Мы учились в одной школе, однако дружба наша завязалась на стадионе. Он выгуливал овчаренка, выделяясь своей невыспавшейся юностью на фоне утренних старичков и старушек. Я же был «одиноким героем» из выпускного класса, романтиком и поэтом. А еще я был способен постоять за себя, потому что за спиной было несколько лет легкой атлетики и бокса. За себя и своего друга. Он понял это сразу, потому что я выделывал не перекладине такие фокусы! Я ходил к турникам, когда зеваки еще спят. В моде был паркур, и я планировал записать пару-тройку собственных клипов. Мне не хватало лишь человечка с видео-камерой. Парнишкой я был довольно миниатюрным, и девочки как-то слабо замечали меня, а я не возражал, - ибо девочки казались мне лошадями, с гривами и хвостами, и еще со специфическим сырным запахом в различных складках своего тела, - зоофилии я не одобрял. Мои одноклассники были почти все вполне созревшими жеребцами; они были той же породы, что и мои крутобедренные одноклассницы. Вообще, весь класс мой напоминал мне цирковую конюшню, в которую я неизвестно как и зачем затесался. Феромоны меня не брали, и мне было забавно смотреть на любовные прелиминарии моих одноклассников и одноклассниц. Я не знаю, что они все думали про меня, потому что вслух и в глаза никто ничего не говорил: как спортсмена меня побаивались, как отличника и поэта – уважали. И я не возражал. Так мне было комфортней. Я не отказывал в помощи… например, олухам с непропорционально развитой мускулатурой, выбираться из дебрей высшей математики, я давал списывать полногрудым девахам, поэтому на контрольных вокруг меня образовывался отменный гарем из томных красавиц, в котором я чувствовал себя падишахом. Но падишах не был счастлив. Падишаху хотелось чего-то такого, чего не было в этом гареме… в этой конюшне…
И вот появился Назар. Поначалу он просто мне не мешал. Он останавливался в некотором отдалении от меня и неотрывно глядел. Глазел. Ему было на что посмотреть. Однажды я спрыгнул, и Джек, виляя хвостом, подбежал ко мне и ухватился за шнурок. Он распустил узел и потащил меня по направлению к хозяину. Я дернул ногу, но тот не отпускал. Назар засмеялся. Я подумал, что он каким-то образом подучил своего пса, и тоже засмеялся. Так мы и познакомились…

Он задавал глупые вопросы. Он карабкался по перекладинам. Я чувствовал, что ему хорошо со мной. Мне самому было с ним очень комфортно. Мы начали встречаться и по вечерам, потому что он стал моим оператором. Это был творческий союз двух подростков. Он проявлял живейший интерес к моим кувыркам и, вообще, ко всей романтике трасс.

- Женька… ты че, спишь!? Я знаю такое место… там такие стены! Давай вставай!, - кричал он в трубку телефона ранним утром воскресного дня, когда я хотел отоспаться за всю неделю.
- Да чего ты прицепился, малый… вечером сходим. Дай мне поспать, - прорычал я и зарылся в подушку.

