Ikin, наверное без твоей настойчивости 
       бы никогда на это не решился.
       Спасибо :-)
  

Это вторая часть «Хроник Мориса». Первая его часть, та, которую вы знаете как «Лесли», на самом деле называлась «Исход». Но так сложилось, что исход всей этой истории оказался слишком мрачным. Достаточно было лишь расставить акценты в других местах. И я это сделал.
       Это самая правдивая история из тех, которые я выдумал, и самая реальная из всех, происходивших со мной.
       Это моя жизнь, моя фантазия, реальность и сказка, которая в настоящей жизни спрятана от многих.
       
       * * *
       Утро. Ни на что не похожее... А, впрочем, похожее и на все остальные, какие выдавались в моей жизни.
       Это только люди бывают разные.
       А весна все та же. Солнце все то же, и как бы ни старалось оно меня покорить, мне все больше и больше хочется, чтобы его место на небосклоне вечно занимала Луна.
       И пускай день исчезнет навсегда, останутся лишь сумерки, да ночь.
       Как и шухарной Макс, я больше всего люблю подольше понежится утром в постели, просыпаясь на самом деле лишь тогда, когда часы переваливают уже за полдневную отметку.
       У нас продолжается весна!
       Хм... Надо же... Нормальные люди не поймут.
       Весна у нас! Снова и снова! Безостановочно! Без устали! Не напрягаясь!
       Когда я пришел в этот мир, я не надеялся, что он будет так скучен, что даже одно мое присутствие в нем принесет радость и счастье.
       Кому? Да и мне тоже. И мне, и многим, многим другим людям, которых я видал, и которые лишь слышали обо мне, которые ненавидят меня и боготворят, ведь в этом скучном мире даже ненависть и неприязнь — считаются достойными чувствами, потому как если человек к тебе неравнодушен, то это уже что-то.
       Пусть лучше высмеивают, ненавидят, презирают, завидуют, чем относятся равнодушно!
       — Раска! Привет! Мы с тобой еще не знакомы очно. Я — Морис.
       И улыбка — тонкая и изящная — не жизнерадостная улыбка идиота, а намек на тайну, который, безусловно, понят, недоумение в ответ, удивление, какой-то шок.
       — Что, наверное не такого воображал? — но это уже не вслух, а про себя, тихо-тихо, чтобы даже не подать виду. И ответа не дождаться, хотя мог бы... Не захотел? Ну да, не захотел, конечно.
       — Морис, ты — как черный мрачный отшельник, который из своей глубокой норы (было бы мягче сказать пещеры), который периодически говорит какие-нибудь гадости или гнусности в чей-то адрес.
       Немного неточно, но смысл улавливается, правда? :-)
       Ты знаешь, Вестин, все гораздо хуже, особенно если самому на себя со стороны посмотреть. Это даже не гадости и гнусности, хуже, это беспощадное обличение, заявляющее во всеуслышание о чьей-то ущербности и убогости.
       Какое славное дело — обличать. Сладкое и благодарное! Главное отнестись с искренностью к точке зрения. Можно вскоре ее сменить, но тссс! Это — никому!
       — Ты мне нравишься, потому что ты не такой как все!
       — Ну да, а ты думал я этого не знаю? Я знаю не только это, но еще и то, что ты это знаешь, и, что хуже всего, я себе именно за это и нравлюсь больше всего! Ха-ха-ха!
       — Ну вот, я ему серьезно, а он опять прикалывается. Я почти обиделся... :-(
       — А вот это ты зря, Вестин. Уж кому на меня обижаться, так это опять же мне самому. Не обижайся, я такой какой есть — и каждый миг другой, оставаясь всегда и никогда постоянным и изменчивым. Мудрено?
       Да нет, это лишь кажущееся непонятным.
       Природу Фрактала не понять и мне самому, и даже тому, кто его создал.
       Есть лишь один человек, которого нет на самом деле там, где мы сейчас существуем, который знает все, или очень многое.
       Он придумал. А потом он, но уже немножко не он, создал.
       Если бы ты знал, Вестин, как сложно сначала придумать, а потом создать! Как это трудно!
       Мне было бы проще, если бы ты, которого я никогда не вижу, а всего лишь разговариваю, придумал мои приключения, — я бы рассказал тебе их. Но ты — бесплотный дух, которого невозможно увидеть, ты — плод моей фантазии, играющий по моим же правилам.
       Или не по моим?
       — Вестин, откликнись! По каким правилам ты играешь?
       — Что? Это не игра? А, так ты играешь в то, что это не игра?
       — Опять я дурак? Не дурак? А, не понял просто... Ну, объясни.
       — Морис, перестань валять дурака... Лучше покажи свою прежнюю сторону, у тебя это лучше получалось.
       — А, ты хочешь, чтобы я дохнул на тебя могильным холодом? Ты хочешь, чтобы я опять вспомнил все то, от чего бежал? С удовольствием. Изволь... И не только потому, что ты первый захотел этого, а наверное, потому что мне тоже хочется завернуться в черный (ага! именно в черный) саван снова, и вспомнить — как это было.
       Только дай мне свою руку, чтобы я снова не превратился в лед... Она ведь теплая, и не позволит мне задрожать... И потом, если вдруг у меня не хватит сил, ты же выдернешь меня обратно оттуда... из могильного мрака...
       Но это тоже не вслух. Про себя... Ведь дрожать можно не только от холода, но и от страха. Особенно если тебе есть чего бояться.
       
