1.
Холодный порывистый ветер вгрызался в ноздри, елозил острой шерсткой по скулам. На открытом железном мостике, повисшем над бетонными нитями рельс, мачеха-осень неистовствовала с особым азартом. Никого не было ни на мостике, ни на опрятной станции с допотопными часами под остроугольной крышей, если не считать одинокой, едва различимой во тьме фигурки, которая вырисовывалась на фоне темного силуэта горизонтальных и вертикальных линий. Человек без шапки, но в медицинском халате и в курточке стоял, облокотившись о перила, и смотрел вниз. Ударили первые заморозки. Рабочие с непривычки попрятались в беленый известью домик с мутным окошком и дымарём на крыше. Пригородных поездов не ожидалось, и осмелевшие вороны деловито вышагивали по перрону, тыкая клювами в разноцветные пакетики из-под фаст-фуда, брошенные пассажирами. Одна из ворон залетела на мостик и уселась неподалеку от человека. Вероятно, она приняла его за большой орех, который вот-вот перевалится через перила и хлопнется о шпалы. Она была не далека от истины, потому что человек то и дело раскачивался и показывал намерение рухнуть вниз. Багровое солнце куталось в облака где-то над самым изломом горизонта. Вся станция казалась румяной и кукольной в лучах уставшего за день светила. В этот день двадцать пятого октября человеку, стоящему на мосту, было особенно холодно, но не потому, что холодно было в природе, - ледяные щупальца просыпались в нем в этот день независимо от температуры окружающего воздуха, вот уже десять лет, и никакими средствами невозможно было растопить этот лёд и эту боль, а утром все бесследно проходило - до следующей осени. Казалось, человек намеренно подставлял себя ветру; он будто бы надеялся, что ветер способен выгнать из него его боль, хотя прекрасно знал, что только опиум да водка могут приглушить её. Человек посмотрел на ворону и горько усмехнулся. «Даже она счастливее меня», то ли подумал, то ли произнес он, «а сыну человеческому негде преклонить головы… счастливый Евсейчик».
Евсейчик был шофером скорой помощи, на которой Николай Николаевич (так звали человека в халате и курточке) работал врачом, и он, Евсейчик, проводил гигиенический вечер у пассии, втихаря от матери, тещи, двух дочерей и, разумеется, от жены. Пассия жила неподалеку от станции, и раз в неделю они с Николай Николаевичем выкраивали часок-другой , чтобы любвеобильный шофер мог насытиться, после чего шофер отвозил Н.Н. домой. Это было удобно, потому что Н.Н. жил еще дальше, в пригороде Мазепинка, чудесном поселке с историческими корнями, и Евсейчик платил за услугу услугой. Евсейчик регулярно недоумевал: зачем было перебираться из городской квартиры в эту глушь, когда в городе и теплее и удобнее, особенно зимой? Он знал все аргументы, которые ему будут представлены, но снова и снова недоумевал, особенно после своей крали, раскрасневшийся от вина и любви, добродушный, разговорчивый.
… Это было бегство от мира. Мы бы назвали это downshifting’ом, но Николай Николаевич еще не успел устать от мира, он был тогда просто Колей, вчерашним студентом медицинского института, подающим большие надежды. Весь курс был в изумлении: Коля никому ничего не сказал и на пьянках он не появлялся ни разу, на которых первым делом его и вспоминали: не узнал ли кто чего, - и пили за «безвременно ушедшего от нас Колю» не чокаясь. Даже родители мало что знали: только одно событие, как им казалось, довольно странное и ничего не объясняющее, имело в его жизни место, на последнем курсе и именно 25 октября.
В тот день Коля вернулся с дежурства как будто вдребезги пьяный, но пьяным он не был, о чем авторитетно прошептал Николай Ильич, психиатр со стажем, своей супруге. Допросы ничего не дали, и родители решили налить сыну водки, надеясь, что старое русское средство развяжет язык или хотя бы примирит его с самим собой. Коля водки выпил, но не сказал ничего. Вот с этого дня и начались странности… которые, скажем откровенно, лишь проявились наружу с этого дня. Все, что смог узнать Николай Ильич, по телефону и без оного, так это то, что в тот день в морг привезли мальчика 12 лет, убитого то ли молнией, то ли током от оборвавшегося провода, и что его сын был сам не свой. Коля начал пить, но скоро бросил, подолгу пропадал в библиотеках и приносил книги, которые раньше никогда в руках не держал, рассматривал альбомы по искусству, запирался у себя в комнате и сидел там… Папа хотел было приписать все это ученой пылкости, которой и сам грешил в молодости, но что-то было тревожное и тревожащее в глазах сына. Многоопытный психиатр увидел перед собой профессиональный интерес и вскоре убедился, что о сыне-то он как раз ничего и не знает.
