Глава 5. Мальчик в семье
Правильное воспитание детей в том, чтобы дети видели своих родителей такими, каковы они в действительности.
Джордж Бернард Шоу
Я не знаю и не могу знать, как неизвестные мне родители могут в неизвестных мне условиях воспитывать неизвестного мне ребенка, подчеркиваю – «могут», а не «хотят», а не «обязаны».
В «не знаю» для науки – первозданный хаос, рождение новых мыслей, все более близких истине. В «не знаю» для ума, не искушенного в научном мышлении, – мучительная пустота.
Януш Корчак
Положение мальчика в семье – один из самых сложных аспектов нашей темы. Чтобы описать его, нужно ответить, как минимум, на следующие вопросы. Что значит быть сыном в определенной культуре? Кого родители больше любят, какие требования они предъявляют сыновьям и дочерям, есть ли для них специфические наказания и поощрения? Как все это варьирует в зависимости от типа семьи и домохозяйства? Как складываются взаимоотношения мальчика с его отцом, матерью, братьями и сестрами и другими членами семьи? Насколько эффективна семейная гендерная социализация в разных сферах деятельности?
Отечественная гендерная педагогика, по большому счету, делает лишь первые шаги (Штылева, 2008), а традиционное семьеведение подобных вопросов обычно не ставило. Практически у нас есть два типа публикаций. С одной стороны, в последнее время (раньше их не было) появляются хорошие, живо написанные книги и статьи практических психологов, посвященные особенностям развития и семейному воспитанию мальчиков (Леус, 2008; Достовалов, Мальцева, 2008). Такие книги дают хорошую пищу для ума, но многие их рекомендации основаны на житейском опыте и классических психологических и психоаналитических теориях, применимость которых к современным условиям никто не проверял. С другой стороны, семье и семейным ценностям посвящено немало социологических исследований. В рамках Российской академии образования функционирует Государственный НИИ семьи и воспитания, с 1994 г. выходит специальный журнал «Семья в России». К сожалению, некоторые статьи, мягко говоря, трудночитаемы. Чтобы доказать оригинальность своей концепции, чуть ли не каждый второй автор предлагает собственный, ни на чей другой не похожий, понятийный аппарат, но эти словесные новации слабо подкреплены эмпирически, ни солидной социальной статистики, ни собственных доказательных данных за ними не стоит. Обвинять кого-то в таком положении вещей несправедливо. Первое национально-репрезентативное социально-демографическое исследование «Родители и дети, мужчины и женщины в семье и обществе» (далее – РиДМиЖ), в рамках международной исследовательской программы ООН «Поколения и гендер», осуществлено лишь в 2004 г., его результаты только начинают публиковаться (Родители и дети…, 2007). До интересующих меня вопросов авторы еще не дошли, и неизвестно, когда дойдут.
Складывается парадоксальная ситуация: как фактически формируются и от чего зависят взаимоотношения конкретных детей и их родителей в современных семьях, ученые явно не знают, но это не мешает им твердо знать, каким должно быть семейное воспитание. При этом «единственно правильные» «универсальные» рекомендации зачастую основываются не на критическом обобщении реальных социально-педагогических практик, а на нормативных представлениях далеких времен, где нас с вами заведомо «не стояло» и от которых современники были отнюдь не в восторге.
В принципе, переоценить роль родителей в воспитании детей невозможно. Они выступают для ребенка в нескольких ипостасях:
1) как источник эмоционального тепла и поддержки, без которых ребенок чувствует себя беззащитным и беспомощным;
2) как директивная инстанция, распорядители жизненных благ, наказаний и поощрений;
3) как образец, пример для подражания, воплощение лучших личностных качеств и модель взаимоотношений с другими людьми;
4) как источник знаний и жизненного опыта, друзья и советчики в решении сложных жизненных проблем.
Но как сочетаются эти роли на разных стадиях развития ребенка, в зависимости от его пола, возраста и конкретных жизненных условий? На эти вопросы нет однозначных ответов (Психология подростка, 2003. Гл. 9). И поскольку я не являюсь в этой области знания специалистом, ограничусь уточнением обсуждаемых ею проблем.
Начать придется с вопроса «Что значит быть сыном?». В религиозной литературе и словарях существует слово «сыновство» (нем. Sohnschafft, англ. sonship), составленное по образцу греческого йотесия (hyothesia), происходящего из двух слов: йос (hyios)– сын и thesis – установление. В Новом завете это слово фигурирует в пяти местах (К римлянам 8:15, 8:23, 9:4; К галатам 4:5; К ефесянам 1:5). В русском каноническом переводе Библии оно переводится как «усыновление», но в православной богословской литературе часто фигурирует и «сыновство».
Сыновство – необходимое дополнение и коррелят отцовства. С этим статусом в религиозной литературе ассоциируется прежде всего повиновение, послушание и преданность отцу. Однако, в отличие от рабства, сыновство – не столько принадлежность, сколько дар, способность быть учеником, усваивать и реализовывать отцовские предначертания. Как и в понятии отцовства, на первый план выдвигается не физическое, кровное происхождение, а символическая, духовная близость, дающая сыну, независимо от его возраста, чувство защищенности и надежности, которого лишены сироты. Причем это чувство не зависит от конкретных отцовских практик, был ли отец добрым или злым, внимательным или небрежным.
Для христианской философии сыновства очень важна евангельская притча о блудном сыне, получившем от отца причитавшуюся ему часть наследства и расточившем ее в увеселениях. Когда сын обнищал и осознал свою греховность, он вернулся к отцу и смиренно признал, что недостоин именоваться его сыном; но отец, видя искреннее раскаяние заблудшего чада, принял его с радостью и милосердием.
Роли отца и сына принципиально ассиметричны и необратимы. Евангелие говорит о «вечном сыновстве» Христа, но эта идея присутствует и в светском сознании. В философской и художественной литературе о сыновстве, как и в воспоминаниях взрослых мужчин, постоянно присутствуют тоска по отцовской нежности и одновременно жалобы на недостаток взаимопонимания. Большей частью писатели и мемуаристы объясняют этот эмоциональный дефицит индивидуальными свойствами отца и/или сына, но иногда рефлексия поднимается до осознания имманентной асимметричности отцовско-сыновних отношений: сын может выплатить свой долг отцу только через любовь к своему собственному сыну. Отцовско-сыновние отношения – вечная эстафета поколений, в которой залог любви передается лишь в одном направлении и никогда не возвращается обратно.
Эта мысль хорошо выражена в стихотворении немецкого поэта Берриса фон Мюнхгаузена (1874–1945) «Золотой мяч»:
Я в отрочестве оценить не мог
Любви отца, ее скупого жара;
Как все подростки – я не понял дара,
Как все мужчины – был суров и строг.
Теперь, презрев любви отцовской гнет,
Мой сын возлюбленный взлетает властно;
Я жду любви ответной, но напрасно:
Он не вернул ее и не вернет.
Как все мужчины, о своей вине
Не мысля, он обрек нас на разлуку.
Без ревности увижу я, как внуку
Он дар вручит, что предназначен мне.
В тени времен мерещится мне сад,
Где, жребием играя человечьим,
Мяч золотой мы, улыбаясь, мечем
Всегда вперед и никогда назад.
(Перевод Аркадия Штейнберга)
Если перевести проблему в более прозаические социологические термины, то сыновство, подобно отцовству, обозначает некую роль, статус и идентичность. Нормативные определения этих понятий и тем более конкретные сыновние практики многообразны. Реальные отношения между отцом и сыном зависят не только от индивидуальных особенностей того и другого, они включены в контекст взаимоотношений между всеми членами семьи. Древние культуры четко отличают статус и обязанности первенцев, первородных сыновей, наследников, от статусов остальных членов семьи. У наследника больше прав, о нем больше заботятся, но и его ответственность перед семьей выше. В то же время у него выше уровень притязаний, именно старшие сыновья, наследники, чаще всего бунтовали против своих отцов, свергали и убивали их.
При обсуждении конкретных семейных практик нельзя забывать и о других аспектах старшинства. Порядок рождения существенно влияет как наличные свойства ребенка, так и на отношение к нему родителей. Не случайно фольклор часто наделяет младшего сына, которому материальное отцовское наследство «не светит», более высокими умственными способностями и предприимчивостью (классический образ Иванушки-дурачка), а современная генетика обнаруживает за порядком рождения вполне реальные психофизиологические различия. Небезосновательно и мнение, что младший сын часто бывает любимцем родителей и баловнем старших членов семьи.
Перевести эти социально-структурные и нормативные параметры на язык эмпирической психологии очень трудно. В первой главе этой книги я приводил обобщенные данные о том, как выглядят особенности семейной социализации мальчиков в свете исторической и культурной антропологии. Однако, учитывая многообразие форм родства и семейной организации, далеко не все эти практики можно считать культурно-универсальными, за внешним сходством часто скрываются глубокие качественные различия. А механически переносить опыт старых больших патриархальных семей на современную мало– или однодетную семью, все члены которой, включая ребенка, проводят большую часть своего времени вне дома, и вовсе наивно.
Каковы современные родительские предпочтения относительно гендерной принадлежности своих детей, кого они хотели бы иметь – мальчика или девочку?
Во многих развивающихся неевропейских странах, как и в древних обществах, о которых говорилось выше, мальчики желаннее девочек: они эффективно работают в сельском хозяйстве, выполняют необходимые защитные (воинские) и ритуальные функции, а в патрилинейных обществах также сохраняют и передают по наследству семейное имя. Однако эти предпочтения варьируют в зависимости от пола родителей, социально-экономических условий и особенностей символической культуры. В более традиционных обществах родители, особенно отцы, по-прежнему ценят сыновей выше, чем дочерей, поэтому в этой среде рождение мальчика существенно уменьшает риск развода (вспоминается в этой связи давний, 1950-х годов, фельетон об одном узбекском начальнике, который шесть раз разводился, потому что жены рожали ему девочек). Зато матери предпочитают дочерей, с которыми им легче общаться. Где-то (например, в южноиндийском штате Тамил Наду) предпочтение сыновей мотивируется отрицательно – нежеланием рожать девочек, потому что слишком дорого стоит их приданое (Diamond-Smith, Luke, McGarvey, 2008). Но поскольку дочери больше помогают матери по хозяйству и в уходе за детьми и стариками, многие семьи, даже отдавая предпочтение сыновьям, считают необходимым иметь хотя бы одну дочь.
В постиндустриальных странах родительские гендерные предпочтения более пластичны. Например, в Западной Германии бездетные женщины больше хотят родить девочку; мужские предпочтения менее определенны, но склоняются на сторону мальчиков (Hank, Kohler, 2003). Особенно интересны мнения относительно желательного пола последующих детей. В скандинавских странах большинство родителей хотят иметь детей обоего пола, так что если первым родится мальчик, то второй пусть будет девочка. Что же до третьего ребенка, то датчане, норвежцы и шведы предпочитают девочек, а финны – мальчиков (Andersson et al., 2006). Увы, третьих детей в этих странах немного…
Таким образом, модернизация и выравнивание социальных возможностей мужчин и женщин не устраняют родительских гендерных предпочтений, но эти предпочтения становятся более разнообразными и гибкими. Более образованные и молодые современные мужчины не считают дочерей существами второго сорта и любят их не меньше, чем сыновей, у матерей же предпочтения и раньше не были жесткими. Хотя с дочерью маме проще, повышенные хлопоты, связанные с выращиванием сына, способствуют формированию большей привязанности к нему. «Работает» здесь и изложенная в главе 2 теория Нэнси Ходоров.
Ослабление гендерной поляризации и снижение рождаемости сказываются на семейном статусе и характере воспитания мальчиков. То и другое зависит от особенностей традиционной культуры и от структуры и состава семьи. В младенчестве и раннем детстве родители, особенно отцы, склонны воспитывать дочерей и сыновей по-разному, ожидают от них неодинакового поведения и предлагают им разные игрушки, игры и иные занятия, причем гендерно-типичной деятельности родители придают больше значения, чем гендерно-типичным психическим свойствам. Насколько сильно это влияние – достоверно неизвестно. С возрастом ребенка родительское давление в сторону закрепления гендерного своеобразия уменьшается, да и вообще в современном обществе оно значительно слабее, чем было раньше. Сдвиги зависят не столько от воли и желания родителей, сколько от объективных факторов.
Многие еще недавно обязательные гендерно-нормативные различия, вплоть до правил престолонаследия, вообще исчезли: сегодня в большинстве монархий, если в царствующей семье первой родится девочка, то она и унаследует корону. Несущественными или факультативными стали и некоторые правила бытовой гендерной социализации. В прошлом родители исходили из того, что их сыновья и дочери будут заниматься совершенно разными делами, к которым их и надлежит готовить. Теперь этот принцип отстаивают лишь упертые и оторванные от жизни традиционалисты.
С ослаблением гендерного разделения труда слабеет и родительское давление на выбор детьми специфически-гендерных интересов, хобби и т. п. Как правило, современные родители предлагают детям гендерно-типичные занятия, но если это не находит отклика у ребенка, на своих рекомендациях не настаивают. Тем более что и сами они сплошь и рядом делают не совсем то и даже совсем не то, что предписывается традиционной культурой (работающие женщины).
Помимо общих социокультурных установок, дифференцированное отношение к мальчикам и девочкам зависит от состава семьи. В доме, где есть и мальчики и девочки, гендерным различиям придают больше значения, чем там, где все дети одного пола. Это верно и для разнополых и однополых близнецов.
Ослабление гендерной поляризации сказывается на распределении бытовых обязанностей. В многодетной семье можно поручать мальчикам одно, а девочкам другое, в однодетной семье это труднее. Многое зависит и от наличия соответствующих гендерно-ролевых моделей, которых в большой семье, естественно, больше.
Многодетные семьи, однодетные семьи и семьи с одним родителем (чаще всего это материнские семьи) воспитывают детей не совсем одинаково. В 1989 г. в многодетных семьях воспитывался каждый пятый ребенок (14,4 % в городах и 36 % в селе). С тех пор их число уменьшилось. В 2002 г. в многодетных семьях (свыше троих детей) в России воспитывалось лишь 15,7 % всех детей (10,6 % в городах и 16,8 % в сельской местности). Из общего числа семейных ячеек, имеющих детей до 18 лет, доля имеющих троих и более детей составляет 5,4 %, двоих – 26,9 %, одного – 67,7 %, причем эти показатели сильно различаются по регионам (Прокофьева, 2007. С. 262–263).
Малодетная семья суживает возможности не только бытовой гендерно-ролевой специализации, но и формирования гендерно-типичных (или нетипичных) характерологических свойств, проявляющихся преимущественно во взаимодействии ребенка со сверстниками. В малодетной семье ребенок получает больше внимания, родители яснее видят его индивидуальность (если она их интересует). Но однодетные родители зачастую узнают об агрессивности или, напротив, трусоватости своего сына лишь от детсадовской воспитательницы и корректировать эти черты могут опять-таки только с ее помощью.
Социологически неискушенные педагоги, психологи и журналисты уверены, что ослабление гендерной поляризации, пресловутая «феминизация мальчиков», которая кажется им уходом от генеральной линии развития, – результат ослабления отцовского влияния в семье. На самом деле это закономерный макросоциальный процесс, сдвиги в семейной социализации идут параллельно с изменениями в структуре общественного разделения труда и даже с некоторым отставанием от них (Кон, 2009).
Взаимоотношения поколений всегда и везде асимметричны: старшие обучают и воспитывают младших, приобщают их к унаследованной от прошлого культуре и в дальнейшем передают им это наследие. Но историческая преемственность реализуется через многообразие и изменение, в котором младшие играют весьма активную роль. В общем виде можно сказать, что чем выше темп исторического развития, чем больше социально значимых изменений осуществляется в единицу времени, тем заметнее различия между поколениями, тем сложнее механизмы трансмиссии, передачи культуры от старших к младшим, и тем избирательнее, селективнее отношение младших к своему социальному и культурному наследию.
Эти процессы часто трактуют упрощенно. Под влиянием молодежного движения 1960-х годов многие ученые стали писать, что старый конфликт отцов и детей, в основе которого лежало желание сыновей скорее унаследовать власть и имущество отцов, теперь перерастает в глобальный «разрыв», «пропасть» между поколениями, которые вообще не способны понять друг друга. При этом одни авторы считали данную ситуацию принципиально новой, полагая, что «пропасть» между поколениями углубляется, тогда как другие не усматривали в ней ничего нового: конфликт отцов и детей существовал всегда, а его современные масштабы сильно преувеличены.
Межпоколенная трансмиссия культуры действительно включает в себя не только информационный поток от родителей к детям, но и встречную тенденцию: молодежная интерпретация современной социальной ситуации и культурного наследства влияет на старшее поколение. Удельный вес молодежных инициатив в развитии культуры был весьма значителен и в Средние века, и в античности. Изменился не столько характер инновационного процесса, сколько властные отношения.
Чтобы перевести проблему в русло эмпирических исследований, требуется уточнить целый ряд вопросов:
1. Сравниваем ли мы сходства и различия генеалогических поколений родителей и детей или представителей разных возрастных когорт, скажем, людей, родившихся в 1930-х, 1960-х и 1990-х годах? Первая тема неотделима от изучения внутрисемейных отношений, вторая является макросоциальной и требует исторического подхода.
2. Сравниваем ли мы приписываемые (аскриптивные) свойства (как родители и дети, старые и молодые представляют себе характер своих сходств и отличий друг от друга) или объективные различия, которых люди могут и не осознавать? Можно спросить подростков, чем и насколько они, по их мнению, отличаются от своих родителей или представителей старшего поколения вообще, а можно объективно сопоставить типичные для тех и других формы поведения, ценностные ориентации, самооценки и т. п. Оба подхода правомерны, но результаты их, как правило, не совпадают. Подростки и юноши обычно склонны преувеличивать степень своих отличий от старших; нередко эту ошибку допускают и взрослые. Причем ложные представления порождают вполне реальные конфликты.
3. Что именно сопоставляется (социальные установки, ценностные ориентации или реальное поведение) и к какой сфере жизнедеятельности (труд, политика, семья, досуг, развлечения) эти явления относятся? Степень сходства и преемственности поколений неодинакова в разных областях жизнедеятельности. В сфере потребительских ориентации, досуга, художественных вкусов, сексуальной морали расхождения между родителями и детьми и между старшими и младшими вообще, как правило, значительно больше, чем в главных социальных ценностях (политические взгляды, мировоззрение). Это объясняется не только разницей в темпах обновления соответствующих сторон бытия – мода изменяется гораздо быстрее, чем иерархия социальных ценностей, но и тем, что они традиционно являются привилегированными областями юношеского самоутверждения. Молодежь всегда хочет отличаться от старших, и легче всего сделать это с помощью внешних аксессуаров. Одна из функций молодежной моды и жаргона, часто шокирующих консервативных «отцов», в том и состоит, что с их помощью подростки и юноши маркируют, отличают «своих» от «чужих». Скажем, в сфере музыкальных увлечений уже между 15-17-летними и 20-23-летними существуют большие различия; они ориентируются на разную музыку, тогда как в других областях культуры их вкусы могут совпадать.
4. Наконец, надо отличать возрастные свойства от когортных. Шестнадцатилетний юноша всегда отличается от пятидесятилетнего мужчины. Но часть этих различий обусловлена возрастом (молодые больше ценят новизну и броскость, пожилые – солидность и надежность), часть (те же музыкальные вкусы) – спецификой культурной среды, к которой индивид принадлежал в годы своего формирования, а часть – макросоциальными, историческими процессами. Если не разграничивать эти вопросы, проблема «отцов и детей» не выходит за пределы классического диалога в «Фаусте» Гете (акт 2, сцена 1, перевод Б. Пастернака). Юный Бакалавр гордо заявляет:
«Все, что узнать успели до сих пор,
Искать не стоило и знать не стоит…
Чуть человеку стукнет тридцать лет,
Он, как мертвец, уже созрел для гроба.
Тогда и надо всех вас убивать!»
На что старый циник Мефистофель отвечает:
«Ступай, чудак, про гений свой трубя!
Что б сталось с важностью твоей бахвальской,
Когда б ты знал: нет мысли мало-мальской,
Которой бы не знали до тебя!
Разлившиеся реки входят в русло.
Тебе перебеситься суждено.
В конце концов, как ни бродило б сусло,
В итоге получается вино».
(Молодежи в партере, которая не аплодирует):
«На ваших лицах холода печать,
Я равнодушье вам прощаю, дети:
Чёрт старше вас, и чтоб его понять,
Должны пожить вы столько же на свете».
Если вернуться от макросоциальных процессов к семейной социализации мальчиков, следует признать, что, несмотря на ослабление института семьи, родительская семья как первичная ячейка общества, влияние которой ребенок испытывает раньше всего, когда он наиболее восприимчив, остается самым важным и влиятельным институтом социализации. Семейные условия, включая социально-экономическое положение, род занятий, материальный уровень и уровень образования родителей, в значительной мере предопределяют жизненный путь ребенка. Помимо сознательного, целенаправленного воспитания, которое дают ему родители, на ребенка воздействует вся внутрисемейная атмосфера, причем эффект этого воздействия накапливается с возрастом.
Нет практически ни одного аспекта поведения, который не зависел бы от семейных условий в настоящем или в прошлом. Однако характер этой зависимости меняется. Так, если в прошлом школьная успеваемость ребенка и продолжительность его обучения зависели главным образом от материального уровня семьи, то теперь этот фактор опосредствуется уровнем образования родителей. У родителей с высшим образованием доля детей с высокой успеваемостью значительно выше, чем в группе семей с образованием родителей ниже семи классов.
На судьбу подростков и юношей сильно влияют состав семьи и характер взаимоотношений между ее членами. Неблагоприятные семейные условия характерны для подавляющего большинства так называемых трудных подростков. Стиль взаимоотношений подростка с родителями лишь отчасти обусловлен их социальным положением.
В недавнем прошлом психологи выделяли несколько относительно автономных психологических механизмов, посредством которых родители влияют на своих детей: подкрепление (поощряя поведение, которое они считают правильным, и наказывая за нарушение установленных правил, родители внедряют в сознание ребенка определенную систему норм, соблюдение которых постепенно становится для него привычкой и внутренней потребностью), идентификация (ребенок подражает родителям, ориентируется на их пример, старается стать таким же, как они) и понимание (зная внутренний мир ребенка и чутко откликаясь на его проблемы, родители тем самым формируют его самосознание и коммуникативные качества). Однако эти механизмы «работают» лишь совместно, причем семейная социализация не сводится к «парному» взаимодействию ребенка с родителями. Эффект идентификации может быть нейтрализован встречной ролевой взаимодополнительностью (например, в семье, где оба родителя умеют хорошо вести хозяйство, ребенок может не выработать этих способностей, так как, хотя у него перед глазами хороший образец, семья не нуждается в проявлении этих качеств; напротив, в семье, где мать бесхозяйственна, эту роль может взять на себя ребенок). Не менее важен механизм психологического противодействия: мальчик, свободу которого жестко ограничивают, может выработать повышенную тягу к самостоятельности, а тот, кому все разрешают, вырасти зависимым. Конкретные свойства личности ребенка, в принципе, невыводимы ни из свойств его родителей (ни по сходству, ни по контрасту), ни из отдельно взятых методов воспитания. Значительно важнее такие трудноуловимые вещи, как эмоциональный тон семейных взаимоотношений и преобладающий в семье тип контроля и дисциплины.
Конкретные семейные практики плюралистичны и многообразны. Хотя мальчикам и сегодня по традиции предоставляют (или они сами берут) больше свободы и автономии, нежели девочкам, в однодетной семье это зачастую незаметно. При отсутствии братьев и сестер гендерная принадлежность и возрастной статус ребенка в семье практически не ощущаются и не дают мальчику сколько-нибудь видимых социальных издержек или привилегий.
Распространенное мнение, что единственные дети вырастают более эгоистичными, не поддается эмпирической проверке. Во-первых, нужно разграничить такие черты, как эгоизм, эгоцентризм и индивидуализм. Во-вторых, стиль семейной социализации зависит не только от количества совместно воспитываемых детей, но и от социально-структурных факторов. В-третьих, современные дети, особенно мальчики, общаются со сверстниками и вне родительской семьи. Почти все социальные сравнения себя с другими детьми, на которых основывается его самооценка, ребенок делает вне семейной среды. Механически выводить глобальные процессы индивидуализации из количества детей в семье методологически наивно.
Интересный психологический сюжет – гендерные особенности восприятия родителями своего ребенка. При обследовании в начале 1990-х годов 210 московских 13-15-летних подростков и 137 их родителей подростковые образы «Я» оказались довольно гендерно-стереотипными, но не очень жестко. «Среднему мальчику» приписывается уверенность в себе, настойчивость, решительность, заботливость, ответственность и непассивность, тогда как девочка представляется заботливой, ласковой, нежной, ответственной, уверенной и непассивной. Напротив, родители оценивают своего ребенка в значительной степени независимо от его гендерной принадлежности, приписывая ему качества «хорошего ребенка» вообще и наделяя преимущественно «женскими» достоинствами. Родительский образ сына мало отличается от образа дочери: «впечатлительный», «ранимый», «нежный», «ласковый», «неагрессивный» (Арканцева, Дубовская, 1993). В более позднем исследовании восприятия отцами и матерями своих сыновей и дочерей (Ситников, 2003) выявлены различия, касающиеся как характера фиксируемых поведенческих и волевых черт, так и модальности их оценки. По этим данным, материнские оценки детей по мере взросления последних становятся все более позитивными; папы склонны оценивать подростков положительнее, а старшеклассников критичнее, чем мамы, причем отцовские оценки больше материнских соответствуют представлениям детей о самих себе. Однако исследование не было лонгитюдным, а повышенная реалистичность отцовских оценок может быть следствием маленькой и заведомо непредставительной выборки (это были редкие отцы, посещающие родительские собрания).
Как и в прошлом, мальчики, особенно подростки, сильнее тянутся к отцу, чем к матери. Среди обследованных московских старшеклассников образцом для подражания 34,4 % мальчиков назвали отца и 26,4 % – мать; у девочек соотношение обратное: 34,7 % назвали мать и только 20,5 % – отца (Проблемы толерантности…, 2003. С. 175). Однако по этим данным невозможно судить, хотят ли дети подражать отцу и матери как гендерно-ролевым моделям или их привлекают индивидуальные, личностные свойства родителей.
Эмоционально мальчики, как и девочки, чаще чувствуют себя ближе к матери, чем к отцу. При более тщательном рассмотрении степень близости и родительского влияния оказывается неодинаковой в разных сферах жизнедеятельности.
Для сравнения степени психологической близости старшеклассников с разными значимыми лицами (мать, отец, другие члены семьи, классный руководитель, любимый учитель, лучший друг) в 1970 г. были использованы три семиранговые шкалы, измерявшие уровень понимания («Насколько хорошо понимают вас перечисленные лица?»), доверительности в общении («Делитесь ли вы с перечисленными лицами своими сокровенными мыслями, переживаниями, планами?») и субъективной легкости в общении («Насколько уверенно, свободно и легко вы чувствуете себя с перечисленными лицами?») (Кон, 2005). Хотя среднестатистические оценки того, насколько хорошо их понимают окружающие люди, в целом оказались довольно высокими, ведущее положение и у мальчиков, и у девочек всех возрастов занимает «ближайший друг», а матери существенно опережают отцов. В контрольном исследовании московских школьников с 5-го по 10-й класс, проведенном А. В. Мудриком, фиксировалось не только то, насколько хорошо, по мнению респондента, его понимают мать, отец и другие значимые лица, но и насколько важно для него понимание со стороны этого человека, независимо от степени фактической близости с ним. Отвечая на второй вопрос, мальчики называли родителей (по отдельности) чаще, чем друга. Но как только оценивается фактическая психологическая близость (понимание и доверительность в общении), предпочтение отдается другу.
Позднейшие исследования рисуют сходную картину. При опросе 164 московских старшеклассников об их потребности в общении и о реальных взаимоотношениях с разными значимыми лицами общение со взрослыми, включая родителей, оказалось гораздо более формальным и регламентированным, чем общение со сверстниками. Общением с матерью удовлетворены только 31,1 %, а с отцом – всего 9,1 % опрошенных (Пахальян, 1987). Анализ доверительного общения 114 московских старшеклассников (было выделено 14 категорий значимых лиц и 36 обсуждавшихся тем) показал, что наиболее интимные, личные темы («случаи больших разочарований» и «отношения с представителями противоположного пола») обсуждаются исключительно с друзьями. Общение с родителями выглядит более деловым, «предметным». С отцами подростки обсуждают преимущественно жизненные планы и учебные дела, а с матерями, кроме того, домашние проблемы и удовлетворенность собой (Общение и формирование личности школьника, 1987. Гл. 3). В современном Екатеринбурге 49 % опрошенных подростков (без разбивки по полу) самым авторитетным для себя человеком назвали мать, на втором месте (33 %) стоят друзья и на третьем (29 %) – отец. Хотя 38 % подростков уважают своих родителей и 36 % считают, что у них есть с ними взаимопонимание, у каждого четвертого подростка отношения с родителями напряженные, 18 % не допускают родителей в свою личную жизнь (Зборовский, Шуклина, 2005. С. 245). Аналогичная картина и в других странах. При возникновении трудностей материального или морального порядка французские подростки в первую очередь готовы обратиться к родителям, но эмоциональные проблемы обсуждают преимущественно с товарищами и друзьями.
В международном студенческом опросе 2003 г. среди российских юношей признали свои отношения с матерью близкими 78,8 %, с отцом – 71,7 %, далекими – соответственно 21,2 и 28,3 %. В целом, отношения с родителями выглядят хорошими, а разница между отцом и матерью невелика, но особой доверительности в отношениях с родителями ни у мальчиков, ни у девочек незаметно. 45,2 % юношей и 43 % девушек сказали, что подростками они часто «воевали» со своими родителями (это самая высокая цифра в выборке из 9 стран).
Единого, универсального стиля семейного воспитания мальчиков, в отличие от девочек, в современном обществе не существует. Собственный стиль семейной жизни складывается в каждой семье по-своему, причем он может меняться на разных стадиях развития семейной ячейки, по мере взросления детей, изменения трудовой занятости родителей и многого другого. Усредненные социологические данные никакого нормативно-директивного значения не имеют. Их главная ценность состоит в том, что они проблематизируют, ставят под сомнение некоторые привычные стереотипы.
Один из наиболее опасных стереотипов – представление, что необходимой предпосылкой успешного воспитания мальчиков является жесткое разделение материнских и отцовских ролей. Многочисленные исследования показывают, что реальные родительские практики зависят не столько от гендерных стереотипов – что должен делать отец, в отличие от матери, – сколько от индивидуальных черт каждого из родителей, которые могут с этими стереотипами не совпадать, а в семье фальшивить невозможно.
Не имеют научного обоснования и навязчивые заклинания, что мальчиков и девочек необходимо воспитывать по-разному. Хотя гендерные различия существенны и их нужно учитывать, отличия одного конкретного ребенка от другого, даже если это родные братья или сестры, больше и важнее, чем отличия абстрактного мальчика от абстрактной девочки. Сыновья и дочери, как и их папы и мамы, – разные и требуют к себе не «гендерного», а индивидуального подхода. В школе это почти невозможно, а в семье обязательно.
Основная трудность детско-родительских отношений – недостаток взаимопонимания. Рассуждая абстрактно, хорошие родители знают о своем ребенке значительно больше, чем кто бы то ни было, даже больше, чем он сам. Ведь родители наблюдают за ним изо дня в день, на протяжении всей его жизни. Но изменения, происходящие с подростком, часто совершаются слишком быстро для родительского глаза. Ребенок вырос, изменился, а родители все еще видят его таким, каким он был несколько лет назад, причем собственное мнение кажется им непогрешимым. «Главная беда с родителями – то, что они знали нас, когда мы были маленькими», – мудро заметил пятнадцатилетний мальчик.
Спешка, неумение и нежелание выслушать, понять то, что происходит в сложном юношеском мире, постараться взглянуть на проблему глазами сына или дочери, самодовольная уверенность в непогрешимости своего жизненного опыта – вот что в первую очередь создает психологический барьер между родителями и растущими детьми. Самая распространенная (и совершенно справедливая!) жалоба юношей и девушек на родителей: «Они меня не слушают!»
Ряд крупных исследований, в том числе лонгитюдных, показывает, что наличие теплых, поддерживающих отношений с родителями реально помогает подросткам адаптироваться к стрессу и напряжению, переживаемым в школе и социуме, благотворно влияет на их психическое здоровье и удовлетворенность жизнью, препятствует вступлению в девиантные и преступные группы. Родительская поддержка помогает детям обоего пола относительно безболезненно пережить развод родителей и т. д. (Meadows, 2007).
Нагнетание паники по поводу того, что нетрадиционные семьи, в частности материнские и однополые, якобы не могут обеспечить «нормальную» социализацию мальчиков, не только противоречит фактам, но и приносит ощутимый вред, внушая целым категориям людей безысходное чувство личностной ущербности и неполноценности. В России среди семейных ячеек с детьми до 18 лет неполные семьи составляют 30 %, 90 % из них материнские (Прокофьева, 2007). Число таких семей во всем мире растет и, несмотря на наличие дополнительных трудностей, в них вырастают вполне нормальные, социально и психологически успешные сыновья и дочери. Профессиональным психологам прекрасно известно, что так называемые «маменькины сынки» появляются не только в результате гипертрофии материнского влияния и идентификации мальчика с матерью, но и по многим другим причинам вплоть до генетических. Вместо того чтобы на все лады расписывать «неадекватность» нетрадиционных форм семьи, распространение которых ни от ученых, ни от общества не зависит, и лить по этому поводу крокодиловы слезы, было бы гуманнее и разумнее подумать, как обеспечить максимальное благополучие живущим и формирующимся в данной среде мальчикам (и девочкам).
Семейная социализация детей тесно связана с общекультурными особенностями каждого данного общества, включая соотношение в нем коллективизма и индивидуализма. Эти понятия весьма многозначны. Базовый элемент, ядро индивидуализма – предположение, что индивиды независимы друг от друга. Нормативный индивидуализм выше всего ценит личную ответственность и свободу выбора, право на реализацию своего личного потенциала при уважении неприкосновенности других. Индивидуалистические культуры ставят во главу угла личное начало – личные ценности, личную уникальность и личный контроль, отодвигая все социальное, групповое на периферию. Важными источниками субъективного благополучия и удовлетворенности жизнью в этой системе ценностей является открытое выражение эмоций и достижение личных целей субъекта. Напротив, базовый элемент коллективизма – представление, что социальные группы связывают и взаимно обязывают индивидов. Здесь обязанности стоят выше прав, а удовлетворенность жизнью вытекает не из личной самореализации, а из успешного выполнения своих социальных ролей и обязанностей и избегания неудач в этих сферах. Для поддержания внутригрупповой гармонии рекомендуется не столько прямое и открытое выражение личных чувств, сколько ограничение эмоциональной экспрессии. Иными словами, индивидуалистические общества больше ценят независимость, а коллективистские – взаимозависимость.
Культурные установки воздействуют и на общий стиль семейного воспитания. Например, традиционное арабское воспитание является значительно более семейно-центрированным и авторитарным, чем американское. Обследование 2 893 подростков из восьми арабских стран (Dwairy et al., 2006) показало, что арабские подростки значительно теснее европейских связаны с родительской семьей, дольше сохраняют зависимость от нее, не смеют возражать родителям и т. д. Причем эта связь не воспринимается как несвобода и сохраняется даже в условиях более мобильной городской культуры. Ключевым моментом возникновения или отсутствия конфликтов является степень согласованности между семейными практиками и нормативными ценностями культуры. Это верно и применительно к горским народам Кавказа, независимо от их религиозной принадлежности (пошлая российская пропаганда, заигрывающая с «традиционными религиями», приписывает все положительное религиозному фактору). Однако по мере модернизации общества новые веяния, в том числе переориентация с власти на авторитет, проявляются и в сфере семейных взаимоотношений.
Изменение социальных условий накладывает отпечаток и на семейные дисциплинарные практики. С ребенком собственного пола папы и мамы чувствуют себя увереннее, помня, что они сами были когда-то такими же, а дети, чувствуя это, понимают, что такого родителя труднее обмануть. Поэтому, в общем и целом, матери успешнее дисциплинируют девочек, а отцы – мальчиков. С этим связана и разная степень снисходительности: матери больше позволяют сыновьям, а отцы – дочерям, мальчику легче ослушаться маму, а девочке – папу. А снисходительность, в свою очередь, благоприятствует развитию взаимной эмоциональной привязанности, чему властные отношения не способствуют. В древнерусском тексте XIII в. говорится: «Матери боле любят сыны, яко же могут помагати им, а отци – дщерь, зане потребуют помощи от отец» (Цит. по: Пушкарева, 1997. С. 67). Впрочем, и тут многое зависит от индивидуальных свойств детей и родителей и от социального контекста.
В отечественной психолого-педагогической литературе стиль семейного воспитания зачастую описывают без учета социально-экономических факторов, последние приводятся (если приводятся) лишь как формальная демографическая характеристика семьи. Между тем, как показано в классических, продолжающихся уже 40 лет, исследованиях Мелвина Кона (Kohn, 2006), связь между социальной структурой и личностью проявляется и в детско-родительских отношениях. Исследуя мужчин таких разных стран, как США, Япония, социалистическая Польша и находящаяся в процессе социальной трансформации Украина, М. Кон и его коллеги нашли, что занятые более сложным по содержанию трудом и обладающие большей автономией в своей трудовой деятельности мужчины отличаются повышенной общей ориентацией на самостоятельность и большей интеллектуальной гибкостью, нежели мужчины, занятые рутинной и постоянно контролируемой начальством работой. Соответствующие установки такие мужчины переносят и в семью, желая видеть своих детей более самостоятельными, склонными независимо принимать решения и более интеллектуально гибкими. И их дети действительно вырабатывают способность к самостоятельности – в противоположность приспособлению к внешней власти, причем это коррелирует с повышенным психическим благополучием в противоположность расстройству. Наличие такой закономерности в США доказано 10-летним лонгитюдным исследованием группы детей от 3 до 15 лет, а в Японии и Польше – специальным анализом данных об опрошенных в одно время разных слоях населения. Так что речь идет не о гипотезах, а о доказанных фактах, причем эта тенденция существует в странах с разным социально-экономическим строем, и не только западных.
Другую важную тенденцию киевский социолог Валерий Хмелько, впоследствии сотрудничавший с М. Коном, эмпирически обнаружил, изучая в конце 1970-х годов разные категории украинских рабочих-мужчин. Супружество и личная жизнь были для них статистически одинаково важны. Но для более высокообразованных (в основном лишь технически) рабочих, занятых содержательно более сложным трудом, поведение их детей было не такой важной и эмоционально значимой стороной жизни, как для менее образованных и занятых более рутинным трудом рабочих. Такое невнимание выглядело как «бегство» этих мужчин от проблем, с которыми они не знали, как справляться, в свою работу, где они знали, как добиваться успеха, а вместе с ним, естественно, и удовольствия от положительных эмоций (Хмелько, личное сообщение, 2008).
Теория Мелвина Кона имеет выходы в психологию мотивации и детскую психологию. Известные американские психологи Эдвард Л. Деси и Ричард М. Райан экспериментально доказали, что учителя, поддерживающие автономию школьников (в отличие от контролирующих учителей), стимулируют развитие у своих учеников большей внутренней мотивации, любознательности и желания справляться с трудными задачами. Напротив, ученики, которых жестко контролировали, не только теряли инициативу, но и хуже усваивали материал (Гордеева, 2006). Связь между поддержкой автономии и развитием внутренней мотивации доказана и на российском материале. Сравнительное исследование 116 американских и 120 российских подростков (14–19 лет) показало, что если учителя и родители поддерживают у подростка чувство автономии, это способствует его учебным успехам, повышает его самооценку и удовлетворенность жизнью. Однако американские старшеклассники ощущали больше поддержки своей автономии со стороны родителей и учителей, чем российские: последние оценили своих учителей и родителей как более контролирующих, причем недостаток автономии значимо коррелировал у юных россиян с депрессией (Chirkov, Ryan, 2001). Возможно, отчасти разница обусловлена возрастом испытуемых (американские подростки были на два года старше российских), но она может быть и результатом нашего общего авторитарного стиля жизни и воспитания.
Один из самых драматических аспектов этой темы – отношение к телесным наказаниям.
Семейное воспитание и телесные наказания. Материал к размышлению
В недавнем прошлом телесные наказания детей обоего пола, как мы видели, были всеобщими и считались необходимым условием воспитания. Сейчас Совет Европы и ООН добиваются их полного запрещения, считая их не формой воспитательного воздействия, а нарушением прав ребенка и физическим насилием над ним: «Любое телесное наказание детей является нарушением их основных прав на человеческое достоинство и физическую неприкосновенность. Тот факт, что эти телесные наказания по-прежнему остаются законными в ряде государств, нарушает основополагающее право детей на такую юридическую защиту, как и у взрослых. В европейских обществах запрещено бить людей, а дети – это люди. Необходимо положить конец общественной и правовой приемлемости телесных наказаний детей».
Тем не менее, многие родители во всех странах считают их законными и неизбежными. По данным массовых опросов, 90 % американских родителей «верят» в порку, даже среди семей среднего класса, которые значительно либеральнее рабочих и фермерских семей, в нее «не верят» лишь 17 %. Не меньше распространены и соответствующие практики, хотя есть трудности с их определением. Что мы знаем об этом феномене?
Доказано, что степень распространенности и жестокости телесных наказаний коррелирует с общим индексом «мачизма», распространенностью культуры насилия, включая полицейский произвол, а также степенью политического авторитаризма и консерватизма. Самые горячие поклонники телесных наказаний в США – христианские фундаменталисты и ультраправые. Некоторые православные фундаменталисты рекомендуют родителям пороть своих детей как можно чаще и сильнее, причем «девочек можно наказывать и чаще, и сильнее», чем мальчиков, «не боясь переборщить». Особенно полезны заведомо несправедливые наказания: «Наказание, которое кажется ребенку справедливым, вредно для ребенка, так как укрепляет его в гордыне». (Соловьев, Шишимаров, 1996. С. 200–201).
О том, кого наказывают чаще – мальчиков или девочек, данные расходятся (Gershoff, 2002). Одни исследователи утверждают, что мальчиков физически всегда наказывали и наказывают чаще, чем девочек, потому что они совершают более серьезные проступки и тем самым провоцируют применение силы по отношению к себе или потому что родители считают нужным «закалять» их. Другие исследования, в том числе метаанализы, этого не подтверждают, говоря о том, что мальчики и девочки подвергаются телесным наказаниям одинаково часто и это больше зависит от установок культуры. Однако похоже, что при прочих равных условиях мальчиков наказывают суровее и больнее.
По данным большинства источников, матери физически наказывают детей чаще, чем отцы. Это может быть обусловлено тем, что они проводят с детьми, особенно маленькими, больше времени и несут за них непосредственную ответственность. Впрочем, другие исследования такой разницы не находят. Многое зависит от пола и возраста ребенка. С мальчиком-подростком матери зачастую физически не справиться, поэтому «серьезная» порка составляет, как и в прошлом, прерогативу отца.
Самый важный вывод сравнительных исследований – то, что «воспитательный» эффект телесных наказаний на детей, особенно на мальчиков, является мнимым и чаще отрицательным (Bugental, Grusec, 2006). Согласно одному метаанализу, обобщившему 88 исследований, выполненных в течение 62 лет (Gershoff, 2002), физическое наказание может давать желаемый краткосрочный педагогический эффект, но его долгосрочные последствия большей частью отрицательны, так как провоцируют у ребенка неприязнь и агрессию. Другой метаанализ (70 исследований, опубликованных между 1961 и 2000 гг., с общим числом испытуемых 47 751 человек) показал, что телесные наказания не оказывают влияния на когнитивные способности и учебную успеваемость ребенка, но вредно влияют на его эмоциональное состояние и провоцируют негативное поведение (Paolucci, Violato, 2004). Суровые телесные наказания в детстве коррелируют у взрослых людей с жестоким обращением с животными или с проявлениями насилия в партнерских отношениях, но направление причинной связи неизвестно.
Лонгитюдное Кембриджское исследование развития делинквентности, объектами которого были 411 лондонских мальчиков, показало, что суровые дисциплинарные практики в 8-летнем возрасте – важный предиктор раннего начала противоправного поведения, причем особенно сильно влияет отцовская жестокость. Впрочем, отрицательно влияет не столько само по себе наказание, сколько его сочетание с отсутствием эмоционального тепла и родительской заботы. При наличии последних порка может не испортить отношений мальчика с родителями и восприниматься им как проявление заботы (Farrington, 2000, 2004).
Разумеется, наказания бывают разными. Психологи, возражающие против тотального запрета телесных наказаний, указывают, что нельзя ставить знак равенства между поркой и шлепком открытой ладонью, который не наносит ущерба здоровью ребенка и который сами дети признают законным (Baumrindetal., 2002).
Очень важен и культурный контекст: насколько приемлемыми считаются в данной среде телесные наказания? Ненормативные телесные наказания, с которыми ребенок не согласен, как правило, вызывают у него протест и агрессию. Если же они считаются допустимыми, то долгосрочных отрицательных последствий не возникает. Видимо, за долгосрочные последствия физического наказания ответственно не оно само, а то, как ребенок его интерпретирует, какой урок он из него извлекает. Например, в семьях белых американцев жесткая дисциплина не принята, поэтому ребенок воспринимает телесные наказания как проявление нелюбви к нему родителей. Напротив, в афроамериканских семьях телесные наказания считаются знаком хорошего родительства, поэтому они не оскорбляют ребенка и не вызывает у него чувства отверженности (Lansford et al., 2005).
Независимо от степени серьезности долгосрочных психических последствий телесных наказаний, общественное сознание XXI в. считает их морально недопустимыми. Соответствующая эволюция происходит и в России. В царской России палочная дисциплина, как мы видели, считалась нормальной. Советская власть телесные наказания запретила, но контролировать семейные практики государство не могло, а общественное мнение относилось к семейному насилию снисходительно.
Порка по данным массовых российских опросов
В советское время профессиональных опросов на эту тему не было, но когда Н. Н. Филиппов с помощью педагогической общественности провел журналистское анонимное анкетирование 7,5 тысяч детей от 9 до 15 лет в 15 городах страны (Филиппов, 1988), оказалось, что 60 % родителей использовали в воспитании своих детей телесные наказания; 86 % среди этих наказаний занимала порка, 9 % – стояние в углу (на коленях – на горохе, соли, кирпичах), 5 % – удары по лицу и по голове. Иногда наказание за проступки трудно отличить просто от битья и сексуального насилия (унизительно оголяют, бьют по половым органам и т. п.).
Многие дети, как поротые, так и непоротые, считали этот стиль воспитания нормальным и собирались в будущем, когда вырастут, бить собственных детей. «Какое наказание без ремня?» – спрашивает 10-летний мальчик.
Воспитывать детей надо строго, а не сюсюкать с ними, как с маленькими». Девятилетняя Аня, лукаво улыбнувшись, прощебетала: «Конечно буду бить, как меня мама, что они, лучше, что ли?» 11-летний Вова: «Меня наказывают ремнем ради профилактики по понедельникам, средам и пятницам. Своего же ребенка я буду бить каждый день». Рассудительный 14-летний Роман говорит: «Меня бьют очень редко. Но если бьют, то по-настоящему-"опускают почки". Обязательно буду бить свою дочь или сына, только наказывать нужно ремнем, чтоб не сломать позвоночник ребенку». Это ли не эстафета поколений?
После крушения советской власти проведено несколько больших репрезентативных опросов (всесоюзный опрос ВЦИОМ в 1992 г., национальные опросы Левада-Центра в 2000 и 2004 гг., опросы ФОМ в 2004 и 2008 гг., национальный опрос Исследовательского центра портала SuperJob.ru в 2008 г.) плюс ряд локальных опросов. Их выборки и вопросы не вполне сопоставимы. В одном случае спрашивают о детях вообще, в другом – о школьниках, в третьем – о подростках старше 13–14 лет. «Физически наказывать» и «пороть» не совсем одно и то же. В одних анкетах речь идет о семье, в других – о школе. Не различаются виды телесных наказаний и их социально-педагогический контекст, кто имеет право и должен их осуществлять. В одних анкетах спрашивают об установках респондентов, в других – об их собственном опыте. Тем не менее, пища для ума тут есть.
На вопрос всесоюзной анкеты ВЦИОМ (апрель 1992 г.) «Допустимо ли наказывать детей физически?» утвердительно ответили только 16 % россиян, против высказались 58 % опрошенных. Россияне оказались гораздо гуманнее других народов бывшего СССР: телесные наказания детей считали нормальными, допустимыми 24 % эстонцев, 29 % литовцев и 39 % узбеков.
При опросе ФОМ в 2004 г. телесные наказания детей сочли допустимыми свыше половины – 54 % россиян, против высказались 47 %. Наиболее либеральны москвичи – 48 %, молодежь от 18 до 24 лет – 50 % и те, кого в детстве физически не наказывали, – 52 % (Преснякова, 2004).
При опросе ФОМ в 2008 г. с мнением, что телесные наказания детей школьного возраста «иногда необходимы», согласились 67 %.
На вопрос Левада-Центра (2004 г.) «Имеют ли право родители подростка 13–14 лет наказывать его физически?» утвердительно ответили 37 % (в 2000 г. было 27 %), отрицательно – 61 % (Зоркая, Леонова, 2004).
В опросе Исследовательского центра портала SuperJob.ru (март 2008 г.) телесные наказания сочли необходимым методом воспитания лишь 9 % россиян. Некоторые считают, что такая мера допустима только в отношении мальчиков. Другие апеллируют к собственному опыту: «Нас же тоже шлепали, и ничего… Выросли нормальными». «На себе испытала – полезно». Что физическое воздействие на детей с воспитательными целями крайне нежелательно и допустимо только в исключительных случаях, считают 61 % россиян. Но лишь 30 % считают телесное наказание детей в принципе недопустимым, полагая, что применение ремня или подзатыльников порождает лишь «негативную реакцию, страх, подавляет самостоятельность», «способствует развитию у ребенка различных комплексов».
Мужчин, считающих телесные наказания неотъемлемой частью воспитательного процесса, вдвое больше, чем женщин (12 % против 6 %), а неприемлемыми их считают 34 % женщин и 25 % мужчин. Чаще других о пользе шлепка и подзатыльника говорили люди старше 50 лет, а наибольшее число их противников – среди молодежи до 20 лет. Категорически против телесных наказаний 25 % россиян, имеющих детей, и каждый третий (33 %) среди бездетных. Личный опыт опрошенных тесно связан с их возрастом. Из респондентов ФОМ (2004 г.) не испытали физических наказаний 27 %, испытали – 40 %. «Били тем, что было под рукой», «веревкой, палкой», «крапивой или прутиком», «офицерским ремнем». О реальном смягчении нравов ясно говорят возрастные показатели: среди 18-24-летних непоротых оказалось 33 %, а среди 55-64-летних – лишь 18 %.
В опросе ФОМ 2008 г. телесные наказания пережил каждый второй респондент, в том числе 16 % – часто и 33 % – редко. Мальчиков наказывали значительно чаще, чем девочек: совсем не наказывали 40 % мужчин и 55 % женщин, часто – 20 и 12 %, редко – 37 и 29 %. При этом 52 % мужчин и 32 % женщин считают, что их пороли заслуженно.
Лишь 2 % участников опроса высказали мнение, что сегодня в России нет родителей, которые бы физически наказывали своих детей. Сравнивая сегодняшнюю ситуацию с периодом своего школьного детства, 26 % опрошенных высказали предположение, что сейчас детей физически наказывать стали реже, 17 % – что чаще, еще столько же – думают, что в этом отношении мало что изменилось (остальные затруднились ответить). Некоторые (5 %) считают, что «раньше строже относились к детям», а сейчас их «больше жалеют, балуют». Другие – что «изменились подходы к воспитанию сейчас»; «сейчас как-то не принято бить детей»; «нецивилизованные методы – так все считают»; «больше уговаривают». Некоторые видят в этом признак возросшего уровня педагогической и общей культуры родителей («более грамотные родители»; «более педагогически грамотные»; «люди стали цивилизованнее»; «повышается культурный уровень» – 3 %), другие – свидетельство родительского невнимания, наплевательского отношения к детям («безразличия больше со стороны родителей: чем бы дитя ни тешилось…»; «взрослым не до детей, работают»; «вообще не заботятся о детях»; «их не воспитывают, они брошены по улицам, бегают по помойкам»; «наплевать на детей» – 3 %). Отдельные респонденты полагают, что причиной перемен в методах воспитания являются не столько родители, сколько сами дети: «дети сами не позволяют так с ними поступать»; «дети стали знать свои права»; «дети стали умнее, лишний раз их не тронешь»; «дети ранимы, очень грамотные сейчас, могут и отпор сделать» (2 %).
Своих собственных детей или детей, в воспитании которых они принимают или принимали участие, физически наказывали 25 % участников опроса (примерно треть от числа имеющих опыт воспитания детей); причем 10 % сожалеют об этом, а 14 % не сожалеют.
Из опрошенных в 2001 г. московских старшеклассников (7-11-й классы) только 3,1 % мальчиков и 2,8 % девочек признали, что родители применяют к ним в качестве наказания физическую силу (Проблемы толерантности…, 2003. С. 168). Но надо учитывать, что это а) Москва, б) старшеклассники и в) речь идет только о наказании, а не об избиении.
Между тем последняя грань весьма подвижна. Насилие над детьми часто просто прикидывается «наказанием». По данным комитета Государственной думы по делам женщин, семьи и молодежи, по заказу которого в 2001 г. было проведено масштабное исследование, в России около 2 миллионов детей в возрасте до 14 лет ежегодно подвергаются избиению в семье. Более 50 тысяч таких ребят убегают из дома. При этом мальчиков бьют в три раза чаще, чем девочек. Две трети избитых – дошкольники. 10 % зверски избитых и помещенных в стационар детей умирают. Число избиваемых детей ежегодно растет. По данным опросов правозащитных организаций, около 60 % детей сталкиваются с насилием в семье, а 30 % – в школах. Уголовная статистика отражает лишь 5-10 % реального количества избиений (Гетманский, Коныгина, 2004).
По данным президента Д. А. Медведева, в 2008 г. жертвами насилия в России стали 126 тыс. детей, из которых 1 914 погибли, 12,5 тыс. числятся в розыске. Потенциальными жертвами насилия считаются еще 760 тыс. детей, которые живут в социально опасных условиях. Проблема, по мнению президента, «выходит за рамки собственно правоохранительной деятельности» (газета «Коммерсант». 17 марта 2009 г.).
Экскурс в проблему телесных наказаний кажется уходом от главной темы, но в этом вопросе сфокусировано главное противоречие современной семейной, да и не только семейной, педагогики: воспитание как принуждение или как диалог? Особенно остро этот вопрос стоит перед мужчинами.
Институт отцовства – звено вертикали власти, но в современном мире эта модель плохо работает. Не имея реальной власти над сыном, отец будет гораздо более успешным его воспитателем, если сумеет стать не начальником, а собеседником. Конечно, социально успешный отец, стоящий на красивом пьедестале, импонирует мальчишескому воображению, если такого отца нет – мальчик может его даже придумать. Известно множество случаев, когда мальчик, лишенный отца, «сочинял» его и заставлял своих приятелей завидовать этому героическому образу. Но не меньше примеров того, как гипертрофированно-жесткое властное отцовское начало подавляет и отравляет существование мальчика. Никто не описал этого ярче, чем Франц Кафка в своем знаменитом «Письме отцу».
«Ты недавно спросил меня, почему я говорю, что боюсь Тебя. Как обычно, я ничего не смог Тебе ответить, отчасти именно из страха перед Тобой, отчасти потому, что для объяснения этого страха требуется слишком много подробностей, которые трудно было бы привести в разговоре. И если я сейчас пытаюсь ответить Тебе письменно, то ответ все равно будет очень неполным, потому что и теперь, когда я пишу, мне мешает страх перед Тобой и его последствия и потому что материал намного превосходит возможности моей памяти и моего рассудка <…>.
…Именно как отец Ты был слишком сильным для меня, в особенности потому, что мои братья умерли маленькими, сестры родились намного позже меня, и потому мне пришлось выдержать первый натиск одному, а для этого я был слишком слабым <…>.
Я был робким ребенком, тем не менее я, конечно, был и упрямым, как всякий ребенок; конечно, мать меня баловала, но я не могу поверить, что был особенно неподатливым, не могу поверить, что приветливым словом, ласковым прикосновением, добрым взглядом нельзя было бы добиться от меня всего, что угодно. По сути своей Ты добрый и мягкий человек (последующее этому не противоречит, я ведь говорю лишь о форме, в какой Ты воздействовал на ребенка), но не каждый ребенок способен терпеливо и безбоязненно доискиваться скрытой доброты. Ты воспитываешь ребенка только в соответствии со своим собственным характером – силой, криком, вспыльчивостью, а в данном случае все это представлялось Тебе еще и потому как нельзя более подходящим, что Ты стремился воспитать во мне сильного и смелого юношу. <…>
Меня подавляла сама Твоя телесность. Я вспоминаю, например, как мы иногда раздевались в одной кабине. Я – худой, слабый, узкогрудый, Ты – сильный, большой, широкоплечий. Уже в кабине я казался себе жалким, причем не только в сравнении с Тобой, но в сравнении со всем миром, ибо Ты был для меня мерой всех вещей. Когда же мы выходили из кабины к людям, я, держась за Твою руку, маленький скелет, неуверенный, стоял босиком на досках, боясь воды, неспособный перенять Твои приемы плавания, которые Ты с добрым намерением, но в действительности к моему глубокому посрамлению все время показывал мне, – тогда я впадал в полное отчаяние, и весь мой горький опыт великолепно подтверждался этими минутами. <…>
…Все мои мысли находились под Твоим тяжелым гнетом, в том числе и мысли, не совпадающие с Твоими, и в первую очередь именно они. Над всеми этими мнимо независимыми от Тебя мыслями с самого начала тяготело Твое неодобрение; выдержать его до полного и последовательного осуществления замысла было почти невозможно. Я говорю здесь не о каких-то высоких мыслях, а о любой маленькой детской затее. Стоило только увлечься каким-нибудь делом, загореться им, прийти домой и сказать о нем – и ответом были иронический вздох, покачивание головой, постукивание пальцами по столу: «А получше ты ничего не мог придумать?», «Мне бы твои заботы», «Не до того мне», «Ломаного гроша не стоит», «Тоже мне событие!». <…>
Это касалось как мыслей, так и людей. Достаточно было мне проявить хоть сколько-нибудь интереса к человеку – а из-за моего характера это случалось не очень часто, – как Ты, нисколько не щадя моих чувств и не уважая моих суждений, тотчас вмешивался и начинал поносить, чернить, унижать этого человека… Ты не имел представления о своей власти надо мной… Я был перед Тобой беззащитен… <…>
Невозможность спокойного общения имела еще и другое, в сущности, совершенно естественное последствие: я разучился разговаривать. Я бы, конечно, и без того не стал великим оратором, однако обычным беглым человеческим разговором я все же овладел бы. Но ты очень рано запретил мне слово. Твоя угроза: «Не возражать!» – и поднятая при этом рука сопровождают меня с незапамятных времен. <…>
Особенно Ты полагался на воспитание иронией, она и соответствовала больше всего Твоему превосходству надо мною. Наставление носило у Тебя обычно такую форму: «Иначе ты, конечно, не можешь это сделать? Тебе это, конечно, не под силу? На это у тебя, конечно, нет времени?» – и тому подобное. Причем каждый такой вопрос сопровождался злой усмешкой на злом лице <… >
Моя самооценка больше зависела от Тебя, чем от чего бы то ни было другого, например от внешнего успеха. Последний мог подбодрить меня на миг, не более. Ты же всегда перетягивал чашу весов. Никогда, казалось, мне не закончить первый класс народной школы, однако это удалось, я даже получил награду; но вступительные экзамены в гимназию мне, конечно, не выдержать, однако и это удалось; ну, уж теперь я непременно провалюсь в первом классе гимназии – однако нет, я не провалился, и дальше все удавалось и удавалось. Но это не порождало уверенности, напротив, я всегда был убежден – и недовольное выражение Твоего лица служило мне прямым подтверждением, – что чем больше мне удается сейчас, тем хуже все кончится» (Кафка, 1988. С. 197–204, 208, 230–231).
Конечно, здесь все неоднозначно. Авторитарный по характеру мужчина не может не подавлять сына, это не вина его, а беда. Слабый сын нужен ему для самоутверждения, а сильный от него рано или поздно уйдет. Итог такого конфликта тоже неоднозначен. Может быть, именно отцовская тирания помогла Кафке осознать себя и стать тем уникальным писателем, которого мы ценим? Но мы говорим не об истоках таланта, а о стиле воспитания.
Далеко не все мужчины грубы и авторитарны. Мужская духовная и нравственная сила нередко проявляется как раз в повышенной совестливости и рефлексивности. Со стороны это выглядит слабостью, чтобы рассказать о ней сыну, нужно мужество. Но если это делается в нужное время и в нужной форме, мальчик вполне в состоянии оценить оказанное ему доверие.
На меня произвели большое впечатление «Письма к сыну» Евгения Леонова (Леонов, 1992). Великий артист не только много общался с сыном, насколько это позволяла непоседливая актерская жизнь, но и часто писал ему. Вот несколько выдержек из его книги.
«Андрюша, ты люби меня, как я люблю тебя. Ты знаешь, это какое богатство – любовь. Правда, некоторые считают, что моя любовь какая-то не такая и от нее, мол, один вред. А может, на самом деле моя любовь помешала тебе быть примерным школьником? Ведь я ни разу так и не выпорол тебя за все девять школьных лет».
«Я оттого и пишу эти письма, чтобы исправить что-то неправильное, и выгляжу, наверное, смешным и нелепым, как некоторые мои персонажи. Но ведь это я! В сущности, дружочек, ничего нет проще живой тревоги отцовского сердца.
Когда я один, вне дома, тоскуя, вспоминаю каждое твое слово и каждый вопрос, мне хочется бесконечно с тобой разговаривать, кажется, и жизни не хватит обо всем поговорить. Но знаешь, что самое главное, я это понял после смерти своей мамы, нашей бабушки. Эх, Андрюша, есть ли в твоей жизни человек, перед которым ты не боишься быть маленьким, глупым, безоружным, во всей наготе своего откровения? Этот человек и есть твоя защита».
«А стеснительным я был всю жизнь. До сих пор, когда меня приглашают на радио, я сомневаюсь, надо ли, имею ли я право».
«С детства в моей памяти вкус одиночества».
«Говорят, что в детях надо воспитывать доверие к жизни. А ко встрече со злом, если ты уверен, что в жизни ему это придется испытать, тоже надо готовить? Вот чего не знаю, того не знаю. И все же специально готовиться ко встрече со злом, по-моему, неверно. Я так никогда не делал, никого к этому не готовил, тем более тебя. Я учил тебя не озлобляться, быть добрым».
«Сынок, вот я и решился на мужской разговор, не знаю, что получится, но чувствую, что сказать надо все. Я знаю твою болезнь. Твое имя не Андрей Леонов, а Сын Леонова».
Формула «Мальчик – отец мужчины» означает, что свойства взрослого мужчины производим от свойств мальчика. Столь же циничные, сколь и наивные отцы (и примкнувшие к ним матери) отечества воображают, что парадом социализации детей командуют они, нужно лишь погромче хором произносить «правильные» заклинания, даром что на их неэффективность во все времена дружно жаловались наши (и не наши) славные (и не очень) предки. Но мальчики (и девочки) всегда переигрывают своих наставников, и благодаря этому мир меняется. Если бы все мальчики были похожи на своих отцов, люди до сих пор сидели бы в каменной пещере и даже языка, чтобы жаловаться на непутевую молодежь – любимая тема советов старейшин всех времен и народов! – у них бы не было.
В основе процесса социализации лежит власть, которой у мальчика по определению нет. Он выстраивает свою маскулинность по заданным ему, часто очень жестким, образцам. Тем не менее, используя зазоры и расхождения в системе социализации, мальчик вносит – не может не вносить! – в эти нормативы свои поправки. И от того, какими они будут, во многом зависит не только его собственное будущее, но и будущее его воспитателей.
Чему нужно учить детей – знают господа начальники, а как это делать – знают профессора педагогики, хотя некоторые ее классики, вроде Януша Корчака, в этом сомневались. Социологи, исходя из состояния мира, в котором современным мальчикам предстоит жить, лучше знают, как мальчиков воспитывать не следует. Поэтому я осмеливаюсь предложить родителям несколько вредных советов.
Как не надо воспитывать мальчиков
1. Не делайте из мальчика «настоящего мужчину». Все настоящие мужчины разные, поддельные мужчины – только те, которые притворяются «настоящими». Андрей Дмитриевич Сахаров так же мало похож на Арнольда Шварценеггера, как Кармен на мать-героиню. Помогите своему мальчику выбрать тот вариант маскулинности, который ему ближе и в котором он окажется успешнее, чтобы он мог принимать себя и не жалеть об упущенных, чаще всего лишь воображаемых, возможностях.
2. Не воспитывайте из него воина и защитника отечества. Исторические судьбы современного мира, частью которого является Россия, решаются не на полях сражений, а в сфере научно-технических и культурных достижений. Если ваш мальчик вырастет достойным человеком и гражданином, умеющим отстаивать свои права и выполнять связанные с ними обязанности, он справится и с защитой отечества.
Если же он привыкнет видеть кругом врагов и решать все споры с позиции силы, ничего, кроме неприятностей, ему в жизни не светит.
3. Не воспитывайте его охотником, эта профессия давно уже вышла из моды. Чуть ли не половина всех видов животных занесена в Красную книгу, а охотники на людей рано или поздно оказываются на скамье подсудимых Гаагского трибунала. Пусть он лучше будет экологом, защитником природы и всех тех, кто нуждается в помощи.
4. Не учите его отличаться от женщин. Во-первых, он и так от них отличается. Во-вторых, «не быть девчонкой» его обязательно и жестко, даже вопреки вашей воле, научат сверстники. Зачем вам петь в этом громком, но безголосом хоре? Родители уникальны и должны быть солистами.
5. Не учите мальчика, по примеру благородных рыцарей и гнусных насильников, относиться к женщине с позиции силы. Быть рыцарем красиво, но если ваш мальчик окажется в отношениях с женщиной не ведущим, а ведомым или столкнется с недобросовестной конкуренцией с ее стороны, это станет для него травмой. Разумнее видеть в «женщине вообще» равноправного партнера и потенциального друга, а отношения с конкретными девочками и женщинами выстраивать индивидуально, в зависимости от их и твоих ролей и желаний.
6. Не пытайтесь формировать сына по собственному образу и подобию. Это не удалось даже Господу Богу, любимое творение которого часто выглядит злой карикатурой на Его замысел. Для родителя, не страдающего манией величия, гораздо более важная задача – помочь мальчику стать самим собой.
7. Не заставляйте мальчика реализовывать ваши несбывшиеся мечты и иллюзии. Вы не знаете, какие черти сторожат тропинку, с которой вы когда-то свернули, и существует ли она вообще. Единственное, что в вашей власти, – помочь мальчику выбрать оптимальный для него вариант развития, но право выбора принадлежит ему.
8. Не пытайтесь изображать из себя строгого отца или ласковую мать, если эти черты вам несвойственны. Во-первых, обмануть ребенка невозможно. Во-вторых, на него влияет не абстрактная «полоролевая модель», а индивидуальные свойства родителя, его нравственный пример и то, как он к сыну относится.
9. Не верьте психологам, утверждающим, что в неполных семьях вырастают неполноценные мальчики. Это утверждение фактически неверно, но действует как самореализующийся прогноз. «Неполные семьи» – не те, в которых нет отца или матери, а те, где недостает родительской любви. Материнская семья имеет свои дополнительные проблемы и трудности, но она лучше, чем семья с отцом-алкоголиком или где родители живут как кошка с собакой.
10. Не пытайтесь заменить сыну общество сверстников, избегайте конфронтации с мальчишеской средой, даже если она вам не нравится. Единственное, что вы можете и должны сделать, – это смягчить связанные с нею неизбежные травмы и трудности. Против «плохих товарищей» лучше всего помогает доверительная атмосфера в семье. А стопроцентную гарантию от всех неприятностей, если верить старой рекламе, дает только страховой полис.
11. Не злоупотребляйте запретами и, по возможности, избегайте противоборства с мальчиком. Если на вашей стороне сила, то на его стороне – время. Краткосрочный выигрыш может легко обернуться долгосрочным поражением. А если вы сломаете его волю, в проигрыше окажутся обе стороны.
12. Никогда не применяйте телесных наказаний. Тот, кто бьет ребенка, демонстрирует не силу, а слабость. Иллюзорный педагогический эффект полностью перекрывается долгосрочным отчуждением и неприязнью.
13. Не пытайтесь навязать сыну определенный род занятий и профессию. К тому времени, когда он будет делать свой ответственный выбор, ваши предпочтения могут морально и социально устареть. Единственный путь – с раннего детства обогащать интересы ребенка, чтобы у него был как можно более широкий выбор вариантов и возможностей.
14. Не слишком уповайте на опыт предков. Мы плохо знаем реальную историю повседневности, нормативные предписания и педагогические практики друг с другом никогда и нигде не совпадали. Кроме того, сильно изменились условия жизни, а некоторые методы воспитания, которые раньше считались полезными (та же порка), сегодня неприемлемы и неэффективны.
Если у вас не мальчик, а девочка, вы без особого труда сможете перефразировать эти простые правила применительно к ней.
Глава 6. Между нами, мальчиками
Стая или сообщество?
Школьные товарищи – лучшие воспитатели, чем родители, ибо они безжалостны.
Андре Моруа
В молодом человеке, как в птице, борются два инстинкта: один велит жить в стае, другой – уединиться с самочкой. Однако тяга к товариществу долгое время пересиливает.
Франсуа Мориак
Судя по данным истории и антропологии, значительную часть своего детства мальчики проводят без девочек, в своей собственной среде, и даже там, где такое общение присутствует, главной референтной группой для них являются другие мальчики. Гомосоциальность – универсальная тенденция человеческого развития, причем гендерная сегрегация осуществляется не только и не столько родителями и воспитателями, сколько самими детьми, независимо от предписаний взрослых и даже вопреки им. Ее эволюционно-биологические предпосылки хорошо описаны теорией Дэвида Гири, а психологические – теорией Элинор Маккоби о двух культурах детства (см. гл. 2).
Вот как выглядят эти процессы по данным психологии развития (Maccoby, 1998; Ruble, Martin and Berenbaum, 2006).
