Мост Транебергсбрун. Когда он открылся в 1934 году, то был ни больше ни меньше гордостью нации. Самый большой бетонный одноарочный мост в мире! Единая мощная дуга, соединявшая Кунгсхольмен и Вестерурт, который в то время представлял собой сборище мелких деревушек в Бромме и Эппельвикене и район Энгбю с его однотипными коттеджами.

Но прогресс шел семимильными шагами. В Транеберге и Абрахамсберге уже стояли первые пригородные поселки с трехэтажными домами, и государство к тому времени уже купило огромные земельные участки к западу от Стокгольма, чтобы несколько лет спустя запустить стройку, которая со временем превратится в Веллингбю, Хессельбю и Блакеберг.

И мост был призван объединить эти районы. Почти все, кто ехал в Вестерурт или из него, проезжали через Транебергсбрун.

Уже в шестидесятых поступили первые тревожные сигналы, что мост не выдерживает нагрузки. Его то и дело ремонтировали и укрепляли, но реконструкция, о которой временами поговаривали, постоянно откладывалась.

Так что ранним воскресным утром 8 ноября 1981 года мост выглядел неважно. Он был как видавший виды старик, горестно вспоминающий времена, когда небеса были светлее, облака легче, а сам он был крупнейшим арочным мостом в мире.

К утру снег стал подтаивать, и слякоть забилась в щели моста. Посыпать снег солью здесь не решались, опасаясь, что она разъест и без того изношенный бетон.

Машин в это время суток было немного, тем более в воскресенье. Метро еще не открылось, а редкие автомобилисты, проезжавшие здесь, мечтали либо оказаться наконец в постели, либо поскорее в нее вернуться.

Бенни Мелин был исключением. Он, конечно, тоже мечтал вскоре оказаться в постели, но сейчас он был слишком счастлив, чтобы спать.

Уже восемь раз он встречался с женщинами по объявлению, но Бетти, которой он назначил свидание в субботу вечером, оказалась первой, с кем они нашли общий язык.

У них все могло получиться. И оба это знали.

Они и сами посмеивались над тем, как смешно это звучит Бенни и Бетти. Будто комедийный дуэт, но что уж тут поделаешь? А если у них появятся дети, как их назвать? Ленни и Нетти?

Так что Бенни был не в том настроении, чтобы жаловаться или хотя бы заметить плачевное состояние моста тем воскресным утром. Для него это был мост, ведущий в рай, к любви!

Он почти переехал его, в десятый раз затянув припев, когда вдруг какая-то фигура в голубом выскочила на дорогу прямо в свет его фар.

Он успел подумать: «Только не тормозить!» — отпустил педаль газа и крутанул руль влево, когда между ним и пешеходом оставалось не более пяти метров. Он разглядел голубую рубаху и пару белых ног, прежде чем машина врезалась в бетонное ограждение между рядами.

У него заложило уши от скрежета, когда машину протащило вдоль ограждения. Боковое зеркало отломилось, а водительскую дверь вмяло аж до самой ноги, прежде чем машину швырнуло на середину дороги.

Он попытался выровнять руль, но машину вынесло на противоположную сторону, и она въехала в пешеходное ограждение. Второе зеркало оторвалось и полетело на обочину, отражая огни моста на фоне неба. Он осторожно затормозил, и на следующем витке машина выровнялась, лишь слегка коснувшись ограждения.

Метров через сто ему удалось остановиться. Он выдохнул, посидел со включенным двигателем, положив руки на колени. Во рту ощущался привкус крови — он прокусил губу.

Что за сумасшедший?

Он посмотрел в зеркало заднего вида и в желтоватом дорожном освещении разглядел фигуру человека, как ни в чем не бывало ковылявшего посреди дороги. Его охватила ярость. Сумасшедший не сумасшедший, но надо же и меру знать.

Он попытался открыть водительскую дверь, но у него ничего не вышло. Замок заело. Он расстегнул ремень безопасности и перелез на пассажирское сиденье. Прежде чем выбраться из машины, он включил аварийку. Затем встал возле машины, сложив руки на груди, и принялся ждать.

Теперь он увидел, что человек, бредущий по мосту, был одет в один лишь больничный балахон. Босые ноги, голые ляжки. Интересно, удастся ли ему что-нибудь втолковать.

Ему?

Человек приближался. Ноги его месили грязь, и он шел, словно невидимый поводок неуклонно тащил его вперед. Бенни сделал шаг ему навстречу, но остановился. Неизвестный был уже метрах в десяти, и тут Бенни ясно различил его… лицо.

Бенни судорожно задышал, опершись на машину. Затем быстро забрался через пассажирское сиденье в салон, включил первую передачу и сорвался с места, так что из-под задних колес полетели брызги слякоти прямо в… это существо на дороге.

Добравшись до дому, он налил себе здоровенный стакан виски и опрокинул в себя половину. Потом позвонил в полицию. Рассказал, что произошло. К тому времени, как он допил виски, раздумывая, не пойти ли ему спать, в городе была объявлена масштабная операция по поимке преступника.

*

Они прочесали весь лес Юдарнскуген. Пять собак, двадцать полицейских. Даже вертолет, что было необычно для подобных поисков.

Раненый человек в состоянии аффекта. Любая собака смогла бы взять его след.

Но дело получило широкую огласку в прессе (только на общение с журналистами, собравшимися вокруг оранжереи Вибуллз у станции метро «Окесхувс», было выделено два констебля), и полиции не хотелось, чтобы их упрекнули в бездействии этим воскресным утром.

К тому же было найдено тело Бенгта Эдвардса.

То есть предположительно его тело — на покойном было найдено кольцо с выгравированным именем «Гунилла».

Гунилла была женой Бенке, и его коллеги об этом знали. Никто не мог собраться с духом, чтобы ей позвонить. Рассказать, что он умер и что они даже не могут с уверенностью утверждать, что это он. Спросить, были ли у него особые приметы… скажем, на нижней половине тела?

Патологоанатому, явившемуся на работу в семь утра, чтобы заняться телом серийного убийцы, выпала совсем другая задача. Если бы он увидел останки Бенгта Эдвардса, не зная всех обстоятельств, он бы предположил, что тело пролежало несколько дней на улице в сильный мороз, все это время подвергаясь надругательствам крыс, лис, возможно даже росомахи и медведя, если слово «надругательства» могло быть применимо к животным. Как бы то ни было, растерзанную плоть, отделенную от костей, он бы приписал крупным хищникам, а повреждения выступающих частей тела — носа, ушей, пальцев — мелким грызунам.

В спешке написанное предварительное заключение патологоанатома было в срочном порядке передано в полицию и стало еще одной причиной столь масштабной операции. Виновного признали «крайне опасным преступником», пользуясь официальным языком.

В народе — чокнутым маньяком.

То, что он вообще оставался жив, относили к разряду чудес. Конечно, не из тех, вокруг которых Ватикан стал бы размахивать кадилом, но тем не менее это было чудом. Он был практически в коме еще до падения с десятого этажа, а сейчас разгуливал себе как ни в чем не бывало, и если бы только разгуливал.

Но долго он протянуть не мог. На улице, конечно, потеплело, но все равно температура держалась около нуля, а на нем был один больничный балахон. Насколько полиции было известно, пособников у него не было, и он не продержался бы в лесу больше пары часов.

Телефонный звонок от Бенни Мелина поступил почти час спустя после того, как он столкнулся с человеком на мосту Транебергсбрун. Но уже через пару минут после него позвонила одна пожилая дама.

Она выгуливала собаку, когда вдруг увидела человека в больничной одежде неподалеку от конюшни Окесхувс, где зимой содержались королевские овцы. Она немедленно вернулась домой и позвонила в полицию, решив, что овцы в опасности.

Через десять минут на указанное место прибыл первый патруль, и первое, что они сделали, — это прочесали стойла с пистолетами наизготовку.

Овцы забеспокоились, и к тому времени, как полицейские обыскали все здание, оно превратилось в клокочущее море колышущейся шерсти, громкого блеяния и почти человеческих воплей, на которые приехал еще один наряд полиции.

Во время обыска несколько овец очутилось в проходе, и, когда полицейские наконец заключили, что подозреваемого здесь нет, и со звоном в ушах покинули помещение, один баран выскочил во двор. Присутствовавший там старик-полицейский, родом из деревни, бросился на него и, ухватив за рога, затащил обратно в стойло.

Лишь после того, как баран оказался водворен на свое место, полицейский сообразил, что яркие всполохи, которые он видел краем глаза, были фотовспышками. Он ошибочно счел, что происходившие события были слишком серьезны, чтобы подобная фотография могла появиться в прессе. Тем не менее уже скоро журналистам пришлось отвести специальное место вне зоны розыска.

К тому времени часы уже показывали половину восьмого утра и рассвет незаметно поднимался из-за капавших талой водой деревьев. Преследование одинокого маньяка было хорошо организовано и продвигалось полным ходом. Поимку преступника предполагалось осуществить к обеду.

Лишь через несколько часов безуспешного наблюдения с вертолета, оборудованного термовидеокамерой, и поисков со специально обученными собаками возникло предположение, что разыскиваемого больше нет в живых. Что, пожалуй, стоит приступить к поискам трупа.

