- Вот так мороз!
- Хуже огня печет!
- Аж дух захватывает!
- А у тебя, бабушка, кто тут лежит?!
- Родной сын. Руку ему на фабрике отхватило...
Так восклицала и такими фразами обменивалась большая толпа, облепившая широкие ворота N-ской больницы.
Неприветливо было на улице. На мостовой и панелях белыми застывшими волнами лежал снег, и он сеял без конца, острый, колючий.
Каждую минуту при этом с затянутого льдом моря срывался норд-ост. Он напоминал бешеного пса, перегрызшего цепь; выл, рычал, поднимал до крыш облака снежной пыли и винтил их, терзал телеграфные провода, вывески, нагие, сморщенные акации, гнался за пешеходами, валил их с ног и обжигал ледяным дыханием.
- Господи! Когда же наконец откроют ворота!! - заскулила женщина с ребенком на руках.
- Не раньше чем через полчаса, - ответил простуженный голос.
- Я замерзну!
Какой-то нервный субъект взялся за массивную чугунную ручку калитки и стал энергично трясти ее.
- Так их, иродов, молодчина! - загудела толпа.
Калитка с треском распахнулась, и вырос больничный сторож. Он был похож на медведя в своей толстой овчине с мохнатым отложным воротником, в высокой смушковой шапке и черных валенках.
- Ну, чего?! - прикрикнул он на субъекта, дергавшего ручку.
- Легче!.. Я, брат, не из пугливых! - ответил тот задорно.
- Сказано: в полпервого пущать будут, - несколько уже мягче проговорил сторож.
- Можно сейчас! Мы не собаки!
- Тебе хорошо! - вмешались другие. - Наворотил на себя целого барана, а мы тут мерзнуть!
Но вот внимание толпы было отвлечено в сторону. К больнице со звоном подкатили аристократические сани.
Толстый румяный кучер с трудом осадил вороных. Рядом с ним восседал, подбоченясь орлом, лакей в цилиндре.
Лакей ловко спрыгнул с козел и высадил даму. Он подбежал после к воротам и густым басом и властно, точно барыня его была королевой, крикнул:
- Пропустите!
Толпа машинально раздалась, поглядывая на нее не то с робостью, не то с любопытством.
- Скоро прием?! - спросила певуче на ходу барыня.
- Скоро, скоро, ваше сия-сь! Пожалуйте! - засуетился сторож.
Она, не слушая его, величественно прошла меж двух живых стен и скрылась в открытой калитке.
Когда дама скрылась, толпа снова, и на этот раз с остервенением, набросилась на сторожа:
- А ей можно?!
- Она в шляпе?!
- Вот какие у вас порядки!
- Бедный погибать должон!..
- Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! - огрызался сторож.
Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку.
Толпа приуныла и притихла.
Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли.
- Нет правды на свете!
Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша лет двенадцати - тринадцати, ростом в полтора аршина.
Как тоненькая сосулька, выглядывал он из легкой синей блузки и таких же штанишек.
На голове его чудом держалась величиной в блюдце шапочка, такая, какие носят английские моряки.
Пропищав великую истину, он смело окинул толпу быстрыми карими глазами.
Малыш этот был не кто иной, как Сенька Горох - почетный гражданин одесского карантина и видный представитель малолетних портовых стрелков, или блотиков. Он вставил свою фразу в общий хор с апломбом человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
Некоторые при виде малыша с лисьей мордочкой улыбнулись, а приказчик бакалейного магазина Сидоров, стоявший с ним рядом, заметил:
- Ишь, искатель правды нашелся!
- Может быть, на том свете есть правда, - проскулила опять замерзавшая женщина.
- И на том свете нет! - отрезал, хмуря брови и шмыгая носом, Сенька.
Приказчик засмеялся. Сенька забавлял его.
- Хорошо, у кого деньги, - продолжал распространяться Сенька.
- Чем хорошо? - спросил приказчик, закуривая папиросу.
- Шмырника подмазать можно.
- Шмырника?... Это что же такое?
- Сторож.
- Ловко!
- Подмазать его, он и будет - а ни-мур-мур!
- А что такое - а ни-мур-мур?
- Ну... бархатный!..
- Вот так язык!..
- С деньгами даже к самому богу пролезешь!.. Приказчик нашел, очевидно, что достаточно уделил внимания сопляку, закурил и весь ушел в свою папиросу. Он совершенно забыл о нем, но Сенька напомнил ему о своем присутствии.
- Эх! - пропищал он громко, пильнув указательным пальцем, словно смычком, под носом. - Пропал одесский карантин!
- А что? - поинтересовался приказчик.
- Как же?! - ответил тот сокрушенно. - Декохт такой, что упаси господи!
- Декохт?!
- Ну да... голод!.. Страсть как терпит народ! Валяется по ночам в клепках и вагонах! На баржан четырех копеек нет!
- А баржан что такое?
- Да что вы, ей-богу, смеетесь? - обиделся Сенька. - Не знаете, что баржан - приют?
- Откуда же мне знать! - стал оправдываться со смехом приказчик.
Сенька пожал плечами.
- А у нас скоро опять забастовка.
- Где?
- В карантине.
- Почему же "у нас?"
- Я там живу... работаю...
- Вот как?! Кто бастовать будет?!
- Все как есть! Матросы, кочегары, угольщики, полежалыцики, сносчики...
- Чего так?
- Как чего?! - вспыхнул Сенька. - Что-о?! Только Русскому обществу да всяким подрядчикам наживаться?! Довольно!.. - Глаза у Сеньки сверкнули. - Вчера ночью в порту за эллингом собрание было! Барышня одна говорила!.. Вот здорово!..
- Ничего из этих забастовок не получится.
- Легче на повороте!.. Ничего, говорите, не получится?! Тогда порт спалят и город разнесут! - уверенно заявил Сенька. - Нас двадцать тысяч.
- Ишь социалист! - улыбнулся приказчик. - И откуда ты все это знаешь?!
- Эге! - Сенька гордо тряхнул головой и пильнул снова под носом. - Чтобы я не знал?... Я все знаю. Недаром в карантине родился.
- Скажите пожалуйста!.. Наступила пауза.
Сенька шмыгал, шмыгал носом, не спуская жадных глаз со вспыхивающей в усах приказчика папиросы, и тихо позвал его:
- Мунсью! А мунсью!
- Чего тебе?
- Потянуть бы разочек...
- Ах ты, абрикос! Я тебе дам потянуть! Тебе вредно!
- Ничего мне до самой смерти не будет.
- Ты давно куришь?
- Я курил еще, когда маленький был.
В толпе послышался смех.
- А теперь ты большой?
- Большой. Мне тринадцать лет... Я и водку пью.
- Ого!
- А вы что думаете?! Возьму сотку, пробку отскочь - и одним духом!
- Ой, пропадешь!
- Все равно: пить - помирать, и не пить - помирать; лучше пить - помирать, чем не пить - помирать! - отрапортовал он любимую поговорку матерых портовых босяков.
- Здорово!.. Ну, так и быть, потяни! - И приказчик отдал ему окурок.
Сенька с жадностью затянулся и с наслаждением пустил через нос две струйки дыма. Он затянулся потом еще раз и с заметным сожалением возвратил окурок приказчику. Но тот великодушно отстранил его руку:
- Не надо!
- Вот спасибо! - просиял Сенька.
- А это что у тебя? - И приказчик указал на сильно оттопыривающиеся карманы его штанишек.
Сенька хлопнул рукой сперва по одному, потом - по другому и ответил:
- Тут мандаринки, а тут кокосы!
- Кому несешь?
Сенька замялся и ответил нехотя:
- Одной женчине. Она лежит в больнице.
- Мать?
- Н-не!
- Сестра?
- Н-не!.. Бароха...[Подруга. (Прим. автора.)]

Приказчик пропустил мимо ушей ответ, так как в этот момент открылась калитка и начался впуск.
Толпа рванулась вперед.
- А, впускают?! Вира наша! Ай да одесский карантин! - воскликнул весело Сенька, выплюнул остаток папиросы - тусклый огонек, чудом державшийся в узеньком ободке папиросной бумаги, - и кинулся вслед за приказчиком.
- Куда?! - услышал он неожиданно над самым ухом грозный окрик сторожа.
Сенька вздрогнул, остановился, бросил на него тревожный взгляд и заявил:
- В больницу!
- Зачем? Пшол!..
- Как пшол?! Зачем пшол... У меня тут знакомая лежит! - горячо запротестовал Сенька.
- Ты рассказывать?!
Сторож грубо схватил его за плечо и стал выталкивать.
Сенька густо покраснел, упал на землю и уперся руками и ногами:
- Чего толкаешься?! Ты не имеешь права!..
- Я тебе покажу - не имею права! Байструк!
- Сам байструк!