Коля рос в благополучной семье. Учился в хорошей школе. Все в его мальчишеском детстве приходило и уходило в свое время: и футбол с синяками, и бокс с выбитым зубом, и карате с переломом руки. И первые прыщики. Как раз с первыми прыщиками Коля и стал основательно готовиться к жизни. Однажды папа вернулся с банкета, разумеется, навеселе, и прыщавый, долговязый школьник стал приставать к нему с глупыми вопросами. Николай Ильичу пришлось порыться в своей памяти, чтобы восстановить анамнезис того разговора. Коля спрашивал о смысле жизни (ни много ни мало), и папа, развалясь в кресле, сморкался в большой цветастый платок. Жизнь была прекрасна. Помнится, он что-то такое отвечал ему, какие-то дежурные фразы о самоутверждении личности, о предназначении человека, да-да, высоком предназначении человека!, но Коля все напирал и спрашивал: «зачем?» да «почему?», а потом Николай Ильич захохотал, но хоть убей, не мог вспомнить, от чего… Пришлось прибегнуть к принудительному восстановлению событий, и лишь после того, как Николай Ильич уселся в кресло, притворился пьяненьким и протрубил в свежий носовой платок, он вспомнил то, что сказал ему прыщавый сынишка глухим срывающимся голоском: «Папа, ты разрешишь мне пойти в монахи?» Теперь это было совсем не смешно. Это был знак, который он выпустил из виду.… К своему стыду. Да-да, помнится, сын еще просил деньги на крещение, ему было тогда 14 или 15 лет, - он и об этом забыл. Кто же у него крестным-то отцом был? А потом...
Потом они разговаривали только о медицине, да и о чем могут говорить двое взрослых мужчин, один из которых – профессор медицины, а другой готовится к экзаменам по анатомии. Проклятая работа! Проклятая карьера! Многоопытный отец начинал понимать, что сына он потерял тогда, когда сморкался в цветастый платок, когда ковырялся в чужих душах, когда благосклонно брал похвалы и новые лекции, новые выступления, когда хотел все успеть. Сына его похитила Луна, но когда это произошло? Неужто во чреве матери, как принято сегодня считать? Выводы? Николай Ильич понимал, что это - расплата, что остается надеяться лишь на чудо или на свою старческую близорукость, но главное, никому ничего не говорить - «у него легкая шизофрения и никаких подробностей»; нет, уж лучше ничего не говорить, тем более матери, а то она захочет его лечить и совсем испортит парню жизнь… А может быть, был кто-то, взрослый опытный мужчина, например, его тренер по карате? Помнится, Колька у него ночевал. Да, было, было…Но Колька знал, что тренер интересовался исключительно девушками, любил поправлять их не бамбуковой палкой, как это он делал с мальчиками, а большими влажными ладонями, особенно напирая на всякие филейные части. Все это вызывало в душе подростка смутную неприязнь, как если бы тебя предали. Как-то пацаном он даже ночевал у него, ну просто хотел доказать родителям, что в 14 лет он уже вполне самостоятельный мужчина, а они были тогда накоротке, но тренер завелся и начал говорить о бабах, будто других тем не существовало... А еще Колька знал, что с ним происходит что-то неладное. Словно какой-то невидимый враг ходит вокруг да около и хочет кольнуть его в самые нежные места: вталкивает его в какие-то неудобосказуемые мысли и табуированные пространства, особенно перед сном, когда тело пытается уснуть. Это была борьба за власть над самим собой – с самим же собой. Порой ему мерещились какие-то очертания, соблазнительные в своей упругости, но там, где должен был быть спасительный проход, висел замок в виде грозди бананов. Запретный плод был сладок, и он соблазнял нежной кожицей, и хотелось дотянуться до него, при этом вскипала какая-то глухая, новая сила в самой глубине, и гроздь исчезала, обнаруживая за собой лишь голую кирпичную стену. В свои шестнадцать он уже понимал, что в нем сидит неправильный компас, и этот компас ни за что не приведет его в тихую гавань семейного счастья, а ему так хотелось заплыть в эту гавань... Колька дежурил в морге, когда привезли убитого в грозу мальчика. Как бы невзначай он оказался рядом и приоткрыл лицо.
Мальчик словно уснул, и достаточно было поцеловать его в длинные ресницы или во вздернутый носик, и он раскроет глаза. Колька почувствовал прилив, но теперь он не хотел, он не мог сопротивляться. Когда все ушли, он снова пробрался к мальчику и сдернул клеенку... Он увидел прекраснейшую античную статую, лучшую из всех, которые он когда-либо видел. Обнаженный мальчик застыл в каком-то изгибе, словно боролся с незримым змеем, опутавшим его. А может быть, это ему померещилось, и мальчик лежал совершенно ровно, однако ничего прекраснее Колька в жизни не видывал. Это была статуя, сотворенная самой природой, в насмешку над человеческими потугами. В этом было что-то инфернальное, но Колька не мог не прикоснуться к холодному мрамору человеческой плоти. Он жаждал ощутить эту плоть, её изящество, её сочленения... её холод. Горячая, страстная ладонь касалась красоты, но в этой красоте скрывалось ледяное жало смерти, и это жало вонзалось в неё, тысячекратно пронизывая её микроскопическими острыми льдинками, покуда рука не онемела до самого плеча. Колька очнулся; он понял, что это – бездна, в которую он будет лететь теперь, пока сам не превратится в такую же ледышку.