       * * *
       Золотой дракон уснул у капель пламени, и из его смешных ноздрей вырывались маленькие струйки дыма.
       Дыма ли?
       Странно, но у Фрактала мои чувства притуплялись. Вернее, одни чувства и ощущения уступали место другим, совершенно неповторимым.
       Я начинал видеть не только глазами. Стоило мне закрыть их, и я видел все окружающее, причем не смутными тенями, а просто в других красках. Небо неизменно принимало чудный оттенок глубины, становясь еще глубже, земля горела сиреневатыми всполохами, заставляя тянуться к ней всем телом, дотрагиваться и дотрагиваться руками, распластываясь и прижимаясь, трава и деревья становились причудливыми разводами безумной кисти, и лишь сам Фрактал оставался неизменным — струящимся и переливчатым, волнующимся и непостоянным, таким же живым и вечным, как и я сам.
       Вся кожа, и особенно кончики пальцев, покрывались холодными мурашками, вибрировавшими, танцующими в каком-то непрерывном хороводе.
       Вкус... Весь этот мир можно было попробовать на вкус — он был восхитительно нежен и таял на языке, как снежинки, теплые, даже горячие снежинки, каждая следующая отличающаяся от всех остальных.
       И запахи... Пряные и терпкие, легкие и ускользающие.
       Да, это место — во всех отношениях самое странное и неповторимое среди всех теней, виденных мною.
       Наверное потому, что им владели и управляли две стихии, несовместимые, изначально противоположные друг другу. Как они уживались друг с другом?
       Может это как раз не мир, а вечная война? Может и моя жизнь — воплощение этой войны стихий? Черт! Это так похоже на правду, что об этом лучше и не думать. Кому охота терять собственную индивидуальность, представляя себя подвешенным на ниточках силами, неизмеримо выше нас.
       Шестеро слева и шестеро справа...
       Э нет, Вестин, это не чужие, это мои собственные иллюзии.
       Да ведь ты сам мне сказал, что смешивать краски — тоже искусство.
       Красный мазок, черный мазок, снова красный и немного черного... Ощущаешь, какой багряный отсвет получается?
       Я утоплю этот мир в багряном свете, лишь потому, что он мне надоел. Надо же кому-то заняться его переделкой...
       Ты мне поможешь?
       
