ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Флоренция испокон веков имела репутацию рассадника содомии. Еще в первые годы восемнадцатого столетия, отмечает X. Монтгомери Хайд (родственник Генри Джеймса), анонимная работа под названием «Понятная причина распространения содомии в Британии» обвиняла «женщин в разрастании гомосексуальности, не говоря уже о щегольских нарядах, континентальных манерах, чаепитиях и итальянской опере»; в этой работе также отмечалось, «что содомия считается в Италии обычным делом, ведь не успевает иностранец ступить в Рим, как сводник уже бежит к нему, спрашивая, желает ли он женщину или юношу». Памфлет 1749 года под названием «Жатва Сатаны, или О нынешнем положении дел, о шлюхах, прелюбодеянии, блуде, сводничестве, сутенерстве и содомии... и других делах Сатаны, каждодневно свершающихся в нашем добромпротестантском королевстве» выразился более откровенно, назвав Италию «матерью и нянькой содомии».

Нет сомнений, что такие обличительные речи производили совершенно не тот эффект, на какой рассчитывали их авторы; очерняя Италию, они по сути усиливали привлекательность этой страны в качестве места поселения для англичан-гомосексуалистов, вынужденных бежать из своей родной страны. Среди прочих — Джордж Нассау Клейверинг-Каупер, третий граф Каупер, князь Священной Римской империи и выдающийся собиратель предметов искусства, которого газета «The World» обвинила посмертно в том, что он пристрастился «к практике и использованию самого преступного и недостойного мужчины порока и непотребства» — провел большую часть жизни во Флоренции, где и умер в 1789 году. В 1797 году преподобный Джон Фенвик, викарий Байолла, бежал во Францию, а затем в Неаполь после того, как был выдан ордер на его арест по обвинению в попытке изнасилования некоего Харпера, которому пришлось выпрыгнуть из окна библиотеки, чтобы избежать ухаживаний преподобного отца. В 1809 году Джордж Феррере, граф Лестер, лишенный наследства своим отцом после того, как стала известна его связь с официантом по имени Нери (флорентийское имя), поселился в вилле Ростан в Пельи, недалеко от Генуи. В 1841 году Уильям Джон Бэнкс, член парламента, которого несколькими годами ранее обвиняли, как пишет Хайд, в «совершении непристойного акта с солдатом в общественной уборной у Вестминстерского аббатства», бежал в Венецию после того, как предстал перед судом во второй раз, за «непристойное разоблачение в лондонском парке».

Даже еще до принятия наполеоновских законов, в которых, в противовес английским, подчеркивалось, что содомия не является преступлением, — Флоренция продемонстрировала исключительно либеральное отношение к гомосексуальности. Содомия, если и не гомосексуальность в современном смысле слова, была заметной чертой жизни города, начиная по крайней мере с 1300-х годов, когда эротические отношения между мужчинами и мальчиками были настолько распространены, что пришлось учредить специальный трибунал, так называемую «Ночную канцелярию», который занимался этим вопросом. В книге «Запретная дружба: Содомия и мужское общество во Флоренции в эпоху Возрождения» историк Майкл Рок описывает общество, где интимные отношения между мужчиной и юношей считались допустимыми, если пассивному партнеру было меньше восемнадцати лет. С другой стороны, на мужчин зрелого возраста, которые принимали на себя пассивную роль, смотрели как на чудовищ, их зачастую предавали публичной казни или отрезали им уши или носы. Мост Понте Веккьо, в те времена безраздельно принадлежавший мясникам (сейчас это приют золотых дел мастеров), был чем-то вроде театра сексуальных военных действий, там не решались показываться юноши, опасающиеся «утратить цветок своей невинности». Где-то в начале шестнадцатого столетия немецко-итальянский словарь переводил слово «Florenzer» как «мужеложец», а глагол «florenzen» — как «заниматься содомией».

