перевод bl-lit©2019

1

В первые дни лета Агостино и его мать каждое утро выходили в море на маленькой гребной лодке, типичной для средиземноморских пляжей и известной как паттино. Сначала она нанимала лодочника, но Агостино выказывал столь явные признаки раздражения из-за присутствия постороннего, и поэтому управление веслами было доверено ему. Он с большим удовольствием грёб в гладком прозрачном море раннего утра, и его мать, сидящая перед ним, разговаривала с ним тихо, радостно и безмятежно, каким было море и небо, как будто он являлся мужчиной, а не тринадцатилетним мальчиком. Мать Агостино была крупной и красивой женщиной, пребывавшей в самом расцвете сил, и Агостино каждый раз наполнялся гордостью, когда садился с ней в лодку для очередной из их утренних прогулок. Ему казалось, что все купающиеся на пляже наблюдают за ними, восхищаясь его матерью и завидуя ему. Убежденный, что все окружающие смотрят на него, он ощущал, что говорит громче, чем обычно, ведёт себя особенным образом, принимает на себя театральный, образцовый вид, словно он и его мать находились не на пляже, а на сцене перед аудиторией сотен бдительных глаз. Иногда она появлялась в новом купальном костюме, и он не мог не сделать громкого замечания, втайне надеясь, что его услышат и другие. Или она посылала его за чем-нибудь в их пляжный домик, стоя в ожидании у лодки на берегу. Он повиновался с тайным удовлетворением, радуясь возможности продлить зрелище их отъезда хотя бы ещё на несколько мгновений. Наконец, они садились в лодку, Агостино брался за весла и отплывал от берега. Интенсивность его сыновнего тщеславия и сумбур его увлечённости сохранятся на долгие годы.
Когда они отплывали на достаточно большое расстояние от берега, его мать приказывала сыну остановиться, надевала резиновую шапочку для купания, снимала сандалии и соскальзывала в воду. Агостино следовал за ней. Они плавали вокруг паттино, чьи весла по-прежнему оставались погружёнными в воду, весело переговариваясь, и их голоса громким эхом отражались от тихого, спокойного и наполненного светом моря.
Иногда мать указывала на кусок пробки, плавающий вдалеке, призывая сына доплыть до неё наперегонки. Она давала ему небольшую фору, а затем мощными гребками устремлялась к цели. Или же, они устраивали соревнования по нырянию, пробивая чистую гладкую воду своими телами. Агостино видел, как погружается тело матери, обрамлённое зелеными пузырьками, и прыгал за ней, готовый следовать за мамой куда угодно, даже на морское дно. Он нырял в след за матерью, ощущая, будто прохладная плотная вода сохраняет следы прохождения этого столь любимого ему тела.
Наплававшись, они карабкались обратно в лодку, и мать, оглядывая спокойное и сияющее море, говорила: «Разве это не прекрасное сегодня?» Агостино не отвечал, потому что его удовольствие от красоты моря и неба, по его ощущениям, были связаны, главным образом, с его близостью с матерью. Иногда он ловил себя на мысли, что без этой близости разве было бы всё так прекрасно? Они вдвоем обсыхали на солнце, которое с приближением полудня становилось всё более знойным. Тогда его мать растягивалась на доске, соединяющей двойные корпуса лодки. Лежа на спине с распущенными волосами, опущенными в воду, лицом к небу и с закрытыми глазами, она, казалось, впадала в дрёму. Все это время Агостино сидел на своем месте, оглядываясь на мать и сдерживая дыхание, чтобы не нарушить ее сон. Время от времени она открывала глаза и говорила, как приятно лежать на спине с закрытыми глазами и чувствовать, как вода струится и течет под ней. Или просила Агостино передать ей портсигар, или же, еще лучше - зажечь сигарету и передать ей, что Агостино и проделывал с трепетной, усердной заботой. После чего его мать курила в тишине, а Агостино оставался сгорбленным, сидя спиной к ней, но склонив свою голову в сторону, чтобы улавливать маленькие клубы сизого дыма, указывающие на то место, где покоилась ее голова, ее волосы, расходящиеся в воде. Затем его мать, которая, казалось, никогда не устала от солнца, просила Агостино грести и не оборачиваться; тем временем она снимала верхнюю часть купальника и припускала нижнюю, чтобы подвергнуть воздействию солнечного света все свое тело. Агостино греб и гордился своим заданием, как будто это был ритуал, в котором ему разрешалось поучаствовать. Мало того, что он никогда не думал о том, чтобы повернуться, он ещё и чувствовал, что обнаженное тело, лежащее позади него на солнце, было окутано тайной, которую он обязан благоговейно почитать.

Однажды утром его мать сидела под пляжным зонтиком, а Агостино, сидя на песке рядом с ней, ждал часа, в который они обычно отправлялись на свою прогулку.  Внезапно тень заслонила солнечный свет, падающий на него: подняв глаза, он увидел загорелого темноволосого молодого человека, протягивающего руку его матери. Он не стал обращать на него внимания, думая, что это обычная случайная встреча, и, немного отойдя, ожидал окончания разговора. Но молодой человек не принял предложение сесть. Указав на белое паттино у берега, на котором он приплыл, молодой человек пригласил мать сопровождать его на лодке в море. Агостино был уверен, что она отклонит это приглашение, как и многие другие, предшествовавшие ему. К своему удивлению, он увидел, как она с готовностью приняла приглашение, собрала вещи - сандалии, шапочку для купания и сумку - и вскочила на ноги. Она приветствовала предложение молодого человека с той же дружелюбной и спонтанной легкостью, которая характеризовала ее отношения с сыном. И с той же легкостью и непосредственностью она повернулась к Агостино, который остался сидеть с опущенной головой, разглядывая сочившийся сквозь сжатый кулак песок, и велела ему идти и поплавать одному; она собирается на небольшую прогулку и скоро вернется. Тем временем молодой человек, уверенный в себе, уже шагал к своей лодке. Женщина шла к нему медленно, со своей обычной томной и величественной безмятежностью. Глядя на них, сын не мог не признать, что гордость, тщеславие и эмоции, которые он испытывал во время их совместных прогулок по морю, теперь должны были поселиться в сердце этого молодого человека. Он видел, как его мать взобралась на борт лодки, и молодой человек, чьё тело откинулось назад, с помощью нескольких энергичных гребков отвёл лодку от мелководья пляжа. Молодой человек греб, мать сидела перед ним, держась за сиденье обеими руками, и они, казалось, болтали. Затем лодка становилась все меньше и меньше, вошла в ослепительный свет, распространяемый солнцем по поверхности моря, и медленно растворилась в нем.

Оставшись один, Агостино растянулся в кресле своей матери и, заложив одну руку за шею, уставился небо, приняв задумчивое и равнодушное выражение. Поскольку каждый купающийся на пляже должен был заметить, что он ездил с матерью последние несколько дней, они бы отметили, что сегодня она покинула его, отправившись на прогулку с молодым лодочником. Вот почему он не должен предаваться раздражению и разочарованию, которые испытывал. Но, как бы он ни пытался изобразить хладнокровный и безмятежный вид, он чувствовал, что каждый сможет прочесть по его лицу, насколько притворно его выражение. Больше всего его оскорбило не то, что мать предпочла ему молодого человека, а её быстрая, почти нескрываемая радость, с которой она приняла его приглашение. Как будто она решила не упускать возможности и, не задумываясь, ухватилась за нее, как только та представилась. Как будто все те дни, проведенные с ним на море, ей было скучно, и она находилась с ним только из-за отсутствия лучшей компании. Одно воспоминание усугубило его плохое настроение. Когда-то он пошёл на бал в дом к другу вместе со своей матерью. Во время первого танца его двоюродная кузина, расстроенная тем, что мужчины ей не интересовались, согласилась потанцевать с ним - мальчиком в коротких штанишках - пару раундов. Но танцевала она невнимательно, с вытянувшимся угрюмым лицом. И хотя он был полностью поглощен своими танцевальными шагами, Агостино быстро уловил ее недоброе и презрительное отношение. Тем не менее он пригласил ее на третий тур и, с удивлением заметил, как быстро она встаёт, разглаживая складки на юбке обеими руками. Но вместо того, чтобы броситься в его объятия, она прошла мимо него к молодому человеку, который маячил позади Агостино, зовя ее танцевать. Эта сцена длилась не более пяти секунд, и никто ничего не заметил, кроме Агостино. Но он был безмерно огорчен, и у него создалось впечатление, что все стали свидетелями его унижения.

Теперь, после отъезда матери с молодым человеком, он сравнивал эти два события и находил их идентичными. Как и его двоюродная сестра, его мать только ждала подходящей возможности покинуть его. Как и его двоюродная сестра, она с такой же легкостью приняла первого же партнера. И в обоих случаях это была его судьба - упасть с вершины иллюзии и рухнуть на землю, разбитым и израненным.

В тот день мать плавала на лодке пару часов. Из-под пляжного зонта он увидел, как она вернулась на берег, протянула руку молодому человеку и, опустив голову под полуденным солнцем, неспеша направилась в пляжный домик для переодевания. В тот час пляж был пуст, что являлось утешением для Агостино, который все еще был уверен, что все пялятся только на них.
- Как прошло утро? - равнодушно спросила его мать.
- Мне было очень весело, - начал Агостино, пытаясь создать видимость, что он плавал с мальчиками из соседнего пляжного домика.
Но она уже перестала слушать и бежала к домику, чтобы переодеться. Агостино решил, что на следующий день, как только увидит на горизонте белое паттино молодого человека, он найдет какой-нибудь предлог, чтобы уйти и избежать оскорбления, когда его покинут во второй раз. Но на следующий день, как только он собрался уходить, то услышал, что мать зовет его к себе.
- Идем, - сказала она, вставая и собирая их вещи, - мы едем на лодке.
Агостино последовал за ней, думая, что она собирается спровадить молодого человека и провести утро наедине с ним. Молодой человек стоял у паттино и ждал их. Мать поздоровалась и просто добавила:
- Я захвачу с собой сына.
И вот таким образом очень несчастный Агостино обнаружил себя сидящим рядом с матерью и смотрящим на молодого человека, который сидел за вёслами.

Агостино всегда видел мать только с одной стороны: обладавшей достоинством, безмятежной и сдержанной. И тут, во время прогулки, он оказался сбит с толку, заметив изменения, которые произошли не только в ее манере поведения и речи, но и, очевидно, в ее лице, как будто она больше не была той же самой женщиной. Едва они вышли в открытое море, когда мать - резкой, намекающей, а для Агостино - неясной репликой - завела странный личный разговор. Насколько он мог судить, это касалось подруги молодого человека, у которой имелся ещё один, более удачливый и желанный жених. Но это был только предлог, и разговор продолжился, намекающий, настойчивый, злобный, злой. Мать показалась ему очень агрессивной, но одновременно и совершенно беззащитной. Молодой человек старался отвечать ей спокойной, почти ироничной уверенностью в себе. Иногда, к радости Агостино, мать начинала казаться несчастной и даже раздраженной молодым человеком. Но через несколько секунд она разочаровывала его кокетливым замечанием, которое разрушило первое впечатление. Или же, она обращалась к молодому человеку обиженным тоном с порцией какой-то неясной критики. Но вместо того, чтобы обижаться, молодой человек, как заметил Агостино, принимал глупый и тщеславный вид, и Агостино пришел к выводу, что все эти упреки были только поверхностным прикрытием для привязанности, которую он не мог уловить. Мать и молодой человек, казалось, игнорировали его существование, как будто его там и не было. Она зашла так далеко в этом своём проявлении пренебрежения, что напомнила молодому человеку - встреча с ним наедине накануне была ошибкой с ее стороны, которая никогда больше не повторится. Отныне её сын всегда будет присутствовать - аргумент, который Агостино счёл оскорбительным, как если бы человек, наделенный независимой волей, оказался объектом, который можно произвольно перемещать.

Только однажды мать, казалось, заметила его присутствие, когда молодой человек, внезапно отпустив весла, наклонился вперед и с крайне злобным выражением на лице прошептал ей короткую фразу, смысла которой Агостино не смог уловить. Эта фраза смогла заставить мать подпрыгнуть с преувеличенным возмущением и притворным ужасом.
- По крайней мере, проявите некоторое внимание к этому невинному мальчику, - ответила она, указывая на Агостино, сидящего рядом.
Услышав, что его называют невинным, Агостино с отвращением вздрогнул, как будто его ударили грязной тряпкой, от которой он не смог увернуться.

Когда они оказались на достаточном расстоянии от берега, молодой человек предложил матери искупаться. Здесь Агостино, который так часто восхищался осторожностью и легкостью, с которой она обычно соскальзывала в воду, не мог не удивляться и страдать от тех новых жестов, которыми она приукрасила свое прежнее поведение. Молодой человек погрузился в море и уже вынырнул, в то время как его мать все еще нерешительно проверяла воду пальцами ног, симулируя страх или нежелание - трудно было сказать, что именно. Она прикрывалась, протестовала, смеялась и держалась за лодку. Наконец она опустила ногу и бедро в воду в почти неприличной позе и позволила себе неловко упасть в объятия своего спутника. Они вдвоем нырнули, и вместе всплыли на поверхность. Агостино, съёжившийся в углу лодки, увидел улыбающееся лицо матери рядом с загорелым и серьезным лицом юноши, и ему показалось, что их щеки соприкасаются. В прозрачной воде можно было увидеть, как два тела трутся друг о друга, как будто хотят переплестись, ударяясь ногами и бедрами. Агостино посмотрел на них, потом на далекий пляж, и почувствовал смущение и неловкость. Видя его нахмурившееся лицо, мать, плещущаяся в воде, произнесла слова, которые унизили и покоробили его во второй раз за утро:
- Почему такое мрачное лицо? Разве ты не видишь, как прекрасна вода? Боже мой, какой у меня сварливый сын.
Агостино не ответил, ограничиваясь тем, что бросил взгляд в другую сторону. Плавание длилось долго. Мать и ее спутник играли в воде как два дельфина и, казалось, полностью о нём забыли. Наконец, они забрались в лодку. Юноша залез первым и наклонился, чтобы поднять его мать, которая из воды умоляла его о помощи. Агостино смотрел на это представление. Он заметил, как руки юноши, поднимавшие женщину, впились пальцами в ее загорелую кожу там, где рука была мягче и шире, между плечом и подмышкой. Затем его мать, задыхаясь, уселась рядом с Агостино, и принялась заостренными ногтями оттягивать мокрый купальный костюм, чтобы он не прилипал слишком близко к кончикам ее сосков и округлостям груди. Но Агостино помнил, что, когда они были одни, матери - сильной женщине - не требовалось никакой помощи для того, чтобы забраться на лодку; он приписывал её просьбу о помощи и извивающееся тело - очевидную симуляцию женской неловкости - новому духу, который уже вызвал в ней столько неприятных перемен. Он не мог не думать, что его мать, крупная и достойная женщина, ощущает свой размер как препятствие, от которого она с радостью бы избавилась, а своё достоинство - скучной привычкой, которую ей теперь необходимо заменить какой-то неловкой игривостью.

Как только они оба оказались в лодке, началось обратное путешествие. На этот раз на весла посадили Агостино, а мать и лодочник уселись на доске между корпусами. Он начал очень медленно грести под палящим солнцем, иногда задаваясь вопросом о значении голосов, смеха и движений за своей спиной. Время от времени мать, словно вспоминая, что он всё-таки находится на лодке, протягивала руку и неловко похлопывала его по спине или щекотала его под мышками, спрашивая, не устал ли он. «Нет, я не устал», отвечал Агостино. Когда он услышал, как молодой человек со смехом сказал: «Для него это хорошее упражнение», он резко и сердито дернул веслами. Мать прислонилась головой к сидению Агостино и вытянула свои длинные ноги - он предположил это - но у него создалось впечатление, что такое положение не всегда соблюдалось. В какой-то момент он услышал схватку и, казалось, некую борьбу. Голос матери звучал так, словно она задыхалась. Она встала, что-то бормоча, и лодка накренилась набок. На мгновение живот матери коснулся щеки Агостино. У него возникло ощущение, такое же огромное, как небо, и странно бьющееся, словно его жизнь не принадлежала ей или ускользнула из-под ее контроля.
- Я снова сяду, - сказала она, широко расставив ноги и обхватив руками сына за плечи, - если ты пообещаешь вести себя хорошо.
- Я обещаю, - последовал ответ молодого человека с ложной и игривой торжественностью. Она неловко опустилась на доску, снова коснувшись животом щеки сына. Следы влаги от мокрого купального костюма остались на коже Агостино, и более глубинное тепло, казалось, превратило влагу в пар. Хотя он и почувствовал резкий укол мрачного отвращения, он упрямо отказывался вытираться.

Как только они приблизились к берегу, молодой человек ловко вскочил на сиденье и, схватившись за весла, оттолкнул Агостино, заставив его сесть рядом с матерью. Она немедленно обняла его за талию - необычный и на данный момент совершенно неоправданный жест - спросив:
- Как дела? Ты счастлив? - тоном, который, казалось, не требовал ответа.
Она выглядела чрезвычайно счастливой и запела - еще одно необычное событие - мелодичным голосом с патетическими трелями, от которых у Агостино по коже побежали мурашки. Пока она пела, она продолжала прижимать его к себе, обливая водой, сочащейся из купальника, которую ее едкое, неистовое животное тепло, казалось, нагревало и превращало в пот. И вот, когда женщина запела, её раздраженный сын отдался в ее объятия, а молодой человек продолжал грести - картина, которую Агостино нашел надуманной и фальшивой, - они пристали к берегу.

На следующий день молодой человек появился вновь. Мать повела Агостино за собой, и всё, что случилось накануне, повторилось. Затем, после двухдневного перерыва, прогулки на лодке возобновились. Наконец, очевидно, достигнув определенной близости с матерью, молодой человек начал приходить каждое утро, чтобы забрать её с собой, и каждое утро Агостино был вынужден сопровождать их, наблюдать за их разговорами и за тем, как они резвятся в воде. Эти прогулки вызывали у него настолько отталкивающее впечатление, что он подыскивал множество оправданий, чтобы избежать их. Иногда он исчезал и не появлялся до тех пор, пока мать, крича и разыскивая его, казалось, часами, не заставляла показаться, не столько из-за брани, сколько из-за чувства жалости, которое вызывали у него ее раздражение и негодование. В другое время он начинал дуться на лодке, надеясь, что они оба поймут и оставят его в покое. Но в конце концов он всегда оказывался слабее и отзывчивее своей матери или молодого человека. Им было достаточно, чтобы он находился там. Он быстро понял, что его собственные чувства не имеют для них большого значения. Поэтому, несмотря на все его сопротивление, прогулки продолжались.

Однажды Агостино сидел на песке за креслом матери, ожидая, когда на горизонте появится белая лодка, а мать приветственно помашет и позовет молодого человека по имени. Но обычный час его появления настал и прошел, и разочарованное и раздраженное выражение лица матери демонстрировало, что она перестала надеяться на его приезд. Агостино часто задавался вопросом, чтобы он бы почувствовал в таком случае, и он всегда считал, что его радость будет, по крайней мере, такой же большой, как уныние его матери. Вместо этого он с удивлением обнаружил, что чувствует всего лишь пустое разочарование, и понял, что унижение и отвращение ежедневных прогулок стали чуть ли не смыслом его жизни. Поэтому, не единожды, из-за темного бессознательного желания заставить свою мать страдать, он спрашивал ее, выйдут ли они в тот день в море на свою обычную прогулку. И каждый раз она давала один и тот же ответ: она не знает, но, по всей вероятности, они сегодня не поплывут. Она сидела в кресле с открытой книгой на коленях, но не читала. С видом человека, который тщетно что-то ищет, ее глаза часто устремлялись к морю, которое тем временем наполнялось купальщиками и лодками. Проведя длительное время за её креслом, Агостино выполз на песок перед ней и повторил ворчливым и почти саркастическим тоном:
- Я не могу в это поверить! Мы сегодня не выйдем в море?
Возможно, мать обнаружила сарказм и его желание причинить ей боль. Или, может быть, этих опрометчивых слов хватило, чтобы едва сдерживаемое раздражение вырвалось наружу. Она подняла руку и внезапно ударила его по щеке - пощёчина вышла слабой, почти случайной и полной сожаления. Агостино не сказал ни слова. Он сделал кувырок назад на песке и ушел по пляжу с опущенной головой в направлении пляжных домиков.
- Агостино... Агостино, - он слышал, как она зовет его снова и снова.
Затем зов прекратился, и, повернувшись, он подумал, что может различить среди множества лодок, толпящихся в море, белое паттино молодого человека. Но к тому времени это его уже не заботило. С таким же острым чувством открытия, как и человек, нашедший сокровище и ускользающий, чтобы спрятать его и рассмотреть на досуге, он побежал, чтобы остаться наедине с пощечиной, такой новой для него, и такой невероятной.

