В западной историографии женоподобие в мужчинах связывается с гомосексуальностью и выступает в качестве характерной черты современной гомосексуальной идентичности, определяемой как  в медицинских терминах, так и самими гомосексуалами (Stein, 1990; Weeks, 1991). На современном Западе половое поведение, выходящее за рамки норм мужественности, не всегда было обязательным компонентом гомосексуальной идентичности, в особенности с того момента в двадцатом веке, когда движения гомофилов и борцы за права сексуальных меньшинств взяли под свой контроль формирование языка идентичности. Тем не менее, с начала XVIII века женоподобие наблюдалось среди значительного числа гомосексуалов, сформировавших определенную субкультуру городов северо-запада Европы. Как отмечается в одном историческом исследовании, женоподобные мужчины Лондона («молли») стали восприниматься как третий пол, промежуточный между мужским и женским (Trumbach, 1989). Другой историк определяет женоподобие в качестве ключевой черты нового гомосексуального «стиля жизни» в Париже того же времени (Rey, 1985).

Российская империя обзавелась «тетками» позже, чем Европа. Свидетельства развития собственно русской гомосексуальной субкультуры с характерным для нее слэнгом, описывающим ритуал (игры) женоподобия, появляются с 1870-х-1880-х годах. Большинство таких свидетельств встречаются в медицинских, юридических и литературных источниках вплоть до конца первого десятилетия XX века и практически сходят на нет, начиная с середины 1920-х годов. Изучение жизненного цикла «русской «тетки» » с 1861 по 1941 годы - ее запоздалого появления на свет, бурной молодости и внезапного исчезновения - позволит очертить подвижные границы респектабельной (а в итоге и подчеркнуто гетеросексуальной) мужественности в российском обществе и государстве.

До 1870-х половая связь между мужчинами в России не носила характерного отпечатка половой принадлежности, но относилась к сфере патриархальной мужественности, рассматривавшей в качестве возможных сексуальных объектов мужчин низкого социального статуса и мальчиков. Было бы анахронизмом видеть в такой свободе доказательство более "терпимого" отношения к "гомосексуальности" в руской культуре. Религиозные и народные санкции против гомосексуалов были широко распространены. Тем не менее, в России эти санкции были менее эфективными, нежели вс тех обществах, в которых римская католическая церковь и протестантские пастыри, опиравшиеся на более могущественную бюрократическую машину западно-европейских государств, могли взять под контроль распространение греховной сексуальной связи посредством исповеди, религиозного образования, а также гражданских мер наказания (зачастую принимавших форму смертной казни). В России, однако, половая близость между мужчинами традиционно облекалась в форму отношений господина и подчиненного в больших домовладениях, а также в монастырях, ремесленных мастерских, банях, тюрьмах и на улицах городов (Healey, 1999).

Дневник московского купца третьей гильдии (крестьянина по рождению) 1850-х- начала 1860-х годов описывает однополую любовь, не акцентируя половую идентичность мужчин.[1] Напротив, Павел Медведев часто выражал озабоченность моральной и духовной стороной своего "сладострастия". Детали, которые являются значимыми в описании близости в дневниках Медведева, касаются не столько пола его партнеров, сколько патриархальных отношений, которые теоретически были дестабилизированы сексуальной практикой Медведева. Автор дневников выступает как муж, домовладелец, посетитель борделей, купец и работодатель. К примеру, в 1860 году Медведев отмечает, что часто мастурбировал со своим восемнадцатилетним домочадцем - мальчиком, который, скорее всего, был его слугой или учеником. "Конечно, это усвоившаяся моя страсть" - писал он в оправдание своих действий, - "но зачем я приучаю молодого мальчика (но впрочем, развитого)" (Burds, 144). Медведев объясняет свои действия не отклонением от норм мужественности, но своим "страстным темпераментом и сладострастными порывами", с которыми он не в силах был совладать, особенно когда чувствовал себя подавленным или находился под влиянием алкоголя. То есть, однополый эрос в рамках традиции мужской дружбы и культа водки не являлся проявлением немужественности. Медведев описывает, например, как во время пьяных вылазок с друзьями он часто предавался близости с извозчиками[2] и с банщиками (Burds, 152, 156). После того, как, будучи пьян, он попытался соблазнить своего друга, Медведев писал в своем дневнике, что совершил "гадость". Чувство гадливости в данном случае объясняется временной потерей патриархального достоинства, а также теми угрызениями совести, которые испытывал Медведев, склоняя к греху человека равного ему по положению. Стараясь "взаимно посредством онанизма произвести сладострастие", Медведев и его товарищ забрались в заброшенный угол парка в Сокольниках; оба вывалялись в грязи, и друг Медведева растерял свою одежду. Все еще будучи пьяным, купец оставил своего товарища спать мертвецким сном и в три часа ночи отправился домой

довольно в гадком виде, проходящие люди смотрели на меня, как на чудовище. <…> В мои лета, при моем положении, такие делать гадости и невольно увлекать других силою сладострастных рассказов к онанизму.