Сенька потом загнул такой комплимент, заимствованный им из обширного портового лексикона, что сторож опешил и выпустил его из своей мощной лапы, а почтенная старушка, бывшая свидетельницей этой сцены, покачала головой и проговорила:
- Ай-ай-ай! Такой маленький и так ругается!
- Я получше еще могу, - ответил вызывающе Сенька, глотая слезы.
Сторож, очухавшись, хотел снова схватить его и вышвырнуть на улицу, но помешала дама в меховой шубе и золотых очках, одна из врачей больницы. Она только что вошла во двор с улицы.
- Что тут случилось? Чего плачешь? - спросила она Сеньку.
- О-о-он ме-ме-ня би-ил!..
- Кто?
- Сторож!
Дама повернулась и резко заметила:
- И вечно вы, Константин, скандалы устраиваете! Зачем обижаете мальчика?!
Сторож стал оправдываться:
- Да как же?! Послушали бы, как ругается!
- А по-по-чему ты не пу-пу-скал меня в больницу? - спросил его, не переставая давиться слезами, Сенька.
- Тебе зачем в больницу? - ласково спросила дама и округло провела рукой по его влажной щеке.
- Знакомая тут...
- Врешь! - вмешался сторож. - Воровать пришел.
- Прошу вас молчать! - топнула ногой дама. - Как звать твою знакомую?!
- Ли-и-за.
- А фамилия?
- Сверчкова!
- Идем. - И она пошла вперед к больничному корпусу.
Сеня последовал за нею вприпрыжку, утирая на ходу рукавом слезы и бросая косые сердитые взгляды на сторожа.
Тот погрозил ему пальцем.
Сенька не остался в долгу. Соорудил из промерзших пальцев кукиш и послал ему его вместо воздушного поцелуя.

II

- Есть у нас больная Лиза Сверчкова? - спросила дама, входя вместе с Сенькой в приемную.
- Сейчас!
Дежурный фельдшер порылся в книге и ответил утвердительно.
- Какая палата?
- Палата для выздоравливающих.
- Мерси!.. Маша, - обратилась теперь дама к сиделке - толстой рябой бабе. - Проведи туда этого малыша!
- Можно, барышня!
- Ну-с, буян! Ступай! Тебя проведут к твоей Лизе!
"Эх! - хотел сказать ей Сеня. - Хорошая вы барышня, за вас я бы с полной душой в огонь и в воду!" - да слова не шли из горла. Он ограничился тем, что поблагодарил ее взглядом.
Маша кивнула ему головой, и они пошли.
Она долго водила его по разным коридорам и широким каменным лестницам и наконец привела в большую, светлую комнату с громадными окнами, чистыми койками и блестящим, как зеркало, полом.
Не успел Сеня оглянуть палату, как услышал знакомый, радостный голос:
- Сенечка!.. Горох!.. Сенюра!.. Марья Ивановна, сестрица!.. Он!.. Муж!
Он бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда донесся близкий ему голос, и увидал свою Лизу. Она полулежала на койке под одеялом, вся в белом и сама белая-белая, без кровинки на лице. Солнце пронизывало острыми лучами ее восковые ушки, похожие на лепестки розы.
Лиза вертелась на постели, как на иголках, и страстно протягивала ему свои тоненькие, высохшие руки. На вид ей было десять лет, но на самом деле двенадцать.
- Скорее! Сюда!.. Иди сюда!.. - молила она.
Около, на стуле, сидела сестрица и улыбалась Сеньке.
Сенька, весь красный, подошел к ней и сунул ей руку, высовывающуюся из короткого отрепанного рукава наподобие мерзлой рыбы. Лиза стремительно схватила ее, поцеловала и прижалась к ней бледной щечкой.
- Здорово! - процедил он, косясь на сестрицу.
- Здорово, здорово! - весело ответила счастливая Лиза.
- Так это он самый? - проговорила сестрица, с любопытством оглядывая его фигуру, которую с успехом можно было уложить в дамский несессер.
Лиза все время, что находилась в больнице, только и говорила о нем, хвалила его, бредила им.
Сенька чувствовал себя неловко в присутствии незнакомой женщины и рад был бы провалиться сквозь землю. Он уставился, как теленок, в землю и засопел и зашмыгал носом.
- Чего не садишься? - спросила, лаская его глазами и не выпуская его руки, Лиза.
- Да куда мне сесть? - проворчал он.
- На постель. Вот сюда, возле меня.
Он сел осторожно, как бы боясь испачкать белоснежную простыню, и снова покосился на сестрицу.
"Скоро, дескать, уйдешь?"
А та и не думала уходить. Ее интересовала встреча детей, и ей хотелось послушать их беседу. Но вдруг, к великому удовольствию обоих, ее позвали, и она ушла.
- Кто она? - спросил недовольно Сенька.
- Сестрица, - ответила Лиза.
- Чья?
- Всех! Она со всеми как сестрица... Ухаживает...
- Дрянь она!
- Что ты, Сенечка?! Как можно?! Она такая добрая, славная!
Сенька ничего на это не ответил, повернулся к ней всем лицом, посмотрел на нее внимательно и усмехнулся.
- Что ты?
- Совсем на ежика похожей стала... И куда коса твоя делась?
- Остригли, - ответила она плаксиво.
- А ты чего далась, дура?!
- Насильно остригли. На испуг взяли, сказали, что, если не дамся, в погреб запрут. Я плакала, ругалась. Ничего не помогло.
Сенька покраснел, сжал кулаки и проговорил с озлоблением:
- Ну и народ здесь! Шмырник у вас, телеграфный столб ему с паклей и гаком в зубы, не хотел пустить. Бить стал... Эх, попадется когда-нибудь мне в карантине! Полжизни отниму у него!.. Чаю дают тебе? - спросил он, немного успокоившись.
- Дают.
- А кардиф (хлеб)?
- Тоже. Все дают. И бульон, и молоко, и компот.
- Ври!
- Ей-богу! Вот крест! - И она перекрестила свою плоскую, как дощечка, грудь.
Но Сеня и теперь не поверил ей. Как истый сын порта, он ненавидел больницу, смотрел на нее как на застенок и был уверен, что здесь морят голодом.
- А здорово ты поддалась, - проговорил он немного погодя не то с сожалением, не то с желанием кольнуть ее. - Бароха была первый сорт, девяносто шестой пробы, хоть в цирке показывай, а теперь смотри - ни тебе мяса, ни тебе фасона. Нос как у тебя вытянулся! Как у петрушки! На кого ты похожа?! Холера!..
- А я виноватая?
В правом глазу у нее показалась слезинка.
- Скучно тебе, должно быть, с этими жлобами. - И он указал на соседей-больных.
Часть больных лежала на койках, часть расхаживала по палате.
- Очень даже, Сенечка. Все кряхтят, охают.
- Дармоеды!.. Послать бы их в трюм или в котлы поработать! А хорошо бы теперь, Лизка, посидеть в "Испании" под машиной и "Устю" послушать? - проговорил он мечтательно. - Ты как думаешь?
- Хорошо!
Глаза ее заблестели, и на алебастровых впалых щечках выступили розовые пятна.
- А когда ты выхильчаешься отсюда?
- Я хотела давно уже выхильчаться, да не пускают.
- Ах, они с! - выругался Сенька и плюнул в угол. - И как это ты, Лизка, засыпалась?!
- Я не виноватая, - стала оправдываться она. - Помнишь, как у меня голова болела? Я думала, что она лопнет. Я зашла в амбуланц. Доктор тот, хохлатый, с корявым носом, чтобы ему отца и мать не видать, сунул мне под мышку стеклянную такую палочку с цифрами и говорит: "У тебя, голубушка, тиф. Надо в больницу отправить". Я расплакалась: "Не хочу в больницу!" - "Почему? Что такое?" - "Там людей голодом морят и убивают". - "Дурочка ты, дурочка, - стал он мне наливать масло. - Там тебе хорошо будет". - "Не хочу, пустите!" А он взял и позвал дворника. Дворник посадил меня в дрожки и повез в больницу. Так я и засыпалась.
- Надо было с дрожек плейтовать, как все делают.
- Пробовала, да не выгорело...
- Табак дело твое! - решил серьезно Сеня. - Отчего не скажешь, чтобы тебя отпустили?
- Сто раз просила, плакала, да что им! Доктор говорил, что если отпустит сейчас, у меня опять тиф будет... Возвратный...
- Грош цена всем докторам в базарный день. - Он презрительно пожал плечами. - И чего они только, телеграфный столб им, не выдумают?!
Наступило молчание.
Сеня сердитым взглядом окидывал палату, а Лиза смотрела на него с тоской.
- А я тебе, - сказал он небрежно, - всякой дряни принес. Знал, что голодом морят...
Он достал из карманов и положил перед нею на одеяло три мандаринки и две горсти кокосов.
Глаза у Лизы засветились радостью.
- Какой ты славный! - воскликнула она и живо сгребла все обеими руками. - Можно одну мандаринку съесть?
