Нежно-нежно, тонко-тонко что-то свистнуло всосне.
Черноглазого ребенка я увидела во сне.
Так у сосенки у красной каплет жаркая смола.
Так в ночи моей прекрасной ходит по сердцу пила.
Цветаева

 

1

 

Малыш. Полдень. XXI век. Это мы, конечно, проходили, хоть нам не задавали. Но я про иное.
Мелом белым по доске, а потом в тетрадь. Тихий свист снаружи – раз, два, сразу пять, я иду тебя искать. Вздохи, да записки. И наконец, нетерпеливо-звонкое со второй парты, у окна:
– Анна Дмитриевна! Я все решил! А можно выйти, а? Меня ждут.
Уже по-настоящему тепло. Весна в полном разгаре. Мы сидим на школьном дворе, месим колоду, играем в "дурачка". Бежит муравей по еще незагорелой тонкой руке. Ты не против. Тебе щекотно.
– У тебя сколько еще уроков? – я жмурюсь от удовольствия. Я выигрываю.
– Много, - шипят рядом. Буря, сейчас будет буря. Длинноногое создание из седьмого "А" спешно собирает тучи, достает из пазухи молнии.
Но, кажется, гроза проходит стороной:
– Вот так! Еще вот! А это на погоны! – глохнет правое ухо. Ты взлетаешь в весеннее небо. Потрепанные бриджи, на полразмера меньше чем надо; задранная футболка. - Я выиграл!
– Хорошо, хорошо. Чеши на урок, а то опоздаешь.
– Чего? – возмущенно распахиваются ресницы. Ты совершаешь аварийную посадку мне на колени. – Мы на что играли? На что? Давай говори, ясно и отчетливо.
– Ну…я…тебя…я…
– Говорить будем или мычать?
– Не могу.
– Почему? – кажется, ты пугаешься.
– Да вот скажешь и будто убежало. Оно.
Ты внимательно смотришь на меня, по-птичьи склонив голову – казнить нельзя помиловать. Наконец вскакиваешь:
– Ладно, пойдем мороженным перекусим. Я сейчас у училки отпрошусь
Я не успеваю возразить. Ты бежишь к входу школы, неподстриженная грива победно развевается на ветру.
Вскоре вихрем прилетаешь обратно. Но близко не подходишь.
– Так быстро? – удивляюсь я.
– Чего там…раз, два…домашку взял. Тычинки-пестики, парнокопытные, семейство кошачьих.
– А поподробнее?
Дистанция увеличивается.
– Ну… я сказал…она спросила…я объяснил. Да все нормально, не волнуйся.
– Издеваешься?
– Не-а. Ну типа в аптеку надо сгонять, лекарство бабке купить, а мать на работе, а я не бум-бум в этом, а ты мне по…по…посодействуешь. А чего? Тебя все равно Нина Васильевна знает! Да все знают.
Вот так. Я популярен. Я знаменит и известен. Фанатики, поклонники. Спасибо, что нет цветов и оркестра. Тебя бы по попе, аккуратной и упругой. Да ведь не поймаю. И потому лишь обреченно спрашиваю:
– И как тебя в таком виде в школу пускают? Или у вас все так ходят?
– Ну да все! – длинноногая пружинка опять взмывает в небо. - Только я один, – снисходительно сообщают сверху.
– Почему?
– Почему, почему…я же старательный и сообразительный. Да и вообще…пусть попробуют придраться, девчонки такой шум подымут. Я это…ну…А во! Я король-солнце.
Ты уже бежишь по проспекту, раскинув руки-крылья. Ранец у меня конечно.
Я догоняю. Почти догоняю, обжегшись взглядом. Ты оглядываешься и тормозишь, все угадывая.
– Ну вот, говорил же…солнце. А у меня еще плавки стильные, хошь покажу? – тянется рука к бриджам.
– Тихо ты!
– Да ладно, кому мы нужны.
Ты со мною? – тянется рука тайно. Тайна. Как твое мороженое таю. И не сразу соображаю, о чем ты говоришь стене из желтого кирпича:
– …Я понимаю, я просто хочу сказать, попросить, я все понимаю, я вырасту, я хочу попросить, ну потом, ладно, когда будешь без…без…без меня, попросить, не забывай, просто попросить, я понимаю…
Я трясу тебя за плечи, посреди улицы, выводя из транса. Лучше плач, чем такое.
Бессмысленные витрины. Единственный в городе небоскреб, с синим отблеском. Застывшие капли зрачков. Моя вытянутая рука – такси, нам направо. Выгнанное из дома одиночество, щелк-щелк замком, чай с лимоном, плед, да подушка. Плачь, лучше плачь. Соленное.