 

Медведев оправдывал свои поиски альтернативных способов удовлетворения "страсти" своим несчастным браком (Burds,  132).

Подобная картина традиционной мужской сексуальности, направленной главным образом на мальчиков или мужчин, занимающих более низкое социальное положение, повторялась в разных контекстах. Слуги, подмастерья, банщики, фигурировавшие в дневниках Медведева, также упоминались в учебниках по судебной медицине и в судебных записках. В 1893 году, к примеру, царь рассмотрел петицию о разводе провинциальной помещицы Анны Казаковой, в которой Казакова представила красноречивые свидетельства крестьянских слуг.[3] Кучер и еще один слуга уступили сексуальным домогательствам Константина Казакова, вызвав возмущение главным образом женской части дома. Как свидетельствовала дворовая женщина Казаковых, "Барин Казаков творит грех с мужиками употребляет их в заду". Тем не менее, и кучер (от которого Анна забеременила) и еще один слуга согласились на эту связь (ссылаясь на опьянение), получая от трех до пяти рублей за сеанс и игнорируя порицания "греха" со стороны других домочадцев.

Ученики ремесленников также подвергались домогательствам более высокопоставленных мужчин. В одной из ремесленных мастерских Москвы двадцатишестилетний ремесленник славился сексуальными домогательствами по отношению к подмастерьям. Его разоблачение в 1892 году изначально вызвало смех, а не порицание.[4] В том же году состоялся суд над пекарем Челноковым, сексуальная практика которого вызвала возмущение московского благотворительного общества.[5] Средой порока также были педагогические учреждения. Один студент, жертва 55-летнего учителя, объяснял в суде в 1881: "Я недавно приехал в Петербург из деревни, и не зная здешних порядков не жаловался, потому думал, что здесь так делается у всех хозяев" (Тарновский, 1885, 70).

Подобные отношения продолжали существовать и в двадцатом веке и, по некоторым свидетельствам, существуют и поныне в однополой среде российских тюрем и в армии.[6] Тем не менее, в 1870-х с ростом российских городов, появилась новая "гомосексуальная" идентичность, выделяющаяся на фоне более традиционных отношений. Мужчины, которых медики и критики называли «тетками», часто посещали специфические известные районы Москвы и Петербурга. «Тетки» российских столиц использовали набор  жестов и символов, подчеркнуто невинных, но несущих совершенно определенную информацию для посвященных, что обеспечивало установление контакта с мужчинами, открытыми для однополых связей. Данная модель отношений ознаменовала решительный разрыв со старыми патриархальными формами мужской сексуальности, поскольку знакомства завязывались вне контекста "хозяин"/"подчиненный" в домовладении или в ремесленной мастерской. Отныне сексуальный рынок начал развиваться в соответствии с новой иерархией ценностей и новым символическим порядком. "Гомосексуальный мирок" (Руадзе, 1908) стал характерной чертой крупнейших российских городов.

Несмотря на многочисленные местные ассоциации, термин «тетка» по отношению к мужчине, практикующему однополую любовь, был, возможно, заимствован из европейских языков. Он употреблялся как вне, так и внутри российского гомосексуального мира. Аналогичное название - ‘tante’ - использовалось в XIX веке во Франции для обозначения мужской проститутки, а к концу XIX столетия это слово стало использоваться во французской печати как обозначение гомосексуалистов вообще (Courouve, 1985, 207-209). В первом значении слово было употреблено в России петербургским врачом Владиславом Мержеевским в 1878 году в учебнике по судебной гинекологии (Мержеевский, 1878, 205). Десятилетие спустя Петр Ильич Чайковский уже использовал слово «тетка» в своем дневнике в более общем, втором значении, не без рисовки играя на непостоянcтве смысла этого слова (Чайковский, 1993, 203). В этом же значении слово употреблялось и анонимным осведомителем, поставлявшим подробную информацию о петербургких тетках в 1880-х или в начале 1890-х годов.[7]

