Единственное украшенье —
Ветка цветов мукугэ́ в волосах.
Голый крестьянский мальчик.

Басё (перевод В. Марковой)

 

У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных
противоречий сердцу или рассудку.

Лермонтов «Герой нашего времени»

 

 

            Учитель по географии объяснял нам, что человек не способен создать или описать то, чего никогда не видел. Человеческие творения всегда так или иначе повторяют то, что уже и так существует во вселенной, говорил он.
А я сейчас опишу сон, который мне приснился в прошлую четверть.
Я находился на поверхности какого-то небесного тела, которое мне показалось маленьким, наверное, из-за нескольких громадных планет в небе над моей головой. Это было гораздо больше нашей луны и солнца, и они висели в голубом небе одновременно. Они впечатляли своим размером, подавляли, как тугие тяжёлые сиськи у нашего завуча Руфы. Я был человеком, без скафандра и даже без одежды. Значит, атмосфера позволяла и дышать, и не замерзнуть. Звучала музыка, наподобие электронной. Скорее всего, стояло лето. Свет был достаточный от местного галактического солнца. Поверхность была каменистой, точнее, глинистой, поодаль росла трава наподобие муравы, только очень яркая, но всё же зелёная. До горизонта расстилалась степь и возвышались кое-где деревья, как будто акации. Но трудно было рассматривать эту местность, потому что планеты в пол-неба отнимали всё внимание, их поверхность была видна очень хорошо, лучше, чем глобус или карта. Даже облака я видел на этих планетах. Куда бы я ни оборачивался, чужие планеты оказывались значительнее моей собственной.
Дул слабый ветерок, было тепло, даже жарко. Фауну я вообще там не видел. И мне было спокойно и хорошо в этой неизвестной галактике.

Этот сон я не мог забыть; ничего подобного мне до тех пор не снилось и я никогда не интересовался астрономией, считая её скучной и радуясь, что она у нас будет лишь когда-то в старших классах.
С другой стороны, я бы хотел многое забыть в своей жизни, которая внешне представляла жизнь отличника, а внутри меня бушевали страсти, их я выплёскивал втайне и это выплёскивание тщательно скрывал и от родителей, и от учителей, и от одноклассников. И если географ прав, я бы должен был воспроизвести в своём сне свои таинственные телесные развлечения, которые мне привычны, а не далёкую галактику, которую я никогда не видел. Но оспаривать мнение учителя означало бы для меня открыть свою тайну; и потому я молчал.
Мне часто приходилось становиться свидетелем того, как мои сверстники нарушают запреты взрослых. Я удивлялся; сам я ничего не нарушал, разве что ленился порой исполнять, а порой уклонялся от просьб родителей идти в магазин. Но если взрослые настаивали, я вставал и делал то, что они велели. Мне никогда не приходила в голову мысль о бунте, о восстании, о борьбе за свои права на мороженое или там на мультфильмы в 18.45.
Возможно, я был столь законопослушен именно по причине того, что регулярно удовлетворял свои телесные желания, и это удовлетворение превосходило желания прочих детей.
Сколько я себя помню, мне нравились игры, которые утесняли меня, лишали меня самостоятельности и вообще каких-либо прав. Если во дворе играли в войнушку, в плен непременно брали именно меня, связывали, пытали голубиным пёрышком по подмышкам, обливали водой и расстреливали за гаражами. Однажды мой лучший друг отвязал пса в соседнем дворе и целый день плескался с ним на речке, а его ошейник надел на меня, соединив дырочку и пряжку замком от почтового ящика. Мне пришлось спрятаться в будку, чтобы прохожие не увидели из-за забора. Я сидел там, громыхал цепью и плакал, но эти слёзы доставляли мне неимоверную сладость. Мне было неудобно и тесно, но именно это и дарило мне ни с чем не сравнимое наслаждение. Это был для меня лучший подарок от друга.
Мне всегда хотелось тесноты и унижения; я не признавался родителям, что обувь стала мне мала, но терпеливо носил узкие туфли и тесные сандалии, тесные трусы и тесные майки, и тесные пионерские шорты.
Когда я обнаружил на летних каникулах в родительской спальне резиновый хуй, я с его помощью испытал ту самую тесноту, которой грезил с детства и искал её везде наобум, и вот нашёл-таки. Только на этот раз моё терпение было вознаграждено сладостной природной разрядкой.
Сделанное мной летнее открытие упорядочило мою половую жизнь. Когда подступало желание, я наедине надевал чулки из родительского шкафа, брал из ванной бельевую верёвку и долго связывал себя по рукам и ногам замысловатыми узлами, потом долго освобождался, потом, извернувшись, порол себя по ягодицам резиновой скакалкой, после чего, возбудившись, ебал себя резиновым хуем и наконец кончал. Полежав в сладком изнеможении на полу, я тщательно устранял все следы своих игр, приводил квартиру в порядок и садился за уроки.
«Диво видел я в Славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студеною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то творят омовенье себе, а не мученье».
Я мог предположить, отчего я был голый во сне: голым я был и во время своих тайных сладких телесных игр. Но почему моя игра оказалась перенесена в другую галактику, я понять не мог.
После уроков нам раздали наши подписанные дневники и отпустили на осенние каникулы. Я вышел из школы и решил пойти через стадион — он был на пригорке, и с него хорошо просматривался наш район. Листья на деревьях почти облетели, воздух навевал свежесть и прохладу. На зданиях были красные плакаты с белыми надписями, я их все прочитал. Трава утром была седой от заморозков, а теперь немного оттаяла. Я, довольно шагая, хрустел по замёрзшим лужам. Облака были на горизонте, а небо сияло чистой предпраздничной синевой. Над моей головой торжественным строем двигались птицы, очевидно, в тёплые края. Что за птицы, я не знал; это мы не проходили. Я вдруг подумал, а есть ли ещё где-нибудь люди такие же, как я. И они играют в те же игры, что и я, испытывают то же наслаждение, что и я, и так же грезят сладкими мечтами об унижении? И так же хранят тайну.
Дома я, ломая замёрзшее золото жира внутри холодной кастрюли, зачерпнул себе половником красного борща в миску, разогрел его на газе, отрезал себе пахучего ржаного хлеба, намазал его чуть-чуть горчицей и отобедал, в счастливых слезах глядя в окно на качели. Заварил себе чаю, съел пшеничный бутерброд с маслом и вареньем. Захотелось качаться, и я вышел во двор. Но на качелях уже качалась девочка, кажется, из третьего подъезда. Её раскачивала другая девочка, и они, скорее всего, собирались чередоваться. Я прошёл мимо, свернул к бетонному заводскому забору и взобрался на него в самой глубине сада. Но на заманчивой территории завода «Полимермаш», заросшей высокой травой, посреди которой возвышалась потемневшая боевая машина пехоты первых серий, уже играли в разведчиков большие мальчишки, и я спрыгнул обратно на землю и пошёл бродить по окрестным улочкам, где находились частные одноэтажные дома с красивыми наличниками.
Почему у меня есть тайна? Разве я не такой же мальчик, как остальные мои одноклассники? Но мои робкие рассказы о телесных приключениях вызывали у сверстников лишь мат и презрительное сплёвывание; их тайны были куда более привлекательными. Я не знал, с кем я мог бы поделиться своей половой жизнью. Ведь если человек половой жизнью не живёт, он никогда не поймёт меня. А если живёт, то мои рассказы ему будут ни к чему.
Задумавшись, надышавшись досыта терпким запахом влажных тополей, я не заметил, как стало смеркаться. В домах зажглись окна, улицы стали уютными. Похолодало.
Когда я пришёл домой, родители на кухне готовили ужин и попросили меня расставлять тарелки. Мы поели, потом пили чай с лимоном и сухарями, потом пошли смотреть новую серию «Государственной границы». Я сел по другую сторону от шкафа на случай, если в фильме вдруг станут целоваться, обниматься или раздеваться, а родители в ответ на мои прямые вопросы будут говорить благоглупости типа «да это она просто переодевается», и мне будет за них страшно стыдно, и я скроюсь лучше за шкаф.
Перед сном мама пришла ко мне в комнату, села на край постели и спрашивала, рад ли я каникулам. Я рассказал ей про свою прогулку вдоль частных домов и садов с яблоками поздних сортов. Она погладила меня по голове и поцеловала; спохватившись, подписала мой школьный дневник с пятёрками и ушла, выключив свет. Я не сразу заснул, спрашивая себя в темноте, рад ли я. Потом решил, что рад, и счастливо улыбнулся тому, что завтра можно рано не вставать. Узоры на шторах стали усложняться, отодвигаться, потом по потолку пробежала светлая полоса от фар поздней гулкой машины, мне захотелось спуститься во двор и уехать на этой машине далеко-далеко, но подушка всё не отпускала меня, а одеяло не влезало в дверцу, и тогда я стянул с себя майку и трусы и улёгся прямо на твёрдой крыше машины, и при движении меня стало трясти на ухабах, и я стал упираться в крышу руками, но машина вдруг оказалась луноходом и сбросила меня на конечной в Море Дождей.
- Подъём! - раздался громкий крик.
Я удивился, что в первый день школьных каникул меня зачем-то будят, и поднял голову.
Мне показалось, что, пока я спал, к моей кровати придвинули большое зеркало, даже не одно, а несколько, со всех сторон, потому что спросонья я увидел, как вокруг меня точно так же подняли головы другие мальчики. Мы смотрели друг на друга непонимающими разноцветными глазами, и каждый из нас, очевидно, убеждался, что никакого зеркала нет. Я боялся откинуть одеяло и подняться, как того требовал невидимый голос извне, поскольку я был голый. Для меня нагота означала открытие моей телесной тайны, потому что я становился голым как раз во время своих чувственных упражнений. Если я сейчас встану перед всеми голый, я как будто признаюсь в своих делах, подумал я. Странно, что меня заботило именно это, а не необычность пробуждения.
Мы находились в шатре, купол которого держался на деревянном столбе посередине. Шатёр был изготовлен из зеленоватой материи, сквозь которую пробивался какой-то внешний источник света. Мы все лежали на дощатом возвышении, которое занимало всю внутреннюю площадь, под синими одеялами, головами к материи, ногами к столбу. Впрочем, слева от меня настил обрывался, и, похоже, в глухой ткани там был как-то устроен вход, судя по полотнищу внахлёст.
- Подъём, выходи строиться! - повторился требовательный крик будто совсем рядом со мной.
Я так испугался, что выполз из одеяла и спрыгнул в проём, оглядывая завязки на входном полотнище. Я судорожно шарил по ткани и услышал, как спрыгивают остальные. Вдруг они все столпились у входа и я почувствовал прикосновения их горячих нетерпеливых тел. Эти прикосновения успокоили меня, моя кожа убедила меня, что я не один, и следовательно, страх неизвестности можно разделить на всех. Я выдохнул, но испытанный мною только что ужас привычно запустил какой-то механизм в моём теле: стали накатывать приятные чувственные волны и одуряюще плескаться у меня между ног. Сладко заныли ноги, стало приятно ломить суставы. Мои движения замедлились в сладостном оцепенении. Чья-то голая рука скользнула по моему плечу и расстегнула ремешок на шатре, мы все потянули за полотнище, свет хлынул внутрь, мы толкаясь вылетели наружу и я увидел, что не только я голый, но и все шатровые мальчики голые. Это меня неимоверно обрадовало, это меня совершенно успокоило, хотя я и не представлял ещё себе хорошенько, что такого может быть хорошего в общей наготе. Но я уверенно сделал пару шагов, готовясь приступить к какому-то неизвестному строительству.
Под нашими босыми ногами лежали каменные плиты, вся площадка была ими выложена. Посреди площадки была прочерчена толстая красная линия, а сбоку стояли четыре мужика в форме не то военной, не то строительной. Один из них медленно приблизился и сказал:
- По команде «Строиться» рабы занимают места вдоль линии, при этом пальцы ног не должны заступать за саму линию.
Мы рассматривали его форму, на которой были всяческие приспособления, карманы и нашивки.
- Мы не рабы, - сказал один мальчик. - Хватит нам спектакль разыгрывать, верните нас домой.
У мужика напряглись его бритые скулы и он тихо произнёс:
- Как зовут?
- Я Джон Смит, Манчестер.
Мы не успели ничего заметить, как в руке у мужика оказалась длинная плеть, и он молниеносно взмахнул ею несколько раз, и она точнёхонько проходила между нами, обнимая округлые бока Джона и, судя по его всхлипам, загибаясь при ударе на его ягодицах.
Мужик прицепил плеть себе на пояс.
- Смит, выйдите вперёд.
Мальчик, смахнув слёзы, молча повиновался. Мы ахнули: на его ягодицах багровели чёткие ровные линии, складываясь в слово «хуй», как в уравнении на школьной доске.
- Строиться!
Все мальчики проворно распределились по площадке, утянули плачущего Смита и замерли, украдкой поглядывая вниз и проверяя, не пересечена ли красная полоса под ногами. Подошли остальные командиры.
Я смотрел на них, подтянутых, красивых и изящных, и моё представление о них было уже не моё, а общий взгляд всех мальчиков, и нельзя уже было остаться одиночкой со своими мыслями, потому что только что произошедшая жертва связала нас всех круговой порукой.
- Рабы, - провозгласил торжественно и весело командир. - Ваши заявления на рабство удовлетворены, и с настоящего утра вы поступаете в рабство. Обучение рабству будете проходить у нас. Всё сразу вы уяснить не сможете, потому буду краток: нынешний строй — это подготовка к передвижению цепью в строю, которым мы будем с вами по преимуществу заниматься. Увидите новые места, научитесь рабской дружбе и взаимовыручке. А теперь предоставляю слово вашему непосредственному начальнику, господину Востоку.
- Благодарю Вас, господин Север, - молодцевато вытянулся господин Восток и развернулся к нам. - Многие мечтают оказаться на вашем месте, мальчики. Но мы выбрали только вас, самых целеустремлённых, чтобы организовать отряд, выучить вас послушанию и дисциплине. Вы должны это ценить, хотя вы можете ещё многое и не понимать. Итак, господин Север утвердил вам форму для занятий, которую вы получите после строевого приветствия. В рабстве есть место не только наказаниям, но и поощрениям. Это мы с вами в дальнейшем разберём подробнее. Господин Запад, скажете тоже пару слов новеньким?
Господин Запад кивнул и выдвинулся вперёд. Мы ошеломлённо слушали. Конечно, я мечтал оказаться когда-нибудь в рабстве, но это были всего лишь фантазии, хотя и неизменно возбуждающие. Теперь же все эти мечты исполнялись буквально на наших глазах, и едва ли нашёлся среди нас мальчик, который бы не завидовал манчестерцу и не горел нетерпеливым желанием поскорее расспросить его наедине о его переживаниях. 
- Значит, я отвечаю за физподготовку рабов. Обычно к нам прибывают в отряд ребята из домашних условий, значит. В отряде, значит, существуют требования к физической подготовке рабов. Требуется выносливость, закалка, значит, значит, сила, ловкость и красота, значит. Командование, значит, создало для вас все условия, чтобы упражняться и быть полезным рабом, полезным рабом; чтобы знать и уметь взаимодействие в строю, совершенствуя свои навыки и умения. Главная задача.
«...значит», довершили мысленно мы речь Запада. Север велел нам идти получать форму на склад, который находился поблизости, и которым заведовал Юг.
Напряжённое внимание этого утра спало, и я впервые поднял глаза к небу, и обомлел: над нами возвышались планеты наподобие гор у Льва Толстого.
Это было так странно и необычно. На Земле мы в нашем просторном небе находим либо солнце днём, либо луну ночью, и этого достаточно для созерцания своей собственной души, отражённой во внешнем привычном мире. Мы думаем: вот, солнце на небе так ярко сияет, и это, наверное, Бог, потому что на него невозможно смотреть. Но зато можно рассматривать синеву; простор как бы повторяет простор нашего мировоззрения. А облака и тучи мы объясняем себе какими-то нашими чувствами, которые так же наплывают, затеняют Бога и уплывают. Но здесь, в этой неизвестной галактике, где я непонятно как очутился, местное солнце затмевают какие-то планеты, и это совершенно другой настрой. Получается, что ты постоянно убеждаешься в подчинении своих чувств неким масштабным объектам. Никакой свободы тебе, никакого простора, но ежедневное напоминание о твоей зависимости: ты мог бы находиться на этой планете или на той, но нет, ты сидишь на этом маленьком спутнике; ты теперь сам стал луной и обязан прилежно вертеться вокруг земли, исполяя её прихоти.
- Извини пожалуйста, ты веришь в Бога?
Я опустил глаза на землю. Мальчики брели по дорожке между хвойных каких-то деревьев с длинной хвоей, один из них отстал и стоял напротив меня и улыбался, как американец. «У них же религия повсюду, опиум эксплуатируемого народа», подумал я, «Пережитки у них при капитализме.»
- Да нет, я пионер, - ответил я и почувствовал кожей, что мальчик был в смятении ещё большем, чем я, и мне стало его жаль, и я прибавил, - Бог, наверное, и здесь действует.
Я угадал, потому что тот, вмиг забыв про улыбку, затараторил и даже схватил меня за руку:
- Написано, что Бог создал солнце и луну! А здесь совсем не так! Наверное, я грешник, и Бог решил меня наказать, сослал меня сюда к дьяволу, а сам удалился от меня.
Он громко говорил, выговорился, отпустил мою руку, посмотрел мне в глаза и извинился.
- Так Бог же не просто так вроде, а Иисус Христос же есть, - сказал я, вспоминая прочитанные в райбиблиотеке научно-популярные книжки. - Иисус везде бывает, не только под луной. А что касается солнца, то акаполитическая литература утверждает, что солнце в так называемом высшем Иерусалиме не наблюдается. Пойдём, может?
- Акаполитическая? А, Книга Апокалипсис! Точно, там же солнца не будет! Я не вспомнил сейчас. Спасибо, что напомнил. Если уж солнце однажды пропадёт, то пару лишних планет сейчас потерпеть можно.
Его глаза вдруг сверкнули, как будто его только что осенила мысль, расставившая ему всё по порядку в его представлениях, и он, засияв, порывисто пожал мне руку. Мы побежали к складу, вдыхая сильный хвойный запах, и я узнал, что мальчика зовут Аллен Шерман, и он из США.
Каменное здание склада окружали деревья, только перед входом была устроена площадка, на которой стояли мальчики в ожидании Юга и одежды. Крепкая металлическая дверь была закрыта, над нею горел какой-то красный знак.
- Неужели нигерам будет первое место в очереди? - заявил Шерман, подходя.
Я не верил своим ушам, не понимая, как Аллен совмещает в себе страх и надмение. У самой двери, прислонясь и сложив руки на груди, стоял негритёнок, и его нагота была лучше всякой красоты, которую я когда-либо видел, хотя все мальчики мне казались красивыми, даже Аллен с его оттопыренными ушами.
Мальчики повернулись в нашу сторону. Мне стало неприятно, что они воспринимают меня заодно с Шерманом. Так мы и стояли двое против десяти, пока не выступил вперёд мальчик с тонкими восточными чертами лица, не настолько восточными, чтобы не входить в границы СССР, и ударил Аллена по уху, сказав презрительно: «Расист!»
- Тебе тоже дать, подпевала? - обратился он ко мне, но Аллен начал махать кулаками, и восточный мальчик-татарин сцепился с ним не на шутку.
Я в смятении стоял отдельно от драки и отдельно от остальных мальчиков. Юг всё не приходил, а в бою всё не определялся сильнейший, хотя наземь уже закапала кровь. Я изловчился и обхватил татарчонка за талию, безуспешно таща его в сторону. Тотчас же мальчики бросились мне на помощь, одни из них хватались за Америку, другие — за Советский Союз.
- Становись! - раздался вдруг возглас, и мы наконец увидели шагавшего Юга.