Его щека горела, а глаза наполнились слезами, которые он изо всех сил пытался сдержать. Опасаясь, что они польются прежде, чем он найдет убежище, он сгорбился. Горечь, которая накапливалась в течение долгих дней, когда он был вынужден сопровождать молодого человека и мать, теперь извергалась наружу. Ему показалось, что, облегчив душу хорошим плачем, он наконец что-то поймет в этих непонятных для него событиях. Дойдя до домика, он на мгновение застыл, ища место, куда бы спрятаться. Он подумал, что проще всего найти убежище внутри. Мать будет в море, и никто ему не помешает. Агостино взбежал по ступенькам, открыл дверь и, не закрывая ее, взобрался на табуретку в углу.

Он прижался коленями к груди, а головой - к стене. Закрыв лицо руками, он заплакал. Сквозь слезы он чувствовал, как жалит эта пощечина. Он удивлялся, почему такой резкий удар показался ему таким нерешительным и нежным. Жгучее чувство унижения, которое вызвала пощёчина, разожгло и даже усилило тысячу неприятных ощущений, которые он испытал за последние несколько дней. Самым настойчивым к нему вернулось воспоминание о животе его матери за влажной тканью, прижавшей к его щеке, возбуждённо дрожащим от похотливой жизненной силы. Точно так же, как вытряхивание старой одежды поднимает большие тучи пыли, этот несправедливый удар, вызванный раздражением матери, пробудил в нем отчетливое ощущение ее живота, прижимающегося к его щеке. Временами это ощущение, казалось, заменяло жало, оставленное ударом. В другое время они перемешивались, пульсировали и горели, сливаясь в одно целое. И хотя он понимал живучесть ощущения пощечины, которая раз за разом обжигала его щеку подобно умирающему огню, причины стойкости того далекого ощущения её мокрого живота оставались неясными. Почему из многого именно это стало вдруг таким неизгладимым и ярким? У него не было ответа. Но он чувствовал, что, пока живет, ему достаточно только вспомнить этот момент, чтобы еще раз ощутить на своей щеке пульсацию ее живота и влажную грубость ее мокрого купального костюма.

Он тихо плакал, чтобы не мешать болезненным проявлениям памяти. Когда слезы медленно, но неуклонно вытекали из его глаз, он растирал их кончиками пальцев по влажной коже. Разреженный и знойный полумрак наполнял домик. У него внезапно возникло ощущение, что дверь открывается, и он почти надеялся, что это его мать, раскаявшаяся и ласковая - положит одну руку ему на плечо, а другой возьмется его за подбородок и развернет к себе лицом. Он уже приготовился прошептать: «Мама», когда услышал шаги, направляющиеся в домик, и дверь, закрывшуюся за ними, но никакая рука не легла на его плечи или не похлопала его по голове.

Он поднял голову и всмотрелся. Он увидел мальчика, который, казалось, был его ровесником, стоявшего у двери в положении наблюдателя. На нем были шорты с закатанными манжетами и изношенная футболка без рукавов с большой дырой на спине. Тонкий клинок солнечного света просвечивал сквозь щели между досками пляжного домика, освещая голову из плотных кудрей медного цвета над затылком. Положив руки на дверной косяк, босой мальчик обыскивал глазами пляж и, похоже, не подозревал о присутствии Агостино.

Агостино вытер глаза тыльными сторонами ладоней и произнёс:
- Эй ты, там. Что ты ищешь?
Но другой мальчик повернулся и жестом предложил ему замолчать. Развернувшись лицом к мальчику, он увидел некрасивое веснушчатое лицо, самой примечательной чертой которого были сверкающие голубые глаза. Агостино подумал, что узнал его. Тот был сыном спасателя или лодочника. Должно быть, он видел, как этот мальчик отталкивал лодки или делал что-то подобное на пляже.

- Мы играем в полицейских и грабителей, - сказал мальчик несколько секунд спустя, став лицом к Агостино. - Я не хочу, чтобы меня заметили.

- Кто ты? - спросил Агостино, быстро вытирая слезы.

- Разумеется, грабитель, - ответил мальчик, не глядя на него.

Агостино внимательно посмотрел на мальчика. Он не знал, нравился ли тот ему, но мальчик говорил на грубом диалекте, который был в новинку для Агостино, вызывая у него любопытство. Кроме того, Агостино инстинктивно чувствовал, что мальчик, прячущийся в домике, представляет собой возможность - какую, он не мог сказать - и он не должен её упускать.
- Могу ли я тоже поиграть? - дерзко спросил он.

Другой мальчик повернулся и нагло уставился на него.
- Как ты думаешь, кто ты? - быстро спросил он. - Мы позволяем играть только нашим друзьям.

- Так позвольте мне тоже поиграть, - произнёс Агостино со постыдной настойчивостью.

Мальчик пожал плечами, сказав:
- Уже слишком поздно, игра почти окончена.

- Ну, так позвольте мне поиграть в другой раз.

- Другого раза не будет, - скептически произнёс мальчик, почти пораженный такой настойчивостью. - После этого мы пойдём в сосновую рощу.

- Если ты возьмешь меня, я тоже смогу пойти.

Мальчик рассмеялся, одновременно весело и презрительно.
- Получить тебя в качестве обузы. Забудь об этом, мы не хотим тебя.

Агостино никогда ещё не оказывался в такой ситуации, но тот же инстинкт, который побудил его спросить у мальчика, сможет ли он играть, теперь заставлял его молить о принятии в их компанию.
- Слушай, - нерешительно произнёс он, - если... если ты позволишь мне присоединиться к твоей компании, я тебе кое-что дам.

Другой мальчик немедленно обернулся, в его глазах появилась жадность.

- Что?

- Все, что ты захочешь.

- Покажи мне все, что ты можешь дать.

Агостино указал на большую игрушечную парусную лодку с полным парусным вооружением, лежащую в другом конце домика в окружении всякой всячины.
- Я отдам тебе эту лодку.

- Что мне с ней делать? - спросил мальчик, пожимая плечами.

- Ты сможешь продать её, - предположил Агостино.

- Её у меня не возьмут, - сказал мальчик с опытным видом. - Скажут, что я её украл.

В отчаянии Агостино огляделся. С настенного крючка свисала одежда его матери. Ее туфли стояли на полу, а на боковом столике лежал платок и несколько других вещиц. В домике, казалось, не имелось ничего такого, что можно было предложить.

- Эй, - сказал мальчик, заметив его недоумение. - У тебя есть какие-нибудь сигареты?

Агостино вспомнил, что утром его мать положила две пачки очень хороших сигарет в большую сумку, висящую на крючке. Он быстро ответил с триумфом:
- Конечно да, у меня есть сигареты. Ты хочешь?

- И чего спрашивать? - произнёс мальчик с иронической насмешкой. - Ты такой дурак. Давай их сюда, да побыстрее.

Агостино снял сумку с вешалки, порылся в ней и вытащил две пачки. Он показал их мальчику, как будто не мог спросить, сколько сигарет ему нужно.

- Давай обе, - бесцеремонно произнес мальчик, вырвав у него пачки. Он сверился с их названием, в знак благодарности прищелкнул языком и добавил:
- Скажи, ты, должно быть, богат?

Агостино не знал, что ответить. Мальчик продолжил:
- Я Берто. А ты?

 Агостино назвал свое имя, но мальчик уже перестал слушать. Сорвав бумажную печать и открыв одну из пачек нетерпеливыми пальцами, он достал сигарету и поднес ее к губам. Затем достал из кармана спичку, чиркнул ею по стене домика, зажёг, и после первой струи дыма осторожно выглянул за дверь.

- Давай, пошли, - сказал он через мгновение, указывая Агостино, чтобы тот следовал за ним. Друг за другом они вышли из домика.

На пляже Берто сразу же направился к дороге за рядом пляжных домиков.

Миновав раскалённый песок, заросли можжевельника и расторопши, он сказал:
- Теперь мы идем в логово. Остальные парни уже ушли и ждут меня там.

- Где это логово? - спросил Агостино.

- На пляже Веспуччи.
Он держал сигарету, как бы выставляя её напоказ, и с бурной чувственностью затягивался.
- Ты не куришь? - спросил он Агостино.

- Меня это не сильно волнует, - ответил Агостино.
Ему было слишком стыдно признавать, что подобная идея никогда не приходила в его голову.

Но Берто рассмеялся.
- Признайся, ты не куришь, потому что твоя мама не позволит тебе.
Он сказал эти слова недобрым, даже презрительным образом. Затем протянул сигарету Агостино и сказал:
- Давай, попробуй.

  Они добрались до набережной и босиком по острому гравию пошли между высохшими цветочными клумбами. Агостино поднес сигарету к губам и сделал крошечную затяжку, немедленно закашлявшись.

Берто презрительно рассмеялся.
- И ты называешь это курением? - воскликнул он. - То, что ты делаешь - совсем не то. Вот, позволь показать тебе.
Он взял сигарету и глубоко затянулся, закатив свои угрюмые, вялые голубые глаза, затем распахнул рот как можно шире и приблизил его к лицу Агостино. Во рту у него ничего не было, а язык загнулся к задней части нёба.

- Хорошо посмотри, - сказал Берто, закрывая рот.
Он выпустил облако дыма прямо в лицо Агостино. Агостино кашлянул и в панике хихикнул.

- Теперь пробуй снова, - добавил Берто.

Мимо проехал трамвай, посвистывая и качая занавесками на ветру. Агостино снова затянулся и с болезненным усилием вдохнул дым. Но все пошло не так, и он начал довольно жалко кашлять. Берто взял сигарету и, похлопав его по спине, сказал:
- Молодчина. Я вижу, ты большой курильщик.

После этого эксперимента они пошли молча. Одно купальное заведение следовало за другим, ряды пляжных домиков были окрашены в пастельные тона, с наклонившимися пляжными зонтиками и идиотскими триумфальными арками. Между домиками можно было увидеть многолюдный пляж и услышать радостную шумиху. Сверкающее море было наполнено купальщиками.

- А где пляж Веспуччи? - спросил Агостино, ускоряя темп, чтобы не отставать от своего нового друга.

- Он последний.

Агостино подумал, не следует ли ему повернуть назад: если мать не отправилась кататься на лодке, то наверняка ищет его. Но память о пощечине задушила эту последнюю стеснительность. Он чувствовал, что, уходя с Берто, он реализует неясную и оправданную форму мести.

- А как насчет дыма у тебя в носу? - внезапно спросил его Берто. - Ты знаешь, как выдыхать через ноздри?

Агостино покачал головой. Закусив окурок между губами, Берто вдохнул дым и выпустил его через ноздри.
- Следи за мной, - добавил он, - я заставлю дым выходить через мои глаза. А теперь положи руку мне на грудь и посмотри мне в глаза.

Ни о чём не подозревая, Агостино подошел к нему, приложил ладонь к груди мальчика и уставился в его зрачки, ожидая, действительно ли выйдет дым. Но мальчик обманул его, внезапно потушив зажженную сигарету о тыльную сторону ладони Агостино, и подпрыгнув от радости и отбросив окурок, закричал:
- Ты повёлся на это. Что за дурак... что за дурак!

Боль буквально ослепляла, и первым побуждением Агостино было броситься на Берто и начать его бить. Но другой мальчик, увидев, как к нему подбегает Агостино, остановился, приставил кулаки к груди Агостино и двумя сильными ударами по животу едва не вырубил его, заставив судорожно глотать воздух.
- Тебе хочется ещё чего-нибудь? - произнёс он со злобою. - Это еще не все.

Разъяренный Агостино снова бросился на мальчика, хотя и чувствовал себя более слабым и обреченным на поражение. На этот раз Берто схватив его, сунул голову Агостино себе под мышку и начал душить, а тот, перестав бороться, задушенным голосом умолял Берто отпустить. Берто отпустил и, отпрыгнув назад, принял боевую стойку. Но Агостино слышал, как хрустели позвонки его шеи. Он был не столько напуган, сколько сбит с толку необычайной жестокостью мальчика. Казалось невероятным, что он, Агостино, которого все всегда любили, теперь мог пострадать так преднамеренно и безжалостно. Больше всего он был сбит с толку и обеспокоен этой беспощадностью, новым чудовищным поведением, которое обладало некоторой привлекательностью.
- Что я тебе делал? - спросил он, задыхаясь. - Я дал тебе сигареты... а ты...
Его глаза наполнились слезами прежде, чем он смог закончить предложение.

- Плакса, - саркастически заметил Берто. - Ты хочешь вернуть сигареты? Мне не нужны твои сигареты. Возьми их и возвращайся к маме.

- Не в этом дело, - безутешно произнёс Агостино, качая головой. - Я только что говорил... ты можешь оставить их себе.

- Давай забудем об этом, - сказал Берто. - Мы на месте.

Агостино, поднеся свою обожженную руку ко рту, поднял голову и осмотрелся. На этом участке берега находилась только небольшая группа пляжных домиков - максимум пять или шесть - расположенных далеко друг от друга. Все они были ветхими, построенными из грубой древесины, а между ними виднелись пляж и море, одинаково пустынные. Небольшая группа женщин, явно из низших классов, обреталась в тени лодки, вытащенной на берег: некоторые стояли, другие лежали на песке; все они были в устаревших черных купальниках с длинными трусами и белой отделкой, и занимались тем, что вытирались и обсыхала, выставляя свои молочно-белые конечности к солнцу. На арке с синей эмблемой было написано: ПЛЯЖ АМЕРИГО ВЕСПУЧЧИ. Низкая зеленая лачуга, утопавшая в песке, указывала месторасположение спасателя. За пляжем Веспуччи, насколько хватало глаз, простиралось побережье, лишенное хижин на пляже или домов вдоль дороги - обособленный участок обветренного песка между сверкающим синим морем и пыльной зеленой сосновой рощей.

От дороги одна сторона хижины была скрыта дюнами, которые здесь были выше, чем где-либо еще на берегу. Как только мальчики добрались до вершины дюн, они наткнулись на выцветший, ржаво-красный брезент, полный заплат и, по-видимому, вырезанный из паруса старого рыболовецкого траулера. Два угла брезента были привязаны к шестам, воткнутым в песок, в то время как два других были прикреплены к крыше хижины.

- Это и есть логово, - произнёс Берто.

Под брезентом за шатким столом сидел мужчина, раскуривавший сигару. Его окружали два или три мальчика, растянувшихся на песке. Берто побежал и бросился к ногам мужчины, крича: «Логово!». Испытывая некоторое смущение, Агостино приблизился к этой группе.
- А это Пиза, - выпалил Берто, указывая на Агостино, который был поражен прозвищем, данным ему так быстро. Прошло всего пять минут с тех пор, как он сказал Берто, что родился в Пизе.

Агостино тоже лег на землю. Песок под брезентом был не таким чистым, как на пляже. В нём были перемешаны арбузная кожура, деревянные щепки, зеленые черепки и иной мусор. Местами песок был твердым, покрытым коркой от грязной воды, выплеснутой из хижины.

Агостино заметил, что мальчики - все четверо - были одеты в поношенные, рваные вещи. Как и Берто, они, должно быть, являлись детьми лодочников и спасателей.

- Он был на пляже Сперанца, - сказал Берто на одном дыхании, все еще рассказывая об Агостино. - Он говорит, что хочет играть с нами в полицейских и грабителей... но игра закончилась, да? Я же говорил тебе, что игра закончилась.

Внезапно раздался крик: «Это не считается! Не считается!» Агостино посмотрел и увидел бегущих к ним с моря мальчиков, вероятно, полицейских. Первым оказался мальчик лет шестнадцати, невысокий и коренастый, в купальном костюме. Затем, к великому удивлению Агостино, появился негритёнок. Третим был блондином, и судя по его осанке и красоте тела, Агостино решил, что тот, должно быть, более благородного происхождения, чем остальные. Но когда мальчик приблизился, его дырявый и поношенный купальный костюм и некоторая простота в его красивом лице с большими голубыми глазами ясно продемонстрировали, что он тоже выходец из низших классов. За первыми тремя мальчиками последовали еще четверо, все примерно одного возраста, от тринадцати до четырнадцати лет. Коренастый безусловно был старше всех остальных, и на первый взгляд было удивительно, с какой стати он болтается с мальчишками младше себя. Но его бледное лицо с унылыми невыразительными чертами и глупым выражением объясняло причины столь необычного союза. У него почти не было шеи, и его гладкое безволосое туловище было таким же широким в талии и бедрах, как и в плечах.
- Ты спрятался в пляжном домике, - с яростью крикнул он Берто. - Попробуй только отказаться. В правилах сказано, что прятаться в домиках нельзя.

- Я не прятался, - так же яростно ответил Берто.
- Скажи ему, Пиза, - добавил он, поворачиваясь к Агостино. - Это неправда, что я прятался в домике. Я и он были за углом пляжа Сперанца. Мы видели, как ты проходил, не так ли, Пиза?

- На самом деле, - сказал Агостино, который не умел лгать, - ты прятался в моём домике.

- Видишь, я знал, что это так! - закричал старший мальчик, тряся кулаком под носом Берто. - Я разобью тебе голову, большой лжец.

- Стукач, - крикнул Берто в лицо Агостино. - Я сказал тебе валить туда, откуда пришёл. Возвращайся к своей мамочке.

Он был полон необузданной животной жестокости, которая каким-то непонятным образом восхищала Агостино. Но пока он кричал, из его кармана выпала одна пачка сигарет. Он наклонился, чтобы поднять её, но старший мальчик оказался проворнее. Нырнув к песку, он схватил пачку и торжествующе потряс ею в воздухе.
- Сигареты, - крикнул он, - это сигареты.

- Верни, - закричал Берто, яростно бросаясь на него. - Они мои, Пиза дал их мне, отдай, или я…

Старший мальчик сделал шаг назад и подождал, пока Берто окажется в пределах досягаемости. Затем сунул пачку сигарет в зубы и начал методично бить Берто по животу кулаками. После чего, подставив ему подножку, повалил его на землю.

- Отдай! - снова закричал Берто, корчась в песке.

Но старший мальчик крикнул с глупым смехом:
- У него есть ещё. Займитесь, ребята...

И с единством, которое потрясло Агостино, мальчики навалились на Берто. На мгновение в облаке песка у ног мужчины, прижавшегося к столу, который раскурил-таки сигару, возникло переплетение тел. Наконец блондин, который оказался самым ловким, вырвался из этой кучи, встал и торжествующе взмахнул второй пачкой сигарет. Один за другим поднялись и остальные. Берто оказался последним. Его уродливое веснушчатое лицо было искажено яростью.
- Вы, собаки... воры, - вопил он, потрясая кулаками и рыдая. Он плакал сердитыми слезами, и на Агостино странным образом подействовало то, что все ополчились против его мучителя, и с Берто обошлись так же безжалостно, как сам Берто обошелся с ним.

- Вы, собаки... собаки, - снова завопил Берто. Старший мальчик подошёл и ударил Берто по лицу, что заставило других подпрыгнуть от радости.
- Ты готов успокоиться?

В ярости Берто побежал к углу лачуги и наклонился, чтобы схватить обеими руками огромный камень, который он швырнул в своего врага. Старший мальчик легко увернулся, насмешливо присвистнув.

- Свиньи! - закричал Берто, рыдая, но ради предосторожности держась на расстоянии рядом с углом лачуги. Его тело сотрясали рыдания. Ярость была даже в его слезах, которые, казалось, были наполнены сдерживаемой горечью, вульгарной и отталкивающей. Но его товарищи уже забыли о нём и легли на песок. Старший мальчик открыл одну пачку сигарет, а блондин открыл другую. Внезапно человек, сидящий за столом и наблюдавший за схваткой, не делая ни одного движения, сказал: «Дай их сюда».

Агостино посмотрел на мужчину. Тот был большим и толстым, вероятно, ему оставалось несколько лет до пятидесяти. У него было хитрое и холодно-доброжелательное лицо. Лысый, со странным седловидным лбом, маленькими косящими глазками, красным орлиным носом с большими ноздрями, покрытый фиолетовыми венами, которые было неприятно видеть. Он обладал свисающими усами над слегка изогнутым ртом, который пыхтел сигарой. На мужчине была выцветшая рубашка и бирюзовые хлопчатобумажные брюки, одна из штанин которых была спущена до лодыжки, а другая закатана до колена. Его живот обвивал чёрный пояс. Последняя деталь добавилась к первоначальному отвращению Агостино. Он понял, что у Саро, как звали спасателя, было не пять пальцев на каждой огромной руке, а шесть, что делало их больше похожими на пупырчатые щупальца, чем на пальцы. Агостино долго изучал свои руки, но так и не смог определить, имелось ли у Саро два указательных пальца, два средних пальца или два безымянных пальца. Все они, казалось, были одинаковой длины, кроме мизинца, который торчал из руки спасателя, как тонкая ветвь у основания сучковатого ствола дерева.

Саро вынул окурок изо рта и просто повторил: «Сигареты».

Блондин встал и пошел, чтобы положить пачку на стол.

- Ты - хороший мальчик, Сандро, - произнёс Саро.

- А что, если я не захочу? - вызывающе крикнул старший мальчик.

- Давай, Тортима. Тебе лучше отдать их, - раздались голоса со всех сторон.
Тортима огляделся, а затем посмотрел на Саро, который обхватив шестью пальцами правой руки пачку сигарет, смотрел на него прищуренными глазами. Выдохнув:
- Хорошо, но это несправедливо, - Тортима встал и положил другую пачку на стол.