Евсейчик плюхнулся на сиденье, пылая счастьем, как колобок со сковородки.
- Напрасно вы так, Николай Николаевич. Здесь столько одиноких женщин...
- Много выпил?
- Вы же знаете, я и во сне доеду.
- А с даишниками что делать будем?
- Даишники – растения теплолюбивые.
Через пол часа они были в Мазепинке. Сумерки уже сгустились над очаровательным местечком, примкнувшим к большому промышленному центру, стремительно выросшему лишь после войны. Здесь был своеобразный жилой заповедник с гетманским парком, церковью, руинами дворца, ставком, с потомками гетманских сердюков и крестьян. В этом маленькое украинское селеньице приезжали даже из диаспоры, отведать блинов по-мазепински или послушать песен, сочиненных самим Мазепой. Однажды студентом Коля забрел сюда со товарищем, и среди всех красот запомнился ему совершенно картинный дед с длинными усами, который рассказал им, что Мазепа был характерником, то есть запорожским колдуном, и он насыпал вокруг села «чарівної солі, щоб жодна вража сволота не змогла тут хазяйнувати». Здесь и поселился Коля после учебы. Времена были архитрудные. Домишко свой он купил, разумеется, на папины деньги, и очень удачно, потому что вскоре началась скажена инфляция, и превратились бы папины денежки в мусор. Обустроился. Он понадеялся, что земля исцелит его, даст ему покой и уединение. Но тихой жизни не получилось и здесь. Местную больницу закрывали, потому что медикам нечем было платить. Однако вскоре вся Мазепинка узнала, что есть здесь один толковый врач, и к нему стали обращаться, когда по-настоящему болело, а потом и аптечка появилась у Николай Николаевича, на всякие случаи нелегкой мазепинской жизни. Расписание его работы знали наизусть, и телефон начинал трезвонить, как только врач появлялся на пороге. Даже печать собственная медицинская завелась у Николай Николаевича, и директор местной школы вполне доверял ей, когда дети приносили справки по болезни. Любил Николай Николаевич принимать детей – они словно вливали в него энергию и надежду: красные языки, горячие шеи, дрожащие животы... влажные от слез глаза – детство боролось за жизнь. Оно словно ниспровергало ту инфернальную ночь, когда он прикоснулся к мраморному мальчику...
Николай Николаевич вышел из машины и огляделся. Свою местность он знал лучше, чем шофер. Шофер вывалил его у дома священника, отца Бориса. Николай Николаевич подошел к оградке его дома и глянул на скромный домик. У отца Бориса было три мальчика и две девочки. Сегодня утром Н.Н. осматривал старшенького и порекомендовал свозить его в больницу. Окна отца Бориса были освещены: там было уютно и тепло. И это предчувствие, что что-то должно случиться, волной прокатились по нервам. Да Бог с ним, с предчувствием, отмахнулся Н.Н., каждый день что-то случается, пора бы и привыкнуть. Его собственный дом был недалеко, но войти в него с первого раза не удалось, потому что Наталья, попадья, караулила у ворот: что-то действительно произошло.
- Пойдем, Коля, пойдем к нам... не могу я, отец Борис тебе все расскажет...
Отец Борис сидел в темных сенях, уперевши локти в колени, и буравил пол. Николай Николаевич прошел мимо него, приоткрыл дверь в гостиную.
- Я здесь, Коля, - сказал отец Борис, поднялся во весь свой былинный рост и обнял доктора, хотя обычно так не делал.
- Что-то с Андрюшкой?
- С Андрюшкой, - ответил Отец Борис, - пойдем Коля выпьем чаю...
- Ну в общем, испытание послал мне Господь такое, - промолвил отец Борис над дымящейся чашкой, - что... впору и удавиться...
- Боря!, - вскрикнула Наталья-попадья.
- Да, Наташа, хоть вешайся. Ну скажи ты мне, благоверная ты моя супруга, за что мне такое, ну за что?
Наталья стащила с головы платок и села у окна. Вид у нее был уставший. Н.Н. сообразил, что детей намеренно отправили в другую комнату: назревал серьёзный разговор.
- Да мне даже стыдно об этом говорить, - продолжал отец Борис, - ты пей, Коля, чай, медком закуси с печеньем.
- Ах ти Господи, я вам сейчас сделаю бутербродец, Николай Николаич, - засуетилась Наталья. Обращение по имени-отчеству и на «вы» было несколько необычно - Н.Н. привык, что попадья обращается к нему по-простецки. Хозяева были в затруднительном положении: что-то они хотели сообщить ему, но их воцерковленный разум никак не мог отыскать нужные формы для этого сообщения. Н.Н. решил пить чай. Хозяева обрадовались передышке, но скоро отец Борис потерял терпение и вскочил со стула, едва не опрокинув чашку.