- Мне какое дело? - ответил он равнодушно. - Ешь! Твои ведь!
Она быстро очистила тоненькими, бескровными пальцами мандаринку и с живостью стала есть ее.
- Ах, какая хорошая, скусная! - восклицала она, глотая сладкий сок.
Покончив с мандаринкой, она робко спросила:
- Можно поцеловать тебя, Сенечка? - и прежде чем он ответил, она крепко обхватила его шею и стала целовать.
Больные с удивлением смотрели на них.
- Стой! Да ну тебя к свиньям! - отбивался он. - Не видишь, что смотрят?
- Ты где достал мандаринки? - спросила она потом, обгрызая мягкие, душистые и брызгающие корки.
- Как где? Известное дело! Шли биндюги с ящиками по Таможенной площади, а я как ни подскочу, как ни двину камнем в один ящик - бах, ба-бах! Мандаринки так и посыпались. Я подобрал штук десять и плейта! Биндюжники за мной. Держи, лови!.. А я как же! Дамся им!.. Окорока медвежьего!..
- Ах ты, муженек мой! - проговорила она с замиранием в голосе и тихо и радостно засмеялась. - А что у нас дома слышно?
Домом она называла карантин.
Он безнадежно махнул рукой.
- Саук и декохт[Холод и голод. (Прим. автора.)] такой, что беги!

Она заерзала под одеялом:
- Закурить есть?
Он отрицательно покачал головой.
- Смерть как курить хочется, - протянула она тоскливо. - Две недели табаку не нюхала.
- Купил бы "Ласточку", да последние пять копеек на конку истратил.
Наступило опять молчание.
- Косоглазая Манька как поживает? - спросила она погодя.
- Что ей! Чумы не достает. Поссорилась вчера с Настей Пожарным Краном.
- Что ты?! - поразилась Лиза. - Дружили, дружили - и вдруг... на!..
- Так поссорились, что та камнем голову провалила ей!
- Из-за чего?
- Да из-за Ваньки Монаха!.. А Нюня Коротконогая с чемоданом ходит.
- Уже?? - Лиза широко открыла глаза.
- В родильный приют собирается.
- А Маруся?
- Сошлась с каким-то фрайером. Он себя штурманом дальнего плавания называет. Плавает по Николаевскому бульвару и вахту у Джереме в трактире держит, а хвастает, что лазил по Средиземному морю, ковырялся в Ледовитом океане и мотался в Дарданеллах.
Лиза звонко расхохоталась.
- А вчера, - продолжал Сеня, - было еще такое дело. У нас теперь на Таможенной костры горят. А Мишка Кавалер возьми и сбацай из костра одно полено. Хотел выменять его на шкал, да мент (городовой) накрыл его и резиной по башке. Потеха!.. А ты слышала, что бонбу возле театра бросили?!
- Опять?
- Опять, и ногу одному менту оторвало.
- Только?! - И в глазах ее блеснул злой огонек.
- Здорово взялись за них. Каждый день то одного, то другого кладут. А много крови нашей блатной они выпили! Вот бы еще Федорчука!..
Федорчук был также ментом и дежурил на таможне. Он был злейшим врагом блотиков.
- Настанет и его очередь!
- И кто кладет их?
- Социалисты!
- Фартовый народ!
- Фартовый.
Лиза, слушая его, грызла кокосы. Она давно не ела их, и они показались ей такими вкусными.
- Слушай! - сказал он ей вдруг серьезно. - Вылезай-ка ты из этой гнусной ховиры. Я без тебя, как без правой руки. Сама знаешь. Некому на цинке мне постоять, арапу к ховире отнести. Попроси опять, чтобы отпустили тебя...
- А если не отпустят?
- Тогда мы тут такой хай наделаем, что сами попросят уйти.
Вошла сестрица.
- Наговорились? - спросила она мягко.
Сенька посмотрел на нее с усмешкой.
- Это что? - И она ткнула пальцем в мандаринки и кокосы.
Голос ее звучал теперь строго.
- Это!.. Это!.. Мне принес Сеня! - пролепетала Лиза с испугом и накрыла их руками.
В глазах ее сверкнула решимость.
- Милая моя, - в голосе сестрицы зазвучала прежняя мягкость, - мандаринки, так и быть, разрешаю, а эту гадость давай! - И она потянулась руками к кокосам. - Я выброшу их!
- Нет, нет! - крикнула истерически Лиза. Сенька посмотрел на сестрицу исподлобья и спросил:
- Почему это гадость?
- Да потому!.. Если она будет их есть, то обязательно заболеет возвратным тифом. Тиф опять вернется к ней. Ты ведь не хочешь умереть, милая? Не так ли?!
- Я не умру! Все это выдумки! Лиза заплакала.
- Надо ведь человеку что-нибудь есть, - заметил угрюмо Сеня, отвернув лицо.
- Да она ест! Все, что можно, ей дают, - ответила сестрица.
- Пой, ласточка! - буркнул Сенька.
- Что? - спросила сестрица.
- Я говорю, погода хорошая...
- А мне показалось другое... Ну, вот! Заболеет от этих кокосов, и снова возись с нею. Я и так измучилась в первый раз. Она бредила какой-то Настей Пожарным Краном, Нинкой Коротконогой, каким-то ментом... Отдай, говорят, - обратилась она к Лизе.
- Не отдам! Не хочу!
Сеня сжал кулаки и косо посмотрел на выпуклый живот сестрицы, накрытый белым передником. Если бы он не дрейфил, он пустил бы в ход свой любимый прием - разбежался бы и заехал головой ей под ложечку.
Видя отчаяние Лизы, сестрица смягчилась.
- Бог с тобой! Не трону твоих кокосов. Только обещай, что не будешь есть их.
- Обещаю!
- Спрячь их сейчас же под подушкой. Лиза спрятала.
Сеня стремительно встал и бросил Лизе:
- Прощай!
- Так скоро?! Сенечка!.. Погоди!.. - залепетала она.
- Не желаю! - И он быстро направился к дверям.
- Будешь еще раз?! Сеня!.. Сенюра! Он не ответил.
- Однако твой приятель злой, - заметила сестрица.
Лиза посмотрела на нее с ненавистью и крикнула:
- Это вы, вы все злые! Мучаете! Кровь пьете! А он славный, хороший!
Она зарылась, как крот, в подушку и горько заплакала.

III

Злым и возмущенным оставил Сенька палату.
Он благополучно проскочил мимо свирепого сторожа, которому на прощанье послал еще один кукиш, и помчался в порт, в Приморский приют, где оставил с утра своих товарищей, таких же, как и он, блотиков - Мишку Неелда, Ваню Сатану и Гришу Мельницу.
Товарищи по-прежнему сидели на матрацах в углу и с прежним азартом резались в штос на щелчки в нос.
- Как бароха твоя? - спросил Сеньку Неелд, не отрывая быстрых глаз от карт.
Лицо у Неелда было постное, комичное. Ему не везло. За короткое время он получил сто сорок щелчков, и нос его раздуло, как бакан.
- Амба! - мрачно ответил Сенька, не улыбнувшись даже на его нос. - Ну и шмырник же там! - Он сжал кулаки и скрипнул зубами. - Драться полез!.. Сестрица у них тоже... с понтом барыня!.. Кокосы принес Лизе, а она давай отбирать!
- Стерва! - процедил Мельница.
- Голодом, стало быть, морят? - вставил Сатана.
- Да, товарищ!.. Ну и засыпалась же девчонка! Прямо чахотка берет!
- И какой арестант больницу выдумал? - спросил Неелд и прибавил, с треском ударяя валетом о матрац: - Пас!
Сенька постоял немного возле них и подошел к печке; погревшись, он растянулся во весь рост на ближайшем матраце, закрыл глаза и предался приятным воспоминаниям о Лизе.
А было о ком вспоминать!
Хорошая бароха! На удивление всем портовым блотикам! Хоть весь порт с фонарем исходи, другую такую не сыщешь...
Он жил с нею два года мирно, тихо, хотя частенько поколачивал и таскал ее за косу. Но без этого ведь никак нельзя. Избаловаться может женчина.
"А что, если ее заморят голодом и она умрет?" - подумал он, и ему сделалось жутко.
Сенька вспомнил, как они сошлись.
То было два года назад. Он был тогда совсем еще сопляком.
Прошлое его было почти такое же, какое у всех портовых блотиков. Он рано осиротел и как мячик переходил из рук в руки. Вначале он жил у какого-то сапожника, который без зазрения совести дубасил его колодкой по голове, потом - у кузнеца, у прачки и под конец, по милости одной сердобольной дамы-патронессы, попал в приют для малолетних.
Но здесь он удержался недолго. Приют пришелся ему не по вкусу. Кормили здесь прескверно, помоями, драли, заставляли исполнять самые грубые работы, притом к ним частенько наведывался какой-то важный господин с цацкой на красной ленте на шее и плотоядной физиономией, задабривал их грошовыми конфек-тами и проделывал с ними некрасивые вещи.