До двух лет гендерные предпочтения у детей еще не особенно заметны, хотя уже 14-месячные дети легче общаются с сиблингами своего пола. Явное игровое предпочтение сверстников своего пола появляется на третьем году жизни, сначала у девочек, потом у мальчиков. К 5 годам эти предпочтения уже определенно установлены: дети, особенно мальчики, определенно предпочитают играть с детьми своего пола и активно сопротивляются усилиям родителей и воспитателей, заставляющих их играть с детьми противоположного пола. Это проявляется не только в специфически девчоночьих («дочки-матери») и мальчишеских («казаки-разбойники»), но и в гендерно-нейтральных играх.
С возрастом гендерная сегрегация усиливается. По данным лонгитюдного исследования Элинор Маккоби и Кэрол Джеклин (Maccoby, Jacklin, 1987) у 4,5-летних детей однополые игры встречаются втрое чаще разнополых, а в 6,5 лет их соотношение выглядит как 11:1. Между 8-ю и 11-ю годами мальчики и девочки почти все время играют отдельно друг от друга, причем начиная с 4 лет эту сегрегацию инициируют и поддерживают прежде всего мальчики, осуждая и высмеивая тех детей, которые эти границы нарушают.
Эти тенденции являются кросскультурными. Сравнение социального поведения детей 10 разных культур Африки, Индии, Филиппин, Мексики и США, показало, что 3-6-летние дети проводят с детьми своего пола две трети, а 6-10-летние – три четверти игрового времени (Whiting, Edwards, 1988). Таковы же результаты сравнения общения детей в США, Швейцарии и Эфиопии (Omark et al., 1973). В российском детском саду 91 % детских избирательных контактов приходится на детей своего пола и только 9 % – противоположного; однополыми были 75 % всех игровых объединений и 91 % устойчивых детских групп (Репина, 1984). Маленькие мальчики чаще смотрят на мальчиков, чем на девочек, и наоборот (Слободская, Плюснин, 1987).
Группы девочек и мальчиков не только играют по отдельности, но могут враждовать друг с другом. Места проведения их игр и развлечений часто дифференцированы, выделяются особые «девчоночьи» и «мальчишечьи» места, внешне никак не обозначенные, но оберегаемые от посторонних и избегаемые ими. При объединении мальчиков и девочек для общей игры часто выбирается нейтральное место между двумя территориями (Осорина, 1999).
Психологическая интерпретация игровой сегрегации мальчиков и девочек неоднозначна. Одни авторы считают, что дети инстинктивно стремятся к подобию – мальчики тянутся к мальчикам, а девочки к девочкам. Другие психологи, включая Маккоби, видят причину в том, что детские игровые стили изначально различны. Мальчики предпочитают силовую возню и грубое соперничество, в которых девочки неизбежно чувствуют себя ущемленными, а девчачьи игры, в свою очередь, кажутся мальчикам слишком вялыми и пассивными. Это побуждает детей предпочитать игровых партнеров собственного пола, и эти предпочтения закрепляются жесткими гендерными стереотипами.
Игровая дивергенция и разные стили общения способствуют тому, что мальчики и девочки формируют разные типы первичных и вторичных групп. Мальчишеские группы выглядят более сплоченными, в них строже соблюдается принцип гендерной сегрегации: «девчонкам вход воспрещен». Во всех спорных вопросах мальчики апеллируют исключительно к мнению других мальчиков, подчеркнуто игнорируя девочек. Мальчишеские группы значительно больше девчоночьих автономны от взрослых. У них более стабильное групповое членство, причем рискованные приключения и нарушение установленных взрослыми правил служат средством сплочения и формирования групповой солидарности. Нарушение «внешних» правил и одновременно неукоснительное подчинение нормам собственной «Мы-группы» – одно из самых универсальных свойств маскулинности.
Впрочем, первичные мальчишеские группы вовсе не монолитны. Их члены вовлечены в групповую деятельность в разной степени, одни занимают центральные места, другие находятся на периферии. На основе общности положения и интересов формируются внутригрупповые иерархии и подгруппы. Рейвин Коннелл недаром вывела понятие множественности маскулинностей, наблюдая за жизнью мальчишеских групп. Разные подгруппы тесно связаны с индивидуальными особенностями мальчиков. Самые агрессивные и рисковые мальчики не особенно популярны у остальных, но находят себе подобных и соответственно группируются. У девочек группировки численно меньше и границы между ними менее жестко очерчены.
Общение мальчиков происходит как внутри, так и между группами, поэтому у них складываются множественные, внутригрупповые и межгрупповые иерархии. Каждый мальчик имеет индивидуальный статус в своей подгруппе, но его личное положение в макрогруппе зависит от статуса его подгруппы. Взаимоотношения мальчиков в Итонской школе, бурсе или кадетском корпусе – не просто функции старшинства или физической силы, а сложные стратификационные системы, для описания которых необходим понятийный аппарат социологии и социальной психологии.
Одни и те же формы поведения – борьба за статус, соревновательность, демонстративное и рискованное поведение – в разных мальчишеских группах выражены в различной степени и могут иметь разный символический смысл. Некоторые мальчики вообще остаются вне группировок и групповой иерархии, и эта невключенность, исключенночсть или выключенностъ (это разные понятия: в первом случае мальчик просто не участвует в системе, во втором его из нее исключили, в третьем он сам из нее ушел) становится решающим фактором их индивидуального развития, способствуя появлению таких различных чувств, как одиночество, изоляция и самодостаточность.
Гендерные различия описываются не только на языке теории групп, но и в терминах психологии общения. До недавнего времени психологи думали, что мальчики интенсивнее девочек взаимодействуют с однополыми сверстниками в группах, тогда как девочки чаще формируют диадические (парные) отношения. Реальная картина оказалась более сложной: по частоте диадического взаимодействия маленькие мальчики не только не уступают девочкам, но даже опережают их, зато длительность взаимодействия с одним и тем же партнером у 4-6-летних девочек значительно больше, чем у мальчиков того же возраста (Benenson et al., 1997). А главное – девичьи взаимоотношения более интимны, предполагают более высокую степень самораскрытия, обсуждения общих проблем и т. п. Иными словами, за количественными показателями скрываются тонкие качественные различия с большим количеством индивидуальных вариаций.
Систематический анализ новейшей научной литературы об особенностях общения мальчиков и девочек с ровесниками (Rose, Rudolph, 2006) показывает, что девочки чаще мальчиков вовлекаются в просоциальное (положительное) взаимодействие, оживленный разговор и самораскрытие; чаще подчеркивают значение общих целей, связанных с данным отношением; более чувствительны к дистрессу своего партнера или партнерши и к статусу их взаимоотношений в глазах третьих лиц; подвержены более широкому кругу стрессоров; чаще ищут поддержки, выражают свои эмоции и обсуждают общие проблемы; получают от своих друзей больше эмоциональной поддержки. Напротив, мальчики, по сравнению с девочками, чаще взаимодействуют друг с другом в составе больших игровых групп с четко выраженными властными иерархиями; чаще участвуют в силовой возне и соревновательных играх; больше склонны подчеркивать значение собственного интереса и доминирования; больше подвержены непосредственной физической и словесной виктимизации со стороны сверстников; чаще реагируют на стресс юмором; получают меньше эмоциональной поддержки от своих друзей. Некоторые из этих особенностей с возрастом усиливаются. Процессы «женского» типа способствуют развитию более интимных отношений и затормаживают антисоциальное поведение, зато могут повышать ранимость к эмоциональным трудностям. Процессы «мужского» типа могут затруднять развитие интимных отношений и способствовать появлению поведенческих проблем, зато улучшать развитие групповых взаимоотношений и предохранять от эмоциональных трудностей. Это существенно для выработки конкретных психолого-педагогических стратегий работы с разнополыми детьми.
Подростковый мальчишеский «групповой эффект» проявляется и в художественном восприятии. Как тонко заметил выдающийся режиссер Анатолий Эфрос, «взрослые иногда плачут в театре. Подростки почти никогда не плачут. У него, у подростка, нет мужества на индивидуальную реакцию, а детское простодушие и умение "быть собой" он уже утратил. Что подумает рядом сидящий товарищ? – вот чем постоянно озабочен подросток» (Эфрос, 1977). В Ленинградском ТЮЗе, которым руководил 3. Я. Корогодский, старались избегать организованных посещений театра целыми классами, предпочитая смешанную, разновозрастную и незнакомую друг с другом публику. Особенно приветствовали посещение театра детьми вместе с родителями. Совместный просмотр и обсуждение спектакля не только углубляют эстетическое восприятие ребенка, но и расширяют круг совместных эмоциональных переживаний, способствуя сближению детей с родителями.
Особое значение для мальчиков чувства групповой принадлежности актуализирует вопрос о гендерных различиях в степени конформности и способности сопротивляться групповому давлению. В общем виде, конформность – это изменение поведения или установок индивида под влиянием реальных или воображаемых Других.
В 1950-х годах американский психолог Соломон Аш поставил такой опыт. Группе студентов из семи-девяти человек предлагали оценить длину трех линий. Разница в длине показанных отрезков была настолько значительна, что при контрольных опытах, когда испытуемые отвечали поодиночке, никто не ошибался. Но секрет эксперимента состоял в том, что вся группа, за исключением испытуемого, была в сговоре с экспериментатором и давала заранее согласованные неправильные ответы. Как поступит испытуемый «наивный субъект», которому приходится отвечать последним и на которого давит неправильное, но единодушное мнение группы? Поверит он собственным глазам или мнению большинства? Речь шла о простом пространственном восприятии, расхождение с группой не затрагивало никаких социальных или идеологических ценностей, да и сама группа была искусственной.
В первой серии опытов Аша 123 «наивных субъекта» высказали по 12 суждений каждый, и 37 % ответов были неправильными, то есть соответствовали мнению большинства. Обнаружились сильные индивидуальные вариации, от полной независимости одних индивидов до полного подчинения других. После каждого опыта Аш интервьюировал испытуемых, все они говорили, что мнение большинства было для них чрезвычайно важным. Обнаружив расхождение своего мнения с мнением остальных, они подвергали сомнению не восприятие большинства, а собственное восприятие. Даже «независимые субъекты», не поддавшиеся давлению, признавали, что чувствовали себя неуютно. Как сказал один из них, «несмотря ни на что, у меня был тайный страх, что я чего-то не понял и могу ошибиться, страх обнаружить какую-то свою неполноценность. Гораздо приятнее, когда ты согласен с другими».
С некоторыми изменениями методики опыты Аша были повторены в 1960-х годах ленинградским психологом А. П. Сопиковым на нескольких группах детей и подростков в лагере «Орленок». Результаты оказались аналогичными, причем выяснилось, что конформность уменьшается с возрастом, но у девочек она в среднем на 10 % выше, чем у мальчиков тех же возрастов (от 7 до 18 лет). Впрочем, самыми конформными оказались не девочки, а мальчики из духовых оркестров, которые привыкли дудеть в одну дуду: их показатели буквально зашкаливали.
За прошедшие полстолетия теория и методы изучения конформности усложнились, а гендерные различия резко уменьшились (Bond, Smith, 1996). В исследованиях 1950-1960-х годов женщины во всех возрастах выглядели значительно более конформными и внушаемыми, чем мужчины. Исследователи-мужчины считали это естественным. Более совершенные исследования показали, что эти различия статистически очень малы и зависят от ряда ситуативных условий: характера задачи, того, кто – мужчина или женщина – проводит эксперимент, и насколько условия задачи близки мужчинам и женщинам. Более высокая конформность женщин может объясняться не столько их повышенной внушаемостью и зависимостью от группы, сколько гендерно-ролевыми ожиданиями, обязывающими женщину укреплять социальную гармонию и положительные чувства между членами группы (Eagly, Chrvala, 1986). Таким образом, акцент переносится с предполагаемых когнитивных свойств «женского мышления» на особенности социально-группового статуса женщин и характер их занятий. Действительно, если разделить предметы, с суждениями о которых испытуемый должен согласиться или не согласиться, на стереотипно-маскулинные (машины, спорт), стереотипно-фемининные (кухня) и гендерно-нейтральные, то в первом случае более конформными, готовыми положиться на чужое мнение, будут женщины, во втором – мужчины, а в третьем случае гендерных различий не будет.
Для нашей темы особенно важна степень способности мальчиков и девочек сопротивляться групповому давлению. Профессиональная психология, как и обыденное сознание, имеет на сей счет два противоположных мнения. С одной стороны, принято считать, что девочки более конформны и внушаемы, чем мальчики. С другой стороны, всем известно, что мальчики – существа значительно более стадные, готовые «за компанию» делать множество вещей, которых они никогда не сделали бы в одиночку, особенно если эти рискованные и антинормативные действия соответствуют канону гегемонной маскулинности. Исследование 3 600 мужчин и женщин от 10 до 30 лет из разных этнических и социально-экономических групп показало, что способность сопротивляться давлению сверстников больше всего возрастает между 14 и 18 годами, причем у девочек она сильнее, чем у мальчиков. Хотя девочки больше мальчиков озабочены мнением о себе окружающих людей, их социальная и психологическая связь с группой сверстников слабее, что позволяет им поддерживать большую степень автономии от группы, расходиться с ней и принимать самостоятельные решения, на которые более стадные мальчики не осмеливаются (Steinberg, Monahan, 2007). Впрочем, исследование не было лонгитюдным, так что это скорее постановка вопроса, чем ответ на него.
Какой бы дикой и неуправляемой ни выглядела со стороны мальчишеская группа, это не просто стая, а сложное сообщество, со своей социальной структурой и властной вертикалью. Эти свойства ярче всего проявляются там, где общие, родовые свойства мужской субкультуры усиливаются институциональной закрытостью, например в закрытых учебных и исправительных учреждениях. В 1980-х годах несколько таких учреждений изучал известный московский социальный психолог М. Ю. Кондратьев. Вот как выглядит теоретическое резюме его исследования (хотя оно написано профессиональным научным языком, думающий читатель может понять его без специального словаря).
Социальная психология закрытых учебных заведений. Материал к размышлению
Попытаемся, прежде всего, описать в форме блока последовательных констатационных выводов комплекс социально-психологических закономерностей, раскрывающих общую схему, по которой строятся межличностные отношения подростков со сверстниками в любых закрытых образовательных учреждениях, и позволяющих рассматривать всю совокупность подобных сообществ как самостоятельный и своеобычный объект социально-психологических исследований.
1. Внешняя, институционально заданная закрытость учреждений интернатного типа неизбежно порождает внутреннюю, собственно психологическую закрытость групп воспитывающихся в них подростков, «запуская» механизм жестко стереотипизированного восприятия развивающейся личностью окружающего мира с позиций конфронтационной дихотомии «мы – они», «свои – чужие».
2. В закрытых подростковых сообществах одна из сфер внутригрупповой активности играет господствующую роль: успех именно в ней имеет первостепенную личностную ценность для всех без исключения членов группы, именно ее целями и задачами в решающей степени опосредствованы межличностные отношения подростков, именно ее нормы и ценности задают характер неформальной интрагрупповой структуры, именно ее содержание и форма определяют второстепенность остальных сфер жизнедеятельности. Без специально организованного педагогического воздействия, направленного на создание полидеятельностного фундамента межличностных отношений в закрытых сообществах, они стихийно оформляются и развиваются как корпоративные группировки с ярко выраженной монодеятельностью.
3. Господство монодеятельности в подростковых группах закрытых учреждений обусловливает специфическое протекание в целом процессов группообразования и, в частности, интрагруппового структурирования, неизбежно превращая эти сообщества в моноструктурированные группировки. При этом во всех этих подростковых сообществах складывается единый вариант моноструктуры, отличительной чертой которого является не прямое совпадение всех универсально значимых интрагрупповых структур, а их жесткая соотнесенность – производная от господствующей в данном сообществе деятельности неформальная структура власти детерминируетпрактически все характеристики остальных универсально значимых структур, в том числе и таких, как референтометрическая структура и структура эмоциональных отношений.
4. Моноструктура групп воспитанников закрытых учреждений носит своеобразный стратификационный, в известной степени «кастовый», характер. Реальная статусная позиция конкретного подростка в таком сообществе, по сути дела, исчерпывающе определяется фактором его принадлежности к определенному статусному слою в интрагрупповой неформальной структуре власти. Различия в правах и обязанностях подростков, входящих в одну и ту же внутригрупповую страту, не носят качественного характера, позиции же в группе представителей любых двух разных страт принципиально не совпадают. Восхождение по стратификационной лестнице для каждого воспитанника затруднено сопротивлением вышестоящего статусного слоя и ригидностью межстратных границ; мобильность «вниз» облегчена жесткой конкурентной борьбой за власть внутри каждой из интрагрупповых страт и заинтересованностью представителей нижестоящего статусного слоя в появлении «вакантных» мест в вышестоящей страте.
5. Наличие в рассматриваемых типах подростковых сообществ относительно обособленных друг от друга внутригрупповых страт отражает тот факт, что внутренняя, собственно психологическая закрытость этих групп от социума, во многом порожденная внешней, институционально заданной их закрытостью, на определенном этапе приобретает ярко выраженный интрагрупповой характер, в известной мере нарушая целостность самих этих общностей. Другими словами, как правило, отчетливо осознаваемое и нередко болезненно переживаемое воспитанниками противопоставление «мы – они», «свои – чужие», которое самой уникальностью социальной ситуации развития этих подростков определено границами их закрытой общности, имеет тенденцию к углублению и закономерно приобретает интрагрупповой смысл. Дальнейшее развитие этого процесса приводит к тому, что все более углубляющееся противопоставление «мы – они» за счет последовательного сужения полюса «мы» перерастает в жесткое противостояние, выстроенное по формуле воинствующего индивидуализма «я – они», т. е., по сути дела, служит формированию закрытой личности.
6. Внутригрупповая стратификация в закрытых подростковых сообществах, получающая свое отражение в рангово-диспозиционном характере интрагрупповой неформальной структуры власти, определяющим образом влияет в целом на специфику отношений значимости между воспитанниками и, в частности, на особенности модели «значимого другого», наиболее типичные для данных групп. В подростковых сообществах закрытых образовательных учреждений решающим основанием субъективной значимости воспитанника для сверстника является превосходство его ролевой, властной позиции в неформальной структуре сообщества.
В подобных стратифицированных группах это проявляется, в частности, в том, что:
а) для воспитанника-подростка представитель вышестоящего статусного слоя всегда выступает в роли «значимого другого», преимущество ролевой позиции которого безоговорочно признается, мнение которого учитывается, но сам образ которого в подавляющем большинстве случаев негативно окрашен <…>;
б) для высокостатусного воспитанника его низкостатусный товарищ по группе нередко вообще не воспринимается как личность, наделенная индивидуальными особенностями и способная на самостоятельный поступок, а рассматривается лишь в качестве представителя нижестоящей внутригрупповой страты (эффект «нисходящей слепоты»); ролевая позиция такого подростка признается высокостатусным воспитанником как откровенно слабая и уязвимая, его мнение не принимается во внимание, а образ негативно окрашен… не столько из-за каких-то личностных недостатков, сколько в связи с самим фактом принадлежности к категории низкостатусных. Таким образом, в подростковых группах закрытых учреждений наличие жесткой неформальной моноструктуры стратификационного характера создает ситуацию, при которой осуществляется перенос ролевой значимости высокостатусных в сферу референтных отношений («иррадиация власти»), а ролевая ущемленность низко статусных становится причиной их деперсонализации («иррадиация безвластья»).
7. Разностатусные воспитанники закрытых учреждений принципиально по-разному оценивают психологическую атмосферу, царящую в группах, – высокостатусные члены сообщества, как правило, в целом удовлетворены сложившимся психологическим климатом в группе, а низкостатусные подростки квалифицируют психологическую атмосферу в общности как явно неблагоприятную. В то же время аутсайдеры нередко испытывают еще более острое, чем официальные лидеры подобных закрытых группировок, нежелание сменить группу своего членства… При этом определенная неудовлетворенность неофициальных лидеров сложившимся положением дел в этих сообществах, по сути дела, обеспечивала зону ближайшего развития группы.
Таким образом, такие важнейшие внутригрупповые процессы, как формирование неформальной интрагрупповой структуры подростковых сообществ и развитие отношений значимости их членов, осуществляются по качественно схожим сценариям в различных закрытых учреждениях.
В то же время, отмеченная социально-психологическая близость, по сути дела, родственность групп воспитанников всех видов заведений интернатного типа ни в коей мере не означает того, что между ними нет содержательных отличий. Более того, есть все основания считать, что подростковые сообщества в каждом из рассматриваемых трех видов закрытых образовательных заведений имеют свою собственную, присущую только этому классу групп социально-психологическую специфику.
Итак, попытаемся провести краткий сравнительный анализ особенностей интрагруппового структурирования и отношений значимости в группах воспитанников разных закрытых воспитательных учреждений.
Своеобразие интрагрупповой структуры закрытых подростковых сообществ и специфика соотнесенности определяющих оснований субъективной значимости друг для друга воспитанников каждого из трех видов учреждений интернатного типа в решающей мере обусловлены степенью закрытости данного типа заведений и особенностями содержания той деятельности, которая и играет здесь группо– и личностнообразующую роль, выступая в качестве основного начала, опосредствующего межличностные отношения подростков. В условном континууме «открытая группа – закрытая группа» подростковые сообщества рассматриваемых типов закрытых образовательных учреждений могут быть расположены в порядке нарастания как внешней, «режимной», так и внутренней, собственно психологической закрытости в такой последовательности: «группа воспитанников профессионально-специализированного интерната» – «группа воспитанников детского дома или школы-интерната» – «группа несовершеннолетних правонарушителей в условиях принудительной изоляции». Во всех перечисленных выше закрытых сообществах «общенческая» активность подростков самым существенным образом влияет на характер их межличностных отношений. В то же время в условиях колонии, спецПТУ, спецшколы для трудновоспитуемых общение по своей содержательной сути и смысловой нагрузке превращается в собственно предметную деятельность… (Кондратьев, 2005. С. 170–173).
М. Ю. Кондратьев четко фиксирует социально-психологические закономерности мужского (мальчишеского) группового поведения, с которыми мы уже сталкивались, обсуждая проблемы истории школы, хотя в открытых учебных заведениях все выглядит значительно мягче. Теперь нам понятно, что эти черты вытекают не столько из имманентных свойств «маскулинности», сколько из социально-структурных характеристик соответствующих социально-педагогических учреждений. Эта информация понадобится нам при обсуждении проблем школьного насилия.
Товарищи и друзья
Товарищество приводит к дружбе; два юноши обнаруживают, как много между ними общего: «И я тоже… И у меня так бывает…» – вот самые первые связующие их слова. Дружба, как правило, рождается с первого взгляда. Наконец нашелся близкий человек, понимающий все с полуслова! Сердца бьются в унисон! Одно и то же удручает друзей, одно и то же прельщает. Даже разница между ними – и та укрепляет единство: каждый восхищается в своем друге достоинствами, которых так мучительно не хватало ему самому.
Франсуа Мориак
При любых социокультурных вариациях, главные ценности мальчишества – товарищество и дружба, причем и то и другое должно быть исключительно «мужским».
Если понимать под «товариществом» чувство групповой принадлежности, оно действительно больше развито у мальчиков. Но как только встает вопрос об индивидуальных привязанностях, картина усложняется, гендерные свойства предстают лишь как варианты и вариации общих базовых ценностей, причем степень таких вариаций у разных детей неодинакова. Яснее всего это видно при анализе «языка дружбы» и дружеского поведения[Поскольку эти сюжеты подробно обсуждаются в моей книге «Дружба» (Кон, 2005), я не буду давать подробных ссыпок на источники, за исключением новейших.].
Первые отчетливо выраженные индивидуальные привязанности возникают у детей очень рано, уже у ползунков. Слово «друг» появляется в детском словаре на третьем или четвертом году жизни. По разным данным, около трех четвертей воспитанников детских садов имеют более или менее определенных друзей. Среди тинейджеров доля имеющих друзей возрастает до 80–90 %, причем в их числе обычно выделяются один или два «лучших друга» и несколько «близких» или «хороших» друзей.
В основе индивидуализации и персонализации личных отношений лежит развитие у ребенка способности принять на себя роль Другого. Для маленького ребенка друг – прежде всего игровой партнер; ребенок еще не умеет отличать точку зрения других от своей собственной, его отношение к сверстникам эгоцентрично. На следующей стадии главной ценностью дружбы становится односторонняя помощь: дети уже способны отличать чужие интересы от своих собственных, но еще не готовы признать необходимость обоюдного, равного обмена; ребенок ценит друзей главным образом за то, что они делают для него. В шесть – двенадцать лет дружба превращается во взаимовыгодную кооперацию: дети уже осознают необходимость взаимопомощи, хотя часто придают собственным интересам большее значение, чем взаимности. Параллельно развивается и постепенно выходит на первый план потребность совместно переживать (сопереживание) и делиться сокровенным; ребенок начинает смотреть на свои дружеские контакты не просто как на сотрудничество во имя общих интересов, но как на исключительное, всеобъемлющее личное отношение, в котором нет места третьим лицам. В старшем подростковом и юношеском возрасте дружбу понимают как взаимозависимость: подросток сознает, что не может удовлетворить в дружбе все свои эмоциональные и психологические запросы, поэтому друзьям дозволено устанавливать независимые отношения с третьими лицами, тем не менее каждый из них по-своему уникален и незаменим.
«Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков, – сказал Лис. – И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя всего только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственный в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете…» (Сент-Экзюпери, 1964. С. 492).
Понятие дружбы эволюционирует параллельно развитию личности и ее эмоционального словаря. Переломным в этом отношении является подростковый возраст. Уже у пятиклассников наряду с развитием групповых товарищеских отношений начинается обособление более интимных группок (из двух-трех человек), связанных общими тайнами, сокровенными разговорами и т. д. Мальчики стараются не только быть и что-то делать вместе, но и постоянно беседуют друг с другом, прекращая разговор, если подходит кто-то посторонний. Если секретов нет, их специально придумывают: общая тайна цементирует рождающуюся дружбу, выделяя друзей из всего остального мира. Умение хранить тайну и верность – важнейшие критерии оценки друга в этом возрасте. Эта дружба часто неустойчива, может быть, именно поэтому поиск друга и мечты о дружбе занимают все большее место в переживаниях подростка. В зависимости от ценностных критериев дружбы и индивидуальных особенностей ребенка круг его дружеского общения расширяется или суживается, а продолжительность отдельных дружб растет.
Метаанализ основных исследований детских и подростковых дружб (Newcomb, Bagwell, 1995) показывает, что дружеские отношения качественно отличаются от всех остальных отношений. Они более положительны (больше разговоров, улыбок и смеха), имеют другие механизмы разрешения конфликтов (друзья чаще прибегают к переговорам, чем к навязыванию своих решений силой), в них больше совместной предметной деятельности, а также равенства и взаимности.
Наличие друзей коррелирует с целым рядом положительных психических свойств и общим субъективным благополучием ребенка. Дети, имеющие друзей, более общительны, готовы к сотрудничеству, альтруистичны, уверены в себе и значительно менее одиноки, чем те, у кого друзей нет. Хотя лонгитюдных исследований дружбы, без которых трудно определить направление причинно-следственных связей, мало, психологи считают, что уже простое «наличие друзей» в детском возрасте является самым надежным фактором, позволяющим предсказать высокий уровень самоуважения, положительные семейные установки и отсутствие депрессии в юности.
Впрочем, многое зависит от того, с кем мальчик дружит. Друзья повышают социальную компетентность ребенка только в том случае, если они сами социально компетентны. Это верно и относительно таких черт, как социальная приспособленность и психологическая гибкость. Напротив, дружба с антисоциальными друзьями усиливает антисоциальное поведение ребенка, особенно мальчика.
Детская дружба часто формируется в противоположность вражде. Резко выраженные и устойчивые чувства вражды или ненависти испытывают не все люди, чаще речь идет о неприязни, односторонних или взаимных антипатиях, когда дети «не любят» и избегают друг друга. Формы детских антипатий многообразны, от простого отсутствия общих интересов до жестокого соперничества, а их устойчивость, как и устойчивость дружбы, зависит от возраста. Поскольку мальчики чаще разрешают свои конфликты силой, логично предположить, что они часто дерутся со своими врагами. Фактически дети дошкольного возраста сравнительно редко дерутся с одним и тем же противником, наиболее распространенная стратегия обращения с нелюбимыми сверстниками – избегание контактов с ними. А у подростков индивидуальные конфликты вписываются в систему внутри– и межгрупповых отношений.
Все это имеет гендерную специфику. Поскольку у девочек раньше появляются сложные формы рефлексии, у них раньше возникает и потребность делиться своими переживаниями. Девичья дружба в большинстве случаев более эмоциональна и интимна, чем дружба мальчиков, отношения которых более соревновательны. В одном исследовании (Larson, Pleck, 1999) мальчики признали, что чувствовали соревновательность в 44 % случаев общения с другими мальчиками, тогда как девочки, общаясь с другими девочками, чувствовали соревновательность в 29 % случаев; даже если исключить переживания, возникающие в ходе соревновательных игр, которыми мальчики занимаются значительно больше девочек, мальчики оценивают свои чувства как соревновательные чаще (36 % против 25), а чувства сотрудничества – реже (34 % против 47), чем девочки. Это сказывается на глубине их самораскрытия.
Важный аспект подростково-юношеской дружбы, который подвергался интенсивному психологическому исследованию (особенно у мальчиков), – соотношение идентичности и интимности.
Согласно теории Эрика Г. Эриксона, становление идентичности, целостного самосознательного «Я» предшествует вызреванию способности к устойчивой психологической близости с другим человеком. Только когда формирование идентичности в основном завершено, становится возможной истинная интимность, которая является одновременно слиянием и противопоставлением индивидуальностей. Юноша, который не уверен в своей идентичности, избегает межличностной интимности или склонен к такой интимности, в которой есть только видимость «совместности», без подлинного слияния или самозабвения.
Канадский психолог Джеймс Марша конкретизировал понятие личной идентичности, выделив четыре статуса, или уровня, ее развития: 1) «диффузная идентичность» – пока индивид еще не сделал ответственного жизненного выбора профессии и мировоззренческой позиции, его «Я» выглядит расплывчатым, неопределенным; 2) «неоплаченная идентичность» – индивид принял определенную идентичность, миновав процесс исследования себя, он включен в систему взрослых отношений, но этот выбор сделан не самостоятельно, а под воздействием извне; 3) «отсроченная идентичность», идентификационный мораторий – индивид находится в процессе профессионального и мировоззренческого самоопределения; 4) «достигнутая идентичность» – личность нашла себя и вступила в период практической самореализации.
Сопоставление степени интимности, глубины и взаимности личных отношений юношей и девушек с уровнем развития идентичности показало, что те, кто находится в стадии моратория или достиг «зрелой идентичности», более способны к интимности, тогда как общение молодых людей с «неоплаченной» или «диффузной идентичностью» поверхностно и стереотипно. Но за возрастными различиями сплошь и рядом скрываются различия личностные. Хотя у 12-13-летних подростков «диффузное Я» встречается чаще, чем у юношей, переход к «зрелому Я» происходит медленно и не у всех.
Другой знаменитый психоаналитик Гарри С. Салливэн, в противоположность Эриксону, утверждает, что именно психологическая интимность, подтверждение и одобрение со стороны близкого человека открывают личности ее истинную сущность и позволяют обрести устойчивое «Я». Поэтому он придает особое значение тесной дружбе 12-13-летних мальчиков-подростков, видя в ней средство формирования отзывчивости к переживаниям другого и общей альтруистической установки. Эти взгляды также получили эмпирическое подтверждение. Например, сравнение группы мальчиков, имеющих близких друзей (близость дружбы измерялась степенью ее устойчивости, искренности и предпочтением друга в качестве партнера по досугу), с мальчиками, у которых таких друзей нет, показало, что первая группа отличается и более высоким уровнем альтруизма. В другом исследовании дети, имевшие близких друзей, обнаружили более высокий уровень не только альтруизма, но и эмпатии. Сравнение степени интимности межличностных отношений группы взрослых мужчин с тем, какими они были в детстве, выявило значимые корреляции не с юношеским, а с предподростковым возрастом (8–9 лет). Хотя отношения младших школьников с друзьями менее интимны, чем их отношения с родителями (в юности это переворачивается), в этих отношениях дети значительно самостоятельнее. Напряженный интерес к другу, стремление понять его и заботиться о нем (в отношениях с родителями мальчик чаще бывает объектом заботы) способствуют лучшему осознанию собственной личности и формированию соответствующих навыков общения.
Однако в целом альтернатива, что формируется раньше – идентичность или интимность, представляется мне слишком абстрактной, оба феномена многомерны и многозначны. К тому же нет основательных лонгитюдов.
Зато гендерные различия по оси «инструментальность/ экспрессивность» сомнений не вызывают. Сравнение дружеских ценностей большой группы российских школьников и студентов (Кон, Лосенков, 1974) подтвердило, что девичьи критерии дружбы тоньше и психологичнее мальчишеских. У девочек раньше возникает потребность в интимной индивидуализированной дружбе, и сама девичья дружба больше ориентирована на эмоционально-экспрессивные ценности. Дописывая неоконченное предложение «Друг – это тот, кто…», испытуемые выразили два главных мотива: 1) ожидание взаимопомощи и верности и 2) ожидание сочувствующего понимания. У мальчиков второй мотив усиливается с 16 % в седьмом классе до 40 % в десятом классе, а у девочек с 25 до 50 %. Но у девочек он во всех возрастах звучит сильнее, чем у мальчиков. Та же тенденция позже выявлена у голландских подростков.
Старшеклассницы значительно чаще своих ровесников склонны считать «настоящую дружбу» редкой (разница выравнивается только к 10-му классу). В определении понятия «друг» у юношей акцент на взаимопомощь перевешивает мотив понимания вплоть до студенческих лет, у девочек «понимание» преобладает уже с 8-го класса.
В самое слово «понимание» юноши и девушки вкладывают не совсем одинаковый смысл. Типологизированные А. В. Мудриком ответы московских школьников на вопрос о том, что значит «понимать человека», распределяются по пяти рубрикам: 1) хорошо знать человека; 2) сопереживать ему, чувствовать то же, что он; 3) иметь с ним общие интересы, думать, как он; 4) помогать ему, быть ему другом; 5) уважать и любить его. Мальчики в своих ответах подчеркивали преимущественно момент объективного знания («понимать человека – значит хорошо его знать») или интеллектуального сходства («думать, как он, иметь общие интересы»). У девочек определеннее всего звучит тема сочувствия, сопереживания. В разговорах с друзьями у них доминируют «личностные» темы, они чаще, чем юноши, жалуются на одиночество и непонимание друзей.
Применимо ли это к современным подросткам? Мы постоянно слышим, что рыночные отношения, высокий темп жизни и развитие средств массовой коммуникации делают интимные дружеские отношения редкими и даже вовсе невозможными.
Если судить по структуре досуга и источникам значимой информации, то ценность друзей у сегодняшних школьников ниже, чем раньше. Хотя среди всех способов проведения свободного времени у московских старшеклассников на первом месте стабильно находится «общение с друзьями», в 1991 г. так ответили 79,3 %, а в 2000-м – только 53,9 % опрошенных (Собкин, Евстигнеева, 2002). Но это объясняется прежде всего тем, что досуг школьников стал более разнообразным.
Из опроса московских старшеклассников (Собкин, 2001 г.) видно, что по сравнению с советскими временами существенно снизилась роль друзей как источника информации. Среди «наиболее полезных и интересных источников информации» мальчики-одиннадцатиклассники на первое место (50 % всех ответов) поставили Интернет, а друзей – лишь на четвертое место (29,6 %). Но информационный ресурс никогда не был ведущей ценностью юношеской дружбы. Друзья становятся главным источником информации только в бесписьменном или в тоталитарном обществе, где СМИ монополизированы государством и люди вынуждены пересказывать друг другу новости по секрету. Хотя сегодняшние подростки черпают новую информацию не столько из разговоров с друзьями, сколько в Интернете, обсуждают эту информацию они прежде всего с друзьями. Да и Интернет для них не только новый канал общения, но и новые возможности нахождения друзей и собеседников.
Что же касается гендерно-специфических ценностей дружбы, то похоже, что за прошедшие 40 лет они не особенно изменились. На прямой вопрос, есть ли у них настоящие друзья, подавляющее большинство юношей и девушек в 1995 и 1997 гг. ответили положительно. Отвечая в 1995 г. на вопрос «что для вас самое главное в дружбе?», 16-19-летние юноши и девушки одинаково ставят на первое место возможность получить помощь, когда это нужно, а на второе – верность, преданность, постоянство. Однако девочки придают больше значения «чувству, что кто-то в тебе нуждается» (57,8 % против 36,2 % у мальчиков), возможности делиться своими сокровенными мыслями (50,9 % против 37,4 %) и сознанию того, что кто-то высоко ценит тебя и принимает твое мнение во внимание (40,5 % против 34,8 %). Для мальчиков важнее совместное проведение досуга (36,5 % против 21,8 % у девочек) и интеллектуальная общность («друг – человек, который разделяет твои взгляды и придерживается тех же самых принципов») – 29,5 % против 18,3 % (Червяков, Кон, 1995, 1997, неопубликованные данные).
В то же время понятие смешанной, разнополой дружбы для подростков более приемлемо, чем 40 лет назад. «Классическая» дружба мальчиков чаще бывает однополой. У опрошенных в 1997 г. семи-девятиклассников этому критерию отвечали 89 % дружб, а у опрошенных в 1995 г. 16-19-летних юношей – 86,3 %. У девушек друзей противоположного пола, как всегда, значительно больше – соответственно 40,4 и 31,9 %. Вероятно, девочки включают в число «друзей» своих возлюбленных, чего мальчики, как правило, не делают. Однако международный студенческий опрос 2003 г. показал значительный прирост числа разнополых друзей. Доля российских мальчиков, имеющих друзей исключительно своего пола, составляет 20,5 % среди 11-13-летних и лишь 5 % среди 16-18-летних. По другим 8 странам цифры по младшей группе варьируют от 32 (США и Австрия) до 11–13 % (Италии и Франция).
Новейшие американские исследования указывают в том же направлении: хотя «лучшие друзья» чаще бывают своего пола, это менее обязательно, чем раньше, причем сдвиги начинаются уже в младшем подростковом возрасте. По данным лонгитюдного исследования 955 подростков с 6-го по 11-й класс (Arndorfer, Stormshak, 2008), количество «лучших друзей» другого пола у мальчиков увеличивается с 14–16 % в шестом-седьмом классе до 21 % в восьмом. Тот же тренд существует у девочек. Однако различия ценностей (совместная деятельность или понимание) и степени интимности мальчишеской и девичьей дружбы сохраняются, большинство подростков считают однополую и смешанную дружбу разными типами личных взаимоотношений (McDougall, Hymel,2007).
Легко заметить, что мальчишеский канон дружбы отражает особенности эмоциональной культуры мальчиков. Хотя потребность в самораскрытии у мальчика очень сильна, гегемонная маскулинность накладывает на него нормативные ограничения, побуждая к эмоциональной сдержанности и препятствуя развитию способности к сопереживанию. Хотя их общение с друзьями доверительнее отношений с группой сверстников, заботясь о поддержании образа своей маскулинности, мальчики старательно избегают обнаруживать перед друзьями эмоциональную или физическую боль (Oransky, Marecek, 2009). Поскольку любые проявления чувствительности, тревоги и заботы о других в мальчишеской среде высмеиваются как признаки «девчоночности» или «гейности», мальчики вынуждены ограничивать эмоциональное общение друг с другом насмешками, подкалываниями и розыгрышами. Для многих из них такое поведение мучительно, но мальчики считают, что таким путем они поддерживают маскулинность друг друга.
Нормативная сдержанность усугубляется бедностью мальчишеского эмоционального словаря. Слушая телефонный разговор двух подростков, некоторые родители буквально выходят из себя от бессодержательности, незначительности сообщаемой информации: «Сорок минут трепа, и ни одного законченного предложения!» Разговор кажется пустым потому, что его содержание не логическое, а эмоциональное, и выражено оно не столько в словах и предложениях, сколько в интонациях, акцентах, недоговоренности, недомолвках, которые подросток при всем желании не смог бы перевести в понятия, но которые доносят до его друга-собеседника тончайшие нюансы его настроений, оставаясь бессмысленными и непонятными для постороннего слушателя. Для мальчика этот «пустой» разговор важнее и значительнее, чем самая содержательная светская беседа о высоких материях, проявляющая ум и знания собеседников, но не затрагивающая их жизненных проблем и оставляющая в лучшем случае ощущение приятно проведенного вечера. Недаром молодые люди так увлекаются мобильными телефонами. Это не только красивая и престижная игрушка, но и средство всегда быть со своими друзьями.
Но – оборотная сторона медали! – многозначность эмоциональной коммуникации делает ее во многом иллюзорной. Юношеская потребность в самораскрытии часто перевешивает интерес к пониманию Другого, побуждая не столько выбирать друга, сколько придумывать его. Подросток мечется между желанием полностью слиться с другом и страхом потерять себя в этом слиянии. Нуждаясь в сильных эмоциональных привязанностях, юноши подчас не замечают реальных свойств своих друзей.
Как тонко заметил Роберт Музиль, в юности стремление светить самому гораздо сильнее, чем желание видеть при свете. Чем эгоцентричнее дружба, тем вероятнее, что с возрастом в ней появятся нотки враждебности. «Несметное число лет назад мы восхищались друг другом, а теперь мы не доверяем друг другу, зная друг друга насквозь. Каждому хочется избавиться от неприятного впечатления, что когда-то он путал другого с самим собой, и потому мы служим друг другу неподкупным кривым зеркалом» (Музиль, 1984. Т. 1. С. 74).
Подведем итоги.
1. Важнейшим средством формирования культуры мальчишества на базе нормативного канона маскулинности является гендерная сегрегация, установка на отделение от девочек.
2. Гомосоциальность формирует у мальчиков сильное чувство товарищества, принадлежности к группе, индивидуальное «Я» как бы растворяется в коллективном «Мы», приобретая таким путем дополнительную силу.
3. Это единство является не только эмоциональным. Все мальчишеские группы, формальные и неформальные, строятся иерархически, имеют свою социально-ролевую структуру, дисциплину и вертикаль власти, которые хорошо описываются в терминах социальной психологии. Однако эти структуры не бывают монолитными, межгрупповые и внутригрупповые конфликты всегда оставляют зазор для формирования индивидуальности.
4. Исключительное «мужское товарищество» («Мы») дополняется такой же исключительной «мужской дружбой» («Я» + «Я»). Хотя коммуникативные свойства мальчиков и девочек развиваются по одной и той же траектории, девочки существенно опережают своих ровесников по формированию потребности и способности к самораскрытию. Отсюда – разные гендерно-возрастные акценты в определении ценностных критериев дружбы (взаимопомощь или понимание), ослабевающие лишь к концу юношеского возраста, когда мальчики осваивают более тонкие формы межличностной коммуникации.
5. Различия в структуре общения и коммуникативных черт мальчиков и девочек тесно связаны с особенностями их эмоциональной культуры и отличаются исторической и межпоколенной устойчивостью. Тем не менее, расширение сферы совместной деятельности и общения мальчиков и девочек ослабляют гендерную поляризацию и в этом вопросе, выдвигая на первый план индивидуально-типологические, личностные различия.
Глава 7. Мальчики в школе
Школа как социальный институт
Школьный учитель и профессор выращивают исключительно виды, а не индивиды.
Георг Кристоф Лихтенберг
Из всех насилий,
Творимых человеком над людьми,
Убийство – наименьшее,
Тягчайшее же – воспитанье.
Правители не могут
Убить своих наследников, но каждый
Стремится исковеркать их судьбу:
В ребенке с детства зреет узурпатор,
Который должен быть
Заране укрощен.
Смысл воспитанья -
Самозащита взрослых от детей.
Максимилиан Волошин
В условиях всеобщего и обязательного школьного обучения большую часть своей жизни (11 или 12 лет из восемнадцати) и своего времени мальчики проводят в школе. В исторической части книги я бегло рассказал, как возник этот социальный институт и как в нем чувствовали себя мальчики в прошлые периоды истории. Теперь попробуем подойти к теме социологически.
Кому и зачем нужна школа? Проявляя, как положено, почтение к начальству, наука видит школу преимущественно глазами государства, родителей или учителей, рассматривая учеников в основном как объект обучения, воспитания и социализации в широком смысле слова. Однако определение функций и задач школы государством, церковью, семьей, местной общиной, школьной администрацией, учителями и самими учащимися никогда и нигде не совпадало, а конечный результат всегда оказывается продуктом борьбы этих и многих других общественных сил, каждая из которых преследует свои собственные, далеко не бескорыстные, групповые интересы.
Если посмотреть на школу глазами учащихся, придется признать, что хотя официально школа создавалась для блага мальчиков, школьная вертикаль власти ограничивала и ущемляла их свободу. История школы – это история не только методов обучения и т. п., но и противостояния двух враждебных сил – учителей и учащихся. Первые перенесли на территорию школы суровый опыт отцовской дисциплины подавления и усмирения, а вторые – не менее богатый опыт мальчишеского сопротивления и самоорганизации. В любой школе присутствуют два властных начала: вертикальное (власть школьной администрации и учителей) и горизонтальное (власть ученического сообщества), которые, с одной стороны, подкрепляют, а с другой – подрывают друг друга, причем оба эти начала могут быть как авторитарными, так и демократическими. Отдельно взятый индивидуальный мальчик зажат между этими двумя силами, каждая из которых в отдельности значительно сильнее его самого, как между молотом и наковальней. Но поскольку эти силы соперничают друг с другом и имеют свои внутренние противоречия (соперничество разных учителей и разных групп внутри мальчишеского сообщества), школьник может, играя на их рассогласованности, отстоять свою индивидуальность и получить некоторую степень автономии.
Подобно истории детства, история школы тесно связана с эволюцией гражданского общества и правопорядка. Идея «прав ребенка», включающая ограничение, а затем и полный запрет телесных наказаний, – естественный вывод из принципа прав человека. Но это весьма противоречивый процесс. Ограничение учительского произвола, требование учить и наказывать не «по понятиям», а по правилам, то есть по закону – огромное историческое завоевание.
Формальная регламентация отношений ученика и учителя и того, как они должны обращаться друг с другом, – необходимая предпосылка защиты прав ребенка и его группового самоуправления. Но одновременно регламентация деиндивидуализирует эти отношения, лишает их эмоционального тепла, порождает формализм и сухость. Массовая школа, как и всякий массовый продукт, плохо совместима с индивидуальностью. «Образовательный стандарт» – абсолютно необходимая вещь, но все-таки это стандарт. Еще проблематичнее выглядит горизонталь власти мальчишеского сообщества, которое нередко мало чем отличается от первобытной стаи.
Как мы уже видели на историческом материале, отношение мальчиков к школе всегда и везде неоднозначно. Это верно и относительно современной школы. «Любовь к школе», которую взрослые стараются прививать детям, обозначает и интерес к учебе, и привязанность к сверстникам, и любовь к учителям, и уважение к самому институту школы. Эти ценности далеко не всегда совпадают и даже осознаются.
В 1960-х годах, как хорошо показала Л. И. Божович, младшие подростки часто описывали школу как свою естественную жизненную среду, «дом», в котором сосредоточены их основные интересы: «Школа – это дом, где мы учимся, где учителя, которых мы любим или не любим, где интересно, иногда и скучно, но школа – это школа!» Старшекласснику, круг интересов и общения которого все больше выходит за пределы школы, такая простота и ясность уже заказаны. Школа для него – «учебное заведение, где дают знания и воспитывают из нас культурных людей». Хотя старшеклассник еще принадлежит школе, референтные группы, с которыми он мысленно соотносит свое поведение, все чаще находятся вне ее. В его сознании все сильнее звучит мотив разграничения и противопоставления школы и «настоящей», «взрослой» жизни. «Каким бы умным и зрелым ты ни был сам по себе, пока ты еще учишься в школе, к тебе относятся как к ребенку не только родители (для них это, наверно, естественно), но и все окружающие тебя люди» (Божович, 1968). Отсюда – стремление поскорее вырасти и уйти из школы.
Для многих мальчиков понятия «учиться» и «учиться в школе» не просто различны, но противоположны. Вот как выглядели собранные учителем В. Г. Богиным в 1989 г. ответы некоторых учеников 10-го класса очень неплохой подмосковной школы на вопрос: «Какую пользу приносит тебе посещение школы?»:
«Никакой. // Никакой. Может, потом свои знания я смогу применить где-нибудь, но сейчас вся учеба мне кажется бесполезной. // Никакой. В институт я готовлюсь самостоятельно… // Никакой пользы, только вред. Те отметки знаний при отсутствии системы я не считаю за пользу, а морально в школе меня превратили в развалину. // Посещение сегодняшней школы мне не только пользы не приносит, а вредит. Столько времени теряем совершенно зря! // Мне, в данном столетии, посещение школы никакой пользы не приносит, пустая трата времени. // Школу я посещаю только потому, что так надо! Учиться стараюсь только тому, что мне пригодится… // Она дает мне во много раз меньше, чем я смог бы от нее получить. // Посещение школы мне не приносит пользу, на уроках я мало чего усваиваю полезного. Польза – общение с классом, с народом. // Наверное, какую-то пользу и приносит, но я ее не замечаю. // Великую радость человеческого общения и отдых от родителей… // Школа не дает мне замкнуться в узком круге моих занятий, но я с такой же охотой и не посещал бы ее. Еще школа помогла мне стать похожим на человека. // Никакую. Только встречи с учителем литературы меня радуют. // Какую может приносить пользу сон на уроках? // Кроме того, что убил время, мало пользы. // Радость общения с одноклассниками, чувство собственного бессилия в борьбе (слишком сильно сказано) с тупостью. // Вижу друзей и подруг. // Приносит самые минимальные знания, общение с людьми приносит большую пользу».
На вопрос «Зачем ты учишься в школе?» многие учащиеся отвечали: «Потому что больше некуда деваться» или «Потому что без аттестата меня не примут в институт» Щит. по: Кон, 1989а).
Конечно, негативное отношение к школе не было и не является всеобщим. Из опрошенных Центром социологии образования РАО современных московских старшеклассников 72,3 % сказали, что «школа им нравится», 19 % выразили безразличие к ней и лишь 8,7 % выбрали ответ «моя школа меня совершенно не устраивает». Причем ответы находятся в прямой зависимости от социального и психологического благополучия респондентов: хорошо успевающие подростки из обеспеченных семей чувствуют себя в школе значительно комфортнее, нежели выходцы из низов, вовлеченные в девиантное поведение (Собкин и др., 2005). Несмотря на все недостатки российской школы, судя по данным международного проекта PISA, российские учащиеся относятся к ней существенно лучше, чем большинство их сверстников в других странах. С утверждением «Школа мало сделала, чтобы подготовить меня к взрослой жизни» согласилось лишь 19 % наших 15-летних, тогда как средняя по миру цифра 32 % (Шаповал, Митрофанов, 2008). Тем не менее, в России, как и в остальном мире, свыше половины населения говорит о «кризисе школы», острое недовольство ею выражают и ученики (см. Зборовский, Шуклина, 2005).
Многие проблемы, волнующие современных школьников, – общемировые.
По данным крупного американско-британского лонгитюдного исследования, главный фактор, от которого зависит субъективное благополучие 11-12-летних подростков в школе, – отношения со сверстниками, на втором месте стоят отношения с учителями. К числу неблагоприятных моментов относятся также размер школы, перегруженность классов и строгий внешний контроль (Booth, Sheehan, 2008).
Школьная жизнь часто сопровождается стрессами и болезненными психосоматическими симптомами. Из 530 обследованных 13-16-летних норвежских подростков свыше 18 % сказали, что испытали хотя бы один сильный психосоматический симптом. Главные факторы школьного стресса: 1) трудности с соучениками, 2) тревоги по поводу успеваемости, 3) большая учебная нагрузка и 4) конфликты с родителями и/или учителями. В среднем у девочек психосоматических симптомов значительно больше, чем у мальчиков, но девочки чаще страдают из-за проблем с успеваемостью, а мальчики – по поводу конфликтов с родителями и/или учителями. Конфликты со сверстниками в школе чаще сопровождаются психосоматическими симптомами у мальчиков, чем у девочек (Murberg, Bru, 2004).
В России главная проблема взаимоотношений между учителями и учащимися, особенно мальчиками, – авторитарный стиль воспитания и образования. Впрочем, россияне к нему привыкли.
Судя по данным репрезентативных национальных опросов, взрослые россияне в целом не считают учителей ни бедными, ни отсталыми, ни плохо образованными, ни малоэффективными. Тем не менее, на вопрос ФОМ «Как вам кажется, среди российских учителей сегодня больше людей современных, прогрессивных или больше людей несовременных, отсталых?» положительно ответили лишь 36 % мужчин и 44 % женщин (Современный учитель, 2008).
Не особенно высоко оцениваются учителя и в качестве мировоззренческих ориентиров. При национальном опросе ФОМ (октябрь 2005 г.) на просьбу «Вспомните, пожалуйста, ваши школьные годы: был ли у вас учитель, который повлиял бы на ваши взгляды, убеждения, которого вы могли бы назвать "учителем жизни", или такого учителя не было?» в целом по выборке утвердительно ответили 52 % мужчин и 58 % женщин, отрицательно – соответственно 38 и 31 %. Характерно, что мужчины оценивают своих учителей несколько ниже, чем женщины, а молодые люди, от 18 до 35 лет, – значительно ниже тех, кто старше 55 лет. Разброс отрицательных ответов между этими подгруппами достигает 16 % (41 % против 25). Объясняется ли это тем, что в последние годы школьное образование стало более формальным и отчужденным, чем раньше, или просто пожилым людям свойственно идеализировать свою юность – мы не знаем.
К воспитательной функции учителей многие, особенно мужчины, относятся скептически. Был задан такой вопрос: «Некоторые люди считают, что учителя, помимо преподавания своего предмета, должны формировать у школьников взгляды на жизнь. Как вам кажется, сегодня российские учителя в целом оказывают или не оказывают влияние на взгляды школьников? И если оказывают, то значительное или незначительное?» В том, что учителя должны такое влияние оказывать, убеждены 85 % мужчин, но реально значительным его считают лишь 25 % опрошенных мужчин, 19 % считают, что такого влияния нет, 34 % – что оно незначительно, остальные затруднились с ответом. Характерно, что более молодые и более образованные мужчины, недавние мальчики, которые лучше помнят свой школьный опыт, относятся к учителям критичнее старших. 62 % 18-35-летних респондентов обоего пола и 70 % людей с высшим образованием признают, что «сегодня есть такие вопросы, в которых школьники ориентируются, разбираются лучше, чем их учителя».
Что же касается самих школьников, то в целом они, как уже говорилось, относятся к своим учителям неплохо, но дифференцированно. В сознании школьника учитель изначально имеет несколько ипостасей, соответствующих выполняемым им функциям:
1) замена родителям;
2) власть, распоряжающаяся наказаниями и поощрениями;
3) авторитетный источник знаний;
4) старший товарищ и друг.
С возрастом эти ипостаси разводятся, а оценки и ожидания дифференцируются.
По данным немногочисленных отечественных социально-педагогических исследований 1970-х годов, в образе «идеального учителя» первое место занимали его человеческие качества – способность к пониманию, эмоциональному отклику, сердечность, второе – профессиональная компетентность, уровень знаний и качество преподавания, третье – умение справедливо распоряжаться властью (Мальковская, 1973). Однако дети понимали, что эти качества редко сочетаются в одном лице. Учитель, который отлично знал и преподавал свой предмет, пользовался уважением даже при отсутствии эмоциональной близости с учениками. Тем не менее, ребятам хотелось большего.
Когда ленинградских старшеклассников спрашивали, насколько хорошо понимают их разные значимые лица, мальчики приписывали «любимому учителю» почти такой же, а девочки – даже более высокий статус, чем отцу. Но таких учителей не бывает много. У большинства опрошенных Т. Н. Мальковской старшеклассников тесная эмоциональная связь существовала не более чем с одним-двумя учителями. С возрастом отношения между учеником и учителем становятся все более функциональными, причем подростки и их учителя сильно расходятся в оценке этих отношений. На вопрос, существует ли между ними контакт, утвердительно ответили 73 % учителей и 18 % учеников, «частичный контакт» признали 6 % учителей и 47 % учеников, отсутствие контакта – соответственно 3 и 28 %. Вероятно, учителя и ученики по-разному понимали слово «контакт». Учителя имели в виду просто нормальный психологический климат, делающий возможным учебно-воспитательный процесс, тогда как старшеклассники мечтали о психологической близости, которая не может быть массовой.
Из 164 московских девятиклассников, опрошенных в середине 1980-х годов, наличие доверительного общения с учителями отметили только 8. Тем не менее, 42 % опрошенных существующим положением удовлетворены и на большее не рассчитывают (Пахальян, 1987).
Позднесоветская «педагогика сотрудничества» пыталась преодолеть ров между учителями и воспитанниками, сделав их взаимоотношения более свободными и индивидуальными, но в авторитарном обществе демократическая школа возможна лишь в порядке временного исключения.
В СССР такими отдушинами чаще всего были специализированные физико-математические школы, где учились одаренные дети, к которым требовался индивидуальный подход, средние учителя с ними не справлялись. Несмотря на резкое превалирование естественнонаучных дисциплин, историю, литературу и обществоведение этим детям также приходились преподавать иначе: привыкнув свободно размышлять на уроках физики, они начинали думать и над социальными проблемами. Директорам таких школ приходилось где-то добывать нестандартных учителей (литературный кружок ленинградской 239-й физматшколы славился на весь город), а потом опасаться идеологических «проколов», за которые школу запросто могли разогнать.
Весь климат таких школ был необычным. Вспоминаю рассказ десятиклассника знаменитой 2-й московской физматшколы Вадима Петровского. Рядом со школой находился пивной ларек, и порой старшеклассники, без всякой задней мысли, выпивали там по стаканчику пива или кваса. Однажды за этим занятием их застал директор, пригласил пройти к нему в кабинет, вызвал их любимую классную руководительницу и сказал ей:
– Полюбуйтесь на своих питомцев. Вероятно, нам придется попросить перенести пивной ларек в школьный двор, а то мальчики выходят без пальто и могут простудиться.
Взрослые потолковали еще о чем-то о своем, потом учительница забрала своих учеников и увела их. По дороге она говорила им о каких-то классных делах, затем сказала:
– Да, я совсем забыла…
– О пиве? – услужливо напомнили ребята.
– Да нет, ерунда какая. Как там у вас со стенгазетой?
На том они и расстались, больше эта тема не поднималась. Признаюсь, я, как и мальчишки, был восхищен такой педагогикой. Рассказывать здоровенным парням о вреде пива было бы наивно. Объяснять, что распивать пиво рядом со школой, в школьной форме – значит привлекать к школе недоброжелательное внимание, которым она и так не была обижена, было бы неловко. Умные ребята усвоили урок и без нотаций.
Учеба в подобных школах давала мальчикам много, но психологический опыт был для многих из них непростым. Переходя из обычной школы в специализированную, одаренный и честолюбивый подросток вдруг обнаруживал, что раньше он был кум королю, а теперь еле-еле тянет на тройки. Возникали мучительные проблемы с самооценкой, а заодно и с друзьями. Многие ученики жили далеко от школы. Это ограничивало круг свободного общения, в котором сильно нуждается юность, а порой создавало коммуникативные трудности. Поступив в вуз, одаренные мальчики лихорадочно устремлялись на поиск новых друзей, включая девочек, которых они не успели приобрести в школе, но у наиболее застенчивых парней это не всегда получалось. Отдыхая в студенческих спортлагерях, я играл сам с собой в такую игру. Заметив юношу с коммуникативными проблемами, я спрашивал: «Ты учился в физматшколе?» И очень часто ответ был: «Да, откуда вы это знаете?»
Важную роль в формировании чувства личности и социальной активности подростков 1960-70-х годов играли такие внешкольные организации, как созданная И. П. Ивановым и Ф. Я. Шапиро ленинградская Фрунзенская коммуна и Всероссийский пионерский лагерь «Орленок», первая «начальница» которого Алиса Федоровна Дебольская, «орлятская мама», как ее шутливо называли ребята, подобрала удивительный коллектив единомышленников и умела одинаково убедительно общаться и с подростками, и с вожатыми, и, что было самым трудным, с наезжавшим в лагерь партийно-комсомольским начальством.
Прежде всего меня поразил раскованный, гуманный стиль жизни «Орленка», совершенно непохожий на то, что делалось в других местах. По правде говоря, я оценил это не сразу. Приехать в «Орленок» на комсомольскую смену меня сагитировал наш аспирант Сергей Черкасов, рассказав о том, что на территории лагеря нет ни единого лозунга и с ребятами говорят обо всем всерьез. Зная восторженность Черкасова, я сразу же «скостил» треть его впечатлений, но все равно получалось занятно. То, что я увидел в первую неделю, повергло меня в уныние, показалось наивной игрой, в которой молодые взрослые участвуют с большим энтузиазмом, чем подростки. Ребят действительно ни к чему не принуждали, но что из того?
Общий сбор. 500 подростков яростно спорят, носить им пионерские галстуки или нет. С одной стороны, это некий символ, с другой стороны, они из этого уже выросли. Некоторые говорили: будем носить, только пусть галстуки будут не красные, а голубые. А Олег Газман на все отвечает: как вы решите, так и будет, хоть серо-буро-малиновые в крапинку, только таких галстуков у нас нет, придется вам самим их покрасить. Общее решение: галстуки носить, но только по убеждению, кто не согласен – пусть не носит.
Отрядный «голубой огонек». Костер. Ребята мучительно обсуждают итоги дня и план на завтра. Активные девочки всё знают: соседний отряд копал вчера яму, пойдем и мы копать. А вожатый вместо подсказки раздумчиво говорит: может быть, яма – это смысл жизни соседнего отряда, а смысл нашей жизни в чем-то другом? В чем смысл их отрядной жизни, ребята не знают. Тоска и уныние. Но я-то знаю, что в конечном итоге будет то, что заранее спланировано, зачем тянуть резину?
Приятных инфантильных взрослых (среди них было много замечательных людей: 16 аспирантов и кандидатов наук, студенты Физтеха, в том числе будущие знаменитости – артист Александр Филиппенко и космонавт Александр Серебров, в лагере подолгу жили Александра Пахмутова и Николай Добронравов) я по-настоящему зауважал в день парадного открытия смены, когда выяснилось, что мальчик, который должен командовать парадом и отдавать рапорт, на общем сборе выступал против ношения галстуков и сегодня тоже без галстука. Маленькое, но ЧП, ритуалы в лагере любят. Однако никому из взрослых даже в голову не пришло надавить на мальчика, о нем говорили с уважением и любопытством. Так он и не салютовал. А через несколько дней по собственному почину стал носить галстук. Я до сих пор жалею, что в суете орлятской жизни не расспросил парня, почему он это сделал.
Педагогику сотрудничества всячески поддерживали такие замечательные теоретики и пропагандисты педагогики, как С. Л. Соловейчик и В. Ф. Матвеев, и молодежная пресса, включая «Комсомольскую правду». Школьная проблематика занимала важное место в советском кино. Талантливые кинорежиссеры (Ролан Быков, Динара Асанова, Сергей Соловьев, Владимир Меньшов, Владимир Грамматиков, Игорь Масленников, Сергей Потепалов и др.) чутко улавливали за локальными школьными конфликтами серьезные морально-социальные проблемы, становясь на сторону униженных и оскорбленных. Но против них дружно выступала официальная «бездетная педагогика» (выражение С. Л. Соловейчика). Передовые школы закрывались, непослушных учителей-новаторов изгоняли, а «неудобные» фильмы складывали на архивную полку.
В современной российской школе те же самые проблемы стали еще острее, чем раньше. Беда не в том, что развалились комсомол и политизированная пионерия – эти организации давно уже были духовно мертвы и существовали скорее по инерции, за счет государственной поддержки, – а в том, что на их месте образовался огромный идеологический и моральный вакуум, причем нерешенные старые проблемы дополнились новыми.
Появление компьютеров и Интернета, в освоении которых дети сильно опережают взрослых, еще больше обострило проблему соотношения власти и авторитета. Авторитарная школа сегодня столь же архаична, как и авторитарная семья. Если учитель искренне заранее не признает, что в каких-то вопросах ученики могут быть умнее и успешнее его самого, его авторитет будет рушиться едва ли не на каждом уроке.
Школьный учитель не видит за учеником личность. Для учителя главное в школьнике – послушание и отношение к учебе (Реан, 2003а). В учительских характеристиках учащиеся привычно делятся на «сильных», «средних» и «слабых». По данным Л. М. Митиной, лишь четверть учителей не склонны стереотипизировать своих воспитанников. Отсутствие индивидуального подхода особенно отрицательно сказывается на отношении к не совсем обычным учащимся. Проанализировав характеристики, которые учителя дали делинквентным подросткам, Реан нашел, что в 88 % из них такая важная единица анализа, как самооценка подростка, вообще отсутствует. Иными словами, педагоги игнорируют представление школьника о самом себе, его образ «Я». Это проявляется и в общем стиле воспитания.
В 1996 г., отвечая на вопрос о причинах нынешних трудностей в сфере образования, 39,1 % московских старшеклассников указали на «недостаток уважения к личности учащегося». При опросе учащихся 9-х и 11-х классов Москвы в 2005 г. на вопрос, существует ли в их школе ученическое самоуправление, 33,2 % школьников ответили «нет», а 27,5 % сказали, что им об этом неизвестно (Собкин, Николашина, 2006). Характерно, что мальчики занимают «отстраненную» позицию чаще, чем девочки, а общее число отрицательных ответов о наличии школьного самоуправления («его нет») увеличивается с 27,1 % в 9-м классе до 39,1 % в 11-м. Причем выходцы из более образованных слоев и отличники учебы относятся к симуляции школьного самоуправления значительно критичнее, чем выходцы из необразованных семей и двоечники.
Исследование трансформации целей и мотивации учебы московских старшеклассников с середины 1990-х годов до 2002 г. показало уменьшение а) ценности знаний как таковых («получение прочных знаний») и б) более или менее стандартных идеологических ценностей (типа «стать защитником своей страны» или «создать прочную семью») в пользу более конкретных личных ценностей («человек, способный обеспечить свое благосостояние» и «человек, который может добиться своего») (Собкин, 2006). Эти сдвиги являются не только когортными, но и возрастными. Ориентация на прагматические личные ценности резко возрастает от 7-го класса к 11-му, причем это касается как мальчиков, так и девочек. Усиливается также коммуникативная мотивация: «совместную деятельность и общение в процессе учебы» упоминают 9,7 % мальчиков-семиклассников и 23,6 % одиннадцатиклассников (у девочек соответственно 11,5 и 32,3 %). Причины этих гендерных различий автор не анализирует. Может быть, общение мальчиков меньше концентрируется в школе?
Московские старшеклассники относятся к школе и учителям значительно критичнее своих одноклассниц. На вопрос: «Нравится ли вам школа, в которой вы учитесь?» – положительно ответили 68,2 % мальчиков и 76,1 % девочек, равнодушны к школе соответственно 22,3 и 15,9 %, не любят ее 9,5 % мальчиков и 8,0 % девочек. Главной причиной недовольства мальчиков школой (33,1 %) являются трудности в отношениях с учителями, у девочек эта причина стоит на шестом месте (19,1 %), впрочем, возрастная динамика неоднозначна (Собкин и др., 2005).
Авторитарность проявляется и в стиле обучения. Исследование PISA «выявило у российских школьников повышенную, по сравнению с учащимися других стран, тревожность, вызванную боязнью не справиться с излишне объемными домашними заданиями, опасением получить плохую оценку. Оценки в нашей школе служат в основном для контроля и даже наказания. Гораздо реже они используются для поощрения или как индикатор, указывающий, что данному ученику требуется помощь» (Шаповал, Митрофанов, 2008). В Финляндии и Нидерландах, где школьники демонстрируют весьма высокие учебные результаты, процент детей, жалующихся на состояние тревоги, существенно ниже.
Ученики и учителя по-разному описывают эту ситуацию. Судя по анкетам учащихся, обстановка на уроках в наших школах вполне неплохая, учителя относятся к детям с пониманием и всегда готовы прийти на помощь. Напротив, педагоги оценивают и поведение детей, и их желание учиться весьма низко. Этим и обосновывается избыточность внешнего контроля: соответствующий показатель в России существенно выше среднего по другим странам, и это, в свою очередь, в соответствии с теорией Мелвина Кона, снижает интеллектуальную активность учащихся. О том же говорит и цитированное выше исследование Чиркова и Райана (Chirkov, Ryan, 2001).
Разумеется, в России и сегодня есть школы, в которых уровень обучения и социальной активности учащихся не уступает лучшим зарубежным образцам. Свидетельство высокого интеллектуального потенциала наших школьников, что является и заслугой учителей, – частые победы на Олимпиадах и иных международных соревнованиях. О необходимости поиска талантов и индивидуального подхода к ним говорит государственный проект «Одаренные дети». Но исключения лишь подтверждают правило. Государственная школа не может быть демократичнее финансирующего и контролирующего ее государства, а частных школ в стране мало, и они находятся под жестким бюрократическим и финансовым прессингом.
Столкновение социально-групповых интересов и борьба традиционализма с инновационными подходами ярко проявляются в спорах о телесных наказаниях. В российской школе они уже много лет категорически запрещены, восстанавливать их никто не собирается. Хотя в разговорах о школьном воспитании порой звучит мнение, что «неплохо было бы» в школах «в ряде случаев» разрешить использование физических наказаний, в ходе массового опроса ФОМ в 2008 г. 90 % респондентов эту идею отвергли. Относительно много (11 %) сторонников она собрала только среди тех респондентов, которых, по их словам, часто наказывали в детстве. Привычка – вторая натура…
Однако на местах настроения бывают разными. Если верить результатам опроса, проведенного в одной школе Комсомольска-на-Амуре, полностью отвергают телесные наказания только 2,7 % опрошенных учителей, поддерживают – 16,2 %, считают допустимыми в исключительных случаях – 81 %. 54 % опрошенных учителей в возможность введения телесных наказаний в школе не верят, но некоторые из них не прочь прибавить себе власти, при условии, что осуществлять наказания будут родители проштрафившихся школьников. Самое забавное, а может быть грустное, то, что с телесными наказаниями готовы смириться некоторые школьники. Хотя в возможность введения телесных наказаний в современной школе 84,5 % учащихся не верят, категорически отвергают их лишь 23,5 %. 10,5 % школьников признали их пользу, а 65,8 % согласились с возможностью их применения «в исключительных случаях». Кто будет их осуществлять? 72,3 % учащихся доверяют свою попу только родителям и лишь 2,4 % – учителям: «Кто они такие, чтобы меня бить?» Тем не менее, «справедливую порку» они готовы перетерпеть (Палоусов, 2004). Так что в старом споре между Н. И. Пироговым и Н. А. Добролюбовым, о котором речь шла выше, дальневосточная школа – на стороне Пирогова.
