В этом году я пошёл в шестой класс, и наша учительница немецкого языка, госпожа Лядюре, сказала мне, что Эрнст в переводе означает «серьёзный».

Мы-немцы.

Мои родители приехали во Францию сразу же после их знакомства. Встретились они в Германии. Папа понравился маме, а мама – папе, и они решили переехать в Париж. Поженились они сразу же до этого, или сразу после. Говорят они без акцента.

Мы с Максом родились здесь.

В школе, практически с детского сада нас называют «грязными немцами», «Роммелями» или «Rommel heil Hitler», и даже просто «Hitler». Наша настоящая фамилия Воммель; вот уже тридцать лет как закончилась война, но немцы оставили неприятные воспоминания о себе в каждой французской семье.

Макс выбрал в качестве иностранного языка английский, а я решил изучать немецкий. В доме никогда не говорят на этом языке. Разве это нормально зваться Эрнстом Воммелем и не уметь говорить по-немецки?

В начальной школе учительница поддержала мой выбор, так как я хорошо успевал.

Папа и мама ничего не сказали.

Эрнст спит в самом эпицентре бури из простыней и наволочек. Ночью, весь в поту, он рычит, дёргает ногами, кашляет, вскрикивает, тукается об стену, скрипит зубами. В семье Воммелей все привыкли уже к его беспокойным ночам. Мы не слова не говорим ему. Только когда он позовёт.

«Мама!»

Эрнст был сложным ребёнком. С утра до вечера он кричал и жестикулировал, разбивал всё, что попадётся ему под руку, расковыривал ложкой деревянную табуретку, которую Макс оставил нетронутой, опрокидывал по сто раз на дню мусорное ведро на кухне, давил бутылки с подсолнечным маслом до тех пор, пока оно не вытекало наружу, вырывал все цветы и испражнялся мимо горшка.

Потом он научился разговаривать и немного успокоился. Словно воин, потерявший свою шпагу.

Для битв у него осталась только ночь.

Каждое воскресенье Эрнст вскакивает раньше всех. Он бесшумно вылезает из своей кровати трёхлетнего мальчика, писает в личное биде в ванной комнате и входит в комнату родителей. Они спят.

Эрнст огибает кровать и будит маму. Она хватает его, обнимает и уступает место посередине. Он скользит под одеяло, и она засыпает.

Рядом с ним возвышается, будто скала, спина отца.

Эрнст не знает, на какой бок ему лечь. Ему хорошо. Он чувствует, как к нему прижимаются два тела и его обволакивает тепло.

Через какое то время Катарина Воммель просыпается. И хоть теперь много места, Эрнст дремлет, прижавшись к отцу.

Спустя полчаса встаёт и Хорст Воммель. Ребёнок остаётся один на большой кровати. Он спит глубоким сном.

И тогда очень сложно его разбудить.

Его надо выдёргивать из постели, словно из комы.

***

С недавних пор у Эрнста косоглазие. Это очень беспокоит госпожу Воммель.

Она ведёт его к окулисту.

«Вы во Франции проездом или живёте тут?

-Мы тут живём.

-Госпожа Воммель, вы обратились слишком поздно. Ваш ребёнок можно сказать, уже потерял левый глаз.

-Что?

-Понимаете ли, ему уже четыре с половиной года, надо было приходить раньше. Это неразумно. Процесс начался года в два и теперь уже поздно что-то делать.

-Но это невозможно!

-Почему же вы так долго ждали?

-Доктор… я ... я даже и не подозревала об этом. Я пришла к вам просто на консультацию из-за небольшой эстетической проблемы…

-Эстетической проблемы? Ну так вот, вы ошибались! Теперь уже ничего не поделаешь».

Врач прописывает Эрнсту несколько упражнений. Он программирует целую серию сеансов с госпожой Воммель. Бедняжка словно парализована.

Ей потребуется несколько месяцев на то, чтобы перестать давать деньги врачу, который постоянно повторяет, что она пришла слишком поздно и ничего уже не поделаешь.

Госпожа Воммель ведёт мальчика к другому окулисту. Тот ей объясняет, что левый глаз её сына не может быть мертвым, так как он ещё различает светотень.

«Когда я закрываю его правый глаз и провожу рукой мимо левого… вот так… смотрите... Обратитесь к профессору Гасти. Позвоните ему от моего имени и скажите, что это очень срочно».

Приёмная в поликлинике очень уютная. Там есть книжки и игры, помогающие детям скрасить минуты ожидания. Эрнст погрузился в историю о трёх медведях. Он выбрал эту книгу потому, что хорошо её знает: мама ему часто читает её вечером.

«Да, вы правы, госпожа Воммель. Глаз, различающий светотень, не может быть мёртвым. В конечном итоге, это вопрос здравого смысла. Чтобы его левый глаз смог хорошо функционировать, нужно закрыть правый».

***

Эрнст ослеп.

Его правый глаз закрыт пиратской повязкой, и его мозг пока ещё не может читать переданное левым глазом изображение. Он не может ничего делать, поэтому натыкается на стены и набивает себе синяки. Иногда он срывает свою повязку.

Эрнст надевает первые в своей жизни очки.

Повязку заменяют специальным вантузом, который приклеивают к правому хрусталику, создавая тем самым тёмное пространство вокруг глаза. Эрнст доволен: вантуз не так заметен, как повязка

Он учится играть сам с собой. На плитках линолеума он создаёт автомобильные трассы. Интенсивное движение, аварии с человеческими жертвами.

Через какое-то время вантуз заменяют слоем микропоры, прикреплённой к правому хрусталику. Эрнст счастлив. Его правый глаз видит свет.

Эрнст хитрит. Он спускает очки на самый кончик носа и смотрит из-под матового стекла.

Скрепя сердце, госпожа Воммель, чтобы нейтрализовать действующий глаз, закапывает в него нитропин

Так проходят месяцы, годы. Всё это время она водит его на приём к окулисту для выполнения упражнений для глаз: посадить попугая в клетку, младенца в манеж, поставить трактор в гараж, а цветочный горшок на подоконник.

Выводы профессора Гасти обнадёживают.

Он перепоручает семью Воммель своему бывшему ученику-практиканту, доктору Салаву, кабинет которого находится недалеко от их дома.

В детском саду госпожа Воммель практически каждый день встречается с воспитательницей Эрнста. Всё идёт хорошо.

Эрнст впервые пишет своё имя. Начал он справа на листе, и закончил слева. Оно читается, словно в зеркале. Госпожа Воммель беспокоится. Воспитательница её успокаивает.

«Не тревожьтесь понапрасну. Как только он научится читать, всё встанет на свои места».

***

Сегодня я иду в первый класс; наконец-то я окажусь в младшей школе. Макс там уже два года.

Когда мы входим на школьный двор, Макс остаётся рядом со мной. Он показывает мне туалеты, двор и через некоторое время убегает к своим друзьям.

Из-под очков я смотрю, на что похожа моя новая школа. Я замечаю в углу одиноко стоящего Тьерри Форнери. В прошлом году мы были вместе с ним в садике. Я иду к нему.

« Привет.

-Привет».

Я прислоняюсь к стене. Тьерри Форнери не был моим лучшим другом, им был Антуан Каре, но тут я его не вижу.

« Как провёл каникулы?

-Хорошо.

-Ты где был?

-На море».

У Тьерри Форнери нет особого желания рассказывать мне о своих каникулах, но это меня не удивляет: он не очень-то разговорчив.

«Ты не видел Антуана Каре?

-Он в другой школе.

-Правда?

-Родители отдали его в школу имени Теофиля Готье, потому что это недалеко от их дома.

-А кто тебе это сказал?

-Его мама сказала это моей маме.

Школа начинается не самым лучшим образом.

«Так это Роммель Немец!»

Как только во двор вошёл Фредерик Могель, он сразу же увидел меня. Как бы я хотел, чтобы этот дурак оказался бы в школе Теофиля Готье вместо Антуана Каре. Он первый начал называть меня Роммелем и Гитлером и объяснил всем своим товарищам, кто это был, и что все немцы были негодяями. Этот зануда будет то же самое делать теперь и здесь. Побыстрее бы пятый класс.

Мы входим в класс. Нашу учительницу зовут Корина Джинимо и у неё очень строгий вид. Меня сажают в третий ряд рядом с Тьерри Форнери. Фредерик Могель сел в глубине класса в другом ряду.

Перекличка. В списке я самый последний. Естественно она спрашивает у меня о происхождении моей фамилии. Я отвечаю. Слышно, как Фредерик Могель прыскает со смеху.

Я умею писать свои имя, фамилию и некоторые слова, выученные в детском саду. Я также знаю буквы, которые мама показывает мне в своих глянцевых журналах. Надеюсь, что остальные читать ещё не умеют.

***

Эрнст учится читать, когда освобождают его правый глаз. Он торопится. Этот глаз нужно закрывать как можно чаще.

Когда он читает только левым глазом, ему обводят все буквы «е» в журналах. По странице в день. Иногда он меняет буквы, но толку от этого не так уж и много. На одной странице журнала столько букв «е»!

Для лучшего функционирования глаза, Эрнст принимается нанизывать на нитку мелкие жемчужины для изготовления колье по различным образцам, так, как этому он научился в школе с госпожой Джинимо. Эти колье он дарит потом маме и господину Салаву.

Глаз наконец то оживает. Медленно. Эрнст может читать левым глазом большие буквы на экране в кабинете окулиста.

Все выражают по этому поводу своё удовлетворение: и родители мальчика, и доктор Салаву, привязавшийся к маленькому пациенту.

Но этот оживающий глаз мешает Эрнсту. Он должен его закрывать, чтобы найти жёлтый мяч в ящике для игрушек, иначе все цвета смешиваются, и тогда найти ничего не возможно.

***

«Не будешь же ты дарить бриллиантовое колье своему окулисту?»

Папа суёт свой нос в мои дела.

«Почему нет? Он мне нравится. Ты же его совсем не знаешь.

-Пусть подарит, Хорст».

Для мамы самое главное, что я хорошо и чётко вижу.

Когда я прихожу к доктору Славу, то мы начинаем всегда с экрана с буквами, который висит на противоположной стене. Господин Салаву просовывает сложенный вдвое листок бумаги под правое стекло очков и мне нужно прочесть буквы. Частенько этот листок мне мешает: либо клочок бумаги упирается мне в глаз, либо щекочет мне бровь, либо же не полностью закрывает глаз и тогда мне трудно сосредоточиться. Мама и доктор Салаву мило разговаривают между собой, а я называю буквы, которые вижу. Как только я прочитываю все буквы, господин Салаву подкручивает винтик и появляются более мелкие буквы. Всегда наступает момент, когда мой глаз начинает прыгать и я перестаю различать В и Ы, М и Н. Я пытаюсь ухватить букву, но ничего не говорю, а господин Салаву требует «Дальше?», я смотрю краем глаза, чтобы он не прыгал, но он всё равно прыгает и я говорю « Я больше не вижу». Затем господин Салаву даёт мне небольшую деревянную дощечку. На этой дощечке тексты. Самый первый текст-лёгкий, с нормальными буквами. Последний написан, как курица лапой.

Правым глазом мне удаётся прочитать только последний текст. Господин Салаву заставляет меня начинать сразу же с предпоследнего. Левым глазом я начинаю всё сверху.

Теперь я справляюсь с первым текстом. После трёх-четырёх слов господин Салаву меня останавливает.

Второй даётся мне значительно труднее, но я, тем не менее, догадываюсь. В третьем я различаю только слова из двух букв, он, на, а на более длинных словам я теряюсь. Я вижу первую букву, а после второй я уже не помню предыдущей. Я перескакиваю на конец слова, расшифровываю последнюю букву, мама и доктор Салаву о чём-то болтают, я цепляюсь за эту последнюю букву и пытаюсь продвинуться к началу слова, окончательно запутываюсь, выбираю более короткое слово, мой глаз скачет во всех направлениях, как мячик пинг-понга, и я сдаюсь.

Мы так часто ходим к окулисту, что мама и доктор Салаву спелись как голубки. Господин Салаву мне нравится. Он тоже меня любит, он видит, как много я занимаюсь.

Когда мой глаз показал хорошие результаты, мама всю дорогу домой вела себя за рулём нашей Симки 1000 как сумасшедшая.

***

Когда Эрнст решает собрать для кого-нибудь колье, он вытаскивает все свои горшочки с жемчужинами и раскладывает их у себя на столе. Он выбирает цвет, форму, размер, насыпает немного от каждого цвета в крышку от выбранного ящичка. Так удобнее нанизывать жемчужины, и это позволяет сразу выбрать нужную.

Эрнст делает колье в форме лесенки. Ступеньки голубого цвета, а перекладины-белого. Это сложная модель: для неё нужно две иголки и две нитки, Эрнст тщательно следит за тем, чтобы нитки не переплетались.

К нему подходит Господин Воммель.

«Ты обвёл все буквы «е»?

- Нет.

-Ну так обводи.

-Мне надоело.

-Что значит надоело?

-Мне неохота обводить все «е» в тексте.

-Дело не в охоте, а в том, что это надо сделать.

-Но я сейчас делаю колье. Это одно и то же.

-Хватит спорить! Поднимайся, бросай это чёртово колье и пошли со мной на кухню. Я хочу, чтобы ты сделал положенные две страницы текста до того, как мама вернётся из парикмахерской.

-Во-первых , не две страницы, а одну…»

Господин Воммель хватает сына за руку и отрывает его от стула. Делает он это с такой силой, что два горшочка с жемчугами опрокидываются. Он покидает комнату, будучи в объятиях своего отца, и жемчужный дождь проливается белыми и синими цветами на линолеум. Эрнст заходится в рыданиях.

«Мои жемчужинки! Ты их уронил! Теперь они снова все смешались.

-Разберёмся с этим позже».

Господин Воммель приносит сына на кухню.

«Садись».

Эрнст садится. Отец отправляется за журналом «Elle», который читает госпожа Вомель, листает его и протягивает ребёнку.

Он выбрал статью на две страницы без единой фотографии. Господин Воммель усаживается рядом с сыном.

«Из-за слёз я ничего не вижу.

-Это твои проблемы. Подожди, пока они высохнут».

Эрнст снимает очки, вытирает глаза, левое стекло очков и вантуз на правом стекле, надевает их снова и принимается за дело.

Покончив с первым параграфом, он даёт свою работу на проверку господину Воммелю.

«Ты пропустил четыре буквы. Для одного параграфа это много. Так, слушай меня внимательно. Ты сейчас спокойно, не спеша, сделаешь две страницы, а я отойду. Как только ты закончишь, позовёшь меня. Каждая пропущенная буква «е» равняется одному дню, в течение которого я не скажу тебе ни слова. Я не терплю, когда надо мной смеются».

Господин Воммель встаёт и выходит из комнаты.

Работа идёт медленно.

Время от времени, Эрнст останавливается, надвигает очки на кончик носа и пролистывает журнал. Когда его правый глаз становится свободным, он ощущает непривычное изображение, которое передаётся в мозг его левым глазом. Через минуту это ощущение проходит, мальчик поправляет очки, прилаживает вантузу вокруг правого глаза и продолжает работу.

Когда госпожа Воммель возвращается из парикмахерской, Эрнст только начал делать вторую страницу.

Она наклоняется, целует его в щёку и запускает пальцы в его длинные светлые волосы.

«Ты ходила в парикмахерскую?

-Да.

-Но тебе же ничего не состригли.

-Состригли. Кончики. Продолжай, дорогой».

Она исчезает.

Эрнст больше не может, он останавливается теперь практически на каждой фразе. Его живот урчит от усталости.

Он закрывает глаза, кладёт щёку на страницу и следует пальцем по пластиковому узору стола.

Время от времени из гостиной доносится голос отца.

«Ты закончил?»

-Нет ещё».

Госпожа Воммель больше не появляется.

Казалось, прошла целая вечность, пока Эрнст достиг конца второй страницы. Для того, чтобы всё перечитать и обнаружить не обведённые буквы, сил больше не остаётся.

«Я закончил».

Господин Воммель приходит и садится рядом с сыном. Эрнст снял очки, отодрал вантуз и смотрит на отца в ожидании вердикта.

Четыре.

«Сегодня у нас суббота. До утра среды я не скажу тебе ни слова».

Воммель выходит.

Эрнст возвращается к себе в комнату. Он собирает с пола все жемчужинки и раскладывает их. Урон не значительный: две коробки остались наполовину заполненными.

***

Сегодня я сделал колье в виде цветов, обвёл буквы «е» на одной странице журнала, мы поели гуляш, сходили на прогулку в лес, где мы с Максом поиграли в мяч. Потом мы вернулись, я помылся, мы покушали салат и бутерброды с колбасой. Потом мы с Максом легли спать, пришла мама, поцеловала нас перед сном, потом пришёл папа и поцеловал только Макса, как и вчера вечером. Затем он погасил свет.

Как и было сказано, за целый день он не разу не обратился ко мне. Он даже на меня не посмотрел.

Я уже было заснул, когда вдруг услышал, как мама и папа ругаются на кухне на немецком языке. Мама была просто в гневе, она говорила раз в пять больше, чем папа. В принципе, я не должен был их слышать. По-немецки родители говорят очень редко. Только когда они ссорятся, и когда мы с Максом спим. Забавно слушать, как они кричат на незнакомом мне языке. Как будто они мне были чужие. Даже голоса были другие, не их.

Если бы тут был Фредерик Могель, он сказал бы «Чёртовы немцы!».

Через некоторое время они умолкли.

Папа вошёл в комнату.

Я закрыл глаза.

Он сел на мою кровать, наклонился надо мной и тихонечко позвал.

«Эрнст?

-Да

-Прости меня.

Я ничего не ответил.

-Простишь?

-Да»

Он обнял меня и прижал к себе.

Он заплакал. Я обнял его как можно крепче, мне было немного неловко от того, что папа плакал. Плачущего папу я видел в первый раз и в первый же раз он просил меня извинить его за то, что он что-то сделал.

Так как плакал он всё сильнее и сильнее, он уткнулся головой в мою подушку, чтобы не разбудить Макса.

Я сказал «Тише» и «Ничего страшного», как обычно это говорит мама, когда плачу я.

Когда он ушёл, я перевернул подушку другой стороной, так как она была вся мокрая.

***

«Итак, дорогие наши телезрители, мы находимся с вами сейчас в «Парк де Пренс», где команды из Сент-Этьенна и Нанта оспаривают финальный матч на кубок Франции. Мяч ведёт Эрве Ревели…»

Макс бегает по квартире Воммелей и комментирует матч. Он натянул спортивные шорты прямо на сине-красную пижаму.

«…пасс своему брату Патрику, в то время, как Джонни Реп уходит к боковой линии и ждёт мяча, и вот, Патрик Ревели заметил его и передал ему мяч, Джонни Реп, Джонни Реп…»

Макс бегает между стульями, обеденным столом, креслами, цветочными горшками и диваном, на котором Эрнст читает Робина Гуда с красочными картинками.

Он пинает ногой ластик.

Макс подбирает его, подбрасывает, отбивает головой, ещё раз, «Джонни Реп направляет мяч Сарамагне, тот бьёт головой и гол!.. Гол!!!».

«Макс…

-И благодаря этому голу Сент-Этьенн выигрывает кубок Франции.

-Макс!»

Господин Воммель не любит, когда Макс делает вид, что не слышит его.

«Что?

-Не опрокинь горшок с кентией.

-Хорошо.

-Ты говоришь хорошо, а сам невнимателен. Скоро нам придётся выбросить это растение ко всем чертям.

-Не придётся.

-Придётся! На нём осталось всего пять листьев.

-Вот ещё...

-И надень, наконец, тапочки! Не хватало ещё, чтобы ты поскользнулся на полу».

По состоянию здоровья Макс не может ходить на футбол. Эрнсту же очень сложно просчитать траекторию мяча. Он не играет в футбол вообще.

***

После зимних каникул господин Фарна заменил госпожу Джинимо.

Директор сама лично представила его классу, сообщив, что госпожа Джинимо сломала себе ногу, катаясь на лыжах и вернётся только весной.

Господин Фарна очень высокий и худой. Дети впечатлены его костюмом и галстуком. Эрнст думает: «Он носит галстук и костюм, как все люди, которые по долгу службы обязаны их одевать, чтобы идти на работу».

Директор даёт ему список учеников и уходит.

«Ага, среди нас есть юный немец, не так ли? Эрнст Воммель, это кто?»

Эрнсту хочется написать почтовую открытку госпоже Джинимо. Мама помогает ему составить текст, запечатывает в конверт, который Эрнст относит в кабинет директора.

Через неделю Эрнст получает от своей учительницы ответ:

Мой дорогой Эрнст,

Твоя открытка порадовала меня. Я очень растрогана тем, что ты думаешь обо мне.

Моя сломанная нога все ещё в гипсе. Если всё будет в порядке, я вернусь в школу в марте. Слушайся господина Фарна.

Нежно тебя обнимаю.

Это письмо глубоко смущает Эрнста.

Как его почтовая открытка могла доставить столько удовольствия госпоже Джинимо? И как вообразить себе, что она его нежно обнимает, не смотря на то, что они практически не здороваются по утрам, и она постоянно на него кричит, когда он болтает на уроке со своим соседом?

***

Мы приглашены на обед к Форам.

Они живут в Гусенвиле, недалеко от аэропорта, и сегодня лётчики устраивают показательные выступления. У Форов мы будем в первых рядах ложи.

Уже по дороге из машины видно, как самолёты летают вокруг взлётки или же оставляют в небе следы от восьмерок. Их совсем не слышно, и вдруг страшный шум сотрясает Симку 1000. Мне страшно.

Папа не знает, почему шум слышится только временами.

Мама говорит, что это, скорее всего, связано с направлением ветра и расположением мотора.

Макс комментирует футбольный матч, который проигрывается у него в голове.

Господин Фор работает там же, где и папа. Я не знаю ни его жену, ни его детей. У них мы едим сегодня в первый раз.

Как только с десертом было покончено, Макс оставил меня одного со старшими. Сам он пошёл в подвал вместе с Жислен, дочкой Фора, чтобы посмотреть на белую мышку, которую та держала в клетке. У меня нет желания смотреть на белую мышь в клетке. Тем более в подвале.

Мы стоим на балконе, задрав головы к небу. Мы-это мама. папа, господин Фор, госпожа Фор, бабушка, хозяйка домашнего очага, Лоик, старший брат Жислен, его жена Эстель и я. Мы смотрим, как самолёты в небе вытворяют невероятные прыжки и пируэты.

Господин Фор прочитал в газете статью.

«Авиасалон в Бурже-это, прежде всего, рынок. Каждый экспонент пытается доказать, что именно его самолёт самый быстрый, лучший и удобный».

Огромный пассажирский самолёт стартует практически сразу по вертикальной линии. Мы никогда не летали на самолётах. Папа не успокаивается.

«Посмотрите только на него. Не думаю, что этих мастодонтов может устроить старт таким вот причудливым образом.

-Это невероятно».

Госпожа Фор очарована.

Самолёт производит поворот по спирали над нашими головами и улетает дальше, чтобы сделать круг.

Мама хочет, чтобы я надел кепку. Было бы глупо получить солнечный удар. В доме, прямо за нашими спинами, плачет в своей люльке малыш Лоика и Эстель. Должно быть, ему жарко в перине.

Я надеваю кепку, и вот самолёт снова над нашими головами, он уходит в пике, летит всё быстрей и быстрей, пилот дожидается последнего момента, чтобы вывернуть штурвал на себя, но левое крыло воспламеняется, господин Фор кричит «Ложитесь!», теперь каждый сам за себя, я ныряю в дом под стул, под стол, под тарелки с десертом, отрезанные куски черничного пирога, рядом со мной дрожит,как осиновый лист,немецкая овчарка, бедный Султан едва оправился от черепной травмы после того, как два месяца назад был сбит проходившим автобусом, я кладу свою руку ей на спину, слышу мамины крики, она зовёт Макса, шум нарастает, оглушает, на наши головы, казалось, падает небо, как в комиксах про Астерикса¹, дырка в небе, в эту дыру проваливается дом семейства Фор, хорошо сыграно, мама зовёт Макса, она надрывает голос, шум даже больше, чем шум, шум, который нас убьёт?...Но нет, всё прекращается, Султан успокаивается, господин, госпожа, Эстель, Лоик, бабушка рухнули там, где смогли, мама стоит рядом со мной, скрестив на груди руки, она больше не кричит; из подвала, привлечённый шумом и нашими криками появляется Макс, он видит, как мы все лежим на полу, чёрный, едкий дым и одурманивающий запах проникает в дом через большие окна и от этого у нас всех ком в горле (это запах керосина и горелого мха, скажет нам господин Фор), сзади него возникает Жислен, все поднимаются, никто не ранен; господин Фор извиняется, что пригласил нас в этот день, госпожа Фор плачет и повторяет « Боже мой, это ужасно», мама хватает нас с Максом и прижимает к себе.

