Стивен Роуз появился в городке погожим морозным утром. Ему было примерно столько же лет, сколько Дейви. С виду — обычный парень, но о нем рассказывали странное и жуткое, и он умел вырезать фигурки из дерева, которые выглядели как живые. И лепить из глины фигурки, которые... Позже Дейви так и не смог понять, что произошло на самом деле, а что померещилось. То ли было, то ли не было, то ли его обвели вокруг пальца, то ли и впрямь у него на глазах свершилось чудо — мрачное, зловещее, но все же чудо. И как знать, может быть, чудеса — неотъемлемая часть жизни, просто мы их не всегда замечаем?

Саре Джейн, которая творит с глиной чудеса.

Часть первая

1.
Он появился в Феллинге в феврале, погожим морозным утром. Не так уж и давно, но в другую эпоху. Я шлялся по улицам с Джорди Крэгсом — мы тогда почти не разлучались. Шатаемся без дела, ржем, отпускаем шуточки. Курим по очереди сигарету, выпускаем в воздух длинные хвосты дыма. Причастие закончилось, мы и двинули в Сад Брэддока. Топаем по Уотермил-лейн, а тут мимо прет, громыхая, красное такси. Черная гарь так и валит из выхлопной трубы. По табличке наверху видно — с южной части побережья.
— Чего его сюда принесло? — спросил Джорди.
Мне к зубам пристала частичка облатки. Я отлепил ее языком, проглотил, потом снова затянулся.
— А кто ж его знает, — отвечаю.
Такси остановилось ярдах в пятидесяти, у дома Дурковатой Мэри. Вышла сама Дурка — рыжие патлы так и болтаются, одета в цветастый балахон, на ногах клетчатые шлепанцы. Тут пацан этот вылазит из такси, тянет за собой ободранный коричневый чемодан. Дурка заплатила водителю, и они оба потопали к ее входной двери. Она на нас оглянулась. Попыталась пацана обнять, но он вывернулся и шасть внутрь. Дурка следом, дверь захлопнулась.
Таксист, мимо нас проезжая, высунулся из окна.
— Чего вылупились? — говорит.
— Да так, — отвечаю.
— А вы бы валили обратно к себе в Уитли-Бей, — посоветовал Джорди.
— Угу, — подхватил я. — Вали отсюда, рыборожий.
Мы заржали хором и дернули к саду, выкрикивая:
— Рыборожий! Рыборожий! Рыборожий!
Ломанулись в древние железные ворота, продрались через колючки, пошлепали по краешку глинистого пруда, заглянули в каменоломню, заглянули в пещеру. На стене опять надпись. Мы ее спичками осветили. Всего-то: «Мы за вами следим. Вы трупы». А потом большой косой черный крест. Кто-то попытался еще и череп пририсовать, да не вышло — мозгов не хватило.
— Вообще тупые, — говорю.
И замазал надпись грязью.
Джорди закурил снова. Поточил ножик о камень, направил его на меня:
— Скоро будет настоящая битва.
Я пососал сигарету:
— Угу.
— Мы против них, стенка на стенку, — не унимается Джорди.
Меня дрожь пробрала. Попробовал усмехнуться — не вышло.
— Битва в Саду Брэддока, — говорю.
Посмотрел на шершавые стены каменоломни, на заросли сорняков, глубокий глинистый пруд, развалины дома Брэддока наверху. Перепелятник вымахнул из своего гнезда в камне, поднялся в небо.
— Кто это к Дурке приехал? — спросил я.
Джорди пожал плечами:
— А кто ж его знает… Вот бы уж с кем не поменялся — в одной берлоге с этой чокнутой.
Вытащил из кармана бутылочку из-под фигового сиропа, передал мне. В ней до половины — вино, которое он надыбал с мессы. Я отвинтил крышку, взболтал, чмокнул губами. Вино тягучее, сладкое, от него разом начинает клонить в сон.
— Тырить церковное вино грех, — говорю.
Мы заржали оба, потом наломали веточек — развести костер.
Я указал на землю:
— Гореть тебе в аду, Джорди Крэгс.
— Не-а, — отвечает Джорди. — За это — нет. В ад упекают за настоящие грехи. Например, если спереть миллион.
— Или убить кого, — говорю.
— Верно. — Он воткнул нож в землю. — Убийство! — Хлебнул еще, утер рот рукой. — Мне тут вчера приснилось, что я грохнул Черепа.
— Да ну?
— Угу.
— А крови много было?
— Бочками. Куда ни глянь — кровь и кишки.
— Класс!
— А убил я его здесь. Ножом в сердце, потом голову отчекрыжил — и в пруд.
Мы оба хихикнули.
— Может, это вообще не грех, — говорю. — Может, за то, что укокошил такого типа, как Череп, тебе прямая дорога на небо.
— Это точно, — согласился Джорди. — Мир без Черепа и таких, как он, только лучше станет.
— Верно.
Молчим, думаем про Черепа. Слушаем, что за звуки доносятся от каменоломни.
— А видел, какой он здоровый вымахал? — говорю.
— Угу.
— Падла чертова, — прошептал я.
— Угу. Падла чертова. Прямо монстр, да и только.

2.
Никакой в этом тайны не оказалось. Выяснилось, что пацана зовут Стивен Роуз. Сам из Уитли-Бея, нас маленько постарше. Говорили, что он учился в Беннет-колледже на священника. Уехал туда в одиннадцать лет — тогда, в шестидесятые, это было обычное дело. Мы знали кучу таких парней. Но Стивен, как и многие из них, не вынес тамошних порядков и года через два-три вернулся домой. Пробыл там всего месяц, и тут его папаша возьми да и помри от инсульта. А мамаша после этого повредилась мозгами, и однажды ненастной ночью ее увезли в Прудхо. Стивен остался один. Его хотели забрать к себе клариссинки, но потом выяснилось, что здесь, в Феллинге, у него есть седьмая вода на киселе, Дурковатая Мэри; ну он и приехал к ней. Поговаривали, что мамашу его скоро выпустят, они снова поселятся на побережье и дела придут в норму. Но из случайно подслушанных слов родителей я понял, что вряд ли оно так будет. Родители слыхали, что мать его сбрендила окончательно. Оттуда не возвращаются.
— Она что, еще хуже Дурковатой Мэри? — спросил я.
Мама сверкнула на меня глазами:
— Не смей так называть бедняжку. Просто богобоязненная, мятежная душа.
— Прости.
— Ты не понимаешь, как тебе повезло, — сказала мама. — Благодари Господа, что минула тебя чаша сия.
— Чего? — так и застонал я. — Мам, ты что, боишься, что у меня крыша съедет?
Перекосил рот, свесил язык — слюни закапали.
— Прекрати! — прикрикнула мама. — Не искушай судьбу. — И перекрестилась. — Полагаю, правильнее было бы звать ее Святая Мэри. Ты видел другого такого же набожного человека, который бы так же усердно молился, так же взывал к Всевышнему?
Я покачал головой.
— Вот то-то, — говорит. — Между прочим, ходят слухи, что у Мэри в роду были святые.
— Святые?
— Много поколений назад. Еще в Ирландии — Дунаны родом оттуда.
Папа хохотнул.
— Во времена оны, — говорит. — Когда святые бродили по каждой деревне, а на каждом дереве сидело по ангелу.
Поначалу мы Стивена Роуза почти не видели. В школе он не появился, хотя мы ждали. Мама сказала: он, бедняжка, наверное, в трауре. Папа сказал: угу, столько на пацана сразу свалилось. Джорди считал, что парень, мягко говоря, со странностями. Был у Джорди один знакомый, который жил через улицу от Дурки. Так вот, он ночью видел Стивена в саду: тот таращился на луну.
— На луну? — переспрашиваю.
— Угу. — Ухмыляется. — Загорал под луной, будто с солнцем ее перепутал. Ты видел его кожу?
— В смысле?
— Да он как из воска. А нюхал его?
— На фиг мне сдалось его нюхать?
— А я нюхал. Столкнулся с ним на улице. Идет вместе с Мэри — парочка придурков. Чем от нее пахнет, сам знаешь.
— Угу.
Старостью, хотя мама говорит — она даже и не пожилая, а еще чем-то сладковатым.
— Так вот, от него гораздо хуже. Фу. Воображаю, каково сидеть с ними рядом.
Мы как раз возвращались из школы мимо дома Дурки. Посмотрели на окна, на обтерханные тюлевые занавески, на очертания медальона со Святым Сердцем — как у всех католиков в доме. Над трубой вился белый дымок.
— Ион еще всякое вытворяет в саду, — сказал Джорди.
— Всякое?
— Так говорят. Говорят, часами сидит у Дурки в сарае. И оттуда доносятся стук, грохот, вой и визг.
— Вой?
— Ну, так говорят… Опа! Череп.
Мы разом остановились. Втиснулись в густую изгородь. Сердце так и бухает, даже дышать трудно.
— Порядок, — сказал наконец Джорди. — Он в другую сторону двинул.
Я высунулся наружу. Вон он, Чарли Черрис, Череп, шагает к Хиворту. Даже отсюда видно, какой он стал могучий. Его что ни встретишь, он все здоровее делается. Ишь как вымахал со времен нашей последней битвы. Они с дружками подкараулили нас в тот день у кладбища. Помню, как мощные руки Черепа сжались у меня на горле. Помню, как его ботинки вдавились своими острыми носами мне в щеку. Помню злобные глаза, грозное дыхание, ядовитый плевок. Иногда я просыпался по ночам, увидев во сне, что все это случилось снова.
Мы с Джорди пережидали за изгородью, вглядывались, тряслись. Череп зашел в «Лебедя». В свои шестнадцать он уже пил как взрослый.
— Нужно народу собрать побольше, — сказал Джорди.
— Верно, — подтвердил я.
Мы пошли дальше. Я пытался не думать про Черепа.
— Вой, говоришь?
— Угу. Такие дела. Вой. Да так заходится, что и мертвого разбудит.

3.
Следующая суббота выдалась удачная. Двое похорон, в девять и десять утра. Я прислуживал на обоих, Джорди тоже.
Первым хоронили какого-то типа из Стонигейта. Он вывалился из автобуса на Сандерленд-роуд. Совсем уже был старый, так что по нем не очень плакали и причитали. Мы отслужили положенное в церкви, потом сели в черную машину, и она поехала за катафалком на кладбище в Хиворте. Там мы махали кадильницей, брызгали святой водой, а отец О’Махони говорил о прахе, который воротится к праху. Бывает, что кто-то из родственников без напоминания дает тебе на чай, а иногда приходится и поклянчить. На этот раз я решил раскрутить дядьку в чудаковатом синем костюме, старикова сына. Он специально приехал из Лондона. Я нагнал его, когда все потянулись обратно к черным машинам.
— Соболезную, — говорю вполголоса.
— Спасибо, — отвечает.
— Меня Дэвид звать, — говорю.
— Спасибо, Дэвид.
— А это дружок мой Джорди. Рады были вам нынче помочь.
С ним рядом женщина шла, так она его пихнула локтем и что-то прошептала.
— Спасибо, — говорит он снова.
И сует мне в руку сложенную купюру.
Когда мы вернулись в машину, я ухмыльнулся. Положил ладонь Джорди на колено, разжал кулак, показываю. Он присвистнул:
— Десять шиллингов!
Отец О’Махони кашлянул. Он сидел впереди рядом с гробовщиком и наблюдал за нами в зеркало заднего вида.
— Эй, ребятки, — сказал он. — Об уважении не забывайте.
— Простите, святой отец, — откликнулись мы хором. А потом, шепотом: — Десять шиллингов!
И я увидел, как священник опустил глаза и улыбнулся.
Следующая церемония не так гладко прошла. Еще один мужик, но помоложе, сын и дочка почти наших лет. Даже отец О’Махони сморгнул слезу и то и дело сморкался в большой синий платок. Мужикова жена на кладбище совсем расклеилась и давай кричать:
— За что? За что? За что?
Мы с Джорди такого уже понавидались, как поступать, знаем: ноль внимания, делать свое дело. И вот ведь что интересно: именно на таких похоронах с чаевыми всегда порядок. К нам подошел мужик в черном котелке, выдал каждому по полукроне и сказал, что мы славные ребята.
— Такова уж она, жизнь, парнишки, — говорит. — Вы-то это понимаете?
— Да, — ответил я.
— Вот и живите в полную силу. А то оглянуться не успеете…
— Мы будем в полную, мистер, — говорит Джорди.
— Вот и молодцы!
— Еще пятерка! — шепчем.
И тут я увидел Стивена Роуза. Стоит между могил. Лицо, как Джорди и говорил, восковое. Мы прошли с ним совсем рядом. Под мышкой он держал ком желтой глины.
— У тебя все в порядке, Стивен? — спрашивает отец О’Махони.
Тот сперва будто и не услышал, потом мигнул и говорит:
— Да, святой отец.
— А как там твоя тетушка?
— Не знаю, святой отец. Дома, святой отец.
— Передай, что я о ней справлялся. Через пару дней снова к вам зайду.
— Да, святой отец.
Священник пошел было дальше, потом опять остановился:
— Вон, тут со мной двое славных парнишек. Надеюсь, вы подружитесь.
— Да, святой отец.
— Вот и хорошо.
Стивен шагнул ко мне поближе. Тут я понял, что Джорди говорил про запах.
— Мне это могильщики дали, — сказал Стивен. — Она из очень, очень глубокого слоя.
Провел по глине рукой. Лизнул пальцы, прижал к ней. Вытащил оттуда камешек или еще что, осмотрел.
— Косточка, — говорит.
Быстро выдавил три дырки, полоску: глаза, нос, рот. Поднял, покачал, будто куклу. Заговорил за нее писклявым голосом.
— Добрый день, — говорит кукла. — Как тебя зовут?
— Дейви, — отвечаю.
— Эй, Дейви! — окликнул Джорди от дверей машины.
— Никуда не годная глина, — говорит Стивен. Процарапал ногтем, показал, как она крошится. — Видишь?
— Угу.
Он помахал рукой у меня перед глазами, уставился мне в лицо, ухмыльнулся:
— Ты с ней не поздоровался. Давай поздоровайся.
Я повернулся к Джорди.
— Давай, — говорит Стивен. — Так, в шутку.
— Добрый день, — буркнул я.
— Добрый день, Дейви, — пискнула глина. — Спасибо, что поверил, будто я живая.
Я тряхнул головой, закатил глаза — ну да, мол, провел ты меня. Смотрю на Стивена, ухмыляюсь.
— Меня зовут Стивен Роуз, Дейви, — . говорит он.
— Дейви! — Это Джорди орет.
Я бегом к машине. Выезжаем с кладбища. Священник разглядывает меня в зеркало заднего вида.
— Все хорошо, Дейви? — спрашивает.
— Да, святой отец.
— Вот и славно, — говорит. — Может, именно такой, как ты, этому пареньку и нужен. — И улыбается. — Подзаработали нынче утром? — говорит.
— Да, святой отец, — отвечаем.

4.
— Все они не в своем уме, — говорит Джорди.
— Чего? — переспрашиваю.
— Все ку-ку. Вся семейка. Отродясь такими были. И будут. Так мой папа сказал.
— Да ну?
— Вот и ну. А главным психом из всех был Стивенов дед.
— А твой папа откуда знает?
— А он его видел. Звали его Роки Роузом. Он показывал фокусы с гипнозом в барах в Каллеркотсе и Уитли-Бее. Заставлял народ штаны стягивать, ссать под себя и…
— Врешь.
— Не вру. Фокусничал по-всякому, а платили ему выпивкой. Еще он на пляже фокусы показывал. Папа говорит, что видел его, когда был мелким. Говорит, у него на глазах одна старая карга нырнула в море прямо в одежке. А один мужик махал руками и стонал, потому что решил, что он чайка.
— Ни черта себе.
— Вот именно. Ни черта. Вот из какой он семейки. А еще родственники его уродцев на ярмарках показывали. Короче, все они чокнутые, нищие и не в своем уме.
А Роки, насколько я понял, в конце концов поселился в шалаше в лесу Плесси, страшный такой, весь обросший, а если кто подходил близко, так Роки давал деру.
— Ни черта себе.
— Угу. Еще бы. Он уже помер, уродцев распустили. Но теперь понятно, почему Стивен такой…
— Угу. Представить жутко.
Мы все-таки попытались представить, а потом Джорди сказал:
— Говорят, что Стивеновы родители пробовали жить по-людски — в нормальном доме, как нормальные люди, работать на нормальной работе, но…
— У них ничего не вышло.
— Вот именно.
— Представить жутко. Вот если бы в твоей семье…
— Если твой дед…
— И твоя мама…
— И единственная чертова тетка…
Мы попримолкли, только похрюкиваем. А потом как расхохочемся.
— Ни черта себе, — говорю. — Кранты ему! Кранты!
Сидим в пещере. Оба с ножами. Строгаем палочки. Решили воткнуть их у входа в каменоломню, прямо в грязь, острием вверх — такая ловушка.
— Мой папа говорит, ему просто нужны друзья, — говорю.
— Да ну?
— Угу. И мама тоже.
Я провел лезвием по палке. Прижал ее острие к ладони. Прямо как иголка. Представил, как Череп на нее наступит. Представил, как она вопьется ему в пятку. Подумал о заражении крови — вот Череп лежит в больнице Королевы Елизаветы, а врач говорит Череповой матери: «Мы не в состоянии ему помочь, миссис Черрис. Придется ампутировать ногу». Представил, как Череп скачет на костыле по Пелау до конца жизни. Нагнул острие и затупил, но так, чтобы Джорди не видел.
— Мама говорит, мы должны его навестить, — сказал я.
— Во губу раскатала.
— Говорит, представьте себя на его месте.
— А ты ей что?
— Ничего. Сказал, время будет — навестим. А она: «Да у вас пропасть свободного времени».
— Гм. — Джорди взял еще одну палочку. — Надо бы еще силки поставить, — говорит. — На боярышнике развесить — они в них впялятся и удавятся. А еще растяжки натянуть, чтобы они попадали в пруд.
Мы хорошо посмеялись, представляя, как наши враги свешиваются с веток или барахтаются в пруду.
А потом я прислонился спиной к камню. Глупость какая-то. Череп-то — да, настоящая сволочь. А дружки его — обычные пацаны вроде нас. Играют, как и мы, им страшно и весело, как и нам. Да и враждуем мы с ними лишь потому, что они из Пелау, а мы из Феллинга. Мы якобы презираем их за то, что они протестанты, а они якобы презирают нас за то, что мы католики, но, если честно, дело не в этом. Дело во вражде между Феллингом и Пелау. Она тянется уже неведомо сколько, с тех времен, когда папа был пацаном. Он хохотал, когда услышал, что она все продолжается, а когда мама попробовала переполошиться, он ей сказал, что это ерунда, обычная игра.
Вот только Череп… Он не как все. Когда он в тот день ухватил меня за горло, его дружкам пришлось помогать Джорди разжать его пальцы. А когда он скалился мне в лицо, я видел настоящую злобу, будто лик зла. «Падла католическая, — скалился он. — Католическая падла из Феллинга». Синяки и ужас не проходили много дней.
— Страшный он, правда? — говорит Джорди.
— Череп?
— Череп, ясное дело, страшный. Я про Стивена Роуза. Как по-твоему, он страшный?
— Ну не знаю. Обычный пацан вроде нас.
— Вроде нас? Ты обалдел, парень? Воет в сарае, таскает куски грязи по кладбищу…
— Глины.
— Какая разница? Живет у Дурковатой Мэри. Мамаша сбрендила, папаша помер, дед был уродом.
— Ну, если так поглядеть, и впрямь вроде как страшно.
— Вроде как? Да можно просто охренеть от страха. — Он заржал. — Ты думаешь то же, что и Я? — спрашивает.
— Не знаю, — отвечаю.
— А стоило бы, — говорит. — Именно такой пацан, как Стивен Роуз, нам и нужен.
И ткнул палкой в землю.
— Оп, — говорит. — Пошли постучим Дурке в дверь.

5.
Дверь у Дурки была зеленая, краска с нее облезала. Дверной молоток ржавый, он скрипнул, когда Джорди потянул его на себя. А чтобы стукнуть по двери, пришлось приложить силу. Никто не вышел. Я облегченно вздохнул, повернулся.
— Опа, — говорю. — Похоже, ушли куда-то.
А Джорди как стукнет еще раз, потом еще.
— Кончай, Джорди, — говорю.
Тут за дверью раздались шаги, и в проржавевшую щель для писем вылупилась Дурка.
— Кто там? — спрашивает.
— Мы пришли к Стивену Роузу, — отвечает Джорди.
Наклонился поближе к двери. Меня к себе подтащил.
— Вот, смотрите, — говорит. — Это мы, миссис…
— Мисс Дунан, — подсказываю шепотом.
— Это мы, мисс Дунан. Вы нас на причастии видели. Мы подумали, может, Стивен погуляет с нами.
Она глаза закатила. Потом моргнула. Дверь приотворилась со скрипом, высунулось ее восковое лицо.
— На причастии? — говорит.
— Угу, — отвечаю.
— Так вы хорошие мальчики? — говорит.
— Угу, — отвечает Джорди.
— Вы наших родителей знаете, мисс Дунан, — говорю.
Она как вперится в меня застывшим взглядом!
— Вижу в тебе матушкино лицо, — говорит мне.
Дверь пошире приоткрыла, высунула костлявую руку. Другой рукой оттянула цветастый рукав, показывает куда-то ниже локтя.
— Мама твоя до меня однажды вот тут дотронулась, — говорит. — И сказала: «Ну-ну, Мэри. Ну-ну. Не переживай». Я пальцы как сейчас чувствую. — И погладила кожу, припоминая.
— А он дома? — спросил Джорди.
Она глаза сузила. Таращится сквозь нас в пустое небо. И говорит:
— Как сейчас ее голос слышу: «Ну-ну, Мэри». Так и сказала. По-матерински.
Дотронулась до моей щеки. Я дернулся.
— А вы знаете, что ко мне прислали мальчика? — спрашивает.
— Угу, — отвечает Джорди. — Мы к нему и пришли, миссус.
— К нему?
— Угу, миссус.
Перекрестилась.
— Вас нарочно послали сюда, — говорит.
— Может, мы с ним подружимся, — говорит Джорди.
Она открыла дверь еще шире.
— Может, вы ему и кстати, — говорит.
Джорди пихнул меня локтем, шагнул внутрь.
— Тут святая вода, — говорит Дурка. — Перекреститесь и входите.
Мы обмакнули пальцы в миску, стоящую на столе у двери. Дурка проследила, как мы крестимся. Мы переглянулись, закатили глаза и пошли за ней по узкому коридору. По стенам летали пыльные гипсовые ангелы. Висела здоровенная старинная картина: Иисус в терновом венце, кожа на голове исколота, грудь разъята и видать огромное святое сердце. Пахло мочой, было холодно, а пол — голые доски.
— Он должен был стать священником, — говорит Дурка.
— Мы знаем, — отвечаю.
— У него от рождения святое сердце.
Джорди смех разобрал, но он сдержался, затрясся только.
— Это моя двоюродная прапрапрабабка Энни, — говорит Дурка.
Показывает на стену, а там древняя фотография какой-то крошечной размазанной тетки — стоит у крошечного замурзанного коттеджа и курит трубку.
— Это в Коннемаре, — говорит Дурковатая Мэри. — Энни все свои дни до последнего проводила на этом болотце.
— Да ну? — фыркнул Джорди.
— Как Бог свят. — Она подняла глаза к потолку. — И уж если кого и взяли на небо, так это ее.
На кухонном столе стоял помятый алюминиевый чайник и две кружки. Тут же буханка, шмат маргарина, банка с вареньем — в ней торчал нож. Открытый молитвенник. Статуя Богородицы вырисовывалась на фоне окна. В садике снаружи трава и сорняки вымахали по колено, в них была протоптана тропка к черному сараю.
— Он дома? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает. — Не дома. Он за своей богоугодной работой.
Открыла дверь. Здоровая ворона как каркнет, а потом полетела в другой сад. Где-то заходился криком младенец.
— Здесь подождите, — велела Дурка.
И скрылась в сарае.
Мы с Джорди прыснули.
— Охренеть, — говорю. — Давай-ка сматывать, а то влипнем.
Мы снова прыснули.
Она открыла двери сарая. Внутрь столбом вливался солнечный свет. Мы увидели Стивена — он повернулся к Дурковатой Мэри, потом уставился на нас. Тут Дурковатая Мэри вышла обратно. Подняла руки нам навстречу.
— Эй! — зовет. — Эй! Он говорит — заходите.
Мы — ни с места.
— Заходите! — кричит.
— Чтоб я сдох, — шепчу.
— Давай, дружище, — говорит Джорди.

6.
Глядим — он сидит на скамейке, в руке нож. И режет что-то из куска дерева — из отломанной ветки. Рука уже есть, нога, скоро и лицо будет. На рукавах у него, на скамье и на полу стружки. В снопе света, который вливается в окошко на наклонной крыше, пляшут пылинки. В углах сарая полная тьма.
— Я это для священника делаю, — говорит Стивен Роуз.
— Для отца О’Махони, — говорю.
— Да. Для него. Он сказал, праздные руки доводят до греха, поэтому мне нужно что-то ими делать. Смотрите, — и показывает еще на одну скамью.
На ней тоже фигурки, вырезанные из узловатых, корявых кусков дерева: кто прихрамывает, кто к земле клонится, кто гнется пополам.
— Эти никуда не годятся, — говорит. — И эта тоже.
Показывает на грубо сработанную фигурку из глины.
Тело фигурки крошится. Рука и нога уже отвалились. Он ткнул в фигурку, отпала и вторая нога.
— Видите? — говорит. — Мне глина нужна. А тут нормальной не достать.
И вдруг протянул руку и быстро так коснулся моей щеки. Я вздрогнул.
— Вот какой должна быть глина, — говорит. — Словно живая плоть. Словно живое тело. А тут — смотрите.
Толкнул фигурку, она рассыпалась на частички и пыль.
— Видите? — говорит.
Взял двумя руками одну из деревянных фигурок, легко, одним разом переломил.
— Видите?
Повернулся, уставился на Дурку.
— Видишь? — говорит ей. — Говорил я тебе, тетя Мэри: ничего тут хорошего нет.
Она ушла в дом, смотрит на нас в кухонное окно. А он пнул дверь сарая, чтоб закрылась.
— Чокнутая она, — говорит. — Это апостолы. Ему они для школы нужны или еще для чего-то такого. А выходит дрянь.
Воткнул нож глубоко в скамейку. Дунул на оседающую пыль, она заплясала, засверкала в луче света.
— Вот мы из чего сделаны, — говорит. — Пыль. Поэтому глина подходит лучше всего. Дерево было живым, а теперь мертвое. А как можно то, что уже мертвое, превратить обратно в живое?
— Без понятия, — отвечаю.
— Никак. Нужно опять начинать с самого начала, с того, что никогда и ничем не было.
Мы с Джорди переглянулись.
— Бог ведь так и сделал, — говорит Стивен.
Смотрит на меня. Я попытался смахнуть пыль, которую он оставил у меня на левой щеке.
— Спичка есть? — спрашивает Стивен.
Джорди вытащил коробок из кармана, потряс. Стивен взял. Пинком распахнул дверь. Набрал горсть стружек, бросил снаружи на землю. Чиркнул спичкой, поджег стружки, положил апостолов сверху. Мы с Джорди стоим, чуть ли не прижавшись друг к другу, и смотрим, как разгорается огонь. Стивен сел рядом с ним на корточки, греет руки.
— Видите, — говорит. — Вот так все просто.
— Охренеть, — пробормотал Джорди.
— Глина от огня только твердеет, — говорит Стивен. — А дерево… фью!
Дурка смотрит и грызет ногти.
Стивен прикрыл лицо ладонью от солнца. Вглядывается в нас.
— А чего вам, вообще-то, нужно? — спрашивает.
Я трясу головой:
— Ничего.
Он мне ухмыльнулся:
— Ну, это просто. — И сделал вид, будто что-то мне перебросил. — Вот, держи ничего.
Апостолы плюются, шипят, корчатся — горят прямо перед нами.
— Мы знаем, где взять хорошую глину, — говорит Джорди. — Ее там завались.
— Правда? — говорит Стивен.
— Угу, — подтверждаю.
— Мы тебе можем показать. — Это Джорди.
— Так покажите, — говорит Стивен. И улыбнулся мне. — Покажите. Я пойду с вами.
Мы оставили апостолов догорать и вернулись в дом Дурковатой Мэри. В кухне Дурка засуетилась вокруг Стивена. Попыталась его обнять, а он ей:
— Отстань. У меня дела с друзьями.
Мы снова вышли в прихожую. Я обмакнул руку в святую воду, перекрестился. А потом мы повели Стивена по Уотермил-лейн в Сад Брэддока и показали глинистый пруд. Стивен икринки раздвинул, глубоко погрузил руки в белесую воду и вытащил пригоршню бледной глины — вода с нее так и капает.
— Бесподобно, — выдохнул.
Встал, поднял ее к лицу. Вода из нее сочится, капает между нами на землю.
— Вот это оно. Настоящий материал.
И пододвинулся ко мне поближе.
— Поздоровайся с ней, — говорит. Потом рассмеялся: — Только представь, что мы из этого сможем сотворить!

7.
Вечер субботы на той же неделе. Я пошел в нашу церковь Святого Патрика. Встал на колени в темной исповедальне. Вижу через решетку лицо отца О’Махони. Подумал: может, стоит изменить голос? Вот только я знал, как всегда, что ничего из этого не выйдет. Он, ясное дело, догадается, что это я. Да и какая разница? Нет во мне ничего особенного. В те времена прегрешения у меня были мизерные, малозначительные. Многие и вовсе выглядели так, будто я их просто выдумал.
Я начал со слов, которым научился еще совсем мелким:
— Благословите меня, святой отец, ибо я грешен. Две недели прошло с моей последней исповеди.
— Да, сын мой?
Вздохнул, ждет.
Лучше всего начать с самого плохого.
— Я пил вино для причастия, святой отец.
— Вот как? Это называется кражей и кощунством.
— Да, святой отец. Я понимаю. Грешен, святой отец.
— Прощения просить тебе придется не у меня.
— Знаю, святой отец.
— Будешь еще так поступать?
— Никогда, святой отец. А еще я крал у отца сигареты.
— И курил их?
— Да, святой отец. И еще сигареты отца другого мальчика. А еще я желал чужого добра. Чужих денег, святой отец. И обзывал людей нехорошими словами. И…
— Вот как? И какими именно словами?
— Рыборожим, святой отец.
— Рыборожим?
Я услышал, как он фыркнул от смеха.
— Да, святой отец.
— Это ужасно. Что еще?
— Я смеялся над чужими бедами.
— Это жестокость и желание причинить боль.
— Да, святой отец. Знаю.
— Намерен ли ты вести себя иначе, сын мой?
— Да, святой отец.
— Что-то еще хочешь сказать?
Я стиснул зубы. Подумал про старшую сестру Джорди, Норин. Ей было шестнадцать, она училась в шестом классе. Обалденно красивая.
Он подождал. Вздохнул.
— Что-то еще хочешь сказать? — повторяет. — Помни, Богу все ведомо.
— У меня были нечистые помыслы, святой отец.
— Вот как?
— Да, святой отец.
— Поступал ли ты в соответствии с этими помыслами?
— Что, святой отец? Что вы, святой отец!
— Вот и отлично. Что-то еще?
— Нет, святой отец.
— Сожалеешь ли ты о своих прегрешениях?
Я помедлил, задумался. Мелькнула мысль о горьком, заманчивом вкусе сигарет. Подумал про Норин — прошлым летом я видел, как она лежит у Джорди в саду.
— Ну что? — не отступал священник.
— Да, святой отец. Безусловно, святой отец.
Я увидел, как рука его движется на фоне лица — он отпускает мне грехи.
— Грехи твои прощены, — говорит. — Пять раз прочитай «Аве, Мария» и «Отче наш» и обещай, что не станешь грешить.
— Да, святой отец. Обещаю, святой отец.
— И тырить вино для причастия больше ни-ни.
— Да, святой отец.
— И сигареты у отца тоже.
— Да, святой отец.
— А теперь иди с миром, люби Господа и служи Ему.
Я вышел из исповедальни в тускло освещенную церковь. Встал на колени у алтарной преграды, произнес покаянную молитву. Бормотание другого кающегося тихо отскакивало от стен.
— И избави нас от лукавого, — закончил я и чуть не бегом на вечернюю улицу.
Джорди уже исповедался. Он ждал меня снаружи. Зажег пару сигарет, и мы выдохнули в воздух по длинному языку дыма.
— Круто чувствовать себя святым, да? — спрашивает.
— Угу, — отвечаю. Воздел руки к небесам. — Слава Ему!
Мы рассмеялись и быстро зашагали прочь, давая друг другу тумаки, а потом просто сцепились прямо на улице, не выпуская сигарет изо рта. Из «Срединного дома» вышел какой-то дядька и едва в нас не впилился.
— Эй, пацаны, — буркнул. — Вы чего тут дурачитесь?
— Отвали, — сказал Джорди.
— Угу, — говорю. — Отвали, рыборожий.
Тут мы как рванем, а он вдогонку, но быстро отстал. Мы перебежали площадь, потом остановились, а я все ору и ору:
— Рыборожий! Рыборожий! Ха-ха-ха-ха-ха!
Прижал руки ко рту:
— Я ведь обещал больше этого не говорить. И обещал не курить.
— А то я нет, — говорит Джорди.
Мы оба заржали.
— Через неделю снова пойдем на исповедь, — говорю.
— Угу, — кивает Джорди. — И уж тогда точно будем вести себя хорошо.
— Рыборожий! — орем. — Рыборожий! Рыборожий! А потом мы успокоились и пошли дальше, и Джорди рассказал мне кое-что новенькое про Стивена Роуза.