2

Если дождь, то конечно сегодня и сейчас. А я опаздываю.
Буря, скоро будет буря. Кто-то совсем близко, в восьми километрах отсюда, за двумя поворотами уже выстроил в боевой порядок тучи, надраил до блеска молнии. Я прибавляю скорость.
Ну конечно. Не успеваю подкатить к воротам, как растопыренная ладошка пляшет перед глазами, а на переднем сиденье, загорелое до шоколадности, чудо-юдо, кстати, совершенно сухое, переходит в атаку:
– Пять минут! Целых пять минут я мокну под дождем! И что? Что? Бежал сюда из последних сил, думал ждут, нервничают, думал вот-вот увижу «шестерку» противного цвета. И что? Что?
– Ты же сухой.
– Не перебивай меня, ты тоже не мокрый. Ну, чего стоим, кого ждем, может отъедем подальше от этого питомника.
– Да это же самый крутой лагерь отдыха, – пытаюсь я возмутиться.
– Ага! Конечно! Подъем, отбой, марш, марш левой. Спрятал меня за этим забором, а сам…сам!
Лучше молчать. Ведь это я виноват в разбитых коленках, в царапине на щеке. Это я тормоз, звоню тебе не вовремя, когда ты учишься нырять ласточкой. Это я мерзавец, каждый год прячу детей за высокий забор, невинных мальчиков, примерных, аккуратных, таких скромных…
Ой…е…Я уже не могу. Еще бы немного продержаться. Если я сейчас засмеюсь, меня придушат на месте.
Лучше молчать и смотреть. Ты уже успел отодвинуть назад сиденье и, скинув разношенные кроссовки, вытянуть ноги до лобовухи. Свежевыстиранные синие носки в белых ромбиках. Джинса под шорты и футболка, с немыслимым для твоего возраста портретом Че. Никаких царапин и ссадин на шелковистой коже, лишь едва заметный пушок как буд-то играет волной.
Ты перехватываешь мой взгляд:
– Классика! – звонко шлепаешь по своей ноге. – Сейчас такое не делают!
Дальше ты не можешь говорить. Я не могу говорить. Мы долго не можем говорить. Пока хватает воздуха в легких.
Ты облизываешься, вздыхаешь:
– Ну ладно… Давай докладывай, чего там, как там.
Я начинаю суетиться, шуршать пакетами. Мелю чепуху:
– Вот белье сменное, бейсболка как ты просил, все такое. К тебе домой заезжал, все нормально, мать сам понимаешь, как всегда занята, не смогла приехать. Вот еще пожевать купил.
Ты подозрительно смотришь на меня:
– А чего ты так хорошо выглядишь? Не переживал, да? Не исхудал, хотя готовить ты не умеешь, а твои предки на Севере пашут, - затем принюхиваешься, - парфюм что ли…
– Так, немного.
– Жируешь…предатель.
– Ну…последний курс остался. Весной в армию.
– Куда? У тебя же это, как там, вро…вро…врожденный порок, шум в сердце. Дай-ка послушаю… Ну вот и я слышу. Чего они, одурели что ли.
– Это дождь.
– Ага, дождь. У меня иногда тоже так бывает, ну там внутри. После отбоя, уставишься в потолок - надоело все, быстрей бы домой, к тебе домой, там хорошо, тихо. И так вот – ууу…у. Тоска что ли, а?
Шуршат авто, подъезжая к воротам лагеря. Сегодня родительский день. Воскресенье. Август.