- Понимаешь, Коля, это какая-то нелепица... бесовская какая-то выдумка. Я не знаю даже, с чего начать.
- Оставь беса в покое, Боря, - вставила Наталья и подошла к иконам. Н.Н. с интересом наблюдал замешательство сторон. Он даже повеселел, несмотря на тревожное предчувствие. Но ведь если здесь все склоняется к бытовой трагикомедии, значит никто, по крайней мере, не умер и не повредился, иначе хозяйка бы выла. Кстати, ледяная боль заметно поутихла: «неужели обойдусь без опиума?», - подумал доктор. Он допил свою чашку и вытащил сигарету: ему это позволялось.
- Где Андрюшка?
Отец Борис словно очнулся и взялся за стул, а потом поставил его рядом с доктором и сел в самое марево воскурений отнюдь не церковного запаха.
- Андрюшку мы заперли в отдельной комнате... подожди, дело в том, что у Андрюшки обнаружили СПИД.
Если бы не колено отца Бориса, Н.Н. непременно бы опрокинулся через спину от неожиданности. Сигарета упала в чашку.
- Что?!
- Я же тебе говорю, что это какая-то чертовщина, Коля. Ну как он мог заразиться СПИДом?, - отец Борис перешел на шепот, словно боясь посторонних ушей, - я просто не знаю, что мне делать.
- Мы не знаем, Боря, - отозвалась попадья из угла.
- Могли шприцы перепутать, - сказал доктор.
- Но ведь кто-то в школе был уже заражен!, - откликнулась попадья.
- Я не сыскарь, Ната, - огрызнулся священник, - Бог ему судья. Что теперь делать?
- Зараженных СПИДом изолируют, но...
- Я не позволю, чтобы моего сына у меня отняли.
- Мы не позволим, Боря.
- ... но в городе, насколько мне известно, есть какие-то центры. Я даже...
- Коля, он умрет?, - спросил отец Борис.
Ледяная боль в плече опять дала о себе знать. Н.Н. спрятал руку под куртку, которую он так и не снял. Чашка превратилась в белое мерцающее пятно, вся комната стала растекаться, как акварельный рисунок, опущенный в воду.
- Насколько точен диагноз?
- Весь день проверяли и перепроверяли... С трудом вырвал ребенка: хотели оставить в больнице.
- Как же вырвали-то?
- Пригрозил карами небесными.
- У них там за все платить приходится, а нет – катись на все четыре стороны, - отозвалась попадья.
Общий разговор прервался. Доктор втихаря почесывал руку, а поп с попадьей шептались у киота. Н.Н. представил красивого мальчика в кудряшках, у которого сегодня утром резко поднялась температура и пошла кровь из носа. Температуру удалось сбить, а кровь остановить, но требовались анализы, и Андрюшу Ситника повезли в город. Была в этом мальчике какая-то ангелическая томность, причем тело его было изящно по-звериному, и это удивительное несоответствие глухо тревожило Н.Н. Несколько раз ему приходилось видеть наготу Андрюши, в процессе осмотра, и этот нежноснежный мрамор его кожи всегда потрясал его, и он заставлял себя прикоснуться к ребенку, дабы жар его плоти развеял наваждение той роковой ночи, когда он касался другого ребенка, так поразительно похожего на Андрюшу. Живого, горячего Андрюшу... Николай Николаевич старался сохранять дистанцию к этой семье, но то, что отец Борис засел за книгу, он знал, потому что об этом знали все в Мазепинке. Книга «Печать Антихриста» обобщала весь его личный духовный опыт, опыт каких-то псково-печерских старцев, в которых ему угораздило вляпаться, ну и речения святых отцев, разумеется. Глупостью была эта книга, нужно сказать, но кто теперь не бредит эсхатологией. Николай Николаевич имел свой собственный апокалипсис, и этот апокалипсис содрогал его каждый год. Но зачем Боре-то себя взвинчивать, - думал он, но Боре хотелось особых подвигов, и он ночами боролся с апокалиптическим зверем, и супругу изматывал удачными пассажами будущей книги, и вот словно в насмешку Лукавый и наградил мальчика своею печатью. «Вот тебе печать Антихриста», думал Н.Н. сквозь снующую боль, «изучай теперь сколько хочешь». Но и еще одна мысль пришла к нему: это было четкое видение того, что иного выхода, кроме как поселить обреченного мальчика у него дома, не существует. Ведь даже самозабвенный отец Борис не решится держать такого ребенка рядом с остальными детьми: это было бы преступлением не только перед Богом, но и перед юстицией, - за такое могли и посадить. А кто из родственников возьмет к себе живую смерть, даже такую хорошенькую. Коля – врач, да еще и отшельник; странно, конечно, как он живет, непонятно, подозрительно, но... пожалуй, он единственная надежда, да и что за подозрительность?, бывает же такое с людьми, что они живут бессемейно. «Вот они зачем меня звали. Разделить их бремя...». Разумеется, им жутко неудобно перед ним, но как может священник соприкасаться со своими прихожанами, если дома у него живет сеющий смерть ребенок?! Все тайное становится явным. Да, в наше время опасно отдавать детей всяким отшельникам, и отец Борис это знал как никто другой... В расплывшейся акварели комнаты Николай Николаевич едва соображал, его ли собственные это мысли или они забрели из головы священника. Просто все стало ясно. Боль понемногу утихала.