- Теперь я разделю их, - произнёс Саро мягким и дружелюбным голосом. Не вынимая сигары изо рта, прищурившись, он открыл одну из пачек, короткими пальцами, которые, казалось, не могли ее сжать, достал сигарету и бросил черному мальчику: «Вот, Хомс». Он взял еще одну сигарету и бросил ее другому мальчику. Третья полетела в сложенные руки Сандро. Четвертая попала Тортиме прямиком в его тупое лицо. И так далее.
- Хочешь? - спросил он Берто, который, проглотив слезы, вернулся тихим, как мышонок, чтобы лечь среди своих приятелей. Наказанный, он утвердительно кивнул, и сигарета была запущена в его направлении. Как только каждый из мальчиков получил по сигарете, он закрыл все еще наполовину заполненную пачку, но остановился и спросил Агостино:
- Привет, Пиза. Хочешь?

Агостино хотел сказал «нет», но Берто ударил его по ребрам и прошептал:
- Попроси, тупица. Тогда мы сможем выкурить их вместе.

Агостино сказал «да» и получил свою сигарету. Затем Саро закрыл пачку.

- А как насчет остальных? А остальные? - закричали все мальчики.

- А остальные вы получите в следующие несколько дней, - спокойно ответил Саро. - Пиза, возьми эти сигареты и отнеси их в домик.

Никто не сказал ни слова. Агостино неуклюже взял две пачки и, перешагивая через лежащих мальчиков, направился к лачуге и вошел в неё. Оказалось, тут была только одна комната, и ему понравилась ее малость, словно это был домик из сказке - с низким потолком, белыми балками и неокрашенными стенами из грубых досок. Тусклый приглушенный свет проникал в комнату через два крошечных окна, в комплекте с подоконниками, маленькими квадратными оконными стеклами, ставнями, шторами и даже несколькими цветочными горшками. Один угол занимала аккуратно заправленная кровать с белоснежной подушкой и красным одеялом. В другом углу находился круглый стол и три стула. На мраморной крышке комода стояли две бутылки с миниатюрными парусниками или пароходами. Стены были увешаны парусами, подвешенными на гвоздях, веслами и прочим снаряжением для лодок. Агостино подумал, что любому, у кого имеется такая хижина, маленькая и уютная, можно по-настоящему позавидовать. Он подошел к столу, на котором стояла большая фарфоровая чашка, наполненная окурками сигарет, положил на него обе пачки сигарет и вернулся на солнечный свет.

Все мальчики, лежащие на песке возле Саро, курили с демонстративными жестами восторга. Они говорили о чем-то, чего он не мог понять.

- Я говорю вам, что это был он, - произнёс Сандро.

- Его мама красивая, - восхищенно добавил голос, - самая красивая женщина на пляже. Хомс и я, мы пробрались под ее домик, чтобы увидеть, как она раздевается, но она опустила платье прямо на то место, куда мы смотрели, и мы ничего не увидели... у нее красивые ноги... и сиськи...

- И ее мужа никогда не бывает рядом, - заметил третий голос.

- Не волнуйся. Она знает, как себя утешить. Вы знаете, с кем она это делает? С тем парень с Виллы Соррисо... темноволосым. Он приплывает и забирает ее каждый день на своей лодке.

- Вы думаете, он единственный? Она делает это с любым, кто попросит, - злобно сказал другой мальчик.

- Наверное, но я по-прежнему говорю, что это кто-то другой, - настаивал ещё один.

- Эй, Пиза, - властно спросил у Агостино Сандро, - разве твоя мать не леди с пляжа Сперанца? Высокая, темноволосая, носит полосатый купальник из двух частей? С родинкой слева, возле рта?

- Да, и что? - с беспокойством ответил Агостино.

- Это он! Я знал, что это он! - торжествующе произнёс Берто. И в порыве злобной зависти:
- Ты пятое колесо, да? В лодке ты, она и любовник. Это делает тебя пятым колесом в телеге.
За его словами последовал взрыв смеха. Даже Саро улыбнулся под усами.

- Я не знаю, о чем ты говоришь, - ответил Агостино, краснея, чувствуя себя неловко и ничего не понимая. Ему казалось, что он должен что-то возразить, но эти неискренние шутки вызвали в нем неожиданное, почти жестокое чувство удовольствия, как будто мальчики неосознанно отомстили своими словами за все унижения, которые его мать в последнее время нанесла ему. В то же время он был в ужасе от того, как много о нём знают.

- Не играй с нами в дурака, - сказал обычно злой голос.

- Кто знает, чем они там занимаются. Они всегда уходят так далеко в море. Скажи мне, - с насмешливой серьезностью принялся его допрашивать Тортима, - скажи нам, чем они там занимаются. Он целует ее, да?
Он приложил ладонь к своим губам и поцеловал ее.

- На самом деле, - сказал Агостино, его лицо было красным от стыда, - мы выходим в море, чтобы поплавать.

- О, ходят купаться, - саркастически произнесли несколько голосов.

- Моя мама плавает и Ренцо тоже.

- Ах, так его зовут Ренцо, - уверенно сказал один из мальчиков, словно обнаружив потерянную нить в своей памяти. – Ренцо… он высокий, загорелый, верно?

- Чем занимаются Ренцо и твоя мама? - неожиданно спросил Берто, приободрившись.
- Они, - и он сделал выразительный жест своими руками, - и ты сидишь там, наблюдая за ними, верно?

- Я? - испуганно повторил Агостино, оглядываясь вокруг.
Все взревели, задыхаясь в песке от смеха. Саро был единственным, кто внимательно наблюдал за ним, не шевелясь и не произнося ни слова. Агостино посмотрел на него с отчаянием, словно умоляя о помощи.

Саро, казалось, понял его взгляд. Он вынул сигару изо рта и сказал:
- Разве вы не видите, что он ничего не знает?

Внезапно гвалт смолк и наступила молчание.

- Как он может ничего не знать? - спросила Тортима, который ничего не понял.

- Он ничего не знает, - чётко повторил Саро.
Затем он повернулся к Агостино, и, понизив голос, спросил:
- Скажи, Пиза... мужчина и женщина... что они делают вместе? Ты знаешь?

Все, казалось, затаили дыхание. Агостино посмотрел на Саро, который курил и изучал его полузакрытыми глазами. Он посмотрел на мальчиков, которые, казалось, вот-вот расхохочутся, потом машинально повторил, и глаза его затуманились:
- Мужчина и женщина?

- Да, твоя мать и Ренцо, - грубо пояснил Берто.

Агостино хотел сказать: «Не говори о моей матери». Но он был настолько смущен роем ощущений и темными воспоминаниями, которые вызвал у него вопрос, что он остался безмолвным.

- Он не знает, - объявил Саро, перекатывая сигару с правого на левый угол рта. - Ну же, кто захочет рассказать ему?

Агостино огорченно огляделся. Это было как в школе, но с каким учителем и с какими учениками? «Я, я, я», - закричали все мальчики одновременно. На мгновение неуверенный взгляд Саро оглядел их лица, разгорячённые соперничеством. Он сказал:
- Вы, ребята, на самом деле тоже не знаете. Вы только слышали об этом. Пусть тот, кто действительно знает об этом, скажет.

Агостино увидел, как мальчики замолкли и посмотрели друг на друга.
- Тортима, - произнёс кто-то. Лицо мальчика озарилось тщеславным выражением. Он начал вставать, но злобный Берто крикнул:
- Он все выдумал. Это враньё.

- Что ты имеешь в виду, что враньё? - крикнул Тортима, набрасываясь на Берто. - Ты лжец, маленький ублюдок.

Но на этот раз Берто оказался быстрее. Он убежал, высунул голову из-за угла лачуги, состроил гримасу и высунул язык Тортиме, который угрожающе покачал кулаком и крикнул: «Не смей возвращаться». Но после выходки Берто кандидатура Тортимы оказалась под вопросом.
- Пусть Сандро расскажет ему, - закричали все мальчики в унисон.

Красивый и элегантный, сложив руки на широкой загорелой груди, на которой блестели светлые волосы, сверкающие, как золото, Сандро шагнул вперед в круге мальчиков, лежащих на песке. Агостино заметил его сильные загорелые ноги, которые, казалось, были окутаны облаком золотой пыли. Ещё больше светлых волос пробивалось из его паха, проникая наружу через отверстия в его красных плавках.
- Это очень просто, - произнёс он сильным ясным голосом. Говоря медленно и иллюстрируя свои слова жестами, которые были эффектными, и, не сказать, чтобы уж очень вульгарными, он объяснил Агостино то, что тот, казалось, всегда знал, но, словно после глубокого сна, забыл. За его объяснением последовали другие, менее серьёзные описания. Некоторые из мальчиков иллюстрировали сказанное грубыми жестами. Другие громко повторяли слова, которые были новыми и отвратительными для ушей Агостино. Двое из них сказали: «Давайте покажем ему, как это делается», и упали на горящий песок в объятиях друг друга, дёргаясь и соприкасаясь телами. Сандро, довольный своим успехом, отошел в сторону и молча докуривал сигарету.

- Теперь ты понимаешь? - спросил Саро, как только прекратился шум.

Агостино кивнул. На самом деле он не всё хорошо понял, скорее усвоил представление об этом, словно приняв лекарство или яд, и не почувствовав эффекта немедленно, но зная, что боль или польза не заставят себя долго ждать. Эта мысль появилась не в его пустом, больном, одурманенном разуме, а в другой его части - глубоко в груди, в его сердце, переполненном горечью, которое было удивлено, что приняло это мысль. Это было похоже на яркий блестящий предмет, чье великолепие невозможно обнаружить прямым взглядом и чья форма, таким образом, едва ли может быть описана. Как будто он всегда знал это, но никогда не представлял этого так, как сейчас.

- Ренцо и мать Пизы, - услышал он кого-то позади себя. - Я буду Ренцо, а ты будешь его матерью. Хорошо?
Он повернулся, чтобы увидеть Берто, который с грубым жестом и еще более грубой формальностью поклонился и спросил другого мальчика:
- Моя леди, будет ли вам приятно покататься на лодке... и немного искупаться в море... Пиза будет сопровождать нас.

Ослепленный вспышкой ярости, он набросился на Берто, крича:
- Не говори о моей матери!
Но даже ещё до того, как он понял, что произошло, он уже лежал на земле, удерживаемый коленом Берто, в то время как кулаки мальчика опустились на его лицо. Ему хотелось плакать, но, зная, что слезы только рассмешат мальчишек, он приложил максимум усилий, чтобы сдержать их. Он закрыл лицо одной рукой и лежал неподвижно, как будто был мертв. Через некоторое время Берто отпустил его, и Агостино, избитый и покрытый синяками, сел у ног Саро. Развратные мальчики уже сменили тему. Один из них спросил Агостино в упор: «Ты богат?»

К этому моменту Агостино был так напуган, что не знал, что сказать, но все равно ответил.
- Я думаю, что да.

- Сколько? Один миллион? Два миллиона? Три миллиона?

- Я не знаю, - сказал Агостино, растерявшись.

- У вас большой дом?

- Да, - сказал Агостино.
Успокоенный более вежливым тоном диалога, он не смог удержаться от хвастовства:
- У нас двадцать комнат.

- Двадцать комнат, - повторил восхищенный голос.

- Вау, - недоверчиво произнёс другой голос.

- У нас две гостиные, - сказал Агостино, - а там еще кабинет моего отца…

- Вы только посмотрите, - произнёс один из голосов.

- Я имею в виду, что раньше был моего отца, - поспешно добавил Агостино, почти надеясь, что эта деталь вызовет симпатию мальчиков. - Мой отец умер.

Возникло молчание.

- Значит, твоя мать вдова? - спросил Тортима.

- Ну да, - сказали шутливо несколько голосов.

- Что это меняет? Она могла снова выйти замуж, - защищался Тортима.

- Нет... она не вышла замуж повторно, - произнёс Агостино.

- У тебя есть машина? - спросил один из голосов.

- Да.

- А водитель?

- Да.

- Скажи своей матери, что я готов стать ее водителем, - выкрикнул один мальчик.

- Что вы делаете со всеми этими комнатами? - спросил Тортима, который выглядел более впечатленным историей Агостино, чем кто-либо еще. - Вы даёте балы?

- Да, моя мама проводит приемы, - ответил Агостино.

- Должно быть, много прекрасных дам, - сказал Тортима, словно разговаривая сам с собой. А сколько людей приходит?

- Я не знаю.

- Ну сколько?

- Двадцать или тридцать, - ответил Агостино, чувствуя себя слегка успокоенным и немного дерзким из-за этого успеха.

- Двадцать или тридцать... и что они делают?

- Как вы думаете, что они делают, - иронично заметил Берто. - Они, наверное, танцуют, веселятся. Они же богатые, а не такие бедные, как мы. Они, вероятно, занимаются любовью…

- Нет, они не занимаются любовью, - серьезно сказал Агостино, чтобы показать, что в этот момент он прекрасно знает, что означает это выражение.

Тортима, казалось, боролся с неясной идеей, которую никак не мог сформулировать. Наконец он сказал:
- Но, если бы неожиданно я пришел на один из этих приемов и сказал: «Вот я», что бы вы сделали?
Когда он сказал это, то поднялся на ноги и продемонстрировал, что будто представляется с чванливым видом, выпятив грудь и поместив руки на бёдра.
Все мальчишки рассмеялись.

- Я бы попросил тебя уйти, - откровенно сказал Агостино, ободренный смехом мальчиков.

- А если бы я отказался уходить?

- Я бы попросил официантов показать тебе дверь.

- У вас есть официанты? - спросил кто-то.

- Нет, но, когда у нас прием, моя мать нанимает их.

- Ха, прям как твой отец.
Один из мальчиков, должно быть, являлся сыном официанта.

- А если бы мне пришлось сопротивляться официантам, бить их по лицу, пробираться к середине комнаты и кричать: «Вы кучка жуликов и сук», что бы ты сказал тогда? - угрожающе настаивая, Тортима приблизился к Агостино и сунул свои кулаки ему под нос, словно желая, чтобы он ощутил их запах. Но теперь все выступили против Тортимы, не столько желая принять сторону Агостино, сколько желая услышать побольше подробностей о его сказочном богатстве.

Берто с презрением произнёс:
- Оставь его в покое. Они вышвырнут тебя, и будут правы.
Его слова поддержали протестующие выкрики со всех сторон.
С презрением Берто продолжил:
- Держись от этого подальше. Твой отец моряк, и ты тоже станешь моряком. И если ты появишься в доме Пизы, то ничего не будешь кричать.
- Я даже вижу, как ты… - добавил он, вскакивая на ноги и передразнивая воображаемый визит Тортимы в дом Агостино, - прошу прощения, это дом сеньора Пизы? Прошу прощения... Я пришел... это не имеет значения, мои извинения... мои извинения за беспокойство, я вернусь позже.
- Я почти вижу, как ты будешь дуть вниз по лестнице.

Все мальчики рассмеялись. Тортима, столь же глупый, сколь и грубый, не осмеливался нападать на них из-за смеха, но все еще желая отомстить, спросил Агостино:
- Ты умеешь бороться на руках?

- На руках? - повторил Агостино.

- Он не знает, что такое «на руках», - выкрикнуло несколько насмешливых голосов.
Сандро взял Агостино за руку, заставляя его поднять руку вверх, а локоть упереть в песок. Тем временем Тортима лёг на песок животом вниз и таким же образом расположил свою руку.
- Ты должен толкать в одном направлении, - объяснил Сандро, - а Тортима - в другом.

Агостино взял Тортиму за руку. Одним толчком Тортима пригвоздил его руку к земле и торжествующе вскочил на ноги.

- Моя очередь, - произнёс Берто, и так же легко, как и Тортима, прижал руку Агостино к песку.
- Я, я, - завопили его приятели. Один за другим каждый из них делал попытку, и каждый из них побеждал Агостино. Последним вышел вперед черный мальчик, и кто-то сказал:
- Если ты позволишь Хомсу побить тебя, ну, тогда твои руки, должны быть, сделаны из резины. Агостино решил, что, по крайней мере, черный мальчик не победит его.

У Хомса были худые руки цвета жареного кофе. Агостино подумал, что его собственные руки выглядит сильнее.
- Давай сделаем это, Пиза, - сказал мальчик, тупо хвастаясь, и укладывался перед ним. У него был нежный, почти женский голос, и, как только его лицо оказалось всего в футе от него, Агостино разглядел, что нос мальчика был не плоским, как он себе представлял, а орлиным, маленьким и как бы свернувшимся, похожим на маслянисто-черного ежика, с какой-то прозрачно-желтоватой родинкой на одной из ноздрей. Его губы были не такими большими, как у других чернокожих, а тонкими и фиолетовыми. Его глаза были круглыми и белыми, угнетенными нависающим выпуклым лбом, над которым торчала копна черных волос.
- Давай сделаем это, Пиза. Я не сделаю тебе больно, - добавил он, скользя по ладони Агостино тонкой рукой с тонкими черными пальцами и розовыми ногтями. Агостино понял, что, если он притянет свою руку чуть ближе, ничего больше не делая, то сможет навалиться на неё всем своим весом. Сначала это простое осознание позволило ему сопротивляться, проверяя усилия Хомса. Долгое время они находились в противостоянии, в окружении внимательных мальчиков. Лицо Агостино было напряженным, но твердым. Все его тело напрягалось, пока черный мальчик морщился, скрипя белыми зубами и щурясь.

- Пиза выигрывает, - удивленно произнес один из голосов. Но в этот момент страшная боль пронзила всю руку Агостино от плеча и до кисти. Обессиленный, он ослабил хватку, говоря:
- Нет, он сильнее меня.

- В следующий раз ты побьешь меня, - сказал, вставая, черный мальчик со своей неприятной, вкрадчивой вежливостью.

- Даже Хомс победил тебя. Ты реально никчемный, - презрительно бросил Тортима. Но теперь мальчики, похоже, устали надсмехаться над Агостино.
- Давай прыгнем в воду, - предложил один из них.

- Да, да, к воде, - закричали все. Прыгая и кувыркаясь, они побежали по обжигающему песку к морю. В удалении наблюдая за ними, Агостино увидел, как они прыгают в мелководье один за другим, как рыбы, с огромными всплесками и криками радости. Когда он достиг берега, Тортима вынырнул из воды, как животное, сначала спиной, а затем головой, крича:
- Прыгай, Пиза. Что ты там застрял?

- Я уже оделся, - сказал Агостино.

- Ну тогда я сдеру её с тебя, - злорадно ответил Тортима. Агостино пытался убежать, но не был достаточно быстр. Тортима схватив, потащил его, несмотря на все противодействие Агостино, и, утянув в море, погрузил его головой под воду, едва не утопив. Затем выкрикнув:
- Увидимся позже, Пиза, - быстро уплыл прочь.

Чуть подальше он увидел Сандро, стоящего на паттино и элегантно маневрирующего между ребятами, которые рыскали вокруг него, пытаясь забраться в лодку. Промокший и тяжело дышащий Агостино вернулся на берег и на мгновение оглянулся на паттино с набившимися в него мальчишками, направляющееся в пустынное море под ослепительным солнцем. Затем, быстро пройдя по гладкому песчаному берегу вдоль кромки воды, он направился обратно к пляжу Сперанца.

 

2

Прошло не столько времени, как он боялся. Добравшись до пляжа, он обнаружил, что его мать еще не вернулась. Пляж опустел. Несколько разрозненных пловцов все еще держались в ослепительном море. Все остальные, томные и перегретые, выстроились под полуденным небом, уходя к тротуару, ведущему на улицу. Агостино сел под пляжный зонт и стал ждать. Прогулка его матери, казалось, длилась дольше, чем обычно. Забыв, что молодой человек опоздал и что его мать не желала плавать одиночестве, а он сам исчез, он сказал себе, что мать и молодой человек, должно быть, воспользовались его отсутствием, чтобы сделать то самое, о чём говорили Саро и мальчики. Эта мысль не заставила его ревновать; вместо этого она вызвал у него дрожь, которая была новой и полной соучастия, любопытства и самодовольного мрачного одобрения. Это правильно, его мать должна вести себя так с молодым человеком, она должна ходить с ним на лодке каждый день, и что в этот самый момент, вдали от посторонних глаз, между морем и небом, она должна оказаться в его объятиях. Это было правильно, и теперь он был совершенно способен понять это. Обдумывая эти мысли, он осматривал горизонт в поисках двух влюбленных.

Наконец появилось паттино, всего лишь белое пятнышко в пустынном море, стремительно приближающееся. Он увидел сидящую мать и гребущего молодого человека. Весла поднимались и опускались, и каждое их движение сопровождалось всплеском сверкающей воды. Агостино поднялся и пошел к воде. Ему хотелось увидеть, когда мать будет сходить с лодки, внимательно понаблюдать за всеми следами той близости, в которой он так долго и бессознательно участвовал и которая теперь, после откровений Саро и мальчиков, как он думал, предстанет перед ним в совершенно новом свете, наполненном неприличными предательскими подсказками. Из паттино, еще до того, как оно добралось до берега, его мать усиленно замахала ему. Затем она весело прыгнула в воду и через несколько шагов оказалась рядом со своим сыном.
- Ты голоден? Пойдём и съедим что-нибудь прямо сейчас.
- До свидания, до свидания, увидимся завтра, - добавила она мелодичным голосом, обернувшись и помахав молодому человеку. Агостино она казалась более счастливой, чем обычно, и когда он последовал за ней по пляжу, он не мог не думать о том, что ее прощание с молодым человеком выражало восторженную трогательную радость, как будто в тот день действительно случилось что-то, чему до сих пор мешало присутствие сына. Но его наблюдения и подозрения на этом прекратились. Кроме того, за исключением этой неуклюжей радости, столь непохожей на ее обычное достоинство, он не мог понять, что именно произошло во время прогулки и вступили ли они в любовные отношения. Лицо, шея, руки, тело: независимо от того, насколько внимательно он изучал их со своей новой жестокой осведомлённостью, они не демонстрировали никаких признаков поцелуев и ласк. Чем больше Агостино смотрел на свою мать, тем большее раздражение он ощущал.

