Пурин якобы является публикатором (на самом деле автором) «Апокрифов Феогнида», приписанных перу некого Н. Л. Уперса.
Это 168 псевдоантичных восьмистиший о любви к мальчику Кирну — целый роман в восьмистишиях, стихотворная „Лолита“.

Я дал тебе крылья — на них над бескрайним морем
ты полетишь, над всею землей поднявшись,
легкий; ты на пирах и в застолье будешь
у всех и у каждого на устах...

Феогнид Мегарский
(Перевод Аристида Доватура)

ПРЕДИСЛОВИЕ ПУБЛИКАТОРА

С омерзением, с почти болезненным (воистину — тернии стервеца Стерна!) содроганием своего гетеросексуального (воображение уже рисует прожженных и — вот гнусное слово, с привкусом как бы полупресмыкающейся маринованной миноги, — «поджарых» александрийских шлюх, выкуривающих, одну за другой, свои мускусные, матросские пахитоски) сердца, достойным, кажется, лучшего применения, предаем мы Гутенбергии, а равно Королевству Кривых Зеркал и Обеих Сардиний — изумрудному Дивногорску литературы, этот соблазнительный труд Николая Уперса, оказавшийся в нашем полном распоряжении вследствие центростремительной и непреднамеренной смерти автора.

Термин истового Орландо, вооруженного структуральнодюралевым Дюрандалем и, милль пардон, Олоферном (ощи ишибку!), будучи здесь ни при чем, будучи, более того, притянутым за уши (а хотелось бы мне спросить вас, судари вы мои, к какому такому конкретно предмету «притягивают за уши»; и обратите внимание тут на многозначительное множественное число-с!), — так вот, термин этот (не путать с «терниями»!), несмотря на его средневековую, в сущности, аляповатость и благодаря исключительно имени изобретателя, проясняет, тем не менее, нашу, вашего покорного слуги, роль, служит нам, ему, путеводной звездой. Мы есть «рог» и — по созвучию, но чуть более звонко — «бард». Мы созданы, следовательно, для того, чтобы вострубить — и воспеть автора. И тут мы вступаем в противное противоречие.

Увы, специфика Уперсова сочинения такова, что о сочинителе благообразней было б вообще забыть — умер, дескать, так умер, а само сочинение его не печатать. В худшем случае, всякий сколько-нибудь добропорядочный публикатор не может обойтись тут без того, чтоб не сказать нескольких строгих и назидательных фраз, обращенных к едва оформившемуся молодому читателю, в неосторожные руки которого, возможно, попадет книжка, называемая «Апокрифы Феогнида». С пунцово-постыдным лицом он должен пролепетать грозную речь — если и не о Союзе рыжих, то, как минимум, о Содружестве пегих (искра разума мелькнет в этот миг в умных собачьих глазах нашего пристрастившегося к Эзопову языку спутника), напомнить ряд славных имен — как-то: Кокто, Платон, Харитонов, Вигель, Виктюк... Лебединое озеро раскружит свое сиропно-педерастическое безумие — ах, эти кружевные вздрагивающе-качающиеся серсо; эти фигуры развращающего вращения; этот призывный, пронзительный крик гордо реющего Петра Ильича!..

Но вот вопрос: является ли лицо, пишущее данные строки, таким добродетельным публикатором? Не знаю, не думаю, вряд ли. Ну поглядите на меня в зеркало! «Мне еще не доводилось встречать человека, — скулит, привлеченный за жидкую хошиминку, Конфуций, — который любил бы добродетель так, как любят плотскую прелесть». Браво, маэстро! Не станем и мы выпендриваться. Плюнем. Пошлем заинтересованного к зевсобородым кумирам девятнадцатого столетия.

Пусть наполнит слух свой энгельским голоском. Пусть выпьет всю патоку розоватой воды, выливающейся из мшистого рта какого-нибудь Ипполита Тэна или Джона Рёскина. Пусть наслушается скушного сумасшествия Вайнингера («Пор и Галактер»). Пусть налюбуется жвачно-сюртучным Штайнером, сфотографированным в позе Венеры, но с рыбьим глазком монокля — гляди: Волошин Максимилиан. Коктебельские берега. Симферополь, 1990. С. 151... Нам же скучна эта иппотэнтическая культура; но и читателю, которому нижепубликуемые тексты покажутся соблазнительными и который почувствует нездоровое отвердение какого-либо из своих членов, будь то, на худой конец, лицевой мускул, мы посоветуем незамедлительно обратиться к специалисту-асклепию.
«Хотел бы я быть каламом в его руке или чернилами на его каламе:/ иногда он взял бы и поцеловал меня — это когда к ротику калама пристанет волосок» (Ал-Хабзарруззи, X в.).

О каком соблазне может идти речь, мой господин, если вы вознамерились пить чернила? Полно! С чего балдеть-то?
Особливо теперь, когда Уперс умер («Уперс умер-с — различаю здесь маргиналию нашего остроумного призрачного приятеля) и рассмотрение его своеобразных пристрастий приобретает отчетливо некрофильский оттенок: впредь его плоть тревожат не мальчики, а личинки. Этими воспаленно-придаточными предложениями, — кто любит попа, кто — поповича, а кто и, стыдно сказать, — попочку, — ваш покорный слуга, не принадлежащий к персонажам, склонным совать сатирический нос свой в специальные области соседской физиологии, и ограничит свои соображения о содержании нижеприложенной книжки. И о форме тоже воздержимся.

Скажем лишь два слова о происхождении текста. Хотя присланная мне покойником Уперсом рукопись и содержит наукообразные ссылки на недоступно-американский источник с курчавым эгейским загривком — Apokriphos Theognis. Introduction and Commentary by Elisey Krupan. Serenston University Press, 1955, — подозреваю, что эти якобы новооткрытые восьмистишия мнимомалоазийского псевдоаристократа — не более чем очередная, жаль — последняя, выдумка нашего неживого уж друга, умысел Уперса. Оговорюсь, впрочем: суждение мое сугубо (суккубо?) предварительное, профанное — и только научное феогнидоведение сможет внести в этот вопрос должную ясность. Я же ответственности на себя не беру, выступая лишь в качестве очередного передаточного звена. И меня более всего занимает звено предыдущее — фигура сомнительного переводчика — или, если угодно, мертвого автора. Об авторе и поговорим.

Я познакомился с Уперсом на одной из литераторско-скотских московских тусовок 1989 года... Ах, говори, докладывай, присовокупляй, ври, шпик Мэмори, мнимая Мнемозина! Нарисуй нам портрет Уперса. Не забудь про усы. Принеси нам персидской сирени. Пригласи наших с Колей приятелей — новозеландца Паулина Рескея и финна Рейнике Ласпу. Что станем пить? Чем закусывать? «Вкусил из тимпана, выпил из кимвал, стал мистом Аттиса». Какую чушь, мамочка муз, ты доносишь!.. Тащи лучше швейцарский паштет, рейнское, зазеленевший сыр из отшумевшей «Березки»... А ты, который и впрямь «по волнам помчался», который и впрямь метафизически «оскопил», ты не скучаешь там по здешней жратве — по шекснинской стерляди и щуке с пером, столь отдающей Шекспиром, Стенфордом, смуглой стервой «Сонетов»? Встречаешь ли там щегольски одеттого Пруста? Слились ли там наконец твое монгольское alter igo и твое коварное супер-Яго?.. А еще: салат товарища нашего Оливье, салат вассала, не вспоминаешь ли ты?

Только теперь, утратив тебя, ощутив странную пустоту в некоем отсеке своего существа, я начинаю по-настоящему понимать, что в сущности я любил твою насмешливую улыбку, твою речь, от ледовито слепящих острот западавшую подчас в блаженное, нечленораздельное (вот где секрет!) бормотание; любил тоскующее и смятенное выражение твоего лица, с реалистическим скрипом превращавшегося в одухотворенную морду ловца бабочек, когда залетал какой-нибудь беленький гоголек, за которым ты в тот момент волочился. «Когда б он обвил алчные николядвии! — думал я, с состраданием созерцая твои фасеточные усилия. — Ужель никогда, ник-когда?»

«Звоните мне не позднее одиннадцати, — говорил ты, — телефоны стоят в потенциальных спальнях моих домашних». Или: «Позвольте вас на один парафраз». Или: «Я остановился на проспекте Мороза Тороса»... Какие глупости плавают в памяти, какие мнемозанозы!

Странно сказать, но я, вероятно, любил тебя. Трудно это все объяснить. И к тому же здесь нас подслушивают; могу представить себе, что они, упертые зрачком в строчку, вообразят! Закрой рот, не выпускай никому уже не предназначающегося тепла. Кто ты теперь? Капитан стонущего корабля, мчащегося на снежном ветру? Как в одном из тоскливых рассказов плешивого Гарика? По морям, по волнам... В моем усталом мозгу, словно в жалком альбоме, сохранились лишь разрозненные бесцветные фотоснимки. Ник-книголюб. Книга Ника. Ночник Ника. Поникший Ник. Уперс, бредущий к пирсу. Уперс, ныряющий с пирса. Вот Ник-именинник, лучащийся зарубежным успехом, стоящий в обнимку с Никой. А вот Николай-нидворай — маленький, жалкий лях-Николайчек, со своей партией мелких хозяйчиков... Ник, помнишь ли обо мне? Шепни мне: «Икни-ка». Или нынче ты — Ник-аноним?

Всё. Смахнем слезу. Закрутим горячий кран. Оставим холодный. Вздрогнем. Покроемся огуречно-литературным восторгом.

...Я познакомился с Уперсом на очередной репрезентации скабрезно рожаемого помпезного супержурнала презренно-перезрелого русского аванграунда. Как же он, журнал, назывался? «Золотой конец»? «Век Золотого Конца»? «Концепт-рация»?.. Фи, кого там лишь не было! Был тунгусский шаман, состоящий из междометия и скушного имени Мопассана, — диковинка-гном, лелеемый истосковавшимися по Лимпопо Тартаренами — профессорами Сорбонны: «Ай, гигиена!» И заводной Прыщиков, еще не убывший в Гонолулу. И нежнобородый, печальноглазый талмудист-выдумщик Миша Эхблин. И некто, именовавший себя «Дрыговым», с целым выводком прыгающих приготовишек. И сам Цитронов, передравший не одну сотню берберских мальчиков, а главное — лучшие свои коричневые страницы с «Клода-Франсуа» псевдо-де-Сада. И сам щуплый псевдо-де-Сад. И напередзадный Лиахим Восонотолоз, коего всегда видишь в публичных местах, даже библиотеках, разгадывающим тайные символы антимасонского заговора. И сам Гектор Малафеев, вскормленный семенем всех гениев предыдущих веков, тщедушно несущий свою онтологическую невыразимую мерзость. И некая помесь прославленного отечественного пианистического дуплета с царственным африканским животным, демонстрировавшая карточно-философские фокусы. И Тамерлан Кигибиров. И Паша Птенцов — цокающий, словно ценимые им русские жеребцы. И великовозрастный, гигантскоклеточный Конст. Ононов в красной косоворотке. И вороватый Цорокин.

Был Дрык. Были Аристов и Пилатов. Был Рыгор Адов со своим «Глистоглотом». И бородач Гелен Инсбрук с голографией удастого своего Беатриса на фронтисписе содомского тома верлибров. Был Дрыгоножченко. Была Иск... Но нет! Поменяем буквы местами, скажем: была Икс, ибо о дамах — только хорошее, либо ни-ни... Был каперс, был джюс. Как оказалось потом, был Уперс. Был — не поверите и правильно сделаете — я. Не было только сказочного Шекспира в смазных сапогах, похожего на усатого писар(ев)ского котофея.

Янтарно-оранжевый эмбрион gorbie увяз в кариесной пещере карстового дупла, и когда, после тщетных стараний барботировать его незрелым крымским «игристым», я вознамерился уже применить грубо-механистические методы, а наглые мордастые модернисты лебезили вокруг на всех башенных языках перед всесильными отставными славистами, — вот тогда, по-видимому из-за суетной тесноты и мусикийского одеколонного смрада, в мое ребро больно-пребольно уперся костистый кулак Уперса, вернее, того расхлябанного господина, который не замедлил им оказаться, — кулак, содержащий в себе полуупотребленный уже фужер, — ах! — живо очистившийся в промежность моего пиджака и рубашки... «Неопычайно трутно мне фырасить с трепуемой силой этот фсрыф, эту трош, этот толчох страстнохо уснафаниа», — скасал пы классик с раздвоенным языком. Вино было льдистым, но, к счастью, валгалльным.

«Уп?..» — икнул я и выронил припасенную спичку.

«Ес, ес! Николяс Уперс, писатель», — произнес вместо извинения неизвестный, словно насаждая кипарисные тисы вокруг стылого надгробного лабрадора. Вероятно, он даже сказал — «ecrivain»... Нет, нет, «writer» он вряд ли бы приложил к своей уперсовской персоне.

«Зи зинд швайцер?» (Что, полагаю, характеризует быстро пришедшего в норму, сообразительного и едва ли не благодарного за освежение Эго.)

Но, но, он не есть Швейцер, он совершеннейшим образом не швейцар, увы, он не швед и не швец, он Уперс, если угодно, русский, если на то пошло, Уперс-русак, но, боже, что может быть пошлее национальности...

Мы, конечно, разговорились.

К сожалению, подробности этой беседы напрочь изгладились из моей слабой памяти. Кроме, впрочем, одной, — мне хочется не упустить даже малейшей крупицы, помести по суссексам англоязычной богини, — когда к нам приблизилось косматое ископаемое существо, напоминающее скорее всего уродливого маркера из телесериала о мистере Холмсе и докторе Ватсоне (пламенный привет эссеистике незнакомого племени!), Уперс спросил заговорщицки (ну и словечко!): «А знаете ли вы имя той музы, которая заведует всем этим подпольем?» Я улыбнулся. «Crivulina», — шепнул он мне на ухо.