А как же папа?

А папа всё ещё на балконе, облокотившись о перила.

Он не сдвинулся ни на сантиметр, он не слышал, как Роберт Фор кричал « Ложитесь!», он ничего не видел, Роберт отчитывает его, ведь ему могло достаться по полной. А ведь правда, ему могло бы достаться по полной: и от кусков мотора, которые от взрыва попадали на обедающих в своих садах людей и на играющих в песочницах ребятишек; и от осколков кабины пилота, которые (по счастливой случайности) рухнули на соседний дом напротив (в этот момент там никого не было), а не на дом Фора, защитившего свой маленький мирок.

«Мам, а почему ты не легла?

-Я не подумала об этом.

-А почему ты звала Макса?

-Я хотела, чтобы он был с ними.

-Зачем?

-Чтобы умереть или выжить вместе. Вместе. Ты понимаешь это?

-Да»

Папа упомянут не был.

Я выхожу.

Самолёт разбивается, папа не двигается, мама остаётся рядом со мной и зовёт моего брата. [Астерикс-известный персонаж детских комиксов(прим. переводчика)]

***

Эрнсту захотелось пройтись.

Задранный кверху нос самолёта с обрезанной верхушкой, осколки от кабины; тот же нос и на кукурузном поле, те же осколки кабины в саду соседей семьи Форов, кровавая одежда, языки пламени, абсолютно на всём пыль, пена, пустые перевёрнутые кресла на тротуарах, обрывки кабеля и проводов на земле, оторванная рука, крики и плач перед домами, какая-то старушка утирает платком нос и

произносит « Прямо как во времена войны», разбитые крыши, дыры в битуме, тишина; затем робкое чириканье птиц, сирены, пожарные, полиция, скорая, зеваки, сгрудившиеся вокруг носа самолёта на кукурузном поле, затаптывая будущий урожай и унося с собой, как реликвию, по осколку.

Вернувшись, Эрнст чувствует, что все обеспокоены его отсутствием. Тем не менее, никто ничего ему не осмеливается сказать. Исключительные обстоятельства. Он садится в кресло и ждёт.

Как только полицейские разрешают им покинуть место бедствия, Воммели быстренько прощаются с Форами и садятся в Симку 1000, покрытую пылью, но не покорёженную.

На дорогах гигантские пробки. Вопреки своей привычке, господин Воммель не злиться на медленное движение, а ведёт машину спокойно и тихо. Он не барабанит пальцами по рулю и не выкуривает сигарету за сигаретой. Госпожа Воммель, Макс и Эрнст смотрят каждый в своё окно, прочно устроившись на сиденье.

Атмосфера меньше всего располагает к беседам.

***

Когда-нибудь я раздавлю Эрнста, как разрывают бумажный пакет. Он меня раздражает.

Когда он разговаривает, он меня раздражает, когда молчит-раздражает, когда смеётся, плачет, когда хочет со мной поиграть, когда он бегает, ходит, пинает ногами булыжники, когда он смотрит, как я играю с приятелями в футбол во дворе, когда он смотрит на меня своим залепленным глазом, когда он делает уроки, когда спит, читает и в особенности, когда он, читая, смеётся-тогда он меня просто раздражает до смерти.

С ним ничего уже не поделаешь. Мама говорит, что у нас только два года разницы. Эрнст уже не дитя, играй с ним хоть иногда, это же не так сложно.

Сразу видно, что не она пичкает себя им с утра до вечера, этим бездарем, лентяем…

***

Господин Салаву будет оперировать Эрнста. Его левый глаз работает намного лучше, и теперь пришло время исправить страбизм.

Госпожа Воммель ждёт Эрнста в его палате. Она играет со Стефаном, двухлетним сыном доктора Салаву. Так как никто не мог посидеть с ним вечером, господин Салаву попросил госпожу Воммель, не могла бы она присмотреть за ним, пока тот будет оперировать…

Обмен детьми.

Накануне медсёстры объяснили Эрнсту, что тот должен запомнить расположение объектов в его комнате и в ванной, так как в течение нескольких дней после операции, он будет носить повязку, закрывающую оба глаза.

Эрнст постарался всё записать в памяти. Расположение кровати, ночного столика, дверь в ванную и в самой ванной расположение туалета, туалетной бумаги, место зубной пасты и зубной щётки, мыла, полотенца… Он чувствовал себя готовым, хотя и немного возбуждённым.

Ничего не видеть в течение нескольких дней.

Эрнст лежит на операционном столе. Преанестезия уносит его на облако; доктор Салаву подходит к нему, они смотрят молча друг на друга. У Салаву очень сосредоточенный вид, и вот последний укол, Эрнст считает до двух и засыпает.

Эрнст не заметил, что рядом с доктором Салаву профессор Гасти, пришедший ассистировать своему бывшему ученику.

В каждом кармане халата Салаву находится по жемчуженному браслету.

***

Мне больше нельзя смотреть.

Я больше не смотрю телевизор, не смотрю на дорогу из машины, я больше ничего не смотрю. Как когда я был маленьким и ни мог ничего смотреть, потому что я ничего не видел.
Я смотрю в пустоту.
Иначе глазные сосуды разорвутся.

Все меня любят.

Я больше не смотрю на доску в школе, я больше ничего не пишу, Тьерри Форнери заполняет мою тетрадь. Целый день я слушаю. Господин Котелль, мой учитель, говорит, что это не страшно, что третий класс не сложный, что я прекрасно успеваю по письменным предметам, и что я должен воспользоваться моментом для развития и улучшения памяти.

Вначале, он решил, что на переменах я буду сидеть в классе, я не захотел; никто не говорил мне, что я не могу выходить на перемены, он придумал это сам, но один день он меня всё же продержал в классе.

На следующий день мама написала ему записку, и я смог пойти во двор со своими приятелями.

***

Этот святоша больше не может смотреть и от этого у него идиотский вид. Хочется надавать ему оплеух.
Этой ночью мне приснилось, что моя учительница, госпожа Керон, посылала меня отнести кое-что в класс господина Котелля. Я стучал в дверь, никто мне не отвечал, дверь была приоткрыта, я толкнул её; там я видел господина Котелля, в луже крови, склонённого над своим столом; там было много детей на полу, на столах, под столами, подвешенных к потолку и все были задушены. Я бежал к директору, чтобы предупредить её, он мне не верила, и тогда я просил её пойти со мной, чтобы показать; она входила в класс, принималась кричать и тогда я говорил себе, что это был класс Эрнста, я смотрел повсюду: на столах, под столами, на потолке, но я его не видел; я говорил себе, что обязательно надо его найти, иначе дома на меня наорут, класс всё рос и рос, задушенных детей становилось всё больше, но Эрнста среди них не было, и тогда он появлялся около двери и говорил « Что тут происходит?», я спрашивал «Где ты был?», он отвечал « Ходил в туалет». У него был его ясновидящий взгляд. Это был он.

***

Кроме меня с Максом у мамы с папой никого нет: в Германии ни осталось ни одного члена семьи, а во Франции мы с Максом были первые.

Что случилось с их родителями, я не знаю: об этом мы никогда не говорим.

Я никогда не был в Германии, и я никогда не видел других немцев, кроме папы, мамы и Макса. Но когда я сравниваю нас со школьными приятелями, их родителями и их привычками, я вижу, что я не такой, как они, что мы не такие как они, что мы настоящие немцы, но только во Франции.

Однажды я спросил у мамы: « Как так получилось, что у нас нет бабушек и дедушек? У других детей в школе есть бабушки и дедушки, или, по крайней мере, кто-то один из них, они иногда приходят за своими детьми к школе».

Мама старалась убрать волосы за уши, но ветер постоянно сдувал их на лоб.

«Ты прав, я их видела.

-Кого?

-Бабушек и дедушек, которые приходят за своими детьми к школе.

-Ну и?

-Твои умерли.

-Все четверо?

-Все четверо.

-Родители папы и твои тоже?

-Да.

-Когда?

-Давно.

-Что, все одновременно?

-Да нет же»…

Мама оставила затею закрепить волосы за ушами, и они свободно спадали на её глаза и щёки.

И тут я чувствовал, что она сдерживает слёзы.

Я даже и представить себе не мог, как я спрашиваю о том, от чего они умерли.

***

Ich bin

Du bist

Er ist

Wir sind

Ihr seid

Sie sind

Ernst geht in die Schule.

Накануне моего первого урока немецкого языка, я был так перевозбуждён, что не мог заснуть. Потом я привык. По этому предмету у меня самые лучшие оценки. Хорошие оценки у меня по всем предметам, но по немецкому у меня твёрдая пятёрка. Словарный запас въедается в мой мозг, как в масло, я выучил уже склонения, особенно на письме. С устной речью у меня пока сложности.

Ich bin Durst

Госпожа Лядюре организовывает обмен со школой Сарбрюка. Мы уже в восьмом классе, и после двух лет изучения немецкого должны неплохо справляться с ситуацией, будучи в немецких семьях.
Мы заполняем анкеты, описываем наши интересы и хобби. Я спрашиваю себя, что мне написать, и я указываю бассейн и кино. На плавание я хожу один раз в неделю с пятого класса, а в кино время от времени с родителями.
Как-то утром госпожа Лядюре сообщила нам, что распределила корреспондентов, и ни к чему кричать, возмущаться и спорить, никаких изменений не будет, она сделала как можно лучше.

Рольф Бауэр.

Rolf Bauer und Ernst Wommel

Ему тринадцать лет, у него есть брат и сестра, в семье он самый младший и много занимается спортом.
На анкету он приклеил фотографию, сделанную на каникулах в горах. В руках у него лыжи, на лбу - большие пластиковые очки жёлтого цвета. У него загорелое лицо, кроме участка вокруг глаз.
Я надеюсь, что он не играет в баскетбол, гандбол или в футбол. В спортивных играх с мячом я полный ноль, мне никогда не удаётся поймать передачи; Рольф будет считать меня за дурачка, если он это любит, и мы тогда не сойдёмся. Я не схожусь с людьми, которые обожают игры с мячом. Мне нужна моя дорожка в бассейне и, ладно, согласен на соревнования, но чтобы драться, не касаясь друг друга.

Каждый в классе показывает фотографию своего корреспондента.

У мальчишек оживление: либо им достался самый дурацкий, либо они были распределены к девочкам, так как в немецком классе не хватало мальчиков. «Посмотри, какого толстяка мне дали», «Ты видел его идиотскую рожу»?

Девочки ведут себя тише, им нечего доказывать, они ждут, чтобы узнать на месте, смогут ли они ужиться со своими немецкими друзьями.

Фредерик Могель просит меня показать моего. Я показываю.

«О! Тебе повезло, твой хоть катается на лыжах».

Я умолкаю.

***

Вечером Эрнст описывает Рольфа своим родителям. Принести его карточку он даже и не подумал.
Они очень внимательно слушают, отмечают возбуждение сына, вызываемое поездкой, и спрашивают себя, как он будет жить оставшиеся пятнадцать дней до отъезда.

«А когда он приедет к нам?»

Господин Воммель хмурит брови.

«Через два месяца, в конце мая, а что?

-Просто так. Наша же цель-это межшкольный обмен и развитие языковых навыков, так ведь?

-Ну да. И ещё-посмотреть, как люди живут в другой стране.

-Я хочу договориться с тобой вот о чём: когда Рольф приедет к нам, мы будем говорить с ним только по-французски».

Эрнст мокрый от пота.

«Да, да, папа. Естественно.

-Ну вот и великолепно».

Госпожа Воммель улыбнулась сыну.

«Не беспокойся, всё пройдёт хорошо. Всё будет как обычно.

Эрнст не понимает смысл маминой фразы. У Воммелей не входит в обычай принимать иностранных гостей.

***

Поезд пересёк Шампань, нескончаемую Лотарингию с её огромными туманными равнинами, вошёл на вокзал Форбаха, Французские, а затем немецкие таможенники проверили документы, и поезд направился к Сарбрюку. Все ученики, кроме Джамиля Таеба и Эрнста, предъявили французские паспорта. Джамиль показал на таможне свой марокканский паспорт, в котором находилась виза, а Эрнст предъявил немецкий паспорт: Эрнст Воммель-гражданин Федеральной Республики Германия. Таможенники что-то сказали ему быстро по-немецки, он ничего не понял и покраснел. Фредерик Могель, которому во время всей поездки не сиделось на месте, сразу же угомонился. Он был впечатлён.

Поезд сбавляет скорость. Сарбрюк расположен рядом с границей.
Эрнст приклеен к окну. Францию он покидает в первый раз. То, что он видит за окном, увлекает его сразу же в захватывающее приключение, он чувствует, как у него растут крылья, а душа рвётся к открытиям.
Дома здесь массивнее, трехцветные светофоры-жёлтые, на машинах белые регистрационные номера. Много Фольксвагенов, Опелей и Мерседесов.

Несколько минут спустя поезд прибывает на вокзал.

SAARB’CKEN-HAUPTBAHNHOF.

***

За окном дождь.

Мы сходим с поезда, каждый проверяет, ничего ли не забыл в вагоне и мы быстренько бежим к лестнице, ведущей в здание вокзала.

Рольфа я заметил с первого взгляда, но не подаю вида, я жду, как и все остальные, пока учительница укажет мне мою семью. Рольф разговаривает с каким-то мальчиком, он ищет меня, я думаю, что он ещё меня не видел, или делает как я: ждет.
Все взволнованы, некоторые кричат и скачут во всех направлениях, другие молча наблюдают за происходящим и оценивают ситуацию. Начинают образовываться пары. Госпожа Лядюре очень сосредоточена на своей работе по распределению маленьких французов в немецкие семьи.
Называют имя Рольфа и моё имя, я подхватываю чемодан и направляюсь к поднятой руке. Ростом он выше, он смотрит на меня, берёт чемодан и делает знак следовать за ним. Его родители пожимают мне руку, «Hallo Ernst »! ( Hallo?), « Guten Tag », будем вежливы, позже что-нибудь придумаем лучше.

Мы покидаем здание вокзала, госпожа Бауэр мне широко улыбается, « War die Reise schön? » , я понял « Ja! »; я залезаю на заднее сиденье Пассата, рядом с Рольфом, вижу в окно Тьерри Форнери, поднимающегося в своего рода огромный кэмпинг-кар; господин и госпожа Бауэр разговаривают друг с другом, я понимаю слово « Supermarkt », точно, мы начнём с покупок. Машина трогается. Продолжая беседовать со своей женой, господин Бауэр смотрит на меня через зеркало заднего вида.
Госпожа Бауэр оборачивается ко мне.

«Прежде, чем поехать домой, мы заедем за покупками в супермаркет. Verstehst du ?

-Ja, ja

-Ты устал?

-Нет, нисколько.

-Отлично».

Чтобы я мог понимать, госпожа Бауэр говорит медленно.

«Эрнст Воммель это немецкое имя. Или ты из Эльзаса?

Господин Бауэр-человек прямолинейный.

«Немецкое.

-Я так и думал».

В течение минуты я раздумываю, как объяснить ситуацию.

«Мои родители-немцы, но я родился во Франции и учу немецкий язык в школе. Дома никогда не говорят по-немецки».

Господин Бауэр мне что-то отвечает, но я не понимаю, и поворачиваюсь к Рольфу.

«Мой отец говорит,… что это странно..., что твои родители не говорят с тобой по-немецки».

Впервые я слышу его голос. Он неплохо говорит по-французски, и это может мне помочь.

«Да… мои родители не хотят больше говорить по-немецки».

Поле заминировано, в машине-тишина.

В магазине большинство продуктов не такие, как во Франции; от цен в марках складывается впечатление, что всё идёт нарасхват. Госпожа Бауэр спрашивает, ем ли я сыр, хлопья, колбасу. Да, я люблю всё, кроме брюссельской капусты, но её в тележке я не замечаю.
Колбасный отдел просто огромен: здесь столько колбас и сосисок, сколько я ни разу за свою жизнь не видел.

У Бауэров небольшая квартирка в стороне от центра города. Меня поселяют с Рольфом в одну комнату.

Здесь две кровати, одна над другой, я выбираю ту, что внизу. Я никогда не спал на кровати вверху, и если я грохнусь оттуда, то я буду глупо выглядеть.
Меня знакомят со старшими братом и сестрой Рольфа: семнадцатилетним Клаусом и пятнадцатилетней Петрой. Они делают уроки: Петра-в своей комнате, а Клаус-в гостиной.

Семнадцать, пятнадцать и тринадцать. По ребёнку каждые два года.

Кровать, на которой я буду спать-Клауса. По этому же случаю, он освободил для меня свой стол. Я не решаюсь ему сказать, что он всё-таки может работать в своей комнате. Меня это нисколько не стеснит.
Кухня-большая, вдоль обеденного стола тянется скамейка, намертво прикреплённая к стене. Мне нравится.

«Эрнст, будь, как дома, и если тебе что-то понадобится, не стесняйся, спрашивай».

Госпожа Бауэр чувствует, что я не привык ходить в гости и уж тем более, чувствовать себя там, как у себя дома.

Я распаковываю чемодан, укладываю вещи в шкафчик Рольфа. Ко мне заходит господин Бауэр.

«Эрнст, мы идём сейчас на пробежку в лес. Ты пойдёшь с нами?»

-Да

-У тебя есть кроссовки?

-Да».

Я показываю ему мои кеды.

«Turnschuhe. Очень хорошо».

Кеды называются Turnschuhe.

Я надеюсь, что успею за ними.

«Ты неплохо понимаешь. Мы сможем поговорить».

Воздух насыщен влажностью, но дождя нет.

Мне легко следовать за ними. Я думаю, что они подстраиваются под меня.

Мы веселимся. Мне улыбаются, господин Бауэр уходит вперёд, Рольф и я отстаём от Клауса, Петры и их родителей.

« Им очень нравится бегать»

-А, понятно…

-Мы нагоним их под конец».

Остальные уже исчезли из виду.

«Всё в порядке?».

-Да».

К моему величайшему удивлению, темп мне прекрасно подходит, у меня нет коликов в боку, и я не чувствую себя усталым. Рольф меня сопровождает. Я говорю ему, что никогда раньше не бегал.

По возвращении, мне оставляют привилегию принять душ первым. Я вспотел, как бык и я весь красный.

Ужин очень похож на ужины моей мамы. По большей части он состоит из колбасных изделий. На столе много всяких блюд, каждый может взять то, что ему хочется; можно есть всё сразу. Около меня справа небольшая тарелка с салатом.

Впервые, я открываю для себя это вне дома.

Я не осмеливаюсь налить себе попить. Дома обычно это делает отец, так как я проливаю часто воду мимо стакана, особенно, если на скатерти есть складки. Складки « путают моё восприятие дистанции». Здесь скатерть без складок, ну что ж, ничего не поделаешь. Попозже я схожу попить а ванную.

Я думаю о Дидье Мерлене, Оливье Бекю, Тьерри Форнери, Натали Совёр и других. Они, должно быть, полностью потеряны.

Фредерик Могель у немцев.

После ужина господин Бауэр включает в гостиной телевизор. Там сейчас начнутся новости. Tagesschau. Вся семья усаживается на большом диване, а мне оставляют кресло. Кроме имён и названий городов и стран я ничего не понимаю. Меня поражает интонация диктора, точнее, её отсутствие. На экране появляется Валери Жискар Д’ Эстен [Валерии Жискар Д’ Эстен (род.1926)- президент Франции (1974-1981), автор проекта Европейской Конституции. (прим. переводчика)], der französiche Präsident Chiskardesteng. Бауэры мне подмигивают.

Петра достаёт игру, название которой мне ничего не говорит. Она называется Мальфиз, нужно добраться своими фишками до вершины пирамиды, бросая по очереди кубик. Победит тот, кто доберётся первым.

Господин Бауэр подтрунивает над своей дочерью, она выражает своё недовольство, но просит всех продолжать игру, Клаус пытается покорить неизвестные земли, госпожа Бауэр неторопливо передвигает свою фишку с квадратика на квадрат и внимательно следит за тем, чтобы я понял правила игры, Рольф играет вместе со мной и все кричат, когда соперник обходит чью-либо фишку. Чтобы сказать «два», немцы говорят zwo, но никак не zwei, как учили нас в школе. Госпожа Бауэр объясняет мне, что zwei-это литературная форма, тогда как в речи употребляют zwo.
В десять часов мы ложимся.

Я забился под толстую перину. Усталость и возбуждение эхом отдаются в висках.

Бауэры походят на типичные идеальные немецкие семьи, о которых написано в учебниках немецкого языка: милые, любезные, динамичные и дружные. Но меня не так-то просто обмануть.

Я предупредил госпожу Бауэр, что меня трудно добудиться утром, а Рольфа-что я разговариваю по ночам и беспокойно сплю.

Несмотря на всё то, что имеет общего с нашей жизнью, в Германии я ощущаю себя французом.

***

Эрнст засыпает не сразу.

Через приоткрытое окно он слушает уличные шумы, завывания сирен, проходящих людей, которые разговаривают и смеются.

Кровать начинает трястись.
Её движение регулярно, едва уловимо, затем оно усиливается.

Эрнст не шевелится. Он понимает, что Рольф мастурбирует, он ошеломлён; он никогда бы не осмелился это сделать, зная, что кто-то под ним может в этот момент не спать и заметить.

Движение убыстряется, и кровать едва поспевает за ним.

Эрнст притворяется мёртвым.

Наверху Рольф издаёт стон.

Затем всё прекращается.

***

Рольф сидит на кровати, свесив ноги в пустоту. Я склонился около окна комнаты: улица очень оживлённая, смех, веселье, песни, все куда-то торопятся. Я выхожу размять ноги, подхожу к перекрёстку. На бреющем полёте летит очень низко огромный самолёт. Я знаю, что это не правильно: самолёт не должен таким вот образом летать над городом. Он влетает в дверь дома Рольфа, на улице никого нет, я пытаюсь закричать, но мне не удаётся. Я бесцельно брожу. Теперь, когда семейство Бауэров погибло, я не знаю, куда мне идти и что мне делать. Госпожа Лядюре приводит меня к учителю, который её принимает. Она держит меня за руку. С собой у меня была подушка. По крайней мере, хоть эту вещь мне не придётся просить в новом доме. Госпожа Лядюре мне что-то говорит, но я её не слушаю. Когда же, наконец, прекратится падение самолётов в тех местах, где я пройду? Мы идём, идём и конца этому не видно.
Я просыпаюсь в поту.
Всё спокойно. Вдали завывает полицейская сирена.

***

На следующий день мы с Рольфом уходим в школу. Госпожа Бауэр приготовила нам бутерброды. Мы пересекаем парк, расположенный на склоне холма, дорога идёт в гору. Не очень бы мне хотелось годами подниматься по этому склону. Рольф особо никуда не торопится, он объясняет мне, что школу не любит.

На вершине холма показывается современное квадратное здание Realschule Bellevue. Вид отсюда ничем не примечателен: серое небо, серый город, на горизонте-лес.

Я замечанию кучку возбуждённых французских школьников. Я подхожу. Они как раз рассказывают, как провели свой первый вечер в семьях. Естественно, они насмехаются над ними: немцы-странные люди, питающиеся колбасами и укутывающиеся во время сна периной, тогда как спать под обычном одеялом на простынях - несомненно лучше. Фредерик Могель аж подпрыгивает от возбуждения, описывая « сумасшедших», у которых он живёт. Мне жалко эту семью. Они отхватили самую худшую партию товара, испорченные и стухшие французские сливки.
Изнутри школа выглядит современно. Через месяц немцы не смогут понять, что с ними случилось, после того, когда увидят развалины нашего коллежа.

Уроки идут друг за другом в бешеном ритме. Каждый из них длится сорок пять минут. На некоторых-смешанные группы французов и немцев. Каждый сидит со своим корреспондентом. На других уроках, например, на немецком, истории, географии и математике, присутствуем только мы одни в сопровождении франкоговорящего преподавателя. В половине двенадцатого приходит Рольф и даёт мне бутерброд.