Последнее обстоятельство главным образом и заставило его бежать из этой обители вместе с Пузырем и Жеребчиком. Бежали они, конечно, в порт, о котором наслышались в приюте много хорошего и заманчивого.
Порт в их воображении рисовался чем-то вроде Запорожской Сечи.
Сенька по неопытности с первых шагов попал к шарикам - чистильщикам пароходных котлов и стал наравне с ними чистить котлы, работать на подрядчика.
Но жизнь этих вечно замурзанных детишек показалась ему скучной и тошной.
Не о такой жизни мечтал он. И какая это жизнь?! С восходом солнца, а то и с ночи залезай в потный котел, сиди весь день в нем, свернувшись как уж, и тук-тук молоточком по дымогарным трубам и заогненному ящику, отбивай накипь.
В ушах звон, точно звонят в тысячи колоколов; ноги, руки, грудь и спина ноют, соленая накипь лезет в глаза, в рот. И в результате - усталость такая, что еле добираешься до казармы, валишься на нару и сразу засыпаешь. К тому же большой уж скромностью и добродетельностью отличались шарики. Всю неделю работают, а придет воскресенье - они расползаются по родным, в церковь ходят, книжки читают.
Сенька жаждал другой жизни - вольной, размашистой, независимой.
Ему бы пошуметь, напроказить, нахулиганить, и чтобы всегда сытно было и в карманах звенели фисташки - деньги. Он поэтому на шестой же день бросил шариков и примкнул к блотикам. Эти как нельзя более соответствовали его темпераменту и желаниям.
В массе, да и в отдельности, они напоминали маленьких коршунов, которые били с налету и хватали все, что плохо лежит. Всех их было сто - сто пятьдесят. В год они причиняли порту убытков свыше чем на четверть миллиона, и с ними напрасно боролась туча ментов, капалыциков, шмырников и скорпионов.[Городовые, шпионы, сторожа и таможенные надсмотрщики. (Прим. автора.)]

Это был смелый, отчаянный и веселый народ, из среды которого в будущем выходили крупные и даровитые блатные - воры. Он не признавал ни власти, ни закона, ни собственности.
Впрочем, большая часть блотиков погибала, не достигая двадцати-двадцатидвухлетнего возраста от алкоголя и от пороков или зверских побоев шмырников и ментов.
И стал Сенька, подобно им, стрелять хлопок, уголь, клепки, изюм, сахар, галеты и прочие товары - все, чем богат порт, эта грандиозная житница.
Нечего говорить, что на первых порах стрельба не особенно давалась ему. Будучи новичком в блатном деле, он часто засыпался, попадался в лапы к ментам и шмырникам то с углем, то с хлопком.
Впрочем, тогда он не особенно платился за свои художества. Шмырники и менты щадили его как ребенка и ограничивались тем, что легонько потреплют его шершавыми пальцами за ухо или дадут незначительного леща и отпустят, отобрав у него настрелянное.
Неудачи эти очень печалили его, и он часто плакал... Товарищи смеялись над ним, и нередко Спиро Косой, самый великовозрастный блотик, считавший себя форменным блатным, когда выпивал лишние два-три шкала, ломался перед ним:
- И куда тебе со мной равняться, Горох! (Товарищи прозвали Сеньку Горохом.) Ты несчастный блотик, а я блатной. Ты фельдфебель, я штабс-капитан, генерал от инфантерии. У тебя духу не хватит сбацать то, что я. Нужно, брат, иметь опыт, талант в жизни, коробочку спичек в кармане и магнезию!.. Вот что я тебе скажу! Чего ты равняешь индюка до свиньи?
Сенька слушал его, и ему до слез больно становилось за свое ничтожество и неуменье бацать - стрелять.
Блотик Куцый, видя его бессилие, сжалился над ним и преподал ему мудрый совет:
- Отчего не заведешь себе барохи? Она помогать будет тебе в работе, и ты пойдешь в ход. Без барохи стрелку жить нельзя. Хорошо работать можно только вкоренную - вдвоем. Бароха и на цинке постоит тебе, и зубы заговорит шмырнику... У всех ведь барохи. И у меня. Сам знаешь...
Сенька согласился с ним, поблагодарил его и спросил:
- Но где достать эту самую бароху?
- Где? Вот еще!.. Их как собак!
- Это, положим, так!.. Но захочет ли кто-нибудь из них?...
- Захочет! - уверенно заявил Куцый. - Ты, слава богу, не калека. Мужчина первый сорт. Посмотри-ка на себя в зеркало. Рост какой, глаза, нос!.. Куропат-кин!..
Слова Куцего ободрили его, и он занялся поисками барохи.
Сенька искал долго, но ни одна подходящая не наклевывалась, и он снова повесил голову.
- Не быть мне никогда блатным, - жаловался он Куцему.
Но вот портовый бог сжалился над ним.
Идет он однажды по Практической гавани и видит: сидит на шпалах девочка в белом ситцевом платьице с мелкими голубенькими цветочками, в порванных туфельках, закрывшись концами вязаного платочка, и, как речка, разливается. Сенька подошел к ней.
- Чего, девочка, плачешь? - спросил он ее ласково. Задав этот вопрос, он подумал: "А хорошая из нее бароха вышла бы... Одни буфера чего стоят!"
Девочка открыла лицо, показала зеленые заплаканные глазки, розовые ушки, тоненький носик и прядь золотых волос и протянула плаксиво:
- Я го-о-лодная!
Сенька достал из кармана горсть кишмиша, только что добытого им из мешка за таможней, и сунул ей. Она схватила кишмиш с жадностью и стала грызть.
Девочка до того увлеклась кишмишом, что забыла про Сеньку.
Он же, подсев к ней, с восхищением наблюдал, как она ловко этак прокусывает своими острыми, белыми зубками кишмиш, как белка.
- Мама у тебя есть? - спросил он ее вдруг.
Она отрицательно покачала головой.
- А папа?
- Тоже нет.
- Где же они?
- Померли! - И она скороговоркой и кратко рассказала, как после отца-стереотипера, умершего от отравления кишок свинцом, и матери-прачки она осталась с маленьким Гришей круглыми сиротами. Их взяла к себе тетка Александра, но она так скверно обращалась с ними, морила голодом и била, что они вчера бежали...
- А Гришка-то твой где?
- Не знаю! - Она снова закрылась платочком и заплакала.
- Ну, чего раскудахталась? - спросил он презрительно.
- Боюсь, что пропадет. Он такой маленький. Ему пять лет.
- Не пропадет. Его доставят в участок, - с уверенностью заметил Сенька, - а оттуда - в какой-нибудь приют, и там ему хорошо будет. Бифштекс с набалдашником будет есть. - И он звонко расхохотался. Она перестала плакать.
- Может быть, хлеба хочешь?
- У-у! - мотнула она головой.
Он повел ее в бакалейную лавочку и купил ей хлеба и маслин. Девочка с прежней жадностью набросилась на съедобное.
По мере того как она ела, она становилась все веселее и веселее. На порозовевших щечках ее зайчиками заиграли ямочки, и глаза забегали, как мышенята.
- Как тебя звать? - спросил он.
- Лизой! - ответила она бойко.
- А по фамилии?
- Сверчкова!
Он сделался смелым и ущипнул ее сзади.
- Ой! - воскликнула она и посмотрела на него с удивлением. - Как же так можно?!
- А что? - спросил он лукаво.
- Больно.
- Скажите пожалуйста, какие мы нежные!
Оба захохотали.
- Ты видела когда-нибудь, как грузят баранов? - спросил он.
- Нет.
- Идем. Покажу.
И, не дожидаясь ответа, он схватил ее за руку и помчался вместе с нею по набережной.
- Ой, упаду! - смеялась она громко, поправляя на бегу сползшую косынку и растрепавшиеся волосы.
Сенька ловко лавировал меж биндюгов, вагонов, гор угля и клепок, шмыгал то в один двор агентства, то в другой, перепрыгивал то через балку, то через кучу брезентов, попутно здороваясь со встречными мальчишками, не упустил случая стянуть брошенный кем-то, должно быть, сносчиком, в кучу верхнего платья алый бумазейный пояс и наконец остановился возле небольшого черного судна, на корме которого сверкала золотая надпись: "Gumbert".
Судно было сильно нагружено и сидело глубоко в воде. Через полчаса оно должно было сняться, и капитан, маленький и круглый, как мяч, генуэзец, в кепи и куртке с галунами, торопил команду и Schippshаnd1еr'ов - поставщиков товара.
Оставалось только принять на палубу баранов. Бараны в количестве пятьсот - шестьсот штук, серые, курчавые, толпились внизу у сходни и не двигались с места.