Кто же такие «тетки»? С точки зрения враждебно настроенных критиков, определяющим качеством «теток» являлся их стремление к половой связи с другими мужчинами. Петербургский доносчик на мужчин, подверженных содомскому греху, выделяет шесть видов «теток» в зависимости от характера совершаемых половых актов и принимаемых поз, включая оральный и межляжковый половые акты. Однако, наиболее подробно автор доносов описывает анальный половой акт. В частности, он отмечает, что большинство «теток» "употребляют друг друга в задний проход". Само слово "употребляют" как нельзя лучше подходило к широко распространенному в XIX веке представлению о том, что фаллос является единственным источником сексуального наслаждения («активные» партнеры приняли на себя эту роль "вследствие полового возбуждения"), в то время как о «пассивном» партнере было принято говорить как о человеке, получающем удовольствие от того, что он позволяет себя "использовать" другим. Их желание "употребляться" не имело приличного анатомического объяснения. Доносчик делал различие между "пороком" «теток», который заключался в том, что удовольствие возникало от "полового пресыщения" и ненависти к женщинам, и оппортунистической педерастией "неимущих, молодых … жертв, служащими для удовлетворения первых" («теток») (Берсеньев и Марков, 1998, 109). В этом смысле «тетка» выступает как богатый патрон, заманивающий жертву в сети половой связи, которая представляется этой жертве отвратительной, но которая вознаграждается материально. Трудно согласиться с тем, что все партнеры «тетки»  видели в однополой любви нечто отвратительное. Несомненно, как это было и с извозщками Медведева, " были и такие, что за удовольствие так соглашаются," а не из меркантильных соображений.

Остается невыясненной классовая принадлежность «теток». По всей видимости, мужчины и юноши, принадлежавшие гомосексуальной субкультуре, составляли два поколения - от молоденьких «новобранцев» до стареющих «теток». Благосклонный патрон мог предложить молодому "педерасту за деньги" возможность покинуть сексуальный рынок и вступить в более интимную связь, партнерство. В то же время, другие мужчины, занимающиеся проституцией, вероятно, дистанцировались от кружка гомосексуалов по мере старения, сопровождаемого потерей привлекательности (Берсеньев и Марков, 1998; Белоусов, 1927; Weeks, 1989).

«Тетки»  и мужчины, которых они привлекали, использовали общественные места для установления сексуальных контактов. Образовался новый контекст для формирования гомосексуальной идентичности. Многие из этих сексуализированных территорий образовывали маргинальное пространство в центре города, или же располагались в местах, традиционно используемых для прогулок, в которых фланирование и откровенно пустое времяпрепровождение казались относительно невинными. Находясь в подобных местах, участники притворялись, будто интересуются совершенно невинными вещами, таким образом, скрывая от обычных прохожих настоящую цель своего пребывания в этом пространстве. Жесты, элементы туалета и манера держаться, а также ритуал мужского общения давали гомосексуалам возможность распознать друг друга и завязать знакомство. Показательно, что информация об этой субкультуре в основном касается Петербурга, а не Москвы, что наводит на мысль о том, что в новой столице гомосексуальная культура появилась раньше и была более развитой.

Можно сказать, что к 1870 г. Петербург уже приобрел свою гомосексуальную географию. Особенно известен был Пассаж, крытая галлерея, построенная в 1848 году и соединявшая Невский проспект с другим местом встреч - Михайловской площадью (ныне Площадью искусств). Цепь магазинов стала идеальным местом (особенно зимой) для установления гомосексуальных контактов. К 1860-му году, в Пассаже стали также собираться и шантажисты, охотившиеся на «теток», которые искали знакомства с юношами в угоках Пассажа (Мержеевский, 1878, 254). Михайловская банда, группа откровенных вымогателей, пойманных в 1875 году, была хорошо знакома работникам расположенного поблизости ресторана "У Доминика" и бильярдной, расположенной внутри самого Пассажа (Кони, 1912, 154-155;  Тарновский, 1885, 72). Анонимный автор доносов на петербургских педерастов отмечал: "По воскресеньям «тетки»  гуляют в Пассаже на верхней галерее, куда утром приходят кадеты и воспитанники, а около 6 часов вечера солдаты и мальчики-подмастерья" (Берсеньев и Марков, 1998, 109).

К концу 1880-х тротуары Невского на всем протяжении от Знаменской площади до Аничкова моста (в обеих точках располагались общественные туалеты, использовавшиеся для установления  сексуальных контактов), а также пространство вокруг Публичной библиотеки и Пассажа превратились в променад, куда приходили новички. По всей видимости, это пространство являлось наиболее удобным местом прогулок гомосексуалов, популярным (по свидетельтвам участников) и в 1910-е и в 1920-е годы.  По средам «тетки» из высшего общества собирались в Мариинском театре на балет. Представители этого класса также заказывали отдельные кабинеты ресторанов, также (хотя и не всегда) служившие местами встреч "педерастов".[8] По субботам в заведениях более плебейского толка, таких как цирк Чинизелли, собирались те, кто искал знакомств с "мальчиками-подмастерьями" или неимущими молодыми (Берсеньев и Марков, 1998, 109). Набережная Фонтанки и сад, прилегавший к цирку, оставались местами сборищ проститутов вплоть до 1920-х годов (Руадзе,  1908, 55-56, 102-103;  Белоусов, 1927, 314).