8.
— Не сам он ушел, — говорит.
— Чего?
— Из Беннет-колледжа. Из семинарии. Он не сам ушел. Его выперли.
— Кто это сказал?
— Дядя Джо.
— А, твой дядя Джо?
— Знаю, но не такой он тупой, как кажется. Он в Коламба-клубе встретил одного типа, который ему все рассказал. Говорят, Стивен Роуз дурно влиял на других. Говорят, там вышла какая-то история про поклонение дьяволу. Черные мессы и всякая такая хренотень. «Отче наш» читали с конца, кресты переворачивали, черные свечи и всякая такая хренотень.
— Ни фига себе. Как же там такое позволили-то?
— Так вот и не позволили. Выперли его мигом.
— Да они же там спят в общих спальнях, и священники с них глаз не сводят ни днем ни ночью. Помнишь, видели, когда с ними в футбол играли.
— Да ладно, Дейви, если тебе чего нужно, способ всегда найдется. Сам знаешь.
— Ну, может быть.
— Пара пацанов из Сандерленда от этой истории с катушек слетели.
— Из Сандерленда? Ну, этим так и надо.
— Ха-ха. Им пришлось капитально вправлять мозги. А теперь они в какой-то специальной шараге в Риме, их монашки выхаживают.
Я затянулся и обдумал его слова.
— Экзорцизм там устраивали и всякую такую хренотень, — Джорди гнет свое. — Слушай, но ты же не веришь в эту чушь?
— В какую чушь?
— Дьявола, экзорцизм и всякую такую хренотень.
— Но если ты веришь во все остальное…
— Типа?
— Типа в Бога, в благодать. Тогда, наверное, хочешь не хочешь, а в дьявола и зло тоже верить приходится.
— Это если ты вообще во что-то веришь. — Он упер руки в бока, закинул голову, поджал губы. — Ты чего, хочешь сказать, что ни во что не веришь? — спрашивает.
А я плечами пожимаю:
— Может, и не верю. Может, все эти байки — чушь от начала до конца. Выдумки, вранье — просто сказки.
Я отбросил окурок.
— Во бред, — говорит Джорди. — Тогда выходит, что вообще ничего нет, а как такое может быть?
— Не знаю.
— Вот именно. Ты вокруг посмотри. — Он пнул ногой дерево. — Ты хочешь сказать, что это дерево возникло из ничего? Земля, небо и Солнечная система тоже, на хрен, из ничего? — И как ткнет меня пальцем в грудь. — Может, еще скажешь, что и ты возник из ничего?
— Не знаю.
— Не знаешь? Хрень полную не неси.
Я снова пожал плечами. И мы пошли дальше по тихим улицам.
— Ну ладно, — говорю. — Если он там навел такого шухера, как они могли позволить ему приехать сюда, да еще поселиться у такой дурки, как наша Мэри?
— А, это уже другая история. Его сюда послали, потому что тут отец О’Махони. По их понятиям, он разбирается в пацанах, умеет им вправить головы. Не замечал? Он из Дуркиного дома не вылезает.
— Ну не знаю…
— Вот почему Стивена в школу не отдали. Не хотят, чтобы он на нас дурно влиял. А с Дурковатой Мэри и вообще все ясно. Они, видимо, решили: у нее и так мозги набекрень, уж ее он точно дальше не испортит. — Джорди рассмеялся. — Так вроде все складывается, да? — И потряс головой. — Невинный ты, как ягненочек, Дейви, — говорит. — Вот с тобой какая беда. Тебе кажется, все вокруг хорошо и все вокруг хорошие. Наивный ты парень.
— Отвали, — говорю.
— Ладно. Хорошо. Только я правду сказал. Мозги у тебя что надо, а в остальном ты простак. — Он завращал глазами и заговорил загробным голосом: — Не видишь ты, насколько жесток этот мир!
Я поднял воротник — вечер был студеный.
— Отвали, — повторяю.
— Да ладно, ладно. Тут остается большой вопрос: что на самом деле случилось с его папашей? И почему у его мамаши крыша поехала?
Я закрыл глаза и ничего не ответил. Он рассмеялся, притянул меня к себе. Я почувствовал, он внутри так и кипит азартом.
— Бедняга Череп, да? — говорит. — Знал бы, что его ждет. Давай затянись еще разок.

9.
На большой перемене, несколько дней спустя. Мы с пацанами играли в футбол на школьном поле, потом я вернулся в школу — пот так и льет, одна штанина разодрана, — и тут подходит ко мне девчонка по имени Фрэнсис Мэлоун и делает вид, что встретила меня совсем случайно.
Встала ну совсем рядом.
— А я знаю, кому ты нравишься, — говорит.
Я молчу. А она все свое:
— Ну давай. Спроси, кто это.
Я вытер пот с лица:
— Кто?
— Не скажу.
— Как хочешь, — говорю.
Снова утер лицо. Народ мимо бежит назад на уроки. Учителя орут, чтобы поторапливались. Я тоже двинул. А она за мной:
— Тебе что, не интересно?
Я головой покачал. А сердце бухает.
— А я знаю, что интересно, — говорит она. — Интересно ведь, да?
Я молчу. Двинул дальше. Она меня догнала:
— Мария О’Каллаган, вот кто это. Говорит, ты потрясный. И хочет с тобой дружить.
Сердце все прыгает. Молчу. Разыгрывает меня небось. Двинул дальше.
— А спорим, ты тоже хочешь с ней дружить, — говорит она. — И тоже думаешь, что она потрясная. Все пацаны так думают.
Хихикнула. Я прибавил шагу. А она мне вслед:
— Или ты так и будешь водиться с этим тупым Джорди?
У нас в тот день был урок рисования. Учителя звали Трёп Паркер — волосня в глаза так и лезет, а еще дурацкая жидкая бороденка. Трёп был не вредный, но уж больно болтливый. Как пойдет размахивать руками и нести всякую чушь про творчество и про то, что искусство — смесь дикого сумасбродства и жесткой дисциплины. А еще, бывало, раздаст нам листы бумаги, поставит какие-нибудь цветы, горшки, черепа животных и всякую такую хрень и говорит: «Рисуйте то, что видите. — Потом поднимет палец и глаза выпучит, будто говорит что-то очень умное. — Но смотреть нужно глазами воображения. За дело, художники!»
Мы с Джорди обычно дурачились — разбрызгивали краску, размазывали, а потом давали картинам названия вроде «Послание внутреннего цветка», или «Хаос», или «Темная ночь трески». Трёпу они жутко нравились. Он считал, что у нас талант. «Может, правда, свободы многовато, — говорит. — Прежде чем отпускать фантазию в вольный полет, не забудьте подумать и про скучные детали. Но по большому счету просто дивно. Совершенно дивно». И вечно вешал наши картинки на стену.
Но в тот день он вел себя как-то совсем тихо. Сказал, что покажет нам кое-что совершенно замечательное, и выставил на стол парочку глиняных статуэток. Я их с ходу признал. Апостолы.
— Это мне принес отец О’Махони, — говорит Трёп. — Ночь их обжигали в печи. А слепил их мальчик ненамного старше вас. Сказать про них можно только одно: изумительно.
Джорди посмотрел на меня. Я — на него. Носы оба задрали аж до небес. Эти штуковины вылепили из комьев липучей глины из нашего пруда.
Трёп попросил нас собраться вокруг. Велел нам посмотреть, какие они живые, какие грациозные, каких изящных форм.
— И при этом совершенно обыкновенные, — говорит. — Вы на лица посмотрите. Это не идеализированные небесные создания. Можно с легкостью себе представить, как они ходят по улицам Феллинга. А какая в них внутренняя грация, внутренний… свет. Вы это видите?
Из нас некоторые забормотали. Другие хихикнули. Кто-то фыркнул. Над головами пролетел по дуге бумажный самолетик. А Трёп будто и не видит.
— В них, понятное дело, есть огрехи, — говорит. — Плечо вывернуто неловко, ухо это посажено не на место. Но настоящее искусство не стремится и никогда не стремилось к безупречности.
Поднял одну фигурку, повертел в руках:
— Если бы мне сказали, что это произведения тридцатилетнего профессионального скульптора, я бы не удивился. — Он посмотрел нам в глаза. — А то, что это работа мальчика, мальчика, который, по общему мнению, — в подробности я входить не имею права — находится в тяжелейшем состоянии… Это, знаете ли, принять непросто.
И все же они словно живые. Глина. Камень. Часть земной тверди. И живые!
Убрал их. Взгромоздил на стол тяжеленный мешок с глиной.
— Так давайте вместе, — говорит, — поработаем своими неловкими человеческими руками, поищем этот внутренний свет.

10.
Вечером пришли в пещеру и видим — там сидит Стивен. Прямо на коленях лепит какую-то фигурку. Рядом костерок горит. Поднял глаза, заметил нас, тут же опустил вновь и — ни слова.
— А мы двух твоих апостолов видели, — говорит Джорди.
— Нам учитель рисования показывал, — говорю. — Трёп его звать. Сказал, ты просто охренеть какой талантливый.
Стивен лепит себе.
— Курить будешь? — спрашивает Джорди.
Вытащил пару «Кэпстанов» из кармана рубахи, протянул Стивену.
— Омерзительные штуки, — говорит Стивен. — Наполняют скверной.
— Да ну? — говорит Джорди. Кашлянул, сплюнул, пока зажигал. — А такие здоровские. Ну, кто это там у тебя? Святой Подштанник?
— Святой Петр.
Джорди указал на пруд:
— Там этой фигни еще целая пропасть. До самого центра земли одна сплошная глина.
Стивен посмотрел на него.
— Нет, — говорит. — Приходил мальчик.
— Что? Сюда?
— Угу.
— Большой?
— Маленький. Вроде меня. Только худой, угловатый.
Мы с Джорди переглянулись.
— Скиннер, — говорю. — И что он сказал?
— Ничего. Сказал — слышал, что нас больше стало. А мне сказал, чтобы я выбирал, с кем водиться.
— А ты ему что? — спрашивает Джорди.
— Ничего. Сказал — уходи. Нож свой показал. Он ушел.
Взял двумя пальцами жука, который полз по его ступне. Осмотрел, раздавил большим пальцем и поднял повыше — будто ждет, что тот еще сделает.
— Куда он ушел? — спрашивает.
— Чего? — не понял Джорди.
— Да ничего, — говорит Стивен.
Бросил жука в огонь, оттуда зашипело — жук сгорел.
— Вот как надо, — говорит.
Огляделся.
— Святые жили в таких же пещерах, — говорит. — В пустыне. В глуши. Испытывали себя.
— Точно, — кивает Джорди. — Как тот тощий мужик, который жрал саранчу и всякую такую хренотень. И тот, другой, который ходил голым.
— Угу, — говорит Стивен.
Погладил влажную мягкую фигурку ладонью:
— В Беннете один святой отец однажды сказал, что мне, похоже, самое место в пустыне, а не в цивилизованном мире.
— А что там было? — спрашиваю. — В Беннете?
Стивен пожал плечами.
— Мы учили Катехизис, — говорит. — Читали молитвы. Ходили к мессе. Все время ели хлеб с вареньем. Учились, как в обычной школе: математика, правописание, география, всякое такое. А еще нам рассказывали про Бога, про чудеса, про то, как стать хорошим священником. В футбол играли, бегали кроссы в лесу. Многим там, похоже, очень хорошо было.
— Мы туда ездили, так нам понравилось, — говорит Джорди. — Много хороших ребят. Никакие матери и сестры не вяжутся.
— Нам это не всем подходило, — говорит Стивен. — Некоторые не могли приспособиться.
Мы с Джорди сели рядом с ним на камни. Курим, смотрим друг на друга, молчим, только птицы поют и ветерок шелестит в Саду Брэддока ветками, да где-то царапаются какие-то зверюшки. Вдалеке на окружном шоссе гудят машины. Я подкинул еще хвороста в огонь. Пальцы Стивена скользили по глине. Он все поглядывал на меня, будто изучал. А между его ладоней рождалась новая изумительная фигурка.
— Я туда зимой поехал, — говорит. — За мной прислали такси. В нем сидели еще три мальчика и священник. Папа и мама остались у входной двери. Мама плакала. Ехать оказалось недалеко. Даже меньше часа. Сам колледж старинный. Голые деревья, пустые поля вокруг. Мы подъехали к воротам, дальше — мимо пруда, и один из мальчиков говорит: «Вот, здесь будем учиться ходить по водам», а священник ему: «Да, именно». Уже темно было, когда он привел нас в здание.
Стивен поднял глаза. В пещере тоже темнело. Небо окрашивалось красным, а на его фоне темнел зазубренный край каменоломни.
— Там повсюду мальчики и священники, — продолжает. — Пахнет мочой, ладаном, слышно, как поют гимны.
— А чувствовалось, что место святое?
Он посмотрел на меня:
— Да, Дейви. Святое аж до смерти.
— Ты плакал? — спросил Джорди.
— А?
— Ну, в первую ночь, когда лег спать. Скучал по родителям и все такое?
— Нет, — сказал Стивен. — Новички часто плакали и всхлипывали, а я нет. Да, поначалу я скучал по маме с папой. Но жизнь не стоит на месте. Я подумал: есть дело, которое я должен делать, и я никогда не смогу его сделать, если останусь дома. Я как приехал в Беннет, вроде бы оставил старую жизнь позади. А вышло так, что не оставил.
Джорди закурил еще одну сигарету.
— А как ты вообще это понял? — спрашивает Джорди.
— Что понял?
— Что хочешь стать священником.
Стивен пожал плечами. Посмотрел в небо:
— Это я понял вскоре после явления ангела.
— Ангела? — спрашивает Джорди. — Какого еще ангела?
— Сейчас расскажу, — говорит Стивен. И как нагнется к Джорди близко-близко. — Ну а ты кем хочешь стать?
— Я? — говорит Джорди. — Не знаю. Футболистом. Ньюкасл — чемпион!
Стивен ко мне повернулся:
— А ты?
Я пожал плечами:
— Тоже футболистом.
Тут он качнул головой, будто другого ждал.
— Ты ведь соврал, да, Дейви?
— Чего?
— Да ладно. Мы все врем. Ложь иногда очень помогает. Но вот я всегда знал, что стану кем-нибудь необыкновенным. Всегда знал, что меня ждет что-то совершенно особенное.
Помолчал, посмотрел на меня.
— А ты такого не чувствуешь? — спрашивает.
Я головой помотал быстро-быстро.
— Нет? — говорит он. — И ты не думаешь, что у тебя есть особое предназначение?
Я снова помотал головой.
Он брови приподнял — мол, я тебе не верю. А Джорди опять за свое:
— А ангел-то чего?
— А, — говорит Стивен. — Он поверг меня на землю, поднял снова, и после этого все изменилось.
Губы облизал, а мы к нему ближе наклонились. А он катает глину между большим и указательным пальцем, и я вижу — прямо на моих глазах возникает рука.
— Ты этим что хочешь сказать? — спрашиваю.

11.
Стивен помолчал, вдохнул медленно, будто вбирал историю в себя, прежде чем рассказать нам. Пальцы продолжали работать. Кончиком ножа он вырезал лицо. И пока говорил, статуя делалась все больше похожа на человека.
— Это утром случилось, во вторник. Я был на пляже в Уитли-Бее. Шел, как всегда, один. Жара — страшная. Вокруг другие люди. Некоторые лежали на солнце. Дети вопили, собаки тявкали, и все они плескались в воде. Пахло жареной картошкой, сосисками и кофе. Все как обычно, совершенно обычно. И вдруг все стихло. Мертвая тишина, ничего не движется, будто время остановилось. А потом с неба раздался гром, и меня будто молния пронзила. Я понял, что ползу по песку. Слабый, будто младенец. Едва дышу. И тут увидел его.
— Охренеть, — сказал Джорди.
— Угу, — согласился Стивен. — Он был в небе над утесами, с огромными крыльями и с мечом в руке, и он был очень яркий, яркий, как солнце, яркий, как огонь, и я отворотил от него свое лицо. «Стивен Роуз! — вскричал он. — Стивен Роуз, тебе не спрятаться!» И казалось, голос его звучит повсюду, и внутри меня, и снаружи. Ничего я не мог сделать. Пришлось повернуться. И он спустился ко мне. Наставил на меня меч. «Кто есть Господь твой, Стивен Роуз? — спрашивает. — Отвечай! Ибо не спрятаться тебе. Кто есть Господь твой?» И я понял, как именно должен ответить. «Господь мой есть Отец наш небесный», — отвечаю. И тут вновь настала полная тишина, и стало темно, будто ночью, и я решил, что я умер, а тут ангел оказался совсем рядом и помог мне подняться, а меч висел в небе сам по себе, указуя на нас. «Ты хорошо ответил», — прошептал ангел. И он взял мои руки в свои, а руки его оказались очень нежными и сильными. И тогда он сказал: «Руки эти должны делать Господню работу, Стивен Роуз». И я почувствовал, как в руках прибывает силы. «Помни, что ты есть пыль и прах, — говорит, — но помни и то, что ты свят». И он толкнул меня вверх, и вот я уже стою на песке, и море снова задвигалось, и люди и собаки снова зашевелились. «Я стану присматривать за тобой, Стивен Роуз, — прошептал ангел, — до самого конца дней твоих. И да употребишь ты свой дар во благо». А потом он исчез.
Я посмотрел на Джорди. Джорди на меня.
— А кто-нибудь еще его видел? — шепчет Джорди.
— Эта благодать была дарована только мне, — говорит Стивен. — Отдыхающие продолжали жариться на солнце, дети продолжали вопить, собаки — тявкать, но для меня в тот миг все переменилось.
— Ни хрена себе, — говорю.
— Угу, — говорит Стивен. — И с тех пор он еще возвращался.
— Ни хрена себе, — говорит Джорди.
Стивен спрашивает:
— Вы мне верите?
— Не знаю, — говорю я.
— Не знаю, — повторяет он. Наклонился ко мне, всмотрелся в лицо. — Некоторым вообще трудно во что-либо поверить, Дейви. Им нужны доказательства. А если к тебе прилетит ангел, Дейви? Тогда ты мне поверишь? Или и тогда скажешь: «Не знаю»? Или если сила Господа будет явлена прямо здесь, в Феллинге, и ты это увидишь?
Он осмотрел готового апостола.
— Только не пугайтесь, — говорит. — Пока незачем.
Поднял апостола до уровня моих глаз — лицом к лицу.
Улыбнулся.
— Но придет день, — говорит, — я, может быть, покажу вам кое-что такое, отчего вы перепугаетесь до полусмерти. И уж тогда рассеются все ваши сомнения. И не будет больше никаких «может быть» и «не знаю». — Тут он заговорил шепотом: — Ты от этого опупеешь, Джорди. И душа треснет напополам.
И снова улыбнулся. А потом подмигнул Джорди.
— Шучу, — говорит. И рассказывает дальше: — Вскоре после того, как я был повержен и поднят вновь, к нам в школу пришел священник набирать студентов в семинарию. Я встал. «Я, — говорю. — Я буду священником». И вскоре мы уехали в Беннет.
Он положил апостола в костер, в самую середину. Подгреб к нему угли. Подкинул хвороста, подвеселил огонь. Я смотрел, как горят сучья.
А потом мы все вздрогнули и замерли. Над нашими головами, в Саду Брэддока, раздались шаги.
На краю каменоломни появились силуэты двух мальчишек.
— Скиннер, — прошептал я.
— Угу, — подтвердил Джорди, — а с ним, похоже, Штырь.
— Слава богу, не Череп.
— Это ваши враги? — спросил Стивен.
— Угу, — кивнул Джорди.
Сидим и смотрим, как они опустились над нами на корточки. Смотрят вниз. Перешептываются. Обошли каменоломню по краю. Слышно, как спускаются ко входу. Мы с Джорди вжались в тень под валуном — а они все ближе.
— Видишь? — шепчет Джорди. — Натянуть там проволоку — они бы уже барахтались в пруду.
— Давай выпрыгнем и заорем, — предлагаю. — Перепугаем их так, что они в штаны наложат.
Мы чуть не захихикали. Ждем, но первым с места двинулся Стивен. Он выскочил из пещеры и как рванет — стремительно, пригнувшись. Под боярышником началась какая-то возня, а потом пацаны из Пелау завизжали. Мы услышали, как они с топотом улепетывают. А потом голос Скиннера — с подвывом от ужаса:
— Он меня пырнул. Пырнул, мать его!
А потом Штырь — орет от края каменоломни:
— Мы всё Черепу расскажем!

12.
Стивен вернулся, вытирает лезвие ножа пучком травы. А нас трясет. Языки отнялись. Пятимся назад.
— Что-то случилось? — спрашивает Стивен. — Всего-то царапина. В виде предупреждения. — И ухмыляется. — Вы вроде сказали, что он ваш враг. А кто такой этот Череп?
Мы смотрим на него, и все. А он опять:
— Кто такой Череп? — Потом плечами передернул. — Не хотите — не говорите.
Встал на колени рядом с костром. Плюнул туда, слюна зашипела. Джорди выругался чуть слышно; а потом к нему вернулся голос.
— Череп, — говорит, — это Чарли Черрис. Самый безбашенный пацан в наших краях.
— Так, Дейви? — спрашивает Стивен.
— Угу, — киваю.
— Череп — их кореш, — говорит Джорди. — Крепкий орешек. Здоровый, паскуда. И без тормозов. Он тебя теперь убьет. И нас тоже.
А Стивен снова:
— Так, Дейви?
— Угу.
— Ах ты господи! — говорит. — Что же я наделал?
Всхрапнул, сделал вид, что ахает и дрожит.
— Монстр! — говорит. — Ой как страшно!
— Вот идиот, — пробормотал Джорди.
Стивен наклонился над огнем, лицо так и светится. Уголья, окружающие апостола, мерцают во тьме. Стивен пошевелил их палкой. Отгреб от статуэтки горячую золу.
— Двигаем, — шепнул я Джорди.
Но тут опустил глаза — и лицо, таращившееся из пламени, точно поймало меня на крючок.
— Ну как, поспел, мой апостол? — спрашивает Стивен. Тычет в него палкой. — Готов выйти из пламени и спасти нас?
Поднялся на ноги, голова обрисовалась на фоне луны. Раскинул руки. Поднял палку над головой. А потом быстро опустил и указал на огонь.
— Встань, — говорит. — Встань, мой апостол. Ходи по земле. Спаси нас от мучителей наших. Повелеваю: встань!
Мы с Джорди все пятимся. Стивен рассмеялся.
— Нет, — говорит. — Не поспел пока. Нужно еще прожарить.
Снова засыпал статуэтку золой. Подкинул еще хвороста, рассмеялся.
— Не обращайте внимания, — говорит. — Я просто придуриваюсь. Так вы говорите, этот Чарли Черрис — монстр?
Мы — ни слова.
— Вы его боитесь, он ваш заклятый враг?
Мы — ни слова. Стивен улыбнулся сквозь полумрак и отблески костра.
— А знаете, — говорит, — мир будет гораздо лучше без таких, как Череп. Вам не кажется?
Мы — ни слова. Он опять:
— Верно?
— Верно. — Это Джорди.
Стивен на меня посмотрел.
— Верно, Дейви? — спрашивает.
Я молчу, а он смотрит. В конце концов я пожал плечами и кивнул:
— Верно.
И тут мы услышали, как до нас эхом доносится голос — слабый, дрожащий, прерывистый голос:
— Стивен! Стивен Роуз! Где ты, Стивен Роуз?
— Дурка, — говорю.
— Безмозглая тетка, — говорит Стивен. — Я лучше пойду, а то меня отправят куда-нибудь в другое место. А я ведь этого не хочу, верно? — Заглянул мне в глаза. — Особенно сейчас — здесь столько всяких дел. — И был таков.
— Сам он безмозглый, — пробормотал Джорди. — Нужно как-то объяснить Черепу, что мы тут ни при чем.
— Так он и станет слушать, — говорю. И чувствую руки Черепа на горле, его ботинок на лице. — Пошли.
И мы припустили прочь.
На следующее утро я проснулся ужасно рано. Рано вышел из дому. Дошел до каменоломни. Ночью случились заморозки. На глинистом пруду — каемка льда. Я присел на корточки над углями. Разгреб золу и пепел. И вот он лежит там — чумазый, черный, как зола, твердый, как камень. В нем сохранилось немного тепла, но скоро он пропитается холодом. Я поплевал на его лицо, отчистил: спокойное, самое обычное лицо, человек из Феллинга. Обычный случайный прохожий. А потом сердце у меня замерло. Эта глиняная фигурка была мной. Из моих рук на меня смотрело мое собственное лицо.
Меня пробила дрожь. Я перекрестился. Закрыл глаза. И произнес слова из молитвы:
— Избави нас от лукавого…

Часть вторая

13.
— Ну и которая? — спрашивает папа. — Та, что слева, или та, что справа? Та, что прицельно заглядывает в окно, или та, что прицельно не заглядывает? Та, что…
Я вздохнул. Мы сидим за столом, едим хлеб, поджаренный с яйцом, пьем чай. Девчонки уже раз пять прошли мимо окна. Фрэнсис все заглядывает в него, но делает вид, что не заглядывает. Мария делает вид, что увидела что-то очень интересное в небе. За руки держатся. Хихикают, рты до ушей.
— Брюнетка или блондинка? — спрашивает папа.
— Фрэнсис или Мария? — спрашивает мама.
Папа хохочет:
— А на Джорди которая из них глаз положила?
Прошли снова. Папа все подначивает, задает вопросы.
Я ем, пью и делаю вид, что не смотрю на девчонок. А потом они исчезли.
— Упустил шанс, — говорит папа.
— Больно надо.
А он мне:
— Да ну?
— Обе, по-моему, очень симпатичные, — сказала мама.
Папа хохочет:
— Твоя мама все знает и все видит.
И подкинул мне на тарелку еще кусочек.
— Только смотри не вздумай за ними бегать, — говорит мама. — Всему свое время. Иди лучше мячик попинай или придумай что-нибудь с Джорди.
Я выхожу, а они в конце улицы, в зазоре между домами. Я, подойдя ближе, сбавил шаг. Все прикидываемся невидимками, но, когда я с ними поравнялся, Фрэнсис сказала:
— Говорить будешь?
— Ну.
— Давай тогда.
— Чего «давай»?
— Говори.
— Привет.
— Привет, — отвечает. — А с Марией поздороваешься?
Как бы сделать, чтобы сердце не стучало и дыхание выровнялось?
— Привет.
Мария закусила губу, покраснела, смотрит на меня искоса.
— Привет, — говорит.
Посмотрели друг на друга, а на большее не хватило. Мария пошла дальше. Фрэнсис рассмеялась:
— Что ж, хоть какое начало.
И пошла следом, а я — в другой зазор, к дому Джорди.
Он был в саду за домом. Старая дверь, в которую он метает ножи, как всегда, прислонена к изгороди. На ней нарисован человеческий силуэт. Нож он метал как обычно — чтобы попасть совсем рядом с фигурой. На голове и туловище — сотни отметин: столько раз они с отцом промахнулись за долгие годы. Я вошел, и Джорди сразу передал нож мне:
— Валяй! Твоя очередь, Дейви. У меня сегодня ничего не клеится.
Я взял нож. Прицелился в самый край двери. Бросил. Нож сверкнул на солнце и вошел точно туда, где у фигуры должно быть сердце.
— Черт, — выругался я.
— В яблочко! — заорал из дома отец Джорди. — Уложил парня на месте!
Я опустился в траву.
— Что делать будем? — спрашиваю. — Череп пока не отомстит — не успокоится.
— Я без понятия, — говорит Джорди. — Он мне сегодня приснился.
— Да ну?
— Угу. Он нас обоих прирезал и сварил в здоровенном котле прямо в каменоломне.
— Дуришь!
— Не дурю. А потом съел с тостами и кетчупом.
— Обалдеть.
— И запил бутылкой шипучки.
Мы оба понимали, что смешного в этом мало, и все же расхохотались.
— Может, отцам скажем? — предложил я.
— Мы эту борьбу сами начали. Мой папа наверняка так ответит.
— Знаю. Но когда доходит до поножовщины…
— Чтоб этого Стивена Роуза с его ножом. Это не наш нож.
— Знаю.
— Сами разберемся. Нужно договориться о встрече.
— С Черепом?
— Угу. С ним и с остальными. Мы им все расскажем про Стивена Роуза. И пообещаем, что этого не повторится.
— Фиг получится. Череп и говорить-то почти не умеет.
— Да вряд ли он уж настолько тупой.
— А кто его знает? Помнишь, рассказывали, как он в Джонадабе крысам головы откусывал?
— Помню. А в Джерроу, говорят, он какому-то мелкому ногу оттяпал.
Мы некоторое время помолчали, обдумывая все это.
— И ты в это поверил? — спрашивает в конце концов Джорди.
— Угу.
— Я тоже.
Сидим, прислонившись к двери. В доме отец Джорди приплясывает и поет: «Пришло другое время!»
— Во вляпались, — говорю.
— Хочешь, пойдем в пещеру?
Я головой помотал.
Джорди говорит:
— Я и сам не хочу.
Выходило, делать вроде нечего. Я закрыл глаза, подставил лицо солнцу. Почувствовал под пальцами тепло травы. Прислушался к пению птиц. Подумал: как быстро пришла весна. Чувствую — уплываю куда-то, и мне снится апостол в пламени. Он встает, потягивается, делает шаг из пепла. Из пруда повылезали крошечные новорожденные лягушки, расселись вокруг него. Рядом на камне свернулся ужик. Перепелятник парит высоко в небе. Подошел Стивен — крадется сквозь заросли боярышника. «Где ты? — шепчет. — Как, готов уже?» Подполз еще ближе. «Где ты? Готов, Дейви?»
Я встряхнулся, выплыл из сна. У задней двери стоит сестра Джорди Норин, прислонилась к косяку, улыбается. Сузила глаза. Постучала пальцем по щеке:
— Ну и что вы натворили?
— Не твое дело, — буркнул Джорди.
Она потрясла головой, рассмеялась:
— Гляжу, вы еще совсем мальчишки. Глупые, маленькие.
Джорди поднял два пальца.
— Отвали, — шипит.
Она снова рассмеялась. Провела пальцами по волосам и пошла в дом, покачивая бедрами.
— Девчонки! — фыркнул Джорди.
— Одна девчонка говорит, что я ей нравлюсь, — поделился я.
— Да ну?
— Да ну.
Он вытаращился на меня, потом снова завалился в траву:
— Вот только этого нам не хватало.

14.
Луна здоровущая, прямо в центре моего окна. Круглая, как облатка для причастия. Лежу, залитый ее светом. Таращусь ей в лицо. Различаю кратеры, пересохшие моря. И вдруг — голос:
— Дейви, Дейви!
Слышится мне, что ли?
— Дейви! Дейви!
Звякнуло оконное стекло, будто камешки в него стукнули, царапнули.
— Дейви! Дейви! Дейви!
Подхожу к окну, смотрю наружу, вижу — стоит. Стивен Роуз, лицо как воск, в нем луна отражается. Он поднял руку. Поманил меня. Я вздрогнул. Задернул занавеску. Снова лег.
Лежу, пытаюсь уснуть. Голос еще позвучал немного, потом умолк, потом — снова, только на сей раз ближе, будто доносится из моей головы:
— Дейви! Дейви! Дейви!
Я почувствовал на себе пальцы Стивена — будто он формует меня, как кусок глины. Пальцы скользят, оглаживают. Я стал корчиться на постели, пытаясь высвободиться.
— Тихо лежи, — шепчет. — Сейчас я тебя создам, Дейви.
Я закрыл уши руками.
— Ты мой, Дейви, — шепчет.
Я стиснул кулаки, скрипнул зубами.
— Нет, — говорю. — Нет!
— Кто Господь твой, Дейви? Тебе не спрятаться. Кто Господь твой?
— Отвяжись! Пусти!
А потом — молчание, тишина, и внутри головы, и снаружи.
Открылась дверь спальни. Входит мама.
— Дейви? — спрашивает шепотом. — Что с тобой, сынок?
Я в клубочек, к ней поближе.
— Ничего, — говорю. — Ничего, мам.
— Страшный сон приснился?
— Да. Да…
Она положила мягкую руку мне на лоб. Успокаивающе погладила пальцами:
— Спи, Дейви. Вот так. Засыпай, сынок.
И задернула занавеску, скрыла луну.