Это напомнило мне старый советский анекдот: В связи с международным ростом преступности ООН постановила произвести поголовную профилактическую порку населения Земли. В ответ на это во Франции произошла революция, в Англии – правительственный кризис, в России же люди стали с ночи занимать очередь, а Академия наук обратилась к правительству с просьбой обслужить ученых без очереди, по льготному списку…
Пресса полнится сообщениями о жестоком обращении, вплоть до прямой физической расправы, учителей с учениками (см. Проблемы насилия…, 2008), на что последние отвечают тем же. К сожалению, в этих случаях трудно отличить достоверную информацию от сенсаций и преувеличений.
Впрочем, прогресс и здесь налицо, отдельные ученики и их родители уже готовы бороться за свое личное достоинство.
Самой массовой формой ученического протеста традиционно, начиная с гимназических времен, была вольная одежда и прическа. Мальчиков, которые приходили в школу со слишком длинными, по мнению администрации, волосами, принудительно отправляли стричься, это считалось в порядке вещей и возмущения не вызывало.
Помню, как в ленинградской 206-й мужской школе рано созревший красавец-десятиклассник за лето отрастил бакенбарды. На первом уроке старый мужчина-учитель просто спросил его: «Лозовский, вы женились?» Учительница истории, она же завуч (кстати, очень умная и любимая учениками), острить не стала: «Это что такое?! Немедленно отправляйтесь в парикмахерскую!»
То же происходило и в вузах. Там главными блюстителями порядка были военные кафедры. Никаких официальных запретов на усы, бороду и длинные волосы не существовало, но с военной кафедрой спорить было невозможно: непокорного студента могли отстранить от занятий, а после этого отчислить и сдать в солдаты. А уж высказываться по поводу «волосатиков» мог кто угодно. На истфаке ЛГУ группа искусствоведов как-то раз не подготовилась к семинару, никто не хотел выступать, я был сильно раздражен, и когда юноша с длинными волосами на задней парте чего-то не ответил, я «прошелся» по поводу его прически. Зрение у меня плохое, когда парень, покраснев, встал и я его разглядел, то понял, что с моей стороны это было не просто хамство, а преступление: молодой человек был явно застенчив и не мог за себя постоять. Разумеется, я сразу же извинился, и в дальнейшем у нас с ним были хорошие отношения. Не могу себе представить, чтобы в западном университете профессор позволил себе критические замечания по поводу внешности или одежды студента, а у нас это было в порядке вещей.
Впрочем, в одной ленинградской школе однажды двое оскорбленных старшеклассников выполнили приказ директора, но пришли в школу с наголо выбритыми головами, и этому примеру обещали последовать их друзья. Администрация школы была в панике: налицо публичный протест, а сделать ничего нельзя! Исключить ребят из школы или снизить им отметку по поведению не за что, заставить надеть парик невозможно, и смеются все не над мальчишками, а над школой. Пришлось директору просить (именно просить, а не приказывать) о помощи родителей, впредь он вел себя более тактично.
Сегодня такую ситуацию можно разрешить иначе. Когда в одной чебоксарской школе учитель по приказу директора насильно подстриг 14-летнего мальчика, родители последнего подали в суд, и тот оштрафовал школу, да и пресса оказалась не на ее стороне. Впрочем, таких случаев мало. У школы слишком много средств давления, чтобы ученик мог позволить себе «качать права», тем более что большинство взрослых считают подобные вещи «пустяками». Хотя формирование чувства собственного достоинства, как и отказ от него, начинаются именно с них.
Более критическое отношение мальчиков, нежели девочек, к школе и учителям – явление всеобщее. Помимо общей ершистости мальчишек, оно связано с неодинаковым отношением мальчиков и девочек к образованию и дисциплине.
Девочки практически везде придают своей школьной успеваемости больше значения. Мальчикам этого не позволяет все тот же канон гегемонной маскулинности. Хотя хорошие отметки сами по себе не противоречат нормам маскулинности, прилагать ради их достижения усилия мальчику «невместно». Старательных учеников сверстники часто презирают, считают «ботаниками» и маменькиными сынками. Быть отличником простительно, только если это получается само собой, без усилий, но это надо еще доказать соученикам. Некоторые очень способные мальчики специально получают плохие отметки и гордятся ими.
«Где-то классе в четвертом меня это настолько забодало, что, вызванный очередной раз к доске, я сказал: "Не знаю" и радостно предвкушал двойку, которая сделает меня как все; двойку ошарашенная училка не поставила, что грозило сделать меня и вовсе парией: вот, и двойки ему не ставят; пришлось повторить опыт еще раза три или четыре, прежде чем схватил-таки желанную «пару», и через некоторое время еще раз – для закрепления успеха; в общении стало легче» (В. Е. Каган).
Отчасти это результат старой социально-педагогической установки, что у мальчиков ко всему хорошие способности, «просто они ленятся». Интеллигентные семьи с такими установками борются. У выходцев из рабоче-крестьянской среды, где физический труд традиционно ценится выше умственного, нет домашних навыков интеллектуальной работы, она там считается женственной. Слабая домашняя подготовка не позволяет таким мальчиками хорошо успевать, побуждая вместо этого делать хорошую мину при плохой игре: что я вам, гогочка, маменькин сынок?! А поскольку эти мальчики благодаря своей физической силе и «крутизне» часто олицетворяют вожделенную «настоящую» маскулинность, им нередко начинают подражать и мальчики из средних слоев. Этот клубок, на одном конце которого бравада («я и без труда все сделаю!»), а на другом – защитная реакция («у меня все равно не получится, так не больно-то и надо!») создает запутанный психолого-педагогический комплекс, снижающий успеваемость и школьную активность мальчиков и ставящий многих из них в оппозицию к школе. Это создает серьезные учебные и дисциплинарные проблемы.
Пацанство
В англо-американской литературе отношение мальчиков к школе и образованию часто обсуждается в контексте антишкольной культуры лэддизма. Слова laddishculture или laddishness (от англ. lad– мальчик, парень) в классических словарях отсутствуют, на русский язык их тоже обычно не переводят (напр., Омельченко, 2000). В современном городском сленге эти слова обозначают грубое, вызывающее, антинормативное поведение. На мой взгляд, точный русский эквивалент английского lad – пацан. Дальше я буду употреблять именно это слово.
Насколько известно, в текстах и словарях XIX в. это слово не зафиксировано, первым письменным свидетельством его существования считается «Тихий Дон» М. А. Шолохова. Лингвисты указывают на причерноморско-южноукраинское происхождение слова, причем оно используется для характеристики представителей люмпенизированной среды. М. Т. Дьячок считает наиболее вероятным заимствование его из идиш (пои– половой член, в переносном смысле – глупец, мерзавец) (Дьячок, 2007). Другие этимологии выводят его из южнорусского пацюк (поросенок, крыса) или украинского звательного пацъ, пацъ-пацъ. В современном русском языке пацан – это мальчик или юноша, носитель просторечия, а также рядовой боевик, член преступной группировки. Отсюда и понятие «пацанской культуры» и «пацанвы» как мужской, простонародной и криминальной.
В Англии феномен лэддизма, включая антишкольные установки, был описан в 1970-х годах (Willis, 1977). Позже, анализируя структуру английской школы, Мак ан Гейл выделил в ее составе три группы мальчиков из рабочего класса: «пацаны-мачо» – Macho Lads, «борцы за успеваемость» – Academic Achievers и «новые предприниматели» – New Enterprisers, а также группу учащихся в преимущественно рабочей школе выходцев из среднего класса – «настоящие англичане» (Real Englishmen) (Mac an Ghaill, 1994). «Пацаны-мачо» видят в школе систему с враждебной властью и бессмысленными учебными требованиями. Для них главное – «быть со своими ребятами», «действовать круто», «всё до лампочки», «выглядеть прикольно» и «расслабляться». Отвергая официальные школьные занятия, они приобретают статус с помощью драк, секса и футбола. «Борцы за успеваемость» – пережиток стипендиатов старых грамматических школ – видят в учебных достижениях средство выбиться из низов и сделать профессиональную карьеру. Ради этого они придерживаются строгой трудовой морали, тем не менее их установки не совсем прошкольные, они критически воспринимают некоторые учительские практики. Учителя и другие ученики часто считают «борцов за успеваемость» женственными и высмеивают их трудовую этику. Поэтому они не чувствуют себя комфортно ни с выходцами из средних слоев, ни с другими мальчишками из рабочих (например, пацанами-мачо). «Новые предприниматели» – мальчики из рабочей среды, которые видят и активно используют открывающиеся в школе новые карьерные пути, ценят рациональность, инструментальность, долгосрочное планирование и карьеру. Наконец, «настоящие англичане», позиционирующие себя как воплощение британского национализма, чувствуют себя школьной элитой.
Поскольку пацанство близко по духу к гегемонной маскулинности, в нем часто видят одно из ее внешних проявлений. Однако систематическое исследование 153 девятиклассников и 30 учителей из шести разных английских школ показало, что вопрос сложнее и вариации тут не столько гендерные, сколько классовые (Jackson, 2006).
Пацанское поведение и пацанство не являются монополией мальчиков. Английский язык, как и русский, знает не только «пацанов», но и «пацанок» (ladette). Подобно своим ровесникам, эти девочки считают, что серьезно работать в школе – «некруто», ведут себя с учителями и взрослыми вызывающе, пьют, курят, дерутся. Справляться с ними учителям еще труднее, чем с более привычными и простодушными «нормальными пацанами».
Психологические истоки антишкольного пацанства многообразны. Часто оно мотивируется страхами перед учебной неудачей, которые широко распространены среди школьников обоего пола. Сочетание высокой ценности, приписываемой умственным способностям, с трудностью учебных программ и тестов порождает характерные защитные механизмы: школьник заранее готов к неудаче, но ему легче объяснить ее недостатком старания и усидчивости, чем способностей. Человеку, особенно мальчику, значительно приятнее признать себя ленивым, нежели глупым. Многие формы пацанского поведения – открытое неуважение к учебной работе, невнимательность в классе, отдача приоритета социальным успехам перед учебными – сначала поддерживают самоуважение подростка, но затем, в долгосрочной перспективе, усугубляют его трудности. Однако это только часть дела.
Кроме страха перед неудачей и желания заранее преуменьшить ее значение, пацанское поведение мотивируется социальными причинами – стремлением приобрести популярность или ослабить свою уже сложившуюся непопулярность у сверстников. Маргинализация и буллинг для подростков гораздо страшнее неуспеваемости. Учитель-мужчина, особенно если он сам выходец из низов, это интуитивно понимает. Но много ли их в современной школе?
Куда исчез мужчина-воспитатель? Материал к размышлению
Подойди ко мне, мальчик, не бойся.
Николай Рерих
Одной из самых сложных проблем школы всегда была сексуальность. Европейская школа первоначально была религиозной, учились в ней одни мальчики, а преподавали исключительно мужчины, причем молча предполагалось, что ни те, ни другие пола не имеют. Нередкие гомосексуальные скандалы считались чем-то исключительным и замалчивались как «неназываемый порок». Как только школа стала светской и в ней наряду с учителями появились учительницы, возникло много новых проблем.
Пол учителя – чрезвычайно важный фактор школьной жизни. Поскольку школьная учительница символизирует не материнскую любовь, как няня или гувернантка, а отцовскую власть, она проблематизирует в сознании мальчика всю систему гендерной иерархии. С одной стороны, подчиняться женщине мальчику унизительно, он обязан сопротивляться и, как минимум, проверить эту власть на прочность. С другой стороны, молодая и привлекательная учительница часто становится для мальчика-подростка объектом любви или вожделения, и сама она может испытывать к юноше такие же чувства. Мировая мифология и литература полны трагических историй о романах мальчиков с мачехами, по сравнению с которыми связь с учительницей выглядит вообще безгрешной.
Идея бесполости учителя столь же почтенна, сколь и абсурдна. Хотят они того или нет, молодые учителя всегда вызывают к себе любопытство и эротический интерес у подростков противоположного пола, создавая им (и себе) множество больших и мелких проблем. Я хорошо помню послевоенные ленинградские школы. В 206-й мужской школе молодая симпатичная учительница однажды покрасила волосы. Первый человек, которого она встретила в школе, был пожилой мужчина-директор, который сказал ей: «Вы с ума сошли!» Когда она вошла в свой 8-й класс, тот был уже перегорожен доской с надписью: «Наша слива стала сива!» Между прочим, это были хорошие, интеллигентные мальчики, и учительницу они любили. Потом в классе и в учительской, независимо друг от друга, долго спорили о том, имеет ли право учительница на личную жизнь, как ей следует одеваться и могут ли ученики навязывать ей свои вкусы. Мальчики свою ошибку осознали и покаялись. Пожилые учительницы остались при мнении, что ни моде, ни косметике в школе не место.
Молодой женщине не всегда легко правильно отреагировать на совершенно естественные мальчишеские поступки. В другой мужской школе, тоже в 8-м классе, молодая учительница заметила, как один мальчик передает другому какую-то записку, и потребовала ее отдать. Ребята всячески сопротивлялись, но учительница настояла на своем. Развернув листок, она увидела порнографический рисунок, решила, что изобразили ее (мальчишки клялись, что нет, и я им верю, хотя это не имеет никакого значения), покраснела, вышла из класса и отказалась от классного руководства. Конечно, это была грубая педагогическая ошибка: можно добиваться порядка на уроке, но никогда нельзя читать записки, адресованные кому-то другому. Опытный директор все это объяснил, мальчишки искренне каялись, учительницу они очень любили, но преодолеть шок она не смогла.
А если возникают серьезные влюбленности? Разумеется, это не положено, но сердцу не прикажешь. В конце 1960-х годов трагическая история любви 31-летней учительницы Габриэль Рюссье и 16,5-летнего лицеиста Кристиана Росси вызвала во Франции скандал национального масштаба и послужила основой для замечательного фильма Андре Кайятта «Умереть от любви?» с великой Анни Жирардо в главной роли (кто не видел – очень рекомендую).
В СССР этой теме было посвящено знаменитое стихотворение Андрея Вознесенского «Елена Сергеевна» (1958):
Борька – Любку, Чубук – двух Мил,
а он учителку полюбил!
Елена Сергеевна, ах, она…
(Ленка по уши влюблена!)
Елена Сергеевна входит в класс.
(«Милый!» – Ленка кричит из глаз.)
Елена Сергеевна ведет урок.
(Ленка, вспыхнув, крошит мелок.)
Понимая, не понимая,
точно в церкви или в кино,
мы взирали, как над пеналами
шло таинственное
о н о…
Что им делать, таким двоим?
Мы не ведаем, что творим.
Педсоветы сидят:
«Учтите,
вы советский никак учитель!
На Смоленской вас вместе видели…»
Как возмездье, грядут родители.
Ленка-хищница, Ленка-мразь,
ты ребенка втоптала в грязь!
«О, спасибо, моя учительница,
за твою высоту лучистую,
как сквозь первый ночной снежок
я затверживал твой урок,
и сейчас, как звон выручалочки,
из жемчужных уплывших стран
окликает меня англичаночка:
«Проспишь алгебру,
мальчуган…»
Ленка, милая, Ленка – где?
Ленка где-то в Алма-Ате.
Ленку сшибли, как птицу влет…
Елена Сергеевна водку пьет.
До тех пор, пока общество пытается «заклясть» подростковую сексуальность, а в учителях видит бесполых стражей порядка либо потенциальных соблазнителей, такие трагедии неотвратимы. О них упоминает Е. А. Ямбург в книге «Педагогический декамерон» (2008).
Положение мужчины-учителя еще сложнее. Если есть в истории воспитания какой-то бесспорно установленный факт, так это то, что мальчиков всегда и всюду обучали и воспитывали не женщины, а мужчины. Где они сегодня? О феминизации школы и педагогики криком кричат во всем мире.
В России в 2002 г. мужчины составляли менее 14 % школьных учителей (Зборовский, Шуклина, 2005). Процент школьных администраторов значительно выше. Если мы начнем вспоминать знаменитых учителей, также возникнут мужские имена: Александр Тубельский, Евгений Ямбург, Владимир Караковский, Шалва Амонашвили, Владимир Католиков. Звание лучшего учителя года часто получают мужчины. Их тепло вспоминают бывшие ученики. Значит, мужчины могут быть учителями? Почему же их так мало?
Вот небольшая статистика (Drudy, 2008).
В США каждый четвертый учитель – мужчина (данные 2003–2004 гг.), но в младших классах мужчины преподают редко, эта работа считается женской. В начальной школе 88 % учителей и 60 % директоров – женщины, среди учителей младших классов 98 % женщин. Эти цифры почти не менялись 40 лет, число мужчин даже уменьшается. По другим данным, число мужчин-учителей в начальной школе за 20 лет (с 1981 г.) снизилось с 18 до 9 %. В средних классах мужчины в 1986 г. составляли половину, теперь только 35 % учителей.
В Англии в 2007 г. с ужасом обнаружили, что соотношение женщин и мужчин среди учителей 13:1.
Китай озабочен уходом воспитателей-мужчин из детских садов.
В Австралии процент мужчин-учителей в начальной школе между 1984 и 2002 гг. снизился с 30 до 21 %. В качестве причин, кроме низкой зарплаты, мужчины называют отрицательное отношение семьи и друзей, повышенный риск быть заподозренным в сексуальных отклонениях, упрощенное понимание роли «мужской модели» в образовании.
В Новой Зеландии в 1956 г. мужчины составляли 42 % учителей начальных школ, в 2005-м их доля снизилась до 18 %.
В 25 странах Евросоюза в 2003 г. в дошкольных учреждениях доля женщин составляла 96 %, в начальной школе – 80, в средних классах – 65 и в старших классах – 52 % (EducationataGlance, 2005). По данным на 8 марта 2008 г., в Евросоюзе среди учителей младших и средних классов 70 % составляют женщины, а в старших классах 60 % учителей – мужчины.
В Германии в 2006 г. в дошкольных учреждениях женщины составляли 98,3 % воспитателей, в начальной школе – 82,9 % учителей (Zerle, 2008). Годом раньше среди учителей начальных классов женщины составляли 85 %, в средних классах (Hauptschule) – 57 %, в гимназии – 52 %.
Парадоксальная ситуация сложилась в сфере социальной работы с детьми (Fendlichetal., 2006). В 1974 г. 84 % работавших в ней составляли женщины, в 2002 г. их стало 87 %. Это «женская профессия в мужском царстве». Может быть, это не так уж важно? Но мальчики и молодые мужчины бывают получателями социальной помощи значительно чаще, чем девочки и женщины (58 % против 42). В сфере консультативной помощи процентное соотношение мужчин и женщин составляет 56:44, а среди получателей амбулаторной помощи мальчиков аж 70 %. То есть в социальной помощи нуждаются мужчины, а оказывают ее преимущественно женщины. Для мальчиков-подростков это психологически неприемлемо.
О гендерном разрыве и сегрегации в сфере образования говорят в ООН и в ЮНЕСКО. В мае 2008 г. в Гонолулу прошел первый Всемирный рабочий форум о роли мужчин в раннем образовании детей (Working Forum on Men in Early Childhood Education); представители 12 стран серьезно обсуждали вопрос о гендерном равенстве и о том, что препятствует мужчинам реализовать свой педагогический потенциал. В 2009 г. встреча повторится.
Теме, почему мужчины не идут работать с детьми, посвящено много специальных, в том числе экономических, исследований. Называются разные причины: низкая зарплата, ограниченные возможности профессионального роста, стереотип, что это «немужская работа», и связанные с ним «неформальные ограничения». В связи с этим возникают и психолого-педагогические вопросы. Нуждаются ли мальчики в учителях-мужчинах для улучшения успеваемости? Нуждаются ли мальчики в учителях-мужчинах как в ролевых моделях, и, простите, что это, собственно, значит? Являются ли учительницы менее компетентными, чем учителя? Как сказывается феминизация образования на престиже учительской профессии? На эти вопросы нет однозначных ответов, в разных странах ситуация неодинакова, но всюду есть проблемы (Drudy, 2008).
Культурно-психологические проблемы даже сложнее экономических. В условиях растущей безотцовщины никто не сомневается в том, что учителя-мужчины нужны школе не только как профессионалы-предметники, но и как ролевые модели. Однако в школе, как и в обществе, мужскую роль часто понимают крайне упрощенно. При опросе 169 директоров новозеландских начальных школ 94 % директоров-мужчин и 87 % директоров-женщин сказали, что школы нуждаются в мужских ролевых моделях. Но маскулинность сплошь и рядом понимается лишь как физическая сила, умение играть в футбол и водить мальчиков в походы. Каждому второму мужчине-учителю отказывают в приеме на работу, потому что у них вялые рукопожатия или во время интервью они показались слишком эмоциональными. Директора школ определенно предпочитают в качестве ролевых моделей для мальчиков «качков» и «мачо» (Cushman, 2008). Неужели это всё, на что способны мужчины и в чем нуждаются мальчики? А как насчет любви и ласки?
В 2008 г. в Англии профессионально опросили 800 взрослых мужчин, что они думают о роли мужчин-наставников в развитии мальчиков. 35 % опрошенных сказали, что мужчина-учитель в начальной школе побудил их лучше учиться. 50 % сказали, что в случаях травли со стороны одноклассников им было легче обратиться к мужчине-учителю. 49 % опрошенных было легче обсуждать с мужчиной социальные проблемы (SkyNews. September 2008). Но мужчины не идут работать в начальную школу. Как выразился министр просвещения теневого кабинета консервативной партии Борис Джонсон, «истерический страх перед педофилами мешает мужчинам становиться учителями» (Education Guardian. March 20. 2007).
Мальчику-подростку, особенно если у него нет отца или прохладные отношения с ним, очень нужен доброжелательный наставник-мужчина, с которым он мог бы по душам поговорить или хотя бы помечтать о такой возможности. О своих любимых учителях мальчики помнят всю жизнь. «Я никогда не поверял ему сердечных тайн, не имел даже надлежащей свободы в разговоре с ним, но при всем том одна мысль – быть с ним, говорить с ним – делала меня счастливым, и после свидания с ним, и особенно после вечера, проведенного с ним наедине, я долго-долго наслаждался воспоминанием и долго был под влиянием обаятельного голоса и обращения… Для него я готов был сделать все, не рассуждая о последствиях», – писал Н. А. Добролюбов о своем семинарском учителе И. М. Сладкопевцеве (Добролюбов, 1964. Т. 8. С. 441). Эта привязанность сохранилась и после отъезда Сладкопевцева из города.
Увы, в современных детских учреждениях мужчина-учитель изначально подозревается в том, что он потенциальный насильник или совратитель. Он не смеет ни трогать детей, ни возиться с ними, ни, тем более, проявлять к ним нежность (Sargent, 2000). Это заставляет его держаться настороже, выглядеть суше и строже, чем это ему свойственно.
Школьник для учителя вроде животного в клетке с надписью: «Не дразнить, не кормить и руками не трогать!».
Особенно нелепы и патогенны запреты на прикосновение (Piper, Powell, Smith, 2006). Прикосновение – важнейшая, а порой и единственная форма передачи эмоционального тепла, тем более для мальчиков, у которых вербальные контакты затруднены. В 1959 г. я участвовал в горном походе по Карпатам с большой группой школьников, которым руководил мой старый приятель. Осенью мы все собрались в Доме пионера и школьника. Ребята пришли нарядные, мальчики в костюмах и при галстуках. И вдруг ко мне подходит девятиклассник и вместо приветствия нагибает голову и шутливо бодает меня в грудь. В контексте официальной встречи это выглядело странно. А как иначе мальчик мог выразить свои чувства? Сказать, что он рад меня видеть? Таких слов нет в мальчишеском словаре. Обнять? Еще более неуместно. Поэтому он просто ласково боднул меня, как теленок. Языком прикосновений в общении с детьми любого пола широко пользуются и взрослые, когда хотят продемонстрировать поддержку и покровительство. Если все подобные жесты трактовать как проявления сексуальности, дети недобирают необходимой им ласки, а мягкие, внимательные мужчины, в которых больше всего нуждается школа, из нее уходят.
Нормативный «Мужчина с Большой Буквы» не только Воин, но и Пророк, Наставник, Учитель, всё это – разные ипостаси отцовства в широком понимании этого слова. Символическое отцовство, когда мужчина воспитывает «чужих» детей, существует везде и всюду. Социальная потребность общества в мужчине-воспитателе материализуется в психологической потребности взрослого мужчины быть наставником, духовным гуру, вождем или мастером, передающим свой жизненный опыт следующим поколениям мальчиков. В традиционных обществах эти отношения так или иначе институционализировались, имели свою законную и даже сакральную нишу. В современные формально-бюрократические образовательные институты они не вписываются. Попытки вернуть в школу мужчину-учителя блокируются:
а) низкой оплатой педагогического труда, с которой мужчина не может согласиться (для женщин эта роль традиционна и потому хотя бы неунизительна),
б) гендерными стереотипами и идеологической подозрительностью («Чего ради этот человек занимается немужской работой? Не научит ли он наших детей плохому?»),
в) родительской ревностью («Почему чужой мужчина значит для моего ребенка больше, чем я?»),
г) сексофобией и гомофобией, из-за которых интерес мужчины к детям автоматически вызывает подозрения в педофилии или гомосексуальности.
Для многих мужчин общение и работа с детьми психологически компенсаторны. Сорок с лишним лет назад, потратив неделю на изучение биобиблиографических справочников, я нашел, что среди великих педагогов прошлого (все они были мужчинами – ни философия воспитания, ни практическая педагогика до XX в. нигде не считались женской работой) было непропорционально много холостяков и людей с несложившейся семейной жизнью. Но любовь к детям не синоним педо– или эфебофилии; она может удовлетворять самые разные личностные потребности, даже если выразить их не в «высоких», вроде желания распространять истинную веру или научную истину, а в эгоистических терминах.
Один мужчина, сознательно или бессознательно, ищет и находит у детей недостающее ему эмоциональное тепло.
Другой удовлетворяет свои властные амбиции: стать вождем и кумиром подростков проще, чем приобрести власть над ровесниками.
Третий получает удовольствие от самого процесса обучения и воспитания.
Четвертый сам остается вечным подростком, которому в детском обществе уютнее, чем среди взрослых.
У пятого гипертрофированы отцовские чувства, собственных детей ему мало, или с ними что-то не получается.
Отлучение этих, совершенно разных, мужчин от воспитания и обучения детей не приносит пользы ни им, ни детям, ни обществу. Однако люди, одержимые страхом перед гомосексуальностью, верят любому слуху.
Невеселые истории
«В молодости Уинг Бидлбом был школьным учителем в одном из городов Пенсильвании. В тот период он был известен не под именем Уинга Бидлбома, а откликался на менее благозвучное имя Адольфа Майерса. Как школьный учитель он пользовался большой любовью своих учеников.
Адольф Майерс был наставником молодого поколения по призванию. Он добивался послушания не суровостью, а мягкостью. Такие воспитатели встречаются редко. Это избранные натуры, но многие их не понимают и считают безвольными. Чувство, с которым такие педагоги, как Адольф Майерс, относятся к своим питомцам, очень похоже на чувство любви утонченной женщины к мужчине.
Но это сказано очень упрощенно и неточно. Здесь опять требуется поэт.
Со своими учениками Адольф Майерс проводил целые вечера, гуляя по окрестностям, или до самых сумерек засиживался в мечтательной беседе на школьном крыльце. При этом рука учителя протягивалась то к одному, то к другому из мальчиков, гладя их спутанные волосы или касаясь плеча. Голос наставника становился мягче и певучее, в нем тоже слышалась ласка. Мягкость и нежность голоса, ласка рук, касавшихся плеч и волос детей, – все это способствовало тому, чтобы вселять мечты в молодые умы. Ласкающее прикосновение пальцев учителя было его способом выражения. Он принадлежал к людям, у которых творческая энергия не накапливается, а непрерывно излучается. В его присутствии сомнение и недоверчивость покидали его учеников, и они тоже начинали мечтать.
И вдруг – трагедия.
Случилось так, что один слабоумный мальчик влюбился в молодого школьного учителя. По ночам в постели он предавался отвратительным, грязным фантазиям, а наутро выдавал свой бред за действительность. Слова, срывавшиеся с его отвислых губ, складывались в дикие, гнусные обвинения.
Городок был в ужасе. Скрытые, смутные сомнения относительно Адольфа Майерса, уже возникавшие у некоторых родителей, мигом перешли в уверенность.
Трагедия разразилась незамедлительно. Дрожащих подростков ночью вытаскивали из постелей и подвергали допросу.
– Да, он клал мне руки на плечи, – говорил один.
– Он часто гладил мои волосы, – говорил другой.
Один из родителей, трактирщик Генри Вредфорд, явился в школу. Вызвав Адольфа Майерса во двор, он стал его избивать. Он бил перепуганного учителя тяжелыми кулаками прямо по лицу и при этом приходил все в большую и большую ярость. Школьники с криками отчаяния метались по двору, как потревоженные муравьи.
– Я покажу тебе, как обнимать моего мальчика, скотина! – орал трактирщик. Он уже устал избивать учителя и гонял его по двору, пиная ногами.
В ту же ночь Адольфа Майерса выгнали на города. К домику, в котором он жил один, подошла группа мужчин, человек десять, с фонарями. Они скомандовали, чтобы он оделся и вышел к ним. Шел дождь. У одного из пришедших была в руках веревка. Они хотели повесить учителя, но что-то в его маленькой, жалкой белой фигурке тронуло их сердца, и они дали ему ускользнуть. Однако, когда он скрылся во тьме, они раскаялись в своей слабости и бросились за ним, ругаясь и швыряя в него палки и комья грязи.
Но белая фигурка, издавая вопли, бежала все быстрее, пока не скрылась во мраке».
(Шервуд Андерсон. Рассказ «Руки», 1916)
17-летний Холден Колфилд, герой культового романа Дж. Сэлинджера «Над пропастью во ржи», оказавшись в трудном положении, обращается за советом к своему бывшему любимому школьному учителю Антолини. Учитель и его жена тепло приняли одинокого мальчика и оставили у себя переночевать. А потом он «вдруг проснулся». «Не знаю, который был час, но я проснулся. Я почувствовал что-то у себя на лбу, чью-то руку. Господи, как я испугался!
Оказывается, это была рука мистера Антолини. Он сидел на полу рядом с диваном и не то пощупал мне лоб, не то погладил по голове. Честное слово, я подскочил на тысячу метров!
– Что вы делаете?
– Ничего! Просто гляжу на тебя… любуюсь…
– Нет, что это вы тут делаете? – говорю я опять. Я совершенно не знал, что сказать, растерялся, как болван.
– Тише, что ты! Я просто подошел взглянуть…
– Мне все равно пора идти, – говорю. Господи, как я испугался! Я стал натягивать в темноте брюки, никак не мог попасть, до того я нервничал.
Насмотрелся я в школах всякого, столько мне пришлось видеть этих проклятых психов, как никому; при мне они совсем распсиховывались.
А мучило другое – то, как я проснулся оттого, что он погладил меня по голове. Понимаете, я вдруг подумал – должно быть, я зря вообразил, что он хотел ко мне пристать. Должно быть, он просто хотел меня погладить по голове, может, он любит гладить ребят по голове, когда они спят. Разве можно сказать наверняка? Никак нельзя!.. Понимаете, я стал думать, что даже если бы он был со странностями, так ко мне-то он отнесся замечательно. Не рассердился, когда я его разбудил среди ночи, сказал – приезжай хоть сейчас, если надо. И как он старался, давал мне всякие советы насчет образа мысли и прочее <…> Мучила меня мысль, что надо было вернуться к ним домой. Наверно, он действительно погладил меня по голове просто так. И чем больше я об этом думал, тем больше мучился и расстраивался».
(Сэлинджер. «Над пропастью во ржи» // Сэлинджер, 1965. С. 134–135)
Третья история произошла в современной Москве. От нанятого отцом репетитора 14-летний Костя впервые услышал добрые слова о себе и своих способностях. «Ага! Я тогда даже тусовку свою забросил. Так старался его в очередной раз поразить при встрече. Еще бы, взрослый человек – и дорожит общением. И с кем? Со мной, уродом, от которого даже отец ушел, а взрослые в сумерках ускоряют шаг. Сидел, корпел над учебниками. Конспектировал. А потом он вышел как-то проводить, идем, говорим – я вокруг вообще ничего не вижу, так беседой увлечен. Ну просто Бог он! Не такой, как все. Особенный. Увлеченный. И в меня верит! Он меня под руку взял. А нас тогда, оказывается, Потапа видел. Он в том же подъезде живет. И оказывается, там не то что подъезд – весь их дом знает, что… Да голубой он, папа! <…>
Я год потратил, чтобы отмыться. Мне руки не подавали… Надписи разные писали – понимаешь, какие. А я бился… Хорошо, Япончик лапу протянул. Из одиннадцатого. Сказал, что видел меня в деле. С девчонками».
А что же репетитор?
«Я как исчез, он ведь так ни разу и не позвонил. Не искал меня. Хотя жив-здоров, я видел. Значит, я его и в самом деле интересовал-то только в этом смысле, а не как личность».
Оказывается, не совсем. Репетитор звонил отцу, «просил на тебя не давить, сказал, что мотивация на учебу в этом возрасте не у всех просыпается, что, может, у тебя первая любовь».
И ведь точно сказал, так оно и было. И влюбился Костя не в репетитора, а в одноклассницу. Может быть, лучше было пренебречь домовыми сплетнями и не убегать от хорошего репетитора? (Мурсалиева, 2006. С. 333–334).
Я не берусь оценивать описанные ситуации и судить, можно ли доверить ребенка «таким» учителям. Кому вообще можно доверять своих детей, и кому они сами готовы довериться? Но во всех трех эпизодах против учителей были только страхи, слухи и односторонне истолкованные, в первом случае – родителями, в двух других – самими мальчиками, поступки. Ни объяснений, ни права на оправдание. Это нормально?
Дело вообще не в сексуальности. Молча предполагается, что между мальчиком и его учителем вообще не должно быть эмоциональной близости. Но зачем тогда мужчина в школе? Хрестоматийные, классические отношения мужского «ученичества» всегда описывались как неформальные, выходящие за пределы обыденности. Сегодня мальчикам приходится искать наставников-мужчин во внешкольной среде, в спортивных организациях, клубах по интересам и т. д. Никаких гарантий, что эти мужчины не окажутся представителями неортодоксальной сексуальной ориентации или проводниками каких-то социально нежелательных идей, никто дать не может. На всякий случай мы подозреваем всех и во всем.
Наставники, которых находят себе мальчики, иногда действительно выглядят странными. Известный философ Леонид Столович рассказывает, как в 1943 г. в Казани, четырнадцатилетним мальчиком, который увлекался писанием стихов, он подружился с 23-24-летним школьным электромонтером Валентином Сымоновичем. Этот болезненный, странный, видимо, психически больной человек обладал большой гуманитарной культурой, познакомил юного Леню с Данте, Вергилием, Горацием, Анакреоном, Мильтоном, Гомером. Собранная им библиотека стала для мальчика образцом создания собственной библиотеки. После отъезда семьи Столовичей в Ленинград Леня в течение нескольких лет переписывался с Валентином. «Для обыденного, тем более обывательского, сознания все это может показаться психопатологической манией величия человека, дурящего голову четырнадцатилетнему подростку, с которого, конечно, другой спрос. Но я так не считал и не считаю. С точки зрения обывателя, любой человек, одержимый идеей, возвышающейся над обыденностью, «ненормальный». "Ненормальными" окружающим казались многие ставшие действительно великими поэты, философы, ученые. Валентин великим не стал. Возможно, он стоял на учете в каком-то психоневрологическом учреждении. Но я не видел у него тогда никаких проявлений психопатологии. Пожалуй, они проявлялись в его письмах ко мне в 1947–1949 годах, когда он бывал очень рассержен. Он был в высшей степени бескорыстным и благородным человеком, обуреваемым возвышенными идеями, как бы к ним не относиться. И я, которому сейчас уже идет восьмой десяток, благодарю судьбу за встречу в моей поэтической юности с таким человеком» (Столович, 2003. С. 45).
Таких примеров немало.
В прошлой, советской, жизни я видел много разных, больших и малых подростковых организаций. И все они, даже самые знаменитые, жили в атмосфере травли. Органы народного образования и комсомол могли понять любые корыстные мотивы работы с детьми (материальные, сексуальные, даже интеллектуальные – например, ты пишешь о них диссертацию), кроме одного – что детей можно просто любить. Людям, особенно мужчинам, работавшим с подростками, все время приходилось в чем-то оправдываться.
В ростовском клубе ЭТО («Эстетика. Творчество. Общение»), как во многих подобных организациях, каждый вечер открывался тихой лирической песней. Пришла какая-то дурища из горкома комсомола, послушала и изрекла: «Теперь мне понятно, откуда у нас в городе растут сектанты!» Никаких сектантов в ЭТО не было, но поди докажи, что ты не верблюд.
В 40-дневном карпатском походе моему покойному другу школьному учителю и инструктору по альпинизму Георгию Александровичу Когану доверяли жизни сорока детей и в то же время ждали, что он их обворует. Деньги были грошовые, часть давал Дом пионера и школьника, часть собирали с родителей, украсть там было нечего. В сельмаге не было чековых аппаратов, на рынке и подавно, а надо было отчитаться за каждую копейку. Вечером, когда усталые ребята засыпали, Гарик и ответственный старший мальчик до глубокой ночи писали финансовые отчеты.
Не менее страшна была идеологическая бдительность. Я с детства любил церковную архитектуру и музыку. Оказавшись в прекрасном Львове, я не мог не пойти на воскресную службу в великолепный барочный собор Святого Юра, где был потрясающий церковный хор. Со мной пошли группа ребят и учительница. Я чувствовал себя немного неловко, потому что учительница и девочки были в шортах и без косынок, но верующие оказались терпимыми, увидев, что ребята ведут себя прилично, их не только не шпыняли, но даже пропускали вперед. Большинство ребят были в церкви впервые, служба и хор их очаровали, я с трудом увел их оттуда, потом для симметрии сводил в костел, послушали органную музыку. А вечером Гарик мне сказал:
– Ну, с Галины Васильевны нечего взять, но ты-то как не понимаешь, что детей нельзя водить в церковь? Многие ребята были там впервые, они напишут родителям восторженные письма, откуда нам знать, какую это вызовет реакцию?
– Ничего, – сказал я. – Запиши в дневнике, что в горах у костра профессор Кон провел с ребятами беседу о различии православных, католических и униатских символов (я это действительно сделал), никто не подкопается.
Проблем на самом деле не возникло. То ли ребята ничего не написали родителям, то ли родители оказались вменяемыми, но жалоб не поступило.
В сексуальных посягательствах на детей Гарика не подозревали, все знали, что он пользуется успехом у женщин. И напрасно. Его роман (не секс) с будущей женой начался именно в туристическом походе, когда ему было 27 лет, а девочке 17. Когда осенью Гарик пришел к нам в гости, он излучал такое счастье, что моя мама спросила его, что произошло, и он охотно поделился радостью. Уголовный кодекс и педагогическую этику Гарик уважал, но как только девочке исполнилось 18, они поженились и жили долго и счастливо.
Я не собираюсь развивать эту тему. Как «вернуть мужчину в школу» и какие именно хорошие и разные мужчины там нужны – я не знаю. Но я твердо уверен в том, что мужское влияние мальчику необходимо. И если общество не научится доверять мужчине-воспитателю и ценить его труд, это место займут другие, гораздо более опасные люди, вроде криминальных авторитетов и «крутых» парней постарше, как это регулярно происходит в молодежных группировках.
Кому благоприятствует школа?
Кому на Руси жить хорошо?
Н. А. Некрасов
В психолого-педагогической литературе часто возникает вопрос: кому благоприятствует современная школа – мальчикам или девочкам? Особенно остро об этом спорили в США.
Известный гарвардский психолог Кэрол Гиллиган, автор бестселлера «Другим голосом» (1982), утверждает, что женское мышление фундаментально отличается от мужского и современная американская школа, уделяющая главное внимание мальчикам, последовательно угнетает и недооценивает девочек, заглушая их голоса, внушая им чувство собственной второсортности и т. п. Книга Гиллиган имела огромный успех, разошлась тиражом свыше 600 тысяч копий, была переведена на девять языков. В 1984 г. женский журнал «Ms» провозгласил Гиллиган «женщиной года», а журнал «Time» в 1996 г. включил ее в список самых влиятельных американцев.
По правде говоря, Гиллиган поверили на слово: собственные эмпирические данные, на которых она основывала свои выводы, были не только нерепрезентативными, но даже неопубликованными. Однако ее идеи показались правдоподобными. В 1991 г. влиятельная феминистская Американская ассоциация университетских женщин (AAUW) под шапкой «Как школы обманывают девочек?» опубликовала результаты исследования самовосприятия 3 000 детей (2 400 девочек и 600 мальчиков с 4-го по 10-й класс), из которого следовало, что:
учителя в классе уделяют девочкам значительно меньше внимания, чем мальчикам;
сексуальные посягательства на девочек со стороны мальчиков усиливаются;
гендерный разрыв в науке не уменьшается, а, возможно, даже растет;
девочки-подростки совершают попытки суицида в 4–5 раз чаще мальчиков;
это приводит к глобальному снижению самоуважения девочек, со всеми вытекающими отсюда отрицательными последствиям. 8-9-летние девочки счастливы, благополучны и уверены в себе, но после нескольких лет, проведенных в школе, они утрачивают эти положительные качества и вступают во взрослую жизнь с чувством неполноценности (American Association of University Women, 1991).
Американское общество восприняло сообщение о «кризисе девочек» очень серьезно. Правда, отдельные авторитетные ученые, включая известного социолога, автора первого большого лонгитюдного исследования подросткового самоуважения Роберту Симмонс, говорили, что, вопреки данным AAUW, резкого падения уровня самоуважения у подростков не наблюдается, а различия между мальчиками и девочками в этом вопросе объясняются не ситуацией в школе, а сроками полового созревания (см. об этом выше). Но газетам было не до тонкостей – надо было срочно спасать угнетенных девочек.
В конце 1990-х годов маятник качнулся в противоположную сторону.
В серии статей и в книге «Война против мальчиков» консервативный социолог Кристина Хофф Соммерс (Sommers, 2000) обвинила Гиллиган в том, что та основывает свои выводы не на солидной статистике, а на анекдотах и небольшом количестве интервью, которые так и остались неопубликованными, что заставляет усомниться в их научной состоятельности (увы, это обвинение осталось без ответа). Кроме того, Гиллиган изучала только девочек, а широко разрекламированный доклад AAUW мальчишеские проблемы игнорирует и фактически отрицает. Опираясь на статистические данные Национального центра педагогической статистики, Соммерс доказывала, что американские мальчики не только не опережают своих ровесниц, но все больше отстают от них. Девочки опережают мальчиков и по школьной успеваемости, и по многим тестовым показателям, и по числу продолжающих образование в колледже, и по уровню своей социальной активности. Мальчики опережают девочек только в спорте. Угнетенные жертвы в школе – не девочки, а мальчики, которых учителя постоянно унижают, мешают проявлению их спонтанной активности, в результате чего мальчики гораздо чаще девочек отсеиваются из школы, пополняя ряды несовершеннолетних правонарушителей, алкоголиков и наркоманов. Из этого тут же делаются политические выводы:
«Каждое общество стоит перед проблемой социализации своих молодых мужчин. Традиционный подход состоит в воспитании характера: надо развивать у молодого мужчины чувство чести. Помогите ему стать ответственным, совестливым человеком. Сделайте из него джентльмена. Этот подход уважает мужскую природу мальчика, он проверен временем, и он работает. Даже сегодня, несмотря на несколько десятилетий моральной распутицы, большинство молодых людей понимают слово «джентльмен» и одобряют связанные с ним идеалы.
Гиллиган и ее сторонницы предлагают совершенно другое: социализировать мальчиков путем ослабления их маскулинности. Совет Глории Стайнем (известная американская феминистка. – И. К.) : «Воспитывайте мальчиков так, как мы воспитываем девочек». Этот подход глубоко неуважителен по отношению к мальчикам. Он навязчив и вреден, это совсем не то, что должны делать воспитатели в свободном обществе».
Доводы Соммерс выглядели не менее убедительно, чем слова Гиллиган. Консервативная пресса и политики немедленно начали кампанию по спасению мальчиков. Что ж, как сказали бы в советские времена, два мира – две идеологии. Но если оставить в стороне общие места и обратиться к эмпирическим фактам (данные об успеваемости, самоуважении и психическом здоровье мальчиков и девочек приводились в главе 2), то мы увидим, что тенденции гендерного развития не выглядят ни столь полярными, ни столь однозначными, ни столь катастрофическими.
Когда за дело взялись серьезные социологи, оказалось, что многие вопросы поставлены Гиллиган и Соммерс не совсем корректно.
В получившей престижную премию статье «Оценивая спор Гиллиган и Соммерс: гендерно-специфические тенденции благополучия детей и юношей в США (1985–2001)» Сара Медоус, Кеннет Лэнд и Викки Лэм (Meadows, Land, Lamb, 2005) рассматривают эти сюжеты в контексте общих тенденций социального благополучия, которые систематически измеряются в США с 1985 г. Важнейшие индикаторы детского благополучия: 1) материальное благополучие, 2) социальные отношения (с семьей и сверстниками), 3) здоровье, 4) безопасность / поведенческие заботы, 5) производственная активность и учебные достижения, 6) место в общине (участие в школьных или производственных делах) и 7) эмоциональное/духовное благополучие. Историческое сравнение их динамики показывает, что общий уровень благополучия американских детей с 1985 по 2001 г. значительно повысился, но этот процесс был нелинейным. Абсолютные показатели гендерных различий уменьшились в конце 1980-х, выросли в 1990-х и снова понизились после 1997 г. Это связано прежде всего с экономической ситуацией в стране. В целом, гендерные различия в качестве жизни, если они вообще существуют, незначительны, качество жизни как девочек, так и мальчиков в 2001 г. значительно лучше, чем в 1985 г., а разница между ними уменьшилась, хотя по разным индикаторам тенденции варьируют. Мнение многих феминистов, будто девочки находятся в невыгодных условиях, не выдерживает эмпирической проверки, особенно если речь идет об учебных достижениях. Отстают, особенно на высших уровнях образования, скорее мальчики.
Но может быть, у мальчиков и девочек разные критерии субъективной удовлетворенности жизнью и самоуважения? В феминистских исследованиях этот момент занимает центральное место, а в работе Медоус, Лэнда и Лэм он отсутствует. Из того, что не правы феминистки, говорящие о «кризисе девочек», еще не вытекает, что правы их противники, которые пишут о «критическом положении американских мальчиков». Чаще всего за этими жалобами стоит недостаток знаний и избыток оппортунизма. Газетные ссылки на психофизиологию и другие сложные науки, как правило, неосновательны и грешат упрощениями, статистические корреляции выдаются за причинные связи, а неправомерные умозаключения – за доказанные факты.
Подготовленный Независимым исследовательским центром супругов Гейтс основательный доклад Сары Мид «Правда о мальчиках и девочках» (Mead, 2006), опираясь на тщательный анализ социально-педагогической статистики, показывает, что слухи о глобальном отставании, регрессе и едва ли не гибели американских мальчиков, мягко говоря, преувеличены. В целом разрыв между девочками и мальчиками в пользу девочек в последние годы уменьшился, но в тех сферах, в которых девочки всегда опережали мальчиков, он увеличился, создавая тем самым впечатление глобального отставания мальчиков. Однако причина «гендерного разрыва» не в том, что мальчики стали учиться хуже, а в том, что девочки стали учиться лучше.
По словам Сары Мид, истерия по поводу мальчиков отчасти зависит от угла зрения. Хотя большинство американского общества, в конечном счете, приняло идею женского равенства, многим людям трудно переварить мысль, что женщины могут фактически превзойти мужчин в каких-то областях, даже если в других сферах они продолжают отставать. Поэтому мальчиков стали называть «отстающими», несмотря на то, что их абсолютные показатели улучшаются.
Долгосрочные тенденции национальной педагогической статистики США, ведущейся с начала 1970-х годов, неодинаковы по разным учебным предметам. Например, у мальчиков младшего и среднего возраста показатели по чтению за это время заметно улучшились, а у старших мальчиков ухудшились по сравнению с 1990-ми, но не с 1970-ми годами. По математике с 1990 по 2005 г. налицо стабильный рост, по истории есть небольшое улучшение, а по географии – никакого.
Короче, ничего катастрофического с мальчиками в последние годы не произошло, в целом разница между мальчиками и девочками стала меньше, чем раньше. В том, что девочки опережают мальчиков по чтению и письму больше, чем мальчики опережают девочек по математике, естественным наукам и географии, нет ничего нового. Разница в пользу девочек по этим предметам существовала всегда, сейчас мальчики ее даже уменьшили (у девятилеток с 13 пунктов в 1971 г. до 5 пунктов в 2005 г.). Зато преимущество 17-летних мальчиков перед девочками в математике уменьшилось, и это вызывает панику. У старших школьников улучшения вообще нет, некоторые показатели у обоих полов даже ухудшаются. Почему? Может быть, характер школьного преподавания не отвечает запросам ни мальчиков, ни девочек?
С этими выводами согласились и феминистки. Последний отчет AAUW (Corbett, Hill, St. Rose, 2008), подводя итоги развития американского образования за 35 лет, делает три главных вывода: 1) успехи девочек достигнуты не за счет мальчиков; 2) в среднем успеваемость улучшилась как у девочек, так и у мальчиков; 3) для понимания достижений девочек и мальчиков необходимо учитывать расово-этнические различия и разницу семейных доходов. «Кризис мальчиков» сильнее всего поражает мальчиков из бедных семей и из этнокультурных меньшинств. Некоторые группы американских мальчиков, особенно испаноязычные, черные и выходцы из бедных семей, действительно переживают учебные трудности, не выдерживая соревнования с более благополучными ровесниками и ровесницами, но это не гендерные, а социально-экономические и, если угодно, расовые проблемы.
О том же говорят западноевропейские и мировые данные.
В 19 из 22 стран ЕС и в трех партнерских странах доля получивших полное среднее образование девочек выше, чем доля мальчиков. В Дании, Финляндии, Исландии, Ирландии, Новой Зеландии, Норвегии, Польше, Испании и Бразилии девочки опережают мальчиков более чем на 10 %. В Турции выпускниц на 8 % больше, чем выпускников, а в Корее и Швейцарии эта разница меньше 1 % (см. подробнее Кон, 2009).
Впрочем, даже в одной и той же стране динамика развития в разных школах неодинакова. При обследовании 450 000 учащихся из 2 700 английских школ второй ступени выяснилось, что учебные показатели девочек во многих школах прогрессируют быстрее, чем показатели мальчиков, обратной тенденции нет нигде. В то же время почти в половине школ страны оба пола прогрессируют более или менее одинаково, а в значительном меньшинстве школ задача повышения общего уровня образования стоит острее, чем уменьшение «гендерного разрыва» (Grayetal.,2004).
Какое отношение все это имеет к России? К сожалению, в России нет того долгосрочного улучшения положения детей, которое констатируют американские и британские авторы и на фоне которого происходит отмеченное ими ослабление гендерных различий. Нет в России и адекватной социально-педагогической статистики, без которой нельзя судить о долгосрочных социальных процессах. Тем не менее, глобальные тенденции развития у нас и у них одни и те же. Западный опыт не объясняет наших конкретных проблем, но позволяет понять несостоятельность абстрактного противопоставления «мальчишеских» интересов «девчоночьим». На мой взгляд, ни американская, ни западноевропейская, ни российская школа сегодня, в отличие от недавнего прошлого, сознательно не протежируют ни мальчикам, ни девочкам. Однако школьное образование продолжает воспроизводить противоречия, характерные для современного гендерного порядка в целом. Разбираться в них должна теоретическая макросоциология. От социальной педагогики требуется чувство реализма и здоровое недоверие к тем, кто предлагает простые рецепты для решения сложных проблем.
Школьное насилие: буллинг и хейзинг
Я бреду из школы по спокойному переулку, меня нагоняют ражие и зычные старшеклассники. Один уже заносит руку меня ударить. Другой говорит: «Не тронь, я его знаю, он хороший парень, вот я ему скажу, и он у меня наземь сядет, – а ну, сядь!» Я подсовываю под себя в грязь облупленный портфель и сажусь на него, думая только об одном: как бы он не сказал: «Чего жульничаешь? Не на портфель, а на тротуар!» А на тротуаре липкая черная слякоть. Но нет, сегодня он не злой, и парни, хохоча, проходят мимо.
Михаил Гаспаров
Из эволюционной биологии, этологии и антропологии мы знаем, что мужчины унаследовали от животных предков, с одной стороны, повышенную агрессивность, а с другой – склонность к формированию закрытых для женщин и для посторонних мужчин групп, союзов и сообществ (мужская гомосоциальность или malebonding). Все мужские сообщества организованы иерархически, на основе господства и подчинения, статус в них достигается путем индивидуального соперничества, один на один, и путем образования соперничающих друг с другом союзов и коалиций.
В детском сообществе, включая школу и школьный класс[Важное уточнение о понятии «одноклассники». В российской школе состав класса является постоянным, одноклассники овладевают всеми предметами совместно, в одном и том же помещении, причем это может продолжаться в течение всех лет школьной учебы. В американской школе дети имеют больше свободы выбора учебных предметов, поэтому на разных уроках они могут сидеть с разными соучениками. Кроме того, переход с одной ступени обучения на другую означает также смену школы, оставаться в одном и том же, хотя и обновленном классе на протяжении всего периода школьного обучения там невозможно.], за социально-возрастными коалициями закреплены определенные социальные привилегии, дающие старшим относительно «законное» право распоряжаться младшими, причем принадлежность к господствующей группе символически ассоциируется с приписываемой ей повышенной маскулинностью: «настоящие мальчики» контролируют и подчиняют себе недостаточно зрелых, слабых и «неполноценных». В архаических обществах переход из младшей группы в старшую оформляется специальными обрядами, в ходе которых мальчик должен перенести мучительные и унизительные испытания, только это позволяет ему стать «настоящим мужчиной». Мальчик, который этих экстремальных испытаний не выдержит, мужского статуса не приобретает.
Более или менее узаконенное и институционализированное индивидуально-групповое насилие существует, как мы видели, и в школе. Его самые распространенные формы, которым посвящена огромная, но практически неизвестная в России научная литература, – буллинг и хейзинг.
Английское слово буллинг давно уже стало из обыденного социально-психологическим и педагогическим термином. Исследователи обычно определяют буллинг (это слово можно перевести как «травля») как повторяющееся враждебное поведение, имеющее целью причинить ущерб кому-то физически или психологически более слабому. Различают прямой, открытый (например, нападение), и опосредованный (например, исключение из общения) буллинг, а также целенаправленный, сознательный, буллинг и реактивный буллинг, мотивированный чувством гнева.
Мотивационные и реляционные (связанные с отношениями) аспекты буллинга очень разнообразны. Хотя, как заметил один исследователь, только булли могут знать свои мотивы и только их жертвы могут оценить степень причиненного им вреда, психологи изучают это явление в самых разных контекстах. Что мы об этом знаем?
Буллинг широко распространен во всем мире, а его «эпидемиология» весьма разнообразна (Adeleke et al, 2008; McEachern et al., 2005; Carlyle, Steinman, 2007).
В школах США насчитывается около 2,1 млн. булли и 2,7 млн. их жертв. Согласно одному национальному опросу, с буллингом сталкивались около 30 % школьников 8-10-х классов. По другим данным, жертвой травли становится каждый четвертый подросток, а каждый пятый считает булли себя. Буллинг значительно больше распространен среди младших, чем среди старших подростков. С возрастом мальчики реже травят других и сами реже становятся жертвами травли. Те же тенденции существуют в других странах. В Австралии каждый шестой школьник от 9 до 17 лет подвергается травле по крайней мере раз в неделю. Опрос 2 923 японских школьников 7-9-х классов выдвинул на первый план такие факторы буллинга, как влияние девиантных сверстников и слабый самоконтроль над собственной агрессивностью и импульсивностью, а на противоположном полюсе – недостаток напористости и неумение сопротивляться нажиму (Andoetal., 2005).
Сравнительное обследование 14-15-летних российских (г. Волгоград) и немецких школьников выявило сходную картину. Страх стать жертвой насилия в школе у юных волгоградцев, как и у их немецких ровесников, стоит на третьем месте в ряду других социальных опасений, но у волгоградцев он сильнее: этого «очень» боятся 7,7 % и «изрядно» – 14,6 % волгоградцев, по сравнению с 6,2 % и 9,2 % немцев. Как и в Германии, жертвами физического насилия чаще бывают мальчики, но в России акты насилия происходят чаще, притом именно в школе: 13,5 % волгоградских подростков подтвердили, что более одного или двух раз сталкивались с насилием в школе; в Ганновере так ответили 10,4, в Лейпциге – 8,7 %. При этом российские подростки значительно больше немецких (разница в 10 %) боятся подвергнуться сексуальному насилию (Думов, 2005).
Буллинг имеет место и в начальной школе. Опрос 2 377 английских детей от 6 до 8 лет и 1 538 немецких восьмилеток показал значительные различия в степени виктимизации: в Англии жертвами травли становится втрое больше детей, чем в Германии (24 % против 8), зато число булли среди английских мальчиков вдвое или втрое меньше, чем среди маленьких немцев (у девочек такой разницы нет). Типы бул-линга в обеих странах одинаковы: его жертвами, как и инициаторами, чаще всего являются мальчики, происходит он обычно на игровых площадках или в классах, социально-экономические и этнические различия невелики (Schulz et al.,2001).
Примеры буллинга из практики Санкт-Петербургского центра социальной помощи семьям и детям (Бердышев, Нечаева, 2005):
Десятилетнего мальчика в течение нескольких месяцев соученики-пятиклассники травили исключительно психологическими способами: высмеивали при неудачных ответах, дразнили при проявлении легкого заикания, объявляли ему бойкот и т. д. Затем после уроков группа мальчиков в присутствии остальных одноклассников совершила над ним насилие, стащив с него штаны и нижнее белье. Ребенок в шоковом состоянии убежал из школы и был с трудом задержан на оживленном перекрестке случайно оказавшейся там матерью. Мальчик находился в двух метрах от проезжавшего с большой скоростью автобуса. Его состояние мать описывала как «амок», или «зомби». Через три недели у ребенка выявились классические симптомы посттравматического стрессового расстройства.
«Не могу дождаться окончания школы. Одноклассники грубы, бесцеремонны и жестоки».
«В моем классе учится мальчик, который подвергается травле одноклассников уже в течение нескольких лет, но я, как классный руководитель, ничего не могу с этим поделать».
«Ребенка страшно отпускать в школу. Каждый день он приходит то в порванной одежде, то в грязи с головы до ног. Учиться стал плохо, в школу ходить не хочет».
Четырнадцатилетний Денис учится в кадетском классе, поступить туда было его мечтой, поскольку с детства собирался продолжить семейную династию – стать офицером. С удовольствием изучает иностранные языки, неплохо играет на фортепьяно, осваивает классическую гитару и флейту, на ты с компьютером. Один из лучших учеников в классе. Несмотря на успешную учебу, у Дениса не складываются отношения с одноклассниками. Невысокого роста, хрупкого телосложения, уже несколько лет он подвергается травле со стороны группы физически более развитых парней, которые верховодят в классе.
У Дениса немало друзей вне школы, но среди одноклассников их у него нет, ждать поддержки не от кого. Часть ребят из класса сочувствовали ему, но открыто проявить солидарность не решались. Заботливая мама Дениса, тщательно отслеживающая его успеваемость, регулярно посещала школу, беседовала с учителями, но даже не подозревала о трудностях сына. Родители снисходительно относились к синякам, ссадинам, рваным штанам – парень растет. Денис же стыдился рассказать им о своих проблемах, считал невозможным признаться в собственной слабости.
Буллинг во всех возрастах значительно чаще распространен среди мальчиков, это «нормальный» аспект мальчишеской культуры. Мальчики в два-три раза чаще девочек травят других, и они же – главные жертвы буллинга. Травля мальчиками девочек, девочками мальчиков и девочками девочек встречается значительно реже. Возможно, это связано с тем, что девочки (далеко не все!) умеют лучше контролировать свою агрессивность и находят другие способы разрешения конфликтов.
Очень часто буллинг – парное отношение, за которым стоит не только и не столько неравенство физических сил, сколько дисбаланс власти, позволяющий одному ребенку подчинить себе другого, причем это повторяется более или менее регулярно в течение продолжительного времени.
В результате складываются стабильные парные отношения, в которых буллинг на одном полюсе дополняется виктимизацией на другом (Veenstra, Lindenberg, Bonne et al., 2007).
Это не только гендерно-возрастной, но и личностный феномен. Хотя от начальной школы к средней травля ослабевает, у некоторых детей с возрастом меняются лишь формы ее проявления. Постоянные булли и постоянные жертвы имеют и/или формируют качественно различные психические и социальные свойства.
Большинство булли – популярные, часто спортивные мальчики, обладающие хорошими социальными навыками, способностью привлекать к себе внимание и манипулировать другими, но высокий статус у сверстников действует на них подобно наркотику, и они часто им злоупотребляют. Нередко, но не обязательно, такое поведение компенсаторно и связано с семейными и социальными трудностями (Bosworth, Espelage, Simon, 2001).
В отличие от психоанализа, объясняющего подобные действия эмоциями, «вымещением агрессии» и т. п., социальная психология выдвигает на первый план проблемы социального неравенства. Неодинаковое положение в школьной иерархии побуждает выходцев из низов бороться за увеличение своего «культурного капитала» (термин Пьера Бурдье), тем самым повышая свой социальный статус. Дети из социально благополучной среды ассоциируют свой «культурный капитал» преимущественно с учебными достижениями, для бедных мальчиков этот путь недостижим, их начальная материально-образовательная база слишком слаба, или неприемлем, потому что в их семьях господствуют ценности, далекие от задач школьного образования. Свою «мужественность» такие мальчики доказывают не хорошими отметками, а победным счетом в драках, спортивными достижениями, агрессивным дистанцированием от «женственности» и «гомосексуальности», умением устанавливать и поддерживать доминантные отношения с девочками, грубостью с ними, хвастовством своими сексуальными успехами и т. п. За личными свойствами скрывается социальное происхождение, а самоутверждение осуществляется путем насилия (Klein, 2006).
Успешные драки дают социально маргинализованному мальчику чувство превосходства и уверенность в своей маскулинности, которых он не получает в других сферах жизни. Но это достигается дорогой ценой. Драки осложняют отношения мальчика с учителями и школьной администрацией, что отрицательно сказывается как на его оценках, так и на его отношении к школе, от которого зависят его дальнейшие успехи. А поскольку за всем этим стоят также социально-классовые различия, получается, что классовая принадлежность в известной степени производит «маскулинность», и наоборот. Классовые и гендерные привилегии можно рассматривать как две отдельные, но взаимосвязанные системы господства, которые еще больше усложняются различными местными, региональными и глобальными практиками (Morris, 2008). Школьные драки связаны с уровнем семейного дохода: чем богаче семья, тем менее вероятно, что принадлежащий к ней мальчик будет вовлечен в драку. Та же закономерность существует и среди взрослых: мужчины из высших классов реже прибегают к физическому насилию, считая грубость недостатком низших слоев общества (Руке, 1996).
Буллинг во многом зависит от структуры и степени оформленности детского коллектива. По наблюдениям американских психологов, у 10-12-летних мальчиков буллинг сильнее всего выражен в начале учебного года, когда мальчики энергично борются за место в групповой иерархии; позже, когда иерархия оформлена и каждый знает свое место, буллинг ослабевает (Pellegrini, Bartini, 2001).
Травлю может ослабить вмешательство учителя, но зачастую учителя ее не замечают, а иногда даже принимают сторону мучителей.
Существует несколько разных классификаций булли. Агрессивный булли травит не только слабых, но всех. Такие мальчики жестоки, отличаются пониженным самоконтролем, но, вопреки психоанализу, высоким самоуважением.
Это самая многочисленная категория булли. Поведение тревожных булли компенсаторно. Подобно своим жертвам, они отличаются низким самоуважением, неуверенностью в себе, одиночеством, эмоциональной неустойчивостью, их поведение провокативно, и часто они сами становятся жертвами буллинга. Наконец, пассивный булли задирает других в порядке самозащиты и для приобретения статуса, его поведение в значительной мере зависит от ситуации. Хотя своим жертвам булли кажется сильным и могучим, от 30 до 40 % булли обнаруживают склонность к депрессии, нередко их буллинг – крик о помощи (Bosworth, Espelage, Simon, 2001).
Иногда, чтобы избавиться от травли, достаточно сменить класс или школу. Вот что говорит один московский студент: «Потом я сменил школу на лицей. Перешел в 10-й класс. Новый коллектив, новое начало. И я понравился. Со своим чувством юмора и нестандартной точкой зрения. Не скажу, что я стал в центре внимания, нет, сплоченные компании были и до меня. Но я стал частью коллектива, который меня любил» (Вишневская, Бутовская, 2008). Но такая возможность есть не у всех.
Последствия буллинга чрезвычайно серьезны. Исследование 1655 южнокорейских семи-восьмиклассников показало, что он статистически значимо повышает риск самоубийства (Kim et al., 2009). Буллинг не только осложняет жизнь мальчика, но и имеет долгосрочные психологические последствия. В Финляндии 2 540 мальчиков обследовались в 8 лет и в 18–23 года (во время призыва в армию). У 28 % мальчиков, которые в начальной школе часто имели опыт буллинга и/или виктимизации, 10–15 лет спустя обнаружились психиатрические проблемы, причем разные: у мальчиков, которые были исключительно мучителями, проявились черты антисоциальной личности, наркозависимости, депрессивности и тревожности. Те, кто подвергался только виктимизации, оказались наиболее тревожными. А чередование ролей булли и жертвы коррелирует с антисоциальным типом личности и тревожностью (Sourander et al., 2007).
Когда булли травит другого агрессивного мальчика, между ними иногда складывается своеобразное, основанное на взаимной агрессии, партнерство: хотя мальчики постоянно задирают друг друга, это не мешает им быть друзьями. Однако чаще жертвами травли становятся тревожные, социально незащищенные, молчаливые и сдержанные дети. Хронические жертвы буллинга физически слабее и чувствительнее других мальчиков, они более тревожны, одиноки и склонны к депрессии. Это делает их легкой добычей агрессивных сверстников или старших, а зависимый статус, в свою очередь, понижает их самоуважение и усиливает депрессию. Более ранимые мальчики обречены быть жертвами, потому что булли знают, что те не могут за себя постоять. Булли и их жертвы в известном смысле дополняют друг друга и даже испытывают взаимную симпатию.
Связь буллинга и виктимизации объясняют по-разному. Одна теория апеллирует к индивидуальным свойствам пары. Социально изолированные, выключенные из коллективных связей дети становятся жертвами, потому что не могут адекватно ответить на провокации, без которых не обходится никакое детское, особенно мальчишеское, сообщество. Напротив, агрессивный ребенок виктимизируется потому, что его поведение раздражает и провоцирует встречную агрессию со стороны других («провокативная жертва»). То есть механизмы виктимизации у разных типов детей неодинаковы.
Другая теория фиксирует главное внимание не на индивидуальных свойствах ребенка, а на его положении в группе. Как правило, дети не любят и виктимизируют тех сверстников, которые не способствуют реализации основных групповых целей – достижению единства, гармонии и развития группы. Более агрессивные или просто отчужденные, например из-за более ярко выраженной индивидуальности, дети оказываются одинаково уязвимыми, и за это их наказывают.
За буллингом часто стоят такие социально-экономические факторы, как имущественное, социальное и этническое неравенство. Более богатые и лучше одетые мальчики из состоятельных семей часто позволяют себе пренебрежительно третировать выходцев из низов. В московских школах травле нередко подвергались мигранты. Мальчики из бедных и неблагополучных семей вымещают свои фрустрации, физически подчиняя себе благополучных сверстников и заставляя их испытывать чувство неполноценности по сравнению с более сильными и мужественными (то есть неуправляемыми и агрессивными) выходцами из низов. В результате создается своеобразный симбиоз, обмен физического покровительства и защиты на помощь в учебе и приобщение к каким-то культурным благам, причем оба участника одновременно презирают и любят друг друга. Это старый и довольно распространенный тип мальчишеской дружбы.
Конкретные формы и способы буллинга постоянно меняются. Новейшее «достижение» в этой области – так называемый кибербуллинг, то есть буллинг, осуществляемый с помощью электронных средств коммуникации (Hinduja, Patchin, 2008). Свыше половины опрошенных канадских подростков сказали, что им известны такие случаи, почти половина «кибербуллей» развлекались таким образом неоднократно, большинство жертв и очевидцев взрослым не жалуются. Как и среди обычных булли, среди кибербулли преобладают мальчики, но девочки делают это более изощренно.
По части жестокости девочки вообще не уступают мальчикам. В замечательном фильме Ролана Быкова «Чучело» инициаторами травли одноклассницы были именно девочки. Но раньше такое поведение не вписывалось в положительный имидж женственности, а теперь, в связи ослаблением гендерной поляризации, оно проявляется все более открыто. Жертвами женской травли на почве соперничества и ревности чаще становятся другие девочки, но нередко и юноши. Жуткие истории умышленного доведения жертв до самоубийства, пыток и групповых убийств нередко демонстрируются на российском ТВ.
Новый и очень важный психологический сюжет – буллинг одаренных детей (Peterson, Ray, 2006; Ray, Peterson, 2006). Систематическое обследование большой группы одаренных американских восьмиклассников показало, что 67 % из них испытывали в последние 3 года те или иные формы травли.
Самым тяжелым, «пиковым» для них был шестой класс, когда почти половина – 46 % всех испытуемых пережили как минимум один из тринадцати видов травли (насмешки, обзывания, угрозы, толчки, удары, избиения и т. п.). Более или менее регулярной, повторяющейся травле подвергались 11 % испытуемых. Чаще всего это были оскорбительные прозвища и насмешки по поводу внешности. В 7-х и 8-х классах число мальчиков, ставших жертвами травли, уменьшилось (у девочек этого не произошло). Одаренные дети – не только жертвы травли, но и ее активные субъекты. Число подростков, признавшихся в том, что они травили или хотели бы травить других, выросло за три года соответственно на 16 и 29 %, причем пиком роста (на 12 %, а у мальчиков на 19 %) был все тот же 6-й класс. Мальчики подвергались травле в 10 раз чаще, чем девочки, но и чаще травили других. Доля тех, кто подвергался травле многократно (25 % одаренных детей в 5-х и 6-х классах испытали травлю свыше 10 раз), у мальчиков и девочек одинакова.