Мы не знали, как выполняется эта команда, и потому стали, повернулись к нему лицом и застыли, вытянувшись всем телом. Юг прошёлся вдоль нашего отряда туда и обратно, внимательно нас оглядывая, отчего нам захотелось получить уже нашу форму.
- Мальчики, в отряде должна быть дисциплина. За нарушение дисциплины провинившиеся получают наказание. Раз вы ещё не в форме, будем наказываться по-полевому. Шерман, Ахмадуллин, подойти к дверям!
У обоих был подбит и краснел левый глаз. Юг велел им взяться руками за длинные ручки на дверях. Он ловко отцепил свою плеть.
Оба мальчика стояли к нам спинами, светя белыми ягодицами, всё ещё в пылу, не успев отдышаться. Юг звонко хлопнул плетью одного, потом сразу другого. Те дёрнулись и изо всех сил вцепились в ручки. Юг порол их двойными ударами одновременно и делал это очень изящно и с лёгкой небрежностью, со скучным выражением на бритом лице. Мы все покраснели от сочувствия. Что покраснели белокожие, я видел; у самого себя ощущал, как горят мои щёки, а в темнокожих мальчиках был уверен, что и они испытывают сильное и чистое чувство стыда.
На их ягодицах ярко загорелись красные полоски. Оба мальчика думали было терпеть боль беззвучно, но куда им было соревноваться с опытным командиром! Юг менял ритм и усилие, добиваясь от провинившихся раскаяния и открытия своих переживаний. Мальчики всхлипывали, затем заплакали, затем зарыдали. Удовлетворившись, Юг повесил плеть на пояс.
- Хорошо, мальчики. Вы нарушили дисциплину, но искупили свою вину, достойно выдержав наказание. Теперь вам следует поблагодарить господина. Так положено рабам. Вставайте на колени и целуйте мне руку, которая вас исправила, в знак благодарности.
Мы замерли, узнав про такое унижение. Это было ужасно и одновременно восхитительно по своей красоте. Мы и боялись оказаться сейчас на месте Ахмадуллина и Шермана, и завидовали им. Но в целом нам казалось невероятным, чтобы они исполнили это повеление Юга. Мы думали, они откажутся или накинутся на него, или убегут в лес. Но оба мальчика с заплаканными лицами, сверкнув унизительно-багровым задом, рухнули на колени и истово поцеловали руки у господина Юга, и даже стояли на коленях какое-то время, пока Юг их не отпустил. Это нам было непонятно. Почему они с такой готовностью унизились? Мы завидовали. Нам всем нестерпимо захотелось испытать то же, узнать ту же тайну, узнать, как мы сами поведём себя под плёткой.
Юг отомкнул дверь, вынес на порог ящик с мерцающим красным знаком. Очевидно, это было что-то вроде галактической аптечки. Юг достал зелёные салфетки и, удерживая их кончиками пальцев,  обмахивал лица у Ахмадуллина и Шермана. Салфетки подрагивали и трепетали, словно большие бабочки; стряхнув с их крыльев пыльцу на ссадины и царапины мальчиков, Юг осторожно посадил бабочек обратно в ящик, а сам стал водить по лицам Ахмадуллина и Шермана продолговатым излучателем, нам видна была яркая плазма, которая лизала их кожу. Возможно, в этом был какой-то исцеляющий эффект, но под глазом у обоих теперь вместо красноты сияло по голубому фонарю.
Юг подхватил аптечку и велел нам заходить по одному по очереди, по росту. Первым исчез за дверью негритёнок, он был среди нас безоговорочно самым высоким. Мы хотели бы пропустить наказанных героев вперёд, но стремление выполнить распоряжение господина дисциплинировало нас. Рассчитавшись по росту, мы стояли в шеренгу по одному не шелохнувшись, под деревьями, и с молчаливым благоговением заглядывались на красные ягодицы наших мучеников. Выпоротые мальчики стояли с сухими лицами и не снисходили к нашим почтительным вопросам. Только Смит загадочно улыбался, но его ягодицы совсем побледнели и ничего прочесть там уже было нельзя. 
Я заметил наконец, что было тепло, я совсем не замерзал без одежды. Было ли это лето или тут круглый год такая тёплая погода? И есть ли тут вообще времена года? Ведь если мы на спутнике, то он вращается вокруг одной из тех планет, которые видны в небе. Но вращается ли этот спутник вокруг собственной оси — или, подобно нашей Луне с её вечно невидимой стороной, вращение вокруг своей оси совмещается с вращением вокруг своей планеты? Солнце тут было как солнце, такое же яркое, как и у нас. Сколько часов в здешних сутках? И как вообще измерить местное время в земных часах? Мы же с собой ничего не захватили с матушки-Земли. Я вздохнул.
- Нгаалибоо вышел! - пронёсся возглас.
Мы ожидали от его выхода чего угодно: его появления со свёртком одежды в вытянутых руках, уже одетого в необыкновенную униформу или в скафандр, или радостно размахивающего проездным документом до Африки. Но он был тем же обнажённым красавцем, лишь удерживал в пальцах несколько браслетов, и был обут в лёгкие сандалии. Франсуа недоумённо глянул, раскрыв рот чтобы что-то сказать, но проскользнул в здание.
- Нгаалибоо, что это? - мы сорвались со своих мест и окружили его.
- Вот это надо надеть на руки, - поднял тот над головой браслеты поменьше и потряс ими, затем показал нам два браслета побольше, - А это — на ноги.
- И всё?
- И всё.
Вышел Франсуа в сандалиях, сосредоточенно натягивая себе наручи. Вошёл со сжатыми губами Ахмадуллин.
Я заметил, что разочарование от формы очень скоро сменилось у мальчиков томлением, и понял, что они все так же созерцательны и мечтательны, как и я. Мы все, похоже, принялись представлять себе, что это будет, если мы так и останемся без одежды. Такая открытость и страшила, и осторожно и нежно трогала нашу общую склонность к поиску чего бы то ни было унижающего нас.
Йоханн Шмидт вышел на крыльцо на руках, качая полусогнутыми ногами в воздухе для равновесия. Его новенькие подошвы ярко мелькали. В зубах он сжимал свои браслеты, и оттого получился зверский оскал. Мы рассмеялись. Он выглядел довольным, когда прыгнул на ноги и встал, махнув писькой.
Я стоял у дверей последним и в одно прекрасное мгновение вдруг оказался в перекрестии взглядов остальных мальчиков, обутых и одетых в браслеты. Я был единственный не в форме! Удивительно, что форма состояла, в сущности, из ничего, меньше, чем из фиговых листов, однако на облачённых в неё она уже наложила власть быть заодно, придала гордость её носить и внушила презрение к её неимеющим. Конечно, разумом мальчики вполне признавали, что я просто стою в очереди на переодевание, но их сердца излучали любовное недовольство тем, что я всё ещё отличаюсь от них, хотя я уже связан с ними круговой порукой подчинения. Мне показалось, что крыльцо стало раскалённым и жжёт мои пятки. Я опустил глаза, боясь смотреть в отряд, и ждал в величайшем нетерпении выхода Ван Хуя. Ван Хуй появился, и я его едва не толкнул, когда ринулся внутрь склада, как ошпаренный, слыша дружный смех.
Юг, озабоченно осмотрев мои запястья, вынул из настенного ящика два браслета; это были наручи, но он сказал, что с моими размерами они подойдут мне на ноги.
- Надевай их пока, а я подберу тебе для рук что-то подходящее.
С бьющимся сердцем я продел ноги в браслеты. Они застёгивались очень удобно. Я погладил украдкой железные кольца, которые были приделаны к ним. Если я разношу эти поножи, кольца, может быть, расшатаются и станут красиво звенеть при ходьбе. От этой мысли у меня сладко заныло в паху, а писька стала предательски набухать. Я срочно занялся сандалиями. Они выглядели совершенно как эллинские с картинок в учебнике по истории древнего мира. Но если это кожа, то на этом спутнике должны водиться коровы или из чего там ещё их шьют. Я завязал шнурки, убедился, что вполне успокоился, и встал. Юг всё ещё расхаживал между ящиков. Вдруг он махнул рукой.
- Что ты будешь делать! Нет твоего размера. Придётся дать тебе металл. Под мою ответственность. Если спросят тебя господа, так и доложишь, мол, господин Юг распорядился... Видали!.. - хмыкнул он.
Металлические наручи надевались совсем по-другому, они раскладывались и потом обнимали руку, скрепляясь шпилькой. Были отшлифованы и блестели. Кольца на них как раз-таки мелодично зазвенели. Я обрадовался, будто пятёрку получил ни за что.
- Золотые! - восхищённо-ободряюще воскликнули мальчики, когда я присоединился к ним.
Я не почувствовал никакой зависти, наоборот, они радовались гораздо больше меня, гладили мои ладони, растягивали мне руки, - каждый хотел рассмотреть. Мне было неловко оказаться в центре внимания, и я с облегчением выдохнул, когда вышел Юг и подошли остальные трое командиров, и мы вновь построились.
- Рабы! - крикнул Север.
Мы гордо подтянулись; у меня по коже пробежали мурашки. Север оглядел нас и продолжил:
- За нарушение дисциплины весь отряд подвергается наказанию. Предварительно наказанным наказание засчитывается, как выдержанное. Надеюсь, впредь подобных случаев в нашем отряде не будет. Очень на вас надеюсь, мальчики.
Мы замерли от восторга. Невозможно было терпеть в себе эту бурю чувств: наказание и страшило, и обижало своей несправедливостью, и сулило испытать неведомую тайну тела, и раззадоривало возможностью посоревноваться в выдержке на виду у мальчиков и командиров. Мы вдруг заорали вразнобой во весь голос, от души; кричали и слушали крик рядом стоящих, как галчата в гнезде, требующие от родителей внимания и корма. Потом мы отвергли галчат и, приловчившись, стройно объединили свой крик:
-Ура!
Командиры порозовели и как бы замешкались. Похоже, они впервые столкнулись с таким отрядом, как наш. При этом они оказались в глупой ситуации: ведь мы и так уже наказаны, во всяком случае, приговорены к наказанию, и если мы сейчас нарушили какие-то их местные галактические правила, то нельзя же нас приговорить второй раз! Но и как мы могли что-то нарушить своей радостью? своей благодарностью?
Но это их замешательство лишь сделало явной нашу любовь к ним. Если раньше я был влюблён в командиров за счёт их молодцеватой выправки и безупречной формы, подчёркивающей их стройность и моложавость, то теперь я увидел их человечность, их сущность. Этого мгновенного обнажения их души мне лично оказалось достаточно для полной и безусловной любви к ним и доверия. Мы и не помышляли как-то напоминать командирам об их минутной слабости, наоборот, мы почитали эту слабость неизменно командирской и даже и не желали повторения её в их лицах, будучи благодарными им за то, что всю слабость и подчинённость и наготу они предоставили нам и только нам.
Из строя вызвали первую четвёрку, и я был поражён мастерству наших командиров. Оказывается, они с собой носят специальные жгуты. Они их ловко отстегнули от пояса, обернули вокруг стволов четырёх деревьев, а концы туго защёлкнули на кольцах, которые были приделаны к нашим наручам и поножам. Один жгут, обмотанный сверху, удерживал руки, а жгут внизу удерживал ноги, так что четверо мальчиков предстали перед нами прямо-таки обнявшими деревья. Наши двое багровых первопроходцев могли теперь позавидовать своим последователям за довольно беспомощное состояние во время порки.
Плети засвистели, мальчики заплакали. Мы затаив дыхание следили за церемонией, сопереживая и волнуясь, ведь сегодня каждый из нас пройдёт через это первое испытание, и сколько их ещё нам предстоит?
Отвязанные повалились на колени и поцеловали руки наставникам, которые, отпустив их, вызвали очередных четверых к доске отвечать урок. Ван Хуй глубоко вздохнул и незаметно схватил меня за руку. Я понял, что он переживает то же, что и я, когда я оставался давеча один непричастный к отрядному опыту. Теперь мы двое были последними, кто не приобщился к наказанию. Я волновался не меньше его и потому тихо пожал ему руку. Вместе нам стало уже не так страшно. Возможно, шедшие перед нами на наказание четвёрки так же держались за руки, но тайно, чтобы не нарушить возможные запреты.
Вызвали нас, мы разжали руки и быстро подошли к деревьям. Я отчего-то очень хотел попасть к Югу, но не знал, можно ли вообще выбирать себе истязателя, и потому рассудком шагал как бы решительно в середину, но сердцем нестройно сбивался к крайнему дереву, боясь даже посмотреть в сторону Юга. Ван Хуй, наверное, почувствовал моё состояние, он ускорил шаг и резко толкнул меня бедром, внезапно поворачивая передо мной, так что я поневоле оказался перед Югом.
Можно ли описать чувства мальчика, стоящего в полной беззащитности один на один перед своим учителем в ожидании неотвратимого наказания!
Мучитель мой окинул меня взглядом с головы до пят и, изящно нагнувшись, размотал жгуты на один виток.
- Подходим, не стесняемся, - произнёс он, настраивая своё рабочее место, ничем не напоминая предыдущую беседу на складе. 
Я с расставленными руками приблизился к дереву. В это мгновение Юг, поправлявший жгуты, развернулся, и я золотыми руками с размаху обнял его вместо дерева. Юг кашлянул, я испуганно отпрянул, моя ладонь скользнула вдоль его твёрдого паха, пальцы непроизвольно сжали его хуй сквозь материю, а браслет стукнул его по яйцам, и я опустил разгоревшееся лицо, не зная, что мне делать, ведь отойти я не мог, потому что как раз и должен был подойти.
Юг закатил глаза и на выдохе хрипло прошептал:
- Малыш, не так споро!
- Извините, господин Юг, - ответил я с дрожью, глядя себе под ноги.
- Ничего страшного, занимайте положение, - серьёзно заметил мне Восток, оставшийся свободным.
Запад осторожно защёлкивал Ван Хуя, спрашивая его, не туго ли. Я притиснулся к стволу, и Юг пристегнул мне руки и ноги. Кора царапала мне живот и письку, и я отстранился от ствола, насколько мог, выпятив ягодицы. Положение, которое мне было известно по моим играм и с друзьями, и в одиночестве, показалось мне странным - ведь во дворе я не мог быть совсем голым, а наедине я всегда имел возможность развязаться. Теперь же я, будучи нагим, самостоятельно освободиться не мог. Я оказался во власти совершенно определённого человека, который был и сильнее, и старше, и прилично одет, в отличие от меня. От этой мысли моя писька напряглась не на шутку, и я был рад, что стою к отряду задом.
Ветерок обдувал меня, пахло хвоей. Я ожидал мучительного прикосновения, над которым я был теперь не властен. Мгновения длились, и я в обострённом внимании вдруг придумал, с чем сравнить наше наказание. Обездвиженные, мы застыли подобно статуям в дворцовом саду.
Плеть свистнула в воздухе, и я ойкнул от неожиданности. Боль оказалась перцово-резкой, но в целом похожей на привычную мне скакалку. И я вытерпел бы её, если бы не отряд. Теперь я понял, что значит открывать свою любовь к унижениям перед такими же, как ты. Ван Хуя пороли совсем рядом, я будто смотрел на себя в зеркало. Я переживал все его мучения, чувствовал тот же позор, что и он, слышал тот же птичий свист плётки и вздрагивал при каждом ударе по его ягодицам. Заметив, что он терпит боль, но его терпение уже близко к концу, я простонал вместо него, набрал воздуха в лёгкие и смело заплакал, чтобы ободрить его. Тем более что мне и самому уже стало так горячо и больно, что я отвёл душу в рыданиях. Губы Ван Хуя зашевелились, по его щекам покатились первые слёзы. У меня при нестерпимой мысли о том, что я нахожусь у всех на виду, в паху стали расходиться сладкие волны. Обычно я гасил их, когда хлестал себя по ягодицам прыгалкой, - прерывался и отдыхал, боясь окунуться в них полностью. Теперь же перерыв сделать не представлялось возможным, я смирился и поплыл по течению. Моя кожа на ягодицах и на спине будто прозрела и следила за десятками глаз, направленных на меня. Сладостное ощущение несмываемого позора ласкало меня, убаюкивало, убеждало в том, что позор — это не предел. Кажется, я стал понимать истовое поведение наших первенцев, потому что душа моя требовала от меня оказать благодарность тому, кто помог мне преодолеть повседневный плен моего тела. Чувства мои углубились, оставив кожу на усмотрение плети, а внутри меня поднимался сладко-радужный прилив, который не мог быть вызван луной ввиду её отсутствия, поскольку мы сами находились на местной луне и сами мы были луна. А-а-а!..
Обычно про блаженство говорят: «я надрочился и улетел на луну»; или: «после пыток мне было сладко, как на луне»; или «меня пороли-пороли, пока я не очутился на луне». Когда на Земле я играл в свои телесные игры и кончал, я чувствовал сладкое опустошение, обусловленный им полёт и даже улёт, я парил, как в небе. Однако теперь, когда я кончил среди волн наслаждения, я не мог точно указать местопребывание моего удовлетворения. В принципе, я должен был бы сейчас, наоборот, улететь чувствами на Землю. Если бы я побольше соскучился по дому, так бы оно, наверное, и было, но сейчас я не был уверен. Время и пространство словно соединились, география догнала наконец астрономию, а юг стал севером, и настенный календарь у нас на кухне вместо чисел стал показывать тройки, запряжённые в разноцветные сани, запорошенные снегом; весело и нежно звеня бубенцами, они отрывались от календаря и летели вскачь по синему небу, рисуя радостную мелодию.
- Разметелев! Разметелев! - услышал я и открыл глаза.
Вместо нашей квартиры я вновь увидел громадные планеты на небосводе. Я вздохнул. Надо мной возвышались в ряд письки и их мальчики, Юг стоял на коленях и тёр мне виски чем-то прохладным и очень ароматным. Отрядные командиры стояли рядом и негромко совещались, и враз замолчали. Я приподнялся на локте, звякнув освобождёнными кольцами. Попа была восхитительно-горячей, было томительно-больно на ней лежать. «Это ведь мне надо на коленях!», подумал я и поцеловал Югу руку.
- Отряд, всё в порядке! - воскликнул Север и добавил негромко, - Господин Юг! Опросите мальчика. - затем Север вновь повернулся к строю, - Отряд! За доблестное поведение в ходе наказания объявляю сегодня праздничный завтрак! Выдвигаемся в столовую!
Запад громко объяснял, как из строя делать походный строй. Если я правильно понял, это то же самое по росту, только не по одному, а по двое. Как в детском саду парами. Я обрадовался, что, скорее всего, окажусь в паре с Ван Хуем, и мы будем, держась за руки, шагать по неведомым дорожкам этой планеты.
- Как Вы себя чувствуете, Разметелев? - говорил Юг, удерживая меня, чтобы я не вскочил, отчего мои раскалённые ягодицы сладко ныли, твёрдо прижатые к камням. - Голова не кружится? Маршировать сможете?
Я, пойманный его уверенным взглядом, покорно отвечал, что мне знакомы такие состояния или близкие к таким, что они вызываются болью преимущественно от порки и что они мне дают удовольствие и расслабление от трудностей земной жизни, и что я уже пришёл в себя и готов подчиняться командованию. Юг встал, я тоже поднялся и подбежал к строю, где и правда оставалось место рядом с Ван Хуем, чьи заплаканные глаза заискрились.
После того как я так глубоко кончил, я чувствовал родство с окружающими, мне было не в пример легко общаться с людьми и я не был столь скован, как в обычной жизни. Я радостно шагал с Ван Хуем, уперевшись взглядом в два смоляных затылка. Это были Йоханан Хананья и Педрилло Санчес. Их лопатки равномерно двигались, я скользнул взглядом по их спинам, чтобы убедиться, что обрезание, которому подвергся только что наш отряд, на месте. Тёмно-красный знак был на заднем месте. Я подумал, что сейчас, наверное, каждая пара мальчиков ревниво проверяет впереди идущих, точно ли они отмечены красным, точно ли они свои, - и одновременно с гордым замиранием сердца предоставляет свои собственные знаки на обозрение тем, кто шагает позади.        