*

Когда первые бледные лучи рассвета, проникшие сквозь жалюзи, обожгли ладонь Виржинии, как прикосновение к раскаленной лампочке, она мечтала об одном: умереть. И все равно она невольно отдернула ладонь и отползла в глубину комнаты.

На коже ее зияло более тридцати порезов. Вся квартира была залита кровью.

Этой ночью она вскрыла себе вены, чтобы напиться, но, не успев все высосать или слизнуть, залила кровью пол, стол и стулья. Большой тканый ковер в гостиной выглядел так, будто на нем разделывали оленя.

С каждой новой раной, с каждым глотком своей все более разжиженной крови она испытывала все меньше удовлетворения и насыщения. К рассвету она превратилась в развалину, стонущую от ломки и отчаяния. Отчаяния от сознания того, что неизбежно придется сделать, чтобы жить.

Прозрение нарастало постепенно и наконец превратилось в уверенность. Чужая кровь… вылечит ее. Ей не хватало духа лишить себя жизни. К тому же это было наверняка невозможно — раны, нанесенные ножом для фруктов, заживали с нечеловеческой скоростью. Какими бы сильными или глубокими ни были порезы, через минуту кровь останавливалась. Через час на этом месте уже был только шрам.

Кроме того…

Она что-то почувствовала.

Дело шло к утру, а Виржиния все сидела на кухне и сосала кровь из раны на сгибе локтя, уже второй в этом месте, когда вдруг она будто заглянула вглубь собственного тела и увидела…

Заразу.

Ну, не то чтобы увидела, но внезапно перед глазами ее возникла четкая картина. Как беременные во время УЗИ видят на экране ребенка в своем животе, только в ее случае это был не ребенок, а большая извивающаяся змея. Вот что она вынашивала.

Она также увидела, что эта зараза жила своей жизнью, ведомая собственной движущей силой, не зависящей от ее тела. Что зараза останется жива даже после того, как сама Виржиния прекратит существовать. Мать умерла бы от шока, увидев такое на ультразвуке, но никто бы даже не заметил ее смерти, потому что змея завладела бы ее телом.

Таким образом, самоубийство было бесполезно.

Эта дрянь боялась лишь солнечного света. Тусклый луч, упавший на ладонь, причинял больше боли, чем самая глубокая рана.

Виржиния долго сидела, съежившись, на полу гостиной, наблюдая, как свет за окном пробивается сквозь жалюзи, отбрасывая решетку тени на запятнанный кровью ковер. Ей вспомнился внук, Тед. Как он приползал на то место на полу, куда падало полуденное солнце, ложился и засыпал в солнечных лучах, посасывая большой палец.

Голая, мягкая кожа, такая тонкая, стоит лишь…

Да что это со мной?!

Виржиния вскинулась, уставившись в пространство невидящим взглядом. Перед глазами стоял Тед, и она представила, как…

НЕТ!!!

Она ударила себя по голове и продолжала колотить, пока картинка не разбилась вдребезги. Теперь она никогда больше не сможет его увидеть. Ей больше никогда не встретиться ни с кем из тех, кого она любит.

Я больше никогда не увижусь с теми, кого люблю.

Виржиния заставила себя выпрямиться и медленно подползла к решетке света на полу. Зараза внутри нее противилась и упиралась, но Виржиния была сильнее и все еще контролировала свое тело. Свет резал глаза, квадраты решетки жгли сетчатку, как раскаленная проволока.

Гори! Гори огнем!

Ее правая рука была покрыта шрамами и засохшей кровью. Она протянула ее к свету.

Она даже представить себе такого не могла.

Субботняя боль была ласковым прикосновением по сравнению с тем, что она испытала сейчас — будто пламя сварочного аппарата обожгло ей руку. Через секунду кожа стала белее мела. Через две задымилась. Через три на ней выступил волдырь, который затем почернел и с шипением лопнул. Через четыре секунды она отдернула руку и со всхлипом отползла в спальню.

Запах горелой кожи витал в воздухе. Она даже не смела взглянуть на собственную руку, заползая в постель.

Спать.

Но постель…

Несмотря на опущенные жалюзи, в комнате было слишком светло. Даже натянув на голову одеяло, она чувствовала себя незащищенной. Слух ее улавливал малейшие звуки пробуждающегося дома, и каждый звук представлял потенциальную опасность. Кто-то прошел по комнате у нее над головой. Она вздрогнула, повернув голову в сторону звука, прислушалась. Звук выдвигаемого ящика, позвякивание металла.

Кофейные ложки.

По мелодичному треньканью она ясно распознала кофейные ложки. Увидела перед собой обшитую изнутри бархатом коробочку с бабушкиными серебряными кофейными ложечками, доставшимися ей от матери, когда та переехала в дом престарелых. Вспомнила, как открыла коробку, посмотрела на них и поняла, что ими никогда никто не пользовался.

Вот о чем думала Виржиния, когда она соскользнула с кровати, потянув за собой одеяло, подползла к платяному шкафу и распахнула дверцы. На нижней полке лежало запасное одеяло и пара пледов.

Она испытала что-то вроде грусти при мысли об этих ложках. Они пролежали шестьдесят лет в своем футляре, и за все это время их ни разу не вытащили, не подержали в руках, не использовали.

Звуки вокруг нее усилились — дом просыпался. Но она их больше не слышала — вытащив одеяло и пледы, она завернулась в них, залезла в гардероб и закрыла дверцы. Внутри стояла полная темнота. Она натянула одеяла на голову и замерла, как гусеница в двойном коконе.

Никогда.

Вытянувшись на своей бархатной подушке по стойке смирно — как на параде, в вечном ожидании. Маленькие хрупкие кофейные ложечки из серебра. Она свернулась в клубок, уткнувшись лицом в одеяло.

Кому они теперь достанутся?

Ее дочери. Да. Они достанутся Лене, и она будет кормить с них Теда. И ложкам будет приятно. Тед будет есть с них картофельное пюре. Вот и хорошо.

Она лежала, неподвижная как камень, чувствуя, как тело наполняет спокойствие. Прежде чем она впала в забвение, в голове промелькнула мысль: «Почему мне не жарко?»

Закутанная в одеяло, под несколькими слоями толстой ткани, — да она же должна исходить потом? Вопрос сонно кружился в большой черной комнате, пока ему навстречу не выплыл поражающий простотой ответ.

Потому что я уже несколько минут не дышу.

И даже сейчас, осознав это, она не испытала потребности перевести дух. Ни признаков удушья, ни нехватки кислорода. Ей просто это было больше не нужно, вот и все.

*

Служба начиналась в одиннадцать, но уже в десять пятнадцать Томми и Ивонн стояли на станции метро в Блакеберге в ожидании поезда.

Стаффан, певший в церковном хоре, сообщил Ивонн тему сегодняшней проповеди. Ивонн рассказала об этом Томми, осторожно поинтересовавшись, не хочет ли он к ним присоединиться, и, к ее огромному удивлению, он согласился.

Проповедь была посвящена современной молодежи.

Опираясь на текст Ветхого Завета, где говорится об исходе народа Израилева из Египта, священник не без помощи Стаффана написал проповедь, посвященную путеводной звезде, — о том, на что могла бы равняться современная молодежь, за чем следовать в своих скитаниях по пустыне и так далее и тому подобное.

Томми читал этот отрывок из Библии и сказал, что пойдет.

Так что когда поезд с грохотом выехал из туннеля на Исландсторьет, гоня волну горячего воздуха, растрепавшего волосы Ивонн, она была просто счастлива. Она посмотрела на сына, стоявшего рядом, глубоко запихнув руки в карманы.

Все будет хорошо.

Да. То, что он согласился пойти с ней на воскресную службу, было чудом. К тому же разве не свидетельствовало о том, что Томми наконец принял Стаффана?

Они зашли в вагон и сели друг напротив друга рядом с каким-то стариком. До прибытия поезда они обсуждали утреннюю новость, услышанную по радио, — поиски ритуального убийцы в Юдарнскуген. Ивонн наклонилась к Томми:

— Как думаешь, поймают его?

Томми пожал плечами:

— Наверное. Правда, лес большой, так что… это надо Стаффана спросить.

— Мне как-то не по себе. Представь, он сюда доберется!

— Да что ему здесь делать? Хотя кто его знает. В лесу ему тоже делать особо нечего. С тем же успехом может и здесь оказаться.

— Ужас!

Старик потянулся, передернул плечами, будто что-то стряхивая, и встрял в разговор:

— Может, это и не человек вовсе.

Томми посмотрел на старика, Ивонн хмыкнула и улыбнулась, и тот расценил это как приглашение к беседе.

— Я хочу сказать… сначала все эти ужасные убийства, а потом… в таком-то состоянии, после такого падения… Нет, я вам вот что скажу: это не человек, и я искренне надеюсь, что полиция пристрелит его на месте.

Томми кивнул, делая вид, что соглашается:

— Или повесит на первом суку.