Оказалось, что он знает город лучше, чем я. Он привел меня к бывшему костёлу. Братья-базиляне еще не успели вернуть его назад, а муниципалитет уже отказался от него. Вообще-то, он был закрыт на замок, да разве этим нас остановишь. Рядом стояло дерево. Его раскидистая крона примыкала к самой стене костёла, к стрельчатому его окну. Я обнял Назара за бедра и поднял к ветке. Он долго не мог зацепиться как следует, и мне пришлось подержать его несколько дольше и несколько более интимно, чем того требуют правила приличия. Для большего удобства я перехватил его спереди и сзади, отчего одна моя рука уперлась ему в подбрюшие, а другая – в промежность седалища. Я ощутил трепетную выпуклость его лона. Она запульсировала в моих руках, а точнее, между указательным и безымянным пальцем… ожила и налилась соком его дикая веточка. На какой-то миг я замер в приливе странных эмоций и сильнее сдавил его выпуклость. Он застонал и повалился мне на плечи. Я опустил его на землю.
- Ты чего?, - спросил я.
- Не знаю… А ты чего?
Мне стало безумно стыдно… за то, что я позволил себе трогать его, но… я хотел его трогать. Со мной что-то происходило; у меня пылали уши и бешено стучало сердце. Наконец, я посмотрел на Назара: он смущенно глянул мне в глаза и опустил голову. Он покраснел. Некоторое время мы не знали, что предпринять. Я стоял и смотрел, как над его головой ползет по коре муравей, а он сидел опершись ладонями в землю и буравил взглядом мои кроссовки. Но вот муравей сорвался со своей «скалы» и упал ему на голову. Я нагнулся к нему.
- А у тебя гость. Смотри.
- Да…?, - неопределенно ответил Назар.
Я вытащил муравья из его вихров и положил себе на ладонь. Муравей суетливо бегал от одного края ладони к другому и шевелил антеннками. Назар приблизил глаза к муравью. Краешком носа коснулся моего большого пальца. Затем он снизу приложил свою ладошку к моей и попытался прихватить ею мою.
- Мозоли…
- Что?, - тут я заметил, как наши пылающие уши соприкоснулись, равно как плечи и бедра.
- У тебя такие мозоли!?
- Ну и что с того?, - я вдыхал запах его волос.
- Тебе не больно было?
- Я…
Но тут он крикнул «катапульта!» и резко ударил меня по ладони. Муравей исчез где-то на небесах, а я, неожиданно для себя самого, вдруг дернул его за плечи и повалил наземь. Он пискнул и ударился о какой-то камень, но я, еще не зная об этом, движимый каким-то запредельным зовом, навалился на него всем своим алчным телом…
- А!, - закричал он сквозь слезы, - я ударился. Пошел к черту, сволочь!
Он заревел. Я обомлел и постепенно пришел в себя. Сам того еще не понимая, я навязывался ему. Сам того еще не желая, я приставал к нему. Страшное слово, а точнее, вереница слов, вдруг завертелись у меня в голове, ужасные в своем без-Образном содержании, как раковая опухоль, незримая, от чего еще более страшная и опасная, как князь всех чертей, тоже, по сути, без-Образный, но от того не менее отвратительный для людей, потому что людям надо что-то или кого-то ненавидеть… думаю, читатель и сам может вспомнить все те эпитеты, которыми награждают особей мужеска пола, уличенных в недостойных намерениях по отношению к несовершеннолетним представителям их же пола. В ту минуту я не был еще одним из них: но тогда я с ужасом понимал, что переступил какую-то недозволенную, мистическую черту, за которой ко всем чертям летело все твое дозволенное, уютное, гусиное счастье. Мне стало нехорошо.
- Прости!, - произнес я с каким-то патетическим ужасом.
Назар вытер рукою слезы и улыбнулся.
- Ты чего, Женька? Я в порядке, только… голова немного болит. Видишь, камень какой… чуть не убился.
Восхождение мы, естественно, отменили. Я уложил его спиной к себе на грудь и начал осматривать ранку.
- Кровь, да?
- Да так, немного, - ответил я. Он почти лежал на мне, а я почти ласкал его, а душа… моя душа «стояла» на краю сказочной, сладостной, ревущей бездны, в которой ей так хотелось пропасть. Меня сдерживала лишь его боль, его слезы… его судьба.

- Хочешь, я вылижу твою кровь?
- …
- Хорошо, не буду.
- … ну, давай.
И в этот момент, такой невинный, такой обычный, я понял, что уже сорвался, потому что в этот момент я совершенно недвусмысленно понял, чего хочет падишах, и падишах этот не успокоится до тех пор, пока не получит того, чего ему смутно хотелось вот уже несколько смутных лет. Я вытянул язык и прильнул им к кровавому ручейку. Я слизал все до последней капли крови. Назар уронил голову мне на плечо… Потерял сознание или заснул?