15.
На следующий день идем из школы, и тут Джорди заметил Черепа: тот выходил из «Лебедя».
— Череп! — так и ахнул.
— Где?
— Увидел нас, паскуда!
Череп со всех ног к нам. Джорди дернул меня за руку, потянул за собой. Череп бежал в горку и все равно нагонял. Я рискнул оглянуться и увидел его здоровенное тело, злобную физиономию, руки так и работают, ноги топочут стремительно.
— Святая заступница, — молюсь.
А он все ближе, ближе.
— Дьявол! — выдыхаю.
Он скалится, рычит, фыркает. Чувствую — дыхание пахнет пивом. Жду, когда он собьет меня с ног. Жду, когда кулак опустится мне на спину. Чувствую, как тянутся пальцы, пытаясь схватить. Я как рвану еще быстрее.
— К Дурке, — говорит Джорди, и мы свернули в сторону ее сада.
Подскочили к двери, забарабанили в нее. Никто не ответил, но Череп притормозил у ворот. Скалится, лицо красное, глаза темные. Бьет ногами, будто зверюга.
— Мы знаем тех, кто тут живет, — говорит Джорди. — Они полицию вызовут.
Череп шагнул вперед, но медленно. Облизал губы, обнажил зуб.
— Не надо, Череп, — говорю.
Сжал кулаки. Смотрю вниз — хоть бросить чем в него, голыш бы, камень… Тут Дурка подошла к двери, приотворила. Мы рванули внутрь, дверь захлопнули. Прислонились к стене. И вдруг почтовый ящик раскрылся. Череп снаружи сквозь щель таращится. Так и выпучил на нас глаза. Смотрю — рядом со мной Стивен.
— Это и есть ваш монстр? — спрашивает.
— Угу.
А у Стивена полные руки золы. И он как швырнет ее Черепу в лицо:
— Ступай к дьяволу!
Череп взвизгнул, крышка ящика захлопнулась. Он замолотил в дверь руками и ногами.
Стивен рассмеялся:
— Ком безмозглый… — И заорал в сторону двери: — Полиция уже едет! Сейчас будет здесь! Точно! Точно! Вон отсюда!
Череп помолотил еще немного, потом перестал, но, прежде чем уйти, заговорил с нами еще раз.
— Вы покойники, — рыкнул он сквозь дверь. — Все, падлы, до последнего.
Дурка на нас смотрит, не понимает.
— Мы не покойники, — говорит. Оглядела нас. — Или покойники? — говорит.
Я головой помотал: нет.
Выглянул в щель почтового ящика. Стивен стоит рядом, тоже выглядывает. Видим — Череп шлепает обратно в «Лебедя».
— Да, страшенный, — говорит Стивен. — Но очень глупый.
Обтряс золу с рук.
Ужас мой начал отступать.
— Вот какие дьявольские отродья ходят нынче по земле, — говорит Дурковатая Мэри.
— Точно, тетя Мэри, — говорит Стивен.
— А эти двое — хорошие мальчики, — говорит Дурка.
Я окунул пальцы в Дуркину святую воду, перекрестился. Мы пошли в дальнюю часть дома. Дурка нарезала хлеб толстыми ломтями. Густо намазала их ревеневым вареньем.
— Кушайте, — говорит. — Добрая пища Господа нашего.
Мы с Джорди переглянулись.
— Еле ушли, а? — говорю.
Оба попытались рассмеяться, но оба видим, как нам страшно.
Я затолкал свой ломоть в рот.
Стивен смотрит, спокойнее некуда.
— Дейви, — говорит. — Я хочу показать тебе одну вещь. — Посмотрел на Джорди: — А тебе — не покажу. Только Дейви. Ничего?
Я увидел в глазах Джорди подозрение и гнев.
— Я только что жизнь тебе спас, — говорит Стивен. — И я хочу, чтобы ты остался тут ненадолго.
Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом Джорди передернул плечами.
— Мы быстро, — говорит Стивен. — Пошли, Дейви, покажу.
Я медлю. Сердце бухает по-прежнему.
А он гнет свое:
— Давай. Тебе понравится. — Шагнул к задней двери, открыл ее. — Хлеб с вареньем возьми с собой, если хочешь. Идем, Дейви.

16.
Из травы поднялись вороны, когда он повел меня к сараю. Зашли, он запер за нами дверь.
— Забудь, Дейви, то, что снаружи, — говорит. — Забудь о том, чего ты боишься.
Внутри белесо от глиняной пыли. Пыль лежит на скамье, на темных деревянных стенах, пропитанных креозотом, на окне. Повсюду молочный свет.
— Отличная штука, — говорит Стивен. — Та, которая из вашего пруда. Однородная, мягкая, лепить легко — будто сама хочет ожить.
Я представил, что снова иду к пруду, и вздрогнул. Представил, что в тени утеса дожидается Череп, и вздрогнул.
— Все про Черепа думаешь? — догадался Стивен. — Здесь безопасно. — Рассмеялся. — Череп! Ну и имечко. Череп! — Облизал губы, смеется. — Череп. Вот во что он превратится после смерти.
Вокруг в стеклянных банках, накрытых влажными тряпками, глина. Тут же статуэтки, готовые и недоделанные. Стивен обмакнул ладонь в мутную воду, побрызгал на них.
— Не нужно, чтобы они слишком быстро высыхали, — говорит. — Не нужно, чтобы они дурковали и трескались, верно?
Ухмыльнулся и брызнул на меня тоже:
— Спокойно, приятель. Пока все хорошо.
Смотрю: есть и фигурки почти бесформенные. Твердые прямоугольники с налепленными комьями для рук и ног, головы сверху лежат, будто булыжники. Он заметил, что я их разглядываю.
— Может, сначала Господь создавал вот такие штуки, — говорит. — А уже потом перешел к нам. Прикидки. Корявые безмозглые комья без души. Как думаешь, Дейви?
— Не знаю.
— Не знаю, — повторил он. — Может, сначала было время монстров и тварей, а уже потом пришло наше. Может, такие штуковины, как эти, и сейчас ходят по земле. Может, есть среди нас создания дьявола, а не Бога. Такие, как то, которое скалилось на тебя через дверь. Такие, как этот ваш Череп.
— Угу, — отвечаю. — Может быть. Угу.
Он смотрит на меня.
— А может быть, — говорит, — время монстров и тварей только начинается. Как думаешь, Дейви?
Я плечами пожал, помотал головой. Увидел среди глины поверженное, перекореженное распятие. Потянулся, попытался его поставить вертикально. Вогнал в кусок мягкой глины, чтобы не падало.
— А ты не думаешь иногда, что все-таки хотел бы стать священником? — спрашиваю.
— Нет, Дейви. С этим покончено. Есть иные способы жить и служить Господу.
Он пододвинул к себе одну из банок. Снял с нее влажную тряпицу. Отщипнул кусочек глины. Начал формовать человеческую фигуру. Потом приостановился.
— Я это еще ночью хотел сделать, с тобой вместе, — говорит. — Но ты меня увидел и не спустился. — Ухмыльнулся. — А почему? Страшно было выходить в темноту?
Я скорчил рожу и к двери — на выход.
— Бред не гони, — говорю.
Стивен будто и не слышал:
— Итак, тварь по имени Череп загнала тебя сюда. Может быть, это было предопределено… Ты никому не скажешь.
— Чего?
— Никому не скажешь о том, что здесь видел.
Я вытаращился на него. О чем тут рассказывать-то? Смотрю, как пляшут пылинки в луче, оседают на нас. Смотрю, как фигурка в его пальцах обретает форму.
— Подожди, не уходи, — просит он. — Вот, смотри. Фигурка крошечная, хлипкая, недоделанная, совсем не как эти бесформенные и бездушные шматы глины, скорее как младенец, который еще не до конца человеком стал.
— Оживи, — шепчет. — Оживи, малыш. — Вздохнул, улыбнулся. — Вот. Видел, Дейви?
— Чего видел?
Он выдохнул те же слова:
— Оживи. Шевельнись, малыш. Видел?
Я придвинулся ближе, вгляделся. Ничего.
Стивен взял младенца в одну руку, смотрит на меня. Второй провел у меня перед глазами — раз, два, еще раз.
— Посмотри еще, — шепчет.
Я посмотрел на его руки, на лежащего в них младенца.
— Оживай, — шепчет. — Шевелись!
И вздохнул, словно от счастья.
— Смотри, Дейви, — говорит. — Смотри пристальнее. Смотри прямо в глаза духа, Дейви. Когда я скажу: «Видишь, он шевелится», ты увидишь, как он шевельнулся.
Поднял к моим глазам. Снова провел перед ними рукой.
— Ну, Дейви, — шепчет. — Видишь, он шевелится.
И тут я увидел и едва не вскрикнул от испуга, но он мне не дал. Уронил фигурку на скамью, зажал мне рот рукой.
— Никому не говори, Дейви. Пообещай мне. Прямо сейчас.
Глядя ему в глаза, я кивнул. Протянул руку, дотронулся до младенца. Холодная твердая глина — и только.
— Видел, на что мы способны? — шепчет. — Мы с тобой, Дейви. Ты должен забыть всех своих друзей и…
Тут снаружи раздались шаги, и он резко отпрянул.
— Помни! — говорит. — Никому и ничего! Ни слова!

17.
В дверь сарая постучали, вошел отец О’Махони. Возвышается рядом с нами — черный костюм с единственной белой полоской на горле. Волосы отсвечивают медью. От него пахнет ладаном.
— Вот вы где, ребятки, — говорит.
— Здравствуйте, святой отец, — говорю.
— Приветствую, Дейви. Смотрю, Стивен, у тебя уже завелись друзья.
Стивен улыбнулся:
— Да, святой отец.
— Вот и отлично.
Священник провел пальцем по пыли на скамье. Поставил распятие прямо. Взял младенца.
— Среди нас теперь живет художник, Дейви. Ты когда-нибудь раньше видел такое великолепие?
— Нет, святой отец.
— То-то же. Воистину, Господь щедро наделяет некоторых талантами. Благодарение Ему! — Он перекрестился. На некоторое время задержал на мне взгляд. — У тебя все в порядке, Дейви?
— Да, святой отец. Да.
— Ничего тебя не беспокоит?
— Нет, святой отец.
Он положил раскрытую ладонь мне на голову, задержал.
— А некоторых Господь наделяет верным и простодушным сердцем, — говорит. — Ты это видишь, Стивен?
— Вижу, — говорит.
— Есть люди, которые готовы этим воспользоваться. Из дурных помыслов.
— Знаю, святой отец. Дейви мне будет хорошим другом, святой отец.
Священник сомкнул ладони и кивнул нам обоим.
— Вот и отлично, — говорит. — Хочется на это надеяться. В тот недолгий срок, что отведен нам на земле, все мы должны заботиться друг о друге. Нет ничего проще и нет ничего сложнее.
Он поднял в воздух фигурку коленопреклоненного ангела.
— Только посмотрите! — выдохнул восторженно.
Задумался, постучал себя по щеке.
— Может, мне уйти, святой отец? — спрашиваю.
Он рассмеялся, будто вынырнув из забытья.
— Ха! Ну уж нет. В смысле, если Стивен не против обсудить в твоем присутствии кое-какие личные вещи.
Стивен покачал головой: не против, мол.
— Вот и отлично. Он должен представлять, как обстоят дела, если уж вы подружились. Итак. Я только что был у твоей матери, Стивен.
Стивен скис сразу и шепчет:
— Правда?
— Да, — говорит священник. Повернулся ко мне. — Мама твоего друга тяжело больна, Дейви. Ты должен это знать. А еще ты должен знать, что по этому поводу ходят всевозможные слухи. Ты им не верь. Некоторым людям, как вот матери Стивена, выпадают испытания более тяжкие, чем другим.
— Как она? — прошептал Стивен.
Священник вздохнул:
— Мне кажется, получше. Мы помолились вместе. Я ее причастил. Мы поговорили про Уитли-Бей, про здешние пляжи. Ха! Она рассказывала про мороженое, про кулечки с жареной картошкой, про то, как в детстве каталась на карусели. Ей это, похоже, ужасно нравилось.
— Она обо мне упоминала? — спросил Стивен.
— Ну…
— Упоминала?
— Мысли ее блуждают, Стивен. Она много спит. Ей покойно. Лекарство действует.
Он попытался положить руку Стивену на плечо, но тот ее сбросил.
— Она обязательно поправится, сын мой. Возможно, уже очень скоро. Меня в этом заверили.
Опять молчание. Стивен смотрит в пол пустым взглядом. На него оседает пыль. Священник стоит с ним рядом.
— Нельзя забывать, — говорит святой отец, — что и Господу нашему неоднократно выпадали испытания.
Посмотрел в окно, качнул головой. Быстро пробормотал молитву над Стивеном.
— Речь идет об очень личном, Дейви, — сказал священник. — Ты это понимаешь?
— Да, святой отец.
— Вот и отлично. — Он потер руки. — А теперь, — говорит, — насколько я понимаю, твоя тетушка Мэри собиралась поставить чайник.
Открыл дверь, шагнул на выход, потом нагнулся и снова заглянул внутрь.
— Ага! — говорит. Подмигнул Стивену. — Чуть не забыл. Я тут слышал кое-какое хихиканье в адрес твоего нового приятеля, Стивен.
Мы молчим.
— Правда слышал. А хихикала славная девочка, как там ее… выскочило из головы. — Подмигнул снова. — Скоро они все начнут за ним бегать. И за тобой тоже. Вот погоди. — Поднял руку. — Не переживай, Стивен, — говорит. — Тебе тут будет отлично. Обычная жизнь в окружении обычных славных людей… — Повел по воздуху рукой, благословил нас обоих и исчез.
— Идиот безмозглый! — прошипел Стивен. — Вот в таких нас и пытались превратить в Беннете! — И повторил, подражая голосу священника: — «Тебе тут будет отлично. Обычная жизнь. Обычные люди». Кретин.
Взял ангела и шваркнул об пол.
Я попытался его успокоить:
— Ты его не знаешь. Он…
— Будь он проклят! — говорит. — Будь он проклят с этой своей обычностью! Будь оно все проклято!
Вскинул глаза — они так и сверкнули от слез и гнева. Я отвернулся, но он поймал меня за руку.
— И моя мать — будь она тоже проклята, — говорит. — По ней, было бы лучше, если бы я умер!
— Не может такого быть.
— Не может? Тебе-то откуда знать? — Он заплакал. — Никому не говори! Никому, чтоб их всех! Никому!
И снова взял младенца. Уставился на него.
— Оживи! — рявкнул. — Шевелись, ты, безмозглый! Оживи!
Тот вдруг дернулся у него в ладонях. Я закрыл глаза, снова открыл. Лежит неподвижно. Стивен прищипнул ему крылышки на спине. Прищипнул хвост с зазубринами. Поднял к губам, зашептал что-то.
— Будь они все прокляты, — говорит.
Крылышки начали расправляться. Младенец приподнял голову. Казалось, сейчас взлетит. И тут Стивен как шваркнет его об пол, рядом с ангелом.
Я его поднял. Держу и разглядываю, Стивена разглядываю тоже.
— Как ты это делаешь? — спрашиваю.
— Это? Это — ничто. Ком мертвой глины. Но когда-нибудь я сотворю что-нибудь настоящее. Настоящего монстра. Корявую безмозглую свирепую тварь без души. И тогда придут погибель, страх и смертоубийство, Дейви. Ты мне веришь?
Я посмотрел на ангела на полу, на дьяволенка в своих руках. Неужели я действительно видел — или показалось?
— Нет, — говорю.
— Нет? — Он рассмеялся мне в лицо. — После всего, что видел, ты продолжаешь говорить «нет»?
Я кивнул. Пожал плечами. Помотал головой:
— Да. Нет. Мне почем знать?
Посмотрел ему в лицо. Обычный мальчишка, как и мы.
— Нет, — говорю. — Я в это не верю.
Он забрал у меня дьяволенка. Поднял повыше, будто сейчас снова скомандует: «оживи», а потом смял в бесформенный ком глины:
— Ладно. Будем сомневаться, будем говорит «нет», не будем верить.
— Ладно, — соглашаюсь.
Стою разглядываю его. В луче между нами пляшут пылинки. Я знаю: уходить не хочется. Знаю: хочу увидеть это снова. Как глина шевельнулась, как глина ожила.
— Ты чего ждешь? — говорит. — Ничего же не было. Тебя обманули. Или ты обманулся.
Я вышел на дневной свет, потом — к Дурковатой Мэри и отцу О’Махони, которые пили чай, а Джорди сидел с ними и старался вести себя вежливо. Едва увидев меня, он сразу вскочил. Священник поднял руку и все бормочет что-то Мэри. Мы с Джорди вышли на улицы Феллинга. Джорди шумно выдохнул от облегчения.
— Курнуть надо, — говорит.
Мы плюхнулись на скамейку на Уотермил-лейн, выкурили «Сеньор-сервис», потаращились на «Лебедя».
— И чего там было в сарае? — спрашивает Джорди.
Я посмотрел на него:
— Да ничего.
Он на меня тоже смотрит:
— Чего это с тобой?
— Ничего.
Он все смотрит.
— Да правда ничего! — говорю.
Он пожал плечами, затянулся:
— Ну ладно.
А глаз так и не отвел.

18.
Всю неделю глиняные младенцы копошились и хныкали в моих снах. Дьяволята с кургузыми крылышками квохтали, кудахтали, вспархивали. Я сказал себе: я не прав. Наверняка. Стивен правду сказал: я обманулся. Все это — иллюзия. Я вспомнил о том, что нас сотворил Господь. Может, художники тоже подобны Богу, в каждом из них — частица Бога. Я подумал: один ли Бог способен вдохнуть жизнь в мир, способен к сотворению? Все вспоминал голос Стивена: «Оживи. Шевельнись». И все вспоминал то странное, что видел своими глазами.
На той неделе Трёп принес на свой урок несколько мешков глины. Я взял кусок и попытался из него что-то слепить. Глина была холодная, шершавая. Она отказывалась принимать красивую форму, которую я хотел ей придать. В руках моих возникали непонятные, безмозглые уродские штуковины. Я посмотрел на полку, где стояли красивые апостолы Стивена. Вижу — Джорди быстренько скручивает руки да ноги, приделывает глаза на стебельках, прорисовывает чешую, когти. Вижу, у него получается отвратительная многоножка. Трёп поднял ее повыше, показал классу. Какая смелая, восхитительная работа, говорит. Создание, всплывшее из самых глубин тьмы, самый-самый настоящий монстр.
И как засмеется:
— Кстати, многие считают, что художник в своих произведениях придает внешнюю форму собственной внутренней сущности, — говорит.
Поднес монстра к лицу Джорди и ахнул от ужаса: ну до чего похожи! Я заметил, что Мария смотрит на меня. Она подняла кусок глины, наполовину ставший лошадью, и изобразила, как та скачет перед ней по воздуху. Улыбнулась мне. Я поднял руку:
— Сэр.
— Да, Дейви?
Я попытался сформулировать вопрос:
— А вы правда думаете, что художник — почти как Бог?
— А!
Трёп откинул назад волосы. Подергал свою бороденку, задумался. А потом вдруг потянулся к полке у себя над головой и достал пыльную Библию.
— «И создал Господь Бог человека из праха земного, — прочитал, — и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою».
Закрыл книгу. Прошелся вправо-влево по кафедре, обхватив рукой подбородок.
— Мы действительно подражаем ему до определенной степени…
Некоторые в это время швырялись глиной. А Трёп даже не заметил — или сделал вид, что не заметил, — когда кусочек едва не попал ему в голову и шмякнулся о доску.
— Но можно ли сравнивать человеческое творчество и божественное сотворение? — спросил он. — Этот вопрос увлек многих на темный и даже губительный путь. Как бы ответили на этот вопрос наши священники? Были времена, когда к их ответам присовокуплялись кипящее масло, тиски для дробления костей и дыбы. — Он улыбнулся монстру, созданному Джорди. — Нет, Дейви, — сказал он, обращаясь ко всем, — мне кажется, что художник — обычный человек, человек, наделенный удивительным мастерством, которое, возможно, и даровано ему Богом, но все же остается… человеческим. — Осторожно поставил монстра обратно на парту Джорди. — Мы в отличие от Бога не в силах создать душу. В отличие от Бога мы не в силах создать жизнь. И тем не менее кто в состоянии ответить, где предел нашей способности к творению?
Пока Трёп говорил, Джорди лапал и теребил свой кусок глины. Дунул монстру в страшенную пасть. Поднял его повыше, покачал на ладони, рычит:
— Привет, Дейви. Сейчас я тебя съем.
Мария водила своей лошадкой по парте, будто та скачет. И все время улыбалась мне.
Когда Трёп наконец заткнулся, Джорди толкнул меня в бок, довольный до смерти:
— В жизни не догадаешься, что я сделал.
— Ну наверняка, — говорю. — В жизни не догадаюсь.
— Я назначил Черепу встречу.
— Шутишь!
— Вот и нет. Повидался со Скиннером. Мы обо всем договорились. Вечером во вторник. Будет перемирие.
— Как так — встречу? После…
— Я ему сказал, что Стивен Роуз — чокнутый придурок. Сказал, что у него мать в дурдоме и все такое. Даже сказал, что, хотя он и католик и живет в Феллинге, мы с ним не водимся.
— А мы не водимся?
— Понятное дело. Я сказал, что сам бы его вздул, если бы не святой отец.
— Так у нас встреча с этим, на хрен…
— Да знаю, но Скиннер сказал, что на самом деле не такая уж он сволочь. Говорит, в душе он добрый.
Я посмотрел на Джорди. Он ухмыльнулся:
— В каждом есть что-то хорошее, дружище. Помню, ты и сам что-то такое говорил.
Мне ответить нечего.
— А живется ему ох как несладко, — говорит Джорди.
— В смысле, кому?
— Ну, Черепу.
— Ой, как же мне его жалко.
Джорди хохотнул:
— Угу. Бедная мятежная душа.
Я хмыкнул и давай дальше мять глину. Покатал ее ладонями по крышке парты, получился этакий дурацкий червяк. Я вспомнил про младенца, который корчился в руках у Стивена. Вспомнил, как именно Стивен шепнул ему: «Шевельнись, оживи».
Джорди поднял своего монстра повыше.
— Привет, Дейвичка, — рычит. — Что-то я проголодался.
Я покачал головой и вздохнул.
— Спокойно, малыш, — говорю. — Я спасу тебя от страшного, свирепого Черепа. Агу-агу.
А Трёп нас все подначивает:
— Трудитесь дальше, мои художники! Кто знает, какие чудеса ждут вас впереди!

19.
В ту субботу мы служили на свадьбе. Девица с Лим-лейн по имени Вера, которая всего года два как закончила школу, выходила замуж за тощенького паренька по имени Билли Уайт. Джорди сказал, что надо окончательно чокнуться, чтобы пойти за такого урода, но мне так не показалось. Пока шел обряд, загремел гром. Все тетушки и соседки, присутствовавшие на церемонии, сразу подняли глаза к потолку — разволновались за свои шляпки. Но когда настала пора выходить наружу для свадебной фотографии, гроза уже пронеслась и даже подсохло. Все они встали позировать на солнышке рядом со статуей святого Патрика в обычных его звериных шкурах, с длинными патлами, с клубком змей у ног. А потом все гости-мужчины распустили галстуки, закурили, стали обмениваться шуточками и гоготать. Женщины обсуждали шляпки друг дружки и то и дело взвизгивали, услышав что-то смешное. Детишки скакали по церковным ступеням. Отец О’Махони болтал и улыбался. Мы с Джорди рассматривали гостей, прикидывая, от кого можно ждать чаевых. Тут я увидел Марию — стоит с женщинами и явно скучает. Потом нас подозвал Билли Уайт. Говорит, Вера хочет, чтобы мы сфотографировались с ней рядом в своих подрясниках и стихарях.
На память, говорит. Чтобы этот прекрасный день запомнился им навсегда. Мы не против? Мы только плечами пожали. Ну ладно, говорим. А я добавил: но Джорди вряд ли влезет в кадр. Встали, жених и невеста между нами. Все взялись за руки и завели глаза вверх. По льдисто-синему небосклону плыли большие пушистые облака, я стал следить за ними, и мне показалось, что сейчас кувыркнусь назад. Раздался щелчок, блеснула вспышка, а потом Билли пожал нам руки. Сказал, что им с Верой будет очень приятно, если мы примем небольшой подарок, и протянул нам десять фунтов. Джорди сунул их в карман.
— Десятка! — прошептали мы хором.
— Вот, говорил я тебе, что Билли нормальный мужик, — говорит Джорди.
Потом они еще сфотографировались с отцом О’Махони — он стоял сбоку и как бы благословлял их.
Мы поднимались по ступенькам, чтобы снять в церкви свои облачения, и тут ко мне подошла Мария.
— Она очень красивая сегодня, да? — говорит.
Я остановился на второй ступеньке. Джорди поднимается дальше. Я громко сглотнул. Смотрю мимо Марии, на Веру.
— Угу.
— Мы с ней двоюродные, — говорит. — Только, по-моему, это сбрендить надо, а?
— В смысле?
— Выходить замуж в таком возрасте. Я ни за что не выйду так рано.
— Правда?
— Ага. Меня так просто не поймаешь. Сбегу — только меня и видели!
Я посмотрел, как Билли обнимает и целует Веру, стоя рядом со статуей. Мария смотрит на меня, ухмыляется. Потом как дернет плечами.
— Вот, я все сказала, — говорит. — Просто решила подойти поздороваться.
— Здравствуй, — говорю.
Глаза у нее невероятные, синее неба. Она уже повернулась, а я говорю:
— Мне понравилась твоя лошадка.
— Какая лошадка?
— Которую ты слепила на рисовании.
Она уперла руки в бока.
— Это была не лошадка, Дейви, а лев.
Ухмыльнулась, смотрим в разные стороны. Женщины в шляпках опять заходятся от смеха. Мария сказала:
— На свадебный обед я не пойду.
— А.
— Нужны мне эти бутерброды с ветчиной, визгливые дети и вонючие мужики. — Посмотрела на небо. — Самая погодка, чтобы прогуляться, — говорит.
— Правда?
— Хочешь — пошли.
Я прямо чувствую: Джорди хочет, чтобы я от нее отделался. Она посмотрела на него, закатила глаза, потом снова на меня смотрит:
— Ну так как?
— Пошли.
Попытался говорить спокойно. Поднялся по ступенькам, а облака над церковной крышей сделались крыльями ангелов.

20.
— Ты это куда собрался и с кем? — спрашивает Джорди.
— Да просто прогуляться, дружище.
— Просто прогуляться? У нас, кажется, другие дела намечались.
— И какие это дела?
— Какие? Обычные.
— Это какие?
— Мне почем знать? Пошататься, все такое.
— Слушай, Джорди, мы не долбаные сиамские близнецы.
— Так, еще раз повтори. — Сбросил подрясник. — Прогуляться?
Мы были в ризнице, где всегда переодевались. Там стояло здоровущее распятие, шкаф, где хранились вино для причастия и облатки, огромный комод и платяной шкаф для облачений священника, лежали пачки свечей, громоздились коробки с ладаном, стопки молитвенников, сборников гимнов, изображений святых — тот колченогий, тот проткнут стрелами, — портреты священников и епископов, которые уже померли. К стене был приколот график работы нас, служек.
Я через голову стянул белый стихарь. Расстегнул пуговицы на красном подряснике, снял его тоже.
— Хочешь, ну, типа… пошли с нами, — говорю.
— Да ну? Изображать при вас этакую цыпочку?
Я попытался оттереть со штанины джинсов пятно от травы, а с ботинка — засохшую грязь. Повесил подрясник и стихарь на свою вешалку, среди облачений других служек. Джорди сделал то же самое. А на меня не смотрит.
— С ней подружка пойдет, — говорю.
— В смысле, эта горгулья?
— Джорди, кончай.
— Пойду пообщаюсь с пацанами в «Ветреном уголке». Может, отдубасим какого из Спрингвеллера. — Поджал губы и заговорил писклявым девчачьим голосом: — А ты валяй на прогулочку со своей красулечкой. — Шагнул к двери. — Только во вторник не надумай прогуливаться, — говорит.
Вышел в основную часть церкви, потом из церкви наружу; массивная дверь хлопнула у него за спиной.
Я пошел за ним следом. На выходе столкнулся с отцом О’Махони — тот возвращался в храм.
— Спасибо, Дейви, — говорит. — Вы с приятелем молодцы. — Подмигнул. — Аж десятка! — говорит.
Я вышел из церковного полумрака на яркий свет. Помедлил на верхней ступеньке. Посмотрел вниз — на Феллинг, на реку. Все блестит. Река змеится к востоку, к горизонту, к неподвижному плоскому морю.
Я поглубже вдохнул, успокоился и подошел к Марии. Вдвоем нам было неловко. Мы двинулись в путь, оба совсем скованные. Даже руками почти не размахивали, чтобы не коснуться друг друга ненароком. Не знали, что говорить. Двинулись по Сандерленд-роуд, вверх к парку Святой Холм. Там, как всегда, загляденье: аккуратные клумбы, круглые и прямоугольные, лужайки и изгороди подстрижены, кустарник прорежен, мусор убран. Мы проходили мимо лужайки для игры в шары. Сквозь просветы в живой изгороди видели людей в белом, безупречный прямоугольник зеленой травы, слышали перестук, когда шары ударялись друг о друга, всплески смеха и аплодисментов. Из кустарника и высоких деревьев мощной волной неслось птичье пение. Нас заприметил сторож. Щелкая колотушкой, зашагал в нашу сторону. Ничего не сказал, лишь сощурился и предупредительно поднял палец.
— Мы ничего не делаем, — сказал я ему. — Мы будем хорошо себя вести, мистер Пью.
Он показал нам черный блокнотик и сделал вид, что что-то в него записывает. Сложил кулак, погрозил нам. А потом повернулся и похромал прочь.
— Он, вообще-то, разговаривать умеет? — спросила Мария.
— Только орать, — говорю. И изобразил: — «Я тебя, пацан, крепко запомнил! А ну, проваливай отсюда, безобразник!»
Мы пошли дальше, вышли из парка, поднялись на Святой Холм. Прошли мимо Коламба-клуба. За матовым стеклом пили какие-то люди, силуэты размазаны. Мы еще раз посмеялись над лошадкой, которая оказалась львом. Мария сказала, что ей иногда кажется: животные ей ближе, чем люди. В особенности чем взрослые.
— Я вообще не хочу взрослеть, — говорит. — И уж всяко становиться такой, как большинство здешних. Понимаешь, о чем я?
Я пожал плечами.
— Квелые они, — говорит. — И жизнь у них жалкая, скучная.
— Угу.
— Я когда-то хотела стать монахиней. Думала: хоть так сделаю что-то особенное и вырвусь отсюда. А потом как мне рассказали про бедность, целомудрие, послушание и молчание, я подумала: нет, это не для меня.
— Я тоже когда-то хотел стать монахом. Когда приезжал этот Белый Отец и выступал перед нами.
— А, этот! Ой, он такая прелесть!
Идем дальше. Иногда руки соприкасаются, мимолетно. Шагаем по Сплит-Кроу-роуд в сторону Уотермил-лейн, где широкие газоны и улица обсажена молодыми деревцами. Навстречу все время попадаются соседи, родня. Окликают нас, мы машем руками, отзываемся. А они давай друг друга пихать локтями, посмеиваться, улыбаться.
— Ты только посмотри на них, — говорит Мария. — Тут вообще никуда не скроешься. Добрый день, тетя Клэр! — орет, потому что мимо почти бегом мчится какая-то тетка с полным мешком продуктов.
Идем дальше.
— Ты ведь знаком с этим Стивеном Роузом? — спрашивает Мария.
— Угу.
— Он нездешний, да?
— Угу.
— О нем всякое рассказывают, слышал? Это правда?
— Не знаю.
— Сплетников всегда хватает, верно?
— Угу, — отвечаю.
— А он приветливый?
— Нет.
— Странный?
— Угу.
— По-хорошему странный или по-страшному?
Я подумал.
— И так, и так, — говорю.
Идем дальше. Подошли к Саду Брэддока. Посмотрели издали на дом Дурковатой Мэри. Я намеренно сделал так, чтобы рукой дотронуться до руки Марии. Смотрю в небо. Какое синее. Облака ослепительно-белые. Я закинул голову, сощурился.
— Ты чего делаешь? — спрашивает Мария.
— А ты могла бы себе вообразить, что облака — это ангелы?
Идем дальше. Добрались до древних железных ворот. Ржавые, перекореженные. Замок сто лет как сломали.
Мария сощурилась и тоже смотрит в небо.
— Ты на них только посмотри! — будто ахнула.