- Вы двое были сегодня одни, без меня, - попытался он сказать, когда они направились к пляжному домику, почти надеясь, что она ответит: «Да, и мы наконец смогли заняться любовью». Но его мать, казалось, истолковала его слова как намек на пощечину и его последующее бегство.
- Давай больше не будем говорить о том, что произошло, - сказала она, на мгновение остановившись, стиснув его плечо и заглядывая ему в лицо улыбающимися возбужденными глазами. - Согласен? Я знаю, что ты меня любишь. Поцелуй меня, и больше ни слова об этом.

Агостино вдруг обнаружил, что уткнулся лицом в ее шею, когда-то такую сладкую от благоухания и тепла, которые целомудренно окутывали ее. Но под ее губами он, казалось, почувствовал новую, но слабую пульсацию, словно это был последний всплеск мучительного затяжного ощущения рта молодого человека, которое, должно быть, проснулось в ее плоти. Мать быстро поднялась по лестнице в пляжный домик. Его лицо покраснело от стыда, происхождение которого он не мог понять, и он лег на песок.

Позже, возвращаясь домой, он долго размышлял о засевших в глубине своего беспокойного сердца этих новых и до сих пор неясных чувствах. Как странно, что раньше, когда он все еще не осознавал добра и зла, загадочные отношения его матери с молодым человеком казались ему пронизанными чувством вины. Теперь же, когда откровения Саро и его юных помощников открыли ему глаза и подтвердили те первые болезненные подозрения насчёт сладострастных отношений, он был полон сомнений и неудовлетворенного любопытства. Ранее его душа была пронизана сыновней привязанностью, ревнивой и наивной; ныне, в этом жестоком новом свете знания, его все еще неизлеченная привязанность была частично заменена резким разочарованным любопытством, которое сочло те первые незначительные душевные волнения несущественными. Раньше каждое, казалось бы, противоречивое слово или жест оскорбляли его, не просветляя, и он предпочитал игнорировать их. Теперь же, когда его взгляд всегда был прикован к ней, оплошности и ошибки, которые раньше его расстраивали, казались незначительными, и он почти надеялся удивить ее одной из неприкрытых, бесстыдных, естественных поз, о которых он только что узнал от Саро и мальчиков.

По правде говоря, он не был бы охвачен желанием шпионить за своей матерью и разрушать ауру достоинства и уважения, с которыми он смотрел на нее, если бы в тот же день случай жестоко не толкнул его на этот путь. Дома мама и сын поели почти без слов. Мать казалась рассеянной, и Агостино, погружённый в свои новые и - для него - невероятные мысли, был необычайно спокоен. Но позже, после обеда, его внезапно начало переполнять непреодолимое желание пойти и провести время с той компанией мальчишек. Они сказали ему, что встретятся на пляже Веспуччи во второй половине дня, чтобы спланировать дневные походы и вылазки. После того, как его первоначальное чувство отвращения и страха прошло, жестокая и унизительная компания этих мальчишек вновь подтвердила свою мрачную привлекательность. Он пребывал в своей комнате, лежа на кровати в теплой пятнистой тени опущенных штор. По своей привычке он поиграл деревянным выключателем электрического света. Снаружи доносилось минимум звуков: шум колес одинокой коляски да звон посуды и стаканов в комнатах пансиона напротив. В отличие от окружающей тишины летнего дня, домашние шумы звучали резче и более подчёркнуто. Он услышал, как его мать вошла в соседнюю комнату, ее громкие каблуки пересекли плитку пола. Она ходила взад и вперед, открывая и закрывая ящики, передвигала стулья, задевала предметы. «Теперь она собирается вздремнуть», подумал он на мгновение, отряхивая с себя оцепенение, которое медленно овладевало им, «и тогда я не смогу сказать ей, что хочу пойти на пляж». Обеспокоенный, он встал с кровати и вышел из комнаты. Его комната выходила на балкон, ведущий на лестницу. Дверь матери находилась рядом. Он подошел к ней, но, обнаружив, что она слегка приоткрыта, не постучал, как обычно, а тихо толкнул дверь, пока она не открылась наполовину, возможно, бессознательно руководствуясь своим новым желанием застать свою мать за чем-то интимным. В спальне матери, которая была намного больше его собственной, напротив двери стоял комод, увенчанный широким зеркалом. Первое, что он увидел, была его мать, стоящая перед комодом.

Она не была обнажена, как он почти почувствовал и надеялся, входя, а скорее частично раздета и снимала свое ожерелье и серьги перед зеркалом. На ней было прозрачное неглиже, которое едва прикрывало ее бедра. Под двумя неровными и неуравновешенными выпуклостями ее чресел - одна выше и поджата, другая ниже, вытянута и расслаблена - ее изящные ноги в апатичной позе сужались от ее длинных крепких бедер до икр и узких пяток. Ее руки были подняты, пытаясь отцепить застежку ожерелья, придавая ее спине движение, которое было видно сквозь прозрачную ткань, создавая борозду, разделявшую ее загорелую плоть спины на две размытые части: одну ниже почек, другую выше, до шеи. Ее подмышки были раскрыты в воздухе подобно челюстям двух змей; мягкие длинные волосы, торчащие оттуда, словно тонкие черные языки, словно стремились вырваться из тяжелых, потных объятий. Все ее большое и великолепное тело в ошеломленных глазах Агостино, казалось, колебалось и пульсировало в тени комнаты и, словно для того, чтобы разбавить ее наготу, неумеренно расширялось, впитывая раздвоенную округлость ее бедер вместе с туловищем и головой, а затем раздувалось как воздушный шар, вытягиваясь и сужаясь кверху, одной оконечностью касаясь пола, а другой - потолка. Но в зеркале, в таинственной тени тёмной картины, бледное и далекое лицо, казалось, смотрело на него привлекательными глазами, а рот соблазнительно улыбался.

Первым побуждением Агостино было быстро отступить назад, но новая мысль «Она женщина» немедленно остановила его - рука по-прежнему сжимала ручку двери, а глаза были широко открыты. Он чувствовал, как весь его прежний сыновний дух восстает против этого паралича, выталкивая его за дверь; но новый, робкий, но сильный дух безжалостно заставлял его неохотно смотреть на то место, на которое он никогда бы не осмелился пялиться накануне. Так что в битве между отвращением и влечением, удивлением и удовольствием детали картины, которую он рассматривал, стали казаться более чёткими и резкими: положение ног, вялость спины, профиль подмышек. Казалось, они полностью откликнулись на то новое чувство, требовавшее только этого подтверждения, чтобы полностью подавить его воображение. Внезапно перейдя от уважения и почтения к противоположным чувствам, он почти надеялся, что на его глазах ее неуклюжесть превратится в вульгарность, нагота - в источник раздражения, невинность - в неприкрытую вину. Он перешёл от удивления к любопытству, наполненному вниманием, которое считал почти научным, но чья ложная объективность была связана с жестокостью руководящих им чувств. И пока кровь приливала к его голове, он продолжал повторять про себя: «Она женщина, не более чем женщина» - слова, которые, казалось, одновременно били, презирали и оскорбляли ее спину и ноги.

Мать, сняв ожерелье и положив его на мраморную поверхность комода, изящным жестом прикоснулась руками к мочке уха, чтобы снять одну из сережек. На протяжении всего этого движения она держала голову наклоненной в сторону, поворачиваясь лицом к комнате. Агостино боялся, что она заметит его в зеркале, расположенном рядом с окном, в котором он видел все свое тело, прямое, заслонённое полуприкрытой дверью. Заставив себя поднять руку, он негромко стукнул по притолоке, спрашивая: «Можно?»

- Минутку, дорогой, - спокойно произнесла его мать. Агостино заметил ее движение, и она пропала из виду. Затем, после тихого шороха, она снова появилась в длинном синем шелковом халате.

- Мама, - сказал Агостино, не поднимая глаз, - я иду на пляж.

- В этот час? - промолвила она рассеянно. - Но на улице жарко. Не лучше ли немного вздремнуть?
Одна её рука потянулась и погладила его по щеке. Другой рукой она пригладила выбившуюся прядь его прямых черных волос.

Агостино ничего не сказал, по этому случаю вернувшись в детство, и стоял в упрямом молчании, как делал всегда, когда его просьба не была удовлетворена, опустив глаза в пол, а подбородок на грудь. Эта поза была хорошо известна его матери, которая интерпретировала ее в своей обычной манере.
- Хорошо, раз это так важно для тебя, иди, - и добавила:
- Но сначала сходи на кухню и попроси дать тебе перекусить, но не ешь сразу, положи в пляжном домике и, прежде всего, не заходи в воду до пяти. Я буду там к этому времени, и мы сможем вместе поплавать.
Это были ее обычные советы.

Агостино ничего не ответил и сбежал босиком по каменным ступеням лестницы. Он услышал, как позади него тихо закрылась дверь в ее спальню.

Сбежав по лестнице, он надел сандалии в подъезде, открыл дверь и вышел на улицу. И немедленно столкнулся со стеной жаркого воздуха - безмолвным жаром палящего августовского солнца. На одном конце улицы море неподвижно блестело под дрожащим маревом воздуха. На противоположном конце красные стволы деревьев в сосновой роще раскачивались под знойной зеленой массой их листвы.

Он колебался, задаваясь вопросом, как легче добраться до пляжа Веспуччи - вдоль воды или через сосновую рощу. Он выбрал пляж, потому что, хотя солнце там палило сильнее, по крайней мере, он не рисковал оказаться незамеченным. Он прошествовал по улице до того места, где она сливалась с берегом моря, затем зашагал быстрее, держась поближе к стенам.

Он не понимал этого, но на пляж Веспуччи его влекло, помимо компании мальчиков, их жестокое издевательство над его матерью и ее предполагаемыми любовниками. Он ощущал, что его прежняя привязанность превращается в совершенно иное чувство, объективное и жестокое, и чувствовал, что должен искать и культивировать жестокую иронию мальчиков по той причине, что она ускоряла эту перемену. Он не мог сказать, почему ему так захотелось разлюбить свою мать, почему он так возненавидел ее любовь. Возможно, это была обида на то, что он был обманут и поверил, что его мать отличается от того, кем была на самом деле. Возможно, поскольку он не мог любить ее без сложностей и оскорблений, он предпочел не любить ее вообще и рассматривать ее вместо этого просто как женщину. Он инстинктивно пытался раз и навсегда освободить себя от бремени и стыда своего бывшего невинного, преданного чувства, которое он теперь считал нечто большим, чем наивность и глупость. Вот почему то же самое жестокое влечение, которое несколько минут назад заставило его остановиться и уставиться на спину матери, теперь заставляло его искать компании жестоких и унижающих его мальчишек. Разве их непочтительные разговоры, как и то, что он мельком увидел ее наготу - не были способом разрушить сыновнее положение, которое он теперь находил таким отталкивающим? Горькая пилюля, которая либо убьет его, либо вылечит.

Когда он попал в поле зрения на пляже Веспуччи, то замедлил шаг. Хотя его сердце билось быстро, заставляя его почти задыхаться, он принял равнодушный вид. Саро, как обычно, сидел под брезентом за своим шатким столом с фляжкой вина, бокалом и миской с остатками рагу из рыбы. Больше никого не было. Хотя, когда он приблизился к брезенту, то обнаружил нечто темное на фоне белого песка - маленького Хомса, негритёнка.

Саро, похоже, не обращал особого внимания на Хомса. Он курил сигарету, погруженный в свои мысли, натянув изодранную старую соломенную шляпу почти на глаза.

- Где все? - спросил Агостино разочарованным голосом.

Саро поднял на него взгляд, на мгновение задержал его на Агостино и сказал:
- Они все отправились в Рио.
Рио был пустынным местом на побережье, в нескольких километрах отсюда, где среди песков в море впадал заросший тростником ручей.

- О, - разочарованно произнёс Агостино, - они отправились в Рио? Зачем они туда пошли?

Ответил Хомс:
- Они пошли обедать, - и сделал выразительный жест, поднося руку ко рту.

Но Саро покачал головой и сказал:
- Вы, ребята, не будете счастливы, пока кто-нибудь не заставит вас наложить в штаны.

Обед был явно предлогом, чтобы украсть фрукты, по крайней мере, так подумалось Агостино.

- Я не пошел, - ответил черный мальчик заискивающим голосом, словно заигрывая с Саро.

- Ты не пошел, потому что тебя не взяли, - равнодушно произнёс Саро.

Черный мальчик запротестовал, извиваясь в песке.
- Нет, я не пошел, потому что хотел остаться с тобой, Саро.
У него был тонкий певучий голос.

Саро презрительно сказал ему:
- Кто дал тебе право называть меня по имени, мальчик? Ты же знаешь, мы не братья.

- Нет, мы не братья, - невозмутимо ответил Хомс.
На самом деле, он, казалось, торжествовал, как будто был очень доволен наблюдением.

- Так что знай своё место, - заключил Саро. Затем он повернулся к Агостино.
- Они пошли, чтобы украсть фрукты и кукурузу. Это и есть их обед.

- Они вернутся? - нетерпеливо спросил Агостино.

Саро ничего не сказал. Он посмотрел на Агостино и, казалось, что-то обдумывал.
- Они вернутся не скоро, - медленно ответил он, - не раньше вечера. Но если мы захотим, то сможем присоединиться к ним.

- Как?

- На лодке, - сказал Саро.

- Да, давайте возьмем лодку, - воскликнул черный мальчик. Готовый уйти, он поднялся с песка и встал рядом с Саро, но тот совершенно его игнорировал.
- У меня есть парусная шлюпка. Через полчаса, где-то так, мы сможем добраться до Рио, если будет хороший ветер.

- Хорошо, поплыли, - весело сказал Агостино. - Но, если они в полях, как мы их найдем?

- Не волнуйся, - сказал Саро, вставая и поправляя черный пояс на своей талии, - мы найдем их.
Он повернулся к Хомсу, который с тревогой смотрел на него, и добавил:
- А ты, мальчик, помоги мне принести парус и мачту.

- Прямо сейчас, босс, прямо сейчас, - торжествующе сказал негритёнок, следуя за Саро в лачугу.

Предоставленный самому себе, Агостино встал и огляделся. Мистраль [северо-западный ветер, дующий на средиземноморье] усилился, и волнующееся море стало теперь пурпурно-синим. В пылевом облаке из солнца и песка береговая линия между морем и рощей казалась пустынной, насколько мог видеть глаз. Агостино не знал, где находится Рио, и с безумным восторгом обозревал причудливую линию уединенного пляжа со всеми его изгибами и заливами. Где же этот самый Рио? Может быть, там, где яростное солнце размыло небо, море и песок в единую расширяющуюся дымку? Его очень влекла эта прогулка на лодке, и ничто в мире не могло заставить пропустить её.

Из этих размышлений его вывели голоса выходящих из хижины. У Саро в одной руке находились свёрнутые паруса и верёвки, а в другой - фляга. Позади него шел негритёнок, размахивая зелено-белой мачтой, как копьем. «Пошли», сказал Саро, направляясь по пляжу к воде и не глядя на Агостино. Похоже, он спешил, Агостино не знал, почему. Он также заметил, что отталкивающие ноздри Саро показались ему более красными и воспаленными, как будто сеть капилляров внезапно распухла от более густой и яркой крови.
- Пойдем, пойдем, - пропел черный мальчик вслед за Саро, с мачтой под мышкой импровизируя танец на песке. Саро ушёл вперёд, почти до пляжных домиков, поэтому негритёнок замедлился, ожидая, когда Агостино догонит его. Когда тот догнал, черный мальчик сделал жест, что хочет сказать что-то не для чужих ушей. Удивленный Агостино остановился.

- Послушай, - сказал темнокожий мальчик фамильярным тоном, - мне нужно переговорить с Саро о некоторых вещах, поэтому сделай мне одолжение - не ходи. Вали отсюда.

- Почему? - удивился Агостино.

- Я только что сказал тебе, что мне нужно поговорить с Саро, и чтобы нас было только двое, - нетерпеливо сказал мальчик, топая ногой.

- Но я должен плыть в Рио, - ответил Агостино.

- Поплывёшь в другой раз.

- Нет, я не могу.

Черный мальчик посмотрел на него. В его пустых глазах и маслянистых дрожащих ноздрях Агостино почувствовал тревожащую страсть, которая отталкивала его.
- Послушай, Пиза, - сказал негритёнок, - если ты не поплывёшь, я дам тебе то, чего ты никогда раньше не видел.
Он позволил мачте выскользнуть из его рук и принялся рыться в карманах, вытащив рогатку, сделанную из сосновой ветки и двух резинок, связанных вместе.
- Хорошо, а? - сказал негритёнок, показывая её Агостино.

Но Агостино хотелось плыть в Рио, и настойчивость Хомса вызвала у него подозрения.
- Нет, я не могу, - ответил он.

- Возьми рогатку, - сказал мальчик, найдя его руку и пытаясь втолкнуть предмет в его ладонь. - Возьми рогатку и вали отсюда.

- Нет, - повторил Агостино, - я не могу.

- Я дам тебе рогатку и эти игральные карты, - сказал черный мальчик.
Он снова принялся рыться в карманах и вытащил небольшую колоду розовых карт с позолоченными краями.
- Возьми их тоже и вали. Из рогатки ты сможешь убивать птиц. Карты совсем новые...

- Я сказал, нет, - повторил Агостино.

Черный мальчик посмотрел на него, взволнованно и умоляюще. У него на лбу выступили большие капли пота, а лицо внезапно обрело жалобное выражение.
- Почему нет? - проскулил он.

- Я не хочу, - сказал Агостино.
И побежал за спасателем, который уже достиг лодки на пляже. Он услышал, как черный мальчик крикнул: «Ты пожалеешь», и, пыхтя и сопя, догнал Саро.

Лодка лежала на двух необработанных сосновых бревнах, неподалеку от края воды. Саро уже бросил паруса в лодку и выглядел нетерпеливым.
- Чем он там занимается? - спросил он Агостино, указывая на негритёнка.

- Он будет здесь через секунду, - произнёс Агостино.

В этот момент с мачтой под мышкой подбежал черный мальчик, делая длинные прыжки по песку. Саро схватил мачту шестью пальцами правой руки, а затем шестью пальцами левой. Он поднял её вертикально и воткнул в отверстие на среднем сиденье. Затем сел в лодку, прикрепил кончик паруса и натянул веревку; парус поднялся на вершину мачты. Саро повернулся к черному мальчику и сказал:
- А теперь давай приступим к работе.

Саро встал рядом с лодкой, ухватившись за её переднюю часть. Черный мальчик приготовился толкать корму. Не зная, что делать, Агостино только наблюдал. Лодка была среднего размера, наполовину белая и наполовину зеленая. На носу черными буквами можно было прочитать её название - Амелия.
- И р-рраз! - произнёс Саро. Лодка заскользила по бревнам, продвигаясь по песку. Как только корпус скатился с заднего бревна, черный мальчик присел на корточки, поднял его, прижал к груди как ребенка, и прыгая по песку, как в современном танце, пробежал, чтобы расположить его под передней частью лодки.
- И р-рраз! - повторил Саро.

Лодка снова скользнула вперед, и снова черный мальчик помчался от кормы к носу, прыгая с бревном на руках. С последним толчком лодка скользнула кормой в воду и поплыла. Саро сел в лодку и начал опускать весла в уключины. Одновременно он жестом, исключающем присутствие черного мальчика, показал Агостино, чтобы тот карабкался на борт. Агостино зашёл в воду до колен и начал лезть в лодку. Он бы не справился, если бы шесть пальцев правой руки Саро, которые крепко ухватились за его руку и притянули его к себе, как кошку. Он посмотрел вверх. Поднимая его, Саро концентрировал своё внимание не на нем, а на гребках левого весла, совершаемые другой рукой. Агостино, полный отвращения к пальцам, которые его схватили, сел на нос лодки.

- Хороший мальчик, - сказал Саро, - там и оставайся. Теперь мы прокатимся на лодке.

- Подождите меня, я тоже поплыву, - крикнул черный мальчик с берега. Задыхаясь, он прыгнул в воду, приблизился к лодке и схватился за борт. Но Саро сказал:
- Нет, ты не поплывёшь.

- А как мне туда добраться? - в отчаянии мальчик заплакал. - Как мне туда добраться?

- На трамвае, - ответил Саро, энергично выпрямляясь при гребле. - Ты доберёшься туда раньше нас.

- Но почему, Саро? - жалобно настаивал мальчик, уцепившись за борт лодки. - Почему, Саро? Я тоже хочу плыть.