Старик совсем разошелся:

— Именно! Я давно об этом твержу. Да его надо было усыпить еще в больнице, как бешеную собаку. Тогда нам бы не пришлось сейчас дрожать и, затаив дыхание, следить за этой безумной гонкой, устроенной на деньги налогоплательщиков. Вертолет! Да, я, между прочим, только что мимо ехал — у них там вертолет! На это, значит, у них денег хватает! Нет чтобы старикам пенсию поднять, после того как они всю жизнь вкалывали на благо общества, — на это у них денег нет. А на вертолете кататься да животных распугивать — это они могут…

Монолог продолжался до самого Веллингбю, где Ивонн и Томми сошли, оставив старика в поезде. Это была конечная, так что он, похоже, собирался еще раз прокатиться, чтобы поглазеть на вертолет, адресовав свой монолог кому-нибудь другому.

Стаффан уже поджидал их возле церкви Святого Томаса, смахивавшей на пирамиду из кирпичей.

На нем был костюм и бледно-голубой галстук в синюю полоску, напомнивший Томми картинку времен Второй мировой: «Шведский тигр». При виде их Стаффан расцвел и пошел им навстречу. Он обнял Ивонн и протянул Томми руку. Тот принял ее, пожал.

— Молодцы, что пришли! Особенно ты, Томми! Чему обязаны?

— Просто решил посмотреть, что у вас тут такое…

— А-а-а. Ладно, надеюсь, ты не будешь разочарован и мы тебя здесь еще увидим.

Ивонн потрепала Томми по плечу.

— Он читал тот отрывок из Библии, о котором пойдет речь.

— Да ты что? Вот это да!.. Кстати, Томми. Я так и не нашел ту награду. Но… будем считать, что тема закрыта, а? Что скажешь?

— Мм…

Стаффан явно ждал ответа, но, не дождавшись, обернулся к Ивонн:

— Вообще-то я должен быть в Окесхув, просто… не мог такое пропустить. Но как только все закончится, мне нужно бежать, так что мы…

Оставив их, Томми вошел в церковь.

На церковных скамьях к нему спиной сидели всего несколько стариков и старух — судя по шляпкам, главным образом старух.

Всю церковь заливал желтоватый свет ламп, висевших вдоль стен. Между рядами лежала красная дорожка с геометрическим узором, ведущая к алтарю — каменной стойке с цветами. Надо всем этим возвышалось огромное деревянное распятие с фигурой Христа, выполненное в модернистской манере. Выражение лица Иисуса можно было принять за презрительную усмешку.

У самого входа в церковь, где стоял Томми, располагались стойки с брошюрами, ящик для пожертвований и здоровенная купель. Томми подошел к купели, заглянул внутрь.

Отлично.

В первый момент он даже засомневался — ему не могло так повезти, наверняка она была наполнена водой. Но он ошибался. Купель была вырублена из монолитного камня и доставала ему по пояс. Сама чаша была темно-серой, шероховатой, и в ней не было ни капли воды.

Ну ладно. Тогда поехали.

Он вытащил из кармана крепко завязанный двухлитровый полиэтиленовый пакет с белым порошком и огляделся по сторонам. На него никто не обращал внимания. Он проделал пальцем дыру в пакете и высыпал его содержимое в купель.

Потом засунул пустой пакет в карман и вышел на улицу, на ходу придумывая, как бы оправдать свое желание сидеть на последнем ряду возле купели, а не рядом с мамой.

Можно было сказать, что он хочет иметь возможность уйти, никому не мешая, если ему станет скучно. А что, неплохо!

Прямо-таки идеально.

*

Оскар в ужасе распахнул глаза. Он не понимал, где находится. Комнату окутывал полумрак, и он не узнавал эти холодные стены.

Он лежал на диване, накрытый одеялом, от которого исходил странный запах.

Стены плыли перед его глазами, паря в воздухе, пока он пытался расставить их на свои места, сложив в знакомую ему картинку. Ничего не получалось.

Он натянул одеяло до самого подбородка. Затхлый запах ударил ему в нос. Он попытался успокоиться, перестать переставлять стены местами и вместо этого попробовать вспомнить.

Да. Теперь он что-то припоминал.

Папа. Янне. Автостоп. Эли. Диван. Паутина.

Он уставился в потолок. Пыльная паутина была там же, где и раньше, едва различимая в полумраке комнаты. Он заснул у Эли на диване. Сколько же с тех пор прошло времени? Уже утро?

Окна были завешены одеялами, но по краям можно было различить слабый серый свет. Он скинул с себя покрывало и подошел к балконной двери, приоткрыв одеяло. Жалюзи были опущены. Он чуть раздвинул их. Да, наступило утро.

Голова болела, свет резал глаза. Он охнул, выпустил из рук край одеяла и принялся ощупывать свое горло и шею. Нет. Конечно нет. Она же сказала, что никогда…

Но где же она?

Он огляделся по сторонам. Взгляд его остановился на закрытой двери в комнату, где Эли переодевалась. Он сделал несколько шагов по направлению к ней, замялся. Дверь была в тени. Он сжал руки в кулаки, пососал костяшки пальцев.

А что если она и правда… лежит в гробу?

Тьфу, вот бред-то. С чего бы ей лежать в гробу? Почему вампиры так делают? Потому что они мертвы. А Эли сказала, что она…

А вдруг?..

Он снова пососал костяшки пальцев и провел по ним языком. Ее поцелуй. Стол с яствами. Уже одно то, что она способна на такое… И эти зубы. Клыки.

Было бы хоть чуточку посветлее…

Возле двери он различил выключатель. Он нажал на него, не надеясь, что он сработает, но, вопреки его ожиданиям, люстра зажглась. Он зажмурился от яркого света, подождал, пока глаза привыкнут, затем повернулся к двери и взялся за дверную ручку.

От света стало ничуть не легче. Скорее, наоборот, страшнее — теперь, когда дверь оказалась обычной дверью. Такой же, как в его комнате. Один в один. Даже ручка была такой же на ощупь. А ведь она там лежит. Может, даже сложив руки на груди.

Я должен это видеть.

Он осторожно нажал на ручку, чувствуя легкое сопротивление. Значит, дверь не заперта, иначе ручка опустилась бы до упора. Он нажал сильнее, и дверь приоткрылась. Внутри было темно.

Стоп!

Не причинит ли ей свет вреда, если он откроет дверь?

Нет. Вчера вечером она как ни в чем не бывало сидела перед торшером. Правда, люстра была ярче, и не исключено, что в торшере какая-то специальная лампочка… для вампиров.

Вот глупости. «Магазин вампирских лампочек».

Вряд ли она бы оставила люстру, если бы боялась ее света.

И все же он с некоторой опаской открыл дверь, впуская медленно расширяющийся клин света в комнату. Здесь было так же пусто, как и в гостиной. Кровать и куча одежды — и все. На кровати — простыня и подушка. Видимо, одеяло, под которым он спал, было из этой комнаты. На стене над кроватью была приклеена какая-то бумажка.

Азбука Морзе.

Значит, она лежала здесь, когда…

Оскар глубоко вздохнул. Он почти об этом забыл.

По ту сторону стены — моя комната.

Да. Он находился в каких-то двух метрах от собственной постели, от нормальной жизни.

Он лег на кровать, едва сдержавшись, чтобы не постучать в стену. Оскару. По ту сторону стены. И что бы он сказал?

Г-Д-Е Т-Ы?

Он снова задумчиво пососал кулак. Он-то был здесь. Это Эли нигде не было.

Голова его кружилась, он совсем запутался. Оскар положил щеку на подушку, лицом к двери. От подушки шел странный запах. Как от одеяла, только сильнее. Затхлый, пыльный. Он посмотрел на кучу одежды в паре метров от кровати.

Фу, мерзость какая!

Ему хотелось поскорее оказаться где-нибудь в другом месте. Уж слишком здесь было тихо и пусто, слишком… ненормально. Взгляд Оскара скользнул по одежде и остановился на стенном шкафе, занимавшем всю противоположную стену до самой двери. Два двустворчатых гардероба.

Там.

Он подтянул колени, уставившись на закрытые створки шкафа. Он не хотел. У него болел живот. Покалывающая, сосущая боль в солнечном сплетении.

Ему хотелось в туалет.

Он встал с постели и подошел к двери, не спуская глаз со створок стенного шкафа. У него самого в комнате была пара таких, и он прикинул, что она вполне бы туда поместилась. Он знал, что она там, и убеждаться в этом ему расхотелось.

Свет в коридоре тоже работал. Он зажег его и прошел в ванную. Дверь в ванную оказалась заперта. Окошко над защелкой стояло на красном — занято. Он постучал в дверь:

— Эли?

Ни звука. Он снова постучал:

— Эли, ты там?

Тишина. Произнеся ее имя вслух, он вдруг вспомнил, что оно ненастоящее. Это было последнее, что она сказала, когда они валялись на диване. Что на самом деле ее звали… Элиас. Элиас. Мужское имя. Так она что, мальчик? Но они же… целовались и спали в одной постели, и…

Упершись руками в дверь, Оскар уткнулся лбом в тыльную сторону ладоней. Он соображал. Изо всех сил. И не понимал. Странно, он мог примириться с тем фактом, что она вампир, но что она мальчик — примириться с этим было гораздо сложнее.