К 1908 одному желчному критику удалось проследить ежедненый маршрут "целой банды подозрительных молодых людей", проститутов, которые, по его мнению, входили в "гомосексуальный мирок". По утрам они собирались у цирка, в саду, где выгуливали собак, днем перемещались на Невский и в Café de Paris в Пассаже, а затем возвращались на набережную Фонтанки и в Таврический сад, чтобы обзавестись клиентами на вечер (Руадзе,  1908, 102-103). Наблюдения критика относительно наличия мужских любовников (некоторых нанимали) в Таврическом саду подтверждаются перепиской Михаила Кузмина и Вальтера Нувеля (Богомолов, 1995, 229).

В Москве, местом средоточения гомосексуалов стало Бульварное кольцо, где под видом обычного отдыха собирались многие представители субкультуры. В дневнике Медведева 1850-х-60-х годов ничего не говорится о распространенной в гомосексуальной среде практике прогулок по городу, однако дошедшие до нас материалы суда над содомитами 1888 года свидетельствуют о том, что к тому времени мужчины находили приверженцев однополой любви на улицах старой столицы. Мещанин Петр Мамаев был арестован на Пречистенском бульваре после пьяной разборки с более молодым мужчиной по имени Агапов. Подозреваемый в мужеложстве Мамаев в конце концов признался:

Я уже лет восемь занимался мужеложством с разными лицами, незнакомыми. Выйдешь на бульвар вечером, разговоришся, и  если найдешь любителя, то сделаешь с ним дело. Указать, с кем имел я дело, не могу, так как не знаю их ни звания, ни фамилии, ни места жительства. Я пытался сделать это с Агаповым так, без денег, без всякой корыстной цели, а лишь доставить себе и ему удовольствие".[9]

 

Случайная встреча на Пречистенке перевернула жизнь семнадцатилетнего крестьянина П., только приехавшего в Москву из Смоленской губернии и служившего в магазине. В 1912 году на Пречистенском Бульваре ему встретились "свои люди," и он вступил на путь проституции (Белоусов, 1927).

Атмосфера в этих местах была пропитана игрой обоюдного узнавания гомосексуалов по жестам и манере говорить. Описания ритуала посторонними наблюдателями полны озабоченности по поводу распространения мужской проституции и нарушения общественного порядка. Наиболее важным завуалированным способом обнаружить себя был многознчительный взгляд. Анонимный автор доносов на петербургских содомитов отмечал:

«тетки», как они себя называют, с одного взгляда узнают друг друга по некоторым неуловимым для постороннего приметам, а знатоки могут даже сразу определить, с последователем какой категории «теток» имеют дело.  (Берсеньев и Марков, 1998, 109; Тарновский, 1885, 62).

 

Обмен сдержанными взглядами, особенно в людном месте, показывал принадлежность субкультуре. Как отмечалось в 1908 году, солдаты и «тетки» совершали этот ритуал вблизи общественных туалетов в Зоологическом саду; они так же снимали мальчиков и своих клиентов у цирка Чинизелли ( Руадзе, 1908, 103). Популярными был ритуал просьбы и предложения подкурить, хотя "хулиганье" среди мужских проституток обходилось и без подобных расшаркиваний. Их клиенты, по свидетельству дореволюционного критика, узнавались по "брошенному, как бы вскользь, взору" и "особой специфической маске желания" на лице (Руадзе, 1908, 105-106, 108). Этот набор сигналов не изменился после 1917 года. Матрос, арестованный в 1921 году во время "педерастическоо вечера" в Петрограде, признался, что понимал сексуальные намерения присутствовавших: "Что многие из посетителей вечеров занимались педерастией - знал, так как видел это в их взглядах, разговорах и улыбках" (Бехтерев,  1927, 170). Проститут П. заявлял, что в период между 1925-1927 годами, он "видел в лицо, встречался где-нибудь, узнавал, как своих" не менее 5000 гомосексуалов в Москве.