Я поцеловал его в шею. Затем в плечо, в горячее ухо. Я поднес к губам его ладошку. Мне было все равно, проснется он или нет.
… Он повернул голову и нашел зубами мой мизинец. Осторожно, как кошка, предупреждающая хозяина, укусил.
- Назар, ты самый лучший.
- …
- Ты слышишь меня, Назар?
- Да.
- Ты любишь меня, Назар.
- Да.
В сторонке запиликал сверчок. Сумерки стали гуще. Одинокий комар загудел над нашими головами. Где-то запел соловей… должно быть, на католическом кладбище, неподалеку от костёла. Всегда любопытно, куда же сядет комар. Мы с Назаром ждали. Вдруг тот вырвал у меня свою руку и хлопнул ею по своей коленке.
- Я убил его. Слышишь, я убил его, Женька.
- Назарчик, пошли уже домой, - рев преисподней подкосил мои силы, и я хотел спать.
- Да ты че?! Детское время. Пошли купаться.
- Купаться?!
- Ну да. Здесь озеро неподалеку.

Мне просто хотелось быть рядом с ним. Мне не хотелось с ним расставаться. Я плелся за ним по темнеющей околице, на ходу засыпая, на ходу молясь всем святым, чтобы у меня хватило сил доползти до заветного пляжа и рухнуть там до второго пришествия. Теперь уже ничего не имело смысла, кроме его присутствия, и я грезил, глядя на его вихрастую макушку, а потом засеребрилось платное озеро, бывшее владение рыбсовхоза, и я присел на теплый чистый песочек и забылся сном… но спал я недолго, потому что меня разбудили брызги, упавшие мне на лицо, холодные майские брызги. Я открыл глаза и обомлел, - в мреющих сумерках мне предстали две дивные колонны, наивно и плотно прижатые друг к дружке, и я не сразу сообразил, что это – совершенно обнаженные бедра моего Назара, который, искупавшись, пришел поиздеваться надо мной… чресла моего любовника; слегка размыкаясь где-то подле промежности, они образовывали там легкое дельтовидное углубление, в котором клубочком улегся гладко-белый мышонок, а над ним задиристо топорщилось бревнышко в чехольчике из нежной кожицы. Но поэта прежде всего восхитили прелестные очертания этих колонн, в верхней своей части налитых детской упругостью, и грациозно сужающихся к острым сочленениям коленок, а к талии сливающихся над этим самым бревнышком и образующих контур какой-то божественной лиры. Как ты прекрасен, мой неземной принц, как соблазнителен, шептал я про себя, и как естественна твоя красота в этом подлунном мире, потому что луна уже освещала синее небо и роняла свой отблеск на его тело. Мне подумалось, что мальчики двенадцати лет вполне осознают эротизм своих чресел и манящую прелесть своих ягодиц, поэтому и стесняются показывать себя даже в трусиках… то есть в плавках, плотно прилегающих к бедрам… Хотя, нынешняя ханжеская мода опять узаконила убожество семейных ТРУСОВ, и теперь, конечно, мальчики в раздевалках чувствуют себя вполне вольготно (хотя это и несправедливо по отношению к нам, гарсонофилам)…
Но передо мной стоял гарсон безо всяких трусиков, ТРУСОВ или плавочек, и у него топорщился пенис, и он забыл про свой стыд, поливая меня холодной майской водой. Меня и только меня от поливал. Ах, если бы я мог притвориться камнем, или деревом, и он бы поливал меня до самого утра, серебряся своей наготой в неверном блеске луны, но я всего лишь человек, и мне надлежало проснуться.
- Женька, лезь в воду!
- Русалок боюсь, - промямлил я, силясь быть остроумным.
- Да ты че, бредишь, какие русалки?! Давай раздевайся… - он тщетно пытался прельстить меня холодной, угрюмой водой, потому что я был прельщен им самим, и я пытался сопротивляться прицелу судьбы, и был не в силах. Я вытянул руки и положил ему на седалище. Я ощутил два холодных, упругих и продолговатых мячика:
- Гусиная кожа, - сказал я.
- Что?, - переспросил он.
Я привлек его к себе и поцеловал в самый низ гладкого живота, упираясь подбородком в ледяной, совершенно скукоженный его стручок…
- Ты совсем замерз, малыш, - прошептал я с нежностью, - ты весь дрожишь.
Я начал растирать ему бедра, ягодицы и спину. Я распалялся, касаясь губами выпуклостей его бедер, складок подбрюшия… я добрался до совсем ушедших вовнутрь его яичек, согревая их своим пылающим дыханием. Все его хозяйство было таким миниатюрным, что я мог преспокойно уместить его во рту. Я знал, что его стоячок проснется – я хотел этого, и он, Назар, хотел этого, потому что молча позволял мне делать все, что я делал…