21.
— Вот, значит, куда ты ходишь с Джорди Крэгсом, — говорит. Рассмеялась. — Это ваше тайное логово.
— А ты откуда знаешь?
Она глаза распахнула и помахала руками:
— А мы с Фрэнсис Мэлоун все знаем! Давай зайдем.
Я ни с места. Я тут не был с того дня, когда Стивен вытащил свой нож. Но теперь у нас перемирие, да и вообще, Мария уже прошла через ворота и дальше. Нырнула в заросли боярышника, запуталась волосами, высвобождает их.
— Давай, Дейви, — зовет.
Залезать сюда с девочкой — совсем другое дело. Тут я учуял, как пахнет гнилью, мочой, ощутил луковый запашок подлеска. Почувствовал жидкую грязь под ногами, увидел колючки на шиповнике, репьи на штанинах. После улицы с прохладным ветерком здесь показалось тепло и влажно, будто время сдвинулось на месяц вперед. В воздухе гудели жирные мухи. На стенах каменоломни столько граффити — плюнуть некуда. Мария сказала, что папа ее раньше приходил сюда за грунтом и луковицами нарциссов. Все папы сюда приходили, говорю. Наверное, говорю, в каждом саду Феллинга есть частичка этого сада.
Вокруг как раз зазеленело. Проклюнулись бутоны. Тут примулы, тут нарциссы доцветают, тут какие-то цветы позамысловатее — видимо, взошли из семян, которые когда-то сеял Брэддок. Мы подошли к глинистому пруду, стоим рядом, осматриваемся, и я понял, что Мария имела в виду, когда сказала, что здесь красиво.
— Я слышала, тут все переделать собираются, — сказала она. — Пройдут по саду бульдозером, снесут последние сараюшки, карьер засыплют и построят жилые дома.
— Я тоже слышал.
— Вот ведь идиоты. Назовут эти новые улицы аллеей Счастья или переулком Всех Благ и так и не сообразят, что уничтожили кусочек рая. — Она посмотрела в небо. — Останови их! — просит.
Мы обошли пруд по кругу. Белесая жижа вспучивалась под ногами. Мария поскользнулась, я ухватил ее за руку, помог удержаться. Костер перед пещерой догорал. Мы подошли к входу, я увидел, что внутри, и у меня перехватило дыхание.
Глиняные фигурки повсюду. Мелкие гоблины сидят на каменных выступах. Свинки, дракончики. К стенам прислонены какие-то культяпки. Черные, перемазанные золой. Мария встала на колени, дотронулась до скособоченного человечка.
— Он их в огне делает, — говорю.
— Кто — он?
— Стивен Роуз.
Пошевелил угли. Под ними оказалось скрюченное глиняное тельце.
— Я видела его апостолов, — говорит Мария. — Очень красивые. Эти все уродцы, а апостолы очень красивые.
Я еще раз осмотрел пещеру. Джорди наверняка будет зол как черт. Череп, Скиннер и Штырь придут и все раздолбают. А потом я увидел знак, нарисованный белым на потолке пещеры. Глупые угрозы, наши и Черепа, были закрашены. Теперь там осталась одна-единственная надпись:
«За все разбитое воспоследует месть. С. Р.»
— Очень странно, — говорит Мария.
— У него вообще была странная жизнь.
— Да минует меня чаша сия, — сказала она (кажется, все в Феллинге так говорят).
И перекрестилась.
Мы сели рядышком на два камня. Я снова взял ее за руку, она не отняла. Каменоломню заполняли звуки — щелчки, гудение, шорох ветра. Еще что-то — видимо, какие-то зверюшки шныряли в траве. Пели птицы. Неподалеку что-то фыркнуло. Подобралось ближе, остановилось, отошло.
— Ты веришь в силу? — спросил я.
— В силу — это как?
— Ну не знаю. В силу. Например, тебе дана сила делать то, чего больше никто не может.
— В смысле, ты волшебник, что ли?
— Да, в таком духе. Вот ты, например, веришь, что можно сделать какую-нибудь штуку, а потом ее оживить?
Она посмотрела в небо. Сощурилась:
— Это любая женщина может. Вылезает из нее младенец, а потом ползает и плачет.
— Ну да, верно, — говорю. — Они из плоти и крови. А если сделать штуку не из плоти и крови? Например, из глины — и ее оживить?
Мы посмотрели в костер. Среди затухающих углей угадывались ступня, угловатый локоть.
— Я слышала, на свете всякое бывает, — сказала Мария. — Чего только не рассказывают.
— Угу.
— Вон про этого младенца, например.
— Какого младенца?
— Ну, который родился в больнице Святой Елизаветы. Весь волосатый. Вместо рук — лапы. Ты что, не слышал?
Я покачал головой.
— Мама Фрэнсис знает одну тетеньку, которая когда-то работала там медсестрой. Так она сама видела. Говорит: полупес-получеловек.
— Полупес?
— Да. Пожил немножко, а потом умер.
— Как же такое могло произойти?
Мы дружно покачали головой.
— Говорят, его одна из Стонигейта родила, — шепотом сказала Мария.
— Не может быть.
— Может. И после этого, говорят, свихнулась. А еще я слышала истории пострашнее. Об этом вообще никто не знает, одни врачи. Про всякие уродства. Про выродков. Вообще непонятно, почему такое происходит. И как может происходить. — Она погладила свои предплечья, плечи, щеки. — Так что еще скажи спасибо, что мы такие, как есть. Да минует…
— А я слышал, что рано или поздно ученые научатся выращивать жизнь в пробирках, — перебил я. — И мы будем создавать живых существ с помощью химии, электричества и ядерной энергии.
— Тут есть одна неприятность, — говорит Мария. — А вдруг мы не сумеем вовремя остановиться?
— И наплодим монстров.
— Угу. А монстры пойдут на нас войной и победят, и все, тут нам конец.
Я посмотрел на фигурку, лежащую среди углей.
— Ты ведь про это у Трёпа и спрашивал, да?
— Угу.
Она подалась вперед, повернулась так, чтобы смотреть мне прямо в глаза.
— Это ты потому, что сам обладаешь особой силой? — спрашивает.
— Я? Очумела?
Мы замолчали. То, что пофыркивало, отодвинулось подальше. Собака, подумал я. Или еж. Мария тоже услышала. Посмотрела на меня.
— Еж, — говорю.
Она кивнула.
В белесой воде сотнями роились головастики. У многих уже отвалился хвост и росли ноги. Мария поболтала палочкой в воде, рассмеялась, когда головастики закружились, замелькали вокруг.
— А там дохлые собаки валяются, — говорит.
— Я тоже слышал. И дохлые кошки.
— И мешки с котятами и щенками.
— А головастики ими и питаются.
— И рыбы тоже. И жуки.
— Мертвечиной, — прошептала.
— Смертью.
Она стала быстрее кружить палочкой, вода вспучилась, плеснула, и прямо у нас на глазах из мутной глубины всплыла лягушка.
— Гляди! — говорит Мария.
— Это мы ее вызвали.
— Здравствуйте, госпожа лягушка, — говорит Мария. И вдруг захихикала. — Посмотри на нее. Вон какая умора. Самая обыкновенная лягушка! Даже самые обыкновенные вещи иногда выглядят очень странно, да?
Я посмотрел, как лягушка подплыла к берегу, устроилась на камне, засверкала в лучах солнца.
— Угу, — говорю. — Странно — аж жуть.
Видно было, как у лягушки надувается и опадает горло, как стучит сердце. Сидит себе совсем спокойно — такая уродливая, такая прекрасная, такая странная…
— Глядите, малыши-головастики! — говорит Мария. — Вон ваша мамочка.
И тут появился уж. Вылетел из темного переплетения трав. Схватил лягушку. Прикусил, стиснул — аж хрустнуло. Лягушка билась, брыкалась, но ничего не могла поделать. Уж начал заглатывать ее с головы. Через несколько минут все было кончено. Уж сомкнул челюсти. Лягушка превратилась во вздутие у него на теле. Некоторое время уж лежал неподвижно, потом лениво скользнул обратно, туда, откуда явился.
— Ой, — выдохнула Мария. — Ой, мамочки.
Оказалось, что мы вцепились в руки друг друга. Уставились друг другу в глаза.
— Это было… — говорю.
— Невероятно.
Мы содрогнулись. Посмотрели на темное переплетение трав, на темный окоем каменоломни, на неподвижные молчаливые изваяния в пещере.
— Пойдем, наверное, — прошептала Мария.
Мы двинулись вдоль пруда. Высоко над нашей головой облака окрасились алым. Я сощурился. Ангелы, которых можно вообразить себе там, наверху, теперь сделались темными, тонкими. Спотыкаясь, мы брели от каменоломни к выходу. Услышали какое-то ворчание за спиной. Оглянулись — ничего. Рассмеялись. Но шагу прибавили. Ворчание раздалось ближе. Казалось, кто-то расталкивает стебли травы, продирается сквозь нее, спешит. Мы еще раз рассмеялись и пустились бегом, не расцепляя рук. Подныривали под ветки боярышника. Шипы цеплялись за волосы, цеплялись за одежду. Мы выскочили через ворота на Уотермил-лейн. Снова оказавшись на людной улице, захихикали. Обернулись. За спиной — ничего.
— Вот мы с тобой глупые, — говорит Мария.
И мы поцеловались. Крепко обхватили друг дружку, прижались губами. Потом разъединились, и она фыркнула:
— Смотри.
Я обернулся и вижу: у двери дома Дурковатой Мэри стоит Стивен и разглядывает нас.
— Да уж, странный, — прошептала Мария.
Стивен подошел.
— Привет, Дейви, — говорит. И смотрит мимо нас в сад. — Что это там за вами гналось? — говорит. И глаза как расширит. — Убирайся обратно! — кричит. — Обратно убирайся, говорю!
Мы посмотрели назад — там, понятное дело, ничего.
— Ничего нет, — сказал Стивен. Улыбнулся. — Вас надули. — Посмотрел на Марию: — А это кто?
— Меня зовут Мария, раз уж тебя это так интересует, — говорит она.
Отвернулась. А он схватил меня за руку, развернул и выдохнул прямо в ухо:
— Я знаю, зачем ты мне нужен. У тебя особое предназначение, Дейви.
Я попытался вырваться.
— С девчонкой не связывайся, — говорит.
Провел рукой у меня перед глазами.
— Ого, гляди! — говорит.
Пальцем тычет. Я вижу — на улице подальше стоит Череп, пялится.
— Не бойся, — говорит Стивен. — Он не подойдет. Сейчас — нет. — И вдруг как поцелует меня в щеку.
— Ты что делаешь? — говорю.
И шарахнулся от него. А он хихикает.
Я быстро отошел, нагнал Марию. Она замедлила шаги. Мы оглянулись и смотрим: Стивен зашел в дом, закрыл за собой Дуркину дверь. Смотрим: Череп свернул за угол, испарился.
— Странно, ну прямо очень странно, — тянет Мария. И смотрит на меня. — Что это такое между вами?
— Ты про что это? Ничего между нами нет.
Она оглянулась. Потом посмотрела на меня.
— Больной какой-то этот парень, — говорит.
Я попытался уклониться от ее взгляда. Тут у нее глаза как расширятся:
— Вон оно!
Я резко развернулся. Ничего. Мы оба захихикали.
Я попытался еще раз ее поцеловать, но она сделала шаг назад.
— Ну ты и дурак, — говорит. — Ну и дурак.

22.
Мы встретились на нейтральной территории в сумерки. Выбрали кладбище в Хиворте. Стоим в самой старой его части, там, где надгробия древние, растрескавшиеся. Вокруг высокие тонкие деревья. В ветвях — гроздья черных гнезд. Одно надгробие — почерневшее, высотою со стол. Скиннер и Штырь встали с одной его стороны, мы с Джорди с другой. Сияние с неба схлынуло, синева перетекла в серость.
— А он где? — спросил Джорди.
Скиннер плечами пожал:
— В «Лебеде» небось. Мы ему сказали, что в семь. А сейчас семь и чуть-чуть.
— Так он точно согласился на перемирие? — спросил Джорди.
— Ну, он так сказал, — ответил Скиннер. — Мне это как понимать — что ты ему не веришь?
Рассмеялся, закатал рукав, показал свою рану: тонкий шрам на запястье.
— Насовсем останется. — И глядит на нас таким ледяным взглядом. — Этот ваш дружбан — маньяк, — говорит.
— Он нам не дружбан, — сказал Джорди.
— Правда? — хмыкнул Скиннер.
Сам он мелкий, жилистый; костяшки на кулаках будто из камня. В одной из драк он заехал Джорди по носу, и у Джорди на носу остался шрам. С другой стороны, это Скиннер в тот раз кинулся оттаскивать от меня Черепа. Это он кричал: «Хватит! Ты его убьешь, понял?» И быстренько проверил, что у меня там с лицом и с горлом, прежде чем расхохотаться и убежать.
Ждем. Я стал водить пальцем по именам тех, кто лежал в земле под нами. Целая компания Брэддоков, все померли сто или больше лет назад. На камне написано — вошли во врата славы. Я представил, как они там разлагаются, как плоть, кровь и кости превращаются в слизь, потом — в пыль. Теперь, наверное, их уже и не отделишь от земли, от песка, от глины. Я посмотрел на могилы, где всего несколько дней назад мы похоронили тех двоих. Как, интересно, они сейчас выглядят? Уже стали похожими на прах?
Сам слышу, как говорю:
— А может, мы время перепутали? Может, ну его все, пойдем отсюда?
Штырь осклабился:
— Трусишь?
Я мотнул головой. Несколько месяцев назад мы с ним сцепились. Дрались, пока не выдохлись оба. Никто не победил. У меня потом много дней все болело. Ссадины и синяки не сходили целую вечность.
«И какой в этом смысл?» — спросила мама, увидев эти боевые раны. А папа сказал ей, чтобы не переживала. Так уж жизнь устроена. Головой покачал: «Мальчишки».
Стало еще темнее. Ждем. Тут Скиннер вдруг шепчет:
— Гляди!
Появился Череп — идет вразвалочку между надгробий.
— Череп! — позвал Скиннер. — Мы здесь!
Череп подошел к горцу надгробного камня.
— Салют, Череп, — говорит Штырь.
Череп глянул на него, выпятил губу. Кулаком провел по щеке, закурил. Уставился на меня. Глаза пустые, мертвые.
— Ну? — прохрипел.
Все молчат. Он хряснул по камню кулаком и опять:
— Ну?
— Тот псих с ножом нам не дружбан, — говорит Джорди.
Череп облизал костяшку пальца. Я вдруг увидел, каким он будет через пять лет: грузным, обрюзгшим, медлительным, с отвислым животом — спившийся недоумок, на которого всем начхать. Он ткнул пальцем в меня:
— Этот ему дружбан. Я видел, как они разговаривали.
— Угу, — сказал Джорди. — Но только…
Череп еще раз хряснул по камню:
— Пасть заткни! Я их видел. Видел, как они обжимались да шептались на ушко.
— Обжимались? — не поверил Скиннер.
— Видел, как тот новый козел целовался с этим козлом.
— Целовался? — не поверил Скиннер.
— Угу. Там еще цыпка была. Тоже все видела. — Череп не сводил с меня глаз. — Скажи, что я заливаю, — говорит.
Я молчу. Он сжал кулак, будто бы замахнулся на меня, и снова осклабился, когда Штырь перехватил его руку.
— У нас перемирие, Череп, — напомнил Скиннер.
— С врунами перемирий не бывает, — говорит Череп. Снова сжал кулак. — Ты, падла католическая из Феллинга, — врун, — говорит. Моргнул. Посмотрел на нас по очереди. — Ну, чего теперь скажете?
Мы молчим. Где-то очень высоко — выше деревьев, выше церкви — на небе появились красные полосы.
— Ладно, — говорит Череп. — С этой лживой падлой я сейчас разберусь.
— Не надо, — шепчу.
И сделал шаг от надгробия.
— Джорди, — говорю.
— У нас перемирие, — сказал Джорди, но Череп возьми да и плюнь в него — в полную силу, прямо в лицо.
Я бросился бежать. Череп за мной. Сбил с ног. Я — кубарем по земле. Он давай топтать мне голову, ребра, спину. Вокруг — одна тьма в звездах, но потом остальные его оттащили. Я лежу калачиком у надгробия. «И все они ныне подобны ангелам», — написано на нем.
— Дейви, беги! — Это Джорди.
— Беги! — Это Скиннер.
Я как-то поднял себя с земли и выскочил с кладбища обратно на Уотермил-лейн да так и мчался, пока впереди не замаячила, поджидая меня, темная фигура. Стивен Роуз стоит, прислонившись к дереву. Я сбавил скорость, остановился.
— Дейви, — сказал он.
Я оглянулся. Никого.
— Все хорошо, Дейви. Там ничего нет. — Голос его сделался ласковым: — Тише, Дейви.

23.
До дома было метров сто. В окнах горел свет. Очень хотелось, чтобы вышел папа или мама вышла. Чтобы кто-то из них заорал на всю улицу, а Стивен бы рванул обратно к Дурковатой Мэри. Но никто не вышел. Никакого движения. Темнота сгущалась. Стивен все выдыхал свои успокаивающие слова. И я действительно затих изнутри. И подумал про ангела, который Стивена низверг и поднял снова, и подумал о том, как видел струящуюся из него силу; и я сказал себе, что Стивен Роуз — это нечто странное и новое, нечто мне ниспосланное, явившееся в тот самый момент, когда я из мальчика стал мужчиной. Стою — и не могу отвернуться. И говорю ему:
— Чего тебе нужно, Стивен?
Он пожал плечами:
— Перекинуться парой слов.
Я посмотрел на медальончик «Святое Сердце», который вырисовывался силуэтом на нашей двери. Проговорил про себя: «Избави нас от лукавого».
Стивен дотронулся до красной полосы у меня на щеке:
— Череп?
— Угу.
— Незачем ему жить, верно?
Молчу. Он тихо рассмеялся:
— И не будет. Мы это все знаем. Ты только представь. Нет больше Черепа. Нет этого монстра.
— Он и так скоро сопьется, — говорю. — Всех и делов — не связываться с ним до тех пор.
Он рассмеялся:
— У тебя пока плохо получается.
Я рассмеялся с ним вместе.
— А ты только представь, что оно взяло и произошло, Дейви. Представь: спишь ты себе в кроватке, а потом просыпаешься обыкновенным таким солнечным утром, а мама тебе говорит: «Слышал, что Черепа больше нет?» — И он ухмыльнулся. — Вот уж будет радости, верно? Чарли Черрис загнулся! Ну что, будет? Признавайся, будет?
Я пожал плечами:
— Угу.
— Вот и хорошо. А теперь слушай. Мой ангел явился снова.
— Твой ангел?
— Тот, про которого я тебе рассказывал. Не забыл еще? Так вот, он говорил о тебе. Сказал, что ты можешь помочь мне в моем деле.
— Ангел? Да ладно. Хорош выдумывать.
— Сам знаю. Это бред, выдумки — но это правда. Да и потом, в церкви разве не то же самое говорят? Мы не одни. Вокруг нас везде небесные создания. Чему же ты удивляешься?
Я заглянул за уличные фонари, туда, где звезды.
— Все равно безумие какое-то.
— Знаю, — согласился он. — Но может, безумие поистиннее всякой истины будет.
Ухмыльнулся, пока я обдумывал его слова.
— Вот, смотри, — говорит. — Самое настоящее безумие.
Запустил руки в траву рядом с тротуаром. Вырвал с корнями, набрал в ладонь земли. Плюнул туда. Еще раз. Держит в бледном блюдечке света от уличного фонаря.
— Тоже давай, — говорит. — Плюнь мне в руку. Чтобы и твоя частичка там была. Давай.
Я плюнул в земляной ком. Он размял его руками. Плюнул еще раз, сказал, чтобы и я тоже. Я плюнул снова. Земля стала влажной, податливой. Он раскатал ее на ладони: толстая колбаска, прямо червяк какой. Поднял к губам.
— Шевельнись, — шепчет. — Оживи.
Держит на раскрытой ладони.
— Скажи ему ты, Дейви, — шепчет. Поднял на меня глаза: — Очень нужно. Не молчи. Скажи, пусть шевельнется. Пусть оживет.
Я почувствовал себя так по-идиотски, что и сказать ничего не могу, но потом слова вдруг пришли:
— Шевельнись… оживи… шевельнись… оживи…
— Построже, Дейви, — сказал Стивен. — Отдай ему приказ. — И провел рукой у меня перед глазами.
Я опять заговорил:
— Шевельнись. Оживи.
И червячок ожил. Дернулся у Стивена на ладони, в серебристом свете. Дернулся как живой, будто у него есть душа.
— Видел? — шепнул Стивен, пока мы оба пялились на это. — У тебя есть особая сила, Дейви, как и у меня.
Мы еще поглядели, как червячок корчится, а потом Стивен уронил его на землю. Обтер руки.
— Полное безумие, — говорит. — И истинная правда. Согласен? Веришь?
Я покачал головой. Ну как тут не поверить?
— Да, — говорю. — Но как это у нас получается?
— Да это самое простейшее волшебство. Вдвоем мы еще и не такое можем. Нам любое безумие по силам, и все будет правдой. Ангел про это и говорил.
— Что именно он сказал?
— Что только моей и твоей силы недостаточно. Нам еще нужна сила Господа.
Я глянул ему в глаза.
— Сила Господа? — говорю. — Ее-то мы откуда, на хрен, возьмем?
— А ее ты достанешь, Дейви. Ты достанешь плоть и кровь Христа и принесешь сюда. В этом и состоит твоя миссия. — Улыбнулся. — Ты же хороший служка, Дейви. Вот и выкради плоть и кровь Христову.
— Что, это ангел велел мне так поступить?
Он пожал плечами. Смотрит на меня, невозмутимый такой, будто на слабо берет — поверю или нет.
— Угу, — говорит. — Так и велел. Ангельские пути неисповедимы, Дейви.
— И что из этого выйдет путного?
— Мы тогда сможем сотворить…
— Что?
Смотрит на небо, а там звезд все гуще.
— Создание, Дейви. Оно встанет, пойдет с нами рядом, защитит. — Стивен рассмеялся. — Монстра! — выдохнул он мне прямо в ухо. — Страшенного монстра. Такого, чтобы Череп и все остальные подонки корчились от страха. Такого, который всех их поубивает, если мы прикажем.
Я посмотрел на свой дом.
«Ну, выходите же, — прошу про себя. — Вытащите меня из этой бредятины».
— Когда у вас следующая месса? — спрашивает Стивен.
Я прикинул.
— В воскресенье.
— Вот тогда и сделаешь. — И он сунул мне в руку что-то холодное, металлическое. — Вот сюда положи. И храни бережно.
Оказалось, это серебряный медальончик.
— Сделаешь? — спросил Стивен. И посмотрел в небо. — Вон они. Небесные создания смотрят на нас. Может, когда-нибудь они нам с тобой и явятся, Дейви. Сделаешь?
Меня смех разобрал. Смеюсь над Стивеном, над собой, над всеми этими выдумками про монстров, и ангелов, и ходячих глиняных истуканов. Глупость полная. Безумие.
— Ну так как, Дейви? — спросил Стивен.
— А чего бы нет? Сделаю.
— Вот и хорошо. Они тобой будут очень довольны.
Тут я услышал мамин голос:
— Дейви?
Мама идет от входной двери. Останавливается у калитки. Подходит ко мне.
— Дейви? Ты что тут делаешь?
Я потер глаза.
— Просто Стивен приходил.
— Стивен?
— Стивен Роуз. — Оглядываюсь. Стивена нигде нет. — Я тут с ним разговаривал.
— Когда, Дейви? Тут никого нет.
Оглядываюсь снова.
— Дейви! Да что с тобой такое, сынок?
— Ничего.
— Никого здесь нет, — говорит мама. — Я никого не видела.

24.
Дома мама дотронулась до ссадины у меня на щеке:
— Это что еще?
Я голову опустил, смотрю в пол.
— Дрался опять! — говорит мама.
Я попытался помотать головой.
— Дрался опять! — повторила мама и поймала-таки мой взгляд. — Не доведет оно до добра.
Взяла меня за плечи и встряхнула.
— Прекращай это, понял? — Она пожевала губы, вгляделась мне в глаза. — Да что такое? Ты как во сне. Перепугался, что ли?
— Нет, не перепугался.
— Перепугался, вижу. И говорил на улице вслух — а рядом никого…
— Был он рядом.
— Не было, я не слепая.
— Убежал, наверное. А ты не заметила.
— А ударил тебя кто? Сильно? — А сама чуть не плачет.
— Да никто, — говорю. — Ерунда это все, мам.
Попытался вырваться, а она не пускает:
— Ерунда?
— Ерунда.
Дала мне чаю и аспирин. Открыла бутылку с водой из Лурда, покропила мне на голову.
— Завтра к врачу пойдем.
— Нет!
— Голова не кружится? Не тошнит?
— Нет!!!
Она все смотрит на меня.
— Нужно это прекратить, — говорит.
— Само прекратится.
— Когда?
— Уже прекратилось.
— Ты правду говоришь? Правду?!
— Да!
Мама отвернулась. Я сижу пью чай. Вскоре папа вернулся. Она ему все рассказала.
— С кем дрался? — спрашивает папа. Хотя и знает, что не скажу. — В любом случае, — говорит, — чтобы больше этого не было. — Обхватил меня за плечи, развернул к себе. — Завязывай с этим. Такие штуки чем дальше, тем хуже, потом уже и не соскочишь. Все войны так, на хрен, и начинаются…
— Я знаю, пап.
— Пообещай, что завяжешь.
Молчу.
— Пообещай, Дейви.
— Обещаю.
Родители сидят весь вечер и таращатся на меня. Мама то и дело:
— Голова не кружится? Не тошнит?
— Нет. — Раз за разом. — Нет.
«Завяжу с этим», — солгал я.
«Обещаю», — солгал я.

25.
В воскресенье, во время мессы, я украл плоть и кровь Христову. Стою в алтаре на коленях прямо за священником. У него в руках — круглый хлеб для причастия. Святой отец бормочет магические слова:
— Сие есть тело Мое. — Поднял потир с вином, бормочет: — Сие есть кровь Моя.
Прихожане склонили голову, закрыли глаза, бьют себя в грудь.
Хлеб по-прежнему выглядел хлебом. Вино выглядело вином. Но все же чудо уже случилось. Они претворились телом и кровью Христовыми. Сам Христос стоял с нами в алтаре.
Священник вкусил тела и выпил крови.
Мы с Джорди открыли рот и высунули язык, чтобы причаститься тоже.
Тут и все присутствующие встали и потянулись к алтарной преграде. Были там и Мария, и Фрэнсис, и мои родители, и Дурковатая Мэри, и еще куча наших друзей, родни и соседей. Все встали в очередь в проходе. Преклонили колени у алтарной преграды. Опустили глаза, молятся, ждут. Я взял свой серебряный подносик и пошел к ним вслед за отцом О’Махони. У них глаза закрыты, язык высунут. Священник кладет каждому облатку на язык.
— Тело Христово, — бормочет. — Аминь.
Я подставляю подносик под каждое лицо, ловлю крошки. Они осыпаются, точно пылинки. Падают, танцуют в столбах света, льющегося в высокие узкие церковные окна. Лежат на блестящем серебряном подносе. Крошечный кусочек упал и тогда, когда отец О’Махони дал причаститься Дурковатой Мэри. Еще один проскользнул между губ у Норин Крэгс. Движемся от одного поднятого вверх лица к другому. Гудят голоса, сияют лица, падают крошки и частички. И вот все закончилось, и последние из причастившихся вернулись на свои места.
Вслед за священником я поднялся по алтарным ступеням. Наклонил поднос, выхватил щепоть кусочков и крошек. Прижал к обрывку липкой ленты, который заранее закрепил в кармане подрясника. Быстренько сгреб еще щепотку. В алтаре передал поднос священнику. Он тоже провел по нему пальцем, слизнул частички тела Христова. Потом еще и еще, дочиста. Допил остатки вина. Протер потир изнутри чистым льняным лоскутом, поставил на алтарь.
Произнес заключительные молитвы. Сказал прихожанам: «Идите с миром», — и месса завершилась. «Слава Богу», — сказали они все.

26.
Лоскуток, покрытый винными пятнами, я умыкнул в ризнице, пока отец О’Махони снимал облачение. Подменил его чистым лоскутком из комода. Отец О’Махони бросил его в корзиночку, которую монахини должны были потом забрать в стирку. Лоскуток и липкую ленту я запихал в карман джинсов. Джорди увидел. Уставился. Я на него зыркнул.
Отец О’Махони потянулся, вздохнул.
— Какое дивное утро, мальчики! Видели столпы света, вливавшиеся в церковные окна?
— Да, святой отец, — отвечаем.
Он будто взял в руку клюшку для гольфа. Сделал вид, что ударяет по мячу.
— Ах, оказаться бы в такой день в Керри!
Посмотрел куда-то вдаль, обозначил руками бескрайний воображаемый простор.
— Горы, пляжи, океан, острова Дингл и Бласкет, скалы Скеллига, крики куликов, рокот прибоя… Вы должны это когда-нибудь увидеть, мальчики! Ирландия! Мяч там летит прямее — это уж как пить дать, и трава на поле там по-настоящему зеленая, и мяч падает прямо в лунку, с симпатичным таким «шлеп!». Воистину, то страна Господня.
Улыбка у него от уха до уха.
— Ну да ладно. Наше небольшое поле в «Ветреном уголке» ничем, почитай, не хуже. — Он потер руки в предвкушении. — Итак. Какие вы на сегодня замыслили проказы, юноши?
Джорди плечами пожал. Я молчу. Отец О’Махони снова осклабился.
— Слишком взрослые стали, уж и не поделитесь? — И подмигнул нам. — Особенно если тут барышни замешаны. — Он положил нам руки на плечи: — Славная вы команда. И всегда были. Ну, ступайте. Вперед, к приключениям. А я — за своими клюшками.
Мы уже в дверях, а он нам вслед:
— Знаете, мальчики, а мне часто кажется, что мы тут живем у самой границы рая! Ну, удачи вам нынче!
Вышли из церкви, Джорди и спрашивает:
— Ты чего там с лоскутом мухлевал?
— Ничего.
Я попытался от него отодвинуться, а он не отстает:
— Да что с тобой такое?
— Ничего, — говорю.
— А чего все шарахаешься?
— Не шарахаюсь.
— Шарахаешься, чтоб тебя. Опять чего с этой девчонкой?
— Совсем тупой, что ли?
— Это ты кого тупым назвал?
— Никого. Тебя.
— Вот то-то.
— В каком смысле «вот то-то»? Хочешь сказать, ты и правда тупой?
— Похоже, тупой, если с тобой связался.
— Ну и отвали.
— Отвалю. А ты сам отвали.
— Отвалю.
Ну мы и отвалили. Я побежал по Хай-стрит, через площадь. Остановился. Уставился на себя в окне «Синего колокольчика». Вот он я, обычный пацан. Вот мой дом, обычный городок. Я стащил тело и кровь Христову и обратно их не отдам. Пойду все дальше во тьму, вслед за Стивеном Роузом. Если получится, сотворю монстра. Я подошел к стеклу поближе, вгляделся в свое отражение. Все как всегда: обычный пацан, совершенно обычный.
— Вот так, что ли, на человека безумие и находит? — шепчу. — Так бывает, когда на тебе заклятие?
Сорвался с места и снова бегом.

27.
Липкую ленту я осмотрел у себя в спальне. Крошки и частицы тела Христова так к ней и пристали. Я сложил ее, засунул в медальон. Вырезал кусочки с винными пятнами из алтарного лоскутка. Тоже положил в медальон. Посмотрел, что получилось. Какие-то ошметки. Почти ничего. Разве может в таком быть сила? Пялюсь на них, все жду, вдруг они совершат что чудесное.
— Сделайте что-нибудь, — шепчу.
Ничего они не сделали. Сердце у меня упало.
— Что ты фигней тут маешься? — сказал я себе. И закрыл медальон на защелку.
Солнце в спальню так и пышет. Небо — без облачка, в нем вообще ничего, кроме нескольких пичуг поблизости и перепелятника — он кружит над Садом Брэддока. Внизу готов обед: вкусно пахнет говядиной, овощами, горячим пудингом. Радио орет какие-то шутки. Папа ржет как ненормальный. Мама подпевает дурацким песенкам, которые орут по радио. Кричит, что через пять минут обед будет на столе. А я сижу на кровати. Прочитал несколько молитв. Помолился о прощении. Засунул медальон под кровать. Еще раз помолился. Знаю: за то, что я сделал, прощения нет.
— Дейви! — кричит мама во весь голос. — Дейви!
Спускаюсь.
Еда пересушенная, безвкусная.
Мама все спрашивает, здоров ли я.
— Угу, — отвечаю.
Она мне руку на лоб.
— Да здоров я! — рычу.
Она вздрогнула.
У папы глаза сузились, палец на меня наставил.
— Так, хватит, парень, — говорит.
Покачал головой. Едим молча. Я едва протолкнул кусок сдобного пудинга в горло.
— Мальчишки, — бормочет папа.
Потом мы включили телевизор, а там показывали древний черно-белый фильм про Франкенштейна. Смотрим, как по экрану лазает этот монстр. Мама смеется — какой же он неуклюжий.
— Помнишь, как мы его в первый раз смотрели? — говорит папе. — В «Короне» кто завизжит, кто в обморок хлопнется, кто в дверь выбегает. И чего, прости господи, мы так боялись?
Папа немного побродил по комнате — руки вытянуты, ноги не сгибаются, ухает, подвывает, делает вид, что сейчас на нас набросится.
Потом мимо дома прошли Мария и Фрэнсис. Фрэнсис так и вылупилась в окно.
— Ага! — крикнула мама.
— Я так понимаю, ты пошел? — спросил папа.
— Не-а, — говорю.
Мария рукой помахала. Я будто не вижу, уткнулся в телевизор. Уголком глаза вижу, что она взяла Фрэнсис под руку и повела прочь.
— Ты уверен? — не отстает мама.
Монстр как рыкнет.
— Да! — ору. — Да, да!
— Дейви! — Это папа. — Так, хватит.
— Ну а как ты мне помешаешь? — ору. — Как, черт возьми? Как?
Он бросил прикидываться, глаза злые:
— А ну, марш в свою комнату.
Я бегом наверх — к телу, к крови, к страху. Весь день там просидел. Стал разбирать свой шкаф. Перерыл все игры и игрушки, докопался до самых старых вещей: погремушек, кубиков, цветных карандашей, детских книжек, нашел давнюю коробку пластилина. Все плитки выцвели до землисто-серого. Поначалу пластилин был твердокаменным, но в конце концов мне удалось его размять. Вспомнил, как лепил из него зверюшек, рыбок, птичек, фигурки любимых своих мамочки и папочки. А теперь слепил свирепого зверя и шептал над ним снова и снова, снова и снова: «Шевельнись и оживи. Шевельнись и оживи!» Потом сделал фигурку — себя, вышла страшная дрянь, и я превратил ее в четырехногое непонятно что с тяжелой башкой, свисающей до самого пола. «Шевельнись и оживи! — сказал я ему. — Шевельнись и оживи!» Наступили сумерки, и мне показалось, что воздух снаружи наполнен ангелами — они вьются над фонарями и смотрят на меня с неодобрением, разочарованием.
Стук в дверь, внутрь проскользнула мама. В руке кусочек шоколадки.
Улыбнулась:
— Пластилин! Помнишь, как он тебе когда-то нравился?
— Нет, — говорю. — Ну, вернее, не очень.
Она понюхала кусочек:
— Прямо назад в прошлое. Помнишь, у нас по всему дому стояли всякие зверюшки?
— Не знаю.
— Значит, забыл. Может, вниз пойдешь?
— Не знаю.
Она обняла меня.
— Прости, мам, — говорю.
— С девочкой чего не так?
— Нет. Не знаю, мам.
— Или, может, с Джорди?
— С Джорди!
Рассмеялась тихонько и дала мне еще шоколада:
— Как бы то ни было, не очень-то приятно, когда любимый человечек вот так на тебя набрасывается.
— Знаю. Я…
Мама положила палец мне на губы:
— Да ладно. Перед папой тоже извинись — и все, забыли.
Я пошел с ней вниз и извинился перед папой, и он тоже сказал — все, забыли, но ничего на этом не кончилось. Ночь я провел без сна, лепил всяких существ, выдыхал на них молитвы, заклятия и приказы, а луна светила на меня сверху. Открыть медальон, воспользоваться силой тела и плоти я не решался. Никто так и не шевельнулся до четырех утра. «Шевельнись, пожалуйста», — прошептал я, и кусочек пластилина вроде бы действительно шевельнулся, вроде бы дернулся у меня на ладони, но я к тому времени отчаянно боролся со сном, и, может, мне это просто приснилось, а может, я получил еще один знак, что схожу с ума.