Отец Борис осторожно тормошил его за куртку.
- Проснись, знахарь... ну что будем делать?
- А... что!
- Я говорю, что делать-то будем, знахарь?, - повторил отец Борис почти обреченно. Его ирония была какой-то костлявой.
- Все будет в порядке, - зевнул Николай Николаевич.
- Как тебя понимать?, - изумился отец Борис.
- А никак не понимать, - ответил Николай Николаевич, растирая руки, - надо верить, батюшка, Богу верить.
Это было явной издевкой.
- Николай Николаевич, родной вы наш, да что ж вы все такой непонятливый сегодня, - взмолилась попадья, - ведь вам одному-то небось одиноко. Вот и возьмите к себе нашего мальчика, как сына возьмите. Мы с батюшкой вам его доверяем. Я за вас денно и ношно молиться стану...
- Погоди-погоди, Наташа. Дай человеку сказать. Ты, Николай, что-то конкретное имел в виду?
- Я думаю, ваш ребенок особенный. Он открыт воздействию темных сил. Что-то в нем такое, что влечет к нему беса. Я...
- Кто из нас богослов?, - возмутился отец Борис.
- М-да, бог ослов несомненно вы, батюшка, - прикровенно сыронизировал Николай Николаевич, - а я – знахарь, на скорой помощи. Но ваш сын выздоровеет, поверьте хоть знахарю, если не хотите верить Всевышнему.
- Постой, так ты отказываешься взять его к себе?, - отец Борис шел на пролом.
- Не отказываюсь.
2.
Объяснить ребенку грамотно, что он смертельно болен, – это, знаете ли, искусство из искусств. Объяснить ему, что он теперь будет жить в особых условиях, в полнейшей изоляции от других детей, что это необходимо; что он ни в чем не виноват («А кто виноват, папа?»), что Бог все равно любит его («Но почему он не вылечит меня?»); что теперь даже родители не могут сметь прикоснуться к нему... да, тяжел родительский крест. Объяснять родственникам, прихожанам, директору школы, церковноначалию, госинстанциям, что мальчик не может ходить в школу, не может показываться на людях, не может ложиться в больницу, а у дяди Коли жить может. Сохранять в строжайшей тайне истинную причину болезни, чтобы и от дяди Коли не отшатывались, и от отца Бориса прихожане не бегали, – это, знаете ли, подвиг. Впрочем, отец Борис пользовался в Мазепинке большим уважением: не пил, не блудил, пел громовым голосом и проповедовать умел. И с Колей ему все легко удалось, так что воскресным вечером, когда стемнело, мальчик, как ангел, появился на пороге отшельника. Папа занес чемоданы и осмотрелся:
- Ну и где же ты его поселишь?
- Спать будет в моей спальне.
- Да?
- А больше негде. Ну хотите, он будет спать на кухне.
- Ну а кровать для него найдется?
- Есть раскладушка... можете приволочь его кровать, но она может не влезть.
- Пускай пока спит на раскладушке... ну а как вы жить-то будете вдвоем? Надо бы учить его...
- Я подарю ему флейту – пусть учится...
Мальчик сел на чемодан и грустно опустил голову...
Впотьмах деликатно скрипнула раскладушка, - мальчик, помывшись в душе, тихо пробрался в спальню и стал укладываться.
- Грустно?, - спросил дядя Коля.
- Нет.
- Что завтра будем делать?
- Вы ведь на работу завтра поедете?
- Телевизор ты смотришь?
- Смотрю.
- Надо будет купить.
- А у вас нет телевизора?
- Пока нет.
Дядя Коля не мог отделаться от мысли, что ему подбросили бездомного котенка, ведь он не оформлял никаких бумаг, не подписывал никаких заявлений. Гордое одиночество, к которому он так привык, пыталось справиться со вторжением. Проблемы, о которых мальчик начнет думать только завтра, одолевали дядю Колю уже сегодня. Отец мальчика завел было речь об оплате содержания, тем самым давая понять, что на всемогущего доктора он возлагает решение абсолютно всех вопросов, которые могут возникнуть... при ухаживании за столь опасным растением. Родитель превращался в радетеля, тем самым истончаясь и отдаляясь, а доктор (хотел он этого или нет) должен был стать волшебником, чудотворцем, богом. Страх перед гнетущей неизвестностью, страх за репутацию и за саму жизнь не может быть всеобъемлющим, не может быть вечным, - спасительное решение, пусть призрачное, пусть эфемерное, должно появиться где-то на горизонте, иначе человек обезумеет, и вот спасительная соломинка превращается в бревно, и на это бревно водружают несчастное дитя. Да-да, отца не интересовало, как само это бревно будет держаться на плаву, - оно должно плыть, оно должно быть непотопляемым.