Двойной статус города в качестве великой столицы искусства и рая либеральных взглядов на сексуальную ориентацию превратил Флоренцию в особенно притягательное место для гомосексуалистов-художников и ученых. Среди самых первых сюда приехал Винкельман, которому посвящена пространная глава в «Исследованиях по истории Возрождения». «В воображении немцев, — замечает Пейтер, — и сейчас можно найти следы той любви к солнцу, той усталости от севера (cette fatigue du nord [Cette fatigue du nord (um.) — эта усталость от севера]), что некогда привели северные народы в эти южные края». (Много лет спустя юная Сибилл Бедфорд, переходя через перевал Бреннер, отреагировала точно так же — «впервые взглянув сентябрьским утром на южное небо и свет... с живой радостью существа, рожденного на севере и теперь покидающего его».) Но что немцы — и не в последнюю очередь Винкельман — искали в этих краях? Искусства и любви, «зрительных и чувственных переживаний», страстной дружбы, из которой эротический аспект, с определенной смелостью, не исключался. «Были известны и до него, — писала о Винкельмане мадам де Сталь, — ученые мужи, к которым можно было обращаться, как к книгам; но никто из них, если можно так выразиться, не превратился в язычника с целью лучше постичь античность». Пейтер добавляет: «Он тяготел к эллинизму не только разумом, но был близок к этой культуре по сути своей, что доказывают его романтические, пылкие дружественные отношения с молодыми людьми. Он говорил, что повидал в жизни немало молодых людей, более прекрасных, чем архангел Гвидо».

Увы, последнее из этих знакомств оказалась роковым; в 1768 году Винкельман решил вернуться в Германию, доехал до Регенсбурга, потом— обуреваемый тоской по Италии — прервал путешествие и повернул обратно на юг. Дожидаясь в Триесте парусника, он влюбился в красивого официанта кафе, который зашел к нему в номер, убил его и ограбил. Официант был флорентиец, и звали его, по иронии судьбы, Арканджели [Arcangelo (ит.) — архангел].

Первая редакция «Исследований по истории Возрождения» вышла в 1873 году, когда Уида была на пике популярности и пыталась, несколько неуклюже, шокировать гостей в отеле «Лэнгхэм». Это был напряженный момент в истории английского общества, с одной стороны, граждане проявляли все большую смелость в своей сексуальной жизни, а с другой — правительство настойчиво стремилось заставить законы о содомии работать, чтобы защититься от пришедшего с континента декаданса.

Одними из первых жертвами сложившейся ситуации пали лорд Генри Сомерсет, второй сын герцога Бофорта (этот герцог изобрел бадминтон, и игра была названа в честь его поместья) и некоторые из так называемых «поэтов Урании». Бывший член парламента от Монмутшира и управляющий Двора Ее Величества лорд Генри бежал из Англии во Флоренцию в конце 1870-х, после того как его жена. Изабель, застала его in flagrante delicate[In flagrante delicate (ит.) — в компрометирующем положении] с подростком по имени Гарри Смит. Предав огласке причины развода и таким образом нарушив викторианский кодекс «женской сдержанности», леди Изабель вскоре оказалась персоной нон грата в английском обществе. Она стала парией в своей родной стране, а лорд Генри за границей наслаждался (если это подходящее слово) дурной славой своего изгнания; возможно, он и есть «обходительный лорд Икс», о котором Эктон говорит, что тому «пришлось бежать от лондонской полиции, потому что он был «греком, рожденным в иную эпоху...» Затем, примерно десять лет спустя, младший брат лорда Генри. Артур, тоже был вынужден бежать на континент, после того как оказался вовлечен в знаменитый «скандал на Кливленд-стрит», разгоревшийся в июле 1889 года, когда полиция наткнулась на мужской бордель рядом с Пиккадилли; там работали посыльные с телеграфа, а предназначался он в основном для аристократической клиентуры. (Внук королевы Виктории, принц Альберт Виктор, или «принц Эдди», предполагаемый наследник, но слухам, тоже посещал этот бордель; достоверно известно, что он частенько захаживал в клуб «Сто гиней», место встреч гомосексуалистов, где был известен под именем «Виктория».)

Атмосфера в Англии стала особенно тяжелой после принятия в 1885 году «Поправки Лабушера» но имени Генри Лабушера, члена парламента, который ее и составил, а вскоре тоже присоединился к англо-флорентийской колонии, отошел от дел и стал жить в Вилла Кристина. (То, что в конце концов и он, и лорд Генри поселились бок о бок, еще раз свидетельствует о странности Флоренции, подтверждает, что это место не подчиняется обычным правилам.) По сути эта поправка объявляла преступлением «акты “грубой непристойности” между взрослыми мужчинами на людях или наедине»,и они могли понести наказание в виде тюремного заключения или каторги сроком до двух лет. (Наказание могло возрасти до пожизненного заключения, если имело место сводничество с вовлечением несовершеннолетних.) До этого только половые сношения так называемые «мужеложство» в Англии и «содомия» в Шотландии — считались преступлением.