Перебирая сейчас в уме свои первоначальные встречи с сочинителем «Апофеог» (так можно было б ушить удушливо раздувшееся название уперсовской фальсификации, дабы вынести за скобки здешнего бытия хотя бы одну приапическую фиту), я задним числом (что ж за число такое?) поражаюсь собственному нелюбопытству к этому удивительному человеку. Ну, положим, первую скрипку играла тут зависть.

Заморский успех Уперса казался мне следствием разветвленного гидо-масонского заговора харонических уранистов, переводящих через пограничную реку (айда, дескать, в айдес!) представителей russkogo приотельного арта, крепко держа каждого за лепесток украинской плоти... Где вы, Тимур и его К°? В Ка? Прикрываешь ли там кленовым листом свои гениталии, как делал ты здесь, вооружась пионерским галстуком?

Как поживает Квебек, разросшийся из коробочки сталинских скачущих папирос?

В конце того же книжно-журнального года я столкнулся с Уперсом на семиотическом симпозиуме в Симеизе, где Сим, как всегда, мешался с воспоминаниями о яфетической теории, хамством и пьянством — и где Уперс днем позже читал краткое, но впечатляющее на общем пищеварительном фоне («Латентно, ах, Константин Михалыч, латентно!») сообщение «Геодезия Гезиода». Там мы с Ником только раскланялись да обменялись беглыми (ах, колкий Николка!) замечаниями о меценате («Мнится: нате!») — устроителе полунедельного южнобережного кайфа, невинном ректоре винного института — и еще о самом феномене воссоединения винокурения с языкознанием («Куш-марр!»).

Кофий был желтоват, но помню, как оскорбило меня и огорчило, когда, отходя от нашего столика, он сказал: «Вы, Василий, всуньте все это веселье в стихи». Увы, звенящая дребедень липко повисла в бескислородном пространстве: перс, оказывается, забыл, как зовут Лжевасилия, слил нас с каким-то (вообразите!) Василием в своем сумасбродном мозгу. Сколь, сколь мы были оскорблены! Странно, но этот Уперсом спертый воздух, этот лакунный вакуум преследовал нас до самого отъезда из Симбиоза, до самого старта с мыса Сигей. (Хороший, кстати сказать, псевдоним для какого-нибудь велимироеда — Мыс Сигей, а? А вот вариант для дамы — Мисс Сигей.) Помоечный Земфирополь, созерцаемый нами из одичавшего, ринувшегося в поля троллейбуса, поддакивая, как бы язвил: не верна, не верна!..
Но сами посудите, сударь, с чего бы? Видел его во второй раз, стихов его не читал... Диковинно уже то, что я сразу запомнил это никелиновое, медно-никелевое (Ni + Cu) имя.

Стоило ль удивляться тому, что мои «лексика» и «урина» вылетели из его лысеющей головы на ветру, свирепствовавшем между июльской Москвой и декабрьской Тавридой?.. В январе мы свиделись в Ялте.
Но нет, путает, врет writer — то был Гурзуф в ромуле августуле 1991-го...

Впрочем, несмотря на симметрию, месяц еще слыл августом, телерадиовстряска была еще впереди, председательствующий еще резвился и благоденствовал под призрачным колпаком своего маяка. Мы же арендовали клеть на одной из гипотенузных улиц. Уже вторую неделю мы жили в Гурзуфе...

Последняя фраза заставляет меня задуматься о смысле слов. Что значит «вторую неделю»? Следует ли это понимать так, что вот «мы»(?) «живем»(?) восьмой день в этом рычащем и ухающем топониме? Или «мы» тут уже дней, скажем, тринадцать? Существенная, согласитесь, разница. Или, наоборот, речь идет о двух-трех сутках: приехали (прилетели, приплыли?) в субботу, а нынче, глядь, и понедельник настал?

С другой стороны, если вдуматься, не столь и важно — три-четыре дня «мы» тут околачиваемся или десять-двенадцать.

Жизнь-то курортная — единообразная, выморочная. Но все равно интересно — когда ж и как же «мы» здесь оказались.
Еще занятней — что имеем в виду мы, произнося словосочетание «мы жили»...

Догадываешься ли ты, поскучневший читатель, что это отступление я делаю из педагогических (педомагогоческих?) соображений? Тебе — едва оперившемуся, юному, трепетному, нежноротому, легко формуемому, как теплый воск, — предстоит вот-вот окунуться в опасные воды уперсовской поэзии, кишащие плотоядными и прожорливыми (здесь опять на память приходит мне александрийская гавань) аллюзиями и реминисценциями. Стоит там зазеваться — сразу отцапают.

Поэтому не верь, дружище, ни единому слову, нарисованному на бумаге, дрожащему в воздухе. Нет субстанции иллюзорнее слова. Всякое слово ничего ровным счетом не значит, но в то же время тщится означать все, что угодно. Чтение — попытка идти по озерной генисаретской глади. Приманим, умертвим, проанатомируем порхающую цитату:
«В домах своих знатнейших людей, тех, что всегда питаются ячменной мантхой, напиваются они сидху, заедая говядиной, а потом шумят и хохочут. Творят они всякие, какие ни пожелают, непотребства, болтают друг с другом о чувственных утехах; откуда же быть дхарме между ними, прославленными своими мерзостями, испорченными мадраками! <...> Не может быть союза с мадракой, ибо ненадежен мадрака!» (Махабхаратау Карнапарва, гл.27, ст.71-84). И еще: «...переправившись через реку Шатадруку, через милую сердцу Иравати, я вернусь на родину и увижу прекрасных женщин ее с большими „раковинами”...» (Там же, гл.30, ст.19-26).

Люблю обсосать цитату, как хрупкую и прочную косточку, вылизать каждый ее солоноватый и клейкий нордический завиток, всякую ее скользкую дивную впадину. Какое удивительное наслаждение — длить это языковое занятие, это языкознание, это язычество!.. Но здесь, собственно, и обсасывать нечего. Откуда наперед (передом?) знаем мы непристойность рокайля? Каким образом мы понимаем впервые услышанные слова? И какое же слово в притянутом нами дхармсовском тексте — самое омерзительное, самое маргаринное, самое жуткое? Ответь мне, дружок. «Говядина», — ты говоришь? Дай я тебя расцелую, дай я тебя обниму! У тебя есть слух.

И посмотри, Уперс нам с тобою подмигивает и этак помавает ладонью из своего аттракционного ада.
В предвкушении последнего Одоакра, которому уже некуда отсылать императорские регалии, мы с женой постельничали в одной из точек наклонной плоскости. Жилище, схожее со стереометрической детской книжкой-разрезкой, могло мыслиться и однослойным и многоэтажным. Вся эта структура была пронизана и оплетена. Крикливую, словно Ставрополь и Новороссийск сразу, хозяйку, припоминаю, звали Еленой, а фамилия ейная (Бр!) отчетливо голубела и цыкала, как у собирательницы поваренной книги религий. Невыносимые невинномысские глазки лоснились от упоения усыпительной наглостью. Какие реликтовые пернатые спархивали с ея криворожских уст! Главным йойным чтением была, несомненно, настойчиво ею сбираемая летучая паспортная библиотечка — синодик лепт быстроживущих обитателей хламного бахчисарая, до такой степени засорившего кухаркину территорию, что собственно дом, если кипарисный террариум можно назвать «домом», мнился скорей нутряным двориком, по недомыслию — крытым, в котором отвратно журчал фонтан прови(де)нциального телевизора... Прозу, на стильчик чей я сейчас сбился, любят тискать сегодняшние передовые журналы; изюминка тут в этакой, якобы психологической, скукоте интонации... Махатмы посылали ей рецептурную весть — и она с трепетом стряпала вечерами смрадную гадость, предпочитая баранину и редкоземельные травы, снабженные угрожающе расщепленными стрелами и нечеловеческими кликухами. Овцы, должно быть, трепетали пред ней, и впрямь — Молохом, пугливо блея, блюя от ужаса радужными телепомехами, еле-еле подрагивая на елейных своих четвереньках — при виде ее ебла в адской области пылающей керосинки. Когда теософка спала на софе, меланхолическое пенье пружин мешалось со свиристением носоглотки и свистом цитат. Звезды поскрипывали, помаргивали, мерцали игривыми померанцами. Ибо электромагнитные волны суть затухающие-тухающие-ухающие-хающие явления. Что там зарегистрировано в Женеве?
Чушь собачья! «Мы выходим в эфир на волнах»? Нет никакого эфира. Одна камфора. Один спирт. Распятый арахисовый Христос-Ахиллес, перфорированный во всех предположительно уязвимых местах предусмотрительными фарисеями, перешептывался с шуршащим, шевелящимся, как гадючье перекати-поле, Шивой. Во вшивом саду существовало сплошное шипящее. Трепыхался в селеновом серебре рихтованный мотылек. И затем чтобы второе арийское имя не утратилось рассеянным, словно горох, словно рис, гранулированным, едва ли уже не похрапывающим — эй! — читателем, среди сахарных гималайских головоломок сна, где-нибудь на курьей дорожке, самопроизвольно трещал орех...

А днем мы производили странные тренажи дурного бессмертия — намачивание, высыхание. Авианосец, прикрыв глаза, дремал вдалеке от берега, напоминая грязно-зеленого крокодила. К сожалению, я и мои современники дружно забыли названия чуть-чуть более сложных, чем обычно, цветовых сочетаний. Кто сегодня ответит мне, что из себя представляет женская шляпка цвета «умирающего Адониса»? Палевая изнеженная мошонка Крымского полуострова беззаботно свисала между гористо-бронзовых ляжек Евразии. Какое-то грузинское имя у этого материка. Теперь ляжки его расчесали до крови. Бедные пеликаны гагрипшского парка, плакучие ивы Алдрича! От моей бабушки сохранились любопытные членские марки, выпускавшиеся некогда обществом Красного Креста и не менее помидорного Полумесяца. Обратили ли вы внимание, сударыня, что из гастрономов исчезли граненые Близнецы — Кастор, наполненный серым кара-богаз-голом («Карабас — гол!» — заорал Буратино), и Поллукс, с кровавой водицей и заштопоренным обломком дюралевого вертолета? Да, весь автоматный томат выпивается нынче там — в потных субтропиках. Грустно все это. Вспоминаю с тоской Алешу Кирдянова, сделанного для тутошней, смутной и зыбкой жизни как бы тем, бабушкиным еще, неоднозначным обществом. Каково ему-то, едва ли не двуприродному?.. Но в описываемые здесь весьма отдаленные времена ветроверт еще не пугал, а лишь пригнетал плоть к голышам наркозного пляжа. Хотелось уже есть, но было почти невозможно встать, «...еще половина второго, с какой стати?» — «Ну, съездим в Никитский, поваляем Ваньку Толстого...» «Уперс», — сообразил я и раскрыл правый глаз. Невыразительный торс Уперса удалялся, преследуемый вопрошающим телом палестинского принца, за неимением головы великана, несущего сумку.

Я опустил веко.

Беру обратно своих убогих богов (Яоан.,1,1-2) — свиделись мы с Уперсом все-таки в зимней Ялте. Не удивительно ли, что наши случайные и редкие встречи гнездились в прибрежных скалах, стлались вблизи теплокровного моря — под вкрадчивый шепоток закипающего, словно «Абрау-Дюрсо», прилива, перемывающего и шевелящего мнимые голыши русских шипящих? Предуведомление это, предисловие это следовало б назвать — «Pontica Upersiana» (нет, латинской грамматике я не обучен). Вообрази, лезер, вечнозеленый дендрарий январской Массандры — все эти хвойно-секвойные («секс хвой!») запахи, ароматы, парфюмы, эфирокурения... Более деятельный и дальновидный, менее ленивый и безалаберный сочинитель, а особенно немец, вроде ничтожного Зюскинда, будучи на моем незавидном месте, выскочил бы в этот момент из-за стола, вскочил бы со своего письменного кресла и устремился бы во вдохновенном порыве внезапного озарения к книжному шкафу. Но мы читателю доверяем. Пусть он сам, выдернув с полки биологическую энциклопедию, перечтет ее (вот как мы тебе льстим!) от корки до корки. А главное — пусть вообразит баснословно дешевый бездельный элизий в грандиозном интуристском отеле, с одноименным названием, зажатом ботаническими садами, в преддверии Рождества. Полонез Огинского, марш Радецкого, бред Бродского...
Оглянись, оглянись, Суламита, это воспето! И не однажды. И не нами одними. Кипарис зависал, воздух был свеж, море метало стеклярусный лом, волноломилось, кто-то мял пахучую веточку. Лифт слетал в тартар горной породы, вавилонский туннель влек к нереидам... Ялта фри шоп, свободная зона озона, песенки Уперсольвейг... Безмыслие — златое, голубое, зеленое, как пиния и ель. И если бы не вымерли лифтбои, от Ялты до Венеции отель доплыл бы. От балкона и бокала — до пляжного шезлонга. Кипарис, поляк и херес — полная Валгалла! И зеркала соскальзывали вниз...

Ах, эти немцы и американцы! Дизайн и теннис — разве не айдес? Жезл серафима держит в школьном ранце Тадеуш...
Вещь в раю теряет вес. Жизнь делается падающей в штольню, парящей... Спи!.. Базальтовый туннель филадельфийских Дельф... И глазу больно — дельфины волн, делириум и хмель... Доассирийский южный ужас хвойный — таблицы птиц и клинопись секвой. Здесь петроглифа пулей дальнобойной вот-вот расколют мозг стеклянный твой: «Дзинь! Дидуладу...» Палочкой свинцовой, серебряной поманят — и конец.
Цинк отогнет рукой однояйцовый зеркально-смуглый (цыц, гнильцо!) близнец...

Так пел нам один голос, другой же вторил ему, перебивая (дурной перевод «Ада»?): о своей Италии и Савойе здесь трубит дельфиновая прохлада. Или ели, пинии и секвойи — только лад просодии, дидо-ладо? Только блажь безмыслия золотая, кипариса пористая колонна? И, слезу Овидиеву глотая, не скользим ли в клинопись здесь наклонно? Тут зима разгуливает в сорочке лета. Ялта глупенькая! Ей — года три-четыре. Дразнит. Годится в дочки. И легка, как лен ее кос, погода.