       * * *
       — Скоро знамя с двумя клинками вновь взовьется над старым замком! — слова эти были сказаны негромко, но та уверенность и обреченность, которая была вложена в них, заставила умолкнуть гул народа во всей таверне.
       Пьющий и ужинающий люд — и работяги, и воины, и несколько монахов, непонятно как появившихся здесь в такой поздний час, — все примолкли и вопросительно посмотрели в сторону очага — туда, где сгорбившийся старик, жадно протянувший руки к огню, тщетно пытался согреться.
       — Уважаемый, — окликнул его хозяин из-за прилавка, — в моем заведении не принято заниматься зловещими пророчествами. Или оставь свои мысли при себе, или мои гости, — он провел широкой рукой вокруг, — сами не выдержат, и выкинут тебя отсюда, невзирая на твои преклонные года.
       — Эй-эй! Подожди! — хозяина остановил один из воинов. Грузный человек поднялся из-за стола, зазвенев своим оружием. — Старик, — обратился он к горбуну, — о чем ты там бормочешь? Разве ты не знаешь, что скоро коронация нового короля, и старое, проклятое знамя, несущее с собой страх и смерть, никогда не взовьется над нашей страной вновь? Разве ты, древний старик, забыл, что уже многие годы никто не решался надеть на себя корону Вечного, да и не видел ее, ибо наш прежний властитель исчез вместе с ней, надеюсь, навсегда?
       Старик медленно разогнулся, опираясь на потемневший от времени посох, и, пытливо осматриваясь по сторонам, встретился взглядом с говорящим.
       — Ну же, дед, отвечай, — заголосил люд. — Коли молчишь, видать умом зашиб много? Отвечай!
       — Кто из вас видел когда-нибудь нашего повелителя?
       Вокруг царила тишина.
       Наместники-епископы решили посадить нового хозяина на трон, вот только забыли они, что старый-то хозяин не умер, а исчез. Много страшных сказок придумали с тех пор. И сильно поменялись слухи и предания о том, что было связано с его царствием. Меняется все, даже память предков. Никто не скажет что нас ожидает даже спустя мгновение спустя. До тех пор, пока трон пустовал, может быть и наш повелитель... ждал. Он не был человеком, как говорят, он лишь имел облик, подобный нам, и его желания и поступки не всегда оправдывались логикой. Это я говорю тебе, — он кивнул в сторону хозяина трактира, — к тому, чтобы ты понял — мои слова не предвестие конца мира, и не хриплое карканье ворона, а лишь предупреждение тем, кто возомнил себя хозяевами в нашем городе и в нашей стране!
       В конце этой фразы посох старика поднялся в воздух и указывал на кучку монахов, прятавших свои лица в капюшонах за самым дальним столиком в трактире.
       Да, старичок оказался говоруном, сумевшим завести толпу очень быстро, и уже несколько людей, взявшись за оружие, угрожающе направились к монахам, явно не собираясь продолжать далее процесс нахождения с ними в одном помещении, даже в таком гостеприимном заведении, как «Гарцующий единорог». Запах убийства, не столь редкий в этом городе, уже просочился извне, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы горбун не крикнул:
       — Стойте! Пусть они уйдут отсюда спокойно, и донесут своим хозяевам все, что услышали, и поняли. И вдобавок то, что осталось неизвестным. Они ведь великие мастера придумывать затейливые истории...
       Толпа зашумела, некоторые закричали, затопали сапогами, кто-то кинул кружку в стенку над монахами, и они, перепуганные до смерти, кинулись прочь из яркого зала, сопровождаемые уже диким хохотом гостей.
       — Тебе же, — старик обратился в моментально наступившей тишине к бородачу-воину, — я не буду говорить ничего — я только покажу, почему я сказал свои слова о старом знамени. Ты, видно не знаешь, что один из клинков на нем — это клинок огня, и наш Лорд владел им безраздельно, — среди людей послышался ропот недоверия. — Да! Этот меч был таким же символом власти в стране, как и корона, и, говорят, был выкован из огня, которым, как своим дыханием, повелевал наш король.
       — А теперь посмотрите! — старик протянул руку в огонь камина по самый локоть, — все приподнялись, и кто-то вскрикнул.
       По-настоящему страшно стало, когда старичок-говорун поворошил угли рукой, и вытащил ее из пламени невредимой.
       — Вы видите? — он обнажил в усмешке свои гнилые зубы, — нет, я не повелеваю огнем, он просто прекратил греть, теперь он просто светит, не давая тепла, вы понимаете что это значит, идиоты?
       Его истошные выкрики резали слух:
       — Вы разве не видите, что это не тот огонь, который мы знаем и используем? Я весь вечер сижу у костра камина, и не могу рядом с ним согреться! Ждите беды! Ждите беды!
       
       * * *
       — Вы не боитесь, что эксперимент зайдет в тупиковую ситуацию?
       — Бросьте, Лилиет. В нашем опыте нет тупиков. Совет одобрил наш маленький экспромт, и чем он закончится — все равно. Сколько раз вам говорить, что это всего лишь модель? Не принимайте близко к сердцу результаты того, что творится в нашей лаборатории...
       