Как одаренные дети переживают и осмысливают этот жизненный опыт? В результате подробных интервью на первый план вышли пять тем: 1) одаренность коррелирует с повышенной чувствительностью к травле; 2) одаренные жертвы считают, что травля вызывается внешними причинами, но принимают ответственность за разрешение таких ситуаций на себя; 3) одаренные дети тяжело переживают нефизические формы травли; 4) с возрастом их стратегии преодоления травли улучшаются, и со временем им удается залечить понесенный эмоциональный ущерб; 5) одаренные булли могут изменить свое поведение.
Хотя некоторые одаренные школьники указывали, что подвергались травле именно за свою одаренность, акцент обычно делается не на одаренности, а на непохожести, инаковости. «Они высмеивают все, что чем-то отличается. Одаренные отличаются от остальных». «Меня никогда не травили за то, что я способный. Обычно за то, что я не такой, как другие». Иногда внимание фиксировалось на недостаточном знании: «Мы учимся в разных классах, поэтому они нас почти не знают». Другой мальчик смотрит на дело социологически: «Если на тебя давит конкуренция – как в школе – ты учишься использовать свои умения. Я воспринимаю мальчиков как стаю волков». Третий сказал о своих мучителях: «Эти мальчики просто хотели чем-то заняться, им было скучно, нечего делать, они делали это для развлечения». И добавил: «Я думаю, что их самих раньше дразнили». Одаренные дети считают долгосрочные последствия травли серьезными: «Иногда это полностью уничтожает человека», «это тебя наглухо закупоривает». Один сказал: «Это глубоко меня изменило». Другой признал, что буллинг способствовал его личному росту, а затем добавил ироническим тоном: «Как сказал о своем опыте один ветеран вьетнамской войны, этот опыт сделал меня лучше, но я никому не рекомендую такое лечение».
Травля серьезно мешает самореализации одаренных мальчиков. Тем не менее, большинство из них справляются с этими трудностями не хуже остальных.
Буллинг – повседневное, бытовое насилие, не имеющее ритуального смысла и осуществляемое один на один, хотя часто при активном участии группы. Качественно иной характер имеет групповое насилие, связанное с определенным социально-возрастным статусом, которое обозначается словом хейзинг. В большинстве словарей хейзинг определяют как форму дисциплинарной деятельности, осуществляемой путем силовой возни, розыгрышей и грубых шуток, часто с применением унизительных или болезненных испытаний.
Иногда различают физический (телесный) и психический (символический) хейзинг.
Культурно-исторически хейзинг – своеобразный современный эквивалент древних обрядов перехода и инициации, связанных с вступлением в закрытое мужское сообщество, будь то первобытный возрастной класс, студенческое братство или спортивная команда, а также принятых в молодежной среде отношений подшучивания (jokingrelationships). Хотя название это сравнительно недавнее, сам по себе феномен, сочетающий узаконенную форму группового насилия и способ установления внутригрупповой иерархии, очень стар. Он существует во многих школах-интернатах, спортивных обществах и военных организациях, о которых рассказывалось выше.
Старый школьный хейзинг органически сочетал в себе элементы насилия, игры и садомазохистской гомосексуальности. Поскольку соотношение этих мотивов бывает разным, некоторым участникам хейзинга он кажется сравнительно безобидной игрой. Но если вступление в группу не является делом свободного выбора или если ее лидером оказывается человек с садистскими наклонностями, игровые условно-ритуальные действия легко превращаются в самое настоящее групповое насилие.
В середине XIX в. хейзинг практиковали многие студенческие «братства» (fraternity), существовавшие в большинстве американских университетов. По мере того как об этих практиках, которые не только нарушали нормы приличия, но нередко сопровождались несчастными случаями и даже смертями, становилось известно обществу, с ними, как и с самими братствами, началась борьба, которая усилилась во второй половине и особенно в конце XX в. Во многих странах Западной Европы хейзинг законодательно запрещен, прежде всего в армии. В порядке борьбы с гендерной сегрегацией многие университеты США по собственному почину закрыли студенческие братства и запретили связанные с ними сомнительные обряды. В других учебных заведениях братства сохранили, но поставили под жесткий контроль администрации.
Тем не менее, хейзинг сохраняется как в криминальной среде, так и во многих вполне благополучных школах, колледжах и спортивных обществах, для вступления в которые новичкам приходится проходить унизительный ритуал инициации. Их раздевают догола, сбривают волосы, подвергают порке, бьют, насилуют, подвергают насильственной мастурбации, заставляют трогать или целовать чужие гениталии, мажут жгучими кремами и т. п. Против хейзинга идет широкая международная кампания, в Интернете ему посвящено несколько сайтов, где приводятся сотни вопиющих фактов насилия и злоупотребления властью (http://www.alfred.edu/hs%5Fhazing/; http://espn.go.com/otl/hazing/list.html; http://hazing.hanknuwer.com/hs2/html; http://www.menstuff.org/issues/ byissue/hazing. html).
Вот несколько взятых буквально наугад примеров.
В школьном автобусе, в присутствии трех тренеров и водителя, которые никак не реагировали на происходящее, группа старших спортсменов в течение полутора часов издевалась над младшими членами команды, предоставив им на выбор: сосать ноги или соски или трогать пенисы старших мальчиков.
В 1999–2000 гг. команда хоккеистов Вермонтского университета заставила группу первокурсников публично прогуляться голышом, держа друг друга за половые органы (это называлось «слоновья прогулка»).
В средней школе в Лонг-Айленде двое старших футболистов спустили штаны с трех младших игроков и десять раз «содомизировали» их, засовывая им в задний проход смазанную жгучим гелем палку.
Шестнадцатилетнего школьника, которому отказали в приеме в спортивный клуб, заставили пить виски, дразнили, раздели, заставили прыгать голышом, мочились на него, а когда он согласился драться с уже имевшим криминальное прошлое 17-летним одноклассником, тот забил его до смерти.
В самой дорогой частной мужской школе Сиднея перед судом предстали четверо 15-16-летних старшеклассников, которые на глазах у остальных ребят систематически насиловали двоих мальчиков четырнадцати и пятнадцати лет. Их привязывали к кровати и насиловали с помощью деревянных дилдо, ручки от кастрюли и т. п. (одну такую палку называли «анакондой»). Школа всячески пыталась дело замять, представив его обычным хулиганством. Жертвы боялись жаловаться, чтобы одноклассники не считали их доносчиками. Один мальчик сказал про своих мучителей: «Они были царями моей социальной группы, я хотел ладить с ними». Кодекс молчания поддерживали и многие родители (Poynting, Donaldson, 2005).
За частным случаем обнаруживаются глубинные противоречия социализации мальчиков. Если мужественность – это «крутизна», то насилие – естественное средство ее формирования, а школа – институт воспитания силы и выносливости: «Ты терпишь – значит, ты мужчина». В закрытых мужских школах так было всегда. Из опубликованных писем принца Уэльского Чарльза видно, что он чувствовал себя в школе, «как в тюрьме», но отец уговаривал его все сносить, и принц ретроспективно считает, что это в самом деле было ему «полезно», воспитало в нем «самодисциплину и чувство ответственности». Когда мальчики из закрытых школ позже становятся элитой престижных университетов, их связывает не только общее происхождение, но и групповая порука.
Точно такие же скандалы периодически происходят в российских военно-учебных заведениях и школах-интернатах, например в Петербургском нахимовском училище и Московском казачьем кадетском корпусе. И их точно так же категорически отрицают: «Сговорились и насочиняли небылиц. Того, чего написали в газетах и говорили по телевидению, у нас быть не может. Мы же – нахимовцы!»
Точной статистики хейзинга не существует. При опросе в 1999 г. большой группы американских атлетов 80 % из них признались, что подвергались каким-то формам хейзинга в колледже, а 42 % – в средней школе. Больше всего хейзинг распространен среди футболистов, борцов и пловцов.
Поскольку хейзинг связан с принятыми в данной группе или сообществе нормами, установить, имело ли место прямое, в том числе сексуальное, физическое насилие или просто грубая силовая возня, очень трудно. Критериями оценки служат степень добровольности, физические последствия и наличие жалобы. Не только школы и спортивные общества, но и сами жертвы и их родители стараются не разглашать позорную информацию.
Американский профессор Хэнк Нюэр составляет список всех официально зарегистрированных случаев хейзинга начиная с XVII века (#mailto: hnuwer@hanknuwer.com). В 2000 г. международной статистикой были зафиксированы 861 случай хейзинга в итальянской армии, 15 смертей от дедовщины в российской армии и 46 ассоциирующихся с хейзингом инцидентов в студенческих «братствах» в колледжах США. Разумеется, эти случаи качественно несопоставимы, цифры отражают не столько реальное положение вещей, сколько качество социальной статистики и степень нетерпимости общества к подобным фактам.
Школьный, спортивный и университетский хейзинг часто выглядит и изображается игровым поведением, подлинные, а чаще выдуманные рассказы о нем занимают видное место в гомоэротическом фольклоре. Гораздо серьезнее обстоит дело в так называемых «тотальных учреждениях», к которым школы-интернаты можно отнести лишь с некоторой натяжкой.
Автор этого термина американский социолог Эрвинг Гофман определяет «тотальное учреждение» как «место проживания и работы, где большое число находящихся в одинаковом положении и оторванных на относительно долгое время от внешнего мира индивидов совместно ведут замкнутую жизнь, подчиненную жестким административным правилам» (Goffman, 1961. P. XIII). Идеальные примеры таких институтов – тюрьма и психиатрическая больница, а также, при некоторых условиях, армия. Изолированные от внешнего мира обитатели тотальных учреждений полностью зависят, с одной стороны, от администрации, а с другой – от собственной групповой иерархии и нормативной культуры.
В тотальном учреждении, или «маленьком обществе», как его называет социолог Антон Олейник (Oleynik, 2004), разные сферы повседневной жизни не дифференцированы одна от другой, ролевые отношения персонифицированы, насилие контролируется слабо, правила поведения двойственны, а власть навязана свыше. Побочным продуктом всего этого и является, по мнению Олейника, дедовщина, позволяющая направить спонтанно возникающее в повседневной жизни насилие на определенных жертв и тем самым разрядить и локализовать его.
Этот термин родился в Советской Армии для обозначения неуставных отношений между военнослужащими, основанных на неформальной иерархии солдат и сержантов срочной службы, в зависимости от пройденного ими срока службы (Банников, 2002). Наивысшим статусом обладают «деды», или «дембеля» – солдаты, служащие последние полгода. От слова «дед» и происходит название явления. Ниже по статусу стоят те, кто прослужил более полугода, но еще не дослужился до «деда», а внизу иерархии находятся новобранцы, прослужившие менее полугода. В мягких формах дедовщина не связана ни с угрозой жизни и здоровью, ни с серьезным унижением достоинства: новобранцы «просто» выполняют хозяйственные работы за старослужащих и, время от времени, их бытовые поручения. В других случаях новобранцев вынуждают полностью обслуживать «дедов», выполняя в том числе заведомо унизительную работу (например, стирку белья), отбирают у них деньги, вещи и продукты питания. В предельных случаях дедовщина доходит до группового садизма, когда молодых солдат подвергают систематическим издевательствам и пыткам, жестоко избивают, нередко нанося тяжкие телесные повреждения, доводят до самоубийства и просто убивают.
– Возьми лом и подмети плац!
– Зачем лом, метлой же лучше мести!
– Мне не надо, чтобы ты подмел, надо, чтобы ты помучился.
(Из солдатского фольклора)
Хотя российская «дедовщина» подходит под формальное определение хейзинга, у нее есть свои макросоциальные особенности:
1. Служба в армии рассматривается как необходимая предпосылка превращения мальчика в мужчину, включая «воспитание чувств». Эта нормативная установка пронизывает практически все общественное, и тем более солдатское, сознание (Лурье, 2001).
«Не смей считать себя мужчиной, пока в строю не побывал…»
«Здесь мальчики становятся мужчинами под звучные команды старшины».
«Женщиной становятся за одну ночь, а мужчиной за полтора года. Так выпьем же за то, чтобы эти полтора года пролетели, как одна ночь».
2. В отличие от относительно благополучных западных стран, где хейзинг связан прежде всего с родовыми чертами закрытых мужских сообществ (иерархия и властные отношения, символизируемые и оформляемые как сексуальные), культура бедности выдвигает на первый план соображения материального порядка. Очень часто за дедовщиной скрываются вульгарная эксплуатация и вымогательство, осуществляемые как на групповом, так и на индивидуальном уровне, без каких бы то ни было ритуалов и сексуальных обертонов.
3. Широкое распространение дедовщины в армии тесно связано с глобальной криминализацией страны. Многие ритуалы и даже язык пришли в армию из тюрем и лагерей. Советский Союз был одним сплошным ГУЛАГом, и соответствующая ментальность распространилась прежде всего на армию и карательные органы. Нравы и порядки некоторых воинских частей, и не только стройбатов, практически не отличаются от господствующих на зоне (Клейн, 2000).
4. Российское общество в целом и тем более ее военная и карательная системы всегда были закрытыми. Макросоциальная закрытость благоприятствует распространению насилия и неуставных, то есть не предусмотренных законом и даже противоречащих ему, отношений на всех уровнях социума. Насколько я помню, одним их первых публично разоблачил наличие неуставных отношений в советской армии А. Д. Сахаров, и чуть ли не все военные обвиняли его в клевете. Сегодня соответствующие факты предают гласности исключительно правозащитники, прежде всего – организации солдатских матерей, за это власти обвиняют их во всех смертных грехах. Поэтому официальным цифрам о степени распространенности дедовщины верить нельзя.
5. Сохранению дедовщины способствует общая слабость гражданского общества и «притерпелость» к произволу, бесправию и жестокости. Злоупотребление властью – лишь побочное следствие «законных» привилегий дедов. В советское время военная служба считалась необходимым институтом и стадией мужской социализации, через нее проходило абсолютное большинство молодых мужчин. В казарме мальчик усваивал не только воинские навыки, но и правила двойной морали, привычку безоговорочно подчиняться любому начальству и т. д. Одним из средств такого воспитания и была дедовщина, поэтому власти не хотели от нее отказываться.
6. Хотя на микроуровне эта система властных отношений создается спонтанно (сильные порабощают слабых), некоторые офицеры используют ее как в целях «социализации» новобранцев, так и для манипулирования всеми своими подчиненными. Закрывая глаза на дедовщину, они получают возможность использовать в дисциплинарных целях не только законные, но незаконные, неуставные средства. Еще более открыто это делается в пенитенциарных учреждениях. Не случайно дедовщина, в отличие от статусных различий новичков и старослужащих, существует не во всех воинских частях, а лишь там, где командиры беспомощны или коррумпированы.
7. Дедовщина существует потому, что ее принимают, считая нормальной, не только ее агенты, но и ее жертвы. Жертва дедовщины знает, что если на первом году службы уничтожается ее собственная личность, то в дальнейшем он сможет безнаказанно попирать личность другого. Для большинства молодых людей это служит достаточной психологической компенсацией. Более того, безропотно вытерпев унижения и пытки, ты доказываешь всем, и прежде всего самому себе, что ты не жалкий хлюпик, а настоящий мужчина.
8. Жертвы дедовщины молчат о перенесенных издевательствах по многим причинам. Во-первых, из страха физической расправы, мести сослуживцев и командования. Во-вторых, из нежелания оказаться в роли доносчика, нарушителя нормы групповой солидарности и верности. В-третьих, из боязни признаться в собственной слабости: если ты не выдержал пыток и унижений, значит, ты не настоящий мужчина. В-четвертых, из чувства стыда: в практике дедовщины содержатся элементы, разглашение которых наносит непоправимый ущерб сексуальному самолюбию молодого человека, ему легче умереть, чем допустить это. Кстати, когда во время челябинской трагедии раздавались настойчивые требования рассказать «все подробности» того, что старослужащие проделывали с Андреем Сычевым, в них слышалось не столько сочувствие, сколько сексуальное любопытство.
9. Дедовщина не воспитывает мужественность, а калечит молодых мужчин, причем не только и не столько физически, сколько психически, внушая ложные представления, которые передаются из поколения в поколение и позже проявляются не только в мужских взаимоотношениях, но и по отношению к женщинам, детям и собственному здоровью. Особенно велики психосексуальные издержки. Чтобы сексуально изувечить мужчину, совсем не обязательно отбить ему половые органы.
Буллинг и хейзинг рассматриваются в цивилизованном мире как серьезная социально-педагогическая проблема. В странах Евросоюза не раз проводились совещания на уровне министров образования и вырабатывались законодательные меры по профилактике буллинга. Ему посвящено несколько больших национальных и международных серверов, таких как Bullying, org, Bullying Online, Stop bullying, Bullying net, www.bullying, com.uk и др. Канадская инициатива по предотвращению буллинга (www.bullying.org) не только дает систематические консультации по профилактике буллинга и оказывает помощь его жертвам, но ежегодно в ноябре проводит Неделю информации о буллинге – Bullying awareness week. Много занимаются этой проблемой и ученые – психологи, социологи, педагоги и криминалисты. Явление изучают всерьез, с разных сторон, на многотысячных выборках.
Речь идет не о полном преодолении буллинга – это невозможно, насилие и угрозы – неотъемлемая часть нашего мира, в каком-то смысле это один из аспектов маскулинности и социализации мальчиков, – а лишь о профилактике его наиболее опасных последствий. Хотя общепринятой мировой стратегии в этом деле нет, есть определенные положительные результаты. Самая эффективная антибуллинговая программа была инициирована психологом Даном Ольвеусом в Бергене 20 лет назад, с 2001 г. в Норвегии ей придан статус приоритетной общенациональной программы. Судя по результатам многолетнего мониторинга, программа Ольвеуса существенно, на 30–50 %, снижает число учащихся, подвергавшихся травле или подвергавших ей других детей, причем самооценки подтверждаются оценками соучеников и экспертов. Одновременно снижаются также показатели по антисоциальному поведению, включая вандализм, воровство, пьянство и прогуливание уроков, улучшается социальный климат школьного класса, складываются более положительные социальные взаимоотношения между школьниками, а также улучшается их отношение к школьным занятиям и к школьной жизни в целом.
Норвегия – одна из самых благополучных и «спокойных» европейских стран, но частичное применение программы Ольвеуса в Англии и США дало и там положительные, хотя и меньшие результаты (Olweus, 2001). Анкеты и методы работы Ольвеуса широко представлены в Интернете, и, судя по моему опыту, он охотно высылает запрашиваемые тексты и материалы. Много полезного есть и в опыте других стран. Например, в Канаде разработаны методы ранней психодиагностики детской агрессивности, позволяющие предвидеть и отчасти корректировать будущее поведение потенциально проблемного ребенка. К сожалению, этот опыт плохо известен в России.
Первые отечественные попытки теоретического осмысления дедовщины с точки зрения антропологии (Банников, 2002) и социальной философии (Королев, 2003) начались в первые годы нынешнего века. Интересный практический опыт диагностики и профилактики буллинга в детской среде имеет Петербургский региональный центр социальной помощи семьям и детям «Семья», выпустивший по этому предмету учебное пособие (Бердышев, Нечаева, 2005). Однако массовая пресса широко заговорила о дедовщине, а затем и о буллинге лишь после трагедии Андрея Сычева. Если не ошибаюсь, первое упоминание буллинга появилось в газете «1 сентября», а более подробная характеристика феномена дана в моей статье «Что такое буллинг и как с ним бороться?» (Кон, 2006), нашедшей широкий отклик в Интернете. Затем появилась статья В. И. Вишневской и М. Л. Бутовской, основанная на неструктурированных интервью 100 студентов нескольких московских вузов, которым предложили рассказать о своем школьном опыте (Вишневская, Бутовская, 2008).
Хотя в нашей криминализованной стране эти проблемы стоят еще острее, чем на Западе, о них вспоминают только в связи с очередными скандалами и не ради того, чтобы понять сущность явления, а лишь для того, чтобы найти «конкретного виновника», а точнее – назначить на эту роль очередного козла отпущения. На мой взгляд, за этим стоит не столько социальная неустроенность России, сколько всеобщая рабская «притерпелость» к произволу и насилию. Мы не привыкли уважать ни свое, ни чужое человеческое достоинство. Ребенок для нас не самоценный субъект, а частица чего-то безличного, что в советское время называли «человеческим фактором», а теперь именуют «демографической проблемой». Если детей нужно рожать ради того, чтобы не ослабла мощь государства и его природные богатства не достались другим народам (именно эти аргументы педалирует официальная пропаганда), кому какое дело до буллинга? Это всего лишь нормальный способ воспитать в ребенке умение постоять за себя. Не важно, кто его бьет, лишь бы он научился давать сдачи, а еще лучше – бить первым. На философии «добро должно быть с кулаками» гуманное общество не построишь. И с христианством она ничего общего не имеет.
Совместное или раздельное обучение
Мальчики – налево, девочки – направо!
В Стокгольме собираются пять девочек и пять мальчиков, занимаются групповым сексом и снимают это на видео. В Варшаве собираются пять девочек и пять мальчиков, смотрят шведский порнофильм, после чего занимаются групповым сексом. В Москве собираются пять девочек и пять мальчиков, один из них пересказывает виденный его другом в Варшаве шведский порнофильм, после чего они занимаются групповым сексом.
Один из важнейших вопросов, связанных со школьным образованием, – плюсы и минусы совместного (смешанного, разнополого) и раздельного (однополого) воспитания и обучения мальчиков и девочек. За и против совместного и раздельного обучения выдвигаются разные аргументы:
1) религиозно-философские – что больше соответствует предначертаниям Бога и сущности человека?
2) историко-социологические – какой тип образования больше распространен исторически и с какими социальными факторами это связано?
3) психофизиологические – какой тип обучения наиболее соответствует природным особенностям и благоприятствует индивидуальному развитию мальчиков и девочек?
4) социально-педагогические – какой тип обучения больше соответствует задачам, которые ставит перед школой современное общество, и какие методы обучения при этом более эффективны?
5) ссылки на личный опыт – хороша или плоха была моя (совместная или раздельная) школа и почему следующие поколения должны (или не должны) строить образование своих детей по этому образцу?
Первый тип аргументов в устах директора одной московской школы звучит так: «Мужчина и женщина – это два разных мира. У них по природе разные задачи и назначение. Предназначение мужчины – быть воином, охотником, с точки зрения сегодняшнего дня – хорошим, заботливым отцом. Предназначение женщины – быть матерью».
Об этом я ничего сказать не могу. Лично мне Господь своих планов не открывал, и если Он в самом деле предназначил Адама быть воином и убийцей созданных Им животных, то в Писании об этом почему-то не сказано. Что воины самые заботливые отцы, я тоже ничего не слышал; боюсь, у них нет на это времени, к тому же они рано уходят из жизни – работа у них такая. Что же касается предназначения женщин, то в России я крайне редко встречал неработающих женщин. Так что школа должна готовить девочек не только к материнству.
Если рассматривать историю социализации детей абстрактно, то древнейшей, самой распространенной и «естественной» ее моделью, безусловно, является раздельное обучение. Однако нужно различать а) спонтанную сегрегацию, которую мальчики и девочки осуществляют по собственному почину и б) принятую в обществе более или менее сознательную систему гендерной социализации. Первый феномен, как мы видели, практически универсален, психологи недаром говорят о двух культурах детства.
С обучением и образованием вопрос сложнее. В подавляющем большинстве древних обществ мальчиков и девочек готовили к принципиально разным видам деятельности. Гендерные роли и различия старались закреплять с раннего детства, а индивидуальные вариации и нарушения гендерного порядка подавляли и искореняли. Там, где трудовая и общественная деятельность была исключительно мужской прерогативой, внесемейное обучение существовало только для мальчиков. Обучение девочек проходило исключительно в семье или на женской половине дома. Школа также первоначально была исключительно мужским институтом. Девочек стали допускать туда только в XIX в., причем женские школы готовили исключительно к семейно-домашним функциям. Объективная социальная предпосылка массового школьного, а затем и высшего образования женщин – вовлечение женщин в трудовую и общественную деятельность.
Современное общество несовместимо с жесткой гендерной стратификацией, наши социальные роли, профессии и т. п. становятся все более гендерно-нейтральными и сменными (Кон, 2009). Дифференцировать по половому признаку содержание образования, не изменив системы общественного разделения труда, невозможно, а методы обучения тесно связаны с его содержанием (математика и домоводство преподаются по-разному). В этих условиях совместное и равное обучение представляется социально более оправданным, чем раздельное, «гендерная педагогика» ориентирована не на увековечение традиционных нормативов, а на их изменение.
О вреде женского образования. Интерлюдия
Я, жены севера, ныне с участием
К вам обращаюсь с благими советами,
Ваше развитье считая не счастием,
Вашу ученость – дурными приметами.
Дмитрий Минаев
В России сейчас модно апеллировать к тому, как воспитывали детей «наши предки». При этом молчаливо подразумевается, что «чужие» предки своих детей не воспитывали или воспитывали неправильно. Но в данном случае, как и во многих других, «наши» предки не сильно отличались от соседских.
Женское образование как самостоятельная отрасль образования, обусловленная гендерной сегрегацией и неравноправным общественным положением женщины, многие годы было маргинальным. В античном мире девочки воспитывались исключительно в семье. В Средние века, начиная с VIII в., при женских монастырях открывались школы, готовившие девочек к пострижению в монахини. Позже там стали воспитывать также знатных девочек, которых готовили к роли жен и матерей. Так было и в Киевской Руси. Первое женское училище при Андреевском монастыре в Киеве княжна-инокиня Анна Всеволодовна открыла в 1086 г. В школах при монастырях обучались не только послушницы, но и мирянки.
В эпоху Возрождения качество семейного образования дворянских девочек заметно улучшилось. Некоторые из них были не менее образованны, чем их братья, однако практически применить знания им было негде. Лишь немногие философы считали нужным сделать мужское и женское образование одинаковым. Эразм Роттердамский рекомендовал одинаковую программу женского и мужского образования, но полагал, что девочкам целесообразно давать по преимуществу классическое языковое образование и в очень малом объеме – естественнонаучные знания. В «Утопии» Томаса Мора мальчики и девочки получают равное образование, ибо «природа одинаково благоволит ко всем, а при наступлении жатвы безразлично, посеяны зерна рукой мужчины или женщины. Они одинаково способны к тем занятиям, которые совершенствуют и оплодотворяют разум». В «Городе Солнца» Томмазо Кампанеллы девочки и мальчики учатся вместе, им преподают чтение, письмо, математику, историю, географию и естествознание, обучают ремеслам, дети занимаются гимнастикой, бегом, метанием диска, играми. Для того времени эти взгляды были слишком радикальными.
В конце XVIII – первой половине XIX в. в Европе появляется множество разнообразных женских школ, но девочки учились отдельно от мальчиков и по другим программам. Лишь в результате вовлечения женщин в общественный труд и появления женского освободительного движения последовательно, одна за другой, возникают идеи а) всеобщего, б) равного (одинакового для мальчиков и девочек) и, наконец, в) совместного образования. Все три идеи вызывали жесткую оппозицию.
Не вдаваясь в терминологические нюансы, совместным (coeducation) или смешанным (mixed) обучением, в отличие от раздельного, однополого (singlesex), называется обучение мальчиков и девочек в одних и тех же учебных заведениях. Первые смешанные классы создавались в начальных школах исключительно из соображений экономии средств, только для крестьян и бедных. Для детей аристократии или буржуазии это было неприемлемо. В Западной Европе совместное обучение появилось после Реформации, некоторые протестантские группы поощряли девочек изучать Библию вместе с мальчиками. Эта практика была шире всего распространена в Шотландии, северных районах Англии и в американских колониях.
Во второй половине XVIII в. девочек постепенно стали допускать и в городские церковные школы. После Американской революции почти все бесплатные начальные школы были совместными. В дальнейшем это правило распространилось на государственные средние школы, а затем на некоторые частные колледжи (первым был Оберлин колледж в штате Огайо) и отдельные университеты. К 1900 г. около 70 % американских колледжей были совместными. Более дорогие частные школы и университеты оставались раздельными (как правило, мужскими), но во второй половине XX в. они тоже открыли двери для женщин. Особенно быстро этот процесс шел в 1960-х годах. После принятия в 1972 г. закона (так называемая поправка TitleIX), запрещающего дискриминацию по половому признаку в образовательных программах, государство стало финансировать только смешанные школы и учебные заведения.
В Западной Европе образовательная система осталась разнообразной. Самыми последовательными сторонниками смешанного обучения в начальной и средней школе были скандинавские страны. В Дании эта традиция восходит к XVIII в., в Норвегии совместное обучение было узаконено в 1896 г. В Германии вплоть до последних десятилетий XIX в. девочки практически не могли получить среднего образования, даже с появлением специальных женских гимназий статус последних был значительно ниже, чем статус мужских школ. Эти различия и сейчас сохраняются в некоторых землях. В Великобритании большинство начальных и средних школ стали совместными лишь в XX в. Во Франции Кондорсе уже в XVIII в. ратовал за бесплатное и совместное обучение мальчиков и девочек, этот принцип приняли и сенсимонисты. Тем не менее, вплоть до конца XIX в. нормой считалось раздельное обучение, которое жестко отстаивала католическая церковь.
Главными аргументами против совместного обучения были: а) забота о сохранении нравственности, б) указания на то, что у мальчиков и девочек разные способности и в) что им предстоит разная жизнедеятельность.
Мужские страхи перед женским образованием и совместным обучением распространялись не только на науку и технику, к которым девочки были заведомо не способны, но даже на занятия изобразительным искусством. Противники допущения женщин в художественные учебные заведения ссылались и на неспособность женщин к высокому искусству, и на «неприличность» занятий живописью, и даже на снижение детородных способностей женщины из-за чрезмерной умственной стимуляции. Часто повторялся довод, что порядочная женщина не должна смотреть на нагого мужчину. Чувствительные мужчины заботились как о целомудрии художницы, так и о переживаниях мужчины-натурщика, который становится беспомощным объектом женского взгляда. В 1890 г. парижский журнал MoniteurdesArts выражал «беспокойство по поводу мужчин-моделей, которые не смогут сохранить свое хладнокровие в присутствии хорошеньких лиц, светлых волос и смеющихся глаз молодых художниц». Возможное присутствие в классе женщин смущало и студентов-мужчин. Лишь в 1897 г. после долгих публичных споров, вопреки бурным протестам их коллег-мужчин, французские женщины победили, но рисование с натуры и уроки анатомии еще долго оставались раздельными, а мужчины-натурщики в присутствии женщин должны были позировать в трусах.
Сходным образом развивалась ситуация и в России. В допетровскую эпоху хорошее домашнее образование было доступно лишь девицам из самых знатных семей, причем все зависело от усмотрения отцов. Автор известного исторического сочинения «О России в царствование царя Алексея Михайловича» Григорий Котошихин писал, что «Московского государства женский пол не учен и не обычай тому есть». При Петре I открылись первые частные школы для девочек, а монахиням было предписано обучать грамоте сирот обоего пола, а девочек, «сверх того, прядению, шитью и другим мастерствам». Но настоящего образования девочкам не давали, считая, что место женщины – у домашнего очага, под покровительством отца или мужа, образование может лишь испортить ее характер. «Прадед не допускал мысли о воспитании детей; в те времена чада должны были удерживаться в черном теле в доме родителей, и он за порок считал, чтоб русские дворянки, его дочери, учились иностранным языкам», – вспоминала в конце XVIII в. Е. А. Сабанеева (Сабанеева, 1996. С. 363).
Больше всего сделала для развития женского образования Екатерина П. Началом общественного женского образования считается открытие в 1764 г. в Санкт-Петербурге по проекту И. И. Бецкого Воспитательного общества благородных девиц и при нем – отделения для девиц мещанского звания (Веселова, 2004). С 1786 г. создавалась также сеть начальных школ совместного обучения, но их было мало и в них обучалось в 13 раз меньше девочек, чем мальчиков. В 1856 г. в начальных народных школах числилось всего 450 тысяч учащихся, из которых девочки составляли 8,2 %. Что касается среднего образования, то все оно было раздельным и сословным.
В первой половине XIX в. для девочек привилегированных сословий предусматривалось «светское» образование в виде институтов благородных девиц. В 1853 г. их было 25, в них учились 4 187 девочек. Главнейшей их задачей провозглашалось воспитание «добрых супруг, хороших матерей и хороших хозяек». Согласно Уставу 1855 г., цель воспитания девиц «заключается в приготовлении их к добросовестному и строгому исполнению предстоящих им обязанностей, дабы оне со временем могли быть добрыми женами и полезными матерями семейств» (Тишкин, 1984. С. 171). Работать по найму они могли только гувернантками.
Условия жизни и качество образования в разных пансионах и институтах были разными, но никакой вне-семейной деятельности это образование не предусматривало. Как иронически писал Гоголь в «Мертвых душах», «хорошее образование, как известно, получается в пансионах. А в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов» (Гоголь, 1959. Т. 5. С. 17).
К высшему образованию женщины не допускались. Т. Кузминская рассказывает, как в 1860-х годах у нее с матерью состоялся такой диалог: «А я с удовольствием поступила бы в университет». – «Зачем образование? Оно не нужно. Назначение женщины – семья» (Пономарёва, Хорошилова, 2000). До 1905 г. русским женщинам запрещалось посещать университеты даже на правах вольнослушательниц. Не удивительно, что они ездили учиться в Европу, где заодно приобщались к революционному движению.
Вокруг проблем женского образования во второй половине XIX в. шли яростные споры (Федосова, 1980; Якубенко, 2001). Либералы-западники (А. Н. Бекетов, А. Н. Пыпин, Д. А. Хвольсон, Н. И. Костомаров, Д. И. Менделеев) ратовали за допуск женщин в университеты. Славянофилы были категорически против, считая, что образование подрывает женскую нравственность и здоровье. В популярной книжке 1859 г. об особенностях мужской и женской психологии говорится: «Занятие науками и чтением столь пагубно для женщин, потому что оно отвлекает их жизненные силы к мозгу и таким образом лишает их половые органы естественной их силы. Поэтому-то ученые женщины обыкновенно бывают или бесплодны, или подвержены опаснейшим припадкам во время беременности» (Тишкин, 1984. С. 125).
Насмешки над стрижеными и вульгарными курсистками – любимая тема мужского фольклора. «Мы не верим, чтобы человек, серьезно преданный науке, захотел присутствия женщин и девиц на своих лекциях в университете… Требовать допущения девиц в университет могут только молодые, очень молодые студенты (с их стороны это понятно!) и те, которые волочатся за популярностью…» – писал в 1862 г. И. С. Аксаков (Там же. С. 121).
Эти установки высмеял Дмитрий Минаев:
Знайте, о женщины, эмансипация
Лишь унижает сословье дворянское;
Вдруг в вас исчезнет опрятность и грация,
Будете пить вы коньяк и шампанское.
Сбросив наряды душистые, бальные,
Станете ногти носить безобразные,
Юбки, манишки, белье некрахмальное
И разговаривать, точно приказные.
Нет, позабудьте все пренья бесплодные,
Будьте довольны, как прежде, рутиною;
Вечно нарядные, вечно свободные,
Бойтеся встретиться с мыслью единою.
Чем утомляться в ученых вам прениях,
Лучше хозяйкою быть полнокровною,
«Дамой, приятной во всех отношениях»
Или Коробочкой, Дарьей Петровною.
Короче говоря, традиционное образование было раздельным не потому, что этого требовали неодинаковые способности мальчиков и девочек, а потому, что оно обслуживало гендерный порядок, основанный на жестком разделении труда между мужчинами и женщинами, причем образование, политическая власть и внесемейный труд были исключительной привилегией мужчин.
Ослабление и ломка этого порядка закономерно вызвали к жизни новый тип школы, причем сначала возникли институты светского женского образования и лишь после этого – совместное обучение. В настоящее время смешанные школы численно преобладают во всех развитых странах, однополые учебные заведения большей частью являются частными, военными или церковными или предназначены для специфического контингента учащихся.
Переход от раздельного обучения к совместному означал появление новых проблем и трудностей.
Прежде всего – для учителей. При раздельном обучении школьный класс состоит из более или менее одинаковых по хронологическому возрасту, но разных по своей подготовке и уровню индивидуального развития учеников. При совместном обучении эта неоднородность усугубляется гендерными различиями. Девочки и мальчики развиваются и созревают разновременно, у них разный энергетический потенциал, неодинаковые интересы и мотивация, они по-разному реагируют на наказания, поощрения и стресс. Это ставит перед учителем вопросы: как учить и на кого равняться? Чем разнороднее класс, тем труднее учителю, хотя эта разнородность может быть и стимулом.
Проблемы возникают и у мальчиков. Кроме двух привычных и остроконфликтных референтных групп – учителей и соучеников-мальчиков, теперь появляется третья референтная группа – общество девочек. Их присутствие в какой-то степени смягчает мальчишеские нравы, в совместной школе мальчики меньше дерутся, больше следят за своим языком и манерами. В то же время девочки отвлекают их внимание от учебы и усиливают, особенно в переходном возрасте, их внутригрупповую конкуренцию.
Речь идет не только об индивидуальных, но и о межгрупповых отношениях. Хотя главной референтной группой для мальчика обычно бывают другие мальчики, роль девочек в мальчишеской субкультуре очень велика. Они не только постоянный – причем в любом возрасте! – объект мальчишеских интересов и вожделений, но и важная автономная сила, значение которой с возрастом увеличивается. Девочки занимают центральное место в разговорах, сплетнях и общении мальчиков-подростков отнюдь не только и не столько из-за «бушующих гормонов». Для мальчика проявление интереса к девочкам – важнейший способ подтвердить свою гетеросексуальность и тем самым свои притязания на гегемонную маскулинность. Испытываемое ими давление в этом направлении очень сильно, и сами девочки играют во всем этом далеко не пассивную роль.
Даже статусная дифференциация мальчиков в их собственных возрастных группах во многом зависит от успеха у девочек. Иметь «свою девочку» – значит повысить свой статус среди мальчиков. Это очень сложная многоходовая игра. С одной стороны, мальчишеская культура воинствующе мизогинна (женоненавистническая). Быть похожим на девочку и даже просто «водиться с девчонками» – это постыдный признак слабости. Мальчик, который водится с девчонками, – «девичий пастух», «девичий поп», «девчатник», «девчачий король», «девчоночник», «девушник» (Борисов, 2008), а то и вообще «девчонка» или даже «гомик» (на мальчишеском жаргоне это слово обозначает не столько сексуальную ориентацию, сколько «слабость» и «бабство»).
В младших и средних классах общение с девочками для мальчика весьма рискованно. По данным старых социометрических исследований Я. Л. Коломинского, выбор младшеклассником соседа по парте или друга противоположного пола большей частью имеет компенсаторный характер: мальчиков выбирают те девочки, а девочек те мальчики, которые не пользуются симпатиями у детей своего пола. В опытах Коломинского мальчики чаще выбирали девочек (и наоборот), если их одноклассники могли не знать о сделанном ими выборе. Выбирая соседа по парте, дети подчас более осторожны, чем при выборе друга, потому что опасаются насмешек товарищей: «Если я с ней сажусь, то ребята говорят, что я влюбляюсь» (Реан, Коломинский, 2000). Только очень высокостатусный мальчик может позволить себе общаться преимущественно с девочками, не становясь предметом насмешек со стороны сверстников. Дружбу с девочками обязательно нужно уравновесить чем-то сугубо маскулинным, например физической силой или спортивными достижениями.
Вместе с тем, в старших классах умение контактировать с девочками становится для мальчика огромным плюсом и предметом зависти авторитетных для него сверстников.
Вот как ретроспективно описывает социальную структуру своего школьного класса 18-летний киевлянин:
«Деление было скорее по отношению к девушкам (или наоборот – девушек к нам). Те, что «повыше», раньше заводили себе девчонок и т. д.
Можете представить мое удовольствие от того, как у этой «элиты» сейчас рты открываются от вида моих последних «барышень», и как вдруг резко меняется их отношение: от просто "нормальный парень" до "ну, ты просто супер, где ты их находишь?" То же самое со стороны наших «элитных» девчонок – это вообще отпад! Такой перемены ни в жисть не ожидал, а спрашивается – во мне ведь ничего не поменялось, я же какой был – такой и остался… Это напоминает сказку "Гадкий Утенок"» (личное сообщение, 2005).
Речь идет не о сексуальном успехе, до которого этому парню еще очень далеко. Просто девушки, которые раньше смотрели на неглупого рыжего мальчика свысока, теперь охотно с ним общаются, и уже этого одного достаточно для повышения его статуса в собственной среде. Но чтобы выработать соответствующие коммуникативные навыки, мальчик должен был общаться с девочками и раньше, когда это не было так престижно. Преуменьшение своего интереса к девочкам – не более чем защитный механизм, который младшие мальчики применяют, чтобы продемонстрировать свою маскулинность и угодить ровесникам.
Между мальчиками и девочками в школе и в классе идет постоянная борьба за влияние и лидерство. На уровне официальных, курируемых взрослыми, организаций ее чаще выигрывают девочки. Не столько потому, что они раньше созревают, сколько потому, что их социальная активность имеет более конструктивный, просоциальный и прошкольный характер. Кроме того, учительницам с ними легче «управляться». В советское время от двух третей до трех четвертей всех секретарей школьных комсомольских организаций составляли девочки. Властные и одновременно послушные взрослым девочки-подростки (яркий художественный портрет этого типа написал Александр Володин в рассказе «Твердый характер», 1955 г.) подавляли спонтанную, неорганизованную мальчишескую энергию, вытесняя мальчиков на периферию официальной школьной жизни и в неформальные уличные сообщества.
Еще сложнее обстоит дело в классе, при общении лицом к лицу, когда социальные моменты неразрывно переплетаются с интимно-личностными. В каждом школьном классе наряду с топ-мальчиками существует группа топ-девочек, которые умело манипулируют мнениями одноклассников и чье признание очень важно для любого мальчика. Хотя девочки предпочитают в первую очередь тех мальчиков, которые пользуются наибольшим авторитетом в мальчишеской группе, престиж мальчика в этой группе сильно зависит от его успеха у девочек.
Вначале критерии этих предпочтений кажутся более или менее стандартными, групповыми, но в дальнейшем, причем очень быстро, происходит их индивидуализация, и это подрывает структуру ранее сложившихся однополых групп. Нравится им это или нет, мальчики вынуждены мириться с тем, что «их» девочки сплошь и рядом несовместимы друг с другом, а девочки специально педалируют эту несовместимость, чтобы утвердить и доказать свою власть и влияние. Например, при организации праздничных компаний мальчики легко переносят присутствие не особенно симпатичных им парней, а девочки то и дело ставят вопрос так: «Я или она!» В результате смешанные компании создаются, как правило, не вокруг мальчиков, а вокруг девочек, оттесняя мальчишескую дружбу на периферию и побуждая организовывать отдельные мальчишники. Это едва ли не первая групповая победа девочек над мальчиками в школе, достигаемая самостоятельно, без помощи взрослых.
Какие качества нужны мальчику-подростку для успеха у девочек? Когда в одном английском исследовании типологизировали наиболее успешных в этом плане шестиклассников, они оказались совершенно разными (Renold, 2007). Тодд – типичный нарцисс, которому нужна «герла», чтобы чувствовать себя крутым и успешным. Даже если девочка его не привлекает, ему важно, чтобы она у него была, причем обязательно красивая. Постоянные романы со сменными девочками сочетаются у него с мизогинией и презрением к женщинам, по-настоящему он любит только себя. Для Пита, напротив, важно наличие чувства влюбленности: «Я люблю девочек… В этом моя жизнь». Отношения с девочкой хорошо дополняют его групповой статус футбольной звезды. Девочки меняются, но ему важен не только секс. Питу необходимо, чтобы о нем кто-то мечтал, он хочет быть желанным, заботится о внешности и т. п. А третий успешный бой-френд Том от девочек вообще ничего не хочет и легко может без них обойтись, но он такая душка, что все девочки в классе его обожают, а все мальчики соответственно ему завидуют.
Соревнование между мальчиками и девочками, как на индивидуальном, так и на межгрупповом уровне, развертывается и в учебной сфере. Дело это тонкое. Как было показано выше, упрощенных теорий об однозначных учебных преимуществах мальчиков над девочками или наоборот педагогическая статистика не подтверждает. О том же говорят и обсервационные исследования.
Норвежские психологи систематически сравнивали участие девочек и мальчиков в руководимых учителем классных дискуссиях в четырех возрастных группах (1, 3, 7 и 9-й классы) (Aukrust, 2008). Во всех четырех классах мальчики были активнее девочек, разница была минимальной в 1-м и максимальной в 9-м классе. Девочки охотнее высказываются, когда их вызывает учитель, мальчики делают это по собственному почину. Тем самым они вроде бы «забивают» и подавляют девочек. Однако многое зависит от пола учителя. Разница в степени активности мальчиков и девочек в присутствии учительницы уменьшается, а в присутствии учителя-мужчины возрастает, мальчики делают больше спонтанных замечаний. Но самое главное – за этим стоят не просто гендерные различия, но и различия между а) участием в разговоре и ученьем, б) участием и влиянием, в) участием и умением выступать публично.
При недостаточно нюансированном исследовании – а наличие нюансов зависит не столько от идеологических установок, сколько от профессиональной компетентности исследователей – эти тонкие различия не замечаются, все сводится к традиционному: кто кого подавляет или у кого лучше способности. Фактически же повышенная активность мальчиков может компенсироваться повышенной старательностью девочек, не говоря уж о том, что мальчики, как и девочки, сильно отличаются друг от друга.
Чрезвычайно важна и специфика учебных предметов. «Парадокс современной общеобразовательной школы состоит в том, что содержание учебных планов и учебных предметов имеет явно технократическую и естественнонаучную направленность, то есть в основном мужской уклон. Осуществлять же эту стратегическую линию должны в большинстве своем учителя-женщины, предъявляющие требования (прилежание, усидчивость, дисциплинированность), которые ближе девочкам. Школьные требования нацелены на тщательность выполнения заданий, проработку деталей, в заданиях велика доля исполнительства и мало творчества» (Ильин, 2002. С. 301).
По мнению Е. Н. Ильина, с которым согласны многие педагоги и психологи, все это ставит в более выгодное положение девочек. Однако ситуация в классе может быть варьировать на уроках по разным предметам и в зависимости от пола и индивидуальности учителя.
Пресловутое «отставание мальчиков» способствовало появлению на Западе общественного движения за возврат школы к практике раздельного обучения. Как и все подобные инициативы, это движение противоречиво.
С одной стороны, за ним стоит социальный консерватизм, протест против идеи гендерного равенства и стремление вернуться к патриархальному прошлому. Эта тенденция особенно заметна в США, где переход от раздельного обучения к совместному был осуществлен наиболее радикально. В 1972 г. раздельное обучение в государственных учебных заведениях было практически запрещено, закон допускал создание однополых школ и классов только в особых случаях, например для занятий соревновательным спортом, сексуального образования и хорового пения. Консервативные политики и журналисты доказывают, что совместное обучение с самого начала было ошибкой и надо вернуться к традиционным формам обучения. Когда в ноябре 2006 г. министерство просвещения эти ограничения ослабило, допустив возможность создания однополых школ и классов, их число стало быстро расти. Феминистские организации усмотрели в этом замаскированное наступление на права женщин. Американская ассоциация университетских женщин опубликовала по этому поводу специальное заявление, в котором подчеркивается, что реальная проблема американского образования вовсе не совместность, а отсутствие средств, недостаток учителей, переполненные классы, неадекватные помещения и плохое оборудование, от чего в равной степени страдают как мальчики, так и девочки.
Заметную роль в спорах о плюсах и минусах раздельного обучения играют также групповые интересы занятых в нем учителей. Преподаватели однополых школ, естественно, стремятся доказать, что они успешнее своих конкурентов, что вызывает острую полемику.
В 2004 г. президент британской Ассоциации женских школ, объединяющей 200 независимых частных школ, Синтия Холл, ссылаясь на обследование 5 000 школьниц, сообщила, что ученицы однополых женских школ значительно больше склонны изучать математику, физику, химию и иностранные языки и имеют по этим предметам более высокие оценки, чем ученицы государственных смешанных школ, которые избегают выбирать математику и точные науки, потому что боятся конкуренции и насмешек со стороны мальчиков. Без мальчиков девочки чувствуют себя свободнее и потому лучше успевают не только по «женским», но и по «мужским» предметам. Руководитель Национальной ассоциации директоров школ Дэвид Харт эти доводы отклонил, назвав их «пропагандой».
Преимущества раздельного обучения энергично отстаивают и руководители мужских школ, основавшие в 1995 г. Международную коалицию школ для мальчиков (InternationalBoys' SchoolsCoalition) в целях «воспитания и развития мальчиков, профессионального роста тех, кто с ними работает, и защиты и прогресса школ для мальчиков». Такие школы, говорят они, позволяют мальчику быть самим собой, а коль скоро мальчики и девочки разные, им нужны и разные методы обучения.
Самая серьезная американская организация такого рода – Национальная ассоциация для развития однополого общественного образования (NationalAssociationfortheAdvancementofSingleSexPublicEducation – NAASSPE), которую основал и возглавляет психиатр Леонард Сакс. В отличие от традиционалистов, Сакс не призывает возрождать гендерное разделение труда и не утверждает, что «все девочки учатся одним способом, а все мальчики – другим». Наоборот, он подчеркивает разнообразие тех и других. Некоторые мальчики предпочитают чтение футболу, а некоторые девочки предпочитают футбол кукле Барби. Сакс доказывает лишь, ссылаясь на научные данные, что раздельное обучение, вопреки распространенному стереотипу, не только повышает успеваемость школьников, но и помогает раскрытию их индивидуальных свойств, тогда как совместная школа сплошь и рядом закрепляет гендерные стереотипы.
Кто прав в этом споре, что говорят сравнительные исследования? Вопрос непростой. Многие локальные исследования констатировали, что в однополых школах успеваемость выше, чем в совместных. Но однополых школ мало, почти все они частные, там учатся дети более состоятельных родителей, лучше оборудование, меньше учеников в классе и т. д. Сравнивать их показатели с показателями массовой государственной школы социологически некорректно. Оценки учеников и учителей также односторонни: и те и другие, как правило, оценивают собственное учебное заведение выше остальных. Особенно сильна эта установка в ретроспективных ученических оценках. Что пройдет, то будет мило… Даже тот, кому в школе было плохо, не сомневается в том, что в конечном итоге он «стал человеком», а что было бы с ним при другой системе образования – неизвестно. Затем возникает вопрос, кому именно «лучше» в однополой школе – мальчикам или девочкам, как варьирует их успеваемость по разным учебным предметам и т. д. и т. п.
В 2005 г министерство просвещения США опубликовало большой, основанный на обобщении данных 2 220 отдельных исследований, отчет «Однополая школа против совместной» (Single-SexVersusCoeducationSchooling, 2005), который должен был ответить, являются ли однополые школы более или менее эффективными, чем совместные, с точки зрения: 1) текущей успеваемости школьников; 2) их долгосрочных учебных достижений; 3) текущей индивидуальной адаптации и социоэмоционального развития; 4) долгосрочной адаптации и социоэмоционального развития; 5) организации учебного процесса и степени гендерного равенства; 6) общего климата школы. Однако первичные материалы многих исследований оказались несопоставимыми, а их выводы противоречивыми. Хотя средняя текущая успеваемость в однополых школах по всем предметам выше, чем в совместных, разница сильно варьирует в зависимости от учебного предмета, пола и этнокультурных особенностей учащихся. С точки зрения долгосрочных академических перспектив и успехов школьников, системы выглядят равноценными. По частным результатам чаша весов склоняется то в одну, то в другую сторону. А по самым острым вопросам, вызывающим в обществе наибольшие споры (подростковые беременности, неодинаковое отношение учителей к мальчикам и девочкам, буллинг, удовлетворенность родителей и учителей и т. п.), сколько-нибудь достоверных сравнимых данных вообще не оказалось, эти темы пришлось из анализа исключить. Общий вывод отчета: на базе существующих данных отдать предпочтение одной системе невозможно, нужны более конкретные прицельные исследования. Ни сторонников, ни противников однополого образования отчет не удовлетворил.
Менее идеологизированные европейские, особенно британские, исследования выглядят более результативными. Они показывают, что опыт однополого обучения в рамках совместной школы заслуживает серьезного внимания, но психолого-педагогические вопросы – как лучше учить мальчиков и девочек? – тесно связаны с многочисленными макро– и микросоциальными проблемами. Вот некоторые итоги этих исследований.
Национальный фонд педагогических исследований, обследовавший учащихся 2 954 средних школ по всей Англии, нашел, что даже при выравненных способностях к учебе и социально-экономических показателях мальчики и девочки в старших классах однополых школ имеют лучшую успеваемость, чем в совместных. Однако девочки выигрывают при этом значительно больше, чем мальчики; у последних от учебы в раздельной школе выигрывают лишь наименее способные, на остальных мальчиков тип школы не влияет (последний вывод противоречит более раннему обследованию учащихся 30 английских школ, согласно которому в однополой школе успеваемость мальчиков улучшается больше, чем успеваемость девочек). Кроме разницы в отметках, ученицы однополых школ выбирают «нетрадиционные» предметы, вроде математики и физики, чаще, чем ученицы совместных школ, то есть разница между «мальчишескими» и «девчоночьими» предметами у них уменьшается. У мальчиков такого эффекта не обнаружилось.
Самым методологически совершенным на сегодняшний день является четырехлетний (2000–2004 гг.) Кембриджский проект успешности «выращивания мальчиков» (Younger, Warrington, 2005). На материале нескольких сотен учащихся 50 начальных, средних и специальных школ в разных частях Англии ученые пытались выяснить, какие факторы сильнее всего влияют на различия в мотивации и характере учения, от которых зависят успехи мальчиков и девочек. Причем они не просто фиксировали факты, но и вмешивались в педагогический процесс, перенося положительный опыт в сходные по социально-экономической среде, но менее успешные школы. Это был настоящий социально-педагогический эксперимент.
Центральной темой исследования был «гендерный разрыв» в успеваемости: почему мальчики учатся хуже девочек? Ученые объясняют этот феномен по-разному: различиями строения мозга и гормональных процессов у мальчиков и девочек; склонностью мальчиков пренебрегать авторитетами, учебной работой и формальными достижениями, поддерживая представления о маскулинности, находящиеся в конфликте с педагогическим этосом школы («главное – хорошо учиться»); гендерными различиями в установках к труду, а также в целях и ожиданиях, связанных с социальным контекстом меняющегося рынка труда, деиндустриализации и мужской безработицы; выросшей зрелостью и более эффективными учебными стратегиями девочек, которые больше мальчиков склонны к сотрудничеству и кооперации; неодинаковым гендерным взаимодействием между учениками и учителями в классе и т. д.
Хотя все эти моменты важны, ключевым фактором выглядит потребность мальчиков быть принятыми и признанными другими мальчиками, чувствовать себя такими же, как они. Отсюда и культура «пацанства», и специфический язык, и дресскод. В самых разных регионах и социальных контекстах мальчики выражали «жизненную потребность соответствовать групповым нормам», быть частью группы, «одним из парней», и эта потребность удовлетворятся в однополом классе легче, чем в смешанном.
Особенно сильно это проявляется при изучении гендерно-сензитивных предметов. В однополых школах и классах девочки лучше успевают и более склонны к тому, чтобы в дальнейшем посвятить себя изучению таких предметов, по которым они традиционно отстают от мальчиков, – математике, физике и информатике. А мальчики, занимающиеся в однополых классах, существенно улучшают свои показатели по английскому и иностранному языкам. В результате эксперимента доля хороших отметок по языку у мальчиков выросла с 68 % в 1997 г. до 81 % в 2004-м, а по математике у девочек – с 68 % в 1997 г. до 82 % в 2005-м. В одной школе в Лидсе при совместном обучении удовлетворительные оценки по немецкому и французскому языку имели только треть мальчиков, а при раздельном обучении успеваемость стала стопроцентной. Мальчики не просто улучшают свои отметки, но обретают способность говорить о чувствах и выражать мнения о романах и стихах, чего они не смеют в присутствии девочек.
«Мы читаем не только стихи и рассказы о войне и «Макбета», но и Вордсворта. В каком-то смысле это вызов, учитель помогает нам показать девочкам, что мы к этому способны, но я не мог бы говорить об этих вещах, если бы в классе были девочки!»
«Это больше, чем участие в уроке, учитель вовлекает каждого из нас, и никто не стесняется и не боится высказать мнение… Ты знаешь, что другие мальчики не будут смеяться, и ты не потеряешь лицо».
Таковы результаты не одного Кембриджского проекта. В одном американском исследовании мальчики из однополых школ интересовались такими предметами, как искусство, музыка, драма и иностранные языки, вдвое больше, чем ученики совместных школ (James, Richards, 2003). Конечно, талантливый учитель может добиться того же и в смешанном классе (вспомним замечательные советские фильмы «Доживем до понедельника», «Ключ без права передачи» и др.), но там это значительно труднее.
Как во всех подобных случаях, речь идет не о глобальных, а о тонких различиях. Английские исследователи подчеркивают, что уменьшение гендерных различий в успеваемости требует применения одновременно нескольких стратегий: педагогических (организация работы в классе), индивидуальных (фокус на постановке задач и руководстве), организационных (способ организации учебы на уровне школы как целого) и социокультурных (создание атмосферы сотрудничества, одинаково приемлемой и для мальчиков, и для девочек, и для школы), причем надо быть очень осторожным в обобщениях.
Сами по себе однополые классы и уроки – не панацея. В некоторых школах исключительно мальчишеские классы подрывают учебный процесс, а стереотипизация ожиданий создает режим мачо, который отчуждает некоторых мальчиков. Даже в самых успешных школах как мальчики, так и девочки говорили, что они не хотели бы быть в однополых классах по всем предметам. Хотя свидетельства благотворности однополых уроков по некоторым предметам убедительны, нельзя говорить о «девочках» и «мальчиках» вообще: «Акцент должен быть на многообразии и плюрализме, а не на сходстве и единообразии. Интервью со школьниками показывают, что сами мальчики и девочки часто чувствуют неловкость и выражают беспокойство, когда их считают одинаковыми».
Кембриджский проект не единственное исследование такого рода. В других исследованиях некоторые моменты конкретизируется. Например, сравнение в рамках большого лонгитюдного исследования (около 4 000 учеников из 330 классов, включая 190 однополых, 180 учителей и 50 школ, в том числе 20 раздельных) успеваемости по языку и математике занимающихся в раздельных и совместных классах и школах фламандских мальчиков и девочек показало, что на успеваемость мальчиков гендерный состав класса влияет сильнее, чем гендерный состав школы, а для девочек, наоборот, важнее тип школы (VandeGaeretal., 2004). Доказано, что раздельные и совместные школы и классы могут быть как хорошими, так и плохими (Smithers, Robertson, 2006). Тезис, что раздельное обучение благоприятно для мальчиков, требует конкретизации: для каких мальчиков и за чей счет? (Martino, Pallotta-Chiarolli, 2003; Tsolidis, Dobson, 2006). Гендер не единственный и не главный фактор, определяющий успешность школьного обучения. Соревновательность мальчиков и девочек по гендерно-чувствительным предметам имеет свой социально-экономический аспект (Reay, 2006). Представления о маскулинности и фемининности неодинаковы в разных социокультурных средах. Например, мальчики из рабочей среды гораздо болезненнее реагируют на свое отставание от девочек, чем выходцы из среднего класса. В Северной Англии в самом тяжелом положении находятся белые мальчики из бедных рабочих семей: «женственное» школьное образование противоречит их семейным стереотипам, они хуже учатся, уступая не только девочкам, но и индийским, пакистанским и китайским мальчикам; это снижает их самоуважение и способствует росту агрессивности, отсеву из школы и т. п.
Не вдаваясь в бесчисленные нюансы, можно сказать, что:
1. Общество и школа столкнулись с серьезной социально-педагогической проблемой, которую можно решать по-разному.
2. Западные сторонники однополых школ, классов и уроков не призывают мир вернуться к традиционному гендерному разделению труда, предполагающему разное по форме и содержанию образование для мальчиков и девочек. Как и их оппоненты, они выступают против жестких гендерных стереотипов, спор идет лишь о социально-педагогической стратегии.
3. Ни один участвующий в этих спорах серьезный ученый не постулирует существования особого, исключительно «мужского» или «женского» ума или стиля мышления, под которые нужно подстраивать учебно-воспитательный процесс. Наоборот, все говорят об учете индивидуальных и социальных различий.
4. Эмпирические данные свидетельствует о полезности раздельных уроков по гендерно-чувствительным предметам. Формирование постоянных мужских и женских классов в рамках единой общеобразовательной школы остается спорным, большинство специалистов эту идею не поддерживает. Идея тотальной гендерной сегрегации, по типу мужских и женских школ, сегодня, как и во второй половине XX в., остается маргинальной и поддерживается преимущественно консервативно-религиозными кругами.
5. В научной социально-педагогической и психологической литературе, в отличие от конфессиональной, все эти проблемы рассматриваются в свете принципа гендерного равенства и в контексте перспектив общественного разделения труда. Разговоров о тотальной сегрегации образования, по типу «мальчики – налево, девочки – направо», ни психологи, ни социологи всерьез не принимают.
В России стоят те же самые проблемы, но обсуждают их совершенно иначе.
Раздельное обучение в советской школе. Интерлюдия
Как уже говорилось выше, в дореволюционной России во всех средних учебных заведениях, кроме коммерческих училищ и некоторых частных школ, обучение было раздельным. Постановлением Народного Комиссариата просвещения РСФСР от 31 мая 1918 г. оно стало совместным.
Для учителей и учеников это была огромная психологическая ломка.
«Класс старался все-таки при девочках держаться пристойно. С парт и стен были соскоблены слишком выразительные изречения. Чтоб высморкаться пальцами, ребята деликатно уходили за доску. На уроках по классу реяли учтивые записочки, секретки, конвертики: "Добрый день, Валя. Позвольте проводить вас до вашего угла по важному секрету.
Если покажете эту записку Сережке, то я ему приляпаю, а с вашей стороны свинство. Коля. Извините за перечерки".
Каждый вечер устраивались "танцы до утра". На этих вечеринках мы строго следили, чтоб с нашими девочками не танцевали ребята из класса «Б». Нарушителей затаскивали в пустые и темные классы. После краткого, но пристрастного допроса виновника били. Друзья потерпевшего, разумеется, алкали мести, и вскоре эти ночные побоища в пустых классах приобрели такие размеры, что старшеклассники стали выставлять у дверей дежурных с винтовками» (Кассиль, 1957. С. 161–162).
Постепенно к совместному обучению привыкли. У мальчиков и девочек были свои сложности на совместных уроках физкультуры, проявлялась, конечно, и сексуальность, но в целом отношения были товарищескими, что соответствовало духу официальной идеологии, стремившейся нивелировать половые различия (Кон, 2005). Перед самой войной и в начале войны у школы возникли новые задачи (Потапова, 2005). Поскольку мальчики прямо со школьной скамьи отправлялись в армию, государству потребовалось срочно улучшить их военную подготовку. С этой целью в середине 1942–1943 учебного года в учебные планы школ был введен предмет «Военное дело». Однако этого показалось мало, и решили сделать школьное обучение мальчиков и девочек раздельным.
«Учитывая, что совместное обучение мальчиков и девочек в средней школе создает некоторые затруднения в учебно-воспитательной работе с учащимися, что при совместном обучении не могут быть должным образом приняты во внимание особенности физического развития мальчиков и девочек, подготовки тех и других к труду, практической деятельности, военному делу и не обеспечивается требуемая дисциплина учащихся, Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановляет: 1. Ввести с 1 сентября 1943 г. раздельное обучение мальчиков и девочек в I–X классах всех неполных средних и средних школ областных, краевых городов, столичных центров союзных и автономных республик и крупных промышленных городов, для чего организовать в этих городах отдельные мужские и женские школы» (Постановление Совнаркома СССР от 16 июля 1943 г.).
Сказано – сделано. Никаких теоретических разработок за этим решением не стояло, сначала речь шла лишь об улучшении военно-физкультурной подготовки. Но в некоторых местах, в том числе в Москве, опыт раздельного обучения уже в 1941–1942 г. был распространен на все предметы.
Нарком просвещения РСФСР В. П. Потемкин в речи 7 февраля 1943 г. признал это недостаточным:
«По моему мнению, Московский отдел народного образования остановился пока на полдороге. Мальчики и девочки оставлены пока в одном здании. Я оцениваю это как полумеру… С осени необходимо провести вполне последовательное раздельное обучение, разместив мальчиков и девочек по особым зданиям. На этот счет имеется и соответствующее указание правительства. Я очень удовлетворен вашим сочувствием этому мероприятию. Мы намерены не ограничиваться Москвою при осуществлении раздельного школьного обучения молодежи. Мы имеем в виду предложить правительству провести раздельное обучение на всем пространстве республики в больших городах; за большими городами перейти к средним городам и рабочим поселкам; затем постепенно распространить раздельное обучение и на сельскую школу, где это окажется технически осуществимым».
Более того:
«Придется продумать при раздельном обучении – не следует ли ввести в учебный план и в программы женских учебных заведений некоторые специфические элементы; по-видимому, придется коснуться в этом направлении таких предметов, как анатомия, физиология, гигиена; не исключено, что в старших классах женских школ предложено будет ввести педагогику со специальным отделом – об уходе за ребенком; думаю, совсем не лишним явится дать девочкам знакомство с элементами домоводства. А почему бы не сделать… и совсем, как будто, ретроградного признания? Мне кажется, что совсем неплохо было бы нашим девочкам поучиться в школе и рукоделию. Ведь не к лицу нам воспитывать барышень, которые не умеют держать иглу в руках и которым матери-труженицы должны чинить белье, штопать чулки или шить немудреную юбку или кофточку» (Потёмкин, 1947. С. 163–164).
Речь идет уже не просто о военно-физической подготовке, но о попытке частичного восстановления традиционного патриархального семейного быта. Однако сразу же возникли непредвиденные трудности. С одной стороны, в мужских школах не знали, как дисциплинировать распоясавшихся мальчишек. С другой стороны (это мое личное предположение, которое могут подтвердить или опровергнуть архивные изыскания), похоже, что Сталину (никто другой не мог принимать столь серьезные решения) не понравилась спровоцированная Потемкиным волна консерватизма.
Через полтора года, в речи от 15 августа 1944 г., Потемкин уже дает полный отбой. Оказывается, нашлись «такие чудаки, которые решались всерьез доказывать, что способности у мальчиков и девочек неравноценны, что мальчики более склонны к точным наукам, что девочки менее интересуются вопросами общественной жизни и даже – представьте себе – менее правдивы. Ведь выступали же в Дагестане и Удмуртии с предложениями издавать особые учебники и программы для мальчиков и девочек. Ведь раздавались же на городской учительской конференции в Ижевске такие речи, что в мужской школе из произведений Тургенева надо читать "Отцы и дети", а с девочками изучать тургеневские женские образы, что из "Войны и мира" для девочек надо читать страницы о мире, а с мальчиками – о войне. Ведь пробовали же новоявленные мещане развивать такую мысль, что раздельное обучение должно подготовлять женщину к созданию жизненного комфорта и домашнего уюта. Все это встретило со стороны педагогической общественности заслуженный отпор и уже относится к прошлому» (Там же. С. 190–192).
А в остальном, все хорошо, прекрасная маркиза… Эксперимент был распространен еще на 28 городов, а в 1945–1946 гг. уже каждый третий городской школьник учился в раздельной школе.
Ни ученикам, ни учителям, ни родителям новая система категорически не понравилась, после смерти Сталина она стала подвергаться все более резкой критике. Никаких гендерно-специфических задач воспитания молодого поколения, вроде полового просвещения, советская школа ни при каком раскладе не решала и решать не собиралась (в начале 1950-х из школьных программ по биологии убрали даже сведения о железах внутренней секреции), количество часов на военную подготовку сократили, над уроками труда и рукоделия школьники откровенно издевались, а министр просвещения РСФСР И. А. Каиров в 1952 г. горько жаловался, что «особенно часты нарушения дисциплины учащимися мужских школ… Большое внимание необходимо обратить на укрепление дисциплины учащихся, особенно в мужских школах» (Потапова, 2005. С. 119). Зато нормальные товарищеские отношения между мальчиками и девочками стали встречаться реже.
«Жизнь показала, что вместо гимназисток и кадетов, какими представляли себе будущих школьников некоторые реформаторы, в наших школах возникло нечто иное. В условиях раздельного обучения… мальчишки просто одичали. Их дисциплина ухудшилась, снизилась успеваемость. Девочки для мальчишек перестали быть простыми и близкими, а стали чужими и непонятными… Мальчишки разучились даже разговаривать с девочками, а могли при них только драться, возиться да задирать их… Для того чтобы как-то упорядочить поведение учеников мужских школ, некоторые директора стали, в виде поощрения, устраивать вечера с танцами, на которые приглашали девочек из соседней школы» (Андреевский, 2003. С. 364–366).
«С тех пор, как разделили школы, [Николай] совершенно отвык от простой и ясной дружбы с девочками. При случае дергал их за косы, выбивал из рук аккуратные портфельчики, подставлял ножку. И ни разу он не подумал: почему же раньше этого не было? Почему он не замечал, с девочкой или мальчиком сидит за партой, уходит из школы, делится яблоком?… Девочки давно стали для него и его товарищей по мужской школе «девчонками» и существовали едва ли не только для того, чтобы было куда направлять стрелы мальчишеских сарказмов. Да и они-то теперь совсем другие: кривляются, хихикают, как увидят мальчишек, шушукаются о чем-то, фыркают, как кошки…» (Бахтин П. «Юность пришла», 1956; цит. по: Борисов, 2008. Т.2. С. 165).
Москва, 1944 год. «Процветал культ физической силы. Парень из нашего класса, Михеев, подрался с восьмиклассником. Наш сказал, что за ним – Кропоткинская, тот – что улица Веснина. Наш сработал раньше. Привел в школу человек двенадцать уличной шпаны, постарше нас. Они не то чтобы избивали восьмиклассников, а так, смажут по морде, плюнут, – чтобы унизить, поиздеваться. Выскочил директор. Его кто-то ткнул палкой в грудь:
– У тебя есть кабинет, вот и сиди!
Провод телефона перерезали.
