Гладкое…Шелк, чистый шелк, где, озираясь, прошла моя ладонь, не останавливаясь в ложбинке, крутой и глубокой. Лишь ухнуло сердце вниз. Потому что это - ты.
Здравствуй.
Я проверил языком твой рот и губы. Все было на месте. Все было вкусно. Ты сначала молчал.
- Ведь так нельзя?- спросил ты, ловя мои руки.
- Да, нельзя - ответил я, опуская свои руки.

 -Тогда зачем?- спросил ты, застегивая последнюю пуговицу застиранных шорт, которые всегда хорошо сидели на узких бедрах и помнили мои губы.
- Тогда зачем все это?- прошептал ты из противоположного угла комнаты, прячась в мягкое кресло и поджимая под себя смуглые ноги. Издалека спросил ты, из недоступного рая без взрослого Друга, а я вдруг увидел, что глаза напротив не моей крови, а губы - детский пластилин, что бы обманывать, когда нет сил ненавидеть.
Ну почему?- возмутился кто-то во мне. Еще вчера жгли по дворам сухие листья, и горький дым костров проникал в одежду. А мы легко находили друг друга в беспорядке листопада: ты убегал с уроков - “да ну, там одни черти”, я задергивал тяжелые шторы и, уворачиваясь от школьного ранца, прятался на три минуты от громкого соло на кухне. Заваривал крепкий чай с лимоном, зная, что пока ты не прокричишь вместе с Чижом свое любимое – я бегу по выжженной земле - к тебе не подойти.
Еще вчера сидел возле костра, вбирая тепло от сухих магазинных ящиков, и после вкусно пахло картошкой от твоих ладоней, когда обнимал меня неуклюже под разбитой лампочкой в подъезде. Шептал что уже поздно, пора домой. Но себя не слушал, разрешая мне почти все. Нравилось обоим, когда моя рука находила щель между бедрами и резинкой синих штанов, ныряла дальше - в горячие узкие плавки, где упрямо и быстро просыпался невзрослый член, упирался в ладонь и дрожал в объятиях сильных пальцев. Просил еще, шептал в ухо, отдавал свой рот за еще, и было хорошо и быстро, было долго, долго, все свое, родное, мое, мне и навсегда, хорошо и долго, горячо, скользко, мокро. Узнавали друг друга больше. Что одевал под тонкой курткой и гладкими синими штанами, какой рукой проникнуть за ворот рубашки и растереть сосок, что бы стал твердым, что бы стал родным для языка и вкусным. Запомнил, как пахло в перекрестье тонких и сильных ног до и после, ведь по вертикали спускал свой рот, не отрываясь от шелка, отмечая, как теплый живот уступал меня узким бедрам, которые непроизвольно выгибались навстречу - потому что целовал уже в десятку, попадая с первого раза. А наверху перебирали мои волосы пьяные пальцы, делали мне больно пьяные пальцы.
Ну почему? - скатился я по лестнице вниз, ломая, хрупкие как первый лед, соседские “баяны”. Мучил вопросом подступающий вечер. Кружил по улицам, мешал водку с преданностью, а кто-то темный во мне затягивал ворованные строки - пошли мне бог второго, что б вытянул петь со мной…
-Тебя “кинули”,- шумел кто-то темный во мне,- видал, как потемнели его глаза, уже все, уже чужой.
- Выплыву,- отозвался я.
- Когда и как?- болело во мне. Теряя нюх, царапался не в тех местах. “Нет места”,- нагло врали мне бетонные ступени глубокой ночью; “ уже спят, тебя ждали, но уже спят”,- шептала фальшиво фанера дверей. Когда… Я смотрел в разбитый проем окна и сочинял дальше:
…Когда потухнут чужие звезды, а ревность даст мне вольную.
Когда растеряется подлость от непротянутой руки, а холодный ветер вернется в мои волосы.
Когда узнают посреди февраля и прошепчут:- не уходи, - боясь мертвых городов.
Я не уйду, я никуда не уйду.
Я не отвернусь от мокрого снега, ведь там - ты.

©Лисс