Я, моя жена Лара и 6-летний сын Гоша сидим на жестких, пластмассовых стульях спортивного и смотрим баскетбол. Мы пришли поболеть за «наших ребят».
       «Наши ребята» — команда моего лучшего друга Бори, тренера молодежной сборной. Его ребята проигрывают... Боря сидит на скамейке у самой площадки и беззвучно матерится. На нас он не смотрит — каждый заброшенный мяч в корзину его команды он воспринимает как свое личное поражение, и его большие руки в эти моменты сжимаются в кулаки. В жизни Боря человек сдержанный.
       Когда это случилось с нами, Боря был единственным человеком, который понял, что нужно сделать, чтобы я не умер там же, в приемном отделении роддома. Боря крепко, как ребенка, взял меня за руку и повел к себе домой. Когда я зашел к нему, у меня почему-то вертелась в голове одна мысль — только бы он не включал свет.
       После того как я узнал, что у моего ребенка врожденный порок сердца, я стал бояться яркого, освещенного пространства. Боря жил на Первомайской улице, напротив зеленого дома с аркой. Держа меня за руку, он спустился со мной в маленький подвальчик этого дома там продавался свежевыпеченный, еще горячий хлеб, купил батон, дал мне его в руку и сказал: «Пошли ко мне». Белобрысый паренек, продавец лет 19-ти, ухмыльнулся и подмигнул мне — он не знал, что у меня горе, наверное, я показался ему чудным. Дома у Бори мы, не зажигая света, проскользнули на кухню. Боря сидел рядом со мной и молчал. Просто молчал. Часа два… А потом разломил батон хлеба и протянул мне половину. Я начал есть хлеб и вдруг вспомнил свое детство. У Бориного батона был тот, детский, чуть сладковатый привкус... И я был благодарен ему за то, что он не зажигал света, кормил меня хлебом и молчал.
       Потом я спросил:
       — Как жить. Боря?
       — Жить, — ответил он.
       Я смотрю, что происходит на поле: нападающий Бориной команды, высокий мальчик со смешной фамилией Десятник, получает 5-й фол и уходит с площадки.
       Я перевожу взгляд на свою жену — с того августовского дня, 6 лет назад, ее лоб стали пересекать 2 горизонтальные морщины вечного удивления, а на лице застыло постоянное обиженное выражение, как у ребенка, у которого отняли любимую игрушку, Она судорожно вцепилась пальцами в мое колено, так, что они у нее побелели, и напряженно смотрит на площадку. Но я знаю: она не там — она здесь, с Гошей. За эти шесть лет она научилась готовить себя к Гошиной смерти, и ожидание смерти стало ее привычным состоянием.
       Молоденькой медсестре с голубыми глазами было очень тяжело сказать это, но на наш вопрос: «Когда это может произойти?» она честно ответила, слегка запинаясь: «В любой момент». И быстро вышла.
       Мы с женой стояли у окна, за которым моросил августовский дождь, и смотрели на подоконник, на котором было написано слово «Нюра». Лара долго, не отрываясь, смотрела на эти буквы, а потом сказала ясно и просто: «Я не хочу больше жить».
       Нашему ребенку сделали дообследование — ему было 10 дней от роду, а мы уже носились по кабинетам и консультировались, консультировались... Выяснилось, что нашему сыну будет противопоказана любая физическая и эмоциональная нагрузка, а проще говоря, нашему сыну нельзя ничего. Нельзя играть в футбол с мальчишками, нельзя драться, нельзя бегать, громко кричать, вообще -любое эмоциональное напряжение может вызвать «это».
       Постепенно к «этому» мы привыкли, и каждодневная угроза превратилась для нас в какое-то привычное, будничное ожидание. Лара стала резко стареть, и когда она запрещала нашему сыну выйти во двор погулять, погонять голубей (Гошка, как и я в детстве, любил бегать за голубями), когда она не отпускает его с соседскими детьми поваляться в снегу и испуганно морщиться, если Гошка чересчур громко смеется, за это мне иногда хочется ее ударить.
       Хотя Лара делает все правильно она тем самым продлевает ему жизнь.