«Прыгни с мола в выпуклую медузу», — жарко шепчет на ухо (чуть не к глазу подкатившую... в раковину и лузу, лишь решусь, превращающуюся сразу). Таковы повадки любой Лолиты. Не резон соперничать с Аполлоном... Выстилает кленом сырые плиты — и в бесплодном воздухе так светло нам...

И задыхающимся безумным голосом графомана, успевшего отрезать неосторожного редактора от выходной двери кабинета поэзии, добавим: «Клен, клен тут надо читать без ё, без ё!..»

О, эта Ницца! Было невозможно, немыслимо уговорить себя, убедить себя в том, что вот сейчас в Дальней Фуле, где палят из полуденных пушек и подковывают сметливую национально-патриотическую блоху, свирепствует, лютует грозный мороз — Мороз IV, Мороз Васильевич, — все если и не цвело, то настоятельно, умопомрачительно пахло, — пахло как бы в долг, и было предельно ясно: когда-нибудь за все эти щедро вливаемые в наши ноздри эфемерные благовония придется всерьез ответить. Полусавой поражал советское воображение наше бесчисленными кафетериями, барами, подземными переходами: бары прут в бар в барских шубах. Но мы щеголяли в невесомых, пугающих, если заглянуть в календарь, нарядах. Под скалой пустовал огороженный западноберлинской стеной эксклюзивный отельный пляж, вдоль которого мириадами гнездились улитки бистро, на зимний сезон заползшие в свои скальные завитушки. Бассейн ресторана, или, может быть, ресторан бассейна, а правильно было б сказать «ресторан и бассейн», — это сервировалось в прозрачной пристройке к главному монолиту Отелло, в последе анонимного коллегиального зодчего, как если бы интер-Аттила вдруг отелился, но пуповину поленились обрезать. Разожравшиеся до размеров усатого каприйского буревестника чайки кружились над обильной отельной помойкой. С балкона мы могли наблюдать их величественные, полные необычайного самомнения эллипсы и окружности. В эвклидовых коридорах ржали белокурые бестии, какие-то юнгеры с «вальтерами», вертеры, скоты-экстраверты, застрявшие между югендштилем и гитлерюгендом.

По извивающейся вдоль пенного афродитогенеза улице имени безвестного дрожащего господина — Дрожинского, Дороженского, Даромжанского? — а то, что не Дзержинского, было специально проверено, — мы брели в полуспящую, сосущую лапу Ялту, не дожидаясь редчайшего, раритетнейшего, существовавшего едва ли в двух-трех экземплярах рейсового автобуса. Купить в известном своей конференцией городке было нечего.

Це ж билы каныкули! У Эдэми! Да простит мне Гоголь и весь братский народ такое ласковое подтрунивание над его мовой. Была желевидная лень сознания и вялотекущая шизофрения плоти. Была блаженная свобода валяния особого сорта предметов... Подобно благородным и дряхлым негоциантам влекли мы тела свои в бассейн Сюзанны, в долину кукол, где заставали наших хронических сотрапезников — поляка и перуанца — неожиданно обнаженными и увлажненными. Оба эти иностранца страдали спортом. Латиноамериканец, удивлявший нас патриархальностью своих разговоров, служил пловцом, а бегуна-ляха звали Кшыштофом, так что Св. Христофор превращался на наших глазах в поборника трезвости и шипел: «Кыш, штоф!» В предбаннике (виноват: в предбассейннике) шелестел шелковый душ, в кокон которого мы, — и пора уже расшифровать это «мы», не правда ли? — запутывались, как бы предвосхищая настоящее однофазное водоплаванье; Машевский щурился, я фырчал. И хотя к нашей парочке это никоим образом не относилось, знобкий шумящий шалаш то ошалело ошпаривал: «Ашенбах!», то нежно и шепеляво шептал: «Тадеуш...»
Да, занимательны немецко-польские литературные связи, но меня волнует иное, иной завиток мысли. Отчего же у нас, в России-то, все так пошло и гнусно? Вот даже Тадеуш здесь — не Тадзио, а Фаддей, который, сказано, хуже жида!..
Жуткий, сплошной Фаддей Венедиктович Бенедиктов!.. Как же нам жить тут, как сочинять, как любить?..
Но вот мы с вами славно болтаем — и не замечаем того, что Кола Брюньон (Коля Персик, а по-серьезному — Николай Леонардович Уперс) сидит себе за небольшим исключением голый (голенький Коленька и его коленки) в гигиенично-пластмассовом кресле возле зеленолонного водоема, исподволь (знаю, знаю!) разглядывая перси, биши, шелли и прочие романтические ландшафты по-январски чуть лиловатых купальщиков, — сидит в одиннадцати шагах от той стойки, где мы с М. пускаем соломенные пузыри — каждый в свой морс.

Самое время — пока он нас не заметил и пока мы в силах побороть соблазн внырнуть в его микромир из временного небытия — рассмотреть это тело, впоследствии, как мы знаем, утраченное.

Эй, рисовальщики словесных портретов, ко мне! Хватайте свои сальные карандаши и жирные, волосатые краски! Спешите — часовой механизм неумолкаемо тикает, ваш покорный сапер уже обломал не слушающиеся, дрожащие ногти — все тщетно. Скоро бабахнет. Скоро рванет. Скрипи ж, грифель, хлюпай же, кисть! Поддакивай им, перо! Что нашепчут нам эти неопределенного цвета чуть вьющиеся и уже редеющие короткостриженные волосы над невеселым лицом; эти непримечательные и не особенно ухоженные усы скандинавского происхождения — такие, что ими, кажется, впору пользоваться на небольшом морозе, хотя как раз от мороза-то они и не защищают, будучи сами колючими, негнущимися, стальными, кое-где заржавелыми, словно ворс снегоуборочного снаряда? Что разъяснит нам эта рыжевато-серая мокрая шерсть на грудине, и уже почти высохший блекло-белесоватый подбой предплечий, и еще грязновато-черно-каштановые потеки на бедрах и голенях, едва скрывающие травянистое сквожение жил? Что нам скажут глаза — домысливаю? — скорее малахитовые, нежели тускло-дикие? И нерадостный цвет кожи, на которой, чем дальше в лес жизни, тем больше теснится цветных пятен и бугорков, необратимо утрачивающих свою первоначальную шоколадно-рекламную прелесть, приобретающих унылые очертания и отвратительную шершавость старческих бородавок и папиллом? Что это спит в нас до времени, дремлет в нас до поры, сокрытое в глубине эпидермы, пока мы ему не наскучили, не обрыдли, а потом так пугающе вылезает полюбоваться окружающим и — что скрывать — враждебным нам миром? Что еще? Плавки, полусолнечные очки на носу (зачем?), трагический уголок левой, видимой нам губы (прозит, читатель!), идиотская золотая цепочка без ничего, запястье, кисть — с венозной схемою Питера и нелуной циферблата, эт цетера, эт цетера...

Созерцать все это было тоскливо, словно заглядывать в подстекольную ртуть. Я поставил стакан, тут же сросшийся с несухой стойкой за счет таинственных сил поверхностного натяжения из давно выкинутого студенческого конспекта, и подошел.

«И вы, оказывается, в этом ларчике рая, в этом райке?»

Мне улыбнулись. Я правильно указал, что антисоляры Уперса гнездились на его носу: болотный дуплет стрельнул в меня не сквозь мулатские пленки, а непосредственно.

«Э, господа петербюргеры... Тут жалкий ларек. Логово сердобольных амареттянок. Я здесь неделю — сущая тошнота.
Более собранный литератор уже б набросал свой нобелевский бродденбук — какой-нибудь зауберперл или глассперленшпиль... Такую, знаете, штуку со снегопадом Распе и обрезанием телефонного каббалистического кобеля. Вроде Присти, но не без трансильванского транса... А вы что сюда и на сколько?.. Ну-ну. А мы, собственно, улетаем завтра. Совершенно бесплодное место — растет лишь фабульный чертополох. Хотите, я вам, как Пу это сделал для Го, подарю сюжет для букеровского романа? Вообразите: Кацапская Педерация и Хохланд на почве дележа славянской души и Кривого Рога Орландо тактично обмениваются тактическими термоядерными ударами. Встревоженное судьбами соотечественников Юнеско — так, кажется, называется эта голубиная организация — осеменяет Массандру (и нас с вами) одуванчиковым десантом глазурованных негритят в лазуритовых касках.

Писк эфира. Каскад нот и перламутр брызг в брезентовом караимском небе. Противостояние голубых, жовто-блакитных и изумрудных орд Крымской Джамахирии вокруг нашего гостеприимного параллеле-(ну и словцо!)-пипеда. Статус-кво.

Гидра эскадры запирает нас с понта; юсатый крайслер, красуясь, курсирует на нейтральной волне. Быстрореагирующая реакция Вассермана. Буря в Бурятии. Спевшиеся гетман и хан цинично требуют от Юнисекса — я опять путаю? — историко-филологической помощи в размере одного миллиарда ста двадцати семи, скажем, миллионов фунтов Стерлиговых — по лимончику с носа каждого тутошнего туриста. Вы не устали?

Нет? Отель кишит тайными скотнодворцами заинтересованных государств, пересчитывающими ожидаемые барыши и убытки.

Горничные отдаются обезумевшим скотопромышленникам за пятьдесят центов, датские докеры приобретают неприкаянных допризывников по таксе — один доллар Юза...»

«Вы, однако, пристрастны», — успел вставить Го.

«За доллар! — настойчиво повторил Уперс, снимая очки. — И вот тут, — Уперс картинно изобразил таинственность, — вот тут появляется Некто — маньяк, монстр, неуследимый убийца, еженощно множащий бесконечную череду бессмысленных жертв...»

«Но, дорогой Николай, — проницательно прервал его я, — и дураку ж ясно: это московский гебист, который таким образом...»

«Вы пошляк», — Уперс встал с бесстыдно голого пластикового седла, похожего на искусственную десну искусного стоматологического протеза, и в нем — в Уперсе, разумеется, — что-то хрустнуло, а в кресле осталась аквамаринная лужица. «Вы циник, — несколько смягчил он свой приговор («Пригов __ ...?»), — с таким же успехом можно предположить, что это карающее оно — Джеймс Бонд: мы подонки, но и они жмоты... Я окунусь... Упс...»

Последнее слово было сказано не Уперсом, а бассейном, — и Уперс поплыл, подводно и лениво разводя локти, влача за собой хлорофилловые искаженные ленты, в которые мстительно превратила его нижние конечности потревоженная среда.

«Кто это?» — спросил за моим плечом М., чей устремленный в лягушатник настойчивый взор я оценил боковым зрением.

«Черт его знает... то есть это Коля Уперс, московский поэт».

На кого походил сейчас Уперс? На Персея, отрезавшего медузью голову? На саму эту голову — с медноокисными волокнами крови? Кровь у медуз — бело-зеленая?.. И лишь на первый взгляд может показаться, что конец моего ответа М. точен, а начало его манерно. Был ли Уперс «московским поэтом»? Трудный вопрос...

Итак, «я окунусь» — и, следовательно, мы не простились.

По какой-то неясной причине в своем общении с Уперсом я всегда — даже чуть позже, когда наши отношения приобрели некоторый привкус дружбы и человеческой теплоты, — испытывал как бы церемониальную скованность. Отойти от уперсовского престола было б противоестественно, стоять рядом с пустым креслом в позе тоскующего местоблюстителя — не менее глупо; поэтому, наклонив демонстративно-гипертрофированный муляж нёба немного вперед и позволив Николиной заводи стечь на кафель, я сел, приглашая сосредоточенного до рассеянности мшистого М. — мохнатое полотенце на шее, все еще лабораторный в руке стаканчик для пускания пузырей, чей близнец был поставлен на полированную поверхность накануне русско-украинской войны и уже исчез в неизвестности, по меньшей мере, мыльной посудомойки, — оккупировать соседнее, совершенно сухое сиденье. Тут же располагался столик с аналогичными недоиспользованными сосудами и трубопроводами, где сверх того покоились перевернутые бинокуляры с линзами цвета кофе в золотой ложечке, с упругими и сребристыми, готовыми к прыжку прямокрылыми дужками, ревниво нацеленные в сторону своего скучно купающегося владельца.

«И что ж, приличный поэт? Не читал и даже не слышал», — очки при этом были слегка отодвинуты и на их место легла рука, сжимающая цилиндрическую пустоту.

Можно ли сказать, что в ответ я пожал плечами? Пожалуй, для этого нужно быть хотя бы в рубашке, желательно — в пиджаке. Во всяком случае, я ощутил болезненное натяжение кожи в районе ближайшей к вопрошающему ключицы: лопатка прилипла. Я начал ее отлеплять и уже было полураскрыл рот, чтобы меланхолически произнести: «Ну, знаешь, я сам толком ничего не читал...» Потом я добавил бы: «Но он очень остроумен и, говорят, пишет пристойную прозу. Он преуспевает; его повесть, рассказывают, вышла в перевернутом мире на роскошной, совершенно слоновой бумаге, которая нам с тобой разве что снилась, — вышла, набранная изысканнейшим и ясным шрифтом, без опечаток, со свистящим рыком, разрезанным боем стенных часов при появлении Командора, — в выходных данных и с пискаревской каретой Анны Карениной — на авантитуле: заднее колесо успокоительно крупнее переднего; оловянно-прямая осанка крошечного кучера; очаровательная, бегущая вправо лошадка; в микроскопической рюмочке люльки — игрушечный человечек, должно быть, сам сочинитель-счастливчик — избранник Карла и Клары...» И тогда б М. отпарировал: «Мало ли, мало ли дряни несет на себе красивая американская целлюлоза? Лучше уж целовать лозы, оценивать розы, цитировать фразы. Милее Уганда угадывания, Голландия заглядения, Дания обладания, Суссекс секса, нежели химера Америки...»