«Осталось всего два урока, и потом мы пойдём обедать к бабушке с дедушкой.

-Хорошо».

Все перемены Рольф проводит со своими приятелями. Это естественно.

Меня французы раздражают. На переменах я нахожусь рядом с Тьерри Форнери, которому, как всегда, нечего сказать.

Мы спускаемся через парк в город вместе с Оливером Бекю и его корреспондентом, которые живут на той же улице, что и бабушка с дедушкой Рольфа. Оливер умолк, он понял, что у меня нет желания слушать его стенания.

На пороге дома нас встречает бабушка Рольфа, и широкая улыбка обнажает её вставную челюсть. Рядом с её радостным лицом, на металлической табличке на двери дома можно прочесть «Rösching».

Мы входим и тут же идём к столу. За ним уже сидит дедушка
Он необычайно толстый, а она совсем худенькая.

Она спрашивает меня, понимаю ли я хоть немного по-немецки. Рольф отвечает, что я неплохо говорю, гораздо лучше, чем он на французском.

Гостиная-столовая набита всякими безделушками. Я спрашиваю себя, как деду удаётся проносить свой огромный живот между всеми предметами и не ронять их.

Бабушка расспрашивает нас о том, как прошёл день в школе, дед с улыбкой на лице слушает. Я силюсь строить правильные фразы: подлежащее-глагол-дополнение или же дополнение-глагол-подлежащее-дополнение, в общем, глагол всегда на втором месте. Дружеская атмосфера, великолепная еда.
Вечером-бассейн. Мускулистый тренер-инструктор. Длинные, нескончаемые дорожки. Впервые я проделал тысячу метров. Я вылезаю из воды полностью оглушённый.
Перед сном - небольшое ежедневное землетрясение.

***

Мы едем в соседнюю землю, Rheinland-Pfalz.

Там, в небольшом городке недалеко от Нёйштадта, живёт брат госпожи Бауэр. Он заказал пакеты с цементом в компании, где работает бухгалтером господин Бауэр.

Подвеска Пассата трясётся.

Господин Бауэр проклинает свою машину. По бокам она прогибается.
Рольф взял с собой карты. Я обучил его американской восьмёрке. Мы играли всё то время, пока отец Рольфа вёл машину и затем мы остановились, так как небольшая дорога, ведущая в городок, поднималась серпантином через лес. Меня тошнит. Рольфа тоже.
Так как в машине все замолчали, господин Бауэр заговорил.

«Жизель, meine Frau, не поехала с нами, так как она в плохих отношениях со своим братом. Каждый раз, когда они вместе, они начинают ругаться.

«Вот увидишь, Петер очень хороший человек».

Рольф не согласен с мнением матери.

«Он живёт в небольшом домике в самом лесу. В город он ходит только на работу и в магазин. Он преподаёт историю в Нёйштадте. Я хотел бы, чтобы у меня был такой учитель истории, как Петер».

Это правда. У учителя истории Рольфа весьма нелёгкий характер.

Пассат останавливается возле домишка с дымящей трубой. Это дом Хэнзеля и Гретэль. К нам устремляется волосато-усатый мужчина с бородой. И правда, далеко не тип госпожи Бауэр.

Я выхожу, «Петер», «Эрнст», пожатие рук. Все подходят к багажнику машины, достают оттуда пакеты с цементом и относят их в сарай, расположенный за домом.

Мы входим.

Войдя, Петер, Рольф и господин Бауэр разуваются. Я делаю тоже самое. На моём правом носке дырка. Я пытаюсь убрать её под пальцы ног.

Появляется ещё один человек. Петер нас знакомит «Эрнст, Арт».

Арт широко мне улыбается. У него короткие, вьющиеся тёмные волосы. Он ведёт меня к дивану, стоящему напротив камина.

Петер приготовил горячий шоколад, который мы пьём в полной тишине. Господин Бауэр предпочёл пиво. Он разлёгся в своего рода кресле-качалке и снял носки, чтобы попалить немного свои ноги. На колени к нему взобралась кошка, казалось, что она давно его знает. Рольф уселся слева от меня, а Арт-справа. Стоя на коленях перед нами, Петер добавляет в камин дров.

Господин Бауэр вскоре засыпает, он легонько похрапывает.

Рядом с плитой на кухне расположен душ, в доме нет никаких перегородок, разве что большой меззанин над нашими головами. Должно быть, там комната Петера.

Рольф объясняет своему дяде, что мои родители-немцы, они уехали из Германии в Париж в 1961 году, и там родился я.

Под конец рассказа, Петер произносит «Na, na»![Na [ na ] межд. Надо же! Ничего себе! Ну и ну (фам.)]

Что это означает, я не знаю. Когда мы вернёмся, придётся посмотреть у Рольфа в Harrap’s Weis Mattutat.

Час спустя мы уезжаем. У господина Бауэра ещё много дел, ведь сегодня Langer Samstag, первая суббота месяца, единственная, когда магазины открыты целый день; нужно сходить einkaufen и не опоздать к ужину.
Как только мы выехали на трассу, мы продолжили американскую восьмёрку. У меня такое впечатление, что я у себя, в своей машине, и мы с отцом и братом возвращаемся от экстравагантного дядюшки, который живёт в лесу.
Мы ложимся спать. Рольф тянется до выключателя, чтобы погасить свет.
Несколько минут спустя, кровать приходит в движение.
От этого движения у меня появляется эрекция.
Если я буду следовать тому же ритму, Рольф ничего не заметит.
Следуя ему, я возбуждаюсь всё больше и больше.
Я делаю небольшой перерыв, чтобы послушать его. И тут же движения прекращаются.
Чёрт.
Я чувствую, как краснею в темноте.

Движение начинается снова, на этот раз более быстрое.
Я не отстаю.
Рольф ускоряется; он издаёт негромкий вскрик, от которого я кончаю одновременно с ним.
Я снимаю майку, вытираюсь ею, комкаю в клубок и бросаю под кровать.
Тишина.

Сегодня воскресенье, и мы едем на экскурсию. Утром - Идар-Оберштайн с его полудрагоценными камнями, а днём Триер и его знаменитый собор.
В Пассате нас шестеро. Я сижу между Петрой и Клаусом. Рольф находится в полулежащей позиции на наших коленях.
В Идар-Оберштайне я покупаю родителям по два брелока для ключей.
В час дня мы сидим на террасе небольшого кафе. Вокруг нас мирно обедают престарелые пары. Я украдкой слежу за ними, за их жестами, лицами. Я ловлю себя на мысли, что среди них тут могут быть бывшие нацисты.
Первого никто не заказывает. Я выбираю то же самое, что и Рольф: un Wiener Schnitzel Jäger Art.
Официантка ставит передо мной тарелку с огромным эскалопом, политым каштаново-грибным соусом, и картофелем-фри, с небольшой порцией салата. Я спрашиваю себя, как всё это я съем.

«Это очень много!»

Господина Бауэра это смешит.

«Ты в традиционном немецком кафе. В них всегда готовят большие порции».

- Да я никогда столько не съем.

-Съешь, вот увидишь».

Какой-то старик заметил, что я слишком настойчиво его разглядываю. Он убивает меня взглядом. Я погружаюсь в свой Wiener Schnitzel Jäger Art.

Я сижу рядом с господином Бауэром на скамейке в парке.

« Ты доволен, что приехал в Германию?

-Да.

-Знаешь, ты можешь приезжать к нам, когда захочешь, даже без класса».

Я краснею.

« Например, во время каникул.

-Мне надо будет обсудить это с родителями.

-Разумеется».

Неловкая пауза. В конце улицы показались остальные Бауэры. Они едят пирожные.

«Твои родители выходцы из какого региона Германии?

-Я не знаю».

Надо будет посмотреть их паспорта. Однажды, я обнаружил их, когда рылся в шкафу родительской комнаты. Я не осмелился к ним прикоснуться, так как подумал, что, если я их открою, это сразу же станет заметно.
Госпожа Бауэр протягивает нам бумажный пакет. В нём хлеб с изюмом.

«В воскресенье днём его не так то просто найти».

По дороге домой, я предлагаю Рольфу своё место в машине. Всё младшее семейство Бауэров располагается на заднем сиденье, а я делаю вид, что падаю на них сверху. Крики, смех, я принимаю полулежащую позицию.
Положение не из самых удобных: три пары ног на уровне твоего лица.
Машину охватывает тишина. Я закрываю глаза.
Господин Бауэр задаёт мне несколько вопросов о французах, о том, чем они занимаются по воскресеньям; Рольф говорит отцу, что я сплю, его рука упирается в моё бедро. До конца поездки я притворяюсь спящим. Бауэры о чём-то разговаривают между собой, их голоса спокойны, темп достаточно быстрый; я улавливаю обрывки фраз: речь идёт не обо мне.
Вечером мне показывают карточную игру, название которой я никак не могу запомнить.
Господин Бауэр устраивает шоу. Он привык к моему присутствию, и позволяет себе играть роль семейного клоуна. Петра и Рольф нисколько не находят его смешным, он ликует и подмигивает мне.

Как и каждый вечер, кровать начинает трястись. В это раз я встаю, смотрю на Рольфа; на несколько секунд он останавливается, откидывает одеяло и показывает свой член, вырисованный в свете уличного освещения. Я протягиваю руку, касаюсь его, моё сердце рвётся наружу, я говорю ему « Спускайся».

Я сижу на краю кровати, голый Рольф стоит между моих ног, мои руки на его ляжках.

Я у него сосу.

Темп становится всё быстрее, он хватает меня за волосы, я чувствую, как горячая солоноватая жидкость наполняет мой рот.
Рольф тяжело дышит и всё ещё хватается за мои волосы.
Его дыхание успокаивается, он забирается на свою кровать. Мой член настолько возбуждён, что причиняет мне боль.
Я встаю и натягиваю трусы, чтобы пойти в ванную прополоскать рот.

«Ты куда»?

Я не знаю, как сказать «прополоскать».

«Я на кухню. Взять что-нибудь попить.

-Ты можешь принести мне стаканчик кока-колы?

-Хорошо».

Я захожу в ванную, полощу рот, иду на кухню и приношу два стакана с кока-колой.

***

Этим вечер мы поменялись ролями: Рольф стоит на коленях между моих ног.
Сегодня он заставил меня лечь на пол, тогда как я уже лежал в кровати, и взял мой член в рот. Там он увеличился.
Выключать свет он не стал. Я не могу поверить своим глазам.
Своими зубами Рольф мне делает немного больно.

***

Сегодня госпожа Рошинг приготовила странное блюдо, в котором плавали кусочки ананасов.
Рольф пробует и спрашивает у своей бабушки, что это такое.

«Это южно-американское блюдо».

Госпожа Рошинг предпочитает не только немецкую кухню.
После ужина господин Рошинг посылает Рольфа за табаком.
Он сидит на диване. Он жестом приглашает меня сесть на кресло, как раз напротив него.

«Мне очень приятно видеть, что немцы и французы наконец-то примирились. Война осталась далеко позади. Знаешь, а я ведь был охранником в концлагере. Ты понимаешь слово Konzentrationslager»?

Я раскрываю от удивления рот, конечно, я понимаю. Я киваю головой сверху вниз.

«Я был солдатом в немецкой армии, в Вермахте и сражался с русскими. Это было очень тяжело. Затем меня перевели в Дахау, недалеко от Мюнхена. Там я был в относительной безопасности; я больше не боялся, что какой-нибудь большевик прошьёт меня насквозь пулей, но и отказаться от перевода туда не мог. Конечно же, всё то, что происходило, было ужасно. Вначале я был просто шокирован. И тогда я постарался быть как можно человечнее. Ты понимаешь»?

Понимаю. Где же госпожа Рошинг? И почему так долго нет Рольфа? И что я должен понимать? Подлежащее-глагол-дополнение? Или что нельзя было отказаться от перевода в концлагерь? Шум тарелок. Госпожа Рошинг моет на кухне посуду. Она отскабливает остатки пищи, шум воды, Рольф звонит в домофон, господин Рошинг ему открывает, он поднимается через две ступеньки, протягивает пакет с табаком деду, говорит мне « Ну что, идём?», целует на кухне бабушку, в гостиной деда, я надеваю куртку, произношу «Tschüss», и мы выходим.

« Всё в порядке?

-Да.

Ты весь красный.

-Твой дед только что рассказал мне, что он делал во время войны.

-Да он всех уже достал своими большевиками, русским фронтом и холодными зимами.

-Но больше всего он рассказывал про концлагерь, в котором он был охранником».

Я не запомнил, как сказать « переведён».

Рольф остановился.

«Что? Где?

-В Дахау, около Мюнхена».

Я снова покраснел.

«В Дахау? Мой дед охранник в Дахау? Ты уверен, что ничего не перепутал»?

Конечно, уверен.

Мы движемся большими шагами к бассейну в полной тишине. На его месте, я сел бы от удивления на землю; он предпочёл быструю ходьбу.

Когда мы вернулись из бассейна, я уселся перед телевизором, а Рольф до самого прихода мамы метался по квартире, как тигр в клетке. Ни кроль, ни брасс, ни движения ног в воде его не успокоили.

«Мам, Opa рассказал Эрнсту, что был охранником в лагере Дахау»,

Мёртвая тишина.

«Я думал, что он был на русском фронте.…А, мам?

-Ладно, сначала на русском фронте, а потом уже в Дахау».

Госпожа Бауэр готовит блюдо из макарон, с добавлением яиц и долек сала.

Она суетится перед плитой, даже не разу не обернувшись. Мы пьём Кока-Колу и мне неловко от того, что я здесь.

Рольф встаёт, выходит из кухни, снова возвращается.

«Почему вы мне ничего не сказали?

-Так захотел твой дед…

-А папа знает об этом?

-Да. Но послушай меня, дорогой…

-А Петра? А Клаус?

-Я не знаю. Не думаю. Нет, не знают.

-А зачем Opa рассказал это Эрнсту?

-Твой дедушка уже стар.… Это тяжело для него…»

Рольф даже не даёт ей закончить фразы.

« Так это поэтому Петер не приезжает навещать Opa и Oma»?

Картинка в телевизоре мелькает со скоростью тысяча километров в час, я тебя не узнаю, Рольф, успокойся, ты ничего не можешь с этим поделать, мы молоды, впереди, как говорится, вся жизнь, не всё ли тебе равно, мы ничего не сделали и ни о чём не просили…
Вечер проходит очень шумно, Петра сваливается с облака и присоединяется к Рольфу, Клаус силится успокоить своего младшего брата и сестру.

«А если бы мама нам всё рассказала, чтобы вы ещё сделали к тому, что есть»?

-Я не знаю. По крайней мере, мы были бы в курсе, смогли бы иметь собственное мнение…

-Да ты ещё сам сопляк, от горшка три вершка, и уже хочешь наделить себя правом судить историю»?

По- моему, Клаус болезненно воспринимает сложившуюся ситуацию.

Господин и госпожа Бауэры сидят, на диване, словно убитые, и не делают никаких попыток успокоить своих детей. Петра нервничает.

«А кто ты есть, чтобы читать нам мораль? По-твоему, сколько должно быть лет человеку, чтобы он мог судить о поступках, совершённых нацистами»?

Я забираюсь к Рольфу в кровать. Свет погашен уже в течение нескольких минут. Он вжался в стену, лицом к штукатурке. Мы тесно прижимаемся друг к другу, я просовываю свои колени между его ногами и кладу свою руку под его живот.

«Нужно поставить будильник. Я не хочу, чтобы мама застукала тебя завтра утром здесь».

Рольф спускается, чтобы завести будильник и закрывает дверь комнаты на ключ.

«На всякий случай».

Рольф засыпает за пять минут, его мускулы постепенно расслабляются.

Семейство Бауэров засыпает разобщено в обстановки враждебности. Не будучи злым, я не сказал бы, что не доволен тем оборотом, который принимают события. Я не понимаю, почему в других семьях это было бы намного легче.
На следующее утро Рольф заявил матери, что отныне он будет просыпаться самостоятельно, и что прежде, чем войти в его комнату, нужно постучать.
«Даже мне? - вопрошает Клаус.

-Даже тебе».

***

Госпожа Воммель пришла встречать Эрнста на Восточный вокзал.
Он рассказывает ей о Бауэрах, Рольфе, про обеды у Рошингов (естественно, он умалчивает эпизод про русский фронт и Дахау), про школу, еженедельные пробежки в лесу, про дом Петера и про приглашение господина Бауэра.
Он удивляется, что отец не пришёл.

«Я рассталась с папой. Мы будем разводиться».

Эрнст ничего не сказал.

Конечно, он этого не ожидал, но и не был особо удивлён.

Он никогда себе не говорил, что его родители больше друг друга не любят, но он не удивлён.
Госпожа Воммель очень раздосадована: она не хочет причинять боль Эрнсту.
Эрнст берёт быка за рога, вот он, момент.

«Из какого региона приехали вы с папой»?

Госпожа Воммель отвечает, даже не моргнув глазом.

«Твой отец из Берлина, а я из Гамбурга».

Они спускаются в метро. На платформе недалеко от них Оливер Бекю и Фредерик Могель рассказывают родителям о своих немецких злоключениях. Впервые за всё время Эрнст увидел отца Мюгеля: это вылитый Фредерик лет через тридцать: краснолицый со стеклянными глазами.

***

Теперь мы живём в другом квартале.

Отныне, мы на Левом берегу.
Мама сняла большую квартиру, в которой у меня будет собственная комната. Неплохо для тринадцати лет.
Теперь мы можем себе позволить многое: в квартире новая мебель, хотя некоторым вещам уже не один год.
Здесь что-то не так. Я спрашиваю, откуда взялась вся эта мебель. Мама садится в огромной кухне, я усаживаюсь рядом с ней, и она объясняет мне, что мы будем жить у господина Салаву.…Тот самый окулист… Мы будем жить у моего окулиста.

…что они любят друг друга, что они уже давно хотели оформить брачный союз, что мы теперь взрослые и сможем понять.

«Кто это мы?

-Макс и ты, мой дорогой.

-Макса тут нет, ты можешь говорить мне ты».

Она напрягается.

«Кстати, а где Макс»?

Не могу отказать себе в колкости.

«В школе.

-Думается, что он уже выбрал себе комнатку?

-Да, хочешь, я покажу тебе твою?

-Как хочешь».

***

Как же забавно разговаривать сейчас с мамой. Я ничего не чувствую. Такое впечатление, что я играю роль ребёнка, который узнаёт, что его родители разводятся, и он решает остаться понимающим, «сильным», как говорят люди по телевизору. Перед тем, как кому-либо сообщить, что вся его семья погибла в ужаснейшей аварии, они говорят « Крепитесь».
Я достаю вещи из чемодана, открываю шкаф. Вся моя одежда уже там. У меня новая двуспальная кровать классического стиля, на ней я могу спать, пока не стану взрослым и даже смогу, не стыдясь, приглашать в комнату своих друзей.
Я отдаю маме брелок для ключей, который я купил в Идар-Оберштайн. Ей он очень нравится, и она решает повесить на него свои ключи от машины.

«Машина теперь твоя?

-Нет. Это ключи от машины Бернара.

-Что за машина?

-BMW».

Мама произнесла « Бернар», как что-то обыденное. Бернар.

То, что она называет его Бернаром уже очень давно, я не сомневаюсь.
У отца будет наверно та же самая мысль: повесить на подаренный брелок ключи от машины.
Я не буду ему его дарить.
Вместо Хорста у нас теперь Бернар, а вместо Рено 12-новенькая BMW.

Эта квартира сильно отличается от предыдущей. Когда идёшь по ней, под ногами деликатно потрескивает паркет, это, несомненно, лучше, чем линолеум и ковровая дорожка. Огромные комнаты, просторный туалет, вокруг кресел много свободного пространства: жалко, что мы не переехали сюда несколькими годами раньше: Макс здорово бы позабавился, играя в футбол школьным ластиком.
Господин Салаву не оставил свою затею на полдороге: он создал дружеский и просторный интерьер, чтобы мы смогли сами создать наше новое семейное гнёздышко. Меня пробирает смех, думая о «дружеском» и «просторном».

Как мне его называть?
Из школы возвращается Макс.

«Как всё прошло у немцев»?

Это его приветствие.

«Неплохо. Скажи-ка, а сколько дней вы уже здесь?

-Четыре или пять».

Он показывает мне свою комнату: она больше моей, но не такая светлая.

Макс отдаёт предпочтение не свету, а пространству. Я же предпочёл бы ужаться немного в комнате, но чтобы в ней было много солнца.

«Как ты называешь господина Салаву?

-Пока я его никак не называю. Ничто на ум не приходит. Я говорю « Эй», либо строю фразу таким образом, чтобы не называть его.

-А он тебе что сказал?

-Он сказал, что я могу называть его Бернаром. Представляешь себе? Бернаром»!

И правда, это звучит забавно. Отныне мы живём с Бернаром.

«Ты с ним на «ты»?

-Ага

-И тебе легко это удаётся?

-Он со мной на «ты», и я с ним тоже.

-Да, но я ведь знаю его очень давно. И я привык быть с ним на « вы».

-Погоди, ты ещё ничего не знаешь. В эту субботу к нам привезут его сына Стефана. Ему семь лет».

Ни за что бы не подумал, что моей матери удастся так легко уйти от папы, даже если она его и не любила. Вместе они уехали из родной страны, поселились в Париже, где они никого не знали, нашли работу, родили и вырастили детей, практически не окружая себя друзьями, и внезапно, и так теперь будет всегда, они расстались. Оказывается, не всё так было хорошо, как казалось.
Мама лежит на диване. Они читает.

«Мам, я могу задать тебе нескромный вопрос?

-Да…

-Как долго ты любишь господина Салаву?

-Несколько лет»…

Несколько лет!

«Ты уже любила его, когда он меня оперировал?

-Нет, я полюбила его позже.

-А не тот ли это мальчик Стефан, за которым ты присматривала, пока я был на операции?

-Тот самый. Он будет здесь на эти выходные. Вот увидишь, он подрос.

-Но я его никогда и не видел».

Господин Салаву открывает дверь своим ключом. Мама замолкает, и я не успеваю задать следующий вопрос. Он входит в комнату, предварительно сняв обувь.
Господин Салаву в носках, костюме и при галстуке.
Мы издалека здороваемся друг с другом. Мы находимся друг от друга намного дальше, чем в его зубоврачебном кабинете. Но это нормально.
Он говорит мне «Добро пожаловать».
Я рад, что он осторожничает со мной так же, как и я с ним, что он не кидается на меня с объятиями, как добренький отчим.
Он целует маму. Быстро, немного стыдливо, но с такой нежностью, которую я никогда не замечал у своего отца.
По крайней мере, я знаю, почему мы здесь.

***

«Алло?

-Привет, пап. Это Эрнст.

-А.. привет. Уже вернулся?

-Да... сегодня днём...

-Как всё прошло?

-Хорошо, спасибо.

-Ну, что ж, здорово…

-…».

Эрнст считает, сколько цветов в вазе, стоящей на столике возле телефона.

«Ты доволен семьёй, в которой жил?

-Да… Они классные.

-Встретимся на выходных?

-Да. Тоже самое мне сказала и мама.

-Отлично. Тогда мы и поговорим.

-Хорошо».

Девять… десять и одиннадцать. В вазе одиннадцать цветов.

«Ну что ж, обнимаю тебя…

-Я тоже. Обнимаю тебя… Мы придём в пятницу вечером, после школы.

-Хорошо.

-До пятницы.

-До пятницы. Обними Макса.

-Окей».

Обнять своего брата?

Эрнст поднимаясь, вешает трубку, или же, наоборот, поднимается, вешая трубку. Телефон падает на его левую ногу. Его охватывает невероятная боль. На глаза выступают слёзы.