Не говоря ни слова, Саро отпустил весла, наклонился вперед и положил огромную широкую руку на лицо черного мальчика.
- Я сказал, что ты не поплывёшь, - спокойно повторил он и одним толчком скинул мальчика в воду.

- Почему, Саро?
Мальчик продолжал плакать:
- Почему?
И его просящий голос среди брызг воды был неприятен для ушей Агостино, наполняя того какой-то неопределённой жалостью. Он посмотрел на Саро, который улыбнулся и сказал:
- Он так раздражает. И что нам было делать?

Когда лодка отошла подальше от берега. Агостино повернулся и увидел черного мальчика, выходящего из воды и угрожающе трясущего кулаком, который, казалось, был направлен в его сторону.

Не говоря ни слова, Саро втянул весла и положил их на дно лодки. Он подошел к корме и привязал парус к рее, вытянув ее. Парус на мгновение нерешительно затрепетал, как будто ветер бил в него с обеих сторон, а затем внезапно с громким щелчком повернул вправо, выгнувшись и вздыбившись. Послушная ему, лодка тоже наклонилась своим правым бортом и начала перескакивать через легкие игривые волны, поднятые мистралем.
- У нас все хорошо, - произнёс Саро. - Теперь мы можем полежать и отдохнуть некоторое время.
Он опустился на дно лодки и пригласил Агостино присоединиться к нему.
- Если мы сядем на дно, - объяснил он, - лодка будет быстрее.
Агостино тоже опустился на дно, обнаружив, что сидит на дне лодки рядом с Саро.

Лодка, несмотря на свою пузатую форму, плыла плавно, наклоняясь в одну сторону, поднимаясь и опускаясь на волнах, и иногда поднимаясь на дыбы, как жеребец, закусивший удила. Саро лежал, положив голову на сиденье, и одна его рука скользнула под шею Агостино, чтобы управлять румпелем. Некоторое время он ничего не говорил.
- Ты ходишь в школу? - наконец спросил он.

Агостино посмотрел на него. Лежа на спине, Саро, казалось, сладострастно раскрывал свой нос с воспаленными широченными ноздрями навстречу морскому воздуху, словно чтобы освежить их. Его рот был полуоткрыт под усами, глаза полузакрыты. За его расстегнутой рубашкой можно было заметить седые и грязные волосы, шуршащие на груди.

- Да, - ответил Агостино, дрожа от неожиданного страха.

- И в каком классе?

- Третий класс средней школы [примерно 6-7 класс по российскому исчислению]

- Дай мне свою руку, - сказал Саро, и, прежде чем Агостино смог отказаться, схватил ее. Агостино почувствовал, что его рука угодила не в руку другого человека, а в какой-то капкан. Шесть коротких, похожих на обрубки, пальцев накрыли его руку, обвили ее и соединились под ней.
- И чему там тебя учат? - продолжил Саро, принимая положение поудобнее и погружаясь в своего рода блаженство.

- Латинский... Итальянский... география... история, - заикаясь, перечислял Агостино.

- Там преподают тебе стихи, какие-нибудь красивые стихи? - тихо спросил Саро.

- Да, - сказал Агостино, - там также учат поэзии.

- Прочитай мне один.

Лодка встала на дыбы, и Саро, не двигаясь и не меняя своей блаженной позы, толкнул румпель.

- Ну, не знаю, - сказал Агостино, испуганно и смущенно, - там учат множеству стихов. Кардуччи... [Джозуэ Кардуччи (Giosue Carducci), 1835 - 1907, итальянский поэт XIX века, лауреат Нобелевской премии по литературе.]

- Ах, да, Кардуччи... - механически повторил Саро. - Прочитай мне стихотворение Кардуччи.

- «У источников Клитумна», - предложил Агостино в ужасе от руки, которая, не ослабляя хватки, попытался медленно, но верно сломать его руку.

- Да, «У источников Клитумна», - продолжил Саро мечтательно.

Агостино начал дрожащим голосом:

По-прежнему, Клитумн, у подножия гор, тёмен
раскачивающимися ясенями, где посреди ветвей благоухают...

Лодка подскакивала на волнах, Саро по-прежнему лежал на спине, носом к ветру, с закрытыми глазами, кивая головой, как будто это он читал стихи. Внезапно цепляясь за стихотворение, как будто это было единственным средством избежать разговора, который, как он чувствовал, может оказаться угрожающим и опасным, Агостино продолжил декламировать медленно и четко. Все это время он пытался высвободить свою руку из шести пальцев, сжимающих ее, но их хватка была необычайно крепка. Он пребывал в ужасе от осознания того, что приближается конец стихотворения, поэтому к последней строфе «У источников Клитумна» прибавил первую строку «Перед Сан-Гвидо». Это была также проверка, как будто он нуждался в ней, чтобы подтвердить, что Саро на самом деле не заботит поэзия и он имеет в виду совсем другую цель. Какую именно, Агостино не мог понять. И проверка прошла успешно. «Кипарисы, которые по-прежнему в Болгери, величественны и величавы...» прозвучало явно невпопад, но Саро не выказывал никаких признаков того, что заметил изменения. Поэтому Агостино прервал своё выступление и раздраженно произнёс:
- Не могли бы вы отпустить? - пытаясь высвободиться.

Саро вздрогнул и, не отпуская, открыл глаза, повернулся и посмотрел на Агостино. На лице мальчика, должно быть, было такое дикое отвращение, такой едва скрываемый ужас, что Саро, казалось, сразу понял, что его план провалился. Медленно, пальцем за пальцем, он отпустил ноющую руку Агостино и вполголоса сказал, будто говоря самому себе:
- Чего ты боишься? Сейчас я доставлю тебя на берег.

Он с трудом поднялся и толкнул румпель. Лодка повернула к берегу.

Не говоря ни слова, Агостино встал со дна лодки, потирая болевшую руку, и сел на носу. Когда они подошли к берегу, он увидел весь пляж, который в этом месте был довольно широк, и его пустынный, белый, выгоревший на солнце песок. За ним находилась густая сосновая роща, почти все деревья которой были с наклоном и багровые. Рио оказался V-образной расщелиной среди дюн. Чуть дальше тростник сформировал собой сине-зеленое пятно. А перед Рио он заметил группу фигурок, рядом с которыми в небо поднимались клубы черного дыма. Он повернулся к Саро, который сидел на корме, правя румпелем одной рукой, и спросил:
- Это то место, где мы высадимся на землю?

- Да, это и есть Рио, - равнодушно ответил Саро.

Когда лодка приблизилась к берегу, Агостино увидел, что группа вокруг костра внезапно распалась и побежала к ним. Он понял, что это и есть его недавние знакомцы-мальчишки. Он видел, как они машут им. Должно быть, они что-то кричали, но ветер уносил их голоса.
- Это они? - с тревогой спросил он.

- Да, это они, - сказал Саро.

Лодка подходила все ближе и ближе к берегу, и Агостино уже мог чётко различить мальчиков. Тут были все, никто не пропал: Тортима, Берто, Сандро и все-все. И это открытие показалось ему неприятным, хотя он не знал почему - среди них оказался Хомс. Как и остальные, он прыгал и кричал у кромки воды.

Лодка плыла прямиком к пляжу, затем Саро толкнул румпель, повернув его в сторону. Бросившись к парусу, он схватил его, собрал и опустил вниз. Лодка закачалась на мелководье. С палубы лодки Саро взял якорь и сбросил его за борт.
- Мы выходим, - произнёс он. Вылез из лодки и по воде направился к мальчикам, ожидающим его на берегу.

Агостино видел, как они столпились и зааплодировали, что Саро приветствовал, качая головой. Еще одни громкие аплодисменты приветствовали его собственное прибытие, и на мгновение он обманулся, полагая, что это было проявлением дружелюбия и вежливости. Он тут же понял, что ошибся. Все мальчишки смеялись, саркастически и презрительно. Берто крикнул:
- Ха, наш маленький Пиза любит кататься на лодке, - и Тортима сделал гримасу, поднеся руку ко рту. Другие повторили его жест. Даже Сандро, обычно такой сдержанный, казалось, смотрел на него с презрением. Хомс, однако, прыгал вокруг Саро, шедшего к костру, который мальчики разожгли на пляже. Потрясенный и ощущающий неясную тревогу, Агостино пошел с остальными, чтобы сесть у костра.

Мальчики насыпали мокрый песок в какую-то яму. Горели сосновые шишки, сосновые иголки и ветки. На дне ямы медленно жарилась дюжина початков кукурузы. Рядом, на расстеленной газете лежал большой арбуз и фрукты.
- Какой хороший мальчик, маленький Пиза, - снова начал Берто после того, как все они уселись, - теперь ты и Хомс можете стать приятелями. Садитесь поближе друг к другу. Вы, как бы мне сказать? Вы братья. Он тёмный, ты белый, только и вся разница. Вы оба любите кататься на лодке.

Черный мальчик удовлетворенно хмыкнул. Саро, наклонившись, был занят, переворачивая кукурузные початки. Остальные хихикали. Берто был самым насмешливым из всех, и толкнул Агостино к негритёнку так сильно, что на мгновение они оказались друг над другом - один хихикал над своим унижением, словно это была лесть, а другой не понимал и был полон отвращения.
- Я не понимаю вас, ребята, - выпалил Агостино, - я отправился на лодочную прогулку. Что в этом плохого?

- Ой, а что в этом плохого? Он отправился кататься на лодке. Что в этом плохого? - иронично повторили многие голоса. Некоторые из мальчиков держались за животы от смеха.

- Да, что в этом плохого? - повторил Берто тем же тоном. - Ничего. Наоборот, Хомс считает, что это совершенно нормально. Правда Хомс?

Черный мальчик радостно согласился. Истина, наконец, начала доходить до Агостино, хотя и смутно. Но он никак не мог не установить связь между шутками над ним и странным поведением Саро во время поездки.
- Я не знаю, что вы имеете в виду, - заявил он. - Я не делал ничего плохого во время поездки на лодке. Саро заставил меня читать стихи, вот и все.

- О, о, поэзия, - услышал он крики со всех сторон.

- Саро, скажи им, что я не лгу, - закричал Агостино, покраснев.

Саро не сказал ни да, ни нет, ограничившись улыбкой и украдкой бросив в его сторону взгляд, который можно было счесть любопытствующим. Ребята истолковали его, казалось бы, безразличное, но на самом деле коварное и корыстное поведение как противоречащее заявлению Агостино.
- Конечно, - повторило множество голосов, - спроси у трактирщика, хорошее ли вино, верно, Саро? Хорошая попытка. О, Пиза, Пиза.

Мстительный черный мальчик, казалось, наслаждался этим больше, чем кто-либо другой. Агостино повернулся к нему и, дрожа от ярости, резко спросил: - Что здесь смешного?

- Да ничего, - сказал Хомс, отступая в сторону.

- Эй, не деритесь, Саро помирит вас, - заявил Берто. Но мальчики уже говорили о чем-то другом, как будто то, на что они намекали, было уже обсуждено и больше не заслуживало упоминания. Они рассказывали о том, как пробрались в поля и украли кукурузу и фрукты. И о том, как фермер, заметивший их, гонялся за ними, вооруженный и разъяренный. И о том, как они сбежали, и фермер выстрелил в них из ружья, ни в кого не попав. Початки кукурузы приготовились, подрумянившись и поджарившись на углях. Саро снял их с решетки и, и со своим обычным отеческим самодовольством раздал всем. Агостино воспользовался моментом, пока все были заняты едой, и кувыркнувшись назад, направился к Сандро, который в стороне грыз свою кукурузу.

- Я не понимаю, - начал он.
Другой мальчик внимательно посмотрел на него, и Агостино понял, что больше не нужно ничего говорить.
- Хомс приехал на трамвае, - медленно произнес Сандро, - и сказал, что вы с Саро отправились на лодочную прогулку.

- Что в этом плохого?

- Не втягивай меня в это, - ответил Сандро, опустив глаза, - это между вами двумя, тобой и черным мальчиком. Но что касается Саро...
Он не договорил и уставился на Агостино.

- Что касается Саро?

- Хорошо, давай, я просто скажу, что не поеду на лодке с Саро.

- Но почему?

Сандро огляделся, а затем, понизив голос, выдал Агостино объяснение, которое он интуитивно почти понял, не понимая полностью.
- Ох, - только и произнёс Агостино. И, не имея возможности сказать больше, вернулся к группе мальчишек.

Сидя на корточках среди мальчиков, со своей совершенно добродушной физиономией, склонившейся к плечу, Саро был воплощением доброго отца, окруженного своими детьми. Но теперь Агостино не мог смотреть на него без глубокой и даже более сильной ненависти, чем он чувствовал по отношению к негритёнку. Что было особенно презренным, так это молчание Саро перед лицом протестов Агостино, как будто намекавшее, что то, в чем его обвиняли мальчики, действительно имело место. И все же он не мог не чувствовать презрения и насмешек, которые отделяли его от других. То же расстояние, как он заметил, имелось между этой компанией и чернокожим мальчиком. За исключением того, что черный мальчик вместо того, чтобы чувствовать себя униженным и обиженным, как Агостино, казалось, был доволен этим. Не раз он пытался заговорить на тему, сжигавшую его изнутри, но его встречали насмешки и апатия. Кроме того, хотя объяснение Сандро было предельно ясным, Агостино все еще не мог полностью понять, что произошло. В нем и вокруг него все было неясно, как будто вместо солнечного пляжа, неба и моря были только тени, туман и смутные угрожающие очертания.

Тем временем мальчики закончили пожирать жареную кукурузу и побросали початки в песок.
- Может, пойдём, искупаемся в Рио? - предложил один из мальчиков, и предложение было немедленно принято. Даже Саро, который позже должен был доставить их всех на пляж Веспуччи на своей лодке, встал и пошел с ними.

Идя по пляжу, Сандро оторвался от группы и присоединился к Агостино.
- Ты зол на чёрного парня, - прошептал он, - так что слегка напугай его.

- Как? - удрученно спросил Агостино.

- Отлупи его.

- Он сильнее меня, - сказал Агостино, вспоминая борьбу на руках, - но если ты поможешь мне…

- Какое мне дело до этого? Это между тобой и им.
Сандро произнес эти слова особым тоном, словно бы намекая, что его мысли о том, почему Агостино презирает Хомса, ничем не отличаются от мыслей всех остальных. Агостино ощутил глубокую горечь. Даже Сандро - единственный, кто до сих пор проявлял к нему дружелюбие, - тоже участвовал в клевете и верил ей. Предложив этот совет, Сандро отошел от Агостино и присоединился к остальным, словно боялся находиться рядом с ним. С пляжа они вошли в поросль молодых сосен. Затем пересекли полосу песка и вошли в тростниковые заросли. Те оказались густыми, на вершине многих растений имелись белые пушистые перья. Мальчики появлялись и исчезали между высокими зелеными стеблями, скользя по тростниковому соку и вызывая сухой шелест жестких волокнистых листьев. Наконец они нашли место, где тростниковые заросли открывали выход на берег маленькой грязной речушки. Когда мальчики вышли к ней, большие лягушки попрыгали со всех сторон в прозрачную полоску воду. И здесь, прислонившись друг к другу, они начали раздеваться перед прищуренными глазами Саро, который, сидя на камне рядом с камышами, казалось, был занят курением, но явно шпионил за ними. Агостино смутился, но, боясь ещё одной порции насмешек, тоже начал как можно медленнее расстегивать штаны, украдкой поглядывая на остальных. Но мальчишки, казалось, были вне себя от радости раздеться - срывали с себя одежду, натыкаясь друг на друга и шутя. На зеленом фоне тростника их тела были загорелыми с какой-то жалкой белизной, волосатой от паха до живота. Эта белизна обнажала что-то странно деформированное, неуклюжее и чрезмерно мускулистое в их телах, типичное для тех, кто занимается ручным трудом. Единственным, кто совсем не казался голым, был Сандро, блондинистый в паху и на голове, изящный и стройный, возможно, потому что все его тело оказалось равномерно загорелым. Не таким голым, как это бывает в отвратительной манере детей в общественном бассейне. Мальчики, собираясь нырнуть, показывали сотни непристойных жестов, спотыкаясь, толкаясь и касаясь друг друга с дерзостью и безудержной распущенностью, которая потрясала Агостино, являвшегося новичком в подобных вещах. Он тоже разделся догола, его босые ноги покрывала холодная грязь, но он предпочел бы спрятаться в тростнике, лишь бы избежать взглядов, пробивающихся сквозь полузакрытые глаза Саро, скорчившегося и неподвижного, как гигантская жаба, обитающая в камышах. Но, как обычно, отвращение Агостино оказалось слабее, чем неясное влечение, из-за которого его тянуло в эту компанию. Его чувства были так тесно переплетены, что он не мог сказать, сколько удовольствия скрывалось за его отвращением. Мальчики оценивали друг друга, хвастаясь своим мужеством и телосложением. Тортима был самым тщеславным и в то же время самым мускулистым, самым уродливым обладателем самой плебейской сущности и самым грязным среди всей их группы. Он был так возбуждён, что крикнул Агостино:
- Что, если бы я появился в одно прекрасное утро у твоей мамы, голый как день; как ты думаешь, что она бы сказала? Она пошла бы со мной?

- Нет, - сказал Агостино.

- А я говорю, что она немедленно бы пошла, - заявил Тортима. - Она осмотрела бы меня с ног до головы, просто чтобы оценить, а потом сказала бы: «Давай, Тортима, давай повеселимся».

Эта шутка заставила всех рассмеяться. На словах: «Давай, Тортима, давай повеселимся», все они попрыгали в воду, один за другим, вперёд головой, как лягушки, которые они побеспокоили своим прибытием незадолго до этого.

Берег был окружен тростником, таким высоким, что они могли видеть только один участок реки. Но с середины речки можно было увидеть весь поток, который при неуловимом движении темных плотных вод впадал в море ниже по течению, между песчаными отмелями. Вверх по течению речка текла между двумя рядами невысоких плотных зарослей серебристого кустарника, отражающегося в воде и бросающего на неё свои трепещущие тени. Вдалеке, на фоне густых тростниковых зарослей и тополей, возвышался маленький железный мост. Красный дом, наполовину скрытый деревьями, словно бы возвышался над мостом.

На мгновение Агостино почувствовал себя счастливым, плавая в воде, в то время как холодный мощный поток тянул его за ноги - он забыл все обиды и всё плохое. Мальчики плавали во всех направлениях, их головы и руки пробивались сквозь гладкую зеленую поверхность воды. Их голоса эхом отдавались в неподвижном воздухе. Сквозь стеклянную прозрачность воды их тела были похожи на белые побеги растений, которые, поднимаясь на поверхность из темноты внизу, двигались в любом направлении, в котором их нёс поток воды. Он подплыл к Берто, который был рядом, и спросил:
- Много ли рыбы в этой реке?

Берто посмотрел на него и сказал:
- Что ты здесь делаешь? Почему бы тебе не составить компанию Саро?

- Я люблю плавать, - обиженно ответил Агостино, повернулся и уплыл прочь.

Но он не был таким сильным и опытным, как другие. Быстро утомившись, он позволил потоку перенести его к устью ручья. Вскоре мальчики с криками и всплесками оказались далеко позади. Заросли тростника закончились, и вода стала прозрачнее, обнажая песчаное дно, покрытое волнистой серой рябью. Миновав глубокое место, что-то вроде зеленого глаза в прозрачном потоке, он опустил ноги на песок и, борясь с течением, вылез на берег. Речка впадала в море, кружась и даже образуя что-то вроде прилива. Потеряв свою плотность, поток принялся ветвиться, истончаться, становясь не более чем жидкой завесой над гладкими песками. Море вливалось в реку легкими пенистыми волнами. Кое-где лужи, забытые течением, отражали яркое небо в мягком, нетронутом песке. Совершенно обнаженный, Агостино некоторое время шагал по мягкому блестящему песку, развлекаясь тем, что с силой создавал ногами отпечатки и наблюдая, как мгновенно поднимается вода, заливая его следы. Он чувствовал смутное, отчаянное желание пересечь реку и исчезнуть на берегу, оставив позади мальчиков, Саро, мать и всю свою прежнюю жизнь. Кто знает, может быть, идя вперед, вдоль берега моря по мягкому белому песку, он сможет достичь Земли, где не существует ничего из этих ужасных вещей. Страна, где его будут приветствовать, как того пожелает его сердце, и он сможет забыть все, что узнал, и затем заново переучиться без стыда или обиды, сладким и естественным образом, который должен существовать, и о котором у него имелось смутное предчувствие. Он посмотрел на дымку у горизонта, окутывающую концы моря, пляжа и леса, и почувствовал тягу к этой безграничности, как будто это было тем единственным, что могло освободить его от рабства. Крики мальчиков, направляющихся через пляж к лодке, пробудили его от этих печальных фантазий. Один мальчик тряс в воздухе одеждой Агостино. Берто крикнул: «Пиза, мы уходим». Он встряхнулся и, возвращаясь вдоль берега, достиг компании мальчишек.