***

Я насладился его плотью. И я отвечу всем тем, кто боится еще окриков пуритан и праведников, да, насладился плотью, насладился божественною наготой юности (правда, в полутьме безлюдного пляжа), но разве это лучше, чем наслаждаться чьею-то душою; да, я восхитил его тело, с полного его согласия (что совершенно игнорируют блюстители закона), но разве это лучше, чем, если бы я восхитил его душу, - думаю, второе было бы гораздо хуже. Впрочем, ничегошеньки я там не высмоктал, но я знал, что он был доволен… Знаете ли вы, что оргазм ребенка разлит по всему телу, и лишь в период взросления фокусируется в области гениталий, чтобы облегчить индивиду выполнение функции детородителя. Все естественно, если никто не мешает ребенку наслаждаться своим состоянием. Средневековье, слава Богу, не замечало за ребенком ничего особенного, зато современная эпоха делает из ребенка культ (причем дяди и тети почему-то не очень торопятся размножаться), и теперь наши немногочисленные дети ограждены такой внушительной опекой, что впору и удавиться от такого счастья. Однако в наших пост-советских странах пока что еще провозглашают, не пичкая ребенка убогой искусственностью. И слава Богу.
Мы шли по темной околице в обнимку. Я думаю, случайные прохожие принимали нас за собутыльников, и мы действительно были опьянены друг другом. Потому что мы были любовники, и нам было хорошо друг с другом.

Я не мог заснуть. Душа моя, вкусившая сладость свободы, не хотела мириться с ограничениями режима дня. Душа моя хотела петь, я щелкнул включателем настольной лампы и привлек к себе тетрадку… Как поэт, я понимал, что никакая рифмованная строка не передаст того экстаза любви, только что вспыхнувшей любви – строки лились безо всякой рифмы и ограничений.

Душа твоя подобна невылупившемуся цыпленку
Она проста как яйцо
И я до последнего мига не знаю
Что же вылупится из этого яйца.
Я заворожено смотрю на твою наготу
Я сражен наповал твоей откровенностью
Моя муза онемела, потому что еще никому на свете
не удавалось передать в словах
тот упоительный восторг
божественный экстаз
поэта
перед нагим волшебством
юности.
Я знаю, что произойдет так, как я захочу.
Я дам волю своим рукам.
Я заползу тебе в трусики,
чтобы ощутить упругость персиков.
Я буду целовать твою лебединую шею
такую пылающую и трепетную
Я буду касаться губами твоего подбородка
твердого и невинного
ощущая пушок твоей детской кожи.
Наши глаза будут прикрыты
а руки как лианы – обвивать
стройные стволы наших тел.
Я отыщу бутон твоих потрескавшихся,
сомкнутых намертво губ
и сольюсь с тобой
в неумелом, но таком страстном
соитии.
Я загляну в бездну твоих глаз
и прошепчу
Мой принц, я люблю тебя.

