирали от инфарктов и инсультов, — сообщила мама, — нервничать при такой наследственности категорически противопоказано».
«А водку можно?» — спросил я, припомнив её рассказы о вреде спиртного.
«Можно, — кивнула мама. — Водка успокаивает, а у него нервы на войне издёрганы…»
Я недоверчиво покачал головой, и уже был готов возразить, но мама взмолилась: «Серёжа, не о водке речь! У тебя язык без костей, умоляю, не болтай лишнего! Если мы потеряем папу, я не переживу. Останешься один одинёшенек – попадёшь в детский дом. Придут румыны и отправят тебя в концлагерь. Анжела Ионовна постарается…»

К тому времени о концлагерях я уже знал немало интересного…
Зимой мама готовила доклад о румынском фашизме и принесла из школьной библиотеки кучу книг. По закладкам я нашёл материалы о лагерях смерти и с интересом погрузился в волнующую тему.
Вычитав, что большинство заключённых составляли евреи и цыгане, я подумал: «Ну, и правильно!» На память пришла обидная Вовкина шуточка, отпущенная в мой адрес: «Отец казак, а сын еврей», да и бабушка однажды обмолвилась: «На скрипках пиликают евреи и цыгане».
Я бы не возражал, если бы в газовые камеры отправляли вдобавок и казаков, но, по словам мамы, эти хитрюги во время войны прислуживали немцам.
Изучение истории концлагерей произвело на меня огромное впечатление. С тех пор я частенько представлял одну и ту же картину – семейка Громовых под звуки похоронного марша понуро плетётся на казнь. У входа в газовую камеру я их встречаю и сурово обращаюсь к Вовке: «Хотел быть похожим на Гитлера? Сейчас узнаешь, что такое фашизм!»

Мамино напоминание о концлагере меня не на шутку встревожило. Если в город войдут румыны, Вовка непременно соврёт им, что я еврей. Первым прибежит к ним с доносом! Наслюнявит чуб, чтобы свисал в точности, как у настоящего Гитлера, и вскинет руку в фашистском приветствии. Ему и фантазировать не придётся – всё давно продумано. Преподнесёт с ехидной ухмылочкой: «Маха̀нка на митингах выступала, отец – казак, а сын – еврей. Мендельсона играет на скрипочке…»
Меня, конечно, парализует страх, и я слова не смогу сказать в своё оправдание. Мама ничем не поможет – румыны не позволят ей провести митинг в мою защиту.
Спасти меня мог только отец (если, конечно, сам не попадёт в концлагерь), и потому его следовало оберегать от любых тревог.
Я спешно успокоил маму, дав клятвенное обещание хранить в тайне её работу в Комитете.

Зимой девяносто второго митинги у исполкома проходили едва ли не каждый день, но на трибуну мама уже не поднималась. С её слов я знал: в исполкоме засели «крысы». Я думал речь идёт о каких-то опасных грызунах, но оказалось, крысами в Комитете называли ненадёжных людей.
Главной «крысой» оказался дядя Женя. «За трусость, — объяснила мама, — его сняли с поста главнокомандующего и разжаловали в заместители председателя исполкома».
Я огорчился: «Жаль, не расстреляли!»
В ответ мама усмехнулась: «Ещё не время».
О том, что теперь она ездила не на «Волге», а в обычном «бобике» с брезентовым тентом, я особо не печалился.
«В смутное время, — не уставала она повторять, — надо держаться Комитета. И не только в смутное. Госбезопасность – самый надёжный тыл. На крыс – никакой надежды».
«И на папу нет надежды?» — спросил я.
«Только на Ивана Кузьмича!» — без тени сомнения отрезала мама.
Я ни секунды не сомневался – под защитой могущественного Комитета нам ничто не угрожает. Случись война, Иван Кузьмич отправит нас в Тирасполь, или даже в Одессу.

Маме хотелось ещё сильнее укрепить «наши тылы». Она настойчиво уговаривала отца записаться в народное ополчение.
«Ты же потомственный казак! — произносила она с жаром. — Боевой офицер! За плечами – огромный опыт. Подумай, что с нами будет, если город захватят румыны?»
Мама напирала на отцову совесть и чувство ответственности. Он же ссылался на заключение врачей. В Одессе у него выявили болезнь, которую не смогли обнаружить в скромном тираспольском госпитале. Она называлась мудрёно: «Нарушение мозгового кровообращения». После контузии началось воспаление мозга. Как результат – головные боли и частичная потеря слуха. В последнее время его глухота проявлялась всё сильнее.
Врачи запретили ему выполнять тяжёлую работу, выпивать и курить. Однако он регулярно прикладывался к пиву и дымил как в прежние времена. На удивление, мама совсем не противилась. Главное, считала она, папа не должен волноваться по поводу её службы в Комитете, остальное – мелочи. Одесских врачей она презрительно называла «шарлатанами».
Я усомнился – разве можно воевать с воспалением мозга? Но мама меня успокоила: «Не только можно, но и нужно! Мозги требуются для службы в Комитете, где надо постоянно шевелить извилинами. А на войне чем меньше думаешь, тем лучше».
Врачи рекомендовали отцу оформить инвалидность, но мама и мысли такой не допускала. Когда отец всё же решил подать документы на комиссию, мама вспылила: «Ведёшь себя, как Жорик!»
Вообще, после возвращения отца из санатория она обходилась с ним на редкость покладисто. И лишь когда речь заходила об инвалидности, её прорывало.
Отец скривился: «Люб, давай не будем…»
«Мне, что ли, воевать? — вскричала мама в сердцах. — А может, Серёже сменить скрипку на пулемёт?»
«Отставить! — пробасил он хмуро. — Отвоевался. Ты меня знаешь, был бы в состоянии, уже бы давно стоял в первых рядах».
Он в очередной раз, словно извиняясь, перечислил свои хвори: «Ухо ни хрена не слышит, рука немеет, после еды тошнит. Какой из меня, к чёрту, воин?»
Мама сменила тон. «Ты своего добился, — произнесла она с чувством, — сама встану под ружьё!»
Отец смерил её долгим взглядом, а затем указал на дверь: «Вперёд!»
Мама поджала губы. Из глаз её покатились слёзы, но отец и не подумал её утешить. Вечером она мне пожаловалась – жестокость отца её просто сразила…
Разумеется, мама не стала записываться в ополчение. Ей с лихвой хватало службы в госбезопасности. Я мог только догадываться, каких усилий стоило ей молчать о службе в Комитете. Я и сам с трудом сдержался, готовый выпалить секрет. Знал бы отец, по какой причине мама так и не записалась в ополчение, ему бы стало очень стыдно!

Родительские препирательства закончились в тот день, когда в городе завязалась перестрелка между нашей милицией и кишинёвскими полицаями.
В том бою враги одержали верх. Здание горотдела милиции, где располагался и Комитет, оказалось захваченным, сотрудников разоружили, и они в панике разбежались. Маму просто трясло, а вместе с ней трясся и я. Иван Кузьмич на звонки не отвечал, и теперь – мы с мамой не сомневались! – некому будет эвакуировать нас в Тирасполь, когда нагрянут румынские оккупанты.

Дослушав новости, отец неожиданно заявил: «Иду в ополчение».
Мама с горечью отозвалась: «Лучше поздно, чем никогда…»
Пока отец собирался, она оттаяла и даже немного повеселела.
«В голове не укладывается, — развела она руками, — дюжина румынских полицаев обратила в бегство всё наше хвалёное воинство. Просто уму не непостижимо!»
«Бывает», — бросил отец.
«Не могу себе представить, — сказала мама, — чтобы ты с позором оставил поле боя. Как после такого смотреть людям в глаза?»
Усмехнувшись, отец ничего ответил.
Мама вызвалась проводить его в штаб казачьего войска. Я наблюдал за ними в окно и видел – держа отца под руку, она прошествовала «сквозь строй». Затем остановилась и бросила дворне что-то через плечо. Кугуты ещё долго смотрели им вслед, должно быть, умирая от зависти.

«Атаман, — рассказала мама по возвращении, — просто конченный дегенерат. Судя по разговору, три класса образования. Видел бы ты его физиономию! Васька-идиотик в сравнении с ним – осмысленное лицо…»
Мамина шутка заставила меня прыснуть, но она и не подумала разделить со мной веселье – с самым серьёзным видом продолжила рассказ.
Атаман принял их с распростёртыми объятиями. Она опасалась медкомиссии, но на вопрос – нет ли проблем со здоровьем? – отец твёрдо ответил: «Не жалуюсь». Ему поверили на слово, и мама облегчённо вздохнула.
Учитывая боевой опыт отца, его назначили командиром особого диверсионного отряда в звании есаула. И даже выдали деньги за месяц вперёд.
Мама небрежно бросила на стол стопку мятых десяток: «Сволочи, скупердяи…»
Я не удивился тому, что отец так легко получил командирскую должность. По сообщениям радио, добровольцев хватало, но большинство пороха и не нюхали. Боевые офицеры вообще ценились на вес золота, особенно местные.
Пока отец получал экипировку, мама прохаживалась в коридоре. Из разговоров окружающих, она узнала: приезжим из России платят намного больше. Новость испортила ей настроение, и когда появился отец, она потребовала, чтобы тот записался в другое ополчение. Отец объяснил: «Не надо путать наёмников и ополченцев. В Карабахе и Югославии местные вообще воевали бесплатно. Скажи спасибо, что хоть какие-то деньги платят…»
Мама пыталась его образумить: «Одесса, интернат для одарённых, взятки – такие траты предстоят, уму непостижимо!», но отец и слушать не захотел.
«Сейчас не о заработках надо думать, — заявил он маме. — Остынь».
Приезжими руководил атаман из России, а нашими – тот самый «дегенерат». Мама твёрдо решила разыскать командированного атамана и походатайствовать о переводе отца.
Я спросил: «А где его штаб?»
«Наверно, в Тирасполе…»
«Надо съездить, — ответил я убеждённо. — Если платят намного больше, значит их атаман лучше нашего».
Мама отмахнулась: «Не сомневаюсь, такой же недоумок, как и наш…»
Накрывая стол, она обстоятельно, в лицах и красках, передала разговор в казачьем штабе. Я слушал, раскрыв рот. Отцу выдали форму, знаки отличия, оружие и нагайку…
Хлёсткое слово «нагайка» привело меня в неописуемый восторг. Я живо представил, как хлещет тугая плеть по спинам румынских захватчиков, но вскоре мне на ум пришли более сладкие фантазии. В них я с упоением избивал Вовку, время от времени посыпая его раны солью…

На второй день службы отец провёл блестящую операцию по освобождению горотдела. Кишинёвская полиция понесла потери и с позором бежала, а среди наших не оказалось даже раненых. В ходе боя в здании вспыхнул пожар. Ещё звучали последние выстрелы, а по приказу отца из подвалов выпустили всех заключённых, чтобы те не сгорели заживо.
Казалось, всё замечательно – о есауле Климове написали в городской газете и взахлёб говорили по радио, но в результате Жорик и Вовка оказались дома. Надо ли говорить, как горевали мы с мамой!
Бой дался отцу тяжело. Он жестоко страдал от головной боли, выпил целую упаковку анальгина, но облегчение наступило лишь через сутки. Бледный как полотно и осунувшийся, он рассказал о злоключениях Громовых. Во время рассказа я вёл себя так же, как и мама – сокрушался, вздыхал – но в душе моей полыхал огонь негодования…
По словам отца, сначала следователь Кунин – тот самый тараканище – увещевал преступников по-хорошему. Мол, если подпишут признание, будет явка с повинной, и в результате осудят по минимуму. Жорик струхнул и был готов на всё, но Вовка заартачился. «Не виновны и баста!» – стоял он как скала.
После освобождения Вовка заявил – никакого оружия они не возили и в глаза его не видели. «Побожился, — заметил отец, — но я и без этого верю. Сволочь этот главный чекист. Тварь. Всегда этих гнид ненавидел…»
Меня так и подмывало сказать: «Вовка-то, небось, кукиш держал за спиной!», но я не стал выдавать секрет, с помощью которого легко отменить самую суровую клятву.
Перейдя к главному, отец нецензурно выругался, чего никогда не позволял себе дома. Вконец расстроенная мама даже ухом не повела. Нервничая, он закурил и шумно выпустил дым в потолок. После нескольких коротких затяжек продолжил…
Поскольку показания арестованных противоречили друг другу – один признавал вину, а другой отрицал – дело не могло считаться закрытым. Время шло, а Вовка упорствовал. В один из дней на допрос явился Иван Кузьмич. При упоминании его имени мама вздрогнула, но отец, уставившийся в одну точку, продолжал монотонно бубнить…
Начальник устроил следователю разнос и пригрозил взысканием, если «щенок немедленно не заговорит». Вовку привязали к стулу и начали избивать, но негодяй по-прежнему не хотел сознаваться! Выдохшись, Иван Кузьмич велел следователю продолжать до тех пор, пока упрямец не одумается, а сам удалился.
После таких подробностей по моему телу разлилось сладостное томление. Я уже ни капельки не сожалел о Вовкином освобождении! Если бы негодяя отправили в Сибирь или ещё куда-нибудь, мне бы не довелось услышать восхитительный рассказ о подвале. Сомнений я не испытывал – история с пытками ещё долго будет будоражить мою кровь!
Оказалось, при Комитете был самый настоящий концлагерь, только без газовой камеры и крематория. Повезло маме с очередной службой! Теперь я знал, к чему следовало стремиться. Тайный агент наверняка вхож в камеры пыток. Понятное дело, мама не стала бы наблюдать за избиениями преступников, но я бы точно не отказал себе в таком удовольствии! Когда я стану музыкальной знаменитостью, Комитет, конечно же, не откажет мне в просьбе стать их тайным агентом!
Отец продолжил, играя желваками и продолжая нервно курить…
Следователь бил Вовку по лицу и по почкам, прижигал руки зажигалкой, сдавливал пальцы плоскогубцами и даже вырвал чуб, так что кровь хлестала словно из крана, но негодяй лишь с ненавистью смотрел на своего мучителя…
Так продолжалось изо дня в день до самого освобождения. Иногда в допросах принимал участие Иван Кузьмич. Закатывая рукава, он жаловался на занятость, иначе малолетний террорист давно бы сознался…
Когда Вовка рассказал всё это отцу, тот послал за лейтенантом Куниным и его начальником Иваном Кузьмичём. Здание к тому моменту догорело, и все уголовные дела превратились в пепел.
Комитетчики с готовностью прибыли. Вероятно, решили – можно вернуться к своим обязанностям. Увидев подследственного в свежих бинтах, оба занервничали и наперебой заверещали о росте преступности в городе и высокой ответственности органов госбезопасности перед гражданами. «Отдельные перегибы допустимы, — заявил Иван Кузьмич, — когда речь идёт о судьбе молодой Республики…»
Отец недобро усмехнулся: «Мы не на митинге…» Я посмотрел на маму – она стояла белая, как мел, и нервно теребила платок…
Отец заставил Вовку кратко повторить рассказ. Комитетчики не посмели отпираться. Им и в голову не пришло, что командир диверсионного отряда примет всерьёз слова мальчишки. Не колеблясь, они согласились: да, слегка перегнули палку. Но их можно понять – проклятая служба! – белого света не видели, работали на износ, нервы стали ни к чёрту. И вновь заверещали о росте преступности…
Отец не дал им договорить, и на месте вынес приговор. «Мучителям собственного народа, — прорычал он, — по законам военного времени полагается смертная казнь!»
Жорик пытался их защитить, но ему и слова не дали сказать. Комитетчики завопили – самосуд, беспредел! – но их нагайками погнали к дымящемуся зданию, и отец лично привёл приговор в исполнение. В своих рапортах бойцы, все как один, указали – в ходе боя геройски погибли начальник отдела и его подчинённый…
Мама промокнула слёзы платочком: «Зверство… фашизм…»
Отец кивнул: «Не то слово, Любаня. Скоты! Ради своей дерьмовой отчётности над детьми измываются! Жаль, я этому козлу, Ивану Кузьмичу, в глотку не затолкал его погоны…»
Я хмыкнул, а мама неожиданно взвилась: «Ты у меня сегодня повеселишься с Мендельсоном!»

На следующий день отец покинул ополчение. Начальству он объяснил, что переоценил свои возможности, и теперь ему надо срочно продолжить лечение. Отпустили его с большой неохотой…
В свою очередь, мама оставила службу в Комитете и записалась в «Антивоенный союз».
«Нечего там делать, — объяснила она своё решение. — Бумажками не время заниматься. Судьба Родины решается не в кабинетах!»
Вовка неделю пролежал в больнице. Встретив его на улице после выписки, я поначалу оторопел. Казалось, он разорвёт меня в клочья, наслушавшись жалоб от своей мамаши, но произошло невероятное.
Он подошёл и протянул руку: «Здоров!»
Я заученно буркнул: «Хайль Гитлер!», но меня колотило от страха. Галина, несомненно, ему доложила, кто написал донос…
Словно угадав мои мысли, Вовка выдавил из себя, глядя куда-то под ноги: «Та я на тёть Любу не обижаюсь…» У меня тотчас отлегло от сердца, и восстановилась способность соображать. «Ещё бы ему обижаться, — подумал я. — Да если хоть пальцем тронет, отец его к стенке поставит!»
Вовка стянул шапку и показал перевязанный лоб: «Такой чуб, суки, выдернули! Заживёт – отращу новый». Он засмеялся, показав щербатый рот.
Выглядел главный хулиган района совсем не по-боевому. Весь в синяках и ссадинах, повязках и нашлёпках пластыря, он походил, скорее, на того типа, которого таскали на верёвке за бэтээром, чем на прежнего задиристого Гитлера.
Я спросил: «Расскажешь, как тебя… допрашивали?»
Он отмахнулся: «Херня, проехали…», и направился своей дорогой.
Я увязался следом: «А это больно?»
«Больно, когда зуб сверлили, — сплюнул Гитлер, — зря мучился. Гэбисты, падлы, выбили!»
«Тебе надо в санаторий», — предложил я, не зная, как поддержать беседу.
«В жопу санаторий! — буркнул Вовка. — Заживёт как на собаке».
Мы проходили мимо пивной, и он спросил: «Пиво будешь?»
«Мне нельзя», — ответил я с достоинством.
«Ну и вали!» — махнул он рукой.
Я послушно развернулся и зашагал прочь. Вовка бросил мне в спину: «Бате – привет! Скажи: меня выписали…»
«Ему сейчас не до приветов, — подумал я, ускорив шаг. — Из-за каких-то негодяев лежит с компрессом и глотает анальгин. Да ни один из этих Громовых даже полтаблеточки не стоит!»
И всё же, несмотря на освобождение наших заклятых врагов, я чувствовал себя на высоте. Моя затея с гранатой оказалась на редкость удачной. Ни одна драка с мальчишками соседнего района не оборачивалась для Вовки такими ужасными последствиями. Хоть он и не попал  в тюрьму, но получил изрядно!

И дальше всё сложится отлично – я в этом не сомневался. Мама непременно сочинит ещё какой-нибудь донос, а отец пускай себе болеет. «Чем дольше, — думал я, тем лучше. Вряд ли у него найдутся силы второй раз записаться в ополчение… И вот тогда наши враги получат сполна!»

В начале весны уже никто не сомневался – скоро начнётся война. С экранов телевизоров и по радио каждый день говорили о коварных замыслах Кишинёва. Стрельба теперь слышалась не только ночами, но и днём.
С приближением войны двор заметно опустел, а мальчишки – мне казалось – присмирели. Понятное дело, меня это радовало. Выйдя из подъезда, уже не приходилось идти «сквозь строй» и в спину никто не бросал обидные прозвища.
Когда мама заводила разговоры о приближающейся войне, отец равнодушно пожимал плечами: «Чему быть, того не миновать». Его больше беспокоило собственное здоровье. Мама же не пропускала ни одного выпуска новостей и прочитывала республиканскую газету от корочки до корочки.
Работа в «Антивоенном союзе» её не сильно воодушевляла, но она исправно ходила на митинги и собрания. Мама не сомневалась – при первой же опасности «болтуны и карьеристы» разбегутся, и тогда пробьёт её час. Она мечтала читать казакам Пушкина под свист снарядов и делать перевязки раненым…
Руководитель «Союза», бывший парторг мебельной фабрики, и близко не мог сравниться с дядей Женей и с Иваном Кузьмичом. Даже чисто внешне! На вид ему было лет сто. Ни солидной «Волги», ни магического удостоверения у него, увы, не было. По городу он ездил на скрипучем велосипеде, и на каждом собрании хвалился почётной грамотой, полученной из рук самого Брежнева. Отцу мама сказала: «Если человек не сумел обратить такие связи во что-либо осязаемое, это приговор!» Дома она презрительно называла его «никчемным старикашкой» и «пустым местом».
На мой вопрос – какая польза от «Союза»? – мама ответила: «Надо быть в струе».
Что такое «быть в струе» мне растолковал отец, когда однажды вечером мы ждали маму. Я доложил последнюю школьную новость: «Анжела Ионовна сказала – тебе дадут героя…»
Отец усмехнулся: «Посмотрим…», а я продолжил: «Мама назвала Анжелу лицемеркой…»
Отец буркнул, не отрываясь от футбольной трансляции: «Мать бы и рада помириться с директрисой, да поздно. Теперь только и остаётся – учить казаков языку Пушкина…»
«Мириться с Анжелой?! — ужаснулся я. — Она молдавская шпионка!»
Отец отмахнулся: «Такая же шпионка, как Громовы – террористы».
Замечание о Громовых я пропустил мимо ушей – отец всегда выгораживал кума и крестника.
«А зачем учить казаков языку Пушкина?» — спросил я.
«Твоя маманя, — с кривой усмешкой проговорил отец, — прирождённый полководец. Мёдом не корми – дай покрасоваться перед строем на лихом коне. Но лучше на «Волге». И не в Бендерах, а в Одессе. А пока Одессой не пахнет, приходится командовать казаками. Военная хитрость. У неё это называется – быть в струе».
Я задумчиво протянул: «По-о-онятно…», а про себя отметил – всё так и есть. Мама не раз заявляла: должность директора для неё – всего лишь первая ступенька. Она метила выше. Например, в РОНО, а лучше – в депутаты. Раньше мама полагала – депутатом можно стать, регулярно выступая на митингах. Теперь, когда война приблизилась, её нервировало – столько сил потрачено на патриотические мероприятия, а заветный мандат и тираспольская прописка так и не получены. Тирасполь мама тоже рассматривала как промежуточный этап. Главной целью – и тут отец был прав – она всегда считала Одессу.
Как-то я спросил у неё: «В Одессе ты тоже станешь депутатом?», она ответила: «Там я буду просто мамой…»
Я вопросительно на неё посмотрел, а она прижала меня к себе и нежно прошептала: «Мамой великого скрипача Сергея Климова…», и я охотно поддакнул: «Живущего на Французском бульваре…»
Я уже давно не воспринимал интернат, как наказание. Мама постепенно убедила меня – так будет лучше для нас обоих, хотя придётся попотеть. Ей – на работе, а мне – в учёбе.
О предстоящих лишениях я особо не думал – когда они ещё начнутся! Маме же приходилось «потеть» уже сегодня. И хоть пока её не выбрали депутатом, она надеялась: закончится война – о ней вспомнят. Лишь бы победа осталась за нами. Мама старалась не думать о другом исходе, так же как и я – о переезде в интернат.
По заданию комитета она писала патриотические статьи, читала на митингах Пушкина, вспоминала Суворова и взятие Измаила, клеймила с высоких трибун происки «националистов» и призывала всех до единого встать на защиту отечества. Теперь слова «Дикое Поле» она произносила без малейшего презрения.
Её речи производили сильное впечатление на казаков. Когда она выкрикивала с трибун что-нибудь вроде: «И станет наше Дикое Поле могилой для ненавистных оккупантов…», ополченцы все как один орали: «Любо!» Долгое время мне казалось, что они приветствуют маму по имени: «Люба!», и только позднее узнал – на кугутском языке «любо» значило одобрение.
Пару раз мне довелось побывать на маминых выступлениях, и я помню, как красочно говорила она о любви к «малой родине», которая «в годину испытаний стала для всех нас большой…» В речь мама вплетала массу редких и заковыристых словечек. Их произношение я бы не осилил даже с помощью лучшего в мире логопеда!
Так она наглядно демонстрировала кугутам разделяющую нас «пропасть». Работа с энциклопедиями и словарями стала для неё «отдушиной и единственным светлым лучиком, чтобы не сойти с ума среди быдла». Мне хотелось засыпать в её нежных объятиях, но я относился к ночным маминым бдениям с полным пониманием. Наутро она зачитывала свои сочинения, и я диву давался её способности напускать тумана в самых простых вопросах.
«В точности, как Мендельсон, — размышлял я. — Вместо того чтобы написать «Жёлтые тюльпаны», негодяй сочинил заумный концерт для скрипки с оркестром. Муть редкостная! Зато слушателям без и подсказок ясно – вот он, великий композитор. А если звучало: «А-та-та, тру-ля-ля», значит, сочинил простой смертный, которому до величия так же далеко, как до меня – Вовке Громову».
Мама, несомненно, метила в «великие». Чем непонятней она изъяснялась, тем громче звучали аплодисменты. В конце ей непременно устраивали овацию. В такие моменты мне хотелось стать рядом с ней и объявить: «Это – моя мама!», а затем взять скрипку и сыграть Мендельсона. Чтобы уши у кугутов завяли! Чтобы пропасть превратилась в бездну!

* * *

Война началась в мае. Вначале всё происходило, как в кино: вдалеке слышалась стрельба, где-то ухали взрывы, а над головами проносились самолёты. В городе размещалась российская военная часть, и потому мы особо не волновались. Россия в обиду не даст – без устали твердило радио и телевидение – и мы в это верили.
Когда ночные перестрелки стали происходить регулярно, митинги прекратились, а отец бросил техникум и без всяких уговоров, вторично записался в ополчение.
На этот раз он собирался долго и тщательно. Уложил вещмешок, залил во фляжку остатки водки из «дежурной» бутылки, привёл в порядок военную форму. Перед уходом чинно перекрестился на бабушкину икону: «Ну, с Богом!», затем поцеловал маму в лоб, а мне подмигнул: «Жаль, на рыбалку не сходили…» Мама фыркнула: «Угу, в компании с уголовником…» Накануне родители долго выясняли отношения, и до сих пор оба были не в духе.
В дверях отец козырнул мне: «Ну, бывай, казачок!» и, не оглядываясь, заспешил вниз. Когда шаги стихли, мама фыркнула: «Как же меня воротит от этих ужимок!» Я охотно разделил её отвращение.
Глядя в окно вслед отцу, за которым увязался вынырнувший из подъезда Гитлер, мы наперебой исходили желчью…

Вечером отец позвонил, и мы узнали последние новости. Молдавские части взяли город в тиски. Военного столкновения уже не избежать. Ополчение перевели на казарменное положение. Отовсюду прибывали добровольцы, им выдавали оружие и проводили инструктаж. Отца назначили командиром роты. Мама возмутилась: «Почему не батальона?» Он объяснил – всему виной контузия. Сам отказался. Мама вспыхнула: «Опять нашёлся более расторопный…», и ещё долго изливала на него своё недовольство.
На другой день он минуту заскочил домой и за обедом сообщил – в случае вражеского нападения его рота будет охранять центр города. Мама уточнила: «Исполком?» Отец пошутил: «И доску почёта с дядей Женей в придачу», но мама шутку не оценила. «Не смешно!» — процедила она сквозь зубы и уселась за печатную машинку.
Когда отец уходил, во дворе его нагнал Вовка и сунул связку вяленой рыбы. Маму передёрнуло: «Уму непостижимо, какая забота!», а я, желая ей угодить, процедил: «Выблядок!» Мама легонько сдавила моё плечо, но ругать не стала. Краем глаза я отметил – она едва заметно улыбнулась.

С каждым днём вокруг города становилось всё жарче, но, как ни странно, школы и техникумы работали. Приказом РОНО отменили некоторые предметы и немного сократили уроки, а в остальном ничего не изменилось. Несмотря на угрожающую обстановку, родительский комитет потребовал, чтобы экзамены прошли вовремя, и выпускники получили аттестаты. Большинство из них собирались тут же разъехаться кто куда, желательно подальше от неспокойного Дикого Поля.
Маму до крайности раздражали решения родительского комитета. В школе она никак не проявляла своё недовольство, однако, возвращаясь с работы, давала волю эмоциям. Её фотография по-прежнему висела на доске почёта, а статус «лучшего учителя» ко многому обязывал.
Зато после уроков она уже не задерживалась. Даже собственный кабинет её больше не притягивал. Пение признали «второстепенным предметом», и Зоя Михална укатила к родственникам в Одессу.
Школу искусств приказом РОНО закрыли. Я поначалу обрадовался, но мама договорилась о частных уроках. Дважды в неделю я словно на казнь ходил на дом к Нине Львовне, педагогу по классу скрипки. Даже война не избавила меня от ненавистного Мендельсона!
В свободное время мне строго-настрого запрещалось выходить из дому. Впрочем, меня и самого не тянуло – уж больно мрачно выглядел город. Оказавшись на улице, я с опаской косился на вооружённых людей, мешки с песком и противотанковые заграждения…

Однажды, возвращаясь от Нины Львовны, я впервые увидел пленного врага, да так близко, что протяни руку – и можно дотронуться.
Неподалёку от школы казаки поймали снайпера. Меня поразило: коварный убийца оказался женщиной! Мамины наставления повелевали бежать со всех ног от людских сборищ, но любопытство пригвоздило меня к тротуару.
Я мог не спешить домой – преступник схвачен, а значит, моей жизни ничто не угрожает. Несомненно, о важном событии уже сообщило радио, и мама обо мне не беспокоилась. «Ругать за опоздание она не станет, — подумал я, — ей будет интересно выслушать подробности…»
О невидимом убийце в последние дни говорил весь город. Радио то и дело предупреждало, по каким улицам опасно передвигаться и в каких домах не следует подходить к окнам. Неуловимый снайпер постоянно менял свои точки…

Арестованную вывели на перекрёсток. Она безропотно подчинилась, и толпа вокруг неё сомкнулась. Люди переговаривались: «Расстреляют… Как пить дать расстреляют! Туда ей и дорога… Собаке – собачья смерть!»
Я вспомнил боевые подвиги отца, и у меня сладко заныло под ложечкой. Неужели я стану свидетелем настоящего расстрела? Намечалось представление, в сравнении с которым даже гибель «идиотика» выглядела невинной шалостью.
Происходящим верховодил казак с обвислыми усами, заплетёнными в косички. Он говорил на ужасной кугутской тарабарщине – наша дворня могла бы многому у него научиться! – и вдобавок «гэкал» так выразительно, что поначалу я с отвращением морщился. Сослуживцы обращались к нему: «господин войсковой судья», а за глаза величали коротко – «войсковой».
Памятуя историю с побегом отца, я подсказал ему: «Надо связать!»
Он ухмыльнулся в усы: «Никуды̀ вит нас нэ сбижѝть…»
Судья предъявил толпе доказательства: паспорт снайперши с кишинёвской пропиской, винтовку с оптическим прицелом и глушителем, а также пятьсот долларов, найденные у неё при обыске. И даже показал окно на чердаке, откуда велась стрельба. Я вздрогнул от неожиданности – в этом доме жила Анжела Ионовна! Предстоящий рассказ для мамы в один момент заиграл новыми красками…
«Винтовка не моя, — ныла преступница. — И деньги не мои. Я в институте учусь, приехала к тёте. Женщина старенькая, жила одиноко, болела. Позавчера в больницу её отвезла, а вчера она умерла. Сегодня утром хоронили. Честное слово, есть свидетели! Мне соседи помогали, они и на по̀минках были…»
Я отметил её находчивость, и у меня невольно зародилось опасение – чего доброго отвертится! Но усатый, судя по всему, подобных опасений не испытывал. После каждой фразы снайперши он потешно кивал, всем своим видом показывая – арестованная нагло врёт.
«На ружны̀це, — с ехидцей проговорил он, — та и на гро̀шах – отчыпатки пальцив оцо̀й сучки. Заактыровалы, як трэ̀ба. Войсковой крымыналист у походной лабалатории зробы̀в, понятые подпися̀ намалюва̀лы. Усё чин чинарём! Тута у нас – про̀токол с ейным прызнанием, а тута – самий акт. Не сумлювайтесь, гра̀жданы, от вам хрэст!»
Он снял фуражку и перекрестился, а толпа разразилась проклятиями. Под их аккомпанемент войсковой с напускным сожалением добавил: «А самовы̀дцев – нэма̀. Где воны̀? Ну-кась, поба̀чьте!»
Он потешно развёл руки, а снайперша противно заскулила: «Позовите соседей, ну хоть кто-нибудь…»
Я поглядывал на неё с неприязнью. Внешне она напоминала старшеклассницу, которую привели с урока физкультуры. В глаза бросились слипшиеся от пота волосы, мешковатая спортивная майка в пятнах крови, рваные трикотажные штаны и стоптанные кеды. Круглое в конопушках лицо выглядело вполне безобидно – даже не верилось, что она убивала людей.
Мне стало смешно – так бы и дворня не поверила, если им намекнуть о моём участии в незавидной судьбе идиотика. Насколько же я был умнее глупой снайперши – не оставил комитетчикам ни единой зацепочки!

Судья прошёлся по кругу, демонстрируя протокол допроса и признание арестованной. Казалось, преступница полностью изобличена и самое время – вынести приговор. Но к моему немалому удивлению выискались сочувствующие.
Один из них, очкарик в соломенной шляпе, обратился к толпе: «Товарищи, надо звонить в госбезопасность. История нехорошая. Мы слышали крики в подъезде – был какой-то скандал, думаю, неспроста…»
Снайперша вскинулась: «Вызывайте КГБ! Я требую! Подпись ничего не значит. Меня вынудили…»
Я сердито посмотрел на очкарика. На кугута он был не похож, и оттого моя неприязнь к нему лишь усилилась. О таких бабушка Нюра говорила: «Ещё и в шляпе!» Где-то я его видел, но не мог припомнить, где именно. Может, на митинге? Если бы его слова услышала мама, она сказала бы что-нибудь вроде: «Своей готовностью оправдать врага он только позорит звание культурного человека». Прижав футляр с инструментом к груди, я от злости сдавил его так, что послышался хруст.
Теперь, когда Иван Кузьмич и следователь мертвы, снайперша могла и отвертеться. В очередной раз я с сожалением отметил – отец явно перестарался с наказанием этих замечательных людей.
К счастью, предложение очкарика не нашло отклика. Сторонники казачьего суда подняли жуткий гвалт, требуя разбирательства на месте. Снайперша настаивала на вызове свидетелей – соседей по лестничной клетке – но войсковой сказал, как отрезал: «Да хто за тебя уступытся, лохудра румынская!»
В толпе я разглядел Гитлера с дружками и Анжелу Ионовну в окружении учителей. Вложив два пальца в рот, Вовка отчаянно свистел, а его приятели кривлялись и улюлюкали. Директор даже не пыталась их приструнить – стояла с таким видом, о котором бабушка Нюра сказала бы: «объелась говна». Её отрешённый взгляд, направленный в одну точку, меня не удивил. Как и предвидела мама, настали долгожданные времена, когда Анжела «засунула язык в одно место».
Молчали и её сторонницы. Их мама называла «подхалимской сворой» и «жалкими крысами». Они и вели себя, словно беспомощные крысы – держались предводительницы «стаи», хотя её денёчки были сочтены. Некоторым из них мама в лицо говорила: «Погодите, стану директором – вы у меня попляшете!», но они упорно не переходили на её сторону. Им было невдомёк – уж если папа взялся за оружие, запрет молдавского языка не за горами.

Войсковой обвёл тяжёлым взглядом толпу. Мне показалось, он нахмурился, заметив футляр моей скрипки и, на всякий случай, я спрятал его за спину. Но усатый остановил взгляд на очкарике и тот от страха выронил портфель.
«А усякие баламу̀ты пѝйшлы нахуй!» — рявкнул войсковой и резким движением от ворота разорвал майку снайперши.
Я вытянул шею, чтобы лучше разглядеть лифчик, скрывавший крохотные груди. Снайперша не годилась маме и в подмётки – отметил я с удовлетворением. Сиськи, размером с кулачок Танюськи-Натуськи, плечи костлявые, как у Жорика, а вдобавок – отвратительные конопушки по всей круглой, как тарелка, физиономии. Озираясь по сторонам, она близоруко щурилась, и её щёки покрывались паутиной морщин.
Я надеялся, что судья сорвёт и лифчик, но – увы! Показывать толпе все недостатки арестованной в его планы не входило. Он ткнул пальцем в багровое пятно у неё на плече, и объяснил – винтовка даёт отдачу и образуется синяк.
«Ось нэ цирк, — важно заключил усатый, — ось нэ дура̀чуть!»
Сочувствующие разом стихли, а снайперша захныкала: «Какая отдача? Лупили прикладом, насиловали…»
Стоя у неё за спиной, войсковой потешно кивал в такт оправданиям, а зрители либо молчали, либо посмеивались. Не встретив поддержки, снайперша подняла майку и показала следы побоев. Её наглость меня просто возмутила! Неужели – присматривался я к зрителям – найдутся доверчивые простачки, которые примут ссадины как доказательство невиновности? Разумеется, снайпершу били! Но с синяком на плече побои, конечно же, не связаны. Казаки захватили преступницу с деньгами и винтовкой, хорошенько отмутузили, и теперь она хваталась за соломинку. Возможно, на кого-то её слёзы и действовали – некоторые стояли с похоронными физиономиями – но только не на меня.

К перекрёстку шумно подкатил бэтээр с приднестровским флагом. За ним следовал двухколёсный прицеп – странное сооружение с трубой, похожее на паровозик. Из трубы «паровозика» струился дымок. В толпе кто-то с завистью произнёс: «Полевая кухня», и я понял – ополченцам привезли обед.
Войсковой объявил – прибыл атаман.
Из чрева бронемашины молодцевато выпрыгнул сухощавый коротышка в полевой полковничьей форме и в начищенных до блеска сапогах. Следом выполз розовощёкий поп в каске и бронежилете, надетом поверх замызганной рясы. Приглядевшись, я вспомнил его. Когда-то он приходил к бабушке, чем вызвал большое мамино неудовольствие. «Отец Трифон» – почтительно обращалась к нему бабушка, а мама потешалась: «Надо же, папаша у неё выискался! Три раза ха-ха!»
При появлении начальства, казаки вытянулись в струнку. Парочка приблизилась, и люди разомкнули круг.
Полковник снял фуражку и ладонью пригладил волосы от макушки к ушам. Его примеру последовал поп. Уже не по-весеннему припекало солнце, и в боевом облачении он истекал по̀том.
Судья прмаршировал к ним строевым шагом и доложил об успешно проведённой операции. Едва он умолк, снайперша простёрла руки в сторону полковника и завела постылую песню: «Прошу вас! Я к тёте приехала… Винтовку подбросили…»
Её трясло от рыданий, но никто не выразил преступнице сочувствия. К моей великой радости, в присутствии атамана все разом проглотили языки. Убийце не помог даже крестик, который она осыпала поцелуями. Я с отвращением скривился, глядя, как она отбивала поклоны попу. «Хитрюга, — стучало у меня в висках, — крестик заранее припасла, слова церковные вызубрила…»

Пару дней назад, прослушав поповскую радиопередачу о патриотизме – выступал Отец Трифон – мама заявила: «Уму непостижимо! То же самое, о чём я говорила на митингах, только у меня – цитаты из классики, а у него – библейская галиматья. Раньше людям мозги мариновали коммунисты, теперь – церковники. Не страна, а сумасшедший дом – поп-депутат! Мои родители в гробу переворачиваются!»
Я съёжился: «В гробу?! Они же мертвецы!»
Мама кивнула: «Не удивлюсь, если из могил восстанут!»
«К-как в фильме «Вий»?» — спросил я, трепеща от страха, но мама пропустила мой вопрос мимо ушей.
«Прадед был офицером при обер-прокуроре, — принялась она перечислять. — Дед воевал за белых, затем – за красных. Вступил в партию, служил в ЧК, рушил храмы, расстреливал казаков и попов. Видимо, не слишком преуспел – самого к стенке поставили. Папа – зам по идеологии, человек с активной жизненной позицией. В кабинете плакат висел: «религия – опиум для народа…»
«Что такое опиум?» — спросил я, но мама и этот вопрос оставила без ответа.
Переведя дух, она продолжила: «Муж достался – сплошное недоразумение. Потомственный казак – ха-ха! – с попа̀ми обнимается. Теперь я, убеждённая атеистка, слушаю патриотические проповеди и ломаю голову – как жить дальше? Время повернулось вспять – уму непостижимо! И что самое обидное, Коля оказался прав. Надо быть в струе, чтобы не остаться на обочине».
«Плохо…» — произнёс я сочувственно, хотя и не очень понял, отчего мама так взволнована.
Некоторое время она молчала – казалось, над чем-то напряженно  размышляла. Затем с горечью отозвалась: «А может, и неплохо. Сходим в церковь, покрестимся – буду цитаты из Библии выдирать. Ума большого не надо».
Мною овладела невыразимая тоска. Уж лучше читать биографию Мендельсона и ходить на концерты в филармонию, чем зубрить поповские сказки и посещать церковь.
«Библия в комоде», — подсказал я с кислым видом, представив, какое мучение ожидает меня в скором будущем.
«Хорошо, в тот день не вышвырнула, — ответила мама. — Есть у меня дар предвиденья, и это внушает надежду».
Я напомнил: «А как же кружок атеизма? Был такой хороший стенд – «Бога нет». Твоя заметка до сих пор висит…»
В волнении она закружила по комнате: «Завтра же сниму к чёртовой матери! Как я раньше не сообразила? О-хо-хо! Не было печали – черти накачали – с попами договариваться…»
Я не понял, о чём мама хотела с ними договариваться, но в то же время не сомневался – она явно замыслила какую-то хитрость, которая принесёт нам немало выгод. «Быть в струе», по всей видимости, немыслимо без хитростей.
Немного погодя, мама добавила: «Никто и не вспомнит кружок атеизма! Это с крестом на шее не принимали в партию, а в церковь путь никому не заказан. И коммунистам, и фашистам. Вчера бога не было, а сегодня есть. Спросят – объясню: святой дух явился и я прониклась. Ха-ха-ха! Чудесное спасение мужа повлияло. Все говорили: котёл, мясорубка! Деньги на похороны собирали. А я втайне молилась, с Библией в обнимку засыпала… И Бог услышал… Теперь я – навеки веков православная!»
О сборе денег на похороны отца я, конечно, не забыл, но молитвы и засыпание с Библией, сколько не морщил лоб, никак не мог припомнить.

«Люди добрые! — ныла снайперша. — Разве похожа я на убийцу? Вот вам крест – никого в жизни не убивала!»
«Хитрит, — усмехнулся я понимающе, — но до мамы ей далеко…»
К счастью, судья и бровью не повёл в сторону арестованной. Он представил командиру вещественные доказательства. Самое главное – протокол допроса. Я ждал, что атаман взорвётся от возмущения, а может, и лично прикончит снайпершу, но его лицо словно окаменело. И только бесцветные зрачки глубоко посаженных глаз неотрывно следили за каждым движением усатого.
Судья зачитал коротенький протокол, написанный не казачьим, а обычным русским языком. Меня это не удивило. Так же поступала и дворня, когда им требовалось сочинить какое-нибудь заявление. Мама считала – в разговоре кугуты коверкают слова ровно по той же причине, по которой невоспитанные мальчишки ругаются матом. А именно, чтобы подчеркнуть свою принадлежность к «быдлу» и досадить интеллигентным людям.
Отдельные мудрёные слова в протоколе меня не смутили – на митингах я слышал и не такое.
Наёмницу Анну Сивкову – так звали убийцу – поймали на месте преступления. На чердаке дома она оборудовала «лёжку» (это было единственное незнакомое слово, но я догадался, о чём шла речь). При задержании снайперша оказала сопротивление. Пришлось применить силу.
«Нехай жалы̀тьця, шо ей тро̀хи набу̀цкалы, — оторвался от бумаг войсковой, — хоч у Амэрику до ихнего найглавнейшего. Ось так ведутся уси злыдни».
Я усмехнулся – понятное дело. Кому же охота быть расстрелянным?
Под тяжестью улик – продолжил чтение войсковой – Сивкова созналась и рассказала, как дошла до жизни такой. Учась в институте, она посещала секцию пулевой стрельбы. На кровавый путь её толкнула корысть. В первый же день убила пятерых, в том числе, троих детей…
«Роспытайте, нахера̀ та падла целилась у диты̀н? — повысил голос судья, обводя взглядом толпу. — А шобы ихние ро̀дычи вышлы на сход супротив руководства и цѐрквы, и шобы за ими увязалысь несознувателны алимэнты. Усяки воро̀ги дры̀хнуть та и ба̀чуть смуту у Прыднестровьи. Усѝми способа̀ми нэ брэ̀згують анцихрысты, уключая смертоубы̀вства диты̀н. И воны̀ будуть раскачивать бры̀чку, як те с-суки…»
Во время чтения снайперша неоднократно порывалась возразить, но всякий раз её успокаивал вид нагайки. Приставленный к ней урядник, замахиваясь, рыкал: «Не шебуршѝсь, ишо дадуть последнее слово…»
Упоминание о «последнем слове» меня порадовало, но я бы не возражал, если бы ей всыпали как следует…
«Про̀токол подпысан обвыняемой», — завершил судья, потрясая над головой бумагой.
«Меня избивали!» — взмолилась снайперша, но вновь осеклась, получив тычок нагайкой.
В гробовой тишине войсковой закончил: «Зро̀блено у прысутствии понятых, ва̀хмистра Галушко̀ и урядника Цыбу̀ля».
Казаки как по команде отозвались: «Лю̀бо! Лю̀бо!», и я понял – конопатой не отвертеться ни при каких условиях.
Казалось, полковник распорядится немедленно её расстрелять, но он лишь осуждающе покачал головой и негромко произнёс: «В голове не укладывается…»
Отец Трифон пробасил: «Дьяволица!», и трижды перекрестился: «Спаси, Господи!»
Нерешительность атамана добавила снайперше уверенности, и она с новой силой заверещала о казачьих истязаниях, которые могут подтвердить соседи. Её вера в свидетелей вызывала у меня лишь кривую усмешку. Само собой, её били. Пусть скажет спасибо, что не забили до смерти. Отец так бы и поступил!
Я размышлял – допустим, найдутся свидетели, которые слышали её крики. Чем это поможет преступнице? Во время допроса ей надавали тумаков. Она принялась вопить, и появились соседи. Поначалу не разобрались, и в подъезде возник тот самый скандал, который услышал очкарик. Во время перебранки казаки всё объяснили людям и скандал утих. Кто осмелится защищать убийцу? Потому-то никто и не спешил ей на выручку.
И всё же мольбы снайперши не пропали даром. Из толпы послышались робкие возгласы недовольства: «Может, и впрямь вынудили?»
«Надо разобраться…»
«Хорошо бы подключить прокуратуру…»
Гитлер с дружками выглядели растерянными, Анжела сердито топорщила губы и трясла шиньоном – так называла мама её причёску – а «крысы» бубнили о законе и справедливости.
Я смотрел на них широко раскрытыми от возмущения глазами. Как можно защищать убийцу, да ещё конопатую и с такими невзрачными сиськами? Совсем обнаглели! И всё по вине атамана, который оказался чересчур осторожным. Не случайно протокол допроса для него перевели на русский. Я недоумевал – за какие заслуги ему присвоили высокое звание? По моему разумению, он и в подмётки не годился отцу.
«Если бы здесь находилась мама, — подумал я с сожалением, — она бы не умолчала насчёт молдавского происхождения Анжелы Ионовны и её подозрительного проживания в одном подъезде со снайпершей. И тогда казаки поставили бы её рядом с убийцей, а заодно и весь выводок «крыс»! Я бы с удовольствием подсунул Анжеле муляж гранаты и повеселился, наблюдая за толпой».
Покосившись на бэтээр, я усмехнулся – посмотреть бы, как их размазывают по асфальту колёса размером в мой рост!

Прижимая к груди портфель, очкарик шагнул вперёд: «Уважаемые товарищи! Мы всё понимаем, законы военного времени…»
Усатый выпучил глаза и схватился за кобуру: «Ах ты, гнида!», но полковник что-то буркнул ему, и судья лишь презрительно сплюнул.
«Товарищ командир, — голос очкарика задрожал, — уважаемый атаман! Я вижу в вас военачальника, для которого небезразличны общечеловеческие ценности. Обращаюсь к вам от имени Интердвижения… Не будем уподобляться нашим врагам… Высокий гуманизм всегда отличал наш народ… И пусть наша земля исторически назвается «Диким полем», но мы не дикари…»
Он произносил те же фразы, которые я много раз слышал на митингах, но непостижимым образом ему удалось обратить мамины слова в пользу снайперши.
«Проявим мудрость, — призвал очкарик, — не дадим повода врагам обвинять нашу молодую Республику в варварстве и беззаконии. Никто из присутствующих – я уверен! – не сомневается в достоверности собранных улик… Так же, товарищи?»
И под одобрительные выкрики предателей он завершил: «Но лучше, если расследованием займутся правоохранительные органы. Формальности следует соблюсти. Надо допросить свидетелей, предоставить девушке адвоката… Ничто не должно бросить тень на священную борьбу нашего народа за независимость. Даже самые высокие побуждения его славных защитников!»
Не отпуская кобуры, усатый вызвался «шлёпнуть провокатора», но полковник вновь не поддержал его. Наоборот, он произнёс такое, чего я никак не ожидал услышать от атамана: «Мы уважаем ваше мнение. Спасибо. Гласность, демократия, совет народных депутатов… Новое мышление…»
Атаман отрывисто ронял слова, а очкарик тряс подбородком, радостно кивая в знак согласия.
Неожиданно голос полковника зазвенел: «Но должен заметить – так называемые общечеловеческие ценности не должны противоречить справедливости, которая в сознании народа есть высшее благо и цель развития. Надеюсь, вы не против справедливости?»
Очкарик растерянно мотнул головой.
«Прошу учесть, — понизил тон полковник, — органы правопорядка в республике самораспустились. Суды бездействуют. В условиях внутреннего паралича и перед лицом внешней угрозы власть осуществляется народным ополчением. Мы действуем справедливо и в соответствии с законом. Старым, добрым казачьим законом, проверенным поколениями наших предков. Войсковой судья законы знает. У вас есть сомнения в его объективности?»
Очкарик попятился.
«Любое сомнение должно быть обосновано, — голос полковника сделался тихим и вкрадчивым. — Иначе вы превращаетесь в клеветника. В условиях военного времени клевета равносильна предательству».
Я смотрел на полковника с восхищением. Он так лихо осадил очкарика, что от моих сомнений не осталось и следа. Хотя полковник и командовал кугутским ополчением, речь его была такой же грамотной, как и у мамы. Я подумал – неплохо бы ей устроиться при штабе такого замечательного атамана! Она бы нашла с ним общий язык…
«Клевета, — закончил на высокой ноте полковник, — калечит душу самого клеветника и тех людей, кто ему верит!»
Поп перекрестился: «Клеветники проливают кровь и производят гнусность – сказано в Святом Писании. И за это им – гореть в геенне огненной!»
Очкарик вновь выронил портфель, а когда нагнулся, чтобы его поднять, потерял очки. Я обратил внимание, как тряслись его руки. Судья, поглядывая на него с усмешкой, поправил усы и предоставил слово снайперше: «Зара̀з бала̀кай. Тѝлько тро̀хи и шоб ниякѝй брэхнѝ на зашытников батькивщины!»
Я ожидал, что арестованная запросит пощады, но она перешла в наступление.
«Защитники так не поступают! — застрочила она как пулемёт. — Вели себя по-бандитски. Рассказываю, с чего началось. Утром мы с ними в морге столкнулись. У нас отпевание, а эти пришли за спиртом. Вся троица – судья, вахмистр и урядник. Такой шум подняли! Санитары вежливо объяснили – спирта нет, другие защитнички вылакали. Священник просил вести себя тише. Они избили его…»
«Та шоб мы руку на попа пидня̀лы! — задохнулся от возмущения судья, глядя на атамана. — Та вин сам матюгальник виткрыв, та и кадилой махав…»
Полковник слегка поморщился и усатый примолк.
«Второй раз встретились после похорон, — быстрее прежнего затараторила снайперша. — Поминки закончились соседи ушли. Я только приступила к уборке, а тут – звонок в дверь. Опять эти трое. Наверно, у санитаров узнали, кого в тот день хоронили. Я сразу заметила – уже где-то приняли. Говорят, проверка документов. Кто в квартире? Никого, я одна. Предъявила паспорт, а у меня кишинёвская прописка. Посыпались вопросы, кто такая, зачем, почему? Я им всё рассказала, они не уходят. Тянут резину – надо уточнить, а на время проверки меня задержат. Примерно на месяц. Объясняю – мне пора возвращаться. Хотела успеть на вечерний поезд. И тут судья заявляет – пятьсот долларов и меня отпустят! А у меня только на дорогу и осталось…»
Услышав придумку с долларами, я пожалел, что её не слышит отец. Преступница нагло изворачивалась, напропалую врала, но сама того не подозревая, изобрела отличный способ заработать на машину. Я успокоил себя – при встрече передам отцу. На будущее ему пригодится…
«И тут я ошиблась, — со злостью проговорила снайперша. — С поминок на столе кое-что осталось, и я задумала откупиться выпивкой. Им только того и надо – допили и началось. Очки мне с самого начала разбили… Я ничего не вижу, кричу – вы люди или кто? У меня свадьба через неделю! Единственное, в чём виновата – дала по морде вахмистру, кажется, зуб ему выбила. Они и озверели… Не знаю, сколько продолжалось. На шум явились соседи. Долго звонили, а защитнички совещались. Открыли дверь, когда им пригрозили звонком в Тирасполь. Если бы не соседи, они бы меня задушили. А в штаб они, наверное, позвонили. Спасибо полковнику. Приехал…»
Вахмистр потрогал руками челюсть, а урядник сокрушённо покачал головой и шумно выдохнул, всем своим видом показывая, каких трудов ему стоило сдерживаться.
«Конечно, я всё подписала, — сжала кулаки снайперша, — не железная. Но грош цена такому признанию! Я требую справедливого суда, и не надо мной, а над ними!»
«Не язык, а помело!» — процедил сквозь зубы урядник, поигрывая нагайкой.
«Атаман! — взмолился вахмистр. — Та шо её слухать? Ружжо с отпшипятками…»
Снайперша разрыдалась: «Да я оружия в жизни не держала! Какой из меня стрелок? Зрение – минус восемь! – проверьте… Что ж вы со своими-то так? Я же русская, понимаете? Русская!»
«Слипа̀я вона̀, — хохотнул судья, — окульбачить нас хочет, бѝсова нивѝра! Дык то любы̀й може збрыхать – ничо̀го нэ ба̀чу! – так шо, усим тэпэ̀рича вѝрыть?»
Вахмистр выкрикнул: «Своими? А шо ж ты, сучка, у своих палы̀ла? Та ишо у диты̀н!»
Отец Трифон пробасил: «Нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из ма̀лых сих…»
Крестясь, казаки откликнулись нестройным хором: «Любо, батюшка! Любо!» Не удержавшись, и я шёпотом повторил за ними словечко, от которого в другой ситуации меня бы, пожалуй, стошнило. И даже перекрестился, пользуясь тем, что мама не видит!
Впрочем, она бы не стала меня ругать. Сама ведь призналась – пора заводить дружбу с попами. А уж отец и подавно не стал бы ругать.
«Братушки казаки! — зычно выкрикнул войсковой. — Согласно уставу и по законам военного времени… пидсудная Сивкова… прыговарывается к смэрти путём расстрэла…»
Как по команде хор загудел: «Любо! Любо!», а я от души присоединился  к ним. Люди от меня шарахнулись, словно я держал в руках автомат. Моё сердце переполняла гордость. Ни у кого не хватило смелости согласиться с казачьим приговором, а у меня получилось с лёгкостью. «Узнает отец, — улыбнулся я, — будет мною гордиться».
Я вспомнил о суде над Иваном Кузьмичом. Жаль, конечно, что комитетчики не успели запытать Гитлера до смерти, но из истории его освобождения, я вынес другое. Иногда надо брать пример и с казаков. Они никогда не церемонятся. Чуть провинился – к стенке! Если бы отец находился здесь – подумал я – он бы сам пристрелил снайпершу. И мама не стала бы его осуждать, видя с какой кислыми физиономиями стояли наши враги – школьные «крысы» и дворня. А если бы суд постановил расстрелять всех недовольных, мама стала бы самым счастливым человеком на свете!

Полковник трижды перекрестился на купола собора, а я машинально повторил его движения и скрутил кукиш снайперше. Незнакомая бабка-кугутка зашипела на меня: «У-у-у, бѝсова нивѝра! Хрэстица, а сам дули крутит!»
Я на неё даже не глянул. Моё внимание было приковано к очкарику. Он поставил на землю портфель и взмолился, чтобы полковник отложил исполнение приговора до конца войны. «Под мою личную ответственность, — заявил очкарик и тут же представился: — Всё ж не последний человек в этом городе. Начальник управления культуры, писатель, лауреат, почётный гражданин. В городе все меня знают, портрет висит на Доске Почёта у исполкома…»
Я выпучил на него глаза – и точно! Если бы не соломенная шляпа, я бы сразу его опознал. Портрет писателя не просто висел на «Доске Почёта» – он мозолил мои глаза, нагло присоседившись к маминой фотографии!
Не случайно мне с самого начала не понравилась его плоская, как лепёшка, физиономия, на которой застыла сладенькая улыбочка. Мама говорила: «Как у Христосика». С таким же выражением лица Васька-дурачок кормил голубей и нянчил котят. Поставить их рядом – ни дать не взять – два Христосика!
Одного из них я уже отправил на тот свет. «Окажись мама здесь, — в очередной раз подумал я с сожалением, — писателю бы не поздоровилось!»

Маму я считал образцом культурного человека. И потому заслуги начальника управления культуры, перечисленные на «Доске Почёта», казались мне вызывающими. Писательское звание звучало солидней, чем «лучший учитель». Писатель один раз напишет какую-нибудь дрянь и после всю жизнь бьёт баклуши. Учителя же из года в год объясняют одно и то же – какая чудесная получилась книжка. То же самое касалось и композиторов.
Я высказал маме свои сомнения, но она меня успокоила: «Разве может приличный писатель носить фамилию Антипкин?»
С тех пор его фамилия в нашем доме звучала частенько… В основном, когда я допускал какие-нибудь оплошности. «Сформулировал мысль, как Антипкин…» «Сидишь с улыбкой Антипкина…» «Почерк, как у Антипкина в первом классе…» С каждым подобным сравнением моя ненависть к нему только крепла.

Теперь он вновь о себе напомнил…
Если бы на месте полковника оказался отец, я бы подсказал ему – снайпершу выгораживает человек, занявший мамино место в исполкоме. Кому, как не ей быть главной в городе по культуре! Поскольку ненавистный Антипкин перешёл маме дорогу, отец имел все основания расстрелять его по законам военного времени.

«Даю слово почётного гражданина, — приложил очкарик руку к груди, — я лично прослежу за тем, чтобы по окончании войны прошло следствие и свершилось правосудие».
Толпа одобрительно загудела. Я не верил своим глазам и ушам – кугуты непостижимым образом сплотились вокруг культуры! Пропасть между «быдлом» – как называла их мама – и интеллигенцией моментально сузилась. Казалось, они вот-вот бросятся друг другу в объятия. Происходящее казалось дурным сном, в котором рушились все мыслимые и немыслимые законы.
В конце своей пламенной речи Антипкин предложил немедленно отправить арестованную в следственный изолятор при райотделе. Он вызвался сопроводить её вместе с казаками.
И тут я не вытерпел.
«Изолятор сгорел!» — выкрикнул я, с надеждой глядя на атамана. Меня так и подмывало добавить, что там не обошлось без участия папы, но мне не дали сказать. Казаки покатились от хохота.
«Смышленый хлопчик! — хвалили меня напропалую. — Вумный! Даром, шо со скрыпицей…»
Каза̀чье веселье передалось кое-кому из кугутов. На их физиономиях заиграли улыбки и, пожалуй, впервые в жизни я не почувствовал к ним отвращения. Зато с новой силой разгорелась моя неприязнь к Анжеле и её «крысам». Они стояли с такими лицами, будто приговор вынесли им.
После моих слов атаман едва заметно улыбнулся и вновь посерьёзнел.
«Граждане! — обратился он к толпе. — Враги только и мечтают – столкнуть мирных жителей с их доблестными защитниками. По донесениям нашей разведки для этого используются невероятные ухищрения…»
«Козни дьявола!» — пробасил поп.
«Румыния, — продолжил полковник, — платит американскими долларами убийцам и провокаторам всех мастей. К сожалению, часть несознательных граждан из числа так называемой интеллигенции…»
Полковник повёл взглядом в сторону очкарика и «крысиного выводка».
«Явно не лучшая часть нашего общества, — уточнил он с нажимом, — поддаётся на вражьи уловки. Впереди – решающие сражения. Или они нас, или – мы их. Румыно-фашисты хладнокровно убивают наших детей. На окраине города уже возводятся концлагеря, а мы тут… ковыряем в носу и рассуждаем о гуманизме. И как всегда заразу разносит интеллигенция! Не зря Ленин называл их говном нации…»
В толпе послышался смех. В другой ситуации я бы тоже порадовался, но слово «говно» относилось и к маме. Речь полковника ей бы вряд ли понравилась. В то же время меня не покидала мысль, что она и не подумала бы возмущаться. Пусть негодуют те, кто сгрудился вокруг Анжелы Ионовны и очкарика, ведь полковник обращался к ним. Если бы мама оказалась здесь, она бы растворилась среди кугутов, как это бывало на митингах. Никто бы не заподозрил, что она самая культурная из культурных.
«Наши воины, — атаман повёл взглядом на казаков, — не щадя жизни, исполняют свой долг. Командованием поставлена задача – в кратчайшие сроки навести порядок в тылу, и приступить к освобождению исконно-русских территорий от румыно-фашистской нечисти. Наша цель – Кишинёв! Потребуется – дойдём и до Бухареста».
Послышались робкие аплодисменты, но атаман взмахом руки призвал к тишине и продолжил: «С какими мыслями идти в бой воину-освободителю, если за спиной ропщет народ, подзуживаемый провокаторами? Воин подумает – гори оно синим пламенем! – соберёт мана̀тки и назад, до дому, до хаты. Где ждут дети ма̀лые, да жѝнка сладкая. А приднестровцы пусть сами разгребают свои проблемы. Хочется в концлагеря – ради бога! Насильно мил не будешь. Вы этого хотите?»
В толпе недовольно загудели, а Гитлер с дружками подняли свист. Незнакомая женщина, стоявшая неподалёку, восхищённо произнесла: «Какой мужчина!» Другая – с ребёнком на руках – ей вторила: «О-так бы ба̀чила и ба̀чила! Похож на энтого… андютанта ейного предвосходительста…»
Атаман вновь жестом угомонил толпу, но не успел он открыть рот, как в наступившей тишине прозвучал дрожащий голосок Антипкина.
«Батюшка, — подступил он к попу, — в честь Пасхи… Я обращаюсь к вам… Из христианского человеколюбия…»
Отец Трифон спрятался за спину атамана, а снайперша заскулила: «Ну, позовите соседей…»
И тут, к полной моей неожиданности, вперёд выступила Анжела Ионовна.
«Хочу подтвердить, — заявила она, нагло глядя в лицо полковнику, — девушка невиновна. Я и есть тот самый свидетель! Подтверждаю, всё, что она сказала от начала и до конца – чистая правда. Насилие творилось не на чердаке, а в квартире покойной. Чердак, между прочим, заперт, а ключи – у меня. Мы с соседями требовали прекратить издевательства, но разговора с пьяными не получилось. И тогда я позвонила в Тирасполь…»
«Брэ̀шеть! — задохнулся от возмущения войсковой. — У наха̀ловку брэ̀шеть! Шо за буза на постном масле? Мы ни змыва̀лыся. Мы допра̀шивалы с прыстра̀стем! Мабу̀ть ни на чердаке, а у хате. Дык то дела не меня̀е! Тро̀хи мо̀зги поморо̀чыло – на войне быва̀е!»
В унисон судье протестовали урядник и вахмистр, но полковник их осадил. Поправив ремень, он сделал два шага вперёд.
«Братцы мои! — обратился он к ополченцам. — Я понимаю ваши чувства, но не следует горячиться. По моему разумению, вы честно исполнили свой долг. Остались верны казацкой присяге. Убийца схвачена на месте преступления, изобличена и предана суду. Но у граждан иное мнение. Имеют право. Они на этом суде – присяжные заседатели. Как скажут, так и будет…»
Я не поверил своим ушам – бравый атаман, которым минуту назад восхищалась толпа, из-за какого-то пустяка дал слабину. А ведь стоило ему захотеть, и Анжеле Ионовне в момент заткнули бы рот! Но, увы – после слов атамана казаки разом окаменели.
Зато оживился очкарик. Физиономия его засияла, как начищенный медный пятак. Он помахал шляпой снайперше, но она не заметила. Её внимание было приковано к атаману.
«Мы поступим по справедливости, — произнёс полковник после короткой паузы. — Если граждане выразят суду недоверие, мы подчинимся. В таком случае, сегодня же подпишу указ о выводе ополчения в места постоянной дислокации. Мы не имеем морального права служить народу, который не признаёт законов военного времени и обвиняет нас во лжи».
Толпа загудела, и атаман повысил голос: «Пусть враг ликует! Сегодня отравленный либеральной пропагандой народ голосует против своих же защитников, а завтра добровольно отправится в румынские концлагеря…»
«У Республики есть своё ополчение, — размышлял вслух полковник, — потому город не останется без защиты. Да и горожанам ничто не мешает исполнить свой долг. Оружия более чем достаточно, а патриотов – хоть отбавляй».
Он насмешливо посмотрел на очкарика: «Арестованную мы отпустим. Возьмите автомат и патрулируйте улицы. А когда на ваших глазах застрелят ребёнка, держите ответ перед согражданами. Только имейте в виду – когда в город войдут румыны, первыми в концлагеря отправятся добровольные защитники, а за ними…»
Заключительные слова я не расслышал – толпа взорвалась возмущёнными криками, а мальчишки подняли свист. Анжела Ионовна спешно растворилась среди «крыс», а очкарик растерянно застыл. И никто – никто! – не выразил поддержки Антипкину. Наоборот, кугуты пеняли ему: «Очки протри, шляпа! Город окружён! Куды нам без казачков?»
«Не, ну ты глянь на его – интеллигэнция хренова!»
«Такой заш-ш-шитит, как же!»
«Братья и сѐстры, — произнёс Отец Трифон замогильным голосом, — простим этого человека, ибо не ведает, что творит. Недопустимо в такой ситуации ссориться – тяжкий грех! Наша сила в единстве. Диавол будет сеять раздор, но ополчение во главе с атаманом не допустит смуты».
И под аплодисменты кугутов он во всю глотку гаркнул: «За веру! За  атамана! И за отечество!»
Казаки отозвались громогласным «ура», и в толпе их многие поддержали. Кугутка, которая прежде восхищалась полковником, ринулась к нему с буханкой хлеба: «Родной, прими от чистого сердца! По карточке отоварилась, мы уж как-нибудь перебьёмся…»
Приложив руку к сердцу, атаман произнёс: «Спасибо, милая. Война не окончилась, вам хлебушек ещё пригодится. Сегодня мы вас накормим, как говорится, чем Бог послал. Сход принял решение разделить с жителями скромный паёк. Гречка с тушёнкой, хлеб с маслом и чай с сахаром – не ахти какие деликатесы, зато от чистого сердца…»
Толпа радостно загудела, и только предательское окружение Анжелы Ионовны сохраняло похоронный вид. Под стать им выглядел и очкарик. Он стоял с опущенной головой, не помышляя протестовать.
«Кашевар! — окликнул атаман казака в белом халате. — Готов-сь!»
Не сговариваясь, толпа ринулась к полевой кухне. После недолгих колебаний в конец очереди пристроились даже «крысы». Близ снайперши остались только казаки, Анжела, очкарик и я. Приговорённая стояла с таким безучастным видом, будто не понимала, что происходит. Зато я отлично всё понимал, и в предвкушении самых острых ощущений у меня сладко ныло в груди.
Искушение занять очередь у полевой кухни было велико, но мои ноги словно приросли к асфальту. Уже много дней мы ели перловку с «килькой в томате». Запасы крупы остались от бабушки – зря мама потешалась над её запасливостью! – а с консервами подсобил отец. Хлеб на столе появлялся нечасто, а вкус масла я давно позабыл.
«Мама расстроится, — подумал я равнодушно, — когда узнает, что «крысы» поживились вкуснятиной».
Но даже если бы к казачьему угощению прилагался килограмм «Гулливера», я бы не тронулся с места. Когда ещё увидишь настоящий расстрел?

Опустив голову, Анжела Ионовна двинулась прочь. Я думал, она встанет в очередь, но директор прошла мимо галдящей толпы и скрылась в подъезде. Я усмехнулся, представив мамино торжество. Анжеле не досталось ни крошечки и ни глоточка чая!
Войсковой судья протянул полковнику отобранные у снайперши доллары: «Пэрэдаю̀ у войсковую кассу».
Атаман сунул сотенную попу: «На нужды храма…», а остальное положил в карман.
Теребя шляпу, к ним подошёл очкарик – самый упорный защитник снайперши.
«В честь Пасхи…» — начал он заискивающим тоном, но отец Трифон перебил: «Именно в честь Пасхи и было бы неправильно…»
Очкарик переминался с ноги на ногу, умоляя «проявить гуманность», и даже приводил цитаты из Библии, но судья его осадил: «Не учи учёного йѝсти хлѝба печёного. А ну, пшёл вон!»
Пошатываясь словно пьяный, очкарик поплёлся в сторону центра. Я смотрел ему вслед, не скрывая торжества – ещё один ушёл не солоно хлебавши!
«Который час?» — спросил полковник озабоченно.
Поп достал из складок рясы массивные часы: «Полвторого. Пора обедать».
Часы и цепь блестели золотом на солнце. На глаз я оценил – в скупке за такое мне бы дали много больше, чем за бабушкины ценности.
«Зара̀з надо кончать, — произнёс судья, — кѝшки марш гра̀ють».
«Вам только брюхо набить, — сердито бросил полковник, — а мне пожрать некогда – через час совещание в Тирасполе».
Не дожидаясь ответа, он направился к бэтээру. Я ожидал, что поп направится следом, но тот остался. Вслед атаману кто-то выкрикнул: «Труповоза нехай прышлю̀ть».

Из радиопередач я знал – убитых свозили на кладбище в кузове трактора. Другого транспорта во время войны исполком не нашёл – все санитарные и даже кладбищенские машины ополченцы забрали для переброски людей и доставки боеприпасов.
Трактор-труповоз почему-то называли «лодкой Харо̀на». Я считал, что трактористом работал какой-то Харон…

Урядник подтолкнул снайпершу к тротуару. Я забежал вперёд и глянул ей в лицо. Оно, казалось, омертвело. Отец Трифон осенил её крестом и предложил покаяться.
«Господь милостив, — произнёс он, — а люди грешны. Войди в царство Божие с чистой душой…»
Снайперша покосилась на меня, и я отступил.
«Сгинь, окаянный! — зашипел на меня поп. — Таинство вершится!»
Он замахнулся крестом – я отбежал подальше и укрылся за деревом. Моё сердце бешено колотилось, а во рту пересохло. От обиды я чуть не плакал.
«Проклятый поп! — стучало у меня в висках. — Ещё и дразнит: таинство! Да не было бы тайны, я бы отправился вместе со всеми к полевой кухне».
Снайперша, судя по всему, приготовилась каяться. Даже казаки по приказу судьи отошли в сторону. Я скривился – нет ничего более глупого, чем покаяние перед чужими людьми, тем более, перед попами. Но почему-то кугутов так и тянет – излить им сокровенное. Мне бы и в голову не пришло разглагольствовать о раздавленном голубе или взорванном идиотике! Культурный человек, а тем более умный, в покаянии не нуждается.

Бабушка Нюра иногда ходила в церковь на исповедь. Мы с мамой умирали от любопытства – в чём она, интересно, раскаивается?
Я считал – её мучила совесть из-за конфет, которыми она часто угощала Вовку. Мама опасалась, что «старая ведьма» подсыпает ей колдовское зелье, а после замаливает грехи. Каждую новую морщинку, каждый прыщ – даже микроскопических размеров – мама объясняла действием неведомых трав. В добром расположении духа бабушка воспринимала подозрения с усмешкой, а во время ссор открыто грозила «подколодной змеюке» всевозможными напастями. Разумеется, спокойствия маме это не добавляло.
Особенно взволновал её визит отца Трифона. По словам бабушки, он явился освятить квартиру. Во время молитв и окропления стен святой водой мы с мамой сидели, крепко обнявшись, как перед казнью. А когда бабушка усадила попа за стол и выставила угощения, мы уже не сомневались – против нас зреет заговор. Подвыпив, отец Трифон пытался затеять с мамой разговор о вере, но она его решительно отбрила: «Бога нет. Религия – опиум для народа» и уселась за пишущую машинку.
Спустя несколько дней дядя Женя устроил ей встречу с каким-то тираспольским комитетчиком. Мама задумала передать на экспертизу травы, которые бабушка добавляла в чай, а заодно обзавестись полезными связями.
Вернулась она в приподнятом настроении. Ей удалось даже больше, чем ожидалось. Пока шёл разговор о школьных делах, траву изучили в химической лаборатории. К счастью, яда не обнаружили, но гораздо сильнее маму обрадовало другое. В республиканском Комитете заинтересовались молдавской шпионкой Анжелой Ионовной!
Как и положено настоящей разведчице, мама раскрыла всю её подноготную. Заодно пожаловалась и на отца Трифона. Её успокоили – он не представлял для нас никакой угрозы.
Любой поп – объяснил позднее дядя Женя – непременно является тайным комитетским агентом. Понятное дело, агент госбезопасности не станет вредить таким патриотам, как мама.

Стоя за деревом, я размышлял о премудростях поповской профессии. Несомненно, её придумали очень неглупые люди! Попы рассказывают простачкам сказки о боженьке, который каждого видит насквозь. Так считала и бабушка Нюра. Ну, а поскольку боженька каждого видит насквозь, утаивать грехи от попа бессмысленно. Простачки выкладывают всю свою подноготную, а попы передают услышанное в Комитет. Таким образом, не боженька видит каждого простачка насквозь, а всесильный Комитет! Ну, разве не гениально?
Интересная у попов работёнка… Как же это должно быть волнительно – разговаривать с человеком, которому жить осталось минуту! Если бы мне повезло услышать слова преступницы – хоть краешком уха! – я бы слово в слово передал их маме, и уж мы посмеялись бы от души. Внутренний голос подсказывал – предсмертное покаяние снайперши обрадовало бы маму гораздо сильнее, чем казачий хлеб с маслом…
Если не заладится с музыкой, решил я, можно пойти в священники. Мама возражать не станет. Она ведь сама вознамерилась завести дружбу с попами. Вместо гамм и сольфеджио вызубрю Библию – уж как-нибудь поднатужусь! – и начну принимать покаяния. Заодно меня примут в разведку. Я буду, как клещ, высасывать из негодяев секреты!
Желательно устроиться в тюрьму, — мечтал я, прикрыв глаза, — там исповеди поинтересней, чем у старых кугуток. Тюремный поп быстренько дорастёт до высокого офицерского звания. И никакого риска для жизни. Если бы попам ещё и доверяли нажимать на курок, было бы просто замечательно. Не профессия, а мечта – поп-палач!

Мои размышления прервал громоподобный вопль отца Трифона: «Держите её! Держите!»
Я высунулся из-за дерева, и в тот же миг меня сшибла преступница. Петляя, как заяц, она устремилась в сторону частных домов, где легко могла затеряться в узеньких улочках. В голове у меня промелькнуло – зря её не связали, а ведь я предупреждал!
«Удерёт! — орал поп. — Да что вы телитесь?»
Потирая ушибленный бок, как зачарованный я наблюдал за происходящим. Вахмистр вскинул винтовку, которую отобрали у снайперши.
«Вит нас не удрать», — ухмыльнулся судья, поглаживая усы.
От грохота я зажмурился и втянул голову в плечи.
«Мазы̀ло!» — хмыкнул судья, а казаки сокрушённо зацокали языками.
Поп предложил дать очередь из автомата, но на него не обратили и малейшего внимания. Ополченцы азартно спорили, как правильней стрелять вслед убегающей «зверюке». Я наблюдал за ней, кусая губы и дрожа от волнения.
Второй выстрел оказался более удачным. Преступница споткнулась, упала на четвереньки, но всё же поднялась и снова побежала, хотя и без прежней резвости. Третий выстрел оказался точным и своевременным. Секунда промедления – и она нырнула бы в подворотню.
«Зробы̀в», — одобрительно произнёс вахмистр, опуская винтовку.
«Прям у бо̀шку, — причмокнул урядник. — Та ще навстоя̀чку, с руки. Майстрю̀к!»
«Та тута ж не до влыжачек, — извиняющимся тоном ответил вахмистр. — Время – трохи, а та курва смы̀каеть туды-сюды…»
«Ну, и слава Богу, — снял фуражку судья. — Зробы̀в, так зробы̀в».
Отец Трифон перекрестился и пробормотал что-то церковное, после чего все тоже принялись креститься на купола Собора.
Казаки расселись на бордюре и в ожидании машины задымили папиросами. Поп направился к полевой кухне. Мне бы пойти туда же, пока раздача не закончилась, но я впал в оцепенение и неотрывно смотрел на распростёртое тело, лежащее посреди мостовой. За спиной балагурили ополченцы, громыхала посуда, и даже слышался смех. Мне смертельно хотелось домой, но идти предстояло как раз в ту сторону, где лежала снайперша. От одной мысли – вдруг она оживёт и набросится на меня! – я не мог сделать и шагу.
Мимо проплыла Анжела Ионовна с ворохом тряпья в руках, а за ней – кавалькада самых преданных «крыс». Замыкали шествие учитель физкультуры и школьный военрук. Все они направлялись к снайперше.
«Уходи, нечего тут делать», — покосилась в мою сторону директор.
Я охотно повиновался. В «крысиной» компании – при всей моей неприязни к стае – было не так боязно.
Мы подошли к снайперше, и я боязливо выглянул из-за спины Анжелы Ионовны. Преступница лежала в луже крови на проезжей части – лицом в асфальт. Свора окружила её и запричитала на все лады. Я обошёл их стороной и притаился за табачным киоском. Наблюдательная позиция оказалась удачной, хотя и приходилось вслушиваться.
Пока женщины оплакивали «деточку несчастную», физкультурник и военрук накрыли её простыней. «Крысы» перешли на другую сторону и сгрудились под козырьком подъезда.
«Сволочи», — произнесла вполголоса Анжела.
«А главная сволочь – их атаман», — ещё тише отозвалась учитель истории Ольга Сергеевна.
Шептались они совершенно напрасно – в полу-квартале казаки, конечно же, не слышали предательских речей. Даже мне – с моим-то слухом – находясь совсем недалеко, приходилось тянуть шею, приклеившись к прохладной металлической поверхности.
Больше всего, меня удивило, что Ольга Сергеевна поддерживала директора, хотя недавно от пули снайпера погибла её племянница. Я представлял, с каким интересом мама выслушает мой отчёт, каким проникнется презрением к «крысиной» подхалимской своре! Ради дружбы с директором они были готовы простить убийц своих же родственников…
Анжела всхлипнула: «Невинная душа…», а историчка ей поддакнула: «Настоящий снайпер гуляет на свободе…»
«Причём поблизости…» — зловеще вставил физкультурник.
Стая испуганно заверещала, но их осадил военрук. Едва он начал говорить, крысы замерли. К сожалению, мне не удалось разобрать ни слова.
Первой отозвалась Ольга Сергеевна: «Не удивительно, у него физиономия убийцы…»
«Дело не в физиономии, — ответил военрук, — остальные, судя по их рожам, тоже университетов не кончали. Дело в сноровке! Уж вы поверьте, я в этой науке кое-чего кумекаю…»
Анжела Ионовна спросила: «А вы уверены, что с ним вчера была та самая винтовка?»
«На все сто, — подтвердил военрук. — Довольно редкое оружие, ещё и характерный орнамент на прикладе…»
«Вот, что я скажу, коллеги, — заметил физкультурник, — не стали бы они подвергать жизнь своего командира угрозе, если бы по крышам шастал снайпер! Битый час их атаман стоял посреди улицы, а никто даже не оглянулся!»
«Ото ж…» — многозначительно протянул военрук.
Женщины взволнованно заверещали, а мне стало смешно – обсуждают какую-то чепуху – редкое оружие, орнамент, сколько времени уделил суду атаман… Не случайно мама говорила: «Военрук – тупое животное. Одна извилина, и та – от фуражки…» Город окружён врагами, а у него язык поворачивается обсуждать казаков. Да и остальные не лучше. Им бы радоваться – убита молдавская наёмница – а они оплакивают «деточку несчастную, невинное создание». Лишь бы не обидеть директора. Вот она, подхалимская свора!
Я уже надумал идти, когда из-за угла вынырнула «лодка Харона». Тракторёнок с передним кузовом остановился у тела снайперши. Из кабины выпрыгнул сухощавый старикашка в телогрейке, сноровисто подхватил убитую и, словно мешок картошки, опустил в кузов.
Уточнив у «крысиной своры» – нет ли ещё кого? – Харон дал газу и покатил в сторону городских окраин.