Директор ничего так и не сделал – побоялся.
Каково было мне? Выглядел не так. Имя – одни насмешки. Уж не говоря о фамилии…
В первые же дни решили сделать мне «облом». Несколько ребят о чем-то со мной заговорили, как бы между прочим. А один присел за моей спиной, пригнувшись. Кто-то должен был толкнуть или ударить меня в грудь, я бы перелетел через того, кто сзади. Ну и началась бы потеха. Не то чтобы они хотели до смерти меня избить, но потешились бы всласть. К счастью, один из ребят, мы с ним как-то понравились друг другу, показал мне глазами на того, кто был за спиной. И когда меня толкнули, я, прости меня Господи, ударил ногой назад, да так, что тот парень взвыл от боли. Больше со мной не "заигрывали"» (Давидсон, 2008. С. 49).
Ленинград, 1945–1946 гг.: «Во время войны в городах мальчики и девочки учились в раздельных школах. С какой целью это было сделано, никто из них не знал. Но получилось так, что девчонки и мальчишки стали совершенно чужими, избегающими друг друга. Дома разрешалось разговаривать с сестренкой или соседкой по квартире, но, как только оказывался на улице, ты должен был ее не замечать. Она для тебя больше не существовала. Так же, впрочем, как и ты для нее. Таков был неписаный уличный закон, и он выполнялся беспрекословно. Можно было только поколачивать девчонок. Но даже и при этом они вели себя по отношению к мальчишкам независимо-надменно. Иногда, возвращаясь после занятий из своего девичьего „монастыря“, они проходили мимо мальчишеской „бурсы“, в садике возле которой мальчишки играли в футбол. Издали увидев их, кто-нибудь из мальчишек показывал: "Э-э, пацаны!.. " – все тотчас прекращали играть, стояли молча, засунув руки в карманы брюк, с ухмылочкой смотрели на девчонок, ждали. А те, словно вовсе их не замечая, шли группой человек в пять, взявшись под руки, чинно шагали, заняв весь тротуар. И тогда кто-нибудь из мальчишек перекрывал им путь: „Что заняли всю панель, пройти нельзя!“ Они, даже не удостоив взглядом, обходили его, словно неодушевленный предмет. Не вытерпев, мальчишка ударял какую-нибудь из них портфелем. И тотчас, как по команде, они все бросались на обидчика, вцепившись в него, начинали трясти так, что, казалось, у бедняги сейчас отлетит голова, и шли дальше. Только каблучки по асфальту – цок, цок!» (Васильев П. А. «Ступенька», 1985; цит. по: Борисов, 2008. Т. 2. С. 165).
«Странный смысл разделения детей в мужские и женские школы… в том и был, чтобы дети как можно меньше знали про азы взаимоотношений мужчин и женщин, чтобы все эти подробности были полностью вынесены за пределы школы – а уж выйдут из нее, это их дело, у кого, как и что получится» (Лиханов, 1995. С. 144).
Все это я могу подтвердить на личном опыте. Из школы я ушел в 1943 г., еще до ее разделения, но во время учебы в пединституте был на практике и в мужской, и в женской школе, а в 1947–1950 гг. работал внештатным инструктором отдела школ Куйбышевского райкома комсомола Ленинграда, проводя с ребятами добрую треть своего времени (Кон, 2009). Так вот, особенностями психологии мальчиков и девочек никто не интересовался, не потому, что их не было, а потому что педагогика и психология были принципиально бесполыми. Зато практические проблемы были. В принципе, мальчики и девочки могли учиться и по отдельности, так им было даже свободнее. Но в атмосфере однополой школы всегда чего-то недоставало, она казалась неполной. В мужских школах, даже в нашем интеллигентном Куйбышевском районе, стояли мат и табачный дым, а женские школы некоторые директрисы превращали в пародию на институт благородных девиц. Без участия девочек в мужских школах и мальчиков – в женских многие воспитательные мероприятия проходили скучно. Райком комсомола, не без помощи РОНО, специально устанавливал особые дружеские отношения между соседними мужской и женской школами, обязательно постоянные – если на вечере в женской школе окажутся мальчики из разных школ, между ними неизбежно возникнет драка. На школьных вечерах девочки сплошь и рядом танцевали «шерочка с машерочкой», а мальчишки подпирали стены, оживляясь лишь в конце вечера, когда удавалось упросить директора на несколько минут погасить свет. Никаких оргий при этом не происходило, просто мальчики стеснялись, что они плохо танцуют. Чтобы расширить сферу общения девочек и мальчиков, мы придумывали для них общие интеллектуальные мероприятия, но это не всегда получалось. Самая тяжелая атмосфера была в тех женских школах, директрисы которых мальчиков не любили и боялись. Вообще-то, бояться было чего: некоторые мальчишки вели себя в женской школе как на завоеванной территории. Но попытка превратить девичью школу в женский монастырь, как правило, заканчивалась тем, что возникал опасный тихий омут. Именно в таких школах чаще всего обнаруживались беременные пятиклассницы и происходили прочие ЧП. В мужских школах тоже были свои неканонические развлечения…
1 июля 1954 г. Совет Министров СССР постановил: «Учитывая пожелания родителей учащихся и мнение учителей школ, ввести в школах Москвы, Ленинграда и других городов с 1954–1955 учебного года совместное обучение мальчиков и девочек». Раздельное обучение сохранилось только в суворовских и нахимовских училищах. Народ вздохнул с облегчением.
Однако многолетнее игнорирование половых и гендерных различий не прошло обществу даром. Как только советская власть ослабела, а затем и вовсе рухнула, старые споры возобновились с новой силой. На сей раз – со ссылками на теоретическую биологию и «передовой западный опыт», хотя реальное изучение зарубежной науки и практики часто заменяют суждения типа «мой дядя слыхал, что его барин едал».
Аргументация в пользу раздельного обучения развертывается на нескольких уровнях: 1) психобиологическом – «такова природа человека», 2) социально-педагогическом – «так легче учителям и детям» и 3) идеологическом – «это соответствует нашим национальным традициям». Как справедливо заметила в 2007 г. одна российская журналистка, если в Англии и США учащихся раздельных школ поощряют к освоению непривычных сфер, раздумывая над тем, как лучше использовать особенности «женского ума» для изучения «неженских» предметов вроде физики и информатики, то у нас все наоборот: мальчиков и девочек с помощью раздельного обучения хотят вернуть в традиционные гендерные рамки, в идеале создав для мальчиков подобия кадетских корпусов, а для девочек – что-то вроде институтов благородных девиц.
Самым радикальным противником совместного образования является доктор медицинских наук офтальмолог В. Ф. Базарный, которого «Учительская газета» в 2000 г. объявила «человеком года в образовании». По его мнению, совместное обучение делает школу «питомником нечистой силы» и приводит к психологическому и даже биологическому вырождению мужчин:
«Общеизвестно, что личность у девочек формируется ощутимо раньше, чем у мальчиков. То есть будущие хранительницы домашнего очага и продолжательницы рода в первый раз в первый класс идут в личностном плане куда более зрелыми, чем те, кому самой человеческой природой предназначено быть носителями мужества, воли и силы духа.
Чем это чревато? Как раз всеми теми медицинскими, демографическими, духовными и личностными негативами, которые мы сегодня в избытке имеем. Ведь большую часть времени, а следовательно, и отведенного для взросления и эмоционального становления периода, дети проводят в школе. А ответственными этими процессами руководит закон подражания старшим. И кого юные эти представители сильной половины человечества в качестве таковых воспринимают? Естественно, тех, кто находится рядом и видится им как более сильный.
Параметры же психики мальчиков этого возраста таковы, что в качестве более сильных не воспринимают они разве что сопливых малышей. Остальные же: мама, бабушка, учительница, ровесницы-одноклассницы для них – безусловное «лекало». И нетрудно заметить, что «лекало» это преимущественно женское. А раз так, то и неудивительно, что все реже и реже видим мы в наших мальчишках стремление быть сильными и смелыми, рисковать, бороться, искать, найти и не сдаваться. И все чаще замечаем в ком-то из них стремление быть прилежным, старательным, усидчивым; в ком-то – выраженное желание услужить-удружить, понравиться; в ком-то – осторожность и даже боязливость.
Все чаще видим мальчиков, играющих в «девчачьи» игры, отрабатывающих «девчачью» модель поведения. А в итоге, когда те же мамы, бабушки, учительницы, одноклассницы, страна, наконец, почему-то вдруг начинают требовать от этих "белых и пушистых" проявлений "не мальчика, но мужа", они, недоумевая, обнаруживают рядом с собой «голубых», "отказников", бегающих от алиментов отцов, откровенных подлецов да предателей.
Представьте: мальчиков помещают в среду более развитых и сильных девочек. Но такова природа мужского начала, и с этим ничего не поделаешь: самое унизительное, позорное, буквально саморазрушительное переживание для мальчиков – быть слабее девочек. Проведенные нами исследования выявили, что если мальчики оказываются окруженными более сильными девочками, то в этих условиях у них оформляются патологические психические и даже соматические комплексы. Установлено, что у одних мальчиков формируются сугубо женские черты характера, у других складывается комплекс невротического неудачника.
Ученые считают, что так выглядит результат подавления и нейтрализации мужских задатков на генетическом уровне. Ученые не только российские, потому как противоестественные эти тенденции отмечаются сегодня во всех когда-то вставших на путь «бесполого» обучения детей странах. У мальчиков, юношей, мужчин на протяжении всего периода такого воспитания отмечается постепенное разрыхление мужской Y-хромосомы и перерождение ее в женскую Х-хромосому. У мужчин каждого последующего поколения отмечается все меньшее количество семени, и в плане детородности оно оценивается как все менее эффективное. А во внешности, поведении и организации жизни представителей сильного пола (на всех ее уровнях) все больше просматривается нечто женское» (Добромыслова, 2006; Базарный, 1996).
Действительно ужас! А поскольку ухудшение качества семени и репродуктивных способностей зафиксировано не только у людей, но и у крокодилов и лягушек, видимо, они тоже перешли на совместное обучение своих детенышей.
Доктор медицинских наук психиатр Г. В. Козловская, которая считает Ламарка «последователем Дарвина», а Т. Д. Лысенко выдающимся ученым-генетиком, также убеждена в том, что совместное обучение способствует не только феминизации мальчиков и маскулинизации девочек, но и ведет к вырождению нации (Козловская, 2003).
Петербургские биологи, сотрудники Института образования взрослых Российской академии образования, Т. П. Хризман и В. Д. Еремеева, которых именуют «основателями нового направления в нейропсихологии и нейрофизиологии – нейропедагогики», выражаются не столь категорично, признают роль социально-средовых факторов и индивидуальных различий и говорят о желательности «наилучшей реализации личностных склонностей и способностей как в связи с половой принадлежностью, так и вне ее». Тем не менее, они не сомневаются в том, что мальчик и девочка – это два разных мира, их ни в коем случае нельзя воспитывать одинаково (Еремеева, Хризман, 2008). «Новые здоровьесберегающие технологии в образовании и воспитании детей» подаются как элемент гендерной педагогики, но значение слова «гендер» при этом искажается: термин, введенный в науку для того, чтобы отграничить социокультурные аспекты взаимоотношений мужчин и женщин от природных, полностью отождествляется с биологическим полом, а «природосообразность» и «признание личностного равноправия мальчиков и девочек» превращается в апологию «наиболее полной реализации способностей учащихся как представителей своего пола (курсив мой. – И. К.) в учебной и во внеучебной деятельности» (Юрищева, Чубарова, Козловская, Еремеева, 2005).
Разумеется, серьезные отечественные физиологи так не думают. Директор Института возрастной физиологии РАО Марьяна Михайловна Безруких доказывает, что гормональные и межполушарные различия мальчиков и девочек не следует абсолютизировать, что индивидуальные возможности ребенка не ограничены его половой принадлежностью. Неблагоприятное воздействие учебных нагрузок одинаково характерно для мальчиков и девочек. Психофизиологическая структура интеллекта, его вербальный и невербальный компоненты у мальчиков и девочек 6–7 лет не различаются (РАО. Отчет, 2008. С. 22–23). В популярных статьях и интервью она подробно объясняет, что каковы бы ни были межполушарные различия на разных стадиях развития, индивидуальные особенности их значительно перекрывают: есть разные мальчики и разные девочки. Примерно равное количество мальчиков и девочек в классе – медлительные по темпу работы, они будут отставать от высокого темпа других. Есть масса мальчиков, которым в классе тоже нужна ровная, спокойная обстановка без атмосферы соревновательности. Есть девочки, которые, напротив, склонны к соревновательности, к интенсивной интеллектуальной деятельности. Если вести в классе индивидуальную работу и если учитель ищет пути и формы для этого, он может добиться хороших результатов и в смешанных классах. Нет сомнений в том, что в раздельных классах легче самим учителям, но тогда надо ответить на вопрос: какова цель разделения?
Но в российских СМИ мнение академика Безруких – глас вопиющего в пустыне. Зато мы то и дело слышим, что наша школа гробит не только мальчиков, но и девочек:
«Совместное с мальчиками обучение делает 94 % девочек больными» – к такому выводу пришли специалисты Института гигиены детей и подростков, которые 40 лет наблюдали состояние здоровья учеников нескольких московских школ.
В 60-е годы около 30 % девочек по окончанию школы могли считаться здоровыми. Сейчас эта цифра сократилась до 6 %, причем 75 % школьниц имеют какое-либо хроническое заболевание. Московские ученые считают, что во всем виновата практика смешанного обучения. Их выводы подтверждаются результатами многолетних наблюдений.
Как сообщает газета «Семейный совет», количество отклонений в кровеносной системе у девочек в смешанных классах на порядок больше, чем в девичьих. Проблем с пищеварением у школьниц, обучающихся без мальчишек, в 1,5 раза меньше, чем у девочек из обычных школ. Такая же ситуация и с состоянием нервной системы. От новых «взрослых» нагрузок в течение первого полугодия худеют все первоклассники. Но школьницы, обучающиеся в однополом коллективе, по сравнению с девочками из обычных классов, в 4 раза меньше теряют в весе в первые месяцы учебы» (Совместное с мальчиками обучение…; Ср. Евланова, 2006).
Единственное спасение от гибели – разработанное В. Ф. Базарным параллельно-совместное обучение (то есть однополые классы в рамках совместной школы), на которое уже перешли некоторые школы (сколько именно – сказать трудно, газетные сведения противоречивы). Судя по отчетам экспериментаторов (Юрищева, Чубарова, Козловская, Еремеева, 2005), их результаты великолепны.
В одном таком эксперименте участвовали школьники начальных и средних классов в возрасте от 7 до 11 лет; всего 770 детей (в том числе 265 мальчиков и 255 девочек в раздельных классах и 250 детей в смешанных контрольных классах той же и другой средней школы г. Тулы). Длительность эксперимента пять лет. Результаты работы в экспериментальных классах сравнивались с результатами в контрольных классах той же школы и по ряду показателей – с результатами в другой школе-гимназии г. Тулы. Преподавание велось раздельно на основных учебных предметах: математике, чтении, русском языке, иностранном языке, логике и др. Новой стала структура уроков за счет особенностей преподавания в классах девочек и мальчиков. Сохраняется и часть совместных уроков: культура общения, музыка, бальные танцы и другие. Воспитательная программа в классах раздельного обучения предусматривает большое количество мероприятий, проводимых совместно: туристические поездки, походы, экскурсии, ежедневные прогулки, «ученые советы», праздники, участие в общешкольных мероприятиях.
Итоги?
Уровень эмоциональной напряженности и тревожности в экспериментальных классах определен как относительно благополучный у 90 % и 82 % детей, в то время как в смешанных классах – только у 56 % и 45 % соответственно. Исследование структуры мотивации к школьной деятельности и обучению показало, что в условиях раздельного обучения у 90 % и 96 % учащихся преобладают мотивация содержанием и процессом обучения, в то время как в совместных контрольных классах этот показатель 52 %.
Учителя, работающие в смешанных и в раздельных классах, заполнили опросник «Полярный профиль личности» на всех детей класса. При этом учителя класса мальчиков значительно чаще характеризовали своих подопечных как позитивных, уверенных в себе, терпимых, спокойных, старательных, ловких, быстрых, активных, разговорчивых лидеров. В смешанных классах учителя чаще оценивали мальчиков как негативных, неуверенных в себе, неспокойных, неряшливых, переменчивых, раздражительных, нетерпимых, неловких, медлительных, пассивных и очень редко оценивали их как лидеров. Столь же положительны результаты исследования самооценки учащихся. Высокая и средняя самооценка отмечается у 96 % учащихся раздельных классов и только у 60 % при смешанном обучении.
Сами дети тоже довольны:
«Девчонки на уроках визжат, на переменах щипаются и дергают за волосы».
«С девчонкой неловко, а с парнем – совсем другое дело».
«В классе мальчиков можно в любое время урока выйти в туалет, никого не стесняясь».
«В классе мальчиков можно, не боясь, раскрыть свои истинные чувства или поговорить о проблемах».
«Я считаю, что мы должны учиться раздельно, потому что девчонки иногда смущают нас и тогда становится не по себе».
«Девчонки – болтушки и отвлекают на уроках, не дают хорошо учиться».
«У девчонок свои мысли и взгляд на мир, и вообще они в детстве тупые и у них сквозняк в голове».
«Когда мы в разных классах, девочки не знают, как я учусь».
Я далек от желания оспаривать правомерность данного эксперимента, хотя итоговые цифры вызывают сомнения – обычно научные результаты скромнее и имеют много ограничений. Но смущает однозначность и простота стоящих за ним рассуждений. Из статей в российской массовой прессе создается впечатление, что главное – развести мальчиков и девочек по разным комнатам и «дать им» разные занятия и жизненные цели. В одной московской школе, где раздельное обучение практикуется в старших классах, последние разделены по профилям: военно-спортивный у мальчиков и психолого-педагогический у девочек. Ноу-хау другой школы состоит в том, что мальчиков с первого класса посвящают в «богатыри земли русской» и присваивают воинское звание, закладывая тем самым уважение к будущей службе в армии, а всех девочек наделяют статусом «невесты», вручая белые венки и люльки с игрушечными младенцами.
В некоторых краях и областях, например в Ставрополье, эксперимент поставили на поток, объявили революцией в педагогике и внедрили в десятки школ. Но девять лет спустя журналист «Известий» обнаружил, что эксперимент не удался, «М и Ж соединились».
«– Мальчики заметно устали друг от друга, – признает их бывший классный руководитель Маргарита Костюнина. – Стали грубоваты, агрессивны. Мне, признаюсь, было с ними сложно.
– Убедительных аргументов за продолжение эксперимента ни педагоги, ни родители не нашли, – констатирует директор курсавской школы № 1 Александр Крылов, у которого, кстати, собственный сын учился в мальчишечьем классе. – Вопреки прогнозам, мальчишки стали пренебрежительно относиться к девочкам. Нам стоило больших трудов научить уважительно общаться друг с другом в совместных классах.
– Все зависит от того, какая задача ставится, – считает ставропольский психолог Алла Правдивцева. – Если речь идет о получении узких знаний, навыков, то гендерный принцип при формировании школ и классов оправдан. Если же приоритет– социальная адаптация детей, то однополые классы явно проигрывают. Личность, уверенно чувствующая себя в любом коллективе, лучше формируется в среде, где учатся совместно мальчики и девочки» (Гритчин,2008).
Хотя статьи о вреде совместного обучения регулярно перепечатывают массовые СМИ, в том числе медицинские и педагогические, россияне в данном случае оказались паникоустойчивыми. Когда 7 февраля 2004 г. АиФ опубликовал очередное интервью Г. Козловской, многие читатели отреагировали на сайте газеты довольно жестко:
«Угу, и в школе раздельно, и так далее по жизни. А не месть ли это отдельных педагогов, страдающих махровым комплексом неполноценности?»
«Милые педагоги-теоретики!!! Пожалуйста, прекратите действовать по принципу "что бы еще такого придумать?". Прошу вас, перестаньте ставить опыты над нашими детьми. Землю заселяет смешанное общество, и (по норме) мужчины знакомятся с женщинами, общаются, женятся, делают детей и так далее, до бесконечности. В роддоме, детском саду, ВУЗе, на предприятии, в транспорте, в общественных местах – мужчина рядом с женщиной. В школе – "низзя-а-а-а!" Почему?!!!»
«Ага! Пускай девочки учатся красиво ходить, опустив глазки, и научатся варить борщ – типа все равно замужем им больше ничего знать и не нужно будет! Всё это уже проходили – не ожидала, что кто-то из женщин (имею в виду автора) вообще поднимет тему "Зачем девочкам науки". А что касается обиженных гадкими шалунами ангелочков – видимо, автор давненько не заглядывала в школу. Или заглядывала в очень странную школу. Девчонки быстрее развиваются и бойчее держатся – да еще и «кучками». Мальчики без их влияния превратятся в одичавших волчат (да еще и измученных, извиняюсь, "спермотоксикозом")».
«Какая чушь! Если развить мысль далее, то, раз уж Ж и М столь разные по физиологии и психологии, надо после женских школ с учителями-женщинами (соответственно, мужских с мужчинами) сделать раздельные ВУЗы, заводы, организации. Общественный транспорт опять же. Автобус – для мужчин, автобус – для женщин. А то вдруг женщину толкнет мужчина. Или обматерит. Мужчины, они такие».
При опросе в 2001 г. 885 учителей в шести регионах России раздельное обучение поддержали только 8,6 % опрошенных (9,1 % женщин и 6,2 % мужчин), а при национальном опросе ФОМ (Раздельное обучение в школах, 2008) в его пользу высказались лишь 9 % опрошенных.
76 % россиян убеждены в том, что лучше, когда мальчики и девочки учатся вместе, а 15 % не имеют на этот счет определенного мнения. Наличие или отсутствие у респондента детей или близких родственников школьного возраста на позицию по данному вопросу существенно не влияет. Гендерных различий также практически нет: за совместное обучение высказались 77 % мужчин и 75 % женщин. Более молодые и более образованные люди высказываются в пользу совместного обучения значительно чаще, чем пожилые и менее образованные, но и среди последних две трети предпочитают совместное обучение раздельному. На вопрос, стоит ли в России увеличивать число школ с раздельным обучением, 72 % высказались против, 11 % – за, 17 % затруднились с ответом. Большинство респондентов, имеющих детей, внуков или других близких родственников-школьников, хотели бы, чтобы их ребенок учился в классе, где есть и мальчики, и девочки (83 % в данной группе или 39 % по выборке в целом), и только 11 % (или 5 % по выборке) предпочли бы для своего ребенка раздельное обучение.
Обосновывая свою позицию, сторонники совместного обучения чаще всего говорили, что дети в таких классах приобретают необходимые навыки общения (30 %), «лучше познают друг друга» (9 %), легче адаптируются к жизни («жизнь так устроена – парами» – 5 %) и усваивают нормы общения с противоположным полом («взаимопонимание полов развивается» – 12 %). Кроме того, люди считают, что в совместной школе дети «быстрее развиваются» и это «дает стимул к хорошей учебе» (7 %). Кое-кто полагает, что ведущая роль здесь принадлежит девочкам: «девочки дисциплинируют мальчиков»; «девочки лучше учатся, мальчики тянутся за ними»; «девочки поумней, они подсказывают мальчикам» (1 %). По мнению 4 % респондентов, вместе учиться «веселее, интереснее»; столько же участников просто не представляют себе, как может быть иначе («всегда так было»; «и мы учились вместе»; «не знаю, так привычнее»). Подавляющее большинство опрошенных (96 %) сами учились в школах совместного обучения. Лишь меньшинство (4 %) опрошенных высказались в пользу предметной дифференциации образования: «для мальчиков можно вводить предметы подготовки к армии, а девочкам – больше уроков шитья, вязания, кулинарии». А по мнению 4 % респондентов, мальчиков и девочек следует не только учить, но и воспитывать по-разному; при раздельном обучении, говорили они, «можно обратить больше внимания на воспитание женских качеств или, наоборот, мужских».
В данном случае я согласен с мнением большинства. Ослабление поляризации мужского и женского начала в общественном разделении труда – не результат совместного обучения, а одна из его социальных предпосылок. Как бы мы ни рассаживали мальчиков и девочек по классам и партам, ни на структуре семьи, ни на рождаемости, ни на боеспособности вооруженных сил это никак не скажется. Тем не менее, гендерными различиями в школе и классе пренебрегать не следует. Раздельные школы для мальчиков и девочек сегодня вряд ли целесообразны, а раздельные уроки по гендерно-сензитивным предметам, по английскому образцу, – «параллельно-совместное обучение», только более скромное и демистифицированное, – могут оказаться вполне успешными. Школа и учитель должны иметь право на индивидуальность, а родители и ученики – право выбора того, что им больше подходит. Только не надо видеть в социально-педагогических экспериментах панацею от трудностей социокультурного развития и подозревать своих оппонентов в злодейском заговоре народоистребления и детоубийства.
Подведем итоги.
1. Современная школа как институт социализации мальчиков концентрирует в себе все проблемы и противоречия, ассоциирующиеся в массовом сознании с кризисом маскулинности.
2. Сложность, а то и прямая невозможность сочетания массовости образования с его индивидуализацией ставит школу перед лицом множества трудных дидактических, социально-педагогических и дисциплинарных проблем.
Авторитарная школа, как и авторитарная семья, явно не соответствует требованиям времени, а к переходу на более демократический стиль воспитания и обучения ни общество, ни школа, ни педагогическая наука не готовы.
3. Положение мальчиков в школе осложняется тем, что монолитная модель гегемонной маскулинности, на которую ориентируется большинство мальчиков, не дифференцирует конкретных, заведомо не совпадающих и, тем не менее, дополняющих друг друга вариантов, образцов и путей самореализации. За конфликтом прошкольных, ориентированных на учебу и образование ценностей, и антишкольного, оппозиционного пацанства стоят не столько гендерно-возрастные, сколько социально-экономические, классовые проблемы и различия.
4. Вопреки мнению ряда психологов и социологов, современная школа сознательно не благоприятствует ни девочкам, ни мальчикам, сенсационные учебные достижения девочек достигаются вовсе не за счет мальчиков, а путем их собственных усилий. Это частный случай глобального процесса ослабления гендерной поляризации. Но, как и в социуме, это нередко воспринимается как угроза привычному гендерному порядку и создает социально-психологическое напряжение.
5. Отставание от девочек по учебной успеваемости затрагивает болезненное самолюбие мальчиков, подрывает привычный образ мужского превосходства, снижает самоуважение и отвращает некоторых мальчиков от школы, толкая их на путь девиантного и противоправного поведения. Однако эти гендерно-возрастные процессы тесно связаны с социально-структурными и этнокультурными вариациями, без учета которых современная школа успешно работать не может.
6. Одна из самых драматичных, причем глобальных, мировых проблем современной школы – резкое ослабление в ней мужского начала вплоть до полного исчезновения мужчины-воспитателя. Попытки вернуть в школу мужчину-учителя блокируются низкой оплатой педагогического труда, с которой мужчина не может согласиться, гендерными стереотипами и идеологической подозрительностью, родительской ревностью, сексофобией и гомофобией, из-за которых интерес мужчины к детям автоматически вызывает подозрения в педофилии или гомосексуальности.
7. В школьных взаимоотношениях мальчиков с девочками и друг с другом действуют те же социально-психологические закономерности, что и в остальных детских и подростковых сообществах. Особенно важное социально-педагогическое значение имеет школьное насилие – буллинг (травля) и хейзинг (дедовщина), с которыми во всех цивилизованных странах, за исключением России, целенаправленно борются. Хотя по своим историческим истокам это поведение типично мальчишеское, его все чаще практикуют и девочки.
8. Все гендерные проблемы российской школы, начиная с различий в успеваемости мальчиков и девочек и кончая буллингом и хейзингом, – те же, что и в странах Запада. Но, вместо того чтобы ориентироваться в сложном современном мире, многие российские политики и идеологи, включая педагогов, мечтают о возвращении в идеализированное, чаще всего воображаемое прошлое. Ярче всего эта тенденция проявилась в спорах о совместном и раздельном обучении. В лучшем случае это означает потерю времени и денег, но чаще – усугубляет трудности страны и школы.
Глава 8. Мальчики в социуме
Развитие и формирование личности ребенка включают два взаимосвязанных процесса – социализацию и индивидуализацию. Ни то ни другое не может быть осуществлено в изоляции от взрослого мира. С возрастом степень личной автономии ребенка закономерно растет, а круг его макросоциальных связей расширяется. При этом у мальчиков прямые связи с социумом всегда и везде были богаче и шире, чем у девочек, многие вариации в поведении мальчиков непосредственно производны от социальных факторов. Мы видели это на примере как семьи, так и школы (в виде пацанской культуры). Теперь нам предстоит рассмотреть два внешкольных и внесемейных явления: подростковые социально-возрастные общности, субкультуры, тусовки и группировки и особенности формирования маскулинности в массовой культуре и спорте. Как и прежде, я не предлагаю никаких рецептов, а хочу лишь обозначить проблемные области и острые углы, которые официальная педагогика зачастую не замечает.
Субкультуры, тусовки и группировки
Юношам империи времени упадка
снились постоянно то скатка, то схватка:
то они – в атаке, то они – в окопе,
то вдруг – на Памире, а то вдруг – в Европе.
Булат Окуджава
Рассматриваемые в историко-антропологической перспективе, современные подростково-юношеские сообщества и группы не что иное, как иноформа или модификация древних мужских союзов и тайных обществ. В них без труда можно обнаружить признаки архаических инициации, обрядов перехода, способов поддержания групповой дисциплины, солидарности и иерархии, причем для воссоздания этих древних форм не нужны ни историческая преемственность, ни пример. Стоит только группе мальчиков-подростков оказаться на сколько-нибудь длительный срок без взрослых, как они спонтанно воссоздают древние архетипы. Это прекрасно показал Уильям Голдинг в романе «Повелитель мух».
Тем не менее, увлекаться биолого-эволюционными и историко-антропологическими аналогиями не следует. Реальные подростково-юношеские сообщества и субкультуры возникают и развиваются не сами по себе, а в тесной связи с социально-классовыми отношениями и культурными нормами общества, элементами которого они являются. Поэтому рассматривать их нужно всегда в историческом контексте.
С точки зрения взрослых, позиционирующих себя как учителей и родителей, любые неподконтрольные им подростковые сообщества выглядят девиантными, отклоняющимися от подразумеваемой «взрослой» нормы, и потенциально опасными. Изучение их в контекстах криминологии, социологии и этнографии девиантного поведения способствовало укоренению взгляда на молодежную культуру как на побочный продукт недостаточно эффективной социализации и т. п. Однако по мере роста социального влияния молодежи, в том числе в сфере политики и культуры, особенно под влиянием студенческой революции 1968 г., отношение к молодежной культуре изменилось. Из «социальной проблемы», каковой оно является для старших, юношество стало субъектом социального действия, каким оно является для себя. Молодежь, включая подростков, стали рассматривать не только и не столько как объект социализации, сколько как субъект социального обновления; секция по социологии молодежи на Всемирном социологическом конгрессе в Варне в 1970 г. называлась «Молодежь как фактор изменения».
Для советской социологии этот переход был особенно сложен. Советская пропаганда, скрывавшая все социальные противоречия за мифическим «морально-политическим единством» общества, рассматривала молодежь как единое целое, объединенное комсомолом. Все те, кто в это целое почему-либо не вписывался, даже если вся разница заключалась в прическе или фасоне брюк, были «отщепенцами» и потенциальными «изменниками Родины».
Сегодня парень в бороде,
А завтра где? В НКВД.
По мере того как число «инаковых» индивидов и групп росло, отрицать их существование или огульно осуждать стало невозможно. По данным социологического опроса Высшей комсомольской школы, в марте 1987 г. в Москве к разным неформальным группам причисляли себя 52,7 % молодых инженерно-технических работников, 65,1 % молодых рабочих, 71,4 % студентов, 71,7 % десятиклассников и 89,4 % учащихся ПТУ (Кон, 1989а).
Поэтому для их обозначения был изобретен относительно нейтральный, безоценочный термин – «неформальные группы» или просто «неформалы», за которым могли скрываться самые разные явления. В зависимости от степени их идеологической приемлемости для партии и комсомола, неформальные группы и движения делились на положительные, идеологически нейтральные и отрицательные, подрывные. Первых надлежало интегрировать, вторых – приручить, а третьих – истребить или изолировать. Вместе с тем, этот термин нес в себе скрытую иронию, которую партийные теоретики не замечали: по сравнению с казенным, официально-казарменным комсомолом, где абсолютно все, вплоть до выборов руководителей, решалось сверху, любая «неформальность» выглядела как сфера свободы, что делало ее привлекательной, независимо от ее функций и идейного содержания.
В рамках этой парадигмы было написано несколько интересных книг (А. С. Запесоцкий и А. П. Файн, 1990; В. Ф. Левичева, 1990 и др.) и множество статей. Но хотя термин «неформалы» по сей день широко употребляется в отечественной социологии молодежи, для научных целей он слишком расплывчат. «Неофициальность», «организационная неоформленность» и «идеологическая неопределенность» – явления совершенно разные. Сами молодые люди обычно так себя не называют, разве что при социологических опросах, когда термин задает интервьюер (типа «Как вы относитесь к неформалам?»).
С появлением в России нормальной, выстроенной по западным образцам, социологии и антропологии молодежи в ней стали употребляться общепринятые международные термины. Однако дисциплинарные различия отражаются и в терминологии. Одни термины подчеркивают символические, знаковые, другие – структурно-организационные черты соответствующих общностей. В первом случае родовым понятием является культура, во втором – сообщество, но, так как одно без другого не существует, эти значения часто пересекаются.
Главный признак молодежной культуры, состоящей из множества разнообразных субкультур (Омельченко, 2006, 2009), – символическая общность, выраженная в определенной системе знаков. Принадлежность к субкультуре предполагает наличие характерного имиджа, стиля поведения, специфического арго, названия и самоназвания. Поскольку самыми заметными и быстро меняющимися чертами молодежного стиля жизни являются одежда и музыка, то чаще всего субкультуры называются именно по этим признакам: стиляги, панки, хиппи, металлисты (поклонники хэви металл), рокеры (любители рок-музыки и езды на мотоциклах) и т. д. Иногда на первый план выдвигаются специфические телесные практики (качки). Субкультура, агрессивно позиционирующая себя в качестве альтернативы доминирующей в обществе культуры, называется контркультурой.
Молодежная культура – одновременно знаковая система и особая форма групповой жизни. В зависимости от контекста одна и та же общность может называться как субкультурой (акцент на знаковом аспекте), так и сообществом или группой (когда акцент на территориальной и структурной общности). «Субкультура – коммуникативная система, самовоспроизводящаяся во времени» (Щепанская, 2003).
Некоторые исследователи (Головин, Лурье, 2004, 2008) различают также более развитые идеоцентрические (опирающиеся на определенные идейные знаки) и более примитивные локоцентрические группы, цементируемые прежде всего территориальной общностью («охтинские» в отличие от «гаванских»), с которой нередко связаны социально-классовые и этнические различия.
В отличие от динамичной и нематериальной субкультуры, молодежная группировка имеет более или менее устойчивые территориальные границы, членство, порядок и властную иерархию. Это понятие пришло в социологию молодежи из криминологии и долгое время было эквивалентом преступных городских банд или шаек (английское gang). Однако не все подростковые группировки бывают криминальными, поэтому многие обобщения, полученные на одном материале, в другой среде не работают или требуют уточнения.
Особое место в этой системе категорий занимают молодежные политические движения. В советское время любая политическая активность, не соответствующая официальной идеологии и неугодная власти, была практически вне закона, все соответствующие организации признавались антисоветскими. По мере либерализации режима их стали называть «группировками», «неформальными организациями» или «субкультурами», что давало им легальные возможности существования, но одновременно деполитизировало их и размывало социологическую терминологию. Сегодня социологи (Лебедев, 2008) признают «молодежными движениями» весь спектр молодежного общественно-политического активизма, будь то прокремлевские «Наши», «Молодая гвардия» «Единой России» (МГЕР) и «Местные», агрессивно-националистические Движение против нелегальной эмиграции (ДПНИ) и Евразийский союз молодежи, обновленный комсомол, национал-большевики или демократические антифашистские организации типа «Антифа».
Еще одно понятие, часто употребляемое в этом контексте и заимствованное из лексикона хиппи, – тусовка обозначает: а) встречу, общение с малознакомыми людьми без видимой цели, ради самого общения, б) место, где тусуются, в) группу тех, кто тусуется вместе (Щепанская, 1993. С. 334). Тусовка – категория скорее процессуальная, чем структурная. Чтобы быть в тусовке, надо просто быть в нужное время в нужном месте – там, где тусовка воспроизводит себя. Тусовочное сообщество не скреплено идеологической солидарностью, а структурная стабильность тусовки гарантирована преимущественно эмоциональными факторами: люди встречаются потому, что хотят быть вместе. Общими усилиями они создают некую атмосферу, которая им в равной мере дорога и необходима (Мизиано, 2002).
Взрослые считают хорошим тоном иронизировать по поводу экзотичности подростковой моды и рассчитанных на привлечение внимания броских внешних аксессуаров. Но подростки не могут без них обойтись.
«Вот вам конкретная ситуация. По улице идет шестнадцатилетний подросток, не слишком красивый, особыми талантами не отмеченный, зато вежливый, скромный, неброско, но чисто одетый, постриженный и без претензий. Что вы о нем скажете?
Да ничего вы о нем не скажете! Потому что просто его не заметите. И ровесники не заметят. И девочки, что вовсе уж обидно. Ибо главное его достоинство как раз в том и состоит, что он нам не мешает, не требует ни времени, ни сил, ни денег, ни умственного напряжения. Не отличник, зато и не двоечник, не активист, но и не хулиган, не модник, но и не оборванец. Прекрасный молодой человек, побольше бы таких. И живет рядом, и словно бы не существует. Очень удобный мальчик.
Только это ведь нам с ним удобно. А ему, как бы несуществующему – каково?
Девочка в шестнадцать лет – юная королева. Перед ней одна за другой распахиваются самые заманчивые жизненные двери. На нее обращают внимание двадцатилетние, а то и двадцатипятилетние парни, она кокетничает со всеми подряд, жизнь набирает высоту, словно самолет на взлете. А парень в те же годы? Для него это возраст комплексов, косноязычия и прыщей. У него, как выразилась одна юная знакомая, ни кожи, ни рожи, ни имени.
Но стоит надеть на шею железную цепь, а на запястье железный браслет, а на куртку приклепать десяток железных блямб – и жизнь в корне меняется. Теперь он не мальчик без имени и лица – теперь он «металлист». И незнакомые парни, каторжно звеня цепями, на улице подходят к нему как к своему. И взрослые оборачиваются с интересом и страхом. И девочки сгорают от любопытства и жаждут познакомиться. Всем кажется, что человек, на котором столько железа, и живет не так, как мы, а лучше, рискованней, азартней. О нем пишут в газетах, говорят по радио, по телеку. При таком количестве черного металла даже в желтом металле особой необходимости нет – и без того в центре внимания.
Словом, нехитрый маскарад позволяет подростку решить целую кучу личных проблем, в том числе и самую важную: окружающее человечество безоговорочно признает факт его существования на земле…
А почему столь хаотична смена пристрастий, почему после музыки стрижка, а потом танец, а потом гоняют на мотоциклах, а потом нитка на запястье и манера жить? Да просто потому, что все это не имеет значения. Новому поколению нужен новый фирменный знак, новый флажок, новый клич, на который сбегутся сторонники. Главное, чтобы знак был заметный, а флаг яркий, а клич громкий. Робкий вызов просто не заметят, ношеную перчатку не поднимут. «Металл» – годится, брейк – годится, зеленые волосы – в самый раз» (Жуховицкий, 1987).
Хороший пример, на котором можно показать полифункциональность и гендерно-возрастные параметры молодежных субкультур и движений, – история подмосковных люберов.
Эти страшные любера. Интерлюдия
Молодежная субкультура люберов (ед. ч. – любер, мн. ч. – любера) возникла в самом начале 1980-х из разрозненных уличных компаний молодежи, проживавшей в подмосковном городе Люберцы и Люберецком районе. К 1986–1987 гг. она развились до масштаба молодежного движения, известного на весь Советский Союз. На основе интервью с 32 очевидцами рассматриваемых событий, а также публицистических текстов 1986–1991 гг. Д. В. Громов реконструировал ее историю (Громов, 2006).
Первый этап: до апреля 1982 года
В доперестроечные десятилетия на всей территории СССР деятельность уличных подростково-молодежных групп имела ряд типичных черт. Это были группы ровесников, возникавшие по месту жительства (учебы, работы, тренировок); они взаимодействовали между собой, часто конфликтуя. Уличные компании были преимущественно мужскими; девушки, если и были вхожи в тусовку, как правило, не участвовали в экстремальных групповых практиках – в драках, криминальных действиях и т. д. Активная деятельность парней в подобных группах в большинстве случаев заканчивалась с уходом в армию.
Не были исключением и Люберцы. К концу 1970-х люберецкая уличная молодежь была разделена на конфликтующие между собой территориальные группы. Однако в самом начале 1980-х межгрупповые конфликты прекратились – уличная молодежь объединилась в единую люберецкую общность. Этому способствовало вовлечение подростков и юношей из разрозненных групп в совместную деятельность, а именно – в занятия культуризмом (атлетической гимнастикой). Основным локусом существования субкультуры стали «качалки» – подвалы, специально оборудованные для занятий культуризмом.
С самого начала в субкультуре сформировались две группы, условно обозначаемые как «спортсмены» и «хулиганы». Первые всерьез занимались спортом, стремились к высоким результатам и зачастую не интересовались уличной жизнью. Вторые воспринимали спорт только как престижное времяпрепровождение: «Они грушу повесили, подкачаются, туда-сюда, и едут куда-нибудь в Москву кого-нибудь побить». С точки зрения силы и физического совершенства оценивались и выдвигаемые юношами из своей среды уличные лидеры; описывая того или иного лидера, информанты прежде всего отмечали его силу («у него была бешеная растяжка, он мог подпрыгнуть и ногой лампочку выбить с плафона»), а затем уже – личные и организаторские качества.
Занятия культуризмом послужили в начале 1980-х сплачивающим фактором для местной молодежи: «Когда мы начали проводить соревнования по атлетизму, то стали уже как-то объединяться, драк между собой стало меньше. Потому что все уже между собой познакомились, начали общаться, появились общие интересы – спортивные. Кто посильнее – тем надо стремиться к соревнованиям, кто послабее – драться ездят. И здесь начали не столько драться, сколько конкретно заниматься спортом».
Еще одним организационным ресурсом, сплотившим субкультуру, стали совместные поездки в Москву. Отправляясь в полное приключений путешествие в Москву, люберецкие оказывались в чужом пространстве, где действовали многочисленные уличные компании, с которыми у них возникали конфликты. Порой конфликты между москвичами и люберецкими, как часто бывает при межгрупповых молодежных конфликтах, имели многоэтапное продолжение: обиженный приводил мстить своих товарищей, затем товарищей приводил обидчик и т. д.; частное столкновение перерастало в коллективную драку или серию драк.
Второй этап: апрель 1982 г. – декабрь 1986-го
Первая половина 1980-х годов была периодом кризиса социалистической системы. Одной из составляющих кризиса было разрушение коммунистической идеологии и, как следствие, активизация групп, придерживающихся иных идеологий. Одной из таких групп стали неофашисты, а другой – их противники пацифисты. С точки зрения властей, те и другие были одинаково плохи. Однажды, когда в Москве собралось около сотни люберецких парней, к ним подошел человек в штатском, как потом выяснилось, подполковник МВД, и предложил эти чуждые элементы разогнать. Сказано – сделано. «Была дана идея, и идея – что надо. Мы оказались молодежной группировкой против фашизма». Начиная с апреля 1982 г. определенный слой люберецкой молодежи стал расценивать свои поездки как специфическую «борьбу за идею», которая фактически сводилась к борьбе с той молодежью, которая «позорит советский образ жизни». «Идея была в том, что не должно быть ни пацифистов, ни нацистов, ни кого-то еще подобных. Мы воспринимали всё так: вот мы ведем здоровый образ жизни, качаемся, спортом занимаемся – а кто-то там с цепями ходит, лозунги какие-то выкрикивает – все это казалось нам… ну неестественно. И потом, нас всему этому и комсомол, и пионерия учили. Мы – за идею шли».
Жесткая идеологическая и культурная нетерпимость сделала люберецких парней врагами всех прочих молодежных групп, например панков-металлистов. Впрочем, реально «идейных» среди них было немного, по подсчетам Громова – около трети. Многие конфликты и драки с «неформалами» начинались «из-за девчонки», это были обычные молодежные разборки, связанные с поисковой сексуальной деятельностью. Агрессивность люберецких регламентировалась своеобразным неписаным «кодексом чести», важнейшим правилом которого было заступничество за своих. «Твоя команда за тебя должна заступиться, должна. Не дай бог кто-то тебя обидел, если вдруг что-то случилось – ты придешь: "Б…, ребята, меня тут вчера вот такие-такие-то! Давайте поедем с ними разберемся"».
Вообще, считалось достойным вступать в конфликт лишь с противником, примерно равным по силе. «На танцах, если ты пришел с девушкой один – в углу или, там, в центре танцуешь, – то тебя никто никогда не тронет. Пусть ты хачик, пусть брейкер, пусть. Тебя никто никогда не тронет, если ты один. Но если, извините, ты не один, ты с друзьями, вас толпа, и вы отдыхаете, и мы приехали толпой, то…»
Третий этап: декабрь 1986 г. – конец 1988-го
По мере углубления кризиса советского общества молодежные драки становились все более массовыми и приобретали идеологическую окраску. Это привлекло к ним внимание СМИ. В 1986 г. о люберецких стала писать большая пресса, и они впервые были названы «люберами». Их стычки с другими молодежными группами принимали все более массовый и опасный характер. Согласно милицейской сводке за 22 февраля 1987 г., для «выяснения отношений» в ЦПКиО им. Горького собралось свыше 1 000 молодых людей, в том числе много люберов. Кстати, эта сводка дает и представление о социально-возрастном составе задержанных: учащихся ПТУ – 129, школ – 47, вузов – 6, средних специальных учебных заведений – 31, неработающих – 5. Короче говоря, это типичные подростки из низов.
Главными противниками люберов из числа «неформалов» были металлисты, которые тоже поддерживали имидж брутальной маскулинности, но оппозиционной по отношению к власти. Среди московской молодежи распространялось «Обращение» металлистов: «Все больше и больше москвичей становятся жертвами распоясавшихся люберов. Все больше ни в чем не повинных людей страдает от бесчинства люберецких вандалов, пользующихся разобщенностью между молодежными движениями… В связи со сложившимся положением мы предлагаем прекратить всякие междоусобные драки, чтобы все силы направить на люберов… Пусть сама земля горит под ногами люберов!»
В этом конфликте идеологий любера выглядели, а в какой-то степени и были защитниками идеализированных консервативных ценностей. В то же время страх «красного реванша» способствовал возникновению мнения, что движение люберов организовано КГБ. Д. В. Громову эта версия кажется маловероятной, однако некоторые авторы придерживаются ее и сейчас.
Четвертый этап: после 1988 г.
После 1988 г. движение люберов довольно быстро сошло на нет. На них не стало спроса, а внутренние ресурсы, обеспечивавшие функционирование субкультуры, иссякли. Но на этом ее история не закончилась. В стабильном и благополучном обществе бывшие любера с возрастом остепенились бы и в большинстве своем стали бы добропорядочными членами общества, вспоминая люберство как молодецкую забаву юности. Но из-за развала экономики и криминализации страны они стали востребованы по-новому. Оказалось, что навыки, полученные в молодежных группировках «люберского» типа, прекрасно подходят для деятельности бандитов и рэкетиров. Способность к инструментальной агрессивности, навыки групповых действий в экстремальных ситуациях, физическая сила и ловкость позволяли повзрослевшим люберам не просто зарабатывать, а зарабатывать много. Люберские компании оказались готовыми криминальными структурами, только от нападений на «неформалов» они перешли к нападениям на предпринимателей.
Закончилось все это печально. На просьбу социолога подсчитать, сколько их товарищей – бывших люберов – не дожили до наших дней, его информанты назвали долю потерь от 25 до 75 %. В качестве основной причины гибели называли криминальные столкновения, далее шли наркомания, гибель в «горячих точках», гибель от несчастных случаев. «Люберская» возрастная когорта в социальных потрясениях 1990-х годов потеряла значительно больше, чем теряет армия в средней сложности боевых действиях.
История люберов убедительно показывает сложную взаимосвязь а) процессов формирования маскулинности, б)специфических проблем подростков из низов и в) макросо-циальных социально-политических процессов.
Это важно учитывать и при изучении современных подростково-молодежных сообществ (см. Кулешов, 2001; Громов, 2008; Щепанская, 2003; Головин, Лурье, 2008). Их многообразие обусловлено прежде всего тем, что они удовлетворяют такие разные социальные и психологические потребности формирующейся личности, как включение в общественно-политическую жизнь, обеспечение личной безопасности, расширение круга общения и способов проведения досуга, удовлетворение культурных и духовных запросов и т. д. Каждая из этих функций имеет свой социально-возрастной (все молодежные группы и сообщества являются разновозрастными, но в определенном диапазоне) и свой гендерный аспект (состав приверженцев соответствующей субкультуры или членов сообщества, состав и тип лидерства, господствующая гендерная идеология и социальные практики и т. п.).
В общем и целом, подростковые субкультуры и сообщества являются по преимуществу маскулинными. Мальчики теснее девочек связаны с социумом, потому что они с раннего детства а) меньше зависят от родительской семьи, б) больше времени проводят вне дома, в том числе на улице, в) больше ориентируются на однополых сверстников, г) отличаются повышенной гомосоциальностью и «группизмом». Несмотря на все их многообразие, в молодежных субкультурах и группировках традиционно преобладают мужская символика и мужские ценности.
Это проявляется уже на базовом, телесном уровне. В молодежной культуре особое значение имеет маркирование тела. Накачивание мышц, обнажение, похудение – все это особые формы построения своего тела, придание ему особого смысла. Т. Б. Щепанская разделяет молодежные субкультуры и стратегии тела на два типа: гипер– и гипотелесность. В первом случае (маскулинно-атлетический идеал) культивируется наращивание мышечной массы (гипермаскулинное тело скинхедов, футбольных фанатов, «качков» и неоязычников), которому сопутствует культ физической силы и насилия, во втором – телесная минимизация, например у хиппи (символический «выход» из тела, скрывающая тело одежда, стиль «унисекс», отказ от насилия). Однако в обоих случаях «регулируется в первую очередь мужской облик, и речь идет о разной степени выраженности маскулинного комплекса: от гиперболически демонстративной до почти полностью нивелированной. Женские роли «достраиваются» как дополнительные к мужским и регламентируются в гораздо меньшей степени» (Щепанская, 1999. С. 270).
Символическое признание ведущей роли мужского начала дополняется соответствующими поведенческими практиками. Почти во всех подростковых группировках (хотя по большинству субкультур подсчетов никто не проводил) резко выражена гегемония мальчиков над девочками. Полное исключение девушек или отведение им подчиненных ролей – продолжение старой мальчишеской мизогинии и одновременно способ выстраивания взрослой мужской системы доминирования. Чем теснее данная группировка связана с криминальной средой, тем сильнее в ней влияние традиционной маскулинной идеологии.
«Группировки – это мужские сообщества с жесткой иерархической структурой, регламентированными правилами входа и выхода, системой контроля за соблюдением общих правил и соответственно системой карающих мероприятий и санкций. Нормой в таких сообществах становится консервативная, доминирующая маскулинность, предусматривающая образ сильного, смелого мужчины, всегда готового к драке и при этом живущего в соответствии с определенным кодексом поведения (по понятиям)». Обязанностью «пацана» (так называют участника группировки) является участие в общих криминальных действиях (нападениях, грабежах, разбое, драках и убийствах), стремление контролировать и охранять свою подопечную территорию (район проживания или квадрат, образующий двор), соблюдение правил групповой солидарности, взаимовыручка и подчинение «старшим» по иерархии (Костерина, 2006. С. 23).
Развитой культ гегемонной маскулинности существует у скинхедов. Это типично мужская субкультура, основанная на принципах мужского братства и солидарности. Вся власть, как реальная, так и символическая, сосредоточена в руках мужчин, которые являются «носителями» основной идеи и главными «контролерами» взаимодействия внутри группы и с представителями других молодежных культур. Например, у скинхедов Воркуты в 95 % случаев девушки не являются носителями идеологии, а имеют лишь статус «подруг». Они не допускаются к принятию решений и привлечению новых членов в команду. Юноши-скины позиционируют себя в качестве более умных, понятливых и авторитетных по сравнению с девушками. Такая гендерная дифференциация снимает с девушек ответственность за принятие стратегических решений (Доброштан, 2004. С. 114).
Жесткий маскулинный порядок существует у казанских группировок (Салагаев, Шашкин, 2002; Салагаев, 2005; Шашкин, Салагаев, 2008):
1. Не признается право девушек на создание собственных группировок. Если на территории мужской группировки собирается женская, то на них устраивают облавы. Если девушку из группировки поймают, то избивают или заставляют взять в рот (фелляция считается более унизительной, чем обычный половой акт).
2. Девушкам нельзя присутствовать на встречах членов мужских группировок. «Баб на сходняках не бывает, бабы это бабы. Если кто и придет, то она будет ждать где-нибудь, или ее могут послать, чтобы она ушла» (16-летний мальчик).
3. Хотя общение с женщинами не запрещено, интересы группировки ставятся выше интересов девушки или отношений с ней.
4. Девушку нельзя защищать публично, но можно попросить других членов группировки не приставать к ней.
Проще говоря, девушки выступают как групповая или индивидуальная собственность парней – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Многие из этих правил заимствованы из обихода лагерных и иных криминальных сообществ, а некоторые являются и вовсе архаическими.
Подчинением девушек дело не ограничивается. Гегемонная маскулинность, которой по определению обладают все члены группировки, предполагает демаскулинизацию не принадлежащих к ней мужчин. «Пацаны» уверены, что они безошибочно распознают подчиненную маскулинность своих потенциальных жертв (Шашкин, Салагаев, 2008). В числе ее признаков – страх перед членами группировки, отсутствие наглости и нахальства; готовность принести извинения; несоответствующая манера одеваться, неправильный имидж; социальная неуспешность, отсутствие честолюбия; глупость, недостаток сообразительности, неумение быстро сориентироваться в опасной ситуации. На самом деле черты подчиненности не столько распознаются, сколько целенаправленно внушаются путем физического принуждения и посредством специальных дискурсивных практик, заставляющих жертву признать, что у нее нет другого выхода, кроме подчинения, каким бы унизительным оно ни было.
Хотя эти практики кажутся заимствованными из криминально-лагерной среды, они фактически имманентны мужским силовым играм, которые требуют подчинения и «сдачи» и часто «отрабатываются» в самом обычном школьном или дворовом буллинге. Как показывает Светлана Стивенсон, изучившая подростковые группировки в Казани и в Москве, в Казани организованные преступные группировки выросли из детских и подростковых дворовых компаний, уличных досуговых групп (Стивенсон, 2006, 2008). Большинство этих юношей родились или прожили значительную часть жизни в Казани, причем, как правило, в полных и достаточно благополучных семьях. Они не были «отверженными», вынужденными любой ценой бороться за свой кусок. Группировки строятся как обычные «детские нации», со своей символикой, традициями и ритуалами. Их члены претендуют на статус уличной элиты, получая удовольствие от сознания своего индивидуального и группового превосходства над «обыкновенными» людьми – нечленами группы, прохожими и местными жителями. Мальчики и юноши объединяются в группировки прежде всего потому, что группировка позволяет им находить друзей, чувствовать поддержку товарищей. Группировка является как бы альтернативной семьей и одновременно системой доминирования.
А начинается все с элементарных вещей.
Для детей и подростков двор и улица – это «хорошее» пространство свободы (от предписаний родителей и школы) и одновременно «плохое» пространство насилия. Оказавшись на улице, мальчик наряду с блаженным ощущением свободы и безнаказанности испытывает постоянный страх стать жертвой насилия (со стороны незнакомых взрослых, милиции, преступников, «маньяков Чикатило», тех, кто постарше и посильнее). Кроме того, всегда присутствует угроза нападения со стороны ровесников – тех, с которыми не установлены непосредственные личные отношения. В плохо регулируемых пространствах мальчикам приходится самим устанавливать нормы взаимодействия и решать проблему насилия.
Поделив между собой территории, группировки переходят от насилия и войн к «мирному сосуществованию». Но именно на первом, «героическом», этапе жизни группировок, когда они борются за контроль над территорией, рождаются их мифы, история, символика, стиль одежды, особая походка, места сборов, граффити и т. д. Затем эти отношения увековечиваются.
Как показывает Стивенсон, член казанской молодежной группировки не подпадает под стереотипные представления о «хулигане», «шпане», «трудном подростке», оппозиционно настроенном по отношению к семье, школе, любым общепринятым авторитетам и институтам и демонстрирующем это с помощью неповиновения, спонтанных вспышек насилия или вандализма. Эти молодые люди учатся в школах и институтах, многие ориентированы на легальную карьеру, в том числе в органах государственной власти. У них нет желания «светиться»: если парень занесен в базу данных милиции по группировкам, его могут не взять на работу в государственные учреждения. Мелкие доходы от рэкета не приносят членам группировки, не принадлежащим к слою авторитетов, больших богатств, многие из них постоянно или временно работают по найму – на автостоянке, на стройке, в гараже или на заводе. По свидетельствам учителей казанских школ, члены группировок ведут себя по возможности незаметно, никогда не грубят, стараются не пропускать уроков и не привлекать внимания учителей к своей внешкольной жизни. Впрочем, соученики конечно же знают о том, кто из их одноклассников состоит в группировке, да и сами учителя говорят, что догадываются об этом по особой походке, жестам, манере себя вести и т. д.
То есть сначала это просто двойная жизнь – дома и в школе одна, а на улице другая, – опыт которой имеет едва ли не большинство обычных подростков, причем не только в мегаполисах. Но если, как это произошло в Казани, молодежные группировки подчинены взрослым криминальным авторитетам и вся территория города между ними уже поделена, выросший подросток не в силах освободиться из-под их власти и влияния. Признание идеологии маскулинности и круговая порука – плата за личную безопасность.
В Москве, где выборка у Стивенсон была меньше и младше (6 фокус-групп и 23 глубинных интервью с мальчиками и девочками от 12 до 17 лет), подростковые группировки с организованной преступностью практически не связаны. Участвующие в них «пацаны» всячески утверждают свою «нормальность». В школе они учатся неважно и ее не любят, двор и улица – их главное безопасное пространство. «В чужих районах может случиться все, что угодно». Уличное братство имеет собственный кодекс чести, включая защиту своей территории. «Пацан должен уметь драться. Надо не бояться, что у тебя личико будет грязное или побитое…»
Естественными законными жертвами пацанов являются слабые, домашние «ботаники», которые априори стоят ниже любого пацана.
«– Они не такие, как остальные. А большинство такие, как мы.
– Это те, кто делает уроки и учится на пятерки. Не гуляют, сидят дома, все время за уроками, за компьютером.
– Они говорят: "Мама мне не разрешает. Мама мне сказала, в 9 часов домой. Мама сказала не курить".
– Ботаники – они все в круглых очках ходят.
– У них портфели, как у первоклассников, штаны прямые, свитер какой-нибудь такой, и идут с книжкой» (Стивенсон, 2008).
В политизированных группировках и движениях идеологическая составляющая играет большую роль, чем в субкультурных сообществах, но субъективные мотивы вступления в них так же многообразны (Лебедев, 2008). В общем и целом, чем консервативнее идеологические ценности молодежной группы и чем больше она милитаризирована, тем сильнее она тяготеет к гегемонной маскулинности с типичными для нее мизогинией, гомофобией и агрессивностью. Принадлежность группировки или движения к определенной части политического спектра влияет на эти свойства сильнее, чем мера ее собственного радикализма. Например, политически ангажированные радикалы-нацболы придерживаются менее жесткого канона маскулинности (их героинями и лидерами нередко бывают девушки), чем политически аморфные, но идеологически консервативные гопники, футбольные фанаты или праворадикальные евразийцы.
Современные российские подростки в большинстве своем аполитичны и ориентируются не столько на политические идеи и партии, сколько на собственные субкультуры. Их групповой канон чаще всего материализуется в музыке, одежде, языке и стиле поведения, выбор которых, особенно при наличии Интернета, достаточно широк.
«По сути дела, перед каждым современным тинейджером, в крупном городе, в 12–15 лет с неизбежностью встает вопрос, кем быть. Не будем… преувеличивать меру осознанности принимаемого решения: на тот или иной субкультурный путь подросток, как правило, попадает, ориентируясь на уже определившихся в этом отношении одноклассников, приятелей по двору и т. д., а не на идеологическую программу движения, хотя нередко случается и такое. Однако при этом он всегда в курсе альтернативных возможностей – уже хотя бы потому, что, войдя в то или иное сообщество, автоматически включается в систему отношений, существующих между данной субкультурой и другими, одновременно с презентирующим текстом своего сообщества овладевает необходимым комплексом реноме остальных сообществ. Так, неофит-рэпер отлично знает, что ему следует драться с алисоманами и металлистами, остерегаться скинхедов и хулиганов (которые ищут повода избить его как апологета культуры „нигеров“), тусоваться с граффитчиками и экстремальщиками.
Более того, владение общей «раскладкой» позволяет тинейджерам большого города сознательно варьировать собственную идентификацию, последовательно и переменно рядясь в субкультурные одежды – как в переносном, так и в буквальном смысле – то одного, то другого молодежного движения. Нам довелось однажды слышать разговор двух подростков 12–13 лет. Один из них жаловался другому на то, как ему «везет» на встречи с представителями враждебных групп, и сетовал, что, как бы он ни оделся, на улице ему обязательно попадутся антагонисты. Описывал он эту ситуацию замечательной по своей выразительности формулой: «Когда рэпаком – тогда хулсы, когда хулсом – тогда рэпаки»» (Головин, Лурье, 2004. С. 53).
Некоторые молодежные субкультуры отличаются постоянством, передают свои традиции из поколения в поколение и являются, по сути, интернациональными. Это касается, в частности, футбольных фанатов и хулиганов.
Систематическое, с 2001 по 2006 г. интервьюирование игроков, болельщиков и активистов шести профессиональных футбольных клубов в Нидерландах, Испании и Англии показало, что наряду с существенными национальными и иными особенностями футбольные хулиганы имеют целый ряд общих черт (Spaaij, 2008).
Футбольные хулиганы формируют свою коллективную идентичность не через преданность своей команде или вообще футболу, а через насильственную конфронтацию с соперничающими хулиганами, которых они должны запугать и победить. По одному из их неписаных правил, драться можно только с хулиганами команды-соперника или с полицией, но не с другими зрителями или неагрессивными болельщиками. Драка – это прежде всего способ преодоления скуки и достижения эмоционального возбуждения. Не случайно футбольное хулиганство привлекательно главным образом для подростков. Старшие мужчины, не переставая быть ярыми болельщиками, утрачивают вкус к драке и насилию, которые для подростков важнее самой игры. Групповое членство и межгрупповая конфронтация вызывают у фанов сильное возбуждение и скачок адреналина, который кажется им «лучше, чем секс». Это классическое проявление любви к риску и острым ощущениям.
При этом чувство собственной гипермаскулинности легко генерализуется, а превосходство над противником из локального, чисто спортивного, превращается в чувство своего глобального – расового, этнического и сексуального – превосходства над всеми остальными. Недаром на стадионах так часто раздаются расистские и гомофобские кричалки, которые тот же самый человек не позволит себе при других обстоятельствах и будет искренне уверять, что ничего подобного он на самом деле не думает.
Вместе с чувством гегемонной маскулинности футбольные хулиганы всячески культивируют насилие. Аура гипермаскулинности, силы и «крутизны» повышает их самоуважение и репутацию среди ровесников. Футбольный хулиган гордится тем, что его группа «самая крутая», даже если команда, за которую он болеет, заведомо не является и не может быть лучшей.
Это дополняется территориальной идентификацией и борьбой за публичное пространство. «Чужие» болельщики воспринимаются не просто как противники, но и как захватчики «нашей» территории, и эта враждебность тут же легко распространяется на всех пришлых – «понаехали тут». Нередко это побуждает хулиганов нарушать даже собственный кодекс чести, запрещающий нападать на посторонних.
Еще один территориальный императив: драка разрешается только в пространстве футбольного соперничества, за рамками стадиона два хулигана из враждебных команд могут мирно жить в соседних домах. В то же время межгрупповая агрессия укрепляет внутригрупповые связи, чувство солидарности, дружбы и взаимопомощи. Идентификация со своей группой повышает чувство личной безопасности и становится более важной, чем многие другие социальные идентичности.
Эти свойства футбольных фанатов делают их потенциально социально опасными. Нередко потасовки на стадионе превращаются в кровопролитные сражения и массовые беспорядки. Тем более что «под фанатов» сплошь и рядом «косят» политические группировки фашистского типа. Списать драку или убийство на почве национальной неприязни на бытовые «футбольные разборки» милиции проще, чем открывать уголовное дело по политической статье.
Многие подростково-юношеские сообщества группируются вокруг каких-то музыкальных пристрастий. В принципе, любые музыкальные вкусы имеют свои возрастные (разные поколения предпочитают разную музыку, ту, к которой они привыкли в юности) и гендерные характеристики. В отношении популярной музыки эти различия выражены больше, чем классической (см. Sexing the Grove, 1997).
Некоторые виды музыки, например рок, считаются исключительно мужскими, утверждающими фаллическое начало, мужскую силу и солидарность, тогда как поп-музыка адресована скорее девушкам. Рок считается мужским, потому что в нем присутствуют телесная подлинность, искренность, прямота и выразительность, тогда как поп – нечто заведомо условное, искусственное, рассчитанное на танец и манипуляцию аудиторией, это «женственное» развлечение. Впрочем, даже в поп-музыке женщинам чаще отводится роль не производителей, а фанов. Никаких физических резонов для этого нет, женщины не менее музыкальны, чем мужчины, но на исполнителей, как и на публику, влияют социальные установки. Исполнителям-мужчинам легче поддерживать на своих концертах атмосферу буйства, которую особенно ценит мужская молодежная аудитория. Различна и реакция публики. После концерта слушатель может сказать певице: «Мне нравятся твои волосы». Парню ничего похожего не скажут, это было бы откровенно «по-геевски».
Музыкальные предпочтения и проблемное поведение. Интерлюдия
Между стилем подростковой музыки и поведением ее поклонников существует определенная связь, но для понимания ее нужны значительно более сложные исследования. Приведу один-единственный пример.
Уже много лет педагогов, врачей и родителей беспокоит увлечение подростков тяжелым металлом и хип-хопом. Исследования многочисленных групп американских, канадских и австралийских подростков показывают, что «металлисты» чаще других подростков проявляют чувства враждебности (особенно к женщинам), противоправное поведение, агрессию, склонность к алкоголю и наркозависимости и к безрассудным, рискованным поступкам, которые на языке психологии и психиатрии называются экстернализацией (Miranda, Claes, 2004). Чем объясняется эта связь? На сей счет существуют разные теории. С точки зрения социокогнитивной перспективы, ведущим элементом в этой связке являются культурно-стилевые предпочтения: предпочтение музыкальных стилей с антисоциальным содержанием активизирует антисоциальные когнитивные схемы, что в дальнейшем может приводить к антисоциальным действиям. Это подтверждают результаты нескольких экспериментальных исследований: юноши, которым демонстрировали видео с агрессивным рэпом, выражали большую готовность прибегать к насилию, чем те, кто слушал неагрессивную музыку или не слушал никакой. Но возможны и другие объяснения: подростков может привлекать девиантный стиль жизни, частью которого является соответствующая музыка, или они хотят «соответствовать» нормам той группы, к которой они принадлежат или которая является для них референтной (нормативной). Психосоциальная парадигма противоположна социокогнитивной: проблемные, девиантные подростки предпочитают и ищут созвучные своему настроению музыкальные стили, идентифицируясь с соответствующими субкультурами и группами. Иными словами, музыка не порождает психологические проблемы, а отражает и выражает их.
Какая теория точнее? Чтобы ответить на этот вопрос, «поперечных срезов» недостаточно. Кроме того, мы мало знаем, насколько подростковые культурные предпочтения стабильны во времени, и можно ли судить об общих тенденциях только по североамериканским и австралийским данным? Наконец, последний вопрос, особенно важный для нашей темы, касается гендерных различий. По американским и канадским данным, предпочтение девиантных музыкальных культур считается более социально приемлемым для мальчиков, чем для девочек. Это делает примыкающих к ним девочек более уязвимыми. Например, канадские поклонницы хеви-метал более подвержены чувствам отчуждения и аномии и чаще предпринимают суицидные попытки, чем их товарищи-юноши (Lacourse et al., 2001).
Чтобы разобраться в этом, группа нидерландских исследователей (Selfhout et al., 2008) поставила следующие вопросы: 1. Насколько стабильны предпочтения голландских подростков к хеви-метал и хип-хопу в течение двух лет? 2. В какой мере предпочтение определенного стиля юношеской культуры служит предвестником будущего проблемного поведения (экстернализации), а в какой мере, наоборот, проблемное поведение способствует приобщению к данной субкультуре? 3. Какая разница в этом существует между мальчиками и девочками?
Опрос был частью крупного лонгитюдного исследования в 12 разных школах, выборка состояла из 931 подростка (52,3 % мальчиков и 47,7 % девочек) от 11 до 18 лет. Кроме самих подростков, опрашивались их родители. Опрос проходил в две волны, с интервалом в 2 года. Культурно-стилевые предпочтения подростков определялись по двум показателям – групповой идентификации и музыкальным предпочтениям, а экстернализация – по показателям прямой и непрямой агрессии и противоправного поведения (как часто респонденты совершали за последний год такие поступки, как кража, вандализм, невооруженная драка и т. п., всего 23 типа действий).