Он знал это слово. Пидор. Пидорас. Йонни иногда так ругался. Неужели быть голубым хуже, чем…

Он снова постучал в стену:

— Элиас?

При звуках этого имени у него засосало под ложечкой. Нет. Он никогда не привыкнет. Ее… его зовут Эли, и точка. Но это уже было чересчур. Чем бы там Эли ни являлась, это стало последней каплей. Он так не мог. С ней все было не как у людей.

Он поднял голову и втянул живот, еле сдерживая переполненный мочевой пузырь.

Шаги на лестнице, звук открывающейся почтовой щели, глухой шлепок. Он вышел из ванной, посмотрел, что это. Реклама.

Фарш говяжий — 14.40 кр/кг.

Броские красные цифры и буквы. Он взял рекламку в руки, и вдруг его как током ударило — он приник глазом к замочной скважине, прислушиваясь к гулкому эху шагов, грохоту открывающихся и закрывающихся почтовых ящиков.

Через полминуты перед замочной скважиной мелькнула мама и исчезла на лестнице, ведущей вниз, — он успел разглядеть лишь волосы и воротник ее пальто, но знал, что это она. Кто же еще?

Ходит и разносит рекламки, пока его нет.

Сжимая листок в руке, Оскар сполз на пол возле двери и уткнулся головой в колени. Он не плакал. Нетерпеливое покалывание в мочевом пузыре, зудящее, как копошащийся муравейник, мешало сосредоточиться.

Но в голове его все крутилась и крутилась одна и та же мысль.

Меня нет. Меня нет.

*

Лакке всю ночь не находил себе места. С того момента, как он оставил Виржинию, его глодало смутное беспокойство, выгрызая нутро. В субботу он посидел часок с ребятами у китаезы, попытался было внушить свое беспокойство, но разделить его желающих не нашлось. Лакке чувствовал, что оно вот-вот потребует выхода, что еще немного — и он слетит с катушек и окончательно озвереет, поэтому предпочел уйти.

Потому что им на все глубоко насрать.

Это, конечно, не было новостью, но он думал… Ну что, что он думал?

Что мы все заодно.

Что хоть кто-то, кроме него, видел, что дело тут нечисто. Но все только и знали, что трепали языком и сыпали красивыми словами, особенно Морган, но, как только доходило до дела, никто и пальцем пошевелить не хотел.

Не то чтобы Лакке знал, что нужно делать, но он по крайней мере переживал. Хоть пользы, конечно, от этого… Бо́льшую часть ночи он лежал без сна, время от времени пытаясь читать «Бесов» Достоевского, но, поскольку на каждой новой странице он забывал, о чем шла речь на предыдущей, ему пришлось сдаться.

Однако ночь прошла недаром — он принял решение.

В воскресенье утром он побывал у Виржинии и долго стучал в дверь. Она не открыла, и он решил, вернее, понадеялся, что она отправилась в больницу. По дороге домой он прошел мимо двух беседующих теток и услышал краем уха что-то про убийцу, за которым гонялась полиция в районе Юдарнскуген.

Господи, за каждым кустом по убийце. Вот газетчики порадуются.

С тех пор как поймали маньяка из Веллингбю, прошло больше десяти дней, и газетам уже поднадоело рассуждать о том, кто он и почему совершил то, что совершил.

Статьи на эту тему отличались каким-то злорадством. Его текущее состояние описывалось с садистской педантичностью, и непременно упоминалось о том, что ему предстоит провести в больнице как минимум полгода. Рядом приводилась табличка с фактами о воздействии серной кислоты на тело человека, чтобы можно было в красках себе представить, как же это должно быть больно.

Нет, Лакке такие вещи не доставляли ни малейшего удовольствия. Его пугало, до какой степени люди распалялись, когда речь заходила о «справедливом наказании» и тому подобном. Он был категорически против смертной казни. Не то чтобы у него были очень современные взгляды на правосудие. Скорее, наоборот — первобытные.

Он рассуждал так: если кто-нибудь убьет моего ребенка — я убью его собственными руками. Достоевский много писал о прощении, милосердии. И это правильно. Со стороны общества — безусловно. Но я, как отец убитого ребенка, имею полное моральное право лишить жизни того, кто это сделал. А то, что общество потом упечет меня за это лет на восемь в тюрьму, — уже другой вопрос.

Достоевский, конечно, хотел сказать совсем другое, и Лакке это понимал. Но тут они с Федором Михайловичем расходились во мнениях.

Вот о чем размышлял Лакке по дороге домой на Ибсенсгатан.

Уже дома он вдруг почувствовал, что голоден, быстренько приготовил макароны и съел их прямо из кастрюли, приправив кетчупом. Пока он заливал кастрюлю водой, чтобы легче было отмывать, крышка почтовой щели звякнула.

Реклама. Его она мало интересовала, у него все равно не было денег.

Ах да, точно.

Он вытер стол тряпкой и вытащил отцовский кляссер из шкафа, тоже доставшегося ему от отца и с адским трудом перевезенного в Блакеберг. Он бережно положил альбом на стол и открыл.

Вот они! Четыре негашеные марки из самой первой серии, выпущенной в Норвегии. Он склонился над альбомом и прищурился, разглядывая вздыбившегося льва на голубом фоне.

С ума сойти.

В 1855-м, когда они вышли, эти марки стоили четыре шиллинга штука. А сейчас гораздо больше. То, что они были парными, лишь увеличивало их ценность.

Вот, что он решил этой ночью, пока лежал и ворочался в прокуренных простынях: пора. Случившееся с Виржинией стало последней каплей. Плюс неспособность его друзей понять простые вещи, внезапное осознание, что с этими людьми ему делать нечего.

Он уедет и заберет с собой Виржинию.

Плохие времена плохими временами, но триста штук за марки он выручит, а то и больше, плюс еще двести за квартиру. Вот тебе и домик в деревне. Ну ладно, два домика. Небольшая усадьба. Денег хватит, у них все получится. Как только Виржиния поправится, он все ей выложит. Ему казалось… нет, он был почти уверен, что она согласится, более того, придет в восторг!

Так он и сделает.

На душе у него стало спокойнее. Он все придумал, распланировал. И не только на сегодня, но и на будущее. Все будет хорошо.

Полный приятных мыслей, он вошел в спальню, прилег поверх одеяла на пять минут и заснул.

*

— Мы видим их на улицах и площадях и задаемся вопросом: что мы можем сделать?

Томми подыхал со скуки. Прошло всего полчаса, но он бы куда с большим удовольствием сидел и тупо пялился в стену.

«Будь благословен», «Возликуем», «Радость Господня» — так почему же все сидят с таким видом, будто смотрят вечерний матч между Болгарией и Румынией? Да потому что для них это пустой звук — все, о чем они тут читают и поют. И для священника, похоже, тоже. Бубнит себе, отрабатывает зарплату.

Хорошо хоть проповедь началась.

Если священник дойдет до того места в Библии, он это сделает. А нет — значит нет.

Пускай он решит.

Томми пощупал карман. Все было готово, купель — метрах в трех от последнего ряда, где он сидел. Мать села впереди — небось, чтоб удобнее было умиляться на Стаффана, пока тот распевает эту бредятину, чинно сложив руки на своей полицейской елде.

Томми стиснул зубы. Он надеялся, что священник вот-вот произнесет нужные слова.

— Мы видим потерянность в их глазах, потерянность заблудших чад, которые не могут отыскать дорогу домой. Когда я вижу такого подростка, мне вспоминается исход народа Израилева из Египта…

Томми застыл. Хотя, может, он еще и не дойдет до того отрывка. Может, начнет вместо этого рассказывать про Красное море… И все же он вытащил из кармана заранее приготовленные зажигалку и брикет для розжига. Руки его дрожали.

— …ибо когда-то нужно взглянуть на этих заблудших юнцов, часто приводящих нас в недоумение. Они блуждают по пустыне нерешенных вопросов и неясных перспектив. Но между народом Израиля и современной молодежью есть большая разница…

Ну давай, скажи, скажи…

— Народ Израилев был ведом Господом. Вы же помните, о чем гласит Слово Божье? «Господь же шел пред ними, днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем, и ночью». Вот чего не хватает современной молодежи — столпа огненного…

Священник поднял взгляд от бумаг.

Томми уже поджег брикет и теперь держал его между большим и указательным пальцами. Кончик брикета горел чистым голубым пламенем, тянувшимся к его пальцам. Когда священник снова погрузился в свои бумаги, Томми воспользовался моментом.

Пригнувшись, он сделал шаг к купели, как можно дальше вытянул руку, кинул брикет и быстро вернулся на свое место. Никто ничего не заметил.

Священник снова поднял голову.

— …и мы, взрослые, обязаны стать этой путеводной звездой для подростков. Если не мы, то кто? А силу мы почерпнем в деяниях Господних…

Из купели повалил белый дым. Томми уже чувствовал знакомый сладковатый запах.

Сколько раз он это проделывал — поджигал смесь селитры с сахаром. Правда, не в таких количествах и ни разу — в закрытом помещении. Он напряженно ждал, какой выйдет результат безо всякого ветра, который мог бы развеять дым. Сцепив пальцы, он крепко сжал ладони.

Брат Арделий, исполнявший обязанности священника в приходе Веллингбю, первым заметил дым. Он так его и воспринял — как дым из купели. Всю свою жизнь он ждал знака свыше и в первую секунду подумал:

О Господи, наконец-то!

Но мысль тут же испарилась. Ощущение чуда покинуло его стремительно — явное доказательство того, что никакого чуда и не было. Просто дым из купели. Но что это значит?

Смотритель, с которым он не очень-то ладил, любил пошутить. Вода в купели могла… закипеть.

Проблема заключалась в том, что он не мог позволить себе раздумывать об этом посреди проповеди. Поэтому брат Арделий поступил, как большинство в подобных ситуациях: продолжил как ни в чем не бывало в надежде, что проблема рассосется сама собой, если на нее не обращать внимания. Он прокашлялся и попытался вспомнить, на чем остановился.

Деяния Господни. Что-то про то, что нужно почерпнуть силу в деяниях Господних. Пример.

Он покосился на свои записи. Там стояло: «Босиком».

Босиком? Что я имел в виду? Что народ Израилев был бос или что Иисус… Долгие блуждания…

Он поднял голову, увидел, что дым стал плотнее и превратился в столп, медленно поднимающийся к своду потолка. О чем то бишь он? Ах да. Теперь он вспомнил. Слова все еще витали в воздухе.

— А силу мы почерпнем в деяниях Господних.

Не такой уж плохой финал. Не идеальный, не то, что он себе представлял, но сойдет. Он растерянно улыбнулся своей пастве и кивнул Биргитте, дирижировавшей хором.

Хор, состоявший из восьми человек, встал, как один, и вышел вперед. Когда они очутились лицом к пастве, он понял по их взглядам, что дым не остался незамеченным. Слава богу — он немного опасался, что ему мерещится.

Биргитта вопросительно посмотрела на него, и он махнул рукой: начинайте, начинайте.

Хор запел:

Один из самых красивых гимнов старого доброго Весли. Брат Арделий расстроился, что не может вполне насладиться красотой гимна, — дым начинал его беспокоить. Плотный белый столп поднимался над купелью, а на дне что-то горело голубым пламенем, потрескивая и искрясь. Сладковатый запах достиг его ноздрей, и паства начала оглядываться в поисках источника звука.

Одна из женщин в хоре закашлялась. Все повернули головы от дымящейся купели и обратили взгляды на брата Арделия, будто спрашивая, как им себя вести, входит ли это в запланированную программу.

Люди закашляли, зажимая рты и носы платками или рукой. По церкви расползалась тонкая пелена, и сквозь нее брат Арделий разглядел, как кто-то поднялся с последнего ряда и выскочил на улицу.

Да уж. Единственное разумное решение.

Он наклонился к микрофону:

— Боюсь, у нас произошло небольшое недоразумение, поэтому будет лучше, если мы все покинем помещение.

Уже на слове «недоразумение» Стаффан покинул хор и направился к выходу быстрыми сдержанными шагами. Он сразу понял, в чем дело. Во всем виноват этот неисправимый ворюга и шалопай, сын Ивонн. Стаффан изо всех сил пытался держать себя в руках, чувствуя, что, попадись ему сейчас Томми, оплеухи тому не избежать.

Конечно, мерзавцу бы это не помешало, вот какого наставничества ему не хватает.

Столп Господень, спасите-помогите! Пара крепких затрещин — вот что нужно этому засранцу!

Но Ивонн бы никогда такого не допустила, по крайней мере сейчас. Потом, когда они поженятся, будет другой разговор. Тогда-то он, черт подери, возьмется за воспитание Томми. А сейчас главным было его найти. Хоть тряхануть чуток, и то дело.

Но Стаффан ушел недалеко. Слова брата Арделия, произнесенные с кафедры, паства восприняла как стартовый выстрел, чтобы покинуть церковь. На полпути проход заполонили старушки, с мрачной решимостью рванувшие к выходу.

Его правая рука потянулась к бедру, но тут он спохватился и сжал ее в кулак. Даже если бы у него была дубинка, вряд ли сейчас подходящий момент, чтобы ее использовать.

Дым над купелью постепенно рассасывался, но в церкви повисла дымка, пахнущая кондитерской и химикатами. Двери церкви распахнулись, и сквозь пелену проступил четко очерченный прямоугольник дневного света.

Паства, кашляя, устремилась к нему.

*

На кухне стояла одна-единственная табуретка, больше ничего. Пододвинув ее к раковине, Оскар встал на нее и помочился в слив, сполоснув его затем водой. Спрыгнув с табуретки, он поставил ее на место. В пустой кухне она смотрелась странно. Как музейный экспонат.

Зачем она ей?

Он огляделся. Над холодильником висел ряд шкафов, до которых было можно дотянуться, только встав на стул. Он снова подтянул табуретку и оперся на ручку холодильника. Живот свело. Он был голоден.

Не раздумывая, он открыл холодильник, чтобы посмотреть, что там есть. Мало чего. Открытый пакет молока, пол-упаковки хлеба. Масло и сыр. Оскар протянул руку к пакету молока.

Но… Эли…

Он стоял с пакетом молока в руках и моргал. Что-то здесь не так. Она что, обычную еду тоже ест? Да. Наверное. Он вытащил молоко из холодильника и поставил его на стол. В шкафу над холодильником почти ничего не было. Две тарелки, два стакана. Он взял стакан, налил молока.

И тут у него подкосились ноги. Он застыл со стаканом холодного молока, вдруг в полной мере осознав происходящее.

Она пьет кровь.

Вчера ночью, в путах усталости и оторванности от мира, в темноте, все казалось возможным. Но теперь, на кухне, где окна защищали только жалюзи, пропускавшие тусклый утренний свет, со стаканом молока в руках, все это представлялось… запредельным.

К примеру, такая мысль: Если у тебя в холодильнике молоко и хлеб, значит, ты все же человек?

Он сделал глоток и тут же выплюнул. Молоко прокисло. Он понюхал остатки в стакане. Точно. Кислое. Он вылил молоко в раковину, сполоснул стакан и выпил воды, чтобы избавиться от неприятного привкуса во рту, затем посмотрел на число на пакете.

Срок годности — до 28 октября.

Просрочено на десять дней. Оскар все понял.

Это того мужика.

Дверца холодильника была по-прежнему открыта. Это была его еда.

До чего же противно!

Оскар захлопнул холодильник. Что делал здесь этот мужик? Что они с Эли тут… Оскара передернуло.

Она его убила.

Да. Эли держала того мужика как… источник пропитания. Ходячий банк крови. Вот как она решила эту проблему. Но почему мужик на это соглашался? И если она его убила, то где же тело?

Оскар покосился на полки на стене. Ему сразу захотелось убраться прочь из этой кухни. Да и вообще из квартиры. Он вышел в коридор. Увидел закрытую дверь ванной.

Она там, внутри.

Он поспешно прошел в гостиную, взял свою сумку. Плеер лежал на столе. Нужно было только купить наушники — и будет как новенький. Он взял плеер, собираясь положить его в сумку, и тут увидел записку. Она лежала на журнальном столике у изголовья дивана, где он спал.

Привет. Надеюсь, ты хорошо спал. Я тоже пойду спать. Я в ванной. Пожалуйста, не входи туда. Я тебе доверяю. Я не знаю, что сказать. Надеюсь, что я тебе не разонравлюсь теперь, когда ты все знаешь. Ты мне нравишься. Очень. В эту минуту ты лежишь на диване и храпишь. Пожалуйста. Не бойся меня.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не бойся меня!

Хочешь, вечером встретимся? Напиши, если хочешь.

Если ты напишешь «нет», я сегодня же уеду. Мне все равно скоро придется это сделать. Но если ты напишешь «да», я еще ненадолго останусь. Не знаю, что еще написать. Мне одиноко. Ты даже не представляешь, до какой степени. А может, и представляешь.

Прости, что я разбила твою музыкальную игрушку. Если хочешь, возьми деньги. У меня их много. Не бойся меня. Тебе не нужно меня бояться. Но ты, наверное, и сам это знаешь. Надеюсь, что знаешь. Ты мне очень, очень нравишься.

Твоя

Эли.

P. S. Если хочешь, оставайся. А если уйдешь, обязательно убедись, что дверь заперта.

Оскар пару раз перечитал записку. Затем взял ручку, лежавшую рядом, оглядел пустую комнату, жизнь Эли. На столе все еще валялись скомканные деньги. Он взял тысячную купюру, сунул ее в карман.

Он долго смотрел на пустое место под подписью Эли. Затем поднес ручку к бумаге и вывел крупными буквами, заполнив все свободное пространство:

ДА.

Положив ручку на лист бумаги, он встал и пихнул плеер в сумку. Потом обернулся в последний раз и посмотрел на перевернутые вверх ногами буквы:

ДА.

Он покачал головой, вытащил из кармана бумажку в тысячу крон и вернул ее на место. Выйдя на лестничную клетку, проверил дверь, подергав ее несколько раз.