Женоподобные жесты, манера одеваться или просто кричащая одежда, служили порой ярлыками, по которым распознавались "продажные кинеды" и «тетки» . Трудно, однако, установить степень, до которой подобная семиотика бралась на вооружение в каждой группе (а не приписывалась аутсайдерами). По всей видимости, с развитием гомосексуальной культуры участникам приписывалось больше женоподобия. Кроме того, они и сами проявляли больше женоподобия. Шантажисты без сомнения воспринимали женоподобные манеры и кричащие наряды в качестве определенного кода (Мержеевский, 1878, 254;  Кони, 1912, 154). Анонимный доносчик на столичных «теток» приводит длинный список подозреваемых, многие из которых характеризуются женоподными чертами. Некоторые из них, по свидетельству доносчика, были вызывающе женоподобны на людях, а у некоторых были женские клички, такие как "Дина" и "Аспазия". Автор доносов многих из своих объектов наблюдения называл "дамами", по всей видимости исходя из того, что эти мужчины играли пассивную роль в анальных соитиях. В одном доносе он описывает Обрезкова, 60-летнего слугу из Министерства иностранных дел: «Дама любит, чтобы его употребляли люди с большими членами» (Берсеньев и Марков, 1998, 114).

После 1905 года пародии на гомосексуалов высмеивали их искаженную женственность и претензии на принадлежность к более высокому классу. Клички типа "баронесса", "графиня" или "баба" были популярны среди проститутов, собиравшихся у цирка Чинизелли и повторяли клички проституток борделей. Предположительно, гомосексуалы одевались согласно определенному цветовому коду. Кокетки узнавались "по ярко-красным галстукам, это род гомосексуальной формы, а у некоторых из кармана торчит и красный платок" (красный галстук был тайным знаком приверженцев однополой любви в Европе и Америке начала двадцатго века) (Chauncey, 1994, 3, 52, 54). Иногда «тетки»  и мужские проститутки наносили макияж, выходя на прогулку. Так, один парикмахер-немец после работы выходил в город "подхватить педераста", предварительно нарумянив щеки, «чтобы издали "фидели", что я "дефка"!» (Руадзе, 1908, 55-56, 90, 105, 108, 109).  В отличие от этих живописных и, вероятно, необычных персонажей, солдаты, матросы и гимназисты, предлагавшие свою любовь за деньги или из удовольствия, расшагивали по улицам Петербурга в форме, подчеркивающей их норамативную мужественность. Таким образом, мужчины, желавшие завязать гомосексуальные контакты, могли выбрать себе партнера из широкого диапазона стилей мужественности.

В отличие от политизированных нападок в прессе, сопровождавших суд над Оскаром Уайльдом, а также скандал с принцем Еуленбергом в Германии, российские «тетки» вызывали относительно сдержанный протест общественности против извращения молодежи и распространения мужской проституции. Российские юристы, пересматривающие уголовный кодекс, сохранили запрет на мужеложство, наложенный в 1835 году, но проект закона 1903 года признал существование молодых проститутов, которым была неведома "невинность", и предложил ввести более мягкие формы наказания за мужеложство с такими искушенными юношами (Healey, 1998). В сатирических источниках обыгрывалось увеличение численности таких юношей по мере того, как богатые и циничные «тетки»  заманивали мальчиков в сети сексуального рабства. Скандальный успех "Крыльев" Кузмина вызвал одобрение тех, кто поддержал апологию "общей гомосексуальной культуры" и осуждение со стороны тех, которые видели в этом феномене лишь импортируемый с Запада порок. Европейские приверженцы гомосексуального освобождения заметили появление и характер русской субкультуры и делились своими наблюдениями и советами, как с экспертами, так и с туристами. Однако, помимо озабоченности по поводу совращения молодых, контроль за распространением однополой любви в российских городах едва ли потревожил подпольный мир «теток» в последнее мирное десятилетие царского режима. Действительно, капиталисты воспринимали теперь русских «теток» и их дружков всерьез, открывая бани, бары и балы женоненавистников, которые тайно обслуживали потребности гомосексуальной клиентуры. В то же время, как показывает статистика, на Кавказе увеличилось число судебных разбирательств в связи со случаями мужеложства. На Востоке России, местные модели мужской проституции (такие как, например, бачи в Центральной Азии - феминизированные мальчики-танцоры, удовлетворявшие сексуальные потребности мужчин, а также похищения мальчиков и их изнасилование, якобы распространенные на Кавказе) привлекали куда больше внимания царских чиновников (Healey, 1998; Baldauf, 1988).