Я любил его. Я ждал, что он, наконец, позвонит мне. Не позвонил. А в школе он перестал замечать меня. Мог ли я позволить себе преследовать его, бегать за ним? «У советских собственная гордость» - я делал вид, что мне все равно, когда встречал его на лестничных площадках, в актовом зале, в столовой. Но я недоумевал; я вспоминал тот вечер, когда мы возвращались домой с пляжа – он молчал… но ведь он позволил мне ласкать его, ведь он не убежал от меня к мамочке. Я был уверен, что ему хорошо, однако… в предательской темноте, мог ли я разглядеть, например, глубокое смущение на его лице, ввергшее его в ступор бездействия. Одним словом, наша любовь, моя любовь(!) вспыхнула и погасла, как сухая ветка, и теперь в душе моей лежал один лишь пепел – все, что осталось мне, да плюс мои воспоминания. Да, я боялся… что он вдруг однажды соберется с мыслями и кому-нибудь разболтает обо мне. Учебный год бежал к концу, и мы вместе с ним. Выпускной класс. Оценки, зачеты, контрольные.

Я окунулся в эту невольную суету и постепенно забыл о моем маленьком предателе. Танатос сильнее эроса, - это еще старик Фрейд заметил. Ведь жеребцы и кобылицы забывают про любОви, когда стоИт, во всем своем фаллическом величии, вопрос о благоустроении всей твоей будущности. Нужно было поступать в ВУЗы, - это давало гарантию устроенности и стабильности, - мы лихорадочно готовились к экзаменам. Июнь бесчеловечно душил нас; читать и писать можно было только при вентиляторе; кондиционер был самым популярным артикулом продаж, он очаровывал своим сакральным всемогуществом; но я не доверял этому факиру, его обманчивому гипнозу; на экзамены люди приходили с простудой и соплями, - я же оказался умнее их всех; я спасался в подполье, чудесном подвальчике, который одолжил мне один мой приятель, подле банок с огурцами и помидорами, напротив заплесневевшей кирпичной кладки, нависавшей над самым моим валким и куцым столиком. Но был еще один способ заставить мозги работать в нужном тебе ритме: залезть в теплую ванну и положить перед собой и поперек ванны досточку (ах, как я хотел, чтобы поперек ванны улегся Он), на которой и разместить нужную книгу, - метод работал отлично, когда ты один дома, но ты ведь не один, и ванну приходилось покидать, когда кто-то из родителей приходил с работы. Такие дела…

Одним словом, я стал студентом к первому числу августа две тысячи девятого года. Кто-бы еще сомневался. Ранним дождливым утречком я выполз на стадион уже чужой, но все еще не чуждой и близкой мне школы. Назар стоял, прислонившись к столбу турника. Он был один, и это вызывало вопросы.
- А где же твой песик?, - спросил я.
- Отравили.
- …
- Женька, ты не узнаешь меня?!
- …
- Ты обиделся, да?
- Можешь меня поздравить. Я стал студентом.
- Поздравляю. Ты молодец… я всегда это знал.
- Ну а ты? Как ты поживаешь?
- Вот… хожу подтягиваться.
- Это правильно.
- Знаешь, я все думая про тот зАмок…
- Костёл.
- Ну да, костёл. Давай туда заберемся.
- Ты же не захотел?
- Ну, понимаешь… когда ты меня держал, тогда, под деревом… у меня встал –
- Ну и что?
- Ну… я испугался.
- А чего же ты испугался?
- Ну… я же не знаю… ну что ты из меня жилы тянешь. Я скучал по тебе…
- А в школе не замечал.
- Ну… просто…
- Что?, - и тут я подумал, что веду себя как последний фашист. Мне стало стыдно. – Ладно, проехали. Ты подрос.
- …
- И стал сильнее… я надеюсь.
- Я тут тренировался без тебя. Думаю, я сам заберусь на эту ветку.