       * * *
       Вы когда-нибудь ездили по платановой роще в сумерках и на единороге? Нет? А жаль... Это наверное самое прекрасное, что есть на этом свете... Ну разве что вот еще полет на драконе над Рунным морем... Или путешествие по Теням с..., ну, в общем сами знаете... Или не знаете.
       Это надо ощутить, а не слушать из уст довольно неумелого рассказчика. Если бы словами можно было объяснить, то, потратив день, можно было бы описать ощущения и чувства... Но словами можно исчерпать лишь вещи. Счастье и любовь, равно как и печаль и горе с тоской, можно передать взглядом, касанием руки, движением, слезами или улыбкой. Но никакие слова не в силах заставить вас вообразить наяву вкус росы на лепестках цветущих роз, сияние вечерней звезды сквозь кусты жасмина, запах нежных как атлас волос и сладковатое тепло смуглой мальчишечьей кожи.
       
       * * *
       Началась вся эта история со мной уже давно, и определенного события, отмечающего старт моей новой жизни, как такового, наверное, теперь уже и не сыскать.
       
       Не упускай возможности отправится в путешествие в пустоту и неизведанное! О том, чем всё закончится — будешь думать после. Ступайс легким сердцем и не сожалей о прошлом.
       Неведомое на самом деле лишь видится страшным, лишь то что ты уже знаешь, может принимать обличия, и наполнять тебя страхом или храбростью, пустотой или пренебрежением.
       Иди вперед и не бойся сорваться в пропасть — падение относительно, и, может мир перевернется с ног на голову, и ты полетишь.
       Будь веселым, не принимай всерьез того, что с тобой происходит. Смейся над собой, и ты поймешь, что жизнь, в сущности, — только игра.
       Стань летящей стрелой...
       