Мне казалось, что к запаху хвои примешивается какой-то аромат. Будто отряд нёс цветочные гирлянды, и терпкое цветение разливалось в воздухе. Впрочем, у меня часто случается изменение обоняния, и вполне возможно, что мальчики просто вспотели во время ритуала.
Наша процессия подошла к столовой. Это было здание из розового камня, с плоской крышей и широкими окнами; над крыльцом светился красный значок. Так и на Земле строят столовые.
- Стой, раз-два! - скомандовал Запад.
Остальные командиры прошли внутрь. Запад быстро объяснил нам новые команды.
- Отряд, слева по одному в столовую бегом... - Запад замолчал и строго посмотрел на Нгаалибоо, который не выдержал напряжённой паузы и качнулся всем телом вперёд, подпрыгнул на одной ноге, чтобы удержать равновесие. Наверное, минута земная прошла в чутком ожидании. Из-за хвойных ветвей слышались звуки птиц, как сказали бы мы на Земле. Не могут же так распевать белки или сами деревья? «Хорошо мне так вот рассуждать», подумал я, «а каково первым ждать? Бедняга Нгаалибоо.» Запад раскрыл рот и крикнул наконец, - … марш!
Чёрное стройное тело блеснуло на солнце и исчезло за дверью. За ним в движение пришла белая спина, затем ещё и ещё. Все мальчики бежали изо всех сил, и я тоже готовился промчаться мимо Запада так, чтобы он мою письку не успел даже разглядеть.
Вбежав в здание, я почувствовал прохладу и уют кормления. Всюду стояли длинные столы, они пустовали, и лишь возле одного из них столпились все наши. Мне стало ужасно неловко, что ждут теперь одного меня, будто я главный, и я стремительно проскользнул к углу стола и замер.
- Вольно, садись!
Мы резко сели, забывшись, на твёрдые скамейки и тотчас же подскочили от боли в ягодицах. Раздался смех, это смеялись не командиры, а мы сами над самими собой и над своими страхами на незнакомом небесном теле.
Второй раз уже у наших командиров мелькнула в глазах растерянность. Наш отряд, должно быть, удивлял их своей необычностью. Возможно, до нас им поручали мальчиков не с Земли. Север, перед тем как сесть на скамью во главе стола, рядом с командирами, произнёс уверенным тоном:
- Приступить к обработке рук!
Тотчас же к столу подбежала целая стайка белых зверьков, похожих на кроликов, очень прыгучих. Они запрыгивали всем на колени и тёрлись, и заигрывали с нами. Командиры, храня на лицах серьёзное выражение, гладили довольно урчащих зверей. Я погладил своего кролика, и мои ладони увлажнились. Я поднёс руку к лицу и почувствовал запах полыни. Эта полынная роса мгновенно испарялась. Я запустил пальцы в белый мех и осторожно чесал зверьку за его продолговатыми ушами. Его глаза сузились, он замурлыкал. Мои ладони стали совсем мокрыми; я бережно ссадил кролика на пол.
- К раздаче пищи приступить!
Видимо, я пропустил объяснения по очередной церемонии, пока стоял перед дверью, потому что индеец Брендан Локхарт и испанец Педрилло Санчес придвинули к себе, на разных концах стола, кастрюли и половниками стали разливать какую-то ароматную кашу в тарелки, подаваемые им мальчиками со своих мест. Затем Брендан и Педрилло налили себе, а затем, с напускным безразличием, за которым рдела буря разнообразных чувств, они наполнили тарелки командирам. Те чинно взяли ложки, и Восток провозгласил:
- К приёму пищи приступить!
Я окунул ложку в густую кашу. Конечно, мне хотелось бы описать этот вкус как истинно неземной или там как кориандровое семя в манне, но каша была явно из каких-то злаковых растений, и потому мой язык не нашёл в ней чего-то принципиально нового. К тому же я и проголодался за это утро, исполненное стольких событий. Я сноровисто выводил ложкой спираль по стенкам металлической тарелки, спускаясь постепенно от тёплых слоёв к горячим. Наши раздатчики важничали, передавая следующее праздничное блюдо — яйца, очевидно, варёные. Яйца были крупнее наших земных куриных и пестрели зелёным узором, будто окрашенные на Пасху. Сидевший справа от меня кудрявый мальчик с тонко очерченным лицом, Марио, подмигнул мне и поднял яйцо вверх. Я, облокотившись, крепко удерживал выданное мне яйцо в пальцах. Он ловко ударил, но разбился сам.
- Давай ещё, - сказал я, подставив ему другое яйцо.
Он его разбил, после чего к нему полез биться Шмидт, а меня разбил серьёзный Ахмадуллин. Звон яиц наполнил зал столовой. Командиры сосредоточенно били яйца об стол.
В яйце, как и положено, оказался и желток, и белок, и у белка вкуса не было вовсе, как и полагается яйцу. 
Компот в этой галактике пьют из тонкостенных металлических кружек. Я отпил и подумал, что своей пряностью это немного похоже на тархун, хотя в лиловой жидкости плавали какие-то синие абрикосы. Мы быстро выпили и, запрокинув кружки, вытряхивали себе в рот синие плоды. Они вязали. Мы не знали, чем теперь заняться: командиры пили маленьким глотками и беседовали, глядя друг другу в глаза. Внезапно Ахмадуллин ударил меня по руке и, заливаясь хохотом, еле выговорил, указывая пальцем куда-то вверх:
- Смотри какой!..
Я посмотрел: там были светильники, несколько своеобразные, но всё же квадратные. Ахмадуллин всё смеялся. Я недоумённо спросил:
- Дамир, что?
Но он не ответил. У него были пьяные глаза. Мальчики стали в разных концах стола смеяться, они тоже показывали друг другу на разные предметы и заливались хохотом, откидываясь на скамейках назад. «Похоже, это алкоголь у них тут такой», решил я. Мне только было непонятно, почему я не смеюсь вместе со всеми. Наверное, я кончил так сильно, что мои нервы всё ещё невосприимчивы к внешним раздражителям. Пьяное веселье мальчиков кончилось довольно быстро, и мы увидели, что командиры всё ещё тянут маленькими глотками напиток. Видимо, нам придётся брать с них пример во всём, что касается местных обычаев, особенно праздничных.
Командиры встали; они широко улыбались, но вели себя естественно.
- Отряд, выходи строиться!
Под небом, заполненным до отказа планетами и облаками, мы стояли смирно в ряд, воспринимая всей своей кожей зной.
Самолёт местной модели с красным символом доставил на площадь ящик. Командиры открыли его, в нём что-то темнело и сверкало на солнце.
Господин Север кратко объяснил нам, что мы сейчас выступаем из лагеря, он велел нам приготовиться к разнообразным упражнениям и ободрил нас, сказав, что командиры будут всегда рядом и всегда помогут. Затем господин Восток вызывал мальчиков из строя одного за другим для надевания ошейника. Необходимо было встать на колени перед командиром, склонив голову, а он, отведя мольчишеские локоны, обнимал каждую шею чёрным ремешком и застёгивал на ключ. Подумать только, на наших телах всё прибавлялось и прибавлялось разных застёжек, но всё это ничуть не уменьшало нашей наготы; даже наоборот, все эти ремешки лишь красиво подчёркивали все наши сокровенные изгибы и отростки, лишь привлекали внимание к нам, как если бы мы были девушки и нарочно соблазняли окружающих надетыми на себя браслетами.           
Когда я завершил ритуал, встав в строй в новеньком ошейнике, у меня на глаза навернулись слёзы от всей этой жестокости. Я воображал, как нас поведут через местные селения, и никто из нас не сможет прикрыть себе ни попку, ни письку. И люди будут смотреть на нас голых, издевательски украшенных браслетами, не имеющих права эти строгие украшения снять и оказаться просто нагими. Своей наготой мы вызвали бы в обывателях жалость и сочувствие, но навязанные нам украшения станут, скорее всего, поводом презирать нас как неких расчётливых распутниц, позаботившихся о том, как привлечь к себе внимание.
Запад между тем скомандовал нам отвести руки назад, зашёл за наш строй сзади и соединил каждому из нас кольца на наручах чем-то вроде запирающегося карабина. В таком положении мы невольно трогали свои ягодицы пальцами, проверяя, прошёл ли жар, и нащупывали вспухшие рубцы с тайной гордостью.
- Мальчики! - вскрикнул Север с волнением в голосе, - Мы выступаем! Всё то, что ваши сверстники только воображают себе в мечтах, не смея этими мечтами поделиться даже с самыми близкими друзьями, вам предстоит воплотить в жизнь и пройти усовершенствование на том пути, который каждый из вас тайно избрал некогда, а ныне соединит свои усилия воедино со всем отрядом. Какие бы трудности вас ни ожидали на вашем пути, помните, что вы не одни, что вы скованы в единый отряд, который, усовершенствовавшись, должен будет победить в битве.
Запад достал из ящика цепь. Она мелодично звенела в его руках, когда он присоединял её к ошейнику Франсуа. Мальчик решил было не шелохнуться, чтобы не вызвать движение цепи, повисшей отвесно между его грудей, поверх пупка, и сравнявшись выступающей длиной с его писькой, но не смог не дышать вовсе, и потому каждый его вдох вызывал тихий красивый звон. Следующую цепь Запад замкнул на ошейник Ахмадуллина.
Наконец каждый из нас был украшен сверкающей цепью из светлого металла, которая оттягивала наши ошейники, доставала до наших писек и сладостно звенела. Мы боялись посмотреть на Нгаалибоо, строя догадки, отчего ему не досталось цепи. Но тут Запад скомандовал нам повернуться направо и быстро соединил каждому мальчику болтающийся звонкий конец его цепи с наручами каждого впереди стоящего, так что мы оказались скованы одной цепью. Мой отрезок цепи соединял теперь мой ошейник с руками Ван Хуя. У Нгаалибоо оказался незацеплен ошейник, а у меня — мои наручные браслеты.
- Шагом марш!
Ахнув, мы двинулись, весело звеня, осторожно нащупывая сандалиями дорогу. Я почему-то вспомнил мамино «Встань в очередь!». Она так приказывала мне, когда мы с нею входили в магазин. Мама шла к витринам заказывать колбасу и масло, а я должен был стоять в очереди в кассу, чтобы мама потом могла не ждать, а сразу называть кассирше свои колбасные числа. Но обычно мама запаздывала, и я неожиданно оказывался перед кассой, и кассирша на виду у всей очереди, которую я возглавил, подобно лжедмитрию, не по праву, не по делу, говорила: «Чего тебе, мальчик?» Это было ужасающим позором, и я мямлил в ответ, краснел и сбегал, махнув рукой. Поэтому я предпочитал в очередь не вставать, а увязаться с мамой в продуктовые отделы. Если же она меня отсылала, я вставал за колонной и следил за ней, и когда она заканчивала свой обход, я присоединялся к очереди с лёгким сердцем. Мама подходила и восклицала: «Что ты будешь делать! Как очередь медленно движется сегодня!»
Наш скованный цепью отряд медленно двигался по дороге, с одной стороны которой был сад, но кустарниковый, а с другой стороны блестело озеро. Командиры шагали по сторонам. Дорожное покрытие напоминало древесину, но очень пластичную, которая плавно огибала холмы и овраги, поросшие разнообразной травой. У дороги отсутствовали обочины и насыпи, мне казалось, что здесь просто разворачивают какой-то волшебный рулон и расстилают его там, где требуется пройти. А как же они тут ездят? Летают, может быть.
«Почему Север упомянул о победе в битве?», размышлял я, приловчившись идти в ногу с Ван Хуем, «Ведь у нас нет оружия и мы не сражаемся, а только унижаемся, как рабы. Как же мы будем побеждать?» Мне пришёл на память один из плакатов, которые у нас повсюду висят в общественных местах. На нём изображена сияющая рабочая столовая, и стоит девушка в красной косынке и белом фартуке. Сверху написано: «Работница, борись за чистоту столовой!» Может быть, и Север имел в виду борьбу идеальную, за дисциплину там, или за какое-нибудь местное переходящее знамя, которое вручают лучшему отряду. Как знать, вдруг нам ещё и за чистоту столовой придётся сразиться. Так я думал, старательно следя, чтобы не сбиться с ноги, внося в общую мелодию переливающегося звона и свои звенящие звенья. Теперь мне казалось, мы стали похожи на танцовщиц, которые танцуют танец живота; или на танцовщиков бача-бази.
За цветущими кустами показалась статуя. Это были две отроческие фигуры, и я думаю, что каждому рабу, выходящему из лагеря этой дорогой, они должны были показаться как двое отставших от отряда. Статуи были расположены на очень низком постаменте и они имели все необходимые цвета, то есть телесный, а также у того, что стоял на коленях с руками сзади, сверкала вполне естественно цепь. Другой стоял во весь рост совершенно по-эллинистически, то есть без цепей и с маленькой писькой, как у нас. Писька коленопреклонённого была направлена вверх и напряжена до того что открывалась тёмнокрасная головка. Почему же я понял, что это статуи? Их головы были сделаны из золота. То есть золотой бюст имел телесное продолжение. Ни сочетание материалов, ни расположение фигур не открывало мне ничего. Весь отряд прошествовал мимо памятника с повёрнутой головой. Командиры молчали.
Потянулись колосящиеся поля. Изредка над нами пролетали в разных направлениях самолётики с подвешенными к ним ящиками и мигали красным значком. Мы шли посреди холмов и оврагов, заросших травой, когда один из наших вдруг громко воскликнул:
- Господин Запад, позвольте обратиться!
- Обращайтесь, значит, - Запад догнал мальчика и пошёл с ним рядом.
- Вы говорили нам о сражениях, в которых мы должны участвовать. - это был Шмидт. - Я бы хотел победить желания плоти, но не знаю точно, каким оружием мне сражаться.
- Учение о плоти, мальчики, будет у вас на втором курсе, - вмешался Восток. Запад кивнул.
Наступила тишина, но Шмидт наэлектризовал всю цепь. Через некоторое время к Северу обратился Смит.
- Что прикажете делать, если учения о плоти ещё нет, а желания плоти уже есть?
- Терпеть, - пожал плечами Север.
Вновь тишину нарушала лишь цепь и наши шаги. Однако цепь, казалось, искрилась от невысказанных желаний. Я вдруг осознал, чем наше сообщество отличается от обычных земных обществ: наш отряд состоял исключительно из рабов, тогда как ранее мы составляли всего лишь меньшинства среди множества обычных людей, и если мы по своей рабской натуре не смели высказывать те или иные желания, всегда находился нормальный смельчак, который свободно заявлял во всеуслышание важные вещи. Теперь же смелые и свободные люди остались далеко, бросив нас на произвол судьбы у господ, и мы вынуждены будем научиться тому, что обычные люди изучили уже давным-давно. «Так вот что это за битвы!», осенило меня.
Я стал вспоминать о своих собственных желаниях и мне ничего не приходило на ум. Когда мне хотелось поесть, и я шёл в школьный буфет, меня удивляли желания других школьников, которые они громко и весело высказывали продавщице тёте Любе. Я слушал про песочные кольца с арахисом, ромовые бабы, корзиночки и картошку, и краснел за исповедующихся у витрины. Мне казалось, что с желаниями нельзя так бесцеремонно и во всеуслышание. Впрочем, чем ближе подходила моя очередь к тёте Любе, тем больше я волновался. Неужели теперь выскажусь на всю школу и я? И все будут меня слушать. Да достойно ли моё желание произнесения вслух? Достаточно ли оно прилично? Да не ошибся ли я в своих чувствах, действительно ли я голоден? Не ошибся ли я желанием? буфетом? школой? страной? планетой? И я трусливо сбегал из очереди, бормоча окружающим: «да мне в совет пионерской дружины надо».
В детском саду было ещё страшнее. После обеда там устраивали сон-час. Мы ложились в постели, а воспитательница садилась за стол и весь час следила, чтобы никто не баловался, не вставал и не бегал. «Руки замочком и под щёчку!» Я послушно закрывал  глаза, но через некоторое время у меня возникало неясное желание плоти. Я его пытался умертвить в том же безапелляционном тоне, в котором воспитательницы оглашали нам свои запреты. Почему-то эта методика не срабатывала, желание становилось более отчётливым, сосредотачивалось точно в письке и начинало мне угрожать. «Но ведь нельзя же вставать», увещевал я желание, «нам запретили.» Желание не слушалось, не подчинялось и не щадило моей репутации. Я позорно проигрывал эти битвы, писая на простыню.
Я вздрогнул, зябко повёл плечами, мои браслеты стукнулись друг о друга. «Почему я вспомнил именно про это?» Только не это, только не сейчас! Я понял, что хочу именно пописать. Именно в такой момент, когда у меня заняты руки и я связан общим делом с уважаемыми людьми! Я испуганно метался мыслями внутри своей горячей головы. Что делать? Рвануться, разорвать цепь? Незаметно поссать прямо на ходу? Устроить спартаковское восстание, сокрушить тиранов, построить социализм на этой Кассиопее?
Солнце припекало в голубом небе с двумя планетами, Краминохмой и Бальдиндигмой. А на самом спутнике, на Риберагле, мальчики шли цепью и страдали.
- Господин Юг! - неожиданно для себя истерически вскрикнул я. - Разрешите обратиться!
- Обращайтесь, - сказал Юг, размеренно двигая руками и ногами.
- Желание-то... - в ужасном стыде мямлил я, - Плоти-то...
Юг внимательно слушал. Вдруг Ахмадуллин громко произнёс:
- Господин Юг, можно выйти?
- Разумеется можно, - ответил Юг. - Кто-нибудь ещё хочет?
- Да! - завопили мы все в один голос в честь спасения и победы.
Север приказал Нгаалибоо свернуть с дороги. Мы пошли по низкорослой траве. Командиры завели нас к узкой рытвине, которая, по-видимому, являясь началом оврага, поодаль расширялась и на горизонте темнела глубиной между холмов.
Цепь упруго звякнула. Нас остановили прямо над оврагом, так что борозда оказалась между наших ног. Затем Север объяснил нам, что мы должны действовать одновременно, чтобы цепь не натянулась в одном месте и не сбила кого-нибудь.
- Присаживайтесь, - дружелюбно пригласил нас он.
По команде мы стали медленно снижаться, следя за равномерным натяжением цепи, пока растения не упёрлись нам в побледневшие ягодицы. Из оврага тянуло освежающей растительной сыростью. Запах наподобие полынного приносило ветерком. Разгорячённые от марша, мы наслаждались покоем. Незнакомый пейзаж не так страшил, когда его надёжно прикрывала спина товарища по оружию, одержавшего первую победу.
- Чего же вы ждёте, отряд! - удивился Север. - Где ваш золотой дождь?
Мы расхохотались. Струи туго ударили в землю, на которой было более одежды, чем на нас. Ручей заструился по долине, исчезая вдали, унося с собой наши страхи.
Подниматься с корточек со скованными руками оказалось нелёгким делом. Каждый мальчик следил за другими с предупредительностью и ревностью, ровно поднимая свою цепь, роняя золотые капли с письки на фиолетовые цветы.
- Бегом марш! - неожиданно скомандовал Восток.
Мы понеслись строем, как верная стая перелётных птиц, с нашими развёрнутыми для полёта плечами и отведёнными назад крыльями. Ещё мгновение, казалось, и мы наберём разбег и оторвёмся от земли.
Я подумал, что так будет, наверное, не совсем точно описывать всё происходящее в другой галактике. Мы сами не местные. Наши понятия о земле связаны совсем с другой Землёй, с другой галактикой, с Млечным путём нашим далёким вожделенным, где текут мёд и молоко.