Все мальчики собрались на мелководье. Саро занимался тем, что по-отцовски предупреждал их - лодка слишком мала, чтобы вместить всех, но он явно шутил. Как сумасшедшие, они бросились к лодке, крича, двадцатью руками хватаясь за её борта и в мгновение ока лодка оказалась забитой их жестикулирующими телами. Некоторые улеглись на палубе. Другие столпились на корме возле румпеля. Кто-то отправился на бак лодки, а остальные заняли банки. А ещё одни уселись на бортах, позволяя своим ногам болтаться в воде. Лодка действительно была слишком мала для такого количества людей, погрузившись в воду по самые верхушки бортов.

- Так, все здесь, - произнёс Саро, полный хорошего настроения. Встав, он развернул парус, и лодка вышла в море. Ребята приветствовали отъезд аплодисментами.

Но Агостино не разделял их хорошего настроения. Ему показалось, что он увидел возможность очистить свое имя и быть оправданным от клеветы, которая на него давит. Он воспользовался моментом, когда мальчики заспорили, приблизился к Хомсу, который в одиночестве сидел на носу лодки, выглядя в своей черноте как какой-то новый стиль носовой фигуры. Сильно сжав руку Хомса, Агостино спросил:
- Послушай-ка, что ты рассказал обо мне всем?

Он выбрал неподходящий момент, но это была первая возможность Агостино приблизиться к негритёнку, который, зная о враждебности Агостино, держался от него на расстоянии все время, пока они были на суше.
- Я сказал правду, - ответил Хомс, не глядя на него.

- Что ты имеешь в виду?

Черный мальчик произнес фразу, которая напугала Агостино.
- Не дави на меня, я только сказал правду, но, если ты продолжишь настраивать Саро против меня, я пойду и все расскажу твоей маме. Берегись, Пиза.

- Что? - воскликнул Агостино, чувствуя, как некая пропасть открывается под его ногами. - О чем ты говоришь? Ты сумасшедший? Я... Я...
Он заикался, не в силах выразить словами ту ужасную картину, которая внезапно материализовалась перед ним. Но у него не было времени, чтобы продолжить. Вся лодка разразилась смехом.

- Посмотрите-ка на эту парочку, один подле другого, - воскликнул Берто, смеясь. - Нам нужна камера, чтобы сфотографировать их обоих, Хомса и Пизу. Оставайтесь там, где сидите, голубки.
Лицо Агостино вспыхнуло от стыда, он повернулся и увидел, что все смеются. Даже Саро хихикал под усами, его глаза были полузакрыты за дымом от сигары. Резко отпрянув, словно он прикоснулся к рептилии, Агостино отвернулся от негритёнка, подтянул колени к груди и уставился на море глазами, полными слез.

Было уже поздно, и дымчато-красное солнце садилось на горизонте над фиолетовым морем, пронизанном резкими зеркальными огнями. Лодка двигалась очень быстро в порывах внезапно возникшего ветра, и все мальчишки на борту заставили ее опасно накрениться на один борт. Её нос был повернут к открытому морю и, казалось, направлялся не к суше, а к слабым очертаниям далеких островов, которые поднимались из вздымающегося моря, как горы над плато. Держа между ног арбуз, украденный мальчиками, Саро разделил его при помощи своего моряцкого ножа, нарезав толстыми ломтями, которые по-отцовски раздал всей компании. Мальчики передавали их по кругу и жадно вгрызались, кусали, впивались зубами или отламывали большие куски мякоти пальцами. Затем одну за другой бело-зеленые кожурки побросали за борт в море. После арбуза появилась фляга с вином, которую Саро торжественно вытащил из-под палубы. Фляга обошла по кругу, и Агостино также пришлось сделать глоток. Вино было крепким и теплым и сразу же ударило ему в голову. Как только пустая фляга была убрана, Тортима запел непристойную песню, и все принялись подпевать. Между строфами мальчики призывали Агостино также присоединиться к пению. Каждый мог сказать, что он был несчастен, но никто не говорил с ним, за исключением насмешек и шуток в его адрес. Чувство подавленности и молчаливой боли Агостино стало еще более горьким и невыносимым из-за свежего ветра на море и великолепного сияющего заката над фиолетовыми водами. Он счел совершенно несправедливым, что в таком море под таким небом их лодка оказалась полной злобы, жестокости и злобной порочности. Лодка, переполненная мальчиками, непристойно жестикулирующими и ведущими себя как обезьяны; лодка, управляемая блаженным, жирным Саро, создавала между морем и небом невероятно печально зрелище. Были моменты, когда он надеялся, что она утонет. Он думал, что с удовольствием умрет, настолько зараженным и испорченным он ощущал себя среди общей нечистоты. Далеким был тот утренний час, когда он впервые увидел красный брезент на пляже Веспуччи; далеким и принадлежащим, казалось, ушедшей эпохе. Каждый раз, когда лодка поднималась на большой волне, вся компания мальчишек вопила, что заставляло его подпрыгивать. Каждый раз, когда черный мальчик обращался к нему со своим отвратительным, лживым и раболепным почтением, он отступал все дальше на нос лодки, чтобы только не слышать его. До Агостино дошло мрачное осознание, что для него начался трудный и несчастный век, и он не мог представить себе, когда тот закончится. Лодка некоторое время плыла по морю, почти добравшись до гавани, а затем повернула назад. Как только они сошли на берег, Агостино помчался прочь, ни с кем не попрощавшись. Но затем он замедлил шаг. Обернувшись, он увидел вдалеке, на темнеющем пляже, мальчишек, которые помогали Саро затащить лодку на сушу.

3

После этого дня для Агостино начался мрачный и мучительный период. В тот день, когда у него открылись глаза, он узнал гораздо больше, чем смог вынести. Его угнетала и озлобляла не столько новизна, сколько качество вновь узнанного, его громадное и непереваренное значение. Например, он думал, что после всех этих откровений его отношения с матерью каким-то образом урегулируются, а беспокойство, раздражение и отвращение, вызванные в нем ее ласками, особенно в последние дни, почти волшебным образом будут разрешены и умиротворены новым и безмятежным осознанием. Но этого не случилось. Его раздражение, беспокойство и отвращение сохранились. Если раньше они были признаками сыновьей привязанности, запятнанными и потревоженными темным осознанием женственности матери, то теперь, после утра, проведенного под брезентом Саро, они возникли из едкого, нечистого любопытства, которое из-за его непреклонной привязанности к семье делалось невыносимым. Если раньше он боролся в темноте, чтобы освободить эту привязанность от неоправданного отвращения, то теперь он почти чувствовал себя обязанным отделить свое рациональное новое знание от беспорядочного, интуитивного ощущения, что он рожден от человека, в котором он хотел видеть только женщину. Ему казалось, что все его несчастье исчезнет в тот день, когда он сможет увидеть в своей матери то же прекрасное существо, которое увидели Саро и мальчики. И он упорно искал случая, который подтвердил бы это убеждение, но обнаружил, что прежнее почтение он заменил жестокостью, а любовь - чувственностью.

Дома мать, как и прежде, не пряталась от его взгляда и не замечала в нем никаких перемен. Агостино чувствовал, что она провоцирует и преследует его своей материнской нескромностью. Иногда он слышал, как она зовет его, и находил ее у туалетного столика, в дезабилье, с полуобнаженной грудью. Или же, он просыпался и видел, как она склоняется над ним для утреннего поцелуя, позволяя своему халату раскрыться, и очертания ее тела проявлялись сквозь прозрачную ткань легкого мятого пеньюара. Она ходила взад и вперед перед ним, как будто его там не было. Она надевала и снимала чулки, одевалась, душилась, наносила макияж. Все эти жесты, которые когда-то казались Агостино совершенно естественными, теперь словно бы обрели другой смысл и стали почти видимой частью большой, более опасной реальности, разделяющей его дух между любопытством и болью. Он повторял про себя: «Она всего лишь женщина» с объективным равнодушием знатока. Но мгновение спустя, ему, неспособному выносить непонимание матери и собственного внимания, хотелось завопить: «Прикрой себя, перестань показывать себя мне, я не тот, кем был раньше». В любом случае, его надежды видеть свою мать только как женщину потерпели неудачу почти сразу. Он быстро понял, что, хотя она была теперь женщиной в его глазах, она оставалась его матерью больше, чем когда-либо прежде. Он понял, что чувство жестокого стыда, которое он наскоро приписал новизне своих чувств, никогда не покинет его. Он внезапно понял, что она всегда будет человеком, которого он любил чистой и необремененной любовью; что она всегда смешивала со своими самыми женственными жестами самые нежные поступки, которые для него так долго были единственным, которые он знал; что он никогда не сможет отделить свое новое восприятие матери от израненной памяти о ее былом достоинстве.

Он не сомневался, что его мать и молодой человек с лодкой были вовлечены именно в такие отношения, которые мальчики описали ему под брезентом Саро. И был странно удивлен переменами, которые произошли в нем самом. Его сердце было переполнено ревностью к матери и неприязнью к молодому человеку, двумя смутными и почти бездействующими чувствами. Но теперь, стремясь оставаться спокойным и объективным, ему хотелось ощутить понимание по отношению к молодому человеку и равнодушие к своей матери - за исключением того, что его понимание было не чем иным, как соучастием и его безразличием к равнодушию. Изредка он сопровождал их в море, всегда находя способ избежать приглашения на прогулку. Но каждый раз, когда он плыл с ними, Агостино понимал, что изучает поведение и слова молодого человека, словно ожидая, что тот выйдет за пределы своей обычной вежливой галантности; точно так же он изучал действия матери, как будто надеясь, что его подозрения подтвердятся. Эти чувства были невыносимы для него, потому что они были полной противоположностью того, что он желал. И он почти скучал по тому состраданию, которое он испытывал к неуклюжести своей матери, гораздо более человечному и ласковому, чем его жестокое внимание к ней сейчас.

После тех дней, проведенных в борьбе с самим собой, у него осталось мрачное чувство нечистоты. Ему казалось, что он променял свою прежнюю невинность не на мужское, безмятежное состояние, к которому стремился, а скорее на смешанное гибридное состояние, в котором без какой-либо компенсации старые отвращения усугублялись новыми. Какая польза от ясного видения вещей, если ясность приносит новую и более глубокую тьму? Иногда он удивлялся, как мальчики постарше, зная то, что узнал он сейчас, все еще могут любить своих матерей. Он пришел к выводу, что это знание должно было постепенно убить их сыновнюю привязанность, в то время как в нем одно не преуспевало в изгнании другого, и их сосуществование создавало бурную смесь.

Как это часто бывает, место этих открытий и конфликтов - его дом - вскоре стал для него невыносим. По крайней мере, когда он был на пляже, его отвлекало солнце, толпа купающихся и присутствие множества других женщин. Но дома, в четырех стенах, наедине со своей матерью, он чувствовал себя жертвой каждого искушения, пойманным в ловушку каждым противоречием. На пляже мать смешалась со голой плотью других людей, а дома она выглядела странной и чрезмерной. Как в частном кинозале, в котором актеры кажутся крупнее, чем в жизни, каждое ее действие и слово выделялись. Агостино обладал острым и отважным чувством семейной конфиденциальности. В детстве он представлял себе коридоры, шкафы и комнаты странными и переменчивыми местами, где можно сделать самые любопытные открытия и пережить самые фантастические приключения. Но теперь, после встречи с мальчиками под красным брезентом, те события и открытия стали принадлежать царству настолько другому, что он не мог сказать, привлекали ли они его прежде или пугали. Он представлял себе засады, тени, чьё-то присутствие, голоса в мебели и стенах. Но теперь, вместо того чтобы выдумывать свое мальчишеское царство, его воображение сосредоточилось на новой реальности, которая, казалось, пронизывала стены, мебель и даже воздух дома. Невинный задор, который по ночам ласкали поцелуи матери и успокаивающий сон, сменился жгучей, постыдной опрометчивостью, которая усиливалась в глухую ночь и, казалось, подпитывала его нечистый огонь. Куда бы он ни заходил в доме, он обнаруживал следы - следы женщины, единственной, рядом с которой он пребывал, и эта женщина была его матерью. Когда он находился рядом с ней, то чувствовал, что наблюдает за ней; когда он приближался к двери в её комнату, это выглядело так, будто он шпионит за ней. И когда он дотрагивался до ее одежды, он чувствовал, что касается женщины, которая носила её на своей коже. По ночам ему снились самые страшные кошмары. Иногда он чувствовал себя ребенком, каким был раньше, пугающимся любого шума и тени, малышом, который внезапно просыпался и бежал к кровати своей матери. Но в тот момент, когда он опускал ноги на пол, даже в неясности сна, он понимал, что его страх был не чем иным, как злонамеренным замаскированным любопытством и что, как только он окажется на руках у матери, его ночной визит быстро выставит напоказ его истинную, скрываемую цель. Или же, он внезапно просыпался и задавался вопросом, может ли молодой человек оказаться по другую сторону стены, в соседней комнате, рядом с его матерью. Определенные звуки, казалось, подтверждали это подозрение. Другие же, наоборот, развеивали его. Какое-то время он ворочался в своей постели, а затем, не зная, как туда попал, он оказывался в ночной рубашке в коридоре под дверью своей матери, подслушивая и подглядывая. Однажды он даже поддался искушению и вошел без стука. Он встал посреди комнаты, не двигаясь. В открытое окно лился лунный свет, рассеянный и белый, и его глаза сфокусировались на кровати, где темные волосы и длинные выпуклые формы, завернутые в простыни, выдавали присутствие женщины. «Это ты, Агостино?» спросила мать, пробудившись ото сна. Не говоря ни слова, он быстро вернулся в свою комнату.

Его отвращение к тому, что он находится рядом с матерью, заставляло его проводить все больше времени на пляже Веспуччи. Но другие, иного рода мучения, ожидавшие его там, делали этот пляж не менее ненавистным, чем дом. Отношение мальчиков к нему после катания на лодке с Саро не изменилось. На самом деле, оно приняло определенный аспект, как будто основанное на непоколебимом убеждении и приговоре. Он был мальчиком, принявшим то роковое, печально известное приглашение от Саро, и ничто не могло изменить их мнение. Таким образом, их первоначальное завистливое презрение, мотивированное его богатством, усугубилось презрением, основанным на его предполагаемом сексуальном отклонении. В каком-то смысле, для их грубых умов, одно, казалось, объясняло, появление другого. Он был богат, они намекали на это своим жестоким, унижающим поведением - стоит ли удивляться, что он к тому же был ненормальным? Агостино быстро обнаружил, насколько тесной была связь между этими двумя обвинениями, и пришел к смутному пониманию, что это была цена, которую он должен заплатить за то, что является другим, превосходя этих мальчишек – это и социальное превосходство, которое проявлялось в его изысканной одежде, в его разговорах о комфорте его дома, его вкусах и речи; и моральное превосходство, заставлявшее его отвергать обвинения в его отношениях с Саро, постоянно проявлявшееся в его очевидном отвращении к поведению и манерам мальчиков. Следовательно, скорее, чтобы больше подчеркнуть то унизительное состояние, в котором он оказался, нежели из-за сознательного желания, он решил быть тем человеком, которым, как он думал, они хотели его видеть – стать идентичным им. Он намеренно принялся носить свою самую уродливую и самую изношенную одежду, к великому ужасу своей матери, которая уже не замечала в нем никаких признаков прежнего тщеславия. Он сознательно перестал говорить о своем доме и богатстве. Он намеренно делал вид, что ценит и наслаждается поведением и манерами, которые по-прежнему ужасали его. Хуже того, после мучительной борьбы, однажды, когда они, как обычно, надсмехались над ним из-за поездки с Саро, он сознательно заявил, что устал отрицать правду: то, о чём они говорили, действительно произошло, и он без проблем расскажет им об этом. Эти утверждения поразили Саро, но он старательно избегал противоречить, возможно, из страха выдать себя. Это открытое признание того, что слухи, мучившие его, оказались правдой, поначалу вызывало большое удивление, поскольку мальчики не ожидали такой смелости от кого-то столь робкого и застенчивого. Но затем последовал поток нескромных вопросов о том, что же на самом деле произошло, и они совершенно его ошеломили; растерянный и расстроенный, он отказался сказать еще хоть слово на эту тему. Конечно, мальчики по-своему интерпретировали его молчание - причиной его был стыд, а не то, что было на самом деле: незнание и неспособность лгать. И основная тяжесть их обычных насмешек и презрения стала еще более гнетущей.

Несмотря на эту неудачу, он, однако, действительно изменился. Больше от его ежедневного общения с ними, нежели по собственной воле, он стал походить на этих мальчиков, не осознавая этого, или, скорее, потеряв свои прежние удовольствия, и не сумев приобрести новых. Не раз, когда ему надоедало, он избегал пляжа Веспуччи и выискивал компаньонов попроще и невинные забавы на пляже Сперанца, с которых началось его лето. Но в вежливых детях, которые его там ждали, было нечто мягкое; их развлечения, управляемые предупреждениями родителей и присмотром нянь, были весьма скучными, а их разговоры о школе, коллекциях марок, книгах приключений и других подобных вещах - совершенно пресными. Правда заключалась в том, что дух товарищества той компании мальчишек, их нецензурная лексика, их разговоры о женщинах, кражах с полей и даже их жестокое и грубое обращение с ним изменили его, сделав противником старых дружеских отношений. Кое-что, произошедшее в этот период, подтвердило его новую веру. Однажды утром, прибыв позже, чем обычно, на пляж Веспуччи, он не нашел ни Саро, занятого своими делами, ни компании мальчишек. Унылый, он сел на лодку у воды. Пока он осматривал пляж, надеясь, что появится хотя бы Саро, к нему подошли мужчина и мальчик, который был, возможно, на два года моложе Агостино. Мужчина был невысокого роста с толстыми короткими ногами под выпяченным животом и круглым лицом с пенсне, зажимающим заостренный нос. Он выглядел как клерк или учитель. Бледный тощий мальчик, одетый в плавки на несколько размеров больше, чем требовалось, прижимал к груди новый кожаный футбольный мяч. Держа сына за руку, мужчина подошел к Агостино и некоторое время нерешительно смотрел на него. Наконец он спросил, не могут ли они покататься на лодке.
- Конечно, можете, - ответил Агостино без колебаний.

Мужчина скептически посмотрел на него, разглядывая через пенсне, и спросил, сколько будет стоить час. Агостино знал тарифы и сообщил ему. После чего понял, что человек принял его за сына или помощника лодочника, что каким-то образом польстило ему.
- Хорошо, поехали, - согласился мужчина.

Не задумываясь, Агостино схватил необработанное сосновое бревно, служившее роликом, и положил его под корму лодки. Затем, схватившись за борта обеими руками, с усилием, удвоенным странной волной гордости, принялся толкать лодку в воду. После того, как он помог мальчику и его отцу забраться внутрь, он вскочил на борт лодки и принялся грести веслами.

Некоторое время в спокойном и пустынном утреннем море Агостино греб, не говоря ни слова. Мальчик прижимал мяч к груди и смотрел на Агостино с болезненным выражением на лице. Мужчина, неловко сидящий, с животом между ног, вертел головой на толстой шее и, казалось, наслаждался пейзажем. Наконец он спросил Агостино, является ли он сыном лодочника или помощником. Агостино ответил, что он помощник.
- А сколько тебе лет? - спросил мужчина.

- Тринадцать, - ответил Агостино.

- Видишь, - сказал мужчина своему сыну, - этот мальчик почти такого же возраста, что и ты, и уже работает.
Затем он снова обратился к Агостино:
- Ты ходишь в школу?

- Хотелось бы... Но как я могу? -  ответил Агостино тем обманчивым тоном, который частенько слышат от ребят из компании Саро, когда им задавались подобные вопросы. - Я должен зарабатывать на жизнь, сеньор.

- Видишь, - отец снова повернулся к сыну, - этот мальчик не может ходить в школу, потому что ему нужно работать, а у тебя хватает наглости жаловаться, почему ты должен учиться?

- У нас большая семья, - продолжал Агостино, энергично гребя, - и мы все работаем.

- А сколько можно заработать за день? - спросил мужчина.

- По-разному, - ответил Агостино. - Если приходит много людей, целых двадцать или тридцать лир.

- Что ты, естественно, отдаешь своему отцу, - прервал человек.

- Конечно, - ответил Агостино без колебаний. - За исключением чаевых, конечно.

Человеку не захотелось приводить это конкретное замечание в качестве примера своему сыну, но он серьезно и одобрительно кивнул. Сын молчал, всё крепче прижимая мяч к груди и глядя на Агостино тусклыми слезящимися глазами.

- А тебе бы хотелось иметь такой кожаный мяч, мальчик? - внезапно спросил мужчина у Агостино.

У Агостино имелось два футбольных мяча, и они давно лежали в его спальне, заброшенные вместе с другими игрушками. Но он сказал:
- Да, я, конечно, хотел бы этого, но как нам выжить? Сначала мы должны позаботиться об основном.

Мужчина повернулся к своему сыну и, казалось, больше дразня, чем выражая свои настоящие намерения, сказал ему:
- Давай, Пьеро, отдадим твой мяч этому бедному мальчику, у которого его нет.
Сын посмотрел на отца, затем на Агостино, и с почти ревнивой страстью прижал мяч к груди, не говоря ни слова.

- Не хочешь? - тихо спросил отец. - Почему?

- Он мой, - ответил мальчик.