Удивительно, но Лабушер не был ни религиозным фанатиком, ни консерватором, напротив, он был известным радикалом, редактором газеты «Truth», разоблачавшей коррупцию и другие злоупотребления властью, и на его газету постоянно подавали в гуд за клевету. Его поправка была представлена в парламент вместе с законопроектом, направленным на предотвращение распространения сифилиса среди проституток, и рассматривалась как вклад в борьбу с кризисной ситуацией. До этого во всех бедах, связанных с проституцией, обвиняли самих «падших женщин». Теперь же законодатели, под давлением феминисток, ратовавших за «чистоту общества», продвигали идею, что ответственность скорее следует возложить на мужчин, в чьи руки «пали» эти женщины. И с этой точки зрения секс между двумя мужчинами был крайней формой мужской развращенности; мужчин, участвующих в актах «грубой непристойности» друг с другом, считали не гомосексуалистами, а похотливыми чудовищами, которые одинаково способны порочить кровати приличных гостиниц друг с другом и совращать девственниц. Иными словами, сама чувственность была преступлением и должна была понести наказание.

Проблема, конечно же, заключалась в том, что те бисексуальные демоны, против которых был направлен этот закон, существовали, в общем-то, только в воображении викторианских физиологов. Гомосексуалистов же было великое множество, и в конце концов именно они пострадали от поправки Лабушера больше всего, и в основном из-за слов «публично или наедине» — это выражение предоставляло широкую свободу действий шантажистам, из-за чего саму поправку вскоре стали называть «хартией шантажистов». Арест Оскаре Уайлда в 1895 году в соответствии с этой поправкой привел гомосексуалистов в ужас ж спровоцировал тот массовый исход, который Фрэнк Харрис описывает в биографии Уайлда:
Все поезда в Дувр были переполнены, все пароходы до Кале были забиты представителями аристократии и высшего общества, которые в это неподходящее время года вдруг устремились в Париж или даже в Ниццу, только бы не оставаться в Лондоне, где полиция может действовать с такой неожиданной энергией... Их непоколебимая уверенность в собственной безопасности пошатнулась, когда выяснилось, что лондонской полиции известно слишком многое, и, как дикие звери, внезапно оказавшиеся в лучах яркого света, они в страхе бросились прочь.

Многие из них осели именно во Флоренции, так как она была, как осторожно выразилась Барбара Стрейчи в своих мемуарах «Выдающиеся родственники», «идеальным местом для нетрадиционных англосаксов в этот период. Лорд Генри Сомерсет... нашел здесь убежище... а вместе с ним сообщество, изобиловавшее “сапфистками”, эксцентрическими личностями и теми, чьи браки нельзя было назвать обычными».

Она не обобщает и не преувеличивает. Среди упомянутых лесбиянок была, например, Рэдклифф Холл, автор запрещенного романа «Колодезь одиночества», которая жила во Флоренции со своей любовницей Уной, леди Траубридж. А Мод Краттуэлл, писавшая книги о путешествиях и предпочитавшая одеваться в мужское платье, однажды рассказала Мэри Беренсон, «как приятно ей было ехать за ослом, пока она думала, что это ослица, и как ей стало отвратительно, когда она обнаружила, что это “maschio”». Рожденная во Флоренции Вайолет Пэйджет, известная под именем Вернон Ли, коротко стриглась и, как Мод Краттуэлл, носила мужской галстук. Джеймс описывал ее так: «Чрезвычайно уродливая, несговорчивая и упрямая... по-настоящему великолепный собеседник, способный оригинально мыслить — чуть ли не единственный во Флоренции». А немецкий скульптор Адольф фон Хильдебранд вспоминал в письме скучный вечер, оживленный блеском ее интеллекта:
За обедом шла бессвязная болтовня, потом до половины двенадцатого мы сидели в саду у ворот, и я имел продолжительную беседу с Вернон Ли о природе правды. Она была очень настойчива и блестяще умна, и два часа спустя ей удалось с торжеством доказать то самое утверждение, которое она взялась защищать...

Джон Сингер Сарджент написал ее портрет, ее произведения произвели впечатление на Пейтера, и она долго дружила, не без соперничества, с Беренсоном, который со своей женой Мэри жил и принимал гостей на вилле И Татти. Посетители широким потоком шли к ним в дом, и одним из самых странных среди них был поэт Майкл Филд, отнюдь не мужчина, но две женщины, тетка и племянница, их звали Кэтрин Брэдли и Эдит Купери, они жили вместе с раннего детства Эдит и до самой ее смерти в 1913 году. (Кэтрин умерла год спустя.) О «Майках», как их не так уж нежно прозвали, Мэри Беренсон писала:
Они думают, что они — великий поэт, пусть непризнанный в настоящем, но следующие поколения его непременно оценят и будут ему поклоняться — и еще они думают, что их души едины и то, что они вместе, идет на пользу им обеим. По существу, крайняя ошибочность обеих этих теорий очевидна скуднейшему из умов...