Поначалу бежать было приятно, затем я начал уставать. Я заметил, что моя цепь натянулась и просто-таки тащит меня за собой. Руки Ван Хуя отогнулись далеко назад и тянули меня  за собой. Вероятно, так было и с некоторыми другими мальчиками, так что мы все согнулись, оттого что ошейники тянули нас. Нгаалибоо замедлил движение, не в силах вытягивать отстающую упряжку.
Командиры бежали рядом и впереди. Восток вдруг на бегу достал плеть и хлопнул кого-то впереди, кто, видимо, отставал так же, как и я. Затем он, присмотревшись, хлестал других отстающих. Я испуганно сосредоточился и ускорился, но страх оказался не столь надёжным подспорьем, и я вновь стал отставать. Восток неумолимо приближался ко мне с плёткой наголо. Я зажмурился, и тотчас же меня обожгло строгое прикосновение наказывающего орудия. «Вот так! Вот так!.. Так мне и надо», шептал я запёкшимися губами после каждого удара по моим ягодицам. Боль вернула мне силы, и я подтянулся и побежал вровень со всеми. Кроме того, от боли поднялась моя обычная волна сладости, и я оцепенел, отстранился от бега, взлетел и вправду, как птица, над сладко изнемогающим телом, парил свободно в свободной стае над ароматными цветущими степями Риберагля.
Отряд уже остановили и расковали на берегу неширокой реки, а я всё ещё мерцал переливами своих примиряющих волн, тогда как у наших ног река нежно плескала прозрачной водой в наносной песок.
Север объявил водный перерыв и назвал его продолжительность: четверть времени. Видимо, на Риберагле это что-то значило и как-то соотносилось с делением местных суток, но сколько это было в земных минутах, понять не представлялось возможным. По этой причине мы осторожничали, не садились на песок, а ходили, заложив руки за спину, хотя наручи у нас теперь не соединялись посредством колечка. Я словно привык к этому положению рук, как будто оно непостижимым образом защищало меня от наготы. Вышагивая журавлиным шагом, мальчики разглядывали траву и цветы поодаль от севших в кружок командиров. Внезапно раздался голос рыжеволосого Хананьи:
- Можно зайти в воду?
Мы замерли, не смея поднять глаз.
- Можно, - провозгласил Восток. - Только следите друг за другом, если будете нырять в водопад.
- Ура! - вскричали мы, отплясывая с воздетыми руками вокруг Йоханана.
Мальчики развязали сандалии и бросились в воду. Купание показалось нам гораздо слаще обычного, не только потому, что мы совсем недавно прибыли из зимы, но и из-за риберагльских запретов, которые могли бы распространяться и на речку, но были отменены командирским словом. Какой раб не проникся бы нашими чувствованиями и какой далёкий от рабства человек разделил бы наш восторг!
Водопад, не сразу замеченный нами, представлял собой не слишком высокий речной перекат наподобие днепровских порогов, с которого вода била вниз плавной волной, собирая пену в неширокой промоине, брызгаясь сверкающими на солнце каплями.
- Будем нырять разве? - сказал Педрилло, плеща руками. - После утренней пьянки?
Раздался общий хохот.  Каждый из нас не вполне представлял себе, какую взять ноту для общения, оказавшись за границей своей страны, но при этом не прибыв ни в какую точку на земном шаре. Чужая галактика прямо-таки вынуждала нас быть заодно, кроме того, у всех нас была общая склонность к рабству. Мы инстинктивно приняли шуточный стиль за основу наших отношений, потому что были слишком молоды для того, чтобы грустить.
- Нет, мальчики, серьёзно, - Джон Смит поднял из воды руку, - У меня это первый раз, что я так напился. Поднимайте руки, кто ещё, я посчитаю.
Смеясь и отплёвываясь от пресной воды, мы вознесли наши наручи к небу.
- Давайте ещё посчитаем, кого сегодня в первый раз выпороли!
- А кто в первый раз писал на корточках!
- У кого впервые встала писька, когда нас посадили на цепь!
- Кто впервые расплакался на публике!
- Кто в первый раз купается голышом!
Мы плавали кругами у берега и выдумывали по очереди предложения, после чего, неудержимо смеясь, голосовали. Шерман сверкнул своим синим глазом, ступив на дно и высунувшись из реки по пояс:
- А кто впервые пойдёт нырять в водопад?
Мы смолкли; однако Ахмадуллин был тут как тут, он встал рядом с Алленом и тоже поглядел на нас синим глазом. Мы вновь закатились в хохоте.
Делать было нечего, мы неохотно поплелись по берегу вслед за ними, надеясь остаться наблюдателями. Вновь спустившись к воде выше по течению, я удивился, какой красивый уголок здесь скрывался: деревья, похожие на наши ивы, но с более широкими листьями, окружали берега. Каменистый порог, возвышавшийся кондитерскими слоями, не пускал реку, и вода, вымыв за порогом более мягкие породы, направлялась теперь по кратчайшему пути, громко поднимая тучу брызг, за которыми расстилался тихий залив, суживавшийся, продолжая русло, отпуская реку бежать далее по просторам маленького Риберагля. Здесь всюду блистали солнечные блики, добавлявшие местному покою веселье и радость. Конечно, здесь было лучше купаться. Восток знал, что говорил.
Ахмадуллин и Шерман забрались к самому порогу; оглушительные струи воды скрыли их. Они стояли  в галерее, образованной водопадом и стеной, отвесные ручьи время от времени обнажали их тела, и тогда мы видели, как они, что-то обсуждая друг другу на ухо, призывно машут нам руками.
- Нельзя их оставлять одних, - задумчиво проговорил Смит.
- Знаете что? - сказал Франсуа, - Я тоже пойду к водопаду, там красиво очень.
- Пойдём, правда. Кто пойдёт, надо наговориться побольше, потому что там уже говори — не говори, ничего не услышишь за грохотом.
Мы рассмеялись и скоро стояли все в таинственной галерее, смотря в природное окно, застеклённое водой. Теперь мы и сами, оглохнув, беспомощно улыбались друг другу и только размахивали руками. Тугой шум обступил нас. Я увидел, как Шерман прильнул к уху Смита, а с другого конца Ахмадуллин шевелил губами возле уха Ван Хуя. Затем Смит и Ван Хуй в свою очередь потянулись к ушам стоявших рядом с ними Локхарта и Марио. Наконец Хананья громко затараторил мне в ухо:
- Я, конечно, извиняюсь, но эти безумцы хотят нас увлечь с собой прямо в сердце моря. Мало нас порют наши четыре ветра, так теперь и от рабов покоя нет. Почему нельзя тихо-мирно совершить омовение!.. Надо взяться за руки покрепче, передали. Прыгать, как рукой махнут по бокам. Руки не отпускать ни при каких обстоятельствах, даже если этот сон закончится и мы проснёмся дома на Земле.
Мы стояли в ряд, держась за руки, приблизившись к самому водопаду. Я думал, что вряд ли впереди нас ожидают подводные камни: река наверняка нанесла в эту промоину горы песка. К тому же командиры показали достаточно заботы о нас, чтобы можно было подозревать их в головотяпстве или злом умысле. Вопрос стоит о доверии командирам, если уж откровенно. Я не успел подробнее развить эту мысль — Ахмадуллин с одной стороны, а Шерман с другой махнули руками и двинулись к воде, увлекая остальных мальчиков, держащихся друг за друга. Мы прыгнули, набирая воздух в лёгкие. По нашей живой цепи пробежала дрожь, которую сразу же смыла вода. Поначалу прыжок меня успокоил; мы нырнули и поплыли под водой вперёд, дрыгая ногами, ожидая, что проплывём глубоко под струями, где водопад уже кончается и сливается с рекой, и потом вынырнем уже в заливе. Однако мы были ещё не на той глубине, когда течение властно подхватило нас и стремительно понесло к водяной стене; мы вцепились друг в друга что было сил, сжимая зубы, чтобы не заорать от страха в воде.
Вдруг нас стало трясти и бросать в разные стороны и мы поняли, что находимся внутри водопада. Никаких возможностей мы не видели противопоставить свои маленькие мышцы этому белому бурлению, и потому не разжимали рук. Тут я вспомнил, о чём начал думать перед прыжком. Если мы, будучи рабами, находим удовольствие в законе и не помышляем о его нарушении, то ведь Восток только что на берегу и дал нам закон про ныряние в водопад. Значит, мы сейчас занимаемся тем, что исполняем закон Востока. У меня отлегло от сердца. Всё происходит правильно и идёт своим чередом. Они знают эти водопады как свои пять пальцев.
Водопад, увлекая нас с собой, доставил нас до дна промоины, где ударился о дно и рассыпался, утих, превратился в спокойное ровное течение, которое нежно, но быстро потянуло нас кверху, и вскоре мы выплыли посреди залива, у меня даже ещё оставался воздух, чтобы дышать, но я его вытолкнул, потому что маленькие голые рабы закричали «ура!», и мы восторженно кричали, болтая ногами, всё ещё не разрывая свою победную цепь, а из кустов вышли четыре наших командира и отдали нам честь.
Когда мы, вновь закованные и возбуждённые, шагали по степи, кудри наши, высыхая под местным солнцем, волнуемые местным ветром, теряли весь тот песок, которым наградил нас водопад. Мы шли, и каждый наш шаг словно создавал время в этом галактическом пространстве. Оторванные от родной двенадцатиричной Земли, мы сами стали циферблатом и сами сыпали песок, и сами отбрасывали тень времени на жаркие фиолетовые равнины Риберагля.
- Господин Север! - раздался впереди голос Ахмадуллина, - Разрешите нам прочесть стихотворение, которое мы сочинили по дороге.
«Кто это «мы», подумал я. Мне почему-то стало неловко. Я не понимал, как Дамир вообще решился на такую затею. Может, это запрещено. В то же время я пожалел, что прикован в самом конце отряда и не могу участвовать в столь интересных замыслах. У меня запылали щёки, потом уши.
Север не мог тянуть паузу бесконечно. Он, избегая взглядов остальных командиров, провозгласил:
- Выслушаем стихотворение.
Франсуа, Нгаалибоо и Ахмадуллин нараспев, но громко зачитали хором:
- Нам надо шагать по бескрайней степи,
Мы ныне рабы на суровой цепи.
Они читали точь-в-точь нам в шаг; мы, остальной отряд, были ошеломлены, как такое возможно: сделать наш марш единым и слышным. Будто зеркало нам приставили, и мы увидели самих себя, - голых, скованных, красивых, стройных и довольных.
- Давай тоже рифму, - негромко проговорил мне Ван Хуй, изогнув свою шею назад, насколько ему позволял ошейник.
Я опешил, почему я? Я совсем не годился в организаторы разных школьных проделок. Впрочем, он ведь потребовал всего лишь рифму. И потом, мои заведённые назад руки и позвякивание моей цепи словно снимали с меня всякую ответственность. Я удивился, ощутив это. Я как будто обрёл свободу.
- Ну, хотя бы «Юг-рук», - прошептал я на ухо Ван Хую, быстро подбежав к нему. - Хотя «Юг» лучше поставить в конец для красоты.
- То есть мы что-то делаем руками, и из этого получается господин Юг? - мгновенно ответил Ван Хуй.
Я поразился его способностям. Видимо, у него тоже открылась свобода в ошейнике. Я семенил за ним, раздумывая. Но Ван Хуй вдруг потянул меня за ошейник вперёд, потому что догонял шедшего впереди Хананью. Я послушно запрыгал, стараясь не привлекать к себе внимание командиров.
- «Мы не разводим наших рук», - наконец обернулся ко мне Ван Хуй и подмигнул, - Это Хананья сочинил. А уж ты лучше знаешь, как дальше про Юга сказать.
Ого! Получилась строка со смыслом. Наши руки ведь и правда скованы. Мы многое не можем ими, но это не наше решение, а решение господ. Но в таком ограничении есть и преимущества: мы не разводим руки в бессилии, скажем. Или в унынии. Мы не разводим рук, но мы дисциплинированны.
Пока я так размышлял, мальчики из середины цепи получили разрешение Севера читать своё стихотворение и огласили окрестности своим громким мальчишеским хором. Риберагль они рифмовали с дирижаблем. И это прозвучало довольно звонко, под аккомпанемент нашей цепи. Я сбился с мыслей. Тут Ван Хуй обернулся ко мне и слегка дёрнул мою цепь, чтобы я выслушал его. Он быстро, но чётко передал мне новую частушку, неизвестно какими мальчиками сочинённую. Через несколько шагов зазвучали её первые слова. Декламировали уже человек восемь, насколько я мог слышать. Я тотчас же вдохновенно подхватил и орал с восторгом во всю ивановскую привет от рабов Земли, которых в эту прекрасную галактику привезли волшебные межзвёздные корабли феаков. И вдруг я решился на собственный стих. Объятия! Вот что делают руками с любимыми людьми. А я не могу! Но зато я могу выразить свои чувства. Я подпрыгнул и прошептал своё сочинение Ван Хую. Тот сразу же побежал догонять Хананью. Как быстро мы, однако, спелись! Не успел я насчитать и двадцати шагов, как весь отряд звонко грянул:
- Мы не разводим наших рук,
Чтобы обнять Вас, мастер Юг!
Юг покраснел. Мы скромно опустили глаза на тропинку и разглядывали пышные травы, пока не вошли в новый лагерь, увенчанный, по местному обыкновению, ярко-красным изящным иероглифом.
Оказывается, я сильно проголодался. Сидя за столом в здешней столовой, я почти ничего не замечал, а только ел. Остальные мальчики сосредоточенно звенели приборами о зубы. Только кисель мы начали было отпивать маленьким глотками, с опаской, но, увидев, как Запад опрокинул свой стакан в рот, осмелели.
- Где у них тут вообще туалет? - сказал Локхарт, когда командиры объявили нам послеобеденный отдых.
На Земле я бы предпочёл решать этот вопрос отдельно от других, но переживания этого дня раскрыли меня, сделали более восприимчивым к общению с ровесниками и коллегами по увлечениям. Это были люди, которые вели такую же тайную половую жизнь, что и я, и мне вряд ли удалось бы что-нибудь от них скрыть. Мы всё друг про друга знали.
Мы сошлись на том, разглядывая указатели со стрелками и красными иероглифами, что туалетом является длинный павильон в конце аллеи деревьев с цветками, похожих на магнолии; двинулись туда, беспечно предполагая срать вместе. Впрочем, пространство павильона было поделено перегородками на ячейки, а внизу были круглые отверстия, понятные любому мыслящему млекопитающему.
Однако когда я сидел на корточках, отверстие само булькнуло, и я ощутил прикосновение к ягодицам чего-то желеобразного. Видимо, так произошло со всем отрядом, потому что мы все завизжали, как девчонки, и выпрыгнули в проход.
- Что ж, - философски изрёк Аллен, испуганно улыбаясь, - Таковы уж здешние традиции. Видимо, для сранья они приручили… какую-то фауну.
- Не будем её расстраивать, - пошутил Дамир с бледным лицом.
Выбора у нас не было, мы вернулись и громко переговаривались, обменивались вечатлениями всё то время, что к нашим попам прижимались какие-то медузы, которые напоследок нас влажно вытерли, щекоча. Выходя, мы вдруг заметили, что в риберагльском туалете пахнет цветением той же силы, что и на аллее.
Для отдыха была отведена площадка с разнообразными настилами под навесом из вьющихся растений. Командиры лежали поодиночке и дремали. Мы чинно улеглись на длинный настил, но мгновенно заснули.
            Разбудил меня птичий гомон. Я открыл глаза и увидел маленьких жёлтых птиц, они кружили вокруг нашей растительной крыши и громко галдели. Командиры уже встали. Запад  прокричал «Подъём! Строиться!» Мы вскочили. Я чувствовал себя бодрым и выспавшимся и вертел головой в поисках Юга. Юг что-то подтягивал у столба, к которому тянулись вьющиеся стебли, и был похож на садовника.
            Мы подбежали к Западу и преданно выстроились по росту лицом к нему. Подошли Восток, Север и Юг.
            - Отряд! - провозгласил Север торжественно. - За победу при водопаде объявляю всем рабам свободный выход в город сегодня, с разрешением участвовать в соревнованиях. В лагерь вернуться до отбоя. Вольно, разойдись.
            Жёлтые птички смолкли и скрылись среди вьющейся зелени. Мы зашагали по аллее к выходу из лагеря. Я оказался рядом с Нгаалибоо и сказал ему:
            - Ну как, трудно быть всегда впереди?
            А он улыбнулся и ответил:
            - Не труднее, чем в конце отряда.
            Мальчики прислушивались к нашей беседе, и Педрилло воскликнул:
            - Кто вперёд, кто вперёд — тому красный самолёт! Кто впослед, кто впослед — тому тортик на обед!
            Раздался смех.
            - Понятно теперь, кто сочинял все эти стихи по дороге, - сказал Смит.
            - Да нет, стихи — это Марио, - беспечно выдал Педрилло тайну.
            Марио зарделся, и мы вдруг заметили, как он красив. Смуглый и молчаливый, с длинными смоляными локонами, с пунцовыми губами и красиво оттянутым бутоном на конце письки, он то и дело вспыхивал стыдливым румянцем. Даже среди своих, таких же тайных сладострастников, он выглядел чересчур застенчивым.
            - Как хотите, но последнее стихотворение было не моё, - тихо произнёс он, опустив длинные ресницы.
            «А чьё же?», витал вопрос в воздухе, как мне показалось. Но мы все слишком хорошо знали, каково жить в окружении сверстников нормальных, не имеющих никаких тайн, уверенных в себе и в своём бесцеремоном мире. И потому мы часто терялись, не зная и не умея устроить общение, устраиваемое обычно на Земле нашими ровесниками. Но мы и не решались вмешиваться в тайны друг друга.
            - А вам не показалось, - заговорил Ван Хуй, - что командиры только что нам продемонстрировали природный будильник?
            Мальчики придвинулись к нему, сбавляя шаг. Ван Хуй сделал краткий доклад на тему галактического симбиоза. Вполне вероятно, что обитателями этой галактики были отобраны птицы с наиболее подходящей громкостью голоса, причём эти птицы обитают на определённом виде растений, возможно, как-то питаясь от них. И если это питание на минутку перекрыть, птицы начинают галдёж. Видимо, местные жители научились управлять естественным движением растений к светилу. Ведь если растение решит, что наступает ночь, оно сникнет и закроет свои цветки.
            - Оппонирую, - дождавшись конца доклада, шутливо воскликнул Педрилло. - Уважаемый профессор! А ежели природный будильник станет срать жителям на голову?
            Он был столь уморителен, что нельзя было удержаться от смеха, слушая его шутки. Даже не сами шутки, а само его настроение, его желание поддержать, утешить и развеселить раскрывало нас, позволяло быть самими собой без опасения быть высмеянными, ведь смех уже состоялся только что.
            - Профессор прав, - сказал Аллен. - Если они тут медуз в качестве биде используют, то и птицы у них, наверное, не так срут, как на Земле.
            За поворотом дороги начался город. Небольшой; так, ПГТ, посёлок городского типа. Здания были не больше пяти этажей. Жители ходили туда-сюда, одетые в красивые костюмы, не то чтобы исторические, но вполне современные. Женщины были точно красиво одеты. А мужчины в этой галактике, очевидно, не испытали того террора земной моды, который лишил мужчин на Земле утончённости в одежде, отобрал у них кружева, колготки, платья, высокие каблуки и передал всё это женщинам. Я испытал бурю чувств. Мне понравились риберагльские мужчины в юбках и колготках, но воспоминания о Земле ещё были свежи и я опасался, что расхохочусь в лицо какому-нибудь мужику, одетому по местным обычаям. Но когда я так размышлял, я случайно опустил глаза на свой голый живот и непокрытую письку и с ужасом вспомнил, что я-то вообще никак не одет!
            Впрочем, жители над нами не хохотали. Мы успокоились. Конечно, в лицах пешеходов читалось любопытство, но это и на Земле всякий чужой человек, забредший в селение, где все друг друга знают, притягивает к себе всеобще внимание.