Вот уже второй час, что с ними бились-бились и никак не могли загнать их наверх. На них со всех сторон градом сыпались удары кнутовищ, палок, и чем больше их били, тем теснее они смыкались в одно неразрывное целое. Они напоминали собой кусок серого гранита. Зрелище это собрало массу праздного люда.
Капитан потерял наконец терпение и распорядился привести козла.
Привели козла и поставили его впереди упрямого четвероногого воинства, но бараны и теперь не тронулись. Не потому ли, что козел имел жалкий вид? Ну точь-в-точь мелкий чиновник, плюгавый, поджарый.
Пришлось послать за другим. Этот оказался на вид внушительнее, чем-то вроде директора департамента. Взгляд у него был пронзительный, рога в пол-аршина и кренделем, борода до земли, и весь он был черен, как сажа.
Не успел он вскарабкаться на сходню и мотнуть бородою, как серая масса заколыхалась и, подобно фонтану, с грохотом и шумом взмыла кверху, посыпалась, как из мешка, и в несколько минут затушевала всю палубу. Сходня под ними заскрипела. Несколько баранов попадали в воду.
- Ура! - раздалось в публике.
Сенька выразил свой восторг тем, что вложил в рот два пальца и свистнул соловьем-разбойником, а Лиза, вся сияющая, захлопала в ладоши.
- Теперь я покажу тебе, как бычков ловят, - сказал Сенька и повел ее в конец мола.
Над водой, на набережной, сидели рядышком тесно человек двадцать, серьезные и озабоченные, с длинными прутами и самоловами, и удили.
Сеня и Лиза присоединились к пожилому господину в чесучовом пиджаке, в наезднической шапочке и с громадным фиолетовым носом, усеянным сплошь горошинами н похожим на кисть винограда. Сидевший рядом заморыш гимназист называл его дядей.
Дяде удивительно везло. Не проходило и минуты, чтобы он не выхватывал ловко из воды бычка, и тот извивался и сверкал на солнце, как серебряный.
Лиза, когда взвивался колечком бычок, всплескивала руками и заливалась тихим, протяжным смехом.
Сеня таким образом показал ей почти все достопримечательности порта - царский павильон, судовую, общую кухню на Арбузной гавани, где на ярко и весело пылающих очажках - их там сорок - матросы с отстаивающихся в бухте судов готовят себе горячую пищу; новостроящуюся гавань, укладку массивов.
Настал вечер.
Порт сразу, точно по сигналу, осветился сотнями электрических огней, заключенных в матовые, стеклянные шары на высоких, как мачты, железных штангах; осветились пароходы в бухтах и на рейде, баржи, катера, дубки, землечерпалки; они разбросали вокруг себя по темной, зыбящейся воде слитки золота, букеты цветов, ожерелья красных, извивающихся змей, исчертили ее и исписали огненными письменами, которые под ее дыханием мешались, как в калейдоскопе, образуя фантастические чарующие узоры; затрепетал, наподобие бабочки, красный огонь маяка у входа в бухту.
Зажглись огни и наверху, в городе. Осветилось и небо. Высыпала масса звезд.
В порту сделалось таинственно тихо. Повсюду легли странные громоздкие тени от эстакады, пустых, остановившихся и как бы уснувших товарных вагонов, железных приземистых пакгаузов и массивных и тупых пароходных корм; резкая черта, отделяющая воду от набережной, стерлась, и они, казалось, слились.
На Приморской улице, в угольном складе, звонко лаяла дворняжка, и мерещилось, что лают не здесь, в порту, а там, далеко, за брекватером, что там - город, улицы, дома.
Вдоль эстакады, как вор, медленно крался одинокий локомотив, пуская вверх облака серебристого, пушистого пара...
- Постой! - хлопнул себя с размаху по лбу Сенька. - А я совсем забыл про Сименс-институт! Самое главное!.. Идем!
Он взял Лизу снова за руку и повел по хорошо вымощенной улице за таможней.
Возле одного домика он остановился и сказал:
- Вот!
Домик этот был двухэтажный, деревянный, с острой треугольной крышей и по бокам опушен зеленью. Из четырех окон и стеклянных дверей струилась на террасу масса свету.
Над домиком белела вывеска с надписью по-английски: "Seamen's britisch institute" - Британский морской институт.
Назначение его было отвлекать английских seilоr'ов - матросов, прибывающих в порт, от всяких "Old main top" и "Old Cardiff castle" - таверн, где они пропивали в обществе всяких мисс Фанни и мисс Лилли все свои деньги, даже фуфайки, и устроители его, местные английские крезы - экспортеры и пароходовладельцы, сделали все для привлечения к себе матросов. Они превратили его в настоящую тихую пристань, где душа матросов, мотавшихся несколько месяцев по всем морям и океанам, обретала покой и отдых.
Матросы находили здесь приветливый камелек, письма, адресованные на их имя, от родных или невесты, газеты, бильярд, их угощали музыкой на фисгармонии, пением, туманными картинами и душеспасительной проповедью на тему о вреде пьянства и курения табаку.
Сенька помог Лизе взобраться на террасу, и они прильнули к окну.
Сегодня, по случаю праздника, было много народу. Перед небольшой эстрадой, в зале, в нескольких рядах и в разных позах на стульях сидели матросы, кочегары, повара и офицеры и слушали проповедь. На кафедре стоял заезжий миссионер.
Большинство публики состояло из негров, креолов, мулатов и индусов, и черные и коричневые лица их резко выделялись среди остальных.
- Ух, какой черный! - проговорила Лиза, указывая на сидевшего близко у окна негра.
Он дремал. Круглая шляпа его сползла ему на нос; левая рука соскользнула вдоль плетеного стула, и весь он осунулся, точно собираясь съехать на пол.
Прежде чем послушать проповедь, он, очевидно, хватил изрядную дозу джину или абсенту за таможней.
Сосед его, толстый норвежец, в круглом вязаном синем берете, с кирпичным лицом, широким разрезом рта, как у акулы, и бородой, висящей клочьями вокруг воловьей шеи, - типичный морской волк, напрасно дергал его за рукав.
- Я боюсь, - прошептала Лиза, прижимаясь к Сеньке.
- Дурочка! - засмеялся он.
Миссионер окончил свою проповедь, и его сменил юнга. Он подсел к роялю и заиграл английский вальс "Deisy".
Он потом заиграл британский гимн "God save the Queen", и весь институт подхватил его.
Лиза зевнула.
- Хочешь спать? - спросил Сеня.
- Да!
- Идем!
Он повел ее теперь на середину набережной к кучке клепок, разбросал их, накрыл соломой и старой, валявшейся под ногами рогожей и сказал:
- Ложись!
Она покорно легла. Он лег рядом.
- Не жестко?
Она отрицательно мотнула головой.
Он потянулся и сказал:
- Мы всегда спим на набережной, как на даче. Хорошо. Правда? Прохладно и клопов нет! В приюте спать летом нельзя - заедят, анафемы!..
- Хорошо! - согласилась она, жадно вдыхая морской воздух. - Всю жизнь спала бы здесь. - Она сделала вдруг брезгливое лицо и прибавила: - У тети всегда было душно, грязно... Мы в подвале жили.
- А ты хочешь назад?
- Куда?! К кому?!
- К тете!
- Подохну лучше, а не вернусь! - ответила она решительно.
- Молодчина! - похвалил Сеня. - Оставайся тут лучше! Тут не жизнь, а рахат-лукум! Хочешь остаться?
- Хочу!
- Вот и хорошо!
- Тсс! - она приложила вдруг палец к губам и прислушалась. - Играют. Где?
До ее слуха донеслись смутные звуки вальса. Играл военный оркестр.
- На бульваре.
Она повернула голову.
Там, наверху, высоко над черным и мрачным обрывом, параллельно порту, белели наподобие бус электрические фонари, разбросанные в равном расстоянии друг от друга в длинную и прямую линию. Часть их пряталась в зелени стройных и упругих кленов и сквозила, как сквозь зеленые кружева, а часть горела свободно, разливая вокруг молочный свет, в котором плотной и разноцветной стеной двигалась публика.
- Весело там, - протянула она задумчиво.
- А ну их, - презрительно махнул рукой Сенька.
Он не любил города.
Невдалеке потом на набережной послышалось пение и звонкое притопывание ног. Пение все приближалось, и вдруг из-за ближайшего пакгауза вынырнуло странное трио - трое маленьких, поджарых, обезьяноподобных человечков с шоколадными лицами. Они были одеты в белые штанчики, желтые курточки и плоские малиновые шапочки, расшитые серебром и шелком, и на ходу дружно и бойко напевали и отплясывали кекуок, высоко поднимая короткие ноги и широко загребая вечерний воздух кистями рук, как таксы.
Лиза видела таких человечков в Сименс-институте.
- Индусы! - улыбнулся всем лицом Сенька. - Должно быть, из "Олд кардиф кастл"[Таверна. (Прим. автора.)] идут и здорово там наштивались пивом и висками. Постой, я на минуточку.
