Был теплый март.
Был теплый март или уже апрель.
Я сидел на скамейке в парке, закусывая вкусным яблоком теплый портвейн. Сок стекал по губам, я дышал оттепелью.
Я спросил у голубоглазого соседа с шестого “В” класса:
-Что такое любовь?
Ты пушисто моргнул:
- Это когда больно ночью
- А одиночество?
Ты вздохнул, грызя венгерское яблоко
Ты вздохнул:
- Это когда больно всегда….
Тебе еще не было больно, а мне уже нет.
Пошли домой - ткнулся я мокрым носом в твой красно-черный свитер.
Пошли - подумал ты, обнимая меня и смотря на бледно-синее небо.
И мы потопали сквозь больной весною город, обходя бессмысленных знакомых, утопая в мокром снегу, прячась от патрулей в открытых подъездах. А рядом в брызге мокрого снега проносились авто, спешили прохожие, делая деньги, но, забывая заповедь этого города - ОН ПООБЕЩАЕТ МЕШОЧЕК С ЗОЛОТОМ, А ПОТОМ ОТРУБИТ ПАЛЬЦЫ, ЧТОБЫ ТЫ НЕ СМОГ СХВАТИТЬ.
Но ты еще был молод, а я вовремя отдернул руки подумав - как это провести ладонью по лицу и как провести ладонью по волосам, что бы не разжались в досаде твои губы, всегда аккуратно-сомкнутые, видные в жалком подъездном свете, видные в большой снегопад, видные во сне.
А потом мы, наконец, дошли. До дома, где жил ты и иногда ждали меня. Мы стояли и молчали. Недолго. Ты уже успел замерзнуть.
Ты подумал - Я завтра уезжаю, у отца командировка на север.
Я хотел возмутиться, я посмотрел в твои глаза.
Но увидел лишь бледно-синее небо.
Но услышал лишь как играет Сид Баррет и понял, что пора уходить, взяв с собой истину - я его любил, выбрав самое надежное, промыв в проточной воде, оставив боль на холодном металлическом и капельку себя, что свернется без кожи.
- Пока,- сказал я. Ты кивнул головой и сжал кончики моих пальцев.
Я повернулся, пошел по тротуару. Красная половина светофора слепила глаза. Я сел в автобус. В салоне было душно, шумели дети, кто-то курил в узкую форточку. Я пробил талон.
©Лисс