28.
— Она тебя бросит, — говорит Фрэнсис.
Мы с ней столкнулись в коридоре, когда шли на урок к Трёпу. Пятница, урок этот был последним.
— Кто?
— Мэрилин Монро. Сам сообрази. Ты нас не видел, что ли?
Я пожал плечами.
— Видел, но сделал вид, что ослеп и оглох, скотина, — говорит Фрэнсис. — Зачем ей сдался парень, который не обращает на нее внимания, а потом весь день ходит как лунатик?
— Не знаю.
— Не знаю! Вот, этим все сказано. — И как ткнет меня в ребра. — Слушай, что с тобой такое? Ты что, не видишь, какая она прелесть? Что там у тебя в дурной башке?
Я хотел сказать «не знаю», но не стал.
Фрэнсис щелкнула пальцами у меня под носом:
— Ку-ку! Ку-ку! Есть кто дома?
Я пожал плечами.
Она головой тряхнула:
— Все, достукался. Я ей так и скажу: бросай его.
— Ну и пусть бросает!
— И бросит. Тратить время на такого тюфяка!
И чуть не бегом дальше. Мария уже сидела в классе. Когда я вошел, Фрэнсис что-то шипела ей в ухо и размахивала руками. Обе захихикали. Посмотрели на меня, потом отвернулись, скорчили рожи, фыркнули. Я сел рядом с Джорди. Он отодвинулся вместе со стулом.
— Рассаживайтесь! — говорит Трёп.
Он посмотрел в какие-то записи:
— Так, на чем я остановился?
— На своей жопе, — бурчит Джорди.
— Ага! — говорит Трёп. — Глина!
Вытянул руку, а в ней глиняная кругляшка.
— Простейшая вещь на свете, — сказал Трёп. — Шматок грязи. Мягкая, мерзкая, липкая, вязкая, текучая, бесформенная. А может, нас к ней так тянет потому, что она напоминает нам нас самих — нашу человеческую мерзостность и бесформенность?
Помолчал. Обвел класс взглядом.
— Мерзостность, — говорит. — Что, правда? Можем ли мы употребить это слово применительно к самим себе?
Все молчат.
Фрэнсис посмотрела на меня. Кивнула.
— Ты хочешь сказать — да?
— Да, сэр, — говорит Фрэнсис.
— При этом есть люди, — продолжает Трёп, — которые утверждают, что мы полная противоположность грязи, что мы возвышенны и одухотворенны. Правда ли это? Кто так думает? Кто думает… — И дальше совсем тихо: — Что мы — ангелы?
Джорди поднял руку:
— Я, сэр.
— Спасибо, Джорди, — говорит Трёп. — Я и сам часто такое про тебя думал. Но… — Тут он распахнул глаза и поднял палец, как делал всегда, когда ему казалось, что он изрекает что-то страшно умное. — А может, верно то, что истина где-то посередине? Может, верно то, что мы и то и другое? Мы мерзостны, но мы и одухотворенны? Кто с этим согласен?
— Я, сэр, — пробормотало несколько голосов.
— Великолепно! Что ж, двинемся дальше. Может, нам так нравится лепить из глины потому, что при этом видно, как акт творения может…
— Завелся, чтоб его, — бормочет Джорди. — Сколько можно?
Трёп все тараторит. Расхаживает перед нами, закрыв глаза, постукивает себя пальцами по вискам, таращится на небо за окном.
Джорди на меня смотрит. Потом взял и нацарапал что-то на листочке:
«Череп это про что? Хрень с поцелуем».
— Чего? — спросил я шепотом.
Он опять пишет:
«Поцелуй. Обжиманки».
Смотрит на меня. На лице ухмылка. Я щелкнул языком, скорчил рожу. Он закатил глаза и губы в трубочку, будто для поцелуя. Я начал было сочинять записку в ответ, но не знал, что написать.
Наконец получилось:
«Отвали».
Он сделал вид, что страшно удивился.
— Джорди, у тебя все в порядке? — оборвал себя Трёп.
— Да, сэр.
— Вот и прекрасно. А то мне на миг привиделось, что мои слова вызвали у тебя какой-то отклик.
— Нет, что вы, сэр.
— Вот и прекрасно.
Трёп вскинул руку и перехватил в воздухе брошенную кем-то мармеладку. Сунул ее в рот.
— Иногда, — говорит, — я задаюсь вопросом: «Зачем я им все это рассказываю? Зачем мне это надо?»
— Потому что ты козел, — бормочет Джорди.
— Но я не позволяю себе пасть духом. Я говорю себе: «Но ведь есть же и те, кто тебя слушает, Питер Патрик Паркер, они всегда были и всегда будут. А потому!..» Кстати, чьи мармеладки?
— Мои, сэр, — сказал Джимми Кей.
— Тогда можно мне еще одну, Джеймс, дабы подкормить поток моих слов? Красную, если есть.
Джимми бросил ему мармеладку, Трёп поймал, пожевал, поехал дальше.
— А может ли быть, — говорит, — что в этом комке глины мы видим тело без души и это вдохновляет нас на…
— Козел, — повторил Джорди.
«Поцелуй, — написал. — Дейви и Стивен Роуз…»
Я прочитал. Выкатил ему губу. Он нацарапал еще одну записочку, свернул, бросил Фрэнсис и Марии. Развернула Фрэнсис. Прижала руку к губам. Хрюкнула. Хихикнула.
— И-и-и-и! — сказала и передала записку Марии.
Мария наморщила лоб. Посмотрела на меня. В глазах — ничего, но тут Фрэнсис толкнула ее локтем, что-то еще прошептала в ухо, и Мария тоже захихикала.
Трёп все разливается.
— И-и-и-и! — сказала Фрэнсис.
— Да, мисс Мэлоун? — говорит Трёп.
— Э… сэр, — говорит Фрэнсис, — это очень… ну…
— Непостижимо? — подсказывает Трёп.
— Да, сэр, — говорит Фрэнсис.
— И даже страшно?
— Да, сэр.
— Согласен. Сама мысль, что нам, возможно, суждено возвратиться в землю. Мысль, что мы можем стать твердыми, тяжелыми, однородными, игрушками в руках нашего творца…
— Просто кошмар какой-то, сэр, — сказала Фрэнсис.
— Вот именно, — подтвердил Трёп.
— Ужас, — сказала Фрэнсис. И хихикнула. — Безобразие, стыд, позор, — сказала Фрэнсис. — И Мария тоже так думает.
— Правда? — спросил Трёп.
Фрэнсис ее в бок толкнула.
— Да, безусловно, сэр, — сказала Мария.
Трёп так и засиял.
— Это всего лишь концепция, — сказал он. — Вероятность. — Положил ладони на их парту, наклонился. — Я очень рад, что заставил вас думать.
— Да, сэр, мы вовсю думаем, — сказала Мария.
— И-и-и-и! — сказала Фрэнсис. Выкатила глаза в мою сторону. — И-и-и! И-и-и-и-и!
Потом, когда все вышли в коридор, я просто попытался сбежать. Но за спиной у меня в коридоре хихикали девчонки. Джорди их подзуживал. Я обернулся, зыркнул на них. Джорди пискнул — ой, как, мол, страшно.
— Пошел ты, — говорю.
Попытался посмотреть Марии в глаза. Хотелось сказать ей: «Ты вспомни, как мы вместе сидели в каменоломне». Хотелось сказать Джорди: «Ведь ты всегда был моим лучшим другом». Но Мария только хихикала и в глаза не смотрела. Джорди осклабился. Я сжал кулаки. Джорди махнул рукой — ну, поехали.
— Давай, — говорит. — Поглядим, кто кого.
Я заколебался.
— Давай-давай, — говорит. — Или чего? Струсил?
Я бросился на него, и началась драка, и вокруг собралась целая толпа, они орали и скандировали:
— Бей его! Бей! Бей его! Бей!
Джорди двинул мне в солнечное сплетение, дыхание перехватило, но я устоял. Выбросил кулак, попал ему по носу, хлынула кровь. Он пискнул и ринулся на меня. Я схватил его за горло. Мы рухнули на пол, кряхтим, кричим, ругаемся.
— Падла! — выкрикиваем по очереди. — Змея подколодная!
Тут примчался Трёп — орет, чтобы мы прекратили. Я высвободился, встал. Нагнулся к Джорди, проревел:
— Ненавижу тебя!
И бегом прочь.

29.
Выходя из школы, я плюнул на землю. Проклял их всех. Череп сидел на скамейке у кладбища, неподалеку от «Лебедя». Пьяный, полусонный — беспомощный ком. Я подошел ближе. Он глянул на меня остекленелыми глазами. Похоже, не признал.
— Рыборожий, — прошипел я. Сжал кулаки. — Думаешь, я тебя боюсь?
Он что-то пробурчал. Я наклонился ближе:
— Рыборожий. Рыборожий.
Он качнулся вперед, попытался встать, рухнул обратно на скамью.
— Рыборожий жирный тюфяк, — говорю.
Ухмыльнулся и дальше пошел. Прямо мимо него. Вдохнул его запах — ненавижу его.
— Свинья, — говорю. — Думаешь, я тебя боюсь?
Взял камень, взвесил на руке, представил, как он шмякает Черепу в висок, услышал его стон, увидел, как он оседает на землю и корчится, увидел, как из виска хлещет кровь. Искушение прошло. Я осторожно выпустил камень.
Постучал в дверь Дурковатой Мэри. Впустил меня Стивен.
— Достал, — говорю.
— Молодчина!
И обнял меня. Я отстранился.
— Ну, показывай, — сказал Стивен.
— У меня не с собой.
Он повел меня в кухню. Дурковатая Мэри сидит за столом с чашкой чая.
— Здравствуйте, мисс Дунан, — говорю.
Она молчит. Стивен ухмыльнулся.
— Привет, дурында старая, — говорит.
Мэри сидит как мертвая. Молчит.
— Сделаем все в выходные, — говорит Стивен. Ухмыляется. — В эти выходные мы, Дейви, создадим монстра, — говорит. — Следующей ночью. Да?
Взял мое лицо в ладони.
— Да? — говорит.
— Да!
Я глянул на Мэри. Разобрала она чего из наших слов?
Стивен хихикнул.
— Гляди! — говорит.
Джинсы расстегнул, они съехали. Повернулся к Мэри голой задницей. Она сидит. Он подтянул штаны на место.
— И ты попробуй! — говорит. — Давай! Сбрасывай штаны, покажи ей! — И расхохотался мне в лицо: — Это фокус такой, дружище. Гляди.
Он вытянул руку к ее лицу, щелкнул пальцами и сказал:
— Пять, четыре, три, два, один. Мэри, проснись!
Дурковатая Мэри моргнула, дернулась.
— Глядите-ка, — говорит Стивен. — А у нас гость, тетя Мэри.
Она на меня смотрит.
— Мой приятель Дейви, — говорит Стивен.
Мэри разулыбалась:
— Славный он служка. И мамочка у него славная. Хочешь хлеба с вареньем, лапушка? — Потрясла головой. — А я и не слышала, как он вошел.
— Вы задремали, тетя Мэри, — подсказывает Стивен.
— Да, — говорит. — Да, похоже. — Уставилась на племянника, потом на меня и спрашивает: — Как ты думаешь, Господь нас оберегает, когда мы крепко спим?
— Верное дело, — кивает Стивен. — Он смотрит на каждого из нас и каждого оберегает. Работа у Него такая.
— Такое мой мальчик для меня утешение, — говорит Мэри.
Она достала нож, принялась кромсать буханку. Отрезала пару ломтей. Подняла к небу.
— Все на этой земле — Твое, — говорит.
Стивен застонал:
— Во ахинея. Придется ее усыпить обратно. Тетя Мэри!
Она обернулась. Он провел рукой у нее перед глазами.
— Хлеб положи, — говорит.
Она положила.
— Садись.
Она села.
— Ты сейчас заснешь, тетя Мэри, — говорит. — И не проснешься, пока я тебе не скажу.
Глаза у нее хоть и не закрылись, а свет в них погас.
Стивен ухмыльнулся.
— Фокус такой, — говорит. — Некоторые лучше поддаются, некоторые хуже. Она — просто шелковая.
Смотрит на меня.
— Хочешь, и тебя научу. — Подошел ближе, взмахнул руками, заговорил загробным голосом: — Спи-и-и-и… Спи-и-и-и-и…
Потом рассмеялся и щелкнул Мэри по носу.
— Давай, — говорит. — Попробуй, приятель.
— Отстань от нее, — говорю.
— «Отстань от нее», — пропищал он, как маленький. Подошел ко мне. — Я и с тобой так могу, и с любым, — говорит. — Захочу — и тебя усыплю тоже. И думать ты будешь то, что я тебе скажу.
Таращимся друг на друга. Я кулаки сжал — опять готов драться.
— А может, я уже так и сделал, — сказал Стивен, — просто ты сам этого не знаешь. Может, ты сидишь на стуле, прямо как Дурка, и видишь сон, и ты у меня в руках будто тесто. Спи-и-и-и… Спи-и-и-и…
— Да пошел ты, Стивен, — говорю. И хвать его за воротник: — Только попробуй — убью.
Он попытался улыбнуться. Покачал головой.
— Не буду, — говорит. — Не буду, Дейви. Честное слово.
Тогда я спросил:
— Что случилось с твоими родителями?
— Это-то при чем?
— Не знаю. При том.
Он плюнул на пол.
— Отца я убил, а мать довел до психушки, — говорит. — Ты это хотел услышать?
— Не знаю.
— Не знаю, не знаю… Сам себя послушай!
Я отпустил его. Отвернулся было, но он ухватил меня за локоть:
— Ты мне нужен, Дейви.
Я вырвался.
— Правда нужен, — говорит он.
Я повернулся обратно, мы заглянули друг другу в глаза.
— Когда я с тобой, — сказал он, — я знаю, что могу быть другим. Знаю, что могу больше, чем мог бы в одиночку.
Я вздохнул. Он говорил правду. А еще я знал, что и сам с ним становлюсь другим. Знал, что с ним вместе могу больше, чем в одиночку. Знал, что мы встретились не случайно, что было в этом некое предназначение. Вернуться к прежней жизни уже невозможно. Не раньше, чем я пройду через все, через что должен пройти вместе со Стивеном Роузом.
— Значит, в субботу, — сказал он.
— Да, в субботу. А теперь разбуди Мэри.
Он и разбудил. Она улыбнулась, слегка в удивлении, в замешательстве.
— И больше так не делай, — говорю. — Она не игрушка.
— Не буду, Дейви.
— В субботу, — говорю.
— В пещере. В сумерки. Я там буду.
— И я буду. Всего хорошего, мисс Дунан.
И я пошел через комнаты к двери.
— А как же хлеб с вареньем? — спросила бедная Дурковатая Мэри мне вслед.

Часть третья

30.
Суббота, вечер. Лежу в кровати, жду в темноте. Луны нет. Внизу бурчит телевизор. Иногда доносится папин хохот. В мыслях — ад, языки пламени, злобные черти: пихают, торкают, скалятся. Я слышу вопли и рыдания грешников. Представил себе вечность в аду, как время идет и идет, и нет ему конца, и нет ни избавления, ни утешения.
— Научи меня верить в ничто, — шепчу. — Пусть будет только жизнь, и ничего, кроме жизни. Пусть тело будет ничем, только глиной. Пусть Бога не будет. Пусть душа не будет ничем, только вымыслом. Пусть смерть не будет ничем, только гниющей плотью и рассыпающимися костями. — Дотронулся до медальона. — Пусть и это будет ничем, только пятнами, крошками, липкой лентой и лоскутком.
Снизу опять долетел папин хохот.
— Пусть ничто не имеет значения, — говорю. — Пусть все это окажется ничем, одной лишь глупой шуткой. Бог, мир, душа, плоть… Шутки, сплошные дурацкие шутки. Нет ничего, кроме ничего, этого паршивого ничего.
Вскоре родители поднялись наверх. Мама голову в двери просунула.
— Спокойной ночи, сынок, — говорит. — Спи с Богом.
Я делаю вид, что сплю. Не сказал ей «спокойной ночи», пока она не отошла, не затворила дверь, — а тут захотелось позвать, крикнуть: «Мамуля! Мамуля, вернись!»
Лежу. Попытался выгнать из головы все мысли, оказаться в таком месте, где нет ничего: ни мира, ни дома, ни комнаты, ни Дейви. Но этот самый Дейви через час встал с кровати, Дейви тихонько оделся, взял медальон, вышел из комнаты, спустился вниз, помедлил у входной двери. Дейви открыл эту дверь и придержал, запуская в дом холодный ночной воздух, Дейви очень хотелось, чтобы мама окликнула: «Ты куда, сынок?» Дейви хотелось, чтобы папа с топотом спустился вниз, остановил его, затащил обратно. Дейви закрыл за собой дверь, когда ничего этого не произошло, Дейви, совсем один, сделал шаг в ночь.

31.
Спать все отправились рано. На улицах Феллинга никого. Лишь пара окошек светится на втором этаже. Фонари бледно-оранжевые. Едва пробиваются сквозь мрак под деревьями, которыми обсажены улицы. В «Лебеде» темнота. По невидимому окружному шоссе иногда проезжают машины. Издалека доносится пение — какие-то семейные посиделки затянулись до утра, не то свадьба, не то поминки. Я пытаюсь двигаться так, чтобы ничего не потревожить: дышу неглубоко, ноги ставлю осторожно, руками почти не размахиваю. Слышу из одного палисадника какое-то ворчание, удерживаюсь, чтобы не шарахнуться в сторону. Снова ворчание, уже ближе. Я все иду, осторожно ступая. Опять ворчание, по-прежнему непонятное, совсем близко за спиной. «Не беги», — шепчу самому себе. Ворчит снова, я поворачиваюсь и вижу его на мостовой — черный-пречерный силуэт на четырех лапах. Двигается впереди, а когда я подхожу ближе к саду, оборачивается ко мне от самых ворот. Стоит там: глаза сверкают, зубы поблескивают, из открытой пасти капает слюна.
— Тише, тише, — говорю. — Тише.
Он — ни с места. Я раскрываю пустые руки, показываю:
— Гляди! Ничего у меня нет. Ничего я тебе не сделаю.
А он ворчит, ближе подходит.
— Не надо, пожалуйста, — шепчу. — Тише, тише.
Он все ближе. Все ворчит.
Я присаживаюсь на корточки, провожу рукой по земле. Нашариваю шершавый камень — обломок Брэддокова дома. Ухватываю, выдергиваю из земли. Поднимаю — а он подходит еще ближе — и с силой опускаю ему на голову. Бью снова, снова. Он верещит, взвизгивает, отшатывается. Поворачивает голову, оглядывается на меня, я поднимаю камень повыше, он убегает.
Я отшвыриваю камень и чуть ли не бегом — в ворота.

32.
— Стой! — говорит Стивен.
Он в пещере, вокруг — горящие свечи. Рука воздета.
— Все нужно делать как следует, — говорит. — Нужно превратить это место в святилище.
Я замираю у входа.
— Перекрестись, — велит Стивен. — И попроси об отпущении грехов.
Я так и делаю — и тут же вздрагиваю, отшатываюсь. На земле лежит тело. Потом я понимаю: это не тело. Это ком глины, по форме напоминающий человека: туловище, ноги, руки, нелепая голова. Хочется убежать. Стивен хохочет:
— Это он и есть. Вернее, наполовину. Поздоровайся. И аккуратнее, не наступи.
Я перешагиваю через это, не решаясь смотреть вниз.
— Из дома нормально выбрался? — спрашивает Стивен.
— Угу. Там снаружи то ли собака, то ли еще что.
— Тут вечно собаки рыщут. Тело и кровь принес?
— Угу.
Передаю ему медальон. Он раскрыл, посмотрел, что внутри, вздохнул удовлетворенно.
— Целиком было никак, — говорю.
— Это неважно. И в малейшей частице та же сила. — Он положил медальон на каменный выступ. — Ты молодец. И тебя ждет награда. Надевай.
Передает мне белый саван. На нем нарисованы луна, солнце, звезды и крест. У него второй такой же, для себя.
— Вот так надевай, — говорит. — Я их смастерил из Дуркиной простыни.
Натягивает через голову. Тряпка свисает почти до колен.
— Давай, Дейви, — говорит Стивен. — Чтобы все получилось как следует, нужно все делать как следует.
Напяливаю балахон.
— Прямо, на хрен, два священника, — говорю.
— Угу, только древних священника.
— Как это — древних?.
— А так оно все начиналось, Дейви. Все, что теперь есть, — все эти церкви-балаганы и никому не нужные отцы О’Хреномахони. Не было тогда никаких Беннет-колледжей. Не было церквей Святого Патрика. Не было слезливых, сопливых месс, расфуфыренных прихожан, бормочущих глупые молитвы. В самом начале священники обретали свою силу в пустыне. Они были такие же, как мы, они обладали силой, они творили чудеса в пещерах, они были полудикарями и были по-настоящему близки к Богу. Ты сегодня станешь древним священником, Дейви. Сегодня и ты будешь творить волшебство. — Поднял глаза к небу, руки раскинул и говорит: — Ниспошли нам нынче всю силу мироздания. На колени, Дейви!
Потянул меня, чтобы я склонился с ним рядом. Взял мою руку, положил на тело полувылепленного истукана.
— Вот наше создание, Дейви, — говорит. — Сегодня мы сотворим его, вдохнем в него жизнь и отпустим его в мир.
Наклонился и заговорил у истукана над головой:
— Это Дейви. Он будет твоим повелителем, как и я.
Ухмыльнулся мне:
— Давай, Дейви. Тащи еще глины.
Мы накопали у пруда еще глины. Встали на колени и придали липкому, вязкому кому очертания человека. Увлеклись, иногда я даже забывал, кто я и где нахожусь, забывал, какой дурью все это предстало бы любому жителю Феллинга, забреди он случайно к каменоломне. Лепим и все говорим друг другу: «Сделаем его красивым». Добавляем и добавляем еще глины. «Сделаем его сильным», — приговариваем. Водим мокрыми пальцами по поверхности: «Сделаем его кожу гладкой, как живая». То и дело отрываемся от работы. Исправляем огрехи, добавляем детали, улыбаемся и вздыхаем, видя, как прекрасна наша работа. Прежде чем загладить ему грудь, Стивен засунул туда засохший плод шиповника вместо сердца. Мы заделали грудь и пальцами прочертили ребра. В голову сунули каштан — вместо мозга. Вылепили лицо. Вместо глаз — семечки платана, вместо ушей — крылатки от вяза, вместо ноздрей — сухие ягоды боярышника; волосы из сучков и сухих травяных стеблей.
— Засадим его, как сад, — говорит Стивен. — Наполним его источниками жизни. А это… — он приподнял медальон, — даст ему душу.
Стивен медлил. Сидим смотрим на истукана, тот чуть поблескивает в свете свечей.
— Где живет душа? — спрашивает Стивен.
— Когда я был маленьким, думал, что в сердце, — говорю.
— А некоторые считают, что в мозгу.
— Может, везде.
— Может, оно и неважно. Засунем куда-нибудь, а она сама распространится повсюду.
Я вдавил пальцы истукану в живот, образовалось углубление.
— Давай сюда, — говорю. — Поближе к его сердцевине.
Стивен засунул глубоко-глубоко и заровнял истукана обратно.
Мы встали на колени и смотрим, ошеломленные тем, что сотворили. Истукан такой красивый, гладкий, сильный. Я чувствовал, как твердеет, подсыхая, глина на руках.
— И что теперь? — спрашиваю.
— Будем смотреть. И молиться. — Провел рукой у меня перед глазами. — И будем верить, Дейви. Верить в нашу способность сотворить человека. — Снова провел рукой перед глазами. — Ты сегодня увидишь поразительные вещи.
И поднялась луна, перелезла через кромку каменоломни, пропихнула свой луч в пещеру, осветила нас и все еще неживого истукана на полу.
— Шевельнись, мое творение, — говорит Стивен.
И я повторяю с ним в лад:
— Шевельнись, мое творение. Шевельнись, оживи.

33.
Время идет, а мы все молимся, все просим и — ничего. Луна лезет все выше и вот зависла вмертвую, и отражение ее ярко светится в самом центре мертвой поверхности глинистого пруда. По поверхности проскальзывают летучие мыши, совы, мелкие блеклые мотыльки. А истукан лежит неподвижно, и блеск на нем истаивает, ибо он сохнет, а я часто прикасаюсь к нему и прекрасно знаю, каким он станет изумительным созданием, если оживет, и все молюсь, чтобы он ожил. А время идет, и шепот наш меняется, истаивает, превращается в какое-то странное пение, которое исходит из нас, но нам не принадлежит, а принадлежит ночи, воздуху, лунному свету, и слова в этом пении уже не слова, а звуки, которые мы вытягиваем откуда-то из самых глубин себя — будто зовы зверей, замысловатая трель ночной птицы. И сами мы уже себе не принадлежим, будто сделались тоньше, обезумели, почти утратили связь со своим телом, связь со своим именем. Я часто поглядываю на Стивена поверх истукана, и мне все кажется, что Стивен сейчас исчезнет, обратится в тень или в бесплотного духа. А он мерцает, покачивается и действительно то появляется, то исчезает; словом, мы нет-нет да и посматриваем друг на друга, будто чтобы удержать друг друга здесь, в каменоломне, здесь, в этом мире. А на земле между нами не происходит ничего, истукан все лежит мертвым грузом.
— В Беннете, — говорит Стивен, и голос у него слабый, зыбкий, далекий, — у нас была своя компания, маленькая тайная компания. Мы встречались по ночам, как вот с тобой сейчас. Однажды ночью один парень, Джозеф Уилсон, исчез. Был с нами в шкафу, в темноте, а потом раз — и нет.
Я еле смог выдавить:
— Исчез?
— На полночи и на полдня. Мы уж думали, насовсем. Решили, что и тело его, и душу унесли в свой мир духи. Священники утром сочли, что он ночью сбежал, пока все крепко спали. Но на следующий день он объявился — бредет через березовую рощицу на территории колледжа. Одежда разодрана, глаза выпучены. Ничего не помнит. Много дней очухивался, но и потом не смог объяснить, что с ним произошло, куда его унесло.
— За это тебя и выгнали?
— Нет, тогда как раз выгнали его, сказали, он оказывал на нас дурное влияние. Потом еще один парень, Дэнни Киган. Он вытащил из ночи одну штуковину.
Я только глаза вытаращил, молчу.
— Такую маленькую рогатую культяпку. Мы опять ночью собрались, молились и фокусничали, и тут Дэнни видит — эта штука бегает у него под ногами. Попробовали поймать, но она увернулась, потом видим в коридоре: машет крыльями, пытается улететь. Дэнни говорит, что молился: «Господи, подай мне знак».
— Вы таким в Беннете и занимались?
— Сейчас кажется, это было ужасно давно. Мы были совсем мелкие, нас забрали из дома. Да, мы чем только не занимались, пока нас не застукали.
— А как?
— Заслали к нам гадюку. Логана. Гладкий такой, сладенький. Постарше нас был, почти уже готовый священник. Теперь работает в каком-то приходе в Джарроу. Обвел нас вокруг пальца. Сказал, что выдаст нам всякие тайны — тайны, которые от нас скрывают, пока мы не подрастем. Тайны жизни и смерти, и нового пришествия Христа, и что знали святые, и что папа скрывает от всего мира. Мы разрешили ему прийти к нам ночью и делали при нем всякое: левитация, столоверчение, трансы, гипноз, — и рассказали ему про Джозефа и Дэнни и еще про одного парня, Пламмера, который умел на полчаса задерживать дыхание и разговаривал с призраками. Могли бы и догадаться. Он оказался шпионом. Все донес святым отцам. Они решили, что это я склоняю остальных на стезю греха. И меня отправили домой.
Подался вперед, пальцы скользят по дивному телу.
— Они сказали, что я сосуд зла, Дейви. И пособник дьявола.
Глаза блестят в свете свечей.
— А по-твоему, я — сосуд зла?
Я качаю головой. Молюсь. Прикасаюсь к истукану. Смотрю на луну. Он как лежал, так и лежит.
— Оживи, — шепчу. — Шевельнись, оживи.
И голоса наши взмыли вновь, и вновь полилась эта странная бессловесная песнь, а тело между нами лежит мертвым грузом.

34.
Тогда мы присыпали истукана пеплом: Стивен сказал, может, он восстанет, как новая жизнь из старой, и мы сбрызнули его водой из глинистого пруда, потому что думали — вдруг он прорастет, как зерно, и я нагнулся над ним низко-низко и выдохнул ему в ноздри, как сделал Господь Бог, когда создал человека из праха земного, и мы опять зашептали как очумелые, а потом встали, начали раскачиваться, потом заплясали и все просим его, молим его, и я уже подумал, что ничего этой ночью не случится, ничего никогда не случится, а тут Стивен вдруг заговорил про ту ночь, когда его отправили обратно домой.
— Меня в машине увезли. Я не успел ни подумать, ни помолиться, ни исповедаться, ни попрощаться. Представляешь? Сегодня ты здесь, а завтра тебя выставили. Все позади: тяжелые двери, все мальчишки и священники, все молитвы и сортирные запахи, весь хлеб с вареньем и все деревья, и едем мы мимо пруда, через древние ворота и обратно к Уитли-Бею. Священника со мной послали — востроносый такой, шлепогубый, старый, несчастный. Ни разу на меня не взглянул, всю дорогу до Уитли-Бея шептал молитвы. А мама с папой вообще не знали, что я возвращаюсь. Мама варила бекон на кухне, папа сажал капусту в саду. Я вышел из машины вместе со священником, в руке — мой дряхлый чемодан. Он подал им письмо, где были перечислены мои грехи. «В дом ваш вернулся дьявол, — говорит. — Остерегайтесь». И уехал.
Тут Стивен указал на истукана и говорит громче:
— Шевельнись! Оживи!
И голос отразился от стен пещеры, полетел в каменоломню, в ночь, а истукану — хоть бы что.
— А твои родители, — говорю, — они как?..
— Уревелись оба. В три ручья. Говорили — мы же пытались жить по-божески. Пытались по-божески тебя воспитывать. А я говорю: может, то, что вы все пытались по-божески, и было от лукавого. Может, нужно было дурковать напропалую, как все Роузы, может, нам прямо сейчас лучше дерануть в лес и поселиться в шалаше, как Роки, и стать дикими и волосатыми, нагонять страх и жить в страхе. Папа как тряхнет меня: «Да что ты такое несешь!» А я в ответ: «Что думаю, то и несу», и они опять в три ручья, а мама схватила меня и велит сознаться во всем, что я натворил.
— И ты сознался?
— Кое-что я ей сказал, да. Сказал, что большая часть того, что в этом письме, — вранье. Кое-что сказал ей по правде, а кое в чем тоже солгал. Под конец я и сам уже стал забывать, что там правда, а что — нет. Скоро эти дни и ночи в Беннете мне уже вспоминались словно какой-то сон, в котором не разберешь, что хорошо, а что плохо. Но все вроде утряслось. Мы остались в своем домике в Уитли-Бее и ни в какой лес не деранули. Я пошел в школу и стал совершенно таким же, как все, кто возвращается из всяких там Беннетов, — малость рассеянный, малость нервный. Родители продолжали работать. Мама — официанткой в чайной у Тилли, на побережье. Папа — уборщиком цехов на фабрике в Блите, где делают шины. Все вроде вошло в нормальную колею, живем нормальной жизнью, как нормальные люди. Но внутри что-то все время булькает. Мама начала прихлебывать шерри из бутылок, колотить тарелки и чашки о кухонный пол. Обрила голову и поговаривала о том, чтобы вскрыть себе вены. Я писал заклинания на стенах спальни и призывал ночных духов. Из школы меня исключили — я наложил на директора проклятие и сказал, что Бог умер в тысяча девятьсот сорок пятом году. Папа не мог всего этого вынести. Говорит — надо уехать в Австралию и начать все заново, и вот однажды вечером, когда мы ели мясной пудинг и смотрели «Взгляд на север», у него случился инсульт и он умер.
Замолчал, смотрит на меня в неровном свете, будто проверяет, слушаю я или нет, слежу ли за ходом повествования.
— И ты там был? — спрашиваю.
— Сидел прямо напротив него, Дейви. Вот прямо как сейчас — напротив тебя. Мне показалось, что он подавился пудингом, но нет. Он упал со стула и умер.
Мы помолчали. Сидим на полу пещеры рядом с истуканом.
— Сочувствую, — шепчу.
— Да ладно.
Но, подняв глаза, я увидел: у Стивена Роуза текут слезы.