*

Из сводки новостей, 16. 45, воскресенье, 8 ноября 1981

Поиски пациента, сбежавшего из больницы Дандерюд после совершенного убийства, не принесли никаких результатов.

В воскресенье полиция прочесала лес Юдарнскуген на западе Стокгольма, по следам мужчины, подозреваемого в совершении ряда ритуальных убийств. На момент побега подозреваемый пребывал в крайне тяжелом состоянии, и у полиции есть подозрения, что побег не обошелся без помощи соучастников.

Арнольд Лерман, представитель Стокгольмской полиции:

«Да, это единственное логичное предположение. Скрыться в том состоянии, в котором находится подозреваемый, физически невозможно. В операции задействовано тридцать человек, собаки, вертолет. Короче говоря, это невозможно».

«Вы продолжите поиски в лесу Юдарнскуген?»

«Да. Мы не можем исключить вероятность того, что он все еще находится в этом районе. Но мы сократим наблюдение, чтобы направить основные силы на то, чтобы расследовать, как ему удалось осуществить побег».

Лицо подозреваемого носит следы тяжелых физических повреждений, на момент побега он был одет в голубую больничную рубашку. Любые сведения о происшедшем следует сообщать по номеру…

Интерес широкой публики к операции в лесу Юдарнскуген достиг своего пика. Вечерние газеты сочли, что не могут в который раз публиковать авторобот маньяка. К этому времени все рассчитывали на фотографии захвата преступника, но, за неимением таковых, в газетах появилась фотография с бараном.

«Экспрессен» даже разместила ее на первой полосе.

Как бы там ни было, а эта фотография, по крайней мере, отличалась драматизмом. Полицейский с искаженным от напряжения лицом, растопыренные ноги барана, раскрытая пасть. Глядя на нее, сразу живо представлялось пыхтение и блеяние.

Одна газета даже обратилась к королевской администрации за комментариями — как-никак речь шла о королевском баране, подвергшемся столь бесцеремонному обращению со стороны властей. Правда, король с королевой всего за три дня до этого события обнародовали весть о том, что ждут третьего ребенка, и, видимо, решили, что этой новости вполне достаточно. Королевская администрация отказалась комментировать происшедшее.

Конечно же, несколько страниц занимали карты леса Юдарнскуген и всего Западного округа — где обнаружили подозреваемого, как продвигались преследователи. Но все это так или иначе уже фигурировало в прошлых выпусках. Фотография же барана была в новинку, а потому западала в память.

«Экспрессен» даже осмелилась пошутить. Под фотографией стояла подпись: «Волк в овечьей шкуре?»

Все посмеялись, и это было кстати. Потому что людей переполнял страх. Человек, убивший двоих или даже троих, снова расхаживал на свободе. Родители снова строго-настрого запретили детям выходить на улицу. Школьные экскурсии, проходившие по понедельникам в Юдарнскуген, были отменены.

И над всем этим витала ненависть к одному-единственному человеку, обладавшему властью подчинять себе жизни стольких людей лишь за счет своей порочности и… бессмертия.

Да. Эксперты и профессора, высказывавшиеся в газетах и на телевидении, как один, утверждали, что преступник не мог оставаться в живых. После чего немедленно добавляли в ответ на следующий вопрос, что сам побег был столь же невозможен.

Какой-то доцент из Дандерюда на интервью программы «Вести» повел себя просто вызывающе, раздраженно заметив: «Он еще недавно был подключен к респиратору. Вы понимаете, что это значит? Это значит, что человек не может дышать самостоятельно. А теперь добавьте к этому падение с высоты тридцати метров…» Тон доцента намекал, что журналист идиот и что все это исключительно выдумки прессы.

Так что дело превратилось в мешанину догадок, ни в какие ворота не лезущих теорий, слухов и — конечно же — страха. Неудивительно, что газеты все же опубликовали фотографию с бараном. В ней, по крайней мере, была хоть какая-то конкретика. Так что барана растиражировали по всей стране и он предстал перед глазами миллионов читателей.

Лакке увидел эту фотографию, покупая на последние деньги пачку красного «Принца» в «секс-шопе» по дороге к Гёсте. Он проспал весь день и чувствовал себя Раскольниковым — мир казался расплывчатым и неправдоподобным. Он бросил взгляд на фотографию барана и кивнул своим мыслям. В его состоянии ему легко было поверить в то, что полиция теперь арестовывает баранов.

Только на полпути ему вспомнилась эта картинка, и он подумал: «Что это было?..» — но у него не было сил возвращаться. Он прикурил сигарету и продолжил путь.

Оскар увидел ее, придя домой после того, как весь день слонялся по Веллингбю. Когда он выходил из метро, в поезд вошел Томми. Томми был какой-то дерганый, на взводе. Сказал, что проделал «одну охренительную штуку», но, прежде чем он успел что-то добавить, двери закрылись. Дома на столе лежала записка от мамы: «Ужинаю с хором. Еда в холодильнике, листовки разнесла, целую».

На диване в кухне лежала вечерняя газета. Оскар изучил фотографию барана и прочитал все, что писали о розыске. После этого он решил взяться за любимое дело, которое он как-то запустил, — вырезать статьи о маньяке из газет за последние несколько дней. Он вытащил кипу газет из шкафа, свой альбом, ножницы, клей — и принялся за работу.

Стаффан увидел ее метрах в двухстах от того места, где она была снята. Томми он так и не поймал и, обменявшись парой слов с подавленной Ивонн, уехал в Окесхув. Кто-то мельком назвал незнакомого ему коллегу «овцеловом», но он не понял шутки, пока пару часов спустя не увидел вечерние газеты.

Высшее руководство было в бешенстве от бестактности газетчиков, в то время как большинство полицейских на месте происшествия скорее веселились, — конечно, за исключением самого овцелова. Ему пришлось еще несколько недель выносить блеяние коллег и шуточки вроде: «Красивый свитер! Это случайно не овечья шерсть?»

Йонни увидел ее, когда его четырехлетний сводный брат Калле принес ему подарок. Кубик, завернутый в газету. Йонни выпроводил его из своей комнаты, сказал, что не в настроении, и запер дверь. Потом снова достал альбом и принялся рассматривать фотографии папы — настоящего, а не отца Калле.

Через какое-то время он услышал, как отчим орет на Калле за то, что тот порвал газету. Йонни развернул подарок, покрутил кубик в руках и тут заметил фотографию барана. Он засмеялся, и смех отдался болью в ухе. Он положил альбом в сумку со спортивной формой — в школе он будет в большей безопасности — и принялся размышлять о том, в какой ад превратит жизнь Оскара.

Кадр с бараном даже стал поводом для дебатов об этичности использования провокационных фотоматериалов, но тем не менее вошел в обзор лучших фотографий года обеих вечерних газет. Баран, ставший виновником всей этой шумихи, весной был выпущен на пастбища в Дроттнингхольме, оставаясь в полном неведении о своем звездном часе.

*

Виржиния лежала неподвижно, завернувшись в пледы и одеяла и закрыв глаза. Вскоре ей предстояло проснуться. Она пролежала так одиннадцать часов. Температура ее тела упала до двадцати семи градусов, то есть до температуры воздуха в гардеробе. Сердце совершало четыре еле слышных удара в минуту.

За эти одиннадцать часов ее организм претерпел необратимые изменения. Желудок и легкие приспособились к новому образу жизни. Самым любопытным с медицинской точки зрения была растущая опухоль в синусно-предсердном узле, в участке, отвечающем за сокращения сердца. Она уже увеличилась в два раза. Ничто не препятствовало ракообразному размножению чужеродных клеток.

Если бы кто-нибудь взял эти клетки на анализ и рассмотрел результат под микроскопом, он бы увидел нечто, что любой кардиолог принял бы за недоразумение, перепутанные результаты анализов. Глупую шутку.

Опухоль в синусном узле состояла из клеток мозга.

Да. В сердце Виржинии рос маленький мозг. В процессе роста он нуждался в поддержке большого мозга. Теперь же он был совершенно независим от других систем, и то, что в минуту страшного откровения почувствовала Виржиния, полностью соответствовало действительности — он мог продолжать жить, даже если тело умрет.

Виржиния открыла глаза и поняла, что не спит. Поняла, несмотря на отсутствие всякой разницы — что с открытыми, что с закрытыми глазами, здесь было по-прежнему темно. Но ее сознание проснулось. Да. Сознание замигало, пробуждаясь к жизни, и в ту же секунду что-то быстро метнулось в тень.

Как если бы…

Как когда возвращаешься в летний дом, всю зиму простоявший пустым. Открываешь дверь, протягиваешь руку к выключателю, и в ту секунду, как зажигается свет, слышишь дробный топот маленьких лап, царапание когтей по полу и успеваешь заметить крысу, исчезнувшую под раковиной.

Омерзение. Ты знаешь, что эта тварь жила здесь все то время, пока тебя не было. Что она считает твой дом своим. Что она снова вылезет, как только ты погасишь свет.

Здесь кто-то есть.

Губы стали шершавым, как бумага. Язык онемел. Она продолжала лежать, вспоминая дом, который они с Пэром, Лениным отцом, снимали на лето несколько сезонов подряд, когда дочь была маленькой.

Крысиное гнездо они обнаружили под раковиной, в самом углу. Крысы разгрызли несколько пустых коробок из-под молока и хлопьев и соорудили себе целый миниатюрный дом, фантастическую конструкцию из разноцветных кусков картона.

Виржиния даже испытала некоторое чувство вины, прохаживаясь пылесосом по крысиному жилью. Нет, больше того — суеверное ощущение, что она преступила границу. Пока холодное механическое жерло пылесоса всасывало в себя то красочное и хрупкое, на постройку чего крыса потратила всю зиму, ее не оставляло чувство, что она изгоняет из дома добрых духов.

Так оно и вышло. Крысе оказались нипочем расставленные ловушки, и она как ни в чем не бывало продолжала жрать их запасы, невзирая на то что на дворе стояло лето, и тогда Пэр разбросал по всему дому крысиный яд. Они даже из-за этого поругались. Они из-за многого ругались. Из-за всего. К июлю крыса сдохла где-то между стен.

По мере того как вонь разлагающейся тушки распространялась по дому, их брак окончательно рассыпался в прах. Они вернулись домой на неделю раньше, чем предполагалось, не в силах больше выносить ни эту вонь, ни друг друга. Добрый дух покинул их навсегда.

Что стало с тем домом? Кто там сейчас живет?

Послышался писк, сопровождаемый шипением.

Да здесь же крыса! Где-то среди одеял!

Ее охватила паника.

Все еще закутанная в одеяла, она рванулась в сторону, ударилась о створки шкафа, распахнувшиеся от удара, и рухнула на пол. Она лягалась и размахивала руками, пока не высвободилась из пут. Преисполненная отвращения, она забралась на кровать, забилась в угол и подтянула колени к подбородку, не сводя глаз с кучи одеял, пытаясь различить малейшее шевеление. Чуть что — и она заорет. Заорет так, что весь дом сбежится с молотками и топорами и будет лупить по куче одеял, пока эта тварь не сдохнет.

Верхнее одеяло было зеленым в синюю крапинку. Кажется, там что-то шевелится? Она уже набрала воздуха в легкие, чтобы закричать, как вдруг снова раздался тот самый сипящий звук.

Я… дышу.

Да. Последнее, что она констатировала перед сном, — это что она не дышит. Сейчас она снова дышала. Она осторожно втянула воздух ртом, и опять услышала сипение. Оно шло из ее легких. Пока она спала, горло пересохло, и теперь дыхание давалось с трудом. Она прокашлялась, и во рту появился гнилой привкус.

И тут она вспомнила. Все от начала до конца.

Она взглянула на свои руки. Их покрывали ручейки засохшей крови, но ни ран, ни шрамов видно не было. Она принялась пристально разглядывать сгиб локтя, который резала не меньше двух раз — это она точно помнила. Ну, может быть, чуть различимая розовая полоска. Да. Возможно. А так — все зажило.

Она протерла глаза и посмотрела на часы. Четверть седьмого. Вечер. Темно. Она снова бросила взгляд на зеленое одеяло в синюю крапинку.

Откуда же свет?

Люстра не горела, за окном наступил вечер, жалюзи были опущены. Как же она так четко различала все контуры и цвета? В гардеробе было хоть глаз выколи. Там, внутри, она ничего не видела. А сейчас… сейчас было светло как днем.

Немного света всегда откуда-нибудь да проникнет.

Дышит ли она?

Сказать наверняка было сложно. Стоило ей задуматься об этом, как она начинала управлять своим дыханием. Может, она дышит, только когда об этом думает?

Но ведь тот, первый вдох, принятый ею за крысиный писк, — тогда-то она не думала? Правда, это было как… как…

Она зажмурилась.

Тед.

Она присутствовала при родах. Лена не видела отца Теда с той самой ночи, когда Тед был зачат. Какой-то финский бизнесмен, приехавший в Стокгольм на конференцию, и все такое. Так что при родах присутствовала Виржиния. Еле уломала дочь согласиться.

И теперь она это вспомнила. Первое дыхание Теда.

Каким он родился. Маленькое тельце, склизкое, фиолетовое, не имеющее почти ничего общего с человеком. Разрывающее грудь счастье, омраченное тучей тревоги — ребенок не дышит! Акушерка, спокойно взявшая на руки это маленькое существо. Виржиния уже представила, как сейчас она перевернет его вверх ногами и шлепнет по попке, но, как только младенец оказался у нее на руках, на губах его образовался пузырь. Пузырь рос, рос и вдруг лопнул, а за ним последовал крик — тот самый, первый. И он задышал.

Неужели?..

Вот, значит, чем был ее первый свистящий вдох? Криком… новорожденного?

Выпрямившись, она легла на спину, продолжая прокручивать в голове картинки родов, вспоминая, как ей пришлось мыть Теда, потому что Лена была совсем без сил — она потеряла много крови. Да. После того как Тед появился на свет, из разрывов хлынула кровь, и медсестры только успевали менять бумажные полотенца. Постепенно кровотечение остановилось само собой.

Куча окровавленной бумаги, темно-красные руки акушерки. Спокойствие, эффективность, несмотря на всю эту… кровь. Несмотря на кровь.

Пить.

Во рту пересохло, и она принялась снова и снова прокручивать в голове эти картинки, фокусируясь на всех предметах, покрытых кровью: руки акушерки —

провести языком по этим рукам, по скомканным обрывкам бумаги на полу, набить ими рот, высасывая до капли, Ленины разведенные ляжки, по которым струится тонкий ручеек…

Она села рывком, соскочила с кровати и на полусогнутых бросилась к ванной, подняла крышку унитаза и склонилась над ним. Ничего. Только сухие удушающие спазмы. Она прислонилась лбом к краю унитаза. Сцены родов снова встали у нее перед глазами.

Не хочу — не хочу — не хочу!

Она со всей силы ударилась лбом о фарфор унитаза, и гейзер ледяной боли взорвался в ее голове. Перед глазами все стало голубым. Она улыбнулась и упала на бок, на коврик, который…

Стоил 14.90, но мне отдали за 10, потому что, отрывая ценник, кассирша вырвала из него клок, а когда я вышла из «Оленса» на площадь, то увидела голубя, сидевшего и клевавшего остатки картошки фри из картонной упаковки, голубь был голубовато-серым… и…

…свет в лицо…

Она не знала, сколько пролежала без сознания. Минуту, час? Может, всего несколько секунд. Но что-то в ней изменилось. Ее переполнял покой.

Ворс коврика приятно щекотал щеку, пока она лежала, уставившись на покрытую ржавыми пятнами трубу, уходившую из-под раковины в пол. Форма трубы ей казалась необыкновенно красивой.

Сильный запах мочи. Нет, она не обмочилась, это… Это была моча Лакке. Выгнув тело, она поднесла лицо к полу возле унитаза, принюхалась. Лакке… и Моргана. Она сама не понимала, откуда это знает, но знала точно: это моча Моргана.

Но Морган же никогда здесь не был!

А вот и нет. Тем вечером, ну или ночью, когда они приволокли ее домой. Когда на нее напали. Когда она была укушена. Да. Конечно. Все встало на свои места. Морган здесь был, мочился в ее туалете, пока она, укушенная, лежала на диване в комнате, а теперь она видела в темноте, не выносила света и жаждала крови…

Вампир.

Вот, значит, в чем дело. Это не какая-нибудь редкая и страшная болезнь, от которой можно вылечиться в больнице, или психотерапией, или…

Светотерапией!

Она хрипло расхохоталась, перевернулась на спину и, уставившись в потолок, быстро перебрала в голове все симптомы. Мгновенно заживающие раны, солнечные ожоги на коже, кровь. Затем произнесла вслух:

— Я — вампир.

Этого не могло быть. Их не бывает. И все же ей стало легче. Как будто давление отпустило. Словно камень свалился с плеч. Она ни в чем не виновата. Эти чудовищные фантазии, тот ужас, который она вытворяла с собой всю ночь. Она ничего не могла с этим поделать.

Это было… совершенно естественно.

Она приподнялась, открыла кран и села на унитаз, глядя на струю воды, постепенно наполнявшую ванну. Зазвонил телефон. Для нее это был лишь бессмысленный сигал, механический звук. Он не имел никакого значения. Она все равно не могла сейчас ни с кем говорить.

*

Оскар еще не успел прочитать субботнюю газету, лежавшую перед ним на кухонном столе. Она уже давно была развернута на одной и той же странице, и он раз за разом перечитывал текст под фотографией, от которой не мог отвести взгляда.

Статья была посвящена мертвецу, найденному вмерзшим в лед у городской больницы. В ней описывалось, как его нашли, как проходили спасательные работы. Здесь даже было небольшое фото Авилы, указывающего рукой в сторону проруби. Цитируя физрука, журналист исправил его грамматические ошибки.

Все это было крайне интересно и, безусловно, стоило того, чтобы вырезать и сохранить, но совсем не на это он смотрел, не в силах оторвать глаз.

Он смотрел на свитер на фотографии.