            Жители посматривали на нас как на незнакомцев, но и кое-что ещё читалось в их взглядах, я не мог сформулировать, что. Как будто они что-то знают про нас. Видимо, отряды рабов время от времени проходят по их краям. 
            На площади с золотоголовой статуей, которую мы не стали разглядывать подробно, находилась совершенно очевидно что таверна, судя по расставленным столам под раскидистыми деревьями. Мы подошли, напустив на себя вид равнодушный и независимый. Дверь с красным иерголифом отворилась, на пороге стоял бородатый дядька в довольно изящном розовом платье с кружевами на воротнике и манжетах. Он вежливо сказал:
            - Добро пожаловать в чайную.
            - Нашу благодарность, уважаемый хозяин, - выступил вперёд Йоханн Шмидт, - мы с радостью сделаем зримой для Вас, как и мы сами видны всему вашему сообществу, включая и благодарные помыслы наши, и незамысловатую нашу плоть, лишённую одеяний и особенных сокровищ. Прибыв издалека, мы не имели возможности обеспечить себя теми материальными драгоценностями, которые подкрепляют обычно благодарность воспитанных людей за чай, им предлагаемый. Если же Вы позволите Вашим искренним рабам провести под сенью Вашего благородного заведения… четверть времени, мы не забудем Вашей доброты.
            Мы не ожидали от Шмидта такой речи. Бородач же показал, что встречает таких гостей часто:
            - Ваш лагерь прямо рядом с нашим городом. Под какую ж рабам ещё сень идти, как не под мою? Бешахшура наша хоть и маленькая, но соревнования и у нас проходят достойно. Примем честь по чести, не беспокойтесь; не хуже других городов. Драгоценности у нас за еду не требуют; ни у нас, ни на Краминохме, ни на Бальдиндигме. Садитесь, где хотите. Я сейчас принесу вам чай и сласти. Я Междулакша тут.
            Мы даже застыдились за свои земные денежные системы. Это не помешало нам сдвинуть два стола вместе и усесться на деревянные стулья, вздрогнув, голыми ягодицами.
            Хорошо было сидеть в тени под деревом среди себе подобных, гладя урчащих влажных кроликов. Большие белые ароматные цветки на дереве, осыпаясь, величаво роняли лепестки прямо на наши головы, которые вертелись, с любопытством оглядывая малолюдную площадь с памятником в углу. В этой Бешахшуре мы все были иностранцы. И хотя чувства наши и искали в окружавших нас домах и палисадниках чего-то знакомого, близкого и родного, чтобы доказать нам, что всюду всё одинаково, потому что и человек всюду одинаков: две руки, две ноги, одна голова и один хуй, - но всё же то одна маленькая подробность здешнего мира, то другая убеждали нас, что цивилизация эта совсем иная, как если бы неандертальцы не вымерли, а сели в космический корабль и прилетели сюда, и здесь и состоялись бы как единственный человеческий вид, безо всех этих наших кроманьонских неврозов на почве неудовлетворённой сексуальности. Без денег; без керамики.
            Тут лепесток свалился мне прямо на нос, я непроизвольно втянул ноздрями воздух и чихнул, начав прислушиваться к застольной беседе.
            - Ну вот ты когда колготки чёрные надеваешь, то с тобой то же самое происходит! - говорил Франсуа.
            - Что? - отвечал Санчес, смешно делая непонимающий вид.
            - Ну как же! Ноги красивые получаются: икры, бёдра, всё обтянуто, привлекательно. А если снять колготки, то ноги как ноги. Встречают по форме, провожают по содержанию. Вот у нас форма, хоть и коротковата, но тоже оформляет нас привлекательно, хотя мы и не такие уж совсем красотки.
            - Не красотки? Да на Нгаалибоо погляди!
            - Ну, Нгаалибоо чёрные колготки и не требуются с его красотой, - подмигнув, отозвался негритёнок.
            Мы засмеялись.
            - Ребята, а где Брендан Локхарт? Он же с нами садился вроде.
            Один стул пустовал. В наступившей тишине только шумели ветви над нами, и вдруг откуда-то снизу глухо раздалось:
            - Да я здесь.
            Мы подпрыгнули от страха. Потом заглянули под стол. Брендан сидел, скрестив ноги и уперев подбородок в кулак.
            - Господи, Брендан! - сказал Смит, заползая к нему. - Мы так испугались! Что ты тут делаешь?
            - Посмотри, как столешница устроена, - указал тот пальцем.
            Наш отряд занял места под столом и рассматривал столешницу. Это было необычно: поверхность была не плоская, а слегка вытягивалась четырьмя гранями в одну точку.
            - Это же пирамида, - сказал наконец Аллен.
            - У них, похоже, все столы такие, - рассуждал Брендан. - Как перевёрнутые пирамиды. Я это и в первой столовой заметил, и во втором лагере тоже.
            - Очевидно, религиозное какое-то устроение, - предположил Ван Хуй.
            - Типа если мы едим, то совершаем ритуал? - сказал я наобум.
            - Или наоборот, - задумчиво проговорил Смит, - это мы на Земле не совершаем ритуал. А надо бы.
            Тут в наше общество склонилась улыбающаяся борода в колготках.
            - Вам сюда подавать?
            Мы вылезли на свет риберагльского солнца под вездесущие планетарные сиськи. Заметив, что в металлических чашках в чае плавают уже знакомые нам фиолетовые плоды, мы, не сговариваясь, приготовились подражать нашим командирам.
            - Ну, за победу при водопаде! - серьёзно сказал Дамир, и мы осторожно и медленно пили маленьким глотками, прислушиваясь к ощущениям.
            Конечно, такой напиток нельзя было пить залпом: он был предназначен для наслаждения вкусом. Словно крохотные шарики раскатывались по рту, словно лопались маленькие пузырьки, щекоча слизистую оболочку, и каждый такой мизерный взрыв вмещал в себе частичку того самого оргазма, который каждый из нас уже знал по плотским упражнениям наедине. Пьющий сам управлял этими взрывами, разгоняя их языком. Особенную тонкость переживаниям придавало выговаривание звуков речи во время питья. Теперь мы поняли, почему командиры так пучили друг на друга глаза в столовой, почему так глупо улыбались в застольной беседе. Я заметил, что неудержимо краснею от стыда за своё наслаждение, ставшее видимым и доступным для окружающих.
            То, что мы на Земле делали тайком, на Риберагле делалось явно. Я подбирал сравнения для этого. Как будто я вернулся на свою родину, о которой ничего не знал, живя на чужбине? Или как будто свисток желаний, который Саиду подарила пери, постоянно шипевший, вдруг засвистел ясно и громко? Или если бы некий волшебный тренер отобрал изо всех наций самых одарённых для своей мистической олимпиады?
            - Я заметил, что у статуй голова непременно из золота. - голос Шмидта уже был обычен и спокоен.
            - И то необъяснимо, почему сами статуи не из серебра, меди и железа с глиной, - высказался Йоханан Хананья.
            Йоханн посмотрел на Йоханана, Джон Смит посмотрел на Йоханана и сказал:
            - Объясни нам про статую.
            - А то вы не знаете! - улыбнулся Хананья. - Знаете, но молчите.
            Это было правдой. На Земле мы знали побольше своих сверстников, но обычно молчали, боясь выступать в обществе, потому что земная иерархия предполагала не только знание, но и реализацию власти за счёт этого знания. Нельзя было знать больше того или иного князя, не будучи при этом князем и не имея желания князем этим быть. Наша рабская сущность не предполагала на Земле признания наших знаний, но лишь высмеивание и унижение.
            У Смита что-то произошло в голове, он зажмурился, а потом открыл гдаза и обвёл всех взглядом:
            - Давайте тогда научимся по очереди высказывать свои соображения. По очереди в отряде.
            Аллен откинулся на спинку стула и упёрся наручами в край стола. Он тоже посмотрел прямо Джону в глаза и сказал:
            - Ты только что признал власть командиров и порядок в отряде, учреждённый командирами. Однако первое твоё выступление на Риберагле было против рабства. Противоречие выходит.
            - Мальчики! - вскрикнул отчаянно я.
            Я чувствовал себя всегда ужасно, когда попадал на Земле в центр раздоров; мне казалось, что спорящие теряют красоту, которую я всегда ценил в людях и вообще в мире. Теперь же, когда я попал в отряд любви и наш отряд одержал первую победу, мне было невыносимо больно оттого, что в отряде возникли противоречия.
            Дамир перегнулся через стол и прижал свою ладонь мне к губам.
            - Погоди. - сказал он ласково, - Сейчас ещё одна победа будет у нас.
            Он сел и сделал знак спорщикам продолжать.
            Но в это мгновение Марио, наша тихоня и красавица, всегда молчавший и красневший по любому поводу, вдруг с запылавшими щеками вскочил и затараторил, жестикулируя и болтая писькой:
            - Но ведь это же очень просто! Раб не бывает наследником в доме, но только свободный. Но пока наследник в детстве, он подчинён закону и, таким образом, раб. Мы можем сколько угодно протестовать против рабства, но мы не можем изменить время свободы.
            Он извинился и сел, пылая розой.
            - Да мы и не протестуем, - сказал наконец Джон.
            Мы стали хохотать, не подозревая, что протествовать против нашего любимого рабства нам придётся совсем скоро.
            Между тем Нгаалибоо, как первый в строю, назвал имя Навуходоносора, а Франсуа рассказал про сон, приснившийся этому древнему царю.
            Дамир встал и процитировал из «Интернационала»:
            - Никто не даст нам избавленья -
            Ни бог, ни царь и не герой,
            Добьёмся мы освобожденья
            Своею собственной рукой.
            Он добавил, что Вавилон они ещё не проходили, сел и внимательно слушал следующих.
            Аллен завистливо посмотрел на Ахмадуллина и выразил вслух сожаление, что на Риберагль не взяли Бэкки Тэтчер, ради которой можно было бы вызубрить библию наизусть.
            Брендан поведал подробности этой библейской истории. Короче, царь Навуходоносор увидел сон и позвал такой своих мудрецов, чтобы они разъяснили ему смысл сна. Мудрецы такие типа, ну расскажи нам сон, и мы его истолкуем, чё ж. А он такой, нифига я вам не расскажу, жгите так. Ну, они обалдели от такой наглости, а Навуходоносор такой: отрубить голову всем мудрецам в Вавилоне. И всё, мой меч — голова с плеч.
            Джон добавил, что в это время в Вавилоне находились евреи, которых Навуходоносор взял в плен. Некоторых из них взяли во дворец и обучали по халдейским учебникам всякой мудрости. Среди них был и пророк Даниил.
            Марио описал Даниила, останавливающего избиение вавилонских мудрецов. Он вошёл к царю и вызвался истолковать сон, даже не зная его содержание.
            Йоханн Шмидт промолвил, что Науходоносору приснилась огромная статуя. Даниил так и сказал царю: «Бог мне открыл, что тебе во сне явился высокий истукан, который был сделан из различных строительных материалов.»
            Педрилло перечислил эти материалы: золото, серебро, медь, железо, глина.
            Йоханан Хананья уточнил, что из золота была голова истукана, из серебра — его грудь и руки, из меди — живот и бёдра, из железа — голени, а ступни были частично из железа, частично из глины. Затем в сновидение ворвался камень, скатившийся с горы. Он ударил в ноги статуи, и статуя развалилась, измельчилась и исчезла. А камень увеличился и заполнил собой всё. И тут Даниил приступил собственно к толкованию, он объяснил Науходоносору, что все эти части истукана означают различные царства. Йоханан вопросительно посмотрел на Ван Хуя и учтиво замолк.
            Ван Хуй монотонным голосом перечислял царства: золотая голова — это и есть царство Навуходоносора, серебро — это царство, которое возникнет после Навуходоносора, соответственно и медь с железом — всё это следующие и следующие царства истории. И в конце истории возникнет царство, смешанное из железа с глиной посредством семени человека. Камень же — это самое последнее и неубиваемое царство, которое разрушит все остальные царства и будет стоять вечно.
            Наконец все посмотрели на меня, и я почувствовал, как у меня пылают щёки. Слушая мальчиков, я вдруг понял одну вещь, но по обыкновению своему стеснялся рассказать о ней. Всё же я срывающимся голосом поведал, что, возможно, жизнь каждого человека состоит из таких вот царств, сменяющих друг друга.
            - Тогда золото — это как бы наше детство, - волнуясь, сказал Хананья. - А серебро — наше отрочество, потом юность, возмужание, старость. Потом вроде бы должна быть смерть, потому что все возрасты отменяются; но возникает и новая жизнь!
            - Воскресение, - выдохнул Марио.
            - Получается, что мы тут застряли в детстве, - сказал Джон.
            В это время явился Междулакша и спросил, будем ли мы участвовать в городских соревнованиях. Мы все посмотрели друг на друга и беспечно кивнули.
            - Будем, - сказал Дамир.
            - Вас вызывают девушки на бой, - уточнил Междулакша. - Они уже прибыли, так что, если хотите, я вас проведу.
            Мы встали. Солнце клонилось к закату.
            - Почему здесь нет нигде надписей или рекламы? - говорил Брендан, задвигая свой стул. - Как мы вообще догадались, что кафе находится именно в этом здании?
            Вообще-то я уже мыслями был на неведомых соревнованиях с девушками, раздумывая, какой вид спорта здесь придумали для рабов. «А ведь и правда», встряхнулся я. Брендан остановился у входа; он рассматривал значок над дверью, похожий на иероглиф. Иероглиф слегка светился. Как только я всмотрелся в этот красноватый знак, я почувствовал уверенность, что здесь едят и пьют и вообще в этом здании должно быть весело. Не то чтобы  это были мои ощущения от нашего сидения за столом, но будто я вмиг уловил суть, как будто нашёл в немецко-русском словаре значение незнакомого слова, которое вычитал в упражнении в учебнике по немецкому языку, делая уроки. Я отвернулся, и словарь пропал. Повернулся снова к иероглифу — смысл появился. Я заметил, что мальчики тоже крутят головами.
            - Как такое вообще возможно с технической точки зрения? - ошарашенно воскликнул Франсуа. Он подошёл к Междулакше, - Можно вопрос?
            Тот одёрнул передник и рассказал о существующей вокруг Рибергаля ноосфере, которая обеспечивает, в том числе, общение. Красные светящиеся иероглифы в общественных местах, являясь денотатами, обозначают суть зданий или событий. На Бальдиндигме и на Краминохме есть учёные, которые посредством этих иероглифов пишут целые повествования. Но обычно люди, хотя и носят с собой изображатель, умеют изображать лишь свой личный иероглиф, наподобие печати, содержащей основные сведения о владельце. Да и зачем грамотность, если ноосфера и так всё всем объясняет!
            Так мы поняли его рассказ.
            Междулакша терпеливо придерживал дверь, пока мы не вошли. Закатные лучи разлеглись на пустых столах. Междулакша прошёл через зал и открыл другую дверь. Он выглядел буднично в своём строгом платье. Мы вышли в сад и сразу увидели девушек.
            Я вспомнил, как однажды в начале летних каникул ехал в троллейбусе через город на Земле, и когда мы проезжали мимо горсада, из окна я вдруг увидел старшеклассниц. Они будто дриады заполняли собою всю изумрудную сень, переливающуюся янтарными солнечными зайчиками. В кипенно-белых передниках поверх коричневых форменных платьев они стояли, сверкая белыми гольфами, прислонясь к стволам, сидели на скамейках и бордюрах, гуляли под руку одна с другой по аллеям, и у всех в руках были раскрытые тетради или учебники. Возможно, я подглядел их подготовку к выпускным экзаменам. Я был ослеплён их прекрасной белизной. Сад, и так цветущий, расцвёл необыкновенно.
            - Вот, вызывают вас, - объяснил Междулакша. - Они свободные, а вы рабы; не забудьте.
            - Мальчики, выходите на соревнование! - воскликнула девушка с косой, заплетённой на синий бант, и добавила дружелюбно, - Уж мы вам дадим пизды.
            Какой мальчик из отряда не грезил на Земле о старшеклассницах, мечтая попасть к ним в рабство и доказать им свою верность и стойкость перед лицом девических пыток и жестоких, унизительных развлечений! Теперь, когда девушки в упор разглядывали нашу наготу, мы были в замешательстве: как тут ведут себя рабы? Должны ли мы встать перед ними на колени, чтобы признать своё место? Или нам надо выстроиться в линию, как нас научили командиры? Мы обернулись на Междулакшу, но он уже ушёл в свою таверну. Наверное, будет следить за соревнованиями через какой-нибудь местный телевизор, подключённый к этой их волшебной ноосфере. Возможно, поэтому и зрители отсутствовали на этом маленьком стадионе. К чему утруждать себя сборами, если нас всё равно покажут по ноосферному телевидению всем жителям Риберагля! А может, и на Бальдиндигме с Краминохмой.
            Пока мы медлили, девушки вдруг начали деловито раздеваться. Мы стояли на краю большого круга, покрытого каким-то мягким и упругим синим материалом. Посреди круга возвышался толстый столб, даже не столб, а башенка, в которую были вделаны кольца и цепочки. И мы уже знали, что это такое и для чего предназначено. 
            Девушки разделись догола и пересекли круг, мягко ступая, остановились совсем близко от нас, ошеломлённых, униженных и совершенно красных от стыда.
            Оказывается, девушки тут бреют себе пизду, прямо как эллинки.
            - Макотна, - обратилась девушка с синим бантом к смуглянке, чьи большие груди красиво и тяжело отвисали подобно осенним плодам, - Бери давай себе Шмидта.
            Смуглая Макотна кивнула и взяла онемевшего Йоханна за руку, деликатно потянула его за собой в круг. Я заметил, что писька у Шмидта ходит ходуном, посмотрел вниз и ахнул: моя собственная писька напряглась и вытянулась в струнку.
            Девушки стали разбирать остальных, будто на белый танец. У меня в глазах зарябило от девичьих грудей. Внезапно передо мной возникла голая русоволосая девушка невысокого роста и положила ладонь мне на моё золотое запястье.
            - Меня зовут Оликшедалинга, - сказала она, волнуясь. - Я в первый раз на соревнованиях, но я постараюсь, чтоб ты ничего не пропустил из того, что получат твои друзья от более опытных хозяек.
            Она вела меня к свободному месту в круге, остановилась и спросила, участвовал ли я раньше в соревнованиях по борьбе. Я вспыхнул: Оликшедалинга была совсем девочка, по крайней мере, видом. Волосы у неё были пострижены в каре, как у маленького пажа. Голубые глаза её доверчиво глядели на меня, а груди у неё едва возвышались. Она красилась едва-едва; стрелки у её глаз были чуть заметны, тогда как я себе обычно рисовал маминой косметикой такие стрелищи, что они уходили в виски. Бёдра её были совсем не округлые, как у остальных девушек. Там, где у её подруг из подкожного жира были изваяны округлости и изгибы, Оликшедалинга являла изящные мышцы.
            Но я думал, что справлюсь с ней и одержу победу в соревнованиях. Если бы она не была одного роста со мной, мне пришлось бы гораздо труднее.
            Мне было обидно, что мои соревнования будут самыми безгрудыми в отряде. Я вздохнул и ответил:
            - Нет, я ещё только хожу на тренировки в Дворец пионеров, но на борьбе я ещё не был.
            Оликшедалинга уставилась на меня своими глазами. Вокруг шли разговоры, в каждой паре девушки что-то негромко объясняли млевшим мальчикам. Моя партнёрша, мне показалось, как бы злилась на то, что я не воспринимаю её как старшую, хотя она наверняка была ровесницей и Макотне, и девушке с косой, и остальным девушкам, которые могли бы учиться в нашей школе классе в десятом.
            Я был разочарован тем, что вместо высокой старшеклассницы общаюсь с заурядной одноклассницей. Она ещё и добрая, наверное. Не сможет даже скрутить меня и наказать как следует.