       Когда в первые в моем ледяном сердце проснулось нечто, заставившее задрожать тело не от страха, как всегда до этого, а от безысходности, ненависти и злости к миру, понимания того, что так много, если не всё вокруг — живет по законам, не зависящим от тебя, и не спрашивая на свои действия у тебя позволения?
       Когда впервые у меня на глазах смерть сделала очередной взмах своей косой.
       В нашем странном городе есть небольшая эстакада, проходящая над железнодорожными путями. В один пасмурный день, когда уже долго-долго с неба сыпались мелкие капли теплого летнего дождя, пропитав все вокруг, я проходил по этому мосту, и наблюдал за стоящими внизу товарными вагонами. Обыкновенные, выкрашенные когда-то в мерзкий темно-коричневый цвет, местами уже облезшие, они стояли, не привлекая ничьего пристального внимания. Вернее было бы сказать почти ничьего.
       Ватага мальчишек, не знающих чем заняться, ковырялась у их колес.
       Я совершенно не обратил на них внимания, и, задумавшись о чем-то, с наслаждением вдыхал свежий и влажный воздух, который не могли испортить даже машины, в большом количестве проезжавшие рядом. Я шел и наслаждался жизнью, которая была прекрасна, летом, которое было восхитительно нежарко и дождливо, что у нас редкость, представлял себе, как сейчас обрадуются моему приходу друзья, к которым я иду. Как вдруг...
       Словно у Брэдбери... И грянул ГРОМ!
       БА-БАХ!!!
       Долго еще потом мои уши могли слышать только звон. На какое-то время, показавшееся мне целым часом, я замер на месте, потеряв всю связь со внешним миром. Звук этот был такой силы, что мне почудилось, будто кто-то ударил меня по глазам, и в них теперь мерцали разноцветные круги.
       На самом деле это длилось всего мгновение.
       Словно я, разбежавшись, налетел всем телом на невидимую бетонную стену, потеряв на миг разум и волю, потеряв способность контролировать свое тело.
       Нейроны сработали еще быстрее, чем я понял, что произошло — я невольно повернулся в ту сторону, откуда исходил этот взрыв, хлопок, назовите его как хотите — никогда больше не сталкивался я с таким звуком.
       Взрыв действительно был. И вспышка тоже.
       Эти несколько мальчишек, шатающихся между вагонами, ради развлечения решили залезть на один из них.
       Слишком узкая, чтобы на ней поместилось несколько человек, лестница, как нельзя лучше помогла им сделать это.
       И самый первый, самый шустрый, самый заводной, — в общем тот, кто оказался впереди всех, уже был, видимо, на крыше вагона, когда остальные еще только карабкались на неё.
       Мелкий, непрекращающийся дождь, наполнявший всё вокруг влагой, стал последним ощущением в его жизни.
       Вода, несущая жизнь, сыграла с ним самую отвратительную шутку, какую только могла.
       Между железной крышей вагона и высоковольтными проводами, дающими ток электропоездам, пролетел разряд. А мальчишка оказался тем проводником, через который соединились эти две смертоносные стихии — огонь и вода.
       Звук этого разряда прокатился страшным эхом по всей округе, а вспышка ослепила людей, находящихся рядом.
       Тело мальчишки, насквозь прошитое безжалостной молнией, сотрясаясь в ужасных судорогах, задергалось с такой силой, что скатилось с широкой крыши вагона, и упало на землю, все еще подергиваясь.
       Как в замедленной съемке, я видел эту дикую, уродливую картину.
       Остальные ребята, в каком то шоке кинулись бежать в разные стороны, но, в смертельном ужасе, все еще не понимая что произошло, лишь натыкались друг на друга и падали, вскакивали, и принимались бежать снова и снова — прочь, подальше от этого места.
       Я действительно ничего не слышал — ни криков людей, ни шума машин, я лишь видел их искореженные лица и открытые рты.
       Это было так страшно, что я зажмурился, и в каком-то паническом испуге зажал уши руками. А потом с закрытыми глазами, развернулся, и бросился прочь оттуда, потому что почувствовал и увидел тот ледяной холод, который опустился, словно туман, на все вокруг...
       Говорят, что люди, попавшие в экстремальные состояния, становятся способными ощущать то, чего до этого не дано было им видеть, слышать и чувствовать.
       Я почувствовал... И увидел... Увидел с закрытыми глазами. Почувствовал кожей тела.
       Что?
       Смерть...
       Не дай бог вам когда-нибудь такое...
       Нет, это была не старуха в плаще и с косой, и не скелет в рыцарских доспехах... С того времени я знаком со смертью лично — лицом к лицу, и неоднократно мы встречались с ней и после этого, когда в сердце моем не было страха, а в теле дрожи и испуга.
       У нее столько же обличий, сколько и звезд на небе... А может и больше. Это был сгусток всепоглощающей черноты, который появился из ниоткуда, нырнул вниз, к телу, и на мгновение окутал его, словно забирая то, что ему принадлежало. А потом взметнулся ввысь, слегка отклоняясь в мою сторону.
       Что это было? Зачем? Почему?
       Почему я?
       Что это означало — я не знаю, но перед тем как исчезнуть, из темного облака высунулся коготь, мерцающий, словно металл, и дернулся в мою сторону.
       Это не был плод разгоряченной фантазии или бред испуганного. Нет. Это действительно было... И тому есть подтверждение. Даже не одно.
       Я бросился бежать, не понимая куда, и не осознавая, что я делаю. Страх гнался за мной по пятам.
       Он бы меня нагнал, ослепил и уничтожил, если бы сил моих было меньше, чем оказалось.
       Я не должен бояться. Страх убивает разум. Страх — это маленькая смерть, которая несет полное забвение. Я буду смотреть в лицо моему страху. Я позволю ему овладеть мною и пройти меня насквозь. И когда он уйдет, я внутренним зрением прослежу его путь. Там, куда уйдет страх, не будет ничего. Здесь останусь только я...
       Молитва от страха... Она мне помогла...
       Я продолжил идти по своему пути, отправился дальше, но долго еще обходил стороной это место, и плохо спал по ночам, потому что долго мне казалось, что этот бесплотный признак преследует меня, дабы нанести мне вред.
       
       Еще один этап завершен. Скоро ты изменишься... Иными станут мысли, представления, в жизнь твою придут новые люди, немногие из них станут твоими друзьями. Неизменной останется лишь та искорка жизни, которую часто называют душой. На самом деле это лишь творящая сила, способная создавать новое. Она то и переходит из воплощения в воплощение.
       