И по сей день сохранился у нас жестокий архаизм из общинно-родового прошлого: отшельник означает отщепенец. Он не участвует в воспроизведении рода, он увиливает от ответственности, он отворачивается от плодотворящей женской стихии. В глубине наших душ он – человек второго сорта: выбрал себе беспечную жизнь. Дурачок из русских сказок. Такого мы с легкой совестью отдаем в солдаты, к такому мы без стеснения постучим, когда нужно занять денег, и не поспешим их возвратить, ведь у него нет детей, которых надо кормить, нет родственников, которые бы могли вспомнить о нем; такого мы с легким сердцем вышвырнем из квартиры, если у нас хватит наглости и ума; к такому мы принесем наше чрезмерное бремя, нашего смертельно опасного ребенка, которого мы не в состоянии убить или выгнать в неизвестность. И вот царственный отрок, связанный страшной тайной, обреченный на одиночество, попадает под кров к отшельнику. Мировая мифология знает такой архетип. Таких историй сколько угодно. Но что должен чувствовать сам отшельник? – об этом ни одна легенда не сообщает нам. Николай Николаевич чувствовал свое недостоинство: он человек пропащий. Он чувствовал всю странность ситуации, в которой ему выпало играть роль мудрого кентавра. Но... Ахилла нужно было воспитывать. Ахилл был прекрасен. И только теперь стали всплывать полузадушенные, тревожащие душу мысли, в темноте этой спальни, в непосредственной близости от этого самого царственного отрока, должно быть уже заснувшего на своем шатком ложе. Это был самый красивый отрок во всей Мазепинке, и многие девочки шли на воскресную службу, чтобы подивиться на него, когда тот прислуживал у алтаря. Перемагнитятся ли эти девочки теперь к его дому, когда не увидят больше предмет своего поклонения у алтаря?, когда узнают, что он смертельно болен? Доктор представил себе юных валькирий у себя под окнами, сорящих лузгой, глупо хихикающих. Отрок этот спал совсем рядом, излучая радиацию смерти и красоты. Почему двенадцатилетние мальчики столь соблазнительны?! Не замечая алчных взглядов, они идут с рюкзачками в школу, они бегут в коротеньких шортиках за мячом, они задирают ноги к небесам, обнажая выпуклости трусиков, и тысячи зрителей сотрясают вспышки тайной страсти: и седовласого судью, и бомжа у телевизора. Они не нуждаются в нашей любви, но почему они мучают нас?! Кто дал им это право? Зачем в этом возрасте человек так обворожительно красив, гармоничен и – холоден, как изваяние, к чувствам других людей? Изумительна пошлость вкусов красивых мальчиков, и как легко их околпачить, вернее, расколпачить, расчехлить - и затащить в постель, если ты волк в овечьей шкуре, холодный циник и богач. Компьютер, жвачка, свобода...
Телевизор, флейта, Александр Дюма, флейта, телевизор, раскладушка, тарелка борща, Жюль Верн, душ, флейта, телевизор, немытая посуда, веник, совок, пылинки в лучах утреннего солнца, молитвослов, слезы на щеках, флейта, Александр Дюма, телевизор, рыбалка в предрассветной мгле (повторяй, наборщик, этот абзац, пока не кончится следующая страница),..
Поход в супермаркет...
Такого Андрюшка еще не видывал. Это был обнесенный жестяными стенами город с лакированными лавочками, деревьями в кадках, причудливыми фонтанами, катком. Кататься на льду было сущим удовольствием. Нигде и никогда еще он не испытывал такой эйфории, как здесь, в этом техногенном раю, где соблазны разрывали его душу на части, и она рассыпалась на множество очарованных кусочков, забывая о своей печати, печали, о своей смерти, о родителях. Никому здесь не было дела до твоих проблем...
Дядя Коля стоял немного растерянный, как бы виноватый. Нос к носу он столкнулся с Николаем Ильичем, своим отцом. Отец увидел Андюшку, сощурился и вытащил цветастый носовой платок.
- Это мальчик с тобой?
- Мой приемный сын.
- Я вижу, ты нашел свое счастье, сынок? Кто его родители?
- Его отец – священник...
- А у тебя с головой все в порядке?
- Папа, ты не понимаешь.
- Я понимаю лишь то, что его отец тебе башку крестом проломит.
- Его отец долго меня упрашивал, чтобы я взял его сына к себе. Он смертельно болен.
- Что у него?
- У него... рак. Не поддается лечению.
- И он, значит, забраковал его... тебе отдал.
- У него четыре осталось еще.
- Щедрые они, попы эти. Как ты его лечишь?
- Любовью.
Николай Ильич высморкался и спрятал платок в карман дорогого пальто.
- Что тогда в морге было? Тогда это началось?
- В морге? Я увидел свое будущее.
- Сынок, мы, конечно, не в Америке, но...
- Как странно ты говоришь, ведь у нас ничего такого не было.
