ЕГО ЗВАЛИ СВЯТИК
Так он назвался. Хотя, когда я впервые насладился им, мы еще и знакомы-то не были…
Я приехал к морю и снял комнатушку. Тесную, но уютную. Хозяйка зашла к себе, чтобы припрятать мой паспорт, а я пошел по коридору в поисках своего пристанища. Заглянул наугад в комнатушку направо и понял, что здесь живет мальчик: бардак был полный… Большущая дорожная сумка, футбольный мяч, теннисная ракетка, а главное – полосатые трусики на спинке стула. Он переоделся в плавки и отправился на море. Я проскользнул в комнату и прильнул лицом к этому кусочку счастливой материи: мальчишеский пот, запах мочи и что-то еще… «Сергей, ваша комната слева по коридору! Вы нашли ее?!» раздался хозяйкин голос. Я спрятал трусики за пазуху и выскользнул из немоей комнаты.
А вечером явился и он, мой ангел, уставший, голодный. Мы сели ужинать. Он вышел с некоторым опозданием, еще бы. На лице некоторая растерянность. Согнулся к уху бабушки, зашептал.
«Как не во что? Там должны лежать трусы».
«Нету».
«Куда же ты их подевал?»
«Да на стул повесил…»
«И где же они?»
«Не знаю».
«А тебе разве мама других не положила в сумку?»
«Я не знаю».
У него был милый грудной голосок. На вид лет двенадцать. Светлые шелковистые волосы. Темные озера глаз. Губы-ягодки. Вздернутый детский носик, как у всех мальчиков. Узкие шорты, футболка. И растерянность. Трусиков-то он не нашел. А плавки мокрые. Я понял, что ему не очень-то удобно обсуждать на людях проблемы нижнего белья. В своей смущенности он был очарователен. Смущенность есть признак взросления. В его головке уже зашевелились стыдливые мыслишки. Обычно к этому времени появляется эрекция и пубертатный пушок.
Все эти мысли пронеслись через мою голову как скоростные титры, - педиатрия, Игорь Кон, личные наблюдения… Мой чистоплотный мальчик пошел искать во что переодеться. Стриженый затылок скрылся в дверном проеме. Он и предположить себе не мог, что взрослый, серьезный мужчина, лет тридцати пяти, кажется, этой ночью будет боготворить сей интимнейший предмет его гардероба. Этот взрослый мужчина готов был даже заплатить за этот грязненький предмет как за новый, и вдыхать ароматы недавних выделений словно розы; готов заплатить за то, чтобы прильнуть жадными устами к тем частям его тела, которые этот предмет так равнодушно прятал; готов купить несколько минут отношений, скользких, но доверительных, между алчным языком и этой незрелой гроздью, отороченной легким, золотистым пушком. Я окунулся в фантазию. Я уже примостился у растворенных бедер, лаская губами его чистое лоно (пушок я временно отменил), эти две нежные складки между валиками бедер, сужающиеся к промежности, такой целомудренной и наивной, - я уже спрятал во рту его стыдливое хозяйство и ублажал его коброй своего языка, я слышал его сопение на дальнем конце кушетки (боль? наслаждение?). Вот уже его стручок начинает топыриться, мальчик с изумлением приподымается на локтях, пытается упереться в ладони; он чувствует непонятный зуд, идущий из каких-то недр к маленькому, шаловливому братишке; он уже испытывал это странное чувство, когда, бывало, ерзал животом по брыкливой кушетке, он на этот раз идет волна, еще волна, одна за другой, к маленькому отростку, который он так легкомысленно отдал этому умному дяде, жильцу его бабушки. Все эти грязные истории про королей нар, дающих сосать своих удавов опущенным собратьям, символизировали для него превосходство одних над другими, но сам он никогда и не думал об этом, и когда дядя предложил ему за деньги … чтобы взять к себе в рот эту его штуку, из которой он писает, чтобы ему, этому дяде разрешить облизать языком его, мальчишечий писюн, грязный и соленый от мочи и моря, он, Святик, растерялся. Детская невинность и стеснительность распрямилась в нем как крылатый бог, однако и другое божество уже заявляло о себе, демон самолюбия, а за ним и козлоногие, веселые сатиры, всегдашние виновники его шалостей и утех, заулюлюкали и загоготали в клетке из ребер. Мужчина сказал, что он проводит научный эксперимент, и засунул ему за шорты десятку. Демоны любопытства и сребролюбия победили, мальчик стал расстегивать ширинку на шортах, стыдливо опустил голову и неуклюже стащил шорты вниз. Я знал, что внутренняя борьба продолжается, мальчик запутался в шортах, принялся выдергивать ногу и теряя равновесие попал в мои объятия. «Та ничего не должен бояться», сказал я внушительно. Я приподнял его над полом и усадил на кушетку. У меня был серьезный вид, движения уверенные, но неторопливые. Мальчик был под гипнозом моих чар. Я уложил его на спину и прихватил щепотью нижние кромки его трусиков. Он хохотнул, а я приступил к последнему акту раздевания. Освобождение от трусов есть самый серьезный и самый ответственный момент отношений между мужчиной и мальчиком. Фактически, вы здесь подписываете контракт об интимных отношениях. Ибо нет для нынешнего мальчика большего самоотречения и самопожертвования, чем снять трусы перед незнакомым человеком. Это рубеж. Рубикон. Факт высочайшего к вам доверия. Религиозный акт, потому что он вручает вам не только свое юное тело, но и свою незрелую душу. Не побоюсь сказать (потому что это правда), что это сродни отдания себя в рабство. Даже если вы не собираетесь терзать его тесный для вашего жезла анус, даже если вы не намерены делать из его рта сакральную чашу для ваших эллинских жертвоприношений, даже если нет этого всего, вы все равно изымаете его из того привычного окружения, в которое он вверчен, и посвящаете его в свою собственную языческую религию. Вы отнимаете его у Бога! Вот почему так важно… нет-нет, я не о трусиках сейчас говорю, почему так важно быть чутким и внимательным при «избрании» мальчика. Мальчиколюбие – точная наука. Точнее математики. Глубже психологии. Опаснее саперного дела. Ибо цена вашей ошибки – ваша репутация. Один неверный шаг – и вы летите в пропасть, на дне которой вас поджидает сфинкс, и на челе у него написано: «убей себя». Канат, подвешенный над пропастью, - вот что такое жизнь мужчины, открывшего в себе эллинскую бездну. Такой мужчина должен научиться учиться. Стать мудрее библейского змея и прозорливее апостола Павла… Я размечтался, а между тем мой тайный избранник уже появился в дверях, довольный собой.
- Здрасте, - это он ко мне обратился.
- Привет. Купаться ходил?
- Угу.
- И днем тоже?
- Да.
- Нельзя тебе днем…
Он уплетал свою котлету, не взирая на лица. А вот бабушка встревожилась:
- Почему?
- Кожа-то у него белая. Сгорит весь…
Его вопросительный взгляд из-под длинных ресниц. Потом снова чавканье.
- Я, Прасковья Петровна, работаю врачом. Детским врачом. Уж я-то знаю…
- Видишь, Славик, не надо тебе много купаться…
- Бабушка, я не Славик.
- Ешь себе та слухай, что тоби дохтор кажэ.
- Да ладно. А что еще делать?!
Это был бабушкин внук. Приехал из Чернигова, за день до моего приезда, на каникулы. Маленький, вродлывый хохольчик. Или хохленок. Я всегда знал, что на Украине мальчики ядреные, черненькие. А этот какой-то светленький.