Статистический анализ подтвердил относительную устойчивость стилевых музыкальных предпочтений голландских подростков, они не склонны часто менять свои стилевые пристрастия. Это значит, что юношеские субкультуры, содержащие какие-то опасные элементы, могут влиять и на социальное поведение подростков. Что касается временной последовательности музыки и проблемного поведения, исследование подтверждает социокогнитивную теорию: любовь к хеви-метал и хип-хопу предвещает в дальнейшем экстернализирующее проблемное поведение подростка, тогда как обратной связи, между проблемным поведением и последующим увлечением хеви-металом и хип-хопом, не обнаружено, причем это верно и для младших, и для старших подростков. Иными словами, подростки с сильными предпочтениями хеви-метал или хип-хопа могут чаще подвергаться воздействию музыки и видео с антисоциальным контентом, что может побуждать их вести себя более вызывающе и активизировать антисоциальные когнитивные схемы. Психосоциальная гипотеза, согласно которой тяготение к агрессивной музыке является следствием предшествующего проблемного поведения подростка, подтверждения не нашла. Гипотеза, согласно которой связь между хеви-метал и экстернализацией опосредствуется гендером, подтвердилась частично, причем обнаружился неожиданный эффект: влияние хеви-метал на экстернализацию у мальчиков сильнее, чем у девочек. Возможно, это объясняется тем, что среди голландских девочек распространены более мягкие формы этой музыки, не ассоциирующиеся с гендерными различиями.
Тем не менее, исследователи призывают интерпретировать их выводы осторожно. Хотя лонгитюдные исследования обладают большей объяснительной силой, чем поперечные срезы, однозначной причинной связи они не устанавливают. Вполне возможно, что связь между музыкальными предпочтениями подростка и его проблемным поведением обусловлена каким-то третьим фактором. Молодежные культурные ориентации могут быть «посредником» между личностными чертами подростка и его экстернализирующим поведением: детей с высокими показателями по таким чертам, как любовь к острым ощущениям, могут привлекать музыкальные стили и культурные сообщества, которые соответствуют их уровню активности, любопытства и потребности в возбуждении в начале подросткового возраста. Высокоэнергичная музыка и связанные с ней молодежные культуры, пронизанные духом приключений и поиска, могут непропорциально импонировать этим молодым людям. Иными словами, базовые личностные свойства, а затем культурные предпочтения и членство в группах сверстников, которые периодически, ради острых ощущений, нарушают социальные правила, могут в дальнейшем стимулировать коллективное экстернализирующее поведение. Популярные подростковые культуры могут выполнять в этой последовательной цепочке развития функции моста между личностью и типичной для среднего и старшего подросткового возраста экстернализацией.
Гендерные различия присутствуют даже в коллекционировании музыкальных записей. Когда один английский режиссер интервьюировал для документального фильма около 100 коллекционеров, среди них оказалось только пять женщин. Хотя мальчики и девочки одинаково склонны что-то коллекционировать, девочки чаще делают это для собственного удовольствия (одежда, красивые вещи), тогда как мальчикам коллекция важна для самоутверждения и показа другим; это предметная, соревновательная деятельность, средство общения с другими мальчиками. Ценимые в их среде музыкальные знания мальчики «носят» так же, как девочки одежду и украшения. Коллекционирование музыкальных записей – любимое занятие «ботаников», дающее им преимущество перед более атлетическими, спортивными «джоками».
Гендерная дифференциация существует и в сфере танцев. Во всех традиционных культурах мужчины танцуют, как минимум, не меньше женщин. Морис Бежар даже считал танец специфически мужским видом искусства. Танец – необходимый, а подчас и главный компонент ухаживания. Мужской танец всегда резко отличается от женского. В отличие от подлинной народной культуры, примитивная городская маскулинность считает танец чем-то женственным, что мальчику не подобает. Как трудно мальчику из рабочей среды отстоять свое право заниматься танцами, показывает фильм Стивена Дэлдри «Билли Элиот», признанный лучшим британским фильмом 2000 года. Когда одиннадцатилетний шахтерский сын Билли променял бокс на занятия балетными танцами, его отец и старший брат пришли в ярость, усмотрев в этом не только проявление женственности, но и признаки гомосексуальности. Билли и его учительнице пришлось приложить поистине героические усилия, чтобы добиться признания со стороны домашних и поступить в Королевскую балетную школу.
Мальчикам-подросткам мешает не только гомофобия, но и стеснительность, смущение из-за своей угловатости и неуклюжести. Между тем танец может творить чудеса. Власть и могущество танца я понял в 1970-х в «Артеке» у Евгения Александровича Васильева. Танцевальные вечера еженедельно проходили во всех дружинах, но ничего особенного там не было, а стеснительные мальчишки в них просто не участвовали. У Васильева в «Лесной дружине» это было невозможно. Он не только лично всем руководил (а показывали танцы по-настоящему артистичные вожатые), но и не позволял никому оставаться в стороне. И происходило чудо: неуклюжий подросток против воли становился в крут, входил в коллективный ритм, и очень скоро у него появлялись изящество и грация, а вместе с ними – уверенность в себе. Я говорил, что если бы можно было всех советских подростков провести через Васильевские танцы, мы бы значительно уменьшили число неврозов, а возможно – и насильственных преступлений. По сравнению с этим, даже проходивший в дружине театрализованный «суд над фашизмом» казался пустяком.
Очень многое для формирования эмоциональной культуры мальчиков дает театральное искусство, возможность принимать на себя и проигрывать разные, в том числе взаимоисключающие, роли и идентичности. Это отлично показано в таких классических советских фильмах, как «Сто дней после детства» Сергея Соловьева. Но я хочу воспользоваться другим примером.
Воспоминания о ТЮТе
Однажды в 1969 г. Ленфильм пригласил меня на просмотр нового фильма Игоря Масленникова «Завтра, третьего апреля», по известному рассказу Ильи Зверева. Фильм посвящен шестиклассникам, и снимались в нем ребята того же возраста, что и персонажи. Режиссер отобрал подходящих детей, их собрали в один класс, полгода они привыкали друг к другу, а потом был снят фильм. На просмотре присутствовали директора ленинградских школ, которые задали режиссеру много вопросов, включая такой: «Похожи ли ребята на персонажей, которых они играют?»
Игорь Федорович сказал, что может ответить только относительно мальчиков, что же касается девочек, то «они в этом возрасте настолько глупы» (буквально так и сказал), что никакую цельную роль сыграть не могут. Их можно заставить сыграть лишь отдельные эпизоды и состояния, все остальное – дело режиссера и оператора. Ответ режиссера меня поразил. С одной стороны, его мнение явно противоречит данным психологии развития, согласно которым девочки в этом возрасте по многим показателями, включая интеллектуальные, существенно опережают мальчиков. С другой стороны, Масленников – человек умный, и детей, с которыми работал, он прекрасно знал. Откуда же парадокс?
Может быть, его можно объяснить разницей в темпах развития самосознания у мальчиков и девочек? Подросток, озабоченный образом собственного «Я», все время проигрывает разные роли и кого-то изображает, именно поэтому его поведение кажется неестественным, хотя другим оно быть не может. Возможно, в это время ему одинаково трудно сыграть «на публику» как самого себя, так и другого. Может быть, разница между мальчиками и девочками объясняется тем, что у девочек этот процесс начинается и заканчивается раньше, чем у мальчиков? Но как проверить это предположение?
И тогда я вспомнил о ТЮТе, Театре юношеского творчества при Ленинградском дворце пионеров. Этот театральный коллектив был основан в 1956 г. замечательным педагогом и режиссером детского театра Матвеем Григорьевичем Дубровиным (1911–1974). ТЮТ задумывался не просто как детский театр, а как способ формировать личность с помощью драматического искусства. Вне зависимости от того, связывают ли его выпускники в дальнейшем свою судьбу со сценой, ТЮТ помогает им стать развитыми и гармоничными людьми. Это достигается, в частности, тем, что его воспитанники не только ставят спектакли и играют в них, но и самостоятельно их обслуживают, осваивая, наряду с актерским мастерством, различные театральные профессии: осветителя, монтировщика, бутафора, костюмера, гримера и др. Это резко уменьшает риск естественной для всякого театра звездной болезни и позволяет поддерживать между детьми дух равенства, независимо от степени их творческой одаренности.
В 2006 г. ТЮТ отметил свое 50-летие. Сейчас в нем 250 юных петербуржцев от 4 до 18 лет, около 20 творческих групп и 9 обслуживающих цехов. ТЮТ имеет собственную сцену, которая по технической оснащенности сравнима с лучшими сценическими площадками города. В его репертуаре пьесы У. Шекспира и А. Чехова, Г. Ибсена, Р. Шекли, Т. Стоппарда, В. Соллогуба и многих других российских и зарубежных драматургов. С момента основания ТЮТ является настоящей «кузницей кадров» для петербургского театра. В нем начинали Николай Буров, Лев Додин, Александр Галибин, Сергей Соловьев, Станислав Ландграф, Вениамин и Глеб Фильштинские, Андрей Краско, Николай Фоменко и многие другие талантливые актеры, театральные педагоги и деятели театра.
Я процитировал рекламный проспект, но в нем – чистая правда. Впервые я познакомился с ТЮТом еще в 1965 г. в «Орленке», когда был жив его основатель, но тогда мне было не до него. Много лет спустя мне в руки попали два мальчишеских дневника (в отличие от девичьих дневников, это явление редкое), и в обоих фигурировал ТЮТ. Это было странно. Я привык думать, что замечательные детские учреждения, как правило, умирают вместе со своими создателями или деградируют, а ТЮТ почему-то живет и после смерти Дубровина. Почему?
Я позвонил главному режиссеру Евгению Юрьевичу Сазонову, он любезно пригласил меня в гости, я стал бывать не только во Дворце пионеров, но дважды по неделе жил вместе с тютовцами в летнем лагере.
На первый вопрос – почему ТЮТ пережил своего основателя? – ответ нашелся быстро. Все его педагоги и воспитатели сами выросли в ТЮТе и просто не могли существовать вне его. Это облегчило поддержание традиции и стиля отношений, заложенных Дубровиным.
Вообще говоря, жизнь в ТЮТе была не беспроблемной. Благодаря наличию производственных цехов, в нем мог найти себя и отличиться не только будущий талант, а и самый обычный ребенок. Для детей главным было общение, которое часто отодвигало на задний план и семью, и школу. Разумеется, хорошая школьная успеваемость была обязательным условием, если ребенок не успевал, его не допускали в ТЮТ. Но регулярное посещение ТЮТа требовало времени. Как это скажется на будущем ребенка, особенно старшеклассника?
Обеспокоенная мама приходила к Сазонову и спрашивала: «Что, мой мальчик талантлив, у него есть шанс поступить в театральный институт?» – «Да нет, он у нас больше преуспевает в изготовлении декораций». – «Так зачем же он теряет время? Пусть лучше займется чем-то полезным для будущей карьеры!» Но мальчик не хотел уходить из ТЮТа, ему было тут хорошо. Любящие родители, мыслящие жизнь своего ребенка как карьеру, не понимают, что хорошо проведенное трудное время, каким является для многих отрочество и юность, это не потеря, а приобретение, только не материальное, а эмоциональное.
Психологическая атмосфера тютовского лагеря была весьма необычной. В «Орленке» я привык иметь дело с интеллектуальными физматиками, а здесь на первом плане были эмоции. И взрослые их всегда замечали. Таких тонких взрослых я в обычных лагерях не видел. Были и забавные наблюдения общего характера.
Как известно, главные жизненные потребности, например попить, возникают у подростка сразу после отбоя, предвидеть их невозможно. Толстый шестиклассник, который не успел запастись водой, к смущению воспитателей и моему удовольствию (всегда хорошо быть при деле), приспособил меня на роль водоноса: попросил принести снизу из колонки бутылку воды. Одолеть два этажа мне было нетрудно, заодно я взял бутылку и у старших мальчиков, потом несколько минут пробыл в палате у малышей, а когда снова заглянул к старшим, увидел сцену, которая меня поразила: девятиклассник, который пил принесенную мною воду, увидев меня, инстинктивно пытался спрятать руку с бутылкой под кровать.
В первый момент мне стало смешно. Пить воду никому не запрещалось. Я не был начальником, да и вообще здешние дети не были затюканными. Наконец, я только что сам принес им эту воду. Тем не менее, увидев взрослого, юноша инстинктивно прячется. До чего же замордованы наши дети! Как глобально они не доверяют взрослым! Насколько не развито у них чувство собственного достоинства! И ради чего мы растим из них исподтишников?
А вот на собственно театральный вопрос ответа так и не нашлось. Когда я попросил тютовских педагогов (среди них были и мужчины, и женщины) вспомнить своих наиболее ярких воспитанников, они задумались, но потом называли исключительно мальчиков. Кстати, приведенный выше список знаменитостей, взятый с тютовского сайта, состоит из одних мужских фамилий. А где же девочки? Или женский актерский талант не проявляется в детстве? Почему вдумчивые театральные педагоги никого не вспомнили? Или индивидуальные различия мальчиков проявляются ярче? Я подумал, что, может быть, удастся что-нибудь нащупать путем непосредственного наблюдения детского актерства, но стало ясно, что это не получится. Чтобы сопоставить актерские достижения ребенка с уровнем развития его самосознания, нужно выравнять не только детей (по полу, возрасту и т. д.), но и предлагаемые им роли. Играть роль собственного ровесника, героя исторической драмы или сказочного персонажа (из всех виденных мною тютовских спектаклей в последнем случае детская выдумка была наиболее раскованной и свободной) – задачи совершенно разные. Так мой вопрос и остался вопросом. Зато мнение, что учителя запоминают мальчиков лучше, чем девочек, подтвердилось не только на юных физматиках, но и в театральной среде.
Гендерно-возрастные вариации художественных вкусов материализуются в соперничающих подростковых субкультурах, где постоянно возникает нечто новое. Сегодня одной из самых популярных подростковых субкультур является образовавшаяся на базе одноименного музыкального стиля культура эмо (англ. ето от emotional– эмоциональный) (Козлов, 2007). Ее приверженцы, эмокиды (англ. kid – молодой человек, ребенок) в зависимости от пола подразделяются на эмобоев и эмогёрлс.
Как любое субкультурное течение, культура эмо имеет длинную предысторию. У истоков ее стоят панки, суть которых на одном интернет-форуме кто-то определил как «немытая голова, одежда ярких цветов, протест против войны, в общем, дайте нам свободную любовь, остальное не важно». В 1970-х годах на волне постпанка появилась готическая субкультура, культивирующая индивидуальность и глобальный пессимизм. Для ее последователей, готов, типичны любовь к готической музыке, пессимистический взгляд на жизнь, интерес к смерти, мистицизму и эзотерике, хоррор-литературе и фильмам и пристрастие к черным тонам в одежде.
В дальнейшем готов сменили эмо, акцентирующие свободу выражения эмоций. Главные ценности эмокидов – самовыражение, чувствительность и противостояние несправедливости. Эмокид – ранимый и часто депрессивный человек. Он выделяется из толпы ярким внешним видом (сочетание черного с розовым), ищет единомышленников и мечтает о счастливой любви. Стереотипное представление изображает эмо как плаксивых мальчиков и девочек. На самом деле все гораздо сложнее. Культура эмо пропагандирует наивно-детский, чистый взгляд на мир, интровертность, романтизм, акцент на внутренних переживаниях и возвышенной любви. Она проповедует здоровый образ жизни, отказ от табака, наркотиков и алкоголя, разборчивость в сексуальных связях. Правила Эмо-форумов жестко ограничивают мат и категорически запрещают «создавать темы с поддержкой расизма, нацизма, фашизма и прочего ужаса», «сообщения с унижением кого-либо или чего-либо будут удаляться, а пользователи – баниться».
Популярный молодежный писатель Антон Соя опубликовал в 2008 г. роман «ЭмоБой». Герой этой книги 18-летний студент спортивного вуза Егор Трушин интересуется штангой больше, чем эмоциями, но, ожидая свою девушку Кити с концерта, он оказывается свидетелем флэшмоба, устроенного ненавистниками эмо. Пытаясь защитить единомышленников своей подруги, Егор ввязывается в драку и погибает, после чего оказывается в Эмомире, созданном подсознанием Кити. В этом мире Егор становится Эгором, приобретает сверхчеловеческое могущество, а по ночам вселяется в сны своих обидчиков.
В отличие от большинства подростковых субкультур, эмо не принимают мужского шовинизма, мальчики и девочки у них выглядят равноценными. Для них важнее индивидуальные различия.
Для многих эмобоев, как и для обычных боев, философия особого интереса не представляет.
«Мне 13! Звать Егор, живу в Питере!!! Ищу девушку».
Поскольку подростковые субкультуры враждуют друг с другом, эмо противостоят антиэмо, по словам которых эмо – «малолетки, которые помешаны на проявлении эмоций, плаче и обращении на себя внимания», «сопливят и режут вены». Для антиэмо характерно следующее, взятое из Интернета, стихотворение:
Эмобой – мой враг
Кто такие эмобой?
Это дети-пидарки:
чёлки чёрные и боты,
шириною в две ноги.
Ебанутые тоннели,
Пидарасские значки,
Ненавижу эмобоев,
Если ты такой – умри.
Эмокультура часто подвергается критике за то, что она пропагандирует депрессию и подростковые самоубийства.
В начале 2008 г. в прессе появились сведения, что ФСБ намерена бороться с распространением эмо. 2 июня 2008 г. в Госдуме состоялись парламентские слушания, на которых обсуждалась «Концепция государственной политики в области духовно-нравственного воспитания детей в РФ и защиты их нравственности». Особую нетерпимость разработчики концепции проявили к эмо и готам, приравняв их по степени общественной опасности к скинхедам, футбольным фанатам, нацболам и антифашистам. Законопроект был встречен СМИ с иронией. По выражению Елены Омельченко, «это прямое проявление социального страха или фобии перед стремлением молодежи к инаковости, прежде всего стилистической, за которой видится опасность развития других форм мысли, которые могут быть потенциально опасны для проводимой идеологии» (Омельченко, 2009). Точнее всего оценил очередной парламентский цирк Дмитрий Быков в стихотворении «Эмобой»:
«Какая проклятая это работа – в парламент играть неподвижно и немо, ни разу не видев реального гота и толком не зная, как выглядит эмо! Вот так же, я помню, в советское время, в последнем припадке, в бессмысленном хрипе, бороться взялись с неформалами всеми, и главной опасностью сделались хиппи. Они населенью желали добра ведь, никто не видал безобидней народца, но было в стране ничего не поправить, а надо же было хоть с чем-то бороться! Вот так и сегодня: и рейтинг вознесся, и бабки текут, и безмолвствует паства, и больше в стране ни за что не возьмешься: все либо бессмысленно, либо опасно. На фоне того шоколадного крема, которым нас медиа кормят до рвоты, – остались одни непокорные эмо да в черную кожу одетые готы».
Пока одни представители правящей партии думают, как бы запретить молодежные субкультуры, другие проводят с ними семинары и устанавливают контакты, памятуя, что «2009 год объявлен Годом молодежи и сумма средств, выделяемая на молодежную политику, увеличивается в разы». Кому же, как не партии власти, осваивать деньги?
Анализ изменчивых мальчишеских субкультур выходит за рамки моих задач и возможностей. Тем более что связи современных мальчиков, как и вообще детей и подростков, с социумом осуществляются не только через них. Важнейшее новое явление современной культуры – появление громадного информационного пространства, дающего продвинутому подростку доступ к самой разнообразной и важной для него информации через голову его непосредственных воспитателей и наставников. В той или иной степени так бывало и раньше, по этому поводу рефлексировали уже Платон и, более социологично, Монтескье (см. гл. 1). Однако появление сначала средств массовой информации, особенно радио и телевидения, а затем интерактивного Интернета, качественно изменило положение вещей. Кроме того что подростки получают информацию и создают свой круг общения помимо воли и через головы старших, и вообще своего ближайшего окружения, они еще и технически разбираются в новых коммуникативных технологиях значительно лучше своих «предков». В России, приобщившейся к новой коммуникативной культуре с большим историческим опозданием, эта проблема стоит особенно остро. Социологи только начинают ее осмысливать, причем используя весьма скудные имеющиеся данные (Цымбаленко, Шариков, Щеглова, 2006).
Озабоченные потерей своего влияния взрослые пытаются наверстать упущенное с помощью усиления административного контроля, но запретительная стратегия обречена на неудачу. Овладение компьютером и Интернетом сегодня во многом аналогично роли обычной грамотности в недавнем прошлом. Хотя по всем параметрам компьютерной грамотности современные дети далеко опережают поколение своих родителей, последние претендуют на сохранение социального контроля в своих руках. Несколько утрируя, можно сказать, что неграмотные люди берутся учить грамотных, что им следует читать и как они должны писать. Ничего путного из этого не выходит, грамотные подростки всегда найдут способ обойти заслоны, поставленные перед ними учителями и законодателями, да еще словят дополнительный кайф от самого факта нарушения запрета. Разумеется, законодатели тоже не дураки. Они не столько ждут от симуляции властной деятельности реальных результатов, сколько хотят «отметиться», показать пожилым избирателям, как хорошо они защищают детей, нравственность, культуру и другие вечные ценности.
Замена педагогики сотрудничества на макросоциальном уровне авторитарными методами отражается и в терминологии. Понятие массовых коммуникаций предполагает наличие интерактивного диалога. Однако в нашей стране этот термин не прижился, газеты и телевидение у нас называют средствами массовой информации, за которой нередко скрывается примитивная индоктринация и пропаганда. Сделать то же самое с Интернетом практически невозможно. Массовый уход подростков в Интернет дает им новую свободу, но одновременно порождает дополнительные риски и опасности.
В этой связи я хотел бы подчеркнуть одну из общих, родовых особенностей мальчишества, которая проявляется также в сфере политических предпочтений, – повышенную склонность мальчиков к радикализму и экстремизму.
Систематических исследований этой проблемы я не знаю, но сопоставление политических установок 1 429 московских старшеклассников ясно показывает, что мальчики склонны по всем вопросам выбирать более радикальные, «силовые», и в этом смысле экстремистские[Определение политического экстремизма, принятое в российском законодательстве, слишком откровенно ориентировано на обслуживание власти, чтобы его можно было принимать всерьез. Я употребляю это слово в обычном, житейском, смысле как нетерпимость и агрессивное тяготение к крайностям.] решения, чем их ровесницы. Вот как это выглядит в процентах (Собкин, Федотова, 2004).
Как видно из приведенных цифр, мальчики по всем пунктам гораздо менее толерантны, чем девочки, причем разница между ними очень велика – от 1,5–2 до 12 раз. Большую терпимость, чем девочки, мальчики высказывают лишь по отношению к алкоголикам – 57,5 % против 39,1.
Нетерпимость мальчиков ко всему тому, что они осуждают и считают опасным, не является ни всеобщей, ни имманентной. Чувства вражды и ненависти ни в одном случае не превышают 30 % выборки. Как и у взрослых, мальчишеская нетерпимость и ксенофобия тесно связаны с социально-экономическими факторами, в более состоятельной и образованной среде уровень толерантности выше, чем среди обездоленных.
Существенным негативным фактором является также принадлежность подростков и юношей к этнорелигиозному большинству. Например, при опросе 2 455 учеников 8-11-х классов выяснилось, что русские православные подростки значительно менее терпимы к другим конфессиям, чем представители религиозных меньшинств. Больше половины татарских школьников и три пятых азербайджанцев приветствуют появление новых христианских церквей, но только четверть русских положительно относятся к открытию новых мечетей. В отношении к синагогам разница еще больше (Шапиро, Герасимова, 2008).
Политический экстремизм и ксенофобия не создаются мальчиками, это органическая часть российской политической культуры. Однако возраст благоприятствует радикализму. У молодежи от 18 до 29 лет экстремистские установки по многим вопросам выражены слабее, чем среди 15-17-летних, да и гендерные различия с возрастом уменьшаются (Зубок, Чупров, 2008). Впрочем, при отсутствии лонгитюдных исследований, этого нельзя утверждать с уверенностью.
Мальчишеский экстремизм, тесно связанный с идеологией гегемонной маскулинности, – серьезная социально-политическая проблема. На уровне индивидуального сознания он коренится в том, что мальчикам всегда импонирует сила, силовые решения кажутся им более мужественными, и это подкрепляет склонность к крайностям и радикализму. Такая идеология характерна для большинства мальчишеских субкультур.
Существенную роль играет и то обстоятельство, что в ближайшем окружении мальчиков-подростков представителей организаций, которые можно условно назвать экстремистскими, значительно больше, чем в девичьей среде. Из опрошенных московских мальчиков 24,1 % имеют в экстремистских организациях знакомых и 3,3 % – близких друзей; у девочек соответствующие цифры 14,3 и 2,4 % (Собкин, Федотова, 2004). Мальчики чаще состоят в различных «неформальных группах»: к «экстремалам» себя причисляют 15 % опрошенных московских мальчиков и 5,7 % девочек, к футбольным фанатам – соответственно 13,7 и 2,6 %, причем для мальчиков эта групповая принадлежность психологически важнее, чем для девочек. Например, они чаще, чем девочки (20,3 против 12,5 %), склонны выбирать друзей из представителей той же группы и имеют в связи с этим больше конфликтов. Для девочек групповое членство менее существенно (Федотова, 2003).
Как бы то ни было, эти социально-групповые свойства делают мальчиков-подростков легкой добычей политических авантюристов как правого, так и левого толка.
Спорт и массовая культура
Рассеян утренник тяжелый,
На босу ногу день пришел;
А на дворе военной школы
Играют мальчики в футбол.
Чуть-чуть неловки, мешковаты -
Как подобает в их лета, -
Кто мяч толкает угловатый,
Кто охраняет ворота…
Осип Мандельштам
В такие минуты он всегда чувствовал себя маленьким мальчиком на футбольном поле… Он как будто снова стоял на футбольном поле, внутри клетки драных веревчатых ворот, куда приткнули его, самого младшего, за нехваткой настоящего вратаря, и он, весь одеревенев, ждет великого позора, заранее зная, что не сможет удержать ни одного мяча…
Людмила Улицкая
Очень важный фактор формирования маскулинности и соответствующего образа «Я» – физкультура и спорт. Некоторые наивные взрослые думают, что главными мотивами спортивных занятий для подростков являются здоровье и красота. На самом деле первый мотив у мальчиков вообще не развит, здоровье им кажется естественной данностью, а эстетические соображения больше значимы для девочек; недаром женские виды спорта делают акцент на красоте, грации и изяществе. В репортажах о мужских видах спорта преобладают темы физической силы и доминирования, а о женских – внешний вид, привлекательность и грация (Klomsten, Marsh, Skaalvik, 2005).
Главный стимул любых физических упражнений для мальчиков, начиная со школьных уроков физкультуры и кончая профессиональным спортом, – конструирование маскулинности (Parker, 1996).
Квинтэссенция идеологии спорта – соревновательность, преодоление себя ценой предельного напряжения сил и дух команды (Дубин, 2006) – базовые ценности гегемонной маскулинности, к которым сознательно или бессознательно стремится почти каждый мальчик. Спорт изначально был такой же мужской деятельностью, как война. Соперник (противник) – враг, которого нужно победить любой ценой, причем победа одного означает унижение другого. По мере окультуривания спорта, как и войны, появляются новые акценты: соблюдение правил, поддержание исходного равенства и рыцарское отношение к соперникам. Но сложная диалектика игры по правилам предусматривает и легальные возможности их нарушения.
Как типично мужская деятельность спорт формирует черты характера, которые традиционно считаются мужскими, – силу, выносливость, напористость. Установка на высшие достижения соответствует канону маскулинности, повышая самооценку собственной маскулинности у тех мальчиков, которым удается достичь поставленных целей, и понижая ее у тех, кто с этим не справляется. Спорт также отличное средство компенсировать или симулировать воспринимаемый недостаток маскулинности, многие мальчики выбирают более маскулинные виды спорта, чтобы выглядеть более мужественными (Цикунова, 2006).
Спорт позволяет мальчику доказать свою маскулинность и быть признанным другими мальчиками. Это важно как для тех, кто этими свойствами обладает, так и для тех, у кого их нет. Мальчики, не участвующие в организованном спорте, имеют значительно более низкие самооценки не только по конкретным физическим способностям, спортивной компетентности, внешности, силе, выносливости, гибкости, координации, но и по глобальному физическому и общему самоуважению (Ricciardelli, McCabe, Ridge, 2006).
Общее ослабление гендерной поляризации проявляется и в сфере физкультуры и детско-юношеского спорта. В развитых странах, где этому уделяют много внимания, разница в уровне физической активности мальчиков и девочек, степени их участия в спортивных занятиях и затратах времени на них заметно уменьшается. По данным большого американского лонгитюдного исследования 12 812 школьников от 10 до 18 лет, среднее количество часов, расходуемых в неделю на физические упражнения, составило 7,3-11,6 часов у мальчиков и 8,0-11,2 часов у девочек (Kahn et al., 2008). Тем не менее, гендерные различия не исчезают. Во-первых, у мальчиков и девочек разные физические возможности, что сказывается и на спортивных результатах. Во-вторых, у них разная мотивация.
Во всех странах Западного мира мальчики в среднем занимаются физическими упражнениями и спортом больше девочек, придают этому больше значения и чаще занимаются организованным спортом. Многие виды спорта сохраняют гендерную специфику (Klomsten, Marsh, Skaalvik, 2005). Типично мужскими видами спорта традиционно считаются ручной мяч, бейсбол, бобслей, бокс, воинские единоборства, футбол, хоккей на льду, мотогонки, регби, тяжелая атлетика и борьба. Мальчики чаще занимаются боксом, футболом, хоккеем на льду, воинскими единоборствами, а девочки – балетом, танцами, верховой ездой, фигурным катанием и аэробикой. Маскулинные виды спорта обычно включают одну или несколько следующих характеристик: опасность, риск, насилие, скорость, сила, выносливость, вызов и командный дух. Кроме того, с мужским спортом ассоциируются смелость и агрессия, а с женским – красота, элегантность и грация. Согласно многочисленным международным исследованиям, мальчики полагают, что спортивные достижения для них значительно важнее, чем для девочек; мальчики и девочки одинаково убеждены в том, что наличие спортивных способностей для мальчиков важнее, чем для девочек.
Иными словами, спорт – высокогендеризованная деятельность, в которой мальчики испытывают значительно более сильное давление, чем девочки. Эффект этого давления зависит от многих условий, включая особенности характера мальчика и его природных физических возможностей. Мы уже видели это, обсуждая проблемы образа «Я».
Уроки физкультуры и спортивные занятия не только подчеркивают гендерные различия, но и обостряют соревнование между мальчиками, способствуя формированию двух полярных позиций: мускуломании и спортофобии. Мускуломания, то есть отождествление маскулинности с мускулистостью, отрицательно коррелирует с уровнем самооценки своей внешности и положительно – с уровнем тщеславия и материальными затратами на «телостроительство», включая рациональное питание и регулирование веса (Morrison et al., 2004). Юноши, занятые силовым спортом, склонны описывать собственное тело и деятельность в технологических терминах – «машина», «работа», «командная игра», что так же неадекватно, как представление о теле как о «крепости». Такому техницизму способствуют и многие популярные спортивные издания.
Противоположный полюс – спортофобия (Plummer, 2006). Привычная ассоциация физической слабости и неловкости с «немужественностью» и гомосексуальностью побуждает некоторых мальчиков избегать спорта, чтобы не подвергаться насмешкам товарищей и не ставить под сомнение свою маскулинность. Мальчик, который не может нормально пробежать стометровку или бросает гранату «по-девчоночьи», заранее чувствует себя обреченным. Для многих мальчиков уроки физкультуры – самое унизительное и ненавистное переживание школьной жизни: «Я ненавидел их, я по-настоящему ненавидел их. Физкультура была моим самым ненавистным предметом. Она вызывала у меня ужас». Такие переживания, характерные не только для геев, часто имеют долгосрочные психологические последствия.
Общеизвестная ненависть российских школьников к «физре», одинаково сильная в раздельной и совместной школе, объясняется не только тем, что эти уроки скучны, в них недостает игровых моментов, но и тем, что многие мальчики (и девочки) чувствуют себя там крайне неуютно.
«Уроки физкультуры у нас всегда были какие-то дурацкие, и особенно я стал их презирать с тех пор, как записался в секцию. Толкались мы в спортзале, корячились на шведской стенке, лазали по канату к потолку, прыгали через козла – противное занятие. Тем более что через козла я никак перескочить не мог. Даже тут у нас были учительницы, а не учителя, и все молоденькие, да бестолковые. „Да-а, – усердно укоряла меня одна, – какой же ты защитник Родины, солдат, если через козла перепрыгнуть не можешь! Ну-ка обеими ногами, раз!“ Я после такой моральной укоризны садился на лавочку, чертыхался, настроение никуда…» (Лиханов, 1995. С. 138–139).
«Школьные уроки физкультуры всегда занимали первые места в хит-параде прогуливания. Полкласса обеспечено справками от всевозможных врачей – по статистике, только 25 % первоклашек здоровы, а среди старшеклассников этот процент вдвое меньше. Остальные с тоскливыми лицами пытаются перепрыгнуть через «козла» или с грехом пополам вскарабкаться по канату. Физра непопулярна. И это при том, что сегодня люди готовы тратить сотни долларов на абонемент в фитнес-клуб» (Семенова, 2006).
Чтобы преодолеть эти трудности, нужны не только деньги, но и развитая психология физкультуры и спорта, включая индивидуальный подход к учащимся.
Как мужские силовые и соревновательные виды спорта влияют на формирование личности? То, что соревновательному спорту свойственна агрессивность, соперник выступает в роли врага и по отношению к нему допустимы, в определенных пределах, насилие и унижение, так же общеизвестно, как и то, что силовые игры всегда и всюду были связаны с подготовкой к войне. Тем не менее, до недавнего времени ни общественное мнение, ни политики, ни педагоги не сомневались в том, что участие в организованном спорте способствует снижению подростковой агрессии и преступности.
Во-первых, спорт отвлекает подростков от улицы, у них становится меньше незанятого времени.
Во-вторых, он включает подростков в новые, положительные социальные связи и виды деятельности, дает им новых значимых других и положительные социальные ценности.
В-третьих, согласно теории катарсиса, игровая спортивная агрессия позволяет разрядить потенциальную внутреннюю агрессивность подростка, которая без этого могла бы найти социально опасный выход.
В-четвертых, спорт и связанные с ним новые социальные связи укрепляют характер подростка, учат его подчиняться дисциплине и т. д.
Все эти соображения выглядят бесспорными. Однако исследователи и журналисты давно уже отмечали, что, хотя организованный спорт действительно не допускает проявлений агрессии на своей собственной территории, где действуют строгие правила игры, которые подросток не смеет нарушить под угрозой исключения, потери важного для него круга общения и потенциальной спортивной карьеры, многие вполне благополучные и уважаемые в своих спортивных коллективах мальчики и юноши проявляют повышенную агрессивность «на стороне», успешно используя при этом полученные в спорте силовые приемы и навыки. Причем если со своим спортивным партнером парень дерется или борется строго по правилам, то за пределами спорткомплекса сплошь и рядом начинается беспредел. Всем известны многочисленные скандалы с титулованными боксерами и футболистами, которые «вдруг» оказывались в тюрьме за изнасилование, пьяные драки, хулиганство и членовредительство. Не лучше обстоит дело и со школьным и студенческим спортом.
Вот небольшая статистика (Pappas, McKenry, Catlett, 2004). В одном американском университете 60 % спортсменов хотя бы однажды использовали для получения сексуальных услуг словесное, а 15 % – физическое принуждение; вообще во всех категориях агрессивного поведения спортсмены были представлены больше неспортсменов. В другом университете спортсмены, составлявшие меньше 2 % мужской популяции, в числе лиц, обвиненных в сексуальных нападениях, составили 21 %. Согласно полицейской статистике по 20 колледжам, спортсмены, составляющие 3 % мужского студенческого населения, ответственны за 35 % всех совершенных в кампусе избиений.
Спорт и популярность опьяняют молодого человека, внушая ему чувство всемогущества и безнаказанности.
Перед тем как разъехаться по домам, 2 247 окончивших среднюю школу и зачисленных в колледж юношей и девушек заполнили анкету с вопросами об их алкогольном опыте, сексуальной активности, спортивных занятиях и воспринимаемом риске. По сравнению со своими одноклассниками спортсмены оказались более пьющими, имеющими больше сексуальных партнеров и менее чувствительными к риску (Wetherill, Fromme, 2007). Студенты-спорсмены чаще играют в азартные игры (Huang, Jacobs, Derevensky, 2007). Юноши-спортсмены просто обязаны быть крутыми. Культ насилия порождается и поддерживается а) непосредственной референтной группой спортсмена, его тренерами, товарищами по команде и семьей, б) принятыми в данном виде спорта правилами и традициями и в) болельщиками, СМИ и обществом в целом. Особенно важна роль болельщиков, которые не только снисходительны к своим любимцам, но и наслаждаются сценами насилия. В одном канадском национальном опросе 39 % болельщиков сказали, что им нравится видеть драку на хоккейном поле.
Поддерживают этот дух и женщины. Правда, мужские «кричалки» футбольных фанатов более агрессивны, а женские – более сексуальны. В период чемпионства питерского «Зенита» стадион заходился криком:
Я хочу родить ребенка
От Володи Казачонка!
То, что занятия спортом могут быть опасны не только для собственного здоровья мальчика, в России 1980-1990-х годов было доказано на макросоциальном уровне. Именно спортсмены, в том числе титулованные, стали после развала советской экономики и государственности резервом и боевой силой бандформирований, возглавили многие преступные группировки и при этом действовали с особой жестокостью. Силовые навыки у них были, а психологического противоядия насилию спорт у них не выработал, и как только драка по правилам перестала быть доходной, они легко переключились на драку без правил (точнее, по другим правилам).
Эти обстоятельства побудили психологов и социологов изучать соотношение спорта, гегемонной маскулинности, агрессии и преступности более основательно.
Результаты оказались весьма тревожными. При исследовании 200 университетских спортсменов обоего пола (Nixon, 1997) выяснилось, что хотя в спорте они ведут себя по правилам, их поведение за пределами спорта (драки и причинение физического вреда другим людям) значительно хуже среднего. У юношей это верно для всех атлетов, а у женщин – только для тех, кто занимался контактным спортом.
Однако судить о взаимосвязи психических свойств личности и характере ее спортивной деятельности только на основе корреляций нельзя. Силовые виды спорта могут культивировать в спортсменах агрессивность, которая проявляется за пределами самого спорта, где меньше внешнего контроля. Но возможно и противоположное: силовой спорт выбирают заведомо более агрессивные ребята, занятия спортом удерживают их в определенных рамках, а за этими рамками они «расслабляются». Иными словами, что из чего вытекает: черты личности из спорта или выбор вида спорта из свойств личности? Чтобы ответить на этот вопрос, нужны сложные лонгитюдные исследования, и такие исследования появились.
В лонгитюдном исследовании группы новозеландских подростков (Beggetal., 1996) выяснилось, что спортивная активность повышает вероятность вовлеченности в преступное поведение. Мальчики, имевшие в 15 лет высокий уровень спортивной активности, в 18 лет были замешаны в криминальных действиях вдвое чаще тех, кто мало занимался спортом; у девочек показатели еще хуже. При исследовании 3 796 канадских учащихся от 11 до 20 лет выяснилось, что усиленная физическая активность положительно связана с криминальным поведением, но только у мальчиков-подростков (Faulkneretal., 2007). В 8-летнем лонгитюдном исследовании 1 628 юношей-второкурсников занятие некоторыми видами спорта оказалось фактором, способствующим усилению агрессивности, но это связано не столько с самим спортом, сколько с тем, как студенты понимают культуру спорта, и с наличием в этой культуре сильной тенденции «мачо» (Rees, Howell, Miracle, 1990). Последний вывод исключительно важен.
Группа американских психологов во главе с известным специалистом по психологии спорта Кэтлин Миллер в ходе лонгитюдного исследования в Западном Нью-Йорке 699 подростков 13–16 лет и их семей выясняла: а) затрудняет вовлеченность в спорт криминализацию поведения подростка или способствует ей, б) как это зависит от характера спортивных занятий и в) зависит ли это от пола и расы (Miller et al., 2006, 2007). Оказалось, что сама по себе спортивная активность нисколько не мешает подростку совершать преступления, важно, какой субъективный смысл она для него имеет. Положительные корреляции между высокой спортивной активностью и антинормативным поведением существуют не у всех подростков, а только у «джоков». Слово jock (от jockstrap– суспензорий, минимальное прикрытие пениса, используемое при спортивных занятиях) в американском молодежном сленге обозначает молодого парня, известного своими атлетическими способностями и общей «крутизной» и отчаянностью, в противоположность книжному червю – «ботанику» (nerd). В отличие от обычных спортивных парней, джоки считают общепринятые правила поведения для себя необязательными, ставя на их место этику гегемонной маскулинности, «крутизны» и «рисковости». Этот стиль поведения обеспечивает им популярность в мальчишеской среде, но именно они чаще всего бывают виновниками пьянок, опасных сексуальных действий (включая изнасилование) и группового насилия. То есть проблема не в самом спорте, а в его идеологии.
Самое впечатляющее лонгитюдное исследование в этой серии выполнено норвежскими психологами Ингер Эндресен и Даном Ольвеусом. Ольвеус – всемирно известный психолог, руководитель центра по изучению и профилактике буллинга. Ученые хотели выяснить возможное влияние занятий силовым спортом, включая бокс, тяжелую атлетику, борьбу и восточные единоборства (карате, дзюдо и тейквондо), на вовлеченность подростков в антисоциальную активность, как насильственную (драки), так и ненасильственную (кражи и вандализм). Исследование было частью большого лонгитюдного проекта, продолжавшегося с 1997 по 1999 г. (Endresen, Olweus, 2005). Испытуемыми были 5 170 школьников от 11 до 15 лет из разных школ города Бергена. В исследовании участвовали только мальчики, установки и поведение которых измерялись трижды.
В целом, результаты исследования подтвердили, что занятия силовым спортом (бокс, включая кикбоксинг, борьба, тяжелая атлетика и боевые искусства в сочетании с другими видами силового спорта) способствуют усилению или активизации антисоциальной вовлеченности мальчиков-подростков за рамками спортивных ситуаций. Это проявлялось в повышении уровней насильственного поведения вне спорта, включая драки и применение холодного оружия, а также в совершении ненасильственных антисоциальных действий. Отрицательный эффект был обнаружен как у новичков, так и у мальчиков, уже имевших какой-то опыт в этих видах спорта. Прекращение занятий снижало антисоциальную активность подростков, но снижение было незначительным; усвоенные антисоциальные привычки какое-то время сохраняются даже после того, как потеряла значение породившая их причина. Неожиданным стало отсутствие селективного эффекта: негативное воздействие силового спорта одинаково сказывается и на мальчиках, которые уже имели повышенный уровень антисоциальной вовлеченности, и на обычных, «нормальных» мальчиках. Предположительно этот негативный эффект объясняется как самими силовыми практиками, так и распространенными в этой среде «мачистскими» установками, культом силы и «крутизны». Никаких признаков катарсиса, когда игровая разрядка агрессии приводит к снижению насилия во внеспортивной жизни, ученые не обнаружили. Скорее наоборот: приобретя бойцовские навыки и физическую силу, мальчики готовы использовать эти «активы» во внеспортивных ситуациях. Единственным силовым спортом, который не влечет указанных отрицательных последствий, оказались восточные единоборства, если они не сочетаются с другими силовыми занятиями. Видимо, это происходит потому, что школы восточных единоборств учат спортсменов не только боевым приемам, но и общей философии жизни, исключающей насилие и агрессию.
Разумеется, исследование Эндресен и Ольвеуса не более чем социально-педагогический эксперимент. Они не утверждают, что силовой спорт вреден или опасен для мальчиков. Полученные ими данные – результат группового сравнения, из них вовсе не вытекает, что каждый участник силового спорта приобретает склонность к антисоциальным поступкам. Поведенческие качества сильно зависят от возраста и конкретной социальной среды. Однако эти данные обязывают руководителей подростковых спортивных проектов и государственной молодежной политики задумываться об идеологии спорта.
Эти проблемы поднимают и российские специалисты. Отвечая на вопрос о причинах своих занятий спортом, московские старшеклассники связывают их прежде всего с желанием стать сильнее, увереннее в себе, уметь защитить себя (для их ровесниц важнее внешняя привлекательность). Но спортивные занятия отнюдь не являются средством «разрядки» агрессивности. Наоборот, юноши, систематически занимающиеся спортом, более агрессивно ведут себя в своей среде (чаще дерутся), причем это тесно связано с видом спорта. Среди мальчиков, которые занимаются единоборствами, в последние два месяца перед опросом участвовали в драках 51,5 %, среди тяжелоатлетов – 47,8 %, а среди танцоров– лишь 23,5 % (Собкини др., 2005).
Психологи спорта ставят вопрос более конкретно. Сравнив показатели агрессивности двух групп 12-14-летних подростков из благополучных семей, занимающихся разными видами спорта (бокс, кикбоксинг, дзюдо, самбо, рукопашный бой) и не занимающихся спортом, петербургские специалисты нашли, что «переключение» негативной бытовой агрессивности в здоровую «спортивную злость» реально имеет место, причем мальчики, занимающиеся единоборствами, менее агрессивны, чем футболисты или тяжелоатлеты. Однако этот эффект зависит от воспитательной работы тренеров: если динамика нравственного становления личности не будет значительно опережать уровень ее технической подготовленности, это может привести к нежелательным и опасным последствиям (Ашкинази, Марищук, 2004).
Это далеко не частный вопрос. Мужская молодежь нуждается в силовом спорте, запрещать его, как пытались делать на закате советской власти, бессмысленно. Однако необходимо задуматься, в чьи руки мы отдаем детей и как эти руки (и головы) с ними работают. Прекрасно, что на целевую программу «Спорт» наконец ассигнованы настоящие деньги. Но чего мы от этого ожидаем? Политики откровенно говорят, что главная цель – отвлечь молодых людей от улицы, наркотиков и т. п., воспитать надежных защитников отечества и – об этом говорят реже – обеспечить себе идеологическое влияние на них.
Но если не учесть того, о чем говорилось выше, военно-патриотическое воспитание может незаметно превратиться в подготовку бандитов и обеспечить дальнейший рост преступности и насилия, как это произошло после крушения советской власти. А с руководителями военно-спортивных школ и объединений государству придется считаться не меньше, чем со служителями разных, не всегда «традиционных» и политически приемлемых, религиозных культов. Подростки не пассивный объект воспитания. Если вы научите их драться, но не научите самостоятельно думать, они могут напасть и не на тот объект, на который их собирались направить.
Роль спортивного тренера сегодня очень важна. Зачастую это единственная авторитетная мужская фигура, с которой сталкивается мальчик-подросток и которая может научить его как хорошему, так и плохому. Реально контролировать тренера гораздо труднее, чем школьного учителя. Но дело не столько в контроле, сколько в том, чтобы помогать его собственному профессиональному и личностному развитию.
Если перевести разговор с психолого-педагогического уровня на социально-философский, мы снова придем к проблеме кризиса традиционного канона гегемонной маскулинности, которая привыкла самоутверждаться прежде всего с помощью силы. Эта модель дала трещину. Одни мальчики не могут самореализоваться в ней, потому что она не соответствует их физическим, психологическим или социальным возможностям и порождает чувства неполноценности и ущербности. Другие чувствуют себя в ней достаточно комфортно, но то и дело сталкиваются с тем, что эта модель толкает их на опасный – не только для других, но и для самих себя! – путь агрессии и антисоциального поведения.
Для цивилизованного общества оба варианта неоптимальны. Мальчики этого не понимают, но их родители и воспитатели обязаны об этом думать.
Когда заканчивается мальчишество?
Я услыхал, как мама и папа говорили о том, кем я буду, когда вырасту и стану взрослым мужчиной. А я вовсе не хочу становиться взрослым мужчиной. Я хочу всегда быть маленьким и играть.
Джеймс Барри
Не претендуя на научность, можно сказать, что все особи мужского пола сначала бывают мальчиками (очень разными мальчиками!), а потом взрослеют (мужают) и становятся мужчинами. В своей сугубо домашней, кухонной философии я подразделяю их на три больших типа: мужиков, вечных мальчиков и мужчин.
Самая многочисленная категория, мужики, – это бывшие мальчики, которые успешно справились с задачей формирования маскулинности, реализовались сексуально и в какой-то предметной деятельности, добились определенного общественного положения, чувствуют себя достаточно ответственными и сильными, избавились от страха самозванства и имеют основания считать себя состоявшимися, «настоящими». Но ценой этого успеха часто бывает эмоциональная и эстетическая приземленность и грубость (другой смысловой оттенок слова «мужик»), от которых страдают их близкие и дети, а порой, особенно в кризисных ситуациях, и они сами.
Вечные мальчики сохраняют мальчишескую живость, поисковую активность, открытость новому опыту, авантюрность и некоторые другие качества, которые делают их привлекательными в общении. Но для долгосрочного социального успеха им недостает настойчивости и ответственности, что негативно сказывается на их деловой карьере и особенно на семейной жизни. Среди них много холостяков. Хотя многие им симпатизируют, мало кто принимает их всерьез. Их общественное положение и субъективное благополучие зависят главным образом от того, удастся ли им после ухода из родительской семьи найти себе новых покровителей или покровительниц. Так или иначе это сказывается на их самоуважении.
Наконец, мужчинами я называю довольно редкую породу мягких мужчин, которые становятся таковыми не вследствие слабости, а благодаря своей силе. Рано обретя внутреннюю самостоятельность, эти люди не нуждаются в демонстрации силы, чем постоянно занимаются мальчики, не чувствуют себя самозванцами, могут быть в разных ролях и ситуациях разными, позволять себе доброту и великодушие и чувствовать себя выше стереотипов массового сознания.
Разумеется, это типология ненаучна. На самом деле вариантов и вариаций взросления и взрослости значительно больше, они зависят и от природных задатков, и от характера социализации, и от особенностей индивидуального жизненного пути. Иногда будущий тип мужчины отчетливо виден уже в детстве, а порой оказывается приятной (или неприятной) неожиданностью.
Лонгитюдные исследования давно уже показали, что личностные черты, как и сами индивиды, обладают неодинаковой степенью изменчивости, так что лучше спрашивать, не «остаются ли люди неизменными?», а «какие люди изменяются, какие – нет и почему?» (См. Кон, 1984, 1987). Например, исследование 116 детей (59 мальчиков и 57 девочек), тестированных в 3, 4, 5, 7 и 11 лет, показало, что 4-летние мальчики, проявившие в краткосрочном лабораторном эксперименте сильный самоконтроль (способность отсрочить удовлетворение непосредственных желаний, противостоять соблазну и т. п.), и семь лет спустя описывались экспертами как способные контролировать свои эмоциональные импульсы, внимательные, умеющие сосредоточиться, рефлексивные, надежные и т. д. Напротив, мальчики, у которых эта способность была наименее развита, и в старших возрастах отличались слабым самоконтролем, были беспокойны, суетливы, эмоционально экспрессивны, агрессивны, раздражительны и неустойчивы, а в стрессовых ситуациях проявляли незрелость.
По данным Калифорнийского лонгитюда, проследившего психическое развитие группы мужчин и женщин с 13–14 до 45 лет, у мужчин самыми устойчивыми оказались такие черты, как пораженчество, готовность смириться с неудачей, высокий уровень притязаний, интеллектуальные интересы и изменчивость настроений, а у женщин – эстетическая чувствительность, жизнерадостность, настойчивость, желание дойти до пределов возможного. Но эти черты существуют не сами по себе. Сравнивая взрослых людей с теми, какими они были в 13–14 лет, Джек Блок статистически выделил пять мужских и шесть женских типов развития личности.
Некоторые из них отличаются высоким постоянством. Например, мужчины, обладающие жизнестойким, самовосстанавливающимся «Я», в 13–14 лет отличались от сверстников повышенной надежностью, продуктивностью, честолюбием, хорошими способностями, широтой интересов, самообладанием, прямотой, дружелюбием, философскими интересами и сравнительной удовлетворенностью собой. Эти черты они сохранили и в 45 лет, утратив лишь часть былого эмоционального тепла и отзывчивости. Такие мужчины высоко ценят независимость и объективность и имеют высокие показатели по шкалам доминантности, принятия себя, субъективного благополучия, интеллектуальной эффективности и психологической настроенности.
Весьма устойчивы и черты неуравновешенных, импульсивных мужчин со слабым самоконтролем. Подростками они отличались бунтарством, болтливостью, любовью к рискованным поступкам и отступлениям от принятого образа мышления, раздражительностью, негативизмом, агрессивностью, слабой контролируемостью. Пониженный самоконтроль, склонность драматизировать свои жизненные ситуации, непредсказуемость и экспрессивность типичны для них и в зрелом возрасте. Они чаще, чем остальные мужчины, меняли свою работу.
Представители третьего мужского типа, с гипертрофированным самоконтролем, в подростковом возрасте отличались повышенной эмоциональной чувствительностью, самоуглубленностью, склонностью к рефлексии. Эти мальчики плохо чувствовали себя в неопределенных ситуациях, не умели быстро менять роли, легко отчаивались в успехе, были зависимы и недоверчивы. Перевалив за сорок, они остались уязвимыми, склонными уходить от возможных фрустраций, испытывать жалость к себе, напряженными, зависимыми и т. п. Среди них самый высокий процент холостяков.
С другой стороны, существует категория мужчин, у которых бурная, напряженная юность сменяется в зрелые, взрослые годы спокойной и размеренной жизнью Ретроспективно (например, психоаналитически) объяснить эти вариации легко, но большой предсказательной силой подобные объяснения не обладают.
Гендерно-возрастные и личностные особенности сказываются и на наших представлениях о самом счастливом времени жизни. Левада-Центр дважды, в 1991 и 2006 гг., спрашивал россиян: «Какой, на ваш взгляд, лучший период в жизни человека?» Предлагались варианты на выбор: детство, подростковый возраст, юность, зрелый возраст, старость. Резких изменений за эти годы не произошло (Левинсон, 2008). В 1991 г. детство признали счастливым 31 %, а в 2006-м – 29 %, подростковый возраст – соответственно 3 и 7 %. Самым экзистенциально привилегированным возрастом оказалась юность, которую выбрали 35 и 40 %. Период 15–19 лет особенно популярен среди 18-24-летних респондентов, респонденты постарше называют лучшими более зрелые годы, прожитые ими недавно. Зрелый возраст и тем более старость оцениваются в целом неблагоприятно.
Любые возрастные самооценки выстраиваются ретроспективно, в свете нашего сегодняшнего представляемого «Я». Большинство опрошенных в 1970-х годах американцев хотели бы быть моложе, чем они есть, но лица младше 35 лет называли лучшими годами жизни 20-летие, старше 35 лет – возраст около 30, а четверть 65-летних отнесли счастливый возраст к периоду между 40 и 50 годами. Не приходится удивляться и отрицательной оценке подросткового возраста, его недаром часто называют «трудным». Две пятых опрошенных 17-летних, 23-25-летних, 48-52-летних и 58-61-летних американцев назвали отрочество и юность самым тяжелым возрастом (Lowenthal et al., 1977).
Ретроспективные оценки в высшей степени индивидуальны. В психологии давно уже высказана мысль, что люди по-разному переживают и оценивают одни и те же фазы жизненного цикла.
Некоторые мужчины (например, Марсель Пруст или Жан Кокто), по выражению Андре Моруа, навсегда «отмечены печатью детства»: они не могут сбросить с себя мягкие оковы детской зависимости от матери, суровый и деятельный мир взрослых остается им внутренне чужд.
Для других лучшее время жизни – кипучая, бурная, переменчивая юность. Многие литературоведы писали о вечно-юношеских чертах миро– и самоощущения Александра Блока. Вечным подростком, который лишь однажды в стихах в авторской речи обозначил свой возраст – «Мне четырнадцать лет…», – назвал Андрей Вознесенский Бориса Пастернака. Сам Пастернак писал в «Охранной грамоте»: «А как невообразимо отрочество, каждому известно. Сколько бы нам потом ни набегало десятков, они бессильны заполнить этот ангар, в который они залетают за воспоминаниями, порознь и кучею, днем и ночью, как учебные аэропланы за бензином. Другими словами, эти годы в нашей жизни составляют часть, превосходящую целое, и Фауст, переживший их дважды, прожил сущую невообразимость, измеряемую только математическим парадоксом» (Пастернак, 1986. С. 195).
Третьи полнее всего раскрываются в конструктивном зрелом возрасте.
Любые положительные или отрицательные оценки возрастных свойств условны и личностно окрашены. Понятие взрослости, если отвлечься от формальных возрастных рамок типа «совершеннолетия» подразумевает, с одной стороны, адаптацию, освобождение от юношеского максимализма и приспособление к жизни, а с другой – творческую активность, самореализацию. Но индивиды обладают этими качествами в разной степени. Проанализировав термины, в которых люди описывали свой переход от юности к взрослости, Бьянка Заззо обнаружила два полюса. Для одних людей «взрослость» означала расширение своего «Я», обогащение сферы деятельности, повышение уровня самоконтроля и ответственности, короче – самореализацию. Другие, наоборот, подчеркивали вынужденное приспособление к обстоятельствам, утрату былой раскованности, свободы в выражении чувств и т. д. (Zazzo, 1969). Взрослость для них не приобретение, а потеря, не самоосуществление, а овеществление. В первом случае налицо активное, творческое «Я», воплощенное в своих деяниях и отношениях с другими людьми, во втором – пассивное, овеществленное «Я», сознающее себя игрушкой внешних сил и обстоятельств.
Нормативные и субъективные критерии зрелости зависят также от профессии, рода занятий, длительности обучения и многого другого. Стадиальные теории морального (Л. Колберг) или личностного (Э. Эриксон) развития постулируют нормативные критерии того, как должно протекать индивидуальное развитие, причем один полюс этой схемы является положительным (приобретения), а другой – отрицательным (потери). Но психология развития на всем протяжении жизненного пути (Life-spandevelopmentalpsychology) доказала, что траектории индивидуального развития всегда бывают разными и любая из них имеет как плюсы, так и минусы. Чем динамичнее общество, тем больше вариантов и вариаций индивидуального развития оно порождает и допускает в качестве «нормальных», хотя не считает их оптимальными.
Новые образы и стереотипы, на которые ориентируется массовое сознание, создают не академические ученые, тяжелодумы и скептики, требующие строгих доказательств и проверок – «Да был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?» – а быстрые и яркие журналисты, которые схватывают поверхность явлений, не заботясь об основательности диагноза. В наше время любая молодежная мода или течение мгновенно превращается из поведенческого феномена в новый «тип личности». Сегодня мир оказывается населенным «метросексуалами», завтра их сменяют «асексуалы», послезавтра – «вечные дети», и все эти образы воздействуют на массовое сознание как самореализующиеся прогнозы.
Левада-Центр в 1992 и 2007-м годах задавал россиянам от 18 лет и старше вопрос: «Что такое, на ваш взгляд, детство?» Ответы оказались существенно разными ((Левинсон, 2008):
Сдвиги сводятся к трем моментам: 1. Значительно ослабла идеализация детства, ассоциация его с чувством счастья и полноты жизни (снижение с 37 до 5 %). 2. Стала больше подчеркиваться свобода от обязанностей (рост с 1 до 22 %). 3. Ослабло приписываемое детям желание побыстрее вырасти (снижение с 51 до 40 %, хотя эта атрибуция остается главенствующей). Какие из этого можно сделать выводы? Первое: налицо некоторая демифологизация «счастливого детства». Второе: уставшие под бременем повседневных забот взрослые завидуют детской безответственности, «стремление стать ответственным человеком уступило место беззаботности» (Ярская-Смирнова и др., 2008). Но вторая интерпретация выглядит спорной: из того, что взрослые приписывают какие-то свойства детям, не вытекает, что они хотели бы вернуться в детский возраст.
Здесь есть интересная проблема. На Западе много лет существует представление, что современная молодежь, особенно мужская, все чаще ориентируется на образ «вечного ребенка», воплощением которого является герой романа английского писателя Джеймса Барри (1860–1937) Питер Пэн – маленький мальчик, категорически не желавший взрослеть, предпочитая беззаботную жизнь с такими же веселыми «потерянными», выпавшими из социальной коляски возраста, мальчиками в сказочной стране Нетинебудет. Обаятельный образ Питера Пэна привлек к себе симпатии детского, и не только детского, читателя, но психиатры и психологи усмотрели в нем описание опасной болезни – инфантилизма. Под влиянием популярного бестселлера Дэна Кайли «Синдром Питера Пэна» (1983) этот термин стал неофициальным диагнозом поп-психологии, обозначающим социально незрелого взрослого. Наложившись на юнгианский архетип puer aeternus, синдром Питера Пэна обозначает желание мужчины всегда оставаться юным и не принимать на себя ответственности.
Как всегда в поп-психологии, происхождение и признаки синдрома объясняются весьма противоречиво. С одной стороны, его приписывают мальчикам, детство которых было настолько счастливым, что они не хотят и не могут с ним расстаться, с другой стороны – тем, кого матери в детстве недолюбили. Но в любом случае это патология. «Вечные мальчики» не способны к выражению любви; отказываются разделять с кем-либо свои чувства; не способны понять чувства других людей, особенно женщин; испытывают чувства вины и трудности эмоциональной разрядки; не имеют настоящих друзей; легко впадают в панику и чувствуют себя одинокими. Короче говоря, они могут благополучно существовать только в сказочной стране Нетинебудет, в реальной жизни им места нет.
По мере автономизации молодежной культуры и плюрализации мужских идентичностей псевдодиагноз стал обозначением социально-психологического, группового феномена. Английский ученый Эндрю Калькутт в книге «Задержка развития: поп-культура и эрозия взросления» (1998) предположил, что современное общество все более активно демонстрирует свое нежелание взрослеть. Введенный им термин kidult (взрослый ребенок, от английских слов kid– ребенок и adult – взрослый) обозначает людей среднего возраста, подчас вполне карьерно успешных, неплохо зарабатывающих и занимающих достаточно высокое социальное положение, но одновременно увлекающихся сказками, мультфильмами, игрушками и прочими атрибутами детства. Главная черта кидалтов – бегство в детство, уход от стрессов и проблем делового мира в мир иллюзий. Этому соответствуют такие черты и стили поведения, как беззаботность, легкое отношение к жизни, минимум обязательств перед окружающими, неспособность или нежелание рационально воспринимать реальность.
Культ незрелости активно пропагандируется многочисленными молодежными поп-группами и интернет-сайтами, типа британского «Воссоединения друзей» или российских «Одноклассников», пробуждающих у пользователей сентиментальную ностальгию и озабоченность по поводу школьных дней, что прежде было прерогативой пожилых, а сейчас стало забавой для тех, кому чуть более двадцати. Ребячливость, пролонгирование детства и молодости становятся общемировым трендом. Кидалт – это не лузер, сидящий перед компьютером, заваленный пустыми банками из-под пива. Индустрия для кидалтов рассчитана на людей с неплохим доходом – лузерам она недоступна.
Увлечение детскими играми сопровождается уходом из некоторых взрослых занятий. В ряде стран мира отмечен рост числа молодых взрослых, которые возвращаются домой после некоторого периода жизни отдельно (например, во время учебы): доля тех, кто вернулся в отчий дом, выросла с 25 % в 1950-м до 46 % в 2001-м. В Японии 70 % одиноких работающих женщин в возрасте 30–35 лет живут с родителями, в США со своими родителями живут 18 млн 20-34-летних, а это 38 % всех одиноких молодых взрослых. Появился новый термин – «дети-бумеранги». Дело даже не в том, могут ли они жить одни, а в том, что самостоятельность перестала цениться. Такие идеалы, как зрелость, ответственность, преданность, противоречат преобладающей в современной повседневной жизни культуре непостоянства.
Эти тенденции присутствуют и в России, несмотря на ее социальную неустроенность и сравнительную бедность. «Хотя, по большому счету, бедных у нас не убавилось, но тех, кто раньше был готов идти на баррикады, и их детей уже перестала заботить такая "патетическая муть", как отношения режима и оппозиции, свобода слова, социальные проблемы и неравенство. Настало время веселых, непонимающих и бессердечных…» (Ярская-Смирнова и др., 2008).
Самая яркая книга в этом ключе – недавний бестселлер Майкла Киммела «Гайленд: Опасный мир, где мальчики становятся мужчинами» (Kimmel, 2008). Киммел пишет, что переход от подросткового возраста (adolescence) к взрослости (adulthood), который раньше был ясным, последовательным и относительно надежным и завершался в двадцать с небольшим лет, когда молодые мужчины оставляли «детские забавы» и становились отвественными взрослыми, теперь стал более проблематичным и запутанным. Эту новую территорию и одновременно фазу развития, лежащую между 16 и 26 годами, Киммел называет Гайлендом (от слова guys– ребята, парни). Проинтервьюировав около 4 000 старшеклассников, членов студенческих «братств», военных училищ и посетителей молодежных баров, Киммел нашел, что эти молодые люди, называющие себя и друг друга «ребятами» (от отличие от «мальчиков» и «мужчин»), живут в особом игровом мире, независимом от требований родителей и в то же время свободном от «взрослой» ответственности. Они общаются друг с другом без особых обязательств, занимаются сексом, накачивают мускулы, развлекаются техническими играми, посещают спортивные зрелища и т. п. На первый взгляд это всего лишь продление мальчишества, но за ним скрывается рождение нового, более опасного социального мира, со своими собственными увлечениями и занятиями, начиная с обычных видеоигр, спорта и музыки и кончая такими экстремальными вещами, как хейзинг и сексуальное насилие. Обитатели этого перевернутого мира (число мужчин от 16 до 26 лет составляет свыше 22 миллионов, больше 15 % всего мужского населения США) уклоняются от принятия социальной ответственности, откладывают вступление в брак и рождение детей, концентрируют усилия на развлечениях и в то же время чувствуют себя крайне неуверенно. Оставаясь, по сути дела, мальчиками, они прилагают героические усилия, чтобы вопреки очевидности доказать себе и другим, что они «настоящие мужчины», причем эти «доказательства» становятся все более опасными как для окружающих людей, так и для них самих. Сегодняшние «ребята» вынуждены соперничать не только друг с другом, но и с женщинами. Их социально-профессиональное будущее выглядит все более проблематичным. Они сами не знают, когда они «вырастут». Многие социальные переходы, которые раньше осуществлялись в двадцать с небольшим лет, сегодня откладывают до тридцати с лишним лет. Особенно заметна отсрочка такого критерия взрослости, как вступление в брак и рождение детей. По данным американских переписей населения, в 1960 г. к 30 годам состояли в браке и имели детей 77 % женщин и 65 % мужчин, в 2000 г. эти цифры снизились до 46 и 31 %. В отличие от консерваторов Киммел видит в этих сдвигах и положительные моменты, однако новые проблемы нельзя замалчивать и игнорировать.
Прежде всего, возрастные категории и критерии взрослости никогда и нигде не были однозначными (Кон, 2003в), а об их «размывании» говорят уже не первое столетие (см. выше, гл. 1).
Повышение ценности развлекательного, игрового начала жизни – закономерный и положительный результат роста свободы и благосостояния. То, что мужчина больше не желает воспринимать себя только как «производительную силу», «защитника отечества» и «кормильца семьи», не порок, а социальное достижение. Установка на сохранение каких-то детских черт всегда была, есть и будет установкой на креативность.
В мужской жизни игровые практики всегда имели важное значение (женщинам этого не позволяло домашнее рабство). Социально успешные богатые английские джентльмены находили время на какие-то мужские игры, будь то футбол или, в старших возрастах, вист, и относились к ним вполне серьезно. То же и в народной культуре. Если из-за важного футбольного матча премьер может отложить деловую встречу, избиратели его поймут и не сочтут политически незрелым. Ослабление табуирования игрового начала не порок современного общества, а его достижение. Почему социально успешным мужчинам в вист играть можно, а в железную дорогу или в солдатики нельзя? Только потому, что эти занятия – детские? Это то же самое, что осуждать мужчин, которым нравится вышивать гладью, или женщин, играющих в компьютерные игры.
Критерии взрослости и субъективной удовлетворенности жизнью многообразны и многомерны. Разные формы жизнедеятельности могут иметь для личности неодинаковое значение. Для одного главная сфера самореализации – профессиональный труд, для другого – семья, для третьего – общественно-политическая активность, для четвертого – какие-то непрофессиональные увлечения, «хобби». Говоря словами А. Н. Леонтьева, мотивационная сфера личности всегда является многовершинной. В социологическом исследовании под руководством В. А. Ядова (1977), объектом которого были 1 100 инженеров проектно-конструкторских организаций (средний возраст 35 лет), выяснилось, что для примерно 30 % из них главной сферой самореализации является профессиональная деятельность, досуг же сравнительно второстепенен, хотя, если есть время, они «находят, чем заняться». Противоположный полюс составили те, кто главное удовлетворение находит в досуге, и те, для кого «жизнь только и начинается после работы» (таковых оказалось 16 %). Оптимальный, с точки зрения исследователей, вариант, когда люди находят глубокое удовлетворение и в труде, и в досуге, составил около 30 % выборки. Наконец, часть опрошенных, в основном женщины, не нашли себя ни в труде, ни в досуге. Соотношение этих практик и их оценка общественным мнением могут меняться, право выбора остается за личностью. Все согласны с пословицей «Делу время, потехе час», но однозначного разграничения этих понятий нет и быть не может.
Возвращение выросших детей под родительский кров чаще всего объясняется трудностями материального порядка, когда даже успешно работающие представители средних слоев не в состоянии купить себе приличное жилье и создать семейный очаг.
Более позднее вступление в брак или даже отказ от него – следствие не столько социального инфантилизма, сколько расширения сферы сознательного личного выбора. То же нужно сказать и о деторождении.
Психология развития однозначно свидетельствует, что развитие личности происходит гетерохронно, разные мальчики созревают в разных аспектах неодновременно, и это накладывает отпечаток на характер их личности.
Разговоры о «социальном инфантилизме» – сплошь и рядом завуалированные средства властного манипулирования, воздействующие на ребенка так же, как необоснованный психиатрический диагноз. Ушел из нелюбимой школы – «инфантил», сменил работу – «инфантил», не вступил в законный брак – «инфантил». Ключевой пункт здесь не тип решения, а готовность принять за него ответственность.
Массовые социологические опросы не доказывают, что это явление массово.
Международный телевизионный канал Discovery провел большой социологический опрос 12 000 молодых (от 25 до 39 лет) мужчин из 15 европейских стран, включая Россию (Species, a user's guide to young men, 2008). Хотя их жизнь достаточна сложна и напряженна, а установки и ценности разнообразны, социальный инфантилизм и синдром Питера Пэна среди них не преобладают. Самая многочисленная категория молодых мужчин, «современные и на шаг впереди» (34 %), жестко ориентирована на успех и социальные достижения. Вторая, «обремененные обязательствами» (26 %), – это традиционные ответственные кормильцы, носители и защитники семейных ценностей. Третья группа, «эгоцентрики» (26 %), – молодые мужчины, для которых собственное «Я» важнее, чем отношения с другими людьми, которые не особенно стремятся к семейной жизни, но, тем не менее, тоже живут весьма активно, имеют долгосрочные планы и т. д. Лишь последняя группа, «ноль обязательств» (14 %), живет сегодняшним днем, избегает обязательств и ответственности, не хочет работать слишком много, совершенно неамбициозна, редко имеет хобби или интересы, предпочитая просто развлекаться, откладывает брак и появление детей на максимально поздний срок, предпочитает ленивый отдых активному, не чувствует необходимости разбираться в разных вопросах и т. д. Но кто доказал, что раньше таких мужчин не было или было меньше?