***

Теперь до школы мне нужно добираться на метро с двумя пересадками.
Я считаю ступени, когда спускаюсь, считаю, когда поднимаюсь, считаю людей в вагоне, тех, кто читает, тех, кто спит и тех, кто вообще ничего не делает. В конечном итоге, они всегда улавливают мой взгляд. Некоторые женщины мне улыбаются, некоторые начинают нервничать, мужчины тут же отводят глаза, застигнутые на месте тайного преступления, некоторые смотрят в ответ на меня, есть те, кому я нравлюсь и те, кто нравится мне, а кто не нравится.
Я в работе.
От двери дома до школьного крыльца у меня уходит от тридцати пяти до сорока минут. Тридцать пять в том случае, если мне не приходится ждать ни один поезд метро.
Сегодня вечером я заканчиваю в пять тридцать. Я тут же бегу к месту работы отца и жду его у выхода. Мы заходим ненадолго в кафе, и затем я провожаю его до дома.
Рольфа он видеть не хочет.
Он боялся принимать у себя в доме немца.
«Напрасно я говорил твоей матери, что немец в доме-это куча проблем и недоразумений. Она не отступалась от своего решения и хотела обязательно его принять. Теперь, когда она ушла, она может спокойно заняться твоим корреспондентом. У меня дома немцев не будет.

-Ну пап, мы же тоже немцы.

-Ты прекрасно меня понял. Я говорю о немцах в Германии».

Папа скоблит плиту с помощью специальной губки. На раковине, рядом с краном, рядышком лежат ещё четыре губки разного типа. Несомненно, на каждый случай своя губка.

«Пап, мы обязаны водить наших корреспондентов туда, куда мы идём сами.

-Вот и води своего повсюду, только не сюда.

-А что он будет делать, пока я буду у тебя?

-Это не мои проблемы».

Он скоблит плиту изо всех сил. Всё своё свободное время он занимается хозяйством, как если бы хотел стереть следы нашего прошлого. Моего ящика с игрушками больше нет: он отдал его для внуков своего коллеги по работе Роберта Фора. А когда у нас с Максом позже будут дети, во что они будут играть, когда придут в гости к деду?

«Я думаю, я правильно поступил. Ты его уже давно не открывал, и он превратился в настоящий рассадник пыли».

Я вдруг понимаю, что не разу не видел больше Форов после той авиакатастрофы.

«Пап…

-Ну что ещё?

-Ты мог бы сделать хоть небольшое усилие… Рольф будет здесь всего две недели. То есть одни выходные. В конце концов, это не так сложно…

-Я сказал «нет», значит «нет».

-Послушай. Либо с ним, либо без меня.

-Да за кого ты себя принимаешь-то?

-Если ты не хочешь больше нас видеть, скажи это прямо сейчас.

-Уходи отсюда».

Ах ты, старый хрыч! Ты хочешь отделаться от меня? Ну и оттирай свою квартиру; три хорошенько пол, пылесось дерьмо на ковре, хотя его там и нет, но всё равно пылесось, раздай все мои вещи своим приятелям, продай мою кровать соседу, вычеркни нас из памяти и катись в Южную Америку, как и все чокнутые нацисты, которые прячутся там под банановым листьями.

***

Я иду по незнакомой мне улице, вокруг всё в руинах; справа от меня я вижу огромное полуразрушенное здание, я подхожу к нему, оступаюсь, растягиваю лодыжку; слышу, как кто-то поёт; его голос доносится до меня через окна с выбитыми стёклами, ходить мне всё больнее и больнее, и вдруг я замечаю, что у меня больше нет ног: их отрезали. Неудивительно, что я так медленно тащусь: я ступаю на культях. Я сажусь, чтобы немного отдохнуть, голос исчезает. За моей спиной угрожающая, немногочисленная толпа мертвецов. Они говорят мне что-то на незнакомом для меня языке, я не знаю, что они хотят, я не могу приподняться, не могу убежать, и я просыпаюсь.
На часах без двадцати шесть. Меня одолевает жажда. Встаю, чтобы попить. Нога до сих пор у меня побаливает: надо будет показаться на днях врачу, убедиться, что я не сломал кость, когда падал телефон.
Прежде ванная находилась рядом с моей комнатой. Теперь мне надо пройти через всю квартиру. Скрип паркета. Отныне я буду брать перед сном бутылку с водой в свою комнату.
Я открываю дверь в ванную. Яркий свет бьёт мне в глаза.
Он бреется.

«Ой, прошу прощения

-Ничего страшного. Что ты хотел?

-Попить.

-Пей».

Он отодвигается от крана, и я пью.

На раковине-крем для бритья и волосы.
Он выходил из душа. Он был в одних трусах. Ему было неловко; он без перерыва полоскал себе горло. У него красивое тело.
Я никак не могу привыкнуть к своей новой комнате. Всё время после трёх ночи я просыпаюсь; такое впечатление, что я вообще не сплю.

***

Он занят тем, что подключает новый музыкальный центр, присоединяет к нему различные блоки. «Очень надёжное» оборудование.
Бернар, Бернар, Бернар, Бернар…Пора бы мне уже начать называть его по имени. Вот уже четыре дня, как я здесь, и до сих пор мне это не удавалось.

«Бернар»…

Произнесённое впервые за всё время, это имя непривычно отдаётся в его ушах.

«Да?

-Ты не будешь против, если сюда через десять дней приедет Рольф?

-Нет, конечно. Почему я должен быть против?

-Не знаю. Мало ли…

-Но предупреждаю, я не говорю ни слова по-немецки. В школе я изучал английский и испанский.

-Ничего страшного, Рольф говорит по-французски.

-Прекрасно».

Он оставил ручку тюнера, чтобы побеседовать со мной.

«Когда я был в Сарбрюке, его дед рассказал мне, что был охранником в концентрационном лагере.

-Правда?

-Я не знал, что сказать».

Бернар тоже не знает, что сказать по этому поводу.

«Скажи, Бернар…а ты знаешь, что делала во время войны твоя семья?

-Очень поверхностно. Мои родители жили в небольшом городке, занимались сельским хозяйством. Это позволяло им питаться лучше других. Наверно, они приторговывали немного на чёрном рынке...честно, я не знаю…Я слышал, люди говорили, что после окончания войны в деревне устраивались доносы. Некоторые этим воспользовались, чтобы свести старые счёты с соседями, делали очень неприятные вещи.… От эпохи Освобождения у меня сохранились несколько воспоминаний, связанных с арестами. Мне было тогда четыре или пять лет… Что ещё… Один из моих дядюшек говорил мне, что случайно оказался в партизанском движении. В сорок четвёртом, чтобы не идти в армию, он работал на гражданке. Один из его бригадиров входил в движение Сопротивления. И как-то они с группой принялись играть в бридж, но не доставало четвёртого игрока. И тогда бригадир заприметил моего дядю, так как он один умел в него играть. Таким образом, он закончил войну, будучи в подполье».

Спросите у любого француза, чем занималась их семья во время войны. При самом худшем раскладе, они найдут вам дядюшку или двоюродного брата, которые входили в Сопротивление.
Французы входят в Сопротивление, это стало давней традицией. Не надо принимать их за дураков.

«Ты рассказал своей матери о дедушке твоего корреспондента?

-Конечно же, нет! А мама говорила тебе о своих родителях?

-Нет.

-И мне тоже. Я ничего не знаю о бабушке с дедушкой».

Бернар снова принялся настраивать ручку тюнера.
Он родился в 1940 году, за два года до рождения отца, и через три года после рождения матери.

Ей нравятся мужчины помоложе.

Когда мне не удаётся заснуть, я слышу, как они занимаются любовью. Иногда вскрикивает мама, иногда Бернар, а порой оба. Бернару удаётся сделать так, чтобы она забыла, что рядом спят дети.
Пока между мной и Бернаром есть что-то искусственное, ложное. Всё хочется делать хорошо и быстро. И мы говорим обо всём и ни о чём.

Мама возвращается из парикмахерской. Я её совсем не узнаю: её длинные светлые волосы исчезли, они теперь подстрижены на уровне ушей и зачёсаны назад. Широкая улыбка, ей нравится.

«Ух ты!!!»

Бернару нравится тоже.

Я пока не знаю.

***

Я люблю мощёные тротуары. Можно ходить по рисунку, перешагивать через изогнутые линии, никогда не наступать на прямые линии, или же всегда ходить по ним.

В квартале, где находится моя школа и квартира отца, тротуары вымощены большими прямоугольными плитами различных размеров. Если я сделаю два шага по большим плитам и один шаг по маленькой - я никогда не наступлю на линию. В тоже время, я измеряю шагами длину припаркованных у обочины автомобилей. Длина Рено 4L-четыре шага, Пежо 504 вмещает пять шагов, Ситроен DS равняется пяти с половиной шагам, и Mini-трём.
Нужно убить время.
Если у меня получится сделать до следующего перекрёстка восемьдесят семь шагов, то этим летом я проведу у Бауэров целый месяц.

Мама меня предупредила: когда я вернусь из школы, у нас в доме будет находиться девушка по имени Соня, она будет делать уборку. Соня из Аргентины, она убежала из своей страны, где работала медсестрой, и попросила здесь политического убежища. Во Франции она продолжает учиться по специальности, затем она планирует остаться здесь работать. Так вот, чтобы оплачивать своё обучение, она будет приходить к нам каждый вторник после обеда.

До этого у нас никогда не было уборщицы. Мама делала сама практически всё. Годами она пыталась убедить отца, что нужно кого-то взять по хозяйству, что она не может разорваться между стиркой, глажкой, уборкой и работой. Он никогда на это не соглашался, он не хотел, чтобы у него в доме были иностранцы. Я считал, что это была наглость с его стороны: сам он и пальцем не пошевельнул для дома... Мама поняла, что это бесполезно.
Когда я вижу, с каким усердием он трёт всё сегодня…

Шум пылесоса слышен через дверь, я открываю, Соня прекращает на минуту работу, чтобы поприветствовать меня, мы пожимаем руки, от работы у неё красные щёки, я ускользаю в свою комнату: она чиста и убрана, как никогда. Пылесос снова принимается за работу.

Я стараюсь стать как можно меньше.

***

Рольф очарован Парижем.

Он заставляет меня взбираться на второй этаж Эйфелевой башни, водит вокруг Латинского квартала, заставляет показать ему парижские мосты с прогулочного речного трамвайчика.
Потихонечку, я тоже вступаю в игру. Мы надеваем яркие рубашки, шорты, кроссовки, солнечные очки и разговариваем на улице по-немецки.
И я, как турист, открываю для себя Париж, где кварталы тесно клеятся друг к другу. Люди, нас слушают, наблюдают за нами: два немецких подростка на каникулах в Париже. Два фрица, как сказал бы Макс.
В парке, какой-то пожилой господин наклоняется к своей спутнице.

«Да это же фрицы!

-Мне думается, да. Должно быть, в немецких школах сейчас каникулы».

Рольф спрашивает, что означает слово «фриц»

«Немец».

Что тут ещё сказать?

Я спрашиваю себя, откуда это пошло. Так как я ничего об этом не знаю, то выдвигаю собственную гипотезу. Это слово могли придумать французы, которые не понимали немецкий язык, и их слух различал только скопление согласных звуков, и поэтому, когда какой-нибудь немец начинал говорить, получалось фриц-фриц-фриц-фриц,

Рольф спит со мной.

«Так нам не придётся раскладывать и складывать диван».

***

Стефан склонился над заданием по математике.
Ребёнок у Бернара родился с ослабленным зрением. Ему удалось обнаружить недостаток на ранней стадии заболевания и даже скоро будет его сам оперировать от расходящегося страбизма.
Забавный малыш. Отец его не знает усталости, работая по десять часов в день, вставая в пять утра даже в воскресенье. Он хвалится тем, что выучил математику, пася коров, сделался знаменитым окулистом, а его сын-очкарик зевает по сторонам, разговаривает со Снупи, изображённым на обоях его детской комнаты, может по два часа сидеть перед раскрытой тетрадью по математике, где он не понимает задачу, и она его мало интересует. И сидеть так, не шевелясь, даже три часа, никому не жалуясь и не скучая ни секунды.

Он будет приходить через каждую неделю. Вчера он пришёл с несколькими вещами и школьным ранцем.

«Он всегда делает задания с опозданием….- объясняет нам Бернар…- или же нам приходится переделывать упражнения по математике, чтобы исправить плохую оценку».

Бернар говорит так, как если бы он ходил в школу вместе с сыном.
Результаты Стефана просто катастрофические, « никакой самостоятельной работы». Бернар читает утром за завтраком школьную ведомость своего сына после окончания второго триместра.
Бернар помогает ему делать уроки. Он вооружается терпением, так как Стефан не торопится заканчивать свои упражнения, видя каждый раз, как его отец по три-четыре раза объясняет сыну одно и тоже математическое действие.
Мы отменили нашу прогулку в замок Во-лё-Виконт. Рольф разочарован.

«Я способен отказаться от любого проекта, если задания Стефана не сделаны вовремя», объясняет нам Бернар.

Математика-в первую очередь!

Мама предложила поехать без Бернара и Стефана, но Рольф не захотел об этом и слышать. Съездим в следующую в субботу.
Комната Стефана находится рядом с моей.
Лёжа на моей кровати, Рольф просматривает комиксы.
Я слушаю Стефана, рассказывающего Снупи и его друзьям историю о маленькой заблудившейся собачке.
Своего сына Бернар ценит высоко.

«У него все шансы, чтобы преуспеть в жизни: способности, состоятельный отец, который, к тому же, делает всё, чтобы ему помочь».

Вот он, отец, который может решить любую задачку по математике, исправивший ослабленное зрение сына, которого он вскоре будет сам же и оперировать, другими словами, копаться в глазном яблоке своего ребёнка своими же руками.… В общем, идеальный папа.
Пока же у Стефана нет желания преуспеть. Он предпочитает разговаривать со стенами.
Я предлагаю Рольфу пойти в кино. У меня возникает желание оказаться где-нибудь в другом месте.
Спускаясь по лестнице, я решаю сменить окулиста. В конечном счёте, операция прошла успешно и осталась далеко позади, и контрольные визиты к врачу теперь стали намного реже.
Бернар не мой отец, но это ему нисколько не мешает интересоваться моими школьными делами и предлагать свою помощь, если я в ней нуждаюсь.
К счастью, я неплохо успеваю по математике.

«Что за странная идея? Ты мне больше не доверяешь?

-Дело не в этом. Я живу с тобой, вижу тебя каждый день, и я не хочу ещё использовать тебя в качестве врача.

-Я тебя не понимаю. Вот уже много лет, как я занимаюсь зрением своего сына, и это не разу не доставило ему каких-либо неудобств».

Ага, ты в этом так уверен? Так вот старик, знаешь ли ты, что твой сынок разговаривает с обоями?

«У меня начинаются рвотные позывы при одной мысли, что мой отец или мать будут оперировать меня не важно от чего.

-Ну это ты загнул.

-Ничего подобного.

-Хотя после всего, что было, почему бы и нет. Я передам твою карточку одному из своих коллег.

-Чтобы это была женщина, пожалуйста.

-Почему?

-Хоть что-то новое. А это что, проблема?

-Да нет».

Ты считаешь меня сложным мальчиком, а я считаю тебя простецким вместе с твоими пятнадцатью годами математики в навозной куче и твоим высшим образованием.

«Да, и ещё: ты можешь прекратить напевать арии из опер в полшестого утра, стоя под душем?

-А ты что, меня слышишь»?

Бернар не поёт, нет. Он горланит. Каждое утро в половине шестого он принимает холодный душ. Это постоянно напоминает ему о его корнях (мы мылись в холодной воде и чтобы принять ванну, надо было нагревать воду) и он уверен, что это хорошо для циркуляции крови.

С задумчивым видом отчим выходит из моей комнаты.

«Я не всё понял»,- говорит мне Рольф.

***

Name Воммель geboren Штокл

Vornamen Катарина, Тереза, Элизабет

Geburtstag 20.02.1937

Geburtsort Грит-Барнингтон-Массачусетс (США)

Staatsangehörigkeit DEUTSCH

Почти два часа мы искали мамин паспорт, пока не нашли его в сумочке, которой она никогда не пользуется.
Она родилась в Соединённых Штатах.
Только этого ещё не хватало.

Из библиотеки Бернара мы достаём атлас.
Первым нашёл Массачусетс Рольф
Это на северо-востоке США.

«Она должна тебе объяснить.

-Погоди, погоди».

Меня бросает в панику уже от самой идеи, что я буду говорить с матерью о её паспорте.

«Не волнуйся, я ни о чём не попрошу. Это должна сделать ты».

Всё, с меня довольно! Каждый вопрос порождает новый, ещё более удивительный.

«Но почему она мне сказала, что родом из Гамбурга?..

-Одно другому не мешает. Можно родиться в пампе, а вырасти в Гамбурге».

«Да»…

***

Моего нового окулиста зовут Сандрина Гостерель. Ей около тридцати пяти.
Экран с буквами, деревянные дощечки, лопаточка для глаза-всё это мы уже проходили. Моё зрение не изменилось, я прошу её выписать мне новые очки, так как эти были немного покорёжены мячом на физкультуре во время баскетбола: они больше не держаться на носу.
Я должен передать её «привет доктору Салаву».
Рольфу она очень понравилась.

В квартире многолюдно. Госпожа Салаву, мама Бернара, приехала из своей глухой деревни на несколько дней в Париж. Она не могла отказать себе в удовольствии посмотреть на нас, кто мы такие. Я предложил уступить ей свою комнату. Мы с Рольфом поспим в гостиной на диване.

Она поставила свой чемодан на мой стол.
Мы с Рольфом поменяли простыни: мы засунули их сразу же в стиральную машину.
После ужина я освобожу для неё несколько полок у себя в шкафу.
Бернар показывает ей квартиру. Он описывает ей свои планы по созданию рабочего кабинета в меззанине и ультрасовременной кухни. Она поглощает лёгкость и непринуждённость своего сына, словно сыворотку.
Для меня она сухая, как чёрствый пень. Она общается исключительно со своим сыночком. Когда моя мама задаёт ей какой-нибудь вопрос, она меряет её рассеянным взглядом и отвечает в двух словах.
На обеденный стол мы положили красивую скатерть в жёлто-белых тонах, красивые тарелки и красивые чашки.
Госпожа Салаву уселась справа от меня; Рольф сидит слева.

«Будь так любезен, скажи своему другу, чтобы он передал мне соль и перец

-Вы можете это сказать сами. Рольф понимает по-французски.

-Сожалею, мальчик мой, но в своей жизни я не разу ни одному немцу не сказала ни слова. Я не намерена менять свои привычки и сейчас.

-Мама»!

Бернар чувствует, что контроль над ситуацией теряется.

Макс выходит из-за стола, может быть в туалет, я разглядываю свою новую бабушку и уже готов внести ей ясность про наше происхождение, как моя мать прерывает меня на полуслове.

« Знаете ли вы, что мой сын Эрнст мог бы и не говорить на французском. Он такой же немец, как и Рольф. И у него, как и у Рольфа, дед тоже был нацистом. Правда, Рольф?

-Нет… то есть да…

-Бернар!»

Старушенция пытается найти защиту у своего сына.

«Мама, зачем ты это делаешь?»

Катарина Штокл-Воммель не ждёт ответа. Она спокойно продолжает.

«Мы все заинтересованы приложить максимум усилий, если хотим, чтобы…

-А ты с ними не разговаривала, когда снабжала их кроликами и курицей»?

В десятку, Бернар.

Макс читает у себя в комнате, французы общаются в гостиной, а немцы на балконе.

«Мам, твои родители были нацистами?

-Нет. Я сказала это, чтобы утереть ей нос.

-Тогда папины?

-Здесь много неясного. Его отец был солдатом Вермахта. Твой отец не совсем точно знает, что он делал во время войны.

-Солдат Вермахта. Уж больно расплывчато.

-Поговори об этом со своим отцом.

-Это как мой дед с его русским фронтом».

Я об этом подумал, а Рольф это озвучил.

«Рольф, ты куда?

-В туалет».

Рольф оставляет меня наедине с мамой.

«Как звали твоего отца?

-Роберт Штокл.

-А мать?

-Хильдэ Штокл.

-А папу отца?

-Херманн Воммель.

-А его маму?

-Я не знаю».

Казалось, что расставание с отцом развязало маме язык.

Бернар присоединяется к нам. Госпожа Салаву пошла спать.

Старуха уезжает завтра утром. Теперь мне не надо освобождать для неё шкаф

***

Позже, в темноте я по сто раз представлял себе сцену ссоры со старухой Салаву. На этот раз я сам ставлю её на место и утираю ей нос. Я придумываю несколько убийственных фраз на тот случай, если завтра утром она захочет продолжить свой цирк.

«Эрнст?»

Рольф тоже не спит.

«Да?

-Мой дед не был солдатом Вермахта, он тебе солгал.

-Правда?

-Да. Он был в элитном военном эшелоне. Ты знаешь, что это такое?

-Нет.

-СС. Тебе это говорит о чём-нибудь?

-СС!

-Да.

-Откуда ты это знаешь?

-Я навёл справки. В концлагере Дахау охранниками работали только члены СС».

Работали.

«Работали… Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал?

-Именно это слово употребил мой учитель истории».

Я не сплю. Жизнь от меня уходит.

***

На выходных Макс будет у отца. Мама чуть ли не умоляла меня сходить к нему вместе с братом сразу же после школы. Мы пришли к компромиссу: ужинаю я у него, а вечером возвращаюсь домой.
Готовить папа не умеет, поэтому он понакупил всяких колбас, сыров и фруктов.

«Прямо как в Германии.

-Что?»

Отец моментально вскакивает. Из моих уст он услышал слово « Германия». Дьявол вышел из клетки.

«Я просто отметил, что ужин состоит из холодных блюд, как это часто бывает в Германии».

Общаться мне с ним становится всё сложнее. Сегодня я всё-таки не буду спрашивать имя моей бабушки и его мамы.
Мы смотрим по телевизору «Шоу Мирей Матьё», которое не такое уж и шоу. Папа дремлет в кресле, Макс читает спортивный журнал

«Говорят, что в Германии Мирей Матьё очень популярна».

Интересно, Макс пытается меня поддержать или пробудить двух дремлющих борцов?

В девять часов я возвращаюсь домой. Отец ненастойчиво предлагает отвезти меня на машине. Я предпочёл доехать на метро.
Мой локатор направляет меня на кухню. Там разговаривают Рольф с мамой. На немецком.
Разумеется, она не слышала, как я пришёл, разумеется, она чувствует себя виноватой.
Я в очень хорошем расположении духа.

«Привет, привет.

-Привет, дорогой. Как всё прошло?

-Na... Wie gewöhnlich »

Как обычно.

Мама словно онемела меж двух огней, меж двух языков.

У меня не повернулся язык назвать маму Mutti.
Мы переходим в гостиную к Бернару. Я его обнимаю. Вот уже некоторое время мы с ним при встрече обнимаемся.

***

На платформе толкутся приёмные семьи. Среди подростков царит некоторое оживление. Эрнст и Рольф сидят на багажной тележке.
Госпожа Кёниг, учительница французского языка немецких школьников, делает перекличку.
По алфавиту он второй.

Он говорит «До свидания, Бернар», и «Aufwiedersehen Katarina» , на что она отвечает ему « Tschüss Rolf » . Он подмигивает мне и поднимается в вагон.
Эрнст проведёт у Бауэров целый месяц с 25 июля по 25 августа.
Провожая взглядом поезд, Эрнст думает о Рольфе, о его теле, которое каждое утро прижималось к нему, о белом пушке, появившемся внизу спины в том месте, где берут своё начало ягодицы, о его манере выгибаться во время оргазма, о неразборчивых фразах, которые он выкрикивал ночью.
Катарина треплет Эрнста за волосы.

«Если хочешь, то мы можем между собой говорить по-немецки. Это будет для тебя практикой».

Макс не захотел проводить Рольфа на вокзал. На следующее утро он должен сдать свой диплом.

***

Что я буду делать на этом Восточном вокзале? Слушать, как лают эти маленькие уродливые фрицы?
Они думают, наверно, что в этом постоянном бардаке легко заниматься. Пятёрка по математике не падает так просто с неба, для этого надо много и постоянно заниматься, я уже в десятом классе, и тут не до шуток.
Я хотел ещё вчера закончить свою дипломную работу, но, извините меня, как я могу это сделать, когда Эрнст постоянно болтает со своим немцем в салоне, а если они уходят по делам, то тут уже Бернар пытается выбить музыкой все стёкла, сделав её на полную катушку. Ну сколько можно слушать этих оперных певичек, кажется, что они сами себя держат за горло, ох уж эта опера, чёрт бы её побрал! Теперь я наконец-то один в полной тишине.