АРОМАТ ЧРЕСЕЛ
Он был ужасно стыдлив. Всегда был в шортах. Жара стояла сорокоградусная, а он в шортиках. Правда, в первую же ночь я подловил момент, когда он выходил в туалет. В трусиках. Хорошо сложенная фигурка, слегка девичья, как это бывает у мальчиков его возраста. Я прильнул к украденному кусочку ткани. Еще недавно она опоясывала эти гладкие бедра, а вот тут, где сладковато-приторный запах, она впитывала испарения нежных яичек и повторяла контуры молодого стручка, спящего демона его грез. Интересно, была ли у него уже эрекция. Я сходил с ума. Этот запах. Хотел бы я быть его трусиками… Но я всего лишь мужик, с волосатой грудью и залысинами на громоздком черепе. В те далекие семидесятые я уже знал, что такое происходит. Что существуют мужчины, жаждущие этой близости, и где-то существуют мальчики, готовые откликнуться на их призыв. Я избрал путь хитроумного Одиссея; я изучал все нюансы. Я стал великим психологом. Существует множество штрихов, порою трудноуловимых, в повадках мальчика, по которым вы можете определить, будет ли он с вами сотрудничать или нет. Весело сделает первый шаг, а потом старательно донесет на тебя своей маме. Или набычится, но… позволит вам сделать с ним все, что вы пожелаете, а потом и слова не скажет, даже если его будут пытать. Мальчики, неосознанно жаждущие отношений сильных и настоящих, но ничего еще не понимающие. Такие мальчики бывают немногословны и необщительны. Важно неиспугать их. Важно доказать им, что ты – настоящий. Глупо действуют те мужчины, которые хотят очаровать мальчика своей красотой. Мальчик не девушка. Ему наплевать на ваш гламур; вы не возбудите его своей маскулинностью. Повторяю: его раздевание перед вами есть акт религиозного самопожертвования. Он отдается вам, преклоняясь перед вашими человеческими достоинствами, а не перед вашей мужской сексуальностью. Вы должны стать для него добрым и мудрым волшебником, в котором он видит источник отнюдь не сладострастия, но доброделания. Его разрешение ласкать его есть форма благодарности за его для вас избранность. Теперь-то он, в отличие от других мальчишек, имеет у себя большого, настоящего друга, у него с ним есть тайна, есть ВЕЛИКАЯ ДРУЖБА, которая важнее всяких других удовольствий. Я понимаю, что все это как-то неочевидно, глупо-возвышенно, но дело обстоит именно так, а не иначе. Не всякий мальчик нуждается в такой дружбе. Некоторым мальчикам просто любопытно. Такие не станут вас любить. Просто совратят вас, если вы им позволите. Их легкомыслие опасно, потому что они не считают зазорным и прихвастнуть об этом. Мальчики, которые сами возжелали мужской любви по натуре своей, сгорят в ваших объятиях как свечи, и на вас ляжет вина за их увядание и уход. Знаю, знаю, о чем подумал читатель: все просто, если имеешь большие деньги, - найдутся и мальчики, готовые вас ублажить. Но не лучше ли они каких-нибудь резиновых мальчиков или, скажем, механических?! Возможно, такие и появятся вскоре на рынках запретной любви. Техника не стоит на месте. Можете улыбаться, но для меня высокие стандарты мальчиколюбия многое значат. Точнее, меня страшит та пустота, которая возникнет при отношениях с механическим любовником. Унять дрожь во чреслах… Я вдохнул кисло-терпкий аромат заветной материи. Снова окунулся в фантазию - и юные чресла разверзлись предо мною, маня к вздыбленному столбику, подпоясанному тяжелеющими шариками. Нежная шкурка съехала с розовой головки к разбухшему ободку; я прильнул ноздрями к беззубому ротику мочеиспускательного устьица, а затем нежно и заботливо взял в рот весь его небольшой, но такой горячий шпиль… Хочу сделать важное заявление: лучшие специалисты по минету – мужчины преклонного возраста; они лучше лучшей шлюхи знают, чего хочет пенис, к тому же они это делают с наслаждением опытнейшего гурмана. Они пьют юные соки словно божественный нектар, и они по-настоящему благодарны тому подростку, который согласился так сладостно унизить их. Я еще не старик, но мне известен этот рай персов и эллинов… Я снова вдохнул аромат драгоценной материи, попытался представить себе то, что они так недавно еще облекали. Эти девичьи чресла, эти упругие персики, предваряющие вход в тесную пещерку моего нестерпимого вожделения. Я страстно хотел знать, каков он, его милый дружок. Принял ли он формы некоторой мужественной зрелости, или все еще дрыхнет улиткой. Я бы предпочел более внушительные размеры. На этой мысли реальность отлетела от меня и я погрузился в сон.

Он сгорел на следующий день. Он буквально дополз до дома.
«Бабушка, мне плохо».
«Господи милосердный, что с тобою?!»
«Мне плохо».

ЕГО ИСЦЕЛЕНИЕ
Я-то знал, что произойдет. Я приготовил бутылочку сладкого вина (его здесь везде продают) и мазь. Бабушка охала и ахала. Я уложил мальчика на кровать и попросил бабушку удалиться:
- Придется его раздеть догола. Вам бы надо уйти. Я о нем позабочусь.
Я уложил мальчика на кровать и налил ему вина:
- Все в порядке, малыш. Я о тебе позабочусь. Вот выпей и ложись. Сейчас я тебя разотру.
Он выпил вина. Забылся. Я принялся растирать его красное тело. Он застонал. Вот он, мой час. Заболевшие мальчики позволяют нам делать с ними все, что угодно. Я налил ему еще вина. Он выпил и уснул. Я массировал его горячие ноги, его грудь. Его сосочки вздыбились. Я уколыхал его. Нежные мальчики спят крепко. А потом я осторожно просунул пальцы под его плавки. С величайшим тактом я потащил вниз синтетическую материю. Краешек белой кожи шажок за шажком увеличивался. Складки лобковой выпуклости обнаружили свои тени и стали сужаться. И в миг решительного освобождения он поднял колено и повернулся на бок. Я замер в ужасе. Снотворное, растворенное в вине, было сильнее гранита. Оно должно убить его на всю ночь. Я подождал, а потом взял его за бедро и повернул на спину. Святик спал. Как мертвец. Я ущипнул его за живот. Дернул за нос. Никакой реакции. Плавки плавно съехали с бедер. Бревнышко колыхнулось и повалилось на бок. Я стащил плавки и повесил их на стул. Старательно растер руки. Руки должны быть горячими, иначе прикосновение холода разбудит спящего (всякий, кто бывал в пионерских лагерях и мазал дрыхнущих соседей по палате зубной пастой, знает это). Затем я раздвинул ему бедра и принялся намазывать руки спасительным кремом. По сути дела, я ведь пришел помочь ему. Я втирал горячий крем в его пылающие бедра, наслаждаясь их упругостью, затем проскользил по лону ко впалому животу, затем - пуговки сосков, эти жесткие, но такие желанные плечи. Я ласкал его мазью. Спящий бог.
В коридоре зашаркала бабушка. Я выглянул к ней и успокоил. Посоветовал не волноваться и идти спать. А затем… мое безумие захлестнуло меня. Я смотрел на него всеми глазами и алкал. К черту взаимность, к черту высокие стандарты мальчиколюбия. Перед моим обезумевшим взором лежал обнаженный отрок, и этот отрок не стыдился своей наготы… потому что спал беспробудным сном. Бесстыдство и целомудрие в одной плоти – вот, что сведет с ума любого рационалиста. Яркий серп нескромно заглядывал через окно, скупо освещая и освящая его очертания. Я огляделся по комнате. Храмина любви. А посреди нее – алтарь, на котором свершится жертвоприношение во славу Аполлона. И Афродиты. И Гермеса, этого смазливого бога торговли. И, конечно же, Купидона, юного созданья… каких вы хотите подробностей?! Зачем осквернять таинство жертвоприношения. Я – жрец лунной любви. Я возьму у моей спящей жертвы частичку его драгоценной плоти, как повелевает мне змеиная религия эллинов. Нет, у меня не хватает слов, чтобы описать эту сокровенную мистерию высочайшего подчинения и одновременно освобождения. Христиане выставили свое причастие божеству напоказ, тем самым оглупили его. Они все еще призывают нас верить в высокую мистику своей евхаристии, но все тщетно. «Ядите плоть мою и пейте кровь мою», восклицают попы всех мастей. Они думают, что благозвучным пением да ладанным дымом они способны возжечь в людях горение духа. Дух, пребывающий в теле, требует потрясения всей плоти. Усмирение страстей, уподобление трупам сотворило из них… лжецов. Их богослужения угодны мещанским душам, потому что их причащения не вызывают переворотов в душах и телах. Нас преследуют и будут преследовать, потому что мы знаем цену настоящего причастия, и даже ценой своей жизни стремимся к нему. Я склонился над невинным агнцем и прильнул устами к его посошку… Занавес!
Я накрыл его простыней, а затем лег на принесенном же матраце в его комнате. Мне хотелось видеть его пробуждение, чтобы продолжить лечение. Но я проспал. Я проснулся от давления его немигающих и удивленных глаз. Он успел облачиться в свои шорты и теперь примостился на полу, очевидно, ожидая разъяснений.
- Привет, малыш, - сказал я.
- Здрасте, - ответил он вопросительно.
- Хорошо спалось?
- Да… а что вы здесь делаете?
- Тебя стерегу, чтобы ты не убёг.
- Да ну…
- Славик, дядя Сережа следил за состоянием твоего здоровья. Он врач… - вклинилась подоспевшая бабушка.
- Бабушка, я не Славик.
- Ну так давай познакомимся как следует, - сказал я и протянул руку.
- Святик, - представился Святик.
- Я, Святик, мазал тебя кремом от загара, потому что у тебя поднялась температура и ты бредил. Так можно и умереть. Ты ведь не хотел умирать?
Бабушка всплеснула руками и пошла готовить завтрак.
- Спина болит? - спросил я, натягивая штаны.
- Очень.
- Надо помазать, иначе последуют крупные неприятности. Говорю это тебе как врач-педиатр.