       Неоднократно, спустя годы, приходилось мне видеть эту зловещую, как вначале казалось, тень.
       Со временем пришло понимание того, что это — такая же работа, как и у ангела, дарующего жизнь.
       Но ежели тебе дана власть видеть взгляд смерти, то ты должен быть преисполнен уважения к ней, ибо ты становишься безмолвным наблюдателем, не имеющим права осуждать или благословлять.
       
       С тех пор, по неумолимому предопределению жизни, несколько раз сталкиваясь с обреченными на смерть, или умирающими детьми, я с удивлением думал о том, что именно их будущий или наступающий конец кажется мне противоестественным и чуждым... Преступлением против жизни...
       Что ж... Не мне судить, хотя...
       
       * * *
       Поглощенный мыслями об информации, заключенной в лежащем в моем кармане конверте, я задумчиво ловил солнечный лучик камнем своего кольца, и наблюдал за яркой шестилучевой звездочкой, которая на нем загоралась.
       Чудный камешек привезли мне из Таиланда — темно-синий сапфир, непрозрачный и глубокий, чем-то похожий на тигровый глаз по своей структуре, но отличающийся от всех камней на земле тем, что когда на него падал луч света, на поверхности камня начинала светиться белоснежная звезда.
       Я совершенно забыл, где нахожусь, когда на сиденье автобуса рядом со мной уселся мальчуган в круглых тонированных очках, тут же принявшийся самым нахальным образом меня разглядывать. Через мгновение он тоже заметил игру солнца в моем кольце:
       — Ух ты!
       В его голосе было столько удивления и искренности, что я удивленно взглянул на него:
       — Что, нравится?
       — Ага! — радостно мотнул он головой и хитро улыбнулся. — А что это за камень?
       — Звездчатый сапфир, подарок друзей из Таиланда.
       — А что, у вас там друзья есть?
       — У меня друзья есть везде, — улыбнулся я с не меньшим ехидством. — Даже в Антарктиде.
       — Не может такого быть...
       — Может, может... Хочешь, я расскажу тебе, как я там побывал?
       — Да ну ладно, вы мне тут сказки не рассказывайте, я уже взрослый, и в такое не верю.
       — Хорошо, раз ты мне не веришь, я пошел. Мне как раз выходить.
       Я улыбнулся ему и протянул руку:
       — Давай хотя бы познакомимся до того, как попрощаться. Я — Мортимер, Элис Мортимер. Но для друзей просто Морис.
       Мальчишка, довольный тем, что я проявил такое дружелюбие, пожал мою руку своей теплой ладошкой, и произнес, сияя:
       — А я — Лесли. Лесли Коэн.
       Я невольно прикусил губу, и, почувствовав соленый вкус крови, сказал:
       — Я думаю, что мы с тобой еще увидимся.
       Когда автобус отошел от остановки, я еще долго стоял, роясь бессмысленно в своих карманах в поисках сигарет, держа в голове лишь одну мысль.
       Случайно или нет, но я встретился с ним как раз тогда, когда пытался представить себе, как он выглядит...
       
       Я построил свой дом на песке.
       То, что я считал незыблемой основой жизни, оказалось тенью, и внезапно рассыпалось, как карточный домик.
       Все мои труды пропали даром.
       Я уже не пытаюсь восстановить разрушенное — это не удастся.
       Лучше пережду, переживу свое отчаяние, и примусь строить новый замок, ощущая, как в меня вливаются новые силы.
       