***

Вот уже три недели как идёт нескончаемый дождь. Этот весенний дождь каждое утро, пока я добираюсь до школы, просачивается в меня и вгоняет в тоску.

Когда я перешёл в десятый класс, все те, с кем я был с начальной школы, наконец-то исчезли: нет больше ни Фредерика Мюгеля, ни Дидье Мерлена, ни Оливье Бекю, остался только Тьерри Форнери, с которым мы сидим по-прежнему за одной партой. Скромный, небольшого росточка Тьерри, стал, благодаря ежедневным занятиям тяжёлой атлетикой, мускулистым и большим.
Я внимательно изучил своих новых одноклассников: ни один из них явно не подходил на роль моего друга.
Никаких изменений не произошло и полтора года спустя. Но я-то уже давно знаю, что мне нужно будет стать взрослым, чтобы соответствовать моему возрасту.

В этом году результаты у меня самые посредственные. Литература компенсирует мне точные науки, в которых я не слишком силён.
Я занимаюсь столько же, сколько и раньше, но чтобы хорошо успевать в десятом классе, этого не достаточно.
Я, конечно, перейду в одиннадцатый, но не с «гордо поднятой головой», до этого очень далеко.
Урок математики превращается в долгие и скучные доказательства. Учитель, толстенький, безвкусно одетый старикан, доказывает нам всё, что можно доказать. Его это настолько увлекает, что можно подумать, что урок он проводит для себя. Под конец он всегда испачкан мелом. Он стирает руками с доски, пачкаясь белым, касаясь потом щёк, ляжек, поясницы и ягодиц.
В течение всего это времени я мечтаю. Как только происходит что-то важное, мой верный школьный Санчо, Тьерри Форнери, спускает меня на землю. Я записываю теоремы и аксиомы.
Маме и Бернару, ценой больших усилий удалось пустить меня по стопам Макса, который блестяще сдал экзамен по окончании школы.
Теперь он на высших подготовительных курсах по математике в Луи-ле-Гран. Он занимается денно и нощно. Наверное, он пытается себе что-то доказать.
Я же плыву по течению.
Я жду, когда смогу записаться на факультет иностранных языков, чтобы продолжить изучать немецкий.

В последнее время моё тело разрослось вширь и вверх, моё лицо стало похоже на приборную доску реактивного самолета: каждый день я обнаруживаю на нём всё новые и новые прыщи.
Я отвратителен, настоящий образчик животного бестиария.
Откуда мои современники находят столько сил, чтобы привлекательно выглядеть, целоваться по утрам при встрече, часто и громко смеяться, страдать у всех на виду, играть в искусственных спутников, удерживаемых вокруг узкого круга друзей «до самой смерти», верить во внезапные и сильные приступы хандры, ждать часами, усевшись с приятелями на лавке, что на них падёт манна небесная, бросаться в слёзы перед стариками-родителями, так ничего и не понявшими…
Мне шестнадцать лет, я один между двух дверей, и меня всё достало.
Банально…

***

Восточный вокзал, Шампань и бесконечная Лотарингия с её туманами и голыми равнинами, которые я уже изучил наизусть, Форбах, таможня, Сарбрюкен, вокзал. В поезде я всё время дремал.
На каникулы Соня предписала мне принимать грязевые ванны. Она находит меня слишком бледным и нервным. « Я хочу, чтобы ты снова был в форме как можно быстрее и хорошо отдохнул». Натерев наш паркет, выскоблив дочиста сортир, надраив ванную комнату и выудив из под моей кровати скопившиеся там за два года грязные носки, Соня получила все возможные дипломы и нашла работу педиатром в одном из медицинских центров.
Я схожу с поезда, ко мне приближается Рольф и заключает меня в свои объятия.

«Привет, Эрнст, как прошла поездка, нам нужно побыстрее закинуть твой чемодан домой, у нас через пятнадцать минут встреча перед Карштатом с Евой-Леной. Это моя девушка».

У Рольфа есть девушка. Её зовут Ева-Лена. Это первое, что он мне сказал. Заранее отрепетированная речь.

«Я хотел бы принять душ. В поезде была просто невыносимая жара.

-Хорошо, но только быстро. Здорово, что ты приехал. Мы оттянемся по полной, вот увидишь».

Он и правда рад меня видеть.

Я счастлив, тяжёлый и загрязнённый воздух Сара щекочет мне ноздри.
Рольф поменял роли местами: теперь он ко мне больше не прикоснётся и не даст мне прикоснуться к нему. Мой четвёртый июльский месяц в Сарбрюкене сильно отличается от предыдущих.
Теперь надо быть готовым ко всему.
Когда мы прибежали к Карштату, Ева-Лена торчала там уже несколько минут. От моего свежего душа уже ничего не осталось. Она высокого роста, светловолосая, очень привлекательная. Она говорит, что Рольф очень много ей про меня рассказывал.
Рольф приглашает нас в Eissalon. Я заказываю банана-сплит. Тоже самое берёт и Ева-Лена.

«Ты не хочешь попробовать мой Amarena Becher»?

Ах, Рольфик…Ты не можешь всё-таки помешать себе дать мне облизать твою маленькую ложечку.

Рольф познакомился с Евой-Леной в лицее, она приехала туда в разгар учебного года из Любека. Говорит она без типичного акцента, характерного для тех мест.

«Откуда такое имя, Ева-Лена»?

Я заинтересован.

«Это скандинавское имя. Мои родители обожают эту страну.

-В последнее время скандинавские имена заполонили Германию…». Небольшой социологический экскурс Рольфа. «…В одном лишь нашем классе есть Олаф, два Свена, один Бьёрн и Ева-Лена…» Когда Рольф произносит «и Ева-Лена…», его лицо озаряет улыбка.

-«А… А почему так, как ты считаешь?

-Не знаю. Людям надоели уже немецкие имена: Дитеры, Гансы, Вернеры, Генрихи…

-Адольфы…»

Ну что за глупая улыбка, Рольф! Ты меня раздражаешь.

«Интересно, найдётся ли сегодня такой сумасшедший, который решится назвать своего сына Адольфом?»

Ева-Лена сказала это, облизывая одновременно ложечку с банана-сплит. Натуральная лёгкость, ни малейшего стеснения, сама непринуждённость.

«Ну что, как она тебе»?

Ева-Лена пошла домой присматривать за младшей сестрёнкой, так как бэби-ситтер уже ушла, а родители ещё не вернулись.

«Милая».

И снова Клаус предоставил мне свою кровать. Он уехал в Италию со своими приятелями.

Я счастлив снова видеть вас, мой милый господин Бауэр. Он спрашивает, как поживают мои родители, Макс и Бернар.

***

Я спустился купить чесноку.
Сегодня обед готовлю я. Бернар дал мне с собой гусиную вырезку в банке и горшочек с жарким, приготовленным самой госпожой Салаву. Если бы только эта старая перечница знала, куда отправится её вырезка…
Он дал мне также бутылку французского вина.
Госпожа Бауэр говорит, что они с мужем практически никогда не пью красного вина.
Еда по юго-восточному. Вот только Рольф пропустит это, так как на выходные он отправился к Еве-Лене.
Вечером у меня поезд на Нёйштадт. Я созвонился с Петером. Пусть я и проведу несколько дней без Рольфа, но зато это будет в деревне у его дядюшки.
Пока мясо плавает в жире на сковороде, я чувствую некоторое опасение за результат со стороны Петры.
Я готовлю картошку по-аквитански. Перед тем, как я уехал, Бернар дал мне несколько советов по её приготовлению. Господин Бауэр находится в возбуждённом состоянии: он заставил меня надеть поварский фартук, который он выудил из шкафа. Он скачет вокруг меня, настойчиво предлагает свою помощь, и я даю ему порезать чеснок.
Мы едим жаркое с Brötchen. Всем очень нравится, а я вот не в восторге, так как это напоминает мне прожаренную в сале свинину, а эту свинину я просто ненавижу.
Господин Бауэр заранее открыл бутылку вина и вылил её содержимое в графин (по инструкции Бернара). Мы приступаем к жаркому.
Моя картошка, можно сказать, удалась. В первый раз в Париже она у меня сильно подгорела.
Бауэры совсем запуганы. Они так часто слышат про французскую кухню, что просто боятся не полюбить её, не уметь оценить.
Обед проходит в тишине, немного торжественно. Каждый, съедая свою порцию, заканчивает процедуру небольшим комментарием. «Удивительный вкус», «Великолепно», «Восхитительно».
Мне так и не удаётся понять, нравится ли им это по-настоящему.

Петер приехал за мной на вокзал. Он состриг свои длинные волосы и подрезал бороду.
Он опустил верх своего старенького вездехода с мотором от Букашки.
Как только мы выезжаем за город, Петер останавливается, чтобы снять рубашку. Было очень жарко.
Я не осмеливаюсь смотреть на него, я даже не могу смотреть искоса, потому что он слева от меня, как раз со стороны этого чёртового левого глаза. Короче, я его практически не вижу. Я поворачиваюсь к нему только в тот момент, когда он мне что-нибудь говорит.
Волна воздуха врывается со всех сторон. Я поднимаю вверх руки, играя с воздушным сопротивлением.

«На сколько ты приехал в Германию?

-На месяц».

«На сколько?

У Петера красивая фигура.

-На месяц».

Из-за ветра приходится кричать.
Я помню, как приехал в первый раз четыре года назад, в этот домик, спрятанный в лесу. У Петера тогда были длинные волосы и я не понимал, что Арт жил вместе с ним. Прошлым летом Бауэры сняли небольшое шале в Инсбруке, в Австрии. Петер и Арт приехали туда к нам погостить на несколько дней. У нас установились прекрасные отношения. Уезжая, Петер открыл мне двери от своего лесного пристанища. « Приезжай, когда хочешь». Вот я и приехал.
Петер паркуется под деревом, мы входим в дом, он зовёт Арта.

«Я сзади»!

Мы кладём вещи и присоединяемся к Арту. Он в саду, сидит абсолютно голый в шезлонге. У него волосатая грудь, смуглая кожа, чёрные волосы на лобке и обрезанный пенис. Петер наклоняется его поцеловать. Грудь у него безволосая. У обоих довольно подкаченные мускулы.
Арт встаёт, чтобы меня поприветствовать. Забавно и неловко от того, что пожимаешь руку обнажённому мужчине.
Петер снимает кроссовки и стягивает шорты.

«Петер, когда такая жара, мы раздеваемся догола. Поступай, как знаешь. Мы ни к чему тебя не обязываем».

Мы в Германии. Здесь нет никакой стыдливости, и лишь солнце, которое печёт прямо на кожу.

«Я хотел бы принять душ».

-В шкафу есть полотенца.

И в тот момент, когда член Петера показался из трусов, я исчез в доме.

Я хочу чувствовать себя чистым.

Я беру полотенце, раздеваюсь в кухне-столовой-ванной-гостиной и запихиваю в сумку шорты, футболку, трусы и носки.

Я выхожу с повязанным вокруг талии полотенцем, стелю его на землю и ложусь на живот. Я худощавый, тонкий и некрасивый. Арт дремлет в шезлонге, мне даже кажется, что у него небольшая эрекция. Петер куда-то исчез. Арт приоткрывает один глаз. Он бросает мне тюбик с кремом для загара.

«Намажься, ты белый».

Жара не спала даже с наступлением ночи. Оставаясь без одежды, мы приготовили ужин, поели и полили цветы в саду.

Петер предоставил мне диван в гостиной. Заснул я под утро. Я нервно истощился за все эти часы, прогуливаясь всё время без одежды, видя перед собой два голых тела, два члена, до которых так легко было коснуться рукой…

***

Два дня пролетели в ритме леса, купаний в озере, бадминтоне и велосипедных прогулок.
Эрнст, шевели задницей, завтра вечером у тебя поезд, если они не хотят, они так и скажут и не будут делать из мухи слона.

«Можно я лягу сегодня вместе с вами»?

Петер и Арт читают полулёжа в постели, подложив под спины подушки. Поколебавшись тридцать минут, я решился-таки взобраться по лестнице, ведущей в мезанин.

Они делают вид, что удивлены моим приходом.

«Если ты так хочешь».

Я не знаю, с какой стороны мне лечь.
Арт чувствует мою нерешительность.

«Ложись посередине».

Я ступаю на матрас, лежащий на самой земле и забираюсь под простыню. Они подвигаются, чтобы дать мне немного места.

«У нас только две подушки. Тебе нужно было захватить свою».

Я спускаюсь за подушкой, ударяюсь большим правым пальцем ноги о диван, сжимаю зубы, хватаю подушку, снова поднимаюсь и наконец-то устраиваюсь.
Ну почему так происходит, что в самые ответственные моменты я вечно обо что-то ударяюсь?
Они снова принимаются за чтение.
Я закрываю на несколько минут глаза. Боль утихает, я залезаю в их «пузырь», две влажные лодыжки вдоль моих, два дыхания.
Я мысленно возвращаюсь к тем дням, когда я, будучи в своей детской постели, чувствовал, что должны пройти годы для того, чтобы стать мужчиной среди мужчин.

***

Арт развернул на столе карту.
На следующей неделе они уезжают в Израиль. Арт показывает нам место, где среди пустыни живёт его брат.
Арт-еврей.
Он объясняет мне, что родился в Тель-Авиве и что там живут его родители. Его мать родом из Туниса, и она поэтому хорошо говорит по-французски. Его отец родом из Германии, он выжил, благодаря одной семьи из Нёйштадта, которая укрывала его во время войны в глубине своего подвала. Все его дяди, тёти, бабушки и дедушки были убиты в концлагерях.
Петер склонился над картой Израиля. Я думаю об его отце-старике Рошинге, о Дахау, о дядюшках, тётушках и бабушках с дедушками Арта, о моём отце и о моей матери.
Что делали во время войны родители моих родителей, Воммели и Стоклы?

«Окончив университет, я отправился в путешествие по Европе. Я решил съездить в Нёйштадт, чтобы взглянуть на город, в котором вырос мой отец. Я встретил Петера и остался. Правда, забавно»?

Петер отвёз меня на вокзал. Он поцеловал меня в лоб. Я выпрыгнул из машины, и он уехал.
Мелькают деревья, насыпи и склоны.

Из-под колёс доносится размеренный шум от стыка рельс. На меня смотрит мужчина. Он сидит напротив, около окна; на коленях у него грудной ребёнок, он даёт ему соску. Его жена читает книгу. Я выхожу в проход, смотрю на молодого отца через стекло купе, он отдаёт ребёнка супруге, встаёт и направляется к раздвижной двери. Я иду к туалету, занято, он за мной, его дыхание учащено, я чувствую его жар у себя на затылке, дверь открывается, оттуда выходит женщина, удаляется в проходе, я вхожу, он входит за мной, я запираю дверь, он приподнимает меня, я стою на унитазе, он спускает мои брюки и трусы, берёт в рот мой член, я замечаю его пенис между моих ног, он мастурбирует, я кончаю ему в рот, спускаюсь с унитаза, натягиваю брюки, он хватает меня за лицо, пытается направить его вниз, я сопротивляюсь «нет», выхожу из туалета, закрываю за собой дверь, возвращаюсь к нашему купе, на руках мамы малыш заснул, Мы проезжаем вокзал Гамбурга, я открываю окно, он входит в купе и усаживается рядом со своей супругой.
Перед прибытием в Сарбрюк, я открываю дверь купе, выхватываю из-под сиденья свой рюкзак и выхожу. В коридоре я высовываюсь из окна. Ветер врывается в мои глаза, ноздри, изменяет форму щёк. Ко мне приближается паровозный гудок локомотива и проносится дюжина товарных вагонов.
Я был алчный, а стал опустошённый.

Saarbrücken-Hauptbahnhof.

Рольф.

Мой день рождения приходится на середину лета. Когда я был ребёнком, никакого праздника мы не устраивали, так как все знакомые уезжали из Парижа. С тех пор, как я провожу каникулы у Бауэров, это превратилось уже в традицию, своего рода ритуал: 3 августа я задуваю свечи, мы исполняем песню и мне дарят подарок.
В этом году семнадцать свечей, аплодисменты, « Happy birthday to you... », Бауэры фальшивят «…happy birthday to you... »,они всё больше и больше не попадают по нотам « ...happy BIRTH-day to you Ernst…», и, наконец, они блеют, чтобы подняться на октаву выше «...happy birthday to youuuuu! », очень удачное блеяние, я разрываю пакет, оттуда падают прогулочные туфли, которые символизируют наш отъезд на греческий остров Хиос.
Бауэры обожают пешие прогулки. За последние три лета, они свозили меня на Татру, в Словакии, в Веркур, мы много проходили также и в Австрии, недалеко от Инсбрука и каждый раз я изнашивал по одной паре кроссовок. И вот сейчас, я получил первые в своей жизни кроссовки для долгой ходьбы.

Сегодняшним вечером, Рольф даёт мне ещё один пакет. Я уже лежу в постели; я поднимаюсь, открываю и вижу книгу. Это книга Фрица Зорна « Марс».
«Здесь рассказывается про одного больного раком человека, и он считает, что таким его сделало воспитание. Он изливает на всех свою ненависть, как гной, истекающий из надрыва от раны, и, в конечном счёте, он умирает».
-Спасибо. А зачем ты мне рассказал, чем всё закончится?
-Это не роман, здесь нет захватывающего действия. Просто автор, закончив его писать, вдруг неожиданно умер».

В новой Ауди-80 нет кондиционера, и мы во время поездки страдаем от жары.
На машине-до Италии, на пароходе-до Пелопоннеса, затем снова на машине до Афин, морем до Хиоса, и дорога на Кардамилу. Два дня в машине, две ночи на корабле. На первом пароме много немецких и турецких автомобилей, и совсем немного греческих, возвращающихся на родину в отпуск. На втором пароме машин уже не так много, в основном пассажиры и несколько грузовичков, снабжающих между собой Лесбос и Хиос. Ни одного турка. На мостиках полно народу, люди спят прямо на палубе, Бауэры зарезервировали кабину с четырьмя мягким сиденьями. Рольф настоял на том, что он будет спать прямо на полу все две ночи. Из расположенного неподалёку машинного отделения раздаются непонятные шумы, слышатся похрапывания господина Бауэра. От Италии до Греции я не могу сомкнуть глаз, а от Пирауса до Хиоса, уставший и измученный, сплю как младенец.
Рольф всё это время в плохом настроении.

«Он скучает по Еве-Лене».

Во время первой ночи на пароходе, Петра мне всё объясняет. «Папа с мамой ничего не знают о Еве-Лене, Рольф не познакомил её с ними и когда он начал говорить о том, чтобы взять её с собой в Грецию, они даже и слушать ничего не хотели. Да и места в машине для неё бы не нашлось».
Петра рассказывает мне всё, что происходит в семье Бауэров. Она мой информатор. Это она мне поведала, что Петер однажды плюнул прямо в лицо старому Рошингу и поклялся больше никогда не переступать порог его дома и что, с тех пор, он видел своего отца только три раза за одиннадцать лет и то, по случаю каких-либо семейных торжеств. И всегда всё заканчивалось ссорой. Между Петером и его отцом, Петером и матерью, Петером и сестрой.

***

В порте Кардамилы на якоре стоят несколько рыбацких шхун, несколько парусников и две огромные яхты.
Дом выходит окнами прямо на набережную.
Вся северная оконечность острова покрыта маленькими взгорьями, изрезанными жаркими лучами солнца и соседством прибрежных городков и галечного пляжа.
До четырёх часов дня солнце палит беспощадно. Пешие прогулки у нас рано утром и после пяти вечера.
Сразу после полудня улочки становятся пустынными, избавляясь от стареньких мотоциклов и залатанных на скорую руку автомобилей. Вся местная молодёжь уходит на пляж Нагоса, небольшого очаровательного городка, гнездящегося на берегу моря, на откосе холма.
Нагос, местный Лазурный берег.
Остальные жители либо работают, либо уходят на послеполуденный отдых.
На пляж мы ходим очень мало. Галька накалена до предела, и негде укрыться от солнца. Купаемся мы перед домом, прямо в порту, как это делают местные старики.
Когда мы не уходим на целый день на экскурсии, то после обеда каждый выбирает себе занятие по душе. Неистово вращаются вентиляторы.
Мне нравится эта невыносимая жара, когда солнце в самом зените. Я устраиваюсь на шезлонге на балконе первого этажа, который защищён от солнцепёка балконом второго, куда никто не отважится пойти, так как он превращается в самый настоящий жаровен под открытым небом.
Каждый день, в половине второго, наша соседка, энергичная шестидесятилетняя женщина выходит в купальнике из дома, переходит улицу, кладёт полотенце на набережную около лестницы, и спускается в воду, чтобы переплыть бухту Кардамилы. Я никогда не покидаю её из виду.
Она плывёт, не прилагая больших усилий. Когда она достигает противоположного берега, я вижу только маленькую розовую точку, которая то исчезает под водой, то снова показывается на поверхности, вижу её чепчик, защищающий от солнечного удара. Заплыв туда и обратно занимает у неё приблизительно сорок пять минут.
В конце заплыва, она осторожно, чтобы не пораниться, поднимается по металлической лестнице, вытирается на берегу, переходит улицу и возвращается к себе.
Мне нравится её невозмутимо-спокойный вид и её железные мускулы, выступающие из-под велюрового купальника.

Госпожа Бауэр вышла из дома, чтобы освежиться в воде. Чем больше я её узнаю, тем больше понимаю, что она походит на моего отца: та же смесь внутреннего волнения и беспричинного молчания, необъяснимое раздражение, та же самая тяжесть дыхания и постоянно озабоченный вид.
Госпожа Бауэр великолепная пловчиха. Когда она плавает, то большую часть времени проводит под водой. Она ныряет утёнком и выныривает только спустя одну-две минуты.

«Я ложусь на дно, прямо в водоросли, освобождаю лёгкие от воздуха, чтобы волна не выталкивала меня вверх и замираю. Мне становится от этого хорошо».

Я так не могу, мне становится душно.
Иногда у меня складывается впечатление, что устроившись таким вот образом на дне, она ожидает своей гибели.

Вечерами в Нагосе никого нет, зато Кардамила наполняется людьми. Поднимается ветер, портовые бары и рестораны кишат греческими туристами, вернувшимся на свой остров после одиннадцати месяцев тяжёлой работы в Афинах, Франкфурте, Берлине, Нью-Йорке или Чикаго. Те, кто добился успехов в своей работе, подъезжают на Линкольнах, Мерседесах; шикарно одетые мужчины ходят, тем не менее, в шортах, женщины одеты в длинные лёгкие платья, дети разговаривают между собой по-немецки или на английском с американским акцентом.
На острове туристов из Европы очень мало. Они предпочитают Киклады, потому что они ближе к Афинам. Хиос расположен в восьми километрах от Турции, от Пирауса на корабле- двенадцать часов.
Во время экскурсий или в ресторанах, мы сталкиваемся всегда с одними и теми же французскими, немецкими, голландскими или датскими семьями или семейными парами.

«Ты видел, это семья фрицов?»

-Кто? Где?

-Ну, те, около окна с тремя детьми, мы уже видели их вчера в Анаватосе.

-А… ну да».

Конечно же, это французы.

Вчерашний Анаватос- это средневековый, разрушенный город на вершине скалы. Когда его жители увидели приближающихся турков во время последнего захвата, то все, как один, бросились вниз.
Лучше смерть, чем турки.

Никогда не заказывайте кофе по-турецки. Кофе, оставляющее гущу на дне чашки называется здесь греческим.

« A greek coffee, please. Thank you ».

***

У Рольфа снова хорошее настроение. Он понял, что в любом случае не увидит Еву-Лену до конца каникул.
В пятистах метрах от Нагоса мы обнаружили огромный галечный пляж и теперь, каждое утро мы ездим туда на автобусе и возвращаемся только под вечер, чтобы успеть совершить наш ежедневный прогулочный ритуал.
Теперь дуется на весь мир Петра. Она не осмеливается попросить нас взять её с собой на пляж, мы пользуемся этим, чтобы ей этого не предлагать и оставляем её одну в пустом доме на весь день.