ГАРСОНИЯ
Я усадил его на табуретку и принялся за работу. Я не крем ложил – я ласкал его. Уж я-то знаю цену своим рукам. У меня золотые руки. И я немножко завидую тем, на кого эти руки ложатся. Я убаюкал его. Сам убаюкался и уплыл в грезы. Мне представилась некая сказочная страна, в которой венчают не только мужчин с женщинами, но и мужчин с мальчиками. Я бы назвал этот обряд братоприимством. Мужчины приходят в места скопления мальчиков и выбирают суженого. Избранного мальчика в знак внимания одаривают сластями, а то и дорогими подарками. Избранные мальчики гордятся собой, другие им завидуют. Мужчины засылают сватов к родителям своего суженого, платят выкуп, какой те назначат. Родители напутствуют мальчика: «Будь послушен. Старательно исполняй все его просьбы. Следи за своей чистотой. Чисти зубы. Хорошенько подмывай те самые места…» Затем – Свадьба, или Сретение. На нем – наряд ангела, то есть существа как бы бесполого. Белизна платья символизирует чистоту, которую восприемлет старший любовник. Он же одет в некое подобие рясы священника. У него – папские полномочия над молодым другом. Но не для растления отдается мальчик мужчине, но в воскормление. Но и другое возможно. Родители сами ищут аудиенции у мужчины, например, известного художника, ученого или писателя, и приводят к нему своего отпрыска. Они расхваливают перед ним его красоту, нежность кожи, гладкость бедер, упругость ягодиц, покладистость, и просят взять его в Услужение. Но существует и третий обряд – Иждивение. Это когда князь церкви, давший обет безбрачия, или светский князь, набирает в свой гарем мальчиков из неблагополучных семей, дабы обеспечить старость их родителей и воспитание отрока. Традиции мальчиколюбия освящены церковью и законом… Святик уже вырвался из моих рук, а я лег в его кроватку и вновь отдался мечтаниям про свою Гарсонию. О да, здесь должны существовать и школы по подготовке отроков к сожительству с мужчинами… Конечно, и у покровителей есть свои обязательства перед мальчиком и его семьей. Они обязаны учить его уму-разуму, беречь его хрупкое тело, взращивать душу, а если произойдет охлаждение в отношениях, продолжать заботиться о нем до истечения срока контракта. Ах, Гарсония, ты возможна, но не на нашей планете, не здесь, где зияет истеричная Америка, которая забросает тебя, о Гарсония, бомбами.

СПАСЕНИЕ В КАРТАХ
Мой план был рассчитан на месяц. В течение первой недели он должен был потерять стыд. Передо мной. Но прежде привыкнуть ко мне и неосознанно полюбить мое общество. Я начал развлекать его карточными фокусами. В свое время я раздобыл книжицу по фокусам и старательно их отрепетировал. В школе, где я работал, ни один новый год не обходился без моего скромного участия. Весь актовый зал, заполненный школьниками, бывал во власти моих чар. Ну и конечно я, имея насущную нужду, научился владеть вниманием мальчика полностью. Целый набор историй, переделанных мной из сказок народов мира специально для нужной мне аудитории.
Карточные домики, пасьянсы, угадывания карт действовали на него магически. Мне важно было оторвать его от дурацкого пляжа и привязать к себе. Здесь я сражался с его подростковой природой, пользуясь ее же методами. Море и солнце в конце концов приедаются, а жара в сорок градусов отбивает охоту к динамическим играм. Очень ненавязчиво я постарался вызвать у него интерес к моим глубинам (чтобы потом иметь доступ к его глубинам). Он перестал меня сторониться, и мы начали дружить. Мы сидели в занавешенной комнатке и попивая чаек фокусничали. Точнее, я показывал ему мои фокусы. Он азартно внимал мне. Я убаюкивал его историями про героических подростков, и в эти мгновения я мог видеть, как глаза его заволакиваются мглою, а ротик приоткрывается. Я зорко следил за развитием наших отношений. Наконец правильный момент приблизился, и я приступил к финальному акту.
- А теперь, Святик, настоящее волшебство. Ты же веришь в волшебство?
- Не верю.
- А в настоящую магию?
- В магию – верю.
- Это будет магия моих карт, малыш. Ты не боишься?
- Нет.
- Ну тогда приступим.
И здесь я приступил фокусу с вытягиванием карт из разных частей его тела. Вначале карта пряталась за ушами и за пазухой. Затем я стал извлекать карты из подмышек, из-за шорт, кругами приближаясь к самым целомудренным частям его телес. Он вошел в азарт и громко смеялся. Он ловил меня за руку, пытаясь найти карту, и попадал в мои объятия.
- Святик, сними шорты.
- Зачем? - слегка насторожился он.
- Потому что карта у тебя в трусах.
- Да ну…
- Я точно знаю. Она заползла туда, когда мы боролись.

Принимая во внимание полумрак, он выполнил мою просьбу. Шорты застряли где-то в коленях. Я провел рукой по его спине и скользнул под резинку трусов. Несколько секунд я елозил по его божественным персикам, а потом вскрикнул:
- Смотри, Святик, карта вон куда забралась, - и вытащил из его трусиков пиковую даму.
Он весело засмеялся. Я сказал, что там где-то прячутся бубновый туз и пиковый валет. Он принялся яростно обшаривать себя под трусами.
- Да там нет ничего!
- Ты уверен?
- Да!
- Ну тогда смотри… Подыми-ка руки к голове.