Строфа из их бесконечных «Вариаций на тему Сапфо» подтверждает ее слова:

Я, девы, мыслю не о вас;
Мужей влечет мой сладкий глас,
И дарит, пленных, мне.
Тех, кто нежней равнинных вод.
Напев любви моей найдет.
Размоет боль, растопит лед.
Но не насытит — нет...

Собственно, даже женитьба Беренсона на Мэри, кстати, была одной из самых «необычных» во Флоренции, являя собой сравнительно открытый ménage à trois; третьей в эту семью входила его секретарь, Ники Мариано. У гетеросексуальных представителей колонии, похоже, были не менее веские причины поселиться в Италии. Так, почтенная миссис Джордж Кеппел, бывшаялюбовница короля Эдуарда VII и мать еще одной лесбиянки, писательницы Вайолет Трефусис, обосновалась со своим терпеливым мужем в вилле Дель Омбреллино в Беллосгуардо. (А что ей еще оставалось, кроме Флоренции?) Лорд Артур Эктон был страстным фотографом-любителем в стиле барона фон Глёдена [Барон Вильгельм фон Глёден родился 16 сентября 1856 года около города Висмара в Восточной Германии. Он был дворянином по происхождению, довольно богат и прекрасно образован. Большую часть жизни прожил на северо-восточном побережье Сицилии, в городке Таормина. Известен как фотограф, его сюжеты — обнаженная натура в антураже античного мира, его работы — это смесь высокохудожественного и весьма шокирующего эстетизма. Многие выдающиеся люди (Элеонора Дузе, Анатоль Франс, Оскар Уайлд и король Эдуард VII) приезжали к барону, организовавшему на Сицилии «Древнегреческий театр». Барон фон Глёден умер 16 февраля 1931 года. В сохранности остались лишь несколько сотен негативов.], только, в отличие от последнего, он предпочитал в качестве обнаженных моделей молоденьких девушек, а не мальчиков. Как вспоминал романист Фрэнсис Кинг во «Вчера наступило внезапно», «перед Первой мировой войной произошел скандал, когда мать одной из девушек, недовольная полученными деньгами, сообщила в полицию, что вместе с одним местным политиком он фотографирует едва достигших половой зрелости девочек в специально снятой для этого студии». У него было множество внебрачных детей от флорентиек, одна из которых позже отсудила у него половину имения. И все-таки, несмотря на свою бурную молодость, Артур был очень суров к своему сыну, которому даже в сорок с лишним лет запрещал пользоваться семейным автомобилем (он ездил на автобусе) и не позволял иметь собственный ключ от виллы; как пишет Джеймс Лордв «Стоимости виллы», если Гарольд возвращалсяпоздно, ему приходилось взбираться на стену и влезать в дом через окно.

Хотя сегодня его помнят в основном благодаря мемуарам и истории неаполитанских Бурбонов, Эктон написал еще три романа — «Повседневность», «Пеоны и пони», «Старые лампы на новые», — а также множество забытых ныне рассказов, включая один под названием «Гимназия души». В этом рассказе сумасшедший старик в оранжевых одеждах пытается уговорить двух приезжих юношей посетить его флорентийский сад, чтобы «сбросить земные одежды» и окунуться в «пруд очищения». Второй из юношей, американец по имени Эл Рэнди, немного раньше уже «сбрасывал» одежды, чтобы позировать обнаженным рядом с копией «Давида», на которого он явно походил телосложением.

Гомосексуальность Эктона была флорентийским секретом полишинеля — но это не помешало ему пригрозить судебным разбирательством, когда он узнал, что ему предстоит «фигурировать» в биографии Нэнси Митфорд. (Он отговаривался, что защищает тонкую впечатлительную натуру принца Чарльза и принцессы Дианы, которые недавно останавливались в Ла Пьетре.) В двух толстых томах своих мемуаров он ни разу не признает своей ориентации, хотя часто говорит о ней абстрактно — в первом томе, например, пишет: «Постоянно приходится слышать, что те или иные мужчины во Флоренции “странные”, не то чтобы это как-то влияло на их популярность — наоборот! От этого они еще дороже публике». Примечательно, что предмет его наблюдений — не он сам или кто-то из его любовников, а случайный прохожий, которого спутница писателя называет странным. «Но в чем же заключается эта “странность”?» — лицемерно спрашивает Эктон.