Сухой воздух, палящее солнце, пустынный пляж. Мои прыщики, если присмотреться, засохли, и не так теперь заметны. Ещё несколько дней такого лечения, и моя кожа станет как у ребёнка.
Восточный ветер доносит до нас крики и смех подростков, кучкующихся на малюсенькой бухте Нагоса, по другую сторону холма.
Мои ровесники вгоняют меня в тоску. Я не могу быть таким же, как они: играть в волейбол поверх загорающих на солнце тел, наступать на всех, подбирать с виноватой улыбкой мяч, извиняясь перед женщиной, об которую он ударился, плыть кролем или величественным брассом, чтобы поразить присутствующих, или нацепить чёрные очки последней модели и всё это так, чтобы я не чувствовал себя нелепо.
Рольф такой же, как и я.
Мы оба держимся от всех в стороне, стареем, идя одной и той же дорогой и годы не меняют нас независимо от того, где бы мы не находились.
И его тело мне, в общем-то, не нужно, не этого хочу я от него, он знает об этом и поэтому спокоен.

***

Первое, что пришло мне в голову, когда я увидел своё имя в списке, это то, что после пятнадцати лет однокашничества, я впервые увидел Тьерри Форнери.
Я закончил школу.
Мама сидит слева, отец-напротив, а Макс-справа от меня. Впервые после развода родителей, семья снова объединилась. Мы отмечаем моё окончание школы.
Мне удалось получить необходимые баллы благодаря дополнительным предметам и повторному экзамену.
Максу от этого смешно, а мне этого вполне достаточно.
Хорст заказал столик в ресторане недалеко от своего дома. Макс с такой скоростью поглощает свои спагетти с соусом «по-болонски», что можно подумать, у него их кто-то отбирает. Катарина терпеливо чистит краба. Хорст заказал голову телёнка с уксусным соусом, приправленным яичным желтком и травами. Он находит её чересчур пересолённой.
Мы пьём красное вино. Хорст регулярно подливает мне его в бокал.

«Ну что, Эрнст, что ты хочешь за удачное окончание школы? Скутер, как у Макса?»

Я ждал этот вопрос.

«Мы хотели бы с Рольфом провести этим летом несколько недель в Берлине …

-Твою мать! То-то я думаю, что ничего не слышно о твоём дружке Рольфе,и вдруг вот он!

-…если вы согласны, то я не откажусь от билета на поезд.

-Ради такого события,-говорит торжественным голосом моя мать,-мы подарим тебе воздушный полёт.»

Я понимаю вдруг, что она с самого начала ужина практически не разжала зубов. Вот мы и вернулись на несколько лет назад, когда Катарина постоянно пряталась за спину Хорста.

«Ну, смотрите сами… Самолётом будет намного дороже».

Хорст вторит своей бывшей супруге.

«Мне сказали, что поездка в Берлин на поезде-это настоящий ад, который длится бесконечно»

Макс проглатывает последнюю порцию спагетти.

«Ты полетишь на самолёте, мой негодник.

-Так я быстрее доберусь до места назначения.

-На том и порешим».

Я промямливаю «спасибо». Вино ударяет в голову.

«Почему вы оба так и не взяли французское гражданство?

-А для чего на это надо? Мы жили во Франции, у нас была работа, и у нас не было намерения путешествовать.…Так что»…

На вопрос отвечал мой отец. Мать же приняла задумчивый вид. Папа всегда действовал быстрее неё.

«Да, но вы же не так просто получили наши с Максом немецкие паспорта?

- Мы сделали, как можно проще. Как можно проще.

-А почему вы назвали нас Эрнстом и Максом?

-А почему бы и нет?»

Хорст знает меня. Он прекрасно понимает, что я жду настоящего ответа на настоящий вопрос. Тем не менее, это ему не мешает попробовать увильнуть от ответа.

«Я хочу сказать, почему не Пьер, Поль, Лоран, Тьерри, к примеру? Вы сбежали из Германии, мы родились во Франции, вы не научили нас немецкому языку, вы вполне могли бы назвать нас Тьерри или Лоран, не так ли?

-Мы не сбежали, мы уехали. Нюанс.

-Эта мысль пришла в голову твоему отцу ещё до того, как ты родился. Мы назвали твоего брата Максом, потому как нам понравилось это имя, и когда ты родился, у нас в запасе было только имя для девочки. Знаешь, в то время не было ещё эхографии. И так как у нас не было имени для мальчика, твой отец предложил назвать тебя Эрнстом.

-Макс и Эрнст. В честь Макса Эрнста.

-Я не сомневаюсь в этом, пап, но почему?

-Просто так.

-Потому что он был немцем и потом стал французом?

-Он стал французом?

-Да. Он получил гражданство.

-Надо же. А я и не знал.

-Тебе нравятся его полотна?

-Да».

У меня создаётся ощущение того, что я выуживаю из него информацию по крупицам.

«А что тебе больше всего нравится у Макса Эрнста?

-Яркость красок.

-А как бы меня назвали, если бы я был девочкой?

Мама, кажется, раздражена моими вопросами.

«Карла.

-Да. Неплохо».

С момента развода, я не разу не видел родителей вместе. Я никогда до этого не замечал, насколько они не подходят друг для друга.

***

Я сижу в зале вылета среди сотен других пассажиров, мы ждём: на полу играют дети, некоторым нет ещё и трёх лет, но они уже поднимутся на борт самолёта. Отдают ли они себе в этом отчёт? Явно нет. Есть также и грудные младенцы. Свой багаж я сдал на контроль, пересёк без проблем границу; когда я проходил под металлодетектором, моё сердце готово было вырваться из груди. Может быть, мой страх приведёт в действие машину? Нет, да, раздался сигнал, это оказались ключи в карманах брюк. Отчего я так испугался?
Оказаться виновным, не совсем на легальном положении, с недостающими документами-это не про меня. Один из членов семьи Воммелей, сядет на самолёт в Берлин, пройдётся пешком вдоль берлинской стены, посетит Рейхстаг, обойдёт Kurfürstendam, остановится, чтобы восхититься Gedächtniskirche, церковью памяти, почувствует отсутствие воспоминаний, выпьет пива в одной из Kneipen Крёйцбурга, посетит Восточный Берлин по двухчасовой визе с обязательными двадцатью пятью восточными марками, откроет для себя ощущение «холодной войны» со всем её абсурдом. Город, разделённый на две части: часть того-то, часть сего-то, трамвайные рельсы, упирающиеся в стену. А пока этот парижанин повернут спиной к огромному стеклу, за которым над ним подтрунивает огромный большеносый Боинг с малюсенькими иллюминаторами своего салона, и двумя огромными длинными крыльями, приклеенными, как по волшебству, по его бокам.

Рольф присоединится ко мне уже там. Сарбрюкена этим летом не будет.
Посадка в аэропорту Темпелхоф похожа на авиакатастрофу и, похоже, так думаю не только я один. Страх сковывает пассажиров при виде зданий, крыши которых чуть ли не касаются брюха самолёта.
Аэропорт рядом с центром. К этому обязывает железный занавес.

«Берлин-город, который никогда не спит».

Рольф Берлин знает хорошо. Он ездил сюда несколько раз с классом на экскурсию.

«Да нет, же, ты ошибаешься. Это Нью-Йорк «the city that never sleeps»

-Берлин тоже никогда не спит».

Мы ночуем в Jugendherberge, две кровати одна над другой.

***

Рольф и Эрнст на почте. Эрнст пишет почтовые открытки все сразу за один раз, чтобы поскорее с ним разделаться. Рольф изучает телефонную книгу.

«Как звали твоего деда?»

Эрнст даёт рассеянный ответ. Его внимание полностью сосредоточено на заполнении открыток.

«Воммель.

-Не сомневаюсь. А как его звали-то?

-Херман.

-Эрнст-Макс, Херман. Похоже, правда?

-Заткнись Рольф. Дай мне дописать открытки».

У меня просторная и большая комната. Её окна выходят во двор, усаженный деревьями. Она мне нравится.

«Мне нравится».

Мама издаёт вздох облегчения.

«Господин Салаву уже живёт здесь?

-Да.

-А папа?

-Он остался дома.

-Мне можно ему позвонить?

-Позвонишь вечером. Сейчас он на работе.

-А Рольф…

-Что Рольф?

-Он же приезжает через две недели. Как же нам быть?

-Он приедет сюда. Не вижу в этом никакой проблемы».

***

Рольф делает обиженный вид. Он замолкает и продолжает листать справочник.

«Эрнст…

-Ну что ещё?

-Есть один Херман Воммель в Берлине

-Мой дед уже давно умер.

-Как знать, как знать»…

Эрнст думал, что в Берлине он для того, чтобы посмотреть на стену.

***

В Германии, снимая трубку телефона, называют своё имя.

«Воммель…»

Мы вдвоём с Рольфом в телефонной кабинке. Мы нашли такую, в которую практически не проникают шумы улиц.

«Здравствуйте, это Хорст.

-Хорст? Какой Хорст?

-Хорст Воммель.

-…»

Он умолкает, молчу и я.

Я прислоняюсь к стеклу кабинки. Я скольжу вниз.

«Это ты, Хорст?»

Я протягиваю трубку Рольфу, он её вешает. Мой дед жив.

Рольф несмело произносит «Ну, и?», я поднимаю глаза, его взгдяд вопросительно испепеляет меня, до чего же он милый, мой Рольф, мой старый приятель Рольф.

Он наклоняется и целует меня в щёку.

«Воммель…

-Это Эрнст Воммель, сын Хорста Воммеля и Катарины Штокл, в замужестве Воммель, эмигрировавших во Францию в 1961 году»…

В этот раз перезванивает Рольф. Я настолько взволнован, что проглотил свой немецкий язык. Его тон спокоен и выдержан. Я прижимаюсь к нему, приклеив ухо к единственной трубке.

«Это шутка?

-Вовсе нет. Я звонил вам несколько минут назад, представившись моим отцом, потому как меня вы не знаете. Я хотел услышать, как вы отреагируете на имя Хорста Воммеля.

-Я вам не верю».

Я нажал на кнопку, чтобы прервать разговор.

Это невыносимо.

Мы молча выходим из кабины.

«Ты не обязан ему перезванивать

-Рольф, я хочу, чтобы мы уехали из Берлина.

-Если тебе так хочется… Куда мы поедем?

-Без понятия. Куда угодно, только не в Гамбург.

-Гамбург?

-Там родилась моя мать».

Мы смеёмся.

«Мы можем доехать автостопом до Сарбрюкена.

-А как же мой обратный билет на самолёт?

-Попробуем возместить в кассе его стоимость».

***

«Аллё…

-Привет, мам. Это Эрнст.

-Дорогой мой, как ты?

-Неплохо…

-Как тебе Берлин?

-Здорово!

-Тебе нравится?

-Знаешь, я уже не в Берлине…

-А где?

-Мы уже в Сарбрюкене.

-Понятно… Всё в порядке?

-Да, мам…»

Она даже не спрашивает, почему я уехал из Берлина. Это в её привычке.

«Мам, я останусь в Германии ещё несколько дней.

-Как это?

-Несколько месяцев… Я хочу посмотреть, как тут живут люди, как всё работает..

-А как же твоя учёба?

-Я пойду в Университет в следующем году.

-Ясно… Ты уверен?

-Да.

-А на какие деньги ты будешь там жить?

-Я буду работать.

-Ты думаешь, что так легко найти работу?

-Господин Бауэр замолвит за меня словечко у себя на заводе».

Долгая тишина.

«Если тебе что-нибудь понадобится…

-Без проблем, договорились.

-Ты позвонишь отцу?

-Я хотел бы, чтобы это сделал ты.

-Эрнст…

-Да, и ещё! Я не приеду на свадьбу Макса.

-Что???

-Вот так. Двести человек, из которых мне не знакомы сто девяносто. Улыбочки, рукопожатия, поцелуи в щёчку. Это выше моих сил».

Макс женится как буржуа. Свадьба будет представительной.

«Твой брат будет разочарован.

«Моему брату всё это до лампочки.

-Неправда.

-Спроси у него.

-Даже если он так и говорит, это неправда».

По мнению отца, моё решение остаться в Германии выглядело как тревожная потеря контроля над ситуацией.
По мнению матери, я просто спятил.

***

У меня болит голова. Эта боль-туманна, я не чувствовал, как она подошла, но отпускать меня она уже не захотела. Меня отправляют к какому-то маститому профессору, и он обнаруживает, что у самого корня волоса прилепился маленький волосяной шарик. В результате, под кожей образовался гной, и он растёкся под волосяным покровом так, что часть этой жижи стекла на поверхность моего черепа. Доктор состригает эту заражённую часть шевелюры, прописывает мне крем и просит, чтобы я возвращался домой и ждал.
Я дома, в ожидании непонятно чего. Мне неудобно, над левым ухом у меня чешется, кожа трескается, и гной стекает тонкой жидкой нитью. Мне это причиняет невыносимую и нескончаемую боль, я не могу сдвинуться со стула. Я стираю гной губкой, а он всё течёт и течёт, и так на протяжении пяти часов подряд. Звонит будильник, я вскакиваю весь в поту. На часах-шестнадцать ноль-ноль.

В девятнадцать тридцать я ужинаю и ухожу на завод. В девять вечера я должен заменить того, кто выполняет ту же самую работу, что и я, но с часу дня. Меня сменят завтра в пять утра.
Ночная работа утомляет меньше всего. Температура не такая высокая как днём. После полудня солнце нещадно светит на стеклянную крышу и люди работают в самом пекле.
Ночь также приносит спокойствие. Народу не так много, пустует большинство рабочих мест, машины и станки обволакивает полусумрак. Меня называют «Француз». Между итальянцами, турками и несколькими немцами устанавливается необычная манера общения. Я быстро вошёл в команду, научился местному говору, состоящему из средиземноморских наречий, немецкого языка и сарского диалекта.

Я пью в огромных количествах воду и молоко. Работа на ленточной машине требует от меня много энергии, которой, как мне казалось, я не располагаю. Я никогда так не потел за всю свою жизнь.
При помощи огромной лопаты я должен наполнять машину жёлтым, плохо пахнущим веществом, которое затем превращается в тонкий слой прокатного железа, который я бережно принимаю из дышла и кладу аккуратными пластинами на тележку.

Утром я возвращаюсь на первом автобусе, покупаю свеженькие Brötchen, завтракаю и ложусь спать. Я нашёл недорогую комнатку в Wohngemeinschaft. Бесконечный коридор отделяет меня от остальной части квартиры, и я не пробуждаюсь от деятельности остальных её жильцов. Живу я вместе с Удо, Сюзанной и Корнелией, студентами переводческого факультета. Знаю я их очень плохо. Я сталкиваюсь с ними вечером на кухне, когда просыпаюсь. Мой сонный вид их очень забавляет.
Правила сообщества очень строгие. У каждого своя еда и свои обязанности по уборке. Это придумано с той целью, чтобы жизнь под одной крышей не обернулась в настоящий кошмар.
Мою комнату мама и Бернар решили оплачивать.

Я работаю, сплю, я сплю и работаю. И я знаю, почему я тут остался.
Я хочу знать правду. А правда начинается здесь.

***

Ханнелора Кнехт, в замужестве Рошинг (1919-…)

Бабушка Рольфа живёт в клинике с тех пор, как перенесла несколько инсультов.

«Начало тридцатых готов было ужасно… в Германии… были миллионы безработных… жили мы очень бедно…а фюрер дал нам работу…для нас он был надеждой… он говорил… что позаботится о нас…не оставит никогда….что мы заслуживаем лучшего будущего…. Он не сделал ничего…. Только террор и смерть…но уже в самом конце…»

Старая женщина, покрытая вся трубками, говорит в ритм своего искусственно поддерживаемого дыхания. Две секунды уходят на обличение слов во фразы при выдохе и секунда тишины при вдохе. Её речь постоянно обрывается.

«В какой-то момент стало возможным….заметить, что…..Гитлер пошёл не по правильному….пути…..я хорошо помню…что интеллектуалы уехали….из Германии…я не помню сейчас их имена….какой-то музыкант….написавший оперу….вместе с Брехтом….и многие другие….мы же не были….увлечены политикой…мы только чувствовали….некоторое уважение…и не заметили…как пришло несчастье.»

Такой ритм, казалось, стал утомлять госпожу Рошинг.

«Извини меня, Эрнст….Мне надо немного отдохнуть.»

Я пользуюсь этим, чтобы сходить в туалет. Мой мочевой пузырь наполнен до предела.

«Однажды….я шла по улице….там были евреи, которых….силой куда-то вело Гестапо….Я видела, как целая семья….садилась в машину….отец….мать ….с грудным ребёнком на руках….и двое детей….пяти и семи лет…. Максимум….я подумала тогда….слава богу….что я не еврейка….в сорок втором….или сорок третьем…уже не помню…тогда уже всё шло не так….как мы думали изначально….

-А в каком году ваш муж поступил на службу в Дахау?

Напряжённые вдохи и выдохи. Госпожа Рошинг не скажет «Я не хочу об этом говорить». Это и так видно.
Ни слова о муже, ни малейшего комментария о годах, проведённых в Дахау. Она унесёт всё это с собой в могилу.

***

Рошинг (1917-…)
Старого Рошинга я не видел более двух лет. С тех пор он ещё больше растолстел.

«Всё, что я хотел тебе сказать, я сказал в тот раз, когда ты впервые приехал в Сарбрюкен. Ты мог бы тогда задать все вопросы.

-Я был ещё юн и не очень хорошо говорил по-немецки.

-Это твои проблемы».

Голос у него добрый, но не терпящий возражений.

«Кстати, почему вы рассказали это мне, а не Клаусу, Петре, Рольфу? Никто из них ведь даже не подозревал такое!

-Даже не знаю, почему. Но думаю, что я правильно поступил. А теперь уходи, мне надо ещё проведать свою жену.

-А из-за чего вы поссорились с Петером?

-Не говори мне о Петере. С ранней юности он только и делал, что унижал нас.»

Наконец-то я затронул тему, которая лишила старика Рошинга олимпийского спокойствия.

-Что он такого сделал?

-Что он сделал!??? Ты проходишь ужасную войну, во время которой лишаешься всего, что только возможно. Ты пытаешься, не смотря ни на что выполнять свой долг, защищать свою страну. После поражения все иностранцы вытирают об тебя ноги, тебе говорят, что надо было не подчиняться приказам; ты живёшь в постоянном страхе ареста, ты решаешь всё забыть, участвуешь в реконструкции своей страны, у тебя появляется сын, ты убиваешь себя на работе, чтобы дать ему всё возможное, и вот тебе за это награда: -сын-гомик, который оскорбляет тебя с утра до вечера, называет тебя монстром, и живёт в лесу с евреем.

-А вам не нравится, что Артур-еврей?

-Да мне всё равно, кто он. Пусть живут, как хотят. Это меня не касается.

-А если бы Артур не был евреем, вы чувствовали бы себя менее уязвлённым и униженным?

-Не хитри со мной, мой маленький Эрнст. Я вижу, куда ты клонишь. Не заставляй меня говорить то, что я ещё не сказал.

-Вы сказали, что у вас сын-гомик, который оскорбляет вас с утра до вечера, называет вас монстром и живёт в лесу с евреем…

-Это не то, что я сказал.

-Вы хотите, чтобы я перемотал кассету, чтобы убедиться в этом?

-Какую кассету? Ах ты, негодяй! Ты не имеешь на это право!»

Балдур Рошинг исходит от бешенства слюной, тщетно пытаясь подняться с дивана. Этому препятствуют лишние пятьдесят килограмм. Я оставляю эту перевернувшуюся на спину черепаху, так и не сказав, что никакой кассеты у меня не было.

***

Жизель Рошинг, в замужестве Бауэр (1942-…)

Когда я сказал госпоже Рошинг, что Рольф хочет присутствовать во время моего своеобразного интервью, она назначила мне встречу в шестнадцать часов в Konditorei центра города.

Чтобы касаться острых тем в беседе, публичное место выбирается специально. Каждый обязан там сохранять спокойствие и не устраивать спектакль.
Расцеловавшись, мы усаживаемся за столик.
Рольф обрывает рассказ о моей семье.
Госпожа Бауэр встаёт в защиту.

«Не он же сам решил оставить восточный фронт, чтобы пойти затем охранником в концлагерь!

-А если предположить, что на фронте он провёл всего лишь пару дней…»

Госпожа Бауэр принимается что-то нашёптывать, чтобы подавить своё раздражение. Рольф сегодня в отличной форме. Хотя говорим мы всего три минуты, его мать вот-вот выйдет из себя.

Я умолкаю и смотрю на них. Я подготавливаюсь к будущей беседе со своим отцом.

«Что ты хочешь обнаружить?

-Не кажется ли тебе странным, что деда перевели с русского фронта в Konzentrationslager, в то время, как немцам всё труднее и труднее удерживать свои завоёванные позиции?

-Он был ранен и не мог больше сражаться.

-Надо же. Был ранен. Это что-то новенькое.»

Госпожа Бауэр всё больше меняется в лице, так как её судорожный шёпот не может больше скрыть явную тревогу и раздражение.

«Нет, это не новое. Да и вообше, что ты об этом знаешь, а»?

То, что когда паникуешь, можно стать глупцом.

«И в самом деле, ничего. Вы не приложили ни малейших усилий, чтобы мне об

этом рассказать.»

Госпожа Бауэр ударяется в слёзы.

Естественно, на нас все смотрят.

«Я лично ничегошеньки сама не знаю. Я же говорила тебе сотни раз, что отец никогда мне об этом ничего не говорил. Лишь временами, какими-то намёками. Как только в дверь звонили, он подпрыгивал от страха и всегда просил меня открыть. Если я не знала звонившего, я должна была сказать, что «Папы нет». Я спрашивала себя, чего отец так сильно опасался. Я пыталась спросить это у него, но он только раздражался и не отвечал. Он говорил мне, что у него и так много проблем и не хватало, чтобы я ещё их ему добавила. А с мамой вообще было бесполезно говорить на эту тему: она молчала как рыба.

Когда мне было пятнадцать лет, бабушка объяснила мне, что отец боялся быть арестованным, что это связано с войной, подчёркивая несправедливость ситуации, в которой он оказался и обвиняя «ответственных за этот кошмар». По мнению бабушки, этих «ответственных за всё», было хоть пруд пруди. « Потому что перед Нюрнбергским судом предстали далеко не все. Очень многие греются сейчас где-нибудь под солнышком и им не о чем беспокоиться».

-Это твоя бабушка сказала тебе, что твой папа был SS-Mann в Дахау?

-Нет, все её объяснения были очень расплывчатыми, я не помню точно, что она тогда сказала. Помню только она говорила, что мой отец выполнял свой долг, защищал страну от внешних захватчиков, что после войны искали тех, кто защищал свою страну, чтобы заставить их платить по полной…

-А когда ты узнала подробности?

-Да не помню я. Каждый раз по чуть-чуть.

Рольф, во время войны я была малышом, я ничего не видела…

-Мам, да я тебя ни в чём не обвиняю!

-Человек, воспитавший меня, не был монстром. Он был хорошим, внимательным отцом, очень озабоченный воспитанием своих детей. Мы были сплочённой и дружной семьёй.

Он всегда старался поставить крест на своём прошлом и не разу не ходил на встречи и собрания бывших фронтовиков.
Госпожу Бауэр больше не волнует сдержанность. Вокруг нас каждый принялся поедать своё пирожное, стараясь не обращать внимание на исходивший от нашего стола сильный шум. Беспокойные официанты не решаются поджечь фитиль огромной бомбы и не подходят к нашему столику, чтобы попросить говорить потише.

«Я повторяю, он был хорошим отцом: нежным, терпеливым и благородным.

-Но он тебе лгал! Рассказывал тебе всякие глупости! И это ты называешь хороший отец?

Госпожа Бауэр снова заходится в рыданиях.

«Похоже, я схожу с ума».

Я кладу свою руку на плечо Рольфа, чтобы его остановить.

Но ему, оказывается, есть что ещё сказать.

«Я прекрасно понимаю, что ты мне говоришь, ведь это твой отец. Но для меня он-преступник, эсэсовец и я больше не хочу его видеть».

Рольф встаёт, обнимает плачущую мать и выходит.

Я в тишине доедаю свой Käsekuchern.

Госпожа Бауэр постепенно успокаивается, и её лицо принимает человеческие формы.

«Рольф чересчур самоуверен. Я не знаю, поступила бы я на их месте так же. Никто этого не знает».

Я сожалею, что Рольф ушёл прежде, чем она это произнесла.

***

Ульрих Бауэр (1941-…)

«До войны мой отец был почтальоном в Кайзерслаутерн. Простой, безобидный человечек. На работе у него был друг, которого он очень ценил и любил. По воскресеньям они ходили на рыбалку.