Теперь я мог действовать смело и решительно. Моя рука скользнула под резинку спереди и принялась гулять по его прелестям. Я скользил по его стручку и яичкам, а потом забралась в самое междуножие и вытащила оттуда карту. Мальчик был на вершине удовольствия. Похоже, игра ему понравилась. Похоже, он перестал стесняться меня. Я торжествовал. Эта игра действительно нравилась нам обоим.

День пролетел незаметно. Мы устроили вечерний костерок во дворике бабушкиного господарства. Старинные легенды лились из меня как из волшебной флейты. Только теперь я начал понимать сказки, где звучит волшебная музыка. Малыш был весь очарован музыкой сказок. Они не кончались. Кстати, в этот день он стал называть меня на ты. В середине одной очень длинной, но очень интересной легенды он стал придремывать. Пришлось усадить его у себя между колен, чтобы он мог дослушать эту легенду… А потом я взял его на руки и понес в его спаленку. Я осторожно стащил с него шорты, носочки, рубашонку. Накрыл простынкой и сел на его кроватке. Утомленное мое солнышко. Возможно, ему снится сказочный восточный город, где полно бананов и ананасов, и где происходят невозможные вещи. Я провел рукой по его волосам, мягким и прохладным. Затем по изящным всхолмиям на простыне. В такие минуты хочется молиться и плакать. Зачем?! Зачем я, змей-искуситель, сейчас краду у него детство и невинность. В такие минуты приходит раскаяние, и мне стало грустно. Я осторожно приподнялся с постели и пошел к двери.
- Серега…
- Что…
- Не уходи…
- Пора спать, Святик…
- Спи здесь…
- Ты боишься?
Сверчок монотонно запел снаружи. Почему?! Почему мне так хочется его любви?!
- Да…
- Чего ты боишься?
- Что останусь один…
- Ты хочешь, чтобы я спал с тобой?
- Хочу…
- Ну… надо спросить у бабули…
- Расскажи мне еще одну историю…
- Хочешь, я завтра расскажу тебе целых две истории…
- Завтра - то само собой… но сегодня еще одну…

Я забрался к нему под одеяло и обнял его. Он доверчиво прислонился к моей груди. Бабушка, как будто, выписала мне карт-бланш.
- А хто ты Святик по гороскопу?
- Это как? – спросил он.
- Ну когда ты родился?
- Первого февраля…
- Значит водолей.
- Водолей?!
- Да, а я – козерог… Итак… жила себе женщина, а потом она заболела и умерла…
- Умерла?
- Да, умерла. И остались у нее две дочки-близнецы. И принялись дочки рыдать и надрываться, что теперь никому об них позаботиться. И вот проходила мимо некая вульгарная женщина…
- Вульгарная?
- Ну это значит простая и склонная к беспорядочным половым связям с мужчинами. Пожалела эта женщина девочек и решила взять одну из них к себе на воспитание. А потом проходила мимо некоторая святая женщина, игуменья женского монастыря, что находился по близости. Услышала она горький плач и взошла в хижину, где находилась вторая девочка над хладным трупом своей матери. И сжалилась эта женщина над сиротой, и решила взять эту девочку в свой монастырь, дабы воспитать ее в благочестии и чистоте…
Я увлекся рассказом, и не заметил, как моя рука оказалась на его замшелом лоне, а указательный палец втиснулся между нежным бревнышком и бедром. Святик уснул, прильнувши пылающей щекой к моей волосатой груди. Ритмичное дуновение его ноздрей стелилось по равнине моей грудной клетки, вызывая во мне трепет возвышенных эмоций. Ах, что я говорю… Я так мерзко хотел укорениться в его плоти… Не существовало никаких препятствий… Я нежно прихватил две его ягодки. Два гладких, волшебных шарика покоились на моих пальцах, доверчивые, милые прелести. Я осторожно потеребил их. Потом прокрался к основанию его бревнышка, стал исследовать его. Некоторая влажность… а вот уздечка, - уже сформировалась… и эта детская упругость… почему она сводит нас с ума?! Почему мы, старые развалины, самозабвенно поем гимны этой красоте, почему мы так неосторожно жаждем именно физического единения с этой красотой, глупой и жестокой, как жестокими порой бывают все дети?! За что нам, педофилам, это проклятие?! По сути мы, педофилы, ведь неплохие люди, если не заглядывать к нам в подсобку. Мы способны увлечь ребенка, заставить его писать кипятком (чему несказанно удивятся родители); ведь это мы и только мы знаем все тайные кнопочки детского организма и знаем, как их следует нажимать; ведь это в лучах нашей безраздельной и беспрекословной любви ребенок преображается и начинает смотреть на себя как на личность, достойную внимания. Они думают, что все это происходит с ребенком само собой, в соответствии с природой вещей. Это жалкое заблуждение, к сожалению, невозможно опровергнуть. Если бы вдруг умерли все тайные, все латентные, все пушистые и все колючие педофилы, мир детей осиротел бы. Ведь только они столь трепетны и столь бескорыстны с детьми; ведь это они с максимальной серьезностью воспринимают детей, поднимая их до уровня взрослого; ведь это с ними дети впервые в своей жизни начинают ощущать свое человеческое достоинство; ведь это они за более чем скромную плату от государства заботливо вытирают детские сопли, гасят капризы, выслушивают банальности, на которые у нормальных людей не хватает ни времени, ни сил, - вы думаете, что это случайность, что вы привели вашего ребенка в кружок именно к этому пузатому дяде?; - а вспомните мытарства с вашим непоседой, которому ничего не хочется, ничего не можется, и вообще он болеет, а тут у него загорелись глаза, он обрел смысл жизни, перестал болеть, и, вообще, избавил вас от своего нытья. Кто он, этот бессеребренник, принявший на себя весь груз воспитания вашего чада?! Зачем он это делает? Что его вдохновляет? Откуда он знает все тайные кнопки вашего отпрыска? Обычно родители не задумываются над этим. Я хочу сказать, что есть такая категория человечков, так называемых педофилов, которые любят детей всем своим существом, и если бы вдруг блюстителям закона удалось бы по какой-нибудь сатанинской наводке арестовать и умертвить всех педофилов, я думаю, их место заняли бы другие, и стали бы именно педофилами, потому что они заложены в Боговой пропорции, как все прочие категории населения, которых вы уже научились признавать… А сказка про девочек-сирот… Ну, думаю, каждый здравомыслящий читатель поймет, как их воспитали обе женщины.