Он поднялся с клепок и направился к веселой компании.
- Гуд ивининг! - сказал он громко по-английски и развязно протянул им руку, как хороший знакомый.
Те оборвали на минуту пение, пожали протянутую руку и ответили весело, сверкая зубами и белками глаз:
- Evening!
- Гив ми смок, - обратился он к одному.
Индус кивнул головой, порылся в кармане и вручил ему плитку прессованного табаку.
- Дзеньк ю! - поблагодарил Сенька.
Он после обменялся с ними еще несколькими фразами и попрощался:
- Гуд найт!
- Good night! - И они продолжали свою дорогу, по-прежнему напевая и приплясывая.
Сенька возвратился к Лизе.
- Фартовый народ, - сказал он, укладываясь, - хотя и Магометы. Никогда ни в чем не откажут. Иной раз пенс дадут. А ты слышала, - похвалился он, - как я здорово с ними по-джонски лупил? Я, брат, образованный... Хочешь? - Он протянул ей кусочек табаку.
- А что с ним делать?
- Положи в рот и жевай. Как я!
Лиза положила в рот. Вначале табак показался ей сладким как мед, но затем таким горьким, что она быстро выплюнула его.
- Фи!
- Дура!..
Веки у Лизы стали смыкаться.
- Как красиво, - сказала она сонно и мечтательно, погружая свои усталые глаза в небо.
На темно-синем бархате низко, почти над головой, горели, неровно вспыхивая голубыми огоньками, роняя алмазные искры, как пылающие головни, и трепеща, как живые, крупные, южные звезды. Одна из них отдельно от всех повисла продолговатой слезой над брекватером, готовясь ежесекундно скатиться в воду. Золотой ободок полумесяца, точно острым ногтем, врезался между ними.
- Давай считать звезды, - предложила она.
- Ол раит! - согласился он, сплюнув на сажень прожеванный табак, как истый джон.
Они стали считать:
- Раз, два, три!..
На десятой звезде, ласково кивавшей ей и подмигивавшей, она заснула, инстинктивно прижавшись к Сеньке, как к родному брату и защитнику. Сенька обнял ее и также уснул.
Первым проснулся Сенька. Было пять часов. Порт уже кипел, жил широкой жизнью.
Гремели подъемные паровые краны, гудели пароходные гудки, тысячи портовых рабочих копались в трюмах и на палубах, по всем направлениям набережной тянулись вереницы биндюгов, эстакада скрипела и трещала под тяжестью вагонов с зерном...
Лиза спала еще. Она лежала на боку, свернувшись в комочек. Косынка ее сползла на плечи и открыла лицо, на котором играла улыбка.
- Вставай! - И Сенька дернул ее за рукав. Она открыла глаза.
- Хочешь умыться?
- Хочу.
- Так пошевеливайся! Нечего барыню играть! Лиза, зевая во весь рот, встала, оправила платьице, натянула на голову платочек, спрятала за ухо непокорную прядь волос, и они пошли к трапу, у которого, на воде, под сенью гигантского английского судна, на привязи болталась шаланда с носатым греком-перевозчиком.
Сенька спустился вниз, зачерпнул несколько раз рукой воду, размазал ее по лицу и вытерся уголком курточки. То же проделала и Лиза. Только она вытерлась подолом юбки.
- Теперь вот что! - сказал деловито Сенька. - Надо чаю напиться. А фисташек нет! Придется поработать! Сейчас самое лучшее время! Идем!
Он пошел вперед быстрыми шагами. Она за ним.
- Видишь? - сказал он, остановившись в двадцати шагах от приземистой белой стены, в широких воротах которой виднелся длинный двор, загроможденный тюками, бочками и ящиками. - Это агентство! Стань вот здесь, на цинке, настороже, значит, и гляди в обе глюзы. Я буду набирать хлопок, а ты, как увидишь шмырника (сторож), крикни: зеке! Не забудешь? Зеке! Зеке! Зеке! И сама плейтуй, тоись, - пояснил он, заметив ез большие глаза, - драло! Пониме?
- Поняла.
- Так становись!.. Господи, благослови! - И он, мелко крестясь, направился к куче громадных тюков, сложенных под стеной агентства.
Лиза пошла на указанное Сенькою место. Наивная девочка не понимала, что с этого момента она становилась соучастницей его в краже.
Она стояла на цинке больше десяти минут. Сеня в это время спешно засовывал за сорочку хлопок, выхватываемый им привычной рукой из надрезанного перочинным ножиком тюка.
В воротах вдруг показался сторож с толстой суконной палкой.
- Зеке! Зеке! - взвизгнула Лиза и метнулась в сторону.
Сенька отклеился от тюка и метнулся также. Грудь его и правый бок сильно выгорбились от настрелянного хлопка.
Сторож заметил его и крикнул:
- Держи!
Но он опоздал. Сенька нырнул под пустые вагоны и сгинул.
Сенька и Лиза встретились возле эстакады.
- Молодец! - похвалил он ее искренне. - Фартовая ты девчонка. А теперь вот что!.. Только раньше я покажу тебе что-то...
Он повел ее к какой-то развалине, остаткам сторожки, одиноко стоявшей посреди набережной. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто не подсматривает, он отшвырнул ногой грязную рогожу и открыл довольно глубокую яму.
- Это моя ховира, - сказал он. - Склад, пакгауз.
На дне ямы лежали кучки рельсовых гаек и еще какой-то предмет.
Сенька стал извлекать из-за пазухи белый как пух хлопок и бросать в ховиру.
Разгрузившись, он снова старательно заделал яму рогожей и сказал:
- Гайда под арап!
Он повел теперь Лизу на Приморскую улицу, по правой стороне которой развернулись угольные склады. По мостовой медленно тянулись караваны телег с углем, и меж ними и вокруг юлили стаями блотики.
Пользуясь каждым удобным моментом, они вскакивали на задки телег, срывали куски арапа, или угля, и передавали своим барохам - девочкам, которые стояли поодаль, и те быстро спроваживали уголь по ховирам своих сожителей.
- Видишь? - спросил Лизу Сенька, указывая на работу блотиков и барох.
- Вижу!
- Учись. Учение - свет, неучение - тьма!
Сбоку неожиданно вырос Скелет, тоже блот. Руки и лицо его были выпачканы угольной пылью. Он окинул Лизу быстрым взглядом и спросил:
- Бароха твоя?!
- Бароха! - с гордостью ответил Сенька.
- Гм!.. Ничего! Жить можно!.. Ну, помогай бог, товарищ! А нынче клюет! Я три пуда настрелял!
И Скелет исчез.
Сенька кивнул головой Лизе, надвинул студенческую фуражку на нос, сунул руки в карманы и пристроился к одной телеге.
Лиза, следившая за ним издали, увидела, как вдруг он выпрямился, прыгнул кошкой на задок телеги и сгреб кусок угля фунтов в двенадцать - пятнадцать.
- Неси! - сказал он, передавая ей уголь.
Она взяла и пошла к ховире.
Лиза три раза дорогой присаживалась, так как ноша была ей не под силу, и возвратилась спустя десять минут.
Сенька давно поджидал ее. У ног его лежали три куска угля.
- Годдем! Чего тащишься, как плашкоут?! - проворчал он, посмотрев на нее злыми глазами. - Тут работа кипит, а она себе гуляить!
Он утер подолом куртки вспотевшие и выпачканные углем нос и шею и скомандовал:
- Живее поворачивайся!
Лиза с испугом посмотрела на своего повелителя и живо исполнила его приказание. Она начинала побаиваться его.
- Ну, - сказал он полчаса спустя, - на сегодня довольно! Надо только загнать (спустить) товар, и пойдем чай пить!
Сенька набил мешок углем, хлопком и гайками и вместе с Лизой поволок его по земле по направлению к Таможенной площади.
- Стоп! - крикнул он, когда они поравнялись с грязной бакалейной лавчонкой.
Сенька сунул голову в раскрытые двери и позвал:
- Шмилик!
На зов его вышел длинный и надломанный на середине, как шест, еврей в жилете поверх ситцевой рубахи с отложным воротником, в рыжеватой бородке и круглой замусоленной шапочке.
- А! Горох! - расплылся в веселую улыбку Шмилик.
- Здравствуйте, Шмилик, - проговорил скороговоркой и деловито Сенька. - Я принес вам товару.
- Товару?! Опять товар?! И куда я дену все?! У мене - агентство?! - спросил он, пожимая плечами.
Сеня нахмурил брови.
- Что у тебя? - спросил потом Шмилик так, точно вопрос этот совсем не занимал его. Он даже зевнул.
- Арап и пух (уголь и хлопок).
- Я так и знал. Может быть, хочешь, я продам тебе два телеги с арапом? Ша, качкие! - крикнул он на жену, которая бранилась с его матерью, подслеповатой старухой. - Если бы ты принес рису, - обратился он снова к Сеньке, - или кофе, вот это я понимаю, мы бы сделали дело.