- Но будет? Ты же не зря его развлекаешь... Звонил твой друг, Алекс, хотел, чтоб ты крестил его сына. Думаю, тебе стоит отказаться.
- Да, папа, я отказываюсь.
Возвращались, когда совсем уже стемнело. Шли мимо гетманского ставка. Там было шумно. Люди катались на коньках. Люди веселились. Николай вдруг вспомнил, что через несколько дней – Новый год. Андрюшка обхватил его за руку, словно боялся скатиться с насыпи прямо на лед пруда, под ножи коньков. За год он порядочно одичал.
- В городе здорово, - сказал Андрюшка.
- А дома еще лучше.
- Когда тебе на работу?
- Завтра.
- Так ведь завтра Новый год?!
- Тем более. Знаешь, сколько будет жертв.
- Жертв чего?
- Нового года, разумеется.
Андрюшка лежал у него на груди. На стене цокали часики. Ночная спальня освещалась лишь луной из окна, в узенькую полосочку между тяжелых гардин. Счастье было растворено в этой уютной комнате, и оно было таинством, данным высшей силой, длящимся во времени, увы, временным, кратковременным, потому что завтра, в канун Нового года, нужно было идти к страждущим людям, спасать их - от своего счастья, а потом... Потом знахарь возвращался домой с обязательным подарочком для своего друга, своего Андрийка, звереныша с ангельским личиком, и сладость их объятий казалась вечностью, райским блаженством, едва ли доступным прочим смертным. Где-то жили люди, прикованные к своим вещам незримыми цепями, сидящие с газетами на своих белоснежных унитазах, снующие и жующие (всегда и везде), где-то бродили сплетни (с длинными ворсистыми хвостами и острыми лисьими мордами); где-то было чище и богаче, но рай был в этой пещере, в этих уютных объятиях, в этой нежной мужской любви. Это было головокружительное падение в небеса. Истосковавшийся звереныш повисал на своем друге, вдирался под его куртку, вдыхал его запах.
- А мне сегодня снился твой запах, - шептал звереныш .
- Ты станешь самым умным мальчиком в мире, - говорил знахарь задыхаясь, - выростешь, уедешь от меня...
- Не уеду.
- Встретишь женщину своей мечты.
- Не встречу.
- Почему?
- Потому что я больной человек, а еще потому, что я тебя не брошу. Ты ведь будешь стареньким, да?
- Буду.
- Ну вот. А я буду кормить тебя из ложечки, буду сажать тебя на горшок, буду... ммм...
- Читать мои любимые книги.
- Играть тебе на флейте.
- Согревать меня холодными зимними ночами.
- У тебя слезы?
- Да нет... снег растаял.
- Ага, вспомнил! Я буду брить твою щетину.
- Ты сегодня учил английский?
- Учил, - заунывно ответил мальчик.
- Ну-ка давай проверим, что же ты выучил.
- Мне этот английский вот где. Я лучше сделаю тебе пальпирование.
- Кстати, ты ванну мне сделал?
- И даже нашел твои красные трусы. Они тебе идут больше всего.
- Почему?
- Ты в них похож на деда Мороза.
Мальчик вырвался из объятий и побежал в спальню. Вскоре он показался с красным полотнищем на бедрах и стал кривляться.
- Где ты их нашел?
- Под кроватью.
- Они грязные. Снимай их.
- Я в них как в юбке! Смотри!, - и он запрокинул руки за голову. Юбка-трусы упали к стопам. Мальчик завизжал. – Я голая! Не смотрите на меня!, - заскакал на месте, прикрывая стыд ладошками, и знахарь не выдержал. Он схватил мальчика в объятия и поднял над собой. Он целовал его в грудь и в плечи, соленые от струящихся слез, бессильный сопротивляться порыву нежности.
- Мальчик мой, как же ты мне дорог. Как ты мне дорог. Мое сокровище...
Андрюшка держал его за уши и смотрел на паука в паутине в углу прихожей. Он ждал, пока схлынут эти немужские эмоции. Он не совсем понимал, зачем это нужно его покровителю – повторять вновь и вновь книжные, хотя и приятные слова, ведь он и так знал, что он его сокровище, его мальчик, его единственный и неповторимый друг, дружок, дружочек. Это было забавно. Но это было нечестно. Мальчик привык ласкать его в постели (без этой бронированной одежды, через которую даже ущипнуть как следует нельзя, - когда тела сплетаются в сладких судорогах), вдыхать его запах, кусать его, и позволять ему все, но только на законных основаниях. А тут, в прихожей, где бесстыдная кошка и не думает отворачиваться, и вообще, голышом холодно. Он чувствовал себя безвольной куклой, а не равноправным партнером игры . В такие моменты можно было просить все что угодно у своего покровителя, но он не просил, потому что его было жалко, такого уставшего, такого слабого, такого слезливого. Он знал, что тот будет целовать его в бедра и в ягодицы, пока влажные плечи будут дрожать от холода, и обязательно в пипетку, пока она не вздыбится к самому животу, и хотелось вырваться и убежать, но это огорчит его...