35.
— Ты когда-нибудь видел, как человек умирает? — спросил Стивен.
Качаю головой.
— Я до того вечера тоже, — говорит. — У него внутри будто началась буря, потом ужас в глазах, потом хватает воздух, потом падает, потом — все. Когда мы с мамой над ним склонились, буря уже стихла. Дыхания нет, пульса нет, сердце не бьется, ничего. Лежит мертвый, как вот эта наша с тобой прелесть. И уже холодеет, превращается обратно в ком глины.
Он опять заплакал, и мы долго ничего не говорили. Потом Стивен, негромко:
— Я мог бы его спасти, Дейви. Если бы мама с катушек не слетела.
— Что? — говорю.
— Она как взвоет. Выскочила из дому прямо в ночь и бегом к телефонной будке через улицу. «Нужно вызвать „скорую“!» А я ей: «Стой, я могу его вернуть», — и схватил ее за руку. Но она совсем сбрендила. Треснула меня свободной рукой и бегом на улицу. Я в окне видел ее в телефонной будке: молотит в трубку какую-то ахинею. Тогда я запер входную дверь. Лег рядом с папой. Заговорил с ним на ушко. Зову его дух: «Возвращайся к нам! Возвращайся в этот мир, папа». Взял руками его голову, стал взывать к силам луны, звезд и солнца, ко всему мирозданию. Взывал к силам самого Бога: «Верни нам папу!»
Он посмотрел на свои руки, будто видел между ними голову отца. Посмотрел на меня — глаза дикие, дурноватые.
— Правда так было, Дейви. Такая же правда, как то, что мы сейчас с тобой сидим вместе в пещере в каменоломне. Скажи, что ты мне веришь.
— А что было дальше?
— Скажи, что веришь, тогда узнаешь.
Таращусь на него. Он ждет. И я сказал правду, хотя она и была бредом:
— Да. Я тебе верю.
— Да! — Стивен шумно выдохнул. — Я держу папу, зову его обратно, и тут, Дейви, оно и начало происходить. Я почувствовал, что он возвращается к жизни. Почувствовал движение его духа. Легкое дыхание. Сердце забилось, слабо-слабо. Да, Дейви, он возвращался ко мне, и это было так изумительно… А тут дверь вышибли, санитары меня отпихнули и давай колотить папу в грудь — и он умер снова.
Он вздохнул.
— А мама руками вцепилась себе в лицо, бормочет что-то, совсем ума лишилась, и смотрит на меня так, будто умалишенный тут я.
Мы посмотрели друг на друга, в пещере мертвая тишина, никаких больше смещений, никаких мерцаний. Да, я и Стивен Роуз, безусловно, находимся в пещере в каменоломне, в заброшенном Саду Брэддока. Я сижу и смотрю, как Стивен Роуз наклоняется и шепчет на ухо лежащему на земле истукану:
— Давай. Явись в этот мир. Приди ко мне, к Стивену Роузу. Призываю тебя. Оживи, мое создание. Шевельнись.
И я увидел: истукан шевельнулся. Руки-ноги дернулись, он повернулся и посмотрел Стивену в глаза.

36.
Вот вы бы как поступили? Так и стояли бы на коленях, пока ком мертвой глины оживал у вас на глазах? Стояли на коленях и смотрели, как мертвый истукан расправляет плечи и крутит головой, будто разминая шею после долгого сна? Стояли и говорили: «А классно получилось, Стивен Роуз! Ну и сила у нас с тобой, а?» Стивен замер, обуянный страшным восторгом. Одна рука указывает в небо, другая — на нашего истукана. Всхлипывает, подвывает, молится, напевает. А я? Я рванул прочь. Перескочил через них обоих. Прошлепал через пруд, проломился через каменоломню, продрался через боярышник, пробежал через сломанные ворота и оказался на Уотермил-лейн, под луной, в окружении серебристых коньков крыш, угольно-черных окон, мертвенно молчащих палисадников — а надо всем этим царило глубокое, темное молчание Феллинга. Я думал, что сейчас на меня обрушится удар, и я умру. Думал, что земля разверзнется, оттуда высунутся костлявые когтистые клешни и утянут меня в ад. Но — ничего. Я оторвал подол, утерся им. Швырнул лоскут в ворота, обратно в сад, и побежал — один, звук шагов отскакивает от слежавшейся земли, отлетает эхом от спящих домов. Я пробрался в дом, обратно в кровать.
Сказал себе сказать себе, что все это — видение, сон. Сказал себе сказать себе, что на самом деле ничего этого не было, что я просто лежал в кровати и воображал себе мальчика по имени Дейви, который проделывал какие-то воображаемые штуки с воображаемым истуканом в воображаемой ночи. Я сказал себе: не ори, кончай скулить, кончай трястись. Сказал себе, что настанет утро и все опять будет хорошо. И вот утро настало, и мама кричит мне снизу — пора в церковь, пора одеваться к службе. Я умылся, оделся, спустился вниз, стою дурак дураком, совсем бледный, а они спрашивают, здоров ли я.
— Да! — огрызаюсь. — Здоров.
Они глаза закатили, головой затрясли, отвернулись и заговорили про какого-то пса.
— Пес? — спрашиваю.
— Да, — отвечает папа. — Бедный песик мисс О’Мэлли.
— Борис, — говорит мама. — Ее любимый лабрадор.
— Какой-то паскудник убил его ночью, — говорит папа.
— Бедный Борис, — говорит мама. — И бедная мисс О’Мэлли.
— Кто бы мог подумать? — говорит папа.
— У нас, в Феллинге, — говорит мама. — Кто бы мог подумать?
Я вышел из дому, иду к церкви. Утро так и сияет. Ни ветерка. Свет яркий, страшноватый, проникает повсюду. На улицах люди суетятся, приветливость и доброта из них так и прут. «Доброе утро, Дейви!» — окликают вслед. «Здорово, сынок!» — и ласковую руку на плечо.
Мы с Джорди друг на друга не смотрим, не разговариваем, напяливаем подрясники и стихари.
— Вы там в порядке, ребята? — спрашивает отец О’Махони.
— Да, святой отец, — отвечает Джорди.
— Вот и отлично, — говорит священник, отворачивается от нас, опускает голову, бормочет молитву.
Пока идет месса, мне все кажется, что я сейчас покачнусь, упаду, потеряю сознание. Во время причастия я опускаю голову и не беру облатку. «Дейви?» — шепчет отец О’Махони, а я крепко зажмуриваю глаза, и головы не поднимаю, и облатку не беру. Подношу серебряное блюдо к лицам друзей, родни, соседей, которых так хорошо знаю, и смотрю в эти лица, доверчиво поднятые нам навстречу, и рука дрожит.
После мессы я пытаюсь сбежать, но отец О’Махони перекрывает мне выход.
— Так, Дейви, — говорит он, и голос добрый, ласковый.
— Да, святой отец, — шепчу.
— С тобой все в порядке, Дейви?
— Да, святой отец.
— Жизни радуешься?
— Не знаю, святой отец.
Он кладет руку мне на макушку.
— Жизнь-то прекрасна, — говорит.
— Да, святой отец.
— Вот только никто не обещал, что она будет легкой.
— Да, святой отец.
— Вот и отлично. — Святой отец вздохнул, уставился в потолок, размышляет. — Кажется, ты не был вчера на исповеди, Дейви?
— Нет, святой отец.
— Так приходи в ближайшее время.
— Да, святой отец.
— «Да, святой отец». Вот и отлично. А теперь беги догоняй приятеля.
Я вышел из диаконника, прошел через церковь, потом в дверь. Во дворе куча народу — разговаривают, смеются. Я попытался просочиться так, чтобы меня не видели. Слышу — Фрэнсис и Мария смеются. Слышу, мама меня окликает. Делаю вид, что не заметил. А тут вдруг совсем рядом кто-то как втянет воздух, и голоса — тихие, торопливые.
— Мертвый? — шепотом. — Мертвый?
И мама рядом оказалась.
— Что такое? — спросил я ее.
— Беда случилась. Нашли мальчика, мертвого.
Я закрыл глаза — не дышу, молчу.
— А зовут его, — говорит мама, — Чарли Черрис.

37.
Очухался я уже на Уотермил-лейн, стою в негустой толпе — кто под деревьями, кто к изгороди прислонился, кто сидит на скамейке или на низкой ограде палисадника. Кто стоит один, кто рядом с другими, переговариваются. Я один — брошенный, перепуганный. У обочины две полицейские машины. Полицейский охраняет вход в Сад Брэддока. Шлем его на утреннем воскресном солнце сверкает серебром. Стоит, расставив ноги, сложив руки на груди. И все поворачивает голову, оглядывается на сад. Другие полицейские там, внутри.
Мне хочется крикнуть: «Да кликните вы их обратно! Монстр на них набросится, и на вас тоже! Спасайтесь! Спасайтесь!»
Кто-то ткнул меня под ребра. Оборачиваюсь. Джорди. Физиономия в синяках после нашей драки.
— Умер! — шепчет.
Лицо держит, не кривит. Сжал кулак, вытаращил глаза.
— Умер, Дейви! — Ухмылка все-таки проступила, он ее сразу согнал. Дальше говорит еще тише: — Охренеть, мечта взяла и сбылась!
Тут мои родители подошли; у Джорди на лице опять ничего.
— Я так понял, его какие-то мальчишки обнаружили, — говорит папа. — Похоже, сорвался в каменоломню с края. — Дальше тише: — Медицинская машина приезжала. Увезли тело.
— Сорвался? — говорю. — Упал, в смысле?
— Судя по всему. Похоже, ночью. Говорят, он был…
— Бедняжка, — говорит мама.
— Да. Вы там с ним как, общались? — говорит папа.
— С таким пообщаешься, — говорит Джорди.
— Непутевый был? — говорит папа.
— Крепкий орешек, — говорит Джорди.
— Я и сам слышал, — говорит папа. — Да и пить пацану в его воз…
— Он упал? — говорю.
— Да. Бедолага. Упал.
— Мы его все боялись, — говорю.
— Да ну? — говорит папа.
— Угу, — говорю. — Еще как!
— Тсс. — Это мама. Обняла меня за плечи. — Про мертвых дурно не говорят, Дейви.
— Саду теперь всяко конец, — говорит папа. — Теперь их поди останови: закроют и застроят.
Мы все посмотрели на ворота.
— Всегда было нехорошее место, — говорит мама.
— Зато интересное, — говорит папа.
— Да, — говорит мама. — Интересное. Помнится, когда мы еще были… Ой, смотри!
Подъехала еще одна полицейская машина. Из нее выходит женщина — маленькая, сгорбленная. Сотрудница полиции повела ее к воротам. По толпе прошел шепоток.
— Миссис Черрис, — говорит мама. — Господи, как ее жалко!
Сотрудница увела женщину в сад.
— Хочет посмотреть, где это произошло, — говорит мама. На глазах слезы. — Любой бы захотел, да? — И прижала меня к себе, будто чтобы защитить.
Я не дышу. Жду, когда раздастся крик. Жду, когда все выскочат оттуда в ужасе, а за ними — монстр, но ничего не происходит, только жалости и пересудов вокруг все прибавляется.
— Как ее жалко, — повторяет мама.
Она повернулась к подружкам, говорит с ними, перешептывается.
— О! — говорит. — Я знаю. Очень, очень грустная история.
Я — глаза на нее. Очень, очень грустная история? А главный герой в ней — паскудный Череп?
Мама языком прищелкнула, кивнула, пожала плечами.
— В Пелау-то все про это знают. Отец у него сварщиком работал на верфи. Упал в корабельный трюм, сломал позвоночник, сразу и умер. Она много лет сражалась за компенсацию — так оно иначе и не бывает. И вот наконец получила несколько сот фунтов — подачка в сравнении с тем, чего она лишилась. Но у миссис Черрис совсем ни сил, ни здоровья не осталось, и мальчишка от рук отбился, ничего она не могла с ним поделать. Кто же скажет заранее, до чего могут довести семью боль и утрата? Мальчишка смолоду за бутылку. Деньги на это как-то умудрялся из нее тянуть. Он был здоровый, сильный, на вид — взрослый мужик, да и жалели его все, так что закрывали глаза на его пьянки. А вот теперь она и сына лишилась. И что ей, несчастной, в жизни осталось?
Смотрим на ворота — там никого.
— И уж совсем ей ни к чему, чтобы мы здесь стояли и пялились, — говорит мама. — Пошли. Пошли по домам.
Я еще постоял немного — смотрю, выжидаю. Ничего. Солнце сияет над миром, яркое, ясное. Я нагнулся, соскреб немного грязи. Сжал в ладони. «Оживи!» — бормочу, но, понятное дело, ничего не происходит. В то утро на Уотермил-лейн все вокруг казалось вымышленным, ненастоящим, будто из сна. Я попытался сказать себе, что трагедия, случившаяся совсем рядом, не имеет ко мне никакого отношения. Череп был пьян. Упал. А я? Я попытался сказать себе, что меня надули, провели, загипнотизировали, что я…
— Дейви! — окликнула мама.
— Да.
Я руку разжал, грязь выпала. Я встал и пошел оттуда с мамой и с папой.
Дурковатая Мэри стоит у своей калитки, Стивен рядом. Мы подходим, она глаза выпучила.
— А, славный мой служка! — говорит. — А с ним его славные мама и папа.
— Здравствуй, Мэри, — говорит мама. Положила ладонь ей на плечо, Мэри так и расцвела от радости. — Как у тебя дела, Мэри?
— Все хорошо, — говорит Мэри. — Только что проснулась. — И хвать маму за руку. — Что там случилось? — шепчет.
— Так, небольшая неприятность.
Стивен на меня смотрит, такой спокойный.
— Пока мы все спали, — говорит.
— Да! — подхватила Мэри. — Вы представляете? Я только что проснулась!
И на лице — изумление.
— И такой видела странный сон! — говорит.
Глаза закрыла, поднесла руку в голове, будто чтобы поворошить память там, во тьме.
— Зверюгу! — говорит.
— Зверюгу? — говорит мама.
— Угу! В дом ко мне забралась зверюга! Хи-хи-хи-хи-хи! Забралась!
Глаза распахнула, рот ладонью зажала, хихикает, скалится.
— Следы этакие с когтями по всей прихожей! Хи-хи-хи-хи! А теперь она в сарае спать завалилась! Точно! Хи-хи-хи-хи! Как пить дать!

38.
Днем к нам пришли двое полицейских. Папа подошел к двери, но оказалось — они ко мне. Он их впустил. Один — сержант Фокс, другой — участковый Граунд. Стоят, зажав шлемы под мышкой, в руках блокноты и карандаши. Садиться отказываются.
— Так, сынок, — говорит сержант Фокс. — Парочка вопросов, и мы пойдем дальше.
— Ничего страшного, — говорит участковый Граунд.
— Ладно, — говорю.
— Первый вопрос, — говорит сержант Фокс. — Ты знал этого погибшего парня?
— Немного, — шепчу.
— Говори громче, Дейви, — велела мама.
— Да, — говорю.
Дрожу весь. И вой внутри.
— Отлично, — говорит сержант Фокс. — Пойдем дальше. И что ты о нем знал?
— В смысле?
— Ну, что он был за парень. Чем занимался. Ну… интересы, все такое.
— Так сказать, внутренняя жизнь, — вставил участковый Граунд.
Я плечами пожал:
— Не знаю.
— Мой сын с ним не водился, — говорит папа.
— Вот как? — говорит сержант Фокс.
— Да, — говорю. — Я…
— Ты — что? — говорит сержант Фокс.
— Я его боялся, — говорю.
Оба что-то пишут в блокнотах.
— И когда ты его видел в последний раз? — спрашивает сержант Фокс.
Я стал припоминать.
— В пятницу. После уроков. Возле «Лебедя». Он…
— Пьян был? — спрашивает участковый Граунд.
Я кивнул. Они вздохнули, головой качают. Знают уже. Он часто бывал пьян. О чем-то с родителями пошептались, потом снова ко мне.
— Он к тебе вязался? — спрашивает участковый Граунд.
— Случалось.
— Поэтому сын с ним и не водился, — говорит папа.
— Верно, — кивает сержант Фокс. — Мы уже пообщались с твоим приятелем Джорди Крэгсом. Он нам обрисовал положение.
— Так, — говорит сержант Фокс.
Пролистал свои записи. Я так и жду: сейчас меня выведут на чистую воду, начнут расспрашивать, что произошло вчера ночью в пещере, заговорят про истукана, будут выяснять, что я знаю про пса. Ничего такого.
— Печальная история, — говорит сержант.
И в глаза мне смотрит.
— Еще что-нибудь хочешь нам сказать? — говорит.
— Какие-нибудь важные цифры или факты? — говорит участковый Граунд.
— Нет, — говорю.
— Ты в голову-то не бери, — говорит. — Бывает такое. Постепенно забудется. Это вообще такая часть…
— Взросления, — говорит участковый Граунд.
Папа их до двери проводил. Слышу, говорит, что я мальчик чувствительный, но скоро оправлюсь.
Мама меня обняла.
— Пошлем цветы матери Чарли, — говорит.
И дрожит вся.
— Да минует меня чаша сия, — говорит.

39.
В ту ночь я проснулся, и меня будто потянуло к окну. Отдернул занавеску, вижу монстра. Вон он, на улице. Стоит под фонарем, на меня таращится. Огромный, огромная темная тень. Я знаю: хочет, чтобы я к нему вышел. Чтобы я с ним поговорил. В ушах звучит его голос:
«Ты сотворил меня, повелитель. Я — твой!»
— Убирайся! — шепчу. — Не нужен ты мне.
Стоит, не шелохнется.
«Что для тебя сделать, повелитель?»
— Ничего! Проваливай! Стань опять комом глины!
Он голову опустил и медленно пошел прочь, из света под фонарем во тьму.
— И не возвращайся! — шепчу. — Прыгни обратно в глинистый пруд. Убирайся и сдохни!

40.
На следующее утро смотрю — Джорди ждет меня у ворот школы. И вид у него такой, будто между нами ничего не было, будто мы и не дрались вовсе. Схватил меня, облапил.
— Сбылась мечта, обалдеть! — говорит.
Я отодвинулся. Он ухмыляется.
— Знаю, — говорит. — Знаю. Жуткое дело, и жизнь у него была жуткая, и всякая такая фигня, но он все равно был распоследняя сволочь.
— Правда? — говорю.
— Да ладно тебе, чувак. Ты что, совсем ни капельки не обрадовался, когда услышал?
— Нет.
— Нет? Точно? Мы ж с тобой еще когда порешили: мир без него станет только лучше. Даже Штырь со Скиннером довольны — правда, пока не сознались.
— А ты откуда знаешь?
— Видел их вчера. По ним ясно было. Морды всё в улыбке расползались. Кстати, это они его нашли. Собирались встретиться у каменоломни вчера рано утром и дождаться нас — устроить засаду. Череп, похоже, пришел первым, еще до свету, и сорвался с края.
Идем через двор. Джорди вдыхает поглубже, поворачивает лицо к яркому небу.
— Мир совсем другим стал! — Сказал — и встал как вкопанный. — А ты ведь знаешь, что из этого может выйти, Дейви. Знаешь, да?
— Что?
— Может, на этом все распри вообще прекратятся. Штырь и Скиннер станут нашими приятелями. Перемирие превратится в настоящий мир. Война между Пелау и Феллингом закончится навсегда. Уйдет в прошлое. И все потому, что один парень взял и помер. Неплохо, да?
Я дальше иду. Он нагнал меня, смеется:
— Хотя, впрочем, я пока не понял, хочу этого или нет! — А как входили внутрь, он сжал кулаки. — Есть! Сбылась мечта, черт возьми!

41.
Последний урок, Трёп опять молотит языком. Глина, творчество, носится по классу, то глаза закроет, то уставится в небо, а вокруг мармеладки и глиняные шарики так и летают.
— Можно зайти слишком далеко, — прерываю я его на полуфразе.
Он уставился на меня, моргает:
— Прости, Дейви?
— Можно зайти слишком далеко. Сотворить такое, что не расхлебаешь.
Он подошел к моей парте, нагнулся надо мной — страшно довольный.
— Например, Дейви?
— Ну… — Смотрю в парту. Путаюсь в мыслях, в словах. — Иногда мы создаем такие вещи…
— Какие? — подсказывает.
— Мы иногда создаем вещи, способные… уничтожать.
— Вот именно! — Ткнул пальцем в небо, двинул дальше. — Кое-что — и даже многое — из того, что мы создаем, способно уничтожать!
Обвел класс глазами, вглядывается в лица.
— Например… — говорит.
— Пушки, — отвечают.
— Пули, — отвечают.
— Яды.
— Нервно-паралитический газ.
— Бомбы.
— Ядерная бомба.
— Вообще война.
— Вот именно! — говорит Трёп. — Вот именно! Вот именно! Вот именно!
Глаза прикрыл. Постучал себя по лбу. Понятно, сейчас изречет что-то страшно умное.
— В этом и заключается человеческий парадокс, — говорит. — Мы наделены даром творения. Но наша способность творить идет рука об руку с нашим стремлением уничтожать. — Хлопнул в ладоши, а потом переплел пальцы. — И две эти страсти вот так вот сцеплены вместе.
И заткнулся ненадолго.
— Ну слава Богу, — шепчет мне Джорди. — Ты какого рожна его завел?
Сижу, бессмысленно катаю глиняный шарик по парте. Вижу — Мария на меня смотрит, такая далекая, неприступная. Я отвернулся от нее к окну, во двор уставился. День туманный. Вижу вдали, на железной ограде, нашего истукана. Он за прутья ухватился, смотрит на меня. Слышу в голове голос:
«Я твой, повелитель. Скажи, что мне сделать».
— Нет! — ахнул я.
— Ты чего? — не понял Джорди.
— И что мы способны создать, когда наша способность создавать возрастает? — говорит Трёп. — Каких монстров способны породить?
Я вижу, как наш монстр шагает вдоль ограды, ищет, как бы попасть внутрь.
— Лично я оптимист, — говорит Трёп. — Я верю в то, что силы добра восторжествуют над силами зла.
Истукан направился к воротам.
— Да чего ты? — говорит Джорди.
— Но может ведь оказаться и так, — говорит Трёп, — что, доведя наши способности к творчеству до предела, мы создадим нечто, что обернется против нас, нас уничтожит?
И вылупился на меня:
— Вот ты что думаешь, Дейви? Может, в этом и состоит удел человека — создать то, что нас уничтожит?
Далеко-далеко у него за спиной истукан уже почти прорвался.
— Не знаю, сэр, — сказал я. — Сэр, мне нужно выйти. Очень, чтоб его, нужно!
Отпихнул стул, оттолкнул Трёпа — и бегом.

42.
Бегу вдоль шоссе, влетаю на кладбище. Укрылся у могил Брэддоков. Молюсь. Хочу повернуть время вспять, вернуться в прошлое, к тем дням, которые, как сейчас кажется, были ужасно давно — когда я был обычным мальчишкой, до Стивена Роуза, до истукана. Смотрю на кладбищенские ворота, на движение теней. Ищу там монстра. Сам на себя рычу, какой же я придурок. Выбираюсь с кладбища и отправляюсь к Дурковатой Мэри. Стучу в дверь — не отвечают. Заглядываю в окно и вижу: Дурка сидит за столом и таращится в пространство. Стучу снова. Выходит Стивен. Впускает меня.
— А мы ждали, — говорит. — Ты чего так долго?
Ведет меня мимо неподвижной Мэри в сад, потом в сарай. Солнце косо вливается в слуховое окошко, а края и углы остаются в глубокой тени.
Меня снова трясет.
— Что делать будем? — спрашиваю.
— Ты чего так завелся, Дейви? Давай-ка успокойся.
— Я его видел.
— Его?
— Монстра. Он приходил ночью.
— Тебе, Дейви, наверное, привиделось.
— А днем ломился в школу.
— Не может быть.
— Может, Стивен. Это правда. Все получилось. Мы действительно сотворили монстра.
— Я знаю, Дейви. Потому что, видишь ли, он все это время был здесь, со мной.
Указал рукой в угол; тут и я разглядел: истукан стоит там мертвым комом, глаза закрыты, мускулы топырятся, голова в потолок.
Стивен улыбнулся:
— Поздоровайся со своим творением, Дейви.
Я вышел из яркого света, ступил во тьму, встал с истуканом рядом.
— Ты еще одного слепил, — говорю.
Рискнул дотронуться: совсем холодный, холодный, как глина.
— Нет, Дейви. Это он. Он пришел со мной из каменоломни. Здесь ему безопаснее.
Я потрогал огромные руки истукана. Представил, как они сжимаются у Черепа на горле. Спросил:
— Что произошло с Черепом?
— Он умер, Дейви. Упал.
— Упал?
— А как еще? — Улыбка мелькнула на его лице. — Такой неуклюжий тюфяк, еще бы.
Он встал в тени рядом со мной.
— Наше творение существует на самой грани жизни, — говорит. — Сейчас он в спячке. Только наша вера и наша воля удерживают его от того, чтобы вновь не рассыпаться в прах. Мы должны повелевать им, Дейви. Что прикажем ему сделать?
— Ничего, — шепчу я.
— Может, хотя бы имя ему дадим?
— Ком, — шепчу.
— Сойдет. Привет, Ком.
— Привет, Ком, — повторил я шепотом.
— Молодец, Дейви. А теперь, Дейви, отдай ему приказ.
«Ты мой повелитель, — слышу. — Что я должен сделать?»
— Ничего, — шепчу.
— Если ничего, он скоро рассыплется прахом. Ничего для него — смерть.
Тишина и молчание глубоки, как вечность. И нет ничего за пределами нас троих, за пределами этого сарая.
— Кто ты такой? — шепчу.
— Я? — переспросил Стивен.
— Да, ты.
— Мальчишка, как и ты.
— И только?
— Ты хочешь сказать, что это я монстр?
Я уставился на него. А он улыбается.
— А ты кто такой? — спрашивает.
— Мальчишка, — шепчу. — Обыкновенный мальчишка.
— Мальчишка, способный творить чудеса. Не порти впечатление, Дейви. Успокойся. — Провел рукой у меня перед глазами. — Отдай приказ своему творению, Дейви.
«Повелитель. Что я должен сделать?»
Я уставился на непредставимого истукана. И не удержался.
— Шевельнись, — шепчу. — Оживи, Ком. Шевельнись.
И почувствовал, как он перевалил за грань жизни. Почувствовал, как в нем плещется дух.
— Оживи, — шепчу. — Оживи.
И он чуть повернулся, лицом ко мне.
«Что прикажешь, повелитель?»
И на сей раз я не сбежал, я встретился с ним взглядом и выдавил из себя одно слово:
— Иди.
И истукан зашагал поперек сарая, сквозь сноп света из окна и в дальнюю тень.
— Повернись.
Он повернулся.
— Иди.
Он снова прошел сквозь сноп света, в тень с моей стороны. А Стивен Роуз смеется, будто это какая шутка.
А потом берет обожженного глиняного ангела, протягивает.
— Возьми, Ком.
Истукан взял.
— Истреби, — говорит Стивен.
И истукан стиснул ангела своими лапищами, прах и частицы посыпались на пол, а Стивен все хихикает и хихикает.

43.
— Замри, Ком, — сказал я, и истукан замер.
Стоит рядом с нами в тени. Я дотронулся до него, придвинулся ближе — ни малейшего движения.
— Не может быть, — прошептал я.
— Может, Дейви. Посмотри на наше творение. Ком — живой. Ком дышит. Ты станешь это отрицать?
— Все равно не может быть.
— Кто знает, может, и Бог так говорил в то утро, когда создал человека: «Не может быть! Не мог я такого сделать!» Но творение Его встало на ноги, и Бог опешил от собственной силы. И создание Его зашевелилось. Создание осмелилось глянуть Богу в лицо. И в глазах своего создания Бог увидел лукавство. И растерялся Бог при виде того, что создал. И говорит себе: «Чтоб мне провалиться, на фиг я сотворил эту зверюгу? Какой несказанный ужас впустил я в свой дивный мир!» Но было уже поздно. Дело сделано.
Я дотронулся до холодного истукана. Стоит и ждет новых приказаний.
— Он мог уничтожить нас, — шепчу. — Истребить сразу.
— Да, мог. Даже сказал, что хотел бы. Помнишь притчи? Эти, которых Он создал, оказались сосудами зла, все делали не так, устроили бардак в мире. Довели Бога чуть ли не до кондрашки. И преисполнился Он гнева и духа мщения. Наслал потопы, пожары, мор. Вот только Богова доброта до добра Его не довела!
Я содрогнулся. Смотрю, как частицы пыли оседают в луче, без конца.
— Он нас любил, понимаешь? — говорит Стивен. — Думал, мы обалдеть какие замечательные. Наслал разрушение, но погубить нас всех так и не решился. Всякий раз кого-то спасал.
— Например, Ноя и его семью.
— Ну, вроде того. И эти немногие должны были начать сначала, но по-правильному. Размечтался, да? А они давай опять доводить Его до кондрашки, тогда Он наслал дождь серный и огненный и всякий там мор, но как надо ничего не выходит и не выходит, и вот века идут, а Его доводят все больше, и в один прекрасный день Он говорит: «Все, с меня хватит. Пошел я отсюда».
— Пошел?
— Угу. Свалил Он, Дейви. Бросил нас. Году примерно в тысяча девятьсот сорок пятом.
— В тысяча девятьсот сорок пятом?
— Может, чуть пораньше. Сам знаешь: война, концлагеря, газовые камеры, атомная бомба, вся эта хрень. От такого кто угодно свалит.
Я до шеи истукана дотронулся. Услышал в голове его голос:
«Я твой, повелитель. Говори, что мне делать».
Стивен смеется. Указывает пальцем в окно. Там, за стеклом, чистая, ясная небесная синева.
— Помнишь, нам говорили, что Бог на небе, Дейви? Ты ведь Его там даже видел, да? — Он дотронулся до груди. — Помнишь, нам говорили, что Он у нас в сердце? Ты Его там когда-нибудь видел? Хоть раз? Честно? Он хоть раз отвечал на твои молитвы?
Я пожал плечами. Прислонился к истукану.
— А в церкви? Ты хоть раз видел, чтобы Он ходил там с тобой рядом у алтаря?
— Но… — начал я.
— Свалил Он. И осталась, Дейви, одна пустота. Пустота, молчание, ничего — навеки. Может, Он тут и был раньше, а теперь — фиг.
— А сила Господа? Плоть Его и кровь. Ты сам сказал, нам без них никак.
— Верно, никак. — Подошел ближе, дышит на меня. Мы все втроем — Стивен, я и Ком — сгрудились в тени. — Но нужны-то они были тебе, Дейви. Я засунул в него эти дурацкие ошметки только потому, что они помогли тебе обрести веру. А сила, которая сотворила его, — это моя и твоя сила, Дейви, а Бог тут ни при чем. Мы одни, Дейви. Но и этого достаточно. У одних нас есть теперь сила.
Осклабился, почти прижался лицом к моему лицу.
Слышу — Ком говорит: «Повелитель, скажи, что мне сделать».
— Но ангел… — опять начал я.
— Какой ангел?
— Ангел на пляже в Уитли-Бее. Ангел, который…
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! И ты в это поверил? Ха-ха-ха-ха-ха!
Я вытаращился на него. Он глаза вытирает — слезы выступили от смеха.
— Ты еще глупее, чем я думал, Дейви, — говорит. — Да выдумал я всю эту хрень.
— Но он…
— Ну ты даешь, Дейви. Вот ведь простофиля.
«Повелитель! Что я должен сделать?»
— Хватай его, Ком, — шепчу.
Истукан открыл глаза. Чувствую, оживает.
— Сделай что-нибудь, — говорю.
Он поворачивается к Стивену. Поднимает руки.
— Круши эту сволочь!
И Ком как шагнет вперед, а Стивен — назад, но так и улыбается. Тоже поднял руку и говорит:
— Замри.
И Ком замер.
— Видишь? — говорит Стивен. — Ты же не тронешь своего создателя, правда, Ком? — Он ухмыльнулся мне. — Ты бы ведь даже и Чарли Черриса не тронул, верно, Ком?
— Чарли Черриса? — шепчу.
— Чарли Черриса, Дейви. Рассказать тебе, что на самом деле произошло с твоим ненаглядным покойным Чарли Черрисом?
Я губы облизнул. Смотрю Стивену в глаза.
— Он упал, — шепчу. — Так полицейские сказали. Штырь со Скиннером тоже.
— Угу. Ха-ха-ха-ха-ха! И я сказал то же самое, или нет, Дейви? Ну так разуй уши, потому что сейчас я скажу тебе настоящую правду. А самое смешное: кроме тебя, никто даже и не помыслит, что эта правда может быть правдой.