Удивление вызывает тот факт, что, несмотря на семь лет военной мясорубки, революцию и гражданскую войну, законченную в 1921 году, многое из того, что было характерно для гомосексуального мира до 1914 года, вновь появилось с приходом НЭПа. Прогулки по городу и мужская проституция вновь вернулись на улицы Москвы и Петрограда, в те же самые общественные туалеты, парки и бульвары, служившие своеобразным рынком, где можно было приобрести (за деньги или по обоюдному согласию) партнера по однополой любви. Новое руководство Советской Россией оставило вопрос гомосексуальной эмансипации непроясненным. В России, Белоруссии и на Украине советское руководство демонстративно игнорировало царский запрет на мужеложество (в процессе всеобщей модернизации сексуальных правонарушений) и поддержало движение сексуального освобождения левого толка, движение, которое возглавил берлинский сексолог и защитник прав гомосексуалов, доктор Магнус Хиршфельд. Биологи и доктора, получавшие финансирование от Комиссариата здравоохранения, начали исследование гомосексуальности с научной и медицинской точки зрения. В то же время, клерикальная «педерастия» выкорчевывалась и подвергалась осуждению в показательных судебных разбирательствах, инсценированных в рамках большевистской антирелигиозной кампании. Более того, по мере экспансии Советского государства на юг и на восток, мужеложство и институт бачи объявлялись вне закона в новых Советских республиках, таких как Азербайджан (1923), Узбекистан (1926), Туркменистан (1927). В Узбекистане сексуальные домогательства по отношению к лицам мужского пола считались преступлением и описывались в терминах подобным тем, которые использовались в законе от 1923 года по защите женщин от сексуальных домогательств (Healey, 1998).

Несмотря на неясность, характерную для действий большевиков, Советская милиция и отдельные юристы быстро связали женоподобие и гомосексуализм, представляя и то и другое, как нетерпимый недостаток в мужчинах. Разгон "педерастического сборища" в Петрограде 15 января 1921 года закончился арестом 98 матросов, солдат и гражданских лиц, многие из которых были переодеты женщинами. Гомосексуалы устроили пародию на свадебную церемонию и отмечали событие вальсами и менуэтами. Другие гости были одеты в "испанские костюмы" или "белые парики". Работала также летучая почта для доставки сообщений; один матрос получал записки "Вы мне нравитесь" и "желаю с Вами познакомиться" (Бехтерев, 1927). Один юрист из Комиссариата юстиции оправдывал этот рейд из тех соображений, что, несмотря на де-криминализацию мужеложства, открытое общественное проявление "гомосексуальных вкусов" ставило под удар известных личностей.  Он предложил пресекать публичное демонстрирование гомосексуальных пристрастий по статье "хулиганство". В последующий период, однако, не зарегистрировано пресечений общественного проявления гомосексуализма и трансвестизма по этой статье. Немногие юристы высказывались по поводу этого предложения, а большинство отмечало, что отсутствие запрета на однополую любовь является знаком сексуальной революции (ГР, 1922,  Healey, 1998). Нет, однако, сомнения в том, что видимое присутствие гомосексуальной культуры снизилось; дневник Кузмина утратил игривый тон, характерный для заметок поэта в 1906-1907 годы - "веселым" временем,[10] по сравнению с осторожным существованием советского периода. Коммерческое пространство, в котором ранее была возможна гомосексуальная близость (например, бани и бары) теперь попали под контроль чиновников или же перешли в государственное владение, что привело к тому, что гомосексуальный элемент в этих пространствах стал улетучиваться (Healey, 1999, 49-57).

Психиатры, рьяно взявшиеся за осовечивание своей науки, рассматривали мужское женоподобие и мужеподобие у женщин в качестве признаков гомосексуализма. Мужеподобие наделяло лесбиянок силой, общественной активностью, умениями и талантами, то есть всеми атрибутами, которые пропагандировались во время революции. Женоподобие мужчин, напротив, делало мужчин мягкотелыми, фривольными, подверженными буржуазной тяге к роскоши (Оршанский, 1927). К концу 1920-х укоренилась общественная этика, отмеченная резким неприятием игривости и погони за наслаждениями, оказывая влияние даже на врачей, склонных симпатизировать гомосексуальной культуре, и заставляя их стереть женоподобные черты гомосексуалиста из историй болезни. Женоподобие  продолжало функционировать как тайный язык все более уходившей в подполье гомосексуальной субкультуры, однако официальные источники избегали любого упоминания добровольного женоподобия у мужчин. Даже за закрытыми дверьми от этого воздерживались наиболее терпимо настроенные психиатры и другие ученые. В 1929 году в дискуссии о трансветитах и среднем поле, проводимой Ученым медицинским советом Наркомздрава, женщины маскулинизированного типа (такие как переодетые в мужское платье армейские командиры, например) рассматривались с восхищением и одобрением.[11] Некоторые из таких женщин-трансвеститов требовали права заключать однополые браки. В то же время, это собрание ведущих российских нейропсихиатров практически не обмолвилось ни словом о женоподобных мужчинах, мужчинах, переодевавшихся в женщин, или же об однополых браках между мужскими трансвеститами. Женоподобие в мужчинах было признаком отсталости. Принято было говорить не о женоподобных гомосексуалах России, а о "нечастных туркестанских бачах", мальчиках, "совершенно ярко выраженного  мужского пола", мальчиках, которых "одевают в женское платье и портят навсегда" сексуальной и экономической экплуатацией.[12] Женственность в мужчинах можно было обсуждать как чужеродное, примитивное и исполненное трагизма явление, в то время как мужеподобие в женщинах становилось признаком компетентности, авторитета, и, что еще более важно, верности модернизирующим (и соответственно русским)  ценностям революции. Немногие учебники по психиатрии, в которых имелось уоминание гомосексуализма после Великого перелома первой пятилетки начали описывать только иностранных гомосексуалов как женоподобных (Осипов, 1931, 574-575).