- Не волнуйся, - встрял в этот момент Агостино с фальшивой улыбкой, - мне все равно он был бы бесполезен. У меня нет времени играть, но он...

Отец улыбнулся этим словам, довольный тем, что представляет сыну моральный пример из плоти и крови.
- Видишь, этот мальчик лучше тебя, - добавил он, похлопывая сына по голове. - Он беден, но ему все равно не нужен твой мяч. Он позволяет тебе оставить его у себя, но каждый раз, когда ты начнёшь капризничать и жаловаться, я хочу, чтобы ты помнил, что в мире есть такие мальчики, которым приходится зарабатывать на жизнь, и что у них никогда не было футбольного мяча или какой-либо другой игрушки.

- Это мой мяч, - упрямо повторил сын.

- Да, он твой.
Отец рассеянно вздохнул. Посмотрел на часы и сказал:
- Давай вернемся назад, мальчик, - изменившимся и властным голосом. Не говоря ни слова, Агостино повернул лодку к берегу.

Когда они приблизились к пляжу, он увидел Саро, стоящего в воде и наблюдающего за его маневрами, и испугался, что лодочник поставит его в неловкое положение, рассказав о проделанной им шутке. Но Саро не раскрыл рта. Возможно, он всё понял. Возможно, ему было все равно. Тихо и торжественно он помог Агостино затащить лодку на пляж.
- Это тебе, - сказал мужчина, отдавая Агостино согласованную сумму плюс чаевые. Агостино взял деньги и отнёс их Саро.
- Но часть я оставлю себе.
- Это чаевые, - добавил он с самодовольной и осознанной наглостью.
Саро не сказал ни слова. С кривой улыбкой он вложил деньги в черный пояс на своей талии и медленно побрёл по песку к лачуге.

Этот небольшой инцидент вызвал у Агостино ощущение, что он больше не принадлежит миру детей, как этот мальчик с футбольным мячом, и к тому же, опустился настолько низко, что больше не может жить без обмана и возможности досадить кому-нибудь. Но ему было больно быть похожим на мальчиков в этой компании. В нем по-прежнему оставалось слишком много деликатности. Если бы он был таким, как они, думалось ему, его бы не задевали за живое их грубость, вульгарность и тупость. И таким образом, он обнаружил, что потерял свою первоначальную личность, не приобретя через эту потерю иной.

 

4

Однажды во второй половине летнего дня Агостино и мальчики отправились в сосновую рощу, чтобы поохотиться на птиц и грибы. Из всех их различных подвигов и выходок это приключение ему нравилось больше всего. Они вошли в рощу и долго шагали по мягкой почве вдоль естественного коридора, образованного красными колоннами стволов деревьев, глядя в небо и  пытаясь увидеть, есть ли высоко над ними, среди высоких ветвей сосен что-нибудь движущееся или шевелящееся. Когда же они обнаруживали движение, Берто, Тортима или Сандро, лучшая троица стрелков, натягивали резинки своих рогаток и стреляли острым камнем в то место, где, по их мнению, было замечено движение. Иногда на землю падал воробей с подбитым крылом. Трепеща и жалобно щебеча, он прыгал и метался, пока один из мальчиков не хватал его и не сворачивал ему пальцами голову. Но, как правило, мальчики ничего не ловили, и им приходилось довольствоваться долгим блужданием по густой роще, запрокинув головы и устремив глаза вверх, углубляясь все дальше и дальше туда, где начинался подлесок между соснами, и мягкая бесплодная почва из сухих сосновых иголок уступала место зарослям колючего кустарника. Именно здесь начинался сбор грибов. Несколько дней шел дождь, и подлесок все еще был влажным от покрытых смолой листьев и болотистой зеленой почвы. Среди самых густых кустов росли самые большие желтые грибы, а также небольшие гроздья крошечных грибов, блестящих от слизи и влаги. Мальчики осторожно подбирались к ним, просунув руки между колючими кустами, протянув два пальца под шляпки и осторожно оттягивая их вверх, чтобы добраться до покрытых грязью и мхом ножек. Затем они насаживали их - один за другим - на длинные заостренные палки. Продираясь сквозь заросли, они насобирали несколько фунтов грибов - обед для Тортимы, который, будучи самым сильным мальчиком, конфисковал дневную добычу для себя. Урожай оказался обильным, так как после долгого похода они обнаружили, так сказать, девственный участок, где на ложе из мха грибы росли очень густо, один рядом с другим. К закату участок исследовали только наполовину, но было уже поздно, и, с несколькими шампурами грибов и двумя или тремя птицами, мальчики медленно побрели домой.

Обычно они выбирали дорогу, ведущую прямо к пляжу, но в тот день они преследовали воробья, который продолжал насмехаться над ними, порхая между самыми низкими ветвями сосен и постоянно обманывая их, создавая видимость, что окажется легкой целью. Таким образом они закончили тем, что пересекли вдоль всю рощу, восточная оконечность которой выходила на пустырь, практически примыкающий к городским домам. К тому времени, когда они миновали последние сосны и вышли к окраине города, наступили сумерки. Огромная немощеная территория была покрыта песком, разбросанными кучами мусора, пучками репейника и кустарником, среди которых извивались неровные каменистые тропки. По краям пустыря тут и там без особого порядка росли чахлые олеандры. Тротуаров не было. Редкие дома имели пыльные сады, чередующиеся с большими открытыми пространствами, окруженными заборами из рабицы. Эти дома по сравнению с территорией этого пустыря выглядели крошечными, а зияющее небо над огромным прямоугольником пустыря только усиливало чувство покинутости и страданий.

Мальчики пересекли пустырь по диагонали, идя по двое, словно монахи. Последними шагали Агостино и Тортима. Агостино нес два длинных шампура с грибами, а Тортима в своих больших руках - пару воробьев с кровоточащими свисающими головами.

Когда они достигли противоположной стороны пустыря, Тортима ткнул локтем в бок Агостино. Указывая на один из домов, он весело заметил:
- Ты это видишь? Знаешь, что тут такое?

Агостино посмотрел туда. Это был дом, очень похожий на остальные. Может быть, немного больше, трёхэтажный, с покатой крышей, крытой черепицей. Передняя часть дома была окрашена в грустный дымчато-серый цвет с плотно закрытыми белыми ставнями, и сам он был почти полностью скрыт деревьями в разросшемся саду. Сад не выглядел очень большим. Стена по периметру была увита плющом, а за воротами виднелась короткая подъездная дорожка между двумя рядами кустов. Под старым навесом находилась входная дверь с закрытыми ставнями.
- Дома никого нет, - сказал Агостино, делая паузу, чтобы лучше рассмотреть.

- Никого? - рассмеялся другой мальчик.
В нескольких словах он объяснил Агостино, кто именно там живёт. Раньше Агостино слышал рассказы мальчиков о таких домах, в которых живут женщины, целыми днями и ночами сидящие в четырёх стенах, готовые и желающие приветствовать любого за определённую плату, но сейчас он впервые увидел что-то подобное. Слова Тортимы пробудили в нем всю странность и изумление, которые он испытал, впервые услышав о таком. Раньше он едва мог поверить в существование такого необычного сообщества - щедрого и неизбирательного распространителя любви - казавшегося ему совершенно невероятным. Ныне тоже самое недоверие заставило его обратить взгляд на этот дом, словно он пытался обнаружить на его внешних стенах следы той невероятной жизни, которую они хранили в себе. По контрасту с фантастическим образом его комнат, каждая из которых содержала по обнаженной женщине, сам дом выглядел необычайно старым и мрачным.
- Правда? - спросил он, симулируя равнодушие, но его сердце начало отчаянно биться.

- Да, - сказал Тортима, - этот самый дорогой в городе.
Он добавил несколько подробностей о ценах, количестве женщин, людях, которые туда ходили, и времени, на которое там можно остаться. Эта информация совсем не понравилась Агостино, поскольку она заменила земными деталями смутный варварский образ этих запретных мест, который сформировался у него ранее. Тем не менее, симулируя небрежный тон праздного любопытства, он задал своему спутнику множество вопросов. Теперь, когда его первоначальное удивление и волнение прошли, в его голове с упрямой и необычайной жизненной силой сформировалась идея. Тортима, который казался хорошо информированным, предоставил все разъяснения, которые ему требовались. И вот, с наступлением ночи, после этого небольшого разговора группа распалась. Агостино передал грибы Тортиме и направился домой.

Идея, пришедшая к нему, была ясна и проста, хотя ее происхождение было непонятным и туманным. В тот же вечер он пойдет в тот дом и познакомится с одной из тех женщин. Это была не мечта или желание, а скорее твердое и почти отчаянное решение.

Он чувствовал, что только так ему наконец удастся освободиться от одержимости, которая так мучила его в эти летние дни. Знакомство с одной из этих женщин, смутно думалось ему, навсегда снимет ложные обвинения мальчиков и в то же время разорвет раз и навсегда тонкую связь девиантной и туманной чувственности, сложившейся между матерью и им самим. Он не мог признаться себе в этом, но ощутить себя в конце концов свободным от этой связи казалось ему самой неотложной целью, которой надо достичь. И он убедил себя в срочности её достижения не позднее того же дня благодаря очень простому, но значимому развитию событий.

Он и мать спали в разных комнатах, но той ночью должна была прибыть женщина, которую пригласили погостить у них несколько недель. Поскольку дом был небольшим, его мать решила, что гостья займет комнату Агостино, в то время как для него будет установлена ​​детская кроватка в комнате матери. И утром под его недовольным, презрительным взглядом его кроватка была помещена рядом с кроватью матери, на которой лежали простыни, все еще не прибранные и пахнущие сном. Наряду с кроваткой, были также перемещены его одежда, туалетные принадлежности и книги.

Понимание, что его и без того болезненная близость к матери может усилиться от совместного сна в одной комнате, наполнило Агостино неконтролируемым отвращением. Он подумал, что все то, о чем он до сих пор почти не подозревал, внезапно и непоправимо откроется его глазам благодаря этой новой и большей близости. Как противоядие, он должен был как можно быстрее вставить между собой и своей матерью образ другой женщины, к которой он мог бы направить, если не свой взгляд, то, по крайней мере, свои мысли. Этот образ должен был оградить его от наготы матери и, в некотором смысле, лишить ее всей женственности, вернув материнское значимость, которой она когда-то обладала - и это могла обеспечить только одна из женщин из того доме.

Так как же ему удастся проникнуть, пробраться в тот самый дом? Как ему вести себя, выбирая женщину и уединяясь с ней? Всё это не имело для Агостино никакого значения. А если бы даже и имело, то он всё равно не мог бы себе представить это. Потому что, несмотря на все рассказы Тортимы, тот дом со всеми его обитателями и вещами, происходившими внутри, по-прежнему был окутан неправдоподобно плотной атмосферой, как будто это были не вполне конкретные реалии, а некая серия рискованных предположений, которые в последнюю минуту могут оказаться совершенно неверными. Таким образом, успех его устремлений был сведен до простого логического расчета:  если есть дом, то есть и женщины; а если есть женщины, то есть и возможность сблизиться с одной из них. Но он не был до конца уверен, что дом и женщины действительно существуют, и, если они есть, то соответствуют ли они тому образу, который он себе сформировал. Дело не в том, что он не доверял Тортиме, а в том, что ему абсолютно не с чем было сравнивать. Он никогда не делал ничего подобного, никогда не видел ничего подобного, хоть отдаленно напоминающего то, что он собирался предпринять. Подобно бедному дикарю, который слышал о европейских дворцах, но мог представить себе только более крупный вариант собственной хижины, Агостино оставался единственный способ представить себе этих женщин и их ласки - думать о своей матери, такой разной и несерьёзной. Остальное дополнялось мечтами, фантазией и желанием.

Но, как это бывает, неопытность заставила его сосредоточиться, главным образом, на практических аспектах дела, как будто, разрешив их, он мог бы также решить проблему того, насколько нереалистичным было все предприятие. Он был особенно обеспокоен вопросом денег. Тортима очень тщательно объяснил ему, сколько и кому он должен будет заплатить, но Агостино все еще не мог сосредоточиться на этом. Какова была связь между деньгами, которые обычно необходимы для приобретения четко определенных предметов и поддающихся проверке количеств, и ласками, обнаженной плотью и женским телом? Как на них можно установить цену, и как можно точно рассчитать такую ​​цену, чтобы она не менялась каждый раз? Мысль о деньгах, которые он заплатит в обмен на эту позорную, запретную сладость, казалась странной и жестокой, как оскорбление, которое может доставить удовольствие человеку, который его учиняет, но болезненно для тех, кому оно адресовано. Действительно ли он должен заплатить деньги непосредственно женщине или по крайней мере кому-то в ее присутствии? Он чувствовал, что для него было бы более уместным скрыть сделку от нее, оставляя ей иллюзию как можно меньшей заинтересованности. И, наконец, не была ли сумма, указанная Тортимой, слишком маленькой? Он- то считал, что никакая денежная сумма не сможет оплатить такой опыт, которым он ожидал завершить один период своей жизни и открыть другой.

Перед лицом этих сомнений он решил, в конце концов, строго придерживаться информации Тортимы. Даже если она не соответствует действительности, тем не менее, это было единственное, на чем он мог основывать план действий. Он убедил сообщить ему цену посещения дома, и эта сумма оказалась больше, чем можно было наскрести из карманных денег, возможно, она даже превосходила его возможности. Может быть, он возьмёт деньги из копилки, подождёт, пока его мать не уедет, чтобы забрать свою подругу с вокзала, выйдет сам, сбегает за Тортимой, а затем пойдёт с ним к тому дому. Тогда денег должно было хватить ему и Тортиме, который, как он знал, был беден, и не желал оказывать ему какие-либо услуги, не получив взамен что-нибудь для себя. Это был план, и, хотя он по-прежнему считал его безнадежно далеким и невероятным, он решил действовать с той же тщательностью и уверенностью, что и при прогулке на лодке или вылазке в сосновую рощу.

Взволнованный, встревоженный и впервые свободный от яда вины и бессилия, он бежал всю дорогу, пересекая город от пустыря до своего дома. Когда он добрался до дома, дверь оказалась запертой, но ставни большого окна гостиной на первом этаже были открыты. Через окно он услышал фортепианную музыку. Он вошел. Его мать сидела перед открытой клавиатурой инструмента. Две неяркие лампы на пианино освещали ее лицо, оставляя большую часть комнаты в темноте. Она сидела на стуле и играла на пианино. Рядом с ней на другом стуле сидел молодой лодочник. Это было впервые, когда Агостино увидел его в своём доме, и внезапное предчувствие перехватило его дыхание. Его мать, казалось, заметила присутствие Агостино, поскольку повернула к нему голову спокойным и неосознанно кокетливым движением. Кокетливость - по крайней мере, на его взгляд - предназначалась ​​больше молодому человеку, чем ему, мнимому объекту её внимания. Она сразу перестала играть и попросила его приблизиться.
- Агостино, в каком часу ты вернулся домой? Подойди ко мне.

Он медленно приблизился к ней, полный отвращения и неловкости. Мать притянула его ближе, обвивая рукой его тело. В ее глазах Агостино заметил необычайную яркость, искрящийся юношеский задор. Ее рот, казалось, был полон едва сдерживаемого нервного смеха, который заставлял ее зубы покрываться слюной. И когда она обняла его и притянула к себе, он ощутил безудержную ярость и трепещущую радость, которые почти испугали его. Он не мог не думать, что это были излияния, которые не имели к нему никакого отношения. Как ни странно, но они заставили его вспомнить о собственном волнении, которое он испытывал чуть раньше, когда бежал по улицам города, трепеща от мысли, что возьмёт свои сбережения, пойдёт в тот дом с Тортимой и овладеет женщиной.

- Где ты был? - продолжила его мать нежным, суровым, но веселым голосом. - Где ты был все это время? Ты такой непослушный мальчик.

Агостино ничего не ответил, отчасти потому, что у него сложилось впечатление, что его матери никакой ответ не нужен. Точно так же - подумал он про себя - она иногда разговаривала с кошкой. Молодой человек посмотрел на него и улыбнулся; наклонившись вперед, он сложив руки между коленями, в одной руке между двумя пальцами была зажата сигарета, а глаза искрились, как у матери.

- Где ты был? - повторила она. - Непослушный мальчик... ты маленький негодяй.
Своей большой, длинной, теплой рукой она с нежной и неудержимой силой взъерошила его волосы, а затем пригладила их.
- Он такой красивый мальчик, не так ли? - гордо добавила она, поворачиваясь к молодому человеку.

- Красивый, как его мать, - ответил молодой человек.

Мать умилительно рассмеялась над этим простым комплиментом. Взволнованный и смущенный, Агостино начал отступать.
- А теперь иди и умойся, - сказала ему мать, - но не задерживайся. Мы скоро ужинаем.

Агостино попрощался с молодым человеком и вышел из комнаты. За его спиной сразу же возобновились музыка, с того самого места, на котором её прервало его появление.

Оказавшись в холле, он остановился, чтобы послушать звуки музыки, производимые пальцами его матери. В холле было темно и душно. Через открытую дверь была видна освещенная кухня и кухарка, одетая в белое, медленно перемещающаяся между столом и плитой. Тем временем его мать продолжала играть, и для Агостино музыка звучала живо, бурно, искрясь, во всем напоминая выражение ее глаз, когда она прижимала его к себе. Быть может, это был такой вид музыки, или же, это снова была его мать, добавляющая в музыку свои волнение, блеск и живость. Музыка отдавалась эхом по всему дому, и Агостино поймал себя на мысли, что на улице могут скопиться люди, остановившиеся, чтобы в изумлении прислушаться к скандальной нескромности, звучащей в каждой из этих музыкальны нот.

Затем, внезапно, буквально на полпути через аккорд, звуки музыки прекратились. У Агостино появилась мрачная уверенность, что сила, звучащая в музыке, внезапно нашла более подходящий выход. Он сделал два шага назад и ступил на порог гостиной.

То, что он увидел, не сильно его удивило. Молодой человек встал и целовал женщину в губы. Отклонившись назад на низком узком табурете для фортепиано, которые её тело переполняло со всех сторон, она все еще держала одну руку на клавиатуре, а другой обвивала шею молодого человека. В тусклом свете можно было заметить, как ее тело изогнулось назад, ее пульсирующая грудь обнажилась, одна нога согнулась, а другая вытянулась, касаясь педали пианино. В отличие от ее неистовой самоотдачи, молодой человек, казалось, сохранял свое обычную удалённость и самообладание. В вертикальном положении он одной рукой обнимал женщину за шею, скорее из-за страха, что она упадет, чем из-за сильной страсти. Другая рука свисала и по-прежнему держала сигарету. Его крепкие ноги в белом, широко расставленные по бокам её тела, выражали самообладание и решимость.

Поцелуй длился долго, и Агостино казалось, что каждый раз, когда молодой человек хотел оторваться, его мать с ненасытной жадностью начинала заново. По правде говоря, он не мог не подумать, что она, казалось, изголодалась по этому поцелую, как человек, который слишком долго обходился без него. Затем она двинула рукой, и в гостиной прозвучали одна, две, три низкие и сладкие ноты. Мгновенно их тела оторвались друг от друга. Агостино шагнул в гостиную и произнёс:
- Мама.

Молодой человек быстро развернулся и встал у окна, сунув руки в карманы и широко расставив ноги, как будто был поглощен тем, что разглядывал улицу.
- Да, Агостино? - спросила мама.

Агостино подошел к ней. Она дышала с таким усилием, что он чётко видел, как ее грудь поднимается и опускается под шелком её платья. Ее глаза сияли еще ярче, чем раньше. Ее рот был приоткрыт, а волосы растрепаны. Мягкая заостренная прядь волос, подобно живой змее, свисала на её щеку.
- Что такое, Агостино? - повторила она хриплым низким голосом, поправляя волосы.

Агостино внезапно почувствовал жалость, смешанную с отвращением – всё это давило ему на сердце. «Возьми себя в руки, - хотелось ему крикнуть матери, - успокойся. Не дыши так. Тогда ты сможешь поговорить со мной, но не говори со мной таким голосом». Вместо этого, быстро и почти намеренно преувеличивая свой детский голос и пыл, он спросил:
- Мама, можно мне разбить мою копилку? Я хочу купить книгу.

- Конечно, дорогой, - сказала она и протянула руку, словно желая похлопать его по лбу. Как только ее рука коснулась его тела, Агостино не смог не отскочить, почти незаметно, но подобное действие показалось ему жестоким и очень заметным.
- Хорошо, тогда я пойду и разобью её, - повторил он.
И, не дожидаясь ее ответа, быстро вышел из комнаты.

Взбежав по ступеням, которые были скрипучими от песка, он вошел в свою комнату. Копилка была всего лишь отговоркой. Он действительно не знал, что сказать, увидев свою возбуждённую мать. Копилка стояла на столе в дальнем конце темной комнаты. Свет от уличного фонаря проникал через открытое окно, освещая её розовый живот и широкую черную улыбку. Агостино включил свет, схватил копилку и с почти истерическим усилием бросил ее на пол. Копилка разбилась и через широкую щель изверглась куча монет разного достоинства. Сквозь монеты проглядывало несколько купюр небольшого номинала. Присев на корточки, Агостино в бешенстве принялся считать деньги. Его пальцы дрожали, и хотя он пытался сосчитать монеты, разбросанные по полу, перед его глазами стояла только что произошедшая сцена в гостиной: мать, откинувшаяся на табурете и молодой человек, склонившийся над ней. Он продолжал считать, и иногда ему приходилось начинать все сначала из-за путаницы, которую создавал его разум. Закончив считать деньги, он обнаружил, что у него не достаёт до требуемой суммы.