44.
— Ты, Дейви, сбежал. Ну, дело понятное. Ты же не думал, что все получится, верно? Не думал. Ну, или думал: что-нибудь да случится, но, когда оно действительно случилось, ты психанул. Я-то просто был к этому готов. Много лет готовился. Помню, когда я был маленьким, я говорил маме: вырасту и стану Богом. А она смеялась. «Скорее уж, — говорила, — дьяволом». И целовала меня в щеку. «Умора ты моя маленькая, — говорила. — Смешной маленький Стиви». Ха! Может, уже тогда у нее мозги стали сдвигаться набекрень. Ты как думаешь, Дейви?
— Не знаю.
— Не знаешь? И правда, откуда тебе знать? Мы с тобой из двух разных миров. С чего бы хорошему мальчику вроде тебя захотеть стать Богом? А у милой мамочки вроде твоей никогда бы ничего в головке не разладилось. Ты хоть когда-нибудь думал, что твоя мама умом тронулась, Дейви?
Я покачал головой.
— То-то, Дейви. — Некоторое время он смотрел на меня молча. — А что сам ты умом тронулся, тебе никогда не казалось, Дейви?
Я покачал головой, потом замер. Посмотрел на Стивена, на Кома, в пустое небо, и события последних дней поплыли в голове и в тени, будто призраки и сновидения. Опять захотелось сбежать, дернуть домой, орать не переставая. Стивен сам ответил на свой вопрос:
— Раньше — никогда, да, Дейви? Пока Бог не свалил, а вместо Него не явились Стивен Роуз с Комом. Да ладно. Пройдет. Ха-ха!
Он легонько ткнул меня в грудь пальцем.
— А может, и не пройдет. Может, так и останешься тронутым навечно, и… и, может, на смертном ложе станешь спрашивать себя: «Я, что ли, правда сбрендил после появления Стивена Роуза? И все, что было после этого, просто бред сумасшедшего?»
Я заметил, что прижался к Кому, что плечом упираюсь ему в грудь.
— Как бы то ни было, ты сбежал, — продолжил Стивен. — Это я понимаю. Ты всего лишь поступил так же, как и Бог, только выдержал меньше. Не стал ждать, пока пройдет время и твое создание устроит в мире бардак. Тебе одного взгляда хватило, верно? «Я пошел! Домой, в кроватку!»
Он улыбнулся.
— Отойди, — сказал он Кому; тот выпрямился и шагнул дальше в тень. Стивен похлопал его по руке. — Молодец. Славный парень. А теперь замри.
Я вслед за Комом шагнул дальше в тень. Холодный-то холодный, а рукой он двинул, чтобы мне было удобнее, — вроде как поддержал слегка.
«Прислонись ко мне, повелитель. Скажи, что мне сделать».
— Кстати, — говорит Стивен, — я за тобой прибрался. Подобрал твое облачение в кустах. Принес сюда. Оно и хорошо, верно? А то была бы у них в руках улика.
Он рассмеялся.
— Ты не переживай, — говорит. — Ты в ту ночь мирно спал в своей кроватке, и я тоже. Пес? Ну, это Череп или еще какой придурок прикончил его среди ночи. Глиняный истукан? Кто в такое поверит? А Череп? Ну, он упал, верно? Иначе-то как? Вот только, Дейви, он не падал.
Улыбается. Я молчу. Ком положил вторую руку мне на грудь.
«Прислонись ко мне, повелитель».
А Стивен на нас смотрит.
— Ха-ха, — говорит. — Просто прелесть. Короче, слышу, как ты там по воде плюхаешь и по кустам продираешься, Дейви. Но мне не до того было. Нужно было оживлять этого красавца. А то, что ты сбежал, было вроде и не так важно. Свое дело ты сделал. С этой частью я бы без тебя не справился.
Умолк, улыбается, думает.
— Это правда, Дейви, — говорит. — Без тебя я бы не справился. Помню, как увидел тебя в первый раз на кладбище. Ты был в подряснике и стихаре. И я сразу подумал: «Во, с виду подходящий парень».
Хихикнул. Взял комок глины. Пальцем промял в нем глаза, ноздри, рот. Помахал комком в воздухе.
— Приветик, — пищит. — Приветик, Дейви. — Рассмеялся. — Помнишь, Дейви? — говорит. — Помнишь, как ты в ответ с ним поздоровался? Какой это был миг! Мне этого парня судьба послала, думаю. Вусмерть обыкновенный, вусмерть доверчивый, воображения тоже вусмерть. Именно такой мне и нужен.
Смял комок глины, положил на пол. Смотрю на него. Кулаки сжались. Хочется на него броситься, убить, но я как к месту прирос — слушаю его историю до конца.
— Так вот, — говорит. — Ты рванул прочь через кусты и деревья, домой к маме с папой, в кроватку. А тут наше создание встает с пола и будто бы говорит: «Вот он я, повелитель. Что прикажешь мне сделать?» Встает — и такой он охрененно красивый, и вот я думаю: ну, пойдем погуляем, познакомимся, разберемся, что к чему. Мы и пошли, прямо как два веселых малыша. А ночь такая прекрасная. Ты это заметил, Дейви? Луну, огромную и яркую, и дивное чистое небо? Впрочем, тебе, верно, не до того было. В общем, вышли мы из пещеры, из каменоломни, идем по саду, и я все ему: стой, иди, поверни — учу его всяким таким штукам, сам не верю в то, что происходит, но оно все же происходит. А время идет, и утро уже близко, и я уж подумываю про завтра и где мне эту громадину спрятать. И тут слышу в саду шаги. «Стой», — говорю. «Сюда», — говорю. Встали мы под деревом, я выглядываю — вот он, голубчик, Череп. Я прямо не поверил. Оказалось — правда. Вот его здоровенный уродский силуэт. Он самый, ломится сквозь высокую траву, чешет прямо на меня. А я и поверить не могу, как мне охрененно повезло. — Примолк, задумался. — Интересное дело, Череп постоянно появлялся именно тогда, когда был мне нужен. Вон, помнишь, как он тогда пригнал тебя к моей двери?
— Угу.
— Угу. Можно подумать, и у него было свое предназначение. Смешно, да? В общем, идет он. Нас, понятное дело, не видит. Просто прошел бы мимо. Но, как я уже сказал, судьба есть судьба. Я — раз из-под дерева и говорю: «Привет, Череп». Он чуть замертво не хлопнулся, но потом сразу опять в позу. «Кто там?» — рычит. «Я, — говорю. — Стивен Роуз». Вижу, глаза его светятся в лунном луче. «Стивен Роуз, паскуда», — рычит, и как пойдет на меня, и бормочет, что он сейчас со мной сделает. «Да, — говорю, — тут еще со мной моя зверюга», — и поворачиваюсь. «Давай выходи», — говорю, и наш парень появляется из-под дерева, и Череп во второй раз чуть не хлопается замертво… Правда, нужно отдать ему должное, этот ваш Чарли Череп не бросался чуть что наутек, как сделали бы девяносто девять и девять десятых процента других. Стоит на месте, кулаки сжал. Похоже, Чарли Череп действительно был крепкий орешек. Или тупой как дуб — так, наверное, ближе к правде… «Это наш враг, — говорю я Кому, а потом еще: — Ты должен уничтожить нашего врага», — и мистер Ком как попрет на мистера Черепа! Понятное дело, Череп не впал в панику, не завизжал и не дал деру. Такому здоровому крепкому парню оно как-то не по чину. Он отступает, отступает. А наш истукан, по совести говоря, бегает-то не очень. Но вид у него решительный, он все надвигается. «Убей! — говорю. — Убей врага! Убей! Убей!» И смеюсь Черепу в лицо — а оно у него под луной бледное как смерть. И вот он отступил, насколько было можно. Стоит у края каменоломни, и тут уже даже крепкий орешек Череп струхнул не на шутку — замер и ни с места. «Что это такое?» — шепчет. «Моя зверюга, — говорю. — Красавец, правда? — говорю. — Поздороваться, — говорю, — не хочешь?» Подождал, но Череп молчит. Только зубы стучат и вроде как всхлипывает. «Ладно, — говорю. — Сейчас моя зверюга тебя убьет». И говорю Кому: «Убей! Сбрось его с края!»
Стивен умолк. Погладил Кома по щеке.
— Бедняга, — говорит. — Совсем ты запутался тогда, верно? Я все твержу: «Убей! Убей! Убей!», а Череп хнычет, как младенец: «Не надо! Пожалуйста, не надо!» Ха. Вот оно как бывает, если у тебя два создателя. Будь ты только моим, и на миг бы не призадумался. Но в тебе слишком много от Дейви…
Я прислонился к Кому.
— Не стал он, да? — спрашиваю.
— Не смог. Но оно уже было не важно. Череп совсем расхныкался и расклеился. Я положил руку ему на грудь. И сказал: «Это за Дейви и за его друга».
— За Дейви и за его друга? — Я так и ахнул.
— Да, Дейви. Ну конечно. Чуть толкнул, и он сорвался с края, как котенок. Шмяк, вопль, хрясь. Прощай, Череп.
Улыбнулся моему молчанию. Я закрыл глаза. Хотелось ничего не думать, ничего не чувствовать.
— А мы с Комом, — говорит Стивен, — как раз к утру успели сюда добрести.
Он рассмеялся.
— Но мы его выдрессируем, правда? Уничтожь! Открываю глаза. У Кома в кулаке еще один ангел. Он сдавил его, частички и пыль посыпались прямо на меня.
— Видел? — говорит. — Он скоро научится. Уничтожай, Ком! Ха-ха-ха-ха-ха!

45.
Сияние в небе потухло. Разница межу снопом света и тенью в углах понемногу стерлась. Стою рядом с Комом, будто в сумерках. Он меня держит. Я прижимаюсь к этому немыслимому созданию. Чувствую в нем холодную силу, и мне хочется остаться здесь, с ним. Совсем не тянет наружу, на холод, в холодную истину гибели Черепа и моей в этом роли. Не хочется обратно в истинный мир родителей, полицейских и священников. Там, снаружи, все чужое. Джорди, Мария, Трёп Паркер — все они будто персонажи какой-то истории, существа из иного мира.
Стивен улыбается. Проводит рукой у меня перед глазами. Знает, что у меня в голове.
— Раньше все было так просто, да, Дейви? — говорит. — А теперь происходят странные вещи. А самое странное во всем этом, наверное, то, что единственный человек, который тебя теперь понимает, — это я, Стивен Роуз.
Похлопал меня по плечу, похлопал Кома.
— Да не переживай ты по этому поводу, — говорит. — Пошли в кухню. Поедим хлеба с вареньем, ты успокоишься, а там и домой. Ком, будешь лежать неподвижно, пока не придем я или Дейви.
Ком снял с меня руки. Лег на пол у стены сарая. Я сел с ним рядом на корточки, прикоснулся. Ничего. Обычный ком глины в форме человеческой фигуры.
Мы вышли из сарая и по тропинке, проторенной в высокой траве, пошли к Дуркиной кухне. Стивен впустил меня внутрь. Сам пошел в другую комнату. Слышу его слова: «Пять, четыре, три, два, один. Просыпайся, Мэри!» — и вот она показалась на пороге.
— Это твой славный служка, — говорит Стивен.
— А, да, — отвечает Мэри. — Хочешь хлеба с вареньем?
Я молчу. Она кромсает буханку.
— Я, похоже, опять заснула, — говорит. — Столько в последнее время сплю и просыпаюсь, что вообще не понимаю, что творится.
— Тебе нужно отдохнуть, тетя Мэри, — говорит Стивен.
— Верно, — отвечает. — А во сне прилетают ангелы с посланиями да рассказами. Такой сон — истинное благословение.
Кромсает дальше.
— Ты ангелов видел когда, сынок? — спрашивает.
Трясу головой.
— А зверюгу страшную?
Трясу головой.
— А я одну видела в…
— Тетя Мэри! — говорит Стивен.
— Да, сынок?
— Я же тебе говорил. Не бывает страшных зверюг.
— Не бывает?
Он провел рукой у нее перед глазами.
— Никаких, на хрен, зверюг не бывает, — говорит. — Правда?
— Что правда? — спрашивает.
— Зверюги страшные бывают, тетя Мэри?
Она хихикнула.
— Зверюги? — говорит. — Конечно не бывает никаких зверюг.
Намазала толстые ломти хлеба сперва маргарином, потом вареньем.
— А ангелы бывают, — говорит.
— Да, — говорит Стивен. — Ангелы бывают.
— Удивительно прекрасные.
— Да. Прекрасные.
Она налила мне чаю, подтолкнула хлеб с вареньем поближе.
— Ешь, — говорит. — Ешь и пей.
Не могу.
— Обязательно поешь, — говорит. — Это добрая пища Господня.
Смотрит, как я грызу корочку. Потом протянула руку и положила два пальца мне на лоб. Стивен рассмеялся, смахнул ее руку, но на тот миг, что ее холодные сухие пальцы коснулись моей кожи, я почувствовал утешение. Заглянул в ее безумные глаза, попытался рассмотреть, что там лежит глубже, за безумием. Она моргнула.
— Тетя Мэри! — скомандовал Стивен.
Она замерла. Я встал. Стивен повел меня к двери.
— Ты должен вести себя в точности так, как обычно, — сказал он у двери. — Нам предстоят великие дела — тебе, мне и Кому.
И провел рукой у меня перед глазами.
— Думай про него все время, — говорит. — Пусть он постоянно существует у тебя в голове. Только тогда он будет существовать в мире. И сохраняй спокойствие.
А я не просто спокоен. Я будто обмер изнутри, онемел. Точно из меня выкачали все силы.
— Приходи завтра, Дейви, — говорит Стивен.
Он открыл дверь. Я вдохнул воздух улицы, шагнул обратно в мир и очень скоро увидел Марию.

46.
Я к этому моменту уже перестал быть собой. Не осталось у меня ни воли, ни предназначения, будто кто-то водит меня по миру, будто что-то очень далекое от меня следит за каждым моим шагом. Над Садом Брэддока в белом небе парит перепелятник. Деревья — черные силуэты; дома — нависшие стены. Шоссе — как мощный двигатель, стонущий вдалеке. Мария — на скамейке, будто неживая вещь, прелестная белолицая кукла, которую забыли на ярко-зеленых досках над стеблями ярко-зеленой травы. Иду мимо, и тут она вдруг встает. Рот открылся, из него полились какие-то слова, но мне не разобрать какие. Она схватила меня за плечо, потянула. Белое лицо придвинулось ближе.
— Что с тобой творится? — шипит.
Хочу ответить, а слова не идут.
Она потрясла меня. Назвала по имени.
— Вся эта чушь, которую несут про вас со Стивеном Роузом, — говорит. — Я знаю, что это бредни. Но только ведь есть и что-то еще, Дейви.
Я хмыкнул, клацнул зубами, попытался заговорить.
— Дейви, я во все поверю. Скажи мне.
— Ком живой, — выдавил я наконец. И взял ее за руки.
— В смысле? — говорит.
Я ей в руки вцепился.
— Ком живой, — запинаюсь. — Он двигается. Мы его создали, Мария.
— Его?
— Его. И он…
— Что он, Дейви?
Я вгляделся в ее доверчивые глаза.
— Ничего, — шепчу. — Не могу сказать. Мне пора. Отпустил ее руки. Ухожу. Она нагнала. Поцеловала.
— Мне можешь сказать что угодно, — говорит. — Я во все поверю.
Отпустила меня. Я шел и иногда слышал сзади ее шаги. Иду по знакомым улицам и переулкам, и с каждым шагом они делаются все более чужими.

47.
А дома родители смотрят, как я вхожу, и мама:
— Что так поздно?
А я глаза опускаю и говорю:
— Прости.
А папа в окно выглядывает, видит девочку и говорит:
— Ага! Вон оно в чем дело! — И оба улыбаются. А я с ними. Девочка уходит. А мы вместе ужинаем, и они ни о чем меня особо не расспрашивают, а если расспрашивают, я хмыкаю в ответ — и им этого, похоже, достаточно. А потом я ухожу к себе, открываю книгу, кладу на стол перед глазами и смотрю в нее, но ничего там не вижу, и в голове тоже ничего, и проходит вечер, и спускается ночь, и меня зовут снова вниз к родителям, мы пьем горячее и говорим «спокойной ночи», и я возвращаюсь в свою комнату, и ложусь в кровать, и ничто сгущается, ночь сгущается, и я уже действительно не я, меня нет, я исчез из мира, ни мыслей, ни чувств, ни снов, одно ничто-ничто-ничто-ничто, а потом наконец из глубин этого ничто приходит голос:
«Повелитель, я здесь».

48.
Вот он, внизу, стоит в свете фонаря, огромное круглое лицо обращено ко мне, руки висят вдоль туловища, здоровенные ноги упираются в тротуар.
— Ком, — шепчу я.
«Я здесь, повелитель».
Оказывается, я так и не разделся. Выхожу на улицу. Подхожу к нему. Он поворачивает голову, будто заводная игрушка, следит за мной глазами. Ни на лице, ни в голосе никакого выражения.
— Ком, — шепчу.
«Отдай приказание, повелитель».
Таращусь на него. Что я могу ему приказать?
— Иди за мной, — говорю.
Увожу его от единственного фонаря. Он топает рядом, как огромный преданный пес. Идем молча, в глубокой тьме, а потом я обретаю голос, незамысловатый, глуповатый голос.
— Это Феллинг, — говорю я, когда вокруг появляются дома с палисадниками, мой мир. — Город, в котором я родился. Город, где я живу.
Дорога забирает вверх, к центру, мы идем по Чилсайд-роуд, Ректори-роуд, Краухол-лейн, вверх по Феллинг-бэнк.
Вокруг ни души. Огней тоже почти нет. Луна смутно светит из-за облаков. Мы идем, и я перечисляю имена:
— Вот тут Хейганы живут. Дугги со мной в одном классе. Сестру его зовут Кэтрин. А это дом Уилсонов. Там наверху живет мистер Пью, парковый сторож. Винсент Грант, Элизабет Грант, Алоизий Томас Грант. Флинны. Минтосы. Дугаллы. Карры.
Ком не отвечает. Я поглядываю на него. А про себя повторяю: его там нет, его там не может быть. Вот только он есть, он идет со мной рядом. Я слегка касаюсь рукой его руки, чтобы убедиться, что он есть. Умолкаю и тут же слышу:
«Я здесь, повелитель. Отдай приказание, повелитель».
— Здесь Кинкейды живут, у них пес Бастер и кот Кит. Поттеры каждый август ездят в Кримдон-Дин в своем доме на колесах. Миссис Пенберти раз здоровалась за руку с Элвисом Пресли. У Тернеров сын умер от дифтерии. У Терезы Даффи есть частица истинного креста.
Раза два мимо проезжали машины, и мы застывали в тени; нас, похоже, не замечали, и мы шли дальше.
Я рукой указываю в ночь в разных направлениях:
— Бассейн вон в той стороне. Брайан Фелпс там тренируется в прыжках с вышки. Он участвовал в Олимпийских играх. Вон там мы играем в футбол. Болеем мы за Ньюкасл. Они не очень хорошо играют, но все равно лучше всех. Прямо за полем школа. В школе нас учат, что такое мир и кто такие мы, мы там пытаемся понять, что мы думаем, что можем себе вообразить и что создать. Трёп Паркер горазд трепаться, а так нормальный мужик. Вон там дедушкин огород. У него вкусные помидоры. Бабушка консервирует их на зиму.
Поворачиваюсь к нему.
— Ты слушаешь? — спрашиваю.
Он таращится мне в лицо.
— Ты думаешь? — спрашиваю.
Глаза у него темные, как дырки в глине в форме семечек от платана: ничто не проникает внутрь, ничто не исходит наружу.
— Откуда ты явился, Ком?
«Я здесь, повелитель. Отдай мне приказание».
Веду его дальше. Выше больница Королевы Елизаветы, вся в огнях. Туда мы не подходим. К воротам сворачивает «скорая помощь».
— Это, Ком, больница. Тут мы почти все родились. Явились в этот мир.
Он опять переводит взгляд на меня.
— Сначала нас вообще нет, — говорю. — Потом мы возникаем у мамы в животе, потом вылезаем оттуда и попадаем в мир.
Воет сирена. Появляется еще одна «скорая помощь».
— И там же многие из нас уйдут из этого мира, — говорю. Потом задумываюсь над тем, что сказал. — Вернее, уйдет какая-то наша часть, — говорю.
Думаю дальше.
«Я здесь, повелитель. Отдай мне приказание».
— Просто иди за мной, — говорю.
Теперь мы спускаемся вниз. Я перечисляю названия. Почта. «Гнедая лошадь». Клуб «Ветреный уголок». Свиноферма Ласки вон в той стороне. Рыбное кафе. Книжная лавка Джорджа Лэнга. Магазинчик Пирсона, там продают вкусный вареный бекон, бурый эль, масло в бочонках. Модный магазин Мей с его дурацкими финтифлюшками.
Дорога круто спускается к площади. Мимо топает какой-то пьянчужка, приподнимает кепку, пошатывается.
— Привет, парнишка и верзила нездешний, — говорит он, хихикает, спотыкается, рыгает и бредет дальше.
— Это Джордин дядя Джо, — говорю. — Ничего, он все забудет.
Проходим мимо кофейни Дрэгона. Рассказываю, что мы туда все ходим, и стар и млад, там шепчут друг другу тайны, и пересказывают разные истории, и учатся курить, и там же влюбляются. Рассказываю, что мороженое там самое вкусное на свете, и горячий молочный коктейль я тоже впервые попробовал там. Веду его дальше, показываю кинотеатр «Корона», и «Танцевальный дворец», и магазины на Хай-стрит, толчею товаров в тамошних витринах, и вижу наши с Комом отражения в стекле, и останавливаюсь, и чувствую, что сердце сейчас перестанет биться — так это странно.
— Видишь, Ком? — шепчу. — Это ты, а это я. Мы вместе в этом мире.
Подходим к витрине ближе. Стоим посреди улицы. Смотрим на самих себя, а они — на нас. Я машу рукой.
— Подними руку, — говорю, и Ком поднимает руку и будто бы тоже машет.
Веду его дальше. Показываю закрытые ворота, за которыми пункт приема металлолома, переулок, в котором находится дядина типография. Рассказываю, какие у Майерсов подают пироги и бутерброды со свининой, рассказываю о судачащих взрослых и играющих детях, которые заполняют эти улицы днем. И вот впереди начинает маячить церковь Святого Патрика.
— А там живет Бог, — говорю. — Вернее, мы считаем, что Он там живет. А может, Он повсюду, но там Он больше всего, там мы к Нему ближе. Ну, или что-то в таком духе.
Облака бегут, и поэтому кажется, что шпиль вот-вот опрокинется. Я смотрю, как он заваливается, но это, понятное дело, обман зрения, ничего ему не будет.
— Все сотворил Бог, — говорю я. — Он за всем приглядывает и все знает.
«Я здесь, повелитель. Отдай мне приказание».
— А может, Он больше за нами не приглядывает и ничего уже не знает, — говорю. — Вот ты что думаешь, Ком?
Ничего, понятное дело.
Я наклоняюсь к нему совсем близко.
— А ты, Ком, веришь в Бога?
Молчит, понятное дело.
Стоим вместе, в молчании, во тьме, и никакого ни в чем смысла.
— И что мне с тобой делать? — вздыхаю.
Опять нет ответа. Мы стоим в молчании, минуту за минутой, и Ком делается мертвенно-недвижным.
— Ты что, ушел, Ком? — Шепчу и знаю, что часть меня, очень большая часть меня хочет, чтобы он ушел, чтобы превратился обратно в безжизненный ком глины, чтобы никогда не возвращался.
Дотрагиваюсь до него. Холодная глина.
— Ком? — шепчу.
И чувствую, как в него снова вливается жизнь.
— Пошли дальше. — Вздыхаю. — Покажу тебе, куда мы уходим, когда уходим.

49.
Чтобы пройти в ворота, ему приходится нагнуться. У летучих мышей самая пора. Парочка сов охотится, ухает. Облака вокруг луны расступились. Мы идем дальше, под ногами Кома скрипит на дорожке гравий.
— Это кладбище, — говорю я. — Здесь похоронены тысячи людей. Многие мои родственники. Мои предки.
Показываю на древние, скособоченные надгробия. Показываю могилы Брэддоков.
Опять получается, что я перечисляю имена. Пригибаюсь к самой земле и в лунном свете читаю, что написано на камне:
— Элизабет Грейс Маккракен. Родилась в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Вернулась к своему создателю в тысяча восемьсот семьдесят восьмом. Возлюбленная жена такого-то… Возлюбленная мать таких-то… Уильям Эдвард Карр. Джорджина Фэй…
Хочу объяснить так, чтобы он понял, — хотя знаю, что не поймет, что все это выше его понимания.
— Нас приносят сюда, когда из нас уходит жизнь, — говорю. — Когда от нас остается одно только тело, нас закапывают в землю.
Он поворачивает ко мне пустые провалы глаз.
«Отдай приказание, повелитель».
— Прах к праху, — говорю и тут понимаю, что вещи, которые я сейчас говорю, которые мы все говорим, выше и моего понимания.
Иду дальше. Веду его мимо новых могил. Продолжаю по дороге перечислять имена. Скоро мы оказываемся у ограды, которая отделяет кладбище от шоссе. Приготовленная пустая могила, через яму перекинуто несколько досок, рядом — холмик земли. Я отодвигаю доску. Всматриваюсь во тьму.
— Вот она какая, земля, Ком. Из нее мы зарождаемся и в нее уходим.
Нагребаю землю в ладонь. Скатываю в шарик. Бросаю его вниз, в темноту.
— Земля к земле, — говорю. — Глина к глине.
Стоим рядом у края могилы.
— Сюда уйдет Чарли Черрис, — говорю.
«Отдай приказание, повелитель».
Я бросаю вниз еще горсть земли. Поворачиваюсь, он идет следом.
— А теперь нам обратно в сад, — говорю.

50.
Полицейские вывесили объявление, его можно прочитать в свете луны: «Посторонним проход запрещён». Череп и кости отливают белым. «Опасная зона».
Я веду Кома мимо, в разрушенные ворота.
— Это самое древнее место во всем Феллинге, — говорю, пока мы продираемся сквозь боярышник в сторону каменоломни. — Здесь ты зародился, — говорю. — Помнишь?
Указываю на край каменоломни.
— Отсюда упал Череп. Ты был тут со Стивеном Роузом. Помнишь?
Подходим к глинистому пруду. Я выуживаю горсть глины.
— Это ты, — говорю.
Размазываю глину ему по груди. Она высыхает, становится частью его. Он никак не реагирует.
«Я здесь, повелитель. Отдай мне приказание».
Беру еще горсть. Вылепляю крошечного человечка.
— Оживи, — шепчу, и, хотя глина так и лежит мертвым грузом, в ней теплится воображаемая жизнь.
Сможем ли мы со Стивеном населить весь сад такими существами? Сможем заселить целый новый мир? Перед глазами видение: наши уродыши мельтешат в траве. Вижу их рядом со змеями и с лягушками, и перепелятник парит сверху. Вижу, как они разбегаются из сада по всему миру. По телу проходит дрожь, сметает видение, я разжимаю ладонь, и комок глины с плеском падает обратно в воду.
— Это было совсем недавно, — говорю. — Ты лежал здесь на земле. А мы были рядом, Стивен Роуз и я. Ты был ужасно красивый. Мы создали тебя, и мы просили тебя ожить, молились, чтобы ты ожил. Я хотел поверить в то, что жизнь может войти в тебя, так же как она выходит из мертвых. Я хотел поверить, что прах к праху может означать «из смерти в жизнь», так же как оно означает «из жизни в смерть». Но ты ведь меня не понимаешь, верно? Все это выше твоего понимания, да и моего тоже.
Я вздохнул, вдруг осознав бессмысленность своих слов.
— Я всего лишь мальчишка, — говорю. — Ты — всего лишь ком глины. Мне со всем этим не справиться. Я не знаю, зачем я в это ввязался и зачем спутался с этой гнидой Стивеном Роузом!
Смотрю в небо. Там плывет луна. Ночь проходит мимо. Я вдруг подумал про Джорди — как мы шатаемся с ним по улицам, смеемся и перешучиваемся. Вспомнил, как мы расставляли ловушки в каменоломне. Вспомнил про драки со Штырем и Скиннером. Вспомнил, как Трёп Паркер вылавливает из воздуха мармеладки. Вспомнил Марию — ее лицо, кожу, голос, ее губы на моих губах.
— Пошло оно все, я хочу жить своей жизнью! — говорю.
«Отдай приказание, повелитель».
— И на фиг мне нужен здоровенный безмозглый ходячий ком глины!
«Отдай приказание, повелитель».
Я попытался заглянуть поглубже в его платановые глаза.
— Хочу, чтобы ты лег, Ком, — бормочу. — Мы всю ночь ходим. Ты, наверное, устал. Ложись.
Нет ответа.
— Выполняй, Ком.
Взял его за руку, осторожно тяну вниз, к земле.
— Ну пожалуйста, Ком.
«Повелитель».
— Ложись. — Уже громче: — Ложись. Не двигайся!
Он послушался. Сел на землю, медленно повернул ко мне лицо.
— Хорошо, — говорю. — Умница, Ком.
«Повелитель. Мой повелитель».
— А теперь давай ложись.
Слегка подтолкнул его в плечо. Он сперва уперся, потом лег.
— Молодец, — шепчу. — А теперь спать. Спать.
Лежит, совсем не двигается.
— Мы все так делаем, — говорю. — Закрываем глаза и погружаемся в темноту, в ничто. Спать. Спать.
Слышу в голове его голос — далекий, исчезающий, хрупкий:
«Повелитель… ах, повелитель».
Сажусь рядом.
— Тише, — говорю. — Не шевелись. Погрузись в темноту. — Нагнулся совсем близко. И тихо-тихо шепчу ему в ухо: — Прощай, Ком.
«Повелитель… ах, повелитель».
— Умри, Ком. Я прошу тебя, умри.
И чувствую, как дух его покидает. Как он уходит на самую грань бытия. Но тут в саду раздаются шаги и звучат все ближе.

51.
Стивен Роуз, поначалу совсем мирный. Стоит у глинистого пруда, уперев руки в бока.
— Что это ты делаешь, Дейви?
— Ничего.
— Ничего?
— Ничего.
— Что ты делаешь с Комом?
— Он пришел ко мне. Нашел меня. Мы гуляли.
— Гуляли?
— Да. По Феллингу.
— Чтоб мне провалиться, Дейви.
— Нас никто не видел.
Он подошел ближе.
— А теперь что ты делаешь? — спрашивает.
— Ничего. Просто я здесь, с ним.
— А-а-а, вон оно что. Подойди, Ком. Ком, встань и подойди к своему повелителю.
— Лежи, — шепчу.
Опустил ладонь Кому на лоб. Неподвижность. Его уже почти нет. Почти ничего внутри не осталось.
— Похоже, вовремя я пришел, Дейви, — говорит Стивен.
— Правда?
— Угу. Мне кажется, ты нехорошее затеял, Дейви.
— Да?
— Да. Мне кажется, Дейви, ты хочешь уничтожить наше создание.
Глаза блестят, точно звезды, а по всему лицу — глубокие черные тени.
— Я прав, Дейви?
Я молчу. Он подошел ближе, смотрит на наше творение.
— Ком! — зовет. — Ком! Шевельнись!
Пнул Кома ногой.
— Ком! Шевелись!
И Ком шевельнулся, жизнь заструилась в нем снова, и Стивен улыбнулся.
— Видел, Дейви? Нет у тебя силы полностью его уничтожить. А теперь встань, Ком. И живи! — Снова пнул его ногой. — Подойди к своему повелителю.
— Нет! — говорю. — Так нельзя!
— Вставай, зверюга!
Ком приподнялся. Перекатился, встал на четвереньки. Я стою с ним рядом. Пытаюсь его поддержать. Голоса из него не исходит. Встает он медленно, неловко.
— Отстань от него! Ты что, не видишь, как ему страшно?
— А вот это совсем хорошо, — говорит Стивен. — Дейви переживает за тебя, Ком. А ну, вставай, зверюга!
Ком встал на колени, потом на ноги.
— Стивен, черт, ему же больно!
Ком стоит рядом со Стивеном. Стивен наклонился ко мне через разделяющую нас тьму:
— Думаешь, меня волнует, что ему страшно? Думаешь, мне не плевать, что ему больно? Так, наверное, и создают настоящего монстра, Дейви: берешь и таскаешь его взад-вперед между жизнью и смертью. Пусть помучается, пусть почувствует истинный ужас. — Ухмыльнулся. — А уж потом можно задать ему работку.
Встал во весь рост, что-то шепчет Кому в ухо. А смотрит при этом на меня.
— Ком, — говорит. — Это Дейви. Он помог мне тебя сотворить. Он, по идее, должен тебя любить и заботиться о тебе. Но Дейви оказался дьяволом. Он пытался тебя уничтожить, Ком. Пытался тебя убить. Что ты об этом думаешь?
Смотрят на меня оба, мальчик и монстр, и такая между ними невероятная гармония: монстр неподвижен, как смерть, а мальчик говорит так тихо, улыбается так сладко — шепчет свои указания.
— Итак, Ком, — говорит Стивен, — приказываю тебе уничтожить этого дьявола Дейви. Убить его.
Истукан сделал шаг ко мне. Протянул руку.
Стивен оскалился. Изо рта капает слюна.
— Убей! — рычит. — Убей, Ком! Убей!
Я пячусь, подняв руки.
— Нет, Ком! — говорю. — Ком, не надо!
А он все равно хватает меня за горло.
— Ком, пожалуйста. Нет! Нет!
Руки его сжимаются. Слова уже не скажешь. И дышать трудно.
— Да! — говорит Стивен. Подходит ближе. — Давай, Ком. Не медли!
Я заглядываю Кому в платановые глаза. И в голове у меня начинают звучать его слова, совсем хрупкие, налитые болью.
«Ах, повелитель… ах, повелитель…»
И хватка начинает ослабевать.
— Ком, — выдыхаю. — Отпусти, пожалуйста.
И он повинуется. Опускает руки. Бухается на колени, свешивает голову до земли.
Стивен сплевывает.
— Мерзость какая, — шепчет. — Слишком в тебе, Ком, много от Дейви.
Я собираюсь с силами, начинаю дышать.
— Ну давай, — говорю я Стивену. — Убей меня, как ты убил Черепа.
Он вытягивает руку, проводит у меня перед глазами. Я отшатываюсь.
— Ну давай же, — говорю я ему. — Попробуй, Стивен.
Мы делаем круг, а потом кидаемся друг на друга.