       — Папа, научи меня играть в баскетбол.
       Я смотрю на своего худенького шестилетнего сына — он похож на принца-эльфа из сказки и личико у него такое же бледное, прозрачное, воздушное. Типичный анемичный ребенок в синей куртке и нелепой, наспех связанной Ларой шапочке. Глаза моего сына изумительные — серые, большие, ясные. Он будет очень красивым мужчиной, если вырастет, дорастет.
       — Папа, — громче повторяет мой ребенок, — я хочу как они...
       Я вопросительно смотрю на Лару.
       — Нет! — резко отвечает она.
       — Но мама…, — шепчет мой сын и умоляюще смотрит на меня, он хочет, чтобы я ему помог, поддержал его…
       Я молчу и опускаю глаза. Вдруг мой сын тихонько говорит:
       — Я так хочу поиграть...
       Уж не знаю, чем ему так нравится баскетбол. Не помню, чтобы в последнее время ему вообще чего-нибудь хотелось. Я смотрю на Ларин висок — синяя жилка бешено пульсирует, она нервно крутит рыжую прядь у виска и мягко говорю:
       — Лара. может быть...
       Лара упрямо смотрит на площадку и тихим, тусклым голосом говорит:
       — Нет.
       Я пожимаю плечами — разговор исчерпан. Лара лучше знает, что делать. И вдруг мой сын неожиданно зло, как-то по-взрослому устало говорит:
       — Мама права, — и чуть тише добавляет. — Я ведь умру скоро...— он опускает голову, я вижу короткий ежик его светлых волос.
       Время останавливается и мир перестает для меня существовать. Я смотрю на внезапно побелевшие губы моего сына, на остановившийся взгляд Лары и тупо говорю:
       — Кто сказал тебе такую глупость?
       — Тетя Марина, — вдруг оживляясь, заявляет наш 6-летний сын.
       Тетя Марина... Нам нечего сказать друг другу. Мы никогда не говорили нашему сыну об «этом». Весь наш страх за Гошу мы объясняли ему просто мы боимся, что ты простудишься, боимся, что ты простудишься, боимся...
       Лара резко отворачивает голову мы не должны видеть, что она плачет.
       — Гоша, — я стараюсь говорить как можно спокойнее, хотя голос у меня предательски дрожит, — тетя Марина — дура. Ты никогда не умрешь.
       — Нет, умру, — говорит мне мой сын и, спокойно глядя мне в глаза, добавляет, явно подражая чужой, взрослой интонации. — У меня сердце больное.
       — Это неправда, -глухо произносит Лара.
       — Но тетя Марина...
       — Все, — тихо говорю я, но сидящие рядом зрители поворачивают ко мне головы, что-то во мне, наверное, не так.
       Я хватаю сына за одну руку, жену за другую и вывожу их из зала. Я дрожу от бессильной ярости. Мы идем по улице. У нашего сына спокойное лицо. Спокойное лицо и у Лары — она смирилась с тем, что сын знает. А я думаю о тете Марине. Тетя Марина главная сплетница нашего подъезда. Когда я приду домой, постучу в 117-ю квартиру нашего дома и ударю ее в лицо. Я представляю, как мой кулак превратит ее злобное, сморщенное лицо в кровавое месиво, и у меня сводит скулы, и начинают дрожать руки. Я провожаю свою жену и сына до дверей нашей квартиры, а потом бегу на 7-й этаж и стучусь в 117-ю. Я хочу заставить тетю Марину сказать моему сыну, что она пошутила.
       — Да, — думаю я, — пошутила это точное слово, и... — мой кулак разбивает дверной звонок.
       Боли я не чувствую.