Он задавался вопросом, что ему делать, и на мгновение подумал о краже денег у матери. Он знал, где она их хранила. Нет ничего проще, но подобная идея была ему неприятна, и, в конце концов, он решил просто попросить у неё недостающее. Какую же причину ему привести? Внезапно он подумал, что нашел оправдание. И в этот момент услышал звон колокольчика, зовущего на ужин. Он быстро положил свое сокровище в ящик и спустился вниз.

Мать уже сидела за обеденным столом. Окно было открыто, и с улицы влетали большие мохнатые коричневые мотыльки, бившиеся своими крыльями о белый стеклянный абажур. Молодой человек ушел, а мать вернула себе привычное безмятежное достоинство. Агостино смотрел на нее и снова, как и в тот первый раз, когда она вышла в море с молодым лодочником, и был удивлен, не заметив на ее губах ни следа поцелуя, который всего лишь несколько минут назад сжимал ее губы, а затем отпустил их. Он не мог сказать, что чувствует: ощущение сострадания к матери, для которой этот поцелуй, должно быть, являлся драгоценным и ошеломляющим; и в то же время сильное отвращение, не к тому, что он видел, а к тому воспоминанию, что осталось после увиденного. Он предпочел бы отвергнуть это воспоминание, забыть его. Как могло что-то столь тревожное, столь радикальное проникнуть в его глаза? Он предчувствовал, что этот образ навсегда останется в его памяти.

После того как они закончили есть, мать встала, чтобы подняться наверх, в свою комнату. Агостино решил, что настал подходящий момент - сейчас или никогда - попросить у нее денег. Он последовал за ней и вошел в спальню позади нее. Она села перед зеркалом на туалетном столике и молча изучала свое лицо.

 - Мама, - произнёс Агостино.

- Что такое? - рассеянно спросила она.

- Могу ли я попросить двадцать лир?
Это была сумма, которой не доставало.

- Зачем?

- Чтобы купить книгу.

- Но разве ты не сказал, - спросила она, медленно опуская пуховку на лицо, - что хочешь разбить свою копилку?

Агостино изрёк детскую сентенцию:
- Да, но если я разобью её, то у меня не будет накопленных денег. Я хочу купить книгу, не разбивая копилку.

Мать ласково рассмеялась.
- Какой же ты ещё ребенок, - она ​​на мгновение посмотрела на его отражение в зеркале, затем добавила:
- В моей сумке... на кровати... мой кошелек должен быть внутри... Ты можешь взять двадцать лир, а затем положи кошелёк обратно в мою сумку.

Агостино подошел к кровати, открыл сумку, вынул кошелек и взял двадцать лир. Затем с двумя купюрами, зажатыми в кулаке, он бросился на подготовленную для него кроватку рядом с кроватью матери. Мать закончила восстанавливать макияж. Она встала из-за туалетного столика и подошла к нему.
- Чем ты собираешься сейчас заняться?

- Я собираюсь почитать эту книгу, - сказал Агостино, выбирая случайный приключенческий роман с тумбочки и открывая его на иллюстрации.

- Молодчина, но не забудь выключить свет, прежде чем заснёшь.
Она продолжала собираться, перемещаясь по комнате. Лежа, закинув одну руку за шею, Агостино наблюдал за ней. У него возникло смутное ощущение, что она никогда не была так красива, как в эту ночь. Ее белое платье из мерцающего шелка великолепно подчёркивало теплый загар её кожи. Благодаря бессознательному расцвету ее прежнего «я», в тот момент она, казалось, обрела все сладкое и безмятежное величие своего прежнего поведения, но к этому добавилось нечто большое, неосязаемое, с глубокой чувственной аурой счастья. Она и так была большой, но выглядела ещё больше, чем когда-либо прежде, такой большой, заполнявшей собой всю комнату. Белое сияние в темной спальне - она двигалась величественно, высоко держа голову на красивой шее, ее черные глаза были спокойны и сосредоточены под ее невозмутимым лбом. Она выключила все огни, кроме лампы на тумбочке, и наклонилась, чтобы поцеловать сына. Агостино снова почувствовал, как его окружает знакомый аромат духов, который он так хорошо знал, и, прижавшись губами к ее шее, он не мог не задаться вопросом - женщины в том доме так же красивы и так же сладко пахнут?

Предоставленный самому себе, Агостино подождал ещё минут десять, чтобы мать оказалась как можно дальше от дома. Затем он встал с кровати, выключил лампу и на цыпочках прошел в соседнюю комнату. Он нащупал стол у окна, открыл ящик и набил карманы монетами и купюрами. Закончив, он обыскал ящик, длинный и широкий, чтобы убедиться, что ничего не пропустил, и вышел из комнаты.

Оказавшись на улице, он побежал. Тортима жил почти в противоположном конце города, в районе конопатчиков и моряков. Хотя город был маленьким, это место располагалось довольно далеко. Он шел темными дорогами, миновал сосновую рощу, шагал быстро, изредка переходя на бег, до тех пор, пока не увидел между домами мачты парусников, пришвартованных в гавани. Дом Тортимы находился прямо у причала, рядом с железным разводным мостом, пересекавшим канал, ведущий в гавань. Днем это был старый, запущенный район с рядами полуразрушенных домов и лавок вдоль широких, пустынных, залитых солнцем пирсов, полный зловония рыбы и смолы, с зеленой маслянистой водой, неподвижными кранами и баржами, заполненными щебнем. Но в этот час ночь делала его похожим на все остальные места в городе, и только большой парусник, нависая над тротуарами всеми своими бортами и мачтами, обнаруживал присутствие портовых вод, окружающих дома. Это был длинный коричневый парусник. Высоко, сквозь его такелаж виднелись сияющие звезды. Все мачты и корпус, казалось, едва двигались в тишине, в след за приливами и отливами в канале. Агостино пересек мост и направился к ряду домов на противоположной стороне канала. Редкие уличные фонари отбрасывали неровный свет на фасады ветхих домов. Агостино остановился под открытым освещенным окном, сквозь которое были слышны голоса и звон посуды - там ужинали. Поднося руку ко рту, он издал громкий свист, за которым последовали два покороче - сигнал, с которым были знакомы все мальчишки той компании. Почти сразу же кто-то появился у окна.

- Это я, Пиза, - произнёс Агостино тихим голосом.

- Я иду, - ответил Тортима, потому что это был не кто иной, как он.

Тортима вышел на улицу с лицом, покрасневшим от вина, по-прежнему пережевывая кусочек чего-то недоеденного.

- Я пришел, чтобы мы могли пойти в тот дом, - сказал Агостино. - У меня есть деньги, здесь хватит для нас двоих.

Тортима сглотнул и уставился на него.

- Ну, тот дом... на пустыре, - повторил Агостино, - где женщины.

- О, - произнёс Тортима, наконец-то понимая, - я решил, что ты передумал. Молодчина, Пиза. Я пойду с тобой через минуту.
Он поспешно удалился, и Агостино остался на улице, вышагивая взад-вперед, его глаза были прикованы к окну Тортимы. Старший мальчик заставил его слегка подождать, и, когда он появился, Агостино едва смог его узнать. Он всегда видел Тортиму мальчиком-переростком в закатанных штанах, или полуголым на пляже или в воде. Теперь он смотрел на какого-то молодого фабричного рабочего в его лучшем воскресном костюме: длинные брюки и жакет, белый воротничок, галстук. К тому же он выглядел старше из-за помады, которой воспользовался, чтобы разгладить свои естественно вьющиеся волосы. В своей аккуратной, но простой одежде он впервые продемонстрировал Агостино, что является солидным городским жителем.

- Пойдем, - сказала Тортима, отправляясь в путь.

- Это подходящее время? - спросил Агостино, забегая к нему сбоку и пересекая с ним железный мост.

- Там всегда подходящее время, - ответил Тортима с улыбкой.

Они пошли туда по незнакомой для Агостино дороге. Пустырь оказался не очень далеко, всего в двух улицах.
- Ты когда-нибудь бывал там? - спросил Агостино.

- Ни разу, нет.

Тортима, похоже, не торопился и двигался в обычном темпе.
- Прямо сейчас они только что поели, и там никого не будет, - пояснил он. - Это идеальное время.

- Почему? - спросил Агостино.

- Тебе надо спрашивать? Потому что так мы сможем выбрать, кого захотим.

- Но, сколько их там?

- Ну, четверо или пятеро.

Агостино хотел спросить, симпатичны ли они, но оставил свой вопрос при себе.
- А как там действовать? - спросил он.
Тортима уже рассказывал ему, но, так как его все еще преследовало чувство нереальности происходящего, которое он никак не мог преодолеть, ему требовалось услышать это ещё раз в качестве подтверждения.

- Как ты должен действовать? - повторил Тортима. - Все просто. Заходишь внутрь, потом они представляются. Ты говоришь: «Добрый вечер, дамы». И притворяешься, что ведешь небольшую беседу, просто чтобы дать себе время немного осмотреться. Затем ты выбираешь одну. Ты впервые, да?

- Ну, вообще-то… - начал Агостино, немного смущенный.

- Как думаешь, кого ты пытаешься обмануть? - грубо сказал Тортима. - Не думай, что ты можешь наплести мне, что это не в первый раз. Рассказывай это другим, а не мне.
- Но не волнуйся, - добавил он со странным ударением.

- Что ты имеешь в виду?

- Не волнуйся, сказал я. Женщина знает, что делать... пусть она позаботится обо всём.

Агостино ничего не сказал. Образ женщины, вызванной в его воображении Тортимой - женщины, которая познакомит его с любовью, был приятным, милым и почти материнским. Но, несмотря на эту информацию, его неверие сохранилось.
- Но... но... меня возьмут? - спросил он, останавливаясь и бросая взгляд на свои голые ноги.

На секунду этот вопрос, казалось, смутил Тортиму.
- Пошли, надо пошевеливаться, - сказал он с притворным безразличием. - Как только мы окажемся там, мы найдем способ, чтобы ты попал внутрь.

С пыльной дороги они вышли на пустырь. Вся его территория была темной, за исключением угла, где уличный фонарь освещал своим спокойным светом большой участок неровной песчаной местности. В небе, можно было сказать, прямо над пустырём висела серповидная луна, дымчатая и красная, разрезанная пополам тонкой полосой тумана. Там, где темнота была глубже всего, Агостино увидел тот дом, который узнал по белым ставням.

Все они были плотно закрыты, и сквозь них не пробивался ни один луч света. Тортима уверенно направился к дому. Но когда они достигли середины пустыря под полумесяцем, он сказал Агостино:
- Дай мне деньги. Будет лучше, если их буду хранить я.

- Но я… - начал Агостино, не доверяя Тортиме.

- Ты собираешься отдавать их или нет? - грубо настаивал Тортима. Смутившись, что все это лишь какая-то мелочь, Агостино повиновался ему и высыпал содержимое карманов в руки своего спутника.
- Теперь молчи и следуй за мной, - сказал Тортима.

Когда они приблизились к дому, тени стали мягче, и в поле зрения оказались две створки ворот, подъездная дорога и дверной проем под навесом. Ворота были приоткрыты. Тортима толкнул их и вошёл во двор. Входная дверь тоже оказалась приоткрытой. Тортима поднялся по ступенькам и, сделав жест Агостино, чтобы тот молчал, вошел внутрь. Перед любопытными глазами Агостино предстала маленькая, совершенно голая прихожая, в дальнем конце которой в ярком свете находилась двойная дверь с красными и синими стеклами. Их вход вызвал громкий зуммер, и почти сразу за стеклом спроецировалась массивная тень, похожая на сидящего человека, а в дверях появилась женщина. Это была какая-то горничная, дородная и старая, с большой грудью, одетая в черное, с белым передником, повязанным вокруг талии. Она вышла животом вперёд, с опущенными по бокам руками, и надутым, сварливым, настороженным лицом под пучком волос.
- А вот и мы, - произнёс Тортима.
По его голосу и поведению Агостино мог сказать, что Тортима, обычно такой смелый, тоже был напуган.

Женщина долго смотрела на них, а затем молча поманила Тортиму, как будто приглашая его войти. Тортима с облегчением улыбнулся и поспешил к стеклянной двери. Агостино дёрнулся, чтобы пойти следом.
- Не ты, - произнесла женщина, останавливая его, положив руку ему на плечо.

- Что вы имеете в виду? - спросил Агостино, внезапно теряя робость. - Он может, а я не могу?

- Мне вообще не следовало вас впускать, - произнесла женщина, глядя на него, - но он войдёт. А ты нет.

- Ты слишком маленький, Пиза, - насмешливо сказал Тортима. И толкнув двойные двери, исчез за ними. Его приземистая тень на секунду появилась за стеклом; затем он исчез в ярком свете.

- Но я… - настаивал Агостино, раздраженный предательством Тортимы.

- Убирайся отсюда, мальчик, - сказала женщина. - Иди домой.
Она подошла к двери, открыла ее и очутилась лицом к лицу с двумя мужчинами.

- Добрый вечер, добрый вечер, - сказал первый, мужчина с румяным веселым лицом.
- У нас имеется договорённость, верно? - добавил он, поворачиваясь к своему спутнику, бледному худому блондину. - Если Пина свободна, она моя. Я серьезно.

- Согласовано.

- Чего хочет этот ребенок? - спросил веселый мужчина, указывая на Агостино.

- Он хотел войти, - сказала женщина.
На ее губах появилась улыбка.

- Ты хотел войти? - крикнул мужчина Агостино. - Ты хотел войти?
- В твоём возрасте ты должен быть дома в этот час ночи, - воскликнул он, размахивая руками. - Иди домой, иди домой,

- И я ему сказала тоже самое, - ответила женщина.

- А если мы его впустим? - встрял блондин. - В его возрасте я уже занималась любовью с горничной.

- Кого, по-твоему, ты обманываешь? Топай домой, топай домой! - яростно закричал мужчина. - Топай домой!
И ворвавшись с блондином в дверь, он захлопнув ее за собой.

Прежде чем он понял, что случилось, Агостино оказался во дворе.

Все закончилось плохо, подумал он. Тортима обманул его, забрав деньги, а его самого выгнали. Не зная, что делать, он пошел назад по подъездной дорожке, оглядываясь на полуоткрытую дверь, навес; перед ним возвышалась передняя часть дома с плотно закрытыми белыми ставнями. Он испытывал жгучее чувство разочарования, особенно из-за того, как двое мужчин отнеслись к нему, как к ребенку. Крик веселого мужчины и холодная робкая доброта блондина показались ему не менее унизительными, чем грубая, безразличная враждебность матроны. Все еще бредя назад, к воротам, он оглядывался и вглядывался в деревья и кусты в темном дворе. Неожиданно он заметил, что часть сада с левой стороны дома, казалось, была освещена ярким светом, исходившим из открытого окна на первом этаже. Ему пришло в голову, что через это окно он, по крайней мере, сможет увидеть, что находится внутри дома. Стараясь шуметь как можно меньше, он направился к свету.

Как он и представлял, это было широко открытое окно на первом этаже. Подоконник находился не очень высоко. Медленно, но верно, стараясь держаться поближе к углу, где его вряд ли увидят, он подошел к окну и заглянул внутрь.

Комната оказалась маленькой и ярко освещенной. Стены были оклеены обоями с ярким цветочным узором зеленого и черного цветов. Напротив окна красная занавеска, висящая на деревянных кольцах на медном пруте, словно бы скрывала за собой дверь. Мебели не было. Кто-то сидел в углу со стороны окна. Все, что можно было заметить – чьи-то скрещенные ноги в желтых туфлях, вытянувшиеся почти до середины комнаты: ноги мужчины, подумал Агостино, удобно расположившегося в кресле. Разочарованный, он собирался уйти, когда занавес подняли, и появилась женщина.

На ней было простое прозрачное небесно-голубое платье, которое напоминало Агостино о халате его матери. Прозрачное платье спускалось до её лодыжек. Под прозрачной тканью конечности женщины, которые приобрели аквамариновый оттенок ткани, казались бледными и длинными, едва покачиваясь ленивыми изгибами вокруг темного пятна ее таза. Ее платье расходилось на груди овальным декольте - причудливой деталью, которая произвела впечатление на Агостино - опускавшимся до самой талии. Ее груди, круглые и тяжелые, почти болезненно торчали, обнаженные и плотно прижаты друг к другу. Ее платье, плотно окружив грудь, затем снова соединялось на шее. Ее волнистые каштановые волосы были распущены и спускались на плечи. У нее было широкое лицо, плоское и бледное, как у избалованного ребенка, с капризным выражение в ее усталых глазах и на поджатых губах ее накрашенного рта. С руками за спиной и грудями наружу она вышла из-за занавеса и долгое время в выжидательной позе стояла прямо и неподвижно, не говоря ни слова. Казалось, она смотрит в угол на мужчину, чьи скрещенные ноги можно было углядеть посреди комнаты. Затем в том же молчании, с которым она пришла, она обернулась, подняла занавес и исчезла. Почти сразу же ноги мужчины пропали из поля зрения Агостино. Послышался звук, как будто кто-то поднимается из кресла. В ужасе Агостино отодвинулся от окна.

Он вернулся на подъездную дорожку, толкнул ворота и вышел на пустырь. Он чувствовал сильное разочарование из-за неудачи своего предприятия. В то же время его охватывал ужас от того, что ожидало его в ближайшие дни. Ничего не случилось, подумал он. Он не смог овладеть ни одной женщиной. Тортима забрал его деньги, и на следующий день возобновятся насмешки мальчишек и муки порочности его отношений с матерью. Это правда, что на мгновение он увидел женщину, которую возжелал - ту, что стояла в прозрачном платье с обнаженной грудью. Но у него было мрачное предчувствие, что этот неполноценный и двусмысленный образ окажется единственной картиной женственности, которая будет сопровождать его воспоминания долгие годы. По сути, между ним и освобождающим опытом пройдут годы и годы, пустые и несчастные. И только когда он станет таким же старым, как Тортима, он сможет раз и навсегда освободиться от этого нелепого переходного возраста. А пока что ему придётся жить так, как он жил до этого момента. Он ощущал, как весь его дух восстает против подобной мысли, создавая горькое чувство окончательной невозможности.

Добравшись до дома, он вошел, стараясь не издать ни звука. В дверях он увидел чемоданы гостьи и услышал голоса в гостиной. Он поднялся по лестнице и вошёл в спальню матери, после чего бросился на свою кроватку. Там, в темноте, яростно срывая с себя одежду и бросая ее на пол, он разделся и скользнул под простыни. А затем принялся ждать в темноте с широко открытыми глазами.

Ждал он долго. В какой-то момент он почувствовал сонливость и задремал. И, внезапно вздрогнув, проснулся. Горела лампа, освещая спину его матери. Она была в неглиже и одним коленом стояла на кровати, готовясь лечь спать.
- Мама, - незамедлительно произнёс он громко и едва ли не грубо.

Мать обернулась и подошла к нему.
- Что случилось? - спросила она. - Что-то случилось, дорогой?
Ее неглиже было прозрачным, как платье женщины из того дома. Ее тело имело такую же форму, как и другое тело, в смутных линиях и тенях.
- Я хочу завтра уехать, - сказал Агостино тем же громким и раздраженным голосом, стараясь смотреть не на тело матери, а на ее лицо.

Мать в испуге села на кровать и уставилась на него.
- Почему? В чем дело? Разве ты не хорошо проводишь тут время?

- Я хочу завтра уехать, - повторил он.

- Посмотрим, - сказала мать, осторожно проводя рукой по его лбу, словно испугавшись, что у него жар. - В чем дело? Ты плохо чувствуешь себя? Почему ты хочешь уехать?

Агостино ничего не сказал. Неглиже матери напоминало ему о платье, которое было на женщине в том доме - своей прозрачностью, скрывающей бледную, апатичную плоть, находящуюся в пределах досягаемости. За исключением того, что неглиже было в складках, что делало его еще более интимным, а взгляд Агостино на мать - еще более вороватым. Итак, подумал Агостино, образ женщины в том доме не только не стал ширмой между ним и матерью, как он на это надеялся, но и каким-то образом только подтвердил её женское начало.
- Почему ты хочешь уехать? - вновь спросила она. - Тебе не нравится проводить время со мной?

- Ты всегда обращаешься со мной, как с ребенком, - неожиданно произнёс Агостино, даже не зная почему.

Мать засмеялась и похлопала его по щеке.
- Хорошо, теперь я буду относиться к тебе как к мужчине. Это сделает тебя счастливым? А сейчас давай спать... уже поздно.
Она наклонилась и поцеловала его. Агостино слышал в темноте, как она ложится в постель.

«Как к мужчине», не мог не подумать он про себя, прежде чем заснуть. Но он не был мужчиной, и пройдет множество несчастных дней, прежде чем он станет одним из них.

 

©1943