Но всего этого не случилось, потому что пальцы М., играющие ничем, заключенным в стекло, неожиданно замерли, вынудив мое зрение совершить шахматный, конско-набоковский виселицеобразный ход, при котором глаза собеседника оказались умозрительно-промежуточной поворотной клеткой, — вернее, пушинка моего внимания, плавно всплывшая до уровня этих глаз, вдруг понеслась по горизонтали, как если бы из них сильно дуло.

«Простите, но это наши места», — смущенно и как-то употельно хорошо пропело райское существо, взволнованно и нетерпеливо осуществившееся в четырех ахах от моего сердца...

Черт с ним, с «Ардисом», Уперс! Чего стоят все пропеллеры славы, весь глянцево-гладкий папир, весь прочный клей, если ты сжимал эти дивные ребра, закругляющиеся в смуглую тесноту безумия, если ты видел эти золотые глаза в пугающем приближении, если обнимали тебя эти руки, а эти губы позволяли тебе их целовать, если твои уста спускались по золотистому ворсу — вниз, вниз, проходя все стадии одурманивания вдоль этого повсеместно дышащего сечения — туда, где все темнело, густело, меркло... Ерунда — Проффер!

Это был юноша лет девятнадцати, молодой ангел лет двадцати. На нем имелось: пара пластиковых вьетнамок, минимальная набедренная конструкция (смотри труды Уильяма Сомерсета Моэма), которая удалялась, кажется, без утруждения ног — путем моментального выдергивания шелкового шнурка, и серебряная цепочка — в данном случае почему-то уместная, почти облегавшая горло. Каждая его рука содержала по хрупкому вафельному колокольчику, наполненному лилово-бело-салатным ледяным бредом... Цвет «испуганной нимфы»?..

«А, познакомьтесь, это Денис. Сбегай, возьми еще два», — профырчал выросший за лампой его плеча обрызганный Уперс, с чресел которого лилась быстрая струйка... Да, подумал я, да, тут есть от чего подпрыгивать и рычать.

Если был бы я повествователем, а не публикатором, то мое перо вывело б в этом месте: «Здесь рукопись обрывается». Что можно добавить? Ну, опять хрупкая дребедень и полонянка Полония душевой; вытирание, одевание. Ну, пили мы вчетвером полынные воды в баре. Ну, пустой, бессодержательный, ничего уже не значащий разговор: чем вы, Денис, занимаетесь?.. да так, учусь... а читали ли вы в «Синтаксисе»?.. я думаю — да... очень хорошая... разве есть еще какая-нибудь проза?.. еще по одной?.. спасибо, а то у меня сломалась... немного слабые, но ничего... Денис? Денис — молодец... вчера, позавчера?.. кажется, я что-то читал в «Новом мире», может такое быть?., я с вами не соглашусь... ну и пусть, пошли они все на... что вы думаете насчет коньяка?.. Друскину принадлежит открытие важнейшего философского... ну, завел!.. ты не хочешь еще спать?., и не обэриуты, а чинари... да, но лучше позвоните через неделю... нет, там все схвачено... Дени-и-ис!.. мы сегодня ездили на дегустацию... так все осточертело... ну да, ну да... уехал месяца два назад.., довольно паршивый напиток... я оставил часы в камере... ого! до свидания... всего доброго... до свидания...

Мы проводили их до двери ступенчато-цифрового номера 369. Утром они уехали.

Но меня, публикатора, больше всего влечет ночь.

Воображаю себе час вымирания телевизоров. Один из бесчисленных, еще не остывших трупов этого биовида — на столе в интересующем нас отсеке. Уперс в халате. На его ясписных радужках — по-вечернему прозрачно-водочные оптические приспособления, спаренные тонким хромом. На устах — косая усмешка («Уперс-профессор»!). «Будем спать?» — спрашивает он полусонного и полу нагого Дениса в шелковых физкультурно-персидских стекающих шароварах, из которых сзади — в краю пушистого копчика — выбилась рубчатая резинка альпийских сливок. Столь ослепителен хлопок на попке, что хочется хлопнуть! Словно не с Уперсом спит, а в персоли. Уперс щелкает по носу пластмассовый выключатель — и на секунду в номер втекает внешняя темнота, но Денис, мгновенно отыскивая на ощупь пипку торшера, возвращает комнате человеческий, лишь чуть прирученный вид...

Воображаю себе также, как совершенно голый и совершенно смуглый — за вычетом размытой незасвеченной ленточки — Денис разметан на Уперсовой постели, словно обильно пролитое туда сильно перетопленное тянучколюбивым подростком сгущенное молоко (дополним тут надоедливый штамп англоязычного нобелевского лауреата и его жалобных эпигонов). Раскольцовывает ли он на ночь свою удушку, или позволяет любить себя в ней? Затылок покоится на смеженных ладонях, локти раскинуты, в подмышечных ракушках бьется темное пламя.

Голубоватые жилы просвечивают сквозь морозно-розовый лед на тыльных сторонах рек... простите — рук и ног. Не зевай, читатель, — зима! Зато внешние их поверхности искрятся ослепительным щорсом — как если бы ампирную бронзовую статуэтку кому-нибудь вздумалось почистить наждачной бумагой. Изготовление эротической литературы сродни писанию натюрмортов. Такой же латунный пушок выскакивает из птички ключиц и скользит вниз на салазках моего лексического сумасшествия, устраивая неясные выкрутасы на высоте сосков, орбиты которых овально растянуты гравитационными силами позы, — скользит, лавируя между ребрами, объезжая морские камешки кое-где разбросанных родинок, скатывается в бескостное натяжение дышащего живота и с разбегу перепрыгивает лузу пупка, упоительно мягкого по краям и упруго-плотного в глубине, словно там натянули резину животной самости, особливости, глубже которой другому зайти нельзя. Мое умозрительное безумие лезет туда сузившимся, мерцающим языком, тщетно рассчитывая обнаружить комочек пахучей и липкой грязи. Но нет: Денис десять минут назад прогулялся там мыльным пальцем — и там пахнет сейчас так, как на даче, где вода для полоскания лимитирована, пахнут высохшие на солнце после стирки, сто раз описанные штанишки моего сына...

Вот только не знаю, спасет ли наша с лирическим мальчиком чистоплотность мои рискованные невинно-словесные описания, — спасет ли она их от зловонной критики плохо подмытых ценителей литературной нравственности? Бог с ними. Мне жаль их, вонючих, и, как христианин, я едва ль не люблю их... «Я и люблю-то, дружочек, тебя, — должно быть, пишет в каком-нибудь девятнадцатом загробном своем гербарии кабинетно-уединенный коробейник и нумизмат Розанов, — люблю потому лишь, что пованиваешь ты и серишь, предвосхищая последнее исхождение духа и склепный распад; потому люблю, что умрешь. И потому только, сладенький мой, мне мила ты, что мы оба — мулаты, то есть, прости, сладострастно-слюнявое порождение пакостного скотоложника-серафима...»

...Итак, с разбегу он перелетает ямку пупка, крошечное пустынное озерцо, уснувший до времени кратер (живи долго, Денис!), трепетно нежный наперсток вышивальщика прозы, расположенный в самом центре особы Дениса, — он перелетает судорожную, незарастающую воронку денисородного взрыва, — он перелетает, он, наконец, приземляется — и что же?.. Это не он! Разве тот, кого мы встречаем южней нулевой («ой!») точки — наш льняноволосый слаломщик Иафет? Разве это наш стриженый, стремящийся вниз скандинав? Нет, это черный хамит, в страхе взбирающийся вверх по скользкому смуглому баобабу, спешащий укрыться в спасительное дупло. Боже! Что, лежащее там внизу, так испугало туземца?

О, ужас! Ленивые кольца стелющегося удава клубятся в конголезском подлеске — вот его змеиная безглазая голова, перевалившаяся через клубень; вот его гладкая обессиленная абиссинская спина; вот полуоткрытый рот с капелькой водопроводной еще влаги и пол у проглоченным, еще извивающимся волоском...

И неизвестно как и откуда подползший язык гнусного У перса (о, когда б не его, а томноокой, зыбкогрудой красотки!) будет гадко дразнить дремлющее чудовище, покуда, раздувшись и одурев окончательно, этот двусредный Левиафан не проглотит и бедолагу Ника, и собственного своего владельца Дениса, и меня, соскабливающего в подходящих, на мой взгляд, местах ненужную белизну с абсолютно черной, как ночь в заднице у Лумумбы, бумаги, и даже Самого Настоящего Автора, внимательно наблюдающего из своего дивного высока за этим поскрипывающим процессом.

Проглотит, изверг, навек, но тут же извергнет — взамен нашей скучной компании — целое Женевское озеро потенциальных существований, целый вероятностный городок — желательно где-нибудь в Альпах или на Ривьере (постарайся, Денис, потрудись!), — целое карликовое княжество Левенгук со всеми его хвостатыми жителями, — выплеснет весь мгновенно-временной сгусток мнимых земных жизней, чьи умозрительные наслаждения, чья суммарная, не рассчитанная на одного телесная радость сейчас же и разрядится, взорвется в жилах, железах, залежах живота, в жалюзи звончато-звенчатого позвоночного мозга, в орешке, в горошке ахнувшего, умирающего Дениса...
Сейчас я его без труда воскрешу, ибо еще и еще воображаю Уперса, — скажем, когда он, с дозволения снисходительного и живописно разбросанного по забрызганной простыне Дениса, занимается оологией — да столь усердно, да с такой настойчивой страстностью, словно всерьез собирается написать новую главу, незнаемый до него раздел этой дважды-окающей, округло-двуоблой науки — «Яйца млекопитающих и человека». Осторожные пальцы подопытного перебирают завитки исследовательской плеши, левая кисть юноши забылась в вогнутом и тенистом левом паху...
Вы поинтересуетесь, господа, как я все это объясню? Нечего мне вам сказать... Несколько дней назад, в подражание уперсовским восьмистрочиям, написал я беспомощные стихи.

Они перед вами:
Ищут, ищут ангела с мужскими
Признаками. Звать его: Денис.
Рост: сто девяносто. Под какими
Пальмами гуляешь? Дозвонись!
Двадцать лет. И родинка на горле.
Слева на груди — еще одна,
Под соском... Не верюI Невермор ли
Не лизну я этого пятна?

Жалкая, конечно, подделка под настоящую уперсовскую лирику. Но мне кажется почему-то, что, если этот брошенный в ручей пузырек найдет адресата, Денис — единственная известная мне живая нить, связывающая Уперса с покинутым им миром, — обязательно позвонит. Стараюсь не занимать телефона. Сколько всего мне хотелось бы от Дениса узнать!

Еще я подозреваю, что если ведь захочу, то и — несомненно! — лизну. Возможно, то есть не «возможно», а «точно» — не здесь. Там. Но там точно — лизну. И вы, не удивляйтесь, лизнете. Потому, что там будет всё. Там, где сейчас мой друг Уперс. Там, куда мы с Денисом придем, если постараемся.

Там, где стелется милая сердцу средиземная Лотарингия Валерильке, кипарисный Эльзас лазурного морского валгаллища, где царит острый сумрак и где гений осмыслен. Там слышно донное дуновенье Дуино, трепет и шелест Триеста. Туда не долетает низменный треск. Там туча без дуче и море без Маринетти. Гораздо западней Югославии — этой лаборатории по переливанию крови, кровопусканию. Все скулы, скалы, оскалы Дракулы — лишь клыки конторского дырокола. Там нет дыроколов. Там, заглянув в окуляр микроскопа, я увижу, как зыряне и чукчи несут с базара Анакреонта и Тютчева, а некоторые — вообразите себе! — Уперса. Уперс, приложив зрачок к линзе после меня, чуть покраснеет...

Вот и все. Последний раз мы виделись с Уперсом в конце февраля и разговаривали на протяжении без малого пяти суток. Но это совершенно особая история, над которой я пока не решаюсь приподнять занавески.

В мае я получил письмо.

«Herr eher, — писал он, как всегда, на своем очаровательном волапюке. — Вы, вероятно, слышали, что я отбыл на вечное поселение в Deutschbundesreich и, подозреваю, воображаете, что я пожираю на каждом углу пухленьких жителей Гамбурга. Увы, Зимняя Сказка окружила меня стерильными снежными санитарами и санитарками, в основном — темнокожими, и лазоревым лазаретом. Есть два-три очень хорошеньких (речь, конечно, о санитарах. — А. П.), один из которых, снисходительно уступив назойливым просьбам больного русского натуралиста, продемонстрировал мне прелестную родинку на своем африканском плече. Меня очень заинтересовала колористическая проблема пигментных пятен на негритянских телах. Удивительно, но созерцание — и обоняние — плеча юного Ханаана породило во мне ностальгическое переживание: мне остро захотелось прикоснуться губами к поджаристой корочке ржаного детского хлеба, втянуть содрогающимися ноздрями этот родной запах. Вижу уже скупую — известно, какую — слезу в уголке вашего глаза. Да, пожалейте меня! Вы не поверите, но я прежде, а теперь это, видимо, невозможно, не имел дел ни с одним меньшим, как сказано в Писании, братцем. У меня просто кружится голова, когда я сейчас представляю себе эти навсегда упущенные цветовые возможности: соседство эпидермы и слизистой, или, скажем, флуоресцирующее жемчужиноизвержение на таком кофеиновом фоне... Ах!.. Что остается мне, Алексис, кроме того, как упросить Яка показать мне как-нибудь во время его ночного дежурства свой гаитянский сосок? Род розоватой Гекаты на глади арабского аромата? На что больше похоже зерно ислама — на попочку готтентота или на его пипочку? Завтра же набросаю несколько гениальных строк — Лимонов покроется плесенью, Померанцев позеленеет.
Кстати, о неграх. У меня есть к вам, геноссе, одно дельце. Посылаю вам рукопись, которая жжет Уперсов брючный (к слову, я теперь лишился и брюк) карман. Жжет еще потому, что д-р Pilülken весьма низко оценивает жизнеспособность моего металлического организма... Нет, милейший, не догадались! Увы, пошлые почки. Я, извольте полюбоваться, почкуюсь... Так вот, не найдете ли вы возможным анонимно опубликовать сей переводной манускрипт в России, — как, помните, арапчонок тиснул Виландову «Вастолу» в пересказе скромняги Ефима Петровича Люценко? Лючия будет вам неимоверно признателен и обещает по мере возможности предпринять там все необходимое для вашего здешнего процветания и благоговенствования. Речь, разумеется, не о марках, а об иных знаках.
Хорошо б, если б вы поторопились с ответом. Ихь, кажется, штербе. И знаете, это вроде крупного лотерейного выигрыша: легко поверить в гипотетическую возможность; нелегко в то, что вот-вот это получишь.
У меня есть ощущение некоторой недосказанности, но поскольку именно ваш адрес я вчера начертал фломастером на громоздкой картонке с разного рода рукоперсами, то оно, боюсь, ложное. Страшусь, что эта посылка, вероятно не слишком заставящая себя ждать, напомнит вам рыбный супчик Демьяна. Просящий за это прощения,

ваш Фениморс Купер
Hamburger, 13 апреля 1993 года».