            - Девушки, начинаем борьбу! - протяжно крикнула коса, и сразу же за столбом послышался хлёсткий звук захвата.
            Я пригнулся и качнулся вперёд, делая вид, что собираюсь захватить руку Оликшедалинги, а сам держал равновесие, чтобы ответить на её нападение, которое я ещё не знал с какой стороны она начнёт. Она же вдруг быстро развернулась и на мгновение предстала предо мной своей белой спиной. Это мгновение было опасным, потому что я не видел, что именно она затевает. Я решительно придвинулся к ней протягивая руки, но она внезапно присела и схватила меня за правую руку. Такое поведение было необычным, но раздумывать было некогда, поскольку я оценивал силу её захвата. Её тонкие пальцы мощно сжали моё предплечье, и было странно и неожиданно ощутить такое сильное сжатие. Я дёргал рукой на её большой палец, как нас учили, чтобы разорвать захват в наиболее уязвимом месте, но один её палец стоил моих пяти.
            Наконец я отклеился; мне кажется, Оликшедалинга просто ослабила хватку и позволила мне уйти. Теперь я был уже не так уверен в победе.
            Я досадовал на то, что моя разбухшая писька то и дело прикасается к Оликшедалинге, мне было жаль делить свои телесные упражнения с человеком, не умевшим, как мне казалось, властвовать надо мною.
            Кое-что мне провести всё же удавалось; мало-помалу я разработал план из серии приёмов греко-римской борьбы и заманил свою маленькую партнёршу в этот хитроумный лабиринт из движений моих рук и ног. Я схватил её раз, она ускользнула; затем я вновь схватил её и провёл приём; чисто! И вновь. Странно, Оликшедалинга никак не показывала своего отношения к моим приёмам. Она вскакивала и сосредоточенно плавала вокруг меня.
            Внезапно в разгар моей продуманной атаки что-то мелькнуло передо мной, я не успел понять, что произошло, как уже лежал на синей поверхности круга и кричал с заломленной рукой: Оликшедалинга провела болевой. Я громко стучал ладонью по кругу изо всех сил, но партнёрша не отпускала меня. Тогда я преодолел смущение и едва касаясь приложил ладонь к лодыжке Оликшедалинги. Мгновенно она ослабила нажим, но прочно удерживала меня своими железными пальцами. Я замолк и прислушивался к своим чувствам.
            Тело докладывало мне о власти. Моё лицо было надёжно прижато к кругу, плечи ощущали тяжесть победителя, рука была скована надёжнее моего рабского браслета, а в бок мне упирались соски Оликшедалинги, которые оказались для моей судьбы весомее и грознее, нежели груди Краминохмы и Бальдиндигмы в небе. Неужели голубоглазая Оликшедалинга — моя повелительница? Я не мог поверить в это.
            Отпущенный, я встал и вновь и вновь бросался в бой с упорством вермахта, но, оказываясь брошенным оземь, убеждался, что Оликшедалинга лишь даёт мне возможность показывать свои приёмы, но власть прочно находится в её руках и ни на четверть времени, как говорят на Рибергале, из этих строгих рук не выпускалась.
            Я понял также, что Оликшедалинга позволяет мне нападать лишь потому, что хочет завершить поединок одновременно с подругами. Иначе я бы давно уже лежал на лопатках под нею. Эта мысль привела мою письку в возбуждение вновь. И когда Оликшедалинга наконец распластала меня под собою, я, не зная сам, что такое говорю, прошептал ей с пылающими щеками: «Госпожа!»
            Она улыбнулась и потрепала меня по щеке.
            Бой в Бешахшуре затихал. Разгорячённый и ошеломлённый наш отряд собирали, звонко хлопали по влажной коже, вели в середину и сажали на цепь у столба.
            - Победители ебут побеждённых! - объявила Митнагса, высокая девушка с косой, в которую был вплетён синий бант.
            У меня по спине пошли мурашки. Неужели никто из отряда не победил? Нет, все мальчики стояли на коленях, прикованные за ошейник к столбу.
            Девушки расхаживали вокруг, как олимпийская сборная, перебирали свои вещи, доставали напитки в больших пузатых бутылках, в которых, по местному обыкновению, плавали какие-то золотистые огурцы.
            Ой, нет. Эти сосуды были не для питья. Митнагса открыла свой. Она оборотилась к другой девушке, и я не видел, что она делает, но когда она повернулась в мою сторону, вместо пизды у неё уже был золотисто-розовый хуй, который туго постукивал её по животу.
            - Этюнбирунга, ты не видела случайно мой осьмихуй? - доносились до меня сзади разговоры девушек, и Этюнбирунга совсем рядом, возле Ван Хуя, звонко отозвалась.
            Оликшедалинга вернулась ко мне, она подошла вплотную и подбоченилась. Я рассматривал её напряжённый хуй. Хотя он выглядел совсем как настоящий, нижняя его сторона была покрыта еле заметными бугорками, а яйца были окружены совсем тонкими щупальцами, и можно было предположить, что это какой-то специально выведенный вид осьминога, которого местные женщины вставляли себе в пизду. «Он же наверняка холодный», повёл я лопатками. Но тут Оликшедалинга сделала ещё шаг, моя цепь натянулась, и мне стало некуда больше отклоняться, потому что мои ягодицы прижались к ягодицам Ван Хуя, который смирно стоял перед своей Этюнбирунгой. Осьмихуй Оликшедалинги стукнул меня по губам, оказавшись горячим и очень гладким, прямо-таки нежным. Я не смог преодолеть любопытство естествоиспытателя и лизнул хуй. Тот вздрогнул и забился между моим лицом и животом Оликшедалинги, испустив каплю, которая  медленно потекла вниз. Вытянув язык на всю длину, я осторожно слизнул прозрачную каплю, она имела солоноватый морской привкус. Тогда я облизал всю тёмную залупу целиком. По хую прошла волна, он упруго дёрнулся, а моя писька стала неумолимо набухать. За спиной раздалось чмоканье Ван Хуя, и в тот же миг Оликшедалинга плавно повела бёдрами, осмотрительно вкатывая хуй по моему языку мне в рот. Я сжал губы и тоже громко и постыдно чмокнул. Писька моя вспорхнула.
            Чмокали все мальчики, поскольку предмет для сосания был слишком велик и еле помещался во рту.
            Оликшедалинга медленно двигала тазом, держа мою голову руками и перебирая  мизинцами мои кудри. Я отважился посмотреть ей в лицо и удивился, как оно вытягивается от наслаждения. Я осознал, что являюсь причиной этого, и моими чувствами были гордость и самоотверженность. Я желал так послужить госпоже, чтобы её удовлетворение оказалось полным.
            - Малыш, теперь попробуй потихоньку глотать, - прошептала Оликшедалинга.
            Она осторожно придвинулась ещё ближе ко мне. Мы с Ван Хуем прижались спинами друг к другу. Я зажмурился и глотнул. Хуй тотчас же проскользнул мне в горло, я кашлянул, а моя писька ударила меня по животу. Я ощутил, что счастлив услужить госпоже. Счастье оказаться обладаемым, используемым было ни с чем не сравнимое, яркое и стойкое. Оликшедалинга простонала. Мой недавний строгий боец открылся мне и доверил мне свои чувства, показал мне свою беззащитную суть, обнажился более меня. Мои глаза увлажнились, в горле защипало. Я плакал от счастья всё то время, что Оликшедалинга ебала меня в рот. Наконец она сильно задрожала бёдрами и животом и стала таинственно кончать мне в пищевод в розовых лучах закатившегося солнца. Я закашлялся, она вытащила осьмихуй из моего рта и пару мгновений отсутствующим взглядом глядела на меня, потом довольно улыбнулась и потрепала меня по локонам.
            - Хороший мальчик!
            Я зарделся. Мальчиков, скольких я мог видеть, уже ставили раком. Включилось ночное освещение: над стадионом завис шар, излучавший тёпло-жёлтый свет.
            Я облизнул губы: неужели это сперма морского обитателя? Оликшедалинга взялась за мою талию и потянула меня на себя. Я послушно встал раком перед нею и вдруг почувствовал её поцелуй у себя на ягодице. Я переглянулся с Ван Хуем, стоявшим раком совсем рядом. Темноволосая Этюнбирунга, улёгшись на круг, целовала его в попу. Это было щекотно и стыдно, и мы оба закрыли глаза. Постепенно я стал чувствовать не только всасывающие губы Оликшедалинги, но и её мокрый язык, которым она водила круги вокруг моей дырочки. Поначалу мне было ужасно стыдно и я вообще не понимал, как госпожа может так унижаться перед рабом, но затем мне стало так приятно, что я лишь удивлялся своему телу, которое хранило до сих пор такие сладкие подарки. Я томно потягивался, вытягивал шею, прогибал спину, подобно дезинфицирующему зверьку, не в силах удержать своё тело; я жалел, что прикован лишь за ошейник и не обуздан по всей строгости, чтобы мне не вихляться перед госпожой.
            Первоначальное наслаждение быстро обернулось сладкой пыткой. Дырочка между ягодицами сильно сжималась и разжималась, я чувствовал это колечко, горячее и ждущее, требующее чего-то. Оликшедалинга дразнила меня своим языком. Я изнемогал. Мне чего-то хотелось, но я не знал, чего.
            Конечно же, знал. Все мы тут знали и вставляли в себя на Земле. Но трудно было предположить, что это вставление будет обставлено именно так, что нам вдруг станут дарить наслаждение! Никто из нас не считал себя достойным принять сладость от кого бы то ни было, будучи рабом и служа всем.
            Раздался шорох, Оликшедалинга отстранилась и встала с синего круга. Я открыл глаза и увидел, что девушки вставляют свои хуи в наш отряд. Видимо, пришла и моя очередь. Я затаил дыхание и тут же почувствовал, как между моих ягодиц водят чем-то ужасно толстым и горячим. Оликшедалинга очень старалась, как я понял, не испугать меня и не изнасиловать, хотя она вся дрожала от возбуждения. Непонятно, как они тут устанавливают связь между девушками и ебательными осьминогами. Может, это единство тоже обеспечивает ноосфера.
            Дождавшись, когда я сам стал вертеть попой, желая уже насадиться на осьмихуй, Оликшедалинга смилостивилась и вставила самый кончик внутрь меня. Привычные неудобство и боль, которые я преодолевал на Земле с резиновым родительским хуем, вдруг отступили на задний план благодаря цепким пальцам Оликшедалинги на моих бёдрах. Отдаваться живому хую оказалось не в пример легче. Госпожа продолжала меня дразнить, то нажимая хуем вперёд, то сдавая медленно назад, отчего моё колечко туго охватывало хуй.
            Наконец пришло мгновение, когда я должен был вытерпеть вторжение, и я терпел его с тем большей гордостью, что оно означало власть Оликшедалинги и моё подчинение этой власти. Ничего я не мог противопоставить этой власти — моя плоть отдавалась вопреки мне. В попе стало туго, я ощутил осьмихуй на всю его длину, как если бы держал его в ладонях. Опьянённый, я представлял себя сугробом, на который грациозно наступила каблучком гимназистка.
            - Дам тебе сейчас пизды, - прошептала Оликшедалинга.
            И до меня, выгнувшегося от сладкого давления, дошёл смысл этих слов девушек. Они нам дарят пизду, потому что мы начинаем чувствовать пизду внутри себя, думать пиздой и действовать пиздой. Моя писька не чувствовала ничего, витая в воздухе. Всё наслаждение переместилось внутрь и мало зависело теперь от меня, но от ебущего. Я превратился в девочку на качелях, которую раскачивала девочка из третьего подъезда.
            Оликшедалинга постоянно меняла ритм и усилие, как настройщик пианино, добиваясь от меня идеального звучания. Поначалу я словно увидел свою расцветающую пизду, раскрывающуюся подобно цветку. Но затем Оликшедалинга нажала на тайную клавишу, и у меня из глаз посыпались сладостные искры. Непроизвольно я приоткрыл рот и облизывал губы. Оликшедалинга стала барабанить по клавише, заставляя меня выгибаться и стонать. Я потерял всякий стыд, ничто не имело значения для меня, кроме извлекаемого из меня наслаждения. Язык бессильно распластался у меня на подбородке, слюна стекала, глаза закатились и смотрели внутрь. Я шумно, по-собачьи, дышал.
            Вдруг я понял, что сейчас кончу. Это было какое-то чудо: моя писька не испытывала никаких прикосновений, и в то же время я по земному опыту знал, что сейчас из неё выстрелит. Пианист громко барабанит по клавишам, сладкая мелодия обволакивает стадион, и всё это оказывается размещённым на огромной ракете, которая включает зажигание и бурно взлетает, рассекая удивлённую, но умиротворённую вселенную.
            В пиздёнке моей стало горячо, Оликшедалинга вынула хуй, космическая сперма стала из меня выливаться, как родной Млечный путь, я ощущал неземной покой.
            Две блистающие матовые лужи я заметил на стадионе, два моря ясности и спокойствия: моё и оликшедалингино. Они медленно стекались воедино.
            Я понял, почему это событие, произошедшее с нашим отрядом, называлось «соревнование». Это не мы соревновались с девушками, которых мы так и так не смогли бы победить. Это девушки соревновались между собой в наилучшей дефлорации мальчиков. И моя девушка казалась мне лучше остальных её подруг.
            Я приподнялся с поверхности стадиона и посмотрел на Оликшедалингу. Её глаза волновались; она будто был неуверена в завершившейся ебле. Жалость и покорность охватили меня и я проговорил:
            - Спасибо, Оликшедалинга, мне очень понравилось с Вами.
            Она радостно вспыхнула, но сразу же взяла себя в руки и строго ответила, отцепляя осьмихуй и пуская его в бутылку:
            - То, что ты у меня первый, ещё ничего не значит. Передашь командованию мою благодарность за отличную выучку рабов.
            - Слушаюсь и повинуюсь, - радостно воскликнул я.
            Оликшедалинга покраснела и отвернулась. Мальчики сидели на коленях, жмурясь, как котята. Митнагса, выебавшая Нгаалибоо, вновь привлекла общее внимание и объяснила нам, что теперь мы получаем риберагльские имена соответственно тем девушкам, которые нас дефлорировали.
            Оликшедалинга вернулась ко мне, держа инструмент наподобие того, которым Юг лечил Дамира и Аллена сегодня утром. Она улыбаясь взяла меня за ошейник.
            - Поворачивайся давай ко мне попой. Распишусь на тебе.
            Я с готовностью вскочил, уперевшись коленями и руками в мягкое покрытие, и подставил ей свои ягодицы. Наверное, это и был тот самый изображатель, о котором рассказывал нам Междулакша. Кожу на моей талии обожгло, прямо над ложбинкой между ягодицами, я ойкнул и обернулся. Оликшедалинга уже отодвинула изображатель, но плазма всё ещё ярко горела на его конце. Я видел, как клеймят остальных мальчиков, и на крестце у каждого появляется иерголиф, мерцающий красным светом.
            Тут моя маленькая госпожа поставила мне ногу на голову и прижала меня к синеве стадиона.
            - Сейчас охлажу тебя.
            Она присела надо мной и поссала на свежий иероглиф, потом переступила ногой и облила меня с головы до пят. Боль от ожога утихла, но я не услышал запаха аммиака, наоборот, и от меня, и от других обоссанных мальчиков веяло какими-то фруктовыми нотами, и я застенчиво подумал, что в этой галактике симбиоз с природой достиг немалого развития.
            Девушки отсоединили нас от столба, оделись и ушли, разрешив нам встать.
            Междулакша, пропуская нас через таверну, принюхался и спросил:
            - Ну, как прошли соревнования?
            Мы вразнобой отвечали.
            За весь этот долгий день в неведомой, но столь близкой галактике мы так устали, что на обратном пути до лагеря не вымолвили ни слова. На построении командиры рассмотрели наши знаки и распределили нас, сонно хлопающих глазами, по отдельным комнатам, находящимся в ряд в одноэтажной гостинице. Называли они нас новыми именами.
            Добредя до своего номера, я вошёл; глаза мои смыкались, я наощупь развязал сандалии и без сил рухнул на постель, сделанную в виде большого круга, и сразу же уснул, не ища одеяло. Мне ничего не снилось.
            - Оликшедалинга! Оликшедалинга!
            Я с закрытыми глазами слушал это имя и чувствовал, как моё лицо помимо воли расплывается в блаженной улыбке . Я даже не загадал сейчас проснуться в своей земной квартире, настолько риберагльское счастье переполняло меня. Сейчас я открою глаза и увижу её, мою голубоглазую коротко стриженую госпожу, которую громко зовут у меня над ухом.
            Я открыл глаза. Потолок был голубой, в цвет неба, а на пороге, освещённый местным солнцем, стоял Запад в щегольской форме и говорил мне:
            - Оликшедалинга, значит, подъём. Четверть времени на приведение себя в порядок, значит. Помыться, значит, почистить зубы, и на построение к завтраку.
            Я радостно вскочил и застыл пред ним, не зная, что сказать. Потом крикнул:
            - Так точно, господин Запад!
            Он усмехнулся и закрыл дверь.
            Я теперь Оликшедалинга! Я потёр глаза и, заметив, что одна из стен в моей комнате зеркальная, подошёл к ней, развернулся и через плечо, вытягивая шею, стал рассматривать своё тавро на крестце. Иероглиф светился красным цветом, но, видимо, в отражении прочесть его было нельзя. Я вдохнул в себя воздух, но запаха моей госпожи учуять не смог. Я вздохнул.
            Помимо круглой кровати (спать на которой оказалось тепло безо всякого одеяла) в комнате стоял стол у окна, впрочем, это было не столько окно, сколько прозрачная дверь. Стол и стул, по виду из дерева, как у нас на Земле. Я наклонился, вспомнив индейца, и провёл ладонью по столешнице снизу. Нащупал четыре грани, сходящиеся в центре. «Интересно, как теперь его новое имя? Неудобно как, придётся в начале разговора заходить каждому мальчику за спину, чтобы прочесть, как его зовут. А куда ведёт вообще эта стеклянная дверь?»
            Я мельком заглянул в туалетную комнату с разными приспособлениями, решив исследовать её подробнее после, и взялся за ручку, которая представляла собой скобу, как и везде здесь, и, открыв дверь, оказался в саду. Деревья благоухали, травы были самые разные, полевые цветы красиво цвели. На небе не было ни облачка, точно как и на моём голубом потолке, и во всех своих географических подробностях представали Краминохма с Бальдиндигмой.
            Привычная деревянная дорожка была расстелена по саду, я босиком пошёл по ней и упёрся в бассейн, совсем маленький, его зеленоватая поверхность не превышала площади моей комнаты. «А ведь и правда! Ванны-то в комнате нет.» Я спустился по ступенькам в эту прорубь посреди трав и цветов.
            Моё тело красиво колыхалось в густой воде, световые волны дрожали и мерцали на моих изгибах; на руках появилось несколько радужных браслетов. Не достав очередную ступень, я взмахнул руками и поплыл. Птицы с красивыми звонкими голосами пели наверху. Какое чудесное утро! Я почувствовал себя наложницей в гареме.
            - Оликшедалинга, - услышал я тихий зов из-за кустов с пахучими белыми гроздьями. - Запад велел зубы чистить. Ты будешь?
            Это был мальчик из одиннадцатого номера. Листва понизу кустов редела, и я увидел его голову посреди травы.
            - Этюнбирунга! - неожиданно для самого себя воскликнул я и сразу вспомнил наше вчерашнее тесное сотрудничество.
            Он подпрыгнул в своём бассейне, облокотился, вода заструилась по его смуглым грудям. Мокрая кожа его великолепно сверкала на солнце.
            - В моём номере в туалете опять медузы, - сказал Этюнбирунга волнуясь, - И для попы, и для лица, и для ногтей.