- Слушай, а как закончилась история про этих девочек? – спросил меня Святик за завтраком.
- Вот пойдем с тобой после завтрака куда-нибудь, я тебе дорасскажу…

ВСТРЕЧА С ПРОФЕССОРОМ
Мы шли по старинным узким улочкам приморского городка, изнывающего от скуки. Вот странная вещь! За зиму люди напрочь забывают, что главное достоинство жизни у моря – это скука. Все они приезжают сюда скучать. В этом и заключается их отдых. Это теперь они едут к морю, чтобы спустить здесь все свои сбережения. В застойные годы здесь все было довольно спокойно и чисто. И ваши дети меньше глазели по сторонам, а больше слушали вас. Нам навстречу прошел человек в рясе, а с ним мальчик в шортах. Интересно. Я вспомнил о двух девочках, отданных на воспитание.
- Да… тебя наверно интересует конец истории про девочек. Так слушай. Та, что попала к игуменье, принуждена была зубрить псалтирь денно и нощно, и вообще была подчинена строгому монастырскому уставу, недоедала в посты, простаивала в мозолях на коленях… и когда у нее округлились бедра и груди, сбежала из монастыря и ударилась во все тяжкие…
- Во все тяжкие?
- Ну это значит, что она сорвалась с катушек, то есть принялась куролесить и пировать со всеми теми, кто предлагал ей свое покровительство…

Вот странность: обычно дети задают не те вопросы, какие бы мы хотели от них услышать. Они не спрашивают, что означает «предлагал свое покровительство», а вместо это спрашивают, почему у макак красные жопы. Это их интересует.
- А со второй что случилось?
- А вторая вроде и кушала нормально, и псалтирь не зубрила, но то, что происходило в доме ее приемной матери, вызывало в ее детской душе такое отвращение, что она в конце концов сбежала от этой женщины в монастырь и принялась зубрить псалтирь и класть земные поклоны, а игуменья подумала, что это к ней возвратилась ее прежняя воспитанница, то есть она не заметила подмены, и в летописях записали, что игуменья воспитала хорошую девочку, а блудница – плохую.
Пляж распахнулся перед нами желтым песком. Я надел темные очки. Знаете ли вы, зачем надевают темные очки? Да-да, чтобы ни одна сволочь не видела ваших глаз. Ваших бегающих глаз. Чтобы вы могли смотреть ими куда вам заблагорассудится. Благополучные дети бегали по раскаленному песку. Я заприметил томного, изящного мальчика лет четырнадцати, гуляющего по кромке воды. Мой опытный зрачок сразу же и отыскал покровителя. Мужчина зыбкой внешности (должно быть, профессор), но с роскошной шевелюрой, сторожил шортики и футболочку. И неотрывно смотрел на своего протеже. Почему я отказал им в родственных отношениях? Любящий родитель смотрит на свое чадо все же по-другому. Смотрит с заботливой гордостью. Но даже темные окуляры не скроют от опытного взгляда напряженного внимания любви. Не было у профессора марксистской эстетики сына, а был возлюбленный. Черт возьми, эта старая кляча каким-то образом заполучил себе молодого любовника. Я захотел познакомиться со старой клячей и его воспитанником. Я подозвал Святика и приобнял его за плечо.
- Мин херц, оставляй свои шорты здесь. Я посижу тут немного, а ты пока покупайся. Но будь осторожен, милый…

Профессор повернулся ко мне сверкающими, черными глазницами. Не может быть, чтобы он не заинтересовался моим случаем. Я был достаточно похож на него самого. У него столь же наметанный глаз. Каким-то образом мы оказались совсем рядом. Профессор завертел головой и спросил:
- Сын ваш?
- Скорее протеже…
- Протеже?
- Да. Некоторые мальчики нуждаются в покровительстве взрослого мужчины.
- …
- … который в свою очередь нуждается в протеже, - я определенно рисковал.
- Что вы хотите сказать?
- Лишь то, что я сказал.
- Как зовут вашего… мальчика?
- Святослав. А вашего?
- … Ярослав, - ответил тот не без осторожности.
- Я так понимаю, что ваш отрок вон тот… что прогуливается в красных узеньких плавочках… на загляденье всем ценителям.
- Да, это он… а почему бы нам не выпить пивка… пообщаться…

Павел Викторович угостил меня пивом и рыбой. Мы подпирали валкий столик некоего курортноватого заведения. Похоже, я внушил ему доверие.
- Ярик это светоч моей жизни. Его родители дрянь. Ничтожные люди. Думаю, он был рад от них избавиться.
- Так вы усыновили его?
- Да нет же. Просто я… мы ведь с вами говорим откровенно… просто я время от времени оставляю его у себя ночевать. Он дарит мне свою нежность, а я плачу ему, чем могу.
- Скажите, а он любит вас?
- Я не знаю. На ложе он охотно выполняет все мои просьбы. Но скольких трудов мне стоит раскачать его. А вы… вы счастливы?!
- Даже не знаю. У меня ведь все еще впереди. И потом, через месяц мы разъедемся, и скорее всего, навсегда.

Павел Викторович действительно был профессор, но не по марксистской эстетике, а по жидкокристаллической оптике. Его часто приглашали за рубеж, но я не думаю, чтобы там он кого-то мог подцепить. Он рассказал мне, что у него была жена, хрупкая и удивительная. А потом она умерла (я, кстати сказать, про жену не очень-то поверил), и он остался один на один со своими научными проблемами. И вот однажды … в подъезде… он встретил Его. Ярик стоял весь продрогший, потому что посреди дня резко ударили морозы, а родители, как всегда, позабыли про сына, и он, раб Божий Павел, привел его к себе, обогрел, накормил, искупал, а потом… естественным порядком вещей предложил и свое ложе. Ярик был послушен и неопытен. Он поворачивался и так и сяк в заботливо-любовных руках оптического профессора, только, знаете, половине из всего этого я не верил. Я не верил тому, что день их первой встречи стал неожиданностью для Павла Викторовича. Из его слов выходило, что он ни об чем подобном внятно для себя и не думал раньше. В это я никак не мог поверить. Потому что я твердо знал, и знаю, что свои любовные предпочтения взрослый человек осознает очень ясно. И случайно мальчики на наших дорогах не валяются. Видимо, ему захотелось сантиментов, и он разукрасил прозу своих отношений с Ярославом в радужные тона.
Наши мальчики благополучно познакомились, и мы сели играть в карты. Я с Ярославом против Святика и Павла Викторовича. В его, Ярика, внешности было что-то антически заточенное. Не для обыденности был сей Ярик. Я украдкой разглядывал его руки, плечи, бедра, и в один неверный миг мне вдруг предстал юноша в греческих одеяниях. Хотелось бы мне знать, счастлив ли он под эгидой зыбкого и гениального покровителя. Да, вывезти чужого ребенка на курорт было смелым шагом. Я уловил на себе ревнивый взгляд моего Святослава. В его темных глазах клокотала буря. Если бы гнев мог проявляться в молниях, он испепелил бы меня. Это уж точно. Я не знал, что и подумать. Павел Викторович тоже уловил запах грозы. Он улыбнулся:
- Сережа, ваш юный друг, похоже, недоволен вашим поведением.
Я протянул руку к шевелюре своего юного друга, но тот резко отдернул ее и вскочил с места.
- Играйте без меня, - бросил он и был таков.
- Ну вот, все я испортил, - сконфуженно промямлил я.
- Что вы, Сережа, что вы?! Вы на грани прорыва. Форель пробивает лед. Пообождите догонять его сразу. Его ревность признак неосознанной любви. У нас правда такого с Яриком не было, но я уж знаю. Теперь вам необходимо проделать следующие действия. Купите рахат-лукума или каких-нибудь других сластей и вечером, если он будет в своей кроватке, а он должен там быть, поднесите ему в знак примирения. Теперь это будет в самый-самый раз. Скажите ему, что он самый лучший пацан на свете, и обнимите его за талию…
- И что же дальше, - неуверенно спросил я.
- Ждите развития ситуации. Возможны самые стремительные события. Только будьте бдительны, Сережа. Идите же покупать мармелад, не теряйте времени, и будьте счастливы в объятиях вашего очаровательного мальчугана.

ПЕРВОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
Мы попрощались, и я поплелся покупать мармелад. Я и сам знал, что должен наступить прорыв, что вот оно, стечение обстоятельств, которого я так жаждал, и теперь все в моих руках, и он, мой мальчуган, тоже в моих руках, но что такое действительно прикоснуться к электрическому скату, знаете ли вы, или к спящему, но дикому котенку?! Мне было жутковато. Как в первую брачную ночь. А он был именно диким котенком. Вспомнил, как я пытался ловить диких котят, выползавших из дырок в нашем доме. Котята были худыми, голодными, но брать пищу из рук ни за что не хотели. Наверное они считали пищу продолжением моего тела. Дикие, голодные котята мерещились мне сквозь темень узких улочек. Было уже очень поздно, когда я подошел к нашей обители. Осторожно, на цыпочках я прошел по скрипящим половицам коридора и приблизился к его комнате. Напряг слух. Никаких признаков жизни. Дома ли мой малыш? Я прокрался в его комнату и ощупал его кровать. Пусто. Это было нехорошо. Его здесь не было. Плохо будет, если он затеряется в ночном городке. Одна невероятная мысль выскочила занозой в моем мозгу. Я пошел к себе. Мое чадо спало свернувшись калачиком в моей же постели. Что это? Я вспомнил сказку про Машу и медведей. Сколько же в ней эротизма. Моя Маша сам пришел в логово медведя. Со знанием дела и последствий.
- Святик, - тихонько позвал я.
Святик не отвечал.

Я опустился на край постели и погладил холмик бедра. Вскочил, дикий котенок.
- Ты… ты… иди к своему Ярославу, если он тебе нравится!
- МНЕ НРАВИШЬСЯ ТОЛЬКО ТЫ.
- Предатель…
- Послушай, Святик. Ты самый лучший пацан на свете. Ты лучший мальчуган во всей вселенной, ты знаешь это? Ты подарил мне счастье. Ты самый дорогой мне человек…
Вместо ответа он повалил меня на спину и принялся душить меня, стал неуклюже тыкаться в меня своими горячими и влажными губами, попадая то в глаза, то в подбородок, то в нос, старательно избегая касаний губами. Я сгреб его в ладони, одной стиснувши массив под джинсовыми шортами, мокрый от плавок, а другой – заелозил вдоль пылающих валиков спины. Эта гибкая, пушистая спина. Его частое дыхание кружило мне голову.
- У тебя шорты намокли, малыш.
- А у тебя мозги. Хэ хэ. Пообещай мне, что ты даже не прикоснешься к этому уроду.
- Вроде бы он и не урод…
- Или я тебя зарежу.
- Какой ты кровожадный!
- А потом зарежу его.
- Режь меня, Святик… но вначале … я стащу с тебя шорты.
Мы принялись бороться. Он пискнул от возбуждения.
- Тише ты, - шикнул я. – Сейчас прибежит бабуля и разгонит эту лавочку к чертовой бабушке.
Он хихикнул.
- Лавочку. Это круто. Моя бабуля разгонит эту лавочку к чертовой бабушке. Вот здорово.
- Я тебе серьезно говорю. Если будешь громко разговаривать, проснется Прасковья Петровна и нам с тобой достанется.
- А что она нам сделает?
- Тебе может и ничего, а вот меня выгонит.
- За что?
- За то, что я посвятил себя в свои пажи.
- Классно.
Я боролся со своим безумием. Я давил эрекцию. В сущности, мы всего лишь играли, как дети. Пока что… Догадывался ли он, что мне нужно от него? Мне так хотелось, чтобы он меня совратил. Так хотелось. А он был всего лишь мальчишка. Ему требовались невинные движения. Никогда я не верил в сладострастие двенадцатилетних мальчиков. Никогда. Я сходил с ума, а он, такой желанный, такой горячий, такой упругий, ерзал у меня под боком и щипался. Близость этого рая… мучения старого осла. Я вспомнил про вино.
- Давай выпьем вина.
- Я непьющий.
- И я тоже, но сейчас особая ситуация. Я посвящаю тебя в рыцари королевы Луны.
- Ого.
Мы все еще были в наших одеждах. Меня знобило от страха и напряжения. У меня тряслись руки и ноги. Пока я шатаясь ходил за вином, мой гиацинт снял с себя шорты. Бабушка спала совсем рядом. Она очень даже не возражала против нашей со Святиком нежнейшей дружбы, но почему я не предупредил ее, что мы будем резвиться в одной постельке?!

Мы выпили. Святик захмелел. Он уперся подбородком мне в живот и замычал. Надо было действовать.
- Тебе хорошо со мной?
Он надавил в меня острым подбородком.
- Святик, малыш… у меня к тебя просьба.
- Какая? – промычал он.
- Я хочу… чтобы ты снял свои плавки.
И запустил свои пальцы в его вихры.
- Хорошо. Только ты сними тоже.
- Будем снимать наперегонки?
- А что победителю?
- Коробка мармелада.
Боже мой! Боже мой! Боже мой! Он молниеносно стащил плавки и, навалившись на меня всем своим нагим весом, придавил ими, как удавкой, мне горло.
- Ты задушишь меня.
- А где мой приз?
- В твоей комнате.
- Что же ты раньше не сказал?- вскрикнул он и побежал в свою комнату.

Мой маленький мучитель. Я лежал как приговоренный к казни. Слава Богу, воришка действовал быстро и аккуратно. Он вырос передо мной и полез меня щупать.
- Серега, так не честно. Ты еще не разделся.
- Догола?
- Догола.
- Сейчас я разденусь. Ложись-ка рядом, только не шуми.

Мы полулежали на подушке, бок-о-бок, голые и блажные. Мы поглощали мармелад. Вдруг он запустил руку под одеяло.
- Ого. У тебя уже встал.
- А… у тебя еще нет?
- Щас встанет.
Я больше не мог терпеть. Это было выше моих сил. Ближайшей рукой я достиг его лона и взял в пальцы его бревнышко. Кровь в нем бешено пульсировала. Я нащупал уздечку и начал её обкатывать. В считанные секунды его жезл налился силой. Подоспела вторая рука и нежно стиснула ядрышки. Я стремглав летел в бездну своей гибели.
- Ой-ой-ой, что сейчас будет, - притворно захныкал мальчик.
- Сейчас тебе будет очень хорошо, ковбой.
И я приблизил губы к его леденцу. Друзья, нет для меня слаще леденцов, чем эти леденцы, которыми природа наградила наших маленьких пажей, для других, правда, целей. Девочки вскрикивают по ночам от маточных судорог, представляя себя в объятиях своих розовощеких одноклассников. Когда-нибудь наши пажи станут большими и толстыми, агрессивными и бестолковыми, ленивыми мужьями своих ненасытных жен. Уйдет очарование отрочества, как уходит весна, сменяясь плодоносным и обильным летом. Соберут урожаи зерна, и свезут солому в овины, и укроется земля белым саваном, засыпая до новой весны. Так когда-то состарятся мальчики, и заснут вечным сном до второго пришествия, если оно когда-нибудь наступит. О цветущая юность! Кто же соберет твой божественный нектар!? Кто соберет этот мед?! Я всего лишь пчела, собирающая нектар с твоих, природа-мать, цветов!

Все произошло почти молниеносно. Мой Святик шумно выдохнул воздух, судорожно вонзился в меня и выбрызнул в мою влажную чашу три струйки своей терпкой как жизнь плазмы. Его тело иссякло. Он обмяк и повернулся набок. Я вдохнул аромат его вспотевших бедер. Попробовал поцеловать их, но Святик обиженно замычал. Дитя хотело спать. Дитя требовало покоя. Теперь я даже прикоснуться к нему не смел. Я накрыл нас одеялом и стал медитировать. Таково оно, мое счастье. Свершилось. Вот умора. Как все-таки мало нужно человеку для счастья. А для него – по-прежнему игра.
С любимым человеком.