Вечерело. Мы брели по тОмной, идиллической улочке. Архитектурные памятники перемежались с мещанскими заборами частных владений. Оттуда доносился запах подгнивших яблок и поздних цветов. Мощеная булыжником дорога уводила нас куда-то вверх, но я ощущал под ногами не булыжники, но иглы. Я знал, что там, на алтаре…
- А ты знаешь, что там уже служат?, - спросил я Назара.
- Что ж с того?
- А то, что дозорца должен быть и злю-у-у-у-щая псина.
- Женька, я тебе сбрехал.
- Это как?
- Пёсик мой не умер ведь. Я его ксёндзу подарил.
- … супер.

Мы подошли к костёлу. Дозорца безмятежно спал в своем домике. Джек выскочил из будочки и приветливо завилял хвостом.
- Тихо, Джек, - шикнул Назар.
- Знаешь, чем знаменит этот костёл? – Мы подошли к массивной браме, - отсюда был застрелен Наказный Гетман Иван Золотаренко, в 1655 году…
- Смотри, Женька, брама не закрыта, - прошептал Назар и взялся за кольцо…
- Ега застрелили освященной пулей, потому что он был характерник.
- Характерник?
- Тот, кто обладает магическими способностями. Попросту говоря, колдун.

Я скользнул вслед за Назаром во тьму притвора; положил руки на щуплые его плечи.
- Что же ты встал, малыш?, - прошептал я ему в самое ухо.
- Колдун?, - переспросил тот.
- Да… ты боишься?
- С тобой… нет. Будем идти дальше?
Я поцеловал его в шею. Скользнул руками по футболочке, а затем по коже впалого живота. Пальцем нажал в пуповину и легонько ущипнул.
- Давай я пойду первым.., - я шагнул вперед и взял его за руку. Ледяная лапка. Он стиснул меня повыше локтя и прижался ко мне. Мы двигались в кромешной тьме. Я протянул свободную руку в сторону, чтобы коснуться сидений. Постепенно наши глаза привыкли и стали различать детали интерьера. Я вспомнил о фонарике. Луч света попал на столик с жестяными формочками свечей. Я привлек к себе Назара:
- Слышишь, Назарий, ладаном пахнет?, - я обнял его за плечи, - милый мой мальчик, я все лето думал только о тебе, о тебе одном, - я гладил его по голой и влажной спине, пытаясь забраться под шорты, - это будет наше с тобой набоженство, мой ангел, мой маленький ягненок, - шептал я ему прямо в шею, в его твердые скулы, в его сомкнутый намертво рот, - скажи что-нибудь, мой дорогой, только не молчи. Я люблю тебя, - я прижал его спиной к себе и отыскал тесемку его бриджей, - мой ягненок, я отдам жизнь за твою любовь, за твою приязнь, - бриджи поползли вниз, и я скомкал в ладонях его твердеющее лоно. Пылающими пальцами я гладил нижние кромки его узких плавок; эта натянутость ткани, граничащая с детской нежностью его бедер, сводила меня с ума, - ну скажи же что-нибудь, мой мальчик, - я вытащил свой оконфуженный ризами жезл и уперся им ему в спину…
- Давай запалим свечи, - прошептал от тихонько.

Я очнулся. Назар подтянул упавшие бриджи. Мы начали зажигать свечи. Ни я, ни он ничего не знали о мистериях древних религий, но интуиция вела нас к алтарю – там мы разместили 12 зажженных лампадок, по краям алтарной столешницы. Я усадил Назара на нее и стащил с него обувь.
- Ты хоть меняешь когда носки, характерник?, - спросил я его и вспомнил о смазке.
- Знаешь, Женька, я всегда представлял тебя Альбусом Дамблдором.
- Лучший друг Гарри Поттера, - отозвался я, выискивая лампадное масло, - где же оно может быть?
- Гарри Поттер – это я, - сообщил мне Назар.
- У них нет лампадного масла, представляешь, - озабоченно промямлил я, - эти гнусные католики не пользуются елеем. Ты, надеюсь, не католик?
- Нет, - ответил Назар.
Мой маленький Гарри Поттер облокотился на локти и смотрел в какой-то дальний угол. Грязные носки упали рядом с кроссовками. Я посмотрел по направлению его взгляда.
- Что ты там заметил?
- Ты ничего там не видишь, Женька?
- Ничего, а что?
- По-моему, там кто-то есть.
Я взял лампадку и пошел в угол. На стене висела сутана. Она издавала сильный запах цветов. Мне пришла в голову святотатственная мысль напялить на себя эту сутану, но я вовремя остановился – отсох бы мой стебель на всю оставшуюся жизнь; католики умеют колдовать. Но мой носАк наткнулся на какой-то бутыль и едва не опрокинул его. Я поднял бутыль и выдернул пробку. Запах цветов шел отсюда. Уж не знаю, было ли это чудодейственное мирро или что-то другое, но маслом это что-то было точно.