       «Мы могли бы быть счастливы, если бы только могли быть счастливы...»
       Подумав секунду, я зачеркнул последнее, написав сверху мелко: «...если бы захотели быть счастливы...»
       Где ты сейчас бродишь?
       Я захлопнул блокнот. На обложке красовалась надпись: «Вот человек, который родился как выкидыш, но надеется умереть как рейнджер». Я вспомнил Линду, выводящую замерзшими пальцами эту надпись.
       Линда тогда напилась и запустила в меня пепельницей. Я как-то подозрительно ловко уклонился от траектории летящего объекта, оставляющего за собой люминисцентный хвост из окурков и пепла.
       Пепельница, никак не среагировав на мои турбулентные виражи, угодила прямо в темя Малыша. Бедный Малыш, он просто упал, упал навзничь, не проронив ни слова. Линда с диким воплем выскочила из комнаты. Моя рука непроизвольно потянулась к бокалу, но так же непроизвольно вернулась обратно. Меня как будто парализовало, и я рухнул рядом с Малышом. С минуту я смотрел широко раскрытыми глазами на струящуюся по его волосам кровь. Было тихо, совсем тихо. Я протянул руку и погладил его волосы. Нет, я погладил его кровь. Тогда я прислонился к его лицу и почувствовал, услышал его жизнь и вошел в нее без стука и без разрешения. Я как-то странно почувствовал, что это все: мне больше не жить без этого, если он сейчас умрет, это будет равноценно моей смерти. Мне было не страшно — скорее все равно, наверное я умирал вместе с истекающим кровью Малышом, когда в комнату влетела Линда. Увидев мое испачканное в крови лицо и руки, она резко затормозила.
       — Ты убила его, дура, — прошептал я. Ты убила его.
       Линда пронзительно закричала:
       — Вестин, прекрати! Слышишь, прекрати!
       Но я уже почти умер. Мне было все равно. Больше я ничего не запомнил.
       — Скажи мне, Морис... Когда снятся белые сны, это к чему?
       — Черно-белые сны?
       — Нет, Морис, белые, совсем белые. Как Антарктида: белый день, белая ночь, белый снег, белое небо, белый воздух, холодное белое солнце. Понимаешь?
       — Понимаю, Вестин... Может к черному любовнику?
       Вестин расхохотался:
       — Ты как всегда — в своем репертуаре.
       Я не помню, когда проснулся, и как долго я вот так лежал, и зачем я открыл глаза. Спал ли я вообще и сколько времени прошло с тех пор, как я тут очутился?
       Мысли, как тучки, бегают по симметриям полушарий и не пытаются нигде задержаться.
       Я не сразу заметил Малыша в полумраке комнаты. Он спал, отвернувшись к окну.
       — Малыш!
       Он спит. Чего тут еще интересного?
       Из форточки тянуло влажным и холодным декабрем. Забыли закрыть? Или забыли открыть?
       Когда позвонили в дверь, никто не шелохнулся. Когда я придвинулся к теплому телу Малыша, я понял, что он уже не спит. По неровному дыханию.
       Меня тянуло к нему, всей душой, всем телом, как в трансе, а я сопротивлялся. Я не мог позволить себе это сделать — даже шевельнуться, не мог пойти против своего разума. Моя рука с напряженными пальцами тянулась к нему, и отталкивалась от него.
       — Малыш... — я приблизил губы к самому ушку. Вот так ушко! Сколько нервных изгибов, пушок на мочке. Вот так Малыш!
       Я уже смирился с тем, что, наверное, так и не позволю себе переступить через последнюю черту — просто у меня не хватало храбрости.
       Я не мог позволить себе сделать это — не мог переступить через сознание порочности того, чего я хочу.
       И тут мой организм сделал то, до чего мне самому было бы просто не додуматься.
       Мое ограничивающее сознание затмилось всего на мгновение — я даже почти не успел понять и запомнить то, как это было, — просто через миг, я, страшно удивленный, что мои губы это сделали сами, целовал ушко Малыша.
       — Малыш, мне так нравится...
       Я видел, как он улыбнулся самыми кончиками губ. Тело его распрямилось. Что мне оставалось делать?
       Мы летели над пылающим городом. Или нет? Или ползли по старинным катакомбам? Мы играли в кораблики, пускали пятна по ручью, мое пятно было кроваво-малиновым, его — лимонно-желтым. И бежали за ними, перепрыгивая через пни и сучья хмурого леса. Источник заканчивался в болоте. Мы могли бы погибнуть, но тут мы проснулись. Что же было дальше? И было ли вообще что-нибудь?
       Вестин шел по направлению к парку. Весенние льдинки не успевали растаять, и, ломаясь под его поступью, с хрустом обнажали грязь земли. Холодный ветер терзал полы плаща, забивался под самое сердце. Вестин ежился.
       У поворота дорожки внимание Вестина привлекла большая глыба не растаявшего грязно-серого льда. Льдина спряталась в тени массивного дерева, и, по всей видимости, была намерена лежать тут до следующей зимы. Вестин подошел поближе, не скрывая своего восхищения. Протянув руку, он нашел льдину достаточно крепкой и самоуверенной. Вестин погладил ее шероховатую поверхность, но льдина была вовсе не рада этому знакомству: на его ладони осталась царапина. Кровь капнула на льдину и, растопив себе небольшое углубление, смешалась с грязью. Вестин обернул ладонь платком, и помахал льдине:
       — Ну, мы еще увидимся через пару дней! Да, увидимся. Когда солнце подтопит твои шершавые языки, ты уже не будешь такой несговорчивой, Льдина. Привет!
       Льдина только фыркнула в ответ.
       Вестин постоял еще немного, потом взглянул куда-то вверх, и засунув руки поглубже в карманы, неспешно зашагал со мной вместе дальше.
       — Линда мне рассказывала потом, что так никогда и не нашла ту злополучную пепельницу. «Она просто испарилась», — любила добавлять Линда. Я думаю, что это Малыш забрал ее на память. Он тоже испарился, совсем исчез. Однажды мне показалось, что я заметил его в толпе. Сердце мое остановилось, наверное, я чуть не потерял сознание, потому что Линда схватила мою руку и испуганно заглянула в глаза. В следующее мгновение толпа поглотила Малыша. Наверное, это был вовсе не и он, наверное я просто плохо себя чувствовал. Мне иногда кажется, что Малыш действительно умер, и я умер вместе с ним, вытек вместе с кровью...
       