       Выходит заспанная девочка лет 14-ти и на мой вопрос хмуро отвечает, что бабушка уехала на дачу. Когда приедет? Через две недели. Что-нибудь случилось? Ничего. Тогда извините. Она запахивает розовый халатик, сквозь который проглядывает еще не оформившаяся, детская грудь, и закрывает дверь. Я прислоняюсь к дверному косяку. Значит, еще целых две недели мой сын будет жить с «этим». Внезапно меня осеняет страшная догадка, и мне кажется, что темная лестница нашего подъезда начинает уходить у меня из-под ног, когда же он узнал? Когда она ему сказала? Месяц? Год назад? Три дня? Господи, да сколько же времени мой сын живет с «этим»? Я сбегаю по лестнице до своей квартиры, открываю дверь и слышу испуганный, срывающийся голос моего ребенка:
       — Я хотел помочь донести ей сумку, а она сказала, что не надо. потому что у меня...
       Дальше я слышу охрипший, какой-то чужой голос своей жены:
       — Когда, Гошенька, когда она тебе это сказала?
       Сын долго молчит, потом наконец тихонько выговаривает:
       — Когда папа купил мне водяной пистолет.
       Водяной пистолет я купил ему год назад. Вот почему он никогда не сопротивлялся, вот почему он всегда подчинялся Лариным требованиям, вот, оказывается, откуда это обреченное, безоговорочное спокойствие, которое я принимал за нормальную детскую душевную незамутненность. Это не ясность души, а знание смерти. Вот оно, оказывается, что...
       Я тихо прохожу на кухню, плотно закрываю за собой дверь и звоню Боре. Я звоню Боре и рассказываю все. Все.
       — Какая тварь! — слышу я сорвавшийся голос Бори. И через несколько минут:
       — Не будь слабаком.
       И вот тут я ему не верю. Не слышу. Не чувствую его. В конце концов не у его сына... Я бросаю трубку. Мне сейчас никто не нужен. Я выхожу в коридор и слышу, как Лара тихо говорит с Гошей, укладывая его в кровать:
       — Успокойся, Гошенька. Ты никогда не умрешь.
       — Я тебе не верю, — отвечает ребенок.
       Я стараюсь не думать, что в этот момент происходит с моей женой, но я думаю. И от этого хочется сойти с ума. Сумасшедшие, говорят, воспринимают наш мир в праздничной эйфории. Но я почему-то не схожу с ума.
       — А где папа? — спрашивает Гоша.
       — Папа? Папа сейчас придет, — растерянно отвечает Лара.
       Я знаю, что сейчас надо сделать. Надо войти, чмокнуть Лару в щеку, скорчить бандитскую рожу Гоше, сказать что-то. Что сказать? Что?
       — Мама, где папа? Я боюсь.
       Я должен пойти к ним. Я нужен им сейчас. Но я не могу — у меня нет сил. Я тихонько затворяю за собой дверь и, как вор, выскальзываю на улицу. Именно с этого момента я перестаю себя уважать — я предал их. Но я не могу к ним вернуться. Сейчас не могу.
       Вместо этого я шляюсь по улицам и вспоминаю свою жизнь. Когда я впервые встретил Лару, меня поразили ее глаза испуганные, зеленые, умоляющие, а руки у нее были тонкие, прозрачные, удивительной красоты. Ее длинные, от природы ярко-рыжие волосы теперь превратились в тускло-желтую химическую завивку.
       Как получилось, что я не смог обеспечить своей жене и сыну нормальную, счастливую жизнь? Как мне вернуться домой? Что сказать? Что сделать?
       Я, наверное, так никогда и не пойму, почему пришел на Первомайскую улицу. Почему я неосознанно повторил маршрут того августовского дня, как шесть лет назад?
       Интересно, что сейчас делает. Боря? Я смотрю на его окна — они погашены. Я перевожу взгляд на зеленый дом с аркой и вижу тусклый свет через узенькое, почти у самой земли, окошко маленькой булочной. Значит, там еще продают хлеб... Я вспоминаю тот батон хлеба, который сунул когда-то мне Боря, и вдруг... я понимаю, что мне нужно сделать здесь и сейчас.
       Я бегом спускаюсь по неровной каменной лестнице в подвальчик булочной. Покупателей нет. В булочной зеленого дома пахнет ванилью, воском и чем-то еще, давно забытым, детским, родным...
       — Мы закрываемся. Уже 8 часов, — строго сообщает мне женщина-продавец.