- Малыш, у тебя чудесный нюх, - сказал я, возвращаясь. - Вот оно то, без чего никакое набоженство не будет возможным.
Я встал напротив него и привлек его к себе.
- Mon garcon, что ты знаешь о мистической силе любви, преодолевающей бездны? – прошептал я с наигранной патетикой.
- IN NOMINE PATRIS ET FILII ET SPIRITUS SANCTI, - изрек мой волшебник, - AMEN.
Меня прошибло потом. Мой белокурый подросток именно возлежал. Он казался жертвенным агнцем, а в глубине алтаря тускнело животворящее древо креста Господня, и меня утешало только то, что мы с Назаром совсем не католики, и мы не рушим храм, и не бесчестим Святые Дары, но почему же не заперли браму, и откуда он, Назарий, вытащил эту латынь? Не демон ли он?
Назар поднял коленки и принялся стаскивать бриджи. Я чувствовал, как у меня подымаются волосы на голове. Две голых детских ноги вместе с блеклым, мерцающим алтарем отъежжали от меня все дальше, и я чуть было не свалился с кафедры, но голос Назара привел меня в чувство:
- Эй, ты куда это?!, - и я понял, что вот уже с минуту пятился от алтаря, с каким-то суеверным страхом. – Женька, ты же сказал, что любишь меня?!
- Ты … кто такой?, - спросил я едва дыша.
- Да ты че, совсем рехнулся от радости?
Я снова подошел к нему и прикоснулся к коленям. Я все еще не мог отделаться от ощущения, что он демон. Я погладил его по ноге, но ничего уже не помогало: пламя любви угасло, и мой Назар взял меня за руку:
- Ты не будешь?
- … Нет, Назар.
- Ты не хочешь?
- Хочу… но все это так странно.
- Ну хорошо, - ответил он после минутного размышления. – мне-то совсем не страшно. – Он соскочил с алтаря и сделал приглашающий жест рукой, - место свободно. Падай.

Я осторожно взгромоздился на столешницу алтаря. Назар облокотился совсем рядом и положил руку на мой бугор.
- Мальчик, что ты знаешь об этом?, - промямлил я в последней надежде.
- Не меньше, чем ты, мон гарсон, - ответил он с некоторой издевкой, - я даже знаю, что такое растление малолетних, - его ладошка, как экскаватор, проехалась по моей нервной неровности, словно пытаясь разравнять ее, - я знаю, чего тебе хочется с тех пор, как мы познакомились.

В конце концов, он мог совершенно свободно и самостоятельно во всем разобраться, ведь Интернет у него был. Мода на английский язык сыграла с нашим обществом злую шутку, потому что, вместо того, чтобы тянуться к лучшим достижениям мировой цивилизации, наши дети увлеклись контробандным товаром изощренной западной чувственности. Кто знает, какие тайны мироздания открыл Назару его американский или голландский сверстник во время виртуальных посиделок?! С тех пор, как я показал ему свою любовь, на том безлюдном, одиноком озере, он мог получить толчок к этому самому познанию запретного пространства любви… Экскаватор продолжал добиваться невозможного, потому что неровность никак не желала разравниваться. Теперь Я был жертвенным агнцем, над которым мой несовершеннолетний совратитель священнодействовал с неподдельным азартом. По крайней мере, мне так казалось. Но… не под силу отроку стащить штаны с увесистого, да еще лежащего, «агнца». Я прогнулся, и штаны мои уползли от меня. Если долго всматриваешься в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя. Я смотрел в бездну неба и прикидывал, видят ли меня там. Я хотел знать, осуждают ли меня там или одобряют. А где-то здесь, но все равно далеко от моих обращенных к небу глаз, далеко от моих губ, ушей, мой юный любовник касался холодными перстами моего трепетного, пылкого жала…