- Папа!, - крикнул мальчик. Знахарь очнулся и с изумлением посмотрел на Андрюшку. – С Новым годом, папа...
Знахарю показалось, что течение жизни остановилось. На стене он увидел две неподвижные тени – свою и его: застывшая эгзистенция неловкой паузы... Сердце застучало с перебоями, и жизнь, словно поддавшись этому ритму, замерла в дискретных картинках, перескакивая от слайда к слайду, на крохотном прямоугольнике света, посреди черного экрана вселенной: смущенный взор – глубокий вздох – мужские губы на ладошках - горячая, струящаяся вода - халат - дым сигарет – чай с шоколадными конфетами – новогодний подарок - запах хвои – мерцанье елочных игрушек – шары и шарики – шелест страниц – доверчивый шепот – сплетенье рук и ног – волнение телес – россыпь кудрей – вспотевший лоб – багрянец ушей – мозолистые ладони на гибкой спине – проникновение и стон – скрипение дивана – ритмичный хрип, ритмичный писк - джаз, струящийся по всему телу – неземная музыка упоения – сладчайший миг свободы - стыдливая улыбка на юных губах – усталый вздох – настойчивые ласки – СТОП:дитя отворачивается...Знахарь смотрел в тьму потолка. В такие минуты особенно хочется умереть, потому что кажется, что все лучшее уже позади. Силы иссякли и не верится, что когда-нибудь можешь подняться с этой постели. Угрызения совести? Давящая тьма. Она льется на тебя из будущего и кажется, что завтрашнего дня не будет. Не будет никогда! Никогда. Никогда. Никогда. Но равнодушные часы стучат и стучат. Хруст снега под окном: неужели вор? Знахарь боялся лишь одного – чтобы чьи-то глаза случайно не украли сокровенность их близости, тайну их творчества. Все остальное не имело смысла в эту минуту. Мальчик впервые назвал его папой. Как часто банальности трогают нас до слез. Житейская каринка, опошленная до кино-приема, живет в жизни человеческой с незапамятных времен, и будет повторяться до скончания века, неизменно вызывая влагу на глазах. Разве не для этого мы и живем – чтобы кто-то незрелый и юный назвал нас папой и поднял упавшее знамя. Горе одиноким людям. Горе тому, кто возвел неприступные стены вокруг себя. Знахарю не спалось. К бессоннице его приучил Андрюшка: он часто кричал по ночам и просыпался в слезах, и снилось ему одно и тоже: его привязывают к каталке и везут по длинному-длинному коридору, и бледные лампы проносятся мимо, и люди в халатах с неясными лицами идут рядом, и он понимает, что это смерть, и он не может вырваться, и коридор бесконечен, и он кричит «Папа, спаси меня!»... Через месяц после переселения к знахарю его посетили работники социальной службы, с такими же неясными лицами и стали задавать множество вопросов, один неприличнее другого, и казалось, что не будет конца этим вопросам; он очень быстро понял, что эти безликие люди с приклеенными улыбками хотят вырвать его из уютного домика с камином и самоваром и отправить в дистилированный рай для отверженных, где, может быть, будет все, но не будет человека, который любит именно тебя, не по долгу службы, а по-настоящему, безо всяких ученых предписаний; и он сказал тогда, совершенно неожиданно «Если вы заберете меня, я умру». Они смутились и позвали из соседней комнаты знахаря... Он отказался отвечать на идиотские вопросы, а мальчик с тех пор боялся спать один и кричал сквозь сон... Человек всегда стремиться... запланировать свою жизнь, исходя из своих умозрительных, ограниченных представлений, тем самым он строит клетку для самого себя. Таков смысл человеческой истории. Но стихия, которую принято называть демоном, рано или поздно начинает раздирать прутья этой клетки, и это тоже смысл истории. Форель пробивает лед. Порой мы удивляемся, что какие-то явления происходят в нашей жизни, и мы не принимаем их, потому что принять их означает разорвать прутья клетки, но прутья клетки все равно рвутся, нами же, но помимо нашей воли. И мы удивляемся еще больше... Музыка их любви еще звучала и убаюкивала. Знахарю снилось лето, човнык, в котором они с мальчиком плывут по озеру, а где-то их ждет остров, где никто не живет, где много-много ягод и грибов, и дуб-великан с просторным и теплым дуплом шелестит своими папирусными листьями, и нет там ни денег, ни судьбы, ни времени, но только беспричинная, нездешняя музыка, которую напевают сонмы ангелов и влюбленных сердец...
Николай Николаевич шел на работу, полный этой музыки, и она согревала его. Она согрела его. Исцелила его? Я встретил его в зеркальном зале. Он шел одухотворенный, как Николай Чудотворец. Мы поздоровались. Он сел в электричку, а я поднялся на железнодорожный мостик. Холодный порывистый ветер вгрызался в ноздри и елозил острой шерсткой по скулам. Снег заметал чугунные нити рельс. Одинокая ворона спустилась рядом, на перекладину...
©Морис Бакунин
|