УПЕРСОВЫ ПРОИСКИ И ЛИТЕРАТУРА
Послесловие переводчика

Неужели это один и тот же мир, одно и то же небо над обласканным поэтическим воображением морем, одни и те же, посверкивающие белой акриловой грудкой чайки, висящие перед окнами полупустого декабрьского ялтинского отеля, один и тот же сероватый, прохладный, пропитанный скипидарными запахами Элизий, пустой и ленивый, растянутый вдоль побережья, ненастоящий, как какая-нибудь тысяче-пятисот-четырех-серийная Санта-Барбара, как жизнь, подозрительно смахивающая на мыльную оперу (или мыльный пузырь?) ! Один и тот же, говорю я себе, с трудом восстанавливая в памяти этот то ли предпоследний, то ли пред предпоследний день случайного недельного зимнего крымопребывания, который, будучи пропущен через призму соседнего взгляда, вдруг на минуту ослепил вырвавшейся невесть откуда радугой соблазнов и тайн, прошелестевших, оказывается, тогда, три года назад, меня мимо.

Господи, да я едва помню этого лысоватого (нет, определенно лысеющего, что бы ни говорил по этому поводу Пурин) господина, так забавно выговаривающего шипящие, подмешивающего к ним инфантильный дребезжащий между зубов звук «з» и аккуратно вытягивающего губы. Спешу заметить, что юмор и «острота» Уперса (спасибо моему мнемозинолюбивому спутнику! я, увы, не запомнил даже имени двадцатилетнего, так сказать, ангела, хотя оно как-то связывалось тогда с легким дионисийством, которому мы предавались, обалдев от двадцатиградусной теплыни и декабрьских роз, заставляющих искать где-то вверху над головой оранжерейное стеклянное кружево), так вот, юмор господина Уперса, на мой вкус, был несколько гипертрофированным, слишком архитектурным. Ему явно недоставало блаженной живописной неточности, нерасчисленной неправильности, увлеченности посторонними внутренними рефлексами.

Вообще: контрфорсы, эркеры, какие-то аркатурные пояса цитаток и пол у цитаток, дорический ордер безапелляционности в сочетании с кокошниками псевдорусского доброжелательства. По-моему, мы являлись свидетелями непрерывного строительства то ли вертикали вавилонской башни, то ли горизонтали не менее известного циньского укрепления.

Конечно, игра! Я еще подумал, что собеседник наш слишком демонстративен, чтобы успевать следить за собственными переживаниями, особенно определенными, бросающимися в глаза почти сразу. И потом, эта тотальная косвенная речь, по-видимому так никогда и не доходящая до прямого задыхающегося выговаривания чувства — лишь намекающая, подмигивающая, словно огонек, приманивающий чешуекрылых к коробке энтомолога. Сомневаюсь, чтобы золотистый Денис услышал когда-нибудь от Н. У. («Ну! Ну же!» — воскликнул бы тут мой взволнованно-любопытствующий спутник) такое простое, в общем-то естественное, судя по их отношениям, человеческое признание. Печально не то, что без разделенья, как все другие, эта страсть мертва, — печально, что и обладание не позволяет называть вещи своими именами. Уперс мог сколько ему заблагорассудится царствовать в пародийной имагенляндии, лишенный в реальности земли и воды.

Ведь и разыгравшееся ночное воображение моего друга, и «Апокрифы», свалившиеся впоследствии на нас (опять же с косвенным смешком, дурным подмигиванием), и сама фактология жизни этого виденного мною лишь единожды странно некрасиво-смущающего человека — только попытки, тщетные попытки выбраться наконец боковым, петляющим, зигзагообразным обходом на предчувствуемую где-то среди дебрей тропку экзистенциальных перешептываний: от звезды к звезде... «Спрашивайте — отвечаем!» Попытки состояться в состоянии полной несостоятельности. Стояние на одной ноге.

Ну, допустим, что и в самом деле была эта отельная спальноотдельная ночь, провоцирующая, как и все нерасчленимо-загадочное на фантастическую детализацию, когда Уперс уперся в чистую эмпирику, шагнув с эмпирей, словно какой-нибудь Френсис Бекон, сбрендивший от абсолютной невозможности обтяпать хотя бы простенький опыт с Аристотелевой метафизикой. Ну, допустим, так что же? Состояться! Неужели вы думаете, можно состояться на этом сартрово-камюшном, вещно-орудийном, объектно-бытовом, вщелеподглядывательном уровне? Попытки такого рода, кажется, и называются пороком.

Погадаем на стеблях тысячелистника переменно-китайской книги Куны «Благоприятно: на юго-западе найти друзей, на северо-востоке — потерять друзей. Пребудешь в стойкости — будет счастье». Чем-чем, а стойкостью Уперс, по-видимому, обладал. Во всяком случае, насколько я помню, его молоденький тело-(забавное сочетание в данном случае)-хранитель стоял при нем по стойке «смирно».

Я, кстати, в отличие от Пурина, склонного придавать онтологическую полновесность своим видениям, вообще не просматриваю в обратной перспективе театрального бинокля памяти конкретных черт означенного выше юного существа. Не уверен даже, что он был красив: так, некоторое клубящееся золотистое облако молодости. В общем, если ссылаться на нежно любившего себя классика, — облако в плавках (а позже за столиком элизийского ялтинского бара, подтверждая цитату и утверждая приличия, — в легких парусиновых штанах). Кстати, если не ошибаюсь, молодой человек настойчиво пытался напиться.

Удовлетворяло ли (уп)-помянутого (уп)-прямо (уп)-порного Уперса (я ведь, кстати, и фамилию этого сомнительного персонажа знаю лишь от П., так что (уп)-потребим здесь его любимые декорации) гипнотическое властвование над... и тут приходится остановиться, потому что я никак не могу сосредоточиться и определить, над чем же, собственно, наш собеседник властвовал. Над душой и телом двадцатилетнего жеребчика, быстро хмелеющего тут же рядом? — При всей сомнительности метафизической связки этих двух субстанций, требовалось хотя бы зафиксировать их обоюдное наличие. Тело к вечеру, в результате Денисовых дионисий, должно было явно утратить немалую часть своих функций. Что же касается души, то за малый промежуток времени совместного курортного словоперемалывания и винопосасывания я, естественно, не мог установить размах крылышек последней. Было ли чем порадоваться, если, конечно, вообще эти ночные (уп)-ругие радости имели место, а не являлись плодом позднейших поэтических инсинуаций моего достойного соседа? Но любовь, как известно, есть именно такое странное призматическое состояние взгляда, когда один видит тот радужный дрожащий спектр возможностей, который не видит другой, находящийся рядом, но смотрящий на мир под смещенным чуть влево или чуть вправо пугливым углом зрения.

Тогда, три года назад, я ничего, кроме голых тел на кромке бассейна, да голого факта скандально-голубеющих (как море в часы прилива) отношений, — не увидел. Первые не прельщали (что нам рамена и перси Уперса!), вторые меня не касались (во всяком случае, я не был готов проливать сентиментально-просветительские слезы по поводу отступления от здоровых начал естественности). Грешно-соблазнительным, приманчивым, сосущим казался сам воздух, само подслеповатое сверкание то бирюзового, то ртутно-серого моря и повисшее тяжелое орихалковое солнце над ним. Так в пазолиниевском персидско-уперсовском фильме самый эротичный, призывный, кружащий голову кадр — зелень пинии на блекло-желтом, охристом фоне полупустыни (песок, камни, глина — сухость — и влажно-вожделенное притушенное изумрудно-серебристое пятно кроны). Удивительно, почему это текст или картинка обольстительнее реального мира с его шершавой корой, кожей, мясом, кровью и костями?

Обольстительность сию (заразную, ей-Богу, заразную) читатель без труда обнаружит в «Апокрифах Ф.» и потревоженных ими прозаических строках П. Вообще говоря, мне иногда кажется, что Персей-Уперс извлек из своей потайной Дитовой сумки завораживающую голову Медузы Горгоны, первой жертвой смертельного взгляда которой пал мой ялтинский спутник. Ах, как я понимаю А. П.!

В сущности, в его, почти уже доведенном до какой-то пармиджаниновской грани маньеристско-метафорическом произведении, посвященном Уперсу, исследуется одна проблема: возможность дикого гомоэротического притяжения, вплоть до соития между однородными частями речи. Позы, в которых застывают, обмирая, эти слова, не сулят нам жизнеспособного потомства, но отчетливая трагическая упоенность их взаимо притяжением, заставляет испытывать странную радость и странную боль, словно от чего-то знакомого (еще с детства).

И опять: чем же обладает имеющий?..

О том, что и Уперс был не чужд подобных вопросов, свидетельствуют некоторые из рукописей его посмертной посылки.

Кроме широко известных теперь «Апокрифов Феогнида» она содержала несколько текстов (конечно же анонимных) на немецком и английском. Один из последних, условно названный публикатором «Стансы Феогниду», я и перевел по подстрочнику, выполненному Артуром Вартоком, еще молодым, но достаточно известным славистом из Пенсильвании.

Что можно сказать об авторе этих стихов? Ничего, кроме того, что вероятность Уперсовой к ним причастности из нашего теперешнего застиксового приглядывания не может быть вразумительно выражена ни одной из натуральных дробей.

Я, кстати, вообще не уверен в писательской плодовитости Н. У. Люди, так ярко выражающие себя в клейком смолистом обволакивании устной речи, а тем более в жизни, не имеют нужды предаваться ночным оргиям духа за письменным столом с обгрызанной вставочкой и тлеющей папиросой. Уперс был собирателем: марки вин, курьезы, странные увлечения, основанные скорее на любопытстве, чем на самовыражении (хотя и любопытство самовыражает)... Откуда мы знаем, где, в Гамбурге или Кокчетаве, подцепил он эти тексты вместе с очередным волнующим загадочностью подоплеки знакомством? И в самом деле, если вдуматься, если попробовать поискать причины, привязывающие того же золотокожего Дениса к У. (совмещающие этих двоих в одной точке времени и пространства), то банальность напрашивающихся объяснений, сделает их тут же абсолютно неправдоподобными.

Конечно, «Апокрифы» и «Стансы» на первый взгляд сильно разнятся и темой, и стилистикой. Однако границы, проводимые руководимым разумом восприятием, как правило, иллюзорны. В «Апокрифах» автор, пытаясь уйти от малейшего оттенка метафизичности, от усталого поиска смыслов и оправданий, тщится разбить под голубым небом волшебные сады златого безмыслия. Эта маньеристическая задача обоснования прекрасного средствами самого прекрасного (голая — вот именно — голая эротика и красота — без ничего) косвенно свидетельствует о глубочайшей экзистенциальной тоске по целостности и запредельному совершенству. Разуверившись в метафизических способах прорыва, человек идет на фантастическую, конечно же обреченную, попытку замкнуть мир своей телесностью. Безумству храбрых поем мы славу! Но ведь это прежде всего ярчайший пример задействования трансцендентальных духовных ресурсов.

Напротив, «Стансы», предлагающие множество ответов и объяснений, все время как бы спотыкаются о новые вопросы, а главное, о неформулируемость важнейшего из них. Мы все время где-то рядом, мы уже держим нечто в руках, но это нечто — невыразимо, неназываемо. Найденному смыслу словно бы недостает подтверждения конечным телесным обладанием: дескать, все понимаю, и оттого, что понимаю, никак понять не могу. Кажется, если бы чего-то не замечал, не фиксировал, сразу установилось бы целокупноё гармоническое равновесие — сады златого безмыслия под голубыми небесами. Вот тут уже чистая метафизика — возможность умопостижения истины и все такое прочее. Чур-чур меня! Я знаю только, что «истинный» художественный текст — это полифония ответов, каждый из которых верен вместе с другими (даже противоположными) и не верен сам по себе.

Теперь я хотел бы оставить в покое Уперса, тем более что этот фантом памяти отправился в фантасмагорическое путешествие к Фантомасу-Аиду и в настоящее время занимает меня куда меньше складывающейся литературной ситуации.

Еще до погружения в «феогнидоведение» ощущалось смутное беспокойство. Ребята в литстудии, читая «Ромео и Джульетту», недоуменно пожимали плечами: в пьесе им чудилась замаскированная пародийность. Они все никак не могли уяснить, в чем же, черт возьми, состояла драматическая острота этой банальной любовной ситуации, когда родственники против. Кинжал и пузырек с ядом тянули разве что на театральный реквизит. В общем-то понятно: сегодняшний юноша с юницей сели бы на мотоцикл и не понадобился бы им никакой отец Лоренцо. Правда, повествование очень скоро вынуждено было бы переместиться с романтического уровня на, так сказать, социальный: обустройство в чужом городе, поиски жилья и работы, компания наркоманов (я все вспоминаю бессмертные строки Агнии Барто: «Третий «А» посеял злак./ Оказалось, это мак»), маячаший впереди стыдливо-отчаянный адюльтер. Не правда ли, все эти «каренинские» по сути перипетии уже слишком знакомы и вызывают легкую тошноту (в пределе и есть «Тошнота» Сартра)! А все почему? — Потому, что в нашем веке, кажется, запрещено писать о любви.