Под пиджаком мертвеца нашли скомканный детский свитер, и на фотографии он был разложен на нейтральном фоне. Оскар узнал его.

Ты не мерзнешь?

Под фотографией значилось, что покойного, Юакима Бенгтссона, последний раз видели в субботу, двадцать четвертого октября. Две недели назад. Оскар помнил тот вечер. Когда Эли собрала кубик Рубика. Он погладил ее по щеке, и она ушла со двора. Той ночью они с этим ее мужиком поругались, и мужик выскочил на улицу.

Неужели в тот вечер она это и сделала?

Да. Наверное. На следующий день вид у нее был гораздо лучше.

Он посмотрел на фотографию. Она была черно-белой, но в статье писали, что свитер был светло-розовый. Автор статьи рассуждал, не значит ли это, что на совести убийцы жизнь еще одного ребенка.

Стоп.

Маньяк из Веллингбю. В статье было сказано, что у полиции есть веские основания полагать: человек во льду стал жертвой так называемого ритуального убийцы, чуть больше недели назад пойманного в местном спорткомплексе и сбежавшего.

Так, значит, это был тот мужик?! Но… пацан в лесу… его-то за что?

Ему вспомнилось, как Томми, сидя на скамейке на детской площадке, провел пальцем по горлу.

Подвесили на дерево… перерезали горло… вжик!

Он понял. Понял все. Все эти статьи, которые он вырезал, бережно хранил, передачи по радио и телевизору, все разговоры, весь этот страх…

Эли.

Оскар не знал, что делать. Как поступить. Так что он просто подошел к холодильнику и вытащил лазанью, приготовленную для него мамой. Съел ее, не разогрев, продолжая проглядывать статьи. Когда он доел, раздался стук в стену. Он закрыл глаза, чтобы ничего не пропустить. К этому времени он знал морзянку наизусть.

Я В-Ы-Х-О-Ж-У.

Он быстро поднялся из-за стола, вошел в свою комнату, лег на живот, растянувшись на кровати и простучал в ответ:

П-Р-И-Х-О-Д-И К-О М-Н-Е.

Пауза. Затем:

А М-А-М-А?

Оскар ответил:

Н-Е-Т Д-О-М-А.

Мама должна была вернуться не раньше десяти. У них было по меньшей мере три часа. Отстучав ответ, Оскар откинулся на подушку. На какое-то мгновение он обо всем забыл, сосредоточившись на морзянке.

Свитер… газета…

Он вздрогнул и собрался было встать, чтобы убрать газеты, разложенные на столе. Она же увидит и поймет, что он…

Потом снова откинулся на подушку. Ну и пусть.

Тихий свист под окном. Он встал с кровати, подошел к окну и перегнулся через подоконник. Она стояла внизу, запрокинув лицо к свету. На ней была вчерашняя безразмерная клетчатая рубашка.

Он поманил ее пальцем: Подойди к двери.

*

— Не говори ему, где я, ладно?

Ивонн поморщилась, выпустила сигаретный дым уголком рта в кухонное окно и ничего не ответила.

Томми фыркнул:

— С каких это пор ты у нас куришь в окно?

Столбик пепла на ее сигарете стал таким длинным, что начал клониться вниз. Томми кивнул на него, помахав указательным пальцем, будто сбивая пепел. Она не обратила на это внимания.

— Что, Стаффану не нравится? Не выносит сигаретного дыма?

Томми откинулся на спинку кухонного стула, глядя на пепел и недоумевая, что же туда кладут, что он никак не осыплется. Затем помахал руками перед лицом.

— Я вон тоже дым не люблю. В детстве вообще терпеть не мог. Что-то ты тогда не больно окно открывала. А теперь вы только на нее посмотрите…

Пепел упал, приземлившись на колено матери. Она смахнула его, и на штанах остался серый след. Она подняла руку с сигаретой.

— Ничего подобного, я и тогда окно открывала. Почти всегда. Разве что пару раз, когда у нас были гости… Да и вообще, кто бы про дым говорил!

Томми ухмыльнулся:

— Да ладно тебе, смешно же вышло, согласись!

— И ничего смешного! А если бы началась паника? Если бы люди… А эта чаша…

— Купель.

— Точно, купель. Священник чуть в обморок не упал, там же один нагар… Стаффану пришлось…

— Стаффан, Стаффан…

— Да, Стаффан! Он, между прочим, тебя не выдал. Он мне потом сказал, как ему было тяжело, с его-то убеждениями, стоять и врать священнику в лицо, но он все равно… чтобы тебя защитить…

— Да ладно, сама, что ли, не понимаешь?

— Что я должна понимать?

— Себя он защищает, а не меня.

— Ничего подобного, он…

— А ты подумай!

Ивонн сделала последнюю глубокую затяжку, затушила сигарету в пепельнице и тут же закурила другую.

— Это же антиквариат. Теперь им придется ее реставрировать.

— А виноват во всем приемный сын Стаффана. И как это, по-твоему, будет выглядеть со стороны?!

— Ты ему не приемный сын.

— Не важно, это детали. Представь, я бы сказал Стаффану, что собираюсь явиться к священнику с повинной и признаться, что это я во всем виноват и зовут меня Томми, а Стаффан — мой… приемный хахаль. Вряд ли ему бы такое понравилось.

— Придется тебе самому с ним поговорить.

— Не. Только не сегодня.

— Слабо?

— Говоришь как маленькая.

— А ты ведешь себя как маленький.

— Ну признайся, что это было немножко смешно?

— Нет, Томми. Не смешно.

Томми вздохнул. Он, конечно, был не такой дурак, чтобы не понимать, что мать рассердится, но надеялся, что где-то в глубине души она увидит во всем этом хоть немного комизма. Но теперь она была на стороне Стаффана. Оставалось это признать.

Так что проблема — настоящая проблема — заключалась в том, чтобы найти, где жить. В смысле, после того, как они поженятся. До тех пор он мог по вечерам ошиваться в подвале, пока Стаффан гостит у них, вот как сегодня. Около восьми у него закончится смена в полицейском участке, и он припрется прямиком сюда. Уж что-что, а выслушивать нравоучения этого хрена Томми был не намерен. Фиг.

Так что Томми зашел к себе, чтобы взять одеяло и подушку с кровати, в то время как Ивонн сидела и курила, глядя в кухонное окно. Когда Томми собрался, он встал в дверях кухни, зажав одной рукой подушку, другой — сложенное одеяло.

— Ладно. Я пошел. Будь другом, не говори ему, где я.

Ивонн повернулась к нему. В глазах ее стояли слезы. Она слегка улыбнулась:

— У тебя такой вид, как в тот раз. Когда ты пришел и…

Слова застряли у нее в горле. Томми не двигался. Ивонн сглотнула, прокашлялась и, глядя на него ясными глазами, тихо спросила:

— Томми, что мне делать?

— Я не знаю.

— Ты думаешь, мне стоит…

— Да нет. Ради меня не стоит. Что уж там, ничего не поделаешь.

Ивонн кивнула. Томми почувствовал, как и его охватывает страшная тоска, подумал, что нужно идти, пока они оба не распустили нюни.

— Ма, ты же ему не скажешь?..

— Нет-нет, не скажу.

— Ну вот и хорошо. Спасибо.

Ивонн встала и подошла к Томми. Обняла. От нее несло сигаретным дымом. Если бы руки его не были заняты, он бы обнял ее в ответ. Но он не мог, поэтому просто уткнулся головой ей в плечо, и они так постояли какое-то время.

А потом он ушел.

Не доверяю я ей. Стаффан сейчас разведет канитель, он умеет…

Спустившись в подвал, он кинул одеяло и подушку на диван. Засунул под губу жевательный табак, лег и задумался.

Хоть бы его пристрелили, что ли.

Но Стаффан был не из тех, кто… нет-нет. Скорей уж он сам засадит пулю в лоб маньяку. Прямо в яблочко. Шоколадные конфеты от коллег, все дела. Герой. А потом припрется сюда и возьмется за Томми. Наверняка.

Он вытащил из тайника ключ, вышел в коридор, отпер бомбоубежище и вошел, прихватив с собой цепь. При свете зажигалки он разглядел короткий коридор с двумя хранилищами по обе стороны. В хранилище держали крупы, консервы, старые настольные игры, газовую плитку и прочие предметы первой необходимости. Он открыл первую попавшуюся дверь и зашвырнул туда цепь.

Отлично. Теперь у него был путь к отступлению.

Прежде чем выйти из бомбоубежища, он взял статуэтку стрелка и взвесил ее в руке. Килограмма два, не меньше. Может, загнать ее? Одного металла сколько. На переплавку.

Он изучил лицо фигурки. Вроде, на Стаффана похож? Тогда точно на переплавку.

Кремация. Однозначно.

Он рассмеялся. Прикольнее всего было расплавить все, кроме башки, а потом вернуть ее Стаффану. Оплавленный металл, а из него торчит голова. Но вряд ли такое возможно. А жаль.

Он поставил статуэтку на место, вышел и закрыл дверь, но колесо поворачивать не стал. Теперь в случае необходимости он мог незаметно проскользнуть туда. Не факт, что понадобится, но все же.