В годы кризиса в начале 1930-х произошло слияние кампании по борьбе  с проституцией с кампанией по освобождению нового социалистического города от «социальных аномалий». Преступники-рецидивисты, проститутки, отказывавшиеся идти работать на фабрику, а также профессиональные нищие формировали собственные субкультуры городской улицы, которую стремились изучить и искоренить работники социальной сферы - милиция и спецслужбы, применяя к аномальной среде все более жесткие меры. Ре-криминализация мужеложства во всех советских республиках в 1933-1934 годы стала ответом на еще одну плохо поддающуюся искоренению аномалию - мужскую гомосексуальную культуру, несовместимую с жизнью в новом обществе (Healey, 1998). Переписка и ранние законопроекты показывают, что данная городская субкультура, выступавшая в качестве арены, где происходила "вербовка и развращение совершенно здоровой молодежи" (по сути - мужчин), вызывала серьезные опасения. Первоначальный проект закона осуждал "мужеложство … за плату, по профессии или публично", подчеркивая субкультурные аспекты данного преступления. Ничто не обозначало и не осуждало прямым текстом женоподобных гомосексуалов, советских «теток». Тем не менее, в слушаниях по мужеложству после 1934 года, милиция и судебные чиновники употребляли выражения "активная" и "пассивная" половые роли для обозначения мужчин, использовавших других лиц мужского пола для сексуального удовлетворения. Официальный язык того времени отражал восприятие гомосексуальных отношений. Поскольку в законе подобных отличий не делалось и обе стороны осуждались в одинаковой мере, пристальное внимание властей к сексуальным ролям выступало как красноречивое излишество. Озабоченность советской бюрократии «активностью» или «пассивностью» половой роли обнаруживает озабоченность правильностью сексуальных поз и выражает скрытые представления о сущности власти и пола. Так, например, в одном судебном разбирательстве 1935 года, много внимания уделялось роману между Павловым, сорокалетним холостяком, и Шелгуновым, бывшим священнослужителем 54 лет. Раненный в гениталии во время гражданской войны, Павлов "лишился способности к нормальной половой жизни". Не  в состоянии исполнять "активную половую роль", Павлов стал "объектом Шелгунова"  и, таким образом, «пассивным» партнером. Тем не менее, на эмоциональном уровне их роли были прямо противоположны: активность Павлова находила выражение в его "духовных связях" с Шелгуновым, который на этом уровне играл роль женщины."[13]

В документах, содержащих признания трех мужчин, связанных с театральной школой и арестованных в 1941 году, подсудимые описываются в таких же терминах. Не исключено, что подсудимые отвечали по подсказке следователей или же протоколист заменил грубый жаргон отверженных на более приемлемую бюрократическую формулировку.[14] Следствие выявляло мужчин, которые играли роль женщины; порой такие мужчины отсылались на медицинские исследования ануса для доказательства связи с "активными" партнерами.

Документы суда содержат лишь фрагментарные сведения о том, что гомосексуальная культура продолжала существовать в 1930-х. Не прекращалась практика променадов и сексуальной близости в общественных местах, в особености вблизи Бульварого кольца. В ноябре 1934 года Безбородов и Грибов[15] ("люди, которые способствовали ряду лиц заниматься мужеложством"), "желая распития вина", зашли на квартиру некоего Петра по кличке "Баронесса", у которого был целый притон гомосексуалистов. В суде эта квартира была названа важным "местом встречи педерастов", хотя остается неясным, где именно находилась квартира Баронессы и его "притон".[16] Туалеты у Никитских ворот и на Трубной площади были местами встреч гомосексуалов и стали местами их арестов.