Мне неловко тут вдаваться в подробности. Представляю, как было бы осмеяно импрессиониствующим Уперсом подобное занудное расследование, пытающееся «докопаться»... все равно до чего. Э, батенька, уж не хотите ли вы нас просветить!

Помилуй Бог, помилуй Бог! Но ведь в XX веке и в самом деле с любовью, этой мучительно-притягательной Уперсовой пустышкой (пустышкой — в смысле непредсказуемой легкости заполнения чем угодно и когда угодно), творится нечто странное. По крайней мере — в литературе.

Со смущением вынужден констатировать: сейчас шекспировский сюжет имел бы шанс дать повод для захватывающего, драматического, экзистенциального романа о любви лишь в одном случае, — если бы вместо истории Ромео и Джульетты автор развернул перед нами панораму мучительных, счастливых, бессовестных, бессвязных, убийственных, всепроникающих, при кажущейся поверхностности, отношений Ромео и Джулио. Символом века, ставящим диагноз, здесь был и остается Томас Манн со своим венецианским «мавром» Ашенбахом, так и не задушившим Тадзио-Дездемону. А ведь мог бы, в двух шагах ходил, да сердце не выдержало: потому что писатель. Куда ему до повелителя острова и бравого адмирала!

Что ветер дует именно в эту сторону, наполняя паруса флота львино-книжной республики, поняли даже Болдуин с Лимоновым (или Цитроновым, — не помню, надо уточнить у А. П.). Литература ведь любовью (равно как и природой) занимается лишь постольку поскольку. Ей важно найти форму, в которую удастся отлить все ту же экзистенцию: «Я раб, я царь, я червь, я Бог!» Мир, жизнь, мысль, душа — которая дается и ускользает.

В XIX веке и ранее любовь (обычная, банальная любовь) была идеальным средством оформления подобных противоречий, поскольку на пути ее реализации вставали мощные социальные, сословные, национальные, религиозные преграды.

Конечно, реализация может быть затруднена по самым прозаическим причинам:
«Рада я тебе сестрою, Милый рыцарь, быть, Но любовию иною Не могу любить». Впрочем, нереализованность чувства в случае его, так сказать, не взаимности тоже скорее черта XIX века. В ХХ-м, при подвижности сексуальных стереотипов, здесь все проще. Можно сойтись и расстаться. Нельзя сказать, что на практике этого не происходило и раньше, но важна не практика, а ее идеальное преломление в искусстве (тут как раз, вопреки Марксу, существенно не то, как люди живут, а то, что они о себе при этом думают).

XX век отменил социально-сословно-национальные и даже идеологические препоны (всякие завихрения на эту тему на волне классово-расовой романтики остаются пеной). Теперь нереализованная любовь в ее «прикладном» значении является частным случаем и личным делом каждого. Она утратила «кожуру» типического и не годится для оформления основного экзистенциального противоречия — иметь, но не обладать (вариант Ромео и Джульетты). Разве что Хемингуэю в экстремальных обстоятельствах военного времени удавалось извлечь из этого инструмента пару подлинных звуков.

Правда, на то его романы и отдают Фенимором Купером: экзотическая обстановка не выдерживает нагрузки вечных тем.

Препоны на пути реализации чувства, таким образом, оказываются вытесненными из естественной социальной в неестественную биолого-физиологическую сферу. Отсюда такой интерес к разного рода параллельным опытам (Манн, Пруст, Кузмин, Кавафис, Набоков). Кажется, крупнейшие завоевания литературы XX века достигаются только на этих путях.

Вариант калеки, любящего полноценную, тоже не проходит.

Это сентиментальная водичка. Перед нами опять частный случай. Герои же «амбивалентной» литературы — не калеки.

Они просто замкнуты в беличье колесо непонятного «догоняния» собственной нормальности. Данный изнутри срез их чувств и стремлений задает идеальный камертон противоречию: иметь — и не обладать. Вопрос «почему?» не находит ясного ответа. Тут не указать на отсутствие рук или ног. Это не частный случай, это формула общего отчуждения души от мира, с которым она ищет слияния.

Я, правда, думаю, что эмансипация сексуальных меньшинств приведет к тому же, что и социальная революция: любовная тема и в этом ее варианте будет закрыта. Останется писать о катастрофичности счастливой любви... Но это уже иной поворот темы.

Прочтенные под таким углом зрения «Апокрифы» и «Стансы», помимо очевидной художественной изощренности их автора (или авторов, кто бы они ни были), вызывают желание приглядеться к себе. Я упустил возможность упросить Уперса приоткрыть смысловую завесу (сколько бы мы ни сомневались в ее наличии) над загадочной амбивалентностью его пристрастий, воспринимаемых мною ныне как стиль (прежде всего литературный — и уж потом, что, кстати, неважно, — стиль жизни).

Конечно, Феогнид и Кирн — это не Ромео и Джулио. Но вовсе не потому, что разница в возрасте переводит тему в другой регистр. Возраст — вещь метафизическая, любящий всегда старше любимого. Дело в другом. Отношения Уперсовых персонажей лишены той военно-спортивной, очень яркой, полной трепета и восторга легкости, которую Шекспир дарит своей юной парочке. Дарит от щедроты душевной и понимания, что ничего иного, кроме как мгновенно обгорающей на ветру (спичка!) влюбленности, тут нет и не может быть. Потому и умереть так просто, оттого и столько мужества в героях, а в Джульетте еще и расчетливости, даже практицизма.

И, Господи Боже мой, как неумело-нерасчетлив (при всех ухищрениях) и тяжел наш доблестный Феогнид! Он ведь все время только хочет хотеть чего-то. Эти же Р. и Д. — не хотят, а непрерывно действуют. Раз — познакомились, два — поженились, три — уже зарезали кого-то из родственников перед первой брачной ночью, четыре — пора умирать. Вся вспышка страсти (вся жизнь) занимает, если не ошибаюсь, что-то около пяти дней. Тут не до смыслов — успеть бы!

А Кирн с Феогнидом живут долго (и, по-видимому, мирно). Можно поэтому помечтать, подумать, помедитировать, поискать Истину, полюбоваться, помучиться, словом, заняться всем тем, чем рано или поздно приходится заниматься — не влюбленности — любви, знающей не только катастрофические обстоятельства, но и внутренние утраты.

«Она не в шутку женщина, приятель», — скажет Ромео о первой своей подруге. Ему и не надо большего. Быть перчаткой на руке. Разве не те же спятившие признания мы находим в апокрифических «феогнидах»?

Иметь — и не обладать. Кошачья улыбка Сфинкса-Уперса. Его загадка... Как ни странно, я не помню сути, не помню вопроса. Лишь отгадка знакома: человек.

МАРГИНАЛИИ
АПОКРИФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ К «АПОКРИФАМ ФЕОГНИДА»

В «Элегиях» Феогнид рассказывает
своему юному другу Кирну о нравственных
принципах аристократов.
Словарь античности

Давайте договоримся: не будем ломать голову, кто написал эти «Апокрифы». Увы, в Европе как-то принято считать, что апокрифы пишет другой, не тот, который. Мы же предположим: написал — Феогнид. Хотя не из Мегар.

Вообще, проблема авторства здесь второстепенна. Мы живем в предсказанном Николаем Бердяевым «новом средневековье» (предсказан термин, а не означаемое): культура космополитична, вульгарный американизированный английский рядится в тогу вульгарной варваризированной латыни. Вот-вот начнется спор об универсалиях. Блестящие аристократы
(правда, в основном голливудского, целлулоидного происхождения) гарцуют на породистых «Ягуарах». Интеллектуальные отшельники комментируют интертекст. Наступило время комментариев, комментариев к комментариям, комментариев к комментариям комментариев. Комментарий принципиально анонимен. Стыдно быть автором маргиналий. Некто обнаружил на палимпсесте полустертое имя — Феогнид. И стал Феогнидом.

Апокрифы — это чаще всего то, чего нет в каноническом тексте, но могло бы быть, вернее, могло бы быть по мнению самого автора этого апокрифа. «Словарь античности» [Кажется, последний сладкий плод упоительного социалистического содружества: советско-гэдээровский.] считает, что Феогнид из Мегар поведал мальчику Кирну о нравах аристократии. Ну-ну, думает апокрифический Феогнид, не только поведал, но и показал нечто. Собственно, «Апокрифы» — рассказ Феогнида о том, как он демонстрировал мальчику Кирну модель правильного поведения истинного аристократа. Например: в каких случаях следует сравнивать «открыторотую неваляшку» с «минаретом... и бананом, со слоном трубящим, поднявшим хобот», а когда неплохо было бы пятерне взобраться «по стволу голым ловким юнгой» — и вниз скользить. В общем, вы понимаете... «Понимаю, понимаю», — расширив глаза, многозначительно скажете вы. Ничего-то вы не понимаете, дурачок. Вы ведь только одно знаете — твердить: «Голубой, голубой», — не очень громко, шепотком, либерально [Специально для вас — либеральная наживка: «Ну смешно ж у санок делить полозья, укоряя левые: вы не правы».]. Все-то вам невдомек. Невдомек, например, что Феогнид не совсем твердо знает, как вообще «это» делается. Обратили внимание? [Не поленитесь, найдите в «Апокрифах» фрагмент № 94, — а прочитав, не вопите: «Понял! Это все мистификация! На самом деле, этого не было!». Чего не было?] Впрочем, верификация не интересна ни ему, ни нам. Феогниду интересно написать так, будто он — знает, создать как бы свой стиль «делания этого» и убедить в том нас; нам же интересно, как он себе представляет «как бы это делалось» и что он предпринимает для превращения конъюнктива в индикатив. Интересы сталкиваются: два луча, на пересечении их возникает голография — отрок со смуглой попкой. Действительно, голография: отрок — голый. «Как ты пахнешь сытно за ушком», — воркует Феогнид. Пахнуть-то пахнет, а ушка нет. И вообще ничего нет, кроме этого нежного рокота — «отрок». Голубиное воркование [«Мы не рыбы. Перышко и коготь, крепкий клюв, Эрот, мне нарасти, — чтобы нежно крылышком потрогать...» Или: «Апокрифы послужили источником для народных духовных стихов, вроде стиха о Голубиной книге» (Брок гауз и Эфрон. Т.2. С.902)]. Поэтому не стоит пугаться, когда Феогнид делает вид, что выказывает некие садистические намерения:

Даже, кажется, печень твою и почки
я хочу — сверх прочих чудес, снаружи
глупо произрастающих, — трогать; пленок
перламутра касаться, затворниц мрака, —

все это не страшнее склонностей набоковского героя, заявившего своей молодой жене: «Я люблю твою печень, твои почки, твои кровяные шарики». Не верьте. Обойдутся снаружи произрастающими чудесами. Греки ведь. В Аркадии родились.

«Встретимся в раю?» — умирающий шепот кончающего Феогнида совсем не кощунство (хотя автор намекает на некий педерастический рай со смуглыми ангелами в прозрачных голубых одеждах: «Серафимы рая в гареме Бога»), а обычная бытовая фраза, вроде «встретимся у памятника». Ведь они только что из Аркадии, заскочили на пару лет — и назад. А вот и дом:
Мускус, муза, мускул, маскулинный
смуглый рай в сияющем поту...

Однако вернемся к педагогическим проблемам Феогнида.

Да-да, к воспитанию Кирна, ведь «Апокрифы» напоминают из стыдливости выпущенные издателем [Или самим писателем. Вспомним девятую главу «Бесов» — «У Тихона»: она навеки приговорена обитать среди «Приложений» и «Примечаний».] главы некоего «романа воспитания». Вначале Кирн — «соплячок горячий»; ближе к финалу мы видим его «в шезлонге пляжном, с раскрытым томом-манном» [Вот уж жестоко, белозубо посмеялся польский вьюнош над крашеным чучелом Томасом Ашенбахом, читая его венецийские охи-вздохи по крепкому славянскому телу! Вот уж посмеялись немецкие пехотинцы, набивая шмайссеровым свинцом немолодого ляха-партизана в сорок третьем! Стоило избе гать тевтона-литератора, дабы разложить свои горячие кишки перед тевтонами-воинами... Феогнид сочинил трогательную эпитафию жертве венецианской антисанитарии: «Я любил пшимерного пионера. Он был словно, знаете, сын полка мне».]. Вырос мальчик, повзрослел, усатым стал. Вот-вот на нежных лунных щечках малиновые кратеры возникнут — и прощай, прощай очарование; и округлость нежной фиты либо безобразно расползется диким бледным салом, либо выявит свою костистую подоплеку. Недолго, увы! Длится воспитание, недолго и «роман воспитания»: год, два, три... Да и что это за воспитание, когда у самого наставника голова не ведает, что манус творит... Однако научился-таки Кирн многим феогнидовым премудростям: держать «жемчужную спазму страсти», поиграть кое с чем «как со сливой», отвязывать «венозную корзину», выбрасывать «груз трепещущих медуз» и многие другие милые штучки научился делать. Но вот, опыт исчерпан; вечности нет; время подвержено порче: перед нами не мальчик, а юноша, почти «молодой человек», красавец, гусар:

На полу валяется сапожок со шпорой,
доломан, Аттилой еще расшитый,
И рубашки шелковый лед...

Феогнид занавешивает шторой эту картинку и исчезает: за окном занимается рассвет, бледное петербургское солнышко освещает гостиную, «что на Мойке близ Морской», и вовсе не Кирн спит, разметавшись, на диване, а Князев. Вот и Майкель подглядывает за ним в зеркало.

К. Р. К.