Сенька закусил от злости нижнюю губу и проговорил:
- Оставьте ваши французские фокусы, Шмилик! Слава богу, не первый год знакомы! Давайте деньги, а то отнесу Фильке и задаром отдам!
- Какой ты, Горох, ей-богу! Такой маленький и такой гарачий. Ну, сколько тебе дать за все?!
Они сторговались на полтиннике. Получив деньги, Сенька повеселел и сказал Лизе:
- Теперь в "Испанию"!
"Испания" была излюбленным трактиром блотиков. Придя туда, Сенька выбрал столик возле машины и крикнул на весь зал:
- Каштан!
- Сейчас! - послышался у буфета звонкий голос, и к столу подлетел мальчишка-половой, лет двенадцати, с грязной салфеткой под мышкой.
- Полторы порции чаю и семитатних бубликов! - распорядился Сенька.
- Слушаю-с! Каштан испарился.
Лиза с любопытством оглядывала трактир. Глаза ее останавливались то на толстом буфетчике, ловко рассыпающем чай по чайникам, то на публике, на белых занавесках, на клетке с кенарем, люстре, статуе Венеры с отбитым носом и левой пяткой...
Чай и бублики стояли на столе. Над пузатым, ярко раскрашенным фарфоровым чайником клубился ароматный пар.
Лиза с жадностью протянула руку к семитатнему бублику и спросила:
- Можно?
Он утвердительно мотнул головой.
Пока она грызла бублик, жадно подбирая осыпающуюся семитать липким пальцем, Сенька налил ей и себе два стакана чаю. Отпив полстакана, он вдруг сорвался со стула и подошел к чахлому человеку с японским лицом, в белой рубахе, сидевшему за деревянной балюстрадой, у машины. Сенька сказал что-то ему, сунул в руку мелочь и возвратился к Лизе.
- Что ты говорил с ним? - спросила она.
- Сейчас узнаешь, - ответил он многозначительно.
Не прошло и пяти минут, как машина заиграла. Весь трактир наполнился звуками жалобного мотива.
Лиза встрепенулась, и глаза у нее загорелись от удовольствия.
- Знаешь, что это играют? "Устю"! - И он стал подпевать, покачивая в такт головой:
Вечер вечереет,
Пробочницы идут!
А мою Устю в больницу везут!..
Сеня велел потом машинисту завести "Сухою корочкой питалась", "Марусю", "По диким степям Забайкалья", "Дрейфуса" и "Исса".
Машина играла без устали к полному удовольствию Лизы.
- Видишь, какое у нас веселое житье?! - сказал Сенька. - Со мною никогда не пропадешь. Я фартовый! Хочешь халвы?!
Она мотнула головой.
- Каштан! На две копейки халвы и еще один семитатний! А ты любишь меня? - спросил он ее неожиданно.
- Люблю.
- Побожись!
- Чтоб я не дождала до завтра!
- Поцелуй!
Она перегнулась через стол, крепко обхватила его шею руками и стала целовать.
- Будет, - сказал он. Она оставила его.
- Чего же это наших еще нет? - спросил самого себя с удивлением Сенька и посмотрел на дверь. - А вот они!..
В дверях один за другим стали появляться блотики со своими барохами - Петька Скелет с Манькой Беззубой, Пимка Апельсин с Нюней Коротконогой и Гришка Арбуз с Лелей Тронбоном.
Завидя Гороха, блотики направились к нему.
Послышались восклицания.
- А! Здорово! Носит тебя еще земля?!
- Менты легких не отбили еще?!
- Бароха моя! - отрекомендовал Лизу Сенька.
- Очень приютно! - комично расшаркался перед нею Арбуз.
Товарищи познакомились с Лизой. Арбуз распорядился придвинуть к столу Сеньки еще один, и все уселись тесной компанией.
- По шкалу, что ли? - спросил Скелет весело.
- Обязательно! - ответила за всех Беззубая.
- Каштан!..
Не успели приятели перекинуться несколькими фразами, как на столе уже стояла бутылка с водкой, рюмки и закуска - соленые огурцы и вобла. Скелет наполнил рюмки и провозгласил тост:
- За здоровье карантинных шмырников! Дай, боже, им черную болесть!
- Аминь! - поддержала компания хором.
Шкалы были опрокинуты.
- А ты чего не пьешь? - спросила Беззубая Лизу.
- Я никогда не пила.
- Так нельзя! Нечего ломоты строить!
- Пей! - приказал Сеня.
Лиза опростала рюмку и сильно поморщилась. Сенька подсунул ей под самый нос соленый огурец и кусок хлеба.
- Фу!.. Печет! - проговорила она, с трудом переводя дыхание.
- И какая ты бароха, коли не умеешь пить?! - воскликнула Беззубая. - Смотри!
Она наполнила чайный стакан водкой и легко опростала его в один прием.
Компания сидела за столом больше двух часов. И мужчины и женщины изрядно выпили. Не отстала от них поневоле и Лиза.
Голова у нее сильно трещала, но ей было весело. Она стучала ложечкой по тарелке и все требовала "Устю".
Беззубая завела ссору с Тронбон. Скелет показывал фокусы с серебряным пятачком, а двенадцатилетний Арбуз ломался: стучал с размаху кулаком по груди и говорил заплетающимся языком, подражая великовозрастным блатным:
- Я двадцать пять лет кровь в карантине проливаю, и чтобы какой-нибудь ментяра (городовой) позволил себе слово сказать мне! Да я его, как селедку, надвое разорву!
- Да будет тебе, товарищ, тень наводить! - остановил его Сенька. - Слава богу, видели, как ты вчера плейтовал от мента!..
С этого дня Сенька и Лиза сошлись как нельзя лучше. Она сделалась ему верной помощницей. А с течением времени у нее открылся настоящий талант, приводивший в умиление Сеньку и вызывавший зависть во всех его товарищах и озлобление в их барохах.
Так наливать масло шмырнику, как она, не могла ни одна бароха.
Сенька бацает хлопок в агентстве, а она отвлекает от него внимание шмырника всякими разговорами, прикидываясь дурочкой.
- Дяденька! Скажите, пожалуйста, какой час?
- Сколько тебе, стрекоза, надо? - заигрывает с нею суровый цербер.
- Полтретьего.
- На что тебе полтретьего?
- Тятеньку проведать надо. Вы, быть может, знаете его?
- А он кто?
- Элеваторщик. На элеваторе работает. Дяденька, миленький, - продолжает она наливать масло, - вы, быть может, часом, платочек тут нашли? Обронила...
- Очень нужен мне твой платочек!
А Сенька в это время знай пощипывает из тюка хлопок и накладывает в карманы и за пазуху. Накладывает и сияет.
- Ну и бароху же послал мне господь. Дай бог ей здоровья, а не двести тысяч на мелкие расходы!..
Ловкая она была шельма! В какой-нибудь месяц перещеголяла всех барох.
Она не только хорошо на цинке стояла, но и хай (шум) делала, как никто.
Случилось так, что Сенька засыпался. Лиза в этот момент выходила из мелочной лавочки на Таможенной и видит: ведут ее ясного сокола, муженька, с двух сторон под руки мент и дворник, а сзади важно шествует сам квертель, жирный, как бекас, с аршинными усищами, портфелем под мышкой, и командует:
- В участок его, мерзавца!.. Я тебе покажу, как табак воровать!
- Выручай! - крикнул ей Сенька.
Лиза шариком подкатилась к нему, повисла у него на шее и как завизжит:
- За что вы ведете его в часть?!. Он ничего не сделал!.. Карраул! Православные!.. Ой, ой!..
Сопровождавшие его мент и дворник растерялись. Растерялся и квертель.
А Лиза не перестает хаять:
- Православные!.. Режут!..
В какие-нибудь две-три минуты Лиза собрала тысячную толпу.
- Люди добрые! - обратилась она к публике. - Я вот с братцем моим вышли на площадь, мама послала за керосином, вдруг городовой хватает его и тащит в участок. Ой, боже мой!..
Находившийся в толпе экстерн в прыщах, помятой шляпе и пенсне петухом наскочил на городового и крикнул:
- Как ты смеешь?!. Немедленно отпусти его!.. Господа, надо вырвать его из когтей этих опричников, а то они убьют его!
В толпе прошел гул. Она подалась вперед и оттерла полицейских от Сеньки.
Заварилась каша. Явился полицмейстер, казаки. А Сенька и Лиза в это время сидели в Практической гавани на клепках и как ни в чем не бывало уплетали за обе щеки воблу...
Дела Сеньки удивительно пошли в гору и даже заметно отразились на его внешности. Он округлился, стал носить "колеса" на высоких подборах и курить вместо "Ласточки" "Дюшес" и "Сенаторские".
Округлилась и Лиза.