            Я подумал про лагерный туалет, где наш отряд совместно преодолел страх перед сральными медузами, и пожалел, что сейчас мы вынуждены справляться с медузами поодиночке. Я подплыл к краю бассейна и стал подтягиваться кверху, но моё сибаритственное состояние не позволило мне выполнить это упражнение. Упираясь подбородком в пальцы, я наобум храбро изрек:
            - Подумаешь, медузы! На Земле с медузами разговор короткий, сам знаешь. Главное, на неё не смотреть, а смотреть на её отражение.
            Этюнбирунга засмеялся.
            - Ты прямо как Педрилло шутишь.
            Я почувствовал, что краснею.
            Он, наверное, устал держаться на краю бассейна, забил ногами, взметая брызги, а потом, сверкнув на солнце ягодицами, нырнул и появился уже на верхних ступеньках, распрямился и дождливо зашагал по тропинке к своей комнате, скрываясь за кустами.
            Я тоже опустился с головой в бассейн и, сколько хватало воздуха, зачарованно глядел на игру света в этом подводном кинотеатре. Я звякал браслетами друг о друга, желая насладиться мелодией, но в водной среде раздавался лишь стук, и тогда я вынырнул и стал звенеть в воздухе.
            Оказавшись в своём туалете, я подумал: «Хорошо, что я не успел рассмотреть своих медуз, когда раздавал советы.» Я вздохнул и присел, зажмурясь, поджав пальцы ног, на сидение. Медуза выпила всё, что я ей налил, и облизала мне письку. «По сути, я обошёлся с медузой, как госпожа вчера со мной. Господи, стыдно-то как себя так вести рабу. Какая-то капиталистическая эксплуатация. Ну какой я вам капиталист?»
            Хорошо ещё, что Этюнбирунга предупредил меня про ногтевых медуз, а то можно было бы и перепутать их. Впрочем, эта медуза, сидевшая в раковине, имела на себе столь явные десять отверстий, что трудно было бы решить засовывать в неё что-то иное кроме пальцев.
            Я перешёл к следующей раковине. Видимо, тут и чистят зубы на Риберагле. Медуза была вытянута кверху, кончаясь чем-то вроде гребня или широкого шершавого коровьего языка. Я наклонился, глядя на медузу в зеркало, раскрывая рот. Я думал, что это будет похоже на улитку или на черепаху, но она споро провела мне по зубам своим гребнем, доставая до коренных. Ходила ходуном, дрожала и шлифовала, а под конец стала брызгать мне в рот чем-то пахучим. Я вновь вспомнил вчерашнее свидание с госпожой. Щёки мои пылали. Мне было неловко плевать на медузу, и я сплюнул под куст в саду.
            В туалете ещё находился ящик, выглядевший сверху, как палитра с разными красками. Кому же из нашего отряда потребовались бы дополнительные пояснения по её назначению! Меня удивило только, что каждая краска имела стойкий и сильный запах. Видимо, здесь косметика была объединена с парфюмерией. Я быстренько накрасился и подвёл себе глаза.
            Я вышел на улицу и сразу же прочитал иероглиф мальчика, стоявшего ко мне спиной: «Каракмукма». Впрочем, здешнее чтение этим не ограничивалось. Я не только узнал, что это Каракмукма, но и что это мальчик Педрилло Санчес с Земли, а девушка Каракмукма — с Краминохмы, и что госпожа Каракмукма дефлорировала своего раба Санчеса с превеликим удовольствием в сумерках на Риберагле под аромат цветения кахоты. И это ещё была лишь вершина того айсберга чувств, которые вызывало у читателя красное свечение клейма на мальчишеской пояснице. Ничего себе! Я боялся встать к кому бы то ни было спиной. Мне было стыдно вдруг оказаться в центре внимания читателей, открыть им всю свою личную жизнь.
            А Междулакша-то говорил, что учёные с Краминохмы или с Бальдиндигмы целые книжки пишут такими вот многозначительными иероглифами. Я мог только предполагать, какое впечатление производят на читателя эти книги. Однако их следовало читать в свете местной ноосферы; если бы мы взяли такую книжку на Землю, никто бы ничего не понял не потому, что иероглифы непонятные, а потому что понимание обеспечивает исключительно ноосфера. С другой стороны, при наличии ноосферы зачем местным жителям вообще книги? Они и так тут все как в одной громадной книге.
            Я сжимал и потирал пальцы в задумчивости; вот откуда мы узнавали и про кафе, и про лагеря, и про сами названия планет. Иероглифы были повсюду, и мы их читали благодаря ноосфере, даже не замечая самого чтения! Мои браслеты позвякивали.
            - Доброе утро, кузнечик! - приветствовал меня отряд.
            Я поднял взгляд. Мальчики уже все собрались, от них пахло свежестью и тонким ароматом, как от весенних тополей. И это было удивительно, учитывая, что в туалетной комнате отсутствовали и мыло, и шампунь. Я понюхал свой локоть и убедился, что моя кожа тоже имеет свежий лиственный запах. Неужели это всё вода в бассейне? Вероятно, местные приручили какой-то особый пахучий планктон; с них станется.
            - Соня, знакомься с нами, пока мы добрые, - сказал с улыбкой черноглазый Дамир, после чего повернулся ко мне спиной, и я прочёл его тавро: «Микленда».
            Они взяли меня в круг и все хвастливо обратили ко мне свои клеймёные светящиеся спины. Я очутился будто у киоска «Союзпечать», где в землю были вкопаны специальные стойки, образовывашие лабиринт, и под стеклом там вывешивали свежие газеты, и дядьки подолгу молча стояли и читали, переходили от одной стойки к другой.
            У меня разбежались глаза. На чёрной попе была надпись «Митнагса», и я сразу вспомнил косу с синей лентой. Иероглиф «Этюнбирунга» был мне уже знаком, словно я сам был китаец. Надпись «Рарикама» светилась у Марио, «Шендеёра» - у Смита. Франсуа был отмечен как «Ксаниора». Наших американцев заклеймили Ликлунахма — Аллена, и Эвнориша — Брендана. Макотна отметила Германию, а Каракмукма — Испанию. Над ягодицами Хананьи было написано «Гракшадиледа». Везде ударение падало на предпоследний слог, будто бы эта галактика говорила на польском языке.
            События вчерашнего дня нахлынули на меня. Я прочёл обо всех, кроме самого себя.
            - Теперь ты.
            Я с замиранием сердца повернулся к моим первым читателям. Сколько-то их ещё у меня будет?
            Подошли Юг и Восток, мы, важничая, выстроились. Восток представил строй появившемуся Северу. Подбежал Запад. Север сказал нам, что вчерашние соревнования очень понравились и Бальдиндигме, и Краминохме.
            - Поздравляю вас, мальчики. Это очередная победа отряда. Каждый из вас понял необходимость уступать госпоже при непосредственном общении. В любом соревновании с госпожой раб поддаётся. В смирении победа раба. Эти имена, которые вы получили, будут свидетельствовать о вашей победе везде, где вы явите себя.
            Я краем глаза заметил, какое восторженное лицо у Этюнбирунги, который стоял рядом. И задумчивый Гракшадиледа, и весельчак Каракмукма заворожённо слушали командира, и остальные, которых я видел не столь хорошо за подбородками ближайших мальчиков, - все стояли вытянувшись, не шелохнувшись. Я вдруг подумал, отчего я думаю. Отчего не внимаю заодно с отрядом? Я вдруг понял, что я-то на соревнованиях не поддавался!
            У меня загорелись щёки, потом уши. Неимоверный стыд объял меня. Я будто выпал из цепи, и это оказалось довольно мучительно. Мне хотелось поскорее оказаться вновь на цепи, вновь соединиться с отрядом. Это желание было столь пылким, что я, удивляясь самому себе,  вскрикнул на всю площадь:
            - Господин Север, разрешите признание!
            Север, обсуждавший что-то с остальными командирами, удивлённо обернулся и нашёл меня глазами среди общего строя.
            - Если только это имеет отношение к отряду.
            Я глубоко вздохнул и крикнул:
            - Я на соревнованиях не поддавался!
            По лицу Севера прошло движение, которое могло означать, что он ожидал чего-то более серьёзного, и я даже обиделся, что моя решимость потрачена зря. Север провозгласил:
            - Отряд, внимание, мальчики. Всегда есть возможность для победы. Даже если ты не победил вчера, ты побеждаешь сегодня. Оликшедалинга осознал, что не вошёл в победу отряда, но не отчаялся, а победил самостоятельно, только что, у всех у нас на виду. Господин Юг, приступайте.
            Я вышел из строя и Юг пристегнул меня к столбу. Всё время, что он больно порол меня, меня не оставляла радость единения с отрядом любви. И когда у меня хлынули слёзы, и удары прекратились, я рухнул на колени и целовал руки Югу с благодарностью, которой ещё не испытывал в жизни.
            После завтрака нас вновь заковывали. Командиры расхаживали вдоль строя и осматривали нас, как осматривает, должно быть, свою упряжь крестьянин перед выездом на дровнях. Торжествуя. А потом он привозил большие бидоны с молоком в наш детский сад безо всяких иероглифов. Стал бить кнутом свою лошадку, а когда я крикнул ему «Ты зачем её бьёшь!», он приблизился, потряхивая кнутом, и сказал: «Ну давай я тебя тогда стану бить. Хочешь?» И я испугался, как Шендеёра на плацу, и, как и он, публично отрёкся. А теперь вот меня наконец-то выпороли, запрягая.
            Небо было ясное, планеты весело сверкали на солнышке. Иссиня-чёрный Митнагса, звякнув цепью, по команде сделал первый шаг, потянул нас всех за собой.
            Всё-таки наша упряжка больше походила не на лошадиную, а на собачью, как это в Сибири делают: собак объединяют цепью, и они тянут сани. Не каждое животное, наверное, подойдёт для упряжи, размышлял я дорогой, разглядывая траву под ногами и ягодицы Этюнбирунги. Это же надо, чтобы тебя дрожь пробирала от ответственности и рвения, чтобы сладкое волнение разливалось по членам и чтобы, кончая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества. Мы освобождаем человечество своим рабством, потому что никто кроме нас не захочет и не пойдёт в рабы и не подвергнет себя добровольно унижениям и порке. А мы для этого и были избраны, к этому и были призваны, и как один умрём в борьбе за это.
            Облачко налетело на солнце, закрыло его на какую-то часть риберагльского времени. «Вот если б Юг жил на Земле!» Я вспомнил запах осеннего яблоневого сада. Детский сад закрыли на карантин, и мама ходила по окрестным одноэтажным домикам с наличниками, спрашивая, кто мог бы неделю посидеть с ребёнком. Так я познакомился с бабушкой Марфушей. Её сад был такой же старый, как и она. Яблони с корявыми, узловатыми стволами тихо роняли листья, и я бродил по лужам туда и сюда, заключённый в потемневший дощатый забор, растерявший весь свой весёлый запах масляной краски.
            Скрипнула калитка. Я вздохнул и обернулся.
            - Юг!
            Я стремглав бросился ему навстречу, запрыгнул на него и крепко обнял, и поцеловал в губы.
            - Не так споро, малыш! - хохотал он, удерживая меня сильными горячими руками.
            Он прошагал вглубь сада, куда не доставало марфушино окошко, и опустился на влажную скамейку у вкопанного стола, на котром блестели в осеннем солнце лужицы прошедшего дождя. Нацеловавшись, мы затеяли самовар. Юг осторожно выворачивал трубу, и я бросал наколотую им ароматную лучину в гудящее пламя. Выползая из трубы горький дым крался между яблонь, придавал загадочный запах рукавам Юга. Я, наверное, обнюхивал Юга, как радостный щенок.
            Зола в колосниках тускнела, восхитительный запах меди, то раскалённой, то горячей, то остывающей описывал наши чувства; мы беседовали. Я сел по другую сторону стола, чтобы лучше видеть Юга и чтобы ловчей было открывать для него кран, когда он протягивал свою чашку. Сам я пил из блюдца, растягивая пальцы и всё равно обжигая их, удерживая слезинки, вдыхал чёрный чай и одновременно пил его, и одновременно пожирал глазами Юга, и это был просто восторг.
            Допив чай, я задрал край блюдца, и с него скатилась тяжёлая осенняя дождевая капля прямо мне на письку. Я вскрикнул от неожиданности. Юг озабоченно выскочил из-за стола, но я его успокоил.
            Тут ещё одна капля стукнула меня по плечу, затем по спине ещё и ещё. Я очнулся: на Риберагле шёл дождь.
            Небо было закрашено серыми тучами. Потемнело. Наши тела тускло блестели под равномерными струями воды. Мне вдруг стало жалко самого себя, моя писька напряглась. Кто я такой? Маленький раб, нагой, выпоротый и униженный, посаженный на цепь, позади собратьев по несчатью тащусь чёрт-те-где со скованными руками. И никто-то нас не пожалеет, не подбодрит, не вытрет полотенцем, не переоденет в сухое и тёплое. Наоборот, заставляют шагать даже под ливнем.
            Как ни склонял я голову, капли всё равно текли и текли по моим щекам. Ручейки сбегали между лопаток Этюнбирунги, стекая в ложбинку между ягодицами, как и у меня, наверное, потому что я чувствовал себя роботом, которому для лучшего хода всё подливают и подливают масла в ходовую часть. Бёдра звонко хлюпали при каждом шаге, словно нам отвешивали пощёчины. Мои раскалённые после порки ягодицы тихо охлаждались, словно закалялась сталь.
            Я украдкой оглядел командиров: вдруг они бы вызвали самолётик и построили нам шатёр! Но они ровно шагали в вымокшей униформе, лишь наклоняли голову.
            А вдруг это у них тут начался сезон дождей? Полгода будем теперь так ходить. Никакой бассейн не потребуется. Всё время под душем. «Оликшедалинга, пойдёшь с нами сегодня вечером в город прогуляться?» «Я бы с радостью, мальчики, да вот мои ласты склеились.» Я вздохнул и в который раз прочёл светящийся иероглиф Этюнбирунги. Кто прочитает мне про Оликшедалингу!
            «Как бы повёл себя на нашем месте нормальный человек?», думал я. Уж он бы постарался отвоевать себе свободу. На привале устроил бы заговор, все вместе они бы накинулись на командиров, связали бы их, а сами сбежали бы и захватили космопорт, сели в ракету и улетели на Землю. И вся Земля рукоплескала бы героям и носила бы их на руках. А нас она не привечает, извращенцы не в её вкусе. Но ведь мы родились на Земле! Можно ли забыть родину только потому, что в другой галактике к нам отнеслись по-человечески и позволили нам быть самими собой?
            Нет, нельзя. Родина есть родина. Она навсегда останется у нас в сердце. Хотя за тучами сейчас не видно Млечного пути, но он есть, он там, где течёт молоко и мёд, и они предназначены для того, чтобы их есть, потому что это вкусно человеку.
            Тут я подумал, что не знаю, как выглядит наш родной Млечный путь в другой галактике. Ликлунахма если вздумает молиться на Бога солнца и луны, не будет знать, в какую сторону ему бухаться на колени и куда воздевать руки. Если ему их раскуют.
            Я поскользнулся на мокрой кочке, запрыгал по лужам, звеня цепью. Нет, что ни говори, но терпеть испытания — это всё-таки очень приятно.
            Зачем я только красился риберагльской косметикой!
            Отряд теперь то и дело потряхивало, когда кто-то из мальчиков оступался на размокшей дороге и тянул за собой цепь. Командиры ударяли отступников, плеть громко хлопала по мокрой коже. Каждый из нас приучался тем самым внимательности, мы следили друг за другом, были наготове удержать сползающего на обочину друга.
            Деревянных дорог уж не было. Мы шли по тропинке и, спотыкаясь, натягивали цепь, кивали головами, как птицы. Я вспомнил, как в скверах на Земле возле лавочек расхаживают голуби, их походка немного смешная, но всё же они ходят наравне с людьми по дорожкам, и можно было бы решить, что это верх возможностей голубей. Но когда им надоедает ходить, они начинают летать, чем пристыжают всех тех, кто ходит по земле и уравнивает себя с голубями. Мало ли что они ходят вразвалочку! Не в ходьбе их предназначение, а в полёте. Мы тоже шагаем неуклюже по размытым лугам Рибергаля, и держим свои крылья за спиной, и не можем их расправить, потому что мы предназначены к скованному существованию. Мы пошли в рабство добровольно. Интересно, наскучит ли оно нам когда-нибудь? Расправим ли мы крылья?
            Влага, скользкая земля под ногами, напряжённое внимание и скованность действовали на меня оцепеняюще. Мои внешние чувства приглушались, выпоротые ягодицы сладко ныли, претерпевшая дырочка то сжималась, то разжималась.  Я с каждым шагом погружался в сладкое оцепенение, моя писька пульсировала. Мне ничего не хотелось, только бы меня так вели за ошейник дальше и дальше. Это моя служба, моё бытие, моё предназначение. Гав!
            Между тем лужи всё увеличивались и вскоре я уже брёл в воде по колено. Местность, насколько можно было её рассмотреть за стеной монотонного дождя, превратилась в болото.
            - Отряд! - остановив нас, крикнул Север, стараясь перекричать шум вод многих, сдувая капли с носа. - На Риберагле дождь.
            Мы так устали, что не засмеялись.
            - Это мы заселили Риберагль, до нас он был пустынен. Сотворили сушу и море, сделали атмосферу. У нас получилось, конечно, не так хорошо, как у Бога. Поэтому мы не знаем до конца, как будут развиваться те или иные природные явления. Похоже, началось наводнение. Лагерь уже затоплен, люди вывозятся. Ну, и рабы, конечно, тоже. Самолёт за нами вылетел, но нам нужно продержаться до его прибытия. Пойдём на возвышенность, там переждём. Мальчики, мы должны победить.
            Молча мы развернулись и пошли по воде, подгоняемые плетьми. Смысл слов, остановивших наше движение, взмутивших наши чувства, вновь стал отдаляться, вновь звякание цепи убаюкало нас в нашем сладостном служении.
            Вода всё прибывала; моя писька первая из отряда ушла под воду. Шаг наш замедлился. Но мы упорно и терпеливо продвигались вперёд, то сталкиваясь телами, то растягивая цепь. Из космоса наш отряд теперь выглядел, наверное, как металлические уголки на мехах гармошки. Мы вам сыграем, а вы ужо пляшите.
            Небо совсем потемнело. Монотонно шумел дождь. Мы устало брели по пояс в воде за нашими командирами, которые умудрялись доставать плетьми наши ягодицы и под водой.
            Ярко сверкнуло в вышине, загремел гром. Я поднял голову, отфыркиваясь. Это не было похоже на молнию. Скорее, на зарницу, алыми сполохами чертящую южный небосвод вечерами.
            Я вспомнил, как в школе проводят военную игру «Зарница». Уроки отменяются, школьники, вооружённые деревянными автоматами Калашникова, собираются на стадионе. Директор и военрук произносят речь, потом все классы строем маршируют на окраину города, и весь день нужно бегать по рощам с автоматом, то наступая, то обороняясь, то преодолевая полосу препятствий, то пробегая с надетой ватно-марлевой маской сквозь горькую оранжевую дымовую завесу, после чего в конце настоящая военная полевая кухня раздаёт всем кашу и чай.
            Всё-таки сполохи в небе больше напоминали салют. Грохотало, - но после того, как огненный хвост, расчертив тучи, резко обрывался и дымил. Командиры остановили нас, и Север в волнении сказал:
            - Мальчики, метеоритный дождь. Пока метеориты сгорают в воздухе; но это может стать опасно. Тем не менее мы идём на нагорье, иного пути у нас нет, иначе мы попадём в потоп. Запад, расковать отряд!