КРЫМСКИЕ КАНИКУЛЫ НИКОЛАЯ УПЕРСА

В некрологе, напечатанном в «Вечерней Столице» (17.04.93), говорится следующее: «Прихотливый стилист и тонкий лирик, Николай Уперс уже занял подобающее ему место в истории отечественной словесности, и мы уверены, что он пребудет там всегда, по крайней мере, пока наша словесность будет существовать». Герой этого сочинения немало посмеялся бы над «прихотливым стилистом» и «тонким лириком», над двусмысленным «подобающим местом», над «пребудет там всегда» в смысле «и долго будет тем любезен он народу», над фонетическим бубнением «пребудет... будет», наконец, над внезапно возникшими сомнениями в перспективах вечнозеленой (от жажды долларов) отечественной словесности. Может, он и хохочет там, в кущах рая, или (худший вариант) в инстанциях чистилища, сочиняя примерно следующее: «Похотливый стилист и тонкий педик, Николай Уперс уже занял подобающее ему место возле параши отечественной словесности, у коей он пребудет быть, бздеть и блевать, пока вся эта весьма мелочная лавочка не прикроется».

Однако не будем осуждать незадачливого некрологиста, тем паче что нижеследующий текст не может тягаться с вечернестоличной статьей ни точностью и обилием фактов, ни теплотой и благородством тона. Разве что объемом. Впрочем, и цель нашей заметки лишена босуэловского размаха: автор только добавит некоторые небезынтересные фактики и вовсе неинтересные собственные рассуждения к прочувственному портрету «прихотливого стилиста и тонкого лирика».

Николай Алексеевич Уперс родился 23.08.1950 года в Москве. Его мать — Арнольдина Николаевна Прину — обладала столь туманной бессарабской родословной, что высветить ее in details смог бы лишь какой-нибудь кишиневский Карамзин.

Отец — Алексей Михайлович Уперс — был сыном эмигрировавшего в 20-х гг. в СССР хорватского коммуниста Михайлы Уперца из Дубровника. М. Уперц служил в Коминтерне (отдел поощрения и развития революционного процесса в балканских странах и Румынии); А. М. Уперс (которому осторожный папаша на всякий случай слегка скорректировал фамилию в целях, надо полагать, маскировки от всевидящего ока разведки югославского короля Александра) — в том самом «Советском Информбюро», от чьего имени лил чугунные фразы Левитан (не художник); Коленька же Уперс получал жалованье от «Moscow News» за переводы на английский перлов отечественной контрпропаганды (обернувшихся позже — как для самой контрпропаганды, так и для отечества — перл-харборами). Да-да, несмотря на прискорбное должностное падение потомка блистательного коминтерновского чиновника, падение, достойное «Саги о Сарторисах», Николай Алексеевич был вполне «ничего»: спецшкола английских уклонистов, загадочное учебное заведение им. Мориса Тореза (коего Уперс, по некоторым свидетельствам, обзывал «Морозом Торосом»), упомянутая гэбэшная газетка, наконец (выражаясь профсоюзным стилем) ненормированный (скорее в направлении нуля, чем бесконечности) рабочий день и хорошо оплачиваемый (в смысле, за минимум труда — не очень минимум денег) труд.

Его вполне благополучное существование омрачали всего два обстоятельства, две склонности: склонность к (официальным стилем) однополой любви и склонность к сочинительству.

О первой не будем распространяться (хотя она наложила отпечаток на вторую: «Все эстеты — гомосексуалисты», — по чеканному определению Иосифа Франца Швейка), вторая же породила несколько поэтических сборников, отмеченных влиянием Анненского, Ходасевича и (увы! Анна Андреевна) Кузмина, а также изящную прозаическую книгу «Далмацийский Кюстин», вызвавшую в свое время восторг знаменитого ныне Милорада Павича. Вся эта продукция была, как и положено, до известного срока опубликована Там («Кюстин» добрел даже до Анн Арбор, Мичиган), а после известного срока печаталась Здесь в разного рода эстетских журнальчиках от «Источника» до «Курьера Новейшей Словесности». Были в биографии Уперса какие-то вызовы Куда Надо из-за его встреч с Кем Не Надо, но эти обстоятельства не следует (вслед за автором «Некролога») чрезмерно педалировать. С конца 80-х гг. Уперс вновь имел возможность демонстрировать свои выдающиеся переводческие способности в экзотическом совместном советско-кипрском предприятии — сие предопределило, что не отечественные, а германские врачи оказались бессильными перед его внезапным нефритом. На могиле Николая Уперса (где бы она ни находилась) рядом с крестиком стоит дата: 15.04.1993.

Вот общеизвестные факты. Но есть кое-что, ускользнувшее от внимания безутешного автора из «Вечерней Столицы».

Через год после смерти Уперса вышел в свет (почему-то нижегородский) альманах «Urbi», включающий цикл Уперсовых возмутительно гомосексуальных псевдоанонимных стихов «Апокрифы Феогнида». Подборка эта сделана в типичном для нашей постмодернистской эпохи стиле — с обширным (чуть меньше по объему самого цикла) предисловием публикатора, занятого (в основном) собственными стилистическими пробелами, и с витиеватым комментарием того же пошиба, автор которого спрятался за псевдоним, состряпанный из симметризированных инициалов одного литератора царских кровей.

«Алокрифы» привлекли определенный (чаще — вялый) интерес нескольких рецензентов. Георгий Чиж (газета «Половой» — орган нижегородской фирмы «Русский Трактиръ») откликнулся гневной статьей «Такие вот нынче апокрифы...»; радиостанция «Освобожденная Евразия» устами Егора Жмуркевича сдержанно похвалила стихи усопшего автора, а критик 3. Медноухов («Независимые Новости») в очередной своей рецензии на очередной номер «Urbi» посетовал, что под именем Феогнида не выведен какой-нибудь антисемит, например, Солженицын. «Это, — пишет рецензент, — делает альманах безнадежно провинциальным».

«Апокрифы Феогнида», напечатанные в «Urbi», безусловно, хороши, но дело в том, что упокоившийся Уперс сочинил их в объеме в два раза большем, чем это представлено в волжском альманахе. Нет смысла обвинять публикаторов в небрежении отсутствующей последней волей отсутствующего ныне автора. По своему разумению они создали, так сказать, «первую редакцию» «Апокрифов» и вписали ее (пусть петитом) в ту самую «историю отечественной словесности», о которой волновался некрологист. Дай ей (словесности) Бог здоровья и счастья... Нетрудно догадаться: оставшаяся половина стихов составит «вторую редакцию». О ней и пойдет речь ниже.

Из разбора отвергнутых стихов складывается убеждение, что они есть недурной сюжетный цикл (может, рукою публикаторов водил Уперсов перст?), отличающийся от своего более счастливого собрата некоторой пляжностью, что ли, каникул ярностью. Тема — та же: некий Феогнид и мальчик Кирн.

И все, из сего обстоятельства вытекающее («Из кого и что там у тебя вытекает?» — кольнет меня загробного металла шпилькой Уперс). Но вот действие погружено в определенный контекст, приятный такой контекстик южного берега Крыма последних десяти лет жизни СССР. Не случайно. Не представить (почти) сих захватывающе-выхватывающих сцен засаживания где-нибудь в спальном районе Перми, в гнилой ноябрь, когда горячая вода в трубах остыла в 287 метрах от ТЭЦ, когда за окном — серь, на улицах — срань, на душе — сирь. Не представить. Для аттического маскулинного счастья истома должна быть сладкой, пот — сияющим, душ — работающим, солнышко — сверкающим. Вот шел однажды Платон по Афинам и заметил изящно сложенную поленницу дров. «Что за человек сложил так дрова?» — спросил основоположник идеалистической линии философии. Ему указали на (видимо, смущенного) ражего мужика. Платон взял его с собой. На обучение. Чем они там занимались — один Уперс знает, но мужичина оказался Ксенофонтом. Мораль? Вот вам. Было бы холодно, не имей Платон пайка от ареопага, не посмотрел бы он на совершенство форм поленницы, а, напротив, оное бы разрушил, прихватив с собой пару деревяшек, а не героя малоазийских войн. И не стал бы Ксенофонт автором «Киропедии», а без «Киропедии» не было бы Кирна, не было бы Феогнидова «воспитания Кирна», Уперс превратился бы в Персик, Персик превратился бы в Носик, Носик бы утонул в Шинельке, Шинелька скуксилась бы в Тулупчик (заячий). А тулупчик — одежда зимняя, пермская какая-то. Да-да, прожорливый социально-географический контекст, чавкая, пожирает хрупкую эротическую суть, и нам ничего не остается делать, как сочинить эдакий советский лесбос-патмос, ну, я не знаю, скирос, там, или наксос какой-нибудь. Неважно. Роль этого мелкоостровчатого эгейского кайфа играет для российского сочинителя любая всесоюзная здравница на Юге: жолтая Ялта, неприличная Алупка, бордельный Коктебель, наконец, вовсе греческий удовищный пригород потемкинской военно-морской деревни — Херсонес (кажется, что, переведя с эллинского «Херсонес», мы получим «Конотоп». Почему?). «И я был в Аркадии», — эту фразу можно выбить на памятнике любого совписа, некогда оттянувшегося по литфондовской путевке в Крыму. Да что там совпис! Сию Аркадию завоевал хилый русский ахилл Суворов; в нее, в нее переселял чичиковских зомби российский Гомер, сидя в итальянском далеке. А тот, который «наше все», не в каменистом ли сердце Тавриды разыграл фонтанную love story? Не там ли русский Леконт де Лиль, барбудос Вакс Калошин, парил над схваткой, устраивал культурный отдых Олимпу отечественной словесности, превратил бедную Лизу в Че Рубину? Я уж не говорю о бестселлере лучшего прозаика журнала «Юность»...

«Крымскость» — вот эссенция, которую расчетливый Уперс (по капле!) добавляет в тепловатую газировку типичных любовных ситуаций. Ну что, скажем, интересного, когда слегка увядшая аспирантка мордовского университета (специальность — русский язык в национальной школе, муж, двое детей) потным мисхорским вечером отдается молоденькому рихтовщику из Уфы? Фразы? Позы? Нет-нет, коитус самый банальный, я бы даже сказал — кондовый, но вот их, наших любовников, оголенность не от плавок и бикини, а от привычных социальных, сексуальных, национальных и т.д. связей делает то, что было до, и то, что делается, и то, что будет после (т.е. не просто «каждая тварь грустна после соития»), неким экзистенциальным всплеском, минитрагедией актеров из хора (да простят меня эллинисты), тем, что называется «курортным романом», авантюрой, дерзким набегом на Барсуковку, летальным лётом Лилиенталя, внезапным заплывом топора через Босфор, опьянением от глотка кефира. И не важно, что на туристском советском Юге «курортный роман» был неизбежен, как нынче православный поп на презентации; «курортный роман» каждый раз таит свою особую искру, свой оттенок: от голубого до розового, пусть источник сих искорок один — и вы понимаете какой...

И пусть то будет рихтовщик с аспиранткой, адвокат с вагоновожатой, балерина с боксером, дама с собачкой, дама с дамой или собачка с собачкой — искры всех возможных цветов влетают в бархатную южную ночь под заезженную фонограмму охов, чмоков, визгов, постанываний и поскрипываний, шороха простыней и ритмичного виолончельного соло панцирной сетки. А хищный Уперс сидит себе упырем на том шоу и высматривает искорки одного лишь оттенка. Голубого.

«Голубизна» уперсового сочинения — сюжетный прием, позволяющий возвести «крымскость» в квадрат, ибо гомо-, по отношению к гетеросексуальности, есть в нашей культуре, так сказать, каникулы, временное бегство от постылой обязанности любить обрыдших Татьян, Анн и Лиз. Ну что еще хорошего о них можно написать?

Проницательный читатель, верно, уже в нетерпении грызет ногти, готовясь гулко пульнуть в меня кособокой фамильей одного отнюдь не кособокого стилиста. Так и есть. Пульнул.

Конечно, любовь к нимфеткам при таком коленкоре покруче будет презренных маскулинных утех. Но, любознательный мой, Вы заблуждаетесь, если считаете, что утерли нос покойному Уперсу. Не так-то просто. Да и нос у Уперса с репу.

«Памяти Долорес Скиллер», — красуется на редакции «Апокрифов Феогнида», напечатанной в «Urbi». Хитроумный Уперс отыгрывает (из могилы) мяч обратно. Увернитесь, либо отбивайте. Вспомним роман Набокова. Там всех жалко и все умирают: и Куилти, и Лолита, и сам Гумберт Гумберт. В «Лолите» любовь несчастливая, так как у Набокова счастливой любви быть в принципе не может, ибо для него эстетически важен процесс желания, вожделения или (реже) воспоминания. Состоявшаяся любовь оборачивается запахом вареной капусты и пачулей, наливается жиром, вроде того, как костлявый Сирин превратился в толстяка Набокова (счастливо окольцевавшись с Верой); не зря он поменял худые вертикали букв «и», «р», «н» своего псевдонима на округлые «а», «б», «о», «в» родовой фамилии. Ганин счастлив воспоминаниями юношеских шашней с Машенькой, счастливо переживает будущие, но оную Машеньку на берлинский вокзал встречать не едет и (подпоив настоящего встречальщика, то есть поступив по сенно-собачьему принципу) тем самым оставляет ее, смазливую совбарышню в пальто от Москвошвея, в ужасе пялиться по сторонам в окружении паровозного шипа и гавкающей басурманской речи. В «Даре» как бы счастливый роман не достигает завершенности — герои явно собираются под занавес заняться любовью, но... из-за обложки выглядывает еще худой Сирин, кажет им язык и заправским шоферским жестом подбрасывает в руке ключи от квартиры, в которую несколько наивно направляются Федор Константинович и Зина.

А что же «вторая редакция» «Апокрифов»? Уперс живописует любовь явно счастливую, состоявшуюся. Собственно говоря, ублаженный Феогнид мурлыкает весь цикл (ожидая новых ублажений), жмурясь на теплом южном солнышке: Кирн, люблю, когда, соскользнув с дивана, ты летишь к столу в промежутке между «ах» и «ох»...

