Я остаюсь.
     Как в той песне - "я остаюсь, чтобы жить". Мне тоже несладко, я тоже ощущаю выматывающую усталость. Но я остаюсь.
     Я сажусь в поезд и еду на свой любимый полустанок. Я захожу в лес, глажу рукой морщинистую кору, гляжу, как сквозь берёзовое осеннее золото просвечивает синее небо. Этот полустанок - моё любимое место на Земле, он всегда знает, чем меня утешить.
     В этот раз утешает груздями. В лесах - огромное их количество, а я так их люблю искать, они ведь прячутся под бугорками. Я всегда безошибочно определяю по бугорку - груздь это или нет. Это у меня с раннего детства. Инстинкт грибного квестера.
     …Его я тоже когда-то учил распознавать эти бугорки. Он, деловито сопя, нагибался над ними, раскапывал, радовался.
     …В лесу спокойно, особенно одному. Осенью тут стоит кромешная тишь - только поезд иногда слышен. Деревья заслоняют ужас, страх, боль жизни ветвями.
     Очень много ветвей, очень много золота. Листья ещё не все опали. Влажный запах мха, грибов, сладкой сырости.
     "Счастье почти недостижимо"… Можно прислониться к дереву, можно ощутить остывающую предзимнюю его жизнь, загустевающее движение соков в стволе - и понять, что для счастья человеку нужно очень мало. Очень мало.
     Мне очень много дано. И даже сейчас - очень много. Я стою и смотрю вверх, на берёзовые, сосновые верхушки. Лес здесь смешанный. Каждое дерево поёт по-своему. Каждое дерево - и согнутое, и искривлённое, и даже сломанное - поёт по-своему, но одно и то же: поёт во славу бытия.
     …Сейчас у меня ничего нет, иногда кажется, что жить очень пусто. Но когда он был, мне кажется, я научил его этой вещи: уметь быть счастливым. Уметь радоваться каждому дню, минуте, каждому встреченному хитрому груздю, каждой горсти осеннего золота на ветвях, каждой капле дождя, падающей на лицо.
     И если он сейчас счастлив, я тоже счастлив.
     …Иногда и мне становится страшно. Потому что ветра поют вокруг меня и продувают пространство. Но в лесу это незаметно. А какие закаты на местных озёрах! А какой пейзаж открывается с окрестных холмов! А какие птицы распевают здесь по утрам, даже осенью!
     Господи, сколько Ты дал мне! А я всё плачу и плачу; всё устал я и устал, и солнышка-то мне не видно, и птиц не слышно, и страх меня преследует по пятам, и крест у меня на спине тяжеленный. Но… небось не тяжелей, чем когда-то был у Тебя.
     …Ну дай я пореву, дай пореву. Дай пожалуюсь на усталость и боль, дай вспомню его, тонкого, одиннадцатилетнего, светлого моего. Тяжелей-то всего то, что ведь действительно он всюду мелькает: и вон там, среди стволов сосен, и тут, у летнего озера, в камышах, где он переодевал плавки и бегом мчался в радостную воду, и на опушке, где мы собирали грибы. А когда вечером я забираюсь в маленькую дачную комнатку и жгу одновременно печку и свечку, печку-свечку, его тень мерцает и двигается на стене, потому что несколько осеней назад мы сидели с ним так вдвоём. Дай я пореву, потом задую свечку, задвину заслонку, повернусь лицом к стене и засну.
     …И пока я буду спать, за маленьким окошком пойдёт первый снег. Он потечёт по воздуху, чистый и холодный, как забвенье, он не будет таять, и потому за несколько часов выбелит всё вокруг. Но я буду спать, и в комнатке будет тепло, и мне приснится несколько снов, о которых я никому не расскажу.

©Kub