3

– Дед-Мороз придет в одиннадцать! – кричу я в сторону прикрытой двери. Входить туда мне строго запрещено – уйди, исчезни, не хочу отравиться, сам приготовлю.
– Оно тебе надо, – ты звенишь стеклянным, пряча в глубине кухонного буфета спиртное.
– А что? Прикольно же. Может подарки дадут. Мы же маленькие дети. Я вот железную дорогу хочу.
Мы маленькие дети. Мы умылись, причесались. Мы привели в порядок нашу уютную планету. У нас даже есть настоящая елка. Красивая, хоть стоит немного криво. Мы долго спорили кто виноват и у кого такие же руки, в конце концов, оказалось, что у меня. Мы сдали все зачеты за семестр и контрольные за четверть. Мы сказали все главные слова и даже немного помолчали.
– Я спрашиваю, оно тебе надо? – оказывается ты уже рядом. – Железную дорогу захотел. Весной, после военкомата увидишь.
Повезло…оглядываю я привидение с апельсиновым запахом, в пушистых тапочках, заботливо принесенных из дома. Все ладно. В достатке. Все в кучу. Насмешливость. Наивность. Наверх, свистать всех наверх. Смотрите, завидуйте, скрипите зубами. Мне повезло. Я же не заслужил. Я должен стороной и мимо. Умирать под забором, на «сутках», в похмельных рассветах. Дохнуть. В балагане дворовых рож. Не вышло. Я здесь.
– Может перекусим? – примирительно спрашиваю я, кивая на стол. – Тут и на завтра хватит.
– Завтра ты есть не сможешь. Ты будешь лежать головой в подушку и искать рукой мою гладкую попу. Если конечно, до этого не упадешь на елку.
Я долго бегаю по квартире, наконец, тащу добычу за ноги на диван.
– Подожди…рано же еще! Надо Новый год встретить…ну куда! Бля! Щас замочек сломаешь алкоголик. Подожди, сам расстегну. – Ты громко протестуешь, говоря непристойности. Ты визжишь от щекотки и восторга, вздыхаешь и опять смеешься.
Где-то стучатся дед-морозы, надеясь на халявные сто пятьдесят; маршируют снегурочки по улицам-переулкам. Кукушка на главной башне, отлаяв положенные двенадцать раз, заглядывает к нам в окна. Ай, да не надо. Нас нигде нету. Мы на своей, на уютной планете. Нам бы друг с другом попробовать снова и снова. Узкие бедра. Стон вместо слова…

– Блинн… Весь Новый год проспали, – вздыхают мне в ухо. Тычинки-пестики, семейство кошачьих. Ты расположился почти на мне, раскидав свои лапки.
– Ну и ладно. Все успеем, – отзываюсь я, – встаем что ли?
За окном давно рассвело. Но все равно удивительно тихо. Лишь где то скрипит снег под одинокими шагами. Позднее утро.
– Не-е… – почти жалобно тянешь ты, – давай еще полежим, а?
Конечно, мистер Котенок.

4

– Нет. Нет. И еще раз нет.
– Ну почему? Почему? И еще раз почему?
Репейник. Встречается в средней полосе России. Встречается внезапно. Застает врасплох.
– Я сам быстренько смотаюсь и вернусь. Всего пару дней.
– Вместе съездим. Я ведь толком нигде не был.
– Ну пойми, сейчас в феврале одни бураны. Дорогая плохая, узкая. Встречных полно, не дай бог что нибудь случится.
– А если с тобой что случится? Ты ведь, тормоз, растеряешься. А я…я хладнокровный.
Почти серебристая шапка-ушанка, завязанная на затылке. Лицо, спрятанное за толстым шарфом, видны лишь глаза, да правильный нос. Моднячая куртка-полушубок, белые варежки ручной вязки. Ах да – ботинки а-ля «army» печатают на снегу замысловатый рельеф. Красавец. Но репейник.
– Если с собой не возьмешь, то…знаешь что… – Голос ломается. Голос чужой. Я пугаюсь. Мы едем.

…– И зачем тебе туда переться?
– Сестру повидать. И город. Я же там родился.
– А…а. С хорошей семьи значит. Приличное воспитание.
Разбитая трасса. Прут навстречу фуры. «Шестерку» мотает. Нескончаемый ветер с поземкой, да «галогенки» слепят глаза. А вот и «Рубеж». Пост ДПС, заправка, да две огромные стоянки: «Рено», «Вольво», «Скания» – буд-то уснувшие динозавры. Антенны Си-Би. Царство «дальнобоя».
Ты крутишь головой во все стороны, словно сова. Торможу возле шлагбаума, иду отмечаться. Документы, права, время - когда проехал, счастливого пути. Трогаюсь. Снова снег, да снег.
Сове становится скучно:
– Значит, говоришь счастливое детство.
– В бараке. На окраине. Родители мне тогда трехколесный велосипед купили. Я на нем по коридору раскатывал.
– В бараке…ну да, родился тринадцатого, да еще в пятницу. Вот тебе и не везет. Ладно, хоть я тебя кон…кон…контролирую. А то бы совсем от рук отбился.
Началось…
Здравствуйте. В полуночном эфире «том-соейрFM». Тема разговора – кто такие лохи и неудачники. Звоните и вместе перемоем им косточки.
Посвистывает ветер, сквозь не до конца поднятое стекло, в унисон горестному рассказу об одном лузере, что родился в пятницу. Я не выдерживаю. Не отводя взгляда от дороги, протягиваю наугад руку. Ты страшно боишься щекотки и потому мигом прыгаешь на заднее сиденье. Крутишься юлой, устраиваясь поудобнее на ночлег. И широко зевнув, оставляешь за собой последнее слово:
– Аккуратнее пожалуйста. Ценный груз везешь.
Затихаешь…Спишь? Не видно. Наверное.
Я люблю, когда ты спишь. Сколько ночей я провел возле тебя, вдыхая запах беспокойного детского сна. Помогал бороться с непослушным одеялом, смотрел на сомкнутые губы. Целовать хотелось.
Целовал?
Каюсь.
Сколько удивительных строк, на цыпочках, навсегда проскользнули мимо, опасаясь запомниться.
Мог бы писать.
Зачем? От нежности не пишут. Боятся вздохнуть. Не дышат.
Вот ведь, – думал я, примостившись с краю заботливой тенью, – сошедшие с ума еще в прошлой жизни, мы бежим из безмолвных квартир, в надежде отыскать дорогу к ним. А они приходят сами, с другой, подветренной стороны. Суют холодную ладошку для приветствия. Глядят с укором, безошибочно деля на правду и ложь неровный разговор. С ними трудно говорить.
А ты?
А я еще только учусь. Зубрю таблицу умножения, перевожу со словарем. Я многого не понимаю.

…– Познакомься, это моя сестра. К счастью двоюродная.
– А почему, к счастью? – ты смотришь внимательно на Аделину, осторожно пожав кончики пальцев.
– Так спокойнее. От ведьм надо держаться подальше.
Она смеется, обнимает тебя за плечи, уводя на кухню:
– Ты запрокидываешь голову – затем, что ты гордец и враль. Какого спутника веселого привел мне нынешний февраль!
– Начитанная, да? – я почему-то нервничаю.
– Помолчи братец. Ты вообще неграмотный. Дворняжка. Безымянный пес. В лучшем случае «шарик».
– Спасибо.
– Пожалуйста. Всегда рада помочь. Угощайтесь принц. Можете и песику своему положить немного сладкого.
– Непременно. Вот только ведь потом, начнет от косточек отказываться.
Уже спелись. Два глаза зеленных, карие пара. Смотрят участливо. Погладят – завиляю хвостом. Отвернусь – улетят на метле.
Буду ждать. Приберусь, помою посуду. Буду ждать. Вернешься усталый, продрогший. Потеряв один ботинок на Луне. Растяпа. Расскажешь? – Потом, обними, там холодно, там нет никого, там пустота.
Отругав Аделину, затаскиваю тебя в ванную комнату. Побольше пены, горячей воды. Мнусь на пороге, и лишь получив по заднице мокрой пяткой и дав напоследок честное – пречестное слово извращенца не подглядывать, ухожу на балкон.
Отсюда виден почти весь город. Зеленая стрела электрички, отошедшая от Восточной платформы, делит его напополам и мчится к Сибирскому тракту.
Когда, в какой миг своей бестолковой жизни я завернул не за тот угол, оказавшись в незнакомом дворе, огражденный кирпичными пятиэтажками? Поздоровался вежливо с местной чудачкой, что шла по своему загадочному пути аминазиновой походкой. Крутанулся на визгливой карусели, переделывая звездное небо над головой в светящийся обруч. Сидел на скамейке, вбирая тепло от желтых прямоугольников окон, где текла чужая, спокойная жизнь с красивым сыном. Пожимал ладошки будущих чемпионов, что спешили на хоккейный корт. Пытался шутить, еще теряясь от твоего внимательного взгляда. Скользил, казалось вниз, в преисподнюю. Падал. Падшим уже был. Гордым. Что только у меня есть такое сокровище. Так, стал вне закона, однажды влюбившись.

В комнате становится шумно. Я вглядываюсь в окно. Ну конечно, ты уже сидишь по центру дивана, завернутый в огромный халат и, поджав под себя ноги, рассказываешь Аделине про свою «нелегкую и долгую жизнь». Боже, как они похожи. Сестра, со своей короткой мальчуковой прической и ты, с желанием – парить над бездной.
Как всегда, чувствуя мой взгляд, ты еле заметно вскидываешься, будто спрашивая:
Что-то случилось? Я здесь.
Да нет. Я просто смотрю. Слишком не «заливай», все равно не поверят.
Ой-ой-ой…отвернись, не мешай, а то всем расскажу, что ты до первого класса не умел шнурки бантиком завязывать.
Сестра раскололась?
Не…я это всегда знал.
Маленький мошенник.
Ага. Кстати, завтра идем на барахолку, метлу мне покупать.
И ты улетишь.
Я пообещаю вернуться.
…Плывущие из центра города звуки азана вводят меня в прострацию. Кажется будто я снова куда-то еду. Уже один. Бесконечность шоссе, ведущее в никуда. Нет перекрестков, указателей. Нет никого. Только вдали деревянно машет постовой, приказывая остановиться.
Кому мы нужны…ой-ли? Встаю на обочине, опустив стекло.
– Что это? – тычет он полосатой дубинкой в лицо, разбивая мне нос. – Что это такое? – кивает на одинокий правый ботинок 35 размера в налете серой пыли, что лежит на переднем сиденье.
Это… Немного солнца, короткие шорты, мурашки по коже. Ночной восторг, ненужность постели и слово «еще». Конечно же грусть, простуды, ангина. Пунктиром обиды – напрасно и зря. И всхлипнуть. Затихнуть. А после бежать, не отражаясь в витринах. Бежать от вас и от меня.

