Школьные каникулы я проводил на Волге. Рыбачил, ковырялся на грядках. Бабушка просто так поваляться не давала. Часов с шести, прошептав намаз, начинала нарочно громыхать ведрами у распахнутого окна. Июльское солнце было с ней заодно, жгло своей лупой мне плечо. Горячие зайчики прыгали через меня и исчезали в распахнутых для просушки сундуках. Бабушка, кряхтя, поливала помидоры. Можно было услышать, как земля жадно пьет воду.

Я отмыкал на воротах амбарный замок и шел купаться на безлюдный пляж. Но в тот день на берегу с глубокими порезами от хребтов дюралевых лодок скучали двое. Один милиционер в штанах, другой - в юбке. Увидев меня, заспанная тетенька в пилотке даже обрадовалась. Подошла, представилась следователем Огурцовой и спросила, есть ли у меня лодка.

Я показал на перевернутый у пристани ялик. Не объяснив толком ничего, Огурцова сказала, что они с участковым пойдут по берегу, а я должен буду грести за ними. Безропотно подчинился. Гребу-гребу и вот вижу, как следователь, наклонившись к продолговатому предмету, машет мне, подзывая. Оказалось, что какая-то старуха с малиновым узелком шла из одной деревни в другую и померла. Рядом валялась клюка. Описали, как полагается, содержимое узелка: деревянный гребешок, иконка в тряпице, вышитой крестиком, а в носовом платочке денежка - скомканный николаевский бумажный рублик и медные монеты тех же годов. Прямо какая-то древнерусская старуха, выпавшая из времени!

Огурцова командует, чтобы милиционер взял покойницу под мышки, а я - за ноги. Нагнулся, но взять не могу. Руки отказываются. Огурцова отстранила меня и сама ухватилась за синие лодыжки. Уложили старуху на мокрое дно лодки с раздувшимися червями, которые остались после рыбалки, и я погреб обратно - к ожидавшему грузовику.

Стараюсь не смотреть на белое пятно лица, но оно покачивается у самых моих ног, приближаясь от резких гребков ко мне ближе и ближе. Брызги из-под весла орошают ее щеки. Это слезы текут. И вдруг я с ужасом замечаю, что старуха смотрит на меня!

Боже, никогда еще я не греб с такой силой. Но мозоль жжет, весло соскальзывает. Огурцова идет по берегу и бросает на меня презрительные взгляды. Сузившиеся зрачки старухи пытают: кто я? куда везу? Шлейф брызг накрывает меня сверху. Истекаю, отфыркиваясь, как щенок. Огибая мель, выправляю по черному бакену лодку и несусь к фарватеру. Надо было по красному! Кручусь на месте. Огурцова, кажется, крутит у виска. Слышу, как на грузовике с лязганьем откидывают борт.

Наконец мятый нос утыкается в берег, старуха летит на меня, я вываливаюсь из лодки на кишки и чешую. Рыбья кость впивается в задницу.

Мужики легко, как высохшее на солнце бревнышко, поднимают старушку. Один подмигнул мне: «Не приставала?». Забрасывают в кузов. Вслед за ней летит узелок.

Затаскиваю лодку, сажаю на цепь. Переворачиваю, и вдруг из нее выкатывается мокрая клюка. Кора орешника покраснела. Коленце сучка совсем отполировалось ладонью. Верчу ее в руке, намереваясь метнуть в воду, и тут вижу аккуратно вырезанный крест, а под ним буквы: «Раба божья сестра Аглая Мокея дочь из Теньков. Ходи до смерти!». Хочу догнать следователя, но «уазик», газанув, исчезает за поворотом, закрывшись от меня шторкой пыли. Бреду домой. Втыкаю клюку у забора за большим смородинным кустом. Прячу, она же с крестом!

Бабушка сдергивает салфетку с солнечных блинчиков, выносит пиалу с жирным каймаком и уходит к своим помидорам. Есть не смог. Накрыл блинчики и взял мотыгу.

- Где ты был так долго? - не разгибая спины, спрашивает она.

- Купался, - вру.

- Срежешь мне палку, а-то нога болит, ходить не могу.

Вырезаю из вишни, даже украшаю: виноградная лоза вьется вверх, и по палке русалки ползают, как улитки. Правда, рисунки вышли мелкими, и бабушка не может разглядеть. А припрятанная клюка Аглаи через две недели вдруг выстрелила листочком. Потом две веточки проклюнулись из мертвой палки. Через год это было уже деревце со слезящимися письменами на красной коре: «Ходи до смерти!»