Однажды этот друг познакомил его со своей сестрой. Мой отец женился на ней. Жизнь шла своим чередом, и они продолжали рыбачить по воскресеньям.
Как только началась война, они сразу же ушли на фронт. Через несколько месяцев его друг там погиб.
Отец мой сражался в Бельгии, во Франции и в России. В 1945 году он снова оказался на западном фронте, попал в плен к американцам, которые отправили его во Францию, в Шербург.
После перемирия он вернулся на родину.
Я был зачат в сорок первом в Кайзерслаутерне, во время его увольнительной.
Вырос я там же. После войны отец снова стал работать на почте. А когда мне исполнилось семь лет, на почту перешла и моя мать.
После школы я выучился на бухгалтера, встретил Жизель на вечеринке в Бонне у друзей, мы переехали с ней в Сарбрюк, я нашёл работу, и мы поженились.
В моей семье никто никогда не говорил о войне, нам нечего было о ней сказать. Оба моих деда погибли ещё в Первой Мировой, обе бабушки жили в Кайзерслаутерне, они постоянно молились вместе с моей мамой, чтобы отец не закончил свою жизнь так же, как их мужья и мой дядюшка Вильгельм. Умерли они в пятидесятые годы.

Сегодня мои родители на пенсии, мы ездим их проведывать один-два раза в год.
Несколько лет назад Рольф спрашивал у них, что они делали во время войны. Отец рассказал ему о Бельгии, Франции, России, о том, как под конец войны он противостоял американцам, но те взяли его в плен, о том, как он обрёл свободу. Мама рассказала о годах, проведённых в Кайзерслаутерне с грудным младенцем, о питании по карточкам, бомбёжках и руинах.
Это был прекрасный для меня вечер. Мои родители гордились , что могут рассказать своим внукам о том, как им удалось выжить и были рады, что это по-настоящему интересует внуков.
О военных годах в памяти у меня ничего не отложилось, но у меня такое впечатление, что я постоянно видела своего отца.
После его возвращения у меня всё вылетело из головы».

***

Рольф Бауэр (1964-…)

Рольф решил научить меня играть в шахматы. Мы только что сыграли три партии, и я начинаю обдумывать стратегию.
Рольф смотрит мне в глаза.

«Забавно. У тебя один глаз смотрит наружу, а другой вовнутрь.

-У меня амблиопия.

-А это что такое?

-Один глаз у меня видит не очень хорошо. Когда мне было два или три года, он вообще перестал видеть.

-Как это?

-Вот так.

-А почему?»

Я не могу найти ход, который я приготовил. Я играю теперь непонятно как.

-Ты понимаешь слово «Астигмат»?

-Да, astigmatisch.

-Когда я родился, один глаз у меня был нормальный, а другой-астигматичный. Следовательно, мой мозг получал одно простое изображение и одно сложное. Естественно, он отобрал для себя простое получение изображения, и устранил сложное. Твой ход.

-Чем ты пошёл? Я ничего не видел.

-Ладьёй.

-А.

-Удивительно то, что многие дети рождаются с астигматом, но у них он никогда не проявляется. И никто не знает, почему.

-Может быть, своим левым глазом ты видел такие вещи, которые не хотел видеть?

-Может быть. Скажи Рольф, ты не хотел бы съездить со мной в Дахау?

- В Дахау?

Можно было подумать, что я вонзил ему в руку вилку.

«Что ты будешь делать в этом Дахау?

-Посмотреть.

-Эрнст, мы уже всё знаем. Нет необходимости ещё и смотреть.

-Значит, нет?

-Нет».

***

Петер Рошинг (1951-…)

Петер приехал за мной на вокзал Нёйштадта. Арта с ним больше нет: он уехал жить в Израиль.

«Какие они всё-таки смешные, эти французы.

Они строят недовольные гримасы по отношению к немецкому народу, последовавшим за своим фюрером, как за единственным человеком.
Как же они быстро забыли про коллаборационистскую Францию».
Говоря о французах, Петер делает губы трубочкой. Он пытается имитировать французское произношение.
Сделав глоток рислинга, он продолжает.

«Американская фея высадилась в Нормандии и паф, как по мановению волшебной палочки все во Франции начинают аплодировать де Голлю, а в Германии сразу же исчезают профашисты.

Я соглашусь, что Петэна забыть довольно легко: он не строил Аушвиц. Но, тем не менее, он оставил неприятные отпечатки, которые французы постарались как можно скорее затереть, но однажды они снова вылезут на поверхность.
Свобода, равенство, Kamillentee.
Когда я был маленьким, то с одной стороны были ужасы нацистских преступлений, о которых я практически ничего не знал, а с другой- любящий папочка, милая мама, любезная сестра, школьные приятели. Мы жили так, как будто бы все нацисты в один прекрасный день растворились в воздухе.
Будучи подростком, я начал восставать против семейного кокона, общего консенсуса. Мы делали всё вместе, и всё шло как нельзя хорошо. И в это же время я начал складывать в мозаику информацию о прошлом моего отца, которую я урывками получал в детстве. Тогда она просто навалилась на меня всей своей тяжестью. Однажды, я осознал для себя то, что уже знал: мой отец был негодяем, немецкой свиньёй в Дахау, который к тому же утверждал, что исполнял свой долг. И я никогда не слышал, чтобы он обвинял себя в чём-то и чувствовал свою вину за содеянное.
Если бы он хотя бы сожалел о прошлом, если бы признал свою вину, но нет.

-А как ты узнал, что он был эсэсовцем в Дахау?

-Это произошло во время женитьбы. Он был тогда в стельку пьян, и случайно встретил в холле ресторана одного из своих бывших « коллег». Он пригласил его за наш столик и они, осушая бокалы вина, рассказывали друг другу старые воспоминания. Именно тогда я услышал, как он сказал, что поступил на службу в СС в тридцать седьмом году, я услышал про Дахау, про офицеров и командиров, про лагерные стены на которых было написано Arbeit macht frei. Моя мать не знала, куда деться от стыда.

-Бедняжка.

-Не жалей её особо. Она всегда вставала на защиту своего мужа, несмотря ни на что.

Они мне противны.

В то время она уже жила с ним. Представляешь? Любимый муженёк, возвращающийся каждый вечер из концлагеря и садящийся за стол, где его ждал горячий суп….Как прошёл твой день, дорогой?.... Сколько евреев загрызли твои собаки?.... А скольким гомикам ты размозжил голову прикладом ружья?...

Под конец, мы постоянно ссорились. Жизель постоянно защищала себя и мужа Но нужно было заботиться о них, так как они были уже далеко не молоды и всё-таки они являлись нашими родителями.

После школы я поехал учить историю и политологию в университет Хайдельберга. Я старался приезжать домой как можно реже, я не мог больше с ними разговаривать. Каждый раз, как мой отец открывал рот, я живо представлял себе, что он сейчас кричит на заключённых или же бьёт их по лицу.
Когда ко мне переехал Арт, я совсем прекратил их навещать.
Мы ложимся спать. Хоть Петер немного постарел, его тело сохранило великолепную атлетическую форму.
Когда я прижимаю его к себе, я чувствую, как изнутри его исходит непонятная дрожь.
В конце концов, он засыпает. Я слушаю шумы ночи, сгрудившиеся вокруг домика: уханье филина, скрип двери сарая, шёпот листьев от лёгкого ветра.

Я вдруг понимаю, что Арт провёл шесть лет, спрятавшись в Нёйштадте, повторив путь своего отца спустя сорок лет.
Карцером для него был лес.

***

В Гамбурге молодёжная гостиница удалена от центра. Чтобы до неё добраться, нужно пройти вдоль всего ипподрома, который начинается практически от станции метро.
Мама дала мне только адрес кладбища, на котором покоятся её родители.
«Больше ничего я тебе сказать не могу, дорогой мой».

-А где вы жили?

-Мы постоянно переезжали. Я не могу тебе дать какого-либо точного адреса. Загляни в Алтону, сейчас он превратился в очень динамично развивающийся квартал.

-Откуда ты это знаешь?

-Прочла в Elle».

Центр Гамбурга. Район Fussgängerzone с его новыми домами, бутиками и коммерческими центрами. Запах денег.
Но больше всего я удивлён и поражён портовой гаванью с огромными кораблями, большими кранами. Здесь пахнет морем, и запах этот нисколько не похож на привычный мне запах Германии, которую я знаю.

Иду я наугад. Ко мне обращается какой-то мужчина. Говорит он по-немецки, но его акцент выдаёт в нём американца. Он объясняет мне, что является композитором, что работает с пианино, но играет не на клавишах, а на натянутых внутри струнах. Он достаёт из кармана диск в форме рояля, я его покупаю. Он назначает мне встречу на вечер следующего дня в одном из баров Алтоны, где будет проходить его выступление.
На следующий день я иду на кладбище, но так и не нахожу могилу бабушки и дедушки. Я не осмеливаюсь узнать у смотрителя, существует ли она ещё. Целый день я скучаю, а вечером-пианино в баре, но того самого пианиста там нет.
Завтра утром у меня поезд.
Здесь нет ничего, в Гамбурге мне больше делать нечего. В Берлине у меня гораздо больше дел.

***

Херманн Воммель (1913-…)

Постучать Эрнст не решается.
За дверью он слышит, как мужской, чистый голос напевает какую-то песенку.
Войдя в квартиру, сразу же попадаешь на кухню. Мужчина приветствует Эрнста, и они усаживаются за круглый стол. Старик Херманн, кажется, не очень торопится перейти к разговору.
Эрнст пытается сохранить своё спокойствие.

«Твой отец-неудачник, он никогда не был на высоте. Ни в чём. Средняя успеваемость в школе, плохие результаты в спорте, слишком хилый, чересчур медленный, глупый, очень сентиментальный…

-Что вы делали во время войны?

-Ты можешь обращаться ко мне на «ты». Я же всё-таки твой дед.

-Что ты делал во время войны, дедушка?

-Ничего такого, чтобы позволяло тебе разговаривать со мной в таком тоне».

Эрнст замечает, что говорит он довольно сухо, чтобы компенсировать этим свою неловкость.

«Если ты приехал сюда, чтобы очернить меня и обесчестить, то это путешествие ты проделал напрасно.

-Во всяком случае, я приехал сюда не за тем, чтобы слушать, как вы смешиваете с дерьмом моего отца».

Эрнст кусает губу: если он хочет разговорить дедушку, то надо действовать иначе.

***

Я сел в электричку на Ванси, прогулялся немного, успокоился, позвонил, чтобы извиниться и вот я снова перед стариком Херманном.

«Твоя бабушка умерла сразу же после того, как Хорст покинул нас. Это он виновен в её смерти.

-Если вы приметесь за своё, то я уйду.

-Однако это правда.

-Расскажите мне о войне.

-Национал-социализм изначально был неплохой идеей. Но потом группа сумасшедших её извратила до невозможности».

Его голос спокоен.

«В Вермахте я оказался в 1936. Я всегда хотел быть солдатом, и потом в каждом поколении Воммелей было по одному солдату: это,своего рода, семейная традиция».

У него сморщенная на руках кожа, покрытая пятнами.

«Когда ты служишь, то обязан выполнять приказы. Самой идеи неподчинения даже не существует. В противном случае ты-не солдат».

Волос на голове у него ещё предостаточно.

«Выполнять приказы-это не значит быть монстром. Естественно, среди нас были и те, кому вид крови доставлял удовольствие и наслаждение, особенно много таких было в СС, ведь в каждом обществе есть ненормальные. Я всегда был против смерти и человеческих страданий. Даже евреев. Когда я убивал, то делал это по приказу. Моим долгом была защита немецкого народа, и я полностью отдался этой работе».

Сидя за столом своей кухни, дед с гордостью рассказывает о своей войне. Он просто выбрал свой лагерь, и потом уже ничего не решал. Но и возразить ему было нечего; он следовал по течению, как и любой другой, который поступил бы точно также на его месте, как этого требовали логика, рассудок и здравый смысл. Ему пообещали золотые горы, вдолбили в голову информацию и, естественно, он ни в чём не виновен.
Он рассказывает мне о военных компаниях, о холодах, фронтовиках, о том, что Вермахт-обычная армия, защищающая на войне свою страну, что все ужасы совершались без ведения СС, за их спинами.
Степенный тон, спокойный голос, винтик к винтику, живое, слаженное повествование. Ни крови, ни гнили, даже убийства аккуратные и чистые. Я- ребёнок, гипнотизирующий рассказчика, внук старого ковбоя, рассказывающего о приключениях Херманна Воммеля в сороковых годах двадцатого века. Ему удалось сделать так, чтобы я замолчал, и весь мой гнев от первой встречи внезапно куда-то улетучился. Я узнаю клан Воммелей по мимике и жестам. У него такие же черты, как и у меня.
В то время как он начинает рассказывать об унижениях, которые ему пришлось пережить после поражения Германии, я поднимаюсь, надеваю куртку и натягиваю кепку.
Он понимает, что я ухожу, сгребает со стола две пустые банки пива, предварительно убедившись, что моя банка пуста, и выбрасывает их в мусорное ведро. Затем он снова садится за стол.
Дальше кухни я не переступил.
Интересно, что там можно обнаружить? Военные трофеи? А может быть портрет Гитлера над буфетом?
Я выхожу. Он принимается напевать свою песенку.
Виновным он себя не чувствует. Как, впрочем, и все остальные.
Дедуля, я знал тебя уже до этого: в моих кошмарах ты появляешься уже очень давно.

***

Хорст Воммель (1942-...)

На Рождество я вернулся в семью. Вечер двадцать четвёртого декабря я проведу с Хорстом, а двадцать пятое с Катариной, Максом и Бернаром.
Отец открывает баночку с устрицами. Мы будем встречать Рождество наедине, без Макса. Тот проведёт предрождественский вечер в компании своей жены и её родителей.
Я смотрю, как он умелым движением руки вонзает нож в нутро раковины.

«Почему ты остался тогда на балконе?

-Да не знаю, чёрт побери, не знаю.

-Тебя же могло убить осколком самолёта.

-Я это прекрасно знаю. Но что ты хочешь. Меня не учили как правильно действовать в ситуации, на тебя может рухнуть сверху этот грёбанный самолёт. Открой вино».

Папа любит употреблять такие выражения, как «чёрт побери», «грёбанный». Это звучит в речи очень естественно.

«А тебе не было страшно»?

-Было. Но у меня не было времени испугаться. В общем, я ничего и не видел.

-Как это, ничего не видел?

-Я помню, что до этого мы были все вместе на балконе, и потом после этого вы все пришли ко мне. Между этим двумя до и после я ничего не помню.

-Но почему ты…

-Почему то, почему сё. Я уже сказал тебе, что не знаю, почему так получилось. Открой же, наконец, вино.

-Пап, я видел твоего отца.

-Что???»

Я быстро беру быка за рога. Я не могу сказать по-другому то, что я хочу сказать ему.

«Два раза подряд. В Берлине.

-Я был уверен, что именно этим всё и закончится».

Его лицо, казалось, обескровилось. Оно приобрело землистый оттенок, и по лбу струился пот. Он выглядел напуганным.

«Что он тебе сказал?»

Я повторяю ему то, что сказал мне дедушка.

«Это ложь. Практически всё-неправда. Его точка зрения-тоже ложь. Всё моё детство он хвалился тем, что был добровольцем в уничтожении евреев. Всем описывал, как перед рвом, вырытым для погребения, стояли сотни голых еврейских мужчин, женщин, детей и стариков. Он рассказывал про их расстрел, про то, как вгонял им пули в затылок, он проклинал свою судьбу и представлял, что было, если бы рейх победил союзников. Мой отец-дерьмо. Он так и не смог принять для себя поражение Германии в этой войне.

Он выплёскивал всю злость на меня. Я был болью его страданий. Я не мог ничего говорить, ничего делать, ничего предпринимать без его критики и публичного унижения. Уже в семь лет я мечтал сбежать от него, уйти в интернат.

-А как же твоя мама?

-Мать одобряла всё, что он делал. Он говорила, что мой отец много страдал в своей жизни, что он был великим человеком и что мне надо брать с него пример. Из домашних меня никто не поддерживал. Я жил в постоянном страхе, что он однажды убьёт меня.
Твоя мама была первой, кто выслушал и понял меня. Это случилось в летнем оздоровительном лагере, в который меня отослали на каникулы. В первый раз в жизни я удалился от них так далеко.
Твоя мать работала там вожатой. Ей было двадцать лет, а мне едва исполнилось пятнадцать. Мне думается, она сжалилась тогда надо мной. Она была первой, кто сказал мне, что я не обязан терпеть фашистские замашки своего отца.

Удивительно, но до этого я не отдавал себе отчёта в том, что его поведение можно квалифицировать, как фашистское. Теперь атмосферу в доме можно было описать этим одним словом « фашизм», и я увидел выход.

После каникул в Берлин я вернулся сам не свой. Катарина жила в Гамбурге, мы обменялись адресами, и время от времени переписывались. По окончании школы, я уехал из Берлина на поиски работы. Я остановил свой выбор на Гамбурге, так как Катарина была единственным человеком, которого я знал за пределами Берлина. Мне было страшно чувствовать себя одиноким и покинутым всеми.
Она помогла найти мне комнату, мы стали чаще видится и наша разница в возрасте вскоре стала менее очевидной. Однажды она предложила мне жениться на мне и вместе уехать из Германии. Я был удивлён, но доволен этим и поэтому согласился. Париж мы выбрали потому, что оба изучали в школе французский язык и, кроме того, это было так романтично. В любом случае, я последовал бы за ней куда угодно. Она подпитывала меня энергией. Скажи Эрнст, моей матери не было в тот момент, когда ты встречался с отцом?

-Твоя мать умерла в 1963 году.

-Да? А отчего, не знаешь»?

В голове у меня строится фраза «Твой отец сказал, что она умерла от горя по твоей вине», вслух я произнёс «От сердечного приступа».

«Видишь, ты говоришь, что она умерла, но мне это почему-то абсолютно безразлично».

Если тебе доставляет удовольствие думать, что я в это поверил…

Мой отец-несчастный, морально разбитый человек, травмированный человеком, который его воспитал и вырастил. Мой отец вышел из детства, как бонзай выходит из магазина, сведённый до минимума, ограниченный в возможностях. Он вылезал, из всего этого, как мог.
Я понимаю тебя, я понимаю всё, что ты сказал, всё, что умолчал, понимаю эту грусть, которой ты питаешься, страх неожиданного, отсутствие выживающего инстинкта; я слушаю тебя, Тебе хватило мудрости избрать в жёну энергичную женщину, ты бросил все свои оставшиеся силы, чтобы начать жизнь с нуля во Франции. Я люблю тебя, мне потребуется много энергии, энтузиазма и надёжных друзей, чтобы выжить, чтобы остаться до конца любопытным, чтобы забыть серые, пресные правила, определяющие нашу жизнь, которые я получил от тебя в наследство.

Катарина Штокл, в замужестве Воммель (1937-…)

Я жду мать.
Я сообщил ей, что встречался с Херманном. Она уже была в курсе этого: мой отец позвонил ей. Он звонит ей каждый раз, как чувствует себя потерянным, она всегда остаётся его спасательным кругом. Он знает, что в случае, если он пойдёт ко дну, в помощи отказано не будет, даже если это помощь бывшей жены бывшему мужу.
Моя мать не ведает о моём большом интересе к факту её загадочного рождения в Массачусетсе.
Мы назначили встречу в кафе «Моллар» в Сэнт-Лазаре. Я рассчитываю на спокойную послеполуденную атмосферу, на великолепные стенные мозаики, мраморные колонны, любезную официантку и удобные скамейки для сиденья. В конечном счёте, ужин с госпожой Бауэр в Konditorei закончился очень даже хорошо.

«Мои родители познакомились, когда были ещё юными. Мой отец был выходцем из достаточно богатой семьи промышленников. Он был немецким подданным: родился он в Торонто, а вырос в Сингапуре. В 1923 году он приехал в Германию на учёбу по специальности «Международная торговля». И в университете он познакомился с моей мамой. Она была одной из первых тех блестящих женщин, которым было разрешено учиться в университетах.

В 1927 году они уехали жить в Новую Англию. Жили они в то время в Бостоне: дедушка доверил им восточные рынки сбыта. В 1931 у них родилась дочь. В 1937 году они путешествовали по региону, который называется Беркшир и в это время у них раньше времени родились я и моя сестра-близнец.
В 1941 году мы переехали в Нью-Йорк: так было удобней вести бизнес. О бостонском периоде жизни у меня не осталось никаких воспоминаний. Но зато я прекрасно помню о своей жизни в Нью-Йорке, о школе, многочисленных подружках, квартирке на Пятой Авеню напротив Центрального Парка. Наверно плата за жильё была заоблачной.
Война миновала моих родителей. Они видели, как Германия погрузилась в хаос, они читали в газетах свидетельства людей, которым удалось бежать из концлагерей и они не могли поверить в такие чудовищные рассказы.
Однажды, отец сообщил нам, что семейный бизнес потерпел крах, и они с мамой вернуться в свою родную страну. Мы с сёстрами не видели приближающихся неприятностей. Мы ни о чём не хотели знать. Для нас Америка была всем. Тогда нам пришлось от многого отказаться. Каждый из нас имел право взять с собой на корабль всего лишь один чемодан.
В Германию мы приехали в сорок шестом, повсюду были руины, люди были словно пригвождены тишиной. Кроме всего прочего, я почти не говорила по-немецки. Наши родители не озаботились тем, чтобы обучить нас своему родному языку, в доме они говорили с нами по-английски.
Мы поселились в Гамбурге, я постаралась как можно быстрее интегрироваться в нашу новую жизнь, выучила язык, завела новых подружек, выросла, забыла беззаботность американских лет; я никогда не чувствовала себя дома, но делала вид, что мне здорово и хорошо.
В 1956 году, когда мне было девятнадцать лет, в четверг 29 марта я вернулась из университета, где изучала социологию. Перед домом меня ждали полицейские. Они сообщили, что несколько часов назад мой отец, мать и две сестры погибли в страшной автокатастрофе».

Горячий шоколад обжигает мне горло, я концентрирую всё внимание, чтобы не прерывать её.

«Они умерли очень глупо, Эрнст. Они ехали по автотрассе. На перекрёстке грузовик не уступил им дорогу. Отцу удалось избежать столкновения, но в этот момент он потерял управление машиной. Дорога шла вдоль озера, и они свалились в него. Двери заклинило, и они не смогли их открыть. Они все утонули».

Из глаз Катарины потекли слёзы.

«Я оказалась совсем одна. У матери не было родственников, а родня отца разбрелась по всему свету.

Четыре месяца спустя я познакомилась с твоим отцом. Это было в летнем лагере. Мы оба находились на краю пропасти, и это нас сильно сблизило.

В Гамбурге, у родителей было небольшое дело, они продавали ткани. После их смерти остались большие долги, и я вынуждена была всё продать, чтобы расплатиться по ним. Я бросила учёбу и пошла работать в Kindergarten.
В один прекрасный день твой отец переехал в Гамбург. До этого он жил в Берлине и мы периодически переписывались. Нам понадобилось немало времени, чтобы полюбить друг друга и вот это произошло.
Ничто меня не держало в Германии. Родителей больше не было, я не чувствовала себя дома, и мне было даже неловко от того, что жила среди этих «ужасных немцев», как их называли во всём мире.
В Америку возвращаться я не хотела: там мне всё напоминало о моём детстве, моих родителях, сёстрах.
Я предложила твоему отцу уехать во Францию. Он поехал бы со мной куда угодно.
Вот и всё.

-Значит, ты говоришь по-английски?

-Нет. Я его забыла».

В течение девяти лет моя мать говорила по-английски, потом десять лет по-немецки и с тех пор говорит только по-французски. Мой родной язык-это третий язык моей матери.

***

Макс Воммель (1962-…)

У меня остаётся ещё три дня до того, как я снова приступлю к работе. Я проеду через Мюнхен и заеду в Дахау. Мне очень хочется увидеть Дахау, даже если это будет без Рольфа.
Мой чемодан собран. У меня встреча с братом, у нас есть ещё несколько часов до отхода моего поезда.
Макс согласился принять меня в своей маленькой двухкомнатной квартире. Повсюду сквозняки и пахнет жидкостью от тараканов. Его стол засыпан книгами: в этом году он поступил в Политехническую Школу¹.