       Я так и не смог найти Вестину его Малыша. Хотя, когда он рассказывал мне эту историю, и капли его слез падали на мои руки, оглушая меня, я пообещал ему, что сделаю это.
       Правда, я догадываюсь, где находится Малыш... В том самом белом мире, который снился Вестину. Я сказал ему об этом, и добавил, что лишь в его власти отправиться туда за Малышом. У меня нет на это прав.
       
       Лунный свет падает на край моей постели и лежит там большой сияющей плоской плитой.
       Когда лик полной луны начинает ущербляться и правая сторона его идет на убыль — точно лицо, приближающееся к старости, сперва покрывается морщинами и начинает худеть, — в такие часы мной овладевает тяжелое и мучительное беспокойство.
       Я не сплю и не бодрствую, и в полусне в моем сознании смешивается пережитое с прочитанным и слышанным, словно стекаются струи разной окраски и ясности.
       Я ступаю по руслу высохшей реки и собираю гладкие камешки.
       Серо-синие камешки с вкрапленной поблескивающей пылью, над которыми я размышляю и размышляю, и все-таки, не знаю, что с ними предпринять, — затем черные, с желтыми, как сера, пятнами, как окаменевшие попытки ребенка вылепить грубую пятнистую ящерицу.
       И мне хочется отбросить их далеко от себя, эти камешки, но они выпадают все у меня из рук, из поля зрения моего не могу их прогнать.
       Все камни, которые когда-либо играли роль в моей жизни, встают и обступают меня.
       Одни, напрягая силы, стараются выкарабкаться на свет, всячески стараются обратить на себя мой взор, чтобы поведать мне о чем-то бесконечно важном.
       Другие, истощенные, бессильно падают назад, в свои пещеры, и отказываются когда-либо что-нибудь сказать.
       Время от времени я выхожу из сумерек этого полусна и на мгновение вижу снова на выпученном краю моего одеяла лунный свет, лежащий большою сияющей плоской плитой, чтобы затем в закоулках вновь ускользающего сознания беспокойно видеть мучающий меня камень, похожий на глаз бога.
       Постепенно мною овладевает чувство полной беспомощности.
       Что дальше произошло — не знаю. Добровольно ли я отказался от всякого сопротивления, или они — мои мысли — меня одолели и покорили.
       Знаю только, что мое тело лежит спящим в постели, а мое сознание отделилось от него и больше с ним не связано.
       «Кто же теперь мое Я?», — хочется спросить, но тут я соображаю, что у меня нет губ, чтобы произнести слова, и я начинаю бояться, что глупый голос снова проснется во мне и снова начнет бесконечный допрос о камне и моей душе, заключенной в нем.
       И я отмахиваюсь от всего.
       
       * * *
       Дэль остался лежать у Фрактала, а я отправился в путь.
       В свою страну, в свой город... Через порталы и ворота. Через леса и долины, тени и стены. Меня там ждали.

©Морис, февраль 1995 — август 1996 года