Подведем итоги
1. Как и раньше, значительную часть своего времени мальчики-подростки проводят вне семьи и школы, чаще всего – в различных мальчишеских сообществах. Эта часть их жизни слабо подконтрольна или вовсе неподконтрольна взрослым и потому рассматривается ими как сфера социально-педагогического риска.
2. По своему составу, структуре, функциям, характеру деятельности и идеологии подростковые сообщества, субкультуры, тусовки и группировки чрезвычайно разнообразны. Многие из них являются преимущественно или исключительно мужскими, основаны на жестких принципах доминантной маскулинности и способствуют воспитанию у мальчиков чувства групповой принадлежности и дисциплины и одновременно – автономии и противостояния взрослому обществу. Некоторые субкультуры и сообщества связаны с криминальными элементами, но это не всеобщее правило. Любое более или менее серьезное подростково-молодежное сообщество можно понять лишь в конкретно-историческом контексте, в единстве его символических, социально-экономических и социализационных компонентов.
3. Одним из важнейших знаковых гендерно-возрастных моментов молодежной субкультуры являются музыкальные стили, вкусы и пристрастия, вокруг которых выстраиваются другие свойства соответствующих сообществ. Между музыкальными пристрастиями, индивидуальными психологическими свойствами и групповым поведением подросткового сообщества часто существует связь, но интерпретация этой связи остается спорной.
4. Попытки взрослого общества расправляться с неугодными ему молодежными вкусами и пристрастиями путем административных запретов, как правило, безуспешны и даже вызывают эффект бумеранга.
5. Важная групповая особенность мальчиков-подростков – тяготение к экстремизму, склонность разрешать сложные социальные проблемы упрощенно, радикально и силовыми методами. Это связано как с имманентной мальчишеской агрессивностью, так и с внутригрупповой борьбой за статус, когда следует выглядеть крутым. С возрастом эта тенденция, по-видимому, ослабевает.
6. Громадную роль в жизни мальчиков играют физкультура и спорт. Важнейший стимул заниматься спортом для мальчиков – обретение силы, уверенности в себе и утверждение собственной маскулинности. Однако многое зависит от природных различий, порождая на одном полюсе мускуломанию, а на другом – спортофобию. Неоднозначен и эффект силового спорта. С одной стороны, он благотворно влияет на развитие мальчиков и помогает увести их с улицы, а с другой – коррелирует с повышенной агрессивностью за пределами спортзала. Это зависит не столько от вида спорта, сколько от стоящей за ним философии, работы тренера и микросоциальной среды.
7. Возраст «превращения мальчика в мужчину» не имеет однозначного определения. Помимо множества нормативных социально-исторических и культурных вариаций, существуют огромные индивидуально-типологические различия, в том числе – переживает ли индивид свое взросление как овеществление, приспособление к заданным обстоятельствам или как воплощение и самореализацию.
8. Популярные теории о распространении у современных молодых людей социального инфантилизма, желания остаться «вечным ребенком» («синдром Питера Пэна», «кидалты» и т. д.) кажутся мне эвристически ценными, но психологически проблематичными (даже идеальный возраст берется разный – от 8-летнего мальчика до 20-летнего молодого человека) и социологически не доказанными.
Мой главный вывод вызывающе тривиален: из разных мальчиков вырастают разные мужчины. Единого, приемлемого для всех канона маскулинности, к которому обязан стремиться мальчик, нет и быть не должно. Все мальчики, как и мужчины, – «настоящие»: и тот, который мечтает стать воином или покорителем горных вершин, и тот, кто пишет лирические стихи, и тот, кто готов часами корпеть над книгой или микроскопом, и тот, кто хочет быть мирным отцом семейства или спасать детей «над пропастью во ржи», и тот, который ни к чему особенному не стремится и хочет просто жить в свое удовольствие. Каждый вариант развития имеет свои плюсы и минусы, то, что подходит одному, неприемлемо для другого.
Мамы всякие важны… Полагаю, что это относится и к папам, и к сыновьям. А как оптимизировать взаимодействие разных индивидов – забота психологии и общественных наук.
Заключение. Берегите(сь) мальчиков!
Если воспитание мальчиков требует больше усилий – прилагайте больше усилий.
Маргарет Мид
Обсуждая стратегию воспитания мальчика, нужно четко разграничивать три типа вопросов:
1. Кем и почему вы хотите его сделать?
2. Кем и почему он сам хочет и может стать?
3. Кем и почему он реально становится? Социализация мальчиков всюду и везде направлена на формирование «настоящего мужчины». Но подразумеваемый при этом канон маскулинности не один, в нем всегда есть варианты и вариации, причем конкретные, индивидуальные мальчики неодинаково способны к их усвоению и реализации. Должно ли общество подстраивать всех мальчиков под единый канон маскулинности, или же наши нормативные предписания могут и должны варьировать, а неоднозначность результатов не провал, а благо?
Развитие и социализация мальчиков (это разные углы зрения на одни и те же процессы) всегда происходит в рамках определенного гендерного порядка и культуры, которые рассматривают мужские и женские свойства и виды деятельности как объективно данные, противоположные и взаимодополняющие друг друга.
При всей его кажущейся простоте и монолитности, нормативный канон маскулинности изначально противоречив и содержит в себе возможность существования альтернативных архетипов и вариантов развития. Воин, жрец, пророк, охотник, землепашец – разные социальные идентичности, которым соответствуют разные наборы нормативно-желательных свойств, тесно связанных с соответствующими кастовыми, сословными, классовыми и иными социальными принадлежностями. Конкретные системы социализации мальчиков и девочек всегда учитывали эти социальные реалии.
Нормативный канон маскулинности – каким должен быть настоящий мужчина? – определяется как противоположность женственности (фемининности). Это противопоставление первоначально обусловлено имманентными особенностями мужского развития, включая необходимость отделения мальчика от матери и вообще женского начала, которых никакие социально-экономические трансформации отменить не могут и которые представляются обыденному сознанию в виде всеобщего божественного или биологического императива. Однако гегемонная маскулинность (традиционная идеология маскулинности), включающая в себя такие черты, как избегание всего женственного, гомофобия, самодостаточность, агрессивность, соревновательность, безличная сексуальность и эмоциональная сдержанность, гипертрофирует и абсолютизирует эту оппозицию.
Конкретные мальчики из плоти и крови всегда и всюду остаются психофизиологически разными, неодинаково приспособленными к усвоению разных ролей и идентичностей. Чем жестче иерархическая система гендерной сегрегации, тем труднее положение мальчиков, индивидуальность которых не соответствует унитарному нормативному канону, тем больше у них психосоциальных и психосексуальных проблем, часть которых сохраняется и на стадии взрослости. Некоторые древние общества даже создавали для таких индивидов специальные гендерные ниши типа «третьего пола».
При всем многообразии исторических систем и институтов социализации, мальчиков, в отличие от девочек, нигде не воспитывали, только в родительской семье. Институт мальчишества, который, подобно закрытым мужским союзам, в той или иной форме существует в любом человеческом обществе, – важнейшее средство формирования маскулинности и мужского самосознания. В большинстве древних обществ мужская социализация была одновременно вертикальной (взрослые мужчины социализируют мальчиков) и горизонтальной (общество сверстников как институт социализации и гарантия социально-возрастной автономии мальчиков).
Детская гендерная сегрегация (разделение общения и деятельности по половому признаку) и повышенная гомосоциальность мальчиков (игровое и деятельностное предпочтение сверстников собственного пола) – универсальные явления, они имеют свои биоэволюционные предпосылки и образуют структурный каркас всякого детского сообщества. Многие современные авторы, вслед за Э. Маккоби, называют этот феномен «двумя культурами детства». Хотя инициируют эту сегрегацию девочки, наиболее активно и рьяно ее поддерживают мальчики. Именно в мальчишеских группах формируются и закрепляются те нормы и стереотипы, с которыми в дальнейшем ассоциируется понятие маскулинности. Уничтожение этого института, который самовоспроизводится даже в такой жесткой системе, как школа, я считаю принципиально невозможным. При всех связанных с нею социально-психологических издержках автономия мальчишества, простирающаяся от неполной подконтрольности до полной неподконтрольности взрослым, – это не проблема, подлежащая устранению, а одно из условий задачи социализации мальчиков.
В Новое время центральным институтом социализации мальчиков, потеснившим как родительскую семью, так и автономные мальчишеские сообщества, стала школа, которая сразу же оказалась ареной противостояния учителей и учащихся. Первые перенесли на территорию школы суровый опыт отцовской дисциплины подавления и усмирения, а вторые – не менее богатый опыт мальчишеского сопротивления и самоорганизации. В любой школе присутствуют два конфликтующих властных начала: вертикальное (власть школьной администрации и учителей) и горизонтальное (власть ученического сообщества). Оба эти начала могут быть как авторитарными, так и демократическими. Отдельно взятый мальчик зажат между этими двумя силами, каждая из которых в отдельности значительно сильнее его самого, как между молотом и наковальней. Но поскольку эти силы соперничают друг с другом и имеют свои внутренние противоречия (соперничество разных учителей и разных групп внутри мальчишеского сообщества), школьник может, играя на их рассогласованности, отстоять свою индивидуальность и получить некоторую степень автономии.
Современная психология не имеет единой теории гендерного развития. Под давлением лавины новых эмпирических данных и усложнившихся методов исследования все склонные объяснять гендерное развитие каким-либо одним «фактором» теории, которые в 1970-х годах казались автономными и самодостаточными, утратили былое влияние. Современные теории значительно сложнее классических, они включают больше аспектов и компонентов, часто бывают пограничными (междисциплинарными). Хотя исходные посылки и язык биологически ориентированных (включая эволюционную психологию), психоаналитических, социалиационных, когнитивных и феминистских (гендерных) теорий несовместимы друг с другом, они все чаще выступают не столько как альтернативные, сколько как взаимодополняющие направления. Значительно менее категорическими стали и суждения о природе и степени половых/гендерных сходств и различий на разных стадиях жизненного пути.
Различия в когнитивных процессах, способностях и склонностях мальчиков и девочек в целом идут в направлении, предсказанном эволюционной психологией, и заметнее всего проявляются в пространственных (в пользу мальчиков) и вербальных (в пользу девочек) способностях. Но эти различия а) значительно меньше, чем принято думать, б) существенно варьируют с возрастом и в) обусловлены не только природными факторами, но и формирующейся в процессе социализации направленностью интересов. Наиболее заметные и социально-значимые различия между мальчиками и девочками наблюдаются не в трудноопределимых «способностях» и «задатках», а в направленности интересов и предпочитаемых занятий, которые сильно зависят от господствующих гендерных стереотипов.
Ослабление поляризации деятельности и жизненных перспектив мальчиков и девочек уменьшает различия между ними и облегчает проявление индивидуальных особенностей ребенка. Тем не менее, гендерные стереотипы сильно влияют на учебную мотивацию и направленность интересов, а через них – на будущую профессиональную судьбу. Интеллектуальные и личностные профили одаренных мальчиков-подростков менее подвержены гендерной типизации и более разнообразны и индивидуальны, чем профили их «средних» сверстников. Это расширяет круг интересов и занятий таких мальчиков, но одновременно порождает конфликты с традиционными образцами маскулинности и ценностями мальчишеской субкультуры.
Поскольку психологические тесты и школьные отметки заданы и контролируются взрослыми, их анализ необходимо дополнить сравнением детских игр и игрушек, в выборе которых дети свободнее. Хотя в этой сфере определенно существуют гендерные инварианты, которые воспроизводятся из поколения в поколение и кажутся стабильными, кросскультурными и даже межвидовыми, они видоизменяются вместе с обществом и культурой. Игровые предпочтения мальчиков и девочек не столько продукт социализационных стратегий и сознательных усилий взрослых, сколько результат относительно самостоятельного детского выбора, в котором решающую роль играют гендерные стереотипы детской культуры. Дети спонтанно, но вполне эффективно корректируют не учитывающие социальных и психологических реалий педагогические усилия взрослых, блокируя как попытки радикальных воспитателей уничтожить гендерные различия, дав мальчикам и девочкам одинаковые игры и игрушки, так и усилия традиционалистов, мечтающих о возврате к «прежнему», «настоящему» детству.
Гендерно-возрастные особенности эмоциональности – одновременно психофизиологическая данность и социокультурный норматив. Мальчики и девочки различаются не столько по своей эмоциональной реактивности, сколько тем, какие именно эмоции у них поощряются, а какие табуируются. Традиционная маскулинная идеология культивирует у мальчиков сильные эмоции, связанные с отношениями господства и власти (гнев, любовь к острым ощущениям), и табуирует проявление и осознание слабости, будь то страх, нежность или стыд. Эти различия, соответствующие образу «сильного пола», имеют свои биоэволюционные предпосылки, но часто приносят психологические издержки. У мальчиков это трудности эмоционального самоконтроля, эмоциональная заторможенность и бедный эмоциональный словарь. Гегемонная маскулинность нередко формирует у мальчиков такие черты, от которых взрослые мужчины хотели бы избавиться.
В соответствии с предсказаниями эволюционной биологии мальчики в среднем ведут себя агрессивнее девочек, что связано с определенными гормональными процессами, прежде всего секрецией тестостерона. Мотивационно мальчишеская агрессия тесно связана с соревновательностью, борьбой за статус и место в иерархии. Однако проявления этой соревновательности зависят не столько от пола ребенка, сколько от его места в системе внутри– и межгрупповых отношений, а также от его межличностной компетенции. С возрастом, по мере социального и когнитивного развития, дети реже прибегают к физическому насилию, используя для достижения своих целей более тонкие средства. Соревновательные силовые игры не только помогают мальчикам выстраивать иерархии, но и служат средством эмоциональной коммуникации, выражения дружеских чувств и табуируемой нежности.
Регулирование агрессии имеет важный социально-психологический аспект. В дошкольном и младшем школьном возрасте дети, как правило, не любят и избегают агрессивных сверстников, тем самым сдерживая их агрессивность. Напротив, у младших подростков более сильные и агрессивные мальчики нередко становятся лидерами своих возрастных групп, а позже, поскольку эти черты ассоциируются с маскулинностью, приобретают популярность и у девочек. Это способствует возникновению специфической подростковой культуры насилия, причем за повышенной агрессивностью мальчиков часто стоят неблагоприятные социальные условия развития (бедность, напряженные отношения в родительской семье, авторитарное воспитание и телесные наказания).
Поисковая активность и высокая соревновательность мальчиков способствуют развитию любви к риску и острым ощущениям. Эта черта является одновременно индивидуально-личностной и гендерно-возрастной. В подростковом возрасте она становится для мальчиков социально-нормативной и сильнее всего проявляется в ситуациях группового общения со сверстниками, что благоприятствует возникновению культа и культуры риска. Изучение этих процессов – один из самых актуальных сюжетов современной психологии и общественных наук.
Психофизиологические и социальные особенности мальчиков сказываются на состоянии их психического здоровья. Хотя мальчики и девочки не имеют в этом отношении абсолютных преимуществ друг перед другом, у них есть специфические факторы риска. Наиболее значительные трудности мальчиков отражены в таких психиатрических диагнозах, как синдром дефицита внимания и гиперактивности, дислексия, алекситимия и расстройства поведения. Выраженную гендерную специфику имеют также эмоциональные расстройства, тревожность, депрессия и суицидальное поведение. Мальчики – группа повышенного риска по табакокурению, алкоголизму и наркозависимости. Все типичные формы мальчишеского (не)здоровья имеют под собой какие-то природные, биологические основы, но также тесно связаны с особенностями мальчишеской культуры. Одним из отрицательных факторов является гегемонная маскулинность, которая абсолютизирует различия мужского и женского, предписывает мальчикам заведомо нереалистические нормы поведения и препятствует осознанию и вербализации чувств и переживаний, от которых во многом зависит здоровье и благополучие.
Сексуальные переживания, мотивы и ценности, представляющие собой стержневой момент развития мальчика с первых месяцев и лет его жизни, в целом подчинены законам полового диморфизма и определяются соответствующими эволюционными универсалиями. Однако формы протекания и конкретные результаты психосексуального развития зависят от принятой в обществе системы социализации. Основу традиционной гендерной социализации составляют альтернативные сексуальные стратегии, закрепляющие сегрегацию мальчиков и девочек и ориентирующие мальчиков в духе гегемонной маскулинности. По мере роста гендерного равенства эта система социализации становится все менее эффективной. Происходящая в обществе ломка гендерных стереотипов делает многие прежние запреты проблематичными. Отделение сексуальности от репродукции, снижение возраста сексуального дебюта, ослабление гендерной поляризации сексуального поведения, нормализация нерепродуктивной сексуальности и гомосексуальности ставят общество перед сложными социально-педагогическими проблемами, делая «половое воспитание» и «сексуальное образование» одной из глобальных задач цивилизации XXI в. В России сексуальное образование отсутствует, все показатели сексуального здоровья, безопасности и субъективного благополучия у российских мальчиков значительно хуже, чем у их зарубежных ровесников.
Квинтэссенция гендерно-возрастных особенностей – образ «Я», система самооценок и самоуважение. В целом, развитие самосознания у мальчиков и девочек до начала пубертата протекает более или менее одинаково, индивидуальные различия заметно перевешивают половые, но девочки лучше вербализуют соответствующие процессы, что существенно облегчает им самораскрытие и понимание других. Мальчики, ориентирующиеся на канон гегемонной маскулинности, испытывают в этом отношении значительные трудности. Важный компонент самосознания – телесное «Я». Хотя ослабление гендерной поляризации сказывается и в этой сфере, многие предметы озабоченности и стратегии ее преодоления остаются гендерно-специфическими, что важно для детской психиатрии и теории физической культуры и спорта. Общее самоуважение у мальчиков, как правило, выше, чем у девочек, но его индикаторы недостаточно определенны, а благотворная для мальчиков повышенная уверенность в себе часто превращается в опасную для них самоуверенность. Высокие самооценки мальчиков отлично вписываются в нормативный канон гегемонной маскулинности, но завышенный уровень притязаний и неопределенность критериев успеха сплошь и рядом приводят к фрустрациям и разочарованиям, которые мальчики-подростки и юноши не в состоянии вербализовать.
Оборотная сторона гегемонной маскулинности – синдром самозванца: мальчик думает, что он не соответствует нормативным ожиданиям, это делает его бытие тревожным и «неподлинным» и снижает удовлетворенность жизнью. Это особенно опасно в периоды социальных кризисов и кризисов индивидуального развития. В результате формируются две группы риска. Первая – мальчики из бедных и необразованных семей, которым с детства близок «силовой» канон маскулинности, но которые в ходе развития постепенно обнаруживают, что следование ему не только не обеспечивает им ожидаемого социального успеха в мире взрослых, но часто оборачивается против них. Вторая – наиболее интеллектуально и художественно одаренные мальчики, ярко выраженная индивидуальность которых не вписывается в жесткий канон бесструктурного монолита.
Изменить транскультурный стереотип мальчишества, ориентированный на гегемонную маскулинность, мы не можем, но в условиях быстро меняющегося мира социально-педагогическая стратегия обязана принимать во внимание а) множественность типов маскулинности и б) многообразие индивидуальных мальчиков. Усилия взрослых должны быть направлены на то, чтобы мальчик как можно раньше осознал плюралистичность бытия и наличие выбора жизненных путей в соответствии с его индивидуальными особенностями, включая возможность компенсации одних качеств и достижений другими. Более гибкое воспитание даст мальчику дополнительный источник силы, позволяя не сломаться на крутых виражах истории и своей собственной непростой жизни.
Гендерная сегрегация и гомосоциальность формируют у мальчиков сильное чувство товарищества, принадлежности к группе, когда индивидуальное «Я» как бы растворяется в коллективном «Мы». Это единство является не только эмоциональным. Все формальные и неформальные мальчишеские группы строятся иерархически, имеют свою социально-ролевую структуру, дисциплину и вертикаль власти. Однако эти структуры не монолитны, межгрупповые и внутригрупповые конфликты всегда оставляют зазор для формирования индивидуальности, а исключительное «мужское товарищество» («Мы») дополняется такой же исключительной «мужской дружбой» («Я» + «Я»). Хотя коммуникативные свойства мальчиков и девочек развиваются по одной и той же траектории, девочки существенно опережают своих ровесников по формированию потребности и способности к самораскрытию. Отсюда – неодинаковые гендерно-возрастные акценты в определении ценностных критериев дружбы – «взаимопомощь» у мальчиков и «понимание» у девочек, ослабевающие лишь к концу юношеского возраста, когда мальчики осваивают более тонкие и сложные формы межличностной коммуникации. Эти различия связаны со спецификой эмоциональной культуры мальчиков и отличаются исторической устойчивостью. Тем не менее, расширение сферы совместной деятельности мальчиков и девочек ослабляет гендерную поляризацию и в этом вопросе, выдвигая на первый план индивидуально-типологические, личностные свойства.
Новые проблемы возникают и в семейной социализации мальчиков. Старая патриархальная семья была жесткой и авторитарной, современное воспитание гораздо мягче. Однако в малодетной и эгалитарной семье мальчик-первенец утратил свое привилегированное положение, а безотцовщина лишает его мужских ролевых моделей. Хотя сыновья сильнее дочерей тянутся к отцовскому началу, по многим параметрам, включая эмоциональные, они, как и девочки, чувствуют себя ближе к матери. Попытки почерпнуть положительный опыт семейного воспитания из патриархального прошлого успеха не имеют, потому что современная малодетная семья качественно отличается от этих образцов, в ней нет условий для соответствующих практик. Важные психолого-педагогические открытия последних лет – выяснение того, что а) степень влияния родителей зависит не от их соответствия стандартным гендерно-ролевым моделям (ласковая мать и строгий отец), а от их индивидуальных человеческих качеств и б) важнейший фактор долгосрочного психического благополучия ребенка, особенно мальчика, и профилактики его включения в криминальную среду – теплый семейный климат, эмоциональная и моральная поддержка со стороны родителей. В этом ключе следует рассматривать борьбу за запрет телесных наказаний и усилия по улучшению психолого-педагогической подготовки родителей.
Ломка привычного гендерного порядка и связанное с нею ослабление поляризации нормативной маскулинности и фемининности развертываются и в школе. Споры о том, кому – мальчикам или девочкам – благоприятствует современная школа, представляются социологически некорректными, в них не уточнены ни сферы и критерии благоприятствования (учебная успеваемость, общение, субъективное благополучие), ни субъекты, с позиций которых производится оценка (общество, государство, родители, учителя или дети разного пола и возраста).
С точки зрения академической успеваемости, девочки везде и всюду заметно опережают мальчиков, но это происходит не за счет мальчиков, учебные показатели которых в большинстве развитых стран (но не в России) также улучшаются, а просто потому, что девочки учатся лучше. С каждым следующим поколением доля девочек с полным средним и университетским образованием становится больше, чем доля мальчиков. Тем не менее, разница по гендерно-сензитивным предметам (математические и технические дисциплины, где мальчики традиционно опережают девочек, и язык и литература, где они традиционно сильно отстают) всюду сохраняется. Ученые объясняют это по-разному, но за направленностью интересов и мотивационными различиями явно стоят социально-экономические факторы.
Для мальчиков главный, стержневой, процесс школьной, как и всей прочей, жизни – выстраивание собственной маскулинности, в которой учеба, особенно у выходцев из низших слоев, занимает подчиненное место, а старательность считается скорее отрицательным качеством. Отсюда – более критическое, чем у девочек, отношение к школе и учителям и связанное с этим большое количество дисциплинарных конфликтов. Воплощение антишкольного этоса – такая специфическая форма мальчишества, как пацанство (лэддизм).
Одна из сложнейших проблем современности, не имеющая ни теоретического, ни практического решения, – феминизации школы и вообще всей образовательной системы. Воспитание и обучение мальчиков всегда и всюду считалось исключительно мужским занятием, эта установка имеет как биолого-эволюционные, так и социокультурные (гендерное разделение труда) предпосылки. Ослабление отцовского начала в семье и феминизация всех институтов воспитания и обучения детей делает проблему дефицита мужского влияния еще более острой. Однако к возращению в школу мужчины-воспитателя современное общество ни экономически, ни психологически пока не готово. Все призывы и декларации блокируются низкой оплатой педагогического труда, с которой мужчина не может согласиться (для женщин эта роль традиционна и потому хотя бы неунизительна), а также гендерными стереотипами и идеологической подозрительностью, родительской ревностью, сексофобией и гомофобией, вследствие которых интерес мужчины к детям автоматически вызывает подозрения в педофилии или гомосексуальности. Роль мужчин во внешкольной педагогике (спортивные занятия и т. д.) также выглядит проблематичной: в мужчинах нуждаются, но одновременно им не доверяют, а единственная востребованная ролевая модель – молодой мачо. Все это существенно осложняет воспитание мальчиков.
Другая проблема, которая уже 20 лет находится в центре внимания мирового психолого-педагогического сообщества, за исключением России, – школьное насилие, буллинг и хейзинг. Силовые отношения и особенно способы их ритуализации в той или иной форме присутствуют во всех закрытых разновозрастных мужских сообществах, поэтому их часто описывают по аналогии с древними обрядами перехода и инициации. Однако здесь имеет место множество социокультурных и психологических вариаций, знание которых позволяет существенно снизить распространенность буллинга, сделать его менее жестоким и смягчить его наиболее опасные психологические последствия. Хотя буллинг, как и другие формы детской агрессии, традиционно считается мужским поведением, его, включая быстро растущий кибербуллинг, девочки-подростки все чаще практикуют в отношении своих подруг и даже мальчиков, причем делают это с изощренной жестокостью. Это еще раз показывает, как тонка и подвижна грань между «мужским» и «женским» и как важно учитывать индивидуальные и социальные факторы развития.
Не имеет однозначного решения и вопрос о плюсах и минусах совместного (разнополого) и раздельного (однополого) обучения. Люди, которые одинаково плохо знакомы с психологией и историей образования, считают решающим доводом в пользу раздельного обучения различие мужских и женских способностей. Оставляя в стороне крайнюю сложность самой проблемы способностей, следует сказать, что ни одна система образования в мире никогда не строилась на этом основании. Все спонтанные, «естественные» детские сообщества были, как правило, однополыми; общества и культуры лишь закрепляли и легитимировали спонтанную сегрегацию. Что же касается школы как института, то первоначально она была создана исключительно для мальчиков, чтобы подготовить их к внесемейной деятельности, к которой девочки просто не допускались. Выравнивание содержания мужского и женского образования, а затем и совместное обучение стали возможны лишь после того, как женщины получили доступ к традиционно мужским профессиям и достигли в них немалых успехов. Совместное обучение расширяет диапазон общения и совместной деятельности мальчиков и девочек, сближает их интересы, способствует гендерному равенству и облегчает индивидуальный выбор занятий безотносительно к гендерным стереотипам. В то же время оно противоречит тенденции спонтанной сегрегации мальчиков и девочек, осложняет работу учителей и создает психологические трудности в освоении детьми некоторых гендерно-сензитивных предметов. Выходом из этого положения может быть проведение раздельных уроков по этим предметам. Создавать ради этого отдельные мужские и женские школы или постоянные однополые классы в рамках совместной школы мне представляется нецелесообразным, социально-педагогические издержки (закрепление гендерных стереотипов, усиление буллинга и дисциплинарных проблем в мужских школах и т. п.) окажутся больше приобретений.
Современные мальчики-подростки, как и их предшественники, значительную часть своего времени проводят вне семьи и школы, прежде всего – в различных мальчишеских сообществах. Эта сфера их жизни слабо подконтрольна или вовсе неподконтрольна взрослым и рассматривается как сфера социально-педагогического риска.
По своему составу, структуре, функциям, характеру деятельности и идеологии подростковые сообщества, субкультуры, тусовки и группировки чрезвычайно разнообразны. Многие из них являются преимущественно или исключительно мужскими, основаны на жестких принципах гегемонной маскулинности и способствуют воспитанию у мальчиков чувства групповой принадлежности и дисциплины и одновременно – отстаиванию своей автономии и противостоянию взрослому обществу, некоторые субкультуры и сообщества даже связаны с криминальными элементами. Любое более или менее серьезное подростково-молодежное сообщество можно понять лишь в конкретно-историческом контексте, в единстве его символических, социально-экономических и социализационных компонентов.
Один из важнейших знаковых гендерно-возрастных аспектов молодежной субкультуры – музыкальные стили, вкусы и пристрастия, вокруг которых выстраиваются другие свойства соответствующих сообществ. Хотя между музыкальными пристрастиями, психологическими свойствами и групповым поведением подросткового сообщества существует определенная связь, ее теоретическая интерпретация остается спорной. Попытки взрослого общества расправляться с неугодными ему молодежными вкусами и пристрастиями путем административных запретов, как правило, безуспешны и даже вызывают эффект бумеранга.
Родовая особенность мальчиков-подростков – тяготение к экстремизму, склонность разрешать социальные проблемы упрощенно и силовыми методами: чем распутывать гордиев узел, проще его разрубить! Это обусловлено, с одной стороны, имманентной мальчишеской агрессивностью, а с другой – внутригрупповым соперничеством, когда выгодно казаться крутым. Мальчики гораздо чаще своих ровесниц выбирают радикальные идеологии и упрощенные, силовые решения, чаще вовлекаются в деятельность различных экстремистских организаций и т. п. С возрастом эта тенденция, по-видимому, ослабевает, но она может иметь серьезные личные и социально-политические последствия. Чтобы избежать этого, мальчиков нужно специально тренировать на толерантность, учить их вести переговоры и принимать согласованные решения.
Значительная часть жизни современных мальчиков, как и раньше, и даже больше, чем в патриархальном прошлом, протекает вне семьи и школы, в разных подростково-молодежных субкультурах, уличных сообществах, тусовках и группировках. Мальчики теснее девочек связаны с социумом, потому что они с раннего детства меньше зависят от родительской семьи, больше времени проводят вне дома, в том числе на улице, больше ориентируются на однополых сверстников, отличаются повышенной гомосоциальностью и «группизмом». В молодежных субкультурах и группировках, несмотря на их многообразие, обычно преобладают мужская символика и мужские ценности, они служат институтами поддержания и трансмиссии ценностей гегемонной маскулинности. Однако и здесь появляются исключения (например, культура эмо). Попытки российских властей бороться с молодежной культурой путем административных запретов или противопоставления спонтанным подростковым движениям собственных идеологизированных организаций так же неэффективны, как советская борьба со стилягами, хиппи и т. п.
Важное место в ценностной системе мальчишества занимают физическая культура и спорт. Квинтэссенция идеологии спорта – соревновательность, преодоление себя ценой предельного напряжения сил и дух команды. Это базовые ценности маскулинности, к которым сознательно или бессознательно стремится почти каждый мальчик. Хотя ослабление гендерной поляризации проявляется и в детско-юношеском спорте (в развитых странах разница в уровне физической активности мальчиков и девочек, степени их участия в спортивных занятиях и затратах времени на них заметно уменьшается), мальчики придают этой сфере жизни значительно больше значения, многие виды спорта сохраняют гендерную специфику, а главным мотивом занятия физкультурой для мальчиков является конструирование маскулинности.
Особенно важен для мальчиков силовой и соревновательный спорт. Спорт отвлекает подростков от улицы, у них становится меньше незанятого времени, включает подростков в новые положительные социальные связи и виды деятельности, дает им новых значимых других и положительные социальные ценности. Спорт и связанные с ним новые социальные связи укрепляют характер подростка, учат подчиняться дисциплине и т. д. Но хотя организованный спорт не допускает проявлений агрессии на своей собственной территории, где действуют строгие правила, которые подросток не смеет нарушить под угрозой исключения, многие вполне благополучные и уважаемые в своих спортивных коллективах мальчики и юноши проявляют повышенную агрессивность «на стороне», причем если со своим спортивным партнером парень дерется или борется строго по правилам, то за пределами спорткомплекса сплошь и рядом начинается беспредел. Так же обстоит дело и со школьным и студенческим спортом. Соревновательный силовой спорт, если формирование силовых навыков опережает развитие моральных качеств, зачастую выполняет психологически и социально деструктивные функции, расширяя диапазон нормативной приемлемости мальчишеской агрессии и насилия вплоть до превращения военно-спортивных клубов в криминальные сообщества.
Старая формула «Наши недостатки – это продолжение наших достоинств» верна и для мальчиков. Описывая опасности и издержки так называемой гегемонной маскулинности, я вовсе не хочу этим сказать, что идеал сильного, смелого и решительного мужчины плох, что нужно из мальчиков делать подобие девочек и вообще отдавать предпочтение слабым. Это не только не нужно, но заранее обречено на неуспех, мальчики такую педагогику не примут. Моя мысль – другая. Современный мир не отменяет половых и гендерных различий и не отождествляет мужчин и женщин, мальчиков и девочек. Однако он ослабляет гендерную поляризацию как на нормативном («настоящий мужчина – полная противоположность женщине»), так и на индивидуально-психологическом («мальчики во всем отличаются от девочек») уровне. У современных мальчиков, как и у девочек, могут быть разные жизненные перспективы и способы самореализации, задача воспитания в том, чтобы помочь каждому из них выбрать то, что ему(ей) более по душе, независимо от того, совпадает этот выбор с привычными гендерными стереотипами или нет.
Отменить институт мальчишества, с его суровыми и даже жестокими нравами, никакая педагогика не в силах. Единственное, что могут сделать родители и воспитатели, это подстраховать ребенка, помочь ему осознать и развить свои сильные стороны и минимизировать свои слабости. В отличие от сверстников, жестко ориентированных на групповой стандарт, взрослые могут понять индивидуальные особенности ребенка и помочь ему восполнить то, чего ему недостает. А для этого нам самим нужно глубже понимать, насколько богат и многоцветен мир, в котором мы живем.
Для России это особенно актуально. Насколько позволяют судить отечественные данные (традиционная бесполость нашей психологии, педагогики и общественных наук даром не проходит), ничего экстраординарного с российскими мальчиками, как и со взрослыми мужчинами, не происходит: общие тенденции развития, проблемы и трудности у нас те же самые, что и на Западе. Но если там над проблемами думают, спорят и что-то улучшают, то в России их либо замалчивают, либо отрицают, либо недооценивают, приписывая глобальные процессы частным, локальным причинам (это называется «найти конкретного виновника»), либо объявляют все, вызывающее тревогу, влиянием «растленного Запада».
Поэтому я обращаюсь не только к специалистам, но и просто к думающим читателям, и особенно читательницам. Женщины нередко балуют и занянчивают своих сыновей, но они любят их иначе, чем отцы-беглецы и бравые генералы, с которыми героически сражаются солдатские матери.
Эта книга – панегирик мальчикам. Их считают представителями сильного пола, но на всех стадиях развития, начиная с зачатия, их подстерегают опасности. Мальчики – замечательные, талантливые, творческие существа, мечтатели и первопроходцы, из них вырастают великие труженики, ученые, музыканты и поэты, они открывают и создают новые миры. Мальчики непредсказуемы, с ними никогда не соскучишься, они заслуживают всяческого уважения, заботы и любви. Но из них же вырастают безжалостные убийцы, безответственные авантюристы, черствые карьеристы, никому не нужные жалкие пьяницы, наркоманы и самоубийцы. То, что им кажется силой, на деле часто оборачивается слабостью, и наоборот. А если вы не сумеете найти к ним правильный подход, они становятся жестокими и опасными. Берегите(сь) мальчиков!
Литература
Аксаков С. Т. Собр. соч. в 4 т. М.: Советский писатель, 1955.
Андреевский Г. В. Жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930-1940-е годы. М.: Молодая гвардия, 2003.
Апдайк Д. Кентавр // Иностранная литература. 1965. № 1–2.
Арканцева Т. А., Дубовская Е. М. Полоролевые представления современных подростков как действенный фактор их самооценки // Мир психологии. 1999. № 3. С. 147–154.
Артемова Ю. А. Отношения подшучивания в традиционных обществах (опыт этнолого-психологического анализа) // Этнографическое обозрение. 2006. № 4. С. 109–125.
Ашкинази С. М., Марищук В. Л. и др. Сравнительная характеристика агрессии и агрессивности у единоборцев, спортсменов других специализаций и неспортсменов // Материалы VIII Международного научного конгресса «Современный олимпийский спорт и спорт для всех». Т. I. Алма-Аты: Мин-во обр. и науки Республики Казахстан, Казахская академия спорта и туризма, 2004. С. 160–162.
Базарный В. Ф. Методология оздоровления детей и подростков. М., 1996.
Байбурин А. К. Обрядовые формы половой идентификации детей // Этнические стереотипы мужского и женского поведения / Отв. ред. А. К. Байбурин, И. С. Кон. СПб.: Наука, 1991. С. 257–265.
Бальзак О. Собр. соч. в 24 т. М.: Правда, 1960.
Банников К. Антропология экстремальных групп. Доминантные отношения среди военнослужащих срочной службы Российской Армии. М.: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 2002.
Баранова Е. В. Социальное конструирование сексуальных сценариев в подростковом возрасте // Социокультурные трансформации подростковой субкультуры. Тр. по социологии образования. Т. XI, вып. XX / Под ред. В. С. Собкина. М.: ЦСО РАО, 2006. С. 139–157.
Безруких М. М., Макеева А. Г., Филиппова Т. А. Методика социально-педагогического анализа ситуации, связанной с распространением различных форм наркотизма несовершеннолетних в образовательной среде: Пособие для работников системы образования. М.: Изд-во УРАО, 2005.
Безруких М. М., Мачинская Р. И., Крупская Е. В., Семенова О. А. Психофизиологическая диагностика и психолого-педагогическая помощь детям с СДВГ // Альманах «Новые исследования». 2006. № 2(10). М.: Вердана, 2006. С. 9–35.
Безруких М. М., Сонькин В. Д., Фарбер Д. А. Возрастная физиология (физиология развития ребенка). М.: Академия, 2007.
Безруких М. М., Фарбер Д. А. Психофизиология: Словарь. М.:ПЕРСЭ, 2006.
Бем С. Л. Линзы гендера. Трансформация взглядов на неравенство полов. М.: РОССПЭН, 2004.
Бердышев И. С, Нечаева М. Г. Медико-психологические последствия жестокого обращения в детской среде: Вопросы диагностики и профилактики. Практическое пособие / Под ред. Л. П. Рубиной. СПб., 2005.
Берковиц Л. Агрессия: Причины, последствия и контроль. М.: Олма-пресс, 2002.
Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX – начала XX в.: Половозрастной аспект традиционной культуры. Л.: Наука, 1988.
Божович Л. И. Личность и ее формирование в детском возрасте. М.: Просвещение, 1968.
Болушок В. Г. Инициации древнерусских дружинников // Этнографическое обозрение. 2002. № 1. С. 35–45.
Борисов С. Б. Мир русского девичества: 70–90 годы XX века. М.: Ладомир, 2002.
Борисов С. Б. Энциклопедический словарь русского детства. Изд. 2-е, испр. и доп. В 2 т. Шадринск: Изд-во Шадринского пединститута, 2008.
Бреслав Г. М. Психология эмоций. М.: Смысл, 2004.
Булыгина В. Г., Гуляева К. Ю. Гендерная дифференциация в саморегуляции социализации телесных функций в подростковом возрасте // Сексология и сексопатология. 2005. № 1. С. 19–25.
Бутовская М. Л. Язык тела: Природа и культура (эволюционные и кросскультурные основы невербальной коммуникации человека). М.: Научный мир, 2004.
Бутовская М. Л. Введение. Социальность как способ адаптации человека: универсальные механизмы контроля социальной напряженности и их эффективность в современных условиях // Агрессия и мирное сосуществование: Универсальные механизмы контроля социальной напряженности у человека / Под ред. М. Л. Бутовской. М.: Научный мир, 2006. С. 12–31.
Бутовская М. Л., Смирнов О. В. Выбор постоянного полового партнера в среде современного московского студенчества: Эволюционный анализ // Этнографическое обозрение. 1993. № 1. С. 141–163.
Бутовская М. Л., Тименчик М. В., Буркова В. Н. Агрессия, примирение, популярность и отношение к школе в условиях современного мегаполиса // Агрессия и мирное сосуществование. М.: Научный мир, 2006. С. 44–67.
Быков Д. Эмобой //www. ogoniok. com/5050/11/
Васильева Е. Внешность и уход за ней. 2008 // http://bd.fom.ru/report/cat/home_fam/healthca/d083724
ВергелисА. Впечатления «пиджака» // Звезда. 2006. № 12. С. 58–68.
Веселова А. Воспитательный дом в России и концепция воспитания И. И. Бецкого // Отечественные записки. 2004. № 3.
Вишневская В. И., Бутовская М. Л. Школьная травля в воспоминаниях студентов московских вузов // Молодые москвичи: Кросскультурное исследование / Под ред. М. Ю. Мартыновой, Н. М. Лебедевой. М.: РУДН, 2008. С. 491–519.
Воробьева А. Кадетские корпуса в России 1732–1917 г. М.: ACT, 2003.
Гарданов В. К. «Кормильство» в древней Руси // Советская этнография. 1959. № 6.
Гарданов В. К. О «кормилице» и «кормиличиче» в краткой редакции Русской Правды // Краткие сообщения Института этнографии Академии наук СССР. Вып. 35. М., 1960. С. 38–48.
Гарданов В. К. «Дядьки» древней Руси // Исторические записки. 1961. Вып. 71. С. 236–250.
Гарданов В. К. Аталычество. М.: Институт этнографии, 1973.
Гаспаров М. Записи и выписки. М.: НЛО, 2000.
Гегель Г. В. Ф. Философия духа // Соч. Т. III. M.: Госполитиздат, 1956.
Герцен А. И. Соч. в 9 т. М.: Гослитиздат, 1956.
Гершензон М. Николай I и его эпоха. М.: Захаров, 2001.
Гессе Г. Письма по кругу. М.: Прогресс, 1987.
Гессе Г. Избранное. М.: Худож. лит., 1977.
Гетманский К., Коныгина Н. С поркой по жизни: В Канаде родители могут бить детей по закону. В России – бьют без закона // Известия. 2 февраля 2004 г. С. 1–2.
ГидденсЭ. Социология. М.: Эдиториал УРСС, 1999.
Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Л.: Советский писатель, 1989.
Гоголь Н. В. Собр. худож. произведений в 5 т. М.: Изд-во АН СССР, 1959.
Голицын С. Про жизнь совсем другую: Из книги воспоминаний //Детская литература. 1993. № 5. С. 22–30.
Головаха Е. И., Кроник А. А. Психологическое время личности. Киев: Наукова думка, 1984.
Головин В. В., Лурье М. Л. Подростковые сообщества в современной России: мегаполис, провинция и деревня // Мальчики и девочки: реалии социализации. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2004. С. 45–66.
Головин В. В., Лурье М. Л. Идеологические и территориальные сообщества молодежи: мегаполис, провинциальный город, село // Этнографическое обозрение. 2008. № 1. С. 56–69.
Гордеева Т. О. Психология мотивации достижения: теории, факты, методики. М.: Смысл, 2006.
Гритчин Н. «М» и «Ж» соединились: Эксперимент по раздельному обучению в школах Ставрополья не удался, http:// www. izvestia. ru/educationl/article3125619/
Громов Д. В. Люберецкие уличные молодежные компании 1980-х годов: Субкультура на перепутье истории // Этнографическое обозрение. 2006. № 4. С. 23–38.
Громов Д. В. Изучение молодежных субкультур России: Современное состояние и проблемы // Этнографическое обозрение. 2008. № 1. С. 3–7.
Давидсон А. Я вас люблю: Страницы жизни. М.: «МИК», 2008.
Денисенко М. Российский студент в интимной жизни // http://www. demoscope. ru/weekly/2006/0259/tema05. php.
Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9 т. М., Л.: Гослитиздат, 1964.
Добромыслова О. Мальчики – отдельно, девочки – отдельно: Как считает академик Владимир Базарный, это может быть одним из путей преодоления демографического кризиса в России // Российская газета – Неделя. 2006. 17 марта.
Доброштан О. Стать скинхедом и остаться социологом: Опыт погружения в другую культурную среду // Полевая кухня: Как провести исследование / Под ред. Н. Гончаровой. Ульяновск: Симбирская книга, 2004. С. 111–118.
Долгов В. В. Детство в контексте древнерусской культуры XI-ХП вв.: Отношение к ребенку, способы воспитания и стадии взросления // Этнографическое обозрение. 2006. № 5. С. 72–85.
Достовалов С. Г., Мальцева Л. В. Воспитание мальчика: Советы психолога // М.: Академия, 2008.
Достоевский. Ф. М. Полн. Собр. соч. в 30 т. Л.: Наука, 1976.
Дьячок М. Т. Пацан: слово и понятие // Политическая лингвистика. Вып. 2 (22). Екатеринбург, 2007. С. 110–116.
Дубин Б. Состязательность и солидарность: Рождение спорта из духа общества // Отечественные записки. 2006. № 33 (6). С. 100–120.
Думов С. Б. Роль педагога в профилактике девиантно-го поведения несовершеннолетних // Вестник ВГУ. Сер. Гуманитарные науки. 2005. № 2. С. 202–207.
Евланова В. Обучение: совместное или раздельное? // Медицинская газета. 2006. 12 апреля.
Евреинов Н. История телесных наказаний в России. Пг., 1917.
Егоров А. Ю. Алкоголизация и алкоголизм в подростково-молодежной среде: Личностные особенности, клинические проявления, половые различия // Вопросы психического здоровья детей и подростков. 2003. Т. 3. № 1.
Егорова М. С, Зырянова Н. М., Пъянкова С. А. Черткова Ю. Д. Из жизни людей дошкольного возраста: Дети в изменяющемся мире. СПб: Алетейя, 2001.
Еремеева В. Д., Хризман Т. П. Психологические особенности мальчиков и девочек. 2008. http://1001. vdv. ru/arc/ issue885.
Жуховицкий Л. Что делать с этой молодежью? // Софийские новости. 1987. 4 ноября.
Зайончковский П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX–XX столетий: 1881–1903. М., 1973.
Записки В. И. Штейнгеля // Мемуары декабристов: Северное общество. М.: МГУ, 1981. С. 147–264.
Зборовский Г. Е., Шуклина Е. А. Социология образования. М.: Гардарики, 2005.
Зоркая Н., Леонова А. Семья и воспитание детей: Частные изменения или системный сдвиг // Отечественные записки. 2004. № 3. С. 60–75.
ЗубокЮ. А., Чупров В. И. Экстремизм в молодежной среде: Социальные условия и пути преодоления // Россия: Процесс консолидации власти и общества. Социальная и социальнополитическая ситуации в России в 2007 году / Под ред. Г. В. Осипова, В. В. Локосова. М.: ИСПИ РАН, 2008. С. 139–158.
Иванова Е. В. Социализация детей в Таиланде // Этнография детства: Традиционные формы воспитания детей и подростков у народов Южной и Юго-Восточной Азии. М.: Наука, 1988. С. 62–82.
Иванова Е. С. Половозрастные особенности словаря эмоций студентов // Изв. Уральского гос. ун-та. 2007. № 50. С. 262–273.
Иващенко Н. «Дети Индиго» и кризис традиционной педагогики // Знание сила. 2008. № 9. С. 37–42.
Ильин Е. Н. Дифференциальная психофизиология мужчины и женщины. СПб.: Питер, 2002.
История педагогики: Учебник для системы послевузовского профессионального образования по специальности «История и философии науки» / Под ред. М. В. Богуславского. М.: Гардарики, 2007.
ИовчукН. М., Северный А. А., Морозова Н. Б. Детская социальная психиатрия для непсихиатров СПб.: Питер, 2006.
Кабакова Г. И. Антропология женского тела в славянской традиции. М.: Ладомир, 2001.
Каган В. Е. Семейные и полоролевые установки у подростков // Вопросы психологии. 1987. № 2. С. 54–61.
Каган В. Е. Стереотипы мужественности-женственности и образ «Я» у подростков // Вопросы психологии. 1989. № 3. С. 53–62.
Кайл Р. Детская психология: Тайны психики ребенка. СПб.: прайм-ЕВРОЗНАК, 2002.
Кассиль Л. Кондуит и Швамбрания. Петрозаводск: Госиздат Карельской АССР, 1957.
Кафка Ф. Из дневников. Письмо отцу. М.: Известия, 1988.
Кащенко Е. А. Сексуальная культура военнослужащих. М.: УРСС, 2003.
КиммелМ. Гендерное общество. М.: Росспэн, 2006.
Киммел М. Маскулинность как гомофобия: Страх, стыд и молчание в конструировании гендерной идентичности // Наслаждение быть мужчиной: Западные теории маскулинности и постсоветские практики / Под ред. III. Берд, С. Жеребкина. СПб.: Алетейя, 2008. С. 38–57.
Киселева Л. Н. С. Н. Глинка и Кадетский корпус (из истории «сентиментального воспитания» в России) // Единство и изменчивость историко-литературного процесса. Тр. по русской и славянской филологии: Литературоведение / Ученые записки Тартуского гос. ун-та. 1982. Вып. 604. С. 48–63.
Козлов В. Эмо. СПб.: Амфора, 2007.
Козловская Г. В. Психологическое здоровье детей – социальная проблема страны // Вестн. педагогики. 2003. № 3. С. 42–47.
Кон И. С. Психология юношеского возраста: Проблемы формирования личности. Учебное пособие для студентов педагогических институтов. М.: Просвещение, 1979.
Кон И. С. В поисках себя: Личность и ее самосознание. М.: Политиздат, 1984.
Кон И. С. Постоянство и изменчивость личности // Психологический журнал. 1987. Т. 8. № 4. С. 126–137.
Кон И. С. Психология ранней юности. М.: Просвещение, 1989а.
Кон И. С. Жизненный путь как предмет междисциплинарного исследования // Человек в системе наук. М.: Наука, 19896.
Кон И. С. Подростковая сексуальность на пороге XXI века. Дубна: Феникс+, 2001.
Кон И. С. Лики и маски однополой любви: Лунный свет на заре. 2-е изд. М., Олимп, ACT, 2003a.
Кон И. С. Мужское тело в истории культуры. М.: Слово, 20036.
Кон И. С. Ребенок и общество: Учебное пособие. М.: Академия, 2003 в.
Кон И. С. Сексология. М.: Академия, 2004.
Кон И. С. Дружба. 4-е изд. СПб.: Питер, 2005.
Кон И. С. Что такое буллинг и как с ним бороться? // Семья и школа. 2006. № 11. С. 15–18.
Кон И. С. Дедовщина в свете исследований закрытых мужских сообществ // Мужской сборник. Вып. 3. Мужчина в экстремальной ситуации. СПб.: Индрик, 2007. С. 84–90.
Кон И. С. 80 лет одиночества. М.: Время, 2008.
Кон И. С. Мужчина в меняющемся мире. М.: Время, 2009.
Кон И. С, Лосенков В. А. Проблемы исследования юношеской дружбы // Проблемы общения и воспитание. Вып. 2. Тарту, 1974.
Кондратьев М. Ю. Социальная психология закрытых образовательных учреждений. М.: Питер, 2005.
Корнилова Т. В., Григоренко Е. Л., Смирнов С. Д. Подростки групп риска. СПб.: Питер, 2005.
Королев С. А. Истоки дедовщины: двухмассовая система как технологическая модель // Философские науки. 2003. № 6, 7. http://sergeikorolev.sitecity.ru/ltext_1102204325.
Костерина И. В. Скинхеды и гопники: разные лики агрессивной маскулинности // Конструирование маскулинности на Западе и в России. Иваново: Ивановский центр гендерных исследований, 2006. С. 21–37.
Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях // Исторические монографии и исследования. Т. 19. СПб., 1887.
Котлова Т. Б., Смирнова А. В. Гендерные стереотипы в учебниках начальной школы // Женщина в российском обществе. 2001. № 3–4.
Кошелева О. Е. «Свое детство» в Древней Руси и в России эпохи Просвещения (XVI–XVIII вв.). М.: Университет Российской академии образования, 2000.
Кропоткин П. А. Записки революционера. М.: Мысль, 1966.
Кулешов Е. В. Презентация маскулинности в подростковой субкультуре // Мифология и повседневность: Гендерный подход в антропологических дисциплинах: Матер, научи, конф. 19–21 февр. 2001 г. / Сост. К. А. Богданов, А. А. Панченко. СПб.: Алетейя, 2001. С. 260–271.
Куприн А. И. Собр. соч. в 6 т. М.: Худож. литература, 1958.
Лебедев П. «Вместе веселее», или «Один в поле не воин»: Очерк о молодежном общественно-политическом активизме // Социальная реальность. 2008. № 5–6.
Левинсон А. Счастливое детство // Неприкосновенный запас. 2008. № 58. С. 142–144.
Леонов Е. Письма сыну. Москва: ВТО, 1992.
Леонтьев А. А. История образования в России от древней Руси до конца XX века // Русский язык. 2001. № 33–34.
Лермонтов М. Ю. Собр. соч. в 4 т. М.: Худож. литература, 1958.
Леус Т. Папины дочки amp; маменькины сынки: Игры, в которые играют семьи. У-Фактория, ACT Москва, ВКТ, 2008.
Лиханов А. Мужская школа. М.: Дом, 1995.
ЛоккДж. Соч. в 3 т. М.: Мысль, 1985–1988.
Лурье М. Л. Служба в армии как «воспитание чувств» // Мифология и повседневность: Гендерный подход в антропологических дисциплинах: Матер, науч. конф. 19–21 февр. 2001 г. / Сост. К. А. Богданов, А. А. Панченко. СПб.: Алетейя, 2001. С. 247–259.
Люсин Д. В. Современные представления об эмоциональном интеллекте // Социальный интеллект: Теория, измерение, исследования / Под ред. Д. В. Люсина, Д. В. Ушакова. М.: Институт психологии РАН, 2004. С. 29–36.
Малков В. Портретное сходство: Петербургские школьники в зеркале социологического исследования // ОЧЕНЬ. 2006. № 10. С. 78–82.
Малъковская Т. Н. Воспитание социальной активности старших школьников. Л.: Лениздат, 1973.
Мальчики и девочки: реалии социализации: Сб. статей. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2004.
Марков А. Кадеты и юнкера. М.: Воениздат, 2001.
Маховская И. С. Мужчины и «мужское» в традиционной белорусской родильной обрядности // Мужской сборник. Вып. 2. М.: Лабиринт, 2004. С. 144–150.
MudM. Мужское и женское: Исследование полового вопроса в меняющемся мире. М.: Росспэн, 2004.
Мизиано В. А. «Тусовка» как социокультурный феномен // Художественная культура XX века: Сб. статей. М.: ТИД «Русское слово-РС», 2002. С. 352–363.
Молчанова О. Н. Самооценка: стабильность или изменчивость? // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2006. Т. 3. № 2. С. 23–57.
Монтень М. Опыты. Кн. 1–2. М.: изд-во АН СССР, 1954.
Монтескье Ш. Избр. произведения. М., Политиздат, 1955.
Мориак Ф. Тереза Дескейру. Фарисейка. Мартышка. Подросток былых времен. М.: Прогресс, 1971.
Мориак Ф. Не покоряться ночи: Художественная публицистика. М.: Прогресс, 1986.
Морозов И. А. Поединок как зрелище (к вопросу о генезисе борьбы и драки) // Сохранение и возрождение фольклорных традиций. Вып. 9. Традиционные формы досуга: история и современность. Москва, 1998. С. 45–68.
Морозов И. А. Игровые сообщества: гендерный аспект // Этнографическое обозрение. 2006. № 4. С. 69–84.
Морозов И. А. «Мужские слезы» и эмоции пограничных состояний // Мужской сборник. Вып. 3. Мужчина в экстремальной ситуации. СПб: Индрик, 2007. С. 43–61.
Морозов И. А., Слепцова И. С. Мужские забавы и развлечения на Русском Севере // Мужской сборник. Вып. 1. Мужчина в традиционной культуре. М.: Лабиринт, 2001. С. 209–219.
МудрикА. В. Социализация человека. М.: Академия, 2004.
Музилъ Р. Человек без свойств / Пер. с нем. С. Апта. М.: Худож. литература, 1984.
Мурсалиева Г. Междуцарствие в головах. М.: Смысл, 2006. Нормальная молодежь: пиво, тусовка, наркотики / Под ред. Е. Омельченко. Ульяновск: Изд-во Ульяновского госуниверситета, 2005.
Оглоблин А. К. Некоторые аспекты традиционной социализации детей у яванцев // Этнография детства: Традиционные формы воспитания детей и подростков у народов Южной и Юго-Восточной Азии. М.: Наука, 1988. С. 5–38.
Олеша Ю. Ни дня без строчки. М.: Советская Россия, 1965.
Омелъченко Е. «Не любим мы геев…»: Гомофобия провинциальной молодежи // О муже(Ы)ственности: Сб. статей / Сост. С. Ушакин. М.: Новое литературное обозрение. 2002а. С. 602–608.
Омелъченко Е. Изучая гомофобию: Механизмы исключения «другой» сексуальности в провинциальной молодежной среде // В поисках сексуальности: Сб. статей / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной СПб.: Дмитрий Буланин, 20026. С. 469–510.
Омелъченко Е. Ритуальные битвы на российских молодежных сценах начала века, или Как гопники вытесняют неформалов // http://www. polit. ru/culture/2006/05/23/ gopniki. html
Омелъченко Е. Про эмо, готов и нравственность // http:// www. polit. ru/author/2009/01/23/subkult. html.
Особенности обучения и психического развития школьников 13–17 лет / Под ред. И. В. Дубровиной. М.: Педагогика, 1988.
Осорина М. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. СПб.: Питер, 1999.
Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР: С древнейших времен до конца XVII в. / Под ред. Э. Д. Днепрова. М.: Педагогика, 1989.
ПалмерД., ПалмерЛ. Эволюционная психология: Секреты поведения Homo sapiens. M.: Прайм-Еврознак, 2007.
Палоусов А. Бить! Но дома: Телесные наказания глазами учителей и учеников // Учительская газета. 2004. 29 июня.
Память детства: Западноевропейские воспоминания о детстве эпохи рационализма и Просвещения (XVII–XVIII вв.): Учеб. пособие по педагогической антропологии / Сост. и отв. ред. В. Г. Безрогов. М.: Изд-во УРАО, 2001.
Пастернак Б. Воздушные пути: Проза разных лет. М.: Советский писатель, 1986.
Пахалъян В. Э. Потребность в общении со взрослыми // Формирование личности в переходный период: От подросткового к юношескому возрасту / Под ред. И. В. Дубровиной. М.: Педагогика, 1987. С. 95–109.
ПершицА. И., ТрайдеБ. Воспитательство // Свод этнографических понятий и терминов: Социально-экономические отношения и соционормативная культура. М.: Наука, 1986. С. 38–39.
Подольский А., Идобаева О., Хейманс П. Диагностика подростковой депрессивности: Теория и практика. СПб.: Питер, 2004.
Позднеев В. А. Семинаристская поэзия XIX – начала XX века // Мужской сборник. Вып. 1. М.: Лабиринт, 2001. С. 197–208.
Поздеева Т. А. Социализация детей у бирманцев // Этнография детства: Традиционные формы воспитания детей и подростков у народов Южной и Юго-Восточной Азии. М.: Наука, 1988. С. 100–112.
Померанц Г. Возникновение и становление личности: Лекция на Полит, ру http://www.polit.ru/lectures/2008/12/ 12/lichnost. html.
Помяловский Н. Г. Очерки бурсы //http://www. klassika. ru/read. html?proza/pomyalovskij/bursa. txt.
Пономарева В. В., Хорошилова Л. Б. Русское женское образование в XVIII – начале XX в.: приобретения и потери // Мир истории. 2000. № 6.
Попова И. С, Мехнецов А. А. Деревенская драка: Взгляд эт-номузыколога // Мужской сборник. Вып. 3. Мужчина в экстремальной ситуации. СПб.: Индрик, 2007. С. 146–157.
Потапова М. Раздельное обучение мальчиков и девочек в советской школе (1943–1954) // Гендерное устройство: Социальные институты и практики / Под ред. Ж. В. Черновой. СПб.: Европейский университет, 2005. С. 100–130.
Потемкин В. П. Статьи и речи по вопросам народного образования. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1947.
Поэты «Искры». Л.: Советский писатель, 1955. Т. 1. С 181.
Преснякова Л. Трансформация отношений внутри семьи и изменение ценностных ориентиров воспитания // Отечественные записки. 2004. № 3. С. 39–56.
Проблемы насилия над детьми и пути их преодоления / Под ред. Е. Н. Волковой. СПб.: Питер, 2008.
Проблемы толерантности в подростковой субкультуре / Под ред. В. С. Собкина. М.: ЦСО РАО, 2003.
Прокофьева Л. М. Домохозяйство и семья: особенности структуры населения России // Родители и дети, мужчины и женщины в семье и обществе. По материалам одного исследования: Сборник аналитических статей. Вып. 1 / Под ред. Т. М. Малевой, О. В. Синявской. М.: НИСП, 2007. С. 251–266.
Психология подростка: Полное руководство / Под ред. А. А. Реана. М.: Олма пресс, 2003.
Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: Невеста, жена, любовница (X – начало XIX в.). М.: Ладомир, 1997.
Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 т. М.: ГИХЛ, 1960.
Раздельное обучение в школах: преимущества и недостатки 10. 01. 2008 // http://bd. fom. ru/report/map/d080124.
Реан А. А. Детская агрессия // Психология человека от рождения до смерти / Под ред. А. А. Реана. М.: Олма-пресс, 2002. С. 305–312.
Реан А. А. Подростковая агрессия // Психология подростка: Полное руководство / Под ред. А. А. Реана. М.: Олма-пресс, 2003а. С. 276–287.
Реан А. А. Подросток и школа // Психология подростка. Полное руководство. Под ред. А. А. Реана. М.: Олма-пресс, 20036. С. 138–174.
Реан А. А., Коломинский Я. Л. Социальная педагогическая психология. СПб.: Питер, 2000.
Репина Т. А. Особенности общения мальчиков и девочек в детском саду // Вопросы психологии. 1984. № 4. С. 62–69.
Роберте Р. Д., Мэттьюс Дж., Зайднер М., Люсин Д. В. Эмоциональный интеллект: Проблемы теории, измерения и применения на практике // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2004. Т. 1. № 4. С. 3–26.
Родители и дети, мужчины и женщины в семье и обществе: По материалам одного исследования. Сб. аналитических статей. Вып. 1 / Под ред. Т. М. Молевой, О. В. Синявской. М.: НИСП, 2007.
Розанов В. В. Опавшие листья // Силард Л. Русская литература конца XIX – начала XX века (1890–1917). Будапешт, 1983. Т. 1.
Розов А. Н. Кулачные бои в среде духовенства // Мужской сборник. Вып. 3: Мужчина в экстремальной ситуации. СПб.: Индрик, 2007. С. 142–145.
Роллан Р. Воспоминания. М.: Худож. литература, 1966.
Российская академия образования: Отчет о выполнении комплексной программы «Проблемы психологического и физиологического развития современного человека» за 2007 год. М.: РАО, 2008.
Рощин М. Ю. Традиционное мусульманское воспитание и образование // Отечественные записки. 2004. № 3. http:// magazines, russ. ru/oz/2004/3/2004_3_18-pr. html
Руссо Ж. Ж. Избр. соч. в 3 т. М.: Худож. литература, 1961.
Руссо Ж. Ж. Педагогические сочинения в 2 т… М.: Педагогика, 1981.
Рэдклифф-Браун А. Р. Структура и функция в примитивном обществе. М.: Восточная литература, 2001.
Сабанеева Е. А. Воспоминания о былом // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996.
Салагаев А. Л. Исследования подростково-молодежных делинквентных сообществ (группировок) в России и в бывшем СССР // Девиантное поведение в современной России в фокусе социологии. М.: Ин-т социологии РАН, 2005. С. 184–195.
Салагаев А. Л., ШашкинА. В. Насилие в молодежных группировках как способ конструирования маскулинности // Журн. социологии и социальной антропологии. 2002. Т. V. № 1. С. 151–160.
Самоделова Е. А. Традиционные мужские ментальные и поведенческие стереотипы в жизни Есенина // Мужской сборник. Вып. 2. М.: Лабиринт, 2004, С. 35–37.
Сем Ю. А. Воспитание детей в традиционной культуре нанайцев // Традиционное воспитание детей у народов Сибири / Отв. ред. И. С. Кон, Ч. М. Таксами. Л.: Наука, 1988. С. 121–140.
Семенова Е. Спорт вместо физры // Аргументы и факты. 2006. № 51. С. 35.
Семенов-Тян-Шанский П. П. Детство и юность // Русские мемуары. 1826–1856 гг. М.: Правда, 1990.
СеменюкЛ. М. Психологические особенности агрессивного поведения подростков и условия его коррекции. М.: Изд-во МПСИ, 1996.
Сент-Экзюпери А. де. Сочинения. М: Худож. литература, 1964.
Ситников В. Л. Подросток глазами взрослых // Психология подростка / Под ред. А. А. Реана. М.: Олма-пресс, 2003. С. 328–343.
Слободская Е. Р., Плюснин Ю. М. Внутригрупповые механизмы социализации детей раннего возраста // Вопросы психологии. 1987. № 3. С. 50–57.
Смирнова Е. О., Холмогорова В. М. Психолого-педагогические принципы программы воспитания толерантности // Вопросы психического здоровья детей и подростков. 2003. Т. 3. № 2. С. 45–50.
Смирнова Я. С. Семья и семейный быт народов Северного Кавказа: Вторая половина XIX–XX вв. М.: Наука, 1983.
Собкин В. С. Трансформация целей и мотивации учебы школьников //Социологические исследования. 2006. № 8. С. 106–115.
Собкин В. С, Абросимова 3. Б., Адамчук Д. В., Баранова Е. B. Подросток: нормы, риски, девиации. М.: Центр социологии образования РАО, 2005.
Собкин В. С, Николашина Е. В. Демократизация образования: Школьное самоуправление глазами подростка // Социокультурные трансформации подростковой субкультуры: Тр. по социологии образования / Под ред. В. С. Собкина. М.: ЦСО РАО, 2006. Т. XI, вып. XX. С. 76–83.
Собкин В. С, Федотова А. В. Отношение учащихся школ и студентов вузов к экстремизму // Толерантность в подростковой и юношеской среде / Под ред. В. С. Собкина. М.: ГНУ «ЦСО РАО», 2004. С. 92–115.
Собкин В. С, Хлебникова М. В. Старшеклассник и компьютер: Проблемы социального неравенства // Образование и информационная культура: Социологические аспекты / Под ред. В. С. Собкина. М.: ЦСО РАО, 2000. C. 284–329.
Совместное с мальчиками обучение делает 94 % девочек больными // http://www.vokruginfo.ru/news/news2640. html.
Современный учитель: Образ профессии 09.10.2008 [отчет]] http://bd.fom.ru/report/map/projects/dominant/ dom0840/d084022.
СоловейчикС. Час ученичества. М.: Детская литература, 1970.
СоловейчикС. Последняя книга. М.: Первое сентября, 1999.
Соловьев О., Шишимаров Е. Православный брак и страсть блуда. М.: ИПА «ТриЛ», 1996.
Стендаль. Собр. соч. в 15 т. М.: Правда, 1959.
Стивенсон С. Казанский Левиафан: Молодежные территориальные группировки и проблема социального порядка // Отечественные записки. 2006. № 3.
Стивенсон С. А. «Обычные пацаны»: Уличные подростково-молодежные компании Москвы // Этнографическое обозрение. 2008. № 1. С. 30–41.
Столович Л. Стихи и жизнь: Опыт поэтической автобиографии. Tallinn, 2003.
Столович Л. Размышления: Стихи. Афоризмы. Эссе. Tallinn-Tartu, 2007.
Сухомлинский В. А. Рождение гражданина. М.: Молодая гвардия, 1971.
Сэлинджер Дж. А. Повести. М.: Молодая гвардия, 1965.
Танеев В. И. Детство. Юность. Мысли о будущем. М.: Изд-во АН СССР, 1959.
Тендряков В. Перевертыши. М.: Современник, 1974.
Тименчик В. М., Бутовская М. Л., Буркова В. Н. Иерархия и социальные стратегии в подростковых коллективах: Колония для несовершеннолетних // Агрессия и мирное сосуществование. М.: Научный мир, 2006. С. 162–184.
Тишкин Г. А. Женский вопрос в России: 50-60-е годы XIX в. Л.: Изд-во ЛГУ, 1984.
Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. в 10 т. М.: Худож. литература, 1958.
Топоров В. Н. О происхождении нескольких русских слов (К связям с индоиранскими источниками) // Этимология. 1970. М.: Наука, 1972. С. 23–37.
Трубачев О. Н. История славянских терминов родства и некоторых древнейших терминов общественного строя. М.: Изд-во АН СССР, 1959.
Трубецкой В. С. Записки кирасира: Мемуары. М.: Россия, 1991.
Уайлдер Т. Теофил Норт // Иностранная литература. 1976. № 6.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Пер. с нем. / Под ред. и с доп. О. Н. Трубачева. В 4 т. М.: Прогресс, 1964–1973.
Федосова Э. П. Бестужеские курсы – первый женский университет в России (1878–1918 гг.) / Под ред. Э. Д. Днепрова. М.: Педагогика, 1980.
Федотова А. В. Неформальные молодежные группы: то-лерантность/интолерантность // Возрастные особенности формирования толерантности: Тр. по социологии образования. Т. VIII, вып. XIV // Под ред. В. С. Собкина. М.: ЦСО РАО, 2003. С. 130–152.
Филиппов Н. Устыдимся, взрослые!: Исповедь наказанных детей специально для родителей // Семья. 1988. № 3.
Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1990.
Формирование личности в переходный возраст: от подросткового к юношескому возрасту / Под. ред. И. В. Дубровиной. М.: Педагогика, 1987.
Франс А. Собр. соч. в 8 т. М.: Худож. литература, 1959.
Ходоров Н. Психодинамика семьи // Хрестоматия феминистских текстов: Переводы / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. С. 140–165.
Холодная В. Г. Отцовское наказание в воспитании мальчика-подростка у восточных славян в конце XIX – начале XX в. // Мужской сборник. Вып. 2. М.: Лабиринт, 2004. С. 170–177.