Когда учителя разошлись, я немного переждал, затем вышел из укрытия и огляделся. Кроме казаков и мальчишек, сидевших с мисками близ полевой кухни, на улице не осталось никого. От попа и след простыл, а повар покуривал в компании с ополченцами. Раздача еды, судя по всему, завершилась…
Непреодолимая сила притянула меня к луже крови, над которой монотонно зудели мухи. По распоряжению Анжелы Ионовны пятно накрыли простынёй, но меня это не спасло. Я всего лишь хотел посмотреть, чем отличается голубиная кровь от человечьей, но не учёл коварства преступницы. Она отомстила мне даже после смерти. В нос ударил отвратительный, приторно-сладкий запах, и к горлу подступила тошнота. Я пытался сдержать рвоту, но тщетно. Спустя секунду меня основательно вывернуло…
Отплевавшись, я вытер слёзы и поплёлся к колонке с водой. Она маячила неподалёку от казаков. Подойдя к ним, я услышал, как надо мной потешаются, но не повёл и взглядом в их сторону.
После нескольких глотков меня снова вывернуло. Казаки отозвались дружным хохотом, можно подумать, им показывали цирковое представление.
Когда силы меня оставили, я сел в тени прямо на заплёванный асфальт и прикрыл глаза. Даже если бы за каждую секунду опоздания мама приговорила меня к часовой пытке Мендельсоном, я бы не сдвинулся с места.
Издалека доносилась казачья болтовня – они осуждали мою слабость – но их слова меня не тревожили.
«Я сваво̀ сызмальства науча̀в, шоб до ю̀шки завык! Хряка̀ рэ̀жем – хлопчик корыто дэржить! Терпи, грю, казак – атаманом будешь!»
«Лю̀бо!»
«Тот не казак, хто боиться собак…»
«У школу вше нэ ходыв, а ужо бо̀шки курям виткру̀чивав!»
«Малы̀х надо воспѝтувать, бо вырастет не хлопчик, а баба…»
«А я сваво йѝсты научав у свына̀рнике, шоб дюже нэ выкобэ̀нивавси…»
«Лю̀бо!»
«Добрый казак не брэ̀згаеть – шо попа̀ло, то и трэ̀скаеть!»
«Слава Богу, шо мы казакѝ!»
«Слухайте, братцы, — узнал я голос войскового, — вин не помер? Лежы̀ть, як мэртвя̀к!»
К тому моменту мне уже стало лучше, и я приоткрыл глаза. Казаки смотрели в мою сторону.
«Трохи заморы̀вси, — ухмыльнулся судья и погладил усы, — скры̀пицу тяга̀ть чижало̀!»
Ополченцы покатились от смеха, а вахмистр покачал головой: «Не-е-е, вин снайпершу поба̀чив, та и ску̀ксивси…»
Урядник презрительно сплюнул: «Та шо с его взять? Вин разве казак? Замо̀рух со скрыпицей!»
Не раздумывая, я выпалил первое, что пришло в голову: «Наверно, у меня отравление – зелёной алычой объелся».
По дороге я действительно поживился неспелой, кислющей алычой. Желая угостить маму, набил карманы и теперь демонстративно высыпал содержимое на землю.
Вахмистр ухмыльнулся: «Вит зелэ̀ной лы̀чки не блюють, а сэ̀руть!»
«Мабу̀ть не лычка винува̀та, — спросил урядник, — а кровяка?»
Я замотал головой: «Знаете, сколько голубей я убил?»
«Вбыть пы̀склю – кажный смогёть, — важно заключил урядник, — ты нам бо̀шки не моро̀чь! Так и кажи – вражѝну жалко, кля̀тую снайпершу…»
Я был готов провалиться сквозь землю. «Да пошла она, эта снайперша! — проговорил я чужим голосом непривычные слова. — Очень хорошо, что её застрелили! Мой папа – казак, служит в ополчении!»
«Дурку̀еть, — усмехнулся судья. — Казак не пишлёт сваво̀ хлопчика грать на скры̀пице. Мабу̀ть, тѝкэ палесты̀нский казак?»
Ополченцы грохнули от смеха, а урядник придирчиво на меня посмотрел: «Жидёнок, чи хто? Хреста на ём – бачу – нэма̀…»
Я наскоро перекрестился, но вышло только хуже.
«Ни с то̀го плеча, — скривился урядник, — мабу̀ть лях?»
Войсковой злобно процедил: «Лях, жид и собака – вера една̀ка!»
«Лю̀бо! — затрясли головами казаки. — Лю̀бо…»
Чуть не плача, я выкрикнул: «А про Климова Николая слышали? Это мой папа! Знаете, сколько врагов он убил? Человек… сто!»
Про «сто человек» я, конечно, загнул, и потому приготовился выслушать очередную порцию насмешек, но неожиданно подал голос хорунжий, на которого я до этого не обращал внимания.
«А ить точно! — произнёс он. — Вспомнил. Так и есть, Колькин хлопчик».
Я пригляделся к хорунжему и вспомнил сослуживца отца, который осенью принёс нам дурное известие – «пропал без вести». В казачьей форме узнать его было непросто.
«Добрый воин, — уважительно загалдели бойцы. — Настоящий казак!»
«Орёл!»
«Про хлопчика сваво ка̀зывал».
«Мабуть трохи сбрэхнул? Не похоже, шо вин двадцать раз на турнике пидтяга̀ется…»
«Ага, квёлый якѝй…»
«Сбрехнул – то понятно, — согласился хорунжий. – На его месте любой сбрэ̀шет. Горе у казака – хлопчика жинка воспитывает, дюже малохольная…»
Ополченцы зацокали языками, а войсковой процедил сквозь зубы: «У Бога вирь, врага – бий, зэ̀млю – орѝ, жѝнку – порѝ!»
Я не очень понял, в чём состоит горе отца, но главное свершилось – после вмешательства хорунжего казаки уже не смотрели на меня враждебно. В их взглядах появилось сочувствие.
Я осмелел и спросил: «А на полевой кухне ничего не осталось?»
Повар, сидевший среди казаков, развёл руками: «Бога̀то було̀, да усё уплыло̀». Он указал на Гитлера и его дружков, которые суетились рядом с кухней: «По три пайки сло̀пали аглаѐды, чаю обпилы̀сь, зара̀з котёл вышкрэба̀ють».
Кто-то из ополченцев протянул мне банку тушёнки и полбуханки ржаного хлеба – настоящее богатство! – и я с радостью принял продукты. С такими трофеями я мог не опасаться маминого гнева.
В последнее время радио регулярно предупреждало – в городе появились мародёры. Чтобы не искушать их, я спрятал подарки в футляр. Хлеб пришлось разломить на куски, но не единой крошки не упало на землю.
В благодарность за угощение, а заодно и для похвалы, меня подмывало сыграть казакам какое-нибудь произведение. Напрашивался траурный марш Шопена – и кугуты его жалуют, и на смерть снайперши подходило удачно, но в это время мальчишки направились к дому, и я заспешил следом. В компании Гитлера, мелькнула мысль, добыча прибудет домой в целости и сохранности.
К моему неудовольствию, мальчишки приостановились у лужи крови. Я отошёл к ларьку и для верности заткнул нос.
Вовка произнёс с оглядкой на казаков: «Отвечаю – не виновата!»
Бублик возразил: «Приехала с Кишинёва – по-любому шпионка!»
Свора загалдела, дружно выражая согласие, но Гитлер их осадил: «А ну, харэ!» Затем небрежно кивнул в мою сторону: «Вон, у голубчика маханка с Кишинёва, она чё, шпионка?»
Они дружно уставились в мою сторону, будто в первый раз слышали о досадной детали маминой биографии. Мне стало не по себе. Я уже подумывал, не напомнить ли им о митингах в защиту русского языка и о Доске Почёта, но Гитлер избавил меня от оправданий.
«Ни хера она ни шпионка, — в его голосе послышалось сожаление, — задумала бы шпионить, дядь Коля ей глотку бы – вжик! – ножичком, и песец!»
Он сопроводил слова выразительным жестом, и свора как по команде затараторила о моём замечательном отце…

Мама встретила меня слезами и упрёками, но когда я выложил продукты, сразу смягчилась. На вопрос – откуда такие богатства, я уклончиво ответил: «Казаки угостили». Я не знал, как преподнести увиденное, и не осмелился с порога вывалить свои впечатления.
«Твари, — произнесла мама, скривив губы, — сами тушёнку трескают, а мы с голоду пухнем».
«Кугутня, — небрежно бросил я, усаживаясь за стол, — хуже нашей дворни».
«Представляю! — согласилась она. — Утром заходила в исполком, имела удовольствие общаться с этим сбродом».
«И папу видела?» — спросил я.
«Естественно».
«И как он?»
«В своей стихии, — усмехнулась мама. — Уму непостижимо, во что они превратили актовый зал. Натуральная казарма! Воняет гуталином, табаком и перегаром. А каждое второе слово – ругань».
Я поморщился, желая угодить, но мама не заметила.
«Если бы не продукты, — произнесла она, помешивая в кастрюле, — ноги моей туда бы не ступило!»
Оказалось, подчинённые отца собрали для нас двенадцать банок кильки, пару буханок хлеба, три пачки чая и пакет рафинада. Многие из них жили на другой стороне Днестра, куда война не дошла. Их семьи не нуждались в продуктах.
Выслушав мамин рассказ, я обрадовался: «Ух, ты! Столько всего…», но мама не разделила моего восторга.
«Сами мясо трескают! — сердито повторила она. — Не удивлюсь, если он своего, так называемого, крестника подкармливает!»
Я доложил: «Вовка на полевой кухне у казаков гречки с тушёнкой объелся, а я не стал со всеми кушать – принёс домой!»
«А гречка где?» — спросил мама.
«В полевой кухне, — пожал я плечами. — За ней кугуты в очереди стояли, а мне тушёнку с хлебом дали без очереди».
«Надо было каши потребовать! — раздражённо проговорила мама. — Рассказал бы о подвигах отца. А ты им, небось, о Мендельсоне все уши прожужжал…»
Я опустил глаза и тяжело вздохнул.
«Сколько раз говорила, — отчеканила мама, для убедительности рассекая воздух ладонью, — настали такие времена – не до изящных манер! Встретил урода – говори с ним на понятном ему языке!»
«Я так и делаю…»

«Ругать не стану, — добавила она помягче. — Я же понимаю – не от хорошей жизни. А главное – не навсегда. Культурному человеку не составит труда прикинуться кугутом, и выглядеть он будет убедительно. Быдлу же, какую маску не напяливай – сущность непременно вылезет наружу…»
«А казаки снайпершу поймали, — произнёс я со всей возможной беспечностью. — Из Кишинёва приехала».
Мама буркнула: «Слышала. По радио недавно сообщили…»
«Прикидывалась, что ни при чём, — продолжил я подчёркнуто спокойным тоном, — а у самой – доллары в кармане. Хотела убежать, но от вахмистра не уйти…»
Я поднял воображаемую винтовку и изобразил выстрел. Мама выронила ложку, заляпав кашей пол. Её лицо исказил ужас: «Ты всё видел?»
Я важно кивнул.
«Час от часу не легче! — всплеснула мама руками. — Такие шрамы долго не заживают…»
Я отмахнулся: «Подумаешь, врага убили!»
«Нет-нет, не говори! Уж я-то знаю. Пережить подобное возвышенной и утончённой душе! Уму непостижимо…»
Упоминание о моей особой душе мне как всегда польстило. Я успокоил маму: «Не волнуйся, и не такое переживу!»
Вытирая пол, она спросила: «Отца там не было?»
«Не-е-е, — мотнул я головой. — То были командировочные казаки… и наш поп Трифон…»
Мама язвительно проговорила: «Естественно. Запахло тушёнкой и прохиндей в рясе тут как тут!»
Она открыла банку и вывалила содержимое в кастрюлю. Помешивая ложкой варево, спросила: «Кто-нибудь из врагов видел тебя?»
«Анжела Ионовна…»
«Надеюсь, ты вёл себя разумно?»
«Ещё как! — ответил я с гордостью. — Поддерживал казаков!»
У мамы округлились глаза, а я усмехнулся: «Всё нормально! Как ты учила, притворился кугутом. Кричал «любо» и даже крестился! Зато Анжела и Антипкин защищали преступницу…»
Мама без сил опустилась на стул, и потребовала, чтобы я рассказал обо всём подробно.
Выслушав, она покрутила пальцем у виска: «Разум есть? Не сомневаюсь, Громов благоразумно молчал. У дворни – инстинкт самосохранения всегда на первом месте. В нужный момент он заменяет им мозги. Глядя на тебя, иногда грешным делом думаю – лучше бы ты вырос кугутом!»
Я втянул голову в плечи и опустил глаза.
«Ты если чем и отличаешься от покойного идиотика, — голос мамы противно задребезжал, — то лишь словарным запасом. Но, к сожалению, постоянно произносишь самые неподходящие слова в самое неудачное время…»
Мои оправдания на неё не подействовали. Я что-то мямлил об отце, который защитит нас от любой напасти, о преступлениях молдавских снайперов, о казачьей доблести, но мои слова не достигали маминых ушей. Я насупился и примолк, а она ещё долго не могла успокоиться. Всеми силами я старался разжалобить её слезами, но в мою сторону мама даже не глядела.
«Простота хуже воровства, — подвела она итог. — Теперь Анжела наговорит румынам, и нас обвинят в соучастии!»
Я несмело возразил: «Она и про папу может рассказать…»
«Объясню: мы в разводе! — парировала мама. — Заявление подано. Из-за войны не рассматривают, но сути дела это не меняет. Я всё продумала, со всех сторон подстраховалась. Победят наши – о заявлении никто не узнает, победят румыны – у меня с мужем политические разногласия!»
«А служба в разведке?» — напомнил я.
«Бред! — отмахнулась мама. — Никто не докажет, нет свидетелей. А ты, как идиот, прилюдно поддерживал казачню. На глазах у нашего врага, у самой главной ненавистной молдаванки…»
Я покачал головой: «А митинги?»
Казалось, мама легко опровергнет и этот довод, но неожиданно она разрыдалась. Меня не покидала уверенность, что ничего страшного не произошло, но я долго не мог подобрать нужных слов.
«Не волнуйся, — наконец, сообразил я, — Вовка сделал намного хуже –объелся на полевой кухне. Я туда не подходил, и крысы это видели!»
Вытирая слёзы, мама проговорила: «Судьба дегенерата Громова меня абсолютно не волнует. Даже если его расстреляют, жалеть не стану. О себе надо думать…»
Я понимающе вздохнул, а она добавила с горькой усмешкой: «Не сомневаюсь, Анжела уже состряпала донос румынам…»
«И на меня?» — спросил я испуганно.
«А как же!»
«Меня убьют?!»
Я уже приготовился зареветь, но мама сменила тон: «Нет-нет, сыночек, ни в коем-случае! Не бойся, у нас свои козыри в запасе!»
Вскоре я узнал – в шкатулке с документами она как зеницу ока хранила приказы директора о проведении школьных митингов «Руки прочь от Республики!» и «Дадим отпор агрессору!»
«Всё продумала! – погрозила мама невидимому врагу. — Как сердце чувствовало. И свидетелей хоть отбавляй. А ещё есть заметочка для школьной стенгазеты – вот она! Анжела думала – хулиганы стянули. Три раза ха-ха! Румыны с интересом прочитают…»
Мама не забыла и о двойках, которые директор щедро ставила на уроках молдавского своим же молдаванам, в то время как многие русские – и даже евреи! – имели положительные отметки.
«Мы-то понимаем, — объяснила она с улыбкой, — русские и особенно жиды носили ей подарки, а молдаване, как обычно, плевали на успеваемость. Но пусть Анжела объяснит это спецслужбам Бухареста!»
Окончательно успокоившись, мама приняла решение – пора намекнуть Анжеле, чем кончится для неё попытка свести с нами счёты. Она решительно направилась к телефону, а я приступил к обеду.

* * *

На следующий день после школы мы отправились в церковь. Мне эта затея совсем не нравилась, но мама крепко сжимала мою руку, и я понимал – она не отступит.
«Полчаса помучаемся, — изложила мама свой план, — и мы крещёные. Надо потерпеть, сынок. Время такое, попы – каждой бочке затычка. Видишь, всё опрокинулось с ног на голову. Мой отец, наверное, в гробу переворачивается. Что за жизнь? Все устои порушили. Октябрят больше нет, пионеров – нет, в комсомол не принимают, партию разогнали. Уму непостижимо!»
«Как до революции», — грустно заметил я.
«Хуже!»
«Почему?»
«До революции тон задавали воспитанные, образованные люди. Высшее сословие! Каждый верил в бога, как ему нравилось. Писатель Толстой, к примеру, терпеть не мог поповские кривлянья. В бога верил, но не выпячивал свою веру напоказ. Он считал: в жизни важнее всего – достичь совершенства».
«А как это – достичь совершенства?»
«Когда станешь великим скрипачом, о котором заговорит весь мир, можно сказать – ты достиг совершенства».
«Угу, я достигну!»
«Человек, который ставит перед собой большую цель, в боге не нуждается. Бог – ха-ха-ха! – для убогих. Толстой – лучший в мире писатель, и успеха он добился трудом, а не молитвами. Успешного человека бог, если он даже существует, любит за целеустремлённость и упорство. Попам, наоборот, важны поклоны и молитвы. Толстой их высмеивал, за что его и отлучили от церкви».
«И крестик отобрали?»
«Глупости. Отбирали партийный билет при коммунистах – вот это было страшно!»
«Как на Страшном Суде?» — вспомнил я бабушкины россказни.
«Хуже!»
«Теперь мы будем, как Громовы, — со вздохом заключил я. — Не пойму, зачем нам эта церковь? И придумала же…»
«Не придумала – жизнь диктует. Наступают времена, когда мы вынуждены в чём-то уравняться с дворней».
«Зачем?!»
«Каждый из них сам по себе – ничтожество, а в стаде, да с иконами наперевес – сила. Ну, и попы тут как тут со своим интересом. Торгаши проклятые…»
«Как Громовы?»
«Вот именно!»
«Мы с бабушкой в лавку заходили, она свечки покупала…»
«Лавка – мелочь! Я тебе один секрет раскрою, только не болтай, пожалуйста, особенно отцу. Он в бога верит, ему будет неприятно. Ты уже взрослый, и должен понимать, в каком мире мы живём…»
Я заверил маму – словом не обмолвлюсь!
Она стиснула мою ладонь и перешла на шёпот: «Иван Кузьмич – умнейший человек – однажды подсказал: хочешь стать депутатом, подружись с попа̀ми. За тысячу рублей будут агитировать на каждой проповеди. У них теперь и радио в распоряжении, и телевидение. Раньше коммунисты учили быдло, за кого голосовать, теперь – церковники. У кугутов с мозгами туго, без подсказки им не обойтись. Зато их много и голосуют дружно. Как поп укажет, так и проголосуют».
«По-нят-но!» — протянул я.
«Кстати, — добавила мама, — чекисты рекомендовали отца Трифона. Он тот ещё фрукт – деньги к рукам сами прилипают. Иван Кузьмич обещал меня с ним познакомить, да не успел. Спасибо твоему папочке-герою! Теперь придётся действовать с листа…»
Я дёрнул маму за руку: «А где ты возьмёшь тысячу рублей?»
Она усмехнулась: «Не бывает неразрешимых проблем».
«Если бы папа привёз машину…» — начал я, но мама перебила: «Мы можем рассчитывать только на себя! Папа нам – не помощник. Наш генеральный план, наш путь к совершенству – простой. Я из кожи вон лезу – делаю политическую карьеру, а ты – музыкальную. И мы своего добьёмся, вот увидишь. Сейчас все вокруг должны зарубить у себя на носу – мы стали набожными. Нам ведь не трудно? Если понадобится, поверим хоть в чёрта…»
Я рассмеялся: «Лучше сразу в чёрта! Ему не надо деньги платить, у него же нет церкви…»
Мама согласилась: «Вот уж точно. Везде – деньги, деньги… Уму непостижимо!»
Она пожаловалась, сколько нам предстоит потратить на крещение, и я ушам своим не поверил – за такую сумму до войны могли купить пять килограмм «Гулливера»! Было от чего возненавидеть попов.
Однако мама моего негодования не разделила. «Добьёмся своего, — сказала она, — будут и конфеты и многое другое. Пора взрослеть, Сергей! Что за детские мечты?» Пристыженный, я умолк.
Всю оставшуюся дорогу мама поучала меня, как вести себя после крещения и рисовала планы на будущее. Когда я стану великим скрипачом – объяснила она – тогда и выскажу попам всё, что я о них думаю. И пусть отлучают от церкви сколько угодно – невелика потеря!

У Преображенского собора нас поджидал руководитель «Антивоенного союза», прикативший как обычно на велосипеде. Увидев его издалека, мама хмыкнула: «Был парторгом – обходил церковь за три квартала. Началась перестройка – в религию ударился».
«Делает карьеру?» — предположил я.
Броское словечко «карьера» мне очень нравилось, и я любил его произносить. Если бы оно вдобавок не увязывалось с необходимостью штудировать Мендельсона, цены бы ему не было!
«Хамелеон!» — отрезала мама.
И слово «хамелеон» мне тоже нравилось. Оно замечательно подходило почти любому жителю нашего кугутского городка. Поскольку я никого из них не жаловал, упоминание о «хамелеоне» каждый раз вызывало у меня презрительную усмешку.
Но после маминых слов я заподозрил неладное и на всякий случай уточнил: «А мы не хамелеоны?»
«Мы – другое дело!» — ответила она без тени сомнения.
Немного погодя мама объяснила: нам ещё жить и жить, а парторгу пора на свалку вместе с его допотопным велосипедом.
Подойдя к собору, я узнал – «хамелеон» станет нашим крёстным. Мама сочла – лишний свидетель не помешает, и из немногих возможных претендентов на роль крёстного выбрала самый безобидный вариант.

Узнав о нашем крещении, отец в тот же вечер заскочил домой. Для него это событие стало большим сюрпризом. Мама с порога пустилась в объяснения: «Время такое… Придут румыны, укроемся в церкви… Мы обязаны думать о ребёнке… Знаешь, Коля, во время таинства у меня душа перевернулась… Я теперь совсем другой человек!»
Он выслушал её с кривой усмешкой, видимо, заподозрил хитрость. Однако во время крестин оттаял – мама не поскупилась на стол. Перед его уходом мы втроём постояли у бабушкиной иконы, и мама наизусть без запинки прочитала «Отче наш».
Когда дверь за отцом закрылась, я по привычке съязвил о «казачьих ужимках», но мама строго меня одёрнула: «Пока не добьёмся своего, не хочу слышать ничего подобного! Великая цель требует великих жертв…»
На ночь она читала вслух Библию, а я тёр кулаком глаза и с ужасом думал о том, какая пытка мне уготована. В сравнении с библейской ахинеей жизнеописание Мендельсона уже не казалось такой тягомотиной…

Часть маминых планов осуществилась уже на другой день. Ближе к ужину она отутюжила своё любимое платье и сделала завивку, употребив на это последние остатки прокисшего пива. Вечером ей предстояла первая исповедь у отца Трифона.
Я не посмел заикнуться, припомнив её насмешки над бабушкиными походами в церковь, лишь только спросил: «А разве у тебя есть грехи?»
«Все люди грешны», — буркнула мама, нанося крем на лицо.
«И я?»
«Естественно!»
Я с опаской подумал – не узнала ли она тайну смерти идиотика? – и осторожно заметил: «Я никого не убивал…»
Массируя щёки, мама отозвалась: «Твоя бабушка тоже никого не убивала…»
«Я к попу не пойду!» — произнёс я, надув щёки.
Мама рассмеялась: «Разумеется, тебе достаточно быть откровенным со мной и никогда не лгать. В Библии написано: ложь – это грех!»
«Если обманул, ты простишь?» — уточнил я.
«Конечно!»
Облегчённо вздохнув, я приступил к Мендельсону.
Перед уходом мама предупредила: «Вернусь поздно. Если позвонит отец, скажи: ушла в «Антивоенный союз», сегодня важное мероприятие».
Я шутливо погрозил ей смычком: «Ложь – это грех!»
«Мне действительно надо в «Союз», — сердито проговорила мама, и улыбка мигом сошла с моего лица. — И не умничай, пожалуйста! Есть вещи, о которых я не обязана перед тобой отчитываться».
Дверь с грохотом захлопнулась, а я в очередной раз подумал, как же замечательно быть попом! Когда Нина Львовна – педагог школы искусств – повторяла нам, ученикам, свою любимую фразу: «Хороший скрипач всегда обнажает свои чувства и душу», я всегда с трудом сдерживал улыбку. Ещё чего не хватало! Не дождутся, чтобы я обнажал душу перед незнакомыми людьми, среди которых большинство, наверняка, быдло. Гораздо приятней, если другие вывернут свои души наизнанку. Уж я-то разберусь со всей строгостью, в чём они согрешили!

* * *

Последний митинг, на котором выступила мама, оказался абсолютно не похож на предыдущие. Я пришёл на него тайком, несмотря на категорический запрет. В городе было небезопасно, но устоять я не смог. Меня переполняло любопытство – в чём же заключался мамин успех, о котором она взахлёб рассказывала после исповеди? Не вдаваясь в подробности, она порхала по квартире и щебетала: «Теперь дело пойдёт! Скорее бы война закончилась. Ты даже не представляешь, сыночек, какая твоя мама умница и разумница!»
Людей на митинге собралось совсем немного. Большинство – вооружённые ополченцы. Речи звучали под заунывный вой сирен и гул отдалённой канонады. Выступавшие говорили скороговоркой, а слушатели стояли, как истуканы. Казалось, они целиком погружены в свои мысли и не слушают, о чём говорят с трибуны.
Митинг открыл руководитель «Союза». Старикашка что-то промямлил о борьбе за мир во всём мире и передал слово отцу Трифону. Тот рассыпался в похвалах черноморскому атаману, на которого Республика возлагает особые надежды.
«Атаман послан самим богом! — заявил поп. — Заявляю со всей ответственностью – вчера мне было видение. Отныне мы все будем за него молиться!»
Затем он представил маму: «Православная женщина, народный учитель, хранитель русской духовности…»
Мама говорила сухо, без былого напора. Наверно, ей передалось настроение площади. Она ни разу не упомянула о многострадальном  Диком Поле, и не прочла ни строки из Пушкина. Зато Библию цитировала вдоль и поперёк. Я восхитился её умением обращаться с непривычными словами! Причём овладела она поповским слогом всего за несколько дней. В моём понимании, это всё равно, как если бы я блестяще исполнил Мендельсона уже на втором прогоне!
«Не дадим попрать вековые устои… — разносилось над головами. — Не допустим поругания наших святынь, глумления и кощунства… Будь прокляты исчадия ада! Дадим отпор человеконенавистникам! Гореть им в геенне огненной… Непротивление злу – не наш путь… Избежим дьявольского искуса… Атаман – гарант мира и стабильности… Отец Трифон – воплощённая народная совесть… Толстовщина не пройдёт… Получив пощёчину, нанесём всесокрушающий ответный удар… С нами Бог во веки веков… Православие или смерть…»
Когда мама сошла с трибуны, не прозвучало даже жиденьких аплодисментов. Впрочем, таким же равнодушием толпа встретила и другие выступления, и потому я ни капельки не огорчился. Мне вполне хватило того, что мама осталась довольна. Дома она просто сияла от удовольствия и раз за разом повторяла: «Ай, да Любаша! Ай, да красавица! Лиха беда начало!»
Увы, продолжения не последовало. Этот митинг оказался последним, потому что уже на следующий день в город ворвались захватчики…

* * *

В один из горячих майских деньков домой заскочил отец. Пока он выкладывал из вещмешка крупу, консервы и хлеб, мама причитала о грозящей нам опасности и проклинала его службу в ополчении, которая грозила всем нам выйти боком.
Отец казался совершенно безучастным – не спорил и не оправдывался. Он страдал от головной боли, и маме пришлось отдать ему остатки анальгина. «Уму непостижимо, — сказала она, — пять упаковок за неделю!»
Наскоро умывшись, отец присел к столу. Завтракать не стал – налил холодной заварки, выпил залпом и потянулся к сигарете.
Я думал, мама переключится на табачный дым, но неожиданно она сменила тон. Я отложил в сторону скрипку и замер в дверях.
«Коля, — произнесла она умоляюще. — Серёжу надо пристроить в безопасное место. Наш родительский долг…»
Отец скользнул по ней взглядом, затем внимательно посмотрел на меня, но ничего не ответил.
«Ты на хорошем счету, — продолжила мама, — вот и замолви кому надо словечко. О себе я молчу, но ребёнка мы просто обязаны спасти от этого кошмара. Тем более, такого ангела!»
Она протянула в мою сторону руки, а я, ничуть не смутившись, бросился к ней и уткнулся лицом в халат. В отличие от отцовской униформы, шибавшей в нос пороховой гарью и по̀том, от маминой одежды пахло чем-то мирным и домашним.
«Организуй нам бэтээр, — сказала мама. — Или танк. Я бы взяла такси, но это опасно. По радио сказали: мост простреливается… Полчаса – и мы в Тирасполе, а дальше как-нибудь доберёмся до Одессы…»
«Смеёшься?» — отозвался отец.
«А что такого?»
«Нет у нас никакой техники…»
«Уму непостижимо! Всё разворовали. Проклятая страна, бежать отсюда надо без оглядки…»
«Хорошо там, где нас нет».
«Глупая сентенция. Речь идёт о жизни сына!»
«Всё будет нормально».
«Уже не нормально!»
«Терпимо. Скоро закончится, это ненадолго…»
«Свежо предание!»
«Тысячи других детей остались в городе…» — пожал отец плечами.
«Плевать на других!»
«Люба, не кипятись…»
«Да я места себе не нахожу!»
«Посидите дома. Продукты есть, воды наберёте. Будет обстрел – прячьтесь под кроватью в спальне. На кухне и в гостиной опасней – окна выходят на запад…»
«И это всё, что ты можешь сказать?!»
«Молитесь, это помогает. Верующие люди уповают на милость божью…»
«Уму непостижимо!»
Гоняя ртом сигарету, отец занялся чисткой автомата.
«Хорошо, — выдохнула мама. — Пожертвую собой… Останусь… Отправь в Тирасполь Серёжу и Володю…»
Я взвился: «Не поеду с Гитлером!»
Отец, как ни в чём не бывало, проговорил: «Забыл сказать: вчера Вовка забегал. Так, мол, и так, хочу воевать…»
«Надеюсь, принял?» — спросила мама.
«Да, прям! По жопе надавал и выставил…»
«Какая трогательная забота!»
«Люб, ты ж нынче православная. Добрее надо быть…»
«Мои религиозные чувства, — сердито парировала мама, — не имеют ничего общего с толстовским всепрощением!»
«О, как!»
«Да и твой Вовочка – далеко не Христосик!»
«И ты не без греха…»
Мама стукнула ладонью по столу: «Почему ты не думаешь о Серёже?!»
«Думаю. О всех детях думаю. Но у меня нет танка, понимаешь? Не-ту! Честное слово, был бы, сам отвёз…»
Мама всхлипнула, а отец не выказал ей и тени сочувствия. Его волновали совсем другие проблемы, которые заставили меня поморщиться.
«С сигаретами погано, — пожаловался он, швырнув окурок в окно. — Всё обещают, да не везут. Скоро бычкѝ начнём по урнам собирать…»
Я ожидал, мама бросит в ответ что-нибудь традиционное для таких случаев, вроде: «От никотиновой недостаточности ещё никто не умирал…», но на этот раз она и не подумала высмеивать вредные привычки отца.
«Есть «Прима», червонец – пачка, — произнесла она вкрадчивым тоном. — Ваши по такой цене возьмут?»
Отец ошарашено на неё посмотрел: «Ты бизнес открыла?»
«Неважно…»
«Возьмём, конечно! — подтвердил он. — Цыгане по пятнадцать предлагали, да денег не нашлось…»
Мама вышла в прихожую и вскоре выложила на стол пять упаковок.
«Да-а-а! — уважительно протянул отец. — Война открыла в тебе столько нового…»
«Глупости, — пожала она плечами. — Просили распространить. Общественная нагрузка. Мне с этого и копейки не перепадёт…»
«Антивоенный «Союз» зарабатывает на войне? — рассмеялся отец, расстёгивая карман гимнастёрки. — А у меня, кстати, гро̀ши имеются. Сегодня жалованье прислали из Тирасполя, я только со сберкассы».
Он перехватил мамин взгляд: «Да не смотри так – здесь на всю роту!»
«Табак по линии церкви, — объяснила она, не сводя глаз с пухлой пачки. — Для пропаганды и привлечения новых верующих. Люди получают желанный дефицит, а кто-то из атеистов из благодарности, возможно, приобщится к вере…»
Отец подмигнул ей: «Заделалась миссионером? Поздравляю!»
Он выложил деньги за сигареты и добавил к ним часть своего жалованья. Виноватым голосом произнёс: «Всё отдать не могу, на жратву надо оставить…» Мама удивлённо на него посмотрела, но возмущаться не стала. Дважды всё пересчитала и унесла в гостиную.
«Передай своим, — сказала она, вернувшись, — нам обещали включить в ассортиментный перечень импортный спирт. Очень практично и недорого!»
Едва она договорила, в соседнем дворе громыхнуло так, что на кухне повыбивало стёкла. Мама охнула, а я разрыдался. В момент взрыва отец даже не вздрогнул!
Собрав осколки с пола, он посоветовал заклеить уцелевшие окна полосками бумаги, никому не открывать дверь и вечерами не зажигать свет. Мама вся дрожала, а я жался к ней, как последняя девчонка, и совершенно этого не стеснялся.
«Мне пора», — направился отец к двери.
По пути он бросил мне: «Выше нос, Серёга! Маманя в обиду не даст…»

Едва он вышел, мама сняла телефонную трубку.
«Алё?»
«Не узнал?»
«У нас что-то взорвалось неподалёку, меня просто колотит…»
«Спасибо, твоими молитвами…»
«Да, можешь поздравить…»
«Пристроила. Ходила на передовую – чуть не умерла от страха!»
«Да, бог меня хранил…»
«Ну, я же говорила!»
«Обещали после зарплаты…»
«Через неделю-две…»
«Я понимаю, дорожает…»
«Не беспокойся, у меня, как в госбанке…»
Несмотря на предостережения отца, я всё же выглянул окно. У подъезда он оживлённо болтал с Вовкой. Меня взяла досада – в такой момент мама висела на телефоне!
Отец протянул ему сигарету, но тут же расщедрился и отдал всю пачку. Чутким ухом я уловил: «Кури, только не в затяжку…», и они оба рассмеялись.
«Мама! — зашипел я, делая выразительные жесты. — Иди скорее сюда!»
Она прикрыла трубку рукой: «Что такое?»
Я подбежал к ней и с жаром зашептал: «Папа подарил Гитлеру пачку церковных сигарет!», но она вместо того, чтобы всё бросить, почему-то сердито отмахнулась.
Расстроенный, я вернулся к окну, и увидел, как отец ласково потрепал выродка по голове. Я чуть не задохнулся от злости!
«Бывай!» — поправил он автомат и направился прочь со двора. Вовка опустился на корточки. Пуская дым и поплёвывая, он смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду.

* * *

Ранним утром радио сообщило – Республика заключила с Кишинёвом перемирие. Враг вывел свои подразделения за пределы города и начался обмен пленными, убитыми и ранеными. Вместо того чтобы идти в школу, мама уселась у телефона.
Первым делом, позвонила Анжеле, чтобы сообщить – она не сможет сегодня вести уроки. Директор, само собой, возмутилась, но мама повысила голос. Я слушал их разговор и жмурился от удовольствия. С тех пор, как мамулечка стала завучем, она вела себя с директором на равных.
«Да как язык у вас поворачивается? Я мужа месяц не видела!»
«И вы ещё спрашиваете? На боевой позиции!»
«А надо бы знать!»
«Разумеется, пока затишье…»
«И во второй смене не смогу!»
«У нас мероприятие в Преображенском соборе…»
«На то вы и директор – что-нибудь придумаете».
«Проведите уроки молдавского!»
Швырнув трубку, мама в сердцах добавила: «Скоро поедешь преподавать молдавский в Кишинёв!»
Затем она позвонила педагогу по скрипке и договорилась об очередном занятии. Улыбка мигом сошла с моего лица…
Приказав мне собираться, мама набрала другой номер.
«Привет, это Люба!»
«Товар готов? Скоро буду…»
«Могу взять в обе руки…»
«Ну, я не знаю. Штук двадцать или тридцать…»
«Да, без проблем! Зайду в госпиталь, там раненых кишмя кишит. Остальное соседке сдам, у неё точка на базаре…»
«Да, очень приличная женщина… Православная… Трое деток…»
«Да-да, она самая…»
«По семь рублей, я думаю…»
«Но мне тоже жить на что-то надо! У сына частные уроки скрипки. Так дорого, уму непостижимо!»
«Ну, хорошо. По восемь, так по восемь…»
Я собирался как в замедленной съёмке. Мама прикрикнула на меня и вновь уткнулась в трубку.
«Представляешь, у нас появились конкуренты – цыгане, чтоб им пусто было!»
«Тихий ужас – предлагают по червонцу…»
«Вот и я о том же думаю! Почему и говорю – надо по семь…»
«Спасибо… не знаю, как тебя благодарить…»
«Ха-ха-ха! Договорились…»
«Всё, бегу…»

После занятия с Ниной Львовной, пользуясь затишьем, я заскочил в исполком.
В дверях меня остановил дежурный: «Кто такой?»
Прижав футляр к груди, я представился: «Серёжа».
Он передразнил, скорчив рожу: «Откуда ты взялся, Си-ро-жа?»
«Иду домой от педагога».
«Пи-да-го-га!» — снова передразнил меня попугай в военной форме.
Досмотр футляра его не успокоил. Он ещё долго меня мурыжил… По какому делу? Откуда мне известно место дислокации? Не выдал ли я кому-нибудь военную тайну? Пока шёл допрос, я чуть не разревелся от страха.
Когда, наконец, до него дошло, что я сын майора Климова, он буркнул: «Второй этаж, кабинет двадцать два. Твой старший братан там ошивается…»
«У меня нет старшего брата!» — ответил я.
Дежурный что-то буркнул и присосался к фляге.
В просторном зале я не сразу заметил отца. В густом табачном дыму у меня заслезились глаза, я споткнулся о чьи-то ноги и растянулся под дружный смех солдат.
«Сергей?» — услышал я голос отца.
На пару с Гитлером они сидели у стола в дальнем конце помещения. Наморщив лоб, Вовка увлечённо собирал автомат. В мою сторону он даже не глянул.
«Ты как сюда попал?» — поднялся мне навстречу отец.
«Ходил на музыку», — ответил я, потирая ушибленное колено.
«Готово!» — радостно доложил Гитлер и передёрнул затвор.
Он по-прежнему не смотрел в мою сторону, словно меня не существовало.
«Повторить!» — приказал отец, и Вовка вернулся к своему занятию.
Я присел у стола. Отец погасил сигарету и шире распахнул окно. Но глаза мои по-прежнему слезились. Пока я их тёр, он искоса поглядывал на Вовкину возню с оружием и рассуждал о предстоящей рыбалке: «Мы ещё сходим, ушицы сварим…»
Я заметил гранаты в металлическом ящике. Точно такая уничтожила «шестёрочку» и отправила на небеса идиотика. «Знал бы отец, — подумал я, — на какие подвиги способен его сын-скрипач! Он бы меня зауважал покрепче этого выродка…»
«Дежурный сказал: здесь мой брат», — метнул я взглядом на Гитлера.
Он виновато опустил голову и занавесил бесстыжие глаза заново выросшим чубом. Отец кашлянул и невпопад предложил мне собрать-разобрать оружие, но я гордо отказался. Соревноваться с дворовым дегенератом в военных премудростях было так же бесполезно, как для него – тягаться со мной в игре на скрипке. Отец, будто нарочно, придумал такое занятие, в котором я буду выглядеть бледно. От обиды к горлу у меня подкатил комок…
Разговор не клеился. Я уже собирался идти, когда в комнату ввалился Евгений Витальевич.
«Развели тут бардак! — рыкнул он на первого попавшегося бойца. — Ещё вчера приказал убрать корыто с гуталином. Казарму, понимаешь, устроили! Где ваш начальник? Явился?»
Ему указали на отца.
«Это дядя Женя, — дернул я его за рукав. — Не бойся, он ничего нам не сделает…»
«Ах, дядя Женя!» — ухмыльнулся отец.
«Майор, тебе доложили приказ убрать помещение? — двинулся в нашу сторону Евгений Витальевич. — И сортир весь засрали… Наблёвано!»
«Давай, в коридоре поговорим? — миролюбиво предложил отец. — Люди отдыхают после наряда, чего шуметь?»
Они вышли, но уже спустя минуту отец вернулся, потирая ушибленный кулак. Вовка покатился от смеха, и даже я не удержался от улыбки, когда отец извиняющимся тоном произнёс: «Спустил козла с лестницы…»

Вечером я в деталях рассказал маме о происшествии. Поначалу она хмурилась, но в конце заулыбалась. В ответ я понимающе рассмеялся – главная исполкомовская крыса получила по заслугам! Разумеется, мама не могла одобрить хулиганскую драку, но как не порадоваться справедливому наказанию предателя Родины?

* * *

В один из майских дней, когда нам казалось, что уже бесповоротно воцарился мир, радио сообщило о вступлении в город регулярных молдавских частей. Диктор призвал жителей сохранять спокойствие, проявлять терпение и бдительность. Нас успокоили – из-за Днестра спешит подмога, и на днях в войну вступит великая Россия. Мама горько усмехнулась: «Лицемеры, ненавижу! Великая Россия закончилась в семнадцатом году…»
Спустя некоторое время из репродуктора послышался незнакомый голос. Он обещал скорое восстановление конституционного порядка и предание справедливому суду зачинщиков смуты. Последнее мама приняла на свой счёт, и у неё началась истерика. Увы, я не мог её утешить – у самого поджилки тряслись, словно меня вот-вот доставят в румынский концлагерь.
Незнакомый голос, в котором отчётливо слышались нотки злорадства, продолжил над нами куражиться: «Мост через Днестр блокирован. Город взят в клещи силами четырёх дивизий и бронетанкового подразделения. Мы требуем прекратить бессмысленное сопротивление и немедленно сложить оружие. Всем гарантируем жизнь…»
Мама тотчас вспомнила о блокаде Ленинграда и разрыдалась сильнее прежнего.
«Бежать поздно, — причитала она, сжимая меня в объятиях. — Поверила, дура, твоему отцу. Нашла, кому доверять! Против слабых и безоружных он в первых рядах. А чуть что – бежит без оглядки. Где он теперь? Не удивлюсь, если переплыл на тот берег…»
Я подтвердил: «Вода уже тёплая, Гитлер купался…», но мама меня не услышала.
«Ещё и поп-сволочь нашёптывал, — погрозила она кулаком бабушкиной иконе, — войны не будет! У него, мол, абсолютно достоверные сведения! Три раза ха-ха! Ой, дура я, дура! Румыны придут – аукнутся мои митинги, и фотография у исполкома боком выйдет, и муженёк-защитничек, будь он неладен… Нашла кого слушать – брехливое поповское отродье! Уши развесила… Уже бы давно сидели в Тирасполе. С такими деньжищами и в Одессе жили бы – кум королю…»

На прошлой неделе мама с гордым видом потрясла передо мной пухлой пачкой денег, вырученных от продажи сигарет и спирта «Рояль». Доллары перемежались с рублями и турецкими лирами.
Я удивился: почему «Рояль»? Какое отношение имеет спирт к музыке? Она ответила: «Дурачок, не о том думаешь!» и нарисовала захватывающую перспективу, как мы заживём в скором будущем.
В её отсутствие я перерыл все заповедные уголки квартиры, но денег так и не обнаружил. «Даже если она рассчиталась с попом, — рассуждал я, — примерно половина должна остаться. Куда они подевались?» Сберкассы в городе не работали. Радио сообщало – их временно перевели в Тирасполь. Я мучительно ломал голову, пытаясь вычислить мамин тайник.
Во время затишья дворовые мальчишки бегали на базар, где продавалось всё, что было в магазинах до войны, и даже больше. Мне бы пара долларов пришлась весьма кстати, а мама такой мелкой пропажи, конечно же, не обнаружит. У неё постоянно что-то не сходилось в учёте, и она по двадцать раз на день всё пересчитывала.
Позднее я узнал – деньги она отдала «под процент». Я не очень себе представлял, в чём крылась тайна чудесного обогащения «процентами», но уточнять не стал. Главное, через месяц ей обещали вернуть в два раза больше!
Отец Трифон названивал каждый день и несколько раз заходил к нам в гости. Мама выкладывала клочки бумаг со своими прикидками и терпеливо объясняла, сколько мы заработаем с ним на пару благодаря её хитроумному плану. Прибыль росла каждый день. Звучали цифры, от которых у меня сладко щемило под ложечкой.
Поп ссылался на поставщика: «Люба, с ним лучше не шутить. Говорят, служил в органах. Понтий Пилат в сравнении с ним – агнец божий…»
Сигареты и спирт принадлежали тому самому полковнику, люди которого поймали и расстреляли снайпершу. Он недорого сдал товар отцу Трифону и уже давно требовал расчёта. Мама непрестанно придумывала всё новые и новые отговорки, которыми поп должен был его успокоить. Я поражался её неистощимой выдумке!
Ящики с ценным грузом хранились в подвале церкви. По словам отца Трифона, атаман «окормил святой храм и не дал ка̀нуть в кля̀тое безвременье; тяжкий грех – плюнуть в руку дающего…»
Волнуясь, он обычно мешал известные слова и библейскую тарабарщину. Говорить на языке церкви, мне казалось, намного сложнее, чем на кугутском. Да и понимать его было непросто!
В ответ на стенания Трифона мама заметила: «Однако деловой человек – атаман! Не грошовое детское питание завёз, не соль и не спички. Табачище и спирт!»
«Крамольные речи глаголешь, — потупил отец Трифон глаза. — Вспомоществование в порядке восстановления исторической справедливости, в отмщение за поруганные святыни и ущемлённую духовную сущность народа…»
 Мама выразительно постучала ноготком по листочку с цифрами: «В отмщение мы уже заработали по тысяче. К концу месяца выручим по две. Неплохо, да? А если атаман, чего доброго…» Она сложила руки на груди и прикрыла глаза, изобразив мёртвую, а затем добавила: «Тогда каждый из нас, Тришечка, заработает на квартиру…»
Поп в ужасе выпучил глаза и поспешно начал креститься: «Господи всемилостивый, пресвятая Богородица, спаси и сохрани раба своего, защитника нашего…»
«Наоборот, — покачала мама головой. — Прибери его, Богородица, поскорее!»
И она расписала чудесную картину нашей будущей жизни в мирной и сытой Одессе, куда со временем сможет перебраться и отец Трифон, которого мама по-свойски – видимо, чтобы тот не особо волновался – называла Тришечкой.
«Откроешь свечной заводик, — рассмеялась мама, — как мечтал небезызвестный отец Фёдор. Что-то есть у вас общее…»
«Тришечка» слушал и не перечил. Мама держалась уверенно, как на уроке, где у неё всегда была железная дисциплина.

И вот теперь, после захвата моста, ни о каком отъезде мы и помыслить не могли. Мама выглядела растерянной и жалкой.
«Кого я слушала! — рыдала она в подушку. — Науськивали: выступи от имени интеллигенции, ты же умеешь красиво говорить! В глаза кололи: зря, что ли, твой портрет повесили? Набирай, Люба, очки – это же прямой путь в депутаты! Впиши своё имя в историю борьбы за нашу независимость. И поп подзуживал, мерзавец! На тебя, Люба, снизошёл Святой дух в переломный момент. Знак свыше…»
К счастью, мамины истерики никогда надолго не затягивались. Так случилось и на этот раз. Тряхнув головой, она вытерла слёзы и произнесла сердито: «Как же, переломный! Переломают нам косточки… В такое время на трибуну вылезла! Пушкина читала пьяной казачне! Сидела б тихо-смирно, молчала в тряпочку, так нет – в депутаты захотелось!»

* * *

В течение дня в доме отключили воду, свет и газ. Похрипев, затихла радиоточка. Усадив меня за музыку, мама бросилась к телефону. Дозвониться в исполком у неё не хватило терпения – в течение получаса все номера отвечали короткими гудками. Мама набрала квартиру Громовых.
«Галочка, что там с реализацией?»
«Я понимаю, опасно, но с меня требуют…»
«Рассчитайся хотя бы за то, что продано…»
«Ты не представляешь, какие могут возникнуть проблемы!»
«Это же бандиты!»
«Не знаю, то ли донские, то ли кубанские… Себя называют черноморскими, но я-то по выговору слышу – у меня папа с Кубани…»
«Угрожают – уму непостижимо!»
«Ребёнком шантажируют…»
«Христом богом прошу!»
«Ой, Галочка… Спасибо тебе, милая!»

Палатка Громовых уже который день торговала церковным табаком и спиртом. Базар по-прежнему работал, хотя ночные грабежи и отпугнули многих продавцов.
Галина стояла за прилавком с утра до вечера, а Жорик с Вовкой охраняли добро по ночам. С гибелью «шестёрочки» соседский бизнес чуть, было, не зачах, но мама вдохнула в него новую жизнь.
Когда я узнал, кого она привлекла к своему делу, то ушам своим не поверил.
«Громовых?!»
«Именно!»
«Зачем?!»
«Всё продумано, — объяснила она. — Чем быстрей продадим, тем скорей переберёмся в Одессу. Теперь даже кугуты помогают нам осуществить мечту! Правда, они об этом не догадываются».
Мама привстала на цыпочки у окна и козырьком приложила руку ко лбу: «Вдали уже показался Французский бульвар!»
В последние дни утконос заходила к нам, как ни в чём не бывало. Вдвоём с мамой они за чаем обсуждали торговлю, словно закадычные подруги. Конечно, я поражался – у меня ни за что не получилось бы притворяться лучшим Вовкиным приятелем!

После Громовых мама вновь долго накручивала диск телефона, пытаясь дозвониться отцу. Когда исполком, наконец, отозвался, дежурный сообщил: майор Климов – на передовой. Мама потребовала, чтобы за ним немедленно послали, но в итоге – она произнесла это с горечью – «послали» её.
Не успела она отойти от телефона, раздался звонок. Мама схватила трубку: «Да, слушаю!», но сразу потухла.
«Слышала… — произнесла она сквозь зубы. — Уму непостижимо…»
«Кто-то уверял – войны не будет… Божился…»
Трубка недовольно пророкотала, и мама повысила голос: «Ох, как мы заговорили! На языке угроз… Скажи, пожалуйста!»
Я обнял её и застыл, обратившись в слух. Пребывая в расстроенных чувствах, она забывала обо всём на свете. Даже о том, что «взрослые разговоры – не для детских ушей». Я этим пользовался, стараясь не упустить ни единого словечка. «Взрослые разговоры» интересовали меня не меньше лихой брани дворовых мальчишек-кугутов.
«А что ещё ты посоветуешь? — спросила она с металлом в голосе. — Может, самой стать у прилавка во время бомбёжки?»
«Страховку оформить или уповать на твои молитвы?»
«Знаешь, что, милый, продавай свои цацки церковные! Мне добро просто так с неба не падало!»
«Грех? Не смеши, а то упаду! Праведник выискался. Чья бы корова мычала!»
«Да пропади он пропадом, твой атаман!»
«Если бы кое-кто не врал – войны не будет! – я бы в эту авантюру не ввязалась!»
«Ах, со слов атамана? Пусть сам теперь и расхлёбывает!»
«А мне плевать!»
«Мой муж, между прочим, тоже атаман!»
«Могу шепнуть ему…»
«Не твоя печаль – уж как-нибудь объяснюсь… Не впервой…»
«Он всегда на моей стороне!»
«Для него расстрелять, как тебе прочесть «Отче наш»… Тем более, по законам военного времени…»
«Моя репутация? Ты о своей думай!»
«У меня тут, кстати, одна интересная бумажечка хранится. Со слов Ивана Кузьмича составлена… царство ему небесное! Ты ведь с ним был знаком, не так ли?»
«Он мне много интересного рассказал на досуге! По служебной, так сказать, линии… В неслужебной обстановочке… Болтлив был, покойничек после водки с пивом…»
«Как чувствовала, что пригодится. Ты же не хочешь, чтобы о твоих тёмных делишках узнали?»
В трубке что-то клокотало и постреливало. Казалось, она вот-вот расплавится.
«Тайна исповеди! — не унималась мама. — Три раза ха-ха! Они не батюшке исповедовались, а пятому управлению…»
«Все, кого ты под монастырь подвёл, в той бумажечке… Из партии исключённые, семью потерявшие, руки на себя наложившие… Никто не забыт и ничто не забыто!»
«Иуда! И церковь твоя – иудинская!»
«Ну, вот и всё!»
«Угрожать он мне вздумал… Ничтожество!»
«Да я плевать на тебя хотела!»
«И больше не звони. Найду, чем расплатиться, тогда и поговорим…»
Она в сердцах грохнула трубкой о рычаг, и наш битый-перебитый аппарат жалобно звякнул. Я поспешил в свою комнату…
Мама набрала ещё один номер, но ей не ответили. Битый час она пыталась дозвониться, но тщетно. Контора, взявшая деньги «под процент», не отозвалась ни в тот день, ни в последующие…

В конце дня к нам явились Галина и Вовка. Соседка прошла прямиком на кухню и шумно опустилась на стул. С недавних пор она чувствовала себя в нашей квартире второй хозяйкой, и мама ей всячески потакала. Вовка опустился на корточки у помойного ведра, куда он мог бросать шелуху от семечек.
Мама отправила меня в гостиную читать Библию, а сама занялась чаем. Естественно, я навострил уши. Мирное общение с кугутами вызывало во мне жгучий интерес. Я получал от него не меньшее удовольствие, чем от шумных скандалов. Дворне и в голову не приходило, что мы о них думали на самом деле! Похоже, они всерьёз поверили в то, что после крещения мы разом, как пошутила мама, «окугутели».
«Ну, шо там у тебя? — тяжело дыша, проговорила Галина. — Доклада̀й!»
Мама заверещала: «Угрожают! Ты представляешь, Гала? На святое позарились. Уму непостижимо! Если, говорят, завтра не вернёшь всё до копеечки, сына покалечим! Он, говорят, у тебя скрипач? Тонкий слух? Пальцы перешибём, в уши кипящего воска нальём… Батюшка Трифон передал со слов атамана…»
Уткнувшись лицом в подушку, я давился от смеха. Мама заранее меня предупредила – ни в коем случае не принимать услышанное за чистую монету. Она собиралась слегка разыграть соседку, чтобы получить деньги, а для этого все средства были хороши…
«Итить твою мать!» — отозвалась Галина бабушкиной присказкой.
«Я по доброте душевной подкинулась, — всхлипнула мама, — решила помочь батюшке, духовнику своему. Теперь, говорят, должна им две тысячи долларов!»
Всхлипывания переросли в рыдания.
«Та не убивайся ты, Любка! — проворковала соседка. — Та шо ж мы, чужие? Всяка̀ беда бывает, друг дружку завсегда выручим».
«И батюшка Трифон напуган… — добавила мама. — Молится денно и нощно… Свою вину чувствует. А он чем провинился перед бандитами? Совсем нет стыда у людей, ничего святого! Ладно, нам угрожают, но священнику! Кощунство-то какое-то…»
Утконос перебила: «Я тут с зага̀шника кое-что вытащила, по дому прошлась – никто не отказал!»
«Спасибо, Галочка! И люди у нас все такие отзывчивые…»
«Две, не две, но тыщи полторы собрала… Вот!»
Я услышал, как на пол шлёпнулось что-то увесистое.
«Вечером гро̀ши нельзя возверта̀ть, — объяснила Галина. — Подыми, типа нашла…»
«Спасибо, милая!» — проникновенно сказала мама.
«Вовка скирдовал на мопэ̀д, — доложила соседка, оставив без ответа мамину благодарность. — А как узнал, грит, отдам тёть-Любе. Покуда война, на кой ляд сдался мопэ̀д?»
Мама торжественно проговорила: «Выставлю Володе твёрдую четвёрку по русскому, и напишу отличную характеристику в техникум…»
«Ой, благодарочки! — отозвалась Галина. — Жаль, Нюра не дожила, царство небесное, уж она бы порадовалась…»
«Царство небесное!» — попугаем повторила мама.
Вовка пророкотал баском: «Спасиб-тёть-Люб…»
«Расскажу Коле, — сказала мама, — он будет счастлив!»

После чаепития они удалились, и я стрелой бросился на кухню. На столе возлежала пачка, перетянутая резинкой от трусов.
Мама победно на меня посмотрела: «Вот так-то!», и я бросился к ней в объятия. Лаская меня, она приговаривала: «Французский бульвар, море, чайки… Начнётся новая жизнь! Лишь бы эту войну поскорей пережить…»

Поздним вечером маме всё же удалось дозвониться до исполкома. Когда ей, наконец, ответили, она закрыла глаза и прошептала: «Слава богу!»
Начало разговора я выслушал, прильнув ухом к маминой щеке.
Отец долго не подходил, затем послышалось его традиционное: «Климов на проводе!»
Мама всхлипнула: «Коленька, я уже места себе не находила!»
На вопрос – что происходит в городе? – усталым голосом отец перечислил дневные события.
Часть роты, во главе с ним самим, после неравного боя на окраине отступила в центр. Другое подразделение безуспешно пыталось разблокировать мост. Не хватило боеприпасов. Гранаты израсходовали в первые минуты, а когда появилась молдавская бронетехника, защитники города оказались бессильны.
«Сволочи! — выругался отец. — Предатели! Знали же – рано или поздно начнётся. Десяток рапортов настрочил! Как об стену горох!»
Предателями он смело обозвал руководство республики, «окопавшееся в Тирасполе». Мы с мамой выразительно переглянулись, после чего она осторожно заметила в трубку: «Коля, может, не надо по телефону?»
Отец тут же переключился на приезжих, которые, по его словам, «слетелись, как мухи на говно».
«Вырядились, твари, — прорычал отец. — Лампасы, эполеты, побрякушки… Они не воевать сюда приехали, Люба. Тут дело другое – коммерция! Деньги на нашей беде делают, скоты…»
«Уму непостижимо!» — со вздохом отозвалась мама.
«На боеприпасах не заработаешь, — продолжил отец, — этого добра в Республике навалом. За рекой погрузил, у нас – разгрузил. Транспорт есть, горючка тоже. Одна беда – патроны и гранаты дохода не принесут. Так будьте же людьми – сначала обеспечьте нас необходимым, а после шкурные дела свои устраивайте! Тут, Люба, без предателей на самой верхотуре не обошлось».
«Я понимаю…» — робко вставил мама.
«А нам каково? — повысил голос отец. — Чтобы пузо к спине не прилипло, вскладчину покупаем жратву».
Мама возмутилась: «А где же бесплатное довольствие? Не понимаю…»
«Пожалуйста! — со злостью выпалил отец. — Перловка, килька, чай грузинский из соломы, махорка. А нам хочется тушёнку, гречку, молоко сгущённое, нормальный чай, сигареты… И медицину – перевязочные, промедол… У кого всё есть? У пришлых, у черноморских. Спрашивается, как оно сюда попало, если мост блокирован? Докладываю: завезли заранее. Вместо боеприпасов и нормального тылового обеспечения».
«Уму непостижимо!»
«Они тут каждый день ошиваются. Так прямо и говорят: могут достать всё… Хоть чёрта лысого! Даже боеприпасы – в русской части добра навалом, а бардак – мама не горюй! Продадут легко, но вот беда – мы не потянем. Потому снабженцы черноморские и набивают карманы за счёт мелочёвки. На жрачку мы ещё как-то наскребаем, а за ящик патронов – тыщу долларов просят. Гранаты – полторы! Ей богу, были бы у меня такие гроши, не задумываясь, отвалил бы! Пойми, Люб…»
«Разумеется!»
«Спросишь, почему зарплату не отдал до последней копеюшечки? А потому, что на одной кильке и перловке ноги вытянешь! И без аптечки на войне – труба…»
«Да я как-то…»
«А вот ещё пример! — перебил отец. — Махорку поставляли, а газет – нема. Все деловые бумаги твоего Жени на самокрутки извели… Ха-ха-ха! Хорошо, церковь подключилась… Оно, конечно, дело не церковное, но нам сейчас не до разбора…»
«Естественно!»
«Пока не забыл, — нетерпеливо проговорил отец. — У нас недавно чудик этот, что на доске висит – как его? – ах да, Антипкин, демократ, политинформацию читал. Против черноморских агитировал, глаза нам раскрывал. Смелый мужик! Зауважал его… Цифры, факты, документы – не придерёшься! Так вот… отца Трифона неслучайно подвязали к табачку и спиртику! Сначала церкви укрепят тылы, а затем потребуют вернуть должок молитвами. Какие-то великие умы в госбезопасности придумали… И тут я с Антипкиным целиком согласен – зря они разлагают церковь. Ещё аукнется…»
Отец смачно выругался. Мама тут же ссадила меня с колен и легонько подтолкнула: «Всё, Серёжа, спать!» Прикрыв трубку ладонью, она добавила: «Нечего матерщину слушать…»
Я громко щёлкнул выключателем, кулаками помял кровать, чтобы проскрипели пружины, а затем на цыпочках подошёл к двери и прильнул к ней ухом. Слова отца, конечно, я уже не слышал, зато мамин голос разбирал отлично.
«Коля, я как раз о церковном табаке и спирте…»
«Да, очень важно!»
«Случилась неприятность…»
Мама сбивчиво объяснила отцу – дефицитным товаром заправляет черноморский атаман. Отец, должно быть, спросил – кто именно? – мама ответила: «Полковник Крысин». Наконец-то, я узнал его фамилию! Она ему настолько подходила, что я чуть не прыснул от смеха.
После долгой паузы, мама произнесла: «Согласна, редкостная сволочь! Но из-за этой сволочи у нас проблемы…»
Далее она ещё более сбивчиво рассказала о возникших неприятностях.
«Крысин заверил отца Трифона – войны не будет, сведения стопроцентные, непосредственно из Москвы. В Кремле всё решено».
«Да, так и сказал! Уму непостижимо!»
«Отец Трифон обратился к людям: скорее продадим – поможем храму. Я и подвизалась…»
«Естественно, не сама. Я ж не торгашка. Помочь – другое дело. Куда-нибудь пристроить по знакомству. У меня связей в городе хватает…»
«Брали под реализацию, говорят, так принято…»
«Ты – единственный, кто сразу заплатил…»
«Да что там я имела! По три копейки с пачки обещали. Когда всё продадут… Думала Серёже скрипку новую купить…»
«Бегала, тюки таскала… Помогала храму…»
«Теперь война, торгаши по домам сидят, а я во все двери стучу! И никто, никто не приходит на помощь…»
«Я людей не виню. У кого-то ларёк сгорел, у других – мародёры отняли…»
«Обещают вернуть, но по частям и позднее, а мне надо всё сразу и сейчас…»
«Ты разве не понял? Крысин шантажирует по телефону!»
«Требует немедленно вернуть!»
«И ладно бы мне сулил кары, так он – Серёже!»
«Каково матери слышать: пальцы перешибём, в уши кипящего воска нальём…»
«Уму непостижимо!»
«Да, именно об этом и прошу… Война всё спишет…»
«Знаю, что в Тирасполе. Разблокируют мост – тогда и явится…»
«Пересидим. У нас всё есть…»
«Недели на две хватит…»
«Хорошо, дам знать…»
Дальше мама стала жаловаться, как ей страшно – не случится ли со мной беда? Разговор поскучнел.
Я в очередной раз зевнул, мои глаза уже давно слипались.  На цыпочках я отправился на боковую.

* * *

Война с каждым днём разгоралась всё сильнее. Перестрелки происходили днём и ночью, а после взрывов у нас вышибло последние стёкла. У мамы так и не дошли руки заклеить их бумагой, и потому пришлось выметать осколки из самых дальних уголков.
Появляться на улице стало опасно как никогда. К счастью, выходить из дома нам и не требовалось. Всё самое необходимое мы имели. Мама успела наполнить водой ванну и вёдра – ещё до того, как её отключили. В продуктах – спасибо отцу! – недостатка мы тоже не испытывали.
Для посторонних мы как будто покинули нашу квартиру. Секретный план родители разработали во время ночного разговора по телефону. Мама и Громовых предупредила: «Коля организовал временное убежище в русской воинской части». Галина хотела, чтобы мы взяли с собой девчонок-двойняшек, но мама быстро нашлась: «Галочка, с удовольствием, но не сегодня. У меня пропуск только на двоих. Переговорю и завтра же заберу детишек. Сама за ними приду!» Соседка рассыпалась в благодарностях, а я с трудом сохранил скорбный вид, приличествующий моменту.

В сумерках мы вышли с вещами из подъезда и затаились у гаражей, а когда стемнело, незаметно вернулись. Словно в кино про шпионов мы тайком прокрались под окнами. Нас никто не заметил – район по-прежнему жил без света, а во дворе не было ни души.
В детали плана, мама меня не посвящала, а я и не настаивал. Из разговора родителей и так было ясно – пока отец на войне, нам лучше не попадаться на глаза полковнику Крысину. Меры предосторожности мы соблюдали, опасаясь дворни. Мама считала: хоть мы и заключили с кугутами перемирие, от них всегда можно ожидать какого-нибудь «сюрприза».
Добровольное заточение избавило меня от музыки, но взамен пришло другое наказание. Теперь я часами мурыжил Библию, после чего пересказывал вслух прочитанное. Будь у меня выбор, я бы лучше штудировал биографию Мендельсона! По скучности обе книги друг друга стоили, но в историях из жизни композитора я хоть что-то понимал…
Беседы на библейские темы порой доводили меня до исступления. Увы, приходилось сносить мучения, стиснув зубы. В другой ситуации я бы разревелся во весь голос, но из-за кугутов приходилось терпеть.
Однажды, доведённый до слёз, я устроил маме допрос. Если она вознамерилась с поповской помощью стать депутатом – заявил я – Священное писание, конечно, пригодится. Но за что я страдаю я? Какую помощь мне окажет Библия в одесской консерватории?
Мама объяснила: «Мир так устроен – надо непременно поклоняться какому-нибудь божеству и верить в красивую сказку. Когда были живы мои родители, верили в коммунизм – такое общество, где можно не работать, но всё есть. Рай на Земле – бери, сколько хочешь и живи в своё удовольствие! Чем не сказка?»
Я тяжело вздохнул – сказка представлялась заманчивой, но такой же нереальной, как история о скатерти-самобранке. Я уже давно не верил в подобные фантазии.
«Мёртвый бог коммунизма до сих пор лежит в мавзолее, — продолжила мама, — и зовут его, как ты знаешь, Ленин. Теперь говорят, на Земле рай не построить, зато каждый может получить свой личный коммунизм на небесах. Если, конечно, верить в Бога и сильно не грешить. На смену одной сказки пришла другая… Скоро все как по команде уверуют в Христа и будут с ужасом ожидать, когда он спустится на землю…»
Мама говорила с лёгкой усмешкой, а меня по-прежнему грызла досада.
«А зачем ему спускаться?» — спросил я сердито.
«Чтобы судить людей Страшным Судом», — ответила мама.
«Как у полковника Крысина?»
«Примерно…» — зябко подёрнула мама плечами.
Я скорчил гримасу: «Значит, на страшном суде всех убьют?»
«Не принимай близко к сердцу, — погладила она меня по голове, — это всего лишь поповские выдумки…»
Я взвился: «Выдумки? Тогда зачем учить Библию?»
«Надо, — с сожалением ответила мама. — В Москве попы уже до Верховного совета добрались. И у нас к тому идёт – шагу без них не ступить. Иван Кузьмич предупреждал – отныне любовь к Родине будут прививать церковники. Тайное оружие госбезопасности! Их специально в запасе держали, на случай, если сказка о Земном рае поднадоест. И точно: только скинули коммунистов – попы изо всех щелей повылезали! Если так дело пойдёт, скоро закон божий в школах введут!»
«Вместо молдавского?» — с надеждой спросил я.
«Боюсь, вместо русского, — тяжело выдохнула мама. — А потому читай и запоминай. Уму непостижимо – но теперь это элемент культуры!»
Я изумился: «Культуры?! Попам только кугуты верят! Разве они культурные?»
Мама горько усмехнулась: «Они верят с тупой ограниченностью, а образованные люди смотрят на церковь с иронией и пониманием. Если надо – выстроимся со свечками в храме. Помолимся, исповедуемся! Чушь какую-нибудь расскажем попу – нам не трудно. Так же и в партию когда-то вступали. На словах – верные ленинцы, а в жизни могли такое вытворять, что хоть всех святых выноси!»
«Всё-таки Мендельсон важнее Библии, — заметил я. — Дворня ни за что в жизни не стала бы читать о композиторах, зато Библия – в каждой кугутской квартире!»
Мама покачала головой: «На то мы и образованные люди, чтобы находить в Библии непостижимую для дворни мудрость, и тем самым сохранять дистанцию».
«М-м-м…» — протянул я разочарованно.
«Для кугутов Библия – это сказки о дремучих временах, — дополнила мама с улыбкой. — Для умных и образованных людей – сборник цитат на все случаи жизни. Раньше их черпали из работ Ленина, теперь – из поповских книжек. Только и всего…»
«По-нят-но…» — протянул я.
«А если понятно, вернёмся к Нагорной проповеди…»

Ночью мне приснился кошмарный сон. Проходя у подъезда сквозь нескончаемый строй соседей, мы с мамой перебрасывались цитатами из Священного Писания. Дома мы упорно репетировали, и она, наконец, поверила – в решающий момент я не подведу.
Увы, я безнадёжно всё испортил! Она старалась выправить ситуацию – говорила легко и непринуждённо, я же, заикаясь, нёс какую-то околесицу. Слова упорно не складывались в осмысленные предложения, а то, что я ронял через силу, у самого̀ вызывало чувство неловкости.
Дворня покатывалась от смеха! И чем сильнее их одолевало веселье, тем крепче сжимала мама мою ладонь. Я испытывал ужас, представляя себе кару, которая мне уготована – учить Библию наизусть. Ни на что другое рассчитывать я не мог, ведь по моей вине пропасть между нами и ненавистным окружением с каждым моим невпопад произнесённым словом стремительно сужалась…

* * *

Мама считала – даже во время войны мы не должны погрязать в безделье. С Библией она затруднений не испытывала, и потому вскоре я остался один на один с ненавистной книжкой.
Мама заявила: теперь она легко даст фору любому попу. Я в этом нисколечко не сомневался – слова у неё просто отскакивали от зубов! Вдобавок к Библии она проштудировала томик «Научный атеизм» и какие-то на редкость заумные произведения Толстого, направленные против церкви.
На этом своё религиозное просвещение она сочла законченным и погрузилась в изучение английского языка. Со времён университета мама его подзабыла, и теперь хотела не только восстановить, но и продвинуться вперёд.
«Пригодится в Одессе, — объяснила она. — Во времена Льва Николаевича дворяне свободно говорили по-французски, а мы с тобой возьмём на вооружение язык британской аристократии…»
Я понимающе кивнул, и с этого момента вдобавок к библейской тарабарщине мне пришлось вникать в другие непонятные слова…
Мама взяла за правило общаться со мной исключительно по-английски и очень расстраивалась, если я не мог поддержать беседу. Увы, иностранный язык давался мне так же мучительно, как и язык Библии. Но я себя успокаивал – зато в музыке мне нет равных. Нельзя быть гениальным во всём.
Я понимал – мама хотела любыми путями раздвинуть пропасть между нами и дворней. Занятия она называла «нравственным самоусовершенствованием». Звучало солидно и гарантировало безграничное разрастание пропасти. Противиться благому делу я не осмеливался, лишь только с ненавистью поглядывал на фотографию писателя Толстого, из-за которого мне приходилось страдать.

Очередную ночь мы провели под бабушкиной кроватью. Город сотрясало от канонады, и после каждого разрыва тряслись и мы.
«Обрушится потолок, — сказала мама, — пружины смягчат удар. Так спасались во время Великой Отечественной…»
Я спросил: «А эта война отечественная?»
Мама ответила: «Не знаю, но уж точно не великая».
В туалет мы ползали на четвереньках – опасались снайперов. Бой не утихал до самого рассвета. Ночную тьму пронзали осветительные ракеты, небо расчерчивали трассеры, надсадно выли сирены пожарных и «скорой помощи».
От жуткой какофонии я не сомкнул глаз до утра. Мама тоже не спала –мерно бормотала себе под нос, но я не прислушивался. Когда же громыхнуло совсем рядом, и с потолка посыпалась штукатурка, она заговорила громче.
Если мы выживем, мама клялась уверовать в Бога и никогда не насмехаться над церковью. Про себя я обещал то же самое и даже больше – отправиться с Гитлером на рыбалку. Разумеется, говорить о таком вслух не следовало – мама бы меня не поняла.

Под утро пальба немного утихла, и мы забылись тяжёлым сном. Нас разбудил настойчивый стук в дверь. Барабанили довольно долго, и всё это время мама билась в беззвучной истерике, прижимая меня к себе. Она не сомневалась – за ней пришли люди полковника Крысина. Отец мог воспользоваться ключом, или насвистел бы под окном «Прощание славянки» – так условились родители.
И даже когда стук прекратился, мама долго не могла угомониться. Подойти к окну она не рискнула. Ей казалось, враги только того и ждут. Желая успокоить её, я предположил, что могли пожаловать обычные мародёры – о них на каждом углу говорили в городе.
«Банда Крысина и есть мародёры…» — с горечью ответила мама.
«Разве они не защитники?» — удивился я.
«Защитник – твой отец. Остальные – воры и проходимцы. Наёмники никогда не бывают защитниками. Их цель – заработать на чужой беде».
«А почему папа не заработал? На трёх войнах побывал…»
Мама скривилась: «Потому, что не дано…»
Вскоре после завтрака ожило радио. Знакомый голос торжествующе сообщил: студия вновь в руках защитников города!
Я обрадовался – война ещё не проиграна! – но мама меня осадила: «Без русских победы нам не видать, а они нас предали…»
Словно в насмешку в эфир пустили русские патриотические песни, и под раскаты «Вставай, страна огромная!» в городе возобновилась пальба…
Мама заявила: «Стрельба учёбе не помеха» и усадила меня читать Библию. Сама погрузилась в английский. Когда она в сотый раз повторяла: «I was born in Odessa. We lived on the French Boulevard…» под окнами кто-то принялся насвистывать «Прощание славянки».
Со всех ног мама ринулась в прихожую. Я даже не успел ей подсказать – мелодия звучала совсем не так, как её выводил отец!
Вскоре на кухне появился взмыленный Гитлер. Мама вошла вслед за ним, виновато поглядывая в мою сторону.
Задыхаясь, Вовка выпалил: он только что из исполкома. Даже домой не заходил! По совету бойцов нёсся как угорелый, ещё и зигзагами, чтобы врагу сложнее было целиться.
«Дядь Коля передал привет и ещё вот это», — Вовка протянул буханку хлеба.
«Как у него дела?» — сухо спросила мама.
Вовка расплылся до ушей: «Та всё ништяк! То есть хорошо…»
Он покосился на меня: «Обещал: после войны с Серёгой на рыбалку сходим».
Я изобразил гримасу, не отрывая глаз от чтения.
«Вы, не бойтесь, тёть-Люб, — произнёс он заговорщическим тоном. — Не выдам. И предкам ничего не скажу! Как можно? Мне ж дядь-Коля кое в чём сознался…»
Он расплылся в улыбке: «Мы теперь свои…»
Мама перебила: «Не при Серёже, пожалуйста!»
«Та я знаю! — кивнул он. — Дядь-Коля предупредил».
Мама опустилась на стул: «Не понимаю, зачем он это сделал?»
Вовка тоже уселся и закинул ногу за ногу: «Сказал: ну мало чё может случиться… Война и всё такое…»
Мама прикрыла глаза: «Уму непостижимо!»
«В исполкоме тоже стёкла повыбивало, — сообщил Вовка невпопад. — На первом этаже горело, но наши потушили».
«И почему тебе дома не сидится?» — проговорила мама.
Он скривил физиономию: «А чё дома делать? Скучно!»
«А в городе опасно», — сказал мама, глянув на часы.
Она обратилась ко мне: «Выучил? Сейчас проверю!»
Но Вовка – сказано бескультурье! – и не подумал уходить. Словно издеваясь над нами, он рассказал – во время затишья в городе можно поживиться. У всех голодно, а у него – ни дня без добычи.
«Но это же мародёрство!» — возмутилась мама.
Он отмахнулся: «Плевать!»
Мама горестно выдохнула: «Что делает война с людьми, уму непостижимо! Есть божья заповедь: не укради. Знают, но всё равно крадут. Ты меня сильно огорчил, Володя!»
Желая оправдаться, он сбивчиво рассказал, как пьяные молдавские солдаты стреляли в памятник Пушкину. Устроили соревнование – кто попадёт в голову. Когда они ушли, Вовка нарядил статую в бронежилет, а на голову повесил каску.
С самодовольным видом Вовка сообщил подробности: «С трупака̀ снял! Ха-ха-ха! Заодно дядь-Коле приволок рожкѝ с автомата и кучу гранат. Еле допёр! У румынов с боеприпасами – зашибись, у наших – фигово. Дядь-Коля сказал – меня надо к ордену приставить! А я такой – та ладно! Днём ещё приволоку! А дядь-Коля – не-е-е, больше не надо – опасно! Приказал сидеть дома. Я побожился, а сам думаю – всё равно вернусь! Там со двора можно незаметно пролезть – я и дядь-Коле показал. Если румыны придавят, он драпанёт…»
Вовка посмотрел на маму, явно ожидая похвалы, но она его разочаровала: «У тебя всё?»
«Угу…»
Хвастун направился к выходу, но мама его остановила: «Погоди, отрежу хлеба».
«Не, не надо! — махнул он рукой. — У нас всё есть. Мы с паханом… с Жорой… каждый день чё-нибудь подбираем…»
Вернувшись в гостиную, мама процедила сквозь зубы: «Мародёр…»
Я поддержал её: «Выблядок!»
Мама смерила меня осуждающим взглядом, но ругать не стала.
«Пока не уедем в Одессу, — приказала она, — держись от него подальше!»
Я заверил её – у меня с ним нет ничего общего!

За обедом мы слушали новости.
«Возобновились ожесточённые бои у здания исполкома и рядом с мостом, где защитники города пытаются прорвать блокаду. Исполком держится, несмотря на многократно превосходящие силы врага. Руководит обороной здания майор Климов…»
Мама отодвинула тарелку: «Нам эта реклама совершенно некстати».
«Почему?» — спросил я.
«А ты раскинь мозгами!» — ответила она раздражённо, и я уткнулся в еду.
«Уже сейчас можно сказать, — продолжило радио, — исполком стал настоящим символом нашей обороны! Все знают – в Сталинграде есть знаменитый Дом Павлова, а у нас отныне будет Дом Климова…»
Мама закатила глаза: «Хоть сквозь землю провались!»
Краем глаза я заметил – её просто трясло. О еде она уже не думала, и недоеденный бутерброд с килькой перекочевал в мою тарелку. Чтобы не сердить её вопросами, я набил рот.
В конце выпуска включили репортаж с передовой. Корреспондент представил какого-то ополченца, и тот поведал о невероятно смелом мальчишке, который рискуя жизнью, помогает защитникам исполкома.
«Юный герой, — задыхаясь, выкрикивал ополченец, — желая помочь защитникам… собирал боеприпасы… по велению своего сердца… под пулями… ползком… от одного убитого захватчика к другому… Наш командир… товарищ майор… сперва похвалил мальца… а после отругал… чисто по-отечески… строго, но по-доброму… после мы его накормили, дали хлеба, отправили домой… командир категорически запретил ему сюда приходить… но знаете, парень такой отчаянный, думаю, он вряд ли послушает…»
Далее слово предоставили отцу Трифону. Он нараспев затянул что-то патриотическое вперемежку с церковным. Пока отец Трифон источал Вовке похвалу, мама не находила себе места.
Затем вновь заговорил диктор: «Редакция просит нашего корреспондента  разузнать о юном герое. Уверен, его именем когда-нибудь назовут школу, в которой он учился… Теперь у нас есть свой приднестровский Гаврош…»
Мамино лицо исказила кривая усмешка: «Давай, накаркай – пусть повторит судьбу Гавроша!»
Я несмело спросил: «А кто такой Гаврош?»
Мама раздражённо объяснила, и я тут же отозвался, преданно глядя ей в глаза: «Нисколечко не пожалею, если его убьют!»
«Они просто сговорились, — зло проговорила мама. — Школу назовут именем Громова, табличку повесят – «Дом Климова»… Попы будут в пионеры принимать под той табличкой! Галстучки повязывать, иконки выдавать. Православная пионерская дружина имени Володи Климова! Уму непостижимо!»
Я поправил: «Громова».
«Да-да, — поспешно согласилась она. — Пока ещё, к счастью, Громова…»

* * *

Вечером на город упали первые ракеты. Сначала мы услышали пронзительный свист, затем вдалеке громыхнуло. Мама схватила меня в охапку и затолкала под кровать. В течение нескольких минут просвистело ещё пару раз. Взорвалось уже неподалёку. К счастью, на том ракетный обстрел и закончился. Позднее радио объяснило: если слышится свист, опасность уже миновала – ракета летает быстрее звука…
В новостях передали: обстрелами жилых кварталов румыны хотят вызвать в городе панику. Мама покачала головой: «Бред какой-то… Можно подумать, если я запаникую, муж-защитник последует моему примеру…»
Когда стемнело, с улицы раздался другой свист, не имеющий отношения к ракетному обстрелу. Однако испугались мы не меньше. Отвратительно фальшиво Вовка выводил под окнами «Прощание славянки».
Идя к двери, мама буркнула: «Зачастил, выродок…»
Дальше прихожей Вовка не сунулся – куда-то спешил. Шёпотом скороговоркой он выпалил: «Тёть-Люб, вас ищет Анжела. Она и домой к вам приходила. Колотила в дверь, даже мы слышали! Послезавтра вручают аттестаты. Директор говорит – как можно без классного руководителя? Найди и всё такое…»
Мама ужаснулась: «Ты не выдал?»
«Не-е-е! — покачал головой Вовка. — Могила!»
«Если пронюхают, — пригрозила мама, — останется на твоей совести! Представь, о таком страшном предательстве узнает… дядя Коля!»
Вовка испуганно перекрестился: «Богом клянусь!»
Я высунулся из-под маминой руки: «Опять кукиш скрутил?»
Он обиженно проговорил: «Я чё, совсем?» и покрутил пальцем у виска.
Мама примирительно сказала: «Хорошо, мы верим», и Вовка тут же испарился.