            С сожалением мы расправили крылья и, встрепенувшись, полезли из воды вверх по склону, заросшему кустарником. Мне показалось, что дождь стал ослабевать, во всяком случае, шум воды уменьшился и я расслышал иное звучание, какую-то тихую гудящую ноту. Возможно, по горам проходила линия электропередач или как они тут передают энергию. Грохот не умолкал, взрывы чередовались у нас над головами, сопровождаясь вспышками и дымом. Мы лезли прямо в пекло безо всяких марлевых масок.
            - Ну и денёк, - сказал я Этюнбирунге, когда мы оба, карабкаясь, ухватились за один и тот же куст, - Два дождя разом!
            Он посмотрел на меня непонимающим взглядом.
            - Разом, говорю, и обычный дождь, и метеоритный, - повторил я, прислушиваясь к тихому гудению.
            - Ни шенме йиси? - произнёс Этюнбирунга, взял мою руку и осмотрел золотой браслет.
            Я уставился на него, а он — на меня. Тут Запад, укрепившись на уступе, махнул всем нам рукой. Мы повернулись к нему и он, мигая то красным, то серым посреди небесных вспышек, сказал:
            - Ква-ква. Ква-ква-ква.
            - Чего? - ахнул я.
            - Дет вейс ищ нищт! - воскликнул сидящий на корточках Макотна, умеющий ходить на руках.
             Тут все заговорили на языках. Мы все, и командиры, и мальчики, рассыпавшись по склону, заглушаемые взрывающимися метеоритами, громко выражались, как будто громкость могла помочь пониманию друг друга.
            Я услышал русскую речь Микленды и под огненными сполохами помчался к нему как к родному.
            - Похоже, у нас тут авария в ноосфере, - озабоченно сказал Микленда. - Что это за гул такой?
            - Трансформатор, может, - ответил я, - Получается, есть ноосфера — есть язык общения, нет ноосферы — нет и общения международного?
            - Скорее всего. Я уже давно думаю, как это на Риберагле все друг друга понимают и говорят словно на одном языке. Исследую эту проблему, прямо как Эвнориша с пирамидальными столами. А ну оборотись-ка, сынку!
            Я вспомнил, что теперь для общения мы должны поворачиваться друг к другоу попой, и подставил Микленде свой иероглиф.
            - Так и знал! - воскликнул он, - Не светится! Ничего прочесть не могу. А у меня глянь.
            Он повернулся, и я увидел, что его знак погас, только на ягодицах горели красные полоски плетюганов. Оликшедалинга вспомнилась мне, и я вздохнул. Неужели нам никто теперь не прочитает про наших девушек?
            - Как всё это ужасно.
            Микленда оттянул мокрый средний палец и отпустил его прямо у моего лба. Раздался звонкий щелчок, моя голова загудела, а лоб в месте удара онемел.
            - Ай! Ты что это!
            - А как же! За испуг не меньше двух, - объяснил сурово Микленда. - У нас в Казани знаешь, брат, как! Давать второго леща или взял себя в руки?
            Я смотрел на гору, на пылающие тучи, на тающие с грохотом метеориты, на мальчиков, орущих и размахивающих руками, на совещающихся командиров. Лещ оказался важнее их всех. Я помотал головой, моргая, чтобы не заплакать.
            Микленда взглянул на меня и помедлив нежно сказал:
            - Ты читал «Войну мышей и лягушек»?
            - Знаю про такую, но не читал.
            - Ты же вроде отличник, а не читал!
            Он задумался, потом начал рассказывать:
            - По-гречески «Батрахомиомахия». Мыши поссорились с лягушками и пошли на них войной. Как у Гомера. Ну, как если бы мыши устроили театр и переоделись в троянцев, а лягушки изображали бы ахеян. Только боги на Олимпе остались сами собою.
            Я представил себе мышку, возомнившую себя Гектором, и рассмеялся:
            - Вся война ахеян с Илионом, что ли, повторяется?
            - Да нет, первый день только.
            - Миклендочка, - взял я его за руки под гул и грохот, - А ты всегда будешь мне истории рассказывать?
            - Только в день твоей порки, - улыбнулся он, мягко высвободился, потрепал меня по волосам и полез по мокрой траве к отряду тоже кричать под огненными небесами.
            Я карабкался за ним, оступился и съехал по склону, скользя ягодицами, выехал на уступ, упираясь ногами, и очутился на корточках бок о бок с Ликлунахмой, который сидел на корточках на краю уступа и писал вниз.
            Мне ничего не оставалось, как тоже писать. Мне казалось, что со времени нашего первого с ним знакомства под длиннохвойными деревьями прошла вечность. Но после аварии как мы могли бы продолжить общение? Мы молча смотрели на свои струи, сверкающие в огненых отсветах, не смешивающиеся с утихающим ливнем. Я сказал, указывая на небо:
            - Ну что, апокалипсис?
            Ликлунахма изменился в лице, и я вновь удивился, как он совмещает в себе решительность и религиозность. Поспешил его заверить:
            - Иисус Христос, Иисус Христос. Спасёт нас, вытащит обязательно, - и я поднял большой палец вверх.
            - Да, да, - улыбнулся Ликлунахма и тоже отогнул большой палец. - Джизас Крайст! Ай билив.
            - Батрахоматематика, - сказал тогда я, напрягая память.
            - Вот? - переспросил Ликлунахма.
            - Бегемот, - ответил я и подмигнул.
            Я устроил ему кукольный театр. Одна моя рука говорила ква-ква, а другая — пи-пи-пи, и обе руки наталкивались друг на друга. Вообще-то пальцы больше походили на собачий профиль, чтобы отбрасывать соответствующую тень перед фонариком на стену, и потому руки у меня сцеплялись, как играющие собаки забирают попеременно друг друга в пасть.  Странно, что при этом гудение усиливалось. Наверное, на горе находится подстанция, и мы уже близко от неё.
            Ликлунахма и я поползли к отряду языков. Мальчики старательно кричали, их лица мигали багровым светом. Ликлунахма отыскал в отряде Шендеёру:
            - Синди, лук вот ай хэв. - он сложил пальцы горстями и стал сближать руки, повторяя, - Ква-ква-ква! Пи-пи-пи! Рашн мэф.
            Шендеёра хотел было отмахнуться, но Ликлунахма оказался гораздо талантливей меня в кукольном театре и, к моему удивлению, импровизировал сцену за сценой; мне казалось, что я узнаю в его игре эпизоды нашей собственной недолгой риберагльской истории.
            За Шендеёрой к нам повернулся Эвнориша. Мы засмеялись, как в старые добрые времена, когда ещё не шёл дождь. Подошли другие мальчики и тоже стали смеяться. Микленда хлопал себя по коленям, хохоча.
            Север уже не квакал, но просто махнул рукой, показывая всем наверх. Мы продолжили наше восхождение под грохот канонады.
            Вершина нагорья оказалась довольно ровным местом, посередине которого возвышалась каменная площадка на манер сцены. Трудно было решить, природное ли это устроение или техническое.
            Дождь перестал моросить. Сильно пахло травами, цветами и озоном. Никакого трансформатора наверху не оказалось, да и гудение исчезло; лишь в небе грохотало время от времени. Мы все так устали, что повалились на траву и равнодушно рассматривали горящие тучи. Только четыре командира сидели около уступа и совещались на ином языке.
            Не зню, сколько я так пролежал без сил, совсем не двигаясь, не замечая сырости. Метеориты кончились, стало тихо. Тучи таяли. Какой-то куст или стебель докучливо колол меня в ягодицу, и я повернулся на бок, взмахнув рукой. Раздался чистый мелодичный звук. Я застыл. Мальчики приподнялись и оглядывались. Я опустил руку и музыка раздалась вновь.
            Её звучание больше всего напоминало звучание терменвокса, такое же строго-отстранённое, всепроникающее и захватывающее все чувства так, что сердце начинало сладко ныть от неведомого счастья.
            Этюнбирунга метнулся ко мне, сел верхом и схватил мои руки, то вглядываясь, то вслушиваясь в металлические браслеты. Он медленно разводил и сводил мне руки, и мучительно-прекрасная музыка плыла над нагорьем. Мальчики открыли рты. Юг что-то горячо объяснял Северу, поглядывая на меня.
            Этюнбирунга вскочил и электронно потянул меня за руку. Я встал, недоумённый и растерянный. Я начал догадываться, что мои металлические наручи каким-то образом превратились в антенны терменвокса в электромагнитном поле на вершине горы.
            Этюнбирунга потянул меня за собой на сцену. Я послушно шагал, стараясь не размахивать руками. Мы взобрались.
            Этюнбирунга встал впереди и сбоку и знаками показал мне, что я должен буду сейчас повторять все его движения. Он расслабил правую ногу, выпрямился, изогнув стан. Его подбородок был опущен, влажные пряди волос закрывали левую щёку. Локти чуть согнуты, кисти рук расслаблены по обе стороны от ягодиц. Его совершенно девический изгиб позвоночника урановешивали полусогнутые руки. Лицо имело мечтательный оттенок. Взгляд его был направлен вниз, обрамлённый длинными порхающим ресницами. Он был очень красив.
            Я постарался скопировать позу мальчика, чтобы разделить его красоту. Глубоко вздохнул, отвёл плечи назад и мои пальцы закачались у ягодиц. Я опустил голову и напряжённо следил краем глаза за неподвижно стоящим Этюнбирунгой. Я вспомнил, как Митнагса у столовой ждал приказа Запада. Моя правая пятка зависла в воздухе.
            Наконец мальчишеские лопатки дрогнули, и правой рукой он, не меняя положения тела, стал от локтя крутить в наэлектризованном воздухе круги. Я тотчас же повторил, и эти круги сразу обрели звучание. Музыка стала раскручиваться и заполнять собой сцену, которая была доселе безвидна и пуста. Это было похоже на первые такты вступления, задающие размер. По крайней мере, в Дворце пионеров, куда я ходил играть в ансамбле, было так. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь!
            Этюнбирунга упруго повернулся всем телом направо, голова его уже была поднята и он смотрел прямо вперёд, на молчаливых зрителей. Под мою музыку он складывал особым образом руки у грудей, согнув локти, меняя ритмично положение — вверх, вниз, скрещивая и разводя предплечья. Я догонял его, и музыка послушно догоняла его тоже. Можно было бы сказать, что я рождался заново как некое новое музыкальное творение, проявлял себя понятным звучанием посреди непонятного говорения, - но я не был первопроходцем! Впереди меня двигался Этюнбирунга, опережая меня на шаг; и именно он храбро бросился в бой с неизвестностью этого галактического мира, в котором человек подчинил себе всё творение, включая рабов, но стоило только любви претерпеть аварию, как вся эта стройная система подчинения превратилась в обыкновенную звенящую медь, а карета — в тыкву.
            Эти упражнения Этюнбирунги напомнили мне занятия по физкультуре, и я успокоился чему-то привычному: это я смогу. Но тут же я вспомнил, как сильно я стесняюсь на уроках физкультуры: майка и штаны облегают всё тело, и моя писька становится всем видна сквозь тонкую ткань, и это просто ужасно перед девочками и перед теми постоянно невыносимо несколькими, кто приносит на урок справку об освобождении, и учитель по физкультуре сажает их в угол на скамейку, и они сидят там весь урок, наблюдают, прилично облачённые в школьную форму, за нами всеми полураздетыми, что-то обсуждают и смеются, смеются, глядя на нас. О, это столь нечестно!
            Я посмотрел со цены на голых мальчиков и вдруг совершенно успокоился. Мы — отряд любви, и мы все одинаково одеты по форме. Я смело крутился по сцене за Этюнбирунгой, который от упражнений на руки перешёл к корпусу. Он поставил руки на пояс, отвёл плечи назад и прогнулся, так что таз выступил вперёд. Мы стояли с выставленными вперёд письками, и у меня захватило дух от восторга. Какая там ещё физкультура! Если мне удастся вернуться на Землю, я хладнокровно выйду в спортивный зал голышом и намеренно буду выполнять все задания физрука, приблизившись к этим несчастным закутанным симулянтам на скамейке, смотря на них свысока и корча презрительную рожу на их трусливо спрятанные письки.
            Музыка ширилась и плыла над нагорьем. У нас на сцене началась разминка ног. Бёдрами в стороны. Короткое и жгучее вращение тазом, затем шаг вправо, шаг влево. Я краем глаза смотрел на Этюнбирунгу и восхищался, как он легко и красиво всё это делает.
            Музыка создавала нас. Вначале из тишины выступили наши лица, когда мы повернули головы. Затем музыка сделала слышимыми наши руки. И затем талия и письки проявились, будто обмакнутые в мелодию, они нарисовали вместе с ногами в воздухе наши тела целиком.
Я звучал, наверное, так же, как цикада извлекает музыку из своего тела. Этюнбирунга заставлял меня звучать, переливаться и изливаться звуками. Он играл на мне, как на инструменте.
            Когда мы выполняли танцевальные движения руками, стоя неподвижно, но изогнувшись, — Этюнбирунга так весь танец протанцевал с изогнутой по-девичьи спиной, отчего ягодицы у нас стали подчёркнуто-округлыми, а лобок выступал далеко вперёд, он был самой крайней точкой наших тел, и если бы я налетел во время танца с размаху на стенку, первое, чем бы я ударился, стала бы моя писька, - эти движения как бы описывали действия всадника. А когда руки упирались в бока и в ход шли ноги, это изображало движение лошадей. Этюнбирунга словно делил нас на всадника и на лошадь.
            Но затем начались проходы в стороны, и всадник соединился с лошадью, а на припеве мне показалось, что я уже кентавр и вполне вписался в эту галактику, где вся флора и фауна усердно служит человеку; я сдал экзамен на риберагльское рабство.
            Вообще-то я возбудился уже при первом изогнутии. Мой выставленный далеко вперёд лобок стало щипать и обжигать, а писька налилась. Когда же пошли бешеные упражнения с бёдрами, моя писька восстала наподобие примкнутого штыка, поскольку эти скользящие полушаги в стороны с захлёстом бёдер, сменяющиеся широким расставлением напряжённых ног оказались не целью, а средством. Бёдра томительно-сладко задевали письку, и она резво вытянулась вверх.
            Кружение на месте, завершающееся полуоборотом к зрителям с выбросом руки с призывно манящими пальцами, понравилось мне больше всего. Я смотрел сбоку на командиров и мальчиков и манил их пальцами в смелый танец Этюнбирунги. Обеими ладонями описывал в воздухе свою фигуру, двигаясь плавными полукругами сверху вниз, придавая своей фигуре взрослые объёмы, недостижимые в нашем возрасте и в нашем полу, однако музыка послушно описывала женщину, хотя мы оставались двумя танцующими мальчиками с восставшими письками.
            После последнего припева танец резко обрывался. Этюнбирунга, сделав последнее па, резко остановился спиной к зрителям и замер с напряжённо и широко расставленными ногами всё в том же полуобороте, с которого и танец и начинался. Голова его была повёрнута вправо, упор на правую ногу. Я последовал моему партнёру, мелодия кончилась, но от столь резкой остановки со всего маху между ног у меня что-то вспыхнуло и вся моя кинетическая энергия продолжила движение, по инерции выстрелив из моей письки. Как если бы я в сумерках спешил с чашкой чая и наткнулся на шкаф, и чай выплеснулся бы от мгновенной остановки. Терменвокс вновь зазвучал, но двойными аккордами, и краем глаза я заметил, что писька Этюнбирунги тоже стреляет со сцены.
            - Ой, хорошо-то как, мальчики, - воскликнул Этюнбирунга с горящими щеками.
            Я взглянул сбоку на его попу: иероглиф ярко светился. Ноосфера снова заработала. Я стоял посреди сцены и смотрел на Этюнбирунгу, а он — на меня. Он качнулся грациозно и как бы приблизился ко мне; взгляд его был затуманен. Я скользнул к нему и одними губами прикоснулся к его рту. Я словно боялся, что галактика нас услышит, и потому постарался, чтобы этот поцелуй вышел стремящимся к нулю, к точке, чтобы мелодия не успела нас догнать. Но было тихо. Я приподнял руку, помахал ею и в тишине осознал, что терменвокс кончился. Мы сошли на траву.
            Время на Риберагле пролетело незаметно. В гимнасии, в котором мы обучались уже две четверти, утренние уроки сменялись полуденными телесными упражнениями. Командиры всё так же без устали гоняли нас по степным просторам вечного лета, всё так же наказывали и поощряли, всё так же ебали. Мы загорели, окрепли и, в отсутствии наших земных насмешников и угнетателей, значительно подтянулись в учёбе. Учителя внушили нам главное: наше изначальное преимущество перед нашими сверстниками, многократно усиленное занятиями в отряде, мы не должны использовать в своих целях. Мы досконально усвоили науку быть рабом. Наше подчинение — это и есть наша победа. На маскарадах, которые устраивали порой на Рибергале, мы представали в замысловатых платьях, присланных нашими госпожами. Я видел, что я умнее и красивее любого из сыновей чиновников, с которыми мы общались и танцевали и которым служили, но наука подчинения, которую я вкусил, захватила меня, и я с наслаждением упражнялся в безвозмездной отдаче своих знаний, навыков и умений, в самоотдаче для тех, с кем сводила меня моя пряная судьба раба. В отряде мы увлеклись соревнованием между собой в рабских победах, как некогда наши госпожи соревновались в победах господских. Долгими зимними вечерами мы читали друг другу наши иероглифы.
            Вполне вероятно, что время на Риберагле шло значительно быстрее земного. Возможно, Земля совершила всего-навсего один-единственный оборот посреди далёкого родного Млечного пути. Как знать, не проснусь ли я после очередного дня, заполненного учёбой и трудом, и подвигами, как в сказке Гауфа, в своей квартире, и по торжественным маршам из радио и телевизора, и по запаху пельменей и яблочного пирога не пойму, что наступило 7 ноября — красный день календаря?
            На Риберагле наступила весна, хотя стояло всё такое же солнечное беззаботное лето. После занятий наш отряд отпустили гулять, и мы пошли к морю Шр. Ветерок дул с побережья. Меня охватывало неясное желание отдаться воле ветра, взлететь и в строго выученном строю  парить в воздухе, уверенно взмахивая крылами, собираясь в трудный перелёт. Я споткнулся и налетел на Митнагсу, ткнулся носом ему в чёрную лопатку. Но отряд не остановился, мальчики сосредоточенно шли по берегу. Я забежал вперёд и увидел огонь на взморье. Мы шли прямо к костру.
            У разведённого огня на закате дня сидел человек. Чем ближе мы подходили, подгоняемые необъяснимым стремлением выйти на свет, тем очевиднее казалось его неместное происхождение. Мы будто чуяли в нём родственную душу.
            Всё то, что учителя преподавали нам, было усилено и доведено до совершенства в нём. Нам стало не по себе от прозрачности нашей детской наготы. Одновременно нас влекло к нему, как будто лишь он один был в состоянии покрыть нас истинными одеждами возмужания.
            Этот человек на берегу моря Шр вдруг открылся моим глазам. Я будто узнал его, необыкновенного, прочитал его имя. Я стал оглядываться по сторонам, ища соответствующий светящийся иерглиф. Берег был пуст.
            - Это сердце, - произнёс Этюнбирунга, уловив мои искания.
            Он был прав. Сердце вдруг осветило всего меня, я словно посмотрел на себя с моря, с той стороны, где сиял костёр и сидел человек.
            Все мои томления, все телесные упражнения, все свидания с людьми вдруг приподнялись и отдалились от меня. Был только я и только человек.
            - Вы, что ли, с Земли? - спросил его Гракшадиледа.
            - Вот теперь я знаю, что вы с Земли. Есть ли у вас какая-нибудь еда, дети?
            Мы покраснели и решили бежать в столовую за едой, считаясь, кому выпадет эта честь.
            - Садитесь, ешьте.
            Он сдвинул рыбу с огня. Давно мы не пробовали жареное, а то всё ферментированное да ферментированное.
            Мы жевали, когда он сказал:
            - Не пора ли на Землю, друзья?

 

Маша из Кунцева©2025