52.
Хватаем друг друга за горло. Он бьет меня коленом раз, другой. Я его кулаком под ребра, мы расцепляемся, бранимся, рычим, плюемся, зыркаем глазами.
— Ты, — говорит Стивен. — С самого начала ты никуда не годился. Мне бы раньше сообразить. Слишком ты слабый, тупой, слишком маленький.
Деремся дальше. Я тыкаю его лицом в землю. Он выворачивается.
— В следующий раз я все сделаю сам. — Он сплевывает слюну, сопли и кровь. — Сотворю монстра, в котором будет одно зло и ничего больше.
Деремся дальше. Расцепляемся. Я дрожу от напряжения.
— Без меня у тебя бы не вышло, — говорю.
— Не вышло? Да я почти на что угодно способен, Дейви. Ты мне только мешал.
Замахиваюсь. Кулак пролетает мимо. Стивен перехватывает его, дергает, кусает, вгрызается. Я отпихиваю его голову другой рукой. Деремся дальше, снова бухаемся на землю.
— Может, твое предназначение было в том, чтобы указать мне путь, — говорит Стивен и смеется. — Ты был моим слугой, Дейви. Ха! А теперь самое время дать слуге пинка под зад.
Мы стоим на четвереньках, по-звериному льнем к земле. Таращимся друг на друга сквозь тьму.
— И у меня есть предназначение, — говорит он. — Только я не обрету его в простецком, глупом, немудреном Феллинге рядом с простецким, глупым, немудреным парнем.
— Ну так найди кого другого.
— Найду. — Утирает лицо рукавом. — Но прежде чем уйти, я расскажу тебе про свою мать и своего отца. Чтобы ты понял, на что способен Стивен Роуз.
Смотрю на него, жду. Он ухмыляется. Знает, что я хочу знать.
— Твоя мама… — говорю.
— Дрянь, — говорит. — Сука.
— Она больна.
— Она повернутая.
— Ты ей нужен.
— Плевать я на нее хотел, — говорит. — Тьфу!
И действительно плюнул.
— Вот тебе правда про мою мать, — говорит. — Она меня не хотела. Она меня не ждала. Представь себе, она говорит, что они с моим глупым папашей бросили все эти общие дела за два года до моего рождения. Говорит, что всего за месяц глянула себе на живот и говорит: «Чтоб мне провалиться, похоже, полна утроба!»
— Так не бывает.
— В твоем мире, Дейви, может, и нет. А в моем…
— Так не бывает.
— Ха! А потом она разглядела, что там из нее скоро вылезет, и захотела, чтобы ничего не было. Да только уже было поздно. От этого у нее мозги и скособочились. От этого, да еще от того, что она сидела с нами за столом, когда я убил папу.
Оскалился. Рискнул, подполз ближе. Чуть не прижимается лицом к моему. Я чувствую его дыхание.
— Да, Дейви. Когда я его убил. Убил его! Точно убил — мог бы с таким же успехом всадить ему нож в сердце. Помнишь, что я тебе в прошлый раз сказал? Он засовывал кусок пудинга в свою тупую глотку, а она хихикала над этим тупым «Взглядом на Север» в телевизоре? Да, все именно так и было. Милая такая, немудреная семейная сценка. Но я смотрел на его лицо в ужасе, потому что он был мерзким уродом, потому что он меня достал, и тут я начал произносить про себя: «Умри, идиот. Умри». А он все пихает пудинг и пихает, и тут я начинаю выпускать слова наружу — сначала совсем тихо: «Умри, идиот. Умри». А потом погромче, и он уже слышит, таращится на меня из-за пудинга, а она поворачивает свое тупое лицо от «Взгляда на Север». «Да, — говорю обоим, — я приказываю ему умереть», и они оба явно обалдевают, она кидается на меня, но тут я произношу вслух: «Умри, идиот, умри», — и он давай булькать и перхать и бухается на пол.
Стивен опять оскалился.
— Кто в это поверит? — шепчет. — Кто поверит, что у сына хватит жестокости убить отца? Да это почти такая же несусветная чушь, как верить в Бога и ангелов. Такая же чушь, как верить в ходячий ком глины.
Я молчу. Ответов у меня нет.
— Я не такой, как ты, Дейви, — шепчет он. — Я вышел из тьмы, из ничего, я был послан сюда, и у меня есть предназначение. Я не такой, как ты. И плевать я на тебя хотел.
Он плюнул мне в лицо, и я бросился на него, деремся дальше, я прижал его к земле, коленями встал на плечи, молочу кулаками. Схватил камень с земли. Поднял повыше. И тут он вдруг замер.
— Да, — шепчет. — Давай, Дейви. Размозжи мне лицо. Я жду. Давай убей меня.
Мне не двинуться.
— Давай! — говорит. — Может, так будет лучше и для тебя, и для твоего мира!
Ждет. Я ощупываю камень. Понимаю, им можно проломить череп. Но не могу, ни за что. Камень падает на землю.
— Вот и умничка, Дейви, — говорит Стивен. — Раз не можешь меня убить, так отпусти.
Я скатываюсь с него. Вижу, как Ком на четвереньках отползает от нас в заросли.
— Ком! — зову.
— Ком! — вторит Стивен высоким противным девчоночьим голосом.
Поднимается, отряхивает грязь.
— Странно, — говорит Стивен. — Вот теперь я перестал верить в вас обоих. Оба вы были всего лишь первой попыткой. Оба были лишь шагом на моем пути.
Ком дальше ползет во тьму, исчезает из виду.
Голос Стивена летит следом.
— Умри, Ком, — выдыхает он. — Замри.
Я не дышу. Стивен улыбается.
— Ты ведь этого хотел, да? — говорит. — Умри, Ком. Замри. — Ухмыляется. — Умри, идиот. Умри.
Проводит руками перед моим лицом.
— А ты считаешь себя таким хорошим, да? — говорит. — А ведь забил пса. Желал Черепу смерти. Помог сотворить истукана, который помог убить Черепа. Собирался убить Кома. Ну да ладно, тебе-то будет благодать. Будет простая немудреная жизнь.
Я всмотрелся во тьму его глаз.
— И вот тебе еще одна мыслишка — на обдумывание в этой твоей немудреной жизни, — шепчет он. — Если бы в ту ночь ты не сбежал, как нюня, домой в кроватку, юный мистер Черрис, возможно, остался бы жив.
Стивен улыбнулся снова, еще раз провел руками перед моим лицом.
— Все кончено, — шепчет. — Быть тебе опять глупым простаком, Дейви.
И исчез, остался только я, один у каменоломни, глухой ночью.

53.
Я искал Кома. Шептал его имя. Ползал на четвереньках сквозь заросли. Хотел уже бросить это дело — и тут наткнулся на него. Позвал, но он лежит мертвым грузом. Попытался за него помолиться, только какому Богу? Какой Бог возьмет к себе Кома? Заморосило, я наклонился над ним. Вода впитывалась ему в кожу, понемногу возвращая его назад в землю. Я вскрыл ему грудь, пальцами начал шарить там, в глубине. Отыскал медальон, вытащил, заделал дырку. Дождь припустил сильнее.
— Прощай, Ком, — говорю.
Подставил лицо под струи. Они смыли грязь, кровь и слезы. Потом — домой. Уже светало. Над Феллингом нависли тяжелые свинцово-серые тучи. Барабанил дождь. Я проскользнул в дом. Помедлил у входа. Услышал, как родители дышат во сне. Открыл дверь их спальни, заглянул. Ждал, что они проснутся, увидят меня.
— Я здесь, — шепчу, но они и не пошевелились.
И я почувствовал себя Комом — тяжелым, тупым, неповоротливым, — будто и я на самой грани жизни и смерти. Почувствовал, что меня сейчас смоет прочь и я исчезну.
— Я здесь, — шепчу громче.
Никакого отклика. Может, они видят во сне, как я стою, закрываю дверь, ухожу? Вернулся к себе, спрятал одежду, спрятал медальон. Выглянул в бескрайнюю ночь. Кто все это думает? Кто во все это верит? Кому все это снится? Тут ничто обступило меня, и я провалился в сон.

Часть четвертая

54.
Время, говорят, не стоит на месте. День сменяется ночью, ночь снова днем, он опять ночью. Прошлое, настоящее, будущее. Ребенок, подросток, взрослый. Рождение, жизнь, смерть. Но нам случается застрять во времени. И дальше уже не двинешься.
После той ночи в Саду Брэддока никто больше не видел Стивена Роуза. Но воспоминания возвращались ко мне вновь и вновь. Все раз за разом снова происходило в моих мыслях и снах, в некоем бесконечном настоящем. Мне казалось, что Стивен мелькает в толпе на Хай-стрит или центральной площади. Мне казалось, что я вижу его в тени на кладбище, или в парке Святой Холм, или за досками, которыми заколотили ворота в Сад Брэддока. Но, вглядевшись, я понимал, что ошибся. Это был кто-то похожий, или бродячая тень, или собака, или птица, или кошка, или просто игра воображения.

В моих снах Ком вновь оживал, вновь начинал шевелиться. Стивен вновь шептал мне на ухо, и рука его все мельтешила возле моих глаз. Череп все падал, падал, падал навстречу смерти. Мне хотелось, чтобы все это прекратилось. Но видения не покидали меня, я не мог забыть, я превратился в затравленное, безмозглое, бессмысленное существо.
После той последней ночи в дверь к нам постучалась Дурковатая Мэри. Глаза дикие, волосы всклокоченные, на ногах клетчатые шлепанцы, сверху ветхое пальто.
— Где мой мальчик? — шепчет мне. — Ты с ним дружил. Куда он подевался?
Я посмотрел на маму и развел руками, будто спрашивая: «Чего надо этой ненормальной?» Мама провела ее в дом, погладила по запястью, попыталась успокоить. Но Мэри все бормотала: мальчик ее вечером лег спать, а утром исчез. А потом как зажмет рот ладонью.
— Я ведь сейчас не сплю? — говорит. — Ведь действительно же был мальчик? И звали его Стивен Роуз? Мне ведь его прислали?
Да, отвечаем, да.
— Так куда он подевался? — спрашивает меня. — Ты с ним дружил. Что с ним случилось?
Я раз за разом: «Не знаю». Твержу ей, что мы, вообще-то, не дружили. На маму зыркаю: мне-то почем знать? Кончилось тем, что они помолились вместе, а потом мама выглянула у Мэри из-за плеча и велела мне вызвать полицию.
Пришли сержант Фокс и участковый Граунд, заполнили собой всю комнату: широченные плечи, бляхи, шлемы, начищенные сапоги. На сей раз сели, выпили чаю.
— Так он был твоим добрым приятелем, — говорит сержант Фокс.
— Ну, не то чтобы приятелем.
— Понятно. Не добрым. И в последний раз ты его видел…
Облизал карандаш, смотрит, а у меня в голове полный сумбур.
— Пару дней назад, — говорю. — Я был у Дурки… у мисс Дунан.
— Что вы делали, о чем говорили?
— Мы были в сарае. Он мне показывал свои скульптуры. Потом мисс Дунан приготовила нам чай. А потом я вернулся домой.
— Тебе не показалось, что он расстроен? Вы не говорили о том, чтобы куда-нибудь уйти из дому?
— Нет. Нет.
— Вот и славно.
Сержант Фокс постучал себя по голове, подумал.
— Странная у тебя, сынок, неделька выдалась.
— Странная? — говорю.
— Один парень помер. Теперь еще один потерялся.
Я глаза опустил.
— Да, — бормочу.
— Понимаю, тебе нелегко, да ты не переживай. Потеряться — оно недолго. А вот надолго потеряться — это штука похитрее будет.
— Мы след быстро возьмем, — говорит участковый Граунд.
— Ты как думаешь, между ними связь есть? — говорит сержант Фокс.
— Между кем? — спрашиваю.
— Между погибшим и исчезнувшим, сынок. У них было что-то общее?
Смотрит на меня, пока я думаю. Я увидел злобные глаза Черепа в щели для писем. Почувствовал поцелуй Стивена на щеке.
— Были Стивен Роуз и Чарльз Черрис знакомы? — спрашивает.
— Стивен с ним не водился, — говорю.
— Но они знали друг друга?
Вижу, как Череп пытается удержаться на краю. Вижу у него на груди вытянутую руку Стивена.
— Нет, — говорю. — Не знаю. Вряд ли.
— Очень уж они были разные, — говорит папа.
— Очень разные, — повторяет сержант Фокс, записывая. — Хорошо. — И в глаза мне смотрит. — Так, молодой человек. А теперь выкладывайте-ка все, что знаете про Стивена Роуза.
— Все?
— Все. Нам нужно знать всю его подноготную. Например, чем он интересовался? Чем… увлекался?
— К чему стремился? — говорит участковый Граунд. — Что такого он видел в мире, что заставило его сбежать из Феллинга, от заботливой мисс Дунан?
Сержант ждет, глаза распахнул, карандаш наготове.
Я на него таращусь. Подыскиваю слова.
— Знаю, сынок, — сказал сержант. — Вопрос трудный.
— Каждый человек — загадка, — добавил участковый Граунд.
— Даже тайна, — подхватил сержант. — В нашей работе это быстро понимаешь. Верно, участковый?
— Верно, — кивнул участковый Граунд.
— Вот именно, — сказал сержант. — Придется нам разобраться со всеми этими бредовыми слухами, которые тут про него ходили.
— Угу, — подтвердил участковый Граунд. — Настоящие легенды. — Он наклонился ко мне, лоб наморщил. — Скажи-ка, сынок, — говорит, — ты за ним никогда не замечал ничего странного?
— Странного?
— Ты ничего не видел…
Смотрю — у них в глазах ожидание, в руках карандаши. Как рассказать им про всю эту странность? Как такое запишешь в блокнот?
— Я ничего не видел, — говорю. — Стивен Роуз был обычным пацаном, как и я. Как и мы все.
Сержант Фокс это записал.
— Ничего в нем не было особенного, — сказал я. — Просто папа у него умер, маму забрали в психушку, а его одного отправили в Феллинг, и он тут не прижился. Вот и все.
— В корень глядишь, сынок, — говорит сержант.
— Он лепил здорово, — добавил я. — Делал статуэтки. Просто замечательные. На вид как живые.
— Живые? — говорит сержант Фокс. — Что, и правда?
— Угу, — говорю. — У него талант.
— Только в жизни у него все было кувырком, да и в голове тоже, — вставила мама.
— Талант с кувырком в голове, — сказал сержант Фокс, записывая. — Это мне нравится, — поставил жирную точку, покачал головой, на нас посмотрел. — Да минует всех нас чаша сия, верно?
Мы проводили их до дверей. Они говорят — вы не волнуйтесь. Говорят, отыщем мы вашего Стивена и вернем домой.

55.
В следующую субботу я пошел на похороны Черепа. Стою на кладбище под деревьями, смотрю со стороны. Вокруг еще кое-кто из Феллинга. Гостей привезли на «форде-зефире» и микроавтобусе «транзит». Мама его стоит, плачет в ладони. Тут же несколько здоровущих родственников в черном, викарий бубнит те же слова, что и отец О’Махони. Гроб Черепа опустили в могилу, возле которой недавно стояли мы с Комом. Гроб скрылся из виду, потом сверху полетели земля, вода и цветы. Я попытался помолиться за Черепа и тут увидел рядом Джорди.
— Как думаешь, он нас видит? — спрашивает.
— Кто?
— Ну, Череп. С того света.
Я покачал головой, огляделся — не смотрит ли на нас Стивен Роуз из тени или из-за кладбищенских ворот.
— Даже если и видит, — говорю, — ничего он нам теперь не сделает.
— А вдруг возьмет и явится? — говорит Джорди.
Смотрим на скорбящих. Вдруг страшно сделалось, мы примолкли.
— Может, призрак Черепа будет здесь теперь шляться, — говорит Джорди. — И ночью при свете луны дети будут видеть в Саду Брэддока этакую здоровущую свирепую хрень. — Он попробовал засмеяться. — Вот уж я их попугаю, если они туда заберутся.
Скорбящие разошлись. Викарий помог миссис Черрис дойти до машины. Меня перетряхнуло. Представил, что я лежу в земле, тихо и недвижно, а мои родные уходят прочь.
— Стивен Роуз так и не появился? — спрашивает Джорди.
Качаю головой.
— Туда ему и дорога, верно? — говорит Джорди. — Чудик паршивый.
— Угу.
Видим, между деревьями к нам идут Штырь и Скиннер.
— Привет, парни, говорит Джорди.
— Как жизнь? — спросил Штырь.
— Не повезло бедолаге, да? — Скиннер кивком показал на могилу.
— Угу, — протянули мы все хором.
В глаза друг другу не смотрим. Боимся облечь в слова свой страх.
— Не такой уж он был плохой, — говорит Скиннер.
— Угу, — опять хором.
— Да уж, — говорит Джорди, — очень, между прочим, был приличный молодой человек.
Мы все сглотнули смешок.
— Нам будет сильно его не хватать, — говорит Штырь.
Тут нам всем полегчало.
— Мириться будем? — спросил Скиннер.
— Да, — сказал Джорди.
— Дело, — сказал Штырь.
Они все пожали друг другу руки. И я тоже.
— С прошлым покончено, — сказал Скиннер. — Больше никаких драк.
— Вот именно, вонючки из Пелау, — сказал Джорди.
— А вы католические падлы из Феллинга, — сказал Штырь.
Тут мы сделали вид, что сейчас бросимся и начнем мутузить друг друга, но вместо этого только хихикнули.
— Я пошел к своим друзьям в «Ветреный уголок», — сказал Джорди. — Может, подкараулим каких спрингвеллерских. Вы как, со мной?
— Да, — согласились Штырь и Скиннер.
И все на меня смотрят.
— Не, — говорю. Пожал плечами. — Не могу.
Они в последний раз глянули на могилу и зашагали прочь. Вскоре и я пошел следом. И все думал о мертвецах у себя под ногами, пока не дошел до ворот и не увидел там Марию. Дальше мы пошли вместе. Она опять повторила, что ей я могу рассказать все, что угодно, но я ответил, что не знаю, с чего начать и как сделать, чтобы она мне поверила. Мы прогуляли весь день. Целовались под деревьями в парке Святой Холм, и, пока целовались, я начал забывать про Стивена Роуза и Черепа. Я как бы стал понемножечку исчезать, но тут сторож мистер Пью заорал на нас: «Эй, вы, там! А ну, валите отсюда, чтоб вам пусто было!» И мы пошли, держась за руки, и Мария казалась мне хранителем, посланным ради того, чтобы я не упал еще глубже во тьму.

56.
К вечеру я сказал, что хочу исповедаться. Мы пошли в церковь. Я встал на колени в темной исповедальне. Вижу через решетку лицо отца О’Махони. Попытался изменить голос.
— Благословите меня, святой отец, — говорю, — ибо я грешен.
Он ждет. Я молчу.
— Продолжай, сын мой, — говорит. — В чем ты хочешь покаяться?
Я представил себе слова, которые сейчас прозвучат: «Я похитил тело и кровь Христову, убил собаку, создал истукана, истукан помог убить Чарли Черепа, я помог убить истукана. Я лгал родителям и скрывал улики от полиции. Я…»
— Ну? — торопит он, а слова у меня все не идут.
Смотрим друг на друга через решетку.
— Это ты, Дейви, — говорит священник.
— Да, святой отец.
— Полагаю, на сей раз ты не просто обзывал людей рыборожими.
— Да, но вы, святой отец, мне не поверите.
— Я тут чего только не слышал. Мне ты можешь сказать все. Я лишь проводник твоих слов. А говоришь ты с Богом.
— Я не знаю, существует ли Бог, святой отец.
— Ха!
— Мне кажется, что когда-то Бог, наверное, и существовал, но потом мы Его достали, и Он нас бросил.
— Вижу, у тебя начался переходный период. Только здесь не место для таких дискуссий. Исповедуйся, покайся — и покончим с этим. Там другие дожидаются.
— Я ненавидел одного человека и желал ему смерти, — бормочу.
— Ага. Ну, это действительно грех. Ты в этом раскаиваешься?
— Да. Только он правда умер.
— Ага. И теперь у тебя тяжело на сердце?
— Да. Я про Чарли Черриса говорю, святой отец.
— Про мальчика, который упал в каменоломню.
— Да, про мальчика, который упал.
— Не вини себя в этом.
Молчу.
— Нет в том твоей вины, — говорит. — У всех у нас есть помыслы и желания, которые нужно пресекать. Да, желание твое было грехом. Но между грешным помыслом и грешным деянием целая пропасть.
Глаза наши встретились сквозь решетку.
— Пойми, Дейви, — говорит святой отец, — вот если бы ты его толкнул, было бы другое дело. Но я так полагаю, ты его не толкал.
— Нет, святой отец.
— Вот и прекрасно. В чем еще тебе нужно покаяться?
Подыскиваю слова.
— Вы верите во зло, святой отец?
— Дейви, я тебе уже сказал: тут не место.
— И все же, святой отец?
— Я верю в слабость, Дейви. Верю в то, что нам свойственно заблуждаться. Я много часов провел здесь, в исповедальне. — Слышал о миллионах дурных помыслов, о миллионах дурных дел. Мы можем оставаться мелкими тварями и творить мелкие пакости. А можем обрести силу и величие, обратив сердца наши к Господу.
— Но разве, если веришь в Бога и в добро, ты не обязан верить во зло и в дьявола?
— Обязан, но я, Дейви, оптимист. Я верю, что Бог и добро все равно возьмут верх.
— Но зло все-таки существует?
— Ты говоришь, что сомневаешься в существовании Бога, и хочешь, чтобы я тебе сказал, что вместо этого ты должен уверовать во зло?
— Я вас очень прошу, святой отец.
Он вздохнул, сдался:
— Да. Я считаю, что зло существует. Но встречается оно редко. Так же редко, как и истинное добро. И как истинное добро изредка порождает святых, так и истинное зло изредка порождает чудовищ. А все мы остальные — в чем-то хорошие, в чем-то плохие, и живем мы все то ли в радости, то ли в печали. Можно надеяться на то, что однажды солнечным утром среди нас появится святой. И нужно изо всех сил молиться, чтобы не повстречать чудовище. Все, закончили дискуссию. Кайся в следующем грехе. Там другие ждут.
Молчу.
— Дейви! Говори. Или я тебя вышвырну отсюда.
— Стивен Роуз! — шепчу.
— Стивен Роуз?
— Считалось, что вы за ним будете присматривать, святой отец.
Вижу, как он нахмурился ненадолго.
— Да, — говорит. Сурово глянул через решетку, потом вздохнул и заговорил тихо, будто сам исповедовался: — И у меня на сердце тяжело из-за этой истории, Дейви. Я плохо за ним присматривал. Но паства моя велика. И я подумал, что под влиянием таких мальчиков, как вы с Джорди… — Осекся. — Его найдут, — говорит. — И вернут домой. В следующий раз у нас выйдет лучше.
— Кто он такой, святой отец?
— Ха. Обыкновенный мальчишка, немного постарше тебя. Со своими проблемами. Да минует тебя чаша сия. И все же — обыкновенный мальчишка. Давай следующий грех.
Я порылся в мыслях.
И представил себе: «Я похитил тело и кровь Христову. Я…»
— Я крал у отца сигареты, — говорю.
— Надо же. Опять? И небось курил их?
— Да, святой отец. И еще сигареты отца другого мальчика.
— Ах, Дейви.
В общем, я выложил ему обычную белиберду, и он меня благословил и отпустил.
Выхожу, а Мария все ждет.
— Ну, — говорит, — как, ощущаешь теперь свободу и святость?
Я покачал головой:
— Я ему почти ничего не сказал.
Идем мимо «Срединного дома» на центральную площадь — оттуда нам в разные стороны.
Мария говорит:
— Чтобы что-то сказать, главное — начать говорить самое начало, а потом слова уже сами польются. Или можно разложить историю на части и расставить их в произвольном порядке. Или… — Руки вскинула, рассмеялась. — Или, понятное дело, можно вообще ничего не говорить.
Мы оглядели площадь: тени выпивох за матовым стеклом «Синего колокольчика», рядом с «Короной» очередь из желающих посмотреть «Проклятие Дракулы», пассажиры залезают в автобус восемьдесят второго маршрута до Ньюкасла. Все такое привычное, мирное.
— А еще можно все это записать, — говорит Мария. — Чтобы получился рассказ. В рассказ можно вставить любую чушь, и она перестанет казаться чушью, потому что окажется в рассказе.
— Мы со Стивеном Роузом создали истукана, — бормочу.
— Чего?
— Мы слепили человека из глины. Заставили его шевелиться, Мария. Заставили ходить. Он ожил. — Смотрю ей в глаза. — Ты мне веришь? — говорю.
— Да. Чушь полная, но я верю. И что дальше?
— Стивен Роуз. Он не обычный мальчик, как…
Тут я осекся.
— Я тебе постепенно все расскажу, — говорю. — Только совсем не сразу.
— Хорошо, — говорит.
Мимо проехали сержант Фокс и участковый Граунд, им тесно в маленькой синей полицейской машине.
— Мне пора, — сказал я.
Поцеловались на прощание. Я побежал вверх по склону и наконец-то ощутил себя свободным. Спал я в ту ночь глубоко и без снов.
Наутро выглянул в окно. В саду солнце, и папа стоит на коленях. А рядом с ним на земле растянулся Ком.

57.
Я вышел из дома, папа обернулся. Глаза выпучены от удивления.
— Дейви, смотри-ка!
Бреду к нему по траве.
— Что это, папа?
— Я эту штуку утром в Саду Брэддока нашел. Мужики пошли всякое полезное оттуда выносить — грунт, растения, камни, а то каменоломню-то скоро засыпать будут.
У Кома ноги и одна рука отвалились, но их приставили на место. Между головой и плечами глубокая трещина. Кое-где куски и вовсе повыпадали.
— А что это такое, как ты думаешь? — спросил я.
— Без понятия. Сперва подумал, древняя штуковина, потом вижу — ан нет. Я его в тачку, а он на куски развалился. Вот, собираю обратно.
Ком весь в оспинах от дождя. Где стекала вода, остались бороздки. Вмятины там, где высохли лужицы. И вообще он весь осел и обмяк. Совсем стал неуклюжий, увечный. Лежит на земле и уже начинает сливаться с ней, превращаясь из Кома обратно в ком глины. Но платановые семечки на месте, и ягоды боярышника, и крылатки от вяза. И такой он красивый — смотрю на него нынешнего и вспоминаю, каким он был, когда шел со мной рядом, когда мы смотрели ночью на свои отражения в витрине и видели, что стоим вместе, и он был таким могучим, непостижимым и настоящим. Папа попытался разгладить вмятины, трещины и бороздки. Я тоже дотронулся, жду, когда в голове раздастся голос Кома, но — ничего.
— Детишки, небось, — баловались, — говорит папа. — Играли во что-то, наверное.
— Угу.
— Часом, не ты с приятелями?
— Нет.
— А может, Стивен Роуз?
— Не знаю, пап.
— Ну, в любом случае, — говорит, — глина на бордюры нам очень даже кстати.
— Только не прямо сейчас, — попросил я.
— Конечно. Больно уж он красив пока. Подождем, пока превратится в бесформенную кучу. Сразу я его закапывать не стану.

58.
Я привел к нему Марию.
— Он шевелился, ходил, — говорю. — Я слышал в голове его голос.
Она глянула на него и говорит, какой красивый. Сощурилась, попыталась представить, какой он был раньше — живое существо, а не безжизненный ком глины. А за спиной у нас все сновал папа, тащил охапки земли, камней, растений для альпийской горки, вопил: сад у нас теперь будет загляденье!
— А как вы его сотворили? — спрашивает Мария.
— Как-то все просто вышло. Вот так.
Я сгреб с Кома комок глины. Быстро придал ему очертания человеческой фигуры.
— Шевельнись, — шепчу. — Оживи.
Ничего, понятное дело. Я плечами передернул, положил человечка на землю. Подумал о Стивене — где он теперь, что творит.
Мария подобрала фигурку. Повела ее, как куклу, по траве. А потом скатала в шарик.
— А ты не мог ошибиться? — говорит. — Стивен не мог тебя обмануть?
Трясу головой. Рассказал, как мы с Комом ходили по городу. Разве такое могло привидеться?
— Стивен постоянно лгал и выдумывал, — говорю. — Нарассказывал мне кучу такого, чему я не поверил. Но все же была в нем какая-то сила, которой больше ни у кого нет.
— Больше я ничего не сказал, но знал, что когда-нибудь придется еще доставать все это из памяти — дьявольщину, сумасшествие, смерть.
— По-твоему, я ненормальный? — говорю.
Она рассмеялась:
— Ненормальный? Ты?
— Да. То, что я сейчас рассказал… это же ненормально.
— Но ведь это правда?
— Да. И все же иногда мне кажется, что я чем-то заразился от Стивена. Кажется, что я схожу с ума.
— Ты совершенно нормальный, Дейви, — сказала Мария.
Она размяла глиняный шарик. Слепила другую фигурку, поставила на траву.
— Это ты, — говорит. — Совершенно нормальный, хотя и с придурью, как и мы все. — Отщипнула от Кома еще кусочек, слепила еще фигурку. — А это я, тоже немного с придурью.
И мы стали лепить из Кома глиняные фигурки, и каждая следующая выходила еще лучше, еще больше похожей на настоящую. Мы давали им имена: Джорди Крэгс, Фрэнсис Мэлоун, Дурковатая Мэри, Трёп Паркер, Скиннер и Штырь, отец О’Махони, мои родители, родители Марии и еще много кто. Вскоре перед нами уже стояла небольшая толпа.
Папа подошел сзади, посмотрел, рассмеялся.
— Ха-ха! — говорит. — Прямо целое святое воинство!

59.
Обломки Кома так и лежат у нас в саду. Папе все не хватает духу его закопать. Медленно, медленно он впитывается в песок, земля возвращается к земле. Платановые семечки, ягоды боярышника и крылатки вяза проросли, вокруг зеленеет молодая поросль. А из сердца у него поднялась роза, и семена каштана медленно лопаются у него в голове. Время идет. Сменяются времена года.
Стивен Роуз так и не объявился. Иногда мне кажется, что он спрятался и совершенствует свои способности в каком-то лесу — Плесси, Килдере, Шевиоте, или в каком-то далеком пустынном краю, у которого даже и названия нет. Я не могу поверить, что он исчез насовсем и больше не вернется. Я читаю в газетах все репортажи об убийствах и драках. В Норт-Шилде одного ударили ножом. В Уитли-Бее едва не задушили девушку. Подросток сорвался с утеса Марсден и погиб. Нигде ни слова ни про Стивена Роуза, ни про мальчика, похожего на Стивена Роуза, ни про истукана, но я все слежу, все жду, и иногда меня охватывает ужас.
Здесь, в Феллинге, память о нем истаивает. Ходят, понятное дело, слухи, что его уже нет в живых — что его похитили, что его найдут в какой-нибудь безымянной могиле. Мне случается мысленно пожелать, чтобы слухи эти оказались правдой, но я тут же пресекаю такие мысли.
Как бы то ни было, Дурковатая Мэри любит его по-прежнему и будет любить всегда. Через несколько недель после исчезновения Стивена я прошел через весь город к ее двери. День был яркий, безоблачный. Она пригласила меня в дом, угостила чаем и хлебом с вареньем. Мы сели на стулья у задней двери, и на нас хлынуло солнце. Говорила она так робко, так грустно.
— Совсем в доме стало пусто, — прошептала.
Я пробормотал какую-то чушь — мол, постепенно полегчает. А она:
— Теперь в мире одно сплошное ничто. — Голос стал даже тише. Руки дрожат. — Я, сынок, стала забывать, как молиться.
У меня с собой был медальон. Я вытащил его, показал ей.
— Я все не знал, что с этим делать, — говорю. — И подумал про вас.
Передал медальон. Показал, как он открывается. Она долго мусолила застежку корявыми пальцами. А потом открыла и ахнула.
— Ах, служка ты мой!
Упала на колени. Подняла то, что было внутри, повыше — перепачканные лоскутки, липкую ленту с прилипшими крошками. Подняла высоко-высоко. Закрыла глаза, положила лоскуток и ленту на язык и проглотила. Стиснула руки крепко-крепко, покачивается взад-вперед. А потом открыла глаза, выпрямилась, уставилась в небо.
— Да! — говорит. — Смотри!
Смотрю туда же, куда и Дурка.
— Видишь, небеса раскрылись? — говорит. — Видишь, ангелы спускаются к нам?
Тянет и меня на колени.
— Видишь? — пыхтит. — Видишь их, сынок?
Я смотрю в синее небо, в солнечное сияние, в пустоту.
— Да, — говорю. — Да, вижу.
Она раскинула руки.
— Господь милостив! — говорит. — И он вернется! Вернется к нам, домой.
И с тех самых пор глаза ее так и сияют надеждой.
От начала до конца я эту историю рассказал впервые. Пытался проговорить вслух, как посоветовала Мария, начать с самого начала и не останавливаться до самого конца, но всякий раз, как ни возьмусь, понимаю, какое все это безумие, и сбиваюсь. А вот теперь все записано на бумаге, с начала и до конца, без пропусков. И если выглядит безумием, мне все равно. Я усвоил, что порой именно в безумии и кроется настоящая правда. Вы мне не верите? Неважно. Просто скажите себе: все это выдумка, и только.

©2005