Я не видел его лица. Я не видел того, что он творит со мной, но я чувствовал, как он пальчиками сжимает ободок моего жезла, чувствовал, как эти пальчики согревает сакральный жар моей плоти, как согревает пламя. Я знал, что Назар пытается приспособить свои ладошки к моему жезлу, пытается соорудить некое подобие передвижного гнездышка… наши пульсы слились в один, и он заскользил этим гнездышком вниз, потом вверх, вниз – вверх, и я как-будто и не участвовал в этом всем, ни говорил ни слова, потому что живая чаша его влажного, горячего, такого желанного рта уже прикоснулась к полусфере моего вулкана, уже обволакивала его своим подвижным участливым устьицем… это сон, потому что так невозможно быть, шептал я во тьму; но я был повелителем, господом, и это был самый прекрасный сон в моей безнадежной жизни; я был альпинистом на самой высокой вершине, где время с пространством – в один этот миг божественных содроганий – падают к твоим ногам, как поверженные кумиры, и… в этот самый миг я увидел - внутренним своим взором - Смерть, настоящую и величественную, и Смерть содрогалась с Жизнью в любовных объятиях…
- Назар! ты самый лучший мальчик в мире!, - прохрипел я, обессиленный и опустошенный выплеском жизненной своей силы, - и готическая тишина снова воцарилась надо мной, и снова я увидел свет лампад, словно до этого я был похищен в какую-то ревущую, пламенеющую безну, а теперь спокойствие сытости давало мне пропуск в сферу философических размышлений, к которым я не замедлил обратиться. Я шумно вдохнул воздух, насыщенный феромонами католической утонченности, того ушедшего, увы, мира, где праведники упражнялись в чувственном экстазе, а святые отцы безнаказанно отдавались юным алтарникам; … запах спиритус санкти, исходящий не только от отца, но и от сына, наполнял мрачные своды монастырей квази-гомосексуальностью; блаженная девиантность переосмысливала античность и рождала науку; ужас и страсть, смех и слезы, крест и роза. Величие Вечного Города было и в этом костёле. Тысячелетняя связь времен проступала и в здешних изваяниях.

Я приподнялся и посмотрел на Назара. Его сверкающие во тьме глаза отражали озаренный алтарь.
- Свершилось, - произнес я.
- Интересно, - прошептал Назар, - кто-нибудь до нас занимался этим здесь?, - и мне подумалось, что в целибатном закулисье много чего происходило интересного.
- Ах, малыш, куда мы с тобой попадем после эдакого святотатства?!
- Думаю, что в рай.
- Это почему же?
- Потому что мы возлюбили ближнего своего.

Да, это было довольно остроумно. У детей вообще с раем нет никаких проблем. Рай представляется им в сугубо мусульманских тонах: что захочешь, то и получишь. Мы тихонько оделись и выскользнули из костёла. В христианском раю должно быть скучно для таких как я и Назар. Демонов рай не привлекает. Но… каждому дается по вере его, а я верил в Гарсонию, запредельную державу без наручников и слез, где нет старости и холуйской жадности, и куда попадают все гарсонофилы, измученные этим беспорядочным и несовершенным миром. В ту тихую и прохладную августовскую ночь я был счастлив, и в этом упоении мне померещилось, что Гарсония уже снизошла к нам, упразднив человеческую немощь, и скрежет зубовный, и насилие над малолетними, и глас вопиющего в пустыне.

Потому что двое собралось сегодня во имя Её.

©Морис Бакунин