***
Я откинулся на спинку кресла. Литературная деятельность меня порядком утомила. Саксофон играл джаз. Я перечитал написанное. Как-то не верилось, что все это написано за одну ночь. За окном давно уж блистал день. А может несколько было ночей, и они слились для меня в одну, сопрягшись между собой дневными отсыпками, такими бесцветными для мозга. Пишется едва-едва. Общая усталость и бесконечное желание уснуть. Кстати… в ночь его исцеления я так и не вкусил его меда. Не было жертвоприношения. Я струсил, склонился над спящей наготой и почти платонически поцеловал его уд…

… Кстати, прошло 15 лет с того дорогого для меня месяца. Нынешней ночью мне приснилась пчела. Она все хотела сесть мне на нос и, видимо, укусить, но я проснулся. То далекое беспечное время. Год 1979. Тогда все было по-другому. Не было тогда мальчиков по вызову, но была любовь. Хотя, любовь, она всегда есть, только люди были добрее и проще. Целомудреннее были люди… Я проснулся раньше него и сел к окну читать книгу. Потом спохватился и… отыскал украденное мной его нижнее бельишко, а плавки повесил сушиться. Заглянула Прасковья Петровна. Слава Богу, она не додумалась заглянуть под покрывало. Умилилась. Сказала, что теперь-то он не будет вскрикивать по ночам и будить ее. Когда она вышла, я кое-как натянул на него трусы и сел ждать. Всю ночь он проспал без единого движения, даже в туалет не выходил. Проснулся около десяти, от жужжания назойливой мухи. Он сел в кровати и с удивлением посмотрел на отыскавшийся полосатый набедренник. Воззрился на меня, сидящего в кресле у окна.
- Доброе утро, - сказал я.
- Доброе утро, - эхом повторил мой пионер. – Откуда они взялись? – указывая на трусы.
- Да вот нашел у тебя в комнате.
Он вылез из кровати и сел у меня на колене. Я неподвижно ожидал. Хотелось обнять его, но… по утрам бывает столько сюрпризов. Откинулся на меня. Не вспомнив про ночные утехи, спросил:
- Куда мы сегодня пойдем?
- Ты разве не голоден? – спросил я.
- А что на завтрак?
- Чудесные котлеты и лапша в томатном соусе.
- Аэа.

ПИОНЕРЛАГЕРЬ
Развлекать мальчика посреди жаркого южного дня, - вот задачка для вожатого пионерлагеря. Никакого пляжа. Никакого футбола. Никаких казаков-разбойников и догонялок. Жара отбивает всякое стремление к движению. Я извлек из своего рюкзака метательный нож. Главная в приморском городишке проблема – найти древесину. Хоть какую-нибудь. Мы одели соломенные шляпы и вышли на поиски. Сами по себе поиски уже значат многое. Ставится задача, и если она поставлена правильно, она захватывает внимание ребенка. Говорю это для тех, кому придется решать проблему детского досуга. Научитесь ставить задачу перед вашим мальчуганом; без истерики массовиков-затейников, без фальши штатных педагогов. Как правило, мужчины справляются с этим и быстрее, и лучше, тем более любящие мужчины. Мы брели по пыльным предместьям – и набрели на колхозный выгон для скота. Неподалеку находилась рощица. Деревья были худые, но все же давали некоторую тень. На выгоне мы надыбали корыто. Замечательная мишень. Школа юных разведчиков начинала работать. Корыто мы отнесли в наш оазис и так-сяк укрепили на дереве… Меня здесь интересовала чисто педагогическая проблема: сколько времени - моего бой-скаута - будет занимать этот вид деятельности. Вообще, все зависит от темперамента ребенка. Порой трудно угадать. Мы развлекались метанием ножа целых три часа, пока не проголодались. Оттащили корыто назад и пошли домой. Вечерняя прохлада уже вытесняла полуденную жару.

Вечером был пляж с морем, а затем – настольный теннис в «Кибальчише» (так назывался пионерлагерь по соседству). Мы заняли пустующий стол и достали собственные ракетки. Однако вскоре нас облепили комары и мальчики из пионерлагеря. Вечером, когда все игрушки запираются, милые мальчики изнывают от скуки, и наш пустующий павильон стал местом народных гуляний. Девочки и мальчики разных возрастов приперлись сюда, чтобы сорить семечками и толкаться, и я не сразу заметил, как моего собственного племянника уже подменил какой-то настырный и некрасивый подросток. Племянника, потому что когда я стал искать его глазами, они наткнулись на сверлившую меня тетку, явно желавшую знать о моих намерениях. Я сказал, что пришел с племянником из города, и окликнул Святослава. Он выглянул из-за ее спины и сказал «здрасьте». Да, я забыл о нем, моем малыше, представив себя в этом шуме и гаме шахом в гареме, составленном из свежих как сирень, колючих как розы и диких как полевые цветы подростков. Их голоса, их смех, их запах вскружил мне голову, и я … изменил моему возлюбленному. Да-да, я изменил ему и теперь чувствовал горечь его обиды кожей, когда мы возвращались вдоль пустынного пляжа домой. Я боялся к нему прикоснуться. Он был словно наэлектризован ревностью. Я вспомнил про апельсин, который купил еще днем, незаметно для него, вытащил его торбы и совлек с него душистые ризы. Протянул ему половинку.
- Пускай их развлекают ихние пионервожатые, а не ты.
- Прости, друг, - сказал я патетически.
- Ты должен меня развлекать, а они пусть приходят со своими ракетками.
- Прости, друг.
- Почему ты меня бросил? – сказал он, жуя апельсин.
- Прости, друг.

БУДНИ
А дома я взял с него слово, что он будет мыться каждый вечер под душем. А когда он вышел из душа, я принялся натирать его оливковым маслом, как это делали некогда древние эллины. Он сидел обнаженный на моих коленях и колыхался в такт моим движениям. Он наслаждался мармеладом, а я наслаждался им, и снова меня давила эрекция, и снова мы попивали винцо, и снова я скользнул левой рукой к его налившемуся мощью столбику, и он обвил меня руками как лианами, и дарил меня неумелыми мальчишечьими поцелуями, и шептал мне в ухо всякие глупости, требуя от меня верности до конца моих дней, а когда я пообещал все это, он великодушно позволил моим губам и моему языку совершить вакханалию на его опушке и упиться его нектаром.
Так длилось две недели. Две недели сплошных мучений. Мальчик был со мной беспрерывно. Он требовал к себе внимания. И я обязан был его развлекать. У него случалась хандра, когда он часами скулил, ничем не желая заняться, не давая и мне уединиться в каком-нибудь взрослом занятии. Я сам взвалил на себя это бремя, ставши для него всем. И теперь он требовал от меня того, чего сам не знал. Я, видите ли, обязан был сам придумать ему смысл этого дня, этого часа, этой минуты. И конечно же я был виновен в том, что ему бесконечно хреново, бесконечно тоскливо, бесконечно скучно. Был бы я для него всего лишь отец или всего лишь брат, дело бы ограничилось обыкновенной поркой или словесным внушением. Но моя в его жизни роль носила всеобъемлющий характер. Я был любовник мальчика, а это включает в себя и роль отца, и роль брата, и роль старшего товарища, и покровителя, и защитника, и раба. Метание ножей хватило на пару-тройку раз. Теннис продержался несколько дольше. А вечером… я валился от усталости в нашу постель, нередко забывая про свой интерес. Я не знаю, как другие мальчиколюбы решали проблемы своих подопечных, но мне было очень тяжело. Не то, чтобы не было проблесков рая, но я находился в аду. Дети, даже если они посвящены во взрослые отношения, все равно остаются эгоистичными, как все дети. Они требуют, они не хотят знать о ваших мытарствах, тем более, если они ваши любовники.