5

Раз, два, сразу пять. Мы играем…мы играли. Безнадежность - а сегодня водишь ты.
Дембель не был праздником. Ты уже давно не давал о себе знать. Поезда ползли еле-еле, путая название станций. Самолеты воротили нос и не хотели взлетать без чаевых. А пароходы-теплоходы давно свалили за горизонт, боясь ненастья на берегу.
Ведь оно накатило внезапно, воздушным вихрем, от которого лишь задыхался, от которого вдруг замерз, предчувствуя низкое небо. Прошлось июньским ливнем по лицу, а может это были просто слезы на школьном дворе. Где воронье, икая от смеха и перебивая друг друга, отстукали мне телеграфным стилем: первый интерес, повторение пройденного и в итоге – бестолковый варщик «винта», на квартире которого тебя и нашли через сутки.
И что?
Что?
Шумит? Ну там, внутри.
Да нет, давно уже воет…
Нет тебя. И смеха нет. Света тоже нету. Ночью не бывает света. Ночью не играют дети. Пустые дворы, голодные птицы. Да все снится, снится, снится…Старичок в углу стоит, манит пальцем узловатым – мол, иди ко мне, ползи, по макушку виноватый. И плетет он кружева слов и междометий:
Полдень. Будто бы весна. Двадцать первое столетие.

 

* * *

 

Хочешь, я расскажу, как у нас делишки,
Как мы живем, как трудимся, как едим.
Знаешь, мы существуем - но так, не слишком.
В городе, знаешь ли, каждый нечетный лишний,
Каждый второй - подсевший, а ты один.
Изюбрь

 

Воздух чист и холоден. Воздух прозрачен и видно безумно далеко. Кружится голова под осенним небом.
А много ли мне надо? Вот этот день. Тепло от двух стаканов портвейна и вкусный хлеб по пути домой, вдоль ажурного забора школы, откуда слышится умирающая трель звонка в уже безлюдных коридорах. Два «гномика» впереди, в небрежно накинутых курточках. Походка прыг-скок, от еще неостывшего возмущения:
– Не, ты прикинь, я ведь ни одной ошибки не сделал, все как надо…а квадрат, ц квадрат…ну помарки немного. И чего? Четверку вкатила, чучело!
Голос звонкий, тоже вкусный. Голос хрупок как листья и летит, летит… прощай. Он ведь кому то нужен. Но теперь не мне.
Мы знаем. Мы многое знаем. Мы тоже ловили змею – биссектрису, пытали квадратный корень. Мы учились плеваться сквозь зубы, что бы сойти за своих. Иногда казалось, что нас водят за нос, показывая не все краски мира. Иногда, что нет. Ведь красота – белый чистый лист. Писать на нем – распнут.
Отвернуться – предать твой вечный взгляд, что словно ножом, уже не детским, перочинным:

Как ты?
У нас октябрь. Прохладно.
Значит скоро мандарины-апельсины, слишком сладкие конфеты в красивых обертках и забывший «вискас» ради праздничных объедков довольный котяра.
Перестань.
Не-а… То же «диско» у соседа и балаган за окном. Елочка с пентаграммой на страже. Рожденный в Союзе, ты ведь не станешь украшать ее пошлым шпилем, ради своего мальчиша. Елочка склоненная над вами. Робость...рот…руки.
Рана.
Не перебивай младших. Роскошь…росчерк…родинка. Нетронутый утренний снег.
Теперь уже нет.
Даже не думай. Все это конечно будет. Верь мне.
Не знаю…У меня в загашнике лишь шальной листопад, да контрольная по геометрии, написанная на «хорошо».
Ну да, ну да. А еще крепкое полусладкое и свежий «бородинский».
Маленький мошенник.
Ага.

©Лисс, март 2011 - май 2012г.