       У нее выцветшая красная беретка и какое-то осеннее, пожелтевшее лицо. Я долго смотрю на нее. Что-то в выражении моего лица, видно, ей понравилось.
       — Что Вам? — уже мягче спрашивает она.
       — У вас есть пряничные сердца? — стараюсь говорить как можно спокойнее.
       — Нет, все раскупили, ни одного не осталось, -раздраженно отвечает она, нервно поглядывая на часы.
       Ей пора уходить.
       — А у вас есть... остатки теста?
       Она смотрит на меня, как на больного, я вижу ее серые уставшие глаза. И тут я ей все рассказываю. Я стараюсь говорить тихо, спокойно и внятно, чтобы она не приняла меня за сумасшедшего.
       Но нет, она слушает меня очень внимательно и больше не поглядывает на часы.
       — Ну что? — спрашиваю я, внезапно охрипнув.
       Она пожимает плечами, что-то соображает, потом улыбается и говорит:
       — Ну, пойдемте...
       Она проводит меня в производственный цех. Там на ящиках сидят два паренька в белых халатах и курят.
       — Эй, ребята, у вас тесто осталось? — они удивленно смотрят на меня, особенно тот, белобрысый паренек, вспоминая, где он мог меня видеть.
       Теперь уже я ему подмигиваю. Он отворачивается. Не узнал... Потом ребята встают, и мы вместе идем проверять, не осталось ли еще чего-нибудь. Мы подходим к громадной плите. Я никогда не думал, что существуют такие громадные, широкие плиты. Рядом с плитой, на низеньком столе, лежит черный противень. А на противне...
       Да, осталось тесто.
       — Это от московского батона, — поясняет продавщица.
       У меня дрожат руки, но я делаю все точно и красиво. Я беру в руки этот бесформенный, сырой кусочек оставшегося теста и начинаю лепить сердце. Сердце моему сыну. Почему-то мы все улыбаемся. И те два паренька улыбаются, хотя не понимают, в чем дело. Я леплю сердце и понимаю, что это лучшее, что я делал в своей жизни.
       Сейчас я почему-то вспоминаю, как я гладил свою беременную жену по животу и чувствовал как в ней пульсирует, бьется неведомая, чудесная жизнь. И сейчас, в своих руках, тоже чувствую, как зарождается новая жизнь, вот она пульсирует, дышит, бьется, хотя в моих руках лишь кусок теста.
       Ребята засовывают противень с хлебным сердцем в духовку. Мы ждем, сидим и курим.
       — А знаете что? Хорошо, что оно хлебное, а не пряничное. Пряничные они везде. Он мог видеть их и раньше и может вам не поверить. А хлебное одно.
       — Да, хлебное одно, — повторяю я.
       Мы вытаскиваем сердце из духовки, я беру его в руки. Я смотрю на свое хлебное сердце — оно маленькое, в меру румяное, правильной, хорошей формы. Как раз такое, какое нужно.
       — Спасибо, — говорю я им всем.
       — Удачи, — тихо говорит продавщица.
       Я выхожу на улицу и возвращаюсь к себе домой. Я открываю дверь и вхожу в квартиру. На кухне в темноте сидит моя жена и курит.
       — Он спит? — спрашиваю я.
       Лара кивает, вскакивает и хочет что-то сказать, но я опережаю ее. Я подхожу к ней и говорю:
       — Лара. Что бы я ни делал сейчас молчи. Ты поняла?— Лара недоуменно кивает.
       Я прохожу в комнату моего сына. Он спит, раскинувшись на большом диване, раскрыв рот. Он всегда так спит — с раскрытым ртом. Я поправляю сползшее с него одеяло. Гоша просыпается.
       — Папа, где ты был? — спрашивает ребенок.
       — В гостях у волшебницы, — я вспоминаю не ко времени постаревшее лицо продавщицы, ее красную беретку и уставшие серые глаза. — У нее очень красивая красная корона, а глаза у нее похожи на серый лед.
       — Волшебница? — спрашивает Гоша.