Сенька не оставался в долгу перед своей барохой. Нередко в благодарность за любовь и помощь он делал ей обновки: покупал то новые туфли, то гамаши, брошку, колечко и водил в город в театр при чайной попечительства о народной трезвости. Их часто можно было видеть там, на галерке, рядышком, внимательно следящими за пьесой.
Когда "работы" было мало, она, сидя на дубах, вышивала ему болгарскими крестиками лелю - рубаху, чинила штаны, куртку, набивала табаком гильзы или варила на массивах в котелке уху.
Часто по вечерам все блотики вместе с барохами собирались где-нибудь на набережной под звездным небом в большой кружок и устраивали литературно-музыкальные вечера. Известные всему порту - Монах рассказывал занимательные сказки, а Хандри-Мандри - пел.
Он пел "Стогнет, стогнет голубочек", "Падший ангел беспокойный", "Трубочка-заветочка".
"Трубочка-заветочка" была любимой песней блоти-ков, и они заставляли Хандри-Мандри петь ее по нескольку раз.

Трубочка-заветочка
С резьбою по бокам!
Какая ты красивая;
Продай, брат, ее нам!
Ах, трубочка-заветочка
Отбита на войне!
И в память генерала
Досталась она мне!
Я трубочку-заветочку
Как око берегу,
И хороню я трубочку,
Я в правом сапогу.
Вот было сражение
Под городом Дубном,
И сохранялась трубочка
В сапоге моем!

Все бы хорошо, если бы только в Сеньке не сидел бес ревности. Стоило Лизе бросить даже равнодушный взгляд на мимо проходящего гимназиста с рыболовным прутом или на кого-нибудь из товарищей Сеньки, как он уже хмурился, подступал к ней с кулаками:
- Ты чего до них ливеруешь?
- Что ты?! Ей-богу, Сенечка, ты запонапрасно!..
- Я тебе дам запонапрасно! - И он влеплял ей затрещину.
Он следил в оба за ее нравственностью и всегда мстил за свою попранную честь.
Когда однажды блатной Рашпиль ущипнул ее за ногу, Сенька выхватил нож и сказал ему со злобой:
- Если еще раз тронешь, зарежу! Я, брат, теперь такой же фартовый, как и ты. Мне что тюрьма, что дом - все единственно.
И если бы его не удержали товарищи, он обязательно пырнул бы Рашпиля.
Досталось также от него и шарикам. Они позволили себе такую выходку: заманили в пароходный котел Лизу под предлогом познакомить ее с устройством его. Сперва они вели себя честь честью, по-джентльменски, но потом вдруг потушили свечи и давай щупать ее.
Лиза со слезами на глазах прибежала к Сеньке. Тот обозлился, созвал всех блотиков и вечером, когда шарики сходили со сходни, они набросились на них и жестоко избили...
- Удивляюсь тебе, - сказал как-то Сеньке большой практик Арбуз. - У тебя такая хорошая бароха, а ты из кожи лезешь. Возьми с меня пример. Я весь день ничего не делаю, а придет вечер, Маня принесет мне рубль, два, а то и три. Запряги Лизу, пусть одна работает.
Мысль эта очень понравилась Сеньке, и с этого же дня он предался полному dolce far niente,[Сладостному безделью (итал.).] a Лиза работала за двоих. Сама стреляла хлопок, арап и приносила выручку. Сенька от безделья пристрастился к картам. Он весь день пропадал на обрыве, над портом, в кустах и играл с чистильщиками сапог в "три листика".
Сеньке не везло. Он проигрывал всю выручку Лизы и, не довольствуясь этим, постепенно забрал у нее все свои подарки - шелковую косынку, колечко, туфли, брошку - все... А она и не думала роптать.
Но вот она исчезла. День, два... Ее нет...
Сенька не на шутку всполошился.
- Не сманил ли ее Косой? Тот давно уже зарился на нее.
Сенька бросился к нему, но тот поклялся, что и не думал сманивать ее.
- Куда же она делась?!
Он строил тысячи предположений. Думал, что ее увезли в Константинополь, что попала под поезд...
Он затосковал, опустился и только теперь понял, как она была ему дорога и близка. Он припоминал каждую мелочь из их совместной жизни, и эти мелочи умиляли его.
Сенька вспомнил, как однажды шмырники безбожно избили его воловиками,[Воловьи жилы, залитые свинцом. (Прим. автора.)] и она ухаживала за ним, растирала горячим уксусом его спину, бока. Вспомнил также следующее: он стащил у одного угольщика шапку. Тот настиг его и стал бить. Случилась тут Лиза. Она сгребла тяжелую марсельскую черепицу и как треснет ею угольщика. Тот так и растянулся.
Вспомнил Сенька и зимние вечера, когда, будучи на декохте, они прятались в промерзлых вагонах, и она грела его своим телом.
Попутно Сенька припомнил, как часто он обижал ее. Однажды он застал ее за каким-то шитьем.
- Что шьешь? - спросил он.
Она вспыхнула и ответила, заикаясь:
- Ничего.
- Скажи!
- Платьице для... Зины...
- Какой Зины?
Она достала из клепок самодельную куклу, которой играла всегда в его отсутствие, и показала.
- Вот еще... вздумала!..
Он грубо вырвал из ее рук куклу, разорвал ее надвое и бросил. Она расплакалась, как трехлетняя девочка...
А как он обирал ее?!
Он был так виноват перед нею, и ему хотелось загладить свою вину.
- Господи! Если бы только она отыскалась! - молил он.
И вот он узнал от фельдшера при амбулансе Приморского приюта, что она в больнице.
Сенька пошел к ней с раскаянием. Он хотел сказать ей многое, многое. Но этот проклятый шмырник и злая сестрица испортили всю музыку.
Сенька долго ворочался на матраце, думая все о Лизе.
- Скорее бы отпустили! - проговорил он вполголоса. - Вот заживем! На все медные! - И он улыбнулся...

IV

Прошла неделя с того дня, что он навестил Лизу.
Она не являлась в порт.
Сенька прождал ее напрасно еще два дня и, как ему не хотелось, отправился снова в больницу.
По дороге его перехватила подруга Лизы - Нюша, продавщица цветов. Узнав, что он идет к Лизе, она достала из своей корзиночки два лучших белых хризантема, сунула ему в руку и велела передать ей.
Мимо Сеньки по мостовой, покрытой снегом, весело мчались сани.
"Как только она выпишется, - думал Сенька, - обязательно возьмем сани и покатаемся".
"Зиму, - решил он потом мысленно, - как-нибудь проживем в Одессе, а летом махнем во Владивосток".
Владивосток был постоянной мечтой его.
Сенька строил тысячи соблазнительных планов.
Но вот и больница!
В воротах знакомый шмырник. Тот или не узнал его, или не хотел узнать. Он молча пропустил его во двор.
Вот и знакомая палата!
Но почему не видать Лизы?! Где она?! Она лежала, кажись, вот на той койке, против дверей, а теперь на ней лежит отвратительная старуха.
Или он ошибся палатой, или она выписалась?! У кого спросить?
А вон та самая сестрица! Она входила в палату с какой-то склянкой в руке.
- Ах, это ты?!
Она вздрогнула и остановилась перед ним в сильном смущении.
- Можно Лизу... Сверчкову повидать?! - спросил он ее торопливо и с беспокойством.
- Сверчкову?
- Ну да!.. Сверчкову! - повторил он, нервно и безотчетно общипывая лепестки хризантема.
- Она... умерла, - с усилием выговорила сестрица.
Сенька побелел, внутри у него что-то порвалось, и он посмотрел на нее испуганными глазами.
- Это было позавчера, - проговорила, стараясь не глядеть на него, сестрица. - Она даже похоронена уже. А все это, - прибавила она строго, - из-за ваших глупых кокосов. Она заболела возвратным тифом. Я ведь говорила.
Голос ее из строгого сделался вдруг мягким и нежным, и она прибавила:
- Бедный мальчик.
Во время беседы к ним подковыляли несколько человек больных и оглядывали его с любопытством. Сенька стоял среди них как истукан, по-прежнему нервно общипывая хризантемы и не замечая никого. Он сделал потом невероятное усилие, круто повернулся и пошел к дверям. Какая-то женщина крикнула ему вдогонку:
- Постой!.. Мальчик! Она велела серьги свои передать тебе.
Но он был уже на улице...
Сенька долго стоял перед приземистым и мрачным зданием больницы со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами и думал:
"С какой стороны удобнее было бы подпалить эту гнусную ховиру?"
Постояв немного, он поплелся в порт, в трактир, потребовал водки и велел машинисту завести "Устю".
Он пил и лепетал:
- Лиза!.. Лиза!..

Прошла еще неделя, и Сенька успокоился. Он обзавелся новой барохой. Новую звали Маней Толстогубой.
Так же, как и Лиза, она стояла ему на цинке, ходила с ним под арап и набивала ему табаком гильзы.


Источник текста: Л. Кармен "Рассказы", М: Художественная литература, 1977