«Что тебе известно о наших бабушках с дедушками?

-Зачем тебе всё это?

-Ответь мне.

-Ты задолбал меня уже, Эрнст.

-Я тебя не понимаю. Неужели тебе никогда не хотелось знать?

-Нет.

-Никогда никогда?

-Я говорю тебе: «Нет». Мне плевать на это».

Мне плевать на это… Помнится, однажды Рольф сделал мне замечание, что я постоянно говорю « Мне плевать», или « В конечном итоге, мне наплевать».

«Что было, то прошло. Моей ноги в Германии никогда не будет. Вот и всё.

-А.. Значит, тебе не наплевать.

-То есть?

-Если тебе и правда было бы на всё наплевать, ты не сказал бы « Моей ноги не будет в Германии».

-Что ты несешь? Чаю налить?

-Не надо.

-Может, кофе?

-Не хочу. У тебя есть кока-кола?

- Нет.

-Тогда мне ничего не надо.

-Как хочешь. А я себе налью чаю.

-Я обнаружил Херманна.

-Кого?»

Макс хочет заставить меня думать, что он не знает, кто такой Херманн.

«Херманн Воммель. Наш дед.

-А…

-Он живёт в Берлине.

-Чтоб ему там хорошо жилось.

-Это бывший нацист.

-Какая сенсация!»

Макс скользкий как угорь. К нему никак не подступишься.

«Я встретил его и он рассказал мне, что…

-Меня это не интересует. Если тебе так хочется всю жизнь изучать историю жизни родителей-это твоё дело. Я для себя всё это давно уже похоронил. Я теперь француз. Моя жена-француженка. Мои дети тоже будут французами».

С Жослиной Макс познакомился на подготовительных курсах по математике. Она тоже, как и он, блестяще сдала экзамены в Политехническую Школу [Политехническая Школа-высшее учебное заведение при военном ведомстве, относящееся к специализированным вузам. ( прим. переводчика)]. Она блестящая девушка, как говорят мои родители.
Мне больше не о чем с ним говорить.

У Макса нет прошлого. У Макса будут французские дети без прошлого, но Макс учится в Политехе, и 14 июля он выйдет на праздничную демонстрацию на Елисейских полях.
На нём будет парадная форма.
Макс продолжит семейную традицию.

***

Ночь я провёл в Jugendherberge недалеко от вокзала. Проснулся я рано.
Я сажусь в пригородный поезд Мюнхен-Дахау. Тридцать минут езды.
В поезде моё пальто вешают на крючок, предназначенный по этому случаю. Даже в Германии я чувствую себя французом.
Напротив меня читает газету какая-то пожилая женщина. Она хорошо прихорошена, на лице-следы косметики, она чему-то улыбается. Вид у неё интеллигентный. К сожалению, задавать откровенные вопросы пожилым женщинам в общественном транспорте не принято. Слева от неё- пятидесятилетний служащий фирмы: кейс, белая рубашка с широким галстуком в пёструю расцветку, обручальное кольцо, огромный перстень, тонкие белые усики, голубой пронзающий взгляд. Немецкий орлик, едущий на работу.
По прибытии на вокзал Дахау, я сажусь в 726 автобус. Он довозит меня до остановки «KZ Gedenkstätte». На часах без пятнадцати девять. Я вхожу.

«Когда в 1964-1965 годах территория бывшего концлагеря была преобразована в мемориал, пришлось уничтожить все бараки. Они итак были уже полуразрушены или претерпели значительные изменения. Два из них были перестроены заново. От других сохранилась только основа здания».

Для посетителей лагерь был открыт только в 1965 году.
Двадцать лет здесь не было ничего.
В перестроенном бараке стоит музейный запах, пахнет свежим деревом и краской. В нём воссоздали атмосферу двадцатилетней давности. На трёх этажах деревянные койки.
Сразу попадаешь в воспоминание, в прошлую эпоху, во что-то обесцвеченное, безжизненное и бессмертное. Шок, который я испытал при входе остался где-то позади.
Тридцать снесённых бараков напоминают мне об огромных могилах, засыпанных камнями.
И номер барака-словно надгробие.

ARBEIT MACHT FREI

***

Школьники, шестнадцати-семнадцати лет, следуют за своим учителем. Концентрационные лагеря входят в программу Zehnte Klasse.

Какой-то преподаватель рассказывает с дрожью в голосе историю из жизни лагеря. Его обступили ученики. Он рассказывает о провинившемся заключённом, нашедшем на земле пуговицу. Он её подобрал и сохранил на память.

Он говорит « Я», от лица заключённого.

«Я должен раздеться и сложить одежду в форме квадрата. Я должен вслух считать удары. Я не имею права кричать».

Идя вдоль Lagerstrasse, разделяющей два ряда выровненных бараков, можно прийти к Todesangst Christi Kapelle, католической часовне «Агония Христа» возведённой в 1960 году.

Построена она прямо вдоль центральной лагерной улочки, не заметить её никак нельзя.
Всякий, кто посещает концлагерь Дахау обязательно пойдёт по этой алее и окажется перед распятым Христом. Как только речь заходит о страдании и мучении, католики умеют вовремя подсуетиться. Это раздражает.
Другие религиозные сообщества проявляют себя более скромно: израильский мемориал и протестантская часовенка расположились на самой периферии лагеря.

Больше уважения?

За стеной-Karmel Heilig Blut Dachau «Святая кровь Дахау».

Я не желаю это видеть.
Бавьер. Земля католиков.

***

Экскурсия.
Гиду ещё нет и двадцати-пяти. Когда он говорит, его щёки краснеют. Он балансирует с одной ноги на другую в поисках символического равновесия. Его впечатляет говорить на публику.
Глухой гнев придаёт ему больше сил.
Он умиляет.

Гитлер приходит к власти в январе 1933 года.

Концлагерь Дахау построен в марте 1933.

Гид:

«Насколько мы знаем, сбежать из лагеря удалось всего лишь одному заключённому».

В Lagerbordell было около трёхсот женщин из числа заключённых.

Наказание за провинности: быть подвешенным на дереве за запястья, которые связаны за спиной. Невыносимая боль в плечах, кричать запрещено.

Перед артистической сборкой треугольников из кованого железа, гид перечисляет нам категории заключённых. Политзаключённые (красный треугольник), уголовники (зелёный), евреи (жёлтый)… Когда он доходит до гомосексуалов (розовый треугольник), он уточняет, что они не представлены на сборке. Я спрашиваю, знает ли он, почему.

«Это хороший вопрос. Мне никогда его не задавали. Я не могу вам ответить на него. Я узнаю».

Из трёх тысяч шестисот охранников лагеря Дахау в январе 1945 года, только сорок были арестованы американцами в апреле в день освобождения лагеря. Во время процесса Дахау в декабре, тридцать шесть из них были приговорены к смерти через повешение, а четверо-к пожизненному заключению.
В январе 1946 года три смертных приговора были заменены пожизненным сроком заключения.
Три тысячи пятьсот шестьдесят охранников лагеря бесследно исчезли…
Балдур Рошинг.

Тридцать одна тысяча пятьсот девяносто одна зафиксированная смерть заключённых.

Не идентифицированы, а, следовательно, и не подсчитаны из тридцати одной тысячи пятисот девяносто одной смертей кончины:

-Sonderbehandlung («особое обращение»?)

-Komissar Erlass («распоряжение комиссара»?)

-Эвакуационные конвои из Дахау в 1945 году (трудовые работы)

Женшина:

«Наверно людям, живущим здесь, приходится нелегко».

-Да, это правда. Некоторые жители Дахау предпочитают регистрировать свои автомобили в соседней Landkreis, чтобы на их табличке не было слова DACHAU».

В маленьком парке находится Krematorium. Кустарники подстрижены на французский манер.

Порядок и спокойствие.

Здесь развеивали прах.
Около крематорных печей есть газовая комната. Здесь её ни разу не использовали.

«На сегодняшний момент, мы не можем сказать, почему.

Но наверняка не из-за чувства жалости».

Дахау не являлся лагерем смерти. Когда эсэсовцы хотели сжигать евреев, их переправляли в австрийский Линц, недалеко отсюда.

Перед входом в Krematorium с посетителями общается престарелый мужчина с еврейским акцентом. Он рассказывает, что произошло, что изменилось.

«…Во время войны не существовало ни входа, через который проходят посетители, ни мостика, перекинутого через ручей, ни религиозных зданий…»

Я слушаю его на расстоянии. Он разговаривает с каким-то молодым американцем. Я не решаюсь подойти ближе: я боюсь, что он со мной не заговорит, что не посмотрит прямо в глаза, что его взгляд будет переполнен страданиями, которые выпали на его долю. Это тяжело.
Позже гид говорит:

«Вы наверно видели того старика. Это один из немногих выживших. Ему восемьдесят шесть лет. Сюда он приходит каждый день и остаётся от открытия до закрытия».

В музее:

Für Kinder unter 12 Jahren ist des Besuch des Museum nicht geeignet

Not recommended for visitors below the age of 12

Резервуар ледяной воды с формой пилота самолёта-истребителя и спасательным жилетом. Летняя или же зимняя форма. До того момента, пока не наступит смерть. Измерение температуры тела в момент кончины, хронометраж операции, сравнение результатов.

Сколько времени выживёт пилот Люфтваффе, если он упадёт в ледяную морскую воду в момент катапультирования из своего подбитого самолёта?
Медицинский эксперимент в лагере Дахау.

Фотографии тех лет, концлагерь и его сосед-лагерь, где обучались эсэсовцы.
Порядок, ровные бараки.
Они как две капли воды похожи друг на друга.
Вид сверху. Что одного, что другого.
А неподалеку-жилые дома…

На часах пятнадцать тридцать, мне пора.

***

«Уважаемые посетители,
Вы прибыли в Дахау, чтобы посетить памятный мемориал бывшего концентрационного лагеря. Я приветствую вас здесь от имени нашего города. В этом концентрационном лагере были совершены многочисленные преступления. Жители города Дахау в глубокой скорби вместе с вами склоняют головы перед невинными жертвами лагеря. Ужасы, творившиеся в немецких концентрационных лагерях, никогда не должны повториться!
Посещение этого лагеря оставит у вас тяжёлый отпечаток на душе, но нам не хотелось бы, чтобы вы перенесли ваш гнев на наш баварский город, основанный тысячу двести лет назад. Мы смеем вас заверить, что население города не было поставлено в известность относительно сооружавшегося в его окрестностях лагеря и напоминаем вам, что всё население Дахау в 1933 году высказалось против зарождающегося национал-социализма. Ответственность за концентрационный лагерь Дахау лежит на всём немецком народе. Я приглашаю вас посетить наш старый город, расположенный всего в нескольких километрах. Мы рады будем видеть вас в качестве наших друзей».

Доктор Лоренц Рэтмеер, первый мэр города (рекламный проспект, рассказывающий о городе Дахау, доступный у входа в музей).
Извините господин мэр. Как-нибудь в следующий раз.

Дахау: вид из автобуса. Прокат автомобилей, бакалейные лавки, овощи-фрукты, вокзал, Sparkasse.

Хватит ли однажды у меня смелости посетить Аушвиц?

***

На стене вокзала большое рекламное панно немецких железных дорог:

«Ein Mensch ist manchmal wie verwandelt, sobalt man ihn menschlich behandelt»

(«Человек иногда претерпевает метаморфозы, как только с ним начинают обращаться по-человечески».)

Как же хорошо сегодня в поезде.

***

Гид принял меня за внука одной из жертв.

Мои точные вопросы, иностранный выговор, эмоции.
Я сделал всё, чтобы так оно и было.
Француз в Германии.
Потомок жертвы в Дахау.
По-другому невозможно.
Невыносимо.

***

Прошло восемнадцать часов с тех пор, как Макс доставил Эрнста и Петера в аэропорт Шарля де Голля и шестнадцать с половиной часов, как Боинг 747 взлетел. Эрнст даже не поспал. Он посмотрел все два фильма, пообедал, утолил жажду, спросил у стюардессы, может ли он заглянуть в кабину пилотов, почитал, посмотрел в иллюминатор, где под крылом самолёта простиралась Европа, затем Средняя Азия с каким-то индийским ярко освещённым городом. Потом за ним пришла стюардесса, он поднялся на первый уровень. Вместе с ним был ещё какой-то маленький мальчик, они вошли в кабину самолёта, капитан и его помощник поприветствовали их, задали несколько невинных вопросов ребёнку. На них была красивая лётная форма и блестящие нашивки. Эрнсту удалось восхититься функционированием аппарата. Потом они вышли, стюардесса спросила об их впечатлениях, ребёнок ударился в слёзы. Смущённая стюардесса ответила, что он не обязан ей отвечать, она проводила их на места и ребёнок к этому моменту уже успокоился. Петер спал, сжав кулаки. Солнце поднялось, Петер проснулся, они приземлились в Сингапуре.
Они прогулялись немного в транзитной зоне современного аэропорта, где маленькие автобусики циркулируют без шофёра, им удалось выйти на террасу и вдохнуть неизвестный воздух, влажный и тёплый. Затем снова вернулись в холл с кондиционерами, сели в самолёт на Джакарту, пролетели над десятками маленьких островов вдоль Суматры, приземлились в Джакарте и снова вылетели уже из Джакарты.
Вдали уже различим остров Бали. Облака цепляются за верхушки его вулканов.
Эрнсту вот-вот исполнится тридцать лет.

Его брат Макс получил французское гражданство, изменил неблагозвучное имя. Убрал В, а М заменил буквой Б. Макс Омбель, «как настоящий француз».
Петер в июле 1987 года уволился с должности учителя истории. В августе он продал свой дом, целый год путешествовал и остановился в Бали.
Там он проводит несколько месяцев в году.
Он купил клочок земли неподалёку от храма Тана Лот и построил небольшой домик, не без помощи местных крестьян. Когда у него заканчиваются деньги, он возвращается, даёт уроки немецкого в Париже и пишет статьи про окружающую среду.
Уже два года подряд Петер, наведываясь в Европу, останавливается у Эрнста. В этот раз Эрнст уехал вместе с ним.

Кута встречает нас своими магазинами, толпами туристов, пляжем, массажёрами, торговцами часов, солнечных очков, торговками тканей, своим Медицинским Клубом. Петер говорит Эрнсту, что есть люди, способные проделать пятнадцать часов полёта для того, чтобы разлечься на этом пляже, и не сходить с него до конца отпуска, оставшись с незагорелыми ягодицами. Бездушный, безжизненный пляж, на котором не хватает тишины и спокойствия, чтобы послушать шум волн и постичь тайну непривычной обстановки.

Они снимают бунгало в Легиане, на западной оконечности Куты, более спокойной. Им потребуется ночь, чтобы прийти в себя после утомительного путешествия, купить соломенные шляпы, солнечные очки, крем для загара и взять напрокат машину.
Они идут по улице, растопленной солнцем. В саду-цветники и дары, приносимые жителями местным божествам положены прямо на землю.
Эрнст никогда не чувствовал себя таким неловко, богатым человеком с Запада.

***

Мы движемся в сторону запада. Прибережная трасса отсутствует. Сначала нам необходимо попасть в центральную часть острова и потом уже выбрать одну из разбитых дорого, ведущих к морю. Таким образом, мы попадаем на пляж Перерана, куда за поиском высокой волны приходят сёрферы и где построены роскошные бунгало. Мы решаем провести тут одну ночь.
Тёмный песок. Под вечер он уже не обжигает ступни, и солнце не печёт так сильно. Я иду помочить ноги в воде. Морской прибой накатывает на них, как если бы хотел увести меня в водоворот. Затем я возвращаюсь к Петеру, сидящему чуть выше по пляжу. Настроение у него плохое.

«Ты видел эти брошенные пустые бутылки и пластиковые пакеты? Это ужасно. Я спрашиваю себя, осталось ли ещё на земле место, которое не подверглось загрязнению. Здесь, по крайне мере, хоть можно нормально дышать воздухом.

-Успокойся, Петер.

-То есть, ты считаешь нормальным, что людям позволено бросать мусор, где попало, промышленникам дозволено безнаказанно нас травить, заводским трубам разрешается дымить. К чему всё это приведёт?

-Не утомляй меня. Можно подумать, что ты-немецкий эколог, который путает Германию и Аушвиц.

-Что??

-Когда ты говоришь о Германии, складывается впечатление, что речь идёт об Аушвице.

-Ты хоть понял, что сказал?

-Германия-это большой лагерь, все немцы-евреи, беззащитный народ вот-вот будет истреблён.

К несчастью, чтобы подвести черту, СС20 больше не существует.

-Что за чепуха! Когда ты влезаешь во всё это, ты превращаешься в настоящего идиота.

-Газ, удушье, трубы. Тебе это ни о чём не напоминает?

-Заткнись, Эрнст.

-Петер, позволь мне тебе напомнить, что мы не жертвы. Чтобы мы не говорили и чтобы мы не делали, мы всегда будем детьми и внуками, сам знаешь кого.

-Как же ты меня раздражаешь, когда ставишь из себя специалиста по немецкой идентификации».

Петер встаёт, бежит к воде и ныряет.
Мои глаза готовы вырваться из орбит и упасть в песок.

***

Навстречу им движется погребальная процессия. Согласно индийскому обычаю, тело будет сожжено, а его прах развеян. Петер паркует машину на обочине, так как дорога заполнена мужчинами и женщинами в белых и жёлтых туниках.
Перед Эрнстом предстаёт образ Херманна Воммеля, находящегося в своей кухне. Его дед умер месяцем раньше, Хорст получил извещение об этом через посольство. Он его единственный наследник. Отец зачитывает письмо по телефону сухим голосом, стараясь скрыть своё волнение и дрожь в голосе. Под конец он говорит «Твой дед умер, нужно распродать его имущество. Ты последний, кто видел его в живых, пожалуйста, займись этим».

-Но пап, в пятницу я улетаю в Индонезию.

-У тебя не будет времени заскочить в Берлин перед отлётом?

-Нет.

-Я оплачу тебе поездку.

-Я же говорю тебе, что у меня нет на это времени.

-А по возвращении?»

Хорст повержен. Даже после своей смерти, Херманн продолжает на него давить. Эрнст думает, что он не сможет сказать «Нет».»

« Я шесть лет прожил с евреем. Не будешь же ты обвинять меня в антисемитизме!»

Машина лениво тащится по маленькой ухабистой дороге в сторону горы Батур, где находится спящий вулкан.

«Я просто говорю, что…. Эрнст, ты слушаешь меня?

-Да, слушаю».

Иногда Петер забывает ехать по левой стороне и Эрнсту приходится следить за дорогой, петляющей между рисовыми плантациями, простирающихся вдоль великолепной долины.

«Я всего лишь хотел сказать, что политика оккупации палестинских территорий израильтянами недопустима. Их отношение к палестинцам…

-Ты видел, как ты меняешься, когда начинаешь говорить об израильтянах и Израиле?

-И что из этого»?

Петер нервничает. Он не пытается больше объезжать ухабины на дорогах. Эрнст опасается, что он может изрядно попортить колёса.

«Можно задать тебе один вопрос, Петер? Тебя интересует судьба индейцев Амазонки?

-В смысле?

Я хочу сказать, что различие между терминами антисионизм и антисемитизм у европейцев послевоенного времени весьма расплывчато. И всё-таки очень любопытен тот факт, что немцы не остаются безучастными к проблеме палестинских автономий, не правда ли?

Это снимает с них вину…

-Когда ты говоришь о немцах, говори «Мы». Насколько я знаю, ты-немец.

-Окей, если тебе так угодно. Это снимает с «нас» вину, когда мы вдруг обнаруживаем этих жестоких евреев, не являющихся ни папами, ни мамами, ни бабушками, ни дедушками, которые их мучили, убивали, бросали тысячами в газовые камеры. Евреев, которые превратились в поборников справедливости. Задним числом. Каково, а?»

Петер резко тормозит и его рвёт прямо на руль. У него даже не было времени выйти из машины.

Чуть ниже, на затопленном рисовом поле, сгорбленный вдвое крестьянин поворачивает голову. Скрежет шин по битуму.

«Помоги мне выйти отсюда».

Эрнст огибает машину, открывает ему дверь, помогает выйти. Петер снимает измазанную футболку и спускается в сточный канал, чтобы ополоснуться.

Эрнст заглушает мотор, оборачивается в сторону равнины с её невероятными изрезанными террасными склонами. Крестьянин снова принялся за работу.

***

Самолёт, которым они летят из Бали в Ломбок, напоминает маленькую кукушку с пропеллером. От страха у Эрнста душа ушла в пятки.

После сорока пяти минут полёта и удачного приземления, маленький микроавтобус доставляет их к острову Гили, на севере. Микроавтобус везёт восемь иностранцев. Они единственные, кто направляется к Гили островам. Гид указывает, что солёное озеро, настоящий рассадник комаров, возникло от относительной нелюбви приезжающих туристов, сконцентрированных на Гили Эйри и Гили Траванган, двух соседних островов.
Два австралийца рассказывают про их восхождение на гору Агунг: сырость, комары, мороз на вершине. На Гили Травангане они намерены отдохнуть и отпраздновать это событие. Эрнсту не по душе долгие пешие прогулки. И у него нет ни малейшего желания устраивать тут праздники.

Они ждут на пляже рыбацкую лодку, которая должна их забрать. Небо пылает ярко-красными оттенками.
Эрнст сидит рядом со своим рюкзаком.
Вид у него задумчивый.

«Оцени эту красоту, Эрнст. Вряд ли ты когда-нибудь ещё увидишь такие закаты солнца».

***

Вдали волны с шумом разбиваются о коралловые дюны. Петер в водолазной маске и ластах плавает по лагуне, исследуя морские звёзды и разноцветных рыб. Чтобы не обжечься под лучами палящего солнца, он решил не снимать майку.
Я сижу у самой кромки воды, погрузившись в чтение. На голове у меня-большая соломенная шляпа. Спокойный и неторопливый плеск волн периодически прерывается дыханием моего морского слоника, плавающего в пятнадцати метрах от берега и улыбающегося мне каждую минуту.
Этим утром я насторожен и внимателен. Я- папочка, умилённый своим хрупким малышом, играющим в воде, который, ныряя, показывает мне свои ягодицы. Минут через пять я его окликаю. Солнце начинает палить нещадно. В воде это не так чувствуется.

Я на краю света.

***

Во мне есть его хромосомы, он передал мне голубой цвет глаз, свои высокие кругловатые скулы, свой прямой и тонкий нос и светлые, как иссохшая солома, волосы. Во мне есть его ежедневные мучения и пытки, которые он навязывал своему сыну. Есть во мне и Берлин, и слёзы отца на моей подушке, его резкие перемены настроения, его отчаянные и безрезультатные попытки затереть семейное прошлое, его тишина, тишина моей матери, следовавшей за ним по эизни; во мне есть Бостон, Нью-Йорк, корабль, вырванные корни, руины, машина, падающая в воду, чёрная дыра в памяти, недостаток скорби. Во мне есть всё, что я не знаю, есть руки этого трудолюбивого человека, крики, крики его жертв, его винтовка на поясе, льющаяся кровь; есть во мне рвы и ямы, груда трупов, колючая проволока, поезда, газовые камеры, печи крематория, Аушвиц. Во мне есть также die Endlösung der Judenfrage, «окончательное решение еврейского вопроса», и, наконец, во мне есть Херманн Воммель.
Всё то, что не моё, что мне не принадлежит, что не зависит от моего выбора, моих поступков и моего сознания избежать мне не удастся, как бы я не избегал оракулов.

Мне скоро пора возвращаться. Джили-Мело, Ломбок, Бали, две недели, проведённые в маленьком домике Петера, затем Ява, Сингапур, Париж.

Я заберу все вещи из своей парижской однокомнатной квартирки, отправлюсь в Берлин, выброшу часть вещей из квартиры деда, распродам его мебель, продам квартиру, половину от вырученной суммы отошлю Максу Омбелю, пусть делает с ними, что хочет, потому что мой отец не хочет этих денег, потом я уеду во Франкфурт, просто наугад во Франкфурт, хотя не совсем наугад. Я буду неподалёку от Марбурга, где живут Рольф, Керстин и их дочь Луиза; я сниму комнату и буду искать работу.

Некоторое время я продержусь на деньгах от наследства.