ЕГО СОЛО
Я считал дни до своего освобождения.
- Я завтра уезжаю, Святик.
Его удивление и растерянность. Он опустил голову, нахмурился.
- Почему?
- Заканчивается отпуск.
- А ты не можешь его продлить?
- Нет.
- Почему?
- Потому что больше не положено.
- А что мне теперь делать?
- Жить как прежде.
Он ковырял прутиком скупую землю. Кусочки ее вылетали как осколки от маленького взрыва. Образовалась рытвина. Наконец, прутик поломался.
- Хорошо, - сказал он со слезами на глазах, - я сделаю так, чтобы ты запомнил меня на всю жизнь. Дай мне пять рублей. А пока я сбегаю за покупкой, прими-ка ты душ.

Он купил баночку жидкого меда. Он был загадочен как Джоконда. Моя Джоконда. Он плотно закрыл дверь и повесил щеколду. В моей комнате было темновато. Я не помню, светил ли месяц…
- Серега, разденься и ляж в кровать.
Я подчинился. Он стащил с себя шорты и футболку. Он спустил с себя трусы и взял баночку с медом. О чем я мог думать или догадываться?! Наши дети порой раскрывают перед нашими изумленными взорами совершенно новые грани. Что же говорить о мальчике-любовнике. Он возлег на меня, упершись локтями мне в ключицы. Наши животы и наши подбрюшия слиплись и запульсировали в едином ритме. Он начал ерзать своим лоном вверх и вниз по моему животу. Мой норовистый жеребец вклинился меж его пухлыми бедрами. Я не знал, что предпринять – лишь возложил острожные персты на его ягодицы.
- Знаешь, а я до сих пор стесняюсь… снимать шорты при посторонних, - сказал он шепотом.
- …
- Но с тобой… я готов на все. Я готов оказать тебе королевские услуги.

Откуда, ну откуда он набрался таких выражений!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Своими пальчиками он взял мои заросшие водорослями соски. Потеребил их старательно, но безыскусно. Слегка съехавши вниз, прильнул своими потрескавшимися губками к моему левому соску; начал водить языком, подражая моим нежным движениям. Это было нестерпимо сладко, ведь… ведь за две недели нашего сожительства он вполне мог научиться копировать мои любовные пассы. Я лежал словно труп… ах! «как хладный труп в пустыне я лежал… и Бога глас ко мне сказал…».
- Ты не мог бы приподняться чуть выше на подушке, - обратился он ко мне.
Я повиновался.
Тогда он взял в баночке мед и стал поливать им мой изнывающий УД… Я ничего не говорил ему о своих любимых леденцах… Он сгреб у бедер своими ладошками мое отяжелевшее хозяйство, своими липкими от меда ладошками, а затем стал облизывать основание моей сосенки. Я хотел вопить от предчувствий. Своими губами он облекал мой жезл снизу доверху, своими губами, а языком, своим недоступным ни для кого языком, он коснулся основания уздечки, заботливо облизал её, а затем не глядя протянул руку к стакану с горьким чаем. Еще бы, ведь мед мой столь сладок! А затем… затем… затем… его сладкие, такие сладкие для меня губки взъехали на мой багровый шлем, а затем не без стеснения стали натягиваться на ствол, как змея натягивается на свою, огромную для неё, жертву. Его детское личико вытянулось в гримасу, какую бывает наблюдаешь у малолетнего шпаненка, пускающего кольца табачного дыма. Не знаю, как я все это замечал, но только я ясно видел его уплотнившиеся от содержимого щеки, его самозабвенно прикрытые глаза, два пятнышка его ноздрей, торчащие ушки… я чувствовал его огнедышащую глотку, я чувствовал его порозовевшее нёбо, я чувствовал влагу его губ, его проворный язык… его зубки не могли удержаться от легких покусываний моего удава. Я прихватил пальцами его уши и стал направлять его губы к нужным для меня местам. Несколько раз я резко насадил его на себя. Я перестал слушать голос разума, я вонзился в него несколько раз, судорожно двигая бедрами, и в следующий миг судороги волнами ниспроверглись на мой жезл, и я фонтанируя потерял сознание…

Не думаю, чтобы ему удалось поглотить мое семя полностью. Не думаю, чтобы ему очень понравилось кататься растопыренным ртом на моем жеребце. Он, правда, не признался мне в этом, но я мог догадываться. Зато он признался, как ходил мочить полотенце, чтобы обтереть мое спящее тело от меда и спермы. Он вытерся сам и лег рядом, чтобы провести со мной остаток этой последней нашей, одной на двоих, ночи. Он был моим ангелом-хранителем. Он был моей матерью и отцом. Я никогда не забуду этой ночи и этого моего Святослава.

ПРОЩАНИЕ
Мы подошли к вокзальной площади. Он шел, опустив голову. Целомудренный мальчик. Вихрастый мальчуган в шлепанцах без носков. Я хотел его обнять и зацеловать до смерти. Я хотел плакать на его впалом животе, но было нельзя. Думаю, и он хотел бы взобраться на меня, но он чувствовал мой запрет. Я запрещал. У него был мой домашний адрес.
- Напишешь мне, Святик?
- Угу.
- Обязательно напиши мне, Святик.
- Хорошо.
Никаких словоизлияний не нужно было. Я знал, что мы уже не увидимся до самой смерти. Так было нужно. Ему нужно было расти и становиться мужчиной. Я не хотел этому помешать. Я не хотел, чтобы он стал таким, как я. Я желал ему добра.
- Ты приедешь на следующий год? – спросил он.
- Приеду, Святик.
- Тогда я попрошу бабушку никого не брать.
- Не думай об этом, Святик.
- Ты в каком месяце приедешь?
- Возможно, в августе.
- Ладно.

Я знал, что год его жизни перемелет все, кроме самых неясных и, надеюсь, самых возвышенных воспоминаний обо мне. Какое счастье – забвение. Я уповал на забвение и на счастливое детство. Мы взялись за руки. Два любовника. Ни слова больше. Я сел в поезд. Перрон тронулся, увозя от меня Святослава и все, что с ним связано. Впереди была работа, другие дети и моя тёмная, светлая, неясная жизнь. За окном проплывали желтые поля и чахлые деревья. Степная осень не радовала глаз. Я задремал, и в полудреме мне подумалось, не сон ли был все это. Не сон ли все то, что убегало сейчас от меня в пространстве и во времени. Кто я? Пятиногое чудовище, питающее себя юными соками? Или я неповторимость? Какая польза человечеству в таких как я неповторимостях? Все эти вопросы не давали мне покоя в то время. Это были мои проклятые вопросы, и они не давали мне спать.

ПОСТСКРИПТУМ
Он написал мне через месяц. Его неуклюжее письмецо уместилось на одной страничке. Ни слова о наших оргиях. Ни слова об обидах и огорчениях. Написал о своем житье и о школе: злые училки, добрые училки, потасовка на переменке и рубец на голове одного из хлопчиков; первый осенний дождь, первая осенняя скука и первые восторги от Глеба Высоцкого в роли Владимира Жеглова – так он написал… Да, вот еще что. Он, оказывается, пошел в восьмой класс, а не в седьмой или шестой, как я предполагал. Я так ни разу не спросил его о возрасте – сразу назначил ему двенадцать лет. Потому, видимо, что это мой любимый возраст. Такие дела…

Я не ответил ему. Зачем?! Зачем мне бередить прошлое, которое не вернется. Но это прошлое я буду вспоминать, кажется, до самой смерти. Потому что оно настоящее.

КОНЕЦ

Мы подъезжали к сонному Губернску. Остановка – полторы минуты. Я выскочил на перрон и зашагал к вокзалу. Тихо и неуютно. Да, я забыл сообщить, что я приехал домой. Это город, в котором я жил.

©Морис Бакунин