Гомосексуалы продолжали делиться информацией по субкультуре. Один из обвиняемых признавался: "В 1936 г. в квартиру, где жил я, приехал артист балета Афанасьев … Он мне показал места, где встречаются педерасты: Никитские ворота и Трубную площадь." Другой обвиняемый рассказал о том, что в начале 1930-х его знакомый "говорил, что основные места педрастов были Никитские ворота, Трубная, Бар на Арбате, центральные бани." Солдаты и матросы продолжали появляться в этих местах и в сексуализированном пространстве других советских городов, предлагая свои облаченные в форму тела на гомосексуальном рынке за небольшую плату - деньги, продукты, алкоголь или билеты в кино. Теперь, однако, ставки возросли по мере того, как первые жертвы законов пресекающих мужеложество, были приговорены к пяти годам тюремного заключения (Healey, 1998).

Большинство судебных процессов над гомосексуалами в Москве 1930-х годов проходило за закрытыми дверьми, удачно скрывая подсудимых под покровом юридической гомофобии. Окруженный тайной и практически не обсуждавшийся в прессе, сталинский закон против мужеложства застал юристов, психиатров и гомосексуалов врасплох. Тем не менее, мужчины, любившие мужчин, не исчезли просто так, но проходили через все ритуалы юридического процесса, включавшего в себя информированное участие бесчисленных секретарей, судей, понятых, следователей, адвокаов, милиции и тюремщиков. Все эти лица непосредственно сталкивались с изобличением частной жизни обвиняемого гомосексуала в процессе следствия и суда. Почти все обвиняемые были успешно осуждены; некоторые из них, представленные в суде как женатые "нормальные" или "семейные люди", были оправданы после изменений в показаниях.[17]

Судьба мужчин, которых заклеймили как «гомосексуалистов», не могла остаться незамеченной для окружающих, и конечно, не осталась незамеченной в среде гомосексуалов, многие из которых, по их собственным свидетельствам, знали об арестах своих друзей, любовников и знакомых. Теперь их жизнь окрасилась страхом и, несмотря на то, что субкультуру улиц и туалетов так и не удалось искоренить до конца, преследование заставило многих гомосексуалов перейти к более подпольному стилю жизни. Несколько непронумерованных страниц, вложенных в огромный переплетенный том судебных записок Москвы, передают удушливую атмосферу советской юридической системы, через которую прошел Павел Сильвестров, которому удалось пережить суд по обвинению в мужеложстве. Три года спустя после своего обвинения в мужеложстве в Москве в 1938 году Павел Сильвестров писал другу, очевидно человеку, близко связанному с обстоятельствами, которые привели к аресту Сильвестрова, с просьбой помочь ему получить записи суда, необходимые для получения разрешения посетить столицу. К тому времени Сильвестров уже жил в Ашхабаде и работал в местном театре. Бывший член партии, Сильвестров был приговорен к минимальному сроку за мужеложство - трем годам заключения, но после апелляции, как это часто случалось в конце 1930-х, его приговор был смягчен. Его сослали в Туркмению без права возвращения в крупнейшие города России. В письме к неназванному адресату Сильвестров писал:

 

Поймите меня правильно: у меня нет ни основания, ни желания Вам мстить, я только нахожу необычайно интересной ту жизненную препитию, которая так странно привела меня на скамью подсудимых. В письме всего не напишешь, но мне очень хотелось бы Вам рассказать истинную суть дела; <…> Вспомните: это был 1937-38 г, и я по национальности латыш…  и, если Вы еще вспомните (то, что было в 1938 г.!), что в зале суда были мои близкие, Вы поймете противоестественность моего поведения на судебном следствии <…>. Верю, что Вы не откажете в моей скромной просьбе. Другого пути у меня нет. Уже то, что я окончил институт после суда и послал (и меня?) на ответст. работу, даст мне известное право надеяться, что Вы меня примите как… человека.[18]

 

Унижающийся и в надежде на то, что давнишний знакомый отнесется к нему, как к человеку, Сильвестров, тем не менее, намекнул на то, что может потянуть за собой своего московского друга в отместку за причиненное (и не называемое в письме) зло. В его послании содержится некая невысказанная правда, так и оставшаяся непроясненной, поскольку советской почте нельзя было доверять. И все же автор письма смог ясно намекнуть на страх, внушенный пережитым им испытанием в 1938 году. Неважно, насколько странными были обстоятельства, которые привели Сильвестрова в зал суда в 1938 году, и какие противоречия сопровождали его поступки во время следствия,  - его собственная жизнь и жизнь его "ближайших" друзей были навечно запятнаны. Не в показательных судах или в шумихе прессы, но, возможно, в тысячах частных трагедий таких, как эта, немужественные проявления погони за удовольствием и игривостью были вычеркнуты из (текста) жизни. Вокруг субкультуры «тетки», с ее «нездоровым» употреблением мужского тела, появилось представление о недостойной уважения и объявленной вне закона мужественности. Так родилась советская гомофобия.