День рождения  - и вправду грустный праздник, особенно когда человеку исполняется тринадцать лет, и он сам не чувствует, как растёт, а ты чувствуешь слишком. Когда-то (года два назад) он вдруг сказал, что хочет подольше остаться ребёнком. Теперь это, видимо, прошло. Совсем.
     А тогда… Егор мечтал о новом велосипеде. Долго искали, наконец, нашли, какой нужно. Он был счастлив, конечно. Мы его купили с рук, итальянский, неплохой вроде, и он тут же, в тёмном подъезде, обхватил меня лапами и расцеловал. Все следующие дни пропадал во дворе, возвращался счастливый. Потом у велосипеда отлетела педаль, ещё что-то поломалось. Он всё чинил сам – очень мастеровитый, очень рукастый. Я всегда втайне завидовал и гордился тем, что у него всё так ладно получается. У меня у самого лапки кудрявые: гуманитарий, блин.
     Но была ещё одна вещь, которую я должен был ему сказать. И мог сделать это, только подарив ему талисман.
     Камень, по-моему, назывался сердолик. Я точно не помню названия. Было написано, что он подходит его знаку зодиака, но я купил не поэтому, я купил потому, что красивый. Легко-оранжевый, чуть мутноватый - цвет неба, которое ещё только намекает на встающее солнце, за час до настоящего рассвета.
     Мы как-то раз с ним написали хорошую балладу на стихи Пушкина – «Храни меня, мой талисман». Красивая штука получилась, в духе раннего Элтона Джона, но печальней и величавей, что ли. В импровизациях он перенял мой фортепианно-роковый стиль и вкусы: ну, там Макаревич, Нау и так далее. Потом эту вещь он исполнял на местных сценах, а я рассказывал ему про Александра Сергеича, человека, у которого ничего не осталось – «прощай, надежда, спи, желанье» – кроме талисмана, но и талисман не сумел сохранить ему жизнь. Мне кажется, Егор понял это, и песня в его исполнении звучала очень правильно, хотя тогда ему было и вовсе лет одиннадцать.
     …Я вытянул сердолик на кожаном шнурке и протянул ему.
     - Хочу подарить тебе это, - сказал я и сглотнул. – Это ерунда, камешек, но мне хотелось бы, чтобы ты знал: в нём – как будто моя жизнь. Вместе с ним я вручаю тебе свою жизнь, вот и всё.
     Он стал очень серьёзным. Он умеет становиться серьёзным и понимающим.
     - Ты вырастешь, - сказал я, - у тебя будет своя жизнь, свои дела. У меня тоже многое изменится. Но мою жизнь я вряд ли ещё кому-нибудь вручу.
     Я не хотел бы, чтобы это показалось пафосным. Просто ну не мог я сказать этого напрямую. Мальчишка может понять всю глубину происходящего только через игровой момент (как взрослый – через символ, например).
     Он принял шнурок и поцеловал меня. Раньше он часто целовал меня.
     
     Мне кажется, что почему-то именно с этого момента он начал стремительно расти и меняться. Сердолик сначала был у него на шее, потом он снял его и повесил на какой-то гвоздик, но дело было не в этом.
     В его жизни всегда было множество важнейших мелочей, застилающих всё прочее, и он шёл у них на поводу, стараясь не замечать главного. Ему было страшно замечать главное, потому что главное обязывало его к чему-то: творчеству, размышлениям, ответственности. Я тоже претендовал на главность. Это пугало его. Я наделал много ошибок, стараясь стать главным. Главным нельзя стать насильно. А вручать без спроса жизнь тоже нельзя насильно, потому что это может вызвать у человека страх и неприятие. Особенно у тринадцатилетнего. С хрена ли этот тип вручает мне свою жизнь? Отделаться, забыть, замять – как будто ничего и не было.
     С гвоздика сердолик перекочевал в дальний-дальний ящичек.
      Господи, да разве дело было в сердолике? Я занимался с ним, стремился к нему, делил с ним его проблемы, жил им – но ни разу не спросил, а нужно ли ему это. А оказывалось, что моё внимание вызывало в нём всё тот же страх. Он не хотел этого. В его жизни были мама, папа, бабушка, дедушка, друзья, учителя – ему всё додавали, он не нуждался ни в каких лишних привязанностях. Ни по отношению к кому-то, ни, тем более, по отношению к нему самому.
     И ещё его, как человека практичного, очень волновало будущее. Действительно, когда у него будет своя семья, дети, работа, своя взрослость – что он будет делать с чужой жизнью, болтающейся на кожаном шнурке? Это и вправду был камень на шее.
     Помню, как однажды рыдающая девчонка с параллельного курса накинулась на меня в пустом коридоре и призналась мне в любви, повторяя, что это меня ни к чему не обязывает. Какой тяжкий груз я ощутил на своём сердце! Обязывало, обязывало, ещё как! К ней я никаких чувств не питал, и потому от действительно искреннего её признания мне стало как раз нелегко и мерзко. Я словно разозлился, что на меня повесили это признание, эту ответственность за человека, от меня зависящего.
     Но Егор на меня не злился. Он просто забывал.
     На пороге своего четырнадцатилетия Егор совершил по отношению ко мне предательство, подробности которого к сегодняшнему рассказу не относятся. Одновременно с этим он уехал на море. Сердолик взял демонстративно с собой, чтобы смягчить в моих глазах степень своей вины (он всегда хорошо чувствовал даже на пианино, какой нотой можно смягчить резкий аккорд).
     На море в лагере он пережил первую сильную любовь, бурный роман с девчонкой из их группы. Обстановка способствовала: лето, море, закаты, благоухающие вечера… Они сидели перед закатом на берегу и целовались. Было там ещё множество милых подробностей, в которые он стесняется вдаваться; главное – не это. Главное, что вернулся он уже без талисмана.
     Я не стал ни на чём настаивать. Вполне возможно, что она сняла сердолик с его шеи и кинула в море. Хуже, если он потерял его сам, действительно случайно. Я только спросил его, помнит ли он, что я сказал ему год назад, когда дарил этот талисман. Он отвёл глаза и ответил, что не помнит. Я имел глупость напомнить, и он разозлился. В его жизни было всё – а теперь и любимая девочка, сорванный цветок, её улыбка, губы, ласка; он нуждался в ней, он хотел беречь, хранить, любить её, а не быть обременённым глупой жизнью человека, которого он всегда внутренне чурался.
     В любом случае, сердолик потерялся вовремя.

                              На его четырнадцатилетие я купил ему в комнату диван – широкий и красивый, с примеркой на «двуспальное» будущее. Он снова был рад – ведь диван и велосипед, в отличие от крошечного сердолика, ни к чему не обязывают. Но уже, конечно, меня не целовал – он теперь вообще очень редко ласкался, мечтая уже о других ласках и других поцелуях.
     Иногда меня настигает мысль – а где сейчас моя жизнь? Лежит она на морском дне, обронена где-то в вагоне поезда, закатилась в какой-нибудь тридевятый пыльный угол? Кто её нашёл, кто её подобрал, в чьих она пальцах? И чего она стоит? И почему её можно предать или потерять, не испытав при этом никакой боли?
     В такие минуты я тайком от всех сажусь за пианино, наигрываю ту самую музыку, когда-то сочинённую Егором – «прощай, надежда, спи, желанье»… И вспоминаю, как рассказывал ему о человеке, у которого ничего не осталось, кроме талисмана, но и талисман не сумел сохранить ему жизнь.

©Kub