       — Ну да, — рассказываю я. — Она летела по воздуху в серебряном плаще и спустилась ко мне с неба, понимаешь?
       Я вглядываюсь в его глаза. Верит? Не верит? К нам в комнату входит Лара и слушает. Молчит. Правильно делает.
       — А как ее зовут? — спрашивает Гоша.
       — Как зовут... Как зовут... — я судорожно думаю. — Королева Эльфов, — наконец говорю я.
       — Красиво, — вставляет Лара.
       Я боюсь, что она все-таки скажет что-нибудь ненужное, гибельное, и поэтому торжественно вынимаю хлебное сердце, которое я держал под курткой, и протягиваю Гоше.
       — Что это? — шепотом спрашивает мой сын.
       — Это тебе подарок от Королевы Эльфов. Твое новое сердце.
       — Новое сердце? — напряженно спрашивает ребенок.
       Да простит меня Бог за эту ложь.
       — Королева Эльфов сказала, что, если ты сейчас, сию минуту, съешь это сердце из волшебного теста, твое старое, больное сердце исчезнет, и будет биться новое, здоровое вот это.
       Я бережно отдаю хлебное сердце Гоше.
       — И я... не умру?
       — Нет. Ты не умрешь. Так сказала Королева Эльфов.
       — Королева Эльфов, — повторяет Лара.
       Лицо моего сына озаряет улыбка. Я знаю, что эту его улыбку я никогда не забуду.
       — И я больше никогда не умру? — спрашивает ребенок.
       — Нет, — отвечаю я.
       — Дай мне его, — сын нетерпеливо выхватывает маленькое хлебное сердце из моих рук и начинает жадно откусывать кусочки хлеба. Он плачет от радости. – Вкусно.
       — Потому что это волшебнее тесто.
       Я смотрю на Лару, она меня поняла, я вижу это по ее глаза. Она сама сейчас похожа на ребенка. И я понимаю, что больше всего на свете люблю не только своего сына, но и свою жену.
       А на следующее утро в дверь раздается звонок. Приходит Боря. В руках у него бутылка «Привета» нам, бисквитный торт «Нежность» Гоше и банка «Сайры» (себе). Это он пришел нас поддержать. Он хочет что-то сказать, но у него это не получается из комнаты стремительно выбегает Гошка и кидается Боре на шею:
       — Дядя Боря, а у меня новое сердце! Я никогда не умру!
       — Сердце? — недоуменно спрашивает Боря.
       — Да! — Гошка вырывается, встает на пол и дотрагивается до левой половины груди. — Сердце из волшебного теста, мне его Королева Эльфов подарила!
       Боре ничего объяснять не надо. Он все понял. Он отворачивается и пытается справиться с собой Ему это удается. Когда Боря поворачивается к нам, у него совершенно спокойное лицо, лицо человека, который никогда не врет.
       — Ну, раз сама Королева Эльфов его тебе подарила, значит, это самое лучшее сердце в мире!
       Он вопросительно смотрит на нас, Лара одобрительно ему кивает все нормально.
       — Ребята, я вообще-то хотел... — мнется Боря.
       Но нас всех выручает Гошка. Он хватает Борю за большой палец левой руки и говорит:
       — Дядя Боря! Научите меня играть в баскетбол. Мне теперь не страшно.
       — Прямо сейчас? — Боря вопросительно смотрит на меня.
       — А что? Пусть пойдет с тобой на тренировку, поучится... — говорю я и небрежно добавляю. — Только вы не очень-то усердствуйте, чемпионы!
       — Личный тренер принимает ваши указания к сведению! — Боря по-военному отдает честь и смеется, но глаза у него серьезные — он действительно принял указания к сведению.
       — Хорошо, пусть поиграет, — у Лары мягкий голос.
       А мой ребенок смеется. Смеется и прыгает. Никогда за все шесть лет я не слышал, чтобы он так смеялся. Гоша подбегает ко мне, я беру его на руки и смотрю на него. Смотрю на своего сына. Глаза у моего сына замечательные. Серые, большее. ясные. Он, наверное, будет очень красивым мужчиной. Если вырастет, дорастет...

©Морис