Хрестоматия по истории педагогики. М.: Учпедгиз, 1938. Т. 4.
Цикунова Н. С. Проблема формирования маскулинности в спортивной деятельности // Конструирование маскулинности на Западе и в России. Иваново: Ивановский центр гендерных исследований, 2006. С. 108–115.
Цымбаленко С. В., Шариков А. В., Щеглова С. Н. Информационное пространство российского подростка в постсоветский период (социологический анализ). М.: НИИ школьных технологий, 2006.
Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. 2-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2001.
Шабалина В. В. Психология зависимого поведения: на примере поведения, связанного с употреблением наркотиков и других проактивных веществ. СПб.: Изд-во СПб. Университета, 2004.
Шапиро В. Д., Герасимова М. Г. Отношение к религии и конфессиональная толерантность у подростков // Россия реформирующаяся. Ежегодник. Вып. 7. М.: ИС РАН, 2008. С. 316–333.
Шаповал В., Митрофанов К. Российская школа в ряду других // Отечественные записки. 2008. № 1.
Шашкин А., Салагаев А. Уличная маскулинность: Насилие и виктимизация // Наслаждение быть мужчиной: Западные теории маскулинности и постсоветские практики / Под ред. Ш. Берд, С. Жеребкина. СПб.: Алетейя, 2008. С. 251–263.
Шереги Ф. Э., Батракова Е. В., Окуньков Ю. В. и др. Актуальные проблемы наркоситуации в молодежной среде: Состояние, тенденции, профилактика. М.: Центр социального прогнозирования, 2004.
Школа и педагогическая мысль Средних веков, Возрождения и начала Нового времени / Под ред. В. Г. Безрогова. М., 1991.
Штылева Л. В. Фактор пола в образовании: Гендерный подход и анализ. ПЕР СЭ, 2008.
Щепанская Т. Б. Символика молодежной субкультуры: Опыт этнографического исследования системы. 1986–1989. М.: Наука, 1993.
Щепанская Т. Б. Антропология молодежного активизма // Молодежные движения и субкультуры Санкт-Петербурга / Ред. В. В. Костюшев. СПб.: Ин-т социологии РАН. 1999. С. 262–302.
Щепанская Т. Б. Традиции городских субкультур // Современный городской фольклор / Ред. С. Ю. Неклюдов. М.: РГГУ, 2003а. С. 27–33.
Щепанская Т. Б. Молодежные сообщества // Современный городской фольклор. М.: РГГУ, 20036. С. 34–85.
Эфрос А. Смех без причины? // Литературная газета. 1977. 2 февраля.
Юрищева Т., Чубарова С, Козловская Г., Еремеева В. Новые здоровьесберегающие технологии в образовании и воспитании детей // Развитие личности. 2005. № 2. С. 171–187.
Якубенко Н. К. «Женская тема» на страницах петербургских журналов 70-х годов XIX века //Российские женщины и европейская культура: Материалы V конференции, посвященной теории и истории женского движения / Сост. и отв. ред. Г. А. Тишкин. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С. 90–94.
Ярская-Смирнова Е., Карпова Г., Ворона М. «Веселые, непонимающие и бессердечные»? О феномене Питера Пэна // Неприкосновенный запас. 2008. № 6(62). С. 161–177.
AdamsJ. Risk. London: UCL Press, 1995.
Addis M. E., Mahalik J. R. Men, masculinity, and the contexts of help seeking // American Psychologist. 2003. Vol. 58. P. 5–14.
Adeleke F., Afen-Akpaida J., Aluede O., Omoike D. A review of the extent, nature, characteristics and effects of bullying behavior in schools // Journal of Instructional Psychology. 2008. June 1.
Adoption et fosterage / M. Corbier, ed. Paris: De Boccard, 1999.
Ago R. La liberte de choix des jeunes nobles au XVII siecle // Histoire des jeunes en Occident / Sous la dir. de G. Levi et J. -C. Schmitt. P.: Seuil, 1994. T. 1. P. 331–377.
Alberts A., Elkind D., Ginsberg S. The personal fable and risk-taking in early adolescence // Journal of Youth and Adolescence. 2007. Vol. 36. P. 71–76.
Alexander G. M., Hines M. Sex differences in response to children's toys in nonhuman primates (Cercopithecus aethiops sabaeus) // Evolution and Human Behavior. 2002. Vol. 23. P. 467–479.
Allen J., Brown В. В. Adolescents, peers, and motor vehicles: The perfect storm? // American Journal of Preventive Medicine. 2008. Vol. 35. Suppl. 1. Teen Driving and Adolescent Health: New Strategies for Prevention. P. S289-S293. American Association of University Women. Shortchanging girls, shortchanging America: Full data report. Washington, DC: Author, 1991.
Andersson G., Hank K., R0nsen M., Vikat A. Gendering family composition: sex preferences for children and childbearing behavior in the Nordic countries // Demography. 2006. Vol. 43. P. 255–267.
Andersson G., Hank K., Vikat A. Understanding parental gender preferences in advanced societies: Lessons from Sweden and Finland // Demographic Research. 2007. Vol. 17. P. 135–156.
Ando M., Asakura Т., Simons-Morton B. Psychosocial influences on physical, verbal, and indirect bullying among Japanese early adolescents // Journal of Early Adolescence. 2005. Vol. 25. P. 268–297.
Archer J. Sex differences in aggression in real-world setting: A meta-analytic review // Review of General Psychology. 2004. Vol. 8. P. 291–322.
Arndorfer C. L., Stormshak E. A. Same-sex versus other-sex best friendship in early adolescence: Longitudinal Predictors of antisocial behavior throughout adolescence // Journal of Youth and Adolescence. 2008. Vol. 37. P. 1029–1160.
Arnett J. J. Sensation seeking, aggressiveness, and adolescent reckless behavior // Personality and Individual Differences. 1996. Vol. 20. P. 693–702.
Austin E. J., Saklofske D. H., Egan V Personality, well-being and health correlates of trait emotional intelligence // Personality and Individual Differences. 2005. Vol. 38. P. 547–558.
Aukrust V. G. Boys' and girls' conversational participation across four grade levels in Norwegian classrooms: Taking the floor or being given the floor? // Gender and Education. 2008. Vol. 20. P. 237–252.
Bailey A. A., Hurd P. L. Finger length ratio (2D:4D) correlates with physical aggression in men but not in women // Biological Psychology. 2005. Vol. 68. P. 215–222.
Barker E. Т., Galambos N. L. Body dissatisfaction of adolescent girls and boys: Risk and resource factors // Journal of Early Adolescence. 2003. Vol. 23. P. 141–165.
Barry H. 3-d., Bacon M. C, Child I. L. A cross-cultural survey of some sex differences in socialization // Journal of Abnormal and Social Psychology. 1957. Vol. 55. P. 327–332.
Barry H. 3-d., Josephson L., Lauer E., Marshall С Traits inculcated in childhood: Cross-cultural codes // Ethnology. 1976. Vol. 15. P. 83–114.
Barry H. 3-d., Josephson L., Lauer E., Marshall С Agents and techniques for child training: Cross-cultural codes 6 // Ethnology. 1977. Vol. 16. P. 191–230.
Barry H. 3-d., SchlegelA. Early childhood precursors of adolescent initiation ceremonies //Ethos. 1980. Vol. 8. P. 132–145.
Bastian V. A., Burns N. R., Nettelbeck T. Emotional intelligence predicts life skills, but not as well as personality and cognitive abilities // Personality and Individual Differences. 2005. Vol. 39. P. 1135–1145.
Baumeister R. F., Campbell J. D., KruegerJ. I., VohsK. D. Does high self-esteem cause better performance, interpersonal success, happiness, or healthier lifestyles // Psychological Science in the Public Interest. 2003. Vol. 4. P. 1–44.
Baumrind D., Larzelere R. E., Cowan P. A. Ordinary physical punishment: is it harmful? Comment on Gershoff // Psychol. Bull. 2002. Vol. 128. P. 580–589; discussion 602–611.
Beaver K. M., DeLisi M., Wright J. P., Vaughn M. G. Gene-environment interplay and delinquent involvement: Evidence of direct, indirect, and interactive effects // Journal of Adolescent Research. 2009. Vol. 24. P. 147–168.
Begg D. J., Langley J. D., Moffitt Т., Marshall S. W. Sport and delinquency: an examination of the deterrence hypothesis in a longitudinal study // Br. J. Sports Med. 1996. Vol. 30. P. 335–341.
Benenson J. E., Apostoleris N. H., Parnass J. Age and sex differences in dyadic and group interaction // Developmental Psychology. 1997. Vol. 33. P. 538–543.
Bessant J. Hard wired for risk: neurological science, 'the adolescent brain' and developmental theory // Journal of Youth Studies. 2008. Vol. 11. P. 347–360.
Beyers J. M., Loeber R. Untangling developmental relations between depressed mood and delinquency in male adolescents // Journal of Abnormal Child Psychology. 2003. Vol. 31. P. 247–266.
Blackwell L. S., Trzesniewski K. H., Dweck С. S. Implicit theories of intelligence predict achievement across an adolescent transition: A longitudinal study and an intervention // Child Development. 2007. Vol. 78. P. 246–263.
Blakemore J. E. O., Centers R. E. Characteristics of boys' and girls' toys // Sex Roles. 2005. Vol. 53. P. 619–633.
Bond R., Smith P. B. Culture and conformity: A meta-analysis of studies using Asch's (1952b, 1956) line judgment task // Psychological Bulletin. 1996. Vol. 119. P. 111–137.
Booth M. Z., Sheehan H. C. Perceptions of people and place: Young adolescents' interpretation of their schools in the United States and the United Kingdom // Journal of Adolescent Research. 2008. Vol. 23. P. 722–744.
Bosworth K., Espelage D. L., Simon T. R. Short-term stability and prospective correlates of bullying in middle-school students: An examination of potential demographic, psychosocial, and environmental influences // Violence and Victims. 2001. Vol. 16. p. 411–426.
Boyd K. Manliness and the Boys' Story Paper in Britain: A Cultural History, 1855–1940 // Studies in Gender History Series. London: Palgrave Macmillan, 2003.
Boys Historical Clothing (BHC) http://histclo.com/index2. html.
Breivik G. The quest for excitement and the safe society // Philosophy, risk and adventure sports / M. McNamee, ed. London: Routledge, 2007. P. 10–24.
BrodyL. E., BarnettL. В., Mills C. J. Gender differences among talented adolescents: Research studies by SMPY and CTY at the Johns Hopkins University // Competence and responsibility: Proceedings of the Third European Conference of the European Council for High Ability / K. A. Heller, E. A. Hany (Eds.). Gottingen, Germany: Hogrefe, 1994. P. 204–210.671
Broidy L. M., Nagin D. S., Tremblay R. E. et al. Developmental trajectories of childhood disruptive behaviors and adolescent delinquency: A six-site, cross-national study // Developmental Psychology. 2003. Vol. 39. P. 222–245.
Broude G. Protest masculinity: A further look at the causes and the concept // Ethos. 1990. Vol. 18. P. 103–122.
Brown S. A., McGue M., Maggs J. et al. A Developmental Perspective on alcohol and youths 16 to 20 years of age // Pediatrics. 2008. Vol. 121. Supplement. April. P. S290-S310.
Bugental D. D., Grusec J. E. Socialization processes // Handbook of Child Psychology. 6-th ed. Vol. 3. Social, Emotional and Personality Development / Volume ed. N. Eisenberg. NY: Wiley, 2006. P. 366–428.
Bukowski W. M., Sippola L. K. Newcomb A. F. Variations in patterns of attraction to same– and other-sex peers during early adolescence // Developmental Psychology. 2000. Vol. 36. P. 147–154.
Byrnes J. P., Miller D. C, Schafer W. D. Gender differences in risk taking: A meta-analysis // Psychological Bulletin. 1999. Vol. 125. P. 367–383.
Calvete E., Cardenoso O. Gender differences in cognitive vulnerability to depression and behavior problems in adolescents // Journal of Abnormal Child Psychology. 2005. Vol. 33. P. 179–192.
Carlyle K. E., Steinman K. J. Demographic differences in the prevalence, co-occurrence, and correlates of adolescent bullying at school // Journal of School Health. 2007. Vol. 77. P. 623–629.
Cassell J., Jenkins H. From Barbie to Mortal Combat: Gender and Computer Games. Cambridge, MA: MIT Press, 1998.
Chandos J. Boys Together: English Public Schools 1800–1864. Yale Univ. Press, 1984.
Chick G., Loy J. W. Making men of them: Male socialization for warfare and combative sports // World Cultures. 2001. Vol. 12. P. 2–17.
Child Trends Data Bank-Learning Disabilities, 2004 // www. childtrendsdatabank.org/pdf/65_pdf.
Chirkov V. I., Ryan R M. Parent and teacher autonomy-support in Russian and US adolescents: Common effect on well-being and academic notivation // Journal of Cross-Cultural Psychology. 2001. Vol. 32. P. 618–635.
Chombart de Lauwe M. -J. Un Monde Autre: L' Enfance. De ses representations a son mythe. Payot, 1974.
Cigarette Use Among High School Students – United States, 1991–2005 //JAMA. 2008. № 300(11). P. 1292–1293.
Cillessen A. H. N., Mayeux L. From censure to reinforcement: Developmental changes in the association between aggression and social status // Child Development. 2004. Vol. 75. P. 147–163.
Cleveland H. H., Udry J. R., Chantala K. Environmental and genetic influences on sex-typed behaviors and attitudes of male and female adolescents // Personality and Social Psychology Bulletin. 2001. Vol. 27. P. 1587–1598.
Coates J. M. Gurnell M., Rustichini A. Second-to-fourth digit ratio predicts success among high-frequency financial traders // PNAS published online before print January 12, 2009, doi:10. 1073/pnas. 0810907106.
Cohen M. 'A habit of healthy idleness': boys' underachieve-ment in historical perspective // Failing Boys? Issues in Gender and Achievement / D. Epstein, J. Elwood, V. Hey, J. Maw (Eds.). Buckingham: Open University Press, 1998. P. 19–34.
Coleman J. Relationships in Adolescence. London: Roudedge, 1974.
Coleman J. M., Herzberg J., Morris M. Identity in adolescence: Present and future self-concepts / Journal of Youth and Adolescence. 1977. Vol. 6. P. 63–75.
Collins W. A., Steinberg L. Adolescent development in interpersonal context // Handbook of child psychology. Vol. 3. New York: Wiley, 2006. P. 1003–1067.
Connell R. Foreword // Where the Boys Are: Masculinity, Sport, and Education / Ed. by С Hickey, L. Fitzclarence, R. Mathews. Geelong: Deakin University, 1998.
Corbett C, Hill C, St. Rose A. Where the Girls Are: The Facts About Gender Equity in Education // AAUW Educational Foundation, 2008.
Cota-Robles S., Neiss M., Rowe D. C. The role of puberty in violent and nonviolent delinquency among Anglo American, Mexican American, and African American boys // Journal of Adolescent Research. 2002. Vol. 17. P. 364–376.
CrickN. R., Grotpeter J. K. Relational aggression, gender, and social-psychological adjustment // Child Development. 1995. Vol. 66. P. 710–722.
Cross T. L., NeumeisterK. L. S., CassadyJ. С Psychological types of academically gifted adolescents // Gifted Child Quarterly.
2007. Vol. 51. P. 285–294.
Cross T. L., CassadyJ. C, Dixon F. A., Adams С. М. The psychology of gifted adolescents as measured by the MMPI-A // Gifted Child Quarterly. 2008. Vol. 52. P. 326–340.
CurzanA. Gender Shifts in the History of English. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.
Cushman P. So what exactly do you want? What principals mean when they say 'male role model' // Gender and Education.2008. Vol. 20. P. 123–136.
Cyranowski J. M., Frank E., Young E., Shear K. Adolescent onset of the gender difference in lifetime rates of major depression //Archives of General Psychiatry. 2000. Vol. 57. P. 21–27.
Deary I. J., Thorpe G., Wilson V et al. Population sex differences in IQ at age 11: the Scottish mental survey 1932 // Intelligence. 2003. Vol. 31. P. 533–542.
Deslandes P. R. Competitive examinations and the culture of masculinity in Oxbridge undergraduate life, 1850–1920 // History of Education Quarterly. 2002. Vol. 42. P. 544–578.
Development of Sex Differences / Ed. by E. E. Maccoby. Stanford University Press, 1966.
Diamond-Smith N., Luke N., McGarvey S. 'Too many girls, too much dowry': son preference and daughter aversion in rural Tamil Nadu, India //Culture, Health amp; Sexuality. 2008. Vol. 10. P. 697–708.
Dindia K., Allen M. Sex differences in self-disclosure: A metaanalysis // Psychological Bulletin. 1992. Vol. 112. P. 106–124.
Dixson A. F., Halliwell G., East R. et al. Masculine soma-totype and hirsuteness as determinants of sexual attractiveness to women // Archives of Sexual Behavior. 2003. Vol. 32. P. 29–39.
Dodge K. A., Coie J. D., Lynam D. Aggression and antisocial behavior in youth // Handbook of Child Psychology. Vol. 3. NY: Wiley, 2006. P. 719–788.
Dowd M. X-celling Over Men. March 20, 2005 http://www. nytimes. com/2005/03/20/opinion/20dowd. html
Downey L. A., Mountstephen J., Lloyd J. et al. Emotional intelligence and scholastic achievement in Australian adolescents // Australian Journal of Psychology. 2007. Vol. 60. P. 10–17.
Drevenstedt G. L., Crimmins E. M., Vasunilashorn S, Finch С. Е. The rise and fall of excess male infant mortality // PNAS. 2008. Vol. 105. P. 5016–5021.
Drinking patterns and their gender differences in Europe 2006 // Alcohol and Alcoholism. Vol. 41. Supplement 1. October 2006. P. 18–118.
2007 Annual report on the state of the drugs problem in Europe. EMCDDA. Lisbon. November 2007.
Drudy S. Gender balance/gender bias: the teaching profession and the impact of feminisation // Gender and Education. 2008. Vol. 20. P. 309–323.
Duerr H. P. Der Mythos von Zivilization prozess. B-de 1–4. Frankfurt: Suhrkamp, 1988–1999.
Dwairy M., Achoui M., Abouserie R., Farah A. Adolescent – family connectedness among Arabs: A second cross-regional research study // Journal of Cross-cultural Psychology. 2006. Vol. 37. P. 1–14.
Dweck C. S. The development of ability conceptions // Development of Achievement Motivation / A. Wigfield, J. Eccles (Eds.). San Diego: Academic Press, 2002. P. 57–88.
EaglyA. H., Chrvala C. Sex differences in conformity: Status and gender role interpretations // Psychology of Women Quarterly. 1986. Vol. 20. P. 203–220. Education at a Glance: OECD Indicators 2005 Paris: OECD, 2005; www. oecd. org
Eisenberg M. E., Resnick M. D. Suicidality among gay, lesbian and bisexual youth: The role of protective factors // The Journal of Adolescent Health. 2006. Vol. 39. P. 662–668.
Eisenberg N., Fabes R. A., Spinrad T. L. Prosocial Development // Handbook of Child Psychology. 6-th ed. Vol. 3. NY: Wiley, 2006. Vol. 3. P. 646–718.
Eisenberg N., Morris A. S. Moral cognitions and prosocial responding in adolescence // Handbook of Adolescent Psychology. NY: Wiley, 2004. P. 152–188.
Ember C. R. Feminine task assignment and the social behavior of boys // Ethos. 1973. Vol. I. P. 424–439.
Ember C. R. A Cross-cultural perspective on sex differences // Handbook of Cross-Cultural Human Development / Ed. by R. H. Munroe, R. L. Munroe, B. B. Whiting. N.Y: Garland, 1981. P. 531–580.
Endresen I. M., Olweus D. Participation in power sports and antisocial involvement in preadolescent and adolescent boys // Journal of Child Psychology and Psychiatry. 2005. Vol. 46. P. 468–478.
Farrington D. P. Adolescent violence: Findings and implications from the Cambridge Study // Violent Children and Adolescents: Asking the Questions / G. Boswell, ed. L.: Whurt, 2000. P. 19–35.
Farrington D. P. Conduct disorder, aggression, and delinquency // Handbook of Adolescent Psychology. Second ed. / Ed. by R. M. Lerner, L. Steinberg. NY: Wiley, 2004. P. 626–664.
Faulkner G. E. J., Adlaf E., Irving H. M. et al. The relationship between vigorous physical activity and juvenile delinquency: A mediating role for self-esteem? // Journal of Behavioral Medicine. 2007. Vol. 30. P. 155–163.
Feldman S. S., Rosenthal D. A., Brown N. L., Canning R. D. Predicting sexual experience in adolescent boys from peer acceptance and rejection during childhood // Journal of Research in Adolescence. 1995. Vol. 5. P. 387–412.
Fendlich S., Fuchs-Rechlin K., Pothmann J., Schilling M. Ohne Manner? Verteilung der Geschlechter in der Kinder– und Jugendhilfe // DJI Bulletin 75 (2/2006). S. 22–27.
Fessler D. M. Т., Pillworth E. G., Flamson T. Angry men and disgusted women: An evolutionary approach to the influence of emotions on risk-taking // Organizational Behavior and Human Decision Processes. 2004. Vol. 95. P. 107–123.
Fisher A. H., Rodriguez Mosquera P. M. et al. Gender and culture differences in emotion // Emotion. 2004. Vol. 4. P. 87–94.
Flood M. The men's bibliography: a comprehensive bibliography of writing on men, masculinities and sexualities, compiled by Michael Flood. 16th edition, 2007. Home URL: http://mensbib-lio. xyonline. net/
Fridell S. R., Owen-Anderson A., Johnson L. L. et al. The playmate and play style preferences structured interview: A comparison of children with gender identity disorder and controls // Archives of Sexual Behavior. 2006. Vol. 35. № 6. P. 729–738.
Frome P. M., Eccles J. S. Parents' influence on children's achievement-related perceptions // Journal of Personality and Social Psychology. 1998. Vol. 74. P. 435–452.
Frost J., McKelvie S. Self-esteem and body satisfaction in male and female elementary school, high school, and university students // Sex Roles. 2004. Vol. 51. P. 45–54.
Furnham A., Calnan A. Eating disturbance, self-esteem, reasons for exercising and body weight dissatisfaction in adolescent males // European Eating Disorders Review. 1998. Vol. 6. P. 58–72.
Galambos N. L. Gender and gender role development in adolescence // Handbook of Adolescent Psychology. Second ed. / Ed. by R. M. Lerner. Steinberg NY: Wiley, 2004. P. 233–262.
Galanaki E. Are children able to distinguish among the concepts of aloneness, loneliness, and solitude? // International Journal of Behavioral Development. 2004. Vol. 28. P. 435–443.
Galsworthy M., DionneG., Dale P. S., PlominR. Sex differences in the etiology of early verbal and non-verbal development // Developmental Science. 2000. Vol. 3. P. 206–215.
Gathorne-Hardy J. The Public School Phenomenon, 597– 1977. L.: Hodder and Stoughton, 1977.
Ge X., Rand D., Conger R. D., Elder G. H. Jr. The relation between puberty and psychological distress in adolescent boys // Journal of Research on Adolescence. 2001. Vol. 11, P. 49–70.
Geary D. C. Male, Female: The Evolution of Human Sex Differences. Washignton DC: American Psychological Association, 1998.
Geary D. C. Byrd-Craven J., Hoard M. K. et al. Evolution and development of boys' social behavior / Developmental Review. 2003. Vol. 23. P. 444–470.
GeertzK. Available Light. Princeton Univ. Press, 2000.
GershoffE. T. Corporal punishment by parents and associated child behaviors and experiences: A meta-analytic and theoretical review // Psychological Bulletin. 2002. Vol. 128. P. 539–579.
Gershon J. A meta-analytic review of gender differences in ADHD // Journal of Attention Disorders. 2002. Vol. 5. P. 143–154.
Gibson I. The English vice: Beating, sex and shame in Victorian England and after. Duckworth, 1978.
GiddensA. Modernity and self identity: Self and society in the late-modern age. Cambridge: Polity Press, 1991.
Gill R., Henwood K., McLean C. Body projects and the regulation of normative masculinity // Body amp; Society. 2005. Vol. 11. P. 37–62.
Global Youth Tobacco Survey // www cdc. gov/tobaccoglob-al/GYTS/intro. Htm
Goffman E. Asylums: Essays on the social situation of mental patients and other immates. NY: Douleday, 1961.
Graber J. A. Internalizing problems during adolescence // Handbook of Adolescent Psychology. Second ed. / Ed. by R. M. Lerner, L. Steinberg. NY: Wiley, 2004. P. 587–625.
Gray J., Peng W. J., Stewarda S., Thomas S. Towards a typology of gender-related school effects: some new perspectives on a familiar problem // Oxford Review of Education. 2004. Vol. 30. P. 529–550.
Greaves L. Smoke Screen: Women's Smoking and Social Control. L.: Scarlet Press, 1996.
Greer G. The Beautiful Boy. NY: Rizzoli, 2003. Guiso L., Monte F., Sapienza P., Zingales L. Diversity: Culture, gender, and math // Science. 2008. № 320. P. 1164–1165.
Haavisto A., SouranderA., MultimakiP. et al. Factors associated with ideation and acts of deliberate self-harm among 18-year-old boys. A prospective 10-year follow-up study // J Affect Disord. 2004. Vol. 83(2–3). P. 143–154.
Halpern D. F. Sex differences in cognitive abilities. Mahwah, NJ: Erlbaum, 2000.
Halpern D. F., Benbow C. P., Geary D. C. et al. The Science of sex differences in science and mathematics // Psychological Science in the Public Interest. 2007. Vol. 8. P. 1–51.
Halpern С. Т., JoynerK., UdryJ. R., Suchindran C. Smart teens don't have sex (or kiss much either) // J Adolesc. Health. 2000. № 26(3). P. 213–225.
Hamilton A. S., Lessov-Schlaggar C. N., Cockburn M. G. et al. Gender differences in determinants of smoking initiation and persistence in California twins // Cancer Epidemiology Biomarkers amp; Prevention. 2006. Vol. 15. P. 1189–1197.
Handbook of Adolescent Psychology. 2nd ed. / Ed. by R. M. Lerner, L. Steinberg. NY: Wiley, 2004.
Handbook of Child Psychology. 6-th ed. Vol. 3. Social, Emotional and Personality Development / Volume editor N. Eisenberg. NY: Wiley, 2006.
Hank K., Kohler H. P. Gender preferences for children revisited: New evidence from Germany // Population. 2003. № 58(1). P. 133–143.
Hankin B. L., Mermelstein R., Roesch L. Sex differences in adolescent depression: Stress exposure and reactivity // Child Development. 2007. Vol. 78. P. 279–295.
Hansen E., Breivik G. Sensation seeking as a predictor of positive and negative risk behavior among adolescents // Personality and Individual Differences. 2001. Vol. 30. P. 627–640.
Hargreaves D. A., Tiggemann M. Idealized media images and adolescent body image: «comparing» boys and girls // Body Image. 2004. Vol. 1. P. 351–361.
Hargreaves D. A., Tiggemann M. 'Body image is for girls'. A qualitative study of boys' body image // Journal of Health Psychology. 2006. Vol. 11. P. 567–576.
Harris C. R., Jenkins M., Glaser D. Gender differences in risk assessment: Why do women take fewer risks than men? // Judgment and Decision Making. 2006. Vol. 1. P. 48–63.
Harter S. The self // Handbook of Child Psychology. 6-th ed. Vol. 3. NY: Wiley, 2006. P. 505–570.
HassettJ. M., SiebertE. R., Wallen K. Sex differences in rhesus monkey toy preferences parallel those of children // Hormones and Behavior. 2008. Vol. 54. P. 359–364.
Hawley P. H, Little T. D., Card N. A. The myth of the alpha male: A new look at dominance-related beliefs and behaviors among adolescent males and females // International Journal of Behavioral Development. 2008. Vol. 32. P. 76–88.
Heald S. Manhood and Morality: Sex, Violence and Ritual in Gisu Society. NY-L.: Routledge, 1999.
Hebert T. P. Gifted males // The Social and Emotional Development of Gifted Children: What Do We Know? / M. Neihart, S. M. Reis, N. M. Robinson, S. M. Moon (Eds.). Waco, TX: Prufrock Press, 2002. P. 137–144.
Hedges L. V., NowellA. Sex differences in mental scores, variability, and numbers of high-scoring individuals // Science. 1995. Vol. 269. P. 41–45.
HendrixL., Johnson G. D. Instrumental and expressive socialization: A false dichotomy // Sex Roles. 1985. Vol. 13. P. 581–595.
Hillier L. M., Morrongiello B. A. Age and gender differences in school-age children's appraisals of injury risk // Journal of Pediatric Psychology. 1998. Vol. 23. P. 229–238.
Hinduja S., PatchinJ. W. Cyberbullying: An exploratory analysis of factors related to offending and victimization // Deviant Behavior. 2008. Vol. 29. P. 129–156.
Hogbin H. J. A New Guinea childhood: From weaning till the eighth year in Wogeo // Oceania. 1946. Vol. 16. P. 275–296.
Holmila M., Raitasalo K. Gender differences in drinking: why do they still exist? // Addiction. 2005. Vol. 100. P. 1763–1769.
Houbre G. La discipline de l'amour. L'education sentimentale des filles et des garcons а Г age du romantisme. Paris: Plon, 1997.
Hsu L. L., Nevin R. L., Tobler S. K., Rubertone M. V. Trends in overweight and obesity among 18-year-old applicants to the United States military, 1993–2006 // Journal of Adolescent Health. 2007. Vol. 41. P. 610–612.
Huang J. -H., Jacobs D. F., Derevensky J. L. et al. Gambling and health risk behaviors among U. S. college student-athletes: Findings from a national study // Journal of Adolescent Health, 2007. Vol. 40. P. 390–397.
Hunt D. Parents and Children in History // Psychology of Family Life in Early Modern France. NY: Basic Books, 1970.
Hyde J. S. The gender similarities hypothesis // American Psychologist. 2005. Vol. 60. P. 580–592.
Jackson C. 'Lads' and 'Ladettes' in School: Gender and a Fear of Failure. Maidenhead: Open University Press, 2006.
Jaffee S. R., Moffitt Т. Е., CaspiA., Taylor A. Life with (or without) father: The benefits of living with two biological parents depend on the father's antisocial behavior // Child Development. 2003. Vol. 74. P. 109–126.
JakupcakM., SaltersK., GratzK. L., RoemerL. Masculinity and emotionality: an investigation of men's primary and secondary emotional responding // Sex Roles. 2003. Vol. 10. P. 111–120.
James A N., Richards H. Escaping stereotypes: educational attitudes of male alumni of single-sex and coed schools // Psychology of Men and Masculinity. 2003. Vol. 4. P. 136–148.
Janssen D. F. Boyhood Studies: A Bibliographic Exploration. Nijmegen, The Netherlands, 2005. http://www. boyhoodstud-ies. com
Janssen D. F. BOY – Linguistic Anthropological Notes // THYMOS: Journal of Boyhood Studies. Vol. 1. № 1. Spring 2007. P. 43–67.
Janey B. A., Janey N. V., Goncherova N., Savchenko V. Masculinity ideology in russian society: factor structure and validity of the multicultural masculinity ideology scale // Journal of Men's Studies. 2006. Vol. 14.
Jarvinen M., 0stergaard J. Governing adolescent drinking // Youth amp; Society. 2009. Vol. 40. P. 377–402.
Johnson J. G., WilkeA., Weber E. U. Beyond a trait view of risk taking: A domain-specific scale measuring risk perceptions, expected benefits, and perceived-risk attitudes in German-speaking populations // Polish Psychological Bulletin. 2004. Vol. 35. P. 153–163.
Juul A., Teilmann G., Scheike T. et al. Pubertal development in Danish children: Comparison of recent European and US data // International Journal of Andrology. 2006. Vol. 29. P. 247–255.
Kahn J. A., Huang В., Gillman M. W. et al. Patterns and determinants of physical activity in U. S. adolescents // Journal of Adolescent. 2008, Vol. 42. P. 369–377.
Karras R. M. Young knights under the feminine gaze // The Premodern Teenager: Youth in Society 1150–1650 / Ed by K. Eisenbichler. Toronto: Centre for Reformation and Renaissance Studies. 2002. P. 189–205.
Kehily M. J., NayakA. 'Lads and Laughter': Humour and the production of heterosexual hierarchies // Gender and Education. 1997. Vol. 9. P. 69–88.
Keiley M. K, Bates J. E., Dodge КA., Pettit G. S. A cross-domain growth analysis: Externalizing and internalizing behaviors during 8 years of childhood // Journal of Abnormal Child Psychology. 2000. Vol. 28. P. 161–179.
Keltikangas-Jarvinen L. The stability of self-concept during adolescence and early adulthood: A six-year follow-up study // J Gen Psychol. 1990. Vol. 117. P. 361–368.
Kendler КS., Jacobson КС, Gardner С. О. et al. Creating a social world: A developmental twin study of peer-group deviance // Arch Gen Psychiatry. 2007. Vol. 64. P. 958–965.
Kiell N. The Universal Experience of Adolescence. Boston: Beacon Press, 1967.
Kim Y. S., Leventhal B. L., Koh Y. -J., Boyce W. T. Bullying increased suicide risk: Prospective study of Korean adolescents // Archives of Suicide Research. 2009. Vol. 13. P. 15–30.
Kim-Cohen J., Arseneault L., Caspi A. et al. Validity of DSM-IV Conduct Disorder in 4V2-5-year-old children: A longitudinal epidemiological study // Am J Psychiatry. 2005. Vol. 162. P. 1108–1117.
Kimmel M. Manhood in America: A Cultural History. NY: Free Press, 1996.
Kimmel M. Guyland: The Perilous World Where Boys Become Men. NY: Harper, 2008.
Kindlon D. J., Thompson M. Raising Cain: Protecting the Emotional Life of Boys. NY: Ballantine Books, 1999.
Kirk L., Burton M. Meaning and context: A study of contextual shifts in meaning of Maasai personality descriptors // American Ethnologist. 1978. Vol. 4. P. 734–764.
Kirkland S. A., Greaves L., Devichaud P. Gender differences in smoking and self-reported indicators of health // Women's Health Surveillance Report: A multidimensional look at the health of Canadian Women. BMC Women's Health. 2004. Vol. 4. P. S7-19.
Klein J. Cultural capital and high school bullies: How social inequality impacts school violence // Men and Masculinities. 2006. Vol. 9. P. 53–75.
Kling К С, Hyde J. S., Showers C. J., Buswell B. N. Gender differences in self-esteem: A meta-analysis // Psychological Bulletin. 1999. Vol. 125. P. 470–500.
Klomsten A. T., Marsh H. W., Skaalvik E. M. Adolescents' perceptions of masculine and feminine values in sport and physical education: A study of gender differences // Sex Roles. 2005. Vol. 52. P. 625–636.
Klomsten A. T., Skaalvik E. M., Espnes G. A. Physical self-concept and sports: Do gender differences still exist? // Sex Roles. 2004. Vol. 50. P. 119–127.
Klugman К A bad hair day for G. I. Joe // Girls, boys, books, toys / B. L. Clark, M. R. Higonnet (Eds.). Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2000. P. 169–182.
Knight G. P., Guthrie I. K, Page M. C., Fabes R. A. Emotional arousal and gender differences in aggression: A meta-analysis // Aggressive Behavior. 2002. Vol. 28. P. 366–393.
Kohlberg L. A. A cognitive developmental analysis of children's sex-role concepts and attitudes // Development of Sex Differences. Stanford University Press, 1966. P. 82–172.
Kohn M. Change and Stability: A Cross-National Analysis of Social Structure and Personality. Boulder: Paradigm, 2006.
Korobov N. Ironizing masculinity: How adolescent boys negotiate hetero-normative dilemmas in conversational interaction // Journal of Men's Studies. 2005. Vol. 13. P. 225–246.
KuczynskiA. A sense of anxiety a shirt won't cover // http:// www.nytimes.com/2007/06/14/fashion/14reduction. html
Kuntsche E., Gmel G., Wicki M. et al. Disentangling gender and age effects on risky single occasion drinking during adolescence // European Journal of Public Health. 2006. Vol. 16. P. 670–675.
Lacourse E., Claes M., Villeneuve M. Heavy metal music and adolescent suicidal
Risk // Journal of Youth and Adolescence. 2001. Vol. 30. P. 321–332.
Lacourse E., Nagin D. S., Vitaro F. et al. Prediction of early-onset deviant peer group affiliation: A 12-year longitudinal study // Arch Gen Psychiatry. 2006. Vol. 63. P. 562–568.
Lansford J. E., Chang L., Dodge K. A. et al. // Physical dis and children's adjustment: Cultural normativeness as a moderator // Child Development. 2005. Vol. 76. P. 1234–1246.
Largo R. H., Caflish J. A., Hug F. et al. Neuromotor development from 5 to 18 years. Pt. 1, 2 // Developmental Medicine and Child Neurology. 2001. Vol. 43. P. 436–453.
Larson R., Pleck J. H. Hidden feelings: Emotionality in boys and men // Gender and Motivation: Nebraska Symposium on Motivation 1998. Vol. 45 / D. Bernstein (Ed.). Lincoln, NE: University of Nebraska Press, 1999, P. 25–74.
Leaper C, Smith T. E. A meta-analytic review of gender variations in children's language use: Talkativeness, affiliative speech, and assertive speech // Developmental Psychology. 2004. Vol. 40. P. 993–1027.
Le Grand Robert de langue francais. 2-m ed. Paris: Robert, 2001.
Leinster-McKay D. P. The Rise of the English Prep School. L.: Taylor amp; Francis, 1985.
LenrootR. K., GogtayN., Greenstein D. K. et al. Sexual dimorphism of brain developmental trajectories during childhood and adolescence //Neurolmage. 2007. Vol. 36. P. 1065–1073.
Lerner R. M. Concepts and Theories of Human Development. 3d ed. Mahwah, NJ: Erlbaum, 2002.
Les filles et les garjons dans le systime educatif. 2006 http://www.education.gouv.fr/actu/element.php?itemID = 2006361129.
Levant R. F., Richmond K. A review of research on masculinity ideologies using the Male Role Norms Inventory // Journal of Men's Studies. 2007. Vol. 15. P. 130–146.
Lever J., Frederick D. A., Peplau L. A. Does size matter? Men's and women's views on penis size across the lifespan // Psychology of Men and Masculinity. 2006a. Vol. 7. P. 129–143.
Lever J., Frederick D. A., Peplau L. A. The swimsuit issue: Correlates of body image in a sample of 52,677 heterosexual adults // Body Image. 2006b. Vol. 3. P. 413–419.
Liberman A. The etymology of English boy, beacon, and buoy // American Journal of Germanic Linguistics and Literatures. 2000. Vol. 12. P. 201–234.
Lindberg L. D., Boggess S., Porter L., Williams S. Teen risk-taking: A statistical portrait. URBAN INSTITUTE 2000 http://www. urban.org/publications/310260. html.
Lindberg L. D., Sonfield A., Gemmill A. Reassessing adolescent male sexual and reproductive health in the United States: Research and recommendations // American Journal of Men's Health. 2008. Vol. 2. P. 40–56.
Lippa R. Gender-related individual differences and the structure of vocational interests: The importance of the People-Things dimension // Journal of Personality and Social Psychology. 1998. Vol. 74. P. 996–1009.
Livesley W., Bromley D. B. Person Perception in Childhood and Adolescence. L. – N. Y.: Wiley, 1973.
Lowenthal M. F. et al. Four Stages of Life. San Francisco: Jossey-Bass, 1977.
LubinskiD., Benbow C. P. Study of mathematically precocious youth after 35 years: Uncovering antecedents for the development of math-science expertise // Perspectives on Psychological Science. 2006. Vol. 1. P. 316–345.
Lubinski D., Webb R. M., Morelock M. J., Benbow С. Р. Top 1 in 10,000: A 10-year follow-up of the profoundly gifted // Journal of Applied Psychology. 2001. Vol. 86. P. 718–729.
Lummis M., Stevenson H. W. Gender differences in beliefs and achievement: A cross-cultural study // Developmental Psychology. 1990. Vol. 26. P. 254–263.
Mac an Ghaill M. The Making of Men: Masculinities, Sexu-alities, and Schooling. Buckingham: Open University Press, 1994.
Maccoby E. E. The Two Sexes: Growing Up Apart, Coming Together. Cambridge: Harvard University Press, 1998.
Maccoby E. E., Jacklin C. N. The Psychology of Sex Differences. Stanford, CA: Stanford University Press, 1974.
Maccoby E. E., Jacklin C. N. Gender segregation in childhood // Advances in Child Behavior and Development / H. Reese, ed. NY: Academic Press, 1987.
Magnuson M. J., Dundes L. Gender differences in «social portraits» reflected in MySpace Profiles // CyberPsychology amp; Behavior. 2008. Vol. 11. P. 239–241.
Males M. Does the adolescent brain make risk taking inevitable? A skeptical appraisal // Journal of Adolescent Research. 2009. Vol. 24. P. 3–20.
Mallet P., Vignoli E. Intensity seeking and novelty seeking: Their relationship to adolescent risk behavior and occupational interests // Personality and Individual Differences. 2007. Vol. 43. P. 2011–2021.
Marcell A. V., Ford C. A., Pleck J. H., Sonenstein F. L. Masculine beliefs, parental communication, and male adolescents' health care use // Pediatrics. 2007. Vol. 119. P. e966-e975.
Marcotte D., Alain M., Gosselin M. J. Gender differences in adolescent depression: Gender-typed characteristics or problem-solving skills deficits? // Sex Roles. 1999. Vol. 41. P. 31–48.
Markey C. N., Markey P. M. Relations between body image and dieting behaviors: An examination of gender differences // Sex Roles. 2005. Vol. 53. P. 519–530.
Martino W., Pallotta-Chiarolli M. So What's a Boy? Addressing Issues of Masculinity and Schooling. Maidenhead: Open University Press, 2003.
Mathews F. The forgotten child: The declining status of boys in Canada // Canadian Boys: Growing up Male // Transition Magazine. 2003. Vol. 33. № 1, P. 3–7. www. vifamily. ca/li-brary/transition/331/331, pdf
McCabe M. P., Ricciardelli L. A. A longitudinal study of body change strategies among adolescent males // Journal of Youth and Adolescence. 2003. Vol. 32. P. 67–15.
McCabe M. P., Ricciardelli L. A. A longitudinal study of pubertal timing and extreme body change behaviors among adolescent boys and girls // Adolescence. 2004. Vol. 39. P. 145–166.
McCaul K. D., Gladue B. A., Joppa M. Winning, losing, mood, and testosterone // Hormones and Behavior. 1992. Vol. 26. P. 486–504.
McDougall P., Hymel S. Same-gender versus cross-gender friendship conceptions: Similar or different? // Merrill-Palmer Quarterly. 2007. Vol. 53. P. 347–380.
McEachern A. G., Kenny M., Blake E., Aluede O. Bullying in schools: International variations // Journal of Social Sciences. 2005. Special Issue. P. 51–58.
McGuire S. B. M., Saudino K. J., Reiss D. et al. Perceived competence and self-worth during adolescence: A longitudinal behavioral genetic study // Child Development. 2003. Vol. 70. P. 1283–1296.
Mead S. The evidence suggests otherwise: The truth about boys and girls. Washington, DC: Education Sector, 2006. www. educationsector. org
Meadows S. О. Evidence of parallel pathways: Gender similarity in the impact of social support on adolescent depression and delinquency // Social Forces. 2007. Vol. 85. P. 143–167.
Meadows S. O., Land K. C, Lamb V. L. Assessing Gilligan versus Sommers: Gender-specific trends in child and youth well-being in the United States, 1985–2001 // Social Indicators Research. 2005. Vol. 70. P. 1–52.
Miedzian M. Boys Will Be Boys: Breaking the Link Between Masculinity and Violence. NY: Doubleday, 1991.
Miller C. L. Qualitative differences among gender-stereotyped toys: Implications for cognitive and social development in girls and boys // Sex Roles. 1987. Vol. 16. P. 473–487.
Miller K. E., Melnick M. J. Barnes G. M. et al. Athletic involvement and adolescent delinquency// Journal of Youth and Adolescence. 2007. Vol. 36. P. 711–723.
Miller K. E., Melnick M. J., Farrell M. P. et al. Jocks, gender, binge drinking, and adolescent violence // Journal of Interpersonal Violence. 2006. Vol. 21. P. 105–120.
Miranda D., Claes M. Rap music genres and deviant behaviors in French-Canadian Adolescents // Journal of Youth and Adolescence. 2004. Vol. 33. P. 113–122.
Mischel W. A social-learning view of sex differences in behavior // The Development of Sex Differences / Ed. by E. E. Maccoby. Stanford, 1966. P. 56–81.
Moffitt Т. Е. Life-course-persistent and adolescence-limited antisocial behavior: A developmental taxonomy // Psychological Review. 1993. Vol. 100. P. 674–701.
Moffitt T. E., Caspi A., Rutter M., Silva P. A. Sex differences in antisocial behaviour // Conduct Disorder, Delinquency and Violence in the Dunedin Longitudinal Study / Ed. by S. Crown and A. Lee. Cambridge: Cambridge University Press, 2001.
Mdller-Leimkiihler A. M. The gender gap in suicide and premature death or: Why are men so vulnerable? // European Archives of Psychiatry and Clinical Neuroscience. 2003. Vol. 253. P. 1–8.
Mdller-Leimkiihler A. M, Heller J., Paulus N. -C. Subjective well-being and 'male depression' in male adolescents // Journal of affective disorders. 2007. Vol. 98. P. 65–72.
Morris E. W. «Rednecks», «Rutters», and «Rithmethic»: Social class, masculinity, and schooling in a rural context // Gender amp; Society. 2008. Vol. 22. P. 728–751.
Morrison T. G., Morrison M. A., Hopkins C, Rowan E. T. Muscle mania: Development of a new scale examining the drive for muscularity in Canadian males // Psychology of Men amp; Masculinity. 2004. Vol. 5. P. 30–39.
Morrissey S. A. Performing risks: catharsis, carnival and capital in the risk society // Journal of Youth Studies. 2008. Vol. 11. p. 413–427.
Munroe R. L., Munroe R. H., Whiting J. W. M. Male Sex-Role Resolutions // Handbook of Cross-Cultural Human Development / Ed. by R. H. Munroe, R. L. Munroe, В. В. Whiting. New York – London: Garland, 1981. P. 611–632.
Murberg Т. А., ВгиЕ. School-related stress and psychosomatic symptoms among Norwegian adolescents // School Psychology International. 2004. Vol. 25. P. 317–332.
National Center for Injury Prevention and Control, WISQARS. (2007). Fatal injury amp; leading causes of death reports [Online Database]. Retrieved October 1, 2007. http://webappa. cdc. gov/sasweb/ncipc/mortrate. html.
Newcomb A. F., Bagwell C. Children's friendship relations: A meta-analytical review. // Psychological Bulletin. 1995. Vol. 117. P. 306–347.
Niccoli O. Rituals of youth: Love, play and violence in Tridentine Bologna // The Premodern Teenager // Youth in Society 1150–1650. 2002. P. 75–94.
Nixon H. L. II Gender, sport, and aggressive behavior outside sport // Journal of Sport and Social Issues. 1997. Vol. 21. P. 379–391.
OleynikA. Dedovshchina as an element of the «Small Society»: Evidence from Russia and other countries // The Journal of Power Institutions In Post-Soviet Societies. Pipss. org. Issue 1. 2004. Dedovshchina: From Military to Society http://www. pipss. org/documentl36. html
Olivardia R., Pope H. G., Borowiecki J. J., Cohane G. H. Biceps and body image: The relationship between muscularity and self-esteem, depression, and eating disorder symptoms // Psychology of Men and Masculinity. 2004. Vol. 5. P. 112–120.
Olson C. K., Kutner L. A., Warner D. E. et al. Factors correlated with violent video game use by adolescent boys and girls // Journal of Adolescent Health. 2007. Vol. 41. P. 77–83.
Olweus D. Olweus' core program against bullying and antisocial behavior: A teacher handbook. Research Center for Health promotion (Hemil Center). Bergen, Norway. 2001. (Can be ordered from Dan Olweus at: 01weus@psyhp. uib. no).
Omark R. D., Omark M., Edelman M. Formation of dominance hierarchies in young children // Psychological Anthropology / R. T. Williams, ed. The Hague: Mouton, 1973.
OranskyM., MarecekJ. «I'm not going to be a girl». Masculinity and emotions in boys' friendships and peer groups // Journal of Adolescent Research. 2009. Vol. 24. P. 218–241.
Orme N. Medieval Children. Yale University Press, 2001.
Orwell G. Boys' Weeklies: Critical Essays. London: Seeker and Warburg, 1946. http://www.orwell.ru/library/essays/boys/ english/e_boys
Padilla-Walker L. U., Nelson L. J. et al. More than a just a game: video game and internet use during emerging adulthood // Journal of Youth Adolescence. 2009. 10. 1007/sl0964-008-9390-8.
Paglia C. Sexual Personae: Art and Decadence from Nefertiti to Emily Dickinson. New Haven: Yale University press, 1990.
Pampel F. C. Cigarette Diffusion and Sex Differences in Smoking. American Sociological Association, 2001.
Pampel F. C. Global patterns and determinants of sex differences in smoking // International Journal of Comparative Sociology. 2006. Vol. 47. P. 466–487.
Paolucci E. O., Violato C. A meta-analysis of the published research on the affective, cognitive, and behavioral effects of corporal punishment // Journal of Psychology. 2004. Vol. 138. P. 197–221.
PappasN. Т., McKenryP. С, CatlettB. S. Athlete aggression on the rink and off the ice: Athlete violence and aggression in hockey and interpersonal relationships // Men and Masculinities. 2004. Vol. 6. P. 291–312.
Parker A. The construction of masculinity within boys' physical education // Gender amp; Education. 1996. Vol. 8. P. 141–158.
Pawlowski В., Atwal R., Dunbar R. I. M. Sex differences in everyday risk-taking behavior in humans // Evolutionary Psychology. 2008. Vol. 6. P. 29–42.
Pedersen W., Samuelsen S. O., Wichtstroem L. Intercourse debut age: poor resources, problem behavior, or romantic appeal? A population-based longitudinal study // Journal of Sex Research. 2003. Vol. 40. P. 333–345.
Pellegrini A. D. Boy's rough-and-tumble play, social competence, and group composition // British Journal of Developmental Psychology. 1993. Vol. 11. P. 237–248.
Pellegrini A. D. Perceptions and functions of play and real fighting in early adolescence // Child Development. 2003. Vol. 74. P. 1522–1533.
Pellegrini A. D. The development and function of rough-and– tumble play in childhood and adolescence: A sexual selection theory perspective // Play and development / A. Goncu, S. Gaskins (Eds.). Mahwah, NJ: Erlbaum, 2006. P. 77–98.
Pellegrini A. D., Bartini M. Dominance in early adolescent boys: Affiliative and aggressive dimensions and possible functions // Merrill-Palmer Quarterly. 2001. Vol. 47. P. 142–163.
Pellis S. M. Sex differences in play fighting revisited: Traditional and nontraditional mechanisms of sexual differentiation in rats // Archives of Sexual Behavior. 2002. Vol. 31. P. 17–26.
Peplau L. A., Frederick D. A., Yee C. et al. Body image satisfaction in heterosexual, gay, and lesbian adults // Archives of Sexual Behavior. 2008. Aug. 19. [Epub ahead of print].
Peterson J., Duncan N, CanadyK. A longitudinal study of negative life events, stress, and school experiences of gifted youth // Gifted Child Quarterly. 2009. Vol. 53. P. 34–49.
Peterson J. S., Ray К. Е. Bullying and the gifted: Victims, perpetrators, prevalence, and effects // Gifted Child Quarterly. 2006. Vol. 50. P. 148–168.
Piper H., Powell J, Smith H. Parents, professionals, and paranoia: The touching of children in a culture of fear // Journal of Social Work. 2006. Vol. 6. P. 151–167.
Pihlakoski L., SouranderA., Aromaa M. et al. The continuity of psychopathology from early childhood to preadolescence: A prospective cohort study of 3-12-year-old children // Eur Child Adolesc Psychiatry. 2006. Vol. 15. P. 409–417.
PlummerD. Sportophobia. Why do some men avoid sport? // Journal of Sport and Social Issues. 2006. Vol. 30. P. 122–137.
Pollack W. S. Real Boys: Rescuing Our Sons From The Myths of Boyhood. New York: Random House, 1998.
Poynting S., Donaldson M. Snakes and leaders: Hegemonic masculinity in ruling-class boys' boarding schools // Men and Masculinities. 2005. Vol. 7. P. 325–346.
Preckel F., Goetz Т., Pekrun R., Kleine M. Gender differences in gifted and average-ability students comparing girls' and boys' achievement, self-concept, interest, and motivation in mathematics // Gifted Child Quarterly. 2008. Vol. 52. P. 146–159.
Premodern Teenager: Youth in Society 1150–1650 / Ed. by K. Eisenbichler. Toronto: Centre for Reformation and Renaissance Studies, 2002.
Pressler M. W. Bored with her toys: Makers see girls growing up faster, and wonder how to entertain them // Washington Post. 2006. April 2. F01.
Preuss L. J., Dubow E. F. A Comparison between intellectually gifted and typical children in their coping responses to a school and a peer stressor // Roeper Review. 2004. Vol. 26. P. 105–111.
Puts D. A., McDaniel M. A., Jordan СL., Breedlove S. M. Spatial ability and prenatal androgens: meta-analyses of congenital adrenal hyperplasia and digit ratio (2D:4D) Studies //Archives of Sexual Behavior. 2008. Vol. 37. P. 100–111.
РукеК. D. Class-based masculinities: The interdependence of gender, class and interpersonal power // Gender amp; Society. 1996. Vol. 10. P. 527–549.
Raven S. The Old School: A Study in the Oddities of the English Public School System. L.: Hamish Hamilton, 1986.
Ray К. E., Peterson J. S. Bullying among the gifted: The subjective experience // The Gifted Child Quarterly. 2006. Vol. 50. P. 252–269.
Reed Т., Brown M. H. The expressions of care in the rough and tumble play of boys // Journal of Research in Childhood Education. 2000. Vol. 15. P. 104–116.
Rees C. R., Howell F. W., Miracle A. W. Do high school sports build // Social Science Journal. 1990. Vol. 27. P. 303–315.
Renold E. Primary school «studs»: (De)constructing young boys' heterosexual masculinities // Men and Masculinities. 2007. Vol. 9. P. 275–297.
Reynolds M. D., Tarter R., Kirisci L. et al. Testosterone levels and sexual maturation predict substance use disorders in adolescent boys: A prospective study // Biol Psychiatry. 2007. Vol. 61. P. 1223–1227.
Rheingold H. L., Cook K. V. The contents of boys' and girls' rooms as an index of parents' behavior // Child Development. 1975. Vol. 46. P. 459–463.
Ricciardelli L. A., McCabe M. P. Children's body image concerns and eating disturbance: A review of the literature // Clinical Psychology Review. 2001. Vol. 21. P. 325–344.
Ricciardelli L. A., McCabe M. P., Ridge D. The Construction of the adolescent male body through sport // Journal of Health Psychology. 2006. Vol. 11. P. 577–587.
Richards J. Happiest Days: The Public Schools in English Fiction. Manchester: Manchester Univ. press, 1988.
Rimm S. Peer pressures and social acceptance of gifted students // The Social and Emotional Development of Gifted Children: What Do We Know? / M. Neihart, S. M. Reis, N. M. Robinson, S. M. Moon (Eds.). Waco, TX: Pruftock Press, 2002. P. 13–18.
Rolison M. R., Scherman A. College student risk-taking from three perspectives //Adolescence. 2003. Vol. 38. P. 689–704.
Rose A. J., Rudolph K. D. A review of sex differences in peer relationship processes: Potential trade-offs for the emotional and behavioral development of girls and boys // Psychological Bulletin. 2006. Vol. 132. P. 98–131.
Rosenberg M. Society and the Adolescent Self-Image. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1965.
Rosenberg F., Simmons R. Sex differences in self-concept in adolescence // Sex Roles. 1975. Vol. 1. P. 147–159.
Rosenblitt J. C, Soler H., Johnson S. E., Quadagno D. M. Sensation seeking and hormones in men and women: Exploring the link // Hormones and Behaviour. 2001. Vol. 40. P. 396–402.
Rowe R., Maughan В., Worthman С. М. et al. Testosterone, antisocial behavior, and social dominance in boys: pubertal development and biosocial interaction // Biol Psychiatry. 2004. Vol. 55. P. 546–52.
Ruble D. N., Martin C. L., Berenbaum S. A. Gender development // Handbook of Child Psychology. 6-th ed. Vol. 3. NY: Wiley, 2006. P. 858–932.
Rutter M, Caspi A, Fergusson D et al. Sex differences in developmental reading disability: New findings from 4 epidemiological studies // Journal of American Medical Association. 2004. Vol. 291. P. 2007–2012.
Ryan C, Huebner D., Diaz Rl. M., Sanchez J. Family rejection as a predictor of negative health outcomes in white and latino lesbian, gay, and bisexual young adults // Pediatrics. 2009. Vol. 123. P. 346–352.
SaarniC, CamposJ.J., CmrasL.A., WitheringtonD. Emotional development: Action, communication and understanding // Handbook of Child Psychology. 6-th ed. Vol. 3. NY: Wiley, 2006. P. 226–299.
Sak U. A synthesis of research on psychological types of gifted adolescents // Journal of Secondary Gifted Education. 2004. Vol. 15. P. 75–79.
Sandberg D. E., Bukowski W. M., Fung СM., Noll R. B. Height and social adjustment: Are extremes a cause for concern and action? // Pediatrics. 2004. Vol. 114. P. 744–750.
Santtila P., Sandnabba N. K., Jem P. Prevalence and determinants of male sexual dysfunctions during first intercourse // Journal of Sex amp; Marital Therapy. 2009. Vol. 35. P. 86–105.
Sargent P. Real men or real teachers? Contradictions in the lives of men elementary teachers // Men and Masculinities. 2000. Vol. 2. P. 410–433.
Schaal В., Tremblay R. E., Soussignan R., Susman E. J. Male testosterone linked to high social dominance but low physical aggression in early adolescence // J Am Acad Child Adolesc Psychiatry. 1996. Vol. 35. P. 322–330.
Schindler N. Les gardiens du desordre: Rites culturels de la jeunesse a l'aube des Temps modernes // Histoire des jeunes en Occident / Sous la dir. De Giovanni Levi et Jean-Claude Schmitt. T. 1–2. P.: Seuil, 1994. P. 277–329.
Schlegel A., Barry H. HI. Adolescent initiation ceremonies: Cross-cultural codes // Ethnology. 1979. Vol. 18. P. 199–210.
Schlegel A., Barry H. HI. Adolescence: An Anthropological Inquiry. NY: Free Press, 1991.
Schrader A. M. Languages of the Lash: Corporal Punishment and Identity in Imperial Russia. Illinois Univ. Press, 2002.
Schulz K, Stanford K., Wolke D., Woods S. Bullying and victimization of primary school children in England and Germany: Prevalence and school factors // British Journal of Psychology. 2001. Vol. 92. P. 673–696.
Schulz K. M., Sisk C. L. Pubertal hormones, the adolescent brain, and the maturation of social behaviors: Lessons from the Syrian hamster // Molecular and Cellular Endocrinology. 2006. Vol. 254–255 P. 120–126.
SelfhoutM. H. W., DelsingM. J. M. K, terBogt T. F. M., Meeus W. H. J. Problem behavior: A two-wave longitudinal study heavy metal and hip-hop style preferences and externalizing // Youth amp; Society. 2008. Vol. 39. P. 435–452.
Sexing the Grove: Popular music and Gender/WhitelyS., ed. L. Routledge, 1997.
Shapka J. D., Keating D. P. Structure and change in self-concept during adolescence // Canadian Journal of Behavioural Science. 2005. Vol. 37. P. 83–96.
Sharlip I. Circumcision and risk of HIV transmission in Africa // Journal of Sexual Medicine. 2008. Vol. 5. № 11. P. 2481–2485.
Sharpe L. L. Play does not enhance social cohesion in a cooperative mammal // Animal Behaviour. 2005. Vol. 70. P. 551–558.
Sharpe L. L. Play fighting does not affect subsequent fighting success in wild meerkats // Animal Behaviour. 2005. Vol. 69. P. 1023–1029.
Shea D. L., Lubinski D., Benbow C. P. Importance of assessing spatial ability in intellectually talented young adolescents: A 20-year longitudinal study // Journal of Educational Psychology. 2001. Vol. 93. P. 604–614.
Silverman W. K., Nelles W. B. The influence of gender on children's ratings of fear in self and same-aged peers // Journal of Genetic Psychology. 1987. Vol. 148. P. 17–21.
Simons-Morton В., Lerner N., Singer J. The observed effects of teenage passengers on the risky driving behavior of teenage drivers // Accident Analysis amp; Prevention. 2005. Vol. 37. P. 973–982.
Single-Sex Versus Coeducation Schooling: A Systematic Review – Final Report, 2005.
Smithers A., Robertson P. Single-sex education seems to make no difference to students' achievements: a review of available research concludes. http://news.bbc.co.Uk/go/pr/fr/-/l/hi/ education/5117500, stm.
Some Memories of Beatings at Eton College. http://www. archivist. f2s. com/cpa/written/Etonl. htm.
Sommers С. Н. The War Against Boys: How Misguided Feminism Is Harming Our Young Men. NY: Simon amp; Schuster, 2000.
Sourander A., Aromaa M., Pihlakoski L. et al. Early predictors of deliberate self-harm among adolescents: A prospective follow-up study from age 3 to age 15 // Soc Psychiatry Epidemiol. 2005. Vol.40. P. 912–921.
Sourander A., Jensen P., RonningJ. A. et al. What is the early adulthood outcome of boys who bully or are bullied in childhood? The Finnish «From a Boy to a Man» study // Pediatrics. 2007. Vol. 120. P. 397–404.
Sourander A., Helstela L., Haavisto A., Bergroth L. Suicidal thoughts and attempts among adolescents: A longitudinal 8-year follow-up study // J Affect Disord. 2001. Vol. 63. P. 59–66.
Spaaij R. Identity in football hooliganism. Men like us, boys like them: Violence, masculinity, and collective // Journal of Sport amp; Social Issues. 2008. Vol. 32. P. 369–392.
Species, a user's guide to young men, 2008 http://www. dis-coveryspecies. com/.
Spelke E. S. Sex differences in intrinsic aptitude for mathematics and science: A critical review // American Psychologist. 2005. Vol. 60. P. 950–958.
Spiegel A. Q amp;A: Doctors on Puberty-Delaying Treatments. 2008 // http://www.npr.org/templates/story/story.php? storyld=90234780.
Stanford J. N., McCabe M. P. Sociocultural influences on adolescent boys' body image and body change strategies // Body Image. 2005. Vol. 2. P. 105–113.
Stein R. Born to Be a Trader? Fingers Point to Yes: Study Cites Early Testosterone Exposure // Washington Post. January 13. 2009. P. A02.
Steinberg L. A social neuroscience perspective on adolescent risk-taking // Developmental Review. 2008. Vol. 28. P. 78– 106.
Steinberg L., Monahan К. С Age differences in resistance to peer influence // Developmental Psychology. 2007. Vol. 43. P. 1531–1543.
Stone L. The Family, Sex and Marriage in England. NY: Harper, 1979.
Straus M., Sugarman D., Giles-Sims J. Spanking by parents and subsequent antisocial behavior of children // Arch Pediatr AdolescMed. 1997. Vol. 151. P. 761–767.
Susman E. J., RogolA. Puberty and psychological development // Handbook of Adolescent Psychology. Second ed. / Ed. by R. M. Lerner, L. Steinberg. NY: Wiley, 2004. P. 15–44.
Symonds A. The Memoirs of John Addington Symonds: The Secret Homosexual Life of a Leading 19th Century men of Letters / Ed. and introduced by P. Grosscurth. NY: Random House, 1984.
Taga A., Markey C. N., Friedman H. S. A longitudinal investigation of associations between boys' pubertal timing and adult behavioral health and well-being // Journal of Youth and Adolescence. 2006. Vol. 35. P. 380–390.
Tamres L. K., Janicki D., Helgeson V. S. Sex differences in coping behavior: A meta-analytic review and an examination of relative coping // Personality and Social Psychology Review. 2002. Vol. 6. P. 2–30.
Teens and Social Media. Pew Internet amp; American Life Project 202-419-4500 http://www. pewinternet. org/
Terwilliger J. S., Titus J. C. Gender differences in attitudes and attitude changes among mathematically talented youth // Gifted Child Quarterly. 1995. Vol. 39. P. 29–35.
Thome B. Gender Play: Girls and Boys in School. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 1994.
Trends in HIV– and STD-Related Risk Behaviors Among High School Students – United States, 1991–2007 // Morbidity and Mortality Weekly Report. August 1, 2008. Vol. 57. № 30.
Trzesniewski K. H., Donnellan M. В., Moffitt Т. Е. et al. Low self-esteem during adolescence predicts poor health, criminal behavior, and limited economic prospects during adulthood // Developmental Psychology. 2006. Vol. 42. P. 381–390
Tsolidis G., Dobson I. R. Single-sex schooling: Is it simply a 'class act'? // Gender and Education. 2006. Vol. 18. P. 213–228.
Tuvemo T, Jonsson В., Persson I. Intellectual and physical performance and morbidity in relation to height in a cohort of 18-year-old Swedish conscripts // Horm Res. 1999. Vol. 52. P. 186191.
Udry J. R. The National Longitudinal Study of Adolescent Health (Add Health), Waves I and II, 1994–1996; Wave III,
2001–2002 [Machine-readable data file and documentation]. Chapel Hill, NC: Carolina Population Center, University of North Carolina at Chapel Hill, 2003.
Ulph F., Betts P., Mulligan J., Stratford КJ. Personality functioning: The influence of stature // Arch. Dis. Child. 2004. Vol. 89. P. 17–21.
Van Bokhoven I., van Goozen S. H., van Engeland H. et al. Salivary testosterone and aggression, delinquency, and social dominance in a population-based longitudinal study of adolescent males //Horm Behav. 2006. Vol. 50. P. 118–125.
Van de Gaer E., Pustjens H., Van Damme J., De Munter A. Effects of single-sex versus co-educational classes and schools on gender differences in progress in language and mathematics achievement // British Journal of Sociology of Education. 2004. Vol. 25. P. 307–322.
Veenstra R., Lindenberg St., Bonne J. H. et al. The dyadic nature of bullying and victimization: Testing a dual-perspective theory // Child Development. 2007. Vol. 78. P. 1843–1854.
Vermeersch H., Sjoenb G. Т., Kaufman J. M., Vincke J. The role of testosterone in aggressive and non-aggressive risk-taking in adolescent boys// Hormones and Behavior. 2008. Vol. 53. P. 463–471.
Vincent L. 'Boys will be boys': Traditional Xhosa male circumcision, HIV and sexual socialization in contemporary South Africa // Culture, Health amp; Sexuality. 2008. Vol. 10. P. 431–446.
Voss L. D. Is short stature a problem? The psychological view // Eur J Endocrinol. 2006. Vol. 155. P. S39-S45.
Wallien M. S. C., Cohen-Kettenies P. T. Psychosexual outcome of gender dysphoric children // J. Am. Acad. Child and Adolesc. Psychiatry. 2008. Vol. 47. P. 1413–1423.
Wannamaker A. Men in cloaks and high-heeled boots, men wielding pink umbrellas: Witchy masculinities in the Harry Potter novels // The Looking Glass: New Perspectives on Children's Literature. 2006. Vol. 10. January.
Waugh A. The Loom of Youth. L.: The Richard's press, 1955.
Weber E. U., BlaisA., BetzE. N. A domain specific risk-attitude scale: Measuring risk perceptions and risk behaviors // Journal of Behavioral Decision Making. 2002. Vol. 15. P. 263–290.
Wetherill R. R., Fromme K. Alcohol use, sexual activity, and perceived risk in high school athletes and non-athletes // Journal of Adolescent Health. 2007. Vol. 41. P. 294–301.
Whiting В. В., Edwards С. Р. Children of Different Worlds: The Formation of Social Behavior. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1988.
Whiting B. B, Whiting J. W. M. Children of Six Cultures: A Psycho-Cultural Analysis. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1975.
Whitley В. Е. Gender differences in computer-related attitudes and behavior: A meta-analysis // Computers in Human Behavior. 1997. Vol. 13. P. 1–22.
WHO. What about boys? A literature review on the health and development of adolescent boys. Geneva: WHO, 2000.
Wilier R. Overdoing Gender: Paper presented at the annual meeting of the American Sociological Association. Marriott Hotel, Loews Philadelphia Hotel, Philadelphia, PA. Aug 12, 2005.
Willis P. Learning to Labour: How Working Class Kids Get Working Class Jobs / L.: Saxon House, 1977.
Wilson P. Perceptual distortion of height as a function of ascribed academic status // J. Soc. Psychol. 1968. Vol. 74. P. 97– 102.
Younger M. Warrington M., Gray J. et al. Raising Boys' Achievement. University of Cambridge Faculty of Education, 2005.
Yurgelun-Todd D. Emotional and cognitive changes during adolescence // Current Opinion in Neurobiology. 2007. Vol. 17. P. 251–257.
Youth Sexuality: Repeat survey of 14 to 17-years-olds and their parents. Commissioned by Bundeszentrale fuer gesundheitliche Aufklaerung. Bielefeld, 2006.
Zazzo В. Le sentiment de maturite chez l'adulte // Enfance. 1969. № 1–2. P. 1–44.
Zerle C. Die eigene Rolle finden: Wie junge Maenner sich Vatersein vorstellen // Deutsches Jugend Institut Bulletin. 2008. № 3–4. S. 10–12.
ZieglerA., FinsterwaldM., Grassinger R. Predictors of learned helplessness among average and mildly gifted girls and boys attending initial high school physics instruction in Germany // Gifted Child Quarterly. 2005. Vol. 49. P. 7–18.
Zimmer-Gembeck M. J., Helfand M. Ten years of longitudinal research on U. S. adolescent sexual behavior: Developmental correlates of sexual intercourse, and the importance of age, gender and ethnic background // Developmental Review. 2008. Vol. 28. P. 153–224.
Zucker K. J. On the «natural history» of gender identity disorder in children // Am. Acad. Child Adolesc. Psychiatry. 2008. Vol. 47. P. 1361–1363.
Zuckerman M. Sensation Seeking and Risky Behavior. Washington: American Psychological Assoc, 2007.