Со временем ракетные налёты участились. К несчастью, наша «Первомайка» находилась в той части города, которой особенно доставалось во время обстрелов. Каждый промах мы отмечали радостными объятиями и поцелуями. Услышав о жертвах и раненых, делали скорбные лица. В душе я, конечно, радовался – пронесло! – но виду не подавал. Уверен, мама тоже не особо печалилась из-за чужой беды.
И даже когда ракета угодила в здание нашей школы, мы не стали лить слёзы. Прослушав сообщение о «чудовищном преступлении кишинёвской военщины», мама поначалу ужаснулась, но затем облегчённо выдохнула: «Сердцем чувствовала – нечего там делать. Всё-таки есть у меня дар предвиденья!»
В следующем выпуске новостей передали подробности. Взрыв прогремел во время торжественного собрания, которое устроили для вручения аттестатов. Диктор долго зачитывал фамилии погибших учителей и школьников. Среди них – военрук, физкультурник, историк Ольга Сергеевна и ещё несколько верных сторонников Анжелы. Директор отделалась лёгким ранением, что конечно меня огорчило – уж больно она везучая! Я хотел поздравить маму с резкой убылью директорских союзников, но её вид заставил меня промолчать. Бледная, как полотно, она сидела на стуле, бессильно свесив руки и, казалось, вот-вот потеряет сознание…
Под окном просвистел Вовка, затем долго скрёб дверь, но мы не откликнулись. Мама шепнула: «Сейчас только выродка мне не хватало…»
Спустя какое-то время у двери зашуршало, и сквозь нижнюю щель проползла записка. Я развернул её и прочитал: «Тёть Люб! Наш ларёк на базаре сгорел. Мать сказала: деньги вернёте, когда будет удобно. Она не торопит. Мы с пацанами идём на уборку в школу. Туда попала ракета, много крови и мусора. Серого не пускайте, ему лучше не видеть. Вова».
Мама фыркнула: «Только и мечтала окунуть в этот ужас Серёжу!»
Я бы не отказался глянуть хотя бы одним глазком, но естественно даже не заикнулся.
Когда из динамика зазвучала траурная музыка, мама выключила радио, приняла валериану и улеглась. Несмотря на жару, её трясло как в лихорадке. Я устроился рядом и открыл Библию, желая хоть чем-то маме угодить.

Спустя два дня стрельба переместилась на окраины, а по радио передали долгожданное известие: ополченцы разблокировали мост и выбили из города «румын». Услышав новость, я носился по квартире, как ошалевший, не уставая повторять: «Молодец папа! Мы победили!»
Мама приняла сообщение сдержанно и к моему ликованию не присоединилась. Она всё ещё находилась под гнётом трагического известия и беспрерывно глотала успокоительное.
«Схожу-ка я в школу…» — озабоченно произнесла она и приступила к сборам.
Я не посмел её отговаривать, но всё же заметил – мне затея не нравится. Если разблокирован мост, в городе мог объявиться атаман Крысин.
«Не волнуйся, — успокоила мама, — я буду осторожной…»
Она надела чёрное платье, купленное специально для похорон бабушки, и повязала голову таким же платком.
Проглотив пригоршню таблеток, мама уже готовилась выйти, как вдруг заверещал оживший после долгого молчания телефон. Я думал, мама ринется к трубке, но она, словно окаменев от пронзительных трелей, истуканом стояла посреди прихожей. Пришлось ответить мне.
Звонила Анжела Ионовна. Судя по её напору, ранение и впрямь оказалось лёгким. Она обрушила на меня водопад слов, её голос дрожал от волнения, я же отвечал сухо и односложно: «Здрасьте… Да, слышали… Сейчас позову…»
Мама пыталась знаками подсказать мне, что её нет дома, но я слишком поздно это заметил.
«Да, не могла, — с трудом выдохнула она. — Муж предупредил: за мной охотится румынская тайная полиция. Всё руководство «Антивоенного союза» числится у них в расстрельных списках! Разведка перехватила вражеское донесение. Моя фамилия – в числе первых… Мы вынужденно прятались в российском военном городке…»
«Что значит чушь?!»
«Спросите у Громовых…»
«Ах, вам непонятно?»
Мамин голос окреп: «А мои выступления, газетные публикации, портреты на видном месте? Нас с Серёжей могли расстрелять!»
Выпрямившись в струнку, она воздела голову к потолку и перекрестилась: «При ребёнке говорю: Богом клянусь!»
«Да, уверовала!»
«Вам интересно? Извольте! Свекрови дала зарок – если Коля вернётся из Югославии, иду в церковь. Я своё обещание сдержала, жаль Анна Митрофанна не дожила…»
Мама всхлипнула, а я показал ей большой палец. Зря она не хотела брать трубку. Я отчётливо представлял, как на другом конце провода Анжела Ионовна скукоживается от стыда.
«И хватает же совести! — в сердцах проговорила мама. — Да кто станет такими вещами шутить? У меня муж – на передовой! Господь хранил его моими молитвами, а я, по-вашему, стану перед небесами лукавить?»
«Явиться на похороны? Вы шутите!»
«Да пусть что хотят, то и думают!»
«Если бы Зоя погибла, я бы ещё подумала…»
«Ой, только не надо мне про детей!»
«Да, не стыдно!»
«Так и передайте, если вам угодно, ноги моей на кладбище не будет!»
Она в сердцах бросила трубку и разразилась нервной тирадой: «Ещё и вынуждена оправдываться перед молдавской крысой! Героиню из себя корчит со своей контузией! И ведь дадут медаль, как пить дать! Раненых она выносила, убитых! Три раза ха-ха! Можно подумать, кому-то стало бы легче, разорви меня в клочья!»
Нервно расхаживая взад-вперёд по комнате, мама принялась рассуждать вслух и постепенно пришла к неутешительным выводам. Анжела могла серьёзно навредить ей после войны. Достаточно во время избирательной компании обвинить маму в трусости, и плакал депутатский мандат, ради которого она «надрывала глотку на митингах и отбивала поклоны в церкви».
«Уму непостижимо! — причитала мама, нарезая круги вокруг стола в гостиной. — Как же я не продумала? Ай-ай-ай!»
Она корила себя за то, что в трагический день не прибежала в школу после выпуска новостей. Проявила ужасную недальновидность! Следовало немедленно явиться и помочь, а затем вновь укрыться на квартире.
«Руки бы не отвалились, — разговаривала мама сама с собой. — В итоге очередной плюсик в послужном списке. А теперь вместо плюсика – огромный жирный минус!»
И на кладбище следовало заскочить – пришла мама к выводу. Рискованно, но оправданно.
«Теперь уже поздно давать обратный ход, -заключила она с сожалением, — да и гордость не позволит!»
Поостыв, она сообразила, как защититься от происков зловредной директрисы: «Коля подтвердит! Его слова в сто раз весомей. Анжела со своей контузией получит поганую медальку, а муж – звезду героя. Дом Климова, мемориальная табличка… Красота!»
«А с молдаванкой, — окончательно успокоилась мама, — мы ещё разберёмся. Пусть ответит, не она ли навела ракету? Уж больно подозрительно: не отменила занятия, не перенесла на осень экзамены, а в итоге – аттестаты, будь они прокляты! Пусть объяснит компетентным органам…»
Мама перевела на меня взгляд: «Серёжа, не хочу приучать тебя ко лжи, но бывают ситуации, когда без этого не обойтись. Ты уже взрослый и должен понимать…»
И я послушно повторил наказ – кто бы впредь ни спросил, не моргнув глазом, я должен подтвердить историю о тайной полиции и русском гарнизоне, где нас укрыл отец.
Удачная идея маму здорово воодушевила – вряд ли кто сумеет докопаться до правды в том хаосе, который творился в городе с начала июня. Кавардак царил и в русском гарнизоне. Из новостей мы знали – туда прорвалось больше сотни беженцев, и командование не решилось их выдворить. Пусть докажут, что нас там не было!
Приободрившись, мама напомнила себя прежнюю. Она выступала передо мной, как на митинге, а я слушал с открытым ртом и кивал после каждой фразы.
Плевать ей на упрёки директора! Слава богу – есть Коля. Когда веское слово произнесёт герой Республики, никто и не вспомнит о злополучных аттестатах. Подумать только, в чём её упрекают – не сложила голову вместе с выпускниками! Да она в первую очередь – мать, и только потом – классный руководитель. И вообще, лучший учитель не обязан бросаться грудью на амбразуру. Её призвание – сеять разумное, доброе, вечное. Нести слово правды. Нет, она бы, конечно, бросилась под пули, если бы стоял вопрос о судьбе Родины. Или если бы кто-то покушался на её кровиночку… В данном случае она поступилась частичкой своей кристальной репутации ради сына… Придёт время – ей будут в ножки кланяться. Она совершила настоящий материнский подвиг – сохранила для человечества будущую знаменитость! Заодно и себя уберегла. Без неё кровиночка пропадёт. Сгинет в жестоком и грязном мире! Человек не от мира сего особенно беззащитен. Какой-нибудь охламон и сам выкарабкается. Гений же, как никто иной, нуждается в опеке и заботе!
Она говорила так убеждённо и страстно, что я разрыдался и хомутом повис у неё на шее.

Мы занимались «самоусовершенствованием» – мама зубрила слова, а я мурыжил Библию, когда вновь зазвонил телефон. Я с облегчением выдохнул и отложил книгу. На этот раз мама не стала привлекать к переговорам меня и решительно взяла трубку.
«Когда это случилось? — сыпались вопросы невидимому собеседнику. — Почему сразу не сообщили?»
«Награда полагается?»
«А что к награде?»
«Неужели не понятно? Материальная помощь предусмотрена?»
«Это ещё почему?»
«Да у вас совесть есть? Мне что, самой этим заниматься прикажете?!»
Затем она разразилась гневной речью, невольно напомнившей митинги, только теперь с её уст срывались совсем не патриотические слова.
«Эта война на вашей совести – вы её разожгли! Столько людей из-за вас погибло!»
«Имею право – я тоже хлебнула!»
«Каким-то чудом спаслась! Своими руками трупы выносила!»
«Вы что, не слышали? Ракетой школу разворотило!»
«Столько деток погибло!»
«Да, я там работаю!»
«Да, была! До сих пор в ушах звенит! И мальчики, как говорил поэт, кровавые в глазах…»
По маминому тону я понял – ложь оправдана, и потому весело ей подмигнул. Она поймала мой взгляд, и с жаром продолжила: «У меня, к вашему сведению, ребёнок на руках остался! И, между прочим, не оболтус, как некоторые. Выдающийся скрипач! Без пяти минут студент одесской консерватории в свои-то десять лет!»
Я прижал к груди скрипку и с полузакрытыми глазами закружил по комнате, паясничая в тон маминым фантазиям.
Она отвернулась и продолжила: «Репетировал даже во время налётов! Один раз только и отвлёкся от подготовки – сходил на уборку в школу…»
Я обошёл маму сбоку и, оказавшись у неё в поле зрения, чмокнул скрипку с блаженной улыбкой на лице.
Она развернулась в другую сторону: «В августе вступительные экзамены. Таких денег стоит, уму непостижимо! Кто мне заплатит? Вы развязали бойню, а теперь в кусты! Нам, что ли, война нужна? У нас все мысли заняты другим – нравственным самоусовершенствованием! Да чтоб вы знали: в ребёнка снайпер целил – чудом не попал! Стекло на кухне вылетело! Наверное, смычок за дуло автомата принял…»
Её слова заставили меня прыснуть: ловко она сочинила историю про снайпера! Скользнув по мне холодным взглядом, мама заговорила громче и злее: «Наверняка, кто-то из ваших целил! Любите палить по безоружным и невинным! И ещё хватает совести предлагать, чтобы я взяла на себя расходы! Да мне плевать, что война продолжается!»
Мама была явно не расположена умиляться моим шалостям. Прикрыв трубку, она прошипела: «Марш-ш-ш отсюда!»
Я состроил обиженное лицо и прикрыл за собой дверь в гостиную. Пока мама метала громы и молнии, позабыв о конспирации, мне только и оставалось – воспользоваться незапланированным отдыхом. Ненавистные занятия по «самоусовершенствованию» уже давно набили оскомину.
Я выкаблучивался на диване, когда мама вернулась в гостиную. Она вновь обрядилась в чёрное. На фоне траурного наряда лицо её, казалось, выцвело.
«Горе у нас, — произнесла она упавшим голосом. — Отца убили…»
От растерянности я задал идиотский вопрос: «Как убили? Насовсем?»
Не дожидаясь ответа, я разрыдался. «Убили! — стучало у меня в висках. — Даже такого сильного и непобедимого!»
Мама пыталась меня успокоить, но её прикосновения и нежные слова вызывали лишь очередные водопады слёз. В один миг весь мир сделался враждебным и опасным. Если не уберёгся отец, нам с мамой и подавно не светило ничего хорошего. Она меня не защитит, хотя и утверждает обратное. Война продолжается, а мы остались одни одинёшеньки. Придёт полковник Крысин и легко разделается с нами на радость Анжеле и её поредевшей своре.
Представив нас на перекрёстке в окружении казаков и улюлюкающей толпы, я забился в истерике пуще прежнего…
Мама присела на стул и тоже разрыдалась. Пока я терзал подушку, она жаловалась: «Десять лет каждый день похоронку ждала. Жизни не видела. Всё на мне – хозяйство, пелёнки, заработки, детский сад, школа-одна, школа-другая. Уму непостижимо! Крутилась, как белка в колесе. Где моя молодость? Где?!»
Рыдая, она заводилась всё сильнее, и мне стало не по себе. Нас могли услышать соседи, но маму, кажется, это совсем не беспокоило. Я бросился к ней, и она распахнула объятия. Долго мы поливали друг друга слезами, пока, наконец, не выдохлись.
«Они предупредили, — произнесла мама с горечью, — на помощь мы пока не можем рассчитывать. Почести откладываются. Сволочи! Опять всё на меня ложится. Очередные похороны… Вся дворня соберётся на поминки – уму непостижимо!»
«Не хочу поминки!» — проговорил я плаксивым голосом.
«А придётся, — ответила мама. — Потерпим. Недолго осталось…»
«Сколько?» — спросил я.
Мама прижала меня к себе и зашептала на ухо, видимо, опасаясь соседских ушей: «Мост освободили – дорога открыта. Надо бежать. Теперь некому нас защищать. Поп приведёт атамана… Даже страшно представить что будет!»
Я съёжился: «Куда нам бежать?»
«В Одессу…»
«А квартира?»
«Квартира никуда не денется… Слава богу, успела приватизировать. Спасибо отцу, сделал доброе дело напоследок…»
«Не понимаю, — ответил я. — Мы же не заберём квартиру с собой».
«Найду маклера в Одессе, — неуверенно проговорила мама, — там жуликов – пруд пруди. Сейчас всё продаётся и покупается… Маклер что-нибудь придумает. Приедет сюда, устроит какой-нибудь шахер-махер и получит за это процент. Сейчас у меня голова не о том болит…»
Я ничего не понял – кто такой маклер, что за шахер-махер? – но допытываться не стал. В конце маминой тирады явно прозвучало раздражение. Наверно, она и сама не очень представляла план действий. И, несомненно, видела более серьёзные проблемы, чем продажа квартиры.
«О чём у тебя болит голова?» — спросил я.
«Естественно, об атамане!»
«Тогда зачем поминки? Надо ехать в Одессу…»
«Сбежать никогда не поздно, — сказала она. — Атаман не станет в меня палить при первой встрече. Этим ничего не добьётся. Ему надо получить свои деньги».
«У тебя их нет?»
«Меньше половины, если считать и громовские…»
Я горестно вздохнул, а мама задумчиво проговорила, словно размышляя вслух: «Тебя надо спрятать, чтобы у Крысина не возникло дурных мыслей меня шантажировать. Появится бандит или нет, я смогу спокойно похоронить Николая… Говорят, надо спешить, в морге всё забито. Мертвецы штабелями лежат, в такую-то жару. Если родственники не объявляются, закапывают, где придётся. Нам, кровь из носу, нужна Аллея Славы. Закопают на Камчатке, пойди потом, отыщи! Всё кладбище перекапывать?»
«М-м-м, — промычал я. — Зачем Аллея Славы?»
Мама всё так же задумчиво продолжила: «Золотая Звезда, Дом Климова, Аллея Славы – нам ещё очень даже пригодятся. Атаманы приходят и уходят, а память о герое живёт вечно. Может, я книгу напишу…»
«Книгу?!»
«Да, точно! — вскинулась мама. — Какая замечательная идея! Я сумею написать, как никто другой. Буду выступать с лекциями о его жизни и подвиге, а по праздникам водить школьников к обелиску…»
Она посуровела: «Не хватало, чтобы кто-нибудь уколол – даже похоронить достойно не удосужилась. А вот и удосужилась! Ещё война не кончилась, а я под пулями проводила мужа в последний путь…»
Я перебил: «А зачем поминки?»
«Устрою поминки – утконос слова лишнего не скажет. Будет у меня как шёлковая! Мы от неё пока зависим…»
Меня осенило: «Полторы тысячи долларов?»
«Естественно!»
«Ты ей не отдашь?»
«По крайней мере, не сейчас. Нам деньги в Одессе ох как пригодятся…»
«Здорово!»
Мама погрозила пальцем: «Только не думай, пожалуйста, что мы поступаем нечестно. У неё ларёк сгорел с нашим товаром – уже половина долга. Выродку отличную характеристику напишу, годовую четвёрку выставлю – тоже не забесплатно. Никогда копейки с них не брала – имею право!»
«Конечно!» — кивнул я без тени сомнения.
«Перебьётся утконос. В конце концов, у меня муж погиб. Не чужой для них человек…»
«Угу, кум…»
Мама решительно поднялась: «Всё, нам пора!»
Я попятился: «А… а мне зачем? Не хочу я в морг!»
Мама устало проговорила: «Русским языком сказала – тебя надо спрятать! Отведу в надёжное место».
«Куда?»
Не ответив, она направилась к телефону. Я последовал за ней и присел неподалёку на корточки.
Не успела мама набрать номер, плечи её задрожали и послышались всхлипывания.
«Алло, Анжела Ионовна? Люба беспокоит… Климова…»
«Я не отвлекаю? Вам не трудно говорить?»
«Простите меня за всё…»
«Дура я, дура… Пока жизнь не накажет, ничего не поймёшь…»
Мама говорила плаксивым виноватым тоном, растягивая слова и беспрерывно шмыгая носом. Примерно так же мямлили «я больше не буду» Танюська с Натуськой, когда Галина чихвостила их на весь двор. Открыв рот от изумления, я наблюдал, как ловко мама разыгрывает перед директором роль нашкодившей сопливой девчонки.
Мама рассказала о нашей беде и, судя по всему, выслушала слова сочувствия, потому что в ответ раз двадцать повторила «спасибо». А в конце так и вовсе произнесла: «Я свою вину искуплю. Добьюсь, чтобы учителей и деток похоронили на Аллее Славы… рядом с Колей… Горе нас сблизило… Сделаем памятник… Два памятника! Герой-защитник и жертвы войны… Лучшего архитектора привлеку! Церковь, разумеется… Отпевание и всё такое… В лепёшку разобьюсь… Подключу все свои связи…» Не договорив, она разрыдалась.
Я в недоумении морщил лоб, не в силах понять – что же мама замыслила? Примирение с Анжелой, несомненно, являлось хитростью, наподобие примирения с дворней. Но какой?
«Во сколько похороны?» — спросила мама Анжелу.
«Буду, обязательно буду… Мне так стыдно за те слова…»
«Колины организую на то же время».
«Да, понимаю… Морги переполнены…»
«Не говорите, жара! Уму непостижимо… Говорят, павших хоронят в братских могилах, внавалку…»
«И деток тоже?! Какой ужас!»
«Маленькая просьба… Не могла бы я оставить у вас Серёжу?»
«С дочуркой вашей книжечки почитают, я передам…»
«У нас небезопасно… Ракеты падают…»
«Огромное спасибо! Я ваша должница навеки вечные…»
Положив трубку, мама вытерла слёзы и произнесла спокойным деловым тоном: «Никому и в голову не придёт – искать тебя у директора».
«Саломёту книжки читать?» — надул я губы.
Неожиданно мама подскочила ко мне и встряхнула за шиворот: «Самое время для капризов! И не обзывай её так!»
Не успел я открыть рот для возражений, она склонилась надо мной и зло прошипела: «Ещё одно слово – задушу!»
Я обмяк и захлюпал носом.
Мама отпустила меня и уже поспокойней добавила: «Можно подумать, мне доставляло удовольствие лебезить перед Анжелой, заигрывать с дворней и корчить из себя православную!»
Она выгребла из шкатулки деньги Галины и в задумчивости остановилась посреди гостиной: «Куда бы их спрятать?»
«Зачем?» — спросил я.
«От мародёров. Неизвестно, сколько времени в квартире никого не будет».
Мама по очереди открыла все ящики и даже заглянула под диван, но ни одно из укромных мест ей не понравилось.
«Ты должен знать, где будет тайник, — озабоченно произнесла она, копаясь в грудах белья. — Вдруг меня арестуют или… ранят… Могут срочно потребоваться деньги. На тебя возлагается большая ответственность!»
Я важно кивнул: «Не волнуйся, мамочка».
«Уму непостижимо – негде спрятать! — проговорила она раздражённо. — Проклятая квартира, проклятый дом!»
Пока мама переставляла книги на полках, выискивая удобное местечко, я принёс из бабушкиной комнаты икону: «Вот наш тайник!»
Не успела мама открыть рот, я отогнул скобы и снял заднюю крышку. Пухлую пачку денег на глазок поделил на равные стопки и равномерно уложил с тыльной стороны. Ещё пара секунд и крышка встала на место.
«Вот!» — с гордостью посмотрел я на маму.
Мама покачала головой: «А если мародёры позарятся на икону?»
Я хитро сощурился: «Давай её ножичком покарябаем!»
Маме идея понравилась. С помощью кухонного ножа и куска наждачной бумаги мы основательно поработали над портретом Богородицы, держащей на руках младенца Иисусика.
Мама сдула пыль с иконы и придирчиво её осмотрела: «Вот и славненько! Поставим на комод у бабки в комнате. Специально – на самом видном месте. Чёрта с два, кто догадается!»

Закончив с кладом, мама достала из шкатулки необходимые бумаги, узлом связала отцовские вещи. Я собрал пакет с книгами и безделушками, которые должны были скрасить моё постылое существование в компании «саломёта».
На выходе из квартиры мы нос к носу столкнулись с Вовкой. По его скорбной физиономии я догадался – он уже пронюхал о смерти отца.
«Тёть Люб, — шмыгнул он носом, — вы знаете…»
«Знаю!» — перебила мама, запирая дверь.
«Его отвезли в морг горбольницы, — увязался он за нами следом. — Там все убитые со школы… Хоронить будут оттудова. С дому не разрешили, говорят опасно и нету транспорта…»
Мама бросила, не оборачиваясь: «Я в курсе. Только что общалась с Анжелой Ионовной…»
«Ученикам не разрешили идти на похороны», — глухо промычал Вовка. Казалось – он вот-вот расплачется.
«Естественно! — нравоучительно проговорила мама. — К твоему сведению, я специально звонила директору по этому вопросу. Умоляла – хватит с нас жертв! И раньше предупреждала – надо отменить занятия. Перенести на осень. Но кому-то любой ценой хотелось выслужиться перед РОНО».
«Можно я с вами?» — спросил Вовка умоляющим голосом.
«Нет, и ещё раз нет! — отрезала мама, а затем уже более спокойно добавила: — Придёшь вечером на поминки…»
Вовка горестно вздохнул и отстал. Мама выдохнула с облегчением: «Точно, как банный лист…»
Мы уже выходили со двора, когда он нас догнал: «Тёть Люб, у вас есть, чё на стол поставить?»
Мама пожала плечами: «Знаешь, даже и не думала. Есть проблемы поважнее».
«Вот и не думайте, всё будет! — ответил он убеждённо. — Я тут одно местечко нашёл – кто-то продукты занычил. То ли мародёры, то ли – заны̀чили от мародёров… Там всего завались! Мы с Жорой притащим…»
«Как хотите, — пожала мама плечами. — Я не стану поощрять воровство, но и отказать не могу, зная, кем для тебя был Николай…»
«Спасибо!» — выкрикнул Вовка и припустил к дому.

* * *

Город произвёл на нас тягостное впечатление. По дороге к центру всюду встречались разрушенные и сгоревшие дома, зияли воронки от взрывов, зловеще чернели остовы сожжённых машин. Совсем недавно я собирал гильзы, выискивая их в выбоинах асфальта, а теперь мы шагу не могли ступить, чтобы под ногами не звякнул металл.
Мама брела, ни жива, ни мертва – и не только из-за страха. Ей не давали покоя мысли о морге и кладбище. Мамино состояние передалось и мне. Крепко стиснув её руку, я жался к ней, испуганно озираясь по сторонам. Мы шли, стараясь держаться поближе к стенам домов, а перекрёстки преодолевали бегом.
Изредка нам попадались бредущие, словно тени, прохожие. Мы старались не глядеть им в глаза, они, в свою очередь, тоже опускали головы. Не поздоровались даже с мамашей Бублика, которая, задыхаясь от жары, тащила тележку с алычой-падалицей…
Убитых мы не заметили, но облепленные мухами пятна крови встречались довольно часто. Мама старательно обходила их стороной и заставляла меня отворачиваться.

Когда мы проходили мимо сквера, я указал на Пушкина в каске и бронежилете. Она фыркнула: «Уму непостижимо, какая трогательная забота о нашем культурном идоле!»
От здания исполкома остались лишь стены. Внутри всё выгорело, а часть перекрытий обрушилась. На минуту мы остановились. Отдышавшись после быстрой ходьбы, мама торжественно произнесла: «Запомни, Серёжа, отныне это – Дом Климова…»
«Значит, и мой тоже?» — спросил я.
«В некотором роде, — ответила мама неопределённо, и тут же добавила: — Наше общее с тобой достояние, мы его выстрадали. Да-да, точно… Какая сильная аналогия – Колино завещание в опалённом войной камне!»
Я уточнил: «Вместо денег?»
Мама погладила меня по голове: «Это ценнее денег…»
Подумав, она добавила: «Здание ни в коем случае нельзя восстанавливать! Такой впечатляющий памятник… В лепёшку расшибусь – не дам!»
Мы двинулись дальше, и тут мама неожиданно вспомнила о Вовке.
«Лишь бы выродок со своим героизмом не мельтешил под ногами, — проговорила она язвительно. — Как бы утконосиха не принялась разыгрывать карту с приднестровским Гаврошем! Вот ещё – проблема…»
Мама тянула меня за руку, а я озирался, не понимая, куда же пропала Доска Почёта? Наконец, до меня дошло: её раздавил танк с вражеским гербом на броне, который догорал чуть поодаль, уткнувшись орудием в землю.

За площадью мы увидели пьяных ополченцев в казачьем обмундировании. Вразнобой они горланили что-то о победе, прихлёбывая из общей бутыли и паля в небо из автоматов. Мама потащила меня на другую сторону улицы, казаки повторили наш манёвр. Бежать было опасно, пьяные, они могли устроить пальбу. С обречённым видом мы пошли им навстречу.
С ужасом я узнал в них банду полковника Крысина. От моего известия маму затрясло. К счастью, самого атамана среди них не оказалось, но его бандиты могли меня запомнить. И зачем я тогда перед ними светился? Едва я об этом подумал, меня охватила дрожь.
Отбивая зубами чечётку, мама шепнула: «Если спросят – мы Громовы!» Я коротко кивнул, хотя и не понял, почему она выбрала именно эту фамилию. Наверно, просто назвала первую пришедшую на ум…
Я повис у неё на руке: «Они узнают меня! Я называл им фамилию!»
Сама перепуганная до полусмерти, мама всё же нашла для меня слова успокоения: «Не узнают – у них всё двоится в глазах…»

Расхристанный ополченец козырнул: «Патруль по охране абс-чес-твен-но-го порядка». Договорив, он икнул и потребовал документы. Мама заявила – при себе ничего нет.
Ещё дома, опасаясь мародёров, она уложила бумаги и деньги в потайной карман под юбкой. Бандиты буровили нас колючими взглядами, а я украдкой поглядывал на них, по-прежнему опасаясь разоблачения.
Урядник предложил отправить нас в штаб, выразительно поглядывая на узелки с вещами. Вахмистр, то ли в шутку, то ли всерьёз, передёрнул затвор той самой винтовки: «Да шо с ими цацкаться? Мародёры херовы…»
Все последние дни радио призывало беспощадно карать мародёров по законам военного времени. Специальные подразделения – их действительно называли «патрульными» – так и поступали, о чём регулярно сообщали в новостях.
Мне хотелось вцепиться в мамино горло – зачем потащила меня за собой? – но я лишь испуганно таращил глаза и облизывал губы, сухие, как асфальт у нас под ногами.
К счастью, она сохранила выдержку. Сначала скороговоркой затараторила что-то патриотическое, а затем развязала узелок и высыпала вещи на тротуар – отцовы и мои. Пока казаки приходили в себя, мама окончательно вошла в раж – такой я не видел её даже на митингах!
Голос её зазвенел от гнева: «Какие к чёрту мародёры! Стала бы я рисковать ребёнком из-за поношенного тряпья! Это же надо додуматься – вдову солдата обвинить в подобной низости! У вас совесть есть, или пропили?»
После такого выпада мне стало ещё страшнее. Ополченцы смотрели на неё, как на помешанную, и я нисколько не сомневался – сейчас нас поставят к стенке…
Дойдя до самой высокой ноты, мама провела указательным пальцем вдоль шеренги бандитов: «Вы все его недостойны! Слышите? Все!»
Она разрыдалась, с укором глядя на них: «Вчера он пал смертью храбрых… Сражался до последнего вздоха, до последней капельки крови… С первых дней добровольцем ушёл…»
Мама опустилась на колени, и я тенью последовал за ней, не сводя глаз с автоматов. Мои ноги налились свинцом, а взгляд приклеился к войсковому, которого качало из стороны в сторону. Патрульные терпеливо ждали решения командира, оставив в покое бутыль.
Тем временем, мама сменила тему.
«На кого ж ты покинул нас! — стенала она над каждой вещью, прижимая их поочерёдно к лицу и поливая слезами. — Как теперь жить? И зачем мне такая жизнь? Без родного моего человечка… Никого не любила кроме него, и никто мне теперь не нужен! Горе мне, горе… И зачем пережила тебя любовь моя?»
Она стала рвать на себе волосы: «Я хочу умереть. Слышите, вы? Хочу умереть!»
Сослуживец отца, принесший нам когда-то дурную весть из Югославии, поставил перед ней бутыль. Кажется, и он нас не узнал… При виде выпивки, мама отпрянула, словно наткнулась на гадюку.
«Глотни, милая, полегчает», — участливо предложил сослуживец.
Неожиданно мама вцепилась ему в галифе: «Убей нас, прошу! Обоих убей!»
С трудом высвободившись, он обратился к войсковому: «Не-е-е, она не мародёрка. Я знаю эту бабу…»
Мама по-собачьи подползла ко мне, обхватила меня грязными руками и тоненько заскулила. Я догадался – сейчас наша тайна откроется и заголосил в тон маме на всю улицу.
Но сослуживец доложил командиру: «Ейный мужик – местный казачок, царство ему небесное, урядник… Дай бог памяти, как его?»
Мы хором выкрикнули: «Громов!»
«Во-во! — кивнул наш спаситель. — Громов. Плюгавый такой казачишка… Хоть баба и говорит – герой – да какой там герой? Пороху не нюхал, войну только по телеку видал, ну и, само собой, первая пуля – его…»
Ополченцы заверещали – знаем, мол, этих добровольцев из гражданских. Никакого прока, только лишние траты на венки и гробы.
Войсковой, наконец, выдавил из себя: «Любо!» и принялся шарить глазами в поисках выпивки.
Неожиданно, мама схватила бутыль и припала к горлышку. Сделав пару глотков, она сильно закашлялась. Казалось, вот-вот её вытошнит. Вид у неё стал совсем жалкий.
Отдышавшись, она передала бутыль войсковому: «Прошу выпить за упокой души урядника Громова, царство ему небесное…»
Пока бутыль ходила по рукам, мы кое-как собрали отцовы вещи.
«Пора, — дёрнула меня за руку мама, — в морге уже заждались».
Она с дворянским достоинством глянула на войскового: «Прошу принять участие в отпевании и панихиде. Как полагается, по-нашему, по-православному…»
Войсковой насупился: «Ни-и-и! Зара̀з дюже много дело̀в… Мародёры, падлы, круголя̀ так и шастають…»
«Понимаю, — сухо кивнула мама. — Служба есть служба. А нам пора исполнить свой человеческий и христианский долг…»
«Серёжа, — скомандовала она, — мы опаздываем в морг!»
При мысли о мрачном заведении, набитом покойниками, меня охватил ужас. Воображение рисовало картины одна страшнее другой – штабеля тел и рядом братская могила непомерной глубины…
«Пошли домой! — потянул я маму за руку, не стесняясь плаксивого тона. — Я на скрипке буду играть до самого вечера…»
«Нет! — отрезала она, до боли сжав мою руку. — Это наш долг!»
Мне показалась, мама сошла с ума, и от нахлынувшей разом тоски я тоненько заскулил.
«Чую, яко̀й батька казак був, такѝй и сы̀нку», — усмехнулся в усы войсковой.
Я совсем не стыдился проявленного малодушия – любой позор казался сущей мелочью в сравнении с кладбищенскими мерзостями.
«Мне надо Мендельсона учить!» — использовал я последний довод.
Кто-то из казаков тут же заметил: «Шнипельсона, хлопчик, трэ̀ба не учить, а мочить!» Остальные дружно загоготали.
Мама подхватила свой узелок и потащила меня в сторону горбольницы. Мои вещи так и остались лежать на тротуаре…
Озираясь на ополченцев, я спотыкался и падал, поднимался и снова бежал, как щенок на поводке у чересчур ретивого хозяина. Казаки смотрели нам вслед и потешались, но мне было всё равно. Я думал лишь о предстоящей встрече с мертвецами и с обидой поглядывал на маму, которая продолжала тисками сжимать мою ладонь.
Когда мы свернули за угол, она, наконец, отпустила меня и устало прислонилась к столбу.
«Не пойду в морг!» — повторил я, набычившись.
«У меня тоже нет никакого желания, — тяжело выдохнула мама. — Но не могли же мы развернуться у них на глазах?»
Она ласково погладила мою измятую ладонь. Страх отступил, и в голове немного просветлело. Разумеется, мама поступила на редкость толково, разыграв спектакль! Но ещё правильнее она поступила, изменив свои планы. Возвращение домой меня просто окрылило.
«Во рту пересохло, — вернул меня в реальность её голос. — Глотнула отравы – чуть не задохнулась…»
Я повис у неё на шее. Ради нашего спасения ей пришлось пить отраву! Моё сердце переполняла жалость…

Мы возвращались дворами. По пути нам встретилась изрешечённая пулями машина «скорой помощи». В залитом кровью салоне лежала мёртвая женщина в белом халате. Мама закрыла мои глаза ладонью, но я успел разглядеть детали. Смерть обезобразила лицо доктора страшной гримасой. Рядом с машиной валялся выпотрошенный медицинский сундучок. Без объяснений я понял – здесь побывали мародёры.
Мама ускорила шаг, стараясь поскорее уйти от ужасного места.
В одном из дворов мы наткнулись на Жорика с Вовкой. Они орудовали у раскрытого настежь гаража-ракушки – вытаскивали какое-то добро и складывали в грузовую тележку. Лица обоих скрывали маски, как у грабителей банка, но я их сразу опознал и ухмыльнулся: «Громовы мародёрничают!»
Мама не разделила моего веселья, и даже запретила смотреть в ту сторону. После встречи с казаками она боялась даже собственной тени…
Жильцы уцелевших домов пытались пристыдить Громовых, но они, не обращая внимания, упорно делали своё дело.
Мы хотели обойти их стороной, но Вовка к нам подскочил: «Я же сказал, на по̀минках всё будет, как надо, тёть Люб!»
Мама буркнула: «Поймают – проблем не оберёшься…»
В ответ он задрал рубаху и показал рукоять пистолета: «Не боись, тёть Люб!»
Мама покачала головой, и мы заспешили к дому. Громовы с таким усердием обчищали гараж, что им и в голову не пришло спросить – почему мы так скоро возвращаемся домой?
Из подъезда двухэтажки вынырнул рассерженный бородатый мужчина с куском арматуры.
«Ворьё проклятое!» — рявкнул он, потрясая железом.
Мама выронила узел с вещами, словно он жёг ей руки.
«Мы не мародёры! — скороговоркой затараторила она. — Мужа убили, думала переодеть, но не успела – похоронили без нас. А одежда и не нужна нам теперь – забирайте, вам будет впору!»
Бородатый смерил нас тяжёлым злым взглядом и направился в сторону Громовых, выкрикивая ругательства и угрозы. Позабыв о вещах, мы пустились прочь со всех ног. Я ждал выстрела, но его не последовало. Мама объяснила – стрелять Гитлеру незачем, достаточно показать оружие…
Меня разбирало любопытство – где же он раздобыл пистолет? Мама ответила – Гаврош мог обзавестись даже пулемётом.
«Ма, а кто такой Шнипельсон?» — спросил я, когда злополучный двор остался позади.
Она несильно сжала мою ладонь: «Не повторяй всякие глупости!»
Оглянувшись, я перешёл на шёпот: «Из-за бородатого мы остались без поминок…»
Мама сердито возразила: «Лучше бы появились казаки с автоматами, чем этот Карабас с арматурой!»
Мысленно я согласился. Поминки можно устроить и после войны. Если бы «казаки-разбойники» расстреляли Громовых за мародёрство, я бы с радостью принёс какую угодно жертву. Например, отказался бы от «Гулливера» на целый год. Или даже на два! А в нагрузку бы вызубрил Библию…
Я хотел поделиться с мамой своими соображениями, но над нашими головами просвистела ракета и неподалёку рвануло. Обычно «румыны» выпускали две-три ракеты и налёт заканчивался. По радио каждый день повторяли, как надо себя вести, если обстрел застаёт в городе, и потому после первого залпа мы перебежали на противоположную сторону улицы.
Вскоре просвистела вторая ракета. От взрыва стена дома содрогнулась, и нас осыпало штукатуркой.
«Хорошо, не стёклами», — заметила мама, с опаской поглядывая наверх. Выше находилось чудом уцелевшее окно, и на всякий случай мы отошли в сторону.
«Упала в соседний двор», — указал я на столб чёрного дыма, за которым едва проглядывал Преображенский Собор.
Глядя на купола, мама наскоро перекрестилась.
Свист третьей ракеты прозвучал особенно резко. Мама распростёрла надо мной руки, хотя, как и прежде, в её порыве не было никакого смысла.
От нового взрыва у меня сильнее заложило в ушах, но я всё равно расслышал мамины мольбы: «Господи, да когда же это кончится? За что нам такое наказание?»
Вдалеке послышался выстрел, затем ещё один и ещё.
«Это румыны? — спросил я, стряхивая с головы штукатурку. — Они нас не тронут?»
Мама хотела ответить, но в этот момент из-за угла показались Громовы. Жорик тянул тележку, а Вовка поспешал за ним, придерживая груз. Они неслись по тротуару, словно спасаясь от погони. В ворохе награбленного я заметил и наш свёрток.
Беглецы свернули в проулок. Никто не знал здешние подворотни так хорошо, как Вовка. Мы ринулись за ними, но они скоро пропали из виду.
Нам пришлось искать выход из лабиринта самостоятельно. Мама тянула меня за руку и умоляла Бога спасти нас и защитить. С тревогой поглядывали мы в сторону нашего квартала. Над крышами домов поднимался огромный столб чёрного дыма, и в голове моей теснились мысли, одна мрачнее другой. Откуда-то издалека приближался нарастающий вой пожарной сирены…

* * *

Во дворе перед нами открылась ужасная картина – на месте нашего подъезда дымились руины. Как завороженный смотрел я в зияющий проём, тщетно пытаясь высмотреть в клубах дыма очертания наших окон. Вокруг гудел людской муравейник, сновали пожарные с брандспойтами, врачи с носилками и ротозеи из близлежащих дворов.
Увидев, во что превратился дом, мама заголосила, совсем не стесняясь дворни. Раньше она высмеивала соседок, воющих на похоронах, а теперь сама им уподобилась. Мне стало стыдно за неё, и я отошёл подальше…
Со стороны я наблюдал, как маму усадили на скамейку, дали ей воды и сунули что-то белое под нос. Наверное, вату с нашатырём. Меня мучила жажда, и я с завистью смотрел на маму со стаканом в руках…

На площадке у голубятни спорили кугуты, выясняя причину обрушения. Одни говорили: подъезд уничтожила ракета, вторые доказывали – ракета не может вызвать такие разрушения. Приводили пример нашей школы – жертв много, поскольку взорвалось внутри, но здание-то устояло. Вторые считали: всему виной – газ, который включили незадолго до обстрела. В итоге обе версии слились в одну.

Спорщики пришли к заключению – дом рухнул после того, как ракета повредила газовую трубу.
Я подошёл к завалам, когда оттуда вытаскивали бесчувственную женщину. Поначалу я не разглядел, кто это – настолько сильно обезобразило её лицо. И только со слов соседей понял – это мамаша Васьки-идиотика.
Убитых сносили к гаражам. Их укрывали бельём, снятым с верёвок. Я насчитал семерых, но работа по разбору завалов только началась. Легко раненым врачи оказывали помощь в беседке у клумбы, тяжёлых отправляли в больницу.
На глаза мне попался Гитлер. Размазывая слёзы по щекам, он тенью бродил вдоль пепелища. Подумать только, самый отчаянный хулиган Первомайки рыдал, как последняя размазня.
Кугуты сочувствовали его горю, но он их не слышал. Я подумал, Вовка оплакивает квартиру, но оказалось, во время обстрела погибли Галина и её дочки-близняшки. Их тела ещё не извлекли. Ожидалось, что спасатели едва ли доберутся до них ранее завтрашнего утра. Галина и девчонки обычно прятались в подвале. Пожарные объяснили – если бы не огонь, они могли бы спастись.
Услышав новость, я ощутил приятный холодок в груди. Ещё недавно мама завидовала Галине, которая при каждой бомбёжке укрывалась в подвале. Во время нашего добровольного заточения мы были лишены такой возможности. Теперь за все мучения маме воздалось сполна. Враги не просто наказаны – они разделили судьбу Васьки-идиотика! Что и говорить, при всех наших сегодняшних напастях, это была пусть и небольшая, но радость…
Я ринулся к маме, желая хоть как-то её приободрить, но рядом с ней на скамеечке восседал Жорик. Мерзкий пьяница меня опередил – лишил возможности первым преподнести маме замечательную новость…
Они меня не заметили. Я на цыпочках обошёл скамейку и присел на корточки. Мне очень хотелось послушать Жориковы стенания. Судя по его бессвязной речи, он уже залил горе в компании дружков.
Пропойцы раскупорили вино, привезённое для поминок. Они продолжали пьянку у тележки, а Жорик подсел к маме. Между ними стояли два полупустых стакана и бутылка «Вермута», любимого напитка нашей дворни.
«Девоньки мои, девоньки! — плечи Жорика мелко тряслись. — Батька конфеток вам прихватил…»
Он зачерпнул из кармана полную пригоршню карамелек и рассыпал их по скамейке: «В той ра̀кушке и нашёл… Хотел малышек угостить…»
Мама отхлебнула вина. Совсем недавно она рыдала и заламывала руки, а теперь, притихшая, смотрела прямо перед собой в одну точку. Громовское несчастье – как мне показалось – её, несомненно, утешило.
«Кушай, Люба, кушай», — протянул ей Жорик конфету.
Она покачала головой и вновь потянулась к стакану. Жорик выпил залпом и снова налил. Себе – до краёв, маме – до половины.
«Ты не поверишь, Любань, — вытер он лицо рукавом, — я за своими девоньками ухаживал как мать. Гала – вроде тебя – деловая! По утряни – шасть и нету! А я с койки подыму, на горшок посажу, косы заплету, чу̀лочки натяну, умою-подмою, за стол посажу, каши навалю, на двор выведу… Сказки читал! Да-а-а…»
Я усмехнулся. Мама даже ухом не повела при слове «чу̀лочки», от которого её всегда буквально воротило.
Хорошо, Жорик не привёл подробности кормления близняшек, иначе, мама бы точно не сдержалась. Он пережёвывал девчонкам мясо, чтобы оно легче глоталось! Бабушка не раз наблюдала эту картину, бывая в доме Громовых. Её коробило: «Ужасно негигиенично!», а мама, когда я плохо ел, язвительно интересовалась: «А жёвочки не хочешь? Я могу…»
Как по заказу мама вспомнила о бабушке Нюре: «Свекровь тебя хвалила. И Володю тоже…»
«Да-а-а, Вовка помогал! Любил сестрёнок…»
«Переживает сильно», — мама повела головой в сторону дома.
«Не то слово, — шмыгнул носом Жорик и заскулил: — Ой, девоньки мои, девоньки!»
«И как же вы теперь? — спросила мама, когда он умолк. — Без крыши над головой, без денег…»
«Переночуем в гараже, схороним, шоб по-людскѝ, там видно будет…»
«Без денег по-людски не получится», — заметила мама.
Жорик вскинулся: «Люб, а у тебя гро̀шей нема? Галка взаймы давала, может, тро̀хи осталось?»
«Нет, — горестно вздохнула мама. — Казаки-мародёры отобрали. Я даже Колю не похоронила…»
Жорик сокрушённо покачал головой и потянулся к стакану: «Ничё, прорвёмся… Ладно, за упокой… Не чокаясь…»
Они выпили, и мама потянулась к конфете: «Не знаю, как жить без денег? Чем Серёжу кормить?»
«За это не горюй, — произнёс Жорик окрепшим голосом. — Мир не без добрых людей, и пацан мне не чужой…»
Мама перебила: «Дело прошлое, а меня волнует настоящее. Где ночевать? На что жить? Отпускные получила, думала на них похоронить – ограбили! Дома нет…»
«Где ночевать? Покамест в гараже…»
«Все планы рухнули! Без денег до Одессы не добраться…»
«Сдалась тебе Одесса сраная!»
«Жора, ты не понимаешь…»
«А шо тут понимать? Посля̀ войны хату дадут, житуха как-нибудь наладится…»
«Как-нибудь – не для меня…»
«Конечно, ты у нас одна такая, не-об-нак-но-вен-ная!» — ломая язык, съехидничал Жорик.
Я думал, мама обидится, но она деловито спросила: «Тебе соседи не дадут взаймы?»
Не ответив, Жорик принёс ещё одну бутылку.
«Вот, шо я тебе скажу, Люба, — проговорил он наставительным тоном, — нехер у той Одессе делать! Пропадёте не за понюшку табаку. Сожрут и не подавятся. И станешь ты, Люба, самой, шо ни есть, об-нак-но-вен-ной! Другое время… Я в ту Одессу по бизнесу мотался – знаю. Люди – звери! А тут все свои, не шибко интелигэнтные – шо есть, то есть! – зато без закидонов… И с голоду не помрём – голубятня прокормит…»
«Мне хотя бы двести долларов», — вставила мама, пока Жорик зубами срывал пробку.
Он плеснул в стаканы вина и продолжил, как будто и не слышал просьбы: «Горе нас повязало, Люба, великое горе!»
«Да, — равнодушно сказала мама. — Так что насчёт денег?»
«За упокой душ!»
Они выпили и Жорик мечтательно проговорил: «Двое пацанов у нас, про их надо думать… Вместе, Люб, будет сподручней…»
Мама фыркнула: «Бред!»
«Не могёт быть, шоб не наладилось…» — сам себе сказал Жорик.
«Бред…»
Я не стал дослушивать и отправился на поиски воды. К кугутам обращаться не пришлось – меня напоили пожарные. Пламя они уже сбили, и над руинами поднимался чёрный дым.
Утолив жажду, я почувствовал прилив сил и снова подошёл к Вовке. С подчёркнутой бравадой рассказал ему, как нас едва не расстреляли за мародёрство. Пусть знает – не только им пришлось сегодня рисковать! Больше того, гибель моего героя-отца не шла ни в какое сравнение с потерей никчемных и глупых Галины и её дочек. Очевидно, я понёс гораздо более тяжёлую утрату, чем Вовка. Тем не менее, в отличие от него держался молодцом, и это сильно возвышало меня в собственных глазах.
Увы, убитый горем, он, кажется, не очень-то меня и слушал…
«Скрипка сгорела, — небрежно плюнул я, поглядывая на дымящиеся обломки. — За сто рублей покупали…»
Разумеется, я приврал. Мама приобрела её в комиссионке за пятёрку на старые деньги. Представив, как полыхал в пожаре мой неказистый инструмент, я криво усмехнулся – долгий отдых от Мендельсона отныне мне гарантирован. Заодно, и от Библии. Жаль, конечно, икону, точнее её содержимое, но мама как-нибудь выкрутится. Неприятности и прежде легко приводили её в отчаянье, но руки она надолго не опускала.
Вовка хмуро пробубнил себе под нос: «Танька на скрипке хотела учиться, как и ты… Наташка – танцами занималась…»
Я с удивлением на него посмотрел – что за чушь? Девчонке медведь на ухо наступил – какая скрипка? Не иначе, от горя помутился разум!
«Мать хотела после войны скрипку купить, — продолжил бубнить Вовка. — Мы с Жорой отговаривали – на хер нужно? – а она, такая, пусть наши дети тоже вырастут культурными. Танюшка будет симфонии играть, Наташка – в балете выступать… И чтобы обязательно в Одессе…»
Далее он принялся перечислять обиды, которые нанёс матери… Я чувствовал себя попом, который принимает покаяние. Необычная роль мне определённо нравилась!
Вовкина исповедь продолжались долго, а я слушал не перебивая, чтобы не спугнуть. Когда ещё выпадет такой замечательный случай? С каждым новым откровением врага, мою душу всё сильнее заволакивало сладостным злорадством…
Поглощённый его излияниями, я не сразу обратил внимание на казачий патруль. Когда они появились во дворе, мама уже осталась в одиночестве, а Жорик заливал глаза с дружками у голубятни. Я ринулся к ней, желая предупредить её об опасности, но она и сама заметила казаков.
Однако патруль окружил не маму, а пьяную компанию. У Жорика потребовали документы, но он развёл руками. Собутыльники вразнобой заверещали: «Та вы шо, мужики? Это же свой! Кто Жорку Громова не знает? Да каждая собака!»
Войсковой переспросил: «Громова?» и тут же ухмыльнулся, накручивая пальцем ус: «Плюгавий казачок, значица?» При этих словах сослуживец отца попятился и растворился в толпе. Мы с мамой испуганно переглянулись. Для остальных его исчезновение осталось незамеченным.
Судья поманил нас пальцем: «Подь сюды!» Мы безропотно подчинились, и патруль приступил к дознанию. Очень скоро я понял, чем грозит нам казачье расследование…
Их заинтересовала тележка. Поверх награбленного в ней по-прежнему лежал наш свёрток. Кто-то из собутыльников предложил казакам вина, но войсковой отказался: «Зара̀з нэ хо̀чим. Напэрэ̀д розбэрэ̀мси…»
«Твоя колымага?» — строго спросил он у Жорика, указывая на тележку.
Тот замотал головой: «Ни-и-и…»
«До̀бре, — кивнул войсковой, — неха̀й бу̀дэ чужая… На хера ж ты з нию тика̀в? А мы усё ба̀чилы! Доклада̀й, як на духу̀ – спы̀здив?»
Жорик испуганно замотал головой: «Ни-и-и!»
Патрульные загоготали, один лишь войсковой хранил важный и серьёзный вид. Он коршуном уставился на маму: «И шо ты кажешь зара̀з, мадам Громова?»
Не сводя глаз со свёртка, она с трудом выдавила из себя: «Вещи мои… Кто-то положил туда…»
Вахмистр развернул свёрток и прикинул на Жорика отцовский костюм. Пиджак в плечах оказался в намного шире, а брюки – длиннее. Бандиты развеселились пуще прежнего.
Жорик, похоже, ничего не соображал, а маму, как назло, поразил столбняк. Я встал на цыпочки и сердито прошипел ей: «Скажи, что мы не Громовы…», но она до боли сдавила моё плечо.
Войсковой огласил вывод: мама и Жорик занимались мародёрством на пару. «По-сэмэйному», — добавил кто-то из казаков.
Собутыльники попытались вступиться, но их осадил вахмистр: «Бабу засту̀калы з барахлом у городе. Вона̀ сбрэха̀ла – пишла̀ зара̀з мужа хова̀ти. Румыны вбы̀лы его у исполкоме. Хвамы̀лыю казала…»
Он хитро прищурился, а затем неожиданно прорычал в лицо Жорику: «Як твоя хвамы̀лыя?»
«Г-г-громов…»
Я закатил глаза и отвернулся. Меня просто колотило от злости – почему мама молчит?
«О! — поднял вверх указательный палец усатый. — Шо нам и трэ̀ба! Баба так и каза̀ла на проверке доку̀ментов: вона̀ – Громова…»
Собутыльники выпучили на маму глаза, а Жорик промычал: «Ни-и-и, ихняя фамилия – Климовы…» Дружки заверещали: «Так и есть… Климовы! С двадцатой квартиры… А Жорка – с восемнадцатой…»
Неожиданно мама подала голос: «Глаза позаливали – память отшибло».
Эх, лучше бы она промолчала! Вслед за выпадом в адрес Жориковой компании, мама негромко, но твёрдо добавила: «Мы – Громовы». Я раскрыл, было, рот, но она зажала его ладонью.
Судья затребовал у Жорика документы, тот указал на разрушенный дом. Мама к моему изумлению тоже заявила – всё сгорело. Я ущипнул её, напоминая о потайном кармане, но в ответ она ещё больнее впилась мне в плечо.
Казаки осуждающе загалдели: «Брэ̀шуть! Ой, брэ̀шуть! Ты то̀ка глянь, шо на той брычке! Богато уворовано! Аж ценники не посдира̀лы! Зара̀з с мага̀зину прикатылы̀! У морг они пишлы̀! Ха-ха-ха! Во, сука, брэхливая! Ой, нэ любо… Ой, нэ любо…»
Они хотели допросить отцова сослуживца, который мог пролить свет в тёмной истории с фамилиями, но тот как назло куда-то исчез. Галдёж усиливался, а войсковой хмурил кустистые брови и накручивал усы-косички. Наконец, он рявкнул: «А ну, ша мускотѐть!» Толпа притихла.
Он выудил из кармана мятый клочок бумаги, разгладил его, предварительно поплевав на ладони, и нахмурил лоб. Затем перевёл тяжёлый взгляд на маму: «Климова, значица? Любо!»
Мама отчаянно замотала головой: «Нет, мы Громовы!»
Не обращая внимания на вопли дворовых алкашей, судья добавил: «Зара̀з шо Громова, шо Климова – до пэзды̀ двэ̀рца. Трэ̀ба диждаться атаману. Без его не могём, цэ ѝхня канпитэ̀нция!»
Мама попятилась: «Вот ещё! Меня ждут в Тирасполе! Я без пяти минут народный депутат! Буду жаловаться…»
Судья подал условный знак и у нас за спинами выросли два мордатых казака. Мама жалобно всхлипнула, а вслед за ней заскулил и я.
Казаки приступили к описи ворованного. Первым делом занесли в акт отцовы вещи. Мама и не думала возражать. С безучастным видом она смотрела в одну точку – куда-то в сторону центра. Наверно, сильно сожалела о смерти отца. Я пытался её растормошить – умолял рассказать о Доме Климова, но она словно оглохла.
У тележки я заметил Вовку. Глаза его уже высохли, а во взгляде появилась решимость. Он выглядел на редкость взвинченным, каким бывал обычно перед дракой. Я поглядывал на него с опаской, гадая, какую же пакость он замыслил?
Вовка, откинул чуб и заговорил, глядя войсковому в глаза. После первых же его слов, мама пошатнулась, но перечить не стала.
«Моя фамилия Климов, — заявил самозванец, — а эти…»
Он поочерёдно указал на Жорика, маму и меня: «А эти – Громовы! Они не виноваты, мародёр – я!»
Жорик пытался его остановить, но Вовка повысил голос: «Сегодня на исполкоме убили моего отца, Николая Климова, а когда рухнул дом – погибли мать и две сестрёнки. Мне нужны деньги, чтобы добраться в Одессу… Я грабану̀л склад… Могу показать место, там ещё много осталось. Чё, мародёр? Ну, и хрен с того!»
В конце тирады голос его зазвенел и сорвался.
Алкаши наперебой затараторили: «Пацан не виновен… С горя рехнулся…»
Заявление переполошило весь двор. Мне показалось, даже приостановили разбор завалов – настолько плотно нас обступила толпа.
Мама шепнула мне: «В указе о мародёрах сказано: на детей до четырнадцати высшая мера не распространяется».
Затем она громко спросила у судьи: «Надеюсь, мы теперь свободны?»
Усатый не ответил – он неотрывно и тупо буровил взглядом Вовку.
Мама не отступала: «Климовы погибли, мародёр признался… Он малолетний, к ответственности его не привлечёте… К нам есть вопросы?»
Кажется, и до Жорика, наконец-то, дошло – Вовка взял вину на себя, чтобы освободить старшего от неминуемого расстрела. Чтобы не испортить спектакль, пьяница не стал спорить относительно фамилии, которой назвался его сынок…
Вовка набрал воздуха и заговорил отрывисто и зло: «Четырнадцать мне исполнится в августе. Спросите в детской комнате – я на учёте состою. Мы радио слушали, законы знаем. По указу должны передать меня милиции. В колонию? Да хоть сейчас! Зовите ментов!»
Он нервно расхохотался, хотя в глазах его я не заметил и тени веселья.
«А ещё лучше, — добавил он, — позовите начальника штаба. Он расскажет про майора Климова и его сына!»
Кугуты слушали Вовкино враньё с открытыми ртами, но никто его не одёргивал. Видимо, и они сообразили – никакой опасности малолетнему наглецу не грозит. Казаки-разбойники хмуро покуривали и с жадностью поглядывали на спиртное. Чувствовалось, что им порядком надоело дурацкое дознание, и они мечтают скорее приступить к пьянке.
Воодушевлённый успехом, Вовка вконец обнаглел: «А мы расскажем начальнику штаба, как вы убили невиновную девчонку! Эй, Бублик, зови пацанов! Будем давать показания!»
Вовка пронзительно засвистел, а бандиты – мне показалось – втянули головы в плечи. Мы же с мамой, наоборот, их расправили.
«Вы кто такие? — вновь переключился Вовка на казаков. — Чё-то не видел вас на обороне! И даже не слышал! Я в штабе каждый день бывал. И у отца на передовой. Всех до одного знаю! Наверное, в Тирасполе сидели со своим атаманом? По-нят-но! Теперь мост открыли – вы первые. На мародёров охотитесь? Да вы и есть мародёры!»
Судья наотмашь ударил его по физиономии, и Вовка отлетел к нам под ноги. Поднимаясь, он шепнул маме: «Линяйте отсюда!»
Вытирая кровь, он уже спокойней добавил: «Я за мародёрство отвечу. А вы ответите за убийство. Идёт?»
Войсковой выхватил пистолет: «Ах ты, бѝсова нивѝра! Вбью, падла!»
Вовка подошёл к тележке и, как ни в чём не бывало, уселся рядом с ней на корточки: «А не убьёшь – зассышь!» Он обвёл рукой двор: «Видал, сколько людей? Они вас порвут!»
Я бы с интересом дождался, чем всё закончится, но мама потащила меня прочь. Внимание казаков было приковано к Вовке, и мы очутились у них за спиной.
«И директор школы подтвердит, — ещё злее проговорил Вовка, — она видела, как вы убивали девчонку… Свидетелей – до хрена!»
Недолго думая, мы незаметно выскользнули из круга и заспешили прочь со двора. Сзади доносились визгливые крики, а мы уже перешли на бег. Мама тяжело дыша, объясняла мне: «Даже в самом последнем негодяе иногда просыпается человеческое… Наверно, совесть замучила… Столько гадостей нам сделал – уму непостижимо!»
Свернув за угол, мы остановились как вкопанные. Прямо перед нами возникла парочка – полковник Крысин и поп Трифон. Поодаль пыхтел бэтээр с приднестровским флагом на мачте.
«Куда спешим?» — вкрадчиво спросил атаман.
«Люба, — пропел поп, — Христом богом прошу, верни долг».
Мама пустилась в объяснения. Она собиралась рассчитаться сегодня, но надо же такому случиться – в дом угодила ракета. Мы лишились крыши над головой. А ещё – беда не приходит одна! – погиб муж, главный кормилец. В сравнение с этим утрата денег – сущая мелочь. Да, отдаст она их, отдаст! Но не сегодня… Любой здравомыслящий человек, тем более, православный – мама выразительно посмотрела на отца Трифона – непременно войдёт в положение и предоставит отсрочку.
Стянув губы в струнку, атаман зловеще играл желваками. Казалось, глаза его вот-вот испустят в нашу сторону молнии. Трифон поглядывал на него преданной собачонкой, а когда переводил взгляд на маму, хмурился и осуждающе покачивал головой.
Умолкнув, мама всхлипнула. Последнее время она так часто пускала слезу, что, наверно, могла бы заплакать даже в цирке. Я хотел её поддержать, но мои глаза как назло словно высохли.
Полковник ткнул локтем отца Трифона: «Погибший муж – тот самый, для которого расстрелять, как тебе прочесть «Отче наш»?»
Поп смущенно проблеял что-то нечленораздельное, а атаман тоненько рассмеялся: «Мы радио слушаем – народный герой, Дом Климова…»
Мама пошатнулась, и мне пришлось её поддержать.
«Какая же ты сволочь!» — бросила она попу.
«Ну, почему же сволочь? — удивлённо вскинул брови полковник. — Так и ведут себя деловые партнёры. Предупреждён – значит вооружён. А вооружённый, я всегда нажимаю курок первым…»
«Ты за это ответишь!» — выдохнула мама.
«Не думаю», — возразил атаман и приказал нам сесть в бэтээр. Мама попятилась: «Н-нет…» Полковник схватил меня за шиворот и повторил приказ. Мама упала перед ним на колени, но он скрутил мою рубашку так, что я начал задыхаться.
Не знаю, чем бы всё кончилось, но нас выручил казак из числа патрульных. Взмыленный, он подбежал и, вытянувшись по стойке смирно, доложил командиру: «Баба подозрэваэтся у мародэ̀рстве. Удра̀ла знадво̀ру пока ишло̀ дознува̀ние. Трэ̀ба возвэрта̀ть и допросить перехрёстным допросом».
Полковник скривил губы: «Ступай, Люба. Ты сама упростила задачу. Тебя расстреляют не просто так, а по закону военного времени».
Под дулом пистолета мы понуро вернулись к месту судилища.
Первым делом я обратил внимание – во время нашего отсутствия многое изменилось. У дома возобновился разбор завалов, а казаки-разбойники успели приложиться к спиртному. Хмельные и весёлые, они и близко не напоминали извергов. Лишь один войсковой хранил озабоченный вид – степенно расхаживал вокруг тележки и накручивал усы.
Когда мы подошли, он доложил атаману итоги патрулирования. За день они задержали троих мародёров. Изъято оружие и документы, а также награбленное – деньги и ценности. Преступления заактированы, а с мародёрами поступили по законам военного времени. Полковнику протянули пухлый свёрток, и тот, не глядя, затолкал его в полевую сумку.
Выждав, пока атаман совладает с защёлкой сумки, войсковой доложил главное. Схвачен очередной мародёр – сопляк по фамилии Климов. Судья указал на Вовку, который сидел на земле, уткнувшись лицом в колени.
«Климов? — удивился полковник. — Ещё один?»
Хмыкнув, он подошёл к Вовке и поднял его голову за чуб. Пару секунд брезгливо всматривался в его лицо, а затем выпрямился и вытер руки о гимнастёрку.
«Похож», — кивнул он судье, а затем легонько пнул Вовку кончиком сапога: — Фамилия?»
«Климов…»
«Она твоя мать?» — указал атаман на маму.
Вовка ничего не ответил.
«Змеёныш», — сплюнул атаман.
«Га̀спид!» — важно кивнул войсковой и лихо закрутил ус.
Он так светился от счастья, что можно было подумать, война закончилась полным разгромом врага, а главная роль в победе принадлежала его банде.
Подбоченившись, войсковой приступил к «наиглавнейшей новы̀не», которую удалось разузнать в наше отсутствие. Из-за неё-то за нами и отрядили погоню…
«Баба по хвамы̀лыи Громова, — судья кивком указал на маму, — узяла̀ полторы тыщи зэлэ̀ных от гражданина, якы̀й, мабу̀ть, тоже Громов, но цэ трэба спыта̀ть. На шо̀? А для батюшки Тры̀хфона!»
Судья многозначительно посмотрел на своего командира, но тот сделал нетерпеливый жест и доклад продолжился.
«Зара̀з гражданин як бы Громов, — судья указал на Жорика, — хотѝт возверта̀ть свои гро̀ши взад. Вин тру̀сыться, шо баба могёт драпану̀ть с гро̀шами у Тирасполь и писля̀ до жидов у Одэссу».
Жорик запротестовал: «Ни-и-и! Поклёп и провокация! Я за другое пёкся – сгинет она в Одессе, а тут все свои, завсегда подмогну̀т…»
Вовка неприязненно сплюнул: «Кто за язык тянул?»
Жорик виновато развёл руками: «Хотел, шоб по-людски…»
Атаман и взглядом не повёл в сторону Громовых. Указательным пальцем, на котором сверкал огромный перстень, он ткнул маме в плечо: «Вам, олухам, дали чёткую ориентировку! Баба и есть Климова!»
Судья уставился в свою «шпаргалку», а затем виновато опустил голову.
«А эта парочка, — атаман сердито глянул на Жорика и Вовку, — не пришей кобыле хвост. Как их там, Громовы? Щенок смахивает на Климова – что ж, бывает! – в одном дворе живут. Сосед гульнул – дитё на выходе».
«Шо ты гонишь?» — возмутился Жорик.
Вовка упрямо тряхнул чубом: «Я – Климов…»
«Харэ̀! — взвизгнул Жорик. — Заладил шарманку!»
Прежде мама стояла ни жива, ни мертва, но неожиданно голос её прорезался.
«Володя, — произнесла она учительским тоном, — полковник Крысин только что сделал признание – смерть Коли на его совести. Он убил его из страха. Спросишь, чего опасался лихой атаман? Я рассказала мужу о вымогательстве. Атаман требовал деньги за спирт и табак. Откуда их взять? Я всё раздала защитникам исполкома. Внесла свою лепту в оборону города! Мне и в голову не могло прийти, что этот тип наживается на войне!»
Бандиты, казалось, остолбенели и только Крысин, держась за ремень, ухмылялся и мерно покачивался на носках.
Мама перевела дух и заговорила ещё напористей: «Заодно рассказала Коле о расстреле невинной девушки. Ты сам, Володя, был свидетелем этой гнусности. В сердцах попросила мужа разобраться и оградить нас от вымогателя. Коля поклялся выпустить гниде кишки! Ты его знаешь – он слов на ветер не бросает…»
«Мовчать!» — топнул ногой очнувшийся от столбняка судья, но атаман его осадил.
Мама продолжила: «Позднее я передумала. Как-то не по-христиански творить самосуд. Решила вернуть долг – пусть мерзавец подавится! Обратилась к твоей маме, Володя, она помогла собрать часть денег. Мы с Галочкой договорились – это будет вклад нашего дома в победу. Как во время Великой Отечественной, когда люди отдавали для фронта последнее. Затем поспешила в церковь с покаянием. Рассказала отцу Трифону о намерениях мужа, умоляла встретиться с ним и отговорить. Коля всегда верил священникам…»
Голос мамы задрожал, но она быстро взяла себя в руки и на высокой ноте закончила: «Иуда-Трифон не отважился идти в исполком. Ещё бы – стреляют! Зато, когда в городе объявился полковник, Трифон и Бога не побоялся – выдал тайну моей исповеди. Они ведь на пару торговали спиртиком-табачком! И тогда полковник под шумок трусливо выстрелил Коле в спину…»
Крысин выслушал маму, посмеиваясь, а когда она закончила, спросил: «Полегчало?»
Мама гордо ответила: «Да!»
Вовка вскочил и сжал кулаки. Атаман насмешливо посмотрел на него и обернулся к маме.
«Дура и клеветница», — произнёс он спокойным, бесстрастным голосом, но крысиные глазки его излучали дикую злобу.
«Кощуннѝца! — поддакнул Трифон. — Великий грех – возводить на апостольскую церковь напраслину! Гореть будешь в аду…»
Глядя на часы, атаман дал команду: «Мародёров доставить в штаб. С Климовой глаз не спускать…»
Усатый вытянулся по стойке смирно, и бандиты принялись суматошно рассовывать бутылки по карманам.
«Налей-ка на дорожку, — приказал полковник судье, — чего-то в горле у меня пересохло…»
Усатый до краёв наполнил стакан и протянул командиру.
«Слава Богу, что мы казакѝ!» — произнёс Крысин и начал пить.
«Любо, любо…» — забубнили бандиты.
Полковник пил мелкими глотками, зажмурившись от удовольствия. Казаки смотрели на него с благоговейным видом и совсем упустили из вида Вовку. Я же отчётливо видел, как он неспешно выпростал рубаху и сунул руки за пояс, сделав вид, что чешется.
Всё остальное произошло мгновенно. Сверкнул металл, щёлкнул затвор и один за одним прозвучало три выстрела. К сожалению, все они были направлены в атамана. Нажать в четвёртый раз на курок Вовка не успел – урядник оглушил его сзади ударом приклада.
Полковник повалился как подкошенный, и в тот же момент Жорик огрел урядника по темени бутылкой. Осколки стекла вместе с каплями крови долетели даже до нас. Урядник рухнул рядом с атаманом, а войсковой, наконец, справился с кобурой и выстрелил в Жорика.
Мы даже не успели испугаться – настолько неожиданно и быстро всё произошло. Первой пришла в себя мама – она задвинула меня за спину и закричала на весь двор: «Люди добрые, да что же вы смотрите? Громовых убили!»
Я осторожно высунулся из-под маминой руки и с любопытством огляделся. Четыре тела в лужах крови по-прежнему лежали на земле, перед нами ощерились оружием четверо бандитов, а мы, жалкие и беззащитные, затравленно озирались по сторонам в ожидании спасения.
Поп Трифон отошёл в сторону и козлиным голоском затянул молитву. Вокруг нас постепенно стало сжиматься кольцо. Даже пожарные оставили свою работу. Когда кольцо сомкнулось, войсковой сграбастал меня в охапку и предупредил дворню: «Абы хто сунется – хлопчику бо̀шку зирву̀!»
Мама заголосила, а у меня от страха перехватило дыхание. Я лишь сипел и хрипел что-то невразумительное и тянул к ней руки.
Толпа покорно расступилась, и бандиты направились к бэттэру.
«Йѝдем у штаб!» — объявил войсковой.
Умоляя людей «сделать хоть что-нибудь» и осыпая меня ободряющими словами, от которых мне становилось только горше, мама шла следом.
На выходе со двора путь нам преградили военные в форме приднестровского ополчения. Всего человек двадцать и среди них – бородач, которого ограбили мародёры-Громовы. Наша процессия остановилась.
Возглавлял ополченцев полковник, как я узнал позднее, наш местный атаман. Мама обрушила на него потоки слёз и стенаний, умоляя его восстановить справедливость и покарать бандитов.
Нашими жалобами дело не кончилось. Едва мама умолкла, заговорил бородатый. Он имел свои счёты с пришлыми. Оказалось, банда усатого ещё неделю назад ограбила его торговый кооператив. Во время налёта застрелили жену бородатого. Остатки товара он снёс в укромное место – гараж-ракушку – но сегодня тайник распотрошили местные грабители. К ним он особых претензий не имел – хотя те и были вооружены, но предпочли бежать. А ведь могли убить! Бородатый их выследил до самого дома, где и заметил казаков-разбойников. И тогда он бросился за помощью к республиканским ополченцам. Хорошо, среди них оказался  бывший сослуживец, а ныне заместитель атамана.
Эстафету обличений перехватила мама. Она рассказала о подлой расправе над героем Республики – Николаем Климовым, после чего ополченцы, все как один, пришли в крайнее возбуждение. Не забыла мама упомянуть и попа Трифона, которого давно след простыл.
Разбойникам предложили по-хорошему сложить оружие, но усатый выставил меня перед собой, словно щит, и потребовал очистить дорогу. Он заявил – им терять нечего!
С первых минут плена я впал в какое-то оцепенение. Даже появление наших ополченцев не вернуло мне присутствие духа. Переговоры и препирательства доносились как будто издалека, словно из другого мира. В конце маминой речи, когда она заговорила о моей музыкальной гениальности, в глазах у меня поплыло, и я потерял сознание.
Очнулся я, лёжа в тени, с мокрой тряпкой на лбу и ваткой, смоченной нашатырём, у носа. Рядом хлопотала зарёванная мамуля. Меня напоили компотом и рассказали о том, что случилось…

Бандиты всё же добились своего – им освободили путь к бэтээру. Уехать они всё равно не смогли бы – во время переговоров в двигателе уже покопались наши. Но до пуска, впрочем, и не дошло.
Первыми внутрь протиснулись трое подручных усатого. Они спешили привести в боевую готовность пулемёт и запустить двигатель. Войсковой держал меня на вытянутых руках, прикрывая отход. В тот момент, когда настала его очередь нырнуть в люк, внутри бэтээра взорвалась шумовая граната – пока шли переговоры, кто-то установил её на растяжку. От неожиданности усатый выпустил меня, и в тот же миг его застрелил снайпер. У тех бандитов, которые сидели внутри, говорят, вышибло барабанные перепонки!
К счастью, при падении я сильно не пострадал – получил несколько синяков и ссадин, и вдобавок после взрыва плохо слышал. Но перепонки – успокоил врач скорой помощи – не пострадали. Он пошутил: «Консерватории не помешает».
Закончив со мной, доктор поспешил к Жорику и Вовке. С ними дело обстояло похуже…
Первое заключение врача оказалось неутешительным: старший Громов – убит, младший получил открытую черепно-мозговую травму и, по всей видимости, не выживет. Пока Вовке делали укол и давали кислородную подушку, Жорик неожиданно очнулся, чем до крайности удивил бригаду скорой помощи. Однако к старшему они на помощь почему-то не поспешили – продолжили колдовать над Вовкой.
Жорик протянул руку к маме. В ушах у меня по-прежнему звенело, и потому я разбирал лишь отдельные слова, которые он выдавливал вперемежку со стонами. Наверно, у него помутился рассудок от боли, потому что он нёс бессвязную околесицу: «Не из-за гро̀шей, Люб… Ты не думай… Не хотел тебя отпущать… А оно во, как вышло… Вовчик дурень… Горячая кровь… Ты его не бросай… Не чужой он для вас… Дай Бог, выживет…»
Слабеющей рукой он выгреб из кармана деньги: «Всё, что есть, Люб… Бери-бери… Вовке сгодится… Лекарства, жратва… Ты уж последи, будь добра… Он парень порядошный… Весь в отца… Будет для вас опорой… Лишь бы на ноги встал…»
Мама приняла деньги, а Жорик заговорил ещё тише: «Вовку как сына любил… Бог свидетель… И Серёжку любил… Чес-слово! Даже не знаю, кого шибче… Родного али того, кто рос на глазах… Не-е-е, я лишнего не скажу! Ты не думай, Любаня… И тебя я любил… Верно кум сказал – ты такая не-об-нак-но-вен-ная… Прости меня, Господи… Прости, Галочка… Девоньки мои… Серёжка, подь сюды, дай на тебя поглядеть… Вижу, вижу… Нашенский… Шо из его вырастет?… Ты с ним построже, Люб… С пацанами по-другому нельзя…»
Жорик всхлипнул и закрыл глаза. Доктор метался между одним умирающим и другим, пока Жорика не затрясло. Вскоре медсестра объявила: «Умер». Собутыльники перенесли тело на площадку, где мертвецов уже скопилось не на одну «лодку Хорона»…
Мама, стояла с бледным непроницаемым лицом, глядя в одну точку, и даже когда Вовку погрузили на носилки и отнесли к машине, она не шелохнулась. Я испугался – не напал ли на неё столбняк? – и потянул за руку.
Мы с трудом добрели до скамейки и без сил опустились на неё. Я пожаловался: «Мне страшно…» Мама ответила: «А мне ещё страшнее. Погоди, немного отдышусь…»
Через минуту она обратилась к докторам, и мне накапали в стаканчик валерьянки. Всё остальное из флакона мама допила сама.
«Скорая» долго не отъезжала. Я решил: наверное, Вовка при смерти. Медсестра поманила нас к машине. Втайне я надеялся увидеть врага мёртвым, но ошибся. Он был жив, хотя выглядел, как говорила бабушка Нюра, «краше в гроб кладут».
Врач сообщил: травма, к счастью, закрытая, но последствия удара предсказать сложно. Может случиться всякое…
Естественно, я тут же подумал: «Жаль, до сих пор не случилось!» В стычке с бандитами я винил только Громовых. Если бы не их мародёрство, казаки и не сунулись бы в наш двор. Теперь меня трясло от страха, и за каждым кустом чудились казаки-разбойники…
«Забираем его в горбольницу, — скороговоркой проговорил врач, не сводя глаз с раненого, — отделение хирургии, корпус номер четыре. В таком состоянии непременно нужна сиделка. Из-за войны все тётушки разбежались, а без присмотра ему не выжить… Я слышал, кроме вас, у парня никого не осталось, так что милости просим. Деньги есть? Понадобятся!»
Мама замотала головой: «Нет-нет! Откуда? Всё сгорело…»
«Возьмите взаймы, — посоветовал врач, — люди в беде не оставят…»
«Хорошо, — согласилась мама, — так и поступим…»
Мама обернулась к Жориковым собутыльникам, которые выстроились у нас за спиной: «Слышали? На лекарства Володе нужны деньги. А ну, живо!»

* * *

Двор мы покинули спустя час и не с пустыми руками. Для Вовки снарядили сумку с едой, а на больничные нужды собрали триста долларов! Многие отдали последнее, и что особенно меня удивило, не поскупился даже бородатый – он не только сдал больше всех, но и простил Громовым награбленное. Бородач лично сложил в сумку остатки продуктов из злополучной тележки – так на него подействовал рассказ о подвигах Приднестровского Гавроша…
Едва наши развалины остались позади, у мамы началась истерика – как жить без документов и денег? Где ночевать?
Меня преследовали тягостные видения из недавно пережитого, а мамины тревоги совсем не беспокоили. Всё равно – я знал – скоро она возьмёт себя в руки и станет прежней – собранной и решительной. В отличие от меня, надолго она не раскисала…
Так и случилось. Когда мы проходили мимо больницы, мама с сомнением проронила: «Не знаю, сейчас зайти или в другой раз?»
«Не хочу! — произнёс я плаксиво. — Иди, я тут подожду…»
«Хорошо, в другой раз», — согласилась мама.
Капризным голосом я напомнил: «Деньги и продукты нам самим нужны. Я кушать хочу. Надо уши лечить, синяки… Ты забыла?!»
«Лекарства такие дорогие, — вздохнула мама. — Уму непостижимо…»
Мы двинулись дальше, и я спросил: «А где мы будем ночевать?»
«Пока в школе… — неуверенно проговорила мама, и после минутного молчания добавила: — Не во дворе же?»
Я горестно вздохнул. Ночевать вне дома мне ещё ни разу не доводилось…

Мы шли в сторону школы, и мама рассуждала вслух. Следовало восстановить документы – её паспорт и моё свидетельство о рождении. Хорошо бы получить дубликат учительского диплома, но не ехать же за ним в Кишинёв? Потому с дипломом лучше повременить…
Я спросил – куда подевался паспорт? Оказалось, с ним вышло ужасное недоразумение. В спешке мама оставила его дома! Захватила лишь какие-то отцовские бумаги, которые в ближайшее время нам вряд ли понадобятся.
На следующий день она наметила визит к Евгению Витальевичу. Я усомнился – сто̀ит ли обращаться к предателю, тем более, после того, как отец надавал ему по физиономии?
«Он не посмеет отказать… — произнесла мама с надеждой. — Пусть выделит хотя бы общежитие на время…»
Когда мы добрались до школы, маму едва держали ноги. Завтра – полагала она – непременно решится вопрос с жильём, далее ей выправят документы, мы уедем в Одессу, она устроит меня в интернат, найдёт работу на лёто, а к осени вернётся в школу. Временно поживёт в общежитии. Займётся памятником на Аллее Славы, предвыборными делами и книгой об отце. А там и новая квартира подоспеет – вдове героя, несомненно, дадут вне очереди…

К сожалению, последующие три дня пролетели впустую. Евгений Витальевич не пустил маму на порог, ЗАГС не работал, временная администрация занималась чем угодно, только не распределением мест в общежитии…
«Уму непостижимо, — горько заметила мама. — Никто никому не нужен!»
Она ринулась в «Антивоенный союз», но выяснилось – наш крёстный погиб, защищая город.
«Кто бы мог подумать! — сокрушалась мама. — Жалкий хамелеон! Теперь наверняка ему поставят памятную доску у подъезда…»
Швейная фабрика оказалась закрыта. В последней надежде мама отправилась к демократу Антипкину, но тот лежал в больнице с тяжёлым пулевым ранением. «Ещё одна доска!» — подумал я с неприязнью.

Вечером третьего дня, когда сумка с продуктами опустела, мама объявила: «Надо ехать в Одессу…»
Для начала у нас имелось не так уж и мало – триста долларов. В Бендерах всё равно купить нечего – магазины закрыты, склады разграблены. Да и война продолжалась – на улице всё ещё постреливали…
В Одессе мы снимем квартиру и купим скрипку. Мама устроит меня к частному педагогу. Я должен хорошенько подготовился к интернату. В любом случае, на Украине хуже не будет. По крайней мере, там нет войны.
Я напомнил маме: «Говорил же: надо оставить себе продукты и деньги!»
Она неожиданно возразила: «Я вообще-то собиралась поделиться с Володей».
Я глянул на неё с удивлением: «Ты забыла, кто писал на двери гадости?»
«Забыла. Надо думать о будущем».
«Ты дашь ему денег? — выпучил я глаза. — Сколько?»
Мама сделала скорбное лицо: «Я собиралась по справедливости вручить ему половину. Зашла сегодня в больницу, а врачи сказали: он умер…»
Я не смог сдержать радости: «Ур-р-ра! Гитлер капут! Мы победили!»
Мама поджала губы: «Сергей, ты меня пугаешь…»
Я бросился к ней на шею и осыпал поцелуями. Она почему-то и не подумала наградить меня ответными нежностями. Сидела как истукан и монотонно твердила: «Начинается совершенно другая жизнь. У нас будет новое окружение. Люди высокой культуры и нравственности… Хочу видеть тебя добрым и отзывчивым… Повадки дворни надо оставить в прошлом. Хочу видеть души твоей прекрасные порывы…»
Я кивал: «Хорошо, мамулечка!», но скрыть «прекрасные порывы» был не в силах.

На следующий день мы перешли по мосту на другой берег Днестра. Я брёл мрачнее тучи. Хоть мама и призывала «жить будущим», но оно-то как раз и не давало мне покоя. С каждым шагом сокращалась дистанция до интерната, который не сулил мне ничего приятного. И словно в насмешку назойливой мухой зудел в ушах противный мотивчик из концерта Мендельсона.
Я с тоской оглянулся назад. Над поймой Днестра стелился дым, издалека доносилась канонада. Казалось, надо радоваться – прошлое остаётся позади, пальба звучит всё тише, а впереди – мирное лучезарное будущее… Но я совсем не радовался. Меня упорно тянуло в прошлое. Вместо постылого интерната с его людьми «высокой культуры и нравственности» я бы не отказался ещё немного пожить среди дворни…

 

Мы отошли совсем недалеко от моста, когда рядом с нами притормозил старый «Москвич». Водитель запросил сто долларов, но мама отказалась: «Три раза ха-ха! За такие деньги ваш драндулет можно купить вместе с хозяином!» Обдав нас ядовитым выхлопом, «Москвич» укатил…
С этого момента дорога превратилась для меня в настоящий кошмар. Нещадно палило солнце, беспрестанно хотелось пить, и в довершение всего не давали покоя стёртые до крови ноги. Спустя четверть часа боль стала нестерпимой, и возле третьего километрового столба я словно куль рухнул в придорожную пыль, с трудом выдохнув: «Больше не могу!»
Мама уселась рядом. Я закрыл глаза и сделал вид, что умер. Решил, пусть она удостоверится, на какие мучения обрекла меня из-за своей жадности! Я лежал трупом, а мама, чувствуя свою вину, оправдывалась: «Сто долларов – уму непостижимо! Ещё иконку у стекла повесил, сволочь… Креста на нём нет! Да чтоб у него колёса отвалились, прости меня, Господи! Чтоб его перевернуло, хапугу проклятого!»
Я её не слушал. На память мне пришла одна из Вовкиных историй. Однажды он добирался из Тирасполя пешком в Бендеры. В Одессе случилась неприятность – на вокзале он сыграл с жуликами в напёрсток и остался без копейки. Худо-бедно доехал на поезде до Тирасполя, хотя и пришлось поиграть в кошки-мышки с контролёрами. В Тирасполе в автобус его не пустили. Не особо печалясь, он вместе с грузом отправился «на своих двоих». Двадцать километров прошёл за несколько часов, ни разу не присев. По его словам, даже ни капельки не устал!
Вспоминая его похвальбу, я испытывал к нему жгучую неприязнь. Негодяй словно предвидел мои будущие страдания на проклятом шоссе, и заранее подбросил байку о своей выносливости. Теперь он получил сполна…

Воображение рисовало мне залитую кровью «лодку Харона» и бездыханное тело врага в скопище вонючих трупов. Рядом соседствовал Жорик, а в глубине – я знал! – лежали обугленная Галина и девчонки-близняшки…
Но отчётливо мне представлялся только Вовка! Я видел его с окровавленной головой и почему-то с вырванным чубом. Он лежал на самом краю и его руки плетьми волочились по земле. Я сам управлял «лодкой», превратившись на время в великого и могущественного Харона! А когда кузов-самосвал вывалил тела в огромную братскую могилу, я без стеснения расстегнул штаны и помочился на мёртвых. Дворня, составлявшая похоронную процессию, не осмелилась даже пикнуть, а мама, как и полагается человеку высокой культуры, застенчиво отвернулась.

«Сыночек, надо идти… — прозвучал сверху её голос. — Доберёмся в Тирасполь, а там до моря рукой подать… Такое чудо, ты даже не представляешь!»
В ответ я капризно промычал и заткнул уши.
Мама уговаривала меня и так и сяк, но тщетно. Даже если бы море подступило к Тирасполю, и туда же переместился Французский бульвар вместе с заветной квартирой в «сто тридцать пять квадратов», я бы не сделал и шагу.
Склонившись надо мной, мама горько расплакалась… Роняя слёзы, она жаловалась – у неё нет сил тащить меня на руках. Я поглядывал на неё с обидой и не проявлял и тени сочувствия. Пожалела сто долларов – теперь пусть рыдает сколько угодно!

Эх, жаль я не рухнул у обочины на первом же километре. Прежде машины проносились мимо, словно спешили на пожар, теперь же, завидев стенающую маму и меня, лежащего ничком, возле нас притормозил грузовик.
«Всё сгорело, — жалобно пропела мама водителю, — ни денег, ни документов… Сыночка контузило… оглох… теперь ножки отказывают…»
«Садись, баба, нету времени!» — крикнули ей из кузова.
Мама успела шепнуть: «Притворись контуженным!» Я живо смекнул что к чему – в кузове сидели казаки. Если бы они раскусили нашу хитрость, нам бы пришлось несладко. Уж мы-то знали, на что способны наши «защитнички»!
Разыграть контуженного мне не составило труда, ведь я отлично помнил, каким с войны вернулся отец. Усевшись на скамью, я прижал ладони к вискам, сделал страдальческое лицо и неподвижно уставился в одну точку.
Мама затараторила, хотя объяснений от неё не требовали: «Проклятые румыны! Мужа убили, взрывом разворотило дом! Уму непостижимо – столько жертв! Скорее из этого ада! Сыночка надо определить в госпиталь… Но перво-наперво – в храм… Свечку поставлю, бог нас хранил… Вторую свечку – за исцеление ребёнка…»
В порыве чувств она вновь разрыдалась, а я и бровью не повёл – сидел как истукан, чувствуя себя разведчиком в тылу врага.
Мама положила руку на моё плечо и всхлипнула: «Такой талант! Боюсь, вдруг навсегда потеряет слух?»
К тому времени я уже и не вспоминал о заложенных ушах, но маме, естественно не сообщил. Пусть у неё будет больше оснований для угрызений совести! Сто долларов не выходили у меня из головы…
А мама не унималась. Она сменила тему и заговорила о захватчиках, о «малой родине» и русском языке, будто оказалась на митинге. Ещё и Пушкина процитировала – смех, да и только!
Казаки были явно не расположены к общению. Звучали такие правильные слова, а они даже своего привычного «лю̀бо» не выдали! Не встретив одобрения, мама вскоре потухла и умолкла.
Так мы и доехали в гробовом молчании. Нас высадили у вокзала, хотя мы ни словом не обмолвились, куда держим путь.

Со всех сторон на площадь ручейками стекались беженцы, и мама поспешила занять место в тени акации.
«Неизвестно, сколько придётся ждать, — объяснила она, — лучше устроиться поудобней, пока есть возможность».
Я хотел есть и пить, но мама велела терпеть. Сначала – билеты, а утолить голод и жажду можно в вагоне. Она попросила присмотреть за мной крикливую семейку беженцев, а сама направилась в кассу. Мне приказала никуда не отлучаться, да я бы и сам не осмелился. В галдящем столпотворении я чувствовал себя жалким и беззащитным.
Проводив маму взглядом, я, наконец, разулся – мозоли ныли и кровоточили. Бабушка такие болячки лечила зелёнкой, но, увы, её аптечка сгорела вместе с бесценной иконой. Недолго думая, я нарвал подорожника, поплевал на листья и приложил к ранам – так делали кугуты.

Занимаясь мозолями, я даже не глянул на подошедшего ко мне мальчишку, одного из крикливой семейки.
«Покажь!» — потребовал он, присев рядом на корточки.
Я безропотно продемонстрировал лопнувшие волдыри и только после этого поднял глаза. Как и вся его родня – папаша, мать и две сестрёнки – мальчишка был толстым и белобрысым. В руках он держал пачку печенья и на зависть мне громко чавкал, с аппетитом пережёвывая вкуснятину. Я сразу подумал – ему бы здорово подошла роль Плохиша!
Белобрысый выглядел не старше моих лет, но держался с таким превосходством, будто перед ним сидел первоклассник.
«Подорожник – фигня! — произнёс он тоном знатока. — На болячку нужно поссать!»
«Чего?!» — уставился я на него, как на ненормального.
Не успел он ответить, как подбежали его сёстры, возраста чуть старше Танюськи и Натуськи, и загалдели на всю площадь. У каждого из троицы была припасена своя история о ссадинах и ранах, успешно обработанных мочой. Мне хотелось заткнуть уши и бежать, но я не мог нарушить мамин приказ – не отлучаться.
Желая их осадить, я выкрикнул: «У меня контузия!», и замер с каменным лицом.
Моё заявление не произвело на них и малейшего впечатления. Наверное, они и не догадывались, что есть болезни, которые не вылечить мочой. Белобрысый папаша – круглый, как колобок, да ещё и с голоском, как у Анжелы Ионовны – меньше всего походил на защитника Родины. У таких не бывает контузий. Окажись он румынским шпионом, я бы не удивился. Под стать ему была и мамаша – жирнячка с противным визгливым голосом. С таким тембром, она легко вписалась бы в хор нашей «дворни»!
Сёстры-болтушки ещё долго мариновали меня своими историями, но я упорно молчал, и трескотня постепенно сошла на нет.
Когда они, наконец, оставили меня в покое, Плохиш деловито осведомился: «Ты с Бендер?»
«Угу».
«С какого района?»
«Первомайка», – буркнул я нехотя.
«А я с мясокомбината! — торжественно объявил Плохиш. — Из шоблы Дры̀на!»
Надув щёки, он посмотрел на меня с таким превосходством, будто только что на зависть мне блестяще исполнил концерт Мендельсона. Я хотел бросить ему: «Жиро-мясо-комбинат!», но упоминание о шобле сдерживало. Ни о каком Дры̀не я не слышал и потому понятия не имел, чем мне грозит проживание на Первомайке.
«А Гитлера знаешь? — огорошил он меня неожиданным вопросом, а затем со вздохом добавил. — Его даже Дрын боится».
При упоминании о Вовке я поначалу скривился, будто мне подсунули варёную луковицу, но уже через секунду меня осенила замечательная идея.
«Вовку? — проговорил я с подчёркнутым пренебрежением. — Конечно, знаю! Я из его шоблы!»
Мальчишка уважительно на меня посмотрел и уже без тени былого превосходства спросил: «Чё, правда?»
Я сузил глаза: «Отвечаю!»
Он обернулся к своим: «Пацан – в шобле Гитлера!»
Белобрысые вновь загалдели – даже папаша с мамашей. Они наперебой восхищались Вовкиной смелостью, и дружно завидовали мне, счастливчику, которому повезло состоять в приятельских отношениях с народным героем. Семейка толстопузых всё больше и больше напоминала глупую «дворню», и разговаривать с ними следовало на другом языке. Желая угомонить их восторги, я снисходительно бросил: «Гитлер капут! Теперь я вожак шоблы!»
Плохиш замер, вслед за ним все его сородичи вытянулись по стойке смирно. Видя их замешательство, я пустился в фантазии: «Расстреляли за мародёрство голубчика! Заодно и отца его, алкаша. Вот смеху было – Гитлер на карачках ползал: вы не имеете права, я малолетний! Отца стреляйте, только меня не троньте! Зовите милицию – согласен в колонию! А казаки: а фигу не хочешь? По законам военного времени – шмяк! – и песец котёнку. Потом и старого алкаша прикончили. Сам видел – у них мозги наружу вылезли! А перед смертью Гитлер сказал: вместо меня остаётся Шнипельсон!»
Плохиш в недоумении уставился на своего папашу, а я пояснил, чтобы знали на будущее: «Шнипельсон – моя кличка!»
Смерив их самодовольным взглядом, я мечтательно зажмурил глаза. Пусть знают, с кем дело имеют! Лучший друг Гитлера – Шнипельсон! Главарь первомайской шоблы!
С небес на землю меня вернул противный голос папаши-Колобка: «Но если Володю расстреляли, как он мог ехать с нами в автобусе?»
Проговорив, он расплылся в ехидной улыбке. Глаза его превратились в щелочки.
Я подскочил, словно меня окатили ледяной водой: «К-к-то?!»
«Дед Пихто̀! — ответил Плохиш. — Гитлер, кто же! В наш мясокомбинатский автобус его посадили казаки. Приказали доставить героя в Тирасполь».
«Героя?! — взорвался я от возмущения. — Он мародёр!»
Колобок-папаша неожиданно посуровел – глаза-щелочки округлились, а пухлые щёки втянулись.
«На твоём месте, юноша, — произнёс он на удивление низким и торжественным голосом. — Я бы поосторожней разбрасывался такими словами…»
Мамаша-Колобок заверещала на высоких тонах: «Казаки ошибиться не могли – Володю каждый день видели в исполкоме! Носил защитникам боеприпасы, бойцы души в нём не чаяли. Они и в больнице его навещали! Хорошо, быстро пошло на поправку…»
«А потом те самые казаки, — добавил Плохиш, — посадили его в наш автобус… И между прочим, не пьяные!»
«Наверно, юноша говорит о каком-то другом Гитлере, — предположил папаша-Колобок. — Уж больно не сходится. Во-первых, никто Володю не расстреливал. Грабители ударили его по голове прикладом. Во-вторых, его отец – никакой не алкаш. Руководил защитой исполкома и погиб смертью храбрых. В-третьих, никакой Володя не мародёр. Весь город знает о приднестровском Гавроше! О нём и по радио говорили…»
«Гитлер – мародёр!» — холодно процедил я сквозь зубы, хотя душу мою разрывали тревоги.
Что за самозванец представился белобрысой семейке Гитлером? Чем нам грозит его появление? Единственный человек, который мог внести ясность и успокоить меня – мама, но она куда-то запропастилась…
«А ну-ка, юноша, — обратился ко мне Колобок-старший, — назови фамилию своего Гитлера!»
«Громов», — ответил я без лишних раздумий.
Белобрысые многозначительно переглянулись.
«Всё понятно, — надул щёки старший, — у мальчика плохо с головой».
Мамаша противно захихикала: «Наверно, это у него после контузии мозги вытекли!»
«Сам ты мародёр!» — окрысился на меня Плохиш, а девчонки хором заверещали: «Ма-ро-дёр! Ма-ро-дёр!»
Я сжал кулаки и посмотрел на толстяка с нескрываемой злобой. Он поспешил укрыться за спиной папаши, и семейка загалдела с новой силой. Наперебой они хвалили Вовку и поносѝли меня, «маленького, злобного клеветника».
Оправдываться было бесполезно. Они точь-в-точь напоминали «дворню». Я мог рассказать им о подвиге отца, о лучшей учительнице города, спасавшей раненых из школы – соврал и голос бы не дрогнул! – но нескончаемую трескотню семейки не заглушила бы и канонада.
Вскоре о появлении в Тирасполе приднестровского Гавроша узнала, наверно, вся площадь. Вдобавок к волдырям на меня свалилось очередное мучение – выслушивать всякую ахинею о Гитлере. Причём белобрысые тарахтели не столько о его подвигах, сколько о той заботе, которой они окружили героя в автобусе. Но самое отвратительное – они растрезвонили, какие я говорил о нём «гадости»!
«Володя собирал боеприпасы среди мёртвых агрессоров, — тарахтели налево и направо белобрысые, — и приносил нашим бойцам. И теперь маленький грязный язык смеет называть его мародёром! Не иначе, мать его надоумила…»
Они кивали в мою сторону, а я затравленно молчал. Казалось, люди смотрели на меня, как на последнего предателя. С тоской я поглядывая в сторону билетных касс… Увы, мне ничего другого не оставалось, как терпеливо сносить все издевательства и злиться на маму.
В конце концов, белобрысым надоело превозносить Гитлера, и я почувствовал себя героем. Благодаря моему долготерпению за нами сохранилось замечательное место в тени, да ещё и на травке.

Мама вернулась лишь к вечеру и, увы, без билетов. Хорошо, что она принесла воды! Полдня умирал я от жажды, и никто − никто! − не предложил мне напиться.
Удивительно, но история с воскресшим Гитлером её совершенно не встревожила.
«Вполне может быть, — произнесла она равнодушным голосом. — Врачи могли ошибиться. Перепутали в суматохе… Ты бы видел, какой творился кавардак в больнице…»
Мама говорила с таким спокойствием и даже безразличием, что я на время потерял дар речи.
«Да, пожалуй, ошиблись, — добавила она убеждённо. — В больнице столько детей с нашей школы! Есть очень тяжёлые. Бывает, и умирают! А бездушным врачам нет никакой разницы – Громов или кто-то другой… Уму непостижимо!»
Видя моё замешательство, мама встряхнула меня за плечи: «Ну, что ещё? Учу же постоянно – надо жить будущим! – а тебе всё как об стену горох…»
«Он захочет вернуть свои деньги!» — прошептал я, косясь на семейку.
Мама отмахнулась: «Честное слово, голова о другом болит…»
Я покорно умолк, оставшись наедине со своими тревогами. Мама и впрямь выглядела сильно озабоченной, и волновали её исключительно билеты…

Хотя поезда на Одессу уходили исправно, беженцев становилось всё больше. Даже с деньгами достать билеты оказалось непросто.
За порядком у касс следили казаки – они без очереди проводили знакомых и, как говорила мама, «нужных людей». Простых и никому ненужных такая несправедливость возмущала. Мама не протестовала, опасаясь ареста. Она видела, как особо недовольных стегали нагайками и волокли к комендатуру.
Но и в толпе «нужных» не всё проходило гладко. Их было настолько много, что и в «особой» очереди нередко вспыхивали ссоры. Одна из таких стычек на глазах у мамы закончилась яростной потасовкой и пальбой в воздух.

* * *

Потекли томительные часы ожидания. Мама то и дело ходила в кассу, но каждый раз возвращалась ни с чем. На её руке вывели номер – тысяча двести какой-то. С каждым ушедшим составом очередь продвигалась, но уж слишком медленно…
Соседи-беженцы потеряли к нам всякий интерес – их волновали только билеты. Семейка, казалось, напрочь позабыла и обо мне и о Гитлере. Но я всё равно старался перед ними не мельтешить.
От жажды и голода мы не страдали – на площади раздавали гуманитарную помощь: воду и хлеб. Сложнее обстояло дело с туалетами. Все близлежащие аллеи беженцы загадили, как говорила мама, «до умопомрачения». Наш пятачок – так называли соседи газон в тени акации – оставался единственным незагаженным местом в округе…
Во время походов в туалет я кое-как обходился, выискивая чистые клочки земли, но мама, разумеется, себе такого позволить не могла. Часами она простаивала в очереди не только в кассу, но и в привокзальный туалет. Нечистот там скопилось не меньше, чем на улице, но, по словам мамы, она бы скорее умерла, чем потеряла лицо перед «быдлом». Зато некоторые кугутки совершенно не стеснялись…
По нужде я носился туда и назад как угорелый – панически боялся случайной встречи с Гитлером. Мне казалось, если мы столкнёмся, он немедленно возьмёт меня в заложники, как это сделали казаки во дворе. Как знать, возможно, он сохранил свой пистолет – тогда мои дела будут совсем плохи! Но и безоружный он вызывал во мне трепет. Хоть задолжали мы ему не так много, как полковнику, но для Гитлера и триста долларов, несомненно, являлись целым состоянием.
Однажды в толпе мелькнул похожий на него мальчишка, и я по-собачьи, на четвереньках, бросился наутёк. На пятачке, под боком у мамы, ещё долго стучал я зубами от страха…
Она убеждала – не стоит бояться какого-то Гитлера! – но её уговоры на меня не действовали. Ужас, который я пережил во время разбирательств с казаками-разбойниками, каждый раз возвращался, стоило мне остаться одному. Я почему-то не сомневался – Гитлер предъявит счёт не маме, а мне, ведь предложение оставить себе продукты и деньги исходило от меня. Каким образом об этом мог разузнать Гитлер, я не знал, но в его способности видеть и слышать на расстоянии почему-то не сомневался.
Я всё время думал о грозившей нам опасности и донимал маму своими тревогами. Гитлер стал моим наваждением. Он мерещился мне за каждым кустом. Стороной обходил я встречных мальчишек, и постоянно наступал в нечистоты, поскольку смотрел куда угодно, только не под ноги. В результате, маме приходилось по сто раз на день чистить мои сандалии.
В какой-то момент я придумал гениальный план, как можно разом положить конец всем моим страхам…
По громкой связи на площади постоянно делали объявления, вроде: «Потерялся мальчик… разыскивается девочка…» Услуга стоила всего один доллар. Я предложил маме обратиться к Гитлеру. И даже сочинил текст: «Семья Климовых разыскивает Володю Громова, чтобы вернуть триста долларов».
Мама пощупала мой лоб, а затем произнесла со вздохом: «Жарища страшная. Перегрелся…»
Я рассердился: «Нет! Мы должны отдать ему деньги. Ты же сама говорила…»
Мама обняла меня и ласково прошептала: «А ты не думал, как он ими распорядится?»
«Не знаю, — буркнул я, — мне всё равно!»
«А я знаю, — ответила мама, — он купит сигарет, вина, а ещё более вероятно – наркотиков. В Одессе ими торгуют на каждом углу…»
«И что?» — пожал я плечами.
«Через пару дней триста долларов испарятся, как будто их и не было…»
«А потом?»
Мама горестно вздохнула: «А потом он опять окажется в таком же положении, как и сейчас…»
«Без денег», — подсказал я.
Мама кивнула и пустилась в рассуждения: «Денег нет, а хочется наркотика. От этой заразы не так просто отвязаться! Что делать? Разумеется, он пойдёт на грабёж. Может и убить! Если не попадёт в тюрьму, через полгода погибнет в страшных мучениях. Наркоманы долго не живут!»
«Хм-м-м…»
«Мне кажется, — задумчиво произнесла мама, — мы сумеем распорядиться деньгами с гораздо большей пользой».
«Угу…»
«Снимем квартиру, купим ноты и скрипку…»
«М-м-м…»
«Я уж молчу о том, — сказала мама, — что он и знать ни знает ни о каких долларах!»
«Точно?»
«Абсолютно!» — кивнула мама и напомнила, при каких обстоятельствах у нас появились деньги – Вовка в тот момент лежал без сознания.
Дрожа всем телом, я прильнул к маме: «Хорошо. Доллары мы ему не отдадим, но всё равно мне страшно!»
«Не бойся, — погладила она меня по голове, — если он появится, я знаю, как с ним разговаривать…»

Мамины доводы меня успокоили лишь отчасти. Я умолял её сменить место, но она об этом и слышать не хотела. Меня терзали опасения – вдруг кто-то из кугутов навестил Гитлера в больнице и открыл тайну трёхсот долларов? Что если белобрысые случайно его встретят и призовут на расправу со мной? Конечно, нам следовало держаться от семейки подальше, но для мамы не существовало ничего важнее затоптанного пятачка…

Вернувшись из очередного похода в кассы, она принесла куцее одеяльце – на площади раздавали тряпьё и ей перепало. У нас появилась хоть какая-то вещь, и мы могли отлучаться вместе, оставив на пятачке одеяло, как свидетельство того, что место занято.
Я радовался приобретению так, словно на руках у нас оказались вожделенные билеты в Одессу. Теперь я мог прятаться с головой, но и укрытого меня продолжали терзать страхи. Казалось, ко мне незаметно подкрадётся Гитлер и задушит на радость белобрысой своре. Представляя, как рыдала бы мама над моим бездыханным телом, я и сам обливался слезами. Хорошо, что заплаканное лицо «главаря первомайской шоблы» не видели наши соседи!
Небольшое облегчение наступало лишь с появлением мамы. Я сбрасывал одеяло, и она влажной тряпкой вытирала моё распаренное лицо. Желая меня подбодрить, мама рассказывала о прекрасной Одессе…
У меня перехватывало дыхание, когда я представлял бескрайнее синее море, корабли и моряков-иностранцев, раздающих мальчишкам фруктовую жвачку… А ещё воображение рисовало мне полочку у окна в плацкартном вагоне, давно забытое постельное бельё и проводниц, похожих на буфетчиц школьной столовой – в кружевных передниках и со стаканами сладкого чая. Стоило нам сесть на поезд – не сомневался я – всё самое плохое останется позади, и полетим мы навстречу новой, счастливой жизни…

К утру из-за наплыва «нужных» людей наша очередь совсем застопорилась. На маму было страшно смотреть – за ночь она не сомкнула глаз, обивая пороги касс и военной комендатуры. Казалось, вот-вот она упадёт в обморок. Меня одолел новый ужас – если такое случится, перед Гитлером я окажусь беззащитен.
Я вывалил на маму свои опасения, в ответ она отмахнулась: «Громов давно уехал в Одессу…»
«Честное слово?» — не поверил я своим ушам.
Она равнодушно кивнула, всем своим видом давая понять, насколько неинтересен ей разговор о моём враге.
«Ты сама видела?» — не отставал я.
«Видела. Казаки посадили его на поезд».
«Он не забрал деньги?»
Мама устало выдохнула: «Я же говорила – он о них и не знал!»
Я расплылся в довольной улыбке и обвёл взглядом победителя белобрысую семейку.
«Надеюсь, теперь ты спокоен?» — спросила мама.
«Конечно!» — бодро ответил я.
Перед маминым уходом я спросил: «Получается, Гитлер нужный человек, а мы – нет?»
Мама пожала плечами: «Он же герой, приднестровский Гаврош…»
«Был бы с нами отец, — с горечью подумал я, проводив маму взглядом, — мы бы наверняка оказались в числе счастливчиков…»
Но, увы, отец лежал в могиле и никто на свете не мог подтвердить нашу нужность. Если бы мама в тот злополучный день захватила из дома свои документы, грамоты и диплом лучшего учителя, мы бы ещё могли заявить права на особую очередь. Но, к сожалению, у неё на руках были только отцовы наградные листы. Рассматривая их, патрульные ехидно заметили – надо проверить, не являются ли бумаги ворованными? Мама поспешила их спрятать, ведь у неё не было даже паспорта.
Нас могли выручить Вовкины деньги. Патрульные предлагали «ненужным людям» билеты по двести долларов за штуку, а за сто пускали в особую очередь. Я предложил заплатить, но мама гордо отказалась: «Даже если бы у нас был миллион, не дала бы им ни копейки. Спекулянты проклятые – уму непостижимо!»
В особой очереди вслед за «нужными» толпились родители с грудными детьми, больные и раненые. Их пропускали во вторую очередь. Все остальные ожидали на площади, ежечасно сверяясь со списком. Я хотел вторично прикинуться контуженным, но мама не позволила – у касс дежурил суровый военный доктор и симулянты немедленно попадали в комендатуру.

Днём среди «нужных людей» мама заметила начальника РОНО. В сопровождении жены и сына он вышел из автобуса и направился к особой очереди. Мама кинулась к нему сквозь толпу: «Иван Алексеич! Иван Алексеич! Это же я, Люба!» Судя по кислому лицу Ивана Алексеевича, радости от неожиданной встречи с нами он не испытал.
«Представляете, Колю убили! — рыдала мама, повиснув на руках у казаков. — До последнего исполком защищал! А в наш дом ракета попала. Помогите отсюда выбраться, ради всего святого!»
Услышав мольбу о помощи, надутый от собственной важности Иван Алексеевич ускорил шаг. Озираясь на нас, как на чумных, следом засеменили его домочадцы.
Поп Трифон не только оказался «нужным», но и пристроил в особую очередь парочку – как сказала мама – «богомольных старух», которым не в Одессу следовало ехать, а прямиком на кладбище.
Мама пыталась усовестить попа, но он назвал её «исчадием ада» и, открестившись от нас, затараторил молитву. Старухи затянули какую-то «аллилуйю».
С полным равнодушием на нас косились и другие городские начальники.
Хуже всех прочих поступил Евгений Витальевич. Выйдя из чёрной «Волги», при виде мамы он заорал: «Преследовать меня вздумала? В комендатуру хочешь? Я могу устроить!»
Мама бросилась прочь, словно ей грозила смертельная опасность.
Так мы окончательно потеряли надежду на помощь. Поэтому, когда на площади появилась Анжела Ионовна с перебинтованной головой и в сопровождении «саломёта», мама отвернулась, чтобы не попасть им на глаза. Я не стал отворачиваться и заметил – на груди директора золотом сверкала медаль – верный признак особой «нужности».

Наутро второго дня у мамы сдали нервы. Вернувшись на пятачок после очередного похода в кассы, она громко выругалась: «Сволочи!» и обвела соседей пылающим взором. Они охотно побросали дела и с любопытством уставились на нас.
«Все сволочи! — повторила мама вызывающе. — В этой проклятой стране никто никому не нужен!»
Во все стороны волной покатились смешки, словно от брошенного в воду камня. Реакция беженцев только раззадорила маму.
«Вымогатели, спекулянты! — чеканила она слова, опираясь на мои плечи, как на трибуну. — Был бы жив Коля, он бы им показал…»
Навострив уши, с травы поднялся папаша-Колобок. Он отдыхал после ночного стояния в очереди, но пропустить митинг не захотел. Пару часов назад Колобок сам возмущался порядками на вокзале и казачьим произволом.
«А что? — пропел он голосом Анжелы Ионовны. — Всё верно говорит!»
Я восхищённо смотрел на маму – она бесстрашно произносила такое, о чём наверняка здесь думал каждый. Её смелость оценил даже Колобок. Пусть все знают, кто здесь настоящий герой!
Между тем, от обвинений мама перешла к угрозам…
«Коля навёл бы тут порядок! — кричала она, всё глубже вонзая ногти в мои плечи. — Развели бардак! Всё для нужных людей! А мы кто?! Да я своими руками детей из огня выносила! Бездыханных и раненых! Сына во время бомбёжек собой прикрывала! Квартиры лишилась! Мужа в братской могиле оставила! Неужели не заслужила места в плацкарте? Ребёнок моря ни разу не видел!»
Она горько усмехнулась: «Думаете, буржуи на море собрались? Ошибаетесь! С учительской зарплаты не разживёшься. Сарайчик-клоповник снимем и на том спасибо. Нам много не надо! Буду мусор выносить, посуду мыть, делать любую работу – лишь бы сыночек здоровье поправил после контузии. Как-нибудь выкрутимся, мир не без добрых людей…»
Последние фразы мама произнесла задыхаясь. Затем она сделала паузу, глотнув воздуха, и продолжила с новой силой: «Все видели особую очередь. Кто в ней стоит? Городское начальство! Разве их семьи потеряли кормильцев? Нет! Может, крова лишились? Нет! У них малые дети? Нет, и ещё раз нет! Знаю одного мерзавца – он курировал РОНО от исполкома. Шикарный дом остался целёхонек – даже пули не оцарапали! А в Одессе у него квартирка на Дерибасовской. Уму непостижимо – сто пятьдесят квадратов! На какие шиши куплена? Воровская власть проклятая! Апломба хоть отбавляй, а на деле – тупое, ограниченное быдло! И жена у него – семь классов образования. Сроду никогда не работала, зато вся в золоте и драгоценностях! Денег – куры не клюют. И не рубли, а доллары!»
Мама обвела толпу взглядом: «Вы доллары когда-нибудь видели?»
В гробовом молчании мама продолжила: «Порядочные люди валютой не пользуются! А эти… жулики и воры… Продали страну, разорили, оставили после себя Дикое Поле и теперь бегут! Им − особая очередь, а нам − шиш с маслом! Но ничего, ещё свершится народное возмездие! А не свершится – есть божий суд, наперсники разврата!»
Хотя плечо моё и побаливало, я слушал затаив дыхание.
«Кто верховодит бардаком? — вновь обратилась мама к толпе. — Кто прикрывает бегство исполкомовских крыс? Их верные сатрапы – казачьё! Во главе – комендант! Таких сволочей муж на Балканах лично расстреливал! Как собак! Сам выносил приговоры и сам исполнял! И здесь надо устроить народный трибунал!»
Краем глаза я заметил – папаша-Колобок протиснулся боком в толпе и припустил в сторону вокзала. Мне стало тревожно. Я пытался одёрнуть маму, уговаривал её прекратить, но она оставалась глуха…
Вскоре Колобок вернулся, а следом подошли патрульные. Охрипшая мама все ещё выкрикивала: «Герой балканской войны… Трибунал… Спекулянты… Паразиты… Взяточники… Лично приводил в исполнение… Есть тут настоящие мужчины?», но мой восторг уже сменился оцепенением. Я опасался, не потеряла ли мама рассудок, но ещё сильней меня пугали военные. Они хмуро смотрели на нас, и их лица не предвещали ничего хорошего.
«Вот, пожалуйста! — сузив глаза, нашёптывал патрульным Колобок. — Я же говорил! Натуральное подстрекательство… Разжигание…»
Дождавшись, когда мама умолкнет, казак-сотник поманил её пальцем: «Пишлы, трохи побалакаем, хто тут спекулянты и гниды…»
Она безропотно двинулась сквозь молчаливую толпу, не отпуская моего плеча. Парализованный страхом, я шёл, как мне казалось, навстречу неминуемой гибели.
В комендатуре мне указали на стул, а маму повели на допрос этажом выше, в кабинет есаула. В табачном дыму дышалось с трудом, но здесь было не так жарко, как на улице. Казаки сразу уселись вокруг стола, и, вдобавок к куреву, кисло запахло вином.
Дежурный протянул мне стакан воды, трясущимися руками я взял его и тут же выронил. Стакан разлетелся вдребезги. С ужасом смотрел я – то под ноги, то в глаза казаку. Он матерно выругался, и от его брани меня прорвало – я забился в истерике. Из кабинета показался какой-то важный начальник и потребовал, чтобы меня выбросили на улицу.
«Нет! — вскочил я со стула. — Не хочу на улицу! Здесь мама…»
Затем в глазах у меня всё поплыло, ноги предательски подкосились, и, обмякший, я рухнул на пол…

Очнулся я, когда мне в лицо плеснули водой. На моё счастье казаки всё же оставили меня в помещении. К тому моменту наш пятачок уже наверняка захватили другие «ненужные» люди и, если бы мне пришлось оказаться на жаре, я бы превратился в сушёного леща…
«Где мама?» — спросил я у казака, который поливал из бутылки отвратительно грязный платок.
«На допросе», — усмехнулся он совершенно некстати и водрузил платок мне на лоб.
«Её расстреляют?» — всхлипнул я, но казака это почему-то развеселило.
«От неё зависит!» — хмыкнул он, и сидящие в «дежурке» осклабились.
«Моя мама – лучший учитель!» — заявил я плаксивым голосом.
Кто-то из казаков отозвался: «Наш есаул тоже не промах – сам кого хошь обучит!», и дежурка содрогнулась от хохота.
Другой презрительно добавил: «Пацан – мамкин сынок». Нестройным хором они забубнили: «Не любо, не любо…»
«Мой папа погиб в исполкоме!» – глотая слёзы, добавил я.
«Тогда твоей мамке будет попроще», — произнёс кто-то примирительным тоном.
Почувствовав, что они настроены ко мне не особо враждебно, я понемногу успокоился, вытер лицо и принялся разглагольствовать о заслугах нашей семьи на войне. Решил – делу это не повредит, особенно после того, как свидетели поразъехались. Я рассказал о чтении Библии, наврал о сборе патронов – не постеснялся представиться Гаврошем! – а в завершение сочинил героическую историю, как мама выносила убитых и раненых выпускников и о похоронах отца в братской могиле…
Мои рассказы их здорово развлекли − смеялись они чуть ли не над каждой фразой. Меня это даже радовало – не посмеют же они нас обидеть после такого веселья?
Едва я приступил к рассказу о своей «контузии», наверху один за другим прогремели два выстрела. Я осёкся на полуслове, подумав в первую очередь о самом плохом – неужели маму расстреляли?!
Все, кроме дежурного, ринулись к лестнице, а затем так же дружно скатились вниз и выскочили на улицу. По пути один из казаков выкрикнул: «Какой-то хмырь в окно пялился…»
Дежурный меня успокоил: «Не ссы, хлопчик, цела твоя мамка, шо с ей станет?»
Когда погоня вернулась, я уже ни о чём не хотел рассказывать – меня по-прежнему колотило. Они сокрушались – каким же шустрым оказался «хмырь»! – и заливали неудачу вином.
Забившись в угол, я дрожал от страха…
Прошла целая вечность, пока, наконец, появилась мама. Бледная, как полотно, зато целая и невредимая, она спустилась в дежурку в сопровождении есаула. Я бросился к ней, но она довольно сухо меня отстранила: «Идём, Сергей. Наш поезд отходит через десять минут».
Я не поверил своим ушам: «Мы едем в Одессу?!» Вместо ответа мама потащила меня к двери. За спиной грохотал голос есаула: «Обыскать уси закуткѝ! Живым доставить! Л-л-ично оторву ему бо̀шку!» И даже когда мы вышли на улицу, позади ещё долго гремели «раскаты грома». Не стесняясь в выражениях, есаул перечислял ужасные кары, которым подвергнут неведомого мне преступника.

На площади я пристал к маме с расспросами – на кого злился главный казак и что натворил «хмырь»? Мама нехотя пояснила: румынский шпион пытался проникнуть в штаб через окно.
Война и шпионы меня больше не интересовали. Я сменил тему: «Мы идём за билетами?»
Мама отрезала: «Мы идём на посадку!»
Её ответ меня не устроил – «нужные» люди на посадку выходили из кассы и попадали в особую очередь, но допытываться я не стал – вид у мамы был слишком измученный.
Перед выходом на перрон она сдавила мне руку: «О чём говорила казачня?» Я пожал плечами: «Про румынского шпиона… про войну…»
«А ещё?» — не унималась мама.
Я попытался высвободить ладонь, но она продолжала крепко её сжимать.
«Не помню», — проговорил я плаксивым тоном.
«Про меня говорили?» — спросила она раздражённо.
«Нет, — захныкал я от бессилия. — Мне стало плохо. Я чуть не умер – они поливали меня водой!»
«Вот и хорошо!» — с облегчением выдохнула мама и тут же ослабила хватку. Словно спохватившись, она погладила меня по голове: «Прости, сынок, я так перенервничала…», и на её лице мелькнула едва заметная улыбка.

Состав находился на самом дальнем пути, где даже не было посадочной платформы. У двери вагона мы столкнулись с белобрысой семейкой. Выстроившись цепочкой, словно герои сказки про репку, они терпеливо ожидали, пока проводник дочитает вырванный из школьной тетради листок.
Проходя мимо папаши-Колобка, мама с отвращением бросила: «Иуда!» Он затравленно на неё посмотрел и втянул голову в плечи. Другие белобрысые не отреагировали – их взгляды были прикованы к багряной физиономии проводника. Читая, тот беззвучно шевелил губами синюшными губами. Внешне он напоминал Дуремара из сказки «Золотой ключик», только вместо сачка для ловли пиявок из кармана его кителя торчали сигнальные флажки, свёрнутые на палках.
С гордым видом мама стала поодаль, и только тут я заметил – в руке она теребит похожий листок.
Наконец, Дуремар выдавил из себя: «Последнее купе – две третьих полки» – и белобрысые ринулись в вагон. Мама протянула листок и, не поднимая глаз, выдохнула: «У меня записочка от есаула». Проводник сделал брезгливое лицо и зашевелил губами.
Папаша-Колобок выжидающе замер в дверях: «И как же отпустили провокатора?»
Мама и глазом не повела в его сторону – её внимание было приковано к проводнику, который по-прежнему таращил в листок налитые кровью глаза.
Сзади по-девчачьи пискнул Плохиш: «Мародёры!»
Я прошипел себе под нос: «Жиро-мясо-комбинат!»
Папаша-Колобок не унимался: «Да они же без документов!»
Мама процедила, не поднимая головы: «Быдло!»
Мамаша-Колобок захихикала: «Не, ну ты глянь – интеллигенция с неё так и прёт!»
«Подстрекательница! — добавил её муженёк. — Надо ещё разобраться, как она получила записку!»
У мамы перекосило лицо. Я испугался – не кинется ли она в драку? – но обошлось. Глядя на неё, семейка попятилась вглубь тамбура. Мама выхватила из кармана наградные документы отца и, словно знамя, подняла их высоко над головой: «А это ты видел?! Муж исполком защищал! До последнего вздоха! Пока ты, гнида, на своём мясокомбинате отсиживался! Жиры наедал! Мой муж погиб смертью храбрых! Да чтоб ты знал, он с есаулом на Балканах служил! Таких, как ты, без суда и следствия шлёпал!»
Она перевела взгляд на Дуремара и, понизив голос, добавила: «Вернёмся в Бендеры – разберёмся с ним по всей строгости! Слово народного депутата!»
Не успела мама договорить, от семейки и след простыл.
«Последнее купе, — процедил Дуремар, пряча записку в карман. — Третья боковая».
Когда мы вскарабкались по ступенькам в тамбур, он повторил: «Третья! Слышишь?»
Мама ничего не ответила…

Плацкартный вагон жестоко обманул мои ожидания. Оказавшись внутри, я чуть не задохнулся от жары и зловония.
Мама успокоила меня: «Потерпи, ехать недолго, всего пару часов».
Наконец-то ощутив себя «нужным», я настроился преодолевать любые трудности…

В середине вагона обосновались поп Трифон и его богомольные старухи. Они занимали нижнюю полку и, судя по объедкам на столе, довольно долго ожидали отправления.
При виде мамы поп вновь замахал крестом и пропел: «Укрой, защити и помилуй!». Одна из старух пыталась затянуть «аллилуйю», но подавилась куриной ножкой и закашлялась.
Мама прошла мимо, даже не взглянув на них. Наверное, всё своё красноречие она выплеснула на белобрысых.

Одна боковая полка на двоих, да ещё под самым потолком, находилась у туалета. Дверь в тамбур, где непрерывно курили, не закрывалась, а окна в вагоне не опускались. Пассажиры грозили их выбить, но Дуремар предупредил: если такое случится, он вызовет патруль, и до прихода казаков поезд не тронется.
Но самое паршивое – по соседству, на третьих полках уже обосновалось белобрысое семейство и теперь они таращили на нас глаза. Мама выразительно посмотрела на них, и они испуганно попрятались.
«Иудино племя!» — процедила она сквозь зубы, и тут же приветливо улыбнулась соседям, занявшим две боковые полки под нами.
«Иудино? — подмигнул ей лысый мужчина. — А вы, дама, надо полагать, христианского исповедания?»
Костлявыми руками он откупоривал бутылку с вином.
Мама подтвердила: «Мы православные. Любое доносительство не переносим органически!»
Лысый печально проговорил: «А нам с пятой графой не подфартило».
Мама приложила руки к груди: «Простите, ради бога! Не обратила внимания…»
«Ну, если только ради бога», – скрипучим голосом отозвалась женщина, лицом напоминавшая Кащея Бессмертного из моего любимого мультфильма. Она сидела за столиком напротив Лысого и нарезала ломтиками яблоко мальчишке моих лет, курчавому, как юный Ленин на октябрятской звёздочке. Мамаша и её сынок были настолько худы, что легко умещались на одном сиденье.
Пока они беседовали, я, как вкопанный, стоял в проходе и не сводил глаз со стола, на котором, помимо вина, красовались аппетитные закуски.
Мама подняла голову и выпустила по Колобку последний, решающий «залп»: «После войны поговорим в Комитете, там разберутся…»
«Так вы из Комитета? — вскинул брови Лысый. — Надо же, как интересно! Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь!»
Мама опустилась на краешек нижней полки, расположенной в отделении напротив, и пассажир в дырявых носках сразу поджал ноги. Я тоже хотел присесть, но от носков исходило такое зловонье, что я невольно заткнул нос.
«Какой там Комитет! — не осмеливаясь выглянуть, подал голос белобрысый папаша. — Она учительница!»
«Одно другому не мешает», — хохотнула Кащейка, отправляя в рот сыну очередной ломтик.
Лысый ей подмигнул: «Как говорят собратья наши православные, воистину!»
Мама кивнула: «Разумеется, не мешает! У покойного мужа однополчане – в каждом кабинете. Между прочим, комендант вокзала – один из них».
«Скажите, пожалуйста! — проскрипела Кащейка. — Завидую вашим связям! А нам пришлось выложить кругленькую сумму. И было бы за что! Дали места в проходе и около сортира!»
«Связи – великая вещь, — согласился Лысый. — Умные люди решают вопросы с помощью знакомых, а дураки, вроде нас, выкладывают кровные…»
«Муж на Балканах воевал, — достала мама бумаги, — видите, наградные листы?»
Лысый нацепил очки и углубился в чтение, а мама тем временем продолжила, уничтожающе поглядывая наверх: «В конце войны возглавлял трибунал, за что и орден дали…»
Возвращая бумаги, Лысый спросил: «Тоже, видимо, православной веры?»
«Естественно!» — ответила мама.
«Серьёзный человек! — кивнул Лысый, расставляя стаканы. — Орёл! Да и вы, дама, я смотрю, тоже не промах. Люди из Комитета абы с кем водиться не станут».
Мама нахмурилась: «Иронизируете?»
«Ни боже ж мой! — поднял руки Лысый. — Мы просто пребываем в добром настроении. Всё так удачно обернулось…»
Кащейка ухмыльнулась: «А нам теперь на Комитет насрать – мы уезжаем навсегда».
Мама поджала губы: «Давайте обойдёмся без ругательств! Здесь дети…»
Кащейка притворно закатила глаза: «О, я совсем забыла! Вы же учительница!»
«Русского и литературы», — с достоинством пояснила мама.
«Лучшая учительница города, — подал я голос. — Её портрет висел у исполкома!»
Кащейка прищурилась, глядя на маму: «Теперь припоминаю, где я вас видела!»
«Сёма, — перевела она взгляд на Лысого, — мы просто обязаны угостить лучшего учителя из Бендер! Расскажем тёте Фае – не поверит!»
«Спасибо, мы не голодны», — опустив глаза, произнесла мама.
«А кто здесь голоден? — удивлённо посмотрел на неё Лысый. — Фетясочки выпьем, закусим, малость расслабимся. При таком смраде единственное спасение – вино».
«Иначе нам тётя Фая не простит», — добавила Кащейка.
«Вообще-то я не пью…» — неуверенно проговорила мама.
«Ой, я вас умоляю! — принялся разливать вино Лысый. — Можно подумать, мы тут пьянствовать собрались. Употребляем в медицинских целях – для общей гигиены и чтобы отключить обоняние. Такой видной даме, как вы, и с вашими-то благородством не хватало подхватить понос…»
Кащейка скривилась: «Сёма, дыши глубже».
«Серёжа, — подтолкнула меня мама к столу, — познакомься с мальчиком».
Кащейка погладила Курчавого по голове: «У Лёвушки второй разряд по шахматам. Будущий гроссмейстер!»
Мама объявила с гордостью: «А мой Серёжа – виртуоз-скрипач. Везу его в консерваторию!»
«У меня в программе, — вставил я, — скрипичный концерт Мендельсона!»
«О-о-о! — протянула Кащейка. — Наши люди!»
«Шнипельсон!» — подал голос сверху Плохиш.
Лысый метнул взгляд наверх: «Какой остроумный представитель Иудиного племени!»
Кащейка захихикала и протянула маме стакан. Я с тоской посмотрел на початую бутылку газировки, но в этот момент Лёвушка достал магнитные шахматы и предложил сразиться. Вздохнув, я согласился…
Хотя мне сверху и подсказывал Плохиш, после пяти проигранных партий, три из которых завершились «детским матом», я отправился на свою полку.
Наверху я с облегчением растянулся на голом матрасе, ощущая каждой клеточкой тела всю прелесть мягкой постели. Казалось, такого комфорта я не испытывал ещё никогда. Никакой диван не мог сравниться с замечательной третьей полкой! Меня не смущало отсутствие белья, с чем раньше мы с мамой не могли бы смириться, не беспокоила жара, не доставляли неудобств курильщики и мухи.
Бодрствовал я недолго. Мучительная дорога и все последующие мытарства в Тирасполе дали о себе знать. С блаженной улыбкой уткнулся я лицом в видавшую виды подушку и провалился в глубокий сон…

Когда я открыл глаза, вагон мерно покачивался. За окнами стояла кромешная тьма, внутри тускло светили редкие лампы. Со всех сторон неслись пьяные разговоры и смех, кто-то наяривал на гармошке, а пьяный хор невпопад горланил: «Распрягайте, хлопцы, коней…»
Голоса мамы я не услышал. Меня пробрал страх, но, глянув вниз, я убедился: всё в порядке. Она сидела, прислонившись к переборке,  и, судя по всему, дремала. Ей в бок упирался дырявый носок, но во сне она не этого чувствовала.
Папаша-Колобок, весь мокрый, будто только вышел из парной, раскатисто храпел, а его сынок-Плохиш, словно разведчик, следил за каждым моим движением.
Я показал ему язык, в ответ он прошипел: «А мы сыграли вничью!», но Лёва тут же поправил: «Всего разок на двадцать поражений!» и Плохиш умолк.
Несмотря на жажду, я решил не беспокоить маму. Облизывая пересохшие губы, я терпеливо смотрел в потолок и рассеянно слушал нетрезвый разговор Лёвиных родителей. Они рассуждали о воспитании и даже критиковали маму! Мне стало смешно. Да они и в подмётки ей не годились в этом вопросе!
Особенно усердствовала Кащейка. Ей почему-то не понравилось мамино обращение к Лысому «вы такой интересный мужчина!» Я усмехнулся. Другая бы радовалась на её месте – не каждому удаётся заслужить похвалу от лучшего учителя!
Лысый вяло оправдывался и доказывал своей жене – не стоит обращать внимание на «пьяные бредни каждой встречной».
Его глупость меня невольно рассмешила. Надо же, какой идиот выискался! Лучший учитель просто так словами разбрасываться не станет…
Моё веселье закончилось в тот момент, когда я обратил внимание на физиономию Плохиша. Он явно получал удовольствие от разговора.
Я закрыл глаза и погрузился в сладкие фантазии…

Мне представилась сцена казачьего суда. Во главе – я, суровый войсковой судья. Мне помогает отец. Он подзывает пальцем коменданта вокзала: «Ну-ка, подь сюды!»
Стоя на коленях, в ожидании приговора застыли обвиняемые – белобрысая семейка и Гитлер.
Комендант подбегает и достаёт блокнотик.
«Всем слушать приговор! — командует отец. — Именем Республики и решением войскового судьи Шнипельсона…»
Есаул записывает – расстрел! – и усмехается в усы: «Любо!»
Белобрысые вопят: «Беззаконие! Мы требуем суда!»
Гитлер укоризненно смотрит на отца: «За что, дядь-Коль? Меня, приднестровского Гавроша… Крестника…»
Без тени сомнения отец отвечает: «По православному закону Иудино племя подлежит безжалостному уничтожению!»
Приговорённые вопят от ужаса. Не выпуская сигареты изо рта, отец строчит из автомата. Военный оркестр исполняет концерт Мендельсона. Провожать на тот свет кугутов под благородную музыку – моя самая удачная находка! Лучшего музыкального сопровождения для такого волнительного события не найти…
Естественно, враги падают как подкошенные, текут реки крови, а есаул боязливо отворачивается. Закончив работу, отец выплёвывает окурок и устало произносит: «Слава Богу, шо мы казаки»…

«У такого боевого папаши и сынок вырастет бедовым», — вернул меня к реальности скрипучий голос Кащейки.
Я оторвал голову от подушки и посмотрел вниз. Мама уже не спала и потому отодвинулась от дырявого носка. На столе я заметил пустую бутылку и ещё одну початую. Словно букет, из пустой бутылки торчали разноцветные леденцы на палочках. Они, судя по всему, дожидались Лёвушку – он с аппетитом облизывал красного «петушка».
Пока я фантазировал, папаша-Колобок проснулся. Теперь вся семейка белобрысых, свесив головы, следила за разговором, словно внизу происходило увлекательное представление.
«Я бы на вашем месте держала сына в ежовых рукавицах», — добавила Кащейка.
Мама возразила: «К счастью, от своего отца Серёжа не унаследовал ни-че-го!»
«Ой, только не надо! — отмахнулась Кащейка. — Наследственность проявится».
Мама приняла от Лысого стакан. Хотя вина они выпили немало, выглядела она вполне трезвой.
«А я уверена – не скажется, — повысила мама голос, — на то у меня есть масса оснований…»
«Яблоко от яблони недалеко падает», — заметил Лысый.
Мне разговор не понравился, тем более что белобрысые, все как один, поглядывали сверху вниз и, казалось, ловили каждое слово. Шелестя обёрткой, Плохиш грыз печенье, а его папаша то и дело прикладывался к бутылке с водой и смахивал пот.
«Вы ничего не понимаете! — высокими нотами зазвенел голос мамы. — Серёжей всегда занималась только я. Эстетическое воспитание, поэзия, музыка, английский язык, библия – всё под моим контролем. Он и во двор никогда не стремился, всегда боготворил меня, а не отца…»
«И чему вы радуетесь? — спросил Лысый. — Плакать надо».
«Плакать? — изумилась мама. — Помилуйте! Я не планировала растить быдло. В сентябре он поступит в специнтернат при консерватории, и попадёт в общество, где востребованы совсем другие качества, чем те, которые необходимы мясникам!»
Мама рассмеялась собственной шутке, а отец-Колобок пропел: «Мясники на базаре, а я – главный технолог!»
«О, да-а-а, — протянула мама. — Кандидат мясных наук!»
«До сентября ещё надо дожить, — заметила Кащейка. — Мы подозреваем, с деньгами у вас не густо, а в Одессе коммунизм пока ещё не построили. Боюсь, на ближайшие два месяца быдло-компания вам гарантирована…»
«Хотите сказать, — надменно ответила мама, — я не найду для ребёнка культурной ниши на это время? Три раза ха-ха!»
Я почесал затылок. «Культурная ниша» – звучало красиво и свежо и прежде мамой не произносилось.
«Ну, почему же? — возразила Кащейка. — В Одессе всякой культуры навалом. Так же, Сёма?»
Лысый припомнил, как они возили Лёвушку в цирк и видели объявление «требуется уборщица», но мама перебила: «Мой сын на дне жить не будет, в этом я абсолютно уверена!»
«Да ради бога, — миролюбиво проскрипела Кащейка. — Мы верим: устроитесь на работу, снимете комнату, мальчик поступит консерваторию, и будет вам культурная ниша с первого дня…»
«За культурой надо ехать в Израиль! — произнёс Лысый. — Жаль, вы не еврейка, Люба…»
Кащейка проскрипела: «Жалостливый какой…»
«Не только не еврейка, — ещё более надменно проговорила мама, — а совсем наоборот: во мне живут дворянские корни! Я и Серёжу воспитывала как будущего аристократа…»
«Тяжело вам придётся, — хмыкнула Кащейка. — Еврейская аристократия в итоге оседает на исторической родине, русская – в остроге или в изгнании. Надеюсь, вы приспособитесь».
«Чтобы каждый из нас приспособился!» — торжественно провозгласил Лысый и послышался звон стаканов.
«Отчасти вы и правы… — подала голос мама, теперь в нём слышалась не надменность, а сомнение: — Духовное воспитание имеет и оборотную сторону. На первых порах предстоит устраивать жизнь, мотаться… Серёжа будет предоставлен самому себе. Два месяца взаперти не продержишь. У него, как назло, слишком рано наступает период взросления… И надо же, в такой ответственный период мы окажемся в Одессе! Город коварный, столько соблазнов, а ребёнок чистый и наивный… Бранное слово услышит – краснеет… Не удивлюсь, если он до сих пор не знает, откуда берутся дети…»
Меня покоробило – нашли тему для разговора!
Лысый усмехнулся: «Так объясните – какие проблемы? Мы своего Лёвика просветили и мир не перевернулся!»
«Что вы! — воскликнула мама. — У меня язык не повернётся беседовать с сыном на подобные темы! Ему нужен мудрый наставник…»
«Можно поручить Лёвушке», — предложила Кащейка.
Курчавый противно захихикал, и мама тут же отвергла предложение.
С соседней полки вполголоса отозвался папаша-Колобок: «Нам бы её проблемы!» Мамаша-Колобок поддакнула, а Плохиш сказал: «Главарь шоблы, а не знает, откуда берутся дети!»
«Тебя это не касается!» — резко осадил его папаша и надолго присосался к бутыли.
Плохиш собрал обёртки от печенья и принялся за петушка. Я сделал вид, что сплю – прикрыл глаза, оставив лишь узкие щелочки. Исподтишка я наблюдал за ним, сгорая от зависти. Прежде, чем сунуть в рот сладость, толстяк долго вертел её, любуясь со всех сторон. Не дождавшись моего внимания, он вывалил язык и принялся лизать. Обжора настолько отвратительно мычал и чавкал, что меня чуть не вытошнило.
Я отвернулся и заткнул уши, но стоило мне оглохнуть, как о себе напомнила жажда…
Всегда такая предусмотрительная, мама почему-то не побеспокоилась о воде. Мне и в голову не пришло заикнуться о покупке «петушка», хотя на пути к вагону торговки совали их нам в лицо букетами. В тот момент больше всего на свете я хотел присосаться к фонтанчику, из которого жидкой струйкой сочилась вода, но мама шикнула: «Нечего облизывать заразу! И в вагоне не приставай – до Одессы потерпишь!»
Не утолив жажду на вокзале, я здо̀рово просчитался. Поезд двигался с черепашьей скоростью, и я сильно сомневался – доберусь ли живым до Одессы…
Чтобы не думать о жажде, я погрузился в воспоминания. В голове калейдоскопом мелькали сюжеты минувших дней, но меня они не страшили. Палили в воздух «казаки-разбойники», бесновалась «дворня», а на дымящихся руинах нашего дома безутешно рыдал ненавистный Гитлер…
Воспоминания постепенно переросли в очередные фантазии. Теперь я выступал в роли судьи и палача – так было намного интересней…

Затягивать расправу над белобрысыми я не стал. Выпустил полрожка и даже не глянул, как их тела валились в могилу. Закончив с семейкой, я подошёл к стоящему на коленях Гитлеру и передёрнул затвор. В самый решающий момент из могилы послышался голос недобитого Плохиша. Он затянул гнусавую песню: «Володя герой, приднестровский Гаврош…» Не глядя, я выпустил на звук ещё полрожка и Плохиш умолк.
Дворня хором завыла, но у меня их вытьё вызвало лишь презрительную усмешку.
«Он – мародёр! — отчеканил я стальным голосом. — И заслуживает расстрела!»
Есаул записал приговор в блокнотик и застыл в ожидании указаний. Я передал ему автомат, подошёл к приговорённому, смачно плюнул ему в лицо и громко – чтобы слышали все! – обозвал выблядком.
Неспешно, с улыбочкой, я расстегнул штаны. «Дворня» заголосила на все лады: «Он герой, Серёженька, как же можно? У него все погибли, сжалься…»
Мама вновь отвернулась. Видимо, спряталась в свою культурную нишу. Зато все остальные, включая Анжелу, видели мой триумф. Струя, направленная в лицо врагу, казалась нескончаемой, а мой член смотрелся гораздо внушительней, чем у Гитлера.
Внизу живота у меня приятно заныло. «Дворня» стихла, и уже ничто не мешало мне получать восхитительное, ни с чем несравнимое удовольствие…

Сладостное чувство нарастало, но в самый неподходящий момент я вздрогнул и с ужасом вытаращил глаза. Оказалось, мне снился сон!
Я оглянулся через плечо. В мою сторону насмешливо поглядывал Плохиш – словно он обо всём догадался. Издалека по-прежнему доносилась болтовня загулявшей компании…
Надеясь, что в полумраке никто не заметит влажное пятно на моих штанах, я соскользнул вниз.
«А вот и наш аристократ!» — приветствовал меня Лысый.
«Не ведающий тёмных сторон жизни!» — вторила ему Кащейка.
Свесив с полки кудрявую голову, Лёва обнажил кривые редкие зубы.
«Мне надо по-маленькому», — доложил я маме и сунул ноги в сандалии.
Она выглядела то ли выпившей, то ли уставшей, но всё равно дала мне указание: «Внутрь не заходи, там грязно. С порожка…»
«Я тоже хочу!» — заявил Плохиш и бомбой обрушился вниз.
Не обувшись, он ринулся первым.
«И я!» — эхом откликнулся Лёвушка и устремился за толстяком.
Пока я воевал с застёжками, они меня опередили…

Дверь туалета не закрывалась – с какой-то непонятной целью её заклинили снизу деревяшкой. В ожидании очереди меня одолевали приступы рвоты – трудно было смотреть на туалетную кабину без содрогания! Но ни забитый нечистотами унитаз, ни рой мух, и ни похабные надписи на стенах – ничто не потрясло меня так, как вид Плохиша, стоящего босиком по щиколотку в моче. Он рьяно насасывал петушка, выписывая причудливые узоры торчавшей изо рта палочкой.
«Тебе тоже надо зайти, — промямлил обжора, загнав конфету за щеку. — Быстро заживут твои болячки!»
«Выблядок!» — процедил я на радость Лёвушке.
Плохиш не вызывал у меня ни малейших опасений. В другой ситуации я бы, конечно, прикусил язык, но мамины угрозы произвели большое впечатление на всю семейку!
«А кто такой выблядок?» — спросил Лёвушка тоном прилежного ученика.
Палочка завертелась в губах у Плохиша быстрее прежнего.
«Сын бляди!» — ответил я тоном строгого учителя.
Мне представилась замечательная возможность опровергнуть обидные мамины характеристики, и я спешил ей воспользоваться.
К моей радости, Лёвушка не успокоился: «А кто такая блядь?»
Не дожидаясь ответа, толстяк ринулся прочь. Оставляя мокрые следы, он прошмыгнул по коридору и вскарабкался на свою полку. Ему и в голову не пришло вытереть ноги!
Пока я смотрел вслед белобрысому, заветное место досталось Лёвушке. В отличие от Плохиша, он пристроился у порога.
«А вот и не знаешь! — бросил он, не оборачиваясь. — И откуда дети берутся не знаешь!»
«Знаю!» — отрезал я, глядя на ручеёк мочи, который через порожек сочился в коридор у туалета.
Стараниями Плохиша и Лёвушки «озеро» в туалете переполнилось и грозило затопить вагон. Курчавый отступил на шаг. Пришлось и мне попятиться.
Я посмотрел на маму. Она мирно клевала носом, не ведая, какому испытанию подвергся её сын. Ручеёк приближался, и меня вновь одолела тошнота. Не дожидаясь приступа «рыгушки», я выскочил в тамбур.
Долговязый старик-курильщик глянул на меня сверху вниз, и я виновато произнёс: «Туалет засорился».
Он печально улыбнулся: «Страна с такими сортирами никогда не будет жить сча̀стливо».
«Скоро Одесса?» — спросил я с надеждой.
«Дай бог к утру, — горестно выдохнул он. — Первомайское ещё не проехали».
Вспомнив расписание, я сокрушённо кивнул.
«Сходи в соседний вагон, — подсказал старик. — Там чище…»
Я вновь посмотрел на маму – она по-прежнему спала. Набравшись смелости, я открыл дверь…
Справить нужду можно было и в переходе между вагонами. Судя по его виду, многие так и поступали. Но мне безумно хотелось пить, к тому же, я хотел застирать трусы.
В тамбуре соседнего вагона меня остановил другой курильщик, похожий на карлика. Я приходился ему всего лишь по плечо.
«В сортир?» — осведомился он неожиданно низким для своего росточка голосом.
Я несмело кивнул.
«Занято, — буркнул карлик. — Жди!»
Дверь в вагон была открыта нараспашку, и в проходе маячил носатый проводник, похожий на коршуна. Он стрельнул в меня грозным взглядом, и я невольно отступил назад.
«Не бзди, — пробасил карлик, — детя̀м он разрешает».
Я прилип к окну. Наш состав двигался не быстрее клячи – мимо неспешно проплывали покосившиеся столбы.
«Пару часов и мы в Одессе», – вспомнились мамины слова. Куда там! Прошло столько времени, а мы всё ещё не переехали границу…
Едва я подумал о границе, состав дёрнулся и замер. Карлик злобно выматерился.
«Первомайское?» — с надеждой спросил я у него.
Он сощурился, вглядываясь в темноту: «Чисто поле… Каждому столбу кланяемся, блядь! То встречного ждём, то поперечного…»
Договорив, карлик разразился длинными и заковыристыми ругательствами. Он матерился так же смачно, как и отец, и потому внушал доверие.
Я поинтересовался: «Почему нас задерживают?» Карлик презрительно хмыкнул: «А кому вы на хер сдались? Уже не приднестровские, но ещё не хохлы».
«Ненужные люди?» — уточнил я.
Он согласился: «Точно. Шлёпни любого – и взятки гладки!»
Карлик распахнул полу пиджака и продемонстрировал кобуру. Я отступил на шаг: «А в-вы… нужный?»
«Нужнее не бывает, — погладил он кобуру. — Я здесь на службе».
На какой именно службе, я не понял, но на всякий случай понимающе кивнул. Карлик впился в меня колючими и узкими, как у китайца, глазками: «Если что случится – позовёшь меня. Людишек подозрительных увидишь – сразу ко мне! Двадцать шестое место – запомнил?»
Не успел я ответить – из темноты донёсся шорох. Карлик не шелохнулся. Я прильнул носом к стеклу, но ничего особенного не разглядел. За дверью едва проступали редкие огоньки.
«Слышите? — спросил я вкрадчивым шёпотом. — Подозрительно!»
Снаружи кто-то настойчиво дёргал ручку двери. Карлик отмахнулся: «Безбилетники… На крышах едут, суки, между вагонами, и даже под ними! На остановках лезут, падлы, как тараканы. Не открывай, а то поедешь вместе с ними…»
Разумеется, я и не думал открывать! Уж если мы оказались никому не нужными, о безбилетниках и говорить было нечего.
«Иди, освободилось», — напомнил карлик о туалете.
Перед тем как ступить в проход, я глянул на внешнюю дверь и остолбенел. Уткнувшись лбом в стекло, на меня неотрывно смотрел… Гитлер! Голова его была перевязана бинтом.
Хватая ртом воздух, я ткнул пальцем: «С-с-смотрите!»
Карлик покосился на дверь: «Прёт всякая шантрапа…»
«Х-хуже, — произнёс я заикаясь. — М-м-мародёр!»
Карлик сердито погрозил в окно кулаком: «Ну, пшёл!»
Вовка мигом исчез. Юркнув в туалет, дрожащими руками я запер дверь. Сердце моё бешено колотилось, а в голове мелькали сумбурные мысли. По словам мамы, Вовка уехал. Как он мог здесь появиться? Или я увидел кого-то другого?
Нацедив тёплой, воняющей хлоркой воды, я освежил лицо. У крана лежал отвратительного вида обмылок, с его помощью мне удалось очистить грязь с давно немытых ладоней. Пришлось помучиться, зато теперь я мог напиться…
Утолив жажду, я немного успокоился и принялся размышлять. Не мог здесь очутиться Гитлер – решил я – мне просто померещилось.
Застирывая бельё, я решительно гнал прочь мысли о Вовке, старался думать о насущном. К примеру, как бы подсушиться? К счастью, на чёрных шортах влажное пятно было незаметно, особенно при тусклом свете, но ходить в мокрой одежде мне не хотелось.
Я глянул на приоткрытое окно – в узкую щель с трудом пролезала ладонь. Если опустить раму ниже, можно просушить вещи. Когда поезд тронется, на ветру высохнет быстро. Главное, не переборщить с рамой, а то, чего доброго, сюда проникнет какой-нибудь безбилетник. Если же кто-нибудь сунется, я позову карлика. Хорошо, что у меня появился такой защитник!
С замиранием сердца я потянул ручку вниз. Она подалась не сразу –пришлось изрядно помучиться. Слегка опустив матовое стекло, я приподнялся на цыпочки. В лицо подул освежающий ветерок. До самого горизонта простиралось «чисто поле», как назвал его карлик.
Опустив раму на треть, я чуть не свалился в унитаз – настолько меня перепугал стук в дверь.
«Ты что, заснул? — прорычал карлик. — Выходи!»
«Минуточку, — взмолился я, спешно натягивая одежду. — Извините, пожалуйста…»
Просунув ногу в штанину, я вздрогнул от неожиданности: всего секунду назад ничто не предвещало опасности, теперь же чьи-то руки крепко сжимали раму. Я пригляделся, и меня затрясло от страха: на пальцах синели татуировки «Вова» и «1979». Сомнений не оставалось: это был Гитлер!
Цаплей замерев на одной ноге, я таращил глаза в чёрный проём окна. Так продолжалось до тех пор, пока не показалась перебинтованная голова моего врага.
«Опусти ниже!» — потребовал он, прожигая меня взглядом.
Не дождавшись, пока я исполню приказ, Гитлер подтянулся и локтем уцепился за раму. Выглядел он жутко! Мокрая от пота чёлка выбивалась из-под замызганной повязки, глаза налились кровью, а подбородок дрожал от напряжения. В пылу борьбы с окном, он ненадолго забыл обо мне, я же смотрел на него, не в силах сдвинуться с места.
Повиснув на раме, враг почувствовал себя гораздо уверенней.
«Не откроешь – убью!» — прошипел он, сузив губы до ниточки.
Если бы не узкая щель, Гитлер наверняка просочился бы внутрь.
«Давай!» — скрипел он зубами, изо всех сил налегая на раму.
Выбивая зубами дробь, я кое-как натянул шорты. В это время состав дёрнулся. Мои ноги поехали, и я едва не плюхнулся на пол – поезд набирал ход.
«М-м-м, давай же! — взмолился он. — Как брата прошу!»
Не сводя глаз с заклятого врага, я нащупал замок, открыл дверь и выскочил в коридор. Там меня настиг душераздирающий крик, от которого затряслись все поджилки.
Прошмыгнув мимо проводника, я бросился к карлику: «Там – м-м-мародёр!»
Хищно осклабившись, карлик выхватил пистолет. Я не стал дожидаться, чем кончится дело, и ринулся в свой вагон. Истошные крики карлика и проводника подсказывали, что завязалась схватка…
В тамбуре я столкнулся с мамой.
«На меня Гитлер напал!» — выпалил я дрожащим от волнения голосом.
«Кто?!» — глаза её округлились от ужаса.
Не успел я ответить, поезд резко затормозил, и мы чуть не растянулись в проходе. Из соседнего тамбура послышались вопли: «Зарезало! Мальчишку зарезало!»
Я понял, с кем случилась беда, но от пережитого мой язык присох к нёбу.
«Ой, кошмар!» — причитал женский голос.
«Пополам переехало!» — вторил ему визгливый мужской.
«Позовите священника, в каком он вагоне?»
«Да ну его в жопу – на три часа панихиду устроит!»
«Опять будем стоять, хер знает сколько!»
«Достали уже безбилетники!»
Я с трудом поднял голову, и посмотрел на маму – она была в смятении.
«Это Гитлер, — произнёс я, с трудом ворочая языком. — Самый ненужный человек на свете!»
«Н-н-нет! — отстранилась она. — Н-нет!»
«Лез в окно туалета, — добавил я без малейшей тени сочувствия, — вагон качнуло, и он упал под колёса…»
Переведя дух, я закончил довольно твёрдым голосом: «Пе-сец котёнку!»
Мама шлёпнула меня по губам: «Чтоб я такого не слышала!»
Затем она присела на корточки и, к полной моей неожиданности, разрыдалась. Я опустился рядом.
«Не плачь, — погладил я её по голове. — Нам повезло!»
«Не обращай внимания, — сквозь слёзы выдавила мама улыбку. — Это на нервной почве…»
Пока она приходила в себя, я выложил ей подробности случившегося. Мой рассказ поверг маму в отчаянье – из глаз её непрерывно текли слёзы, а плечи вздрагивали. Я же просто светился от счастья! Если бы не моя твёрдость, враг залез бы в окно. Но я не поддался на уговоры, и его разрубило на две половинки. Получил по заслугам…
Хоть мама и обманула меня в Тирасполе, сочинив историю об отъезде Гитлера, никакой обиды я не испытывал. Она хотела меня успокоить, и у неё получилось. Я поверил и перестал прятаться под одеялом. Не она ли говорила: «Бывают ситуации, когда ложь оправдана»? И я абсолютно с этим согласен – ещё как бывают!
Постепенно тамбур заполнили пассажиры из соседних купе. Мама с трудом поднялась, и у неё сильней затряслись плечи. Бессильно прислонившись к стене, она проговорила упавшим голосом: «Погиб Громов Володя… Мой ученик».
«Это Гитлер!» — пояснил я, не пытаясь скрыть своей радости.
Пассажиры разом выдохнули. По вагону пронеслось эхо: «Неужели, тот самый? Ай-ай-ай – народный герой!»
Я посмотрел на Плохиша: «Тю-тю − приднестровский Гаврош!»
Мама сдавила мне руку: «Мы с Серёжей скорбим…»
Я чуть не вскрикнул от боли, но зато понял – нас окружает новая «дворня», и с ними надо держать ухо востро.
«Да, очень жаль…» — произнёс я в момент изменившимся голосом.
Мама ослабила хватку: «Серёжа дружил с Володей…» и жалобно всхлипнула.
Я хотел сказать Плохишу: «Теперь-то я точно стану главарём Первомайской шоблы!», но благоразумно смолчал.
«Несчастный ребёнок», — глухо произнесла мама и только после этого отпустила мою руку.
Если бы не новая «дворня», я бы наверно разревелся от обиды.
«Голова кружится», — извиняющимся голосом проговорила мама и направилась в вагон. Толпа молча расступилась перед нами.
Мама присела на прежнее место, «вонючий носок» беспрекословно подвинулся, а его жена, поджав губы, уставилась в окно. Вскоре все пассажиры разбрелись по своим местам, и под звуки гармошки вагон зажил прежней жизнью.
От скуки я принялся пересчитывать запасы Лёвушкиных петушков. Поймав мой взгляд, он тут же выхватил очередного и затолкал в рот. Словно соревнуясь с ним, кто больше съест, Плохиш зашелестел обёрткой какой-то сладости. Мимо пробежал взмыленный Дуремар, на чём свет костеря безбилетников. Следом прошествовал поп Трифон с крестом в одной руке и кадилом в другой. Он захватил всё это в поездку, будто знал – пригодятся!
Ожидая отправки поезда, я представлял себе Гитлера, искромсанного вдоль и поперёк, и фантазировал, как здорово было бы заставить Плохиша с Лёвушкой складывать из обрезков моего врага одно целое. Если бы обжоры узнали о моих мыслях, их бы наверняка вытошнило. Воображая смешную картину, я без всякой зависти слушал издевательское пля̀мканье шахматиста и поросячье чавканье Плохиша…

Едва состав тронулся, распахнулась дверь тамбура, и в проход ввалилась делегация из соседнего вагона. Среди них к своему ужасу я увидел… Гитлера! Если бы моего заклятого врага не удерживал карлик, я бы наверняка ещё раз наделал в штаны – только уже без всякого удовольствия. Вовка был цел, хотя и нельзя сказать «невредим» – с момента нашего расставания ему крепко досталось. При виде его окровавленной физиономии меня передёрнуло, и всё же не таким я представлял себе побывавшего под колёсами поезда!
Мама охнула и прижала меня так, что я захрипел. Должно быть, и она испытала такой же ужас.
Плохиш завопил пронзительным тоненьким голоском: «Ура! Гаврош!» Его папаша перекрестился и добавил: «Слава те, Господи! Выжил!»
Но Гитлер и взглядом не повёл в их сторону. Остановившись перед нами, он всхлипнул: «Вот моя мама!» и умоляюще посмотрел на меня: «А это – братик Серёжа».
Остолбеневшая мама прошептала: «Абсурд!», а у меня язык отнялся от страха.
Вовка поправил повязку на голове. Вся в пятнах крови, она уже не выглядела замызганной.
«Ма, объясни им! — произнёс он тоном пай-мальчика. — Чё пристебались?»
Не сомневаясь, что мама сейчас взорвётся от возмущения, я зажмурил глаза и втянул голову в плечи. Но взрыва – увы! – не последовало.
«Что скажете? — выдохнул карлик, обдав нас густым перегаром, а затем сам же и подсказал: — Брешет, сучий по̀трох!»
Я приоткрыл один глаз и с надеждой посмотрел на маму. Она дышала, как выброшенная на берег рыба, а её руки мелко тряслись.
«Ну не молчи же!» — дёрнул я маму за рукав.
Она силилась что-то сказать, но её подбородок задрожал, а из глаз хлынули слёзы…
«Прохвост утверждает, что потерялся в Тирасполе, — затараторил носатый проводник соседнего вагона. — В поезд, само собой, его не пустили. Ехал на крыше, на остановках ломился в двери и даже пытался залезть в окно…»
«Заткнись! — рыкнул карлик. — Здесь я разговариваю со свидетелями!»
Одной рукой он по-прежнему держал ворот Гитлера, а другую прятал в кармане, не выпуская, видимо, пистолет.
«Ребёнок упал под колёса! — запричитала жена Колобка. — Какой ужас!»
«Надо вызвать врача!» — вторил ей муженёк.
«Все заткнитесь! — зарычал карлик, грозно сверкая глазами. — Под колёса угодил сообщник этого хмыря. Размазало дурака по рельсам!»
Колобки мигом стихли и попрятались на своих полках, будто мыши в норах.
Глядя на нас, Гитлер жалобно всхлипнул: «Я думал, мы никогда больше не встретимся!»
Он попытался шагнуть в нашу сторону, но карлик его встряхнул: «Стоя-я-ять!»
Странно, но Гитлера, казалось, не тяготили ушибы и ссадины. Но самое удивительное состояло в другом. Вместо того чтобы давить на жалость соседей, он почему-то упорно тянулся к нам.
Юркнув за мамину спину, я сжался в комок. Онемевшая, она неподвижно сидела на краешке полки, не сводя с самозванца глаз.
«Не волнуйся, ма! — махнул он рукой. — До свадьбы заживёт!»
От такой наглости я едва не задохнулся – выродок возомнил, будто мама переживает из-за его болячек! Да хоть бы его и порезало на кусочки, мы бы ни капельки не пожалели!
Не успела мама вымолвить слово, он протянул к ней руки и умоляюще загнусавил: «Всегда буду слушаться! Честно-честно!»
Невероятно, но в его глазах заблестели слёзы! С опаской поглядывая на хитреца, я прошипел маме в ухо: «Ну что ты молчишь?! Скажи!»
«Чушь какая-то! — ухмыльнулся Лысый. — Выпили две бутылки вина – о чём только не трындели! – она и словом не обмолвилась о потерянном сыне!»
Кащейка брезгливо поморщилась: «Вы только посмотрите на него – форменный уголовник!»
Обрадованный неожиданной подмогой, я закивал, соглашаясь с соседями. К моей радости из «норы» показался папаша-Колобок и задумчиво произнёс: «У героя Республики не может быть такой матери, а такого брата – тем более!», и с издёвкой добавил: «Да она и сама говорила: погиб Громов Володя, мой ученик!»
В этот момент я был готов расцеловать всех, кто не поверил в несусветное Вовкино враньё. А он всё продолжал тянуть к маме руки, часто-часто шмыгая носом. Мешаясь с кровью, слёзы ручьями текли по его чумазым щекам, а на лице отражалась такая мука, будто несчастный только что похоронил своих ненаглядных сестрёнок.
«Мамочка, — не обращая ни на кого внимание, умолял Гитлер, — прости меня, я больше не буду… Честное слово! Ну, пожалуйста…»
Мама поднялась. Я ожидал чего угодно – возмущения, гневной отповеди и даже пощёчины отвратительному лгуну, но только не того, что произошло далее. Она бросилась к Вовке и стиснула его так, что он захрипел!
«Володя не врёт! — заявила она во всеуслышание каким-то чужим незнакомым мне голосом. — Я усыновила его после смерти родителей. А как вы хотели? Любимый ученик, умница, Серёжин школьный приятель, а теперь и вовсе − народный герой. Я дружила с его матерью, отцы мальчиков были вообще не разлей вода…»
В глазах у меня поплыло. В один миг всё перевернулось с ног на голову. Мама усыновила не кого-нибудь – Гитлера! – да ещё и дружила не с кем-нибудь, а с заводилой всей «дворни»! А Жорик, которому отец надавал по морде, был с ним «не разлей вода»?! Объяснить такую несусветную ложь я мог только вином, но, увы, мама совсем не казалась пьяной…
Белобрысые недовольно загудели. Им хотелось помочь «Гаврошу», но он тянулся не к ним, а к маме. Их возмущало её стремление «примазаться к славе героя», а странное поведение Вовки связывали с сотрясением мозга.
«Пусть кто тронет Серёгу! — задыхаясь в объятиях, подал голос Гитлер. — Ухо̀ркаю!»
«А вы, милочка, беспокоились! — язвительно усмехнулась Кащейка. — Нашёлся такой замечательный воспитатель вашему скрипачу-виртуозу – уж он-то научит, откуда дети берутся! Как же вы чуть не потеряли такое сокровище? Не-про-сти-тельно!»
Лысый тоненько захихикал, но мама быстро нашлась: «Пока стояла за билетами, дети повздорили – обычная детская ревность. Слово за слово, Сергей необдуманно уколол Володю – обозвал «приёмышем». Мальчишеское самолюбие взыграло – вспылил и ушёл…»
Она ещё крепче стиснула Гитлера, но карлик не спешил его отпускать.
«Что-то не верится, — с сомнением покачал он головой. — Встретили вы его, дамочка, за упокой, а теперь пошли речи за здравие».
«Я испытала шок – столько крови! — укоризненно произнесла мама, а затем неожиданно обернулась ко мне: — Сынок, будь сдержанней, и Володя станет тебе настоящей опорой!»
Она посмотрела на меня так грозно, что мне сделалось не по себе. Отпрянув, я наткнулся на дырявый носок, но даже не вздрогнул. Ещё долго сидел я в смятении, не выпуская из рук чужую ступню.
«Я думаю, — предположил карлик, — это одна воровская шайка. Баба поручила мальчишке запустить остальных…»
«Всю первомайскую шоблу!» — отозвался Плохиш, а отец-Колобок тут же влепил ему затрещину: «Тебя не спрашивают!»
«Да как вам не совестно!» — вскрикнула мама.
«Одна шайка-лейка! — угрюмо кивнул носатый и указал на меня пальцем. — Я, как свидетель, подтверждаю. Сперва этот Серёжа хотел открыть дверь, потом заперся в туалете, а когда ему пригрозили, бросился наутёк».
Карлик торжественно завершил: «Шайка пыталась проникнуть в спецвагон для особо важных товарищей. Поскольку я представляю здесь госбезопасность Республики, и мы ещё не покинули её границ, буду действовать по законам военного времени…»
«Так мы, оказывается, пили с бандершей? — выпучила глаза Кащейка. — Сёма, проверь чемоданы!»
Как по команде Лёвушка принялся пересчитывать леденцы, а кое-кто из зевак поспешил к своим полкам.
Мама чуть не лопнула от возмущения! Переведя дух, она набрала воздуха в лёгкие и скороговоркой выдала целый список известных в Бендерах людей, включая исполкомовских и роновских, которые могли подтвердить её безупречную репутацию. Портрет на доске почёта, газетные публикации, выступления на митингах, спасение детей из взорванной школы – всё пошло в ход! Не забылась и комендатура, не просто так выдавшая нам документ на право проезда, а из уважения к семье погибшего героя республики.
С такой же страстью мама в последний раз выступала перед казаками-разбойниками, когда они приняли нас за мародёров.
Она обвела гневным взглядом толпу: «Или здесь считают, что комендатура заодно с ворами? За такое придётся ответить в трибунале!»
«Полегче, здесь я трибунал», — прорычал карлик, но мама на него даже не глянула. Она уже потрясала наградными бумагами отца, перескакивая с его заслуг на героические свершения Вовки и обратно.
Меня одолевали самые противоречивые чувства. С одной стороны, всё моё существо противилось необъяснимой маминой солидарности с Гитлером. Я недоумевал: зачем? Достаточно одного её слова и негодяя вышвырнут из вагона! С другой стороны, происходившее всё больше напоминало казачье судилище, где нас обвиняли во всех смертных грехах. Оттого у меня и язык не повернулся уличить маму во лжи. Я совершенно не понимал, что происходит, но меня не покидала уверенность – она неспроста включилась в затеянное Гитлером «представление».
Когда её красноречие иссякло, Дуремар с сомнением произнёс: «Дело ясное, что дело тёмное. Форточник доверия не внушает, история с усыновлением шита белыми нитками. В то же время дамочка села по записке, а это, доложусь вам, не хер собачий…»
«Ага! — вскинулся Гитлер. — Расскажи им про есаула, мама!»
«Где записка?» — спросила она у проводника тоном учителя, потребовавшего дневник, и Дуремар послушно отправился в своё купе.
Носатый склонился над карликом и горячо зашептал: «Бабу можно оставить, товарищ майор, шантрапу – высадить!»
Карлик огрызнулся: «Дознание ещё не закончено! К тому же есть факт нападения на сотрудника органов». Он вынул из кармана замотанную платком руку и показал следы крови: «Укусил, сучий по̀трох!»
Гитлер опустил голову и заскулил: «На вас чё, написано? Я к маме шёл, а вы пистолетом как звезданёте! Я и подумал: бандит…»
Носатый покачал головой: «Я бы высадил!»
Кащейка проговорила с брезгливым лицом: «Если высаживать, то всех. Дама какая-то странная. Вешала нам лапшу о своих связях в гэбэ, а при виде гэбиста почему-то о связях не вспомнила…»
Лысый неуверенно возразил: «Записка должна прояснить. Возможно, дама и ни при чём…»
Кащейка процедила сквозь зубы: «Сёма, ты в своём уме? Как это, ни при чём? В могилу хотите меня загнать с этой фифой?»

После такой отповеди Лысый мгновенно скукожился и умолк. Впрочем, мне было не до него. Представив себя в обществе Гитлера, да ещё среди ночи в степи, я разрыдался. Мама бросилась ко мне, но я её оттолкнул.
«Мутные люди! — ледяным тоном произнесла Кащейка. — Сдаётся мне, они не только не родственники, но и вообще мало знакомы. Мамаша какая-то странная: села в вагон – о сыне забыла. Ладно, приёмный – как говорится, чёрт с ним, но рядом – родной! Я своего покормила, а она? Только и мыслей – напиться и вкусить острых ощущений! Я сразу почувствовала: совесть у неё не чиста! Какие-то страхи, намёки… Не иначе – воровка на доверии!»
Мама посмотрела на неё с презрением: «Вы бредите?»
«Вешала лапшу, — невозмутимо договорила Кащейка. — Каменные джунгли Одессы, грязь, дно, Серёжа такой чистый и непорочный… Будто хотела нас убедить, что её мальчишка и впрямь не от мира сего. Как же, поверили! Да он и на музыканта не похож, посмотрите на него – настоящий зверёк! На Лёвушку глянешь – сразу видно: гроссмейстер!»
Я хотел возразить, но не успел раскрыть рта, как мне подали баян: «Сыграй, парень!»
«Я вообще-то скрипач, — произнёс я с достоинством, — но могу хоть на барабане».
«Серому как два пальца обоссать! — поддержал меня Вовка. — А этот Лёва пусть попробует обыграть меня в Чапая̀!»
Курчавый втянул голову в плечи, и палочка от петушка, выписывавшая до этого причудливые фигуры, застыла в воздухе.
«Грас-мей-стер!» – добавил Гитлер с издёвкой.
Во мне шевельнулось что-то отдалённо напоминающее благодарность, но я и глазом не повёл в сторону врага… Если я кого-то и мог защитить игрой на баяне, то исключительно себя и маму.
Уверенно растянув меха, я заиграл «Прощание славянки» – самую отработанную вещь в моём репертуаре.
Гитлер обвёл торжествующим взглядом наших соседей: «Сха̀вали?»
Казалось, все вопросы после такого должны были сняться, но не тут-то было.
Кащейка фыркнула: «Это ничего не доказывает!»
«Как это не доказывает? — воскликнула мама. — Скрипач сыграл на баяне! Где вы видели вора, который умеет играть на любом инструменте?»
«Пусть ваш грас-мей-стер обыграет меня в буру!» — вторил ей Гитлер.
Курчавый едва не проглотил петушка, которого вновь облизывал с необъяснимым остервенением.
Кащейка прожгла Гитлера ненавидящим взглядом: «Говорю вам: эта компашка собралась здесь неспроста! Особенно, дама. Скажи, Сёма!»
«Полностью разделяю! — бодрым голосом проговорил Лысый. — Женщина не при деньгах. Со шпаной договорилась на вокзале: она их запускает в вагон и имеет с того свой гешефт!»
«Да как вы смеете!» — задохнулась от возмущения мама, но на неё никто не обратил внимания – все ждали решения карлика.
Я с надеждой посмотрел наверх, откуда за всем происходящим молчаливо наблюдала семейка. Белобрысые могли рассказать многое, но – увы! – они сидели нахохлившись, словно куры на высоком насесте, и совершенно не желали вмешиваться.
«А давайте-ка проведём эксперимент! — в тишине прохрипел голос карлика. — Пусть каждый из них напишет на бумажке свой адрес и как звали родителей этого щенка!»
Он встряхнул за шиворот Гитлера и у того перекосило физиономию.
«Верно! — расцвела Кащейка. — Тут всё и выяснится!»
«Нет ничего проще», — охотно согласилась мама, а вслед за ней кивнул Гитлер.
Я понуро опустил голову. По-хорошему мне бы обрадоваться – теперь-то нас точно не высадят в чистом поле – но перспектива хотя бы на время побрататься с Гитлером меня удручала. Я хотел написать на листке какое-нибудь враньё, но мама, предчувствуя неладное, посмотрела на меня так, что желание сочинять небылицы сразу отпало.
Во время «эксперимента» Дуремар пустил по рукам пассажиров записку.
«Вдове героя обеспечить место до Одессы, — процитировал кто-то из пассажиров. — Подпись: заместитель военного коменданта, есаул Савченко. Ниже подпись: «Жильё в Одессе имеется». Затем неразборчиво какой-то адрес и милицейский штемпель».
Мама выглядела так, будто её портрет вновь водрузили в «Галерее славы», а Вовка просто расцвёл. Я недоумевал: с такой расквашенной физиономией, да ещё с пробитой головой, мне бы и за неделю не поправиться. Ему же было хоть бы что!
«Пусть комитетчик прочитает!» — поторопила любопытных мама.
Карлик принял записку с таким видом, словно её подобрали в туалете нашего вагона. Мама посмотрела на него сверху вниз, как на шкодливого первоклашку.
«Читай-читай!» — произнесла она тем самым тоном, каким недавно разговаривала с патрулём в Бендерах.
Карлик впился в бумагу с таким напряжением на лице, будто между строк затерялся приказ о нашем расстреле, подписанный самим президентом.
«Вдове героя! — повторила мама звенящим голосом слова записки, а от себя добавила: — Лучшему учителю Республики! Народному депутату!»
Карлик зябко поёжился. Мама, конечно, преувеличила – лучшей она пока была только в городе, а в депутаты лишь только метила, но я взглянул на неё с восхищением. Когда над нами сгущались тучи, она всегда находила самые нужные слова.
«Ма, я напишу, в какой ты школе работала, — откликнулся Гитлер. — Пусть проверяют!»
Она кивнула: «Пиши, Володя! За оскорбление личности народного депутата здесь кое-кому не поздоровится!»
Карлик поморщился, как от зубной боли: «Полегче тут! Раздухарилась, понимаешь!»
Мама сунула ему листок и раздражённо бросила: «Если понадобится, дойду до президента Республики!»
«А вы что смолкли? — переключилась она на белобрысых. — Или не вам рассказывали о Володином геройстве?»
Папаша-Колобок насупился, а Гитлер, глядя на него, съязвил: «Да ладно, ма! Не видишь – толстячок усрался!»
Пассажиры захихикали. Даже Кащейка, и та беззлобно буркнула: «Наставник приступил к работе…»
Гитлер недовольно глянул на неё, а затем спросил у мамы: «А как «отвага» пишется – в начале “а?”»
Она нахмурилась: «Конечно “о”! Приедем – будешь заниматься русским!»
Гитлер горестно вздохнул и вновь склонился над листком.
«Какая к дьяволу отвага? — рыкнул карлик. — Завязывайте мне тут сочинения писать!»
«Его представили к медали “За отвагу!”» — прокудахтал сверху старший из колобков. И белобрысое семейство нестройным хором загалдело о геройстве «приднестровского Гавроша», на удивление быстро позабыв язвительный Вовкин выпад.
Поп Трифон протиснулся и занял место рядом с карликом. Склонившись чуть ли не вдвое, он ехидным голосом доложил: «А в записочке-то ни слова об ейных детях! Только – про неё саму. Считаю своим гражданским и христианским долгом подсказать, товарищ чекист…»
Я даже не успел испугаться, как на выручку к нам неожиданно пришёл Дуремар: «На третьи полки велено пускать сколько вместится…»
Мама расправила плечи: «Поборник нравственности явился, не запылился! Расскажи людям о своих приживалках, кобелина в рясе!»
Старухи тоненько завыли что-то богомольное, а Трифон огрызнулся: «Это мои троюродные сёстры!»
«Три раза ха-ха! — произнесла мама язвительно. – В бога не веришь, хоть бы перед людьми не позорился. Вернусь – дойду до самого митрополита. Священникам, подрывающим авторитет православия, не место в рядах служителей культа!»
Но и без гневной отповеди попу настрой пассажиров сменился. Многие слышали радиопередачи, в которых рассказывали о приднестровском Гавроше. Теперь беженцы не только ему симпатизировали, но и откровенно поругивали власть. Под нарастающий шум недовольства карлик выхватил у меня писанину, так и не дав закончить предложение о Доске Почёта…
Сверка листков не заняла и минуты.
«Отпусти его», — процедил комитетчик носатому, который держал Гитлера за шиворот во время «эксперимента».
Я думал, наш враг бросится наутёк, но странная игра не закончилась. Больше всего меня озадачивало поведение мамы. Внешне она выглядела спокойной и уверенной, но её, несомненно, терзала какая-то скрытая тревога. Вовка же чувствовал себя на коне – самодовольная улыбка не сползала с его физиономии.
«Прикинь, ма, — проводил он глазами своих обидчиков. — Шкет хотел меня расстрелять! Серьёзно, у него – настоящий наган! Говорю ему: пошли к маме – она за меня кому угодно выдерет жабры…»
Мне казалось, я сошёл с ума – настолько диким и нереальным выглядело происходящее. Я с мольбой и надеждой заглядывал маме в глаза, но она каждый раз отворачивалась. И чем дальше, тем сильнее я запутывался…

«Где наши места?» — спросил Гитлер и деловито осмотрелся.
Мама указала наверх.
«Угу, — кивнул он, — я так и думал: в мандѐ на третьей полке! Чё, есаул не мог соорудить получше?»
Мама словно онемела, но я видел – она сгорала от стыда! Самозванец при всех позорил её, а она, со своей культурой и дворянским происхождением в бессилии покусывала губы.
Представив, с каким злорадством соседи станут наблюдать за нашим размещением на узкой высоченной полочке, я скривился как от зубной боли.
«Мы там не поместимся!» — проговорил я сердито.
«Я посижу внизу», — ответила мама поспешно.
Она одарила улыбкой обладателя дырявых носков: «Мужчина такой любезный», но тот скорчил гримасу и отвернулся.
«У неё все мужчины особенные, — проскрипела Кащейка, — то интересные, то любезные…»
По команде жены Лысый убрал стол в нижнюю полку и проворно забрался на второй ярус. Кащейка улеглась внизу вместе с Лёвушкой.
«Не, ну не падла этот есаул? — сам с собой разговаривал Вовка. — За такое надо расстреливать! Мог бы, сука…»
«Володенька, прошу тебя, — взмолилась мама, — не надо сквернословить…»
Услышав ласковое обращение, я закашлялся. Даже не глянув в мою сторону, мама машинально погладила меня по голове. Её внимание было приковано к Гитлеру! Я чувствовал себя смертельно обиженным – у мамы объявился «Володенька»! Она не сводила с него глаз. Лебезила, как в прежние времена перед Анжелой Ионовной! Мир рушился на моих глазах, но я ничего не мог поделать…
«Как же ему не ругаться? — подала голос Кащейка. — А кто подготовит Серёжу к суровым реалиям одесского дна?»
Поджав губы, я вскарабкался на полку.
«Ма, я покурю, — как бы между прочим произнёс Гитлер. — Ты со мной выйдешь?»
«Да-да, — поспешно ответила мама. — Нам надо поговорить…»
Я проводил их затуманенным от слёз взором и уткнулся в подушку. У мамы появились от меня секреты, и делилась она ими не с кем-нибудь, а с нашим злейшим врагом!
Мысли в голове путались. Я не понимал, почему она отправилась разговаривать с ним, а не со мной. Ну и объяснила бы сыну, в чём дело! Открыла бы тайну, ради чего потребовалось выгораживать негодяя, ссорясь со всеми вокруг? Может, ей известно, почему он всё время встаёт на нашем пути, и каждый раз люди смотрят на нас как на врагов? Так произошло в Бендерах, затем повторилось в поезде, а завтра случится в Одессе? В бессильной злобе я вцепился зубами в подушку.
«Падла не есаул! — размышлял я. — Карлик – вот кто во всём виноват! Он мог вытолкнуть Гитлера за окно, его бы – вжик! – и зарезало! Мог пристрелить из нагана в тамбуре или настоять на приговоре в вагоне… Если на войне можно убивать за какое-то безобидное мародёрство, то за прокушенную руку комитетчика тем более необходимо расстреливать. Причём, без суда. Никто бы и слова не сказал!»
«Но и мама хороша, — кулаками молотил я подушку. — Кроме белобрысых все желали Гитлеру смерти, но она почему-то вступилась. Теперь шепчется с ним, словно замыслили какую-то гадость…»
«Но карлик, карлик! — он никак не давал мне покоя. — Далеко же ему до казаков. Они не стали бы цацкаться!»

Сцену казни врага я видел как наяву: рыдающего Гитлера ставят в тамбуре на колени, лицом к выходу. Так, чтобы после выстрела он вывалился наружу – физиономией в гравий. Пока зачитывают приговор, он твердит: «Вы не имеете права! Мне нет четырнадцати! Согласен в колонию…» Мама заботливо прижимает меня к себе, но я всё равно украдкой подсматриваю…
В моей очередной фантазии ни у кого не возникло предательского сочувствия к приговорённому. Даже белобрысые, и те возмущались: «Герой, называется! Гавроши так себя не ведут!»

С замиранием сердца я приготовился пережить спасительный выстрел, но в самый решающий момент, когда дуло коснулось затылка врага, поезд как назло остановился.
Я неохотно оторвал голову от подушки. Выпучив глаза, меня буровил взглядом Плохиш. Его папаша храпел на соседней полке, внизу посапывали родители шахматиста. Курчавый спал с петушком во рту. Ни мамы, ни Гитлера я не увидел.
Меня пронзил страх – уж не сбежала ли со своим новым сынком? Я ринулся вниз, ненароком разбудив спящих.
«Ну и компашка!» — спросонья буркнула мамаша «гроссмейстера» и посмотрела на меня так, будто перед ней возник настоящий Гитлер из прошлого.
«Да уж, аристократы», — зевнул Лысый.
Кое-как вставив ноги в сандалии, я бросился в тамбур и, уже взявшись за ручку, услышал приглушённый голос мамы и хрипатый голосок Вовки.
Я перевёл дух – она не сбежала.
Прерывать разговор я не стал. Мною овладел непреодолимый соблазн проникнуть в их тайну. Прильнув ухом к щели, я обратился в слух.
Говорили они негромко, и до меня долетали лишь обрывки слов. Разобрать удалось не всё, но многое прояснилось. Главное – Вовка понятия не имел о долларах! Оказалось, мама выручила его не из любви к нему, а из страха. В то время как я подозревал её невесть в чём, бедняга не знала куда деваться…
В разговоре они будто ходили по кругу, повторяя одно и то же. Постепенно обрывки сплелись в единое целое, и картина предстала нерадостная…

Вовка заметил нас на привокзальной площади, у входа в комендатуру. Глядя на расстроенное мамино лицо, смекнул – дела наши плохи. Он решил не светиться, чтобы не угодить под арест за компанию. Когда мы зашли в комендатуру, Вовка обратился к дежурному с расспросами – кто мы такие и за что арестованы? Казак отвесил любопытному пинка, но Вовку это лишь раззадорило. Он пустился на поиски чёрного хода…
Услышав из окна второго этажа мамин голос, негодяй забрался на дерево, и увидел, по его словам, самое интересное – есаул накатал нам записочку не за спасибо! Вовка маму не осуждал, наоборот, он сказал: «Да я понимаю, тёть-Люб, а чё делать?»
Подробности произошедшего в кабинете они не обсуждали, видимо, опасались карлика, который мог подслушивать из-за другой двери. Но я и без лишних слов догадался – есаул получил взятку! Как только догадка мелькнула в моей голове, мамино поведение сразу нашло объяснение.
Если бы Гитлер разболтал о подкупе есаула, мама сгорела бы от стыда. Вся вагонная «дворня» узнала бы, что мы получили записку не из уважения к герою войны, а за деньги. Но позор в такой ситуации − не самое страшное. Карлик мог предъявить маме обвинение в подкупе, и несложно догадаться, чем бы всё кончилось по законам военного времени! Потому-то бедненькой мамочке и пришлось унижаться, выдумывая дурацкую историю «усыновления»!
Мне стало жаль её до такой степени, что из глаз невольно хлынули слёзы. Одновременно, я сжимал кулаки от ненависти к Гитлеру. Сколько же ещё он будет нас преследовать!

Всё остальное, услышанное за дверью тамбура, касалось нашего общего врага. Мерзавец хвалился, как быстро он пошёл на поправку вопреки прогнозам врачей, а несчастная мама сочувственно ему поддакивала.
Затем они вновь вернулись к происшествию в комендатуре. Мама поинтересовалась, каким образом ему удалось скрыться от казачьей погони. Вовка охотно пустился в очередные россказни. Заодно, я узнал почему поднялась стрельба.
Чтобы лучше разглядеть происходящее в кабинете, Гитлер решил вскарабкаться выше. Неожиданно под ним хрустнула ветка, есаул поднял голову и схватился за пистолет. Поднялась стрельба. Вовка кубарем скатился вниз и бросился наутёк.
На какое-то время он затаился на крыше депо. Оттуда и разглядел нас у вагона. Понятное дело, упустить маму в его планы не входило, ведь он надумал её шантажировать. Когда Вовка, наконец, добрался до запасного пути, состав тронулся. В спешке он утратил бдительность и попался на глаза патрульным. И вновь ему удалось выйти сухим из воды! Спасаясь от погони, он вскочил на подножку последнего вагона, и на первой же остановке отправился вдоль состава в компании с каким-то безбилетником. И надо же – ему вновь повезло! – из двух ненужных людей выжил именно он, а не его сообщник.

Размышляя о наших горестях, я вернулся в вагон. Кащейка встретила меня ехидной ухмылкой, можно подумать, она тоже подслушивала. От неё не укрылось, как я украдкой вытирал слёзы. Расчувствовавшись, она протянула мне «петушка» на палочке. В другой раз, я бы, конечно, не отказался, но во мне взыграло благородное происхождение.
«Отдайте гроссмейстеру!» — буркнул я и полез наверх.
«Скажите, пожалуйста!» — скривила она губы.
Забравшись на своё постылое место, я вновь уткнулся в подушку. В голове моей копошились самые чёрные мысли…
К моменту посадки у мамы оставалось триста долларов. Очевидно, все они перекочевали в карман есаула. Ещё надо сказать спасибо, что комендант согласился на такую сумму! Наверно, в довесок маме пришлось рассказать ему об отцовом подвиге – потому он и упомянул о «вдове героя».
Теперь, когда Гитлер узнал, что мы остались без денег, от него не отвяжешься. Вымогатель будет ходить за мамой по пятам до самой Одессы, а она – исполнять его прихоти, опасаясь, что тот выболтает тайну записки…

От тягостных размышлений меня оторвал самозваный «братик». Взобравшись на полку, он бесцеремонно улёгся сбоку и прижал меня к стенке. От него несло псиной, и я брезгливо скривился. От ненужного человека даже пахло противно!
«Смыл кровяку, — доложил он, словно я только и думал о его самочувствии. — Мама сказала: вода с хлоркой – зараза не пристанет…»
«Надо мочой смазать», — подал голос Плохиш.
Гитлер расхохотался во весь голос: «А может, говном?»
Я презрительно посмотрел на Плохиша и процедил без всякой опаски: «Выблядок», подумав – ну хоть какая-то польза от появления Гитлера!
«Поздравляю, милочка, — проскрипел внизу голос Кащейки. — Вот, кто лучший учитель города!»
Я бы и ей мог бросить что-то обидное, но, не желая расстраивать маму, сдержался…
«Мы обо всём договорились», — деловито сообщил Гитлер, жарко дыша на меня табаком.
«О чём?» — глянул я на него с опаской.
Явно не спеша с ответом, он сладко зевнул. В висках у меня стучало: что же она наобещала ему в своей безвыходной ситуации?
«Остаюсь с вами, — наконец вымолвил он. — Маманя согласна, а ты?»
Меня передёрнуло как от удара током, но возражать я не осмелился.
«Со мной не пропадёшь, — поправил он повязку. — Сделаю из тебя нормального пацана!»
«Мне это не нужно», — произнёс я с достоинством.
В ответ он ткнул меня локтем под рёбра: «Чё, так и будешь маменькиным сынком?»
«Да!» — отрезал я с вызовом.
«Маманя у нас клёвая, — произнёс он, позёвывая. — Если честно, она мне всегда нравилась…»
«Ещё бы! — подумал я. — Не сравнить с косолапым утконосом!»
Неожиданно Гитлер спросил: «Ты чё, правда не знаешь, откуда дети берутся?»
«Знаю!» — огрызнулся я.
Он ухмыльнулся: «Мы с тобой шороху наведём в Одессе!»
«Мне шорох не нужен, — заметил я. — Поступлю в школу, буду учиться музыке».
«Одно другому не мешает», — возразил Вовка.
Отвернувшись к стене, я притворился спящим.
Гитлер продолжал о чём-то болтать, строя планы моего перевоспитания, но я не слушал – в голове одна за другой рождались картины жестокого мщения. Каким только издевательствам я его ни подвергал! Остроты моим разыгравшимся фантазиям добавляло близкое соседство «приговорённого», который по простоте своей уверовал в мои братские чувства…

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

21 Июнь 2013 года

В Одессу мы прибыли далеко за полночь, хотя езды всего-то было два часа. Состав специально придерживали на полустанках, чтобы армия беженцев выплеснулась на улицы, когда город спит. Подвыпивший карлик громко объяснял в тамбуре: «Нѐхер мозолить глаза отдыхающим!»
Нас высадили не на центральном вокзале, а на товарной станции, да ещё под пристальным контролем милиции. Стражей порядка собралось не меньше, чем прибывших, и им не составило труда за полчаса очистить близлежащие кварталы. Мама опасалась паспортного контроля, но записка есаула и здесь нас выручила.
Усатый лейтенант долго её изучал, вертел так и этак, задавал вопросы. Мама обрушила на него поток слов: «Муж погиб, дом разрушен… лучший учитель, завуч школы, доска почёта… паспорт сделают через неделю… надо деток устроить в безопасности… родня пригласила… адресок в справке указан… паспорт подвезу… пару дней перекантоваться…»
Лейтенант занёс наши данные в журнал и процедил сквозь зубы: «В недельный срок стать на учёт, при себе иметь паспорт и свидетельства на детей, любое правонарушение – депортация». Он окинул Вовку суровым взглядом и тот поспешно спрятал за спиной татуированные руки. Мама погладила меня по голове и вкрадчиво произнесла: «Моя гордость, скрипач-виртуоз. Поступит в консерваторию…», но лейтенант уже манил пальцем следующих…
Через минуту мы вышли в город, и мама вздохнула с облегчением.
Вовка уважительно пробасил: «Ну, ты артистка, ма!»
Оставив его слова без внимания, она протянула мне ладонь: «Пальцы трясутся – уму непостижимо!» Я повис у неё на руке, прошептав: «Наконец, мы в Одессе!»

Мама чувствовала себя неважно, но стоило нам где-нибудь присесть, из темноты как назло вырастали патрульные и требовали «не рассиживаться». Мы не спорили – покорно поднимались и брели дальше.
Мама панически боялась конфликтов с милицией, которые непременно привели бы к аресту и высылке. Мы хотели уйти подальше от станции, забиться в какой-нибудь закуток, где можно спокойно дождаться утра.
Вскоре отыскалось укромное местечко в окрестности вокзала – на скамейке автобусной остановки. Дул прохладный ветер, но после духоты вагона я был не прочь немного помёрзнуть.
Мы с мамой примостились на лавочке, а Вовке места не досталось. Он присел у столба метрах в десяти и уже через секунду уткнулся подбородком в грудь.
Продрогнув, я прижался к маме, но она отстранилась. Шёпотом произнесла: «От меня отвратительно пахнет. Уму непостижимо! Сама себе омерзительна». Я принюхался. Действительно, она впитала в себя все запахи вагона. Впрочем, и от меня несло не лучше.
Громов спал на удивление чутко. Когда мама поднялась размять затекшую спину, он вскинулся: «Уже идём?»
Конечно, я ему завидовал! Способность дрыхнуть на холоде, да ещё в сидячем положении, и нам пришлась бы весьма кстати. Но, увы, люди благородного происхождения, как объяснила мама, нуждаются в элементарном комфорте.
«А всякое быдло, — она кивнула в сторону Громова, — может спать даже в помойке».
Я прыснул, и Вовка тут же заёрзал. Мама метнула в его сторону недовольный взгляд: «Прямо, как часовой!»
Всё так же с оглядкой она прошептала: «Надо от него избавиться. Не делить же деньги на троих?»
«Разве ты не отдала их коменданту?» — изумился я.
«Нет, конечно, — улыбнулась мама. — Ещё чего!»
«Но справка стоит денег…»
Мама погладила меня по голове: «Ты же слышал: есаул – сослуживец отца».
«Я думал…» — пролепетал я и осёкся, испуганно уставившись на маму. Не мог же я признаться, что подслушал разговор в тамбуре? А до моих ушей тогда чётко донеслось – комендант нам сделал справочку не за спасибо.
«Думай о чём-нибудь хорошем, — сказала мама, — денежные заботы оставь мне».
Некоторое время мы молча ёрзали по жёсткой скамье. Заснуть не получалось. Я спросил – как будем избавляться от Громова? На мой взгляд, его следовало прогнать. На худой конец, можно культурно объяснить – в кугутской компании мы больше не нуждаемся. Я зажмурил глаза, представив Вовкину обескураженную физиономию, но мама предложила другое решение.
Она задумала избавиться от Вовки хитростью. Ей не хотелось портить настроение конфликтом, вдобавок, она опасалась, как бы он в отместку не настрочил донос о получении справки «по знакомству». За такие дела её вполне могли арестовать. Если же мы расстанемся как бы невзначай, ему и обижаться не за что.

Ближе к утру стал накрапывать дождик, и Вовка перебрался под навес. Хоть и быдло, — усмехнулся я, — а дождика боится.
Мама пожаловалась: «Вторую ночь в таких условиях я не вынесу. Уму непостижимо!»
Вовка небрежно бросил: «Прорвёмся, со мной не пропадёшь…»
«Легко сказать, — вздохнула мама, — а у меня ребёнок на руках, и ни копеечки в кармане».
«На “Привозе”, — ответил Вовка, — легко надыбать адресок недорогой ночлежки. Пару раз когда-то останавливался – не “Интурист”, конечно, но на крайняк сгодится».
«Недорогая нам не подойдёт, — сказала мама. — Нужна совсем бесплатная».
Вовка расплылся в самодовольной улыбке: «Ма, не кипишѝсь. Сказал же, со мной не пропадёшь!»
Он поправил повязку на голове и вывернул на лавочку содержимое карманов. В складках грязного носового платка обнаружил окурок и радостно потёр ладони: «Оба-на! А я думал, не осталось!»
Нашлось угощение и для нас – пара леденцов, пропахших табаком, но мы и этому обрадовались так, что даже не сумели скрыть свою радость.
Покуривая, Вовка предложил план действий. На «Привозе» у него остались старые знакомые. Прежде с ними всё строилось на доверии, а он никогда их не подводил. Дадут взаймы, после он отработает. Ему трудиться – не привыкать. Грузчики на базаре всегда нужны, и за прилавком он может подменить. На оплату ночлежки хватит, и даже на еду останется, а дальше видно будет.
Мама протараторила в ответ: «Как замечательно! Ну, просто чудесно. Что бы мы без Володи делали?»
С рассветом дождь прекратился, и он предложил отправиться на «Привоз», который открывался в шесть утра.
«Заодно и поха̀ваем, — сказал он, — добрые люди не дадут подохнуть с голодухи».
Мама упавшим голосом взмолилась: «Сходи, Володя, сам, у меня такая мигрень, наверное, давление… В глазах круги, уму непостижимо…»
Вовка дёрнул меня за рукав и предложил составить ему компанию, пообещав в награду шоколадный батончик и колу, но мама попросила: «Пусть останется, вдруг «скорую» придётся вызывать».
Нехотя я подчинился, хотя в моём воображении уже маячили обещанные кола и шоколад.
Едва Вовка скрылся за углом, мама потащила меня прочь. И тут я понял – сработал её план избавления от Громова. Конечно, я радовался, но колы с шоколадом мне всё же сильно не хватало…

Мы отправились на пляж – мама решила помыться. Она сказала: «Не идти же в таком виде в квартирное бюро?»
Ларьки, в которых за небольшую плату предлагали адреса квартир, находились как раз на пляже. Мама решила снять недорогое, но приличное жильё, а поскольку везде «встречают по одёжке», она решила для начала привести себя в порядок. Я восхитился, насколько у неё было всё продумано!
«Ты деньги не потеряла?» — спросил я с опаской.
Она похлопала себя по тому месту, где находился потайной карман: «Триста долларов! Нам до осени хватит».

Я с нетерпением ждал встречи с морем, и ожидание меня не обмануло. Когда моим глазам открылась необъятная морская ширь, мама торжественно объявила: «Пляж Ланжерон!»
Звучало красиво и волнительно. Я шёпотом повторил: «Лан-же-рон!»
Солнце уже основательно припекало, и мне не терпелось окунуться. Мама присела на песок, а я бросился к воде. Она оказалась прохладной, но меня это нисколько не смутило. Я плескался довольно долго, а мама тщетно пыталась загнать меня на берег.
Наконец, с дрожащими губами и весь в гусиной коже, я выскочил на песок. Пока я купался, пляж заполнился отдыхающими. Недалеко от нашего места на огромной цветастой подстилке восседала безобразно толстая тётка. С выпученными глазами она надувала резинового дельфина. Перед ней на клеёнке красовались кушанья, от вида которых я застыл на месте. Распластанный «цыплёнок табака» и отварной картофель с укропом источали такой восхитительный аромат, что у меня невольно закружилась голова.
Перехватив мой взгляд, тётка зажала пальцами надувной клапан и с недовольным видом отстранилась от дельфина. Я понимал – неприлично разглядывать чужую еду, но ничего поделать с собой не мог.
Молчание продолжалось недолго – хозяйка еды недовольно буркнула: «Ты шо тут, стеклянный?»
Не сводя глаз с жареной курицы, я стороной обошёл подстилку.
«Бо́ра! — обратилась тётка к кому-то за моей спиной. — Немэдленно выходи сюда, а то вырастут такие же сопли, как у этого бэздомного мальчика в семэйных трусах!»
Я обернулся: по пояс в воде стоял такой же толстый, как и его мамаша, мальчишка лет шести, с девчачьей панамой на голове.
«Я ещё не по пописял!» — ответил он капризным голосом.
В ответ тётка возмутилась: «В другой раз сообщи всей Одэссе, когда мама пошлёт тебя какать!»
Я не знал куда деваться – казалось, все смотрят только на меня. Особенно, мальчишки, разодетые кто в плавки, кто – в цветастые шорты. На пляже у Днестра на мои трусы и внимания бы не обратили, на курорте же, как оказалось, бездомных узнавали по нижнему белью…

Мама велела мне греться на солнце, а сама ушла в душевую – мыться и стирать замызганные вещи. Мне она оставила заветный кошелёк с деньгами, обёрнутый в целлофан и наглухо застёгнутый тремя булавками. Вокруг душевой вертелось много народу, и она опасалась, что во время стирки на наше богатство кто-нибудь позарится. По маминому указанию я уселся на него верхом и замер в ожидании, стараясь не смотреть на пиршество соседей.
Неподалёку двое мальчишек увлечённо играли в карты. Один из них – лысый с болячками на голове, примерно моих лет, другой чуть младше, лохматый и чумазый, как трубочист. Оба – в семейных трусах.
Я про себя отметил – тоже бездомные! – и удовлетворённо ухмыльнулся. Картёжники не производили впечатления счастливчиков, которых ожидает квартирное бюро.
Лысый поймал мой взгляд и поманил меня к себе: «Иди, в буру перекинемся!»
Я покачал головой: «Мне мама не разрешает».
Чумазый показал мне язык и скорчил рожу, обнажив редкие коричневые зубы. Лысый уверенно произнёс: «Беженцы!», а чумазый прошепелявил: «Ш Приднештровья…»
Я отвернулся и стал играть сам с собой в крестики-нолики, рисуя пальцем на песке. А на подстилке тем временем приступили к завтраку…
Чтобы не сойти с ума от чавканья соседей, я уставился на душевую кабину. Мамина медлительность выводила меня из себя. Но ещё больше я сердился из-за того, что она не догадалась перед стиркой принести мне хотя бы пирожок. Обещала вернуться через «минуточку», а застряла на целую вечность!
Неожиданно меня окликнула толстая тётка: «А ну, поди сюда, бездомный мальчик! Чего-то дам…»
Я оглянулся. Она манила меня пирожком и конфетой «Гулливер», вкус которого я уже и не помнил.
Слегка привстав, я ладонями нагрёб песка под зад, а затем поднялся и ногой соорудил холмик – отметину, где спрятан клад.
Тётка протянула мне пирожок, конфету и бумажный стаканчик с газировкой.
«С Молдавии, — объяснила она своему упитанному сыночку. — У них на лбу написано, откудова!»
Мальчишка важно кивнул и промычал с набитым ртом: «Угу».
«Ступай, — махнула тётка рукой. — Не мозоль глаза».
Я поблагодарил и вернулся на место, где к моему великому ужасу увидел разворошённый холмик. Набив еды за обе щеки, я потыкал песок ногой, но ничего не обнаружил. Весь в слезах, я глотал угощение, не разжёвывая, давился водой и продолжал рыть ногами в том месте, где оставил наше сокровище. Закончив с едой, которую так и не распробовал, я упал на колени и погрузил руки в песок. Увы, единственное, что я нашёл – колечко из плетёной разноцветной проволоки…
Окончательно потеряв надежду, я разревелся на весь пляж. Тётка покрутила пальцем у виска: «Малохольный какой-то!»
Её сынок предположил: «Наверно, мать потерял».
Казалось, на меня смотрит весь пляж, но никто из них, конечно же, не ведал, какая приключилась беда. Краем глаза я отметил – мальчишки-картёжники куда-то испарились, и в тот же момент до меня дошло – они-то и поживились нашими деньгами! От страшной догадки мне стало ещё горше…
Вскоре прибежала мама. Узнав о случившемся, она опустилась рядом на колени и заголосила, как простая кугутка из затрапезной бендерской дворни…

* * *

На выходе с пляжа мама увидела свободную скамейку в тени и поволокла меня к ней. Слёзы в три ручья катились у меня из глаз. Я плакал не от обиды, а от боли – мама сжимала мою ладонь с такой же силой, как в тот день, когда мы бежали от пьяной казачни в Бендерах.
«Ты натуральный идиот! — отпустила она мне лёгкий подзатыльник, когда мы уселись. — Остались без копейки, уму непостижимо!»
Я захныкал по новой: «Сама виновата, надо было кошелёк передать незаметно…»
«Сказано было – не вставать!» — перебила мама.
«Мальчишки следили за нами! — ответил я и с вызовом добавил: — Выблядки!»
Я думал, мама шлёпнет мне по губам, но она покачала головой и со всей язвительностью произнесла: «Нет, Сергей. Выблядок – это ты!»
Я горько разрыдался, а мама мне вторила. Утирая слёзы, она приговаривала: «Хоть в пѐтлю лезь! Ни единой копеечки. Таким трудом досталось! Уму непостижимо!»
Когда слёзы у неё иссякли, я предложил: «Пошли в милицию, я их запомнил…»
Мама перебила: «Три раза ха-ха! Спросят, где остановились, а справка есаула осталась в кошельке. Поймут: мы – бездомные и выдворят в два счёта!»
Я бросился ей на грудь, и мы заныли в унисон…

«Шо за дела?» — заставил нас вздрогнуть Вовкин голос.
Он стоял перед нами, прихлёбывая из бутылочки пепси-колу.
Впервые в жизни я обрадовался его появлению, но, разумеется, не подал виду.
Вовка протянул мне бутылку: «Держи!»
Я жадно припал к горлышку, а мама пустилась в объяснения: «Такой кошмар – украли справку от есаула. И Колины наградные листы. Самое дорогое! Последняя ниточка…»
Она сдавила мою руку, чтобы я не брякнул лишнего, но при первых же её словах я и сам понял – лучшего объяснения не придумать.
Вовка сделал удивлённое лицо: «Только и делов? Да, восстановят! В военкомате есть картотека…»
Он посетовал, что мы его не дождались, но особой обиды не выказал. Лишь заметил – с ним бы у нас ничего не пропало. Затем он сел перед нами на корточки и рассказал о своих похождениях. Его голос подействовал на нас успокаивающе, и вслед за мной мама тоже перестала трястись.
Вовка сообразил, где нас искать, припомнив мамины жалобы на дурной вагонный запах. Поскольку мы без копейки денег – решил он – помыться можно только в море. Пришлось ему отшагать три километра вдоль берега.
Поправив на голове повязку, он покосился на маму: «Сказала бы сразу – встречаемся на Ланжероне. Шёл бы по тенёчку. Теперь башка трещит! Докторша предупреждала – не жариться на солнце…»
Мама сухо извинилась, а он и бровью не повёл, приняв её слова как должное.
«На базаре угостили пепси, — кивнул он на пустую бутылку. — Пока гулял, нагрелось, как моча! Пришлось открыть, а то бы закипело…»
Мама горестно вздохнула: «Лучше бы хлебом угостили, воду можно и в фонтанчике попить».
Вовка достал из кармана две десятидолларовых купюры: «А это видали? Будет и хлеб, и колбаса с сыром!»
Следом он выудил клочок бумаги: «А вот и адресок – гостиница “Атлантика”!»
Глядя на деньги, мама всхлипнула: «Представляешь, мы со вчерашнего дня не ели, уму непостижимо!»
Вместо того чтобы нам посочувствовать, он хвастливо произнёс: «Не боись, со мной не пропадёшь. Завтра иду разгружать фуру с картошкой. За неделю отработаю, а там видно будет…»
Я взял у него бумажку и по слогам прочитал, с трудом разбирая корявый почерк: «Большая Арнаутская, двор со стороны Канатной. Подвал, спросить тётю Софу».
Мама всхлипнула: «Не знаю, как тебя благодарить…»
«Да, ла-а-адно! — махнул он рукой, поднимаясь. — Купим поха̀вать, устроимся, всё будет в ажуре…»

* * *

По пути мама забеспокоилась – приличное ли заведение у тёти Софы? В ответ Вовка хвастливо заметил: «Я плохое место не выберу», а затем пустился в разглагольствования: «Ночлежка годная, а Софа – баба шо надо. Пускает всех – больных и убогих, с детя̀ми и без доку̀ментов. Только гро̀ши плати и всё будет ништя̀к…»
Мама была так обеспокоена предстоящим заселением, что даже не обратила внимания на его жаргон.
Из разговора я понял: места, где принимали без документов, в Одессе можно пересчитать по пальцам. А с детьми так и вовсе брала только Софа.
В итоге мама со вздохом заключила: «Ты прав, Володя… Выбирать не приходится…»
На Большой Арнаутской первый же встречный подсказал, где находится наша ночлежка. По его словам, тётя Софа находилась «на посту» – у входа торговала семечками.
«Низкий поклон Софье Марковне, — добавил он, меряя нас взглядом. — Святая женщина! Шо б вы без неё делали, босяки Приднестровские!»
Я поморщился. Казалось, у нас на лбу было написано: прибыли из кугутской столицы в город высокой культуры.
Зычный голос: «Семачки! Семачки! Покупаем семачки!» разносился на всю округу. Мы ускорили шаг и за поворотом увидели обрюзгшую толстую бабку, с морщинистым, кирпичного цвета лицом.
Сидя на приступке у водосточной трубы, тётя Софа лузгала семечки. Она черпала их из алюминиевого тазика, стоявшего перед ней на табурете. Выплюнув шелуху, она тянулась за очередной жменей и оглашала улицу призывами.
«Тёть-Соф, — деловито начал Вовка, — мы до вас от Павлика с “Привоза”».
«Это, шо джипсами торгует?» — смерила его хозяйка взглядом.
«Не-е-е, табаком и жвачкой».
«Армяшка?»
«Ага!»
Софа придирчиво оглядела нас: «С Бендер?»
Вперёд выступила мама и завела привычную пластинку: «Мужа убили, дом сгорел. Всё пропало: документы, вещи… Двое детей на руках…»
Враньё о детях меня жутко покоробило, но я не подал виду. Сообразил: из благодарности мама временно нарекла Гитлера сыночком. Но не век же она будет ему в ножки кланяться за сегодняшнюю услугу? Благодарность скоро забудется, а вместе с ней увянет и ненавистное родство с дегенератом.
А он, тем временем, присел на корточки у тазика и нахально зачерпнул семечек. Я последовал его примеру, но мама меня одёрнула: «Серёжа, что о нас подумает Софья Марковна?»
Я, конечно, оставил семечки в покое, хотя хозяйка в мою сторону и взглядом не повела.
Мама рассказала об украденном кошельке и предстоящей Вовкиной работе на «Привозе», на которую мы все очень рассчитывали. Хозяйка сидела с непроницаемым лицом, не переставая поглощать свой аппетитный товар.
«Три места найдётся?» — спросила мама заискивающим тоном.
«Да хоть четыре, — усмехнулась Софа, — нам не жалко».
Она громко по-кугутски расхохоталась, но быстро осеклась и строго произнесла: «Но койка – одна!»
«Как?! — ужаснулась мама. — Уму непостижимо!»
Хозяйка нахмурилась: «Не нравится – ступай в гостиницу!»
Вмешался Вовка: «Мы согласны».
Он прошипел маме: «Я буду работать!»
«Армян цену сказал? — спросила Софа. — Два бакса с носа за ночь».
Вовка лихо отправил в рот очередную семечку и подмигнул Софе: «За одну-то койку? Тёть-Соф, надо бы сбросить. У нас денег всего – с гулькин хер».
Он помахал у неё перед носом десяткой.
«Пять и ни копейкой меньше!» — отрезала Софа.
«Четыре! — покачал головой Вовка. — Ну, не жлобься!»
Хозяйка перевела взгляд на маму: «Ксива есть? Справка какая или шо там у вас?»
«Дом сгорел, — скорбно повторила мама, — уму непостижимо…»
Софа раздражённо махнула рукой: «Тогда шесть с троих и не морочьте мне мо́зги! Буду я за сраную пятёрку на каждом шмоне перед ментами подкидываться!»
«Тёть-Соф, — Вовка погладил её морщинистую руку, — пусть будет пятёрочка. Наперёд плачу, за два дня! Нам и пожрать-то не на что…»
Хозяйка выдернула у него десятку: «У-у-у, подлиза!» и погрозила ему кулаком, но совсем не грозно.
«Простите, — проговорила мама, — если придёт проверка, как нам избежать неприятностей?»
«Не твой геморрой, — буркнула Софа. — Когда я приняла жильцов, считай, за их и подписалась. Здесь до вас не прицепятся. А ша касаемо города, то извиняй. То уже – ваш геморрой!»
Мама запричитала: «Проверки в городе? Какой кошмар!»
Софа хмыкнула: «Нарисовать ксиву – две тыщи зеленью. Могу через своих ментов устроить без комиссии».
Мама ужаснулась: «Две тысячи? Уму непостижимо!», а хозяйка хмыкнула: «Не при Сироже будь сказано, но было бы желание. Вы дамочка ещё молодая, шобы, как я, зарабатывать семачками…»
Вовка торжественно объявил: «Мама – лучший учитель Бендер! Её фотка на доске почёта висела!»
От досады я поморщился – он меня опередил!
Мама горестно выдохнула: «Пойду в гороно. Хорошие учителя на дороге не валяются…»
«Хорошие учителя! — прыснула Софа. — Не смеши мои тапочки! Шоб ты знала, в Одессе своего говна навалом!»
Мама легонько толкнула меня в спину: «Пойди, погуляй», но не успел я сделать и шагу, хозяйка спросила: «А шо умеет делать Сирожа?»
Я замер как вкопанный, а мама растерянно проговорила: «Что вы имеете в виду?»
«Ну, там… в карты играть, — принялась перечислять Софа, — напёрсток двигать, фокусы показывать, в конце концов, воровать! Он шо-то умеет полезное, или весь в маму?»
«В карты – это моё!» — напыжился Вовка.
«Да по тебе нема вопросов, — усмехнулась Софа, — вижу, не пропадёшь».
Вовка поднял вверх указательный палец: «О, вспомнил! Серый на скрипке играет».
Хозяйка удовлетворённо кивнула, а затем произнесла, глядя на маму: «Я очень дико извиняюсь, милочка, но твои оглоеды имеют, чем заработать маме на хлеб и косметику. Так шо придёт время квартплаты – не грузи мине, будь ласкова!»
Отпустив подошедшему покупателю семечек, Софа перечислила основные правила заведения: «Готовить в порядке живой очереди, у своих не тырить, срать-ссать только в ведро». Последнее она почему-то произнесла, впившись в меня колючим взглядом, и я невольно спрятался за мамину спину.
Софа указала на дверь сарайной пристройки: «Вам туда» и затянула: «Семачки! Покупаем семачки!»

Постояльцы ночлежки, да и сама хозяйка, жили в одном большом подвальном помещении. В него попадали через ту самую пристройку. Спустившись, мы невольно заткнули носы – внизу стоял густой тяжёлый смрад, и мне сразу вспомнился плацкартный вагон.
Нам показали свободную кровать. При виде ржавых спинок и продавленных пружин мама закатила глаза: «Уму непостижимо…», а Вовка, словно издеваясь, ухмыльнулся: «Зато недорого!»
Внутри скатанного матраса мы обнаружили ворох тряпья, ранее служившего кому-то постельным бельём.
Брезгливо связав постельные принадлежности в узелок, мама попросила у жильца корыто с мылом и ушла в соседний двор, где находилась колонка с водой. Владелец корыта – худющий, с трясущимися руками, и давно не стриженой головой – вызвался её проводить. Вовка потащил наверх тряпьё – маме было противно до него касаться. Мне поручили замести мусор у кровати.
В дальнем углу, отчаянно матерясь, мальчишки играли в карты. Стоило маме и Вовке уйти, они как по команде прервали игру, и бросились ко мне знакомиться. В первых рядах – самые маленькие и нахальные.
Я выдал привычное: «Приднестровские беженцы… отца убили, дом сгорел… Всё пропало: документы, вещи и деньги…»
Едва из моих уст прозвучало слово «деньги», откуда ни возьмись вынырнули чумазый и лысый. Я едва не проглотил язык от неожиданности!
«Деньги стырили?» — участливо спросил лысый и отхлебнул пива из импортной баночки.
«Вот же ш-шуки!» — прошепелявил чумазый и приложился к своей баночке.
«Это вы стырили!» — выдохнул я, втянув голову в плечи.
«Не-е-е, — замотал головой лысый. — Это поклёп!»
Шепелявый обиженно произнёс: «По бешпределу гонит!»
«Я скажу брату! — выкрикнул я. — Он главарь Первомайской шоблы!»
«Нам нашрать, — ухмыльнулся шепелявый, — тута швоя шобла!»
Лысый вынул из кармана ножичек с выкидным лезвием, нажал кнопочку, и в тусклом свете блеснуло лезвие.
Малыши хором заверещали: с ними лучше не связываться – уже не одного пришили! При этих словах лысый удовлетворённо причмокнул и спрятал ножик.
«Джон, — представился он, как ни в чём не бывало. — А вообще, Женька».
«Серёжа», — нехотя буркнул я.
Мне очень не хотелось отвечать на его рукопожатие, но после демонстрации сверкающего лезвия ничего другого не оставалось.
«Никогда не протягивай руку незнакомым!» — важно изрёк Джон и продемонстрировал снятое с моего пальца колечко из плетёной проволоки.
Единственную свою ценность я проводил печальным взглядом. Памятуя о ноже, протестовать, конечно, не осмелился.
Лысый тут же напялил себе колечко и придирчиво его осмотрел.
Затем голос подал чумазый: «А меня жовут Краб!»
«Вообще-то он Саша, — со вздохом пояснил Джон, — но называть своё имя не любит».
Договорив, он неожиданно переменился в лице – скорчил гримасу и издевательски протянул: «Ша-а-а-ша!»
Чумазый обиженно поджал губы, а малыши как по команде загоготали.
Почувствовав в Крабе союзника, я сам протянул ему руку, но он сдавил её с такой силой, что у меня из глаз невольно хлынули слёзы.
Негодяй расплылся в мерзкой, редкозубой ухмылочке: «Шерёжа маменькин шынок!»
«Мой отец, — произнёс я плаксиво, — герой войны!»
«Фу-у-у, шты-до-ба! — протянул Краб. — Папашка – герой, а этот – маменькин шынок!»
Я хотел добавить: «Мама – лучший учитель!», но на пороге появился Вовка, вернувшийся за матрацами. Он быстро смекнул, что надо мной сгустились тучи, и без лишних вопросов поспешил на помощь.
Вовка указал Крабу в потолок, а когда тот поднял голову, схватил его двумя пальцами за нос: «И кто тут маменькин сынок?»
Другой рукой он отвесил Джону подзатыльник, и малыши, не сговариваясь, бросились врассыпную.
Потирая ушибленное место, лысый виновато промямлил: «Да мы так, чисто познакомиться…»
Про свой ножик он даже не вспомнил, но я о нём не забыл!
«Он мне ножом грозил!» — указал я пальцем на Джона.
Вовка свирепо прорычал ему: «В другой раз тебе этот нож в одно место засуну!»
Я уже открыл рот, чтобы пожаловаться на кражу, но вовремя прикусил язык. Пусть лучше пропадут деньги, — резонно заключил я, — чем об их существовании узнает Громов.
«Кто братана обидит, — зловеще проговорил Вовка, оглядывая ночлежку, — тот и дня не проживёт!»
Джон поспешно протянул мне колечко: «Да мы так, просто пошутили…»
«Мы бакшы у него не тырили! — торжественно произнёс Краб. — Вот те крешт!»
«Угу, — уныло подтвердил я, хотя в тот момент ненавидел воришек даже больше, чем Вовку. — Не тырили, у нас их и не было».
«Это я так, на будущее, — миролюбиво ответил Вовка и по очереди пожал руки мальчишкам, представившись: — Гаврош».
Когда он ушёл, я ещё раз напомнил обидчикам: «Главарь первомайской шоблы!»
«Да мы поняли, — отозвался Джон, потирая сдавленную ладонь, и добавил уже не так презрительно: — А ты всё равно маменькин сынок!»
«Нам вообще-то нашрать, — расплылся Краб. — Маменькин шынок – не жападло, ешли мамка не шлюха».
Пока я собирал мусор, мои новые приятели потягивали пиво, купленное, судя по всему, на наши денежки, и взахлёб рассказывали о ночлежке. С их слов я узнал много интересного…

Бомжиха Софа обжила подвал с незапамятных времён, когда мыла лестницы в подъездах соседних домов. Пару лет назад она пустила к себе первых постояльцев. Затея полностью себя оправдала. Софа оставила грязную работу уборщицы и зажила новой жизнью. Она собирала плату за ночлег, торговала семечками и сбывала краденое. Подвал считала своей собственностью и прочно держалась за него, имея двойную защиту – оказывала мелкие услуги бандитам и милиции.
По вечерам Софа выпивала бутылку дешёвого вина и часами распевала старые одесские песни, не давая никому уснуть. Её любимая: «Шаланды полные кефали». Эту песню любила горланить и наша дворня в Бендерах. Про себя я отметил – музыкальные вкусы быдла повсюду одинаковы…
Со слов хозяйки все знали: «рыбачка Соня» – тётя Софа в молодости, а песня посвящена не кому-нибудь, а лично ей. После стаканчика она в тысячный раз рассказывала о том, каким шикарным мужчиной был Марк Бернес, который когда-то ухаживал за ней – дарил розы, водил в лучшие рестораны, где специально для неё выходил на сцену.

Когда я закончил уборку, мальчишки подвели меня к двери, ведущей в катакомбы. Они предупредили – спускаться вниз без фонарей и провожатых не следует.
«Нашли, кого предупреждать!» — подумал я.
Джон показал мне трубы водопровода и отопления, а также электрощит. Все эти приспособления были, конечно, незаконными, но потому хозяйка и платила дань милиции, чтобы никто не предъявил ей претензий.
Канализацию в подвале заменяла «параша» – отхожее ведро за ширмой у входа. В него, как выразилась тётя Софа, нам предстояло «срать и ссать». В паре метров от параши располагалась кухня – стол с электроплиткой и кран, кустарно врезанный в трубу. Под краном стоял тазик для грязной воды. Парашу и таз жильцы выносили по расписанию. Нечистоты сливали в канализационный люк. Чтобы сдвинуть крышку люка, использовали специальный крючок, висевший рядом на гвоздике. На приготовление пищи занимали очередь с утра пораньше. Вне очереди плиткой могла пользоваться только хозяйка. Вечерами она подолгу жарила свои «семачки». Занимать в это время плиту не дозволялось.
Насчёт проверок документов тётя Софа, как выяснилось, загнула. Мальчишки схватились за животы, когда я передал им слова хозяйки. Никто ничего не проверял, а если бы и потребовали предъявить паспорт, за пять долларов проблема решилась бы моментально.
К маминому возвращению я уже прилично поднаторел в истории и нравах ночлежки и жаждал скорее её просветить. Выслушав, она прижала меня к себе и прошептала: «Вот мы и на дне, сынок».
Вовка успокоил её в своей излюбленной манере: «Ничё, прорвёмся. Говорю же: со мной не пропадёшь!»

К концу дня бельё просохло, и мама застелила койку. Мы с Вовкой сходили в продуктовый магазин и принесли поесть: хлеб, немного колбасы и печенье. Я хотел пепси, но пришлось довольствоваться минералкой. Вовка сказал: надо растянуть до его получки. Мама постелила поверх тряпья газету, и мы, наконец, уселись обедать.
На соседней койке лёжа покуривал пьянчуга по прозвищу Фитиль, который помог маме со стиркой.
Едва мы приступили к еде, он заявил: «Беру над вами шефство. Полагаю, вы не будете разочарованы…»
Мама ответила: «А вы начитанный. Такой словарный запас… Случайно, не из интеллигенции?»
Фитиль усмехнулся: «Происхождение здесь не имеет значения, мадам. Меньше условностей – вам же проще».
Кто-то из жильцов прокомментировал: «Дон Жуан очередную шмару клеит…», и ночлежка зашлась смехом вперемежку с надсадным кашлем.
«Для меня имеет, — ответила мама. — Я была и остаюсь человеком высокой культуры. И превращаться в быдло здесь не намерена!»
«В быдло нельзя обратиться, — возразил Фитиль. — Если рождён аристократом, таким и останешься, а угораздило быдлом – никакое образование не спасёт. Социальная среда порой маскирует задатки, но глубинную суть не меняет. С чем родился, с тем и живёшь до гробовой доски».
Мама замотала головой, но отвечать с полным ртом не стала.
Тем временем, Фитиль затушил сигарету и продолжил: «И потому я бы советовал вам раствориться в здешней среде. Знаете, есть такое термин – мимикрия. Ваше врождённое величие духа не пострадает, я уверяю…»
«Вздор! — наконец-то отозвалась мама. — Как педагог с десятилетним стажем, как лучший учитель Республики, авторитетно заявляю: подстраиваться к среде обитания чревато необратимыми последствиями. Наоборот, надо среду формировать под себя!»
Вовка восхищённо проговорил: «Вот это врезала!»
Я шёпотом спросил у него: «А что такое Дон Жуан?»
Он пожал плечами.
«А шмара?»
«Женщина» — пояснил Вовка.
Фитиль сердито на него зыркнул и перевёл взгляд на маму: «Красивые слова, мадам. Для педагогического собрания сойдёт. Впрочем, не смею спорить – у вас же дети».
«Естественно! — гордо ответила она. — Спорить абсолютно бессмысленно, но не потому, что слушают дети. Вы уж поверьте, я далеко не теоретик. У меня есть собственный опыт выживания в агрессивной социо-культурной среде!»
«Скажите, как интересно! — криво усмехнулся Фитиль. — И в чём он состоит?»
«Увидите на практике, — раздражённо бросила мама. — Разумеется, я не собираюсь здесь никого перевоспитывать, но мои сыновья никогда не станут частью этой клоаки!»
Она погладила меня по голове, а Вовка ещё раз восхитился: «Так его, ма!»
Меня сильно раздражало, с какой лёгкостью он записался маме в сыночки, но пока мы жили на его деньги, я ничего поделать не мог.
«Дай-то господь!» — отозвался Фитиль.
Мама небрежно махнула рукой: «Даст, куда он денется!»
Она протянула руку к еде, но на газете уже ничего не осталось. Вовка прошипел мне: «Ты бы о матери подумал!», а я огрызнулся: «Мало купили!»

Вечером мы с мамой улеглись на нашей кровати, а Громов разместился на соседней, застеленной приличным и довольно чистым с виду бельём. Я поглядывал на него с завистью – и тут ему повезло!
Мы заранее оговорили, что он будет спать на полу, и даже раздобыли немного лишнего тряпья, но рядом пустовало чьё-то место, и Вовка без раздумий его оккупировал. В грязной, сто лет не стираной одежде, он повалился на белоснежное покрывало и шумно, по-кугутски, зевнул.
«Это койка шлюхи Лулу!» — предупредил его Джон.
Получив нахлобучку, лысый откровенно подлизывался и даже заискивал перед Вовкой.
«Плевать! — сладко зевнул Громов. — Придёт – встану».
Вовка вынул из-за уха сигарету и закурил. В другой бы ситуации мама его отчитала, но в ночлежке курили все от мала до велика, и потому воевать с Вовкой было бессмысленно.
Джон присел рядом на корточки и, не сводя глаз с сигареты, принялся сплетничать о нашей соседке.
Единственная из всей ночлежки, Лулу стирала постельное бельё в прачечной. Шлюха-аккуратистка не переносила, когда усаживались на её драгоценную койку. Застав постороннего на белом покрывале, она поднимала такой крик, что можно было мёртвого поднять, и даже распускала руки. В отличие от неё, другие шлюхи были безобидными, и потому над ними куражились все кому не лень. Ночами Лулу пропадала в порту, а возвращалась только под утро. И горе тому, кого она заставала у своей койки!
«Я с любой шлюхой договорюсь, — самодовольно заметил Вовка. — Положу под бочок – ей понравится!»
Он хрипло рассмеялся и вручил Джону куцый окурочек: «Вали, спать охота!»
Лысый затянулся с такой жадностью, словно сто лет не курил, хотя из кармана его рубахи торчала красная пачка «Мальборо».
«Купленная на наши денежки…» — подумал я, глядя ему в спину со всей неприязнью.
Мама ласково прошептала: «Спи, сыночек. Такой день тяжёлый, уму непостижимо…»
Но едва я прикрыл глаза, хозяйка ночлежки во всю свою лужёную глотку затянула «Шаланды полные кефали…»
Мама крепко прижала меня к себе, словно опасаясь чего-то, и прошептала на ухо: «Быдло проклятое…»
Уткнувшись носом в подушку, Вовка шумно втянул воздух: «М-м-м… Французские духи!»
Он свесился с кровати и вполголоса доверительно произнёс: «Мы такие с «Привоза» таскали в Бендеры. Называется: «Ангел». Брали  оптом по червонцу, сбывали – по  два. Их тут – сто пудов! – самопалом фасуют. Я Жорке предлагал – самим надо наладить. Вот это бизнес – не то, что сраная торговля! Ничё, теперь мы развернёмся…»
Мама его одёрнула: «Не ругайся, пожалуйста. Ты ведь собирался изжить в себе кугута. Разговор в тамбуре помнишь?»
«Извиняюсь», — виновато ответил Вовка.
«Не извиняюсь, а прошу прощения, — поправила мама. — В школе чему вас учила? «Ся» — возвратная частица. То есть ты как бы извиняешь сам себя».
«Угу, помню», — буркнул Вовка.
Хозяйка ночлежки завопила на пределе голосовых связок: «Р-рыбачка Соня как-то в мае…»
Мама заговорила громче: «А криминал до хорошего не доведёт. Решил трудиться грузчиком на базаре, вот и чудесно. Выше головы, Володя, не прыгнешь».
«Не-е-е, — протянул он, — я бизнес открою, вот увидишь!»
«Бред! Надо реально смотреть на вещи…» — ответила мама раздражённо.
Он вновь свесился с кровати: «А чё, хитрого? Я всё давно прошарил! Спиртюган, краситель и турецкая пахучка. Флакончики закажем на стекольном, этикетки и коробочки – тоже не проблема. Знаю хитрое местечко – чёрта лысого сварганят!»
Мама тяжело вздохнула: «Володя, ты же не маленький. А деньги откуда? Простых вещей не понимаешь…»
Не успела мама договорить, он как ужаленный вскочил и уселся на корточки в изголовье нашей кровати. Его глаза в отблесках лампы горели огнём.
«Возьму под процент! — заявил он уверенно. — Бандиты на “Привозе” дают. Буду работать, как проклятый, всё посчитаю, докажу – мне поверят. Вот увидишь!»
Мама замотала головой: «Володя, не лезь в авантюры! Возникнут неприятности – мне отвечать. Ещё и Серёжа ни за что пострадает».
Вовка упрямо мотнул головой: «Всё будет нормально! У меня опыт в коммерции – о-го-го!»
Мама прижала меня к себе: «Мы тоже будем работать, правда, сынок?»
Я охотно кивнул: «Конечно!»
«Первым делом заработаем на скрипку, — произнесла она мечтательно. — Вот это реальное дело, а не какой-то там бизнес!»
Последнее слово она произнесла с издевательской интонацией.

* * *

Я проснулся от истошных воплей. Женщина в короткой юбке, колготках-сеточках и белоснежной блузке таскала Вовку за воротник. Ночлежка покатывалась от смеха.
Фитиль пытался успокоить хозяйку кровати: «Лулу, угомонись – дети спят».
Наконец Вовка вырвался и запрыгнул на нашу кровать. Тяжело дыша, Лулу опустилась на своё белоснежное покрывало и закурила. Выпустив дым, она смерила нас презрительным взглядом и проговорила сквозь зубы: «Быдло приднестровское!»
«Ленка?! Ты, что ли?» — неуверенно спросила мама.
Лулу прищурилась: «Ой, Любка-а-а!»
Она протянула руку и коснулась маминого плеча, словно желая удостовериться, что та – не призрак.
«Ах-ре-неть!» — по слогам проговорила Лулу, качая головой.
Мама уселась на кровати, и между ними завязался разговор. Сна у меня, как ни бывало, хотя в подвальном окошке небо даже не начало сереть. Вовка тоже навострил уши, усевшись у нас в ногах.
Из разговора я понял: они жили в одной комнате общежития во время учёбы в кишинёвском педагогическом. Ленка-Лулу училась на «инъязе». С тех пор в её жизни произошло много всяких событий, о которых она вкратце и поведала.
После второго развода Лулу приехала на заработки в Одессу. Хотела устроиться переводчиком – портовый город! – но тут, как выяснилось, своих переводчиков пруд пруди. Помыкалась, но не возвращаться же с пустыми руками? Плюнула на условности и устроилась в сауну…
«Помнишь, Любка, — с хрипотцой рассмеялась Лулу, — в общаге что вытворяли? Дым коромыслом! Здесь тоже самое, но за деньги».
Мама взмолилась: «Лен, не при детях!»
Оборвав смех, Лулу продолжила. Дела у неё в последнее время шли хорошо, и даже отлично. В скором времени она собиралась перебраться из ночлежки – нашла подходящую квартиру в квартале от сауны. Будет куда привезти трёхлетнюю дочку от первого брака, когда та подрастёт. Пока за ней присматривали родители Лулу.
«Твои чада?» — она скользнула взглядом по мне и сердито посмотрела на Вовку.
Не успела мама ответить, он буркнул: «Чё, не похожи?», а затем поправил повязку на голове и обиженно добавил: «Налетела, как танк…»
Я хотел возразить: «Вовсе он не похож!», но мама опередила: «Двое у меня: Серёжа и Вова».
«Ладно, пусть спят у меня, — миролюбиво махнула рукой Лулу. — Вам разрешаю».
Она обвела взглядом ночлежку: «Я тут всех приучила к порядку, должны были предупредить».
«А мы предупреждали!» — пропищал из глубины ночлежки Джон.
«Вольдемар! — расплылась в улыбке Лулу, как ни в чём не бывало. — Ты не злишься, мой сладенький?»
Вовка также миролюбиво протянул: «Не-е-е…»
«Что у него с головой? — спросила Лулу. — Война?»
Мама вкратце рассказала о наших бедах, приплюсовав к ним и Вовкино ранение. Лулу выслушала, цокая языком и качая головой, затем достала из сумочки плоскую фляжку, и они выпили за встречу.
«Все наши педички в Одессу слетелись! — сообщила Лулу после выпитого. — Прямо как мухи на говно. Ирка Голубева в кабаке работает, Зинка Сенченко – в пивной на пляже. Ольку Кузовлёву помнишь?»
«Ещё бы, — кивнула мама, — красный диплом!»
Лулу изобразила гримасу отвращения: «Отличница лучше всех пристроилась. Начала секретуткой в мэрии. Само собой, ноги раздвигала, но вместо квартиры – шиш!»
Она изобразила неприличный жест, и Вовка захихикал.
«Лен, при Серёже не надо», — погладила меня мама по голове.
«Да брось ты! Не детский же сад…»
«Так чё там с отличницей?» — спросил Вовка.
Невзирая на мамины протесты, Лулу продолжила: «В один прекрасный денёк баба мудро решила – штуку баксов можно зарабатывать и за неделю. Написала заявление и пошла в народ. Теперь морячков иностранных радует, не при Серёже будь сказано. Две штуки в месяц – чистыми! Хату снимает на Французском бульваре…»
«С кондиционером?» — спросил я.
Прикурив, Лулу выпустила дым тонкой струйкой, а затем по-свойски подмигнула мне: «Со сплит-системой, Сэрж! И с панорамным окном».
Не сводя с глаз с рассказчицы, Вовка выудил из её пачки сигарету. Она перехватила его взгляд и погрозила пальцем: «Э-э-э, ну хватит пялиться!»
«А чё, нельзя?» — удивился он.
Лулу уважительно заметила: «Кобелина растёт. Наверно, весь в папашку, царство ему небесное…»
Мама сухо подтвердила, и на лице Вовки засияла улыбка.
«Ну, а младшенький как?» — спросила Лулу.
Мама рассказала о моих музыкальных способностях и предстоящей учёбе в интернате при консерватории.
Лулу предложила выпить «за пацанов, таких разных, но по-своему интересных».
Мама заметила: «Володя мечтает стать бизнесменом, а Серёже судьбой уготовано стать вторым Ойстрахом».
«Да что там вторым? — отмахнулась Лулу. — Первым будет!»
«Больше всего скрипочку жаль, — тяжело вздохнула мама, — сгорела в пожарище…»
Лулу пожала плечами: «Купи, какие проблемы?»
«Не на что…» — опустила мама глаза.
«А сколько стоит?»
«Не меньше ста! — ответила мама. — Серёжа на какой попало играть не станет».
Лулу открыла сумочку и вытащила сотню. Она не возражала, если мы вернём долг через месяц-другой. Пока мама рассыпалась в благодарностях, Лулу записала на листке свой будущий адрес.

* * *

После завтрака мы отправились покупать скрипку, хотя Вовка уговаривал не спешить. И это был тот редкий случай, когда я был с ним полностью согласен.
Вовка предложил добавить к деньгам Лулу свой заработок за пару недель и «обернуть» всё с выгодой. Он хотел закупить на «Привозе» сигарет, жвачки и шоколадных батончиков, а затем перепродать товар в Тирасполе. По его прикидкам, из пары сотен за день можно было получить полтинник чистой прибыли. А если совсем не спешить – и тут я вновь с ним согласился! – деньги можно было обернуть не один раз, а несколько. И через месяц-другой мы бы и скрипку купили, и маму бы приодели.
Он смерил её критическим взглядом: «Не ходить же в таком виде?»
Мама его осадила: «Володя, не лезь не в свои дела! Скрипка – вопрос решённый. Это символ нашего возрождения…»
Он пожал плечами и умолк.
Я разочарованно вздохнул – и зачем мама спешила со скрипкой? Можно подумать, завтра меня ждёт интернат, а послезавтра – большая сцена одесской консерватории.
Всё прояснилось, когда я остался с ней наедине. Она сердито произнесла: «Доверь ему деньги – с ними и скроется. Жулик и прохиндей!»
В итоге скрипку мы приобрели за десятку на «Привозе», а на остальное накупили для мамы косметики. Это единственное, в чём она согласилась с Вовкой. Ей предстояло искать работу, и выглядеть она хотела «подобающе».

* * *

Потянулись будни. Ни свет, ни заря – до прихода Лулу – Вовка уходил на рынок. Иногда ему удавалось заработать на погрузке-разгрузке до десяти долларов. В такие дни он приходил уставшим, но довольным, и падал замертво. Мама тоже не сидела, сложа руки. После завтрака она уходила на биржу труда, правда, каждый раз возвращалась ни с чем.
Как и предупреждала тётя Софа, учителя Одессе не требовались. Варианты устроиться уборщицей и мойщицей посуды мама решительно отвергала. Она опасалась, что после хлорки её руки станут уродливыми, как у школьных техничек.
Заработок Вовка отдавал маме, себе оставлял на сигареты и пиво. Его денег нам хватало впритык на оплату ночлежки, питание и мамину косметику. О вещах ей и думать не приходилось. В ночлежке она ходила, в чём приехала, а на поиски работы отправлялась в нарядах из «гардероба» Лулу. Когда мама жаловалась на безденежье, Вовка каждый раз попрекал её сотней, которую можно было приумножить торговлей. Она отмалчивалась или пускала слезу, после чего ему приходилось долго вымаливать прощение.
Когда все уходили, я оставался в обществе новых друзей – Джона и Краба. Моя обида постепенно угасла, и я влился в их компанию. Окончательно я их, конечно, не простил – каждый день, засыпая, представлял сцены с ужасными экзекуциями, к которым приговаривались воришки. Хотя по справедливости их следовало благодарить – если бы они не украли наши деньги, мне пришлось бы жить, как прежде: без друзей, в четырёх стенах съёмной квартиры, и с утра до ночи пилить смычком по струнам.
Вообще-то, мама велела мне заниматься музыкой и в ночлежке, но я себя этим не утруждал. Зачем корпеть над нотами, когда вокруг столько интересного? Мама дала мне пару недель на восстановление техники, но под гнётом своих проблем о контроле быстро позабыла.
Хотя она и приказала не откровенничать с посторонними, я во всех подробностях рассказал дружкам о нашей мирной жизни в Бендерах, о войне и даже о маминых врагах – ненавистной дворне и Анжеле Ионовне.
Джон с Крабом долго меня пытали – в чём выгода портрета на городской доске почёта? Я толком не мог объяснить, и лишь упорно твердил – даже директора школы не удостоили такой чести, и если мама этим гордилась, значит, оно того стоило. Мальчишки в ответ глупо хихикали и называли меня и маму «дерёвней». Они считали – только деревенские могли радоваться фотографии на столбе. Я в долгу не оставался и обзывал их «быдлом». Поскольку их это совершенно не задевало, я тоже перестал обижаться на «дерёвню».
Другим поводом для насмешек служило моё упорное нежелание гулять в катакомбах. Пару раз я туда спускался, но пройти больше десяти метров у меня не хватало духу. Да и мама строго-настрого приказала: вниз – ни ногой! Вовка же не испытывал никакого страха перед подземельем. С фонарём, позаимствованным у Фитиля, он бродил там однажды полдня и принёс для меня сувениры – ржавые гильзы и дырявый противогаз.
Моим любимым местом для прогулок был, конечно же, пляж. К морю я ходил без всяких уговоров, и не только ради купания. Мы ловили с пирса бычков, клянчили деньги у отдыхающих и даже по мелочам подворовывали.
Однажды Краб стащил кассетный магнитофон из-под носа у зазевавшихся курортников. В другой раз Джон стибрил часы. В тот же день мы продали их на «Привозе». Ну, а всевозможной мелочью нам удавалось разжиться ежедневно. Добычу мы непременно делили поровну, а затем играли в карты на деньги. Я полюбил азартные игры, хотя всегда оставался в проигрыше.
Помимо картёжных сражений, в ночлежке мы развлекались тем, что устраивали пакости шлюхам. Здесь я ни в чём не уступал моим новым приятелям.
Вместе с Лулу, на постое у тёти Софы жили три шлюхи. Поначалу меня удивляло: откуда у мальчишек такая к ним неприязнь? Девицам подпиливали ножки коек, подкладывали дохлых крыс и мышей, мочились в постельное бельё и кастрюли, малевали в их адрес непристойности на стене – чего только не вытворяли!
Краб, сын шлюхи по имени Ляля, принимал во всех каверзах самое деятельное участие. Однажды я спросил у него: «Не жалко мать?» Без тени сомнения он ответил: «Такую не жалко!» Тогда я ещё не знал, что Ляля была наркоманкой, и все заработанные деньги тратила исключительно  на «дурь».
Моя мама возненавидела её с самого начала из-за отвратительной привычки по каждому поводу выдавать идиотские двустишья. По словам Фитиля, Ляля когда-то работала в редакции городской газеты и писала стихи на «злобу дня». Когда мама ей представилась, в расчёте «познакомиться с интеллигентным человеком, лучиком света в тёмном царстве», Ляля сиплым прокуренным голосом продекламировала: «При всех её изысканных манерах не скажешь, что жила она в Бендерах», а затем расхохоталась.
От неожиданности мама пролепетала: «Уму непостижимо!», а Ляля добавила: «Её уму непостижимо, что счастье так недостижимо!»
Пока мама глотала воздух от возмущения, Ляля выудила из-под вороха тряпья шприц и поманила подружек: «Девки, вштыримся?» Они тоже «сидели на игле», и в дурмане совсем не обращали внимания на проделки мальчишек. А уж те себя ни в чём не сдерживали.
«Все шлюхи – наркоманки! — открыл мне глаза Джон. — Отвечаю!»
«А как же Лулу?» — спросил я.
«Лулу недавно работает, — пояснил Краб. — Погоди, через годик-другой шкурвится».
И всё равно до поры до времени я не очень понимал, откуда у мальчишек такая неприязнь к безобидным женщинам. Ясность наступила, когда однажды у одной из шлюх среди ночи началась «ломка». Вот тут-то я и понял, за что их ненавидели!
В ночлежке часто звучала поговорка: «Лучше отец-сифилитик, чем мать-потаскуха». И никто не смел возразить. Сочувствующие проституткам неминуемо становились объектами такой же травли.
Тётя Софа, наоборот, всячески защищала шлюх – они исправно платили деньги, в то время как другие постояльцы то и дело залезали в долги. Мама объяснила: неприязнь к «падшим женщинам» (так она называла шлюх) идёт от зависти к их заработкам. В ответ я процитировал поговорку про отца-сифилитика и напомнил о «ломках». И даже разыграл небольшой спектакль, изобразив наркоманские страдания! Труда большого не составило – мы нередко соревновались, у кого получится натуральней. Глядя на мои конвульсии, мама не нашла что возразить.

Мои приятели открыли мне немало интересного! Особенно о женщинах. После моего очередного рассказа о нашем житье в довоенных Бендерах, в котором я упомянул о мамином знакомстве с дядей Женей, Краб уверенно заключил: «Яшное дело – пахан на войне, а мамка – к хахалю!»
Я, конечно, возмутился. С жаром рассказывал им о митингах и подпольной работе, но приятели подняли меня на смех. Мне не хотелось выглядеть в их глазах наивным простачком, и скрепя сердце я согласился.
«Угу, — хмуро кивнул я, — но и подпольной работой они тоже занимались».
Джон нравоучительно произнёс: «Все бабы – любо шлюхи, любо бляди. Шлюхи работают за деньги, а бляди – по кайфу».
Возразить я не мог, ведь даже у мамы был хахаль.
С тоской я подумал – неужели она блядь? И словно угадав мои мысли, Краб изрёк: «Твоя мамашка – чештная давалка».
Если бы не наши приятельские отношения, они бы неминуемо произвели маму в «бляди». Но и в таком случае я бы не обиделся, поскольку в понимании мальчишек быть блядью для женщины не считалось обидным.
И всё же в глубине души меня терзали сомнения. Если дядя Женя – хахаль, а мама никогда не скрывала, что она общается с ним ради выгоды, то к той ли разновидности её отнесли? Но я себя успокоил – мама никогда не заикалась о деньгах, полученных от дяди Жени. Портрет на Доске Почёта – единственное, чем он помог, но никаких особых выгод портрет нам так и не принёс.
И назначение мамы завучем, к которому исполкомовец не имел никакого отношения, тоже не принесло ей выгод. Деньги она заработала, когда занялась торговлей полковничьими товарами. Но успех в этом деле целиком зависел от неё, а не от каких-то хахалей…
На том я и успокоился. В конце концов, если никто в ночлежке не считал слово «блядь» оскорблением, то и мне не следовало печалиться из-за такого пустяка.

Поднабравшись знаний о женщинах, я поделился ими с Вовкой. В последнее время общались мы от случая к случаю, но тут мне непременно захотелось блеснуть своей осведомлённостью. Как-никак, ещё живы были в памяти его насмешки.
«Детский сад», — процедил он в ответ на мои откровения.
Я поджал губы, а Вовка, словно в насмешку, добавил: «Ты бы лучше на скрипке учился…»
Я вспылил: «Да пошёл ты!»
Его реакция надолго отбила охоту с ним общаться.
Вскоре Джон поинтересовался – почему я сторонюсь брата? По наущению мамы я буркнул: «Мы от разных отцов». Мальчишек такое объяснение вполне устроило. Как и я, они не искали с Вовкой общения. Но у них были на то свои причины. Во-первых, они побаивались его, а во-вторых, он обзывал их «малолетним быдлом» и держал на расстоянии.
Иногда мама слышала обрывки разговоров «малолетнего быдла», на фоне которого всё громче звучал мой голос. Конечно, её удручали мои одесские «университеты», но что она могла поделать? Я её успокаивал: зато теперь меня не надо учить элементарным вещам, о чём она так сильно беспокоилась в поезде.
Мама старалась «быть выше среды обитания». Нисколько не стесняясь косых взглядов обитателей ночлежки, она делала салфетки из газеты, заставляла меня «блюсти гигиену» и постоянно приговаривала: «Мы не должны терять своего лица». Но стоило ей отвернуться, под одобрительные взгляды друзей я демонстративно вытирал рот рукавом, а руки лишний раз старался не мочить. Увидела бы меня бабушка Нюра, её бы на месте сразил инфаркт! Вовка же, наоборот, старался угодить маме во всём: вытирал рот салфетками, регулярно мыл руки с мылом и совсем не сквернословил.
Отхожим ведром мама не пользовалась, поскольку мальчишки имели привычку подглядывать через занавеску. Когда ей хотелось по нужде, она уходила в соседний двор, где на отшибе стоял общественный дощатый сортир.
Вечерами мама с Фитилём вели занудные беседы «о культуре». Пьянчуга когда-то работал актёром в театре музыкальной комедии и помнил наизусть отрывки из разных постановок, включая и его любимого «Дон Жуана», в котором он играл главную роль. Фитиль декламировал монологи вперемешку с жалобами на свою горемычную судьбу и покаяниями «в предательстве богини Мельпомены». В ответ мама изливала ему свои печали. С её слов я уже знал, чем прославился реальный Дон Жуан, и потому невзлюбил Фитиля так, словно он был законченным негодяем. Вовка тоже его не жаловал…
В прошлом году Фитиль по собственной глупости потерял жильё. Опаздывая на премьеру, оставил дома включённым утюг. Квартира выгорела дотла. С горя он запил, и в результате сначала его уволили из театра, а затем от него ушла жена.
Смешно сказать, но Фитиль пребывал в твёрдой уверенности – жизнь в любой момент наладится, стоит лишь бросить пить. Ему вроде бы обещали место в театре, если возьмётся за ум. Никто вокруг не сомневался – не видать ему сцены, как своих собственных ушей. Каждый раз, потягивая пиво с похмелья, он откладывал на завтра новую жизнь, а ночлежка дружно над ним подтрунивала. Исключение составляла мама. Она не могла опуститься до уровня быдла, и потому лишь мягко журила алкоголика: «Все беды от пьянства. Уж я-то на своём веку повидала…»
Ляля дразнила неудачника обидными стишками: «Фитиль отправился в утиль!» или «На свете много простофиль, но главный среди них – Фитиль!» Её выпады он переносил особенно тяжело, а мама всякий раз его умело успокаивала. В ответ пьянчуга рассыпался в благодарностях…
В один прекрасный день я сделал любопытное открытие: Фитиль и мама почти всё время говорили об одном и том же – о его неминуемом возвращении на сцену. Мама охотно фантазировала вместе с ним, обсуждая грядущие премьеры, овации и красочные афиши…
Лишь изредка они касались тем, не связанных с пустопорожними мечтаниями алкаша. Однажды, латая дыры в нижнем белье, мама завела разговор обо мне. Я немедленно оставил карты и ринулся к ней, опасаясь пропустить что-либо интересное.
Она погладила меня по голове: «Моя надежда, будущая мировая знаменитость», а затем кивнула в сторону Громова, который по обыкновению спал после ужина: «У Володи планка пониже. Мечтает попасть в сферу торговли».
Фитиль хмуро покосился в мою сторону: «Ему бы заниматься побольше».
Я вжал голову в плечи, опасаясь, что он выдаст подробности моего времяпрепровождения, но Фитиль перевёл взгляд на маму: «Стремиться к высотам – дело хорошее, но от падения никто не застрахован».
Мама замотала головой: «Сергей застрахован на сто процентов! В нём живёт дух моих предков».
«А в старшем?» — поинтересовался Фитиль.
«В меньшей степени, — ответила мама и, понизив голос, добавила: — Пытаюсь вытравить из него повадки быдла. Знаете ли, тлетворное влияние улицы…»
Фитиль важно кивнул: «Всё верно. У меня на этот счёт теория имеется. Представьте, в каждом человеке дремлет быдло. Стоит окунуться в благоприятную среду, и оно просыпается. Здесь обстановочка, сами видите, какая…»
«Вздор! — перебила мама. — Я, между прочим, потомственная аристократка!»
Хотя она и говорила вполголоса, Ляля тут же отозвалась: «Трусы в заплатках у потомственной аристократки», но мама уже привыкла и не обращала на неё внимания.
«Никто не застрахован, — печальным голосом завершил Фитиль. — Здесь каждый второй – интеллигент с дипломом. Приходят культурные и воспитанные, а через год – куда всё подевалось? Да что там говорить, я по себе сужу…»
«Идиотская теория! — в сердцах сказала мама. — Уму непостижимо!»
Фитиль примирительно заметил: «Должен успокоить – во враждебной социо-культурной среде быдло всегда впадает в анабиоз. Нам бы только вырваться…»
Мама не удостоила его ответом. В тот вечер они больше не разговаривали. Фитиль мрачно курил одну сигарету за другой, а мама сосредоточенно орудовала иголкой.

* * *

К августу война в Приднестровье закончилась. Беженцы, у которых сохранилось жильё, потянулись домой. В ночлежке проживало несколько таких семей и до сентября все они съехали.
Многие и нам советовали вернуться в Бендеры, напоминая маме о её заслугах и перспективах стать депутатом. Со всех сторон ей твердили о муже-герое, сооружении памятника на кладбище, и о книге, которую она собиралась написать об отце. В общем, перечисляли всё то, о чём мама сама же и рассказывала в ночлежке.
Я опасался, как бы она не поддалась на уговоры, но оказалось, и думать позабыла о Бендерах. На мой вопрос без тени сомнения она ответила: «Было бы ради чего возвращаться! Снова воевать с Анжелой? Обивать пороги в исполкоме ради комнаты в малосемейке? Кормить клопов? До старости ждать получения  квартиры? Я не дура!»
Тогда я поинтересовался о памятнике и книге, втайне надеясь, что и на это у мамы найдутся возражения. Так оно и вышло!
«Памятник без нас поставят, — ответила она, — в рамках какой-нибудь патриотической кампании, а книгу можно и в Одессе написать. И вообще, поменьше обращай внимание на пересуды быдла».
Фитиль особенно рьяно уговаривал нас вернуться, хотя если бы мы уехали, разговаривать о культуре ему бы пришлось только с Лялей. Вечерами он нудным голосом убеждал маму восстановиться в школе, похлопотать насчёт общежития и стать в очередь на квартиру.
Мама выслушивала его с кислым видом и напоминала о моей предстоящей учёбе в интернате. Для меня её слова звучали лучшей в мире музыкой. Ради того, чтобы не возвращаться в кугутскую столицу, я был готов хоть завтра отправиться в интернат!
Но Фитиль выдумывал всё новые и новые доводы в пользу Бендер. Моя предстоящая учёба не помеха – убеждал он маму. Вспоминал о своих школьных годах, ответственности и самостоятельности. И вообще, — напирал он, размахивая руками, — если дело лишь в интернате, он «за мной приглядит, возьмёт в ежовые рукавицы и заставит заниматься музыкой как следует».
Но мама, к счастью, не дала слабины: «Зажимать творческую натуру в тиски? Уму непостижимо! Сергею ежовые рукавицы противопоказаны. Кому, как не мне, это знать!»
Она твёрдо решила связать дальнейшую нашу жизнь с Одессой. Подходил к концу летний отпуск, но мама даже не вспоминала о школе. Возврат означал бы для нас поражение, — раз за разом звучало в ответ на уговоры Фитиля, — а она не из тех, кто пасует перед трудностями.
Вовка нас горячо поддерживал. Город, где погибли его родные, с недавних пор вызывал у него неприязнь. Фитиль что-то мямлил о могилах предков и чувстве долга, но мы дружно ему возражали: могилы никуда не денутся, придёт время – навестим.
Вовкины речи мне нравилась, зато совсем не нравилось другое – он мечтал, чтобы мама его усыновила. Меня от этого жутко коробило – не хватало, чтобы в нашу семью затесалось быдло! Мама обещала исполнить его мечту, как только мы выправим новые документы. А поскольку документы не маячили даже на горизонте, огорчать отказом единственного кормильца семьи не имело смысла.
Время от времени она подпитывала его мечты проникновенными речами: «Формальности – не самое главное…  мы и без того одна семья… общее горе нас сроднило…» И ещё много других ободряющих слов вливалось Вовке в уши, лишь бы он и впредь исправно работал и приносил деньги.
Оставаясь наедине, мы с мамой над ним потешались. Ради своих несбыточных надежд он каждый день горбатился с утра и до позднего вечера, отдавая «в семью» почти всё заработанное. Мама, разумеется, этим пользовалась, еженедельно пополняя свой гардероб и запасы косметики. Отправляясь на биржу труда, она любила повторять: «встречают по одёжке». А наивный дурачок тем временем ходил в натуральных лохмотьях. Мама шутила: так же выглядел и настоящий Гаврош, персонаж романа Гюго…
Раз в неделю мама устраивала ему праздник – втроём мы ходили в кафе на Французский бульвар лакомиться мороженым и пепси-колой. Фитиль нам завидовал, но в компанию не набивался. Мама всего лишь раз объяснила ему – с перегаром и опухшей физиономией, в приличном обществе делать нечего! – и он всё понял.
Хотя Вовка выглядел оборванцем, в отличие от «Дон Жуана», он пользовался привилегиями кормильца семьи. Походы в кафе настолько его воодушевляли, что в остальное время он терпеливо сносил любые наши колкости.
Мама то и дело прилюдно укоряла его за дурные манеры и безграмотные обороты речи. Я позволял себе выходки и похуже, но мне многое сходило с рук. Мамина показная придирчивость к Громову меня здорово веселила. Вовка исправно наматывал на ус замечания, надеясь таким образом приобщиться к нашей семейной культуре. Услышал бы он мамин приговор: «Быдло и в смокинге останется быдлом!»
Смешно сказать, Вовка мечтал обзавестись – нет, не смокингом, он и слова такого, наверняка, не слышал – костюмом! Ещё и маму цитировал: «Встречают по одёжке». Он считал – костюм просто жизненно необходим для ведения бизнеса. Я заметил, с какой брезгливой насмешливостью поглядывала на него мама, а Вовка, не замечая косых взглядов, упорно твердил о своём грядущем достатке.
Мама велела не возражать ему. Пусть фантазирует, лишь бы дурные мысли не лезли в голову. Нам от его фантазий не холодно и не жарко. «Вступая в спор с идиотами, — повторяла мама, — умные люди рискуют опуститься на один уровень с ними».

* * *

Время, отпущенное для восстановления скрипичной техники, в один недобрый день истекло, и мама устроила мне экзамен. Под насмешки мальчишек кое-как я вымучил «Сурка», а на четвёртом такте мендельсонова концерта запнулся. Мама воздела руки к потолку и гневно произнесла: «Сергей, позорище! Уму непостижимо!»
В ответ я отшвырнул скрипку и разыграл истерику. Мама тут же заключила меня в объятия. Ей мучил стыд – она усомнилась в моих способностях не перед кем-нибудь, а перед быдлом! Я вырвался и пнул скрипку ногой. Ляля сиплым голосом продекламировала: «Не может быть страшнее пытки, чем бездарь со смычком и скрипкой», и ночлежка взорвалась хохотом.
Звонким голосом мама отчеканила: «Омерзительно! Ребёнок столько перенёс… Прости, сынок, я поступила бессердечно!»
Фитиль укоризненно пробурчал: «Ему бы не дурака валять, а репетировать…», а затем со вздохом добавил: «Я бы из него человека сделал…»
Мама раздражённо бросила: «А может, с себя начать?»
Она подняла скрипку и бережно уложила её в футляр. Затем обвела ненавидящим взглядом ночлежку и произнесла ледяным тоном: «Вы все когда-нибудь лопните от зависти!»
В итоге я получил ещё пару недель на подготовку…
Вообще-то, мы с мамой не сомневались – если на прослушивании меня подведёт техника, приёмная комиссия оценит мой совершенный слух и уникальный потенциал. Техника – не самое главное, её можно отшлифовать в процессе учёбы…

Однажды, после очередного возлияния, Фитиль громогласно объявил на всю ночлежку – с пьянством покончено, начинается новая жизнь.
Мы с мамой многозначительно переглянулись.
«Свежо предание», — усмехнулась она, застилая кровать.
Ляля подняла опухшую физиономию и заплетающимся языком прожевала: «Бросил, пить, курить, ебаться – начал спортом заниматься». Ночлежка нестройно захихикала, а Фитиль торжественно добавил: «Кстати, и курить тоже!» Он скомкал пачку «Примы» и швырнул её под кровать.
Мама с ехидцей спросила: «В театр позвали? Играть Актёра в горьковском «На дне»?»
Я не знал, чем прославился упомянутый Актёр, но, судя по маминому тону, сказано было что-то на редкость обидное. Жаль, Вовка к тому времени уже давно был на работе, а то бы и он добавил какую-нибудь колкость.
К всеобщему удивлению Фитиль действительно взялся за ум. Проходили дни, а он не притрагивался к спиртному и табаку. Более того, стал ежедневно бриться и стирать свои вещи.
Прежде он зарабатывал на жизнь сбором бутылок, теперь же, словно в насмешку над мамиными предположениями, устроился пусть не артистом, но всё же в театр. Его взяли техником-осветителем с испытательным сроком, но он не сомневался – не за горами возвращение на сцену.
Вовка сразу раскусил его хитрость и объяснил мне: Фитиль «клеится» к маме. Я криво усмехнулся: «Ещё чего!»
По моему мнению, которое я, разумеется, держал при себе, у «Дон Жуана» было столько же шансов стать маминым мужем, сколько и у Вовки – на усыновление.
Фитиль же, не догадываясь о безнадёжности своей затеи, подрядился ещё и на полставки уборщика в театре. Буквально за пару недель он приосанился, постригся, сменил гардероб и уже ничто не напоминало в нём прежнего пьяницу. Я наблюдал за перевоплощением хитреца с откровенной неприязнью, держа в уме его планы относительно мамы.
Последующие события показали – Вовкины предположения строились не на пустом месте…

С первой же зарплаты Фитиль купил маме розу. Она охотно приняла подарок, а в ответ на моё недоумение лишь отмахнулась. С её слов я понял – принимая подарки, она заряжалась оптимизмом. Если он видит в ней женщину, значит, и в нашем бедственном положении она не утратила привлекательности. А если так, надо с новыми силами бороться за лучшее будущее.
Мама с жаром убеждала меня – не в нашей ситуации вертеть носом. Фитиль, а точнее – Станислав Дмитрич, далеко не худший вариант для начала. С ним можно иметь дело, но только ни на секунду не отпуская вожжи. Если задать ему верный курс, мы непременно достигнем цели. Какой? Да хотя бы – вырваться из ночлежки. Каким образом мы отсюда вырвемся, мама не очень представляла, но других вариантов всё равно не видела. В итоге я пожал плечами – мне всё равно. Лишь бы не портили каникулы.
И взрослые, как по заказу, окончательно перестали донимать меня нравоучениями.
Вовке перерождение Фитиля не понравилось ещё сильнее, чем мне. Он косо поглядывал на бывшего пьяницу, а в отсутствие мамы, не гнушался отпускать в его адрес язвительные замечания. Фитиль пропускал выпады мимо ушей, а Вовку это только злило.
Убедившись, что слова на противника не действуют, Громов решил перещеголять его в соревновании – кто больше угодит маме подарками. Со стороны их поединок выглядел на редкость потешно. Один выворачивался наизнанку, мечтая стать маминым кавалером, а другой – в надежде на усыновление.
Мама и впрямь держала вожжи крепко в руках. Станислав Дмитрич – теперь она звала его Стасиком – слушал её беспрекословно. Он обращался к ней почтительно – Любовь Александровна – а нас с Вовкой звал «отроками».
Мы стали ходить на Французский бульвар вчетвером. Забавно было наблюдать, как бывший алкоголик пьёт газировку, а мой самозваный братик – пиво или джин-тоник!

* * *

Прослушивание в интернате назначили на третье августа. Первого Фитиль получил зарплату, и мама купила мне брюки со стрелочками, рубашку с бабочкой и лаковые туфли.
В оставшееся время перед отбором мне пришлось изрядно помучиться со скрипкой. Ни о каком Мендельсоне и речи быть не могло – я бы не сыграл и пяти тактов! Мы остановились на бетховенском «Сурке», но и он вытянул из меня все жилы.
Мама возлагала большие надежды на моё поступление, поскольку особо одарённым воспитанникам платили стипендию. Ни много ни мало – десять долларов в месяц! В последнее время мама только и говорила о моей одарённости, и потому я вовсю строил планы, как распорядиться первым в жизни заработком.
К концу дня второго августа с чувством исполненного долга я, наконец, объявил: «Готово!»
Звучало не идеально, но я решил – сойдёт. За такое исполнение в бендерской школе искусств мне бы поставили пять с плюсом, а в Одессе – я в этом не сомневался – вполне можно рассчитывать на пятёрку с минусом. А если комиссия сделает поблажку беженцам, то пятёрку поставят и без минуса.
Как обычно, мы с мамой пообедали в пункте раздачи «гуманитарки», и она отвела меня в парикмахерскую. У входа в интернат мама заставила меня нацепить крестик, который я таскал обычно в кармане, и трижды перекрестила наудачу.
Я скривился: «Ты же в бога не веришь!»
Она ответила: «Тут даже в чёрта поверишь…»

Увы, как ни старался я, на смотринах меня зарубили. Председатель комиссии, старая мымра с мерзкой жиденькой чёлкой, вынесла вердикт: «Просто чудовищно!»
Мама робко заикнулась о моём совершенном слухе, но комиссию её довод не впечатлил. Мымра заявила – в первую очередь они оценивают технику игры и выразительность звучания.
Тогда мама упомянула о моей блестящей характеристике, которая, увы, сгорела при пожаре, а затем перешла к нашим горестям. В порыве чувств она даже всплакнула, рассказывая о гибели отца. Но все её доводы оказались тщетными…
Она вышла в слезах, но не от обиды, а от возмущения. Я тоже пылал от злости – пришлось выслушать о себе такое, чего раньше никогда не слышал. В Бендерах педагоги меня только хвалили, одесские же усмотрели «низкий уровень исполнительского мастерства» и «абсолютную музыкальную безликость». И вообще, в отсутствие документов, — подвела итог председатель комиссии, — ни о каком приёме и речи быть не могло.
Мы зашли в кафе, и на последние деньги мама заказала мороженое и пепси. Себе взяла бокал шампанского – «снять стресс». Немного успокоившись, она с горечью проговорила: «Хороша комиссия! Ожидали подношения, твари продажные. Приведи им Ойстраха – они бы и его забраковали…»
Я охотно поддакнул, и мама ободряюще проговорила: «Ничего, зайдём с другого входа. Они у нас ещё попляшут, сволочи проклятые…»

На другой день Фитиль явился в ночлежку с сияющим видом и торжественно объявил: худрук театра в хороших отношениях с руководством интерната и мне будет оказано особое внимание. Чтобы оговорить детали, вечером маме назначили аудиенцию в кабинете директора. Предстояло настолько ответственное событие, что Фитилю даже предоставили отгул, хотя в театре на носу была премьера.
Мама с придыханием спросила: «Стас, его возьмут?» Фитиль прикрыл глаза и мечтательно произнёс: «Надеюсь, Любушка…» Впервые он обратился к ней без отчества…
Мама решила предстать перед директором в наилучшем виде. Ей срочно потребовались деньги на парикмахерскую. Фитиль обратился за помощью к тёте Софе, и после долгих уговоров хозяйка ссудила ему двадцать долларов. Приказав мне заниматься скрипкой, мама в сопровождении Фитиля направилась в «Салон красоты».
Я вышел вслед за ними. Мама держала Фитиля под руку, звонко отбивая каблучками дробь, а он о чём-то живо рассказывал, размахивая свободной рукой.
«С отцом так не ходила…» — мелькнуло у меня в голове.
Из-за спины подал голос Краб: «Тили-тили-тешто, жених и невешта», а Джон добавил: «Лучше бы Фитилёк буха̀л как раньше…»
Мальчишки сожалели о своих потерях. Прежде Фитиль угощал их пивом и развлекал монологами из спектаклей. Завязав со спиртным, он стал серьёзным, и быдло-компания его откровенно тяготила.
Я пожалел, что Вовка на работе. Только с ним я мог откровенно поговорить о маминой жизни. При всей неприязни к нему, в одном мы были единодушны – в отношении к «Стасику». Коварный хитрец хотел избавиться от нас после женитьбы на маме. Меня – сдать в интернат, а Громова… задвинуть и того подальше. Впрочем, на Вовку мне было плевать. Меня беспокоило собственное будущее.

* * *

Мама и Фитиль вернулись поздно вечером, мрачные и неразговорчивые. Вовка проводил косым взглядом «жениха», который без сил рухнул в койку, а я набросился на маму с расспросами. Снимая с лица косметику, она роняла слёзы. С трудом я вытянул из неё подробности.
Оказалось, директор дал согласие на моё поступление, но в обмен на «спонсорский взнос».
«Что такое спонсорский взнос?» — спросил я.
«Взятка!» — всхлипнула мама.
Я удивился, почему её так расстроило это известие? Не она ли когда-то рассуждала о взятке, как о чём-то, само собой разумеющемся?
«Тысяча двести долларов! — воздела мама руки к потолку. — Уму непостижимо! Проклятый город-кровосос!»
Я покосился на Фитиля. Мама перехватила мой взгляд и, будто в оправдание, сказала: «И Стасик ничего не мог поделать. Никто никому не нужен…»
Фитиль глухо отозвался: «Не-е-е, Любушка, мы ещё поборемся! Вернусь на сцену, будет совсем другой разговор…»
Ляля хохотнула из своего угла: «Предав богиню Мельпомену, и не мечтай ступить на сцену!», а в другом углу тётя Софа начала свой ежевечерний концерт: «Шаланды, полные кефали…»
До поздней ночи мама горевала по поводу денег, потраченных на завивку, маникюр и косметику, а Стасик её успокаивал: «Отработаем, возместим…»
Вовка, который всегда находил слова поддержки, когда мама жаловалась на безденежье, на этот раз хранил гробовое молчание. После традиционного вечернего пива он уткнулся носом в подушку и засопел.

* * *

Наутро мрачным голосом Вовка произнёс: «Сегодня нашим сорок дней».
Мама живо откликнулась: «Так время летит, уму непостижимо!»
«Похорона̀ прошли без нас, — напомнил Вовка, — не помянули, девятый день прошляпили. Сороковой – никак нельзя, перед людя̀ми стыдно».
Мама поправила: «Правильно говорить “по̀хороны” и “перед людьми”».
Вовка повторил за ней, как попугай.
«У нас такие траты – уму непостижимо! — жалобно проговорила мама с оглядкой на ночлежку. — Сейчас не до поминок…»
Вовка пошарил в кармане и выудил несколько мятых купюр: «Мужики на базаре скинулись. Надо помянуть… Сегодня на работу не пойду – меня отпустили».
Мама категорически не хотела тратить деньги на «кугутские ритуалы», но после долгих уговоров согласилась. Решающий довод привёл Фитиль: «Не обеднеем. Думаю, в театре кое-что подкинут…», и мама махнула рукой: «Делайте, что хотите!» Я с удивлением на неё посмотрел, а она шепнула: «Не хватало ещё с быдлом сражаться…»
А «быдло», тем временем, вразнобой верещало о памяти и долге. Все до единого, они с благодарностью встретили мамино решение устроить поминки «по-людскѝ».
Поток славословий в её адрес мгновенно утих, когда она громко распорядилась: «И никакого спиртного! Станиславу – нельзя, Володе – рано, а я в зелье не нуждаюсь. Почтим память погибших печеньем, конфетами и газировкой».
Для узкого круга мама наметила ужин в кафе с чебуреками, мороженым и пепси. И то, при условии, что Стасик разживётся в театре поминальными деньгами.
На том и сошлись. Вовка отправился на базар за покупками, Фитиль – оформлять материальную помощь, а мы с мамой – на пляж.
Она считала – мне, с моим хлипким здоровьем, ультрафиолет жизненно необходим. Поскольку солнце полезно лишь до обеда, уже который день после завтрака мы выходили принимать «солнечные и морские ванны».
Оздоровительные сеансы в нашем распорядке появились после того, как мама окончательно утратила надежду найти достойную работу. Различных вариантов подворачивалось немало, но ни один её не устроил.
Однажды ей предложили торговать на Ланжероне квасом. Оплата – пять долларов в день, ещё примерно столько же продавцы добирали на недоливе. К моему удивлению мама отказалась, хотя за те же десять долларов Громов надрывал пупок с утра до ночи. Дополнительная десятка, — заметил я, — решила бы многие наши проблемы. Но мама решительно меня осадила: во-первых, она не торгашка, а во-вторых, её могли увидеть знакомые из Бендер. «Позора не оберёшься!» — произнесла она, закатив глаза.
Звали её работать мойщицей посуды в кафе и даже в пункт проката на пляже, но по тем же причинам она отказывалась. А в конце июля и вовсе заявила – пока сезон не кончился, надо срочно заняться моим закаливанием.
Она вспомнила методику из отрывного календаря бабушки Нюры, над которой сама же когда-то потешалась. На неё произвели большое впечатление рассказы Фитиля о зимней сырости в ночлежке. Больше всего она боялась туберкулёза – болезни, которой особенно подвержены люди высокого происхождения. В подтверждение, мама сыпала примерами из художественной литературы. А всякое быдло, вроде Громова, — подчёркивала она, — никогда туберкулёзом не заболеет.
Методика закаливания состояла в чередовании коротких купаний и продолжительного загорания. Каждое утро, пока народу было немного, мама заплывала подальше от берега и набирала в бутылочку морской воды. Я полоскал горло и затягивал воду через ноздри. Три раза – через одну и столько же – через другую. Отвратительное занятие, но я выполнял его безропотно.
К счастью, мама включила в эту методику и приятные моменты. На пляже она ежедневно покупала холодную газировку, которую мне надлежало пить, постепенно наращивая количество глотков. Такие же опыты проводились и с мороженым.
Мама почти не купалась и совсем не загорала. Любопытным объясняла – загар ей не идёт. И только я знал истинную причину её сидения в тени – она не желала походить цветом кожи на «асфальтоукладчицу».

На пляже в день поминок всё прошло по заведённому распорядку. Под строгим маминым контролем я принял солнечные и морские ванны, прополоскал горло и нос, съел мороженое и выпил два стакана газировки.
К полудню солнце раскалило пляж, и мы отправились в центр. Как обычно, мама не спешила в ночлежку. До обеда ей нравилось коротать время в парке, где ежедневно проходили какие-то культурные мероприятия. Я бы предпочёл проводить послеобеденное время с Джоном и Крабом, но мама разрешала с ними гулять только в конце дня. Да и то лишь потому, что в такое время она обычно отдыхала, а затем приводила себя в порядок перед тем, как выйти в город со Стасиком.
В половине третьего мы пообедали в пункте раздачи «гуманитарки»: миска супа, макароны, гуляш и компот. Мясо и чёрствый хлеб мама отдала мне – её беспокоили зубы. Гуляш, как водится, состоял из жил и хрящей. Пищу я проглотил, почти не разжёвывая – мама панически боялась, как бы нас не увидел кто-либо из прежних знакомых.
По пути в ночлежку она сказала: «Не сомневаюсь, Громов сегодня напьётся… Как представлю эти пьяные слёзы, ужимки, поповские присказки – просто тошнит!»
Я усмехнулся: «Быдло…»
Мама вторила: «Ещё и в церковь собрался – свечки за упокой ставить!»
Я смачно харкнул, а мама с горечью добавила: «И ничего не поделать – мы от него пока зависим».
«Когда уже от него избавимся?» — протянул я капризным голосом.
«Вся надежда на Станислава, — ответила мама. — В сентябре открывается новый сезон, ему обещали аттестацию. Соберётся комиссия, будут решать. Стас говорит – шансы неплохие. У него же уйма талантов – играет на гитаре, поёт, демоническая внешность…»
«Что такое “демоническая внешность”?» — повис я у мамы на руке.
Она мечтательно произнесла: «Словами не передать… Есть такая порода мужчин… точнее, артистов… Вроде и ничего особенного, но каждое слово, мимика, жесты, тембр голоса – просто завораживают…»
«Понятно, — буркнул я, — мальчишки говорят – ты в него втюрилась».
Мама рассмеялась: «А что в этом дурного? Стас – культурный человек, внутренне интеллигентный. Разве плохо иметь такого отца? Поверь, ты только выиграешь…»
Я пожал плечами, а мама добавила: «Главное, не выпускать вожжи, чтобы не получилось, как с отцом. И я не выпущу! Пусть только вернётся на сцену – доведу до заслуженного и народного… И тогда начнётся совсем другая жизнь!»
«Какая?» — спросил я.
«Народный артист, — назидательно произнесла мама, — к твоему сведению, получает не меньше генерала!»
Я не знал, сколько получает генерал, но всё равно уважительно протянул: «Ух, ты-ы-ы!», а мама повторила: «Главное, не выпускать вожжи!»

У порога ночлежки нас встретили сияющие от радости мальчишки и Джон без предисловий выпалил: «Фитиль нажрался!», а Краб добавил: «Как шкотина!»
Мама схватилась за стену: «Нет!»
Она бы, наверно, и упала, но я поддержал её.
«А мы Гавроша предупреждали, — расплылся до ушей Джон, — мамка жопу надерёт!»
Мы ринулись вниз. Увы, мальчишки оказались правы. Рассевшись на койках, Фитиль и Вовка пьянствовали в обществе тёти Софы. Между ними на ящике я увидел почти пустую бутылку водки и початый баллон пива. На газете высилась гора рачков. Приглядевшись, я заметил ещё одну бутылку. Она валялась под кроватью.
Довольно трезвым языком Вовка проговорил: «Ма, я только двадцать граммов и пивка немного… За батю, за всех погибших…»
Мама зловеще прошептала, глядя на Фитиля: «Идиот!», а он лишь низко опустил голову и взлохматил свою шевелюру.
Вовка извиняющимся тоном добавил: «Ма, ты на него не обижайся! Проспится, похмелится – будет как огурчик».
«Виноват!» – вскинул голову Фитиль. Глаза его горели огнём, а в уголках рта пузырилась слюна.
«Горе мне, го-о-о-ре!» — мотнул он головой, и ошмёток пены полетел в нашу сторону.
Мама отступила на шаг, а я попятился следом.
«Больше н-н-ни глотка!» — Фитиль с ненавистью глянул на спиртное и посмотрел на маму, словно нашкодивший первоклашка.
Она всхлипнула: «Как ты мог?»
«Бес попутал, — приложил он руки к груди, косясь в Вовкину сторону. — Но и своей вины я н-е-е-е снимаю!»
Фитиль покачал у себя перед носом указательным пальцем. Голос его вибрировал в разных октавах и заплетался: «Только ради памяти без-вре-менно погибших! Руко-водст-вуясь гумма-ни-сти-сти-ческими со-сооб-ражениями… и уваж-жением к вдове героя!»
Вовка плеснул остатки водки в стакан тёте Софе, а себе и Фитилю налил пива.
«Закругляемся… — оглядел он своих собутыльников. — Мама сердится».
Фитиль залпом опрокинул стакан и без чувств повалился на спину. Софа выпила и, набрав воздуха, взревела: «Шаланды полные кефали…»
Вовка к своему стакану не притронулся. Глядя на маму, он вполне трезво сказал: «А мне хватит».
«Рыбачка Соня как-то в мае…» — дребезжал под сводами ночлежки голос Софы, а мама всё повторяла и повторяла, глядя на пьяного в стельку Фитиля, пускающего изо рта пену во сне: «Как ты мог! Как ты мог!»
Вовка подал мальчишкам знак, и они бросились к поминальному столу. Завязалась битва – кому больше достанется.
Рыдая, мама направилась к выходу, а я, не в силах оторваться, смотрел за тем, как делили остатки еды и питья.
Вовка выудил из-под подушки банку колы и «Гулливер»: «Держи, Серый. Помяни наших…»

* * *

Наутро Фитиль выглядел так же отвратительно, как и в прежние запойные дни. Мама выговаривала ему, не обращая внимания на обитателей ночлежки, а он, казалось, не слышал – ни её упрёков, ни обидных насмешек. Лишь растерянно шарил в карманах, постельном тряпье и под койкой, бормоча себе что-то под нос.
Вовка неспешно собирался на работу, бросая короткие взгляды то на маму, то на вчерашнего собутыльника.
«Любовь моя, — наконец произнёс Фитиль жалобным голосом, — всего два доллара, и я приведу себя в порядок. Выдели, будь добра. Куда-то деньги запропастились…»
Ночью, пока он спал мертвецким сном, мама выгребла у него из карманов всё до последней копейки. Об этом знали только я и Вовка. Я посмотрел на Громова с опаской – не выдаст ли он нашу тайну? – а тот выудил из-под матраса несколько мятых долларов и протянул маме.
«Мне похмеляться некогда, — сказал он, приглаживая чуб перед осколком зеркала на стене, — надо деньги зарабатывать…»
Мама сухо поблагодарила и пересчитала деньги.
Фитиль взмолился: «Всего два доллара…», но мама решительно рассекла воздух рукой: «Нет и ещё раз нет!»
Вовка сунул сигарету в зубы и поспешил на выход, бросив на ходу через плечо: «Сегодня буду допоздна – две фуры разгружаем…»
Мама ничего не ответила. Подбоченившись, она уничтожала взглядом Фитиля. Точно так же она обычно готовилась и к поединкам с бабушкой Нюрой.
Фитиль втянул голову в плечи и едва слышно промямлил: «Любушка, ты вынуждаешь меня отправиться на сбор бутылок… Это не вызов, не каприз, а насущная потребность моего страдающего организма…»
Мама прошипела: «Надеюсь увидеть тебя вечером трезвым и опрятным. На службу сегодня – ни ногой! Перегаром за квартал разит. Завтра объяснишь – ездили в Бендеры на кладбище. Всё ясно?»
Фитиль промычал себе под нос что-то невнятное.
«Запомни, я тебя предупредила!» — зловеще процедила мама, стукнув кулаком по кроватной спинке.
«Пошли, Сергей! — скомандовала она, не дожидаясь ответа. — Из-за алкашей на процедуры припозднились. Уму непостижимо!»

Вечером пьяный в стельку Фитиль уверял маму: «Любовь моя, завтра буду трезв, как стекло! Послезавтра – в театр. Скажу: на два дня задержались в Бендерах…»
Назавтра история повторилась, с той лишь разницей, что в Бендерах мы, якобы, задержались на три дня.
Маму трясло от возмущения. Я был целиком на её стороне, а виновник попойки Громов взирал на происходящее с полным равнодушием. Вовкино поведение ещё сильнее заводило маму, но она так и не произнесла в его адрес ни единого упрёка. А когда от бессилия она заливалась слезами, негодяй твердил одно и то же: «Не пропадём… К осени открою бизнес – заживём, как люди…» В отсутствие Фитиля Вовка приводил свой главный довод: «Нашли, кого жалеть – конченное быдло!»
Насчёт последнего и возразить было нечего. После злополучных поминок Фитиль довольно скоро вернулся к своему прежнему обличью, и теперь за квартал в нём угадывался типичный пропойца. Мама стеснялась выходить с ним на улицу, а от мелких подарков отказывалась. Он преподносил ей цветы, сорванные на городских клумбах, и замусленные драные книги, вероятно найденные на помойках.

На пятый день запоя Фитиля уволили из театра. Он получил расчёт и на деньги, оставшиеся после покупки вина, купил маме корзину цветов. Она покрутила пальцем у виска: «В подвальной клоаке даже розы смердят нечистотами». Мне пожаловалась: «Уму непостижимо! Лучше бы купил флакончик духов…» Подарок оценила только тётя Софа. Со вздохом она произнесла: «Корзины мне когда-то дарил Марик…» — так называла она Марка Бернеса.
Мама оказалась права. Духов ей обычно хватало на неделю, а цветы завяли уже на следующий день. От подарка осталась корзина, и её забрала тётя Софа в счёт оплаты очередного дня. Сделка устроила всех: мы получили небольшую отсрочку, а хозяйка – весточку от своего ненаглядного Марика, которую она тут же приспособила для нужд торговли.

* * *

После падения Фитиля нас придавила нужда. Вовкиных заработков с трудом хватало на оплату жилья и мамину косметику. Разумеется, ни о каких пляжных радостях – чебуреках, газировке, мороженом – мы уже не мечтали.
Над нашими бедами потешалась вся ночлежка, но мы не обращали на них внимания. Помимо насмешек, они постоянно досаждали нам советами, на что мама лишь тяжело вздыхала. Зато, когда мы оставались наедине, она язвительно произносила: «Если такие умные, то почему сами по уши в дерьме?»
Насмешники уверяли – маме следует не «крутить носом», а соглашаться на любую работу. Абсолютно любую – вплоть до уборщицы пляжа. Торговлю квасом, от которой она недавно отказалась, вообще считали лучшей из работ. Если хозяин квасных бочек снизошёл до такой милости, следовало не упускать удачу. Не каждой беженке улыбается подобное счастье! Уборщицей могли взять и больную и кривую, а «на квас» сажали с виду здоровых и обязательно с приятной внешностью – к другим покупатель не пойдёт. Любая обитательница ночлежки, за исключением, шлюх-наркоманок, сочла бы за великую честь торговать на пляже, но их – увы! – не брали. Как говорили они сами о себе, рожами не вышли. «У тебя, Любка, — с жаром размахивали они руками, — с рожей всё в порядке. Такое дело просрала, как можно?»
Мама не считала нужным доказывать быдлу, что работать в торговле или уборщицей ей не пристало. Иссушить солнцем кожу, водой изуродовать руки – это крест на серьёзной и денежной работе, которая рано или поздно ей подвернётся. В летний сезон стояли задачи и поважнее, чем грошовые заработки, которые принципиально ничего в нашем нищенском существовании не меняли.
«Наступят холода, — объяснила мне мама наедине, — все будут болеть, а нам хоть бы что! Вот тогда и поглядим, на чьей стороне была правда…»

* * *

По-настоящему тяжело нам пришлось, когда заболел Вовка. В конце августа неожиданно резко похолодало, но в свой выходной он по заведённой привычке искупался в море и выпил ледяного пива. К вечеру у него разболелось горло, и мама без колебаний поставила диагноз: ангина. Уж ей-то не распознать болезнь, которая меня настигала каждую весну и осень!
Разумеется, мама отчитала Вовку: «Уму непостижимо! И так концы с концами еле сводим, а он болеть надумал!»
Вовка отмахнулся: «Не парься! Заживёт, как собаке…»
Мама покачала головой и ещё раз с укоризной произнесла: «Ты даже не представляешь, как подвёл меня и Серёжу!»

Громов поначалу хорохорился – даже ходил на работу, но когда жар усилился, остался в ночлежке. У кого-то нашёлся градусник, померили – тридцать девять и восемь. Мама купила аспирин – самое недорогое лекарство, а шлюхи скинулись на баночку мёда. Фитиль рекомендовал больному – пить водку с мёдом. «Медовуха – лучшее средство от ангины», — заявил он.
Вовка покорно принимал все назначения, беспрерывно глотал таблетки, запивая их, то кипятком, то «медовухой». Он сильно переживал из-за своей болезни, а мама не уставала напоминать, какую свинью он нам подложил.
За больным ухаживала вся ночлежка, но нам от этого было не легче. Деньги у мамы быстро закончились, и тётя Софа стала смотреть на неё волком. По словам хозяйки, она не выставила нас только из уважения к Вовке.
«Понятное дело, — объяснила мама, — быдло всегда солидарно с быдлом!»
От голода мы не страдали – выручала «гуманитарка», но о многом другом, к чему привыкли в Одессе, пришлось позабыть…

* * *

На третий день Вовкиной хвори, тётя Софа учинила маме скандал. Сжавшись в комок, я с ужасом ожидал, что зловредная хозяйка выставит нас взашей. Мама, как могла, оправдывалась, лепетала что-то о скором Володином выздоровлении и своих перспективах получить достойную и денежную работу.
Вовка вяло заступался. У него уже снизилась температура, но работать он всё ещё не мог – болело горло, и одолевала слабость. Я вторил им, прижимая к груди скрипку: «Меня примут в музыкальный интернат, будут платить стипендию…»
Неожиданно Софа смилостивилась. Она покосилась на скрипку: «Харэ разводить цуцулы-муцулы! Так и быть, побазарю с одним барыгой, шоб вы имели заработки. Не получится – я дико извиняюсь. Считай, дамочка, отдаю тебе последнюю почесть. И, даже не тебе, а твоему Сироже…»
С этими словами Софа удалилась. Мама погладила меня по голове и произнесла загробным голосом: «Вот и настала твоя очередь работать…»
Я топнул ногой: «Не хочу!», а мама всхлипнула. Вовка, вместо того, чтобы за меня вступиться, подлил масла в огонь: «Да ладно, Серый, не мешки ворочать…»
Уткнувшись лицом в пропахшую плесенью подушку, я залился слезами. Успокоился нескоро, но ещё долго мне пришлось выслушивать упрёки, которые мама обрушила на Громова, виновника всех наших бед. Её слова ласкали мой слух, но облегчения, увы, не приносили.
Вскоре появилась хозяйка в сопровождении долговязого типа в спортивном костюме «Адидас» и с сигарой в зубах. Зайдя внутрь, он брезгливо поморщился и на редкость пахабно выругался.
Тётя Софа ткнула в меня пальцем: «А вот и наш Сирожа!»
Я зарылся в лохмотья, решив, что меня чего доброго отберут за долги – в последнее время Софа нас часто этим пугала – а мама опустилась рядом, выдавив: «Он ещё совсем ребёнок!»
Долговязый указал дымящейся сигарой на футляр.
«Играй, малыш, — улыбнулся он, обнажив частокол золотых зубов. —  И не просто играй, а шоб я видел! Сделай дяде Изе удовольствие…»
«Чё играть?» — насупился я.
«Не чё, а шо! — поправил дядя Изя, подняв указательный палец. — Ты здесь не в Кацапста̀не».
«Шо играть?» — повторил я послушно.
«Та хоть вот эту шнягу!» — он повёл головой в дальний угол, где надрывался ворованный магнитофон. Бархатный баритон выводил: «Где ты, юность моя? Где пора золотая?» — заезженная до дыр запись, слова которой уже давно выучили наизусть обитатели ночлежки.
«И не просто играй, — добавил дядя Изя, — а шоб со словами».
Мама подсказала: «Спой!»
Магнитофон выключили, и вокруг нас сгрудилась вся ночлежка.
Кое-как, сбиваясь и отчаянно фальшивя, я изобразил куплет. В конце я чуть не разревелся от страха и стыда.  В музыкальной школе за такое исполнение мне влепили бы двойку.
Однако ночлежка не выразила никакого неудовольствия. А тётя Софа так и вовсе слушала мою игру с таким видом, словно в моём обличии воскрес дружок её молодости Бернес.
На последней ноте дядя Изя обернулся к ней: «Бля, Софа, да это же Паганини!»
Она буркнула: «А шо я говорила?»
Краб шепнул мне: «Изя – крутой, шмотри, у него наштоящий пейнжер!»
На поясе дяди Изи действительно помигивал лампочкой загадочный приборчик, мечта любого одесского мальчишки.
Джон шепнул мне в другое ухо: «Изя под Карасём работает!», и я окончательно воспрянул духом.
Бандиту по кличке Карась тётя Софа платила дань, как и начальнику отдела милиции. Похвала из уст подручного самого Карася стоила многого. Меня особенно порадовало, что слова дяди Изи слышала вся ночлежка.

* * *

На следующий день я вышел на заработки в сопровождении мамы и Вовки. Впервые после болезни он выбрался на улицу. Меня распирала гордость: я обзавёлся «крышей» в лице известного одесского бандита, перед которым трепетала вся округа.
Раньше я с завистью поглядывал на уличных артистов, у которых всегда водились деньги, теперь же стал одним из них. В основном музыканты промышляли в центре – на Дерибасовской, Приморском бульваре, в центральном парке и у памятника Дюку.
Детям подавали особенно охотно, даже если мастерство исполнения оставляло желать лучшего. Мне не о чем было волноваться – играл я вполне прилично, даже слишком хорошо для того репертуара, с каким обычно выступали уличные дети-музыканты.
Перед началом работы по приказу дяди Изи другие музыканты провели мне короткий инструктаж. Одежду следовало выбирать погрязнее, волосы не причёсывать, стоять – непременно босиком. Поменьше улыбаться, в разговоры не вступать, при малейшей опасности звать на выручку «смотрящего». В музыке – никакой заумности! «Мурка», «Цыплёнок жареный», «Ах, Одесса» и тому подобное.
Я спросил: «А шаланды?»
Дядя Изя, который до этого молча слушал инструктаж, обнажил золотые зубы: «Какой способный мальчуган!»
Слова он адресовал маме, и она с достоинством ответила ему: «У нас семья высокой культуры…»
Изя выпустил дым ей в лицо: «А вы, к примеру, дамочка, какими талантами обладаете?»
«Вообще-то я филолог», — ответила мама.
Вовка вставил: «Лучший учитель республики!», но она сверкнула в его сторону взглядом, и он тут же потупился.
«Безупречная грамотность, — доложила мама с гордым видом. — Печатаю десятипальцевым методом, свободно владею английским… На бытовом уровне, конечно…»
«Дую спык ынглиш?» — осклабился Изя.
«Йес, я ду», — едва кивнула мама и улыбнулась уголками рта.
«И для тебя есть работёнка, — перешёл Изя на «ты». — Не пыльная, но денежная».
«Секретарём?» — осведомился Вовка.
Мама сердито проговорила: «Володя, ступай немедленно в кровать! Тебе завтра на работу. Что за манера – совать нос во взрослые дела? Уму непостижимо!»
Громов понуро зашагал прочь, а я отправился на свою «точку» – под сенью развесистого платана напротив кафе «У самого синего моря».
Пиликая по струнам, я ещё долго наблюдал за разговором мамы и дяди Изи. Он о чём-то увлечённо рассказывал, размахивая сигарой, а она слушала, словно окаменев… Спустя какое-то время, я перестал обращать на них внимание и следил только за распахнутым настежь футляром, куда прохожие бросали мелочь.
Вскоре я отметил – такая работа мне определённо нравится! Никто не требовал от меня правильной осанки, не следил за техникой и не морщился, когда я фальшивил. Да и к репертуару претензий не выказывали. Услышали бы моё выступление в музыкальной школе, наверняка испытали бы шок. Меня от этого разбирало веселье. Подумать только – скрипка, предназначенная для исполнения сложнейших концертов, исторгала простые кугутские мотивы. Чем не возмездие ненавистному Мендельсону за все мои прошлые мучения?
Первый день мама дежурила у «точки» до самого обеда. Завершив беседу с Изей, она уселась неподалеку на скамейке, словно прибыла на мой отчётный концерт. Её присутствие мне очень мешало. Инструмент звучал паршиво, но из-за укоризненных маминых взглядов я не мог сосредоточиться и потому сердился. После каждого исполнения я умолял её не позорить меня перед другими музыкантами, расположившимися вдоль платановой аллеи.
Наконец, после очередного сбоя, дюжий парень в адидасовской униформе, приставленный дядей Изей надсмотрщиком, подошёл к ней: «Мадам, та шо вы паритесь, как малохольная? Ступайте по своим делам!»
«Вы приглядите за ним», — заискивающе посмотрела она на охранника и протянула руку, чтобы погладить меня по голове. Сердито зыркнув на неё, я увернулся.
«Та гуляйте себе спокойно! — расплылся в улыбке охранник. — Будем бирэчь ваше чадо, як ту целку…»
Тяжко вздохнув, мама ушла. Позднее я узнал – «смотрящего» к нам приставляли только затем, чтобы следить – не украдём ли мы часть выручки? По окончании трудового дня надзиратель нас обыскивал, причём делал это до крайности дотошно. Конечно, мамино присутствие его нервировало. Не сомневаюсь, он не нагрубил ей только потому, что она любезно пообщалась с дядей Изей.
Оставшись один, я почувствовал себя гораздо свободней. Теперь я мог фальшивить и халтурить от всей души.
Вскоре появились Джон и Краб. Они завистливо оглядели футляр и принялись отвлекать меня дурацкими разговорами. Не переставая пиликать, я отмалчивался и искал глазами «смотрящего». Наконец, он вышел из пивной и пронзительно свистнул. Мальчишки вмиг испарились, а я проводил их довольной ухмылкой, лениво выпиливая смычком «шаланды».

* * *

Потянулись рабочие будни… Иногда я зарабатывал до тридцати долларов в день, но для этого следовало не сидеть на месте, а обходить близлежащие кафе. Попрошаек дяди Изи официанты пускали беспрекословно.
Вскоре я освоился и прекратил хождения между столиками. Независимо от выручки, в конце дня мне оставляли семь долларов, но и такие крохи в нашем положении служили неплохим подспорьем. Более того, со временем я научился прикарманивать часть выручки. Так поступали все мальчишки-музыканты. В футляре я устроил небольшой тайник, куда легко и незаметно мог сунуть пару долларов.
Постепенно мы погасили долги, вновь стали позволять себе небольшие излишества и строить планы на будущее. Мама приобрела в ювелирном цепочку с кулончиком, а мне на «Привозе» купили тёртые джинсы.
Вовка по-прежнему ходил, в чём приехал. Мама предлагала ему подобрать что-нибудь практичное и недорогое в «сэконд-хэнде», но он отодвинул покупку на потом. С заработков он оставлял себе лишь мелочь на пиво и сигареты.
Каждый из нас жил своей мечтой. Мама грезила о съёмной квартире, Громов – о собственном бизнесе, я же хотел заиметь пейджер, хотя совершенно не представлял, какую он принесёт пользу. Мне просто хотелось носить его как украшение – на зависть обитателям ночлежки.
В помощи Фитиля мы больше не нуждались, да он и не мог нам ничем помочь – беспробудно пьянствовал. После очередной попойки мама заявила – нам с ним не по пути, и он запил ещё сильнее…
Теперь, когда я зарабатывал наравне с Громовым, меня всё время подмывало его кольнуть – мол, я пиликаю на скрипочке в своё удовольствие, а он таскает тяжести с утра до ночи. Хоть мама и запретила его дразнить, однажды я не удержался и, как бы между прочим, заметил: «Клёвая у скрипача работа – за всё время ни разу не вспотел!» В ответ он равнодушно бросил: «Кто на что учился…» Его слова прозвучали для меня самым красноречивым признанием моего полного превосходства.

На исходе сезона дела у нас шли неплохо – мы исправно оплачивали жильё; как и прежде, позволяли себе недорогие деликатесы: мороженое, газировку, фрукты; к зиме прикупили кое-что из тёплых вещей.
Если бы дядя Изя не жадничал, мы бы сменили жильё на более приличное, но, увы, все музыканты у него получали одинаково, и даже для гения он не сделал исключения.
Когда мы окончательно выпутались из нужды, отношение к нам в ночлежке изменилось. Теперь тётя Софа неизменно провожала меня на «службу» самыми тёплыми пожеланиями, передавала поклоны дяде Изе и угощала на дорожку горстью семечек.
Друзья же, наоборот, стали относиться ко мне прохладней. Джон заявил: «Паганини зазнался», а Краб подтвердил: «Шамо шобой, он теперь шреди блатных швой в дошку». Джон поправил: «Среди жидов. На скрипках только жиды пархатые пиликают», и они весело загоготали.
С одной стороны, мне льстило – меня возвеличили до «блатных». С другой, было обидно – меня приравняли к жидам. Я не мог объяснить, чем евреи хуже всех прочих, но ещё с Бендер в голове твёрдо засела казачья присказка: «Лях, жид и собака – вера една̀ка». А после долгого общения с Джоном и Крабом так и вовсе сложилось представление – уж лучше быть быдлом, чем «пархатым жидом».
Странное дело – хотя я ни на минуту не забывал о краже наших денег, но перемены в отношениях с приятелями меня удручали. Я пытался их переубедить, доказывал, что для хозяев мы все – «полова» (так называли детей-музыкантов), но тщетно. Ко мне прочно приклеилась кличка Паганини, которую мальчишки произносили по слогам и нараспев, а на стене у койки появилась обидная надпись: «Жидок пососи у Изи».
Вовка её соскоблил, но она появилась вновь. Так продолжалось день за днём. В итоге мы смирились, но на этом наше противостояние с завистниками не кончилось. В наше отсутствие они испортили мои концертные наряды, купленные для прослушивания. Хотя для уличной игры они и не годились, но мама всё равно расстроилась до слёз. А в довершение всего, кто-то из завистников помочился в футляр из-под скрипки. С тех пор я не расставался с инструментом даже у отхожего ведра.

* * *

В последних числах августа у памятника Дюку я пиликал «Шаланды», как вдруг из-за спины послышалось: «Да это же Серёжа!» Обернувшись, я увидел завуча школы искусств и педагога класса скрипки Нину Львовну. Казалось, прошлое кануло безвозвратно – но, увы! – в самый неподходящий момент оно внезапно о себе напомнило.
Встретившись с учителями музыки на пляже или в парке, я бы и бровью не повёл, но по какому-то злому року они застигли меня во время игры. Можно было не сомневаться – их уши уловили халтуру, и мне не обойтись без нравоучений.
«Серёженька, а где же мама? — защебетала завуч. — Как вы устроились?»
«Бедный ребёнок, — вторила ей преподавательница. — Когда-то подавал такие надежды, а теперь совсем разучился играть…»
Вместо ответа я попытался исполнить Мендельсона, но безнадёжно запорол третий такт и, опустив голову, погрузился в чёрную тоску.
Учительница заверещала пуще прежнего: «Слуховая память работает, а пальцы – просто деревянные! Надо восстанавливать технику. Учебный год на носу, передай маме – ждём, всегда рады…»
Завуч покосилась на футляр: «Жизнь налаживается, пострадавшим деньги выплачивают, никто не голодает. Из России помощь идёт – недавно муку выдавали, консервы…»
Ничего не ответив, я выгреб из футляра мелочь и уложил туда скрипку.
«На таком инструменте только кабацкое играть, — горестно вздохнула учительница и участливо поинтересовалась: — А как мамино здоровье?»
«Нормально», — буркнул я.
«Наверное, работу нашла? — не унималась учительница. — Да мы и не сомневались! С её-то заслугами…»
Я хотел улизнуть, но дорогу преградила Нина Львовна: «Серёжа, ты просто обязан рассказать нам о маме. В школе искусств её так уважали! Мы не имеем права вернуться, не разузнав все подробности…»
«Коллектив не поймёт!» — добавила завуч, впившись ногтями в моё плечо.
Неожиданно за их спинами выросла фигура охранника Сявы.
«Шо за бѐбихи, Паганини? — строго спросил он, поглядывая на закрытый футляр. — Инспэкция? Не дают зробля̀ть гро̀ши?»
Гоняя папироску из одного угла рта в другой, он хмуро уставился на учителей. Они испуганно попятились. Сява выплюнул окурок им под ноги и слегка приподнял майку, чтобы почесать татуированное пузо. Под майкой я заметил рукоять пистолета. «Хиляйте, дамочки, — небрежно махнул он рукой, — а то не дай бог огребёте на свои старые жопы!»
«Шо за шалавы?» — миролюбиво спросил меня Сява, когда они растворились в толпе.
«Учителя с музыкальной школы», — ответил я, снова раскрывая футляр.
«С-с-суки, — процедил Сява. — Ты бы им намекнул, шо всё полезное в музыке выучил. Сыграл бы им это…»
Сява фальшиво насвистел несколько тактов похоронного марша Шопена, а затем, посмеиваясь, направился к столику в кафе, где его дожидалось недопитое пиво.

Вечером по пути домой на глаза мне попалась афиша у ограды городского сада. В оперном театре намечался концерт «Юных виртуозов Одессы», известного в городе детского камерного ансамбля. Мне стало настолько тошно, что я сорвал афишу и, давясь слезами, растоптал её со всей накопившейся во мне злостью.

* * *

Первого сентября, в день моего рождения, впервые в жизни я не пошёл в школу. И это стало лучшим для меня подарком!
Мама давно определила, как я буду учиться в Одессе, не имея документов и прописки. Она решила заниматься со мной индивидуально. Мы приобрели учебники для четвёртого класса и школьные принадлежности. Хотели купить то же самое и для Вовки, но он отказался. Объяснил – не та ситуация, чтобы тратить время и деньги на чепуху. Мама возражать не стала, понимая, с чем на самом деле связан его отказ. Громов сильно уставал на рынке и, ему было не до учёбы.
Мне же работа давалось легко, ведь деньги в футляр бросали даже в минуты отдыха. Постепенно я приспособился и брал не игрой, а притворной усталостью. Всем своим видом показывал, как тяжело даются мне заработки. Громову такие фокусы на рынке с рук бы не сошли!
Но мы с мамой нисколько ему не сочувствовали. Между собой часто повторяли его же присказку: «кто на что учился…» Сочувствие было тем более не уместно, что он назвался не просто членом нашей семьи, а её главой. «Высокому званию, — заметила мама, — следует соответствовать…»
Вовка и не возражал – тянул свою лямку, не жалуясь.
Вечерами под маминым присмотром я писал диктанты и решал задачи. Развалившись на койке, Вовка читал коммерческие объявления и строил планы своего будущего бизнеса. Мама безразлично его выслушивала, не возражая. Иногда поддакивала. Мне же наедине говорила – чем бы дурак не тешился, лишь бы трудился. Вовка надеялся выудить из объявлений подсказку на «тему бизнеса». Мы с мамой не сомневались – «тему» определяют деньги и связи, а не дурацкие чужие объявления.

Так же, как и я, первого сентября мама не переступила школьного порога. В Одессе без документов устроиться учителем не вышло, а от одной мысли, что в Бендерах ей предстоит встреча с Анжелой Ионовной и «роновскими крысами», её коробило.
Мы твёрдо решили обосноваться в Одессе, и нашу решимость подогревали вести из Приднестровья.
В конце августа мама встретилась с Зоей Михалной и та сообщила – всех, потерявших жильё, селили в бараках. Школу закрыли на ремонт, а учеников распределили по другим учебным заведениям. Поскольку ремонтом заниматься некому, Анжела призвала всех учителей и родителей оказать посильную помощь. Мама фыркнула: «Только и мечтала!» и попросила Зою «передать кугутской столице пламенный привет».
Ночлежка нас единодушно осудила, но особенно горевал Фитиль. Он пил ежедневно, но надежд жениться на маме не терял. Наивный, он рассчитывал на наше возвращение в Бендеры, где годика через три, дождавшись очереди, мы получили бы жильё. Хитрец умолял маму согласиться, и обещал при таком раскладе стать на путь трезвости. Он уверял – его тяга к стакану объяснялась исключительно отсутствием «света в конце тоннеля». Женитьба и очередь на квартиру наполнят его жизнь смыслом, и второй раз на те же грабли он не наступит…
Маму перспективы проживания в «общаге» никак не устраивали. Не говоря уж о совместной жизни с Фитилём. Ей нужен настоящий мужчина, — объяснила она, — за которым, как за каменной стеной. Мы с Вовкой приняли её слова на «ура».
Я поделился мамиными планами с мальчишками. Они по глупости сделали вывод – маме нужен хахаль. Я спросил у Вовки – что он думает по поводу хахаля? Он скривился так, словно ему подсунули какашку.
Громов вынашивал другие планы, ещё более нелепые, чем у Фитиля. С жаром доказывал нам – когда он наладит бизнес, у мамы не будет никакой надобности искать «каменную стену» на стороне. А за «хахаля» он отвесил каждому из мальчишек подзатыльник, и обещал добавить, если они будут распускать языки.
Так мы и жили осенью 92-го: я и Вовка работали, мама готовила еду, стирала-убирала, зубрила свой английский, а вечерами занималась со мной по школьной программе. Перед сном мы по привычке выслушивали очередные Вовкины фантазии относительно бизнеса. Мама называла их «Спокойной ночи, малыши». Под них мне и впрямь отлично засыпалось…

* * *

Наша размеренная жизнь оборвалась в тот день, когда я заболел. Стояла сырая ноябрьская погода, но Изя заставил нас играть в лёгкой одежде. Замёрзшие, мы вызывали у прохожих больше жалости. Меня продуло, и на следующий день на работу я не вышел. Мама отпаивала меня горячим чаем с мёдом, но мне становилось всё хуже. Скудные денежные сбережения ушли на оплату врача. Пришлось раскошелиться – за «спасибо» никто из докторов идти в ночлежку не желал.
Врач предположила пневмонию, и по её рекомендации вызвали скорую. В больницу меня доставили в полуобморочном состоянии. Мест не хватало, положили в коридор. Но и «бедняцкое» место далось нам непросто. Маме пришлось залезть в долги, чтобы получить койку подальше от входной двери. Выручила Лулу, ссудив полсотни долларов. Пока решался вопрос с госпитализацией, я чуть не умер – температура перевалила за сорок. Диагноз «пневмония», к сожалению, подтвердился. Причём выявилась не простая пневмония, а двусторонняя.
Первые дни мама сидела около меня безвылазно. Вовка приносил продукты и лекарства. Чтобы покупать для нас необходимое, он подрядился работать в две смены и без выходных. Но и ему пришлось залезть в долги. Когда во время одного из визитов он пожаловался: «Цены растут…», мама вскинулась: «В такое время мог бы обойтись без сигарет и пива!»
В ответ Вовка пожал плечами: «Уже давно не пил, а сигареты самые дешёвые курю, “Дымок”…»
Мама заказывала всё самое лучшее – в больничном рационе не хватало витаминов. Спала она урывками, бочком пристраиваясь рядом со мной.
В коридоре по нескольку раз в день устраивали проветривания, и вдоль прохода гулял сквозняк. Мама называла это безобразием, но протестовать не осмеливалась. Она умоляла главврача перевести меня в палату, но тот и не подумал снизить цену с трёхсот хотя бы до ста долларов и не согласился предоставить место в долг.
В довершение всего нам отказала в помощи Лулу – слишком много мы накопили долгов. Вовка пытался подключить к вопросу дядю Изю, но тщетно.
Когда опасность для моей жизни миновала, мама решительно заявила – пора устроиться на работу и обеспечить мне нормальные условия лечения. Я был настолько слаб, что смог лишь горько усмехнуться.
«Вот увидишь, — твёрдо заявила она, — скоро всё переменится…»
Впервые за последнее время она ушла ночевать к тёте Софе.

Каково же было моё удивление, когда на другой день она обрадовала меня: её приняли секретарём-референтом самого начальника порта! Я широко раскрыл глаза от удивления, а мама улыбнулась: «Теперь мы заживём, как люди…»
Спустя сутки меня перевели в палату. Мама объяснила – ей выдали аванс.
В моём рационе кроме яблок и карамелек, которые покупал Вовка, появились апельсины и даже бананы. В аптеке вместе с импортными антибиотиками мама покупала мне витамины и гематоген. Наконец, я вспомнил вкус любимого «Гулливера»…
Вовкины передачи с лёгким сердцем я раздавал соседям по палате. Такое обилие добра просто не умещалось в тумбочке. Излишки я мог бы выбрасывать, но благоразумно проявлял щедрость. Как следствие, соседи буквально заискивали передо мной!
В отличие от меня, Громова не радовали мамины успехи на работе. Мы понимали – неудачник отчаянно завидует. Я хвастал ему мамиными подарками, а он хмуро на них поглядывал, не выказывая и малейшей радости. Мама велела его не сердить – как-никак мы были ему немного обязаны.
Во время посещений Вовка по привычке рассказывал, какие новые идеи он почерпнул из газетных объявлений. Я передавал его россказни маме, и порой мы просто ухохатывались.
Но в итоге одна из идей всё же надоумила его приступить к делу…

В тот год все буквально помешались на французских духах, которые возили «челноки» из Турции. В день маминого рождения Громов подарил ей флакончик размером с ноготок. Она отметила: «Красная Москва» в сравнении с Францией – жалкое убожество!
Когда флакончик опустел, мама сразу обзавелась следующим. Вовкино участие не потребовалось – к тому моменту мама уже могла себе позволить дорогие покупки. Более того, с некоторых пор в её сумочке постоянно находились две-три марки французских духов, о чём я не преминул сообщить Громову. Он, конечно, скривился, но промолчал. Впрочем, я и без лишних слов догадался – его просто съедала зависть!
И вот в один прекрасный день Вовка явился в больницу с известием об открытии долгожданного бизнеса.
Я выпучил глаза и замотал головой: «Не-е-ет…»
«Да!» — небрежно кивнул он и расплылся в самодовольной улыбке.
Вовка поманил меня в коридор, и у туалета, где разрешалось курить, посвятил в детали. Закутавшись в одеяло, я слушал его, не веря своим ушам.
Теперь, когда мама стала зарабатывать сама, он, наконец, отважился на риск. И не просто отважился, а затеял грандиозную афёру – продавать в Приднестровье турецкую туалетную воду под видом французских духов. Благо, в кугутских краях настоящей Франции никто и не нюхал! Быдлу важно купить товар с этикеткой «made in France», а содержимое для них – дело десятое. Наглец и глазом не моргнул, употребив слово «быдло»!
Меня просто передёрнуло. Он говорил о приднестровских кугутах с таким презрением, словно сам происходил из благородной семьи. Я с горечью отметил про себя – быстро же хитрец открестился от своего прошлого! Не прошло и полгода, как он присосался к нашему семейству, а уже возомнил о себе невесть что.
«Долго этот бизнес не продержится, — рассуждал Вовка, попыхивая сигареткой, — рано или поздно дотумкают. Но нам долго и не надо! После восьмого марта лавочку прикроем».
К началу весны он вознамерился заработать три тысячи долларов чистыми!
«Начальный капитал» – так называл Вовка свою грядущую прибыль – он собирался вложить в другой, «чистый» бизнес. В какой именно, ещё предстояло решить, но желательно – во что-нибудь, связанное с автомобилями.
Его компаньонами стали Джон и Краб. По Вовкиным рассказам, товар уходил «влёт». За неделю сбывали двести склянок! Каждая приносила доллар чистой прибыли. Им даже не приходилось возить товар через границу. Готовую продукцию продавали на «Привозе» в мелкооптовых рядах, где обычно затаривались приднестровские торгаши. С большинством из них Вовка был знаком ещё с той поры, когда сам возил товары из Одессы.
Дядя Изя выделил кредит – пятьсот долларов. Вовка всё распланировал и убедил кредитора, что через месяц вернёт восемьсот. Я слушал его и терялся в догадках, каким образом троечнику по математике удалось не ошибиться в расчётах?
Компаньоны поделили обязанности следующим образом. Мальчишки закупали «туалетную воду» и таскали готовую продукцию на реализацию. Вовка занимался этикетками, тарой и производством – орудовал ножницами и клеем. На «Привозе» он купил подержанный упаковщик, с помощью которого готовые коробки оборачивались прозрачной плёнкой. «Работа тонкая, — заметил он, — а у шпаны руки из жопы растут».
Трудился Громов в секретном месте – в одном из подвалов близлежащих домов. В аренду за десять долларов они сняли помещение у какого-то пьянчуги.
«Всё продумано! — проговорил Вовка самодовольно. — Ни одна падла не пронюхает!»
Больше всего он опасался районной уголовной милиции. С другими всегда можно договориться полюбовно, а с «уголовкой» – только, если крупно повезёт. В ночлежке ходили истории о «беспределе уголовщиков» и о тех бедолагах, кто погорел ни за понюшку табаку. Преступления большей частью были ничтожными, а сроки аховыми, ведь в довесок к мелочи на бродяг вешали нераскрытые дела.
Я повторил Вовке мамины предостережения, но он лишь отмахнулся: «Волков бояться – в лес не ходить!»
«Начальный капитал, — добавил он многозначительно, — по-честному не заработать».

С тех пор при каждом посещении больницы Громов докладывал мне об очередных достижениях, фантазируя на темы скорого обогащения. В ответ я с гордостью рассказывал о маминых успехах, после чего он сразу же тускнел. Другого, такого же надёжного способа осадить хвастуна, я не знал.
А дела у мамы действительно шли всё лучше и лучше, и что важно – без какого-либо криминала. Ещё недавно она переживала – на носу зима, а нам нечего надеть. Теперь же она прикупила шубу, выложив за неё немыслимую сумму в триста долларов.
«Мех искусственный, — с сожалением проговорила мама, — зато вещь новая», и тут же с улыбкой добавила: «А не из какого-нибудь сэконд-хэнда, где затаривается наш Вовочка!»
Эту фразу я ему так и передал – слово в слово! – и надо было видеть его физиономию.
Вместе с шубой мама приобрела итальянские сапоги и модную французскую сумочку из натуральной кожи.
«Никогда в жизни такого не имела!» — продемонстрировала она покупку.
В сумочке мама держала косметичку производства Польши и французские духи.
«Не дрянная «Красная Москва», — произнесла она презрительно, — и не громовские подделки, а настоящая «Шанель» из Парижа!»
Постепенно мама обзавелась и другими необходимыми вещами: швейцарскими часиками, золотой цепочкой с кулоном и в том же стиле – серёжками.
«Золото турецкое, — пожала она плечами, — но мне нравится».

Я быстро выздоравливал и хотел поскорее выписаться, но мама осадила меня. Во-первых, следовало долечиться. Во-вторых, она подыскала удобную квартиру недалеко от порта, но её освобождали только через месяц. Не везти же меня в сырую и холодную ночлежку?
Я мечтал взглянуть на мамину работу хотя бы одним глазком, но она меня огорчила: «Порт – секретный объект! Туда людей с улицы не пускают».
«Но я же твой сын!»
«Ни-ко-го!» — отрезала она.
«А как тебя приняли без документов?»
«Объяснила нашу ситуацию, — ответила мама. — Предложила сделать запрос в Комитет. Всех родственников до седьмого колена шерстили! Всё сошлось. В конце концов, не забывай, мой отец работал замом по идеологии».

* * *

В больнице я провалялся почти три месяца. Пришлось задержаться из-за опасности осложнений. Но я совершенно не горевал, поскольку с середины ноября лежал в отдельной палате. Больничные будни скрашивали телевизор с видеомагнитофоном и подаренный мамой пейджер. Читать её сообщения было намного интересней, чем школьные учебники. За этими занятиями я и коротал время…
Настал день выписки. С моря дул холодный пронизывающий ветер и, чтобы меня не застудить, мама наняла такси. Усаживаясь в машину, я подумал: «Вот и сбылись наши мечты – Одесса, «Волга» и квартира на Французском бульваре…» Словно угадав мои мысли, мама шепнула: «Жаль, дворня не видит…»
Конечно, автомобиль и квартира пока нам не принадлежали, но до реального исполнения мечты – я в этом не сомневался! – оставалось совсем чуть-чуть…
Машина катила по бульвару, а я смотрел в окно и слушал мамин отчёт о том, какой ценой далось моё выздоровление. Антибиотики, капельницы, рентген, анализы, врачи, няни, отдельная палата – на всё ушло полторы тысячи долларов!
Когда прозвучала эта сумма, у меня помутилось в глазах. Откинувшись на заднем сиденье, я восхищённо прошептал: «Полторы тысячи!», а мама произнесла: «Уму непостижимо…», но без обычного своего изумления.
До конца поездки мы обсуждали планы на будущее. Мне следовало готовиться к учёбе на коммерческом отделении интерната. Занятия начинались со второго полугодия.
Как выяснилось, попасть туда я мог без всяких связей и ненужных формальностей, вроде прослушивания. Плати спонсорский взнос – тысячу двести долларов – и учись сколько угодно. Были бы деньги, поступить в интернат мог даже Громов.
«Сволочи! — в сердцах заявила мама. — Помнишь мои хождения по мукам? Могли войти в положение. Неужели, сложно понять – люди вырвались из натурального ада, ребёнок не в своей тарелке. Да, ну их к чёрту! Пусть подавятся, твари ненасытные. Тысяча двести – не деньги…»
Таксист покосился в зеркало заднего вида, а я повторил вслед за мамой: «Конечно, тыща двести – такая мелочь!», и мы с ней как по команде прыснули.
Она объявила – сегодня мы закатим небольшую пирушку по поводу моей выписки, а завтра отправимся по магазинам – покупать для меня зимние вещи.
Машина остановилась у солидного дома с аркой. Здесь, на третьем этаже, находилось наше жильё. Я давно просил маму свозить меня сюда на экскурсию, но она не соглашалась. Не хотела выводить меня, ещё не окрепшего после болезни, на холод. Тогда я обижался на неё, зато теперь был исполнен благодарности. Впереди меня ожидало волнующее открытие…
А мама, словно подогревая интригу, не спешила домой. Она предложила перекусить в кафе, которое располагалось на первом этаже дома.
«В холодильнике шаром покати, — виновато произнесла она, — столько работы в последнее время, некогда и в магазин зайти…»
В кафе я не был целую вечность и потому, конечно же, не возражал.
Себе мама заказала чашку кофе, а мне – чай и пирожное.
Ожидая заказ, она открыла сумочку и достала пачку сигарет «More». Мне показалось, пальцы её дрожали. Стараясь не встречаться со мной взглядом, мама щёлкнула зажигалкой и выпустила в сторону дым. Я смотрел на неё, как завороженный, онемев от удивления.
Дар речи ко мне вернулся лишь после третьей маминой затяжки.
«Ты куришь?!» — спросил я.
Она виновато глянула на меня: «Будешь ругать?»
Я пожал плечами: «Да ладно, кури».
«Это совсем лёгкие сигареты, — объяснила мама, — безвредные, специально для женщин…»
Я понимающе кивнул, а она продолжила: «У нас на работе все курят. Я подумала – всё равно табаком дышать. Уж лучше самой курить, во всяком случае, не будут смотреть, как на белую ворону».
«А если бы все бились головой об стену?» — процитировал я с ехидцей её же учительскую поговорку.
Она в момент помрачнела: «Ты просто не представляешь, какая у меня адская нагрузка! Кручусь, как белка в колесе. Шесть дней в неделю!»
Мама выпустила струйку дыма в потолок и добавила: «Ради твоего будущего я готова даже биться головой об стену!»
Смутившись, я опустил глаза.
Принесли заказ. Мама достала из сумочки кошелёк и протянула официанту пять долларов: «Возьмите сразу, я не люблю ждать расчёт». Он хотел вернуть сдачу, но она небрежно махнула рукой: «Оставьте себе».
Я не поверил своим глазам и ушам – за какие-то пять минут официант заработал почти два доллара.
«Ну, ты даёшь!» — протянул я восторженно.
«Хочешь жить на широкую ногу, — назидательно проговорила мама, — надо трудиться. В жизни просто так ничего не даётся. Ты смеялся, когда я учила английский, но без языка меня на эту работу не взяли бы. Постоянно приходится общаться с иностранцами…»
Я посмотрел на неё недоверчиво: «Каждый день?»
Она заговорила отрывисто, делая короткие и частые затяжки: «Практически. Один выходной в понедельник. Себя в порядок надо привести, в квартире убрать. Слова подучить английские. А как иначе? Среди недели на хозяйство и чтение сил не хватает. Тружусь ночами. Уму непостижимо! Порт работает круглосуточно. Местные не хотят работать в ночную смену, а в нашей ситуации не до капризов. Ты ведь согласен?»
Я понимающе кивнул, а затем спросил: «А что делает секретарь?»
«Печатаю документы на машинке, — перечислила мама, — звоню деловым партнёрам, делаю кофе начальнику и его гостям».
Я спросил: «Вроде официанта?»
«Глупости! — вспылила мама. — Секретарь – ответственная и очень серьёзная работа! Не станет же начальник порта мыть чашки и накрывать столы?»
Я недоверчиво посмотрел на маму: «А разве гости приходят ночью?»
«Разумеется! — ответила мама. — Корабль может причалить в любое время. Капитан сразу сходит на берег и первым делом – к начальнику порта».
«А встречает его – секретарь!» — кивнул я понимающе.
«Да, прямо на пристани, — подтвердила мама. — А затем провожаю в кабинет начальника на переговоры. По законам гостеприимства угощаю кофе и шоколадом. Мой начальник в английском – ни бум-бум. Сам подумай – как бы они без меня объяснялись?»
«А после переговоров?» — спросил я.
«Садятся на машину, едут в ресторан».
«Хорошая работа у начальника!» — проговорил я с завистью.
«Неплохая, — согласилась мама, — но слишком ответственная…»
Разговоры о чужой ответственности меня не интересовали, и потому я сменил тему: «А какая у него машина?»
«Кажется, БМВ».
«А ты на ней ездила?»
«Так, пару раз…»
Разглядывая зажигалку, я спросил: «Громов будет жить с нами?»
Мама вздрогнула, как от удара током: «Нет, конечно! У нас однокомнатная квартира».
«Останется в ночлежке?» — уточнил я для собственного спокойствия.
«Там ему будет лучше, — улыбнулась мама, — всё же родная стихия».
Я весело подмигнул ей: «Да и в ночлежке у него бизнес!»
«Ой, не говори мне про этот бизнес! — передёрнула она плечами. — Омерзительное жульничество! Просто уму непостижимо!»
«Громов говорил – скоро у них появится прибыль».
«Мечтать не вредно!» — сердито отрезала мама и закурила вторую сигарету.
Пуская дым и прихлёбывая кофе, она рассказала – пока я лежал в больнице, Громов мне очень завидовал. По его представлениям, я жил как король – спал в чистой постели, ел шоколад и бананы, смотрел телевизор. А он по-прежнему ютился на грязном тряпье и питался в пунктах раздачи «гуманитарки».
«Уму непостижимо! — покачала мама головой. — Как можно завидовать страдающему от пневмонии ребёнку?»
После таких слов у меня невольно сжались кулаки, и я изо всех сил стиснул зубы. Мама положила недокуренную сигарету в пепельницу и заговорила как на митинге.
Оказалось, Громов завидовал не только мне. Мамино трудоустройство в порту его просто добило. А когда она перебралась на Французский бульвар, он стал сочинять о ней небылицы и пересказывать их по вечерам на радость быдлу.
«Какие небылицы?» — спросил я.
Мама отмахнулась: «Не собираюсь повторять бред сумасшедшего завистника. А ты запомни: если какая-нибудь гнусность коснётся твоих ушей, это всё громовские измышления!»
Я успокоил маму – никогда быдлу не верил, и верить не буду.
Мама чмокнула меня в щёку и продолжила. Теперь она говорила неторопливо, тщательно выбирая слова, словно объясняла на уроке правила грамматики.
«Зависть – отвратительное качество, но оно нередко пробуждает ещё более отвратительное – клевету. Только совершенно бессовестный человек может завидовать тем, кого сам же назвал родственниками. И только отпетый негодяй может клеветать на близких людей…»
Я понял – самое интересное уже закончилось и погрузился в изучение зажигалки.
«Теперь, когда мы окончательно встали на ноги, — доносился откуда-то издалека мамин голос, — пусть Громов занимается своим бизнесом. Мешать не будем, но и помогать остережёмся. Зато, если случится какая беда – долги или проблемы с милицией – не придётся выручать. А беда случится, вот увидишь…»
Я слушал вполуха и думал о своём. С моих слов мама давно знала об афёре с «французскими» духами. Она не сомневалась – рано или поздно Вовку посадят. Он же уверял меня – всё будет хорошо. Разумеется, я верил маме. Осталось дождаться, когда афериста арестуют. Уж мы-то отпразднуем это событие!
«В конце концов, — подвела мама итог, — пусть набьёт себе шишек, иначе не поймёт – с мизерным образованием никогда не добиться успеха в коммерции. Прогорит и угомонится. Или попадёт в тюрьму…»
Я горестно проговорил: «Из тюрьмы выйдет – опять попросится к нам в семью».
Мама решительно мотнула головой: «Нам с быдлом не по пути. Поиграли в семью и хватит…»
«Когда у тебя будет паспорт?» — спросил я.
«Всему своё время. Будет и паспорт, и квартира своя, и машина».
«Здорово!» — выдохнул я.
Мама мечтательно улыбнулась: «За деньги, говорят, в паспорте можно что угодно написать. Укажу местом рождения не поганый Кишинёв, а Одессу!»
«А в моём свидетельстве?»
«И в твоём, разумеется!» — заверила мама.

* * *

Арендованная квартирка оказалась крохотной и довольно запущенной. Но в сравнении с ночлежкой она выглядела настоящим дворцом. На стене у дивана висел ковёр, такой же, как и у нас в Бендерах – «Три богатыря». В углах его так же поела моль. Бытовые мелочи, вроде плесени, отклеившихся обоев и протекающих труб, меня не смутили, хотя от квартиры на Французском бульваре я ожидал большего.
Главное, у меня появилась собственная постель – её мама застелила на скрипучем диване. Здесь нам предстояло спать по очереди. Мне – ночью, пока мама трудилась в порту, а ей – днём.
Перед уходом на работу она устроила обещанную пирушку. В кафе мы купили «Киевский торт» и коробку конфет; для меня – пепси-колу, а для мамы – шампанское.
Подняв бокал, она произнесла: «Теперь мы снова приличные люди. Забудем ночлежку со всеми её обитателями, включая Громова! Да здравствует новая жизнь!»

Когда мама ушла, я занялся изучением квартиры. Тщательно осмотрел все закоулочки и ящички. Бабушка Нюра – припомнил я – называла их шуфлядками, а маму это очень раздражало. Я улыбнулся – надо же, и на Французском бульваре не уйти нам от кугутских шуфлядок!
В одной из них я обнаружил картонную коробку из-под обуви, а в ней – россыпь иностранных презервативов. Хотелось наполнить «шарик» водой и сбросить кому-нибудь на голову, но, увы. Приличному человеку, живущему на Французском бульваре, не подобало вести себя так легкомысленно.
В глубине другой шуфлядки под ворохом белья я нашёл чёрный бумажный пакет с мамиными фотографиями.
«Интересно, когда она успела столько их наделать?» — размышлял я во время просмотра.
На фотографиях мама выглядела молодой и озорной, такой я её и никогда и не видел. И что самое смешное, на некоторых фото она щеголяла в коротеньких юбочках, из-под которых даже виднелись трусики-плавки! Зачем она сделала эти снимки – для меня осталось загадкой.
С особым любопытством я впился глазами в фотографию, на которой совершенно раздетую маму запечатлели у небольшого бассейна, находящегося, по-видимому, в сауне. Бесстыдно улыбаясь фотографу, она стояла у лесенки. В похожем бассейне я плескался в Бендерах, пока отец пьянствовал с Громовыми. Перед тем, как сигануть в воду, я прикрывал руками свою наготу, мама же явно не испытывала даже малейшего смущения!
«Наверно, ходила в баню с Лулу», — подумал я, пряча фотографию в карман.
Снимок мне настолько понравился, что я решил его утащить.
Жаль, я не мог расспросить маму по какому случаю она посещала сауну и фотографировалась голышом. Она, наверняка, устроила бы мне нагоняй.
Я надул один из презервативов, и фломастером вывел на нём неприличное слово. Оставлять такое в квартире было рискованно, и я запустил «шарик» в окно. Ветер подхватил его и понёс вдоль бульвара.
«Лети-лети! — помахал я вслед рукой. — Привет одесскому быдлу!»
Проводив шарик взглядом, я стукнул себя ладонью по лбу – у мамы завёлся хахаль! Как же я сразу не догадался? Он давал деньги на моё лечение, дарил ей дорогие вещи, помог снять квартиру и устроил на работу. Теперь она накупила презервативов и ночами бегает к нему на свидания. Он научил её курить. И в сауну она ходила тоже с ним и там фотографировалась!
Раньше от такой мысли я бы расстроился, но теперь мне почему-то было всё равно. Более того, я бы с интересом познакомился с нашим таинственным благодетелем!

* * *

После выписки из больницы мама взяла с меня клятву, что к ночлежке я не подойду и на пушечный выстрел.
«С прошлым покончено, — торжественно объявила она. — Забудь и никогда не вспоминай, будто ничего и не было…»
Я охотно согласился: «И Гитлера тоже не было!»
Мама рассмеялась, и мы понимающе переглянулись.
Спустя пару дней она обрадовала меня: «Говорят, громовский бизнес прогорел, и он вернулся в Бендеры».
Я даже зажмурился от удовольствия, представив нищего Вовку, уныло бредущего по дороге к Днестру…
От сладких мечтаний меня отвлёк мамин голос: «Поступит в ПТУ, выучится, работягой станет. Летом будет вывозить жену и выводок на море, чтобы за неделю спустить всё накопленное…»
При слове «выводок» я скривился в усмешке – уж очень напоминало оно слово «выблядок».
Прижав скрипку к груди, я с напускной грустью ответил маме: «Встречу Громова – так и скажу: кто на что учился!», и мы дружно рассмеялись.

* * *

Хотя ночлежку я обходил стороной, меня всё равно тянуло туда как магнитом. Причём, с каждым днём всё сильнее…
И вот после долгого перерыва я, наконец, оказался на Большой Арнаутской. Задумал как бы невзначай купить у неё семечек у тёти Софы и переброситься с ней парой слов. Естественно, похвастать маминой работой, и разузнать подробности Вовкиного банкротства.
Джон с Крабом, казалось, только и дожидались моего появления. Они увидели меня за квартал и ринулись навстречу.
«Здоров, Паганини!» — расплылся в улыбке Джон.
«В гошти не жаходишь, — скривился Краб. — Штал гордый…»
Я промямлил о своей болезни, от которой недавно отошёл и соврал, что теперь, когда окончательно выздоровел, буду наведываться к ним почаще.
С самого начала меня осенило – мальчишки и сообщат подробности громовского краха.
«Как ваш бизнес?» — спросил я с деланным равнодушием.
Джон пригласил в ночлежку: «Западло на холодюге стоять…» Они дружно поёжились, хотя на улице было по-весеннему тепло.
Я мог и отказать, но меня съедало любопытство. Почему-то я не сомневался – новости из жизни быдла окажутся настолько интересными, что мама и не подумает меня ругать за нарушение уговора.
У входа, по заведённой традиции, сидела тётя Софа с товаром.
«Сирожа пришёл! — расплылась она в щербатой улыбке. — А мы боялись, шо ты не дай бог помер!»
Она угостила меня жменей отсыревших семечек, а Джон доложил: «Он до нас в гости…»
«Как мамаша? — спросила Софа. — Цветёт и пахнет?»
«Очень хорошо! — ответил я с готовностью. — Тыщу баксов в месяц зарабатывает!»
Джон присвистнул, а Краб застыл с открытым ртом. Затем мальчишки многозначительно переглянулись.
Тётя Софа расплылась в улыбке: «Ото бы слушала меня, уже б давно людя̀ми стали!»
Я наслаждался произведённым эффектом, а Софа добавила: «Молодая баба, всё при ей – руки, ноги и портрэт в порядке – строила из себя целку малохольную на содержании…»
Хозяйка махнула рукой: «Ну, ступай-ступай… Матери поклон и доброго здоровьичка!»

Пока мы пробирались вдоль коек, обитатели ночлежки поглядывали на меня, как на преступника. Отвыкший от подвальных зловоний, я брезгливо морщил нос.
За спиной слышалось:
«Глянь-ка, воротит его!»
«А шо ты хотела? Ихнее благородие отвыкши…»
А из другого угла: «Такое же благородие, как и я – китайский ампиратор!»
В углу на последнем издыхании хрипел магнитофон, а пьяные шлюхи не в такт подпевали: «Ах, Одесса, жемчужина у моря…»
Джон по-хозяйски приглушил звук: «С кентом побазарить надо…» Шлюхи умолкли и тут же зазвенели стаканами.
На стене в изголовье нашей бывшей кровати крупными буквами кто-то вывел: «Любка шлюха».
Я сделал вид, будто не заметил, и на мгновение пожалел, что Вовка укатил в Бендеры. Будь он сейчас в Одессе, за такие вольности кое-кому бы сильно не поздоровилось.
«Гавроша не видели?» — спросил я, выплюнув на пол шелуху.
Ляля пропела низким осипшим голосом: «Гаврош-Гаврош! Ну, до чего же ты хорош!»
«Умолкни, шука!» — рявкнул на мамашу Краб.
«Ему сюда нельзя», — строго заметил Фитиль.
«А шо такое?» — спросил я с напускной беспечностью.
«Шкурвился твой Гаврош, — злобно прошипел Краб. — Кинул на бабки и шмылся».
Я сделал удивлённое лицо.
Джон поморщился: «Ты шо, в натуре не знаешь или придуриваешься?»
«Он уехал в Бендеры», — ответил я.
Мальчишки переглянулись и вновь уставились на меня.
«Не гони, — процедил Джон, — он у вас скрывается».
«Ш нашими гро̀шами», — добавил Краб.
«А я не верю, — пьяным голосом отозвался Фитиль. — Конечно, Вова – то ещё дерьмо, но не до такой же степени!»
Я повторил: «Он в Бендерах!»
«А если проверим?» — подступил ко мне Джон, дыша луком и табаком.
«Да, пожалуйста!» — сделал я шаг назад.
«Где вы живёте?» — схватил меня Джон за шиворот, а Краб обдал тем же самым луково-табачным зловонием: «Не вждумай брехать! Мы жа тобой прошледим!»
«Французский бульвар, — протянул я плаксиво. — Номер не помню. В доме с аркой, там палисадник и кафе на первом этаже».
Краб убеждённо произнёс: «Яшный хер – там Гаврош и шкрывается!»
«Нет! — топнул я ногой. — Мама от него отказалась, ей не нужен сын-жулик!»
«Проверим! — ухмыльнулся Краб. — От наш не шкроешься!»
«Кто нас кинет, — заключил Джон, — тот два дня не проживёт!»
«Я же сказал, — всхлипнул я, — мама от него отказалась».
«Мы его прирежем!» — важно объявил Джон.
«Да, пожалуйста!» — с радостью согласился я, довольный, что меня казнить не собираются.
Джон криво усмехнулся: «Будешь платить нам червонец в неделю!»
«С чего это?» — изумился я.
«Жа швоего братана!» — объявил Краб.
«Да пусть он хоть сдохнет!» — проговорил я со всей искренностью.
«Дешать бакшов!» — безжалостно повторил Краб.
Джон продемонстрировал ножик с выскакивающим лезвием: «До вечера не принесёшь – прирежем!»
Он несколько раз нажал кнопку, а я как завороженный смотрел на остриё, молнией сверкающее у меня перед носом.
«Встретимся у дома с аркой, — подмигнул Джон. — Заодно и проверим насчёт Гавроша. Сбрехал – сто пудов прирежем!»
«Но шначала – твою маханку, — добавил Краб. — Ночью, прямо в шпину!»
«А после – тебя!» — хохотнул Джон.
Я заныл: «У нас плохо с деньгами…»
Джон насмешливо пропел писклявым голоском: «А у кого маханка тыщу баксов зарабатывает?»
«Мы за квартиру много отдаём!» — нашёлся я.
«Мамашка-шлюха не обеднеет!» — не принял моего объяснения Краб.
«Она не шлюха!» — замотал я головой.
«А кто же?» — усмехнулся Краб.
«Честная давалка! У неё хахаль работает в порту!»
«Угу, и каждый день новый!» — с напускным сожалением проговорил Джон.
«Шука, блядь и проштитутка!» — гримасничая, обошёл меня кругом Краб, а малыши ему хором вторили.
«Неправда! — крикнул я фальцетом, с надеждой поглядывая на Фитиля. — У тебя даже отчества нет, а мой отец – герой войны!»
Из-за спины прозвучал чей-то насмешливый голос: «Какое позорище! Отец – герой, а мамка – шлюха!»
Ночлежка содрогнулась от смеха. На этот раз веселились не только дети, но и взрослые. И даже Фитиль обнажил свои давно нечищеные зубы.
Ляля выразительно продекламировала: «Ах, какая невезуха – у него мамаша шлюха!»
Захлёбываясь слезами, я начал отрывисто выкрикивать: «Вы просто завидуете! Её фотография висела на доске почёта! Она говорит по-английски! Теперь пишет доклады начальнику порта и печатает на машинке!»
Я старался заглушить общий гвалт, но чем громче звучал мой голос, тем сильнее взрывался хохотом подвал. Наконец, я не выдержал и устремился к выходу, едва не сбив в дверях тётю Софу.
«Десять баксов! — прозвучало мне в спину. — Так шлюхе и передай! В шесть вечера – у арки!»
Очутившись на улице, я разрыдался. Мама, конечно, меня отругает за длинный язык и непослушание, — стучало у меня в висках, — но самое страшное – она ничем не сможет помочь. Более того, даже если я буду безвылазно сидеть дома, мальчишки смогут подкараулить её в темноте. И тогда…
Представив, как маму кромсают ножичком, я заревел ещё громче и бегом припустил к порту.
Прохожие оглядывались на меня с удивлением, а я бежал, не замечая их и не обращая внимания на светофоры. Вслед мне гудели клаксоны автомобилей, но я даже не задумывался об опасности…
К счастью, моё отчаянье длилось недолго. Пронзительный визг тормозов на очередном перекрёстке привёл меня в чувство. Я перешёл на шаг и  постепенно успокоился, убедив себя в том, что мама обязательно придумает, как осадить негодяев. Сама же не раз повторяла: «В порту работают о-о-чень серьёзные люди с большими связями, а связи в нашей жизни решают всё».
Когда вдали показался порт, в кармане куртки пропиликал пейджер. Читать мамино сообщение я не стал. Она взяла за правило слать мне четверостишья из русской классики, а я мог получить в награду доллар, если бы нашёл источник в «Хрестоматии», а ещё три доллара, если бы выучил отрывок наизусть. Мамины загадки меня жутко раздражали, но я терпеливо листал страницы и зубрил поэтические бредни, желая заработать на колу и комиксы…

У входа на территорию порта висел огромный плакат: «Порт є саме існування Одеcи. Граф А.Ф.Ланжерон».
«Надо же, граф! — мелькнуло у меня в голове. — А я думал, Ланжерон – название пляжа…»
На проходной меня остановила охрана.
«Тебе чего?» — спросил рыжий детина в камуфляжной форме.
«Мне мама нужна, — проговорил я нетерпеливо, — она тут работает».
Второй охранник, смуглый, похожий на цыгана, ткнул пальцем в телефон: «Звони по внутря̀нке».
«Я номера не знаю».
«Где работает?» — поинтересовался рыжий.
«Секретарём», — ответил я.
«У кого? — поморщился цыган. — Тут всяких командиров, как грязи».
«У самого главного начальника!» — выпалил я с гордостью.
«Не начальника, а капитана порта, — важно заметил рыжий, и тут же недоверчиво покачал головой: — Неужто, у Петра Сергеича?»
«Капитаны на корабле, — поправил я. — Мама их угощает кофе, она умеет говорить по-английски».
Они переглянулись.
«Ольга, что ли?» — спросил рыжий у смуглого.
«А может, Валька», — пожал тот плечами.
Я замотал головой: «Маму зовут Любовь Александровна!»
Цыган развёл руками: «Такого секретаря у Петра Сергеича нема̀».
«Может, новенькая? — усомнился рыжий. — Хотя, без разницы. Шесть часов. Рабочий день до пяти. Капитан в командировке, на кой ляд секретарям задерживаться?»
Я возразил: «Мама работает по ночам».
«Не-е-е, — улыбнулся цыган, — по ночам секретарши дрыхнут».
Я попытался им объяснить, но рыжий махнул рукой: «Набирай приёмную – два нуля девять…»
У настенного телефона висел список номеров. «Приёмная капитана порта» – значилась на первом месте. Я пробежал глазами список, надеясь обнаружить Климову Л.А., но не встретил ничего похожего.
Набрал «два нуля девять». Терпеливо выслушал, наверно, сто гудков, но трубку в приёмной так никто и не поднял. Понурый, я собирался уйти, когда рыжий меня окликнул: «Эй, а как она выглядит, твоя мамаша?»
По моим описаниям они маму не признали. Хоть я и рассердился, но спорить не стал – вспомнил о фотографии. Хорошо, что её прикарманил, — мелькнуло у меня в голове, — ведь вскоре после того случая фотографии из шуфлядки исчезли, зато появилась тумба с замком. Мама объяснила – для денег и украшений, но я-то сообразил – и для фотографий тоже.

Я достал снимок и аккуратно прикрыл ладонью мамину наготу.
Рыжий расплылся в улыбке: «Гля, да это ж Люси!»
«Не Люси, а Любовь Александровна!» — поправил я строго.
«В натуре, Люси! — будто назло повторил цыган. — В нашей портовой сауне!»
Рыжий почесал пузо и мечтательно произнёс: «Огонь-баба…»
Словно по команде они весело загоготали. Мне показалось, негодяи намеренно надо мной издевались. Выслушивать их оскорбления больше не имело смысла, и я бросился бежать.
«Проклятое быдло! — скрежетал я зубами. — Они ещё поплатятся!»
Я хотел как можно скорее рассказать обо всём маме. Она пожалуется своему начальнику и тот выставит наглецов за дверь. Будут знать, как распускать языки!

Свернув за угол, я на мгновение замер. С фасада небольшого двухэтажного строения на меня смотрела вывеска: «Оздоровительный центр морского порта», а чуть ниже: «Сауна».
Я припустил дальше, но неожиданно меня сразила догадка: «Начальник порта, или как там его – капитан? – он-то и есть мамин хахаль!»
Всё сходилось: его сегодня не было на работе, а вместе с ним отсутствовала и мама. Наверняка они где-то развлекались. Возможно, и в сауне!
Я замедлил шаг, и на лице у меня невольно заиграла улыбка. С такими «связями» мы с мамой многого достигнем. Капитан порта в хахалях – это похлеще, чем дядя Женя, попы̀ и комитетчики вместе взятые! А про Фитиля, будь он хоть трижды народным артистом, и говорить нечего.
Я нажал кнопочку пейджера, желая узнать время. Заодно прочитал мамино послание: «Позабыв про горе и страданья, верю я, что, кроме суеты, на земле есть мир очарованья, чудный мир любви и красоты!»
Скривившись, я плюнул и выругался. Знала бы мама, сколько «горя и страданий» довелось мне сегодня пережить…
До шести вечера оставалось около часа. Немного, — подумал я, — но нам хватит. Одно слово капитана – и враги зальются горючими слезами. И уж я-то постараюсь, чтобы никто из них не вымолил себе пощады…
Размышляя о предстоящей мести, я заспешил к сауне.
«Интересно, какой он из себя, капитан порта?» — размышлял я, поглядывая на тонированные окна сауны.
Мне не терпелось с ним познакомиться. Первым делом я сообщил бы ему свой номер пейджера. От маминых указаний, вроде: «учи правила», «купи хлеб», «занимайся музыкой» временами меня просто тошнило, а стихи-загадки нагоняли такую тоску, что даже заработанные доллары не поднимали настроения.

* * *

Я уже собирался нажать кнопку звонка, когда из-за спины меня окликнул Громов: «Здорово, Серый».
«Привет», — буркнул я, скользнув по нему взглядом.
С момента нашей предыдущей встречи он сильно изменился. Таким Вовка не выглядел даже после бегства из Бендер. Я отметил кеды, испачканные грязью, тренировочные штаны с обвислыми коленками – точь-в-точь, как у его папаши Жорика! – и драную на самом видном месте куртку, из-под которой выглядывал мышиного цвета свитер. Лицо его покрывала редкая щетина, и небритость только усиливала отталкивающее впечатление.
«Я думал, обрадуешься, — обнажил он жёлтые от никотина зубы, — как-никак братана встретил».
Я выдавил: «А говорят, ты в Бендеры вернулся…»
«Говорят – кур доя̀т», — хмыкнул Вовка.
Я натянуто улыбнулся: «Хорошо, что не уехал!»
Его появление изменило мои планы. Вместо того чтобы тревожить маму, я мог попросить помощи у нашего заклятого врага.
Он покосился на дверь сауны: «И шо ты там забыл?»
В другой ситуации я бы его отшил – пусть не лезет не в свои дела! – но теперь меня словно подменили.
«Маму ищу, — ответил я со вздохом, — она тут с Лулу иногда моется…»
Вовка перебил: «Ну, и шо ты до них лезешь? Нехай моются!»
«Надо предупредить, — проговорил я заговорщическим тоном, — её хотят зарезать!»
Его словно током ударило: «Че-го-о-о?!»
«Между прочим, из-за тебя!» — добавил я и поджал губы.
«Кто?» — процедил он, играя желваками.
«Джон с Крабом!»
Некоторое время Громов смотрел на меня, всё тем же неподвижным взглядом, а затем криво усмехнулся: «Так бы сразу и сказал…»
Я уточнил: «Если не стану платить им десять долларов в неделю, они грозили зарезать».
«Продешевили», — отозвался Вовка всё с той же кривой ухмылкой.
Меня разобрала злость: «Тебе смешно, а мне до шести надо отдать червонец!»
Он промолчал, а я обиженно добавил: «И всё из-за тебя – ты их кинул!»
Вовка перестал улыбаться: «Это они тебе наговорили?»
«Да».
«Запомни, — сердито бросил Громов, — я никогда никого не кидаю!»
«А почему они обиделись?» — спросил я.
«На обиженных воду возят, — проговорил он спокойней. — Два мудака вляпались и меня подставили».
Я захотел узнать подробности, но Вовка предложил отойти, чтобы не беспокоить охрану.
«Зачем тут охрана?» — покосился я на массивную дверь.
Он настойчиво потянул меня за рукав: «Не твоего ума дело».
«Может, мама в сауне?» — спросил я, оглядываясь на дверь.
«Нет, — отрезал он. — Она уехала, я видел».
«Правда?»
«Да, вместе с Лулу».
Он достал мятую пачку «Примы» и закурил. Я с нетерпением ждал рассказа, но лишь после пятой затяжки Вовка, наконец, приступил к истории о том, как развалился бизнес.
В один злополучный день случилось то, о чём предупреждала мама. Краба и Джона остановил милицейский патруль, да ещё с готовой «продукцией». Они бодро отрапортовали – несут духи на перепродажу туристам – но милиционеры почему-то не поверили. Прежде всё обошлось бы «взяткой» в пару долларов, но теперь патрульные вскрыли одну из упаковок, раскупорили флакончик, и на нюх определили – турецкая дешёвка.
«Где цех?» — спросил старший, но мальчишки, как было заранее условлено, твердили: «Никакого цеха не знаем, купили у моряков, несём на реализацию».
Их доставили в отделение рядом с портом, где принялись угрожать судом и колонией. Если бы горе-компаньоны взяли вину на себя и до конца стояли на своём, у них бы просто отобрали товар, надавали по шее и отпустили восвояси. Максимум – продержали бы пару дней в «обезьяннике». Но когда у них на глазах жестоко избили бомжа, Краб здорово струхнул и назвал адрес «цеха».
Вовке удалось спастись по счастливой случайности. За несколько минут до облавы он вышел купить сигарет, а на обратном пути заметил милицейский «бобик» у подъезда и напуганных компаньонов. Пришлось смириться с потерей бизнеса… Хорошо, что к тому времени он уже расплатился с дядей Изей по кредиту.
После случившегося Вовка уже не возвращался в ночлежку. Спустя пару дней случайно столкнулся с мальчишками на улице. Он не упрекал их в трусости. Его интересовало, как милиция пронюхала о существовании цеха. Компаньоны клялись-божились в своей невиновности, но он им не поверил. Кому-то сболтнули лишнего, — не сомневался Громов, — сведения дошли до милиции и те решили поживиться.
Однако он не стал наказывать болтливых компаньонов. И даже выдал каждому по паре долларов. И после этого, — заметил он со злостью, — его посмели обвинить в «кидалове»!
Вовка выругался, а затем прежним, спокойным тоном продолжил рассказ о своих злоключениях.
Некоторое время он провёл в другой ночлежке, после чего явился на «Привоз». Старые знакомые не оставили его в беде – подбросили работёнку. Заработки не сравнить с прежними, но прожить можно.
«Пока обойдусь, — усмехнулся он, — трачу только на себя…»
Я похвастал: «Мама много зарабатывает!», и в подтверждение показал ему пейджер: «Девяносто долларов заплатили!»
Он едва покосился на мою игрушку: «Ты больше языком ляскай – придёт к вам настоящий вымогатель…»
Когда мы вышли на Французский бульвар, уже окончательно стемнело. Чем ближе мы подходили к дому, тем сильнее меня одолевал страх. Я даже позабыл расспросить Вовку о его новой работе.
«Значит, решили поставить под раздачу, — проговорил он насмешливо. — Понятное дело – Гаврош уехал, вписаться некому…»
Я дёрнул его за рукав: «А ты впишешься?»
«Где стрелку забили?» — спросил он, не ответив на мой вопрос.
«У дома под аркой, — произнёс я жалобно, и ещё раз напомнил: — В шесть вечера».

«Шо за дом?» — покосился Вовка на часы в витрине магазина.
Я назвал адрес, а он и ухом не повёл, узнав, в каком шикарном месте мы устроились.
«Ты их побьёшь?» — потрепал я его за плечо.
«Как получится», — извернулся он, сбросив мою руку.
«Я не умею драться», — проговорил я жалобно.
«Спасибо, что напомнил», — сквозь зубы процедил Вовка.
Чтобы подогреть его решимость, я рассказал об оскорбительной надписи в ночлежке.
«Как мать-то?» — спросил он, никак не отреагировав на мои слова.
«Много работает, — вздохнул я. — За квартиру надо платить, и на паспорт откладывать».
Подумав, я добавил: «Мы в паспорте укажем место рождения – Одесса!»
Вовка неопределённо хмыкнул.
Я понял – он завидует, и на лице моём невольно заиграла улыбка.

У дома Громов оставил меня под аркой, а сам перешёл на другую сторону бульвара и растворился в темноте. В ожидании вымогателей я не находил себе места, боялся – вдруг он меня оставил на расправу мальчишкам? В конце концов, я и впрямь решил, что Вовка сбежал, и принялся мучительно сочинять отговорку насчёт денег. В голову, как назло ничего не лезло и потому, завидев Джона и Краба, я даже слегка обмочился.
Они подошли неспешно, вразвалочку, поигрывая ножичками. Поначалу я и слова не мог вымолвить, а негодяи просто покатывались от смеха, глядя на мои страдания. Однако беспокоился я зря. Едва прозвучали первые угрозы, из темноты появился мой защитник. Бежать им было некуда – внутренний двор представлял собой колодец. Всё прошло как по нотам, и обошлось без единой зуботычины. Громов отобрал у них ножи и выгреб из карманов деньги – пять долларов и мелочь.
«За хлопоты», — объяснил он.
Вовка приказал им стать передо мной на колени и извиниться. Краб подчинился беспрекословно. Джон, было, заартачился, но Громов схватил его за шиворот и ловкой подсечкой усадил рядом с приятелем. Поигрывая ножичком между пальцами, пригрозил «пустить юшку», после чего, они послушно принесли свои извинения.
От мысли, что я мог бы запросто на них помочиться, у меня сладко заныло внизу живота. Конечно, я бы на такое не осмелился, но и стоящих на коленях врагов мне хватило с лихвой. За такой подарок я был готов простить Громову многое!
Он велел им очистить стену в ночлежке, и обещал вскоре наведаться с проверкой.
«Если хоть буковка останется, — пригрозил он, — возьму за шква̀рник и харей вычищу!»
Перед тем, как отпустить вымогателей на все четыре стороны, он велел им держаться от меня подальше. Если с моей стороны последует хотя бы одна жалоба, — пригрозил Вовка, — он их из-под земли достанет.
Я тут же напомнил ему: «Они под землёй и прячутся – в катакомбах!», на что Вовка с усмешкой заметил: «Там и похороним!»
Дав клятву забыть о моём существовании, мальчишки убежали. Громов распрощался со мной и заспешил к себе. В семь вечера у него начиналась смена.
Глядя ему вслед, я думал о том, как же повезло мне родиться гениальным! Человеку с моими способностями никогда не придётся гнуть спину ночами. А если потребуется дать кому-то отпор, это сделают люди попроще, вроде моего незадачливого «братца». Зная о его незлопамятности, я не сомневался – он и впредь будет рад услужить мне со всей возможной готовностью.

* * *

История с вымогательством маме очень не понравилась. Но не потому, что я нарушил уговор держаться подальше от ночлежки. И совсем не из-за угроз мальчишек. Её напугало появление Громова. Она отреагировала на него примерно так же, как и в вагоне поезда.
«Говоришь, у сауны встретились?» — спросила мама с таким ужасом, словно я нос к носу столкнулся с румынскими фашистами.
«Он видел, как ты ушла с Лулу», — припомнил я подробности.
«Час от часу не легче, — мама тяжело опустилась на стул и достала сигареты. — Какого чёрта он меня преследует!»
Она чиркнула зажигалкой, а я капризным голосом взмолился: «Не кури здесь!»
Мама приоткрыла окно, и в комнату ворвался холодный зимний воздух. Я хотел было запротестовать, но она перебила меня на полуслове. Её до крайности возмутило моё желание вторгнуться в сауну.
«Там взрослые женщины, — произнесла она раздражённо. — Уму непостижимо! Взрослые голые тётки!»
«Очень надо на вас смотреть! — ответил я, желая оправдаться. — Сказал бы банщикам, они бы тебя позвали…»
Мама закатила глаза: «Каким банщикам?! На входе – вооружённая охрана!»
Я припомнил, что Вовка так и не объяснил мне, зачем сауне потребовалась охрана, и переспросил у мамы.
Она сердито мотнула головой: «Мало ли что случится? Время такое, бандитское!»
«Баня – не сберкасса!» — скривился я в усмешке.
«Там проходят важные встречи, — принялась перечислять мама, — деловые переговоры, начальник порта принимает иностранцев…»
«Не начальник, а капитан!» — поправил я.
«Капитан – на корабле!» — повторила мама мои же слова.
Я с напускной строгостью произнёс, копируя мамины интонации: «Уму непостижимо! Не знаешь, как правильно называть своего начальника!», а затем рассказал о списке внутренних телефонов, где чёрным по белому написано: «капитан».
Она смутилась: «Всё время забываю. В Бендерах был начальник РОНО, с тех пор это слово в печёнку въелось».
Я подмигнул ей: «А ты не забыла, как зовут капитана?»
«Всё я прекрасно помню!» — сердито буркнула мама.
Я подбоченился: «Ну и как?»
Вместо ответа она принялась отчитывать меня за вторжение: «Режимный государственный объект! Уму непостижимо! Категорически запрещено отвлекать важных сотрудников. А я – не просто важная персона, а едва ли не вторая после капитана!»
«Ничего себе!» — проговорил я полушёпотом.
Мама раздражённо швырнула окурок во двор и затворила окно. Плеснув себе в бокал коньяка, она залпом выпила и тут же налила ещё.
Вспомнив о разговоре на проходной, я доложил со вздохом: «Охранники называли тебя Люси…»
Выпавший из маминых рук бокал разлетелся на мелкие кусочки.
«Сволочи! — произнесла она сквозь зубы. — Быдло проклятое!»
Собирая осколки стекла, мама пустилась в объяснения: «Так меня называют иностранцы. Люба на французский манер звучит: Люсѝ. Охранники услышали и подхватили…»
Я скривился: «Похоже на собачью кличку».
«Идиотское сравнение! — вспылила мама. — Люсѝ – благородное французское имя!»
Я собирался поспорить, но она резко сменила тему: «Тебя всякая ерунда заботит, а меня – появление Громова! Вот, где реальная опасность!»
«Он ничего плохого не сделал, — возразил я, — наоборот, заступился».
«Боюсь, как бы он сюда не зачастил…» — проговорила мама с тревогой в голосе.
Я отмахнулся: «Не бойся, он даже квартиру не спрашивал…»
«Это же бандит! — поморщилась мама. — Наведёт справки, выследит. У него и отмычки есть наверняка… Он сейчас без денег, на любую низость пойдёт!»
«А что такое отмычки?» — спросил я.
Мама наскоро объяснила, а затем поинтересовалась, не сообщил ли Громов подробности краха своего бизнеса?
Я только того и ждал и с жаром поведал о его злоключениях с фальшивыми духами.
Мама криво усмехнулась: «Снова вышел сухим из воды!»
Я посетовал, что не удалось разнюхать, где он теперь работает, но мама пропустила мои слова мимо ушей.
«Со всеми этими делами, — сменила она тему разговора, —  чуть из головы не вылетело…»
Мама сделала паузу, а затем огорошила: «Завтра мы идём на прослушивание к профессору скрипки!»
Она произнесла это так торжественно, словно нам предстояло идти за украинскими паспортами и ключами от собственной квартиры и машины.
Я скривился: «К какому ещё профессору?»
«К самому настоящему, да ещё и в святая-святых – в консерваторию!»
«Откуда он взялся?» — спросил я капризным голосом.
«На днях познакомилась. Случайно пересеклись в порту…»
«И чего он забыл в порту?» — спросил я недоверчиво.
Мама промолчала, и я повторил свой вопрос, притопнув ногой от досады.
«Давали благотворительный концерт…» — ответила она, едва заметно улыбнувшись.
Разумеется, я не поверил. Наверняка, они виделись неслучайно и вовсе не в порту. Скорее всего, встречу с профессором организовал капитан порта, и мама специально ездила в консерваторию, чтобы рассказать о моих способностях.
Я с ненавистью посмотрел на футляр. Хотелось пнуть его со всей силы или вышвырнуть из окна, но вместо этого я лишь горестно выдохнул.
«Пора заниматься, — велела мама. — Надо освежить Мендельсона. Профессор обещал дать рекомендательное письмо – с такой бумагой мы сэкономим на оплате интерната».
«Опять этого Шнипельсона!» — протянул я обиженно.
В голосе мамы зазвучал металл: «По-твоему, в консерватории уместно пиликать “Семь-сорок”?»
Отвернувшись, я скорчил гримасу, а мама уже вполне миролюбиво добавила: «Представь, если бы я, в своём нынешнем положении, вышла на Дерибасовскую и с протянутой рукой стала декламировать Пушкина…»
Она ушла ванную, а я раскрыл футляр и с ненавистью плюнул в ненавистную скрипку.

* * *

До самого вечера мне пришлось мурыжить Мендельсона. Мама обычно днём спала, но в тот день, словно назло, объявила – в честь «великого» события она глаз не сомкнёт.
Я шёпотом передразнил: «Ве-ли-кое событие!», а затем недовольным голосом спросил: «Как же ты пойдёшь на дежурство?»
Она объяснила: «Работникам ночной смены выдают специальные таблетки, после которых абсолютно не хочется спать».
«Ничего себе! — проговорил я восторженно. — Покажи!»
Мама отмахнулась: «Таблеток, что ли, не видел?»
Она принялась за уборку. Водя смычком по струнам, я искоса поглядывал на неё. Такой деятельной я никогда маму не видел! Бабушка Нюра, со всей своей любовью к порядку и чистоте, сильно бы ей позавидовала.
По окончании уборки, она затеяла стирку, а затем перегладила кучу белья, которая скопилась с прошлых времён.
«Ты уже выпила таблетку?» — спросил я ближе к обеду.
«Да».
«А долго она действует?»
«Весь день».
«А если ночью захочешь спать?»
«Приму другую таблетку».
«А у тебя есть?»
«Разумеется».
Я окончательно приуныл. Из-за проклятых таблеток, в которых мама явно не испытывала недостатка, я получил неутомимого надсмотрщика. Если прежде она крепко засыпала до самого вечера, выпив «для снятия напряжения» пару бокалов шампанского, то теперь на неё не действовал даже коньяк, к которому она прикладывалась во время перекуров.
К шести вечера, когда мама, наконец, засобиралась на работу, я просто пылал от ненависти к Мендельсону! И только оставшись один, я дал волю эмоциям – со злостью захлопнул футляр, отфутболил его под диван и выругался последними словами.

* * *

Порог консерватории я переступил с таким видом, словно мы явились в зловонный морг. Нарядные студенты и преподаватели, запах паркетного лака и нестройный ансамбль звуков, доносившихся из-за дверей, вызвали во мне глубокую тоску.
Всю дорогу мама без умолку верещала о высочайшей важности момента и о консерватории, великом оазисе культуры, где работал замечательный педагог Марк Хаимович, который немало наслышан о моих способностях. Дело оставалось за малым – проявить свои лучшие качества, и тогда мы вправе рассчитывать на профессорскую рекомендацию.
У дверей кабинета нам пришлось томиться целый час. Изнемогая от скуки, я ходил по коридору и разглядывал портреты композиторов. Нашёл и Мендельсона. Если бы не люди вокруг, я бы точно плюнул ему в физиономию. Столько крови он из меня высосал только за один вчерашний день!
Маме хорошо, — размышлял я, глядя в вызывающе насмешливые мендельсоновы глаза. — Нашла себе работёнку не бей лежачего! Раньше ночами просиживала над тетрадями, составляла планы, сочиняла речи для митингов, а теперь – ни забот, ни хлопот. Второй человек в порту! Капитан – её хахаль. Иностранцы вокруг, охрана, шампанское, американские сигареты… На работу, с работы – такси. Да и капитан, небось, на своём «БМВ» катает. А ещё – сауна с бассейном! Такая восхитительная жизнь, что жалко тратить время на сон. Но и тут подфартило – изобрели таблетки для бодрости. Специально для тех, у кого вся жизнь – непрерывный праздник.
А меня угораздило родиться гениальным, — хмурился я, искоса поглядывая на маму. — Если она надумает пичкать меня таблетками против сна, чтобы я день и ночь напролёт штудировал Мендельсона, я наверняка сойду с ума. Стану идиотом, как бабушка Нюра…
Пока мы дожидались, мама трижды уходила в туалет курить. Меня терзали страхи, что в её отсутствие нас вызовут, и я окажусь один на один с суровым профессором, но обошлось. После третьего маминого перекура из кабинета вышел очередной студент и пригласил нас внутрь.
Профессор оказался толстым лысым коротышкой с красным мясистым носом, украшенным огромной коричневой бородавкой. Если бы не мама, которая сдавила мою руку тисками, я бы не удержался и захихикал.
В кабинете нам пришлось ждать ещё минут десять, пока коротышка что-то дописывал за столом. Наконец, оторвавшись от бумаг, он скорчил гримасу и гнусаво проговорил: «Привела, значит? Давайте только по-быстрому, я сильно занят».
Мама погладила меня по голове: «Начинай, сыночек!»
Стола рядом не оказалось – я опустился на корточки, а футляр разложил на полу. Словно в замедленной съёмке готовился я к игре, а мама извиняющимся тоном оправдывалась: «Дитя войны… такое бесследно не проходит… уму непостижимо…» В ответ профессор не проронил ни звука.
«Мендельсон! — похоронным тоном произнёс я отрепетированную дома фразу. — Концерт для скрипки с оркестром ми минор. Часть первая…»
Глянув на часы, профессор недовольно прогнусавил: «Надеюсь, он не собирается играть первую часть целиком?»
«А сколько надо?» — заискивающе спросила мама.
«Подам знак», — зевая, махнул рукой профессор.
Как назло, на шестом такте я сбился, и собраться уже не смог. Игра мне самому не понравилась. Я мог исполнить начальный фрагмент значительно лучше, но недовольная профессорская физиономия напрочь выбила меня из колеи. После двадцатого такта он хлопнул в ладоши: «Стоп!»
Я виновато посмотрел на маму, но она неотрывно буровила взглядом профессора, который противно постукивал пальцами по столу и беззвучно жевал губами. На его багровой физиономии играла загадочная усмешка.
«Марк Хаимович, не томите!» — выдохнула мама.
Она, конечно, не могла уловить технический сбой, но профессор-то явно всё слышал. Ничего хорошего от его приговора я не ожидал, но к моему удивлению он произнёс скороговоркой: «Очень и очень прилично. Способности просто феноменальные. Предвижу большое будущее. Надо, конечно, много работать, но результат предсказать нетрудно. С таким талантом грех не занять достойное место в ряду великих скрипачей мира».
Я расплылся в довольной улыбке, а мама, просто светясь от счастья, вымолвила: «Большое, пребольшое спасибо! А как нам получить письмо-характеристику?»
«Зайдёшь послезавтра», — ответил профессор и погрузился в бумаги.
В коридоре мама торжествующе произнесла: «Теперь ты понял, Сергей? Надо заниматься с утра до вечера!»
Я хмуро протянул: «Уг-у-у…»
«Беру под личный контроль, — сказала мама. — В лепёшку расшибусь, но весной ты поступишь в интернат!»

К сожалению, по какой-то причине (наверно, из вредности) профессор характеристику мне так и не сделал. Мама поначалу сильно расстроилась, но вскоре отошла. Она заявила – её заработков хватит на оплату обучения. Самое существенное, — считала мама, — мы услышали мнение не каких-то «учителок» из Бендер, а заслуженного деятеля искусств Украины.
Так в марте 93-го я оказался в ненавистном интернате…
К счастью, моя свобода оказалась не сильно ограничена. С утра мы занимались по школьной программе, после обеда – музыкой, а вечерами я мог свободно гулять в городе.

К сожалению, свободное время утекало чересчур стремительно, а занятия тянулись нескончаемо долго. Учёба меня угнетала до крайности. В порывах отчаянья я дважды разбивал скрипку, но мама каждый раз покупала новую. Она объясняла мои неудачи последствиями стресса и долгой болезни. В ответ на мои жалобы подбадривала: «Втянешься – дела пойдут веселее».
Но дни шли за днями, недели – за неделями, а я всё не «втягивался». Наоборот, чем дальше, тем становилось тоскливей. Своё отношение к учёбе я и не думал скрывать, в ответ мама взывала к моей совести. Сеансы увещевания она начинала словами: «А кому сейчас легко?»
Я сердито бросал: «Тебе, конечно!»
В ответ она перечисляла свои проблемы (работа на износ, хроническая усталость, какие-то мудрёные болезни из-за отсутствия солнечного света и недостатка свежего воздуха), после чего мне ненадолго легчало.
К счастью, в конце недели я мог свободно покидать проклятый интернат. Домой я приходил в субботу вечером, а на учёбу возвращался утром в понедельник.
В интернате я так ни с кем и не сошёлся. Им, видите ли, не нравились мои шутки о жидах, которыми я обогатился в ночлежке. Воспитанники надо мною посмеивались и дразнили «бендеровцем». Чёрт меня дёрнул проговориться, откуда мы прибыли!
Упоминание о кугутской столице приводило меня в ярость. Хоть я и не сомневался, что даже последнее быдло лучше любого жида, это слабо меня утешало. Больших трудов мне стоило сдержаться и не нассать кому-нибудь в футляр от скрипки. По справедливости было бы неплохо туда и кучу навалить, но – увы! Мне оставалось только мечтать о подобной сладостной мести.

В интернате нередко спорили о том, как надо заниматься музыкой. Со своим особым мнением я всегда оставался в одиночестве.
Воспитанники считали – репетировать следует минимум пять часов в день. Расходились они лишь в методике.
Понятное дело, — отвечал я на их доводы, — бездарям по-другому никогда не добиться результата. Но мне-то, зачем выворачиваться наизнанку?
Естественно, я себя не переутомлял…
Несмотря на лень, учился я вполне прилично. Считался не лучшим по успеваемости, но и не худшим. Воспитанники злословили – четвёрки мне ставят только потому, что я на платном обучении. Они, мол, все поступили по способностям, а я за деньги.
Козырять мнением жидовского профессора я не стал. Оправдываться было глупо. Мне бы просто не поверили – привыкли из вредности подвергать каждоё моё слово сомнению.
Я и сам понимал – моя игра далека от совершенства, в то время как другие пиликали довольно чисто.
Ну, и чего стоили их достижения? Если бы я столько же времени проводил перед пюпитром, на репетиции собиралась бы вся консерваторская профессура!

* * *

Чтобы хоть как-то подсластить мои тягостные будни, мама еженедельно выделяла мне десять долларов. Я менял валюту на украинские фантики по мере надобности, потому что цены росли даже в течение недели. Половину выделенной суммы я тратил на жевательную резинку, остальное приберегал к выходным.
В канун майских праздников случилась большая неприятность. В трамвае по пути домой меня обворовали. Стоя на задней площадке, я смотрел в окно и представлял себе приятный вечерок с бутылочкой пепси, шоколадным батончиком и пирожным «эклер» – моим традиционным субботним десертом после постылой интернатской недели.
Когда трамвай выполз на Французский бульвар, в него набилось много народу. Рядом со мной пристроился бойкий тип в кожанке и огромных размеров фуражке. Я совершенно забыл мамины предостережения – в толчее придерживать руками карманы – и в результате поплатился. Негодяй вертелся, словно у него торчало шило в заду, но, к сожалению, я не придал этому значения.
Выйдя у магазина, я полез за деньгами, но карманы куртки оказались пусты. Самое неприятное – пропал ключ, а вместе с ним и крестик. Взамен медного, купленного ещё в Бендерах, мама приобрела серебряный с такой же цепочкой. Прежний мы выбросили, чтобы не напоминал о кугутской столице. Серебряный я демонстративно надевал в интернате. Кое-кого из воспитанников – жидовского происхождения – он здорово нервировал!
Мама требовала постоянно носить цепочку на шее, к ней же заставляла цеплять ключ. Но меня «украшение» раздражало не меньше, чем жидов, и за пределами интерната я держал цепочку в кармане.
Заметив пропажу, я бросился домой, надеясь застать маму, но, увы, она ушла на работу.
Глотая слёзы, я вышел на бульвар и, словно вдобавок к моим неприятностям, заморосил дождь. Я поплёлся в сторону порта. До него было не близко, а денег на трамвай не осталось. Возвращаться в интернат мне совершенно не хотелось.
Когда я в сотый раз мысленно оправдывался перед мамой, из темноты неожиданно вынырнули Джон и Краб. Я сжался в комок, ожидая расправы, но Джон вполне миролюбиво меня поприветствовал: «Здоров, Паганини!»
Краб прошепилявил: «Што лет тебя не видели».
Я прижал к груди футляр.
«Ты шо, немой?» — обнажил Джон щербатый рот.
Меня осенило – надо прикинуться несчастным. Не станут же они обижать пострадавшего? Пустив слезу, я рассказал им о карманнике. На всякий случай приврал, заявив – украли сто долларов, а также крестик и цепочку из чистого золота!
Краб сочувственно проговорил: «Што бакшов и жолотой крештик? Ну, ты и мудак!»
Джон назидательно процедил: «Учили тебя – не щёлкай клювом!»
Я посетовал: «Придётся идти к маме на работу…»
«В шауну?» — спросил Краб.
«Сначала в порт, — вздохнул я, — может, она в приёмной».
«Вот радости-то мамке!» — съехидничал Джон.
«Шынок в шауну пришлёпал, — расплылся Краб в улыбочке, — ишкупаться в башейне».
Я опустил голову: «Вам смешно, а мне достанется!»
В другом случае я стал бы доказывать, что ни в какой она не сауне, а в приёмной, но на пустынной улице предпочёл не отвечать на глупости.
«Само собой, — согласился Джон, — мамка харится, а он припёрся!»
«Некштати», — добавил Краб.
«Ладно, — вздохнул я тяжело, — мне пора».
Джон положил мне руку на плечо: «Не суетись».
Мне показалось – его рука весит целый пуд.
«Давай, снова дружить?» — спросил он проникновенным голосом.
«Давай», — ответил я с опаской.
Краб протянул руку: «Мы же швои в дошку!»
Ожидая какой-нибудь подлости, я несмело ответил. Моя рука дрожала, будто меня било током, но Краб не обратил на это внимания.
«У вас в хате нема пожрать?» — спросил Джон.
Я ответил: «Мама оставляет ужин в холодильнике».
Краб щёлкнул себя по горлу: «А вмажать?»
«Мама любит шампанское, — ответил я с достоинством. — У неё всегда есть запас…»
«Серёга, мы тебе поможем», — доверительно проговорил Джон.
«К-как?»
«Откроем дверь!»
«Ч-чем?»
Джон достал из кармана хитроумную железку: «Отмычка – друг жигана. Чих-пых и в дамках!»
«За две шекунды обтяпаем! — уверенно подтвердил Краб. — Хочешь?»
Он достал из кармана такую же отмычку и прочертил ей в воздухе замысловатую фигуру.
Заикаясь, я проговорил: «Х-хочу…»
Меня распирало от восторга – какой же я умница! Очень верно поступил, присочинив о своих потерях.
«А мы у тебя немножко похаваем, — ухмыльнулся Джон. — Тебе ведь не жалко угостить друзей?»
«И шампаншкого вмажем, — добавил Краб. — Не бухло, а ш-шаки, конечно, но на халяву шойдёт».
Пока мальчишки напирали, выписывая отмычками фигуры в воздухе, меня осенило, как оправдаться перед мамой.
«Скажу: открыть дверь помог слесарь, — обрадовался я собственной находчивости, — пришлось угостить его шампанским…»
Мама сама так поступала, когда требовалась помощь по дому. В Бендерах специально покупала на базаре дешёвую водку. Здесь водки у нас не водилось, но ведь как-то я должен был расплатиться за услугу? Не наливать же слесарю французский коньяк, который мама держала в тумбочке? Его она выпивала вместе со снотворным в выходной. После недельного приёма бодрящих таблеток ей плохо спалось. Шампанское не помогало – его мама пила вместо компота и даже не пьянела.
«Это не спиртное, — объясняла мне, — а баловство…»
Вспомнив о безобидности шампанского, я окончательно решился: «Ладно, пошли. Только недолго…»
«Шамо шобой! — расплылся Краб в улыбке и, положив мне руку на плечо, со всей серьёзностью добавил: — Вмажем по штаканчику, похаваем и к тёте Шофе».

* * *

К сожалению, шампанское оказалось совсем не баловством…
После первого бокала я ощутил необычайную лёгкость, и язык мой развязался. Мальчишки же, наоборот, примолкли. Слушая меня, они лишь изредка поддакивали. Я рассказал им о своих буднях в интернате, пожаловался на происки жидов, похвастал, как легко даётся мне учёба, обрисовал своё недалёкое будущее – концерты, гонорары, мировая слава.
Гости никуда не спешили – развалившись на диване, потягивали шампанское и покуривали дорогие мамины сигареты. С моих слов они знали – мама возвратится только к девяти утра, не раньше…
После второго бокала – мне показалось – я воспарил над Землёй. Язык мой молотил без остановки. Джон с Крабом поглядывали на меня с почтением и завистью. Желая ни в чём не уступать мальчишкам, я выхватил из пачки сигарету. Первые затяжки дались мне с трудом, но затем я приспособился и даже вошёл во вкус.
Меня понесло на фантазии. Я заявил: скрипача-виртуоза Сергея Климова по прозвищу Паганини уже давно мечтают пригласить с концертами в Милан и Лондон. Консерваторские жиды отчаянно завидуют, но мне плевать на них. Пусть лопнут от зависти! Они настолько уважают меня, — добавил я с усмешкой, — что не смеют протестовать, когда я ссу в их футляры!
Джон с Крабом переглянулись и застыли с раскрытыми ртами. А я с видом победителя закинул ноги на стол и небрежно стряхнул сигаретный пепел на пол.
Милан и Лондон часто упоминала мама, мечтая вслух о моей карьере. Названия музыкальных столиц мира она произносила не очень уверенно, зато о «жидовской зависти» рассуждала без тени сомнения, успокаивая меня после жалоб на воспитанников интерната.
Довольный произведённым эффектом я повторил: «Для меня нассать жидам в футляр – всё равно что гамму сбацать!»
Джон криво усмехнулся: «Шо, при всех?»
Я подтвердил – воспитанники только рады, когда музыкальный гений, сын героя войны и второго человека в порту Одессы, оказывает им такую честь. Не идти же мне в сортир, расположенный в дальнем конце коридора?
Краб усмехнулся: «Брехня…», но Джон его осадил: «Не-е-е, он не брешет…»
После третьего бокала мои фантазии переместились в любовную сферу. Я нагородил с три короба о том, сколько у меня в интернате подружек. Всё, что я когда-либо слышал на эту тему, выдал вперемежку с самыми заковыристыми ругательствами, которые впитал в себя ещё в ночлежке и отточил постоянной практикой в интернате. Уж в брани-то никто из жидов со мной точно не мог тягаться!
Я доверительно сообщил Джону и Крабу – девчонок вожу в портовую сауну. Да-да, регулярно по выходным!
Джон, как мне показалось, завистливо причмокнул, но Краб усомнился: «Брехня! В шауне дорого, и мамашка жаштукает».
Я презрительно харкнул через плечо, после чего с достоинством ответил: «У нас денег навалом!»
Затем сбивчиво (язык уже почти не ворочался) объяснил: «мамашка» в курсе моих похождений, она считает – гению просто необходимо время от времени отвлекаться от творческой работы. Мама и впрямь что-то подобное говорила, только имелась в виду не сауна с девочками, а кафе с мороженым и пепси-колой.
Джон покосился на приятеля: «А я верю Серому! Его мамашка пургу не станет гнать. Ты шо забыл? Доска почёта, лучшая училка!»
Краб глупо хихикнул, а Джон спросил у меня: «Портретик в порту ещё не повесили?»
«Лучшая шлюха, — зашёлся Краб от смеха, — гордошть шауны!»
«Она не шлюха! — с трудом провернул я непослушным языком. — Капитан порта на ней женится…»
«Прямо в шауне», — согнулся Краб от смеха.
Джон отвесил ему подзатыльник, после чего доверительно мне подмигнул: «Не слушай дурака. Она ходит в сауну купаться, в бассейне плавать…»
Я с радостью кивнул и достал из кармана рубашки конверт, в котором хранил мамино фото.
«Вот, — протянул я Джону снимок, прикрыв двумя пальцами мамину наготу. — С капитаном в сауне…»
Молниеносным движением Краб выхватил у меня фотографию, и на рябой его физиономии заиграла масляная ухмылочка: «Годная шлюшка!»
Я с надеждой посмотрел на Джона, но тот деловито осведомился: «Клёво смотрится, а другие есть?»
Я кивнул, но тут же опомнился и замотал головой. Мальчишки как по команде вскочили и приступили к поискам. Они перевернули всё содержимое шкафов, включая кухонные, заглянули даже под ковёр. В ходе поисков обнаружилась лишь початая бутылка коньяка, и пирушка продолжилась.
Мальчишки достали из холодильника сыр, колбасу и бутылку пепси. Я вяло протестовал, но они меня не слушали.
Краб плеснул мне коньяку: «За твою мамашку – до дна!»
«Пей, не нюхай! — велел Джон и протянул бутылку пепси. — В один глоток и сразу запивай…»
Хорошо, что в стакане оказалось меньше половины. Полный я бы точно не осилил – задохнулся. Пока я кашлял, мальчишки покатывались от смеха.
Мне было ужасно неловко, и потому я объяснил, прокашлявшись: «Не в то горло попало…»
Пепси-кола привела меня в чувство, и я тотчас закурил, желая показать свою лихость. Но уже после третьей затяжки перед глазами поплыло, и я уронил голову на стол…

* * *

Очнулся я только утром. Наверно, проспал бы до самого вечера, если бы меня не растормошила мама. Рыдая, она причитала: «Какой ужас! Уму непостижимо…»
Я с трудом разлепил налитые свинцом веки. Куда ни глянь, виднелись следы вчерашней пьянки, а сам я лежал на диване в луже блевотины.
Мама указала на открытую дверь тумбочки: «Кто это сделал?»
Хотя голова моя гудела, как котёл, я всё же сообразил – отпираться бесполезно. Пропажу ключа не скрыть, а следом неминуемо возникнет вопрос – как я попал в квартиру?
Пришлось рассказать начистоту. Естественно, я оправдывался, как мог: «Хотел отблагодарить, денег не осталось…»
Мама перебила: «Мог вернуться в интернат!»
Я возразил: «Ты бы стала волноваться – почему меня нет?»
«Зато теперь, — сердито проговорила она, — надо волноваться по гораздо более серьёзному поводу!»
«Откуда я знал, что шампанское такое пьянючее? — захныкал я, желая осадить мамин гнев. — Сама говорила – компот!»
Но она, занимаясь уборкой, даже взглядом не повела в мою сторону.
«Ты хоть понимаешь, — спросила мама, ползая с тряпкой на четвереньках, — нас обворовали?»
Я скосил глаза – в тумбочке было пусто.
«Меня тоже обворовали!» — напомнил я, хлюпая носом.
Мама наотмашь ударила тряпкой об пол: «Да плевать я хотела на твои пропажи!»
Такой взвинченной я давно её не видел. Судя по всему, поживились мальчишки богато.
Закутавшись в плед, я отправился в ванную и припал к крану с водой. Пока я приводил себя в порядок, в прихожей громко хлопнула дверь и в квартире воцарилась тишина. Я вернулся в комнату и без сил рухнул лицом в подушку.
Вторично мама разбудила меня после обеда. Она всё ещё пребывала в раздражении, хотя шуму поубавилось. Заканчивая уборку, она сообщила: «Подключила службу безопасности. Нагрянули в ночлежку, но мерзавцы как сквозь землю провалились. Ничего, достанем из-под земли!»
Я подсказал: «Там и надо искать – они в катакамбах все тропиночки знают».
Мама испустила стон: «О-о-о! Час от часу не легче!»
Она перечислила пропажи: украшения, больше тысячи долларов, важные бумаги и три бутылки французского коньяка. Про себя я отметил – и фотографии тоже. Мама мечтала лишь об одном – поскорее найти воришек, а уж им-то охрана языки развяжет! Она припомнила – из катакомб немцы выкуривали партизан с помощью газа.
«Хорошо бы напустить туда какой-нибудь отравы! — воздела она руки к потолку. — Они же не люди. С такими надо поступать, как с последними мерзавцами!»
Осознавая свою вину, я охотно поддакнул. Пустить в катакомбы газ – просто замечательная идея.
«Ещё лучше затопить подземелье водой!» — предложил я, но мама не высказала мне ни малейшей благодарности.
Я ломал голову – почему у неё оказалось так мало денег? Мне казалось, она уже накопила пару тысяч на документы. Сама не раз говорила: паспорт – задача первостепенной важности. С документом она могла получить временную прописку, открыть счёт в банке и не беспокоиться о сохранности денег.
В ответ на мой вопрос мама ответила: «Слишком много расходов».
Один интернат, — пояснила она, — «пожирал» чуть ли не половину её заработка. Мама напомнила о провале у профессора, из-за чего моё обучение сделалось платным. Чтобы покрыть расходы, она трудилась в две смены и подкреплялась таблетками – тоже, кстати, весьма недешёвыми!
«Одна надежда, — подытожила мама, — найти подлецов и вытрясти из них души. Иначе – уму непостижимо! – остались без гроша…»

Но дни шли за днями, недели за неделями, а похитители как в воду канули.
В июне мы пришли к выводу – они бежали из города. И мама окончательно смирилась с утратой…

* * *

Год в интернате я закончил кое-как. Единственную четвёрку мне поставили по русскому языку, да и то лишь потому, что мама со мной иногда занималась. По музыкальным дисциплинам выше тройки я не вытянул. Мама по-прежнему считала: мои неудачи – в порядке вещей. Всему виной – война, последствия стресса и перемены места жительства. Она не сомневалась – на будущий год я всё наверстаю.
Летом я откровенно бездельничал, хотя педагоги настоятельно рекомендовали заниматься и даже составили персональное задание. Мама со своей загруженностью на работе не могла меня контролировать, и я проводил время на пляже и в парке у игровых автоматов. Они захватили меня сильнее, чем картёжная игра в ночлежке, хотя удачливости мне и тут не доставало. Мама ежедневно выдавала мне немного денег на карманные расходы, и я всё до копейки тратил на своё новое увлечение. Ради него даже позабыл о сладостях и пепси.
Денег мне постоянно не хватало. Выпрашивая их у мамы, я был неистощим на выдумки, но чем больше получал, тем больше требовалось. Иногда мне улыбалось счастье, но выигрыш вскоре улетучивался, потому что оторвать меня от автомата могло только полное отсутствие наличности.

В один из дней, спустив всё до копейки, я вспомнил о Вовке. Он мог реально мне помочь деньгами. На «Привозе», я без труда навёл о нём справки. В торговых рядах, где он когда-то промышлял, подсказали – искать на Молдаванке. Я отправился по указанному адресу.
У ворот промзоны меня остановили охранники с дубинками. Я представился: «Брат Громова», и через пару минут из ангара появился чумазый Вовка.
Он присел на корточки и закурил «Приму». Я хотел показать ему, что тоже не лыком шит и попросил затянуться, но ядовитый дым вызвал у меня приступ кашля и ручьи слёз.
Вовка поинтересовался мамиными делами. Я повторил её слова – «света белого не видит». Он покачал головой и сплюнул. Я с трудом подавил усмешку, настолько меня позабавило его неумение скрыть чёрную зависть.
Словно между прочим я доложил: «Килограмм чёрной икры купили на рынке…»
На самом деле, мама принесла с работы на донышке в баночке. Сказала – после банкета осталось, но я решил ещё сильнее распалить Вовкину зависть. К сожалению, он пропустил моё замечание мимо ушей.
Я попытался выяснить, чем занимаются в охраняемом ангаре, но он не сказал. Зато без всяких уговоров ссудил меня десятью долларами…
Позднее я приходил к нему ещё несколько раз, пока, наконец, он не потребовал объяснить, зачем мне деньги. Сочинить правдоподобное у меня сходу не получилось, и Громов живо уловил враньё. Он заявил – денег не даст, пока не убедится, что они нужны для дела. Пришлось сознаться.
Узнав детали моей игровой системы, Вовка скривился, как от оскомины. Он принялся убеждать меня: все игровые автоматы – полное надувательство, их заранее настраивают так, чтобы владелец всегда оставался с большим наваром.
Я возразил – на моих глазах какой-то мужик выиграл тысячу долларов! Вовка покрутил пальцем у виска – мужик подставной! Разумеется, я не поверил. Громов и раньше уверял меня, что в азартные игры с кем попало лучше не играть. Приводил в пример Джона и Краба, у которых карты всегда были краплёными. Хотя мальчишки и сами этого не скрывали, я всё равно не хотел слушать Вовкины рассуждения о бессмысленности игры с шулерами.
Дрожа от злости, я обозвал его жлобом, а он меня – лохом. Расстались мы недобро. Он бросил мне вслед, что я веду себя, как Буратино в «Стране дураков», а я ему, не оборачиваясь: «Ты мне больше не брат!»
От обиды меня просто трясло. Тупое, никчемное быдло вздумало поучать воспитанника специнтерната для особо одарённых!
Но ещё сильнее я обиделся после того, как он нажаловался маме. Она закатила мне разнос, причём твердила те же самые слова, что и Громов – автоматы настраивают жулики, а попадают в капканы легковерные простаки вроде меня.
Я возмутился – с каких это пор она стала заодно с Громовым? Мама повысила голос. Играя в азартные игры, — заявила она, — я мог опозорить её, если заметит кто-нибудь из знакомых. Не хватало, чтобы начальнику порта доложили – её сын, надежда и гордость, прожигает деньги у игровых автоматов. Естественно, я оправдывался – кому какое дело до моих увлечений?
Мы орали друг на друга так, что переполошили соседей…

Итог ссоры – мама лишила меня карманных денег. Теперь чтобы их получить, я должен был сдавать ей музыку по заданной программе. Мои каникулы превратились в ад. На скрипку я смотрел как на врага, а ноты мне хотелось изорвать в клочья. Музицирование отбирало у меня драгоценные часы, которые я мог потратить на другую, гораздо более увлекательную игру.
Конечно, в запасе оставалась возможность подзаработать скрипкой, но я не рискнул. Меня могли увидеть интернатские педагоги. Если бы они доложили маме, возник бы новый скандал – я в этом не сомневался. Уж если ей не нравилась моя игра на автоматах, то попрошайничество не понравилось бы тем более. Она бы замучила меня россказнями о своей кристальной репутации в порту, на которой только и держалось наше благополучие.
Но я всё равно исхитрился и нашёл способ хотя бы частично отвоевать потерянное. Способ простой и в то же время гениальный. Мамины задания я выполнял, но лишь частично. Трудные пассажи упрощал по своему разумению, а то и просто выбрасывал. Порой самому становилось смешно – настолько паршиво звучали мои аранжировки. Даже мама со своим отвратительным слухом улавливала фальшь! И тогда мы спорили до хрипоты – как надо играть.
Пару раз она бралась за меня всерьёз, но я устраивал истерики, и она отступала. Мне и отговорки не приходилось сочинять – она сама подсказала, как можно давить на её совесть. Я отлично запомнил, как она умоляла интернатских педагогов обращаться со мной помягче.
«Дитя войны…» — произнесла она трагическим тоном и даже всплакнула, когда на неё обрушились жалобы на мою успеваемость.
Теперь, стоило ей начать неприятный разговор, я умело разыгрывал контуженного. Впадал в ступор или начинал трястись, как паралитик. Естественно, она тут же отступала.
В нашем противостоянии установилось равновесие. Мама удерживала свои позиции – деньги в обмен на занятия, а я свои: вместо занятий – халтура. В случае маминого недовольства во мне мгновенно просыпалось «дитя войны».

* * *

Первого сентября девяносто третьего года мне исполнилось одиннадцать. В день рождения мама подарила мне новенькую скрипку. Узнав цену, я остолбенел. Две с половиной сотни можно было потратить с гораздо большей пользой! При таких деньгах я мог сражаться с игровыми автоматами до самой зимы.
У меня язык не повернулся произносить слова благодарности. В тот день я демонстративно не притронулся к инструменту, хотя мама умоляла сыграть ей что-нибудь из классики.
Меня трясло от злости. Она знала мои пожелания, но поступила назло. Понимая, что деньгами мама всё равно меня не осчастливит, я просил электронную игру «Ну, погоди!» – хоть какое-то развлечение во время отдыха. Но вместо игрушки она вручила мне очередной рабочий инструмент…
Я сразу вспомнил: когда мы жили в ночлежке, она подарила Громову на день рождения брезентовые перчатки. Рыночному грузчику – в самый раз! Тогда мы здорово повеселились, наблюдая, как подарок упаковывали в яркий пакет из фольги и перевязывали красной ленточкой. Теперь так же бездушно мама обошлась и со мной – обёрточная бумага, ленты, бантики… Форменная насмешка!
Хоть я и был обижен до глубины души, закатывать по этому поводу истерику не стал. Искушение было велико, но благоразумие оказалось выше. Как вскоре выяснилось, я поступил верно. Перед уходом на работу мама подарила мне пятнадцать долларов. Я ликовал! Мой подчёркнуто похоронный вид заставил её хотя бы частично искупить свою вину…

* * *

И вновь потянулись унылые интернатские будни. До самого нового года ничего примечательного не произошло, зато на зимних каникулах мама впервые сводила меня в оздоровительный центр. В санитарные дни на пару часов вход в сауну бесплатно предоставляли работникам, а в остальное время, оздоровительные процедуры шли круглосуточно.
К моему удивлению, заведение стерегли мои старые знакомые Рыжий и Цыган, охранники порта. По графику они дежурили на разных объектах, в том числе, и тут.
Пока я плавал в бассейне, мама распила с ними бутылочку коньяка. Позднее к ним присоединилась Лулу. Подвыпив, они по-свойски называли маму Люси, но я совершенно не обижался. Азартно демонстрировал им навыки ныряния, которыми овладел в компании Джона и Краба. Только  вместо пирса использовал балкончик над бассейном. Под ним и расположилась компания. Я сигал с визгом и воплями, обдавая их брызгами, а они лишь посмеивались.

Второй раз я оказался в сауне на весенних каникулах, когда наша учебная группа отправилась с концертами в Тирасполь и Бендеры. Мама меня не отпустила, хотя я бы с удовольствием съездил. Уж очень хотелось посмотреть на физиономии педагогов школы искусств, когда меня представят воспитанником интерната при одесской консерватории! Мама же считала – у меня будет отличный повод удивить их, когда я поступлю в саму консерваторию.
В Бендерах я хотел зайти в наш бывший двор и рассказать кугутам о квартире на Французском бульваре и маминой работе в порту. Узнав о моих планах, она в ужасе схватилась за голову: «Не хватало нам отчитываться перед быдлом!»
Мы долго выясняли отношения, пару раз я нецензурно выругался, а мама разрыдалась…
Желая меня ублажить, она организовала ещё один поход в оздоровительный центр. На этот раз мама оставила меня на попечение охраны, а сама ушла в косметический салон на процедуры. Там ей делали целебные «маски» из морских водорослей и ещё какой-то дряни.
В последнее время её беспокоила кожа лица. Мама считала – проблемы возникли от недостатка ультрафиолета. В её профессии, — с тревогой повторяла она знакомым, — внешний вид это всё.
Пока я плескался, охранники болтали между собой, и до меня доносились обрывки слов. Главной причиной маминых кожных недугов они считали таблетки.
По пути домой я передал ей услышанное, но она рассердилась: «Бред сивой кобылы! Таблетки всего лишь тонизируют, вроде кофе».
Мы зашли в аптеку. Косметолог прописал ей какие-то кремы, и она на них очень рассчитывала.

* * *

Первого мая в честь праздника маме дали выходной. Правда, уже к концу дня капитан порта ждал её на важных переговорах. Я смекнул – хахаль поведёт её в ресторан. Ну, и не жалко! Мне было чем заняться в праздничек.
Я получил в подарок десять долларов, которые мог потратить с умом – сходить в кино или в парк, где уже вовсю работали аттракционы. А самое главное, вечером меня ожидала знатная пирушка. Накануне мама заказала в кафе шашлык с доставкой на дом, а на десерт – тор «Киевский» и ящик пепси-колы. К шашлыку я собирался прикупить бутылочку пива и пачку «Кэмэла».
Да-да, я уже вовсю покуривал! Прошло всего несколько дней с того злополучного вечера, когда мальчишки устроили у нас попойку, а отвращение к спиртному и табаку бесследно улетучилось.
Пиво я оценил ещё в ночлежке, позднее распробовал и всю прелесть курения. Только, в отличие от мамы, мне хотелось не тонких дамских сигарет, а настоящих мужских, как на рекламном щите, висевшем напротив нашего дома.
После ужина, покуривая свой любимый «Кэмэл» и потягивая пивко, я собирался полистать порножурнал, который заранее прикупил у барыг в парке. Порнография стала для меня настоящим наваждением с тех пор, как я столкнулся с ней в общежитии интерната. Она отодвинула на второй план даже игровые автоматы!
Уже к полудню я буквально изнывал от нетерпения, искоса поглядывая то на маму, то на часы.
После обеда, когда она собралась на пару часиков прилечь (с маской из аптечных снадобий), раздался звонок. Глянув в глазок, мама сделала страшные глаза и прошептала: «Громов, выродок проклятый», а я также шёпотом поправил: «Не выродок, а выблядок!»
После недолгих колебаний мама всё-таки решила открыть – уж больно заинтриговал её своим нарядным видом Вовка. Он явился в строгом чёрном костюме, белоснежной рубашке с галстуком и букетом роз.
«Какая прелесть!» — прощебетала мама и водрузила в вазу букет.
Вовка виновато объяснился – квартиру ему подсказали во дворе.
Мама отмахнулась: «Всё правильно, Володя. Мы ведь не чужие – бывшие соседи, одной беды хлебнувшие…»
Вовка протянул мне шоколадный батончик, и я принял его с кислым видом. Нашёл, чем искупить вину!
Мама поставила чай. С сожалением наблюдал я за тем, как она нарезала купленный для меня «Киевский» торт.
«Ну, рассказывай, — уселась она напротив Громова, — как устроился, чем занимаешься?»
Мама достала из сумочки сигарету, и он поднёс ей зажигалку.
«Куришь…» — произнёс Вовка с лёгким укором.
«Бывает, и выпиваю, — усмехнулась мама. — Кстати, не желаешь в честь праздничка?»
Не дожидаясь ответа, она достала бутылку коньяка «Камю».
«Где покупала?» — спросил он, разглядывая этикетку.
«На «Привозе», — пояснила мама, — для гостей держу. Сама предпочитаю шампанское. Французское, естественно…»
Вовка покачал головой: «На «Привозе» палёный коньячок», и махом опрокинул рюмку.
«Молдавский», — добавил он, даже не поморщившись после выпитого.
«Бред!» — отрезала мама.
«Вообще-то он хороший, — пожал плечами Вовка, — не отравишься. Но не Франция…»
Мама попыталась возразить, но Вовка перебил: «Я точно знаю, сам разливал! На «Привозе» другого не бывает. Монополия поставок…»
Мама скривилась: «Такие умные слова, уму непостижимо!»
Я осуждающе заметил: «А с молдаванами водиться западло!»
«С проклятыми убийцами!» — подхватила мама, и в её голосе я сразу уловил издёвку.
Вовка раздражённо отмахнулся: «Да, бросьте вы! Какие там убийцы, обычные коммерсанты…»
«Да-да, понимаю, — насмешливо кивнула мама, — теперь ты тоже коммерсант… из сферы большого коньячного бизнеса».
Она громко рассмеялась, а я с удовольствием ей вторил – и мы наперебой принялись насмехаться над его очередным коммерческим опытом.
Громов спокойно слушал наши язвительные комментарии, потягивая коньяк и лениво покуривая. Но в самый разгар веселья, бесцеремонно нас осадил. От неожиданности мы разом смолкли, и в наступившей тишине он поведал кое-какие детали.
Начал с предыстории. Раньше молдаване торговали разливным коньяком – возили его канистрами. В один прекрасный день Вовка придумал способ, как извлечь гораздо бо̀льшую прибыль из обычной торговли спиртным. Он всё продумал до мелочей. Бутылки предложил скупать в пунктах приёма, а этикетки – заказывать в подпольной типографии, упрятанной в катакомбах. Чего там только не печатали – от поддельных этикеток до фальшивой валюты! Контакты с типографией Вовка оставил за собой. Аферисты-печатники доверяли ему ещё со времён эпопеи с духа̀ми.
Благодаря таким полезным для дела связям, он выторговал себе десять процентов с прибыли. Меньше, чем ему хотелось, но больше, чем предлагали молдаване. Они купили станок для укупорки бутылок и выделили деньги на типографские услуги. Производили как раз тот самый «Камю». В магазинах настоящий французский коньяк продавали по двести долларов, имея сверху двадцатку. Молдаване предложили отпускную цену в два раза дешевле – при общих затратах не больше пятнадцати. Естественно, торгаши отказались от импорта и переключились на подделку.
Вовка предусмотрительно не стал надолго задерживаться в новом бизнесе – понимал всё это до поры до времени. Через какое-то время он забрал свою долю – пять тысяч долларов! – и вложил в «клуб взаимной финансовой помощи». Уже через месяц получил тысячу чистой прибыли…
Пока Громов рассказывал, они выпили ещё по паре рюмок и накурили так, что я уселся на подоконник – поближе к форточке.
«Теперь я учёный, — откинулся Вовка на стуле. — В бизнесе главное – не упустить момент…»
Он скинул пиджак, закатал рукава сорочки и ослабил галстук. Мама уже над ним не смеялась, а он выглядел гораздо уверенней, чем в начале визита. Мы наблюдали за ним с любопытством. По-свойски, словно у себя дома, наглец плеснул в стакан коньяка и залпом выпил.
«Ма, я чё пришел, — проговорил, глядя куда-то в сторону, — дело хочу предложить…»
Мама удивлённо вскинула брови.
«При универе курсы открылись, — заговорил он с жаром, — на бухгалтера учат. По теперешним временам – самая нужная специальность! Давай на пару запишемся?»
Мама скривилась в усмешке, но Вовка затараторил ещё быстрее: «Знаю-знаю, тебе надо зарабатывать – большие траты. Ты не боѝсь, у меня в загашнике кое-что имеется – червонец в наличке и столько же в обороте. Трёху в месяц имею чистыми. Нам на троих хватит, ещё останется. Я уже паспорт получил – можно бизнес открывать!»
Он достал из кармана книжицу и небрежно бросил на стол: «Восемнадцать лет вписали! А чё, разве не похож?»
Я изумился неслыханной громовской наглости – накинул себе три года, да ещё прицелился снять с этого пенки. Мало ему денег, жулику!
Мелькнула мысль: хорошо бы заявить в милицию, но я быстро сообразил – бесполезно. Ничего мы с мамой не докажем. Если приглядеться, он вполне мог сойти за совершеннолетнего. В Одессе Вовка быстро возмужал и выглядел гораздо старше своих лет.
Мама раскрыла паспорт и тут же изменилась в лице. Она читала первую страницу с окаменелым лицом, казалось, её поразил столбняк. Я сообразил, в чём дело – негодяй указал местом рождения Одессу. Обидно, но я сам подсказал ему эту идею.
«У меня всяких планов завались! — трещал Вовка, как пулемёт. — Закончу курсы – будет у нас автосервис. Для начала – шиномонтаж, рихтовка… Уже и точку присмотрел. Вот тогда бухгалтер понадобится!»
Мама покачала головой: «Ты многого не понимаешь…»
Вовка склонился над столом: «Откроем общее дело, семейное! Пахать будем наравне. Для начала сам буду машины чинить. Дела пойдут – наймём людей. А они точно пойдут! В машинах я шарю – будь здоров, и людей могу держать вот так!»
Он сжал кулак и по скулам его забегали желваки.
Мама достала из сумочки таблетку и запила её коньяком.
«Голова болит, — произнесла она извиняющимся тоном. — Уму непостижимо…»
Похоже, так оно и было – выглядела мама не лучшим образом.
«Бросай свою работу, — взмолился Вовка. — Наладим дело, вот увидишь. Буду пахать за троих. В конце лета возьму машину – я на курсы хожу, скоро права будут. Через пару лет квартиру купим…»
Он стукнул себя ладонью по лбу: «Чуть не забыл! Нам в Бендерах полагается компенсация, помнишь? Я записал на очередь вас и себя. К осени выплатят – вот и первый взнос!»
Мама устало провела рукой по лбу и зевнула.
Вовка с жаром продолжил: «Кстати, в Бендерах Доску Почёта восстановили! Теперь это Доска Героев. Дядь-Колино фото – в центре! Приедешь за компенсацией – дадут без очереди!»
Мама поднялась: «Спасибо, Володя. Мы с Серёжей тронуты твоей добротой, но не надо, прошу тебя. Есть много причин, я не могу… не хочу обсуждать эти темы».
Вовка поднялся следом. В его глазах всё ещё читалась мольба.
«Прости, — глухо произнесла мама, — я плохо себя чувствую. Мне надо прилечь…»
Вовку упрямо мотнул чубом: «Бросай эту работу, на хрена вообще туда встряла?! А завтра Серый…»
Он повёл в мою сторону головой и осёкся. От мольбы в его голосе не осталось и следа. Теперь в нём звучала тревога. Хитрец, конечно же, сообразил – мама не собиралась идти у него на поводу, и потому заволновался.
«Ах, тебе не понятно!» — мама повысила голос.
Она указала пальцем на меня: «А Сергея с того света кто вытащил? Он умирал в больнице, понимаешь? У-ми-рал!»
«Я бы заработал…» — упавшим голосом отозвался Громов.
«Три раза ха-ха! — подбоченилась мама. — Он бы заработал! По двадцать баксов в день, из которых чистыми – паршивая пятёрка. Место в коридоре на сквозняке оплачивать? Да у меня, чтоб ты знал, меньше стольника не выходит! Ты не догадываешься, во что мне больница обернулась? В три тысячи! Только Лулу и оценила: “Сонечка Мармеладова с тобой и рядом не стояла!” Укорять меня вздумал – уму непостижимо! Ты ещё Сергея в помощь призови!»
Вовка опустил голову и пробормотал себе под нос: «Не знаю никакой Сонечки… Это тёть Софа, что ли?»
«Естественно, не знаешь! — хрипло рассмеялась мама. — Ты же ни одной книги в жизни не прочитал!»
Мама подскочила к книжной полке, выхватила какой-то томик и швырнула на стол: «Дарю!»
Незаметно для Громова я показал ей большой палец.
Перед уходом Вовка положил на стол визитную карточку: «Тут адрес и телефон…»
С каменным лицом мама спрятала карточку под скатерть. Вовка сунул книгу подмышку и направился в прихожую. Я ожидал, что он попрощается со мной и хотел демонстративно ему не ответить, но негодяй, будто прочитав мои мысли, оставил меня с носом.
Когда хлопнула дверь, я громко и выразительно произнёс: «Выблядок!»
Неожиданно мама подскочила и отвесила мне подзатыльник: «Ещё раз выругаешься в моём присутствии, я тебя за-ду-шу!»

До самого ухода она так и не прилегла. Проглотила ещё пару таблеток и допила коньяк. Я спросил: «Разве можно приходить на работу пьяной?»
Мама огрызнулась: «У нас всё можно!»
Я не понимал – почему она на меня взъелась? Пока мы жили в ночлежке я приучил её к тому, что могу выдать крепкое словечко. Пару раз в день, да ещё к месту – что в этом особенного? Другие матерились через слово, и мамины уши не завяли.
Поразмыслив, я пришёл к выводу – её задел незаслуженный Вовкин успех.
В последнее время она не раз повторяла: «Из кожи вон лезу, в две смены ишачу, на таблетках живу, а денег как не было, так и нет».
Громовым же всегда везло с лёгкими заработками, теперь и выблядку подфартило.
Надеюсь, — подумал я, сжимая кулаки, — он вскоре последует за своими родственничками! Или хотя бы попадёт в тюрьму…
От моего праздничного настроения не осталось и следа, и я от души желал ему всего самого плохого, что только может случиться с начинающим коммерсантом.

* * *

В июне 94-го экзамены я сдал на троечки. Мама меня не ругала. Мой неуспех объяснила тем, что я ещё не втянулся. Да ей было и не до меня – одолевали проблемы со здоровьем. Помимо кожных пятен, с которыми она безуспешно боролась, её мучила бессонница. С наступлением жары ей не помогало даже снотворное. Она винила во всём «адову работу» и бодрящие таблетки.
Я мечтал весело провести каникулы, но мама всё испортила. Она договорилась в интернате о летней практике у педагога-скрипача, да ещё и с проживанием в общежитии.
«Меньше будешь дома вертеться, — объяснила она, — устаю, как собака, мне нужен отдых».
В итоге я получил всего две недели полноценных каникул.
В первый же день меня подстерегал неприятный сюрприз. Рано утром, когда мамы ещё не было, в дверь позвонили. Я глянул в глазок – никого. Приоткрыл на цепочке, окликнул – молчание. Наверно, кто-то пошутил, — подумал я, — и отправился досыпать.
Второй звонок заставил меня скинуть цепочку. Снаружи висела отвратительная фотография, от которой я чуть не упал в обморок. Маму запечатлели голой на кровати с широко расставленными ногами и мерзкой улыбочкой на лице.
Я сорвал снимок и на обороте прочитал требование, написанное корявым почерком и с ужасающими ошибками. Вымогатели требовали тысячу долларов, в противном случае грозили водрузить фото «шлюхи» на Доску Почёта в Бендерах, вручить копии Анжеле Ионовне и в РОНО. Причём не только это фото, но ещё и другое, на котором «шлюха сосёт». Деньги следовало передать в ночлежку Фитилю до семи вечера.
У меня мурашки побежали по коже, ведь, по словам Вовки, на Доске висело фото отца!
Сомнений, чьих рук это дело, я не испытывал. Джон и Краб продолжали донимать нас своими выходками. О, как я пожалел в тот момент о своём длинном языке! И ведь предупреждала мама – никаких откровений с быдлом!
Глядя на фото, я размышлял, как преподнести эту новость маме. Первым делом она, конечно, спросит – откуда мальчишки пронюхали о Доске Почёта, Анжеле и РОНО? Валить на Громова бесполезно – он и о своём-то прошлом в ночлежке ни словом не обмолвился. Промолчать о вымогательстве – тоже не вариант. В следующий раз мама сама наткнётся на подобный снимок, а затем непременно выяснится, что я утаил от неё происшествие.
В отчаянии я рухнул на диван и со всей злостью принялся колошматить по нему кулаками. Предстоял нелёгкий разговор с мамой, а в голове, как назло, царил полный сумбур. Хотя мы и не собирались возвращаться в Бендеры, я не сомневался – скандал она закатит отменный.
Не давала мне покоя и сама фотография – что заставило маму сниматься в таком виде? Подобные картинки в порножурналах подарили мне немало приятных минут. Мамино же фото вызывало лишь отвращение. Как оно попало к вымогателям? Наверно, она позировала перед капитаном порта, — пришёл я к выводу, — а фотографии у них украли.
Единственное, что я мог предпринять, защищаясь от маминых нападок – обвинить её в неосторожности. Проявила бы предусмотрительность, мои откровения не принесли бы нам никакого вреда.
Я уже приготовился встретить её упрёками, когда неожиданно вспомнил о Громове. К счастью, его визитную карточку мама не выбросила.
Если кто и мог нас выручить, то исключительно Вовка. Я не сомневался – он не откажет в помощи, иначе не стал бы в очередной раз набиваться к нам в семью.
Прежде до его визитки мне и дотронуться было противно, теперь же я был готов её расцеловать. Улыбка сползла с моего лица, когда я прочитал: «Климов Владимир Николаевич».
Карточка выпала у меня из рук, и я с яростью топнул по ней ногой. Негодяй всеми правдами и неправдами пытался заманить маму к себе в бухгалтерию, — мелькнуло у меня в голове, — специально изготовил фальшивку, желая лишний раз выдать себя за её сыночка. В подпольной типографии, небось, и отпечатали! Хотел нас разжалобить. Как хорошо, что мама не поддалась на уговоры…
Я глянул на часы и стремглав бросился к двери. Мама могла вернуться с минуты на минуту.

* * *

Оказалось, Громов снимал квартиру всего в трёх кварталах от нас – в доме старой постройки с просторным подъездом и широкой лестницей, украшенной цветочными горшками.
Я долго звонил, но за дверью стояла тишина. Уже собрался уходить, когда послышался глухой Вовкин голос: «Ты один?»
«Да!» — топнул я ногой.
Он приоткрыл дверь на цепочке и настороженно меня оглядел, будто видел впервые.
«Да один я, один!» — заверил я, и только после этого дверь распахнулась.
Вовка стоял передо мной с мокрой головой и в банном халате. Он даже вытереться как следует не успел – с мокрых, всколоченных волос на пол падали капли.
«Шо надо?» — спросил он сердито.
Я жалобно пропел: «Ты же сам приглашал…»
«Пять минут и уматывай, — грубо оборвал меня Вовка, — дел до хрена̀…»
Длинный коридор вёл на кухню. Проходя мимо комнаты, Вовка рявкнул: «Вставай, слышь!» В ответ на мой вопрос – кто в комнате? – он коротко бросил: «Подруга».
В другой ситуации я бы хихикнул, но в тот момент мне было не до смеха.
«Вернулся поздно, — добавил Громов уже чуть более покладисто. — Пока пожрали, выпили… Сегодня отсыпались…»
Усадив меня за стол, он вышел в прихожую и рявкнул ещё громче: «Эй, ну хорош дрыхнуть!»
Вовкино жилище меня настолько поразило, что на время я позабыл о неприятностях и совсем не тяготился холодным приёмом. Негодяй себе выбрал квартиру на зависть! В прихожей и на кухне пол устилала плитка – чёрные и белые квадратики, как на шахматной доске. В нашей будущей квартире мама хотела положить мраморный пол. Плитка, конечно, не мрамор, но и не линолеумом с проплешинами, как сейчас. На кухне у Вовки я отметил холодильник с иностранной нашлёпкой, а на столе – микроволновку, о которой давно мечтала мама.
Вовка достал себе из холодильника банку пива, а мне – пепси.
Я выложил на стол фотографию и тяжело вздохнул. Он брезгливо на неё покосился и грязно выругался. Я хотел поведать ему об ультиматуме, но осёкся, когда услышал признание: «Я эти карточки ещё неделю назад видел…»
«Они и тебе прислали?» — спросил я.
Он посмотрел на меня удивлённо: «Кто?»
«Джон с Крабом!»
Вовка криво усмехнулся: «Опять рэкет?»
Я упрекнул его: «Конечно, тебе смешно…», и пригрозил нажаловаться маме – пусть знает, какой негодяй набивался к ней в сыновья.
Вовка нахмурился и потребовал рассказать всё по порядку. Пока я зачитывал ультиматум, он потягивал пиво. Я отхлебнул пепси лишь раз, и у меня тут же свело зубы от холода.
Прикончив пиво, Вовка вконец огорошил меня: «Фотками торгуют на «Привозе». Десять центов за штуку».
«Дашь тыщу баксов взаймы?» — глянул я на него исподлобья, втайне надеясь, что деньги он просто подарит.
«Не дам!» — отрезал он без раздумий.
Я взвился: «Почему?»
«А проку с того? — скривил он физиономию. — Эти портреты уже и в Бендерах продают на базаре…»
«О-откуда ты з-знаешь?» — спросил я, заикаясь.
«Вчера оттуда вернулся».
«И что нам теперь делать?» — спросил я растерянно, а Вовка без тени сочувствия выпалил: «Раньше надо было шевелить мозгами!»
Пока он прикуривал, я заискивающе проговорил: «Думал, поможешь… по-братски… как сын…»
«Чем я помогу? — оборвал он меня на полуслове. — Наштамповали фоток хѐрову тучу! Понятное дело, баба красивая…»
Вовка достал из ящика стола точно такой же снимок и положил рядом.
«А другие есть?» — спросил я робко.
«У меня нет, — ответил он, — но я видел. Этот – самый приличный».
«И-и-и… что там?» — выдавил я с трудом.
«Мрак! — процедил он сквозь зубы. — Просил же, уговаривал – иди ко мне работать!»
«Ей деньги надо зарабатывать, — напомнил я. — За фотокарточки, наверное, платили…»
«Пла-ти-ли, — перековеркал Вовка. — По два цента! Много с этого заработаешь?»
Я пожал плечами, а он объяснил: «Если только пару тысяч продать, и то – шо за прибыль на выходе?»
Шлёпая босыми ногами, на кухню вошла заспанная белобрысая девица в таком же халате, как и у Вовки. При звуке её шагов он убрал фотографии в ящик стола. Подруга чмокнула его в щёку, затем уставилась на меня.
«Мой братан», — объяснил Вовка.
«А, тот самый» — проговорила она, зевая.
Девица сделал затяжку от Вовкиной сигареты и ушла в ванную. Он поднялся: «Мне надо собираться – дела».
Я хотел уйти, но он велел ждать: «Заскочим в ночлежку. Надо твоим дружкам мозги вправить».
Громов достал ещё одну банку пепси, хотя я и с первой далеко не управился – отпил всего пару глотков. Ледяной напиток мог обернуться для меня больницей, а мне не хотелось портить свои и без того куцые каникулы.
В коридоре Вовка ещё раз поторопил подружку, а я усмехнулся, представив их голенькими в постели. Было бы интересно понаблюдать за ними в замочную скважину, — подумал я, выводя бранное слово на запотевшей баночке пепси, — с таким «представлением» никакой порножурнал не сравнится!
Зайдя в спальню, Вовка прикрыл за собой дверь. Я мигом вскочил и осмотрел содержимое кухонных шкафчиков в надежде обнаружить другие мамины фото. Увы, меня ждало разочарование…
Немного поскучав в одиночестве, я отправился на «разведку». Хотелось побольше узнать о роскошной квартире, а затем обсудить с мамой увиденное.
Первым делом я попытался заглянуть в ванную – оценить, как выглядит его подружка без халатика? – но дверь оказалась запертой. Тогда я на цыпочках подошёл к спальне. Оттуда доносились странные звуки, словно там двигали мебель. Я подумал: ничего страшного не случится, если заглянуть в комнату хотя бы на секунду. Маме наверняка будет интересна каждая мелочь…
Дверь отворилась бесшумно, и я смело перешагнул порог. При моём появлении Вовка дёрнулся так, будто его ударило током. Не удивительно – он укладывал в дорожную сумку оружие! Один из шкафов был отодвинут, а за ним в проёме стены помещалась ниша с полками, вся забитая боеприпасами. В таком количестве я видел их разве что в здании Исполкома, когда навещал отца.
«Ух, ты-ы-ы!» — протянул я восхищённо, впившись глазами в пистолеты, коробки с патронами и гранаты до боли знакомой мне конструкции.
«Какого хера?» — взревел Громов.
Нисколько не испугавшись его перекошенной от злости физиономии, я спросил: «Это твоё?»
«Чужое, — процедил он сквозь зубы. — С Бендер просили передать».
Застегнув молнию сумки, Вовка ринулся к ванной. Пока он объяснял подруге, что ей «давно пора сваливать», я, повинуясь необъяснимому желанию, выхватил с полки гранату и сунул в накладной карман шорт. Со стороны – решил я – вряд ли будет заметно.
Спустя пару минут мы вышли, и уже на лестнице я сильно пожалел о содеянном. Мне приходилось рукой поддерживать штаны – уж больно слабой оказалась резинка.
Девица отправилась на трамвайную остановку, а мы – в сторону окраин. Обливаясь потом, Вовка тащил неподъёмную сумку…

* * *

Перед тем, как навестить ночлежку, Громов привёл меня в какие-то дворы, где ему «забили стрѐлку». Он нервничал – курил сигареты одну за другой, сквозь зубы кого-то поругивал за опоздание и беспрерывно сплёвывал. Несмотря на жару, Вовка вырядился в джинсы, а поверх рубашки надел малиновый пиджак с обвислыми плечами. Его физиономия искрилась капельками пота, и он поминутно вытирался платком.
Я пытался выведать у него насчёт содержимого сумки – кому, да зачем? – но он бубнил односложно: «Ничего не знаю… просили передать…»
По всему было заметно – ему не по себе.
Меня, в свою очередь, тревожила граната. Резинка в шортах совсем ослабла, и приходилось поддерживать их руками.
В какой-то момент Вовка покосился в мою сторону: «Шо ты в штаны нагрузил?»
Едва ворочая языком я пробормотал: «Баночку пепси заны̀кал…»
К счастью, погружённый в свои мысли, он в тот же момент обо мне забыл.
Ждать пришлось минут сорок. Наконец, рядом с нами притормозил тёмно-синий «БМВ» с тонированными стёклами.
Вовка велел отвернуться: «Они не любят, когда зы̀рят». Внутри машины дребезжали басы развесёлой музычки. По ритму я не узнал мелодию, а когда открылась дверь, наружу вырвалось: «Жёлтые тюльпаны помнят твои руки…»
Я ухмыльнулся – хоть Громов и обзавёлся модным пиджаком и дорогими джинсами, его по-прежнему окружало быдло…
Когда машина унеслась, я бросился к нему, сгорая от любопытства. В руках он держал пачку стодолларовых купюр. Увидев деньги, я застыл с открытым ртом. Подмигнув, он сунул доллары во внутренний карман пиджака и замурлыкал «Жёлтые тюльпаны»…

По пути в ночлежку он произнёс: «Гро̀ши не мои, надо в Бендеры вернуть».
«Продавцам?» — догадался я.
«Угу, там оружия, как грязи…»
«Видел!» — усмехнулся я.
«Дай водички хлебнуть, — попросил Вовка. — В глотке пересохло».
«М-м-м…» — протянул я тоном ребёнка, у которого отнимают любимую игрушку.
«Да не жлобься! — потрепал меня Вовка по шее. — На бульваре купим».
Я подёрнул плечами, сбрасывая его руку, и ещё раз промычал. Вышло настолько по-идиотски, что мне захотелось провалиться сквозь землю.
Вовка выудил из кармана мятую пятёрку и протянул мне: «Ладно, покупаю!»
В другой ситуации я бы обрадовался, но теперь покосился на купюру с ненавистью.
Не знаю, чем бы закончился торг, но неожиданно из подворотни вынырнул парень постарше Вовки – в спортивных штанах, шлёпанцах и пиджаке на голое тело. В руке у него сверкнуло лезвие финки.
«Эй, фраерок, — прогундосил он, обнажив ряд золотых зубов, — ты, я чую, на гроши богат. Отсыпь-ка!»
Вовка оттолкнул меня в сторону, а сам отступил на шаг. Грабитель сделал выпад финкой. Глаза его превратились в щелочки, а физиономию подёрнула гримаса злобы: «Карманы выворачивай, фраер!»
«И ты, малой!» — зыркнул он на меня.
«Да, ладно, — примирительно сказал Вовка, — погоди, сейчас…»
Он запустил руку под пиджак, приговаривая: «Отдам, конечно, отдам», а затем молниеносно выхватил пистолет.
«Брось нож, гнида!» — прошипел Вовка в ярости.
Злость на лице грабителя мгновенно сменилась испугом. У него затряслись руки, и нож звякнул об асфальт. Вовка поддел его ногой: «Вали отсюда, козёл! Ещё раз встречу – пристрелю!»
Парень попятился, не сводя глаз с пистолета.
«Бегом!» — рявкнул Вовка, и тот припустил, разбросав в стороны шлёпанцы.
«Стреляй!» — взмолился я.
Но его боевой пыл почему-то сразу улетучился – он сунул пистолет за пояс и заспешил прочь. Мне нехотя объяснил: жильцы окрестных домов могли вызвать милицию, а ему совершенно не хотелось делиться с ними выручкой.
Мимо торговой палатки мы пролетели, не останавливаясь. Я с удовлетворением отметил – Вовка напрочь позабыл о своей жажде! И только когда мы спустились в ночлежку, он зачерпнул кружкой воды из ведра и залпом выпил.
Днём в подвале, как обычно, было немноголюдно. У плиты тётя Софа жарила семечки, мурлыча под нос «Шаланды…», а в глубине помещения шлюхи распивали пиво. Не ответив на приветствие хозяйки, Вовка подошёл к койке Фитиля. Пьянчуга задумчиво дымил папиросой.
«Передашь малолеткам, — процедил Вовка сквозь зубы, — моё последнее предупреждение. Сунут рыло в нашу семью – удавлю. Это и к тебе относится!»
Фитиль пожал плечами: «А я тут причём?»
«Не строй из себя целку, — повысил голос Вовка, — ты же не забесплатно взялся гро̀ши малолеткам передать?»
«Любая работа требует оплаты, — с достоинством ответил Фитиль. — Уже и на стаканчик не имею права заработать?»
Вовка презрительно сплюнул: «Я предупредил. В другой раз начну с тебя, Дон Жуан херов…»
Фитиль закатил глаза и испустил тягостный вздох: «Ну, какой я Дон Жуан в сравнении с таким франтом? У меня и пиджака-то малинового отродясь не было…»
Вовка со злостью пнул пустую пивную бутылку: «Заткнись, не доводи до греха!»
Фитиль громко отрыгнул, а Вовка процедил сквозь зубы: «Быдло!»
Я живо представил, как развеселит маму мой отчёт о визите в ночлежку, и с трудом подавил ухмылку. В такой ответственный момент не хотелось обижать Вовку, который явился вправить мозги вымогателям.
«Ох, как мы заговорили! — нараспев произнёс Фитиль. — А ваша маменька, так называемая, за глаза величала вас не иначе, как быдло беспросветное».
Я перевёл взгляд на Громова и отступил на шаг в сторону. Хотелось не пропустить момент, когда он достанет пистолет и пристрелит негодяя. Но Вовка молчал, вцепившись руками в металлическую спинку койки.
«Глубинную сущность малиновым пиджаком не скроешь, — насмешливо продолжил Фитиль. — Учил вас, учил… а всё без толку!»
Я вновь приблизился к Вовке и шепнул, не сводя глаз с Фитиля: «Грохни его!», но Вовка, казалось, меня не слышал.
Фитиль, однако, уловил мои слова. Он перевёл взгляд на меня: «О, юное дарование! Аристократ в семи поколениях! Ничего, что я тут перед вами разлёгся? Вы уж простите быдло! Когда там ближайший сольничек в зале консерватории? Контрамарочку не презентуете?»
Я вцепился Вовке в рукав: «Он издевается! Чего ты медлишь?»
Фитиль задрал грязную майку и почесал волосатое пузо. На его небритой отёчной физиономии играла плутоватая ухмылка.
«Упаси боже! — поднял он руки вверх. — И в мыслях не было! Так и представляю себе благородное семейство – работник сферы портовых услуг и её молодой фаворит в малиновом пиджаке и с парабеллумом за поясом – явились на сольный концерт младшенького…»
«Заткнись!» — прошипел Вовка, но Фитиль лишь нагло расхохотался.
«Быдло, говоришь?» — весело подмигнул он Вовке и запустил руку под матрас.
Фитиль извлёк мятую фотографию, от которой меня чуть не стошнило. Это был тот самый снимок, который мальчишки грозили водрузить на Доске Почёта в Бендерах…
«Повешу у входа, — проговорил он скорбным голосом. — Будет и у нас своя доска почёта…»
Не успел негодяй договорить, Вовка резким движением перевернул кровать, и Фитиль с грохотом обрушился на пол. Подскочив, Громов пнул его ногой, а затем принялся мутузить кулаками. Фитиль взвыл от боли, а обитатели ночлежки хором заверещали.
Громче всех голосила Софа. Пока, причитая и размахивая руками, она пробиралась среди коек к месту происшествия, Вовка методично избивал Фитиля. Желая хорошенько всё разглядеть, я вскочил на соседнюю койку и завопил: «Мочи его, падлу! Мочи!»
Наконец, Софа ухватила Громова за воротник пиджака и оттащила в сторону.
Сплюнув кровь, Фитиль посмотрел на меня и с трудом пошевелил распухшими губами: «Нижайше надеюсь на контрамарочку…»
Вовка потёр ушибленный кулак и, тяжело дыша, направился к выходу. У двери он ненадолго остановился, чтобы умыться. Пока Вовка плескался, Софа укоризненно ему выговаривала. В ответ он пробубнил: «Извини, так получилось…»
Вытерев платком лицо, Вовка сунул хозяйке мятую десятку, и она сразу умолкла. Дебошир без спросу запустил руку в мешок с семечками и отправил жменю в карман своего пиджака. Софа предложила угоститься и мне, но я гордо отказался.
Перед уходом Вовка осушил ещё одну кружку. Меня давно мучила жажда, но пить воду из общей посуды, памятуя давний мамин наказ «не облизывать заразу», я опасался.
Поднимаясь наверх, я с завистью смотрел в Вовкину спину и думал: «Везёт же быдлу – никакая зараза его не берёт!»

* * *

После ночлежки мы отправились на Итальянский бульвар. Меня тянуло домой (уже до чёртиков надоело держаться за спадающие шорты!), но Громов не отпустил. Находясь под впечатлением от его бандитских подвигов, я не осмелился возражать. Послушно семенил следом, затравленно озираясь по сторонам. Мне казалось, все надо мной посмеиваются, а милиция вот-вот заподозрит неладное.
Вовка велел мне ждать у входа в «Общество взаимного кредита», где он держал деньги «под процент». Я скривился от досады, но всё же присел на корточки, успокаивая себя тем, что мой предстоящий отчёт обогатится любопытными деталями.
Выйдя, Громов удовлетворённо произнёс: «Нехай крутится!»
В ответ на мой вопрос, он пояснил: «Через месяц процентами накапает две тыщи!»
Я укоризненно заметил: «Сам говорил – оружие чужое, значит, и деньги чужие. Разве можно их под процент?»
«Ты, прямо, как прокурор», — скривился Вовка.
«Прогоришь», — заметил я, припомнив печальную мамину историю с коварными «процентами».
Он отмахнулся: «Я фартовый!» и деловито спросил: «Жрать хочешь?»
Я вздохнул: «Можно…»
Мы зашли в кафе. В дневное время народу оказалось мало, и вокруг нас засуетилось сразу две официантки. К шашлыку Вовка заказал себе двести пятьдесят граммов коньяка «Камю».
«Надо поддержать бывших компаньонов из Франции», — пошутил он во время заказа.
В кафе не работал кондиционер. По Вовкиной физиономии струился пот, но он по-прежнему парился в пиджаке, застёгнутым на все пуговицы. Не хотел, чтобы заметили пистолет.
Я тоже чувствовал себя неловко. Граната оттягивала штанину, и я то и дело ощупывал карман, опасаясь, как бы она не вывалилась наружу.
Официантка принесла мне виноградный сок, а Вовка дозаказал себе ещё и пива.
«Коньячок заглянцевать», — расплылся он в улыбочке.
Ничего не ответив, я демонстративно разглядывал обстановку кафе, лишь бы не видеть самодовольной физиономии напротив.
Первый бокал Вовка опрокинул за удачное окончание афёры с оружием. Пока он пил, «глянцевал» и закусывал, я крутил под столом кукиш. И лишь когда он прожевал, до него, наконец, дошло – у нас с мамой беда, а он прибылью хвастает.
Улыбка сползла с его лоснящейся физиономии, и прозвучало неуклюжее оправдание: «Думаешь, о себе только пекусь? Будут гро̀ши – вам подмогну̀. Без денег в этом городе делать нѐхер…»
Я поправил: «Не подмогну̀, а помогу…», а он цикнул зубом и затолкал в рот кусок мяса.
Второй тост Вовка посвятил маме. Меня передёрнуло, когда он произнёс: «До соплей жалко. Пропадёт она в этом городе…»
Я подумал: «Кому сдалась его жалость? Лучше бы денег дал!», но внешне остался невозмутимым.
«Надо выручать бабу, — глухо проговорил Вовка, глядя в тарелку, — вконец запуталась… В Бендерах ловить нечего. Деревня, все на виду. Быдлу языки чесать – мёдом не корми, а мать гордая, не потерпит. И с Одессы надо валить – добром не кончится…»
Я криво усмехнулся, подумав: «Он ещё о быдле рассуждает. Расскажу маме – ухохочется!»
Третий бокал Громов поднял «за погибших». Мне это напомнило кугутские попойки, и я невольно скривился. Вовка моё неудовольствие понял по-своему – решил, что мне неловко пить сок во время важного тоста.
«Двадцать граммов нацедить?» — спросил он.
Я замотал головой. Отвратительный коньячный дух преследовал меня ещё со времён печально памятной пирушки. Вовка плеснул мне пива: «Давай, за наших, не чокаясь…»
Так же говорил и отец, поминая своих сослуживцев, а нас с мамой это жутко коробило.
И всё же я не отказался от выпивки. Теплый, приторно-сладкий сок ни капельки не утолял мою жажду…

К концу обеда Вовку прилично развезло, а мне после пива мамины неприятности уже не представлялись такими ужасными. О гранате я, конечно же, не забыл, но теперь она казалась почти невесомой.
Заказанного спиртного Вовке не хватило, и после кофе он потребовал сто грамм «на посошок». Красномордая официантка смерила его сердитым взглядом: «Давай, рассчитывайся и вали! Тебе на сегодня хватит».
Бармен поддакнул тонким козлиным голоском: «Небось, ещё и малолетний!»
Вовка развернул паспорт. Скользнув по странице взглядом, официантка спросила уже не так сердито: «Деньги-то есть?»
Он достал из кармана ворох мятых бумажек – доллары вперемежку с гривнами.
«Извиняюсь, — пропела она примирительно. — Вы так молодо выглядите!»
Вовка прорычал: «Отставить!», и мне тотчас припомнилось любимое отцовское словечко, которое он вставлял в тех случаях, когда его сердили. Официантка невольно вытянулась по струнке, а когда Громов протянул ей полтинник – намного больше, чем стоил заказ! – мне показалось, она отвесила ему поклон.
«Принесёшь двести грамм, — щёлкнул Вовка пальцами, — и пару пепси! Без сдачи…»
«Одну секундочку, Владимир Николаевич!» — кивнула красномордая и упорхнула к барной стойке.
«А-а-а… почему Николаевич?» — глянул я на Вовку исподлобья.
«По кочану!» — процедил он, пустив в мою сторону дым.
Я поморщился: «Твой папаша – Жорик!»
Он выматерился, и щелчком отправил мне через стол паспорт. К своему ужасу я прочитал: «Климов Владимир Николаевич».
В глазах у меня поплыло. Негодяй не ограничился визиткой – теперь он стал Климовым и по паспорту…
Такой наглости я, разумеется, не ожидал. Несложно представить, каким ударом это явилось для мамы. Место рождения, как ни странно, он указал верно – Бендеры – зато нахально вторгся в нашу семью. Уж лучше бы он назвался одесситом, но остался Громовым!
Ответным щелчком я отправил паспорт назад. Мне показалось, мои руки горели огнём после прикосновения к фальшивому документу.
Склонившись над столом, Вовка обдал меня табачно-спиртовым перегаром: «А я реально Климов! Мой отец – дядь-Коля, хотя никакой он и не дядя. Усёк?»
Я отпрянул: «Врё-ё-ёшь!»
Вовка покачал головой: «Такими вещами не шутят».
Официантка поставила на стол пузатый бокал и две банки пепси: «Ваш заказ, Владимир Николаевич!»
Они словно сговорились дразнить меня наглой афёрой!
«Не верю! — замотал я головой. — Всё равно не верю!»
Вовка хлебнул коньяку и заговорил серьёзным и, на удивление, трезвым голосом. Я слушал и недоверчиво качал головой, повторяя, словно заевшая пластинка: «Нет, нет…»
А он, не обращая на меня внимания, рассказал, как в один из последних дней обороны исполкома пробрался в осаждённое здание с очередной порцией боеприпасов…
Румыны готовились к решающему штурму, и перестрелка на время стихла. Защитники занимались кто чем, в основном, отдыхали, и в это время между Вовкой и отцом состоялся «откровенный разговор».
«Под сигаретку и чарочку», — заметил он, словно не догадываясь, что я обо всём расскажу маме, и та даст свою оценку отцовой выходке.
По словам Вовки, который бесстрастно ронял слова, глядя в переполненную пепельницу, отец словно чувствовал приближение смерти и потому решился на откровенность.
Я замотал головой ещё сильнее: «Нет, нет…», но негодяй безжалостно гнул свою линию.
До знакомства с твоей мамой, — сообщил он, разминая очередную сигарету, — отец встречался с Галиной. И не просто встречался – дело близилось к свадьбе. Появление же «кишинёвской красавицы» всё разрушило…
Вовка так и назвал маму «кишинёвской красавицей»! Меня просто передёрнуло – настолько издевательски прозвучали его слова, но я ничем не выдал своего негодования.
«Моя мать уже ходила беременной, — продолжил Вовка, — хотя сама ещё об этом не догадывалась. На малом сроке…»
Я закрыл лицо руками и, чуть не плача, прошептал: «Врёшь! Заткнись!»
Он вновь не обратил внимания на мои протесты. Более того, вызывающе пустил мне дым в лицо, хотя до этого отворачивался. Я понимал – надо бежать отсюда без оглядки и как можно скорее – но какая-то неведомая сила пригвоздила меня к стулу. Так, пребывая в ступоре, я и дослушал отвратительный рассказ…
По какому-то злому року, о беременности Галины стало известно в день свадьбы отца и моей мамы. Галину сопровождали в поликлинику бабушка Нюра и друг детства Жорик. Когда Вовкина мать вышла из кабинета, с ней случилась истерика. Сбежались врачи и сёстры…
Я живо представил себе эту картину, поскольку мы с мамой не раз потешались над истериками кугутов, случавшимися по всяким идиотским поводам. В другой ситуации я непременно усмехнулся бы, но даже Галинино горе не излечило меня от паралича!
«Там же в поликлинике, — добавил Вовка, играя желваками, — Жорик сделал предложение, но мать не дала ответа».
Бабушка Нюра проводила её до дома, и осталась там ночевать. На свадебном застолье из принципа не появилась. Лишь после долгих увещеваний, спустя несколько дней, она убедила Галину принять Жориково предложение. Месяц спустя сыграли вторую свадьбу.
Вовка поморщился: «Хотя какой на хер сыграли? Баба Нюра после рассказывала – не свадьба, а по̀минки…»
«Назло твоей матери, — ещё раз кольнул меня Вовка, — бабушка взяла организацию в свои руки. Гуляли во дворе, прямо под окнами вашей квартиры…»
Я сидел, как каменное изваяние, но в голове моей всё равно возникла отвратительная картина, которую мы с мамой часто наблюдали из окна. Столы, полные закусок и выпивки, шумная кугутская компания, и песни-пляски под гармошку до глубокой ночи. Лишь на секунду у меня на душѐ потеплело, когда я представил траурную физиономию Галины. Ну, хоть что-то приятное могла видеть мама, тайком выглядывая во двор!
Словно уловив мои мысли, Вовка спросил: «Тебе мать не рассказывала?»
Не дожидаясь ответа, он продолжил.
«Кишинёвская красавица» на свадьбу Галины не явилась. И даже не поздравила «молодых». Но Вовка обиды не таил. Он простил её за всё, потому что об этом попросил отец.
Перед его отъездом в Афганистан собрались: он, мама, Галина, Жорик и бабушка. Несмотря на взаимные обиды, решили хранить семейный секрет. «Худой мир ради детей» — настояла бабушка. Во дворе, если и догадывались, не подавали виду. Отец, гроза района, всегда был скорым на расправу…
Вовка ненадолго примолк – ему на пейджер поступило сообщение. Пока он читал, я смотрел на него с нескрываемой злобой. После своих пакостных откровений он корчил из себя благородного. Обиды, видите ли, не затаил! Да кто он такой, чтобы обижаться на маму? Она сделала великое одолжение, приняв в нашу семью последнее быдло. Пустое место удостоили особого расположения – должен помнить всегда и ценить!
Скользнув взглядом по моему перекошенному лицу, Вовка заговорил спокойней. Он уже не играл желваками и не пускал мне в лицо дым.
Вслед за ним успокоился и я. Самое страшное, как я догадывался, уже прозвучало. А что и как происходило во вражеском окружении после свадеб, меня не волновало.
Наверно, выглядел я довольно подавленным, и потому Вовка поглядывал на меня снисходительно. Он тарахтел без умолку, явно упиваясь моей растерянностью. Лишь ненадолго примолкал, когда прикладывался к бокалу или делал затяжку. Но удивительное дело – негодяй почему-то не пьянел. Более того, мне казалось, с каждым глотком он всё больше трезвел. С него уже не лился пот, речь стала гладкой, и я видел – он пребывал в отличном расположении духа.
Перескакивая с одной мысли на другую, мучитель вспомнил и об отцовском рассказе об операции в Югославии, который мы подслушали у гаража.
«Наши никого не убивали, — проговорил Вовка, глядя мне прямо в глаза. — Усёк? Ни-ко-го!»
Он расстелился над столом: «Отец всё выдумал, чтобы позлить Жорика!»
Я отодвинулся на безопасное расстояние и несмело возразил: «А мне он говорил – всё так и было».
Вовка замотал головой: «Батя не стал бы трепать за пару дней до смерти…»
Спорить мне не хотелось. Я мечтал лишь о том, чтобы скорее поделиться услышанным с мамой. Она, конечно, разложит всё по полочкам, успокоит и ободрит…
Но стоило мне на секунду отвлечься и подумать о маме, Вовка вновь угадал мои мысли.
«Зря я тебе рассказал, — мотнул он головой. — Говорил же отец – ни-ко-му! Теперь мать закусит удила…»
Я заверил его, что буду молчать, но он злобно усмехнулся: «Расскажешь, ещё как расскажешь! Прямо сегодня…»
Я насупился и втянул голову в плечи.
Вовка скривил физиономию в усмешке: «Заодно доложи – я в курсе, кто настучал ментам насчёт палёных духо̀в».
«К-кто?» — спросил я.
«Она же и настучала!» — расхохотался он, словно речь шла о чём-то очень смешном.
«Не-е-е-т!» — замотал я головой.
«Да-а-а! — выдохнул он. — Менты у нас в цеху под новый год бухали. Те самые, я их запомнил. Крыша ментовская, понимаешь?»
Не представляя, чем обернутся для меня его новые откровения, я повторил плаксивым тоном: «Не-е-е-т!»
Одним махом он допил коньяк и по-кугутски вытер губы рукавом. Прямо перед ним стоял стакан с салфетками, но он его как будто и не видел.
«Когда узнал о материном доносе, — проговорил Вовка глухим, бесстрастным голосом, — специально к вам пришёл. Кидал намёки – думал, застыдится, покраснеет. Хотел прямо спросить, но передумал. Ради отца промолчал…»
Стиснув зубы, я процедил: «Всё равно не верю!», хотя в глубине души ни капельки не сомневался в его правоте. Но соглашаться с обвинениями было не осмотрительно. Мало ли, что взбредёт ему в голову?
Вовка поднялся: «Мне пора».
Я молча поплёлся за ним. Официантка и бармен приветливо улыбались ему, но он им даже не кивнул на прощание.
На улице Вовка сощурился от яркого солнца, и вполне миролюбиво проговорил: «И шо ты до меня припёрся? Запалил мой склад, теперь надо точку менять…»
«Честное слово, никому не скажу!» — замотал я головой, но Вовка отмахнулся: «Трепло!»
До ближайшего перекрёстка нам было по пути, и я успел задать мучивший меня вопрос: «А мама шлюха?»
Он поморщился: «Я за ней не слежу».
«Тогда откуда фотографии?» — забежал я вперёд.
Он равнодушно пожал плечами: «За границей даже известные актрисы  снимаются. Деньги за это платят нехилые. И ты на мать не гони. Тебя ж, дурака, содержать надо…»
«По центу с фотографии? — напомнил я. — На такой работе много не заработаешь…»
Вовка огрызнулся: «Заработаешь! Этих фоток миллион наштамповали, на каждом углу продают…»
После его слов мне настолько полегчало, что даже слово «дурак» прозвучало прекрасной музыкой.
Перед расставанием он сунул мне полтинник: «Спасибо за компанию».
С лёгким сердцем я бросил ему «Пока!», завернул за угол и от души расхохотался. Надо же, как просто всё разрешилось! «Даже известные артисты снимаются…» — на все лады звучало у меня в голове.
По пути домой я заглянул в газетный киоск, где в последнее время покупал из-под прилавка порно-журналы, в основном, подержанные. Теперь же я мог развлечься от души – пятьдесят долларов буквально жгли мне карман! При виде денег киоскёр масляно улыбнулся и вывалил целую кипу новинок, а вдобавок – ещё и толстую пачку фотографий. Добрую половину составляли мамины изображения.
На душе у меня окончательно отлегло. Похоже, с «миллионом» Вовка не ошибся.
Киоскёру я скривил физиономию – якобы тётки не понравились – и попросил свежий журнальчик. Выбрал самый дорогой. После тяжёлого, но успешного дня я хотел устроить себе небольшой праздник…

* * *

Дома на столе меня ожидала записка: «Серёжа! Меня срочно вызвали в порт. Столько работы – уму непостижимо! Курица – в холодильнике, картошка – на плите. Тренируй Мендельсона с девятого такта. Целую, мама».
Я усмехнулся, разглаживая слегка помятые за поясом страницы порно-журнала: «До Мендельсона сегодня вряд ли не дойдёт!»
Первым делом я спрятал гранату. Место выбрал надёжное – в ванной комнате. За лючком, в самом дальнем углу, я приспособился хранить сигареты и порнографию. Чтобы обнаружить мой тайник, требовалось лечь на пол и сунуть руку в проём по самое плечо. У мамы, при всём её желании, ничего бы не вышло. В последнее время она жаловалась на боли в суставах. Говорила – это у неё профессиональное, от пишущей машинки.
Приднестровская граната настолько меня взбудоражила, что на время я позабыл о журнале, с обложки которого призывно глядела сисястая шлюшка. Отправив гранату в тайник, я мимолётно вспомнил смерть идиотика, а затем надолго погрузился в фантазии, в которых моих врагов в клочья разносило взрывом. Даже лучшее в мире порно не отвлекло бы меня от сладостных размышлений…
Я мечтал выведать место в катакомбах, где прятались Женька с Крабом, и отправить им гремучий сюрприз. Жаль, в ночлежке не проживало ни одного идиотика, с кем можно было бы передать посылочку! Но и без того вариантов мести я придумал с избытком. В катакомбах темно, и негодяи наверняка не заметят тоненькую лесочку, привязанную к кольцу. Отцовские рассказы о растяжках мне очень пригодились! Зацепят леску в темноте, и поминай, как звали!
Фантазируя, я неспешно листал журнал. Красотки были моими союзницами и помогали в осуществлении планов. Но возбуждали меня не их объятия, а стоны умирающих. Естественно, я мочился на их изувеченные трупы под восхищённые взгляды шлюшек. Девицы норовили попасть под мою тугую струю, но всё до последней капли доставалось Джону и Крабу…

Я так и заснул с журналом в обнимку. Наутро, когда явилась мама, он попался ей на глаза. Она брезгливо подняла его двумя пальцами: «Какая мерзость, уму непостижимо!»
Плаксивым тоном я ответил: «Нашёл за книжками в шкафу…»
Мама подёрнула плечами: «Омерзительное быдло преследует нас по пятам!», и я вяло ей поддакнул, с тоской наблюдая за тем, как она рвёт в мелкие клочья мою покупку. Десять долларов испарились за одну минуту, а я даже не успел, как следует, посмаковать картинки!
Во время завтрака я хмуро доложил о событиях прошедшего дня. Начал с постыдной фотокарточки и закончил встречей с Вовкой. Вид у мамы был измученный и, наверно, мне следовало отложить разговор до лучших времён, но в отместку за журнал я не стал её щадить.
Она слушала меня с отрешённым видом, покуривая и прихлёбывая шампанское. Известие о фотографии не вызвало у неё никаких протестов. Она лишь сделала несколько коротких затяжек подряд и залпом опрокинула фужер. Едва я упомянул о Вовкиной подружке, мама поморщилась: «Какое скотство!»
Известие о торговле оружием её не удивило, а рассказ об избиении Фитиля заставил слегка улыбнуться. Когда же речь зашла о Вовкином происхождении, она проговорила: «Бред какой-то, уму непостижимо…» Я удовлетворённо отметил – вот и замечательно! Все Вовкины доводы в одну секунду разбились вдребезги о спасительное слово «бред»…
В конце рассказа я успокоил маму, выдав Вовкины слова о фотографии за свои собственные: «Нашли чем пугать! За границей даже известные артисты снимаются в порнографии, так же?»
Мама устало кивнула: «Только ты меня и понимаешь, сынок. Нам постоянно не хватает денег. Ещё и здоровье ни к чёрту – в таком возрасте на аптеку работаю». И она вытряхнула из сумочки склянки и шприцы…

Уже неделю мама делала себе уколы. В портовой поликлинике ей прописали восстановительный курс после бодрящих таблеток. Оказалось, они были не так уж и безвредны для здоровья, и теперь предстояло длительное лечение. Чтобы не тратить деньги на медсестру, она обходилась сама – даже готовила микстуры! Я тоже хотел обучиться медицинским премудростям, но маме почему-то не нравилось моё присутствие. Я не настаивал – во время кипячения на кухне отвратительно воняло.

«Сходи на море, — предложила мама, роясь в сумочке. — Погода замечательная. Мне надо расслабиться – сутки отпахала как про̀клятая…»
Свои дежурства она называла «сутками». Капитан перевёл ей на другой режим работы – почти без выходных. С её заболеваниями подобные нагрузки без поддерживающих инъекций она бы не выдержала. После уколов маме требовался отдых.

* * *

В начале июля у нас случилась очередная беда – капитан понизил маму в должности. Несколько дней она не могла прийти в себя от горя. Причиной недовольства капитана стало мамино кожное заболевание, которое так и не удалось залечить инъекциями. Шелушение кожи и гнойные язвочки в последнее время проглядывали даже из-под слоя крема. От работы с иностранцами больных по инструкции отстраняли.
Маму назначили инспектором службы безопасности. Звучало тоже неплохо, но всё же не так красиво, как секретарь капитана порта. Но дело, конечно, не в названии. Без лишних слов я понимал – мама потеряла богатого хахаля, потому и заливала своё горе вином. Наши мечты о покупке квартиры и новом паспорте в один миг растаяли.
Одно меня радовало. Ни о каком летнем семестре в интернате уже и речи быть не могло. Более того, мама намекнула – в сентябре может не хватить денег на оплату интерната. Уж очень много она тратила на медикаменты и аренду жилья. Вдобавок, цены росли, как грибы после дождя…

На работу в службу безопасности дозволялось приходить и в подвыпившем состоянии, потому мама особо не сдерживалась. Делать ей замечания я не осмеливался – она так сильно переживала из-за своих проблем, что по любому пустяку теряла над собой контроль.
На новой должности ей приходилось заниматься «бумажками и беготнёй». Режим работы не поменялся – она по-прежнему уходила под вечер и возвращалась утром. А в некоторые дни «заступала и на сутки». Конечно, на словах я сетовал, как много приходилось ей работать, но в глубине души был только рад. В мамино отсутствие я мог заниматься чем угодно.
Вскоре после назначения она меня огорошила – вокруг службы безопасности вьётся Громов. Или, как он теперь представлялся, Климов. И не просто вьётся – охрана завязала с ним сотрудничество!
«С бандитом? — изумился я. — Надо рассказать им правду! Про доллары, оружие и боеприпасы!»
Мама тяжело выдохнула: «А то я не пробовала!»
Я подбоченился: «И что?»
«Он-то как раз и снабжает их оружием из Бендер», — ответила мама.
Я не поверил своим ушам: «Они покупают оружие у бандита?!»
«Больше не у кого, — вздохнула мама. — Оно же в магазинах не продаётся».
Ещё долго я обдумывал услышанное. Вовкиной пронырливости оставалось только позавидовать…

Спустя несколько дней мама и вовсе меня сразила: «Охрана утверждает – дети из Софиной ночлежки промышляют приднестровскими наркотиками. Торговцам выгодно. Когда ловят малолетних – никаких уголовных дел. Просто отбирают товар, дают по шее и – до свиданья. Уму непостижимо!»
Я уточнил: «И Джон с Крабом?»
«Естественно! — кивнула мама. — Потому категорически предупреждаю – держись от них подальше!»
Я важно кивнул: «Не беспокойся!»
«Обещаешь?»
«Честное слово!»
Мама удовлетворённо кивнула, а я поинтересовался: «Почему охрана их не схватит?»
Она заверила: «Придёт время – схватят. Пока за ними установлено наблюдение. Собирают улики и выявляют связи».
Мама предупредила – негодяи пойдут на любые хитрости, лишь бы оболгать её и навлечь неприятности. Мне следовало держать ухо востро.
Я скривился: «А что они могут сделать?»
Мама нервно проговорила: «Как это, что? Предложат работу курьера, а ты не устоишь. Лёгкий заработок! Подставят, а сами в кусты. Или ещё хуже – приучат к наркоте. Такая зараза – уму непостижимо!»
«Не беспокойся, — произнёс я уверенно. — Мне не грозит!»
«А ещё, — добавила мама, — могут нагородить небылиц. Ты уши развесишь и наделаешь глупостей. Наивный и доверчивый ребёнок…»
Я возмутился: «Ничего я не наивный!»
«Если будут говорить обо мне гадости, — повысила она голос, — никому не верь! Завистники только и ждут, как бы посеять между нами недоверие».
Мама обещала давать мне по пять долларов в день, лишь бы я не соблазнился на какую-нибудь авантюру. Естественно, я поклялся не вестись на чужие посулы и никому не доверять.

* * *

Бездельничая, я вынашивал планы расправы над Джоном и Крабом. Граната их поджидала! Временами мне казалось – она просто томится в своём тесном закутке. Я с нежностью думал о свой грозной «подружке», терпеливо ждущей заветного часа.
Иногда я её доставал из темницы, и мы подолгу беседовали обо всём на свете. В основном, о наших общих врагах. Да-да, я не сомневался – граната ненавидит мальчишек не меньше, чем я, и при первой возможности с удовольствием разнесёт их в пух и прах. Оставалось дело за малым – найти место, где они прячутся.
Но, увы! Негодяи словно в воду канули…
Как-то раз я подкараулил у магазина Фитиля и попытался выведать, где скрываются враги, но пьянчуга не польстился даже на бутылку вина, которую я обещал купить в знак благодарности!
Позднее я встретил Лялю, мамашу Краба. Она сидела на бульваре с осоловелым видом и лениво лузгала семечки. Я предложил ей три доллара за сведения, где прячется её сынок, но она продекламировала, даже не глянув на деньги: «Негоже благородному Серёже смотреть на наши пакостные рожи», а затем уже без всякой рифмы обматерила меня, как и подобает быдлу.
Время шло, но к заветной цели я так и не приблизился. Каждый раз, когда мама затевала уборку, я трясся – как бы она не обнаружила тайник. Вроде бы и не должна – уж больно он труднодоступен – но чем чёрт не шутит? Ужасно, но в последнее время у неё всё валилось из рук. Я представлял, как она заходит в комнату, держа в трясущихся руках гранату, нечаянно роняет её, и меня прошивают осколки.
Идея сменить тайник стала для меня навязчивой…
В конце июля мама наводила порядок в ванной. Я ужом вертелся на диване, прислушиваясь к каждому звуку. Неожиданно что-то тяжёлое и явно металлическое лязгнуло о кафель. Я зажмурил глаза и заткнул уши. «Раз, два, три…», — отсчитал я про себя, но взрыва не последовало. Когда мама вернулась в комнату, я всё ещё трясся от страха.
«Ч-что там у-упало?» — заикаясь, выдавил я.
«Разводной ключ, — ответила мама. — Вода сочится, осточертело. Думала, затяну – перестанет. Куда там! Теперь кафель треснул – хозяйка выставит счёт. Одно к одному, уму непостижимо!»
Она налила себе шампанского, закурила и отправилась к окну.
«В каком месте з-затянуть? — спросил я, еле ворочая языком. — П-под ванной?»
«А чёрт его знает! — пожала она плечами. — Не разберёшь. Трубы сырые. Надо всё подряд тянуть…»
«Я сделаю!» — резво вскочил я с дивана.
«Не надо, — тяжело вздохнула мама, — ещё резьбу сорвёшь. Завтра сантехника вызову, живоглота проклятого».
В холодном поту я рухнул на диван. После маминых слов сомнений не оставалось – пора избавляться от опасной штуковины…
Когда под вечер она засобиралась на работу, я уже места себе не находил. План, который я наконец-то придумал, щекотал нервы и будоражил воображение. Самое безопасное решение одновременно оказалось и самым привлекательным. Я надумал зашвырнуть гранату с пирса в море. Естественно, выдернув чеку. Заодно принёс бы домой бычков. Зажаренные до хруста – они такие аппетитные!
Пока мама делала макияж, мне в голову пришла новая сногсшибательная идея – бросить гранату в вентиляционную трубу ночлежки! Я живо представил последствия взрыва, и у меня перехватило дух…
Увы, для реализации столь дерзкого плана требовалась немалая смелость, а её-то мне как раз и не доставало.

Проводив маму, я надел шорты с крепкой резинкой, сунул гранату в карман и придирчиво оглядел себя в зеркале. Особых подозрений мой внешний вид не вызвал, но для верности я сунул в другой карман яблоко, чтобы выглядеть со всех сторон одинаково.
Пока я спускался по лестнице, меня изрядно трясло, а в голове крутились одни и та же леденящие кровь картины – граната взрывается, не долетев до воды, и моё изувеченное тело падает с пирса в воду. Я чувствовал себя приговорённым к смерти и проклинал Вовку, из-за которого мне в очередной раз приходилось страдать…
Выйдя из подъезда, я уже не мечтал о жареных бычках. Ранее намеченный план в одну минуту претерпел существенное изменение – никаких взрывов! Лучше без лишнего риска утопить гранату в море. Приняв безопасное решение, я облегчённо вздохнул, вытер пот со лба и с лёгким сердцем припустил к цели. Недавние страхи в момент улетучились. Я выудил из кармана яблоко и с удовольствием впился в него зубами.
Увы, моё счастье длилось недолго. Едва я ступил под арку, передо мной выросли Джон и Краб. От ужаса я выронил яблоко и замер, как истукан.
Поигрывая цепочкой, Джон произнёс: «Как поживает твоя мамашка?»
Я выдавил из себя: «Н-нормально».
«Она шейчас в шауне», — ухмыльнулся Краб.
«З-знаю», — кивнул я с тяжким вздохом.
«Шлюха, — с напускным сожалением проговорил Джон. — А все шлюхи – наркоманки».
«Неправда, — осмелел я, заметив сантехника. — Сами наркоманы и наркотики с Приднестровья возите!»
«Возим, — миролюбиво согласился Краб, — а шлюхи покупают».
«Мне надо идти», — сделал я шаг вперёд.
«Мамашку не хочешь проведать?» — спросил Джон.
«Не хочу!» — сердито отрезал я, не выпуская из вида сантехника.
«Боится помешать, — подмигнул приятелю Джон. — Она сейчас чпок-чпок».
Он сделал пахабный жест, и оба дружно загоготали.
«Врёте!» — притопнул я ногой.
«А на спор? — предложил Джон. — Сам всё увидишь. На десять баксов замажем?»
Я мотнул головой: «У меня денег нет».
«Тогда на прошто так», — ехидно сощурился Краб.
Отмахнуться от их навязчивых речей я не смог. Пришлось выслушать до конца. Они предложили вскрыть отмычкой пожарный выход в сауне, чтобы я увидел всё своими глазами. Охрана, по их словам, пьянствовала в фойе у главного входа.
«Откроем и уйдём, — заключил Джон. — Нам не интересно, мы уже видели».
«А тебе понравитша! — хихикнул Краб. — Наштоящая порнушка – не то, что на той фотке!»
Я сердито заметил: «На фотках даже артисты снимаются. За деньги!»
«Да-а-а! — протянул Джон. — Шлюхи за деньги делают всё!»
И тут же Краб достал из кармана десятку: «Дарю! Купишь шебе петушка пошошать».
«Клёво! — подмигнул Джон. — Позы̀ришь порнуху, а ещё червонец впридачу!»
«Шоб я так жил», — вздохнул Краб и затолкал мне десятку в карман рубашки.
«Везёт же…» — проводил её завистливым взглядом Джон.
Заглянуть в сауну во время маминой работы я был не прочь. В мечтах частенько представлял себя человеком-невидимкой, который незаметно для охраны проникает внутрь. В своих фантазиях я представлял маму в объятиях капитана порта, а в последнее время – и перед объективом фотокамеры. Но моего воображения не хватало, чтобы представить, о чём они при этом говорят. Теперь же такая возможность неожиданно представилась, да ещё и с деньгами в довесок!
Я недоверчиво спросил: «А вы не отберёте десятку?»
Мальчишки дружно загалдели: «Да, как можно? Ты за кого нас держишь?..»
Конечно, никакого доверия я к ним не испытывал, но решил: отберут – не велика потеря. Лишь бы удалось подслушать разговоры в сауне. Если повезёт, с потерей десятки можно и смириться.
На всякий случай я напомнил мальчишкам о Вовке, который достанет их из-под земли, стоит мне только заикнуться. Они дружно закивали головами: «Помним, помним!» И только после этого я согласился.
Мы направились в порт. Меня по-прежнему терзали смутные опасения, а граната, казалось, жгла тело. Но в глубине души я гордился своим отчаянно смелым поступком. Прежнее малодушие полностью искупилось согласием на новое рискованное приключение.
В конце концов, — успокаивал я себя, — в любой момент можно сбежать. Они не посмеют тронуть меня на улице, где полно народа. А у сауны так и вовсе охрана не даст меня в обиду.
Всю дорогу я шёл, изнывая от волнения и поминутно озираясь. Когда в кармане ожил пейджер, я закашлялся, желая приглушить назойливый звук вибрации. Если бы враги узнали о моей игрушке, в ту же минуту, — не сомневался я, — они бы её отняли.
К счастью, до самого порта они без умолку тарахтели о шлюхах…

Ещё издали я приметил у входа тёмного цвета машину. Несмотря на сгустившуюся темноту, опознал марку – «БМВ».
«Неужели, капитан порта?» — стрельнуло у меня голове.
Мы свернули в проулок и остановились у пожарного выхода. Пока Краб орудовал отмычкой, Джон шёпотом объяснил – помимо замка, дверь закрывается изнутри и на засов, но у них всё подготовлено. Днём они доставили охранникам наркоту, а пока шли расчёты, Краб попросился в туалет и отодвинул засов.
В ответ я коротко кивнул – служебный туалет, действительно, находился рядом с пожарным выходом. В своё время я изучил все закоулки оздоровительного центра. Внутри я бы сориентировался даже с завязанными глазами.
Коридор от пожарного выхода вёл к центральному холлу, который делил здание на две части. За холлом располагались тренажёрный зал, солярий и косметический салон. Перед ним – сауна. Если проникнуть через пожарный выход, можно было войти в сауну, не попадаясь на глаза охране. Обо всём этом я размышлял, с нетерпением поглядывая на Краба.
Наконец, дверь распахнулась, и Джон широким жестом пригласил меня: «Добро пожаловать!»
«У шлюхи важный гошть!» — ухмыльнулся Краб.
Мальчишки растворились в сумерках, а я несмело переступил порог.

* * *

У входа я сбросил сандалии и на цыпочках отправился по коридору до двери центрального холла. Оттуда доносилось: «Жёлтые тюльпаны, вестники разлуки…» Cердце моё бешено колотилось, но я всё же отметил: «Быдло в своём репертуаре». Обычно так говорила мама, столкнувшись с бескультурьем.
Я прислушался. За дверью пьяные охранники яростно спорили о футболе. Едва дыша, по миллиметру я задвинул щеколду, отрезав тем самым охрану от сауны. Мама поступила неосмотрительно, — мелькнуло у меня в голове, — позабыв запереться во время свидания с капитаном.
Всё так же на цыпочках я завернул в другой коридор, ведущий к сауне. Здесь музыка звучала не так громко, и требовалось соблюдать особую осторожность.
Я присел на корточки и заглянул в замочную скважину. В глубине звучал мамин голос, но разобрать слова я не мог – у них тоже играла музыка. Расположились в зоне отдыха, — сообразил я, — за столиком у воды.
Я вернулся к пожарному выходу и поднялся на второй этаж. Там находилась комната с балконом, откуда я так любил нырять в бассейн.
Дверь на балкон оказалась незапертой. Я приоткрыл её и уловил звуки концерта Мендельсона. Вспомнил – мама принесла сюда кассету, которую я подарил ей в день рождения.
«Культурные люди и отдыхают под культурную музыку!» — усмехнулся я своим мыслям и достал пейджер.
Хотя мама и не присылала мне ничего интересного, я не терял надежды прочитать однажды какую-нибудь сногсшибательную новость.
Увы, в последнем сообщении снова оказались стихи: «Пока ещё кипят во мне мятежно ревнивые тревоги и мечты, не торопи развязки неизбежной…»
Опустившись на четвереньки и придерживая рукой гранату, чтобы не громыхала о плитку, я по-собачьи подполз к перилам. У бассейна никого не увидел – они сидели под балконом.
Я распластался на полу и обратился в слух…

«Как познакомились? — произнесла мама глухим голосом. — На пляже. Приехала по распределению. Я и не догадывалась, в какой дыре окажусь. До сих пор от одного слова тошнит: Бен-де-ры!»
Я усмехнулся: «Меня тоже!»
«Поселилась в общагу, — продолжила мама. — Натуральная помойка! Комната на четверых, удобства в коридоре, плесень, тараканы. Соседки – те ещё! Три девки с фабрики, жизнерадостные дуры. Ввели меня в курс дела. У нас тут весело, — обрадовали идиотки, — гуляем этажами с первого по пятый, и с пятого по первый. Уму непостижимо! Впрочем, тебя это всё равно не шокирует».
«Сделай потише, — приказала мама. — Я эту музыку больше пяти минут не выношу. Натуральная какофония!»
Я с удовлетворением отметил про себя: «То-то же!»
Громкость убавили, и сразу послышалось журчание воды, ручьём стекающей в бассейн. У входа в сауну располагалась табличка – вода берётся из целебного источника, открытого сто лет назад какими-то монахами. «Святая водица, — шутила мама. — Грехи смывает».
«Пока занятия в школе не начались, — продолжила она свой рассказ, — ходила на пляж. С книгой время пролетало незаметно. В школьной библиотеке брала. А что ещё делать? Тоска смертная! После Кишинёва не город, а дыра. В общаге – скопище уродов. Ни одного мужика приличного. А бабы – натуральные дегенератки. Одно слово – быдло!»
Я усмехнулся – то ли ещё будет, когда мама приступит к описанию семейки Громовых. Вот уж, где быдло!
«Лежу я как-то раз на пляже, — заговорила она громче, — читаю какую-то муру из классики. Разве что-нибудь приличное возьмёшь в библиотеке школы? Вокруг народу – тьма. Выползли позагорать. Чувствую, накрыла чья-то тень. Я даже бровью не повела – мало ли останавливалось рядом мужиков? Вы заслонили солнце – говорю, не поднимая головы».
«Молчит, застыл как вкопанный. Слышу, какая-то баба орёт: ну шо уставился? Тёлок не видел?»
«Краем глаза отметила – военная форма. Я не удивилась – день десантника. До полного счастья мне не хватало пьяной солдатни…»
«Повторяю вежливо: молодой человек, вы заслонили солнце».
«А подружка надрывается: не, ну ты глянь на него – кобелина! А ну, иди сюды! И мат-перемат. Представляешь? Ты только не обижайся, сам просил – начистоту. Я даже усмехнулась – ну и стерва!»
Я расплылся в улыбке, представив пьяную Галину-утконоса.
«Давай выпьем, — предложила мама. — Сидишь потерянный, можно подумать, не знал, куда идёшь».
Звякнули стаканы и мама продолжила: «Короче, он просит: скажи ещё чего-нибудь… такой приятный голос».
«Я думаю: ещё бы не приятный в сравнении с той бабой!»
Мама осеклась и озабоченно проговорила: «Тебя не шокирует, что я так откровенно? Нет? Ты скажи, если что!»
Я услышал, как внизу чиркнула зажигалка и рассказ продолжился: «Он представился: Климов Николай. Не Коляном назвался, как принято у кугутов! И тембр голоса меня сразил – такой глубокий, бархатный…»
«Я ему вежливо так: супруга устроит вам неприятности».
«Он словно и не слышит: а тебя как зовут, прекрасная незнакомка?»
«Услышать такое от военного, да ещё в дыре – уму непостижимо! У меня дыхание перехватило. Сразу вспомнилось русское офицерство, поручики, юнкера…»
«Я лениво обернулась, хотя сгорала от любопытства, и обомлела. Ален Делон и Бельмондо пролетают! И это в затрапезных Бендерах! Знаешь, иногда даже в помойке сверкнёт золотая песчинка. Не обижаешься, нет?»
«А девица не унимается: у-у-у, кобелина, ни одной юбки не пропустит! Я тогда и не догадывалась, что никакая она не супргуга ему, а подружка».
Мама хрипло рассмеялась: «И тут во мне проснулась сука. Тебе, конечно, не понять. Ну, есть во мне, такое чувство, да оно в любой нормальной бабе живёт!»
«Естественно, краем глаза оценила соперницу. Можно, я скажу откровенно? Колхоз «Заветы Ильича». Объективно – не соперница. Кривоногая. В профиль – Буратино! Позднее кличку ей придумала – утконос. А-ха-ха!»
Мама резко оборвала смешок: «Тебе неприятно? Сидишь бледный, как полотно. Могу закончить. Прости, но ты же сам просил. Я теперь циничная не только в мыслях, но и на словах. Ну, не молчи, ответь!»
И тут меня словно ошпарило кипятком – я услышал Вовкин голос: «Всё в порядке, рассказывай…»
Пока я приходил в себя, они ещё раз выпили, и мама проговорила с грустью: «Смотрю, ты сильно изменился. Самое поразительное – я почти не замечаю в тебе кугутских замашек. Одесса на пользу пошла».
«Не могу сказать того же о тебе», — буркнул Вовка.
«И речь стала правильной, — добавила мама, — для меня – неразрешимая загадка…»
Он оборвал её: «Дальше рассказывай!»
«Дальше? — проговорила мама деловито. — Прибежала Галка, скандал, угрозы. Но всё равно ушли мы с пляжа с Колей. Он пригласил в кафе. Думала, случится небольшое романтическое знакомство без взаимных обязательств, но после ужина я поняла – удачный вариант. Во-первых, мужик красивый. Во-вторых, не солдафон, а офицер. Лейтенант, год после училища. Квартира двухкомнатная – всё лучше, чем общага. Ха-ха-ха! Знала бы, какая там живёт мегера!»
«В общем, квартиру я получила с мамашей-дурой впридачу. Свекровь меня встретила как холеру. Ещё бы, у сыночка Коленьки невестушку отбила. Галочка – своя, почти родня, культурный слой опять же идентичный. А я – из другого мира. Необыкновенная, как Коля говорил. Старуху натурально бесило – обыкновенная с пузом осталась, а необыкновенная – с квартирой…»
Я не поверил своим ушам – ещё недавно мама назвала эту историю «бредом», и вдруг неожиданно всё подтвердила!
«Дальше!» — потребовал Вовка.
«Да тут и рассказывать особо нечего, — вздохнула мама. — В конце августа сыграли свадьбу. Детей решили не заводить до Колиного возвращения. Он и сам понимал – в обществе мамаши с малым ребёнком мне будет несладко. У него отпуск до сентября был, и у меня. Осенью улетел в Афганистан. Мамаша клялась-божилась – пылинки с меня будет сдувать, а как остались вдвоём, началось. Ещё и Галку подключила. Забыла сказать, твоя мамаша к тому времени Жорика окольцевала. Тот с пятого класса за ней ухлёстывал. Мужик не семи пядей во лбу, царство, как говорится, небесное, но сердцем добрый и зла не помнил. Сначала Галка его отшила, а когда самой припекло с пузом-то, живо вспомнила, к кому идти на поклон. Они в соседнем дворе жили, трёхэтажки помнишь?»
«Помню…»
«Галкин отец жил в нашем доме. Перед смертью прописал их в своей двухкомнатной, под нами. Там ты и родился. Вот, судьба! Не сошлись бы тогда, остались бы живы…»
Внизу забулькала жидкость и Вовка недовольно пробурчал: «Не напивайся».
Мама ответила: «Не волнуйся, я себя контролирую».
«Рассказывай…»
«Когда они под боком обосновались, пошла настоящая травля! Прохожу, они у подъезда семечки лузгают. В спину: у-у-у, блядина! В школу анонимки строчили. Аморальный образ жизни! Оно мне надо – перед Анжелой каждый раз оправдываться, объяснительные писать? Дома и во дворе обращение – только «блядь». Зовёт сверкровь: блядь, иди жрать! Или во дворе на праздничек под окнами соберутся, глаза зальют и начинается: а чаво это, Митрофанна, ваша блядина-невестка с нами не посидит? А та им в ответ: чума её забери, не хватало мне здесь настроение портить! Другая бы развернулась и ушла, а я зубы стиснула, говорю себе: спокойно, без боя позиции не сдавать!»
Послышалось бульканье в стакане, затем снова зазвучал мамин голос.
«Единственный, кто меня не третировал – Жорка. Посматривал на меня масляными глазками. Ну, я им в итоге и устроила всем сразу. Говорите, блядь? Хорошо, я буду блядью! Допекли, твари!»
«Возвращается однажды мегера старая из поликлиники, а я с Жоркой – на семейном ложе. Её чуть инфаркт не хватил! А я ей так спокойно: а чего удивились? Я же блядь! Пока со всеми не пересплю, не успокоюсь. Ах, не нравится? Прекратите травлю! В тот же день идиотка настрочила письмо в Афганистан! Я думала, ума хватит не тревожить – человек на войне. И тут всё один к одному – у меня залёт. Таблетки левые попались, а может, срок годности вышел. Я их в Одессе покупала, ещё когда в педе училась. Кинулась к врачам. Говорят, аборт делать опасно, второй беременности может не случиться. Еду домой – реву! Ребёнка прижила от Жорика – уму непостижимо! Не хватало ко всем прочим радостям дегенерата растить!»
«Сергей родился за месяц до Колиного возвращения. Представь, в каких условиях его носила! Мегера мне устроила санаторий – за всё, сука, отыгралась…»

Я перевернулся на спину и закрыл глаза. Наверно, у меня случилась временная контузия, возможно, я даже ненадолго потерял сознание. Затем помрачение отступило и в мозгу эхом прозвучало: «Ребёнка прижила от Жорика… от Жорика… от Жорика…»
Внизу о чём-то говорили, спорили, а я беззвучно сотрясался в рыданиях, прикрыв рот ладонью. В голове роились беспорядочные мысли, но ни на одной я сосредоточиться не мог. Иногда моих ушей достигали обрывки пьяных фраз, мамины смешки и Вовкино глухое бормотанье, но я не мог избавиться от наваждения: «От Жорика… от Жорика…»
Когда способность соображать ко мне вернулась, я заставил себя слушать дальше. Решил, уж если выпало мне очутиться в этом месте, надо узнать всё…

«А он похож на Жорика, — резанул меня Вовкин голос. — Лицом, фигурой…»
«Главное – характером», — в очередной раз уколола меня мама.
«И как отец всё это принял?» — спросил Вовка.
«Для начала Жорке морду набил, — усмехнулась мама. — Убить грозился. Я к тому моменту в общагу вернулась. Не сомневалась – предстоит развод. Насчёт рукоприкладства не беспокоилась. Коля в жизни пальцем ни одной женщины не тронул. В общем, объяснились кое-как. Уговорил вернуться, сказал квартиру разменяем, мать уже почти согласна. Собрались на совет, обе семьи. Решили – до размена жить в худом, но мире. Свежо предание…»
Вовка перебил: «А почему не разменяли?»
«Мегера в больницу угодила, — ответила мама. — Я умоляла разменять ради её же здоровья – на коленях ползала! – но тварь упёрлась. Галка с Жоркой тоже менять не захотели, у неё – хлебное место председательское, у него – голубятня. И всё равно Колька уговорил, уже и вариант размена наклюнулся, а тут Жорку упекли на зону. У Галки трое детей на руках, какой там размен! А мегера со своими болячками носится, как дура с писаной торбой. Даже Кольке осточертело её нытьё! Он после Афганистана на швейной фабрике работал в охране. Как только в Карабахе полыхнуло, уехал наёмником. Ещё бы чуть-чуть надавить и мегера сдалась бы. Но ему с три короба наобещали – вернётся с мешком денег, кооперативную квартиру купим. Приехал с пустыми карманами. Уму непостижимо!»
Не успела мама договорить, в голове у меня сверкнуло – зачем она открыла наши тайны Вовке? Теперь о моём позоре знал посторонний человек – наш враг! – не ровен час узнают и другие. Вся Одесса! Мне в спину будут указывать: «Сын кугута и алкаша, такое же быдло, как и папаша».
А разговор внизу тем временем переключился на меня.
«Отец мне про Сергея не рассказывал, — проговорил Вовка. — Он вообще о нём не говорил. Теперь понятно…»
«Он держал с ним дистанцию, — ответила мама. — Человек со стороны и не заметит, но я-то видела».
«Интересно, в кого он музыкантом уродился?» — спросил Вовка.
«Да какой там музыкант! — в сердцах проговорила мама. — Красивая легенда, за которой ничего не стоит. Зойка, учитель пения, ко мне подлизывалась – сочинила сказку о его выдающихся способностях. Я как дура повелась. Позднее всё стало ясно, но не травмировать же Сергея? Надеялась, за счёт усидчивости чему-то выучится. Музыкальное образование – шажок к культуре. При любой возможности старалась его стимулировать. Но ни желания с его стороны, ни ответственности…»
«Да, играет он паршивенько», — согласился Вовка.
Мама рассмеялась: «Отвела недавно к одному хмырю, клиенту постоянному. В консерватории работает. Жидок-профессор похотливый. Просила, дай рекомендательное письмо – взаимообразно, не за спасибо, конечно. Он поначалу клюнул. Привела, послушал… А после говорит: это же просто чудовищно! Посредственность и серость!»
Я пребывал в полной прострации, и последние откровения меня уже не тронули. В сравнении с постыдной тайной моего рождения всё остальное казалось несущественным.
Внезапно Вовка сердито буркнул: «Оденься».
«Зачем? — удивилась мама. — Не нравлюсь?»
«В таком виде – нет».
«А ты сам раздевайся, не в театр явился».
«Уж лучше бы в театр…»
Мама рассмеялась: «В консерваторию! Мендельсона слушать…»
«Не смешно!» — осадил её Вовка.
Но мама продолжила тем же весёлым тоном: «Да раздевайся! Тебе помочь? В парную сходим, в бассейне поплаваем. Сделаю шикарный массаж…»
«Оденься!»
«И не только массаж…» — добавила она игриво.
«Я пришёл поговорить!» — зло ответил Вовка.
«Поговорить мог и бесплатно», — заметила мама.
Вовка огрызнулся: «У вас на квартире пробовал – не вышло».
«Там был Сергей…»
«Я не грехи твои приходил исповедовать, — парировал Вовка. — Сергей бы не помешал. Хорошее дело предлагал…»
Мама взвилась: «Бухгалтером работать?»
«Да!»
«Не смеши! — сердито проговорила мама. — Патроны считать? Для торговли оружием бухгалтер не нужен».
Я горько усмехнулся – был бы у него бухгалтер, наверняка заметил бы пропажу гранаты…
«На бухгалтере свет клином не сошёлся, — буркнул Вовка. — И с оружием я скоро завязываю».
Мама заговорила учительским тоном: «За триста баксов в месяц бумажки перебирать. Уму непостижимо! Я что, дура? А Сергея на ноги ставить за какие шиши?»
Вовка несмело возразил: «Я не отказывался от помощи, наоборот…»
Мама не на шутку рассердилась: «Бред! Учить меня вздумал. Не дай бог никому в моей шкуре оказаться! Как только язык повернулся!»
Внизу зазвенела посуда, и на несколько минут они умолкли, чтобы выпить и перекусить.
Во время паузы я подумал – дома разыграю перед мамой истерику. Повод – лучше не придумаешь. Расскажу о Жорике и о том, как она оценила мои музыкальные способности. Откуда мне всё известно? Вовка выдал. Хорошая идея – пусть выясняют между собой отношения. Когда Вовка предъявит мне претензии, отвечу – ничего такого не говорил, мама сама мне открылась. Никогда в жизни не разберутся, каким образом я всё пронюхал! Заявлю обоим: теперь мне остаётся только одно – утопиться в море. Уж они у меня попляшут! До конца жизни не расплатятся…

Мама подала голос: «В парную идёшь?»
Вовка хмуро проговорил: «После бутылки коньяка, да в такую жару – самое время».
«Разденься, окунись, — миролюбиво предложила мама. — В бассейне вода холоднющая…»
«Можно и раздеться», — согласился он и зашуршал одеждой.
«Всё снимай, — скомандовала мама. — Останься, как и я, в святой наготе».
Вовка хмыкныл, а меня чуть не вытошнило от одной мысли, что он снимет перед ней трусы.
«Э-э-э, да ты просто красавчик! — через минуту восхитилась мама. — Вылитый отец!»
Он невпопад произнёс: «А я твою книгу прочитал…»
«Ты мне зубы не заговаривай, — ответила мама. — Какую ещё книгу?»
«Достоевского».
«Неужели, осилил?»
«Знаешь, — с горечью отметил он, — а ты на Соню Мармеладову не тянешь…»
Мама проговорила с раздражением: «Ради Сергея я готова на всё, но если тебя посадят, на каторгу не поеду».
«Не посадят, — усмехнулся Вовка, — я фартовый».
«Вообще, ты меня удивил, — произнесла мама. — Продавать оружие бандюкам – это гениально!»
«Ничего хитрого, — ответил Вовка, — в Приднестровье этого добра хватает. Гениально другое – способ доставки».
«Я и не подозревала, сколько в тебе талантов зарыто. Не удивлюсь, если со временем откроешь магазин боеприпасов».
«Я же сказал – скоро завязываю».
«Дело выгодное, почему бы и нет?»
Вовка упрямо повторил: «Завязываю. Стартовый капитал уже заработал…»
«Пару тысяч? — разочарованно спросила мама. — Можешь прикупить себе мопед».
«Обижаешь, — ответил Вовка. — Я не только ваших бандитов снабжал. Пол-Одессы… У меня в обороте полтинник!»
«Шутишь?» — спросила мама удивлённо.
«До конца лета будет ещё больше, — пояснил Вовка. — В сентябре бизнес закрывается. Вывожу деньги, покупаю автосервис на трассе. Уже и место присмотрел».
«Желаю удачи…» — холодно процедила мама.
Внизу зашелестела бумага.
«Эй, что ты делаешь?» — внезапно вскричал Вовка.
«Отстань! — взвизгнула мама. — Мне надо ширнуться!»
«Прекрати!»
«Не подходи ко мне!»
«Ты же обещала!»
«Ничего я никому не обещала!»
«Убери эту дрянь!»
«А что взамен?»
«Сама же беспокоилась – кто о Сергее позаботится?»
«Закончит интернат – работу всегда найдёт. В каком-нибудь оркестре устроится…»
«Ты же в церковь ходила, крестилась!»
«Хочешь поговорить о спасении моей души?»
«Посмотри на себя в зеркало – наркота повылезла!»
«Не нравлюсь?»
«Два года назад я бы не дал тебе и тридцати, а сейчас на все сорок выглядишь!»
«Мне замуж не выходить».
«Увидели бы тебя в школе…»
«А мне плевать!»
«А если я расскажу Сергею?»
«Не вздумай!» — угрожающе прошипела мама, а я про себя отметил: наркотики – ещё один крючок, на который я посажу обоих.
Вовка не унимался: «Рано или поздно он всё равно узнает!»
«Не лезь в нашу жизнь!»
«Я хочу помочь…»
«Не нуждаюсь! И вообще, кто ты такой? Почему ты всё время встаешь у меня на пути?»
«Я же сказал, не при мне! Убери, последний раз предупреждаю!»
«Эй, ты что делаешь? Отдай! Сволочь! Тварь! Выблядок!»
Хлопнула дверь, и мама горько разрыдалась.
Спустя полминуты Вовка вернулся: «Спустил в канализацию. Я предупреждал…»
«Не-на-ви-жу!» — на самых высоких нотах протянула мама.
«Знаю, — пробасил Вовка. — Тоже мне, открытие…»
Мама всхлипнула: «Посмотри, как руки дрожат! Всё трясётся… Ну, не сволочь? Сто сорок долларов – в унитаз!»
Не дождавшись ответа, она тоненько заскулила.
Вскоре послышались странные звуки, затем мама вскричала: «Убирайся! Меня тошнит от твоих прикосновений!»
«Хотел пожалеть… — виновато ответил Вовка. — По-человечески…»
Мамин голос зазвенел металлом: «Желаю тебе сдохнуть в какой-нибудь перестрелке! Тварь! Последние деньги отдала… Сергея кормить нечем!»
«Я накормлю… — проговорил Вовка еле слышно. — Ну, успокойся… Пожалуйста…»
Послышалось тяжёлое дыхание, а затем раздался звонкий шлепок.
«Не прикасайся ко мне!» — фальцетом прокричала мама.
Внизу громыхнул опрокинутый стул, и зазвенели осколки разбитой посуды.
«Эй, что ты делаешь! — повысил голос Вовка. — Хорош буянить! Всего перепачкала…»
«Убирайся!» — взвизгнула мама.
«Ладно, я уйду, — ответил он покладисто. — Только обмоюсь».
Я услышал, как Вовка сиганул в бассейн.
Мама крикнула вслед: «Идиот, всю воду испоганил. Надо было в душ…»
Он отозвался: «Давай, и ты окунись…»
«Остынь, мальчик, — презрительно бросила мама. — Расчувствовался!»
«Отец ошибался, — бросил Вовка насмешливо. — Ты самая обыкновенная…»
Я осторожно выглянул. Он стоял спиной ко мне под струёй воды, бегущей из «целебного» источника. Его голова была перемазана чем-то белым. Рядом в воде плавали какие-то ошмётки. Приглядевшись, я заметил коробку от торта.
«Ненавижу! — зло проговорила мама. — День, когда тебя пристрелят, станет лучшим днём в моей жизни! Схожу ради этого – свечку поставлю…»
«Сдурела? — Вовка покрутил пальцем у виска. — С твоими заскоками не в церковь надо, а к колдуну».
«Ненавижу тебя, ненавижу церковь! — скороговоркой произнесла мама. — Ненавижу всех, всех, всех…»
«Ничего не слышу!» — отозвался Вовка и окунулся с головой.
Мама со злостью хлопнула дверью. Я машинально отметил – ушла в туалет. Другая дверь вела в коридор, но когда её открывали, звенел колокольчик. У туалетной двери колокольчика не было.
Вовка распластался на дне бассейна и замер. Он мог просидеть под водой целую минуту. Другого такого случая могло долго не представиться.
Встав в полный рост, я достал гранату. Действовал уверенно и спокойно, будто проделывал это уже не в первый раз. Перед тем, как выдернуть чеку, ещё раз бросил взгляд на бассейн и криво усмехнулся. Вовка медленно плыл под водой в сторону лестницы.

Ухнуло, когда я опрометью нёсся вниз по лестнице. Хлопок мне показался совсем слабеньким в сравнении с тем, когда укокошило идиотика, но испугался я не на шутку. Стены вздрогнули, из-под ног у меня едва не ушли ступени, а с потолка посыпалась штукатурка.
Спустя мгновение, истошно закричала мама: «Помогите! Человека убило!»
«Скорее, скорее…» — стучало у меня в висках, пока я словно в замедленной съёмке боролся с застёжками сандалий. Теперь мне хотелось только одного – унести отсюда ноги.

Я был уже в двух кварталах от сауны, когда мимо с рёвом пронеслась «скорая помощь», а следом – милиция. Я перешёл на шаг и вскоре остановился. Постепенно дыхание моё успокоилось, и вернулась способность соображать.
Я подумал: а почему бы мне не возвратиться? Подойду, как ни в чём ни бывало, разузнаю подробности, может, хотя бы одним глазком увижу Вовкин труп… Меня просто съедало любопытство!

К сожалению, внутрь меня не пустили. Охрана металась у входа в ожидании высокого начальства, а милиция орудовала внутри. Вскоре санитары вынесли носилки. Вовка лежал бездыханный, в окровавленных бинтах. У меня чуть не подкосились ноги – мертвеца бы не стали грузить в «скорую».
Следом появилась мама с перебинтованной головой и страдальческим выражением лица. Заметив меня, она опустила глаза…
При виде её водитель милицейской машины доложил кому-то по рации: «Шлюха легко отделалась, а клиенту, похоже, кранты…» У меня сразу же отлегло от сердца. «Кранты» прозвучало лучшей в мире музыкой!
Мама уселась в машину, а зеваки дружно заверещали: «Давно пора прикрыть этот бордель. Устроили оздоровительный центр…»
Я подошёл к машине и заглянул внутрь. Увидев меня, мама вздрогнула, как от удара током. Я расплылся в улыбке, а она прикрыла лицо ладонями и разрыдалась. Водитель рявкнул, чтобы я проваливал. Второй раз повторять ему не пришлось – я отошёл на безопасное расстояние и присел на корточки.
Внизу живота у меня разлилось приятное тепло. Мама вела себя как нашкодивший ребёнок, и мне это определённо нравилось. Ради этой минуты я был готов хоть тысячу раз прослушать историю своего рождения!
Зря я беспокоился – мелькнуло в голове. Единственный человек, кто мог меня опозорить, разболтав о быдло-папаше, лежал на носилках при смерти. Ну, а про маму и говорить нечего. Теперь она у меня на таком крючке, — подумал я, щурясь в свете автомобильных фар, — с которого не соскочить вовек!

 

©Клюшев Антон