Или:
Ни к чему метафоры, отрок: раем твоим, отзывчивым, твердым, тронут.

Или:
Ни молочной тянучкой молчащих уст, ни волшебным устройством ключиц и плеч не насытиться.

Можно даже сказать, что Уперс сочинил некую «антинабоковиану» или (взяв карту иного масштаба) провел обморочно наглый рейд по тылам Русской Литературы (прошу прощения за двусмысленный «рейд по тылам»): в образцовом русском произведении любовный роман завершается коитусом; если же это событие происходит в начале (крайне редко) или в середине (как в «Бедной Лизе» или «Анне Карениной»), то герои все оставшиеся страницы жестоко расплачиваются за свою поспешность. Впрочем, чаще всего коитуса так и не происходит. «Я другому отдана».

Но не таково Уперсово сочинение. Оно действительно каникулярно: во-первых, потому что температура воздуха в Феогнидовой Аркадии не падает ниже +25° по Цельсию, и герои резвятся на крымской гальке (но не на Гальке, о чем наше «во-вторых»); во-вторых, потому что «Апокрифы» форсированно гомосексуальны (безумные проделки школьников в первые недели июня); в-третьих, взяв отнюдь не академический отпуск в деканате отечественной словесности, автор заставляет Феогнида и Кирна трахаться до, внутри и после хронологических рамок своего опуса. Наконец, в-четвертых. Написав «Апокрифы», Уперс сам отправился в бессрочные, самые бессрочные каникулы. И, если верить Сведенборгу, он сидит сейчас Там и сочиняет «третью редакцию» своего последнего произведения.

ПОСЛЕСЛОВИЕ СОСТАВИТЕЛЯ

...Голубь этот не был синеватый, как
обыкновенные голуби... Воркованье его
было тоже иное...
Константин Леонтьев. Египетский голубь

...Они скорее похожи на старших братьев.
Игорь Померанцев. Стихи разных дней

Не такова ль и дурная примета времени —
оцинкованные, дву-полые ведра дилогий, качающиеся на коромыслах вымыслов?
Николай Уперс. Констанца Юстиниана

Оставляя на совести словоохотливого — похотливо охотящегося в заповедных угодьях словаря — автора «Крымских каникул...» его циническое высказывание относительно «стилистических пробелов... того же пошиба» («Погоже, „тошиба”?» — слышу здесь почти механическое отзвучие наивного Уперса, не замечающего, конечно, куда именно отсылает нас ядовитая кобринская псевдоописка), — «пробелов», якобы свойственных публикатору, — этот последний не может, однако, обойти молчанием явные несуразности, вкравшиеся в указанную заметку.

Жизнеописание Уперса изложено там нелепо. История публикации «Апокрифов» искажена. Не говорю уже о тенденциозном истолковании самого цикла, ибо описанная резвым пером уперсолога клиническая картина отечественной «крымскости» (сравни, например, послание Пушкина к брату Льву от 24 сентября 1820 года) живо напоминает мне варварский пересказ скорбных писем Назона в «Скифской истории» Андрея Лызлова:

Савроматы, и бетты, и гетты злыя,
И прочая оные народы иные,
Вбегши на жарких конех в Дунайския воды,
Плавают ту и инде без всякия шкоты.

Та же книга, лежащая сейчас у меня под рукой (а лежала б любая другая — сгодилась бы в равной мере), готова изобразить нам и, так сказать, гештальт «рая по Уперсу», как его разумеет сочинитель каникулярной записки: «Те же юноши, ижу служат самому султану, суть благообразны на тот чин выбраны и не един из них злообразен есть. И есть их ко всякой службе по тридесяти человек, наподобие: 30 тех, иже подают ему исподнюю ризу...» Et cetera: от чалмы — до подошвы, от стеленья постели — до пометания пола.

У нас же такое трепетное доверие к уперсовскому слову вызывает только улыбку.

«Э, разве можно верить согласно-гласному перекату, рыку-адреналину дрянной адриатической сонной волны, сплину сплетника Сплита, дубравной дреме Дубровника? Спи же. Не спрашивай у меня: «В чем смысл вашей истории, герр Ясперс?»

Нет никакой истории. Есть только Истрия, Сербия, Трансильвания... Краль Александр сменяет на троне краля Петра, проглатывая гордое крошечное княжество Монтенегро и крупнозернистые земли мадьярской короны, — он разворачивает справа налево орлиный династический профиль на грубо подешевевшем, утратившем свое аргентинское благородство диске динара. Заключительный Карл I-IV покидает порочный Хофбург. Впредь — только медь и никель. Nihil habeo вместо Viribus unitis. История завершается с исчезновением биметаллизма, и лишь пальцы досужего нумизмата ощупывают ныне ее барственный прошлый рельеф. Кто-то, кто-то украл скипетры восточных карлов и кралей!.. А ты — спи. Стоит ли верить в реальность лоскутного мира, в конгломерат далмацийских пиратских скал, в заснеженные жалобные мечети Сараева, в бессмысленную пальбу хрестоматийного принципа, наконец в этот умильный греческий крестик на голой, но целой еще боснийской груди — твоей, Данко? Ни прошлого, ни будущего. Ни веры — и ни безверия. Одна звериная зоология».

Эти сентенции Костеньки Юстина — торгпредского щелкопера и лирического героя уперсовской повести «Далмацийский Кюстин» — кажутся мне весьма здесь уместными. Доверие к литературному тексту, повторю, рождает усмешку.

Но нет, не станем, пришпоривая фабульного жеребца, забегать вперед. Начнем с генеалогии, изложенной К. совершенно превратно. Черпая сведения из болтливых мимолетных газет и, может быть, из намеренно путаной аннотации к ардисовской брошюре, наш исследователь удосуживается ошибиться даже в самых основополагающих фактах. Справедливости ради замечу: особой вины его тут нет, а данные, приводимые нами ниже, стали доступными лишь в последнее время — и, как говорится, из первых (попавшихся) рук...

Николай Леонардович Уперс родился 23 июля (о, эти лишние колья, вколачиваемые вслед римской виктории Юлия!

Юлия <Юлио?>, подчеркиваю, — не Юния!) 1950 года в Потсдаме (предчувствую грозящую опечатку: в Портсмуте. Нет, и еще раз — нет!), где его отец Леонард Михайлович, известный в те годы также под псевдонимом Genosse Alex, занимался так называемой советнической работой. Мать Николая — Альбина Принц (прозрачные для проницательного ума метаморфозы иероглифов) — была чистопородной пруссачкой и заметной деятельницей эфдэёта («Freie Deutsche Jugend»).

Кстати сказать, именно сохранившиеся связи умершей в 1989 году Аллы Альбертовны с ее берлинскими юнгкамерадами, а вовсе не сомнительные русско-турецкие возможности совпредприятия, сыграли главную роль в выборе Уперсом страны его последнего пребывания.

Нужно ли добавлять, что Leonhard Uperz — точно в таком, озвучивающемся как «Уперз», написании — появился на свет в конце трудного 1919 года в Констанце, на Боденском озере (бабушку Коленькину, скончавшуюся спустя несколько суток после рождения малыша Лео, по непроверенным семейным преданиям, звали Бригиттою Левине), а заключительный звук фамилии сербского (не хорватского, как выписывает бравой кириллицей наш с вами К.) интернационалиста-краснобригадника, скрывавшегося в момент появления первенца от полицейских ищеек веймарского режима Эберта, смягчился впоследствии не вследствие (лет через сорок вы обнаружите этот фрагмент моего устающего уже предложения в учебниках русской грамматики) явно не свойственного ему малодушия, а как бы в результате дисциплинирующей партскромности, разве что чуть смущая Михаила Георгиевича в конце тридцатых («Уперс» — «Петерс»), но зато чуть утешая его в начале пятидесятых («Уперц» — «Перц») годов, уже на самом закате его — счастливой, конечно же, — жизни. Зареванный безразличным дождем гранит новодевической призмы лишь подтверждает этот давно устоявшийся серп и успокоительно констатирует: 2. I. 1953.

Таково подлинное родословие русского писателя Н. Л. Уперса. («Неопознанный Летающий Утио>, поговаривают, расшифровывал он свои инициалы.)

Обратимся теперь к вопросу о происхождении двух «редакций» уперсовских «Апокрифов». Скажу сразу, что всяческие намеки псевдоавстровенгерского и мнимоегипетского Дубль-Ка (вряд ли ему удастся, <нрзб> удальцу, спрятаться за академический эполет августейшего фетофила!) на какую-то «отбраковку... по своему усмотрению», на какое-то «небрежение авторской волей» совершенно беспочвенны и не стоят, как говорится, ломаного яйца.

Загадочным майским вечером, когда, прослышавши уже о кончине У. (недели за две до того радиообладатель финноугорской фамилии, ловко попадающей в такт музыкальной заставке, предваряющей развлекательную, пивную, краснобайскобаварскую — «Прозит, камрад Уперз! Хох! Эс лебе Роте Байэрн!» — передачу, как бы смывающую жокейский душок с потного пастернаковского словослияния...) Стоп! Оставим маркодержателям эти синтаксические матрешки, скажем ясно. Предпочтем драхму дхарме...

Итак, измаянным вечерком, когда, прознавши уже о конце Уперса из юрких радиоуст, я вскрыл доставленный с почты пакет, — там, в пакете, кроме воспроизведенного в предисловии нашем письма, оказалась компьютеропись «Апофеог», для которой я тут же начал искать сговорчивого издателя. Это был, по терминологии г-на 2К, «первый вариант». Именно его, после ряда тщетно московских и безуспешно невских полупопыток, мне удалось (я не знаю, кого тут кликнуть — Уперса? Хлебникова?.. Харитонова!) наконец пристроить в прогорклом и волглом городе, угрюмо уставившемся на лесбийское соединение величественных российских рек. Появлению публикации в скромном журнальчике, с почему-то трансильванским названием, немало способствовал остроумный нижегородский прозаик, вкрадчивый критик и вдумчивый лирик Л. Бринько, которому я и выражаю нашу с Уперсом запоздалую благодарность.

Лишь в октябре, когда номер «Urbi», хотя и овеществившийся значительно позже, был уже сверстан, в мои руки, — при обстоятельствах, о которых скажу ниже, — попал полный апокрифический текст, а равно и ряд сопутствующих материалов, в том числе иноязычная машинопись неясного происхождения — так называемые «Стансы Феогниду», укорененные ныне в отечественной словесности трудами А. Г. Машевского.

Таким образом, «Апокрифы» существуют в двух ипостасях: в авторизованном сокращенном варианте и в виде полного списка. Можно только гадать, предназначался ли автором для
печати этот последний. В настоящем издании мы сочли, однако, возможным воспроизвести именно полный текст — со свойственной ему нумерацией восьмистиший. Как в «первой», урбской, так и в настоящей редакции текст дается без какихлибо сокращений, искажений или перестановок. Лишь своеобразная, скорей — безобразная, пунктуация Уперса несколько приближена к общепринятой.

Посвящение бедной девушке полному тексту «Апокрифов», как догадливо (отбросьте-ка это «до»!) пишет всепроникающий K. und K., коему неведомыми для нас путями попадают подготовленные нами материалы до их опубликования, действительно не предпослано. На его месте в машинописи прочитывается стертая карандашная надпись — «Светлой памяти Гумбольдта Гумбольдта», но, считая эту ремарку не более чем следом мимолетного уперсовского остроумия, мы ее, разумеется, не воспроизводим.

Как не воспроизводим и неизвестным образом вкравшееся на с. 4 оригинала невыносимое немецкое слово «Pferd», написанное на полях лиловым фломастером. И — затем, чтобы закончить ознакомление читателя с графическими особенностями рукописей, укажем, что на титуле «первого» варианта, вероятно рукой самого автора, вместо обеих «ф» — после первого «и» и перед «е», изображены малоправдоподобные греческие орешки, или, скорее, даже как бы анфасы бескостых сомиков, коснеющих, например, на бесстыжих зарисовочках наблюдательного Костеньки Сомова; причем второй орешек значительно крупней первого.

А вот чего точно не знает наш проницательный уперсист — так это истории обретения нами части Уперсова архива. (По имеющимся у нас сведениям, фрагменты этого собрания находятся также у профессора Упсальского университета д-ра Рейнике Ласпу, который планирует в апреле текущего года провести в Упсале, Швеция, Первые Уперсовские чтения.

Ознакомиться с упсальскими материалами нам до настоящего времени не довелось.) Но сейчас я расскажу и ее.

Первоначальная осень уж близилась к завершению, а завещанная нам «громоздкая картонка с рукоперсами» не торопилась. Преддверие октября, воспользовавшись внезапно возникшей возможностью, я прожил в Москве. Следопытство оказалось занятием непростым — знакомцев Уперса словно вымело нелицеприятной метлой новизны. Я почти отчаялся к тому часу, когда один из плохопреуспевающих эксмодернистов позволил мне наконец в предбаннике ЦДЛ списать полустершийся, ирреальный и уже даже похеренный адрес эмигрировавшего мертвеца.

Среднеазиатским радушием от едва сдерживавшего внутриутробный напор пассионария, отворившего мне дверь б. уперсовской квартиры, даже не пахло. Уразумев, впрочем, что столь флегматическое и ничтожное существо, как я, вряд ли имеет касательство к ведомственному или вневедомственному рэкету, черноусый чабан остыл. «Лэонарт? Атрэс? — переспросил он, почесывая волосатый, должно быть, бок живота. — Ниснаю. Атрэстнисснаю». Дверь энергично захлопнулась — и я понуро побрел к лифту. Всплывший висельник-водолаз успел уже приветливо ухмыльнуться мне вдруг осветившейся ряшкой, когда затвор газавата снова защелкал — и высунувшийся мамед проорал: «Эй, ты! Пышы! Тры! Восэм!

Нул! Тфа!..» В порыве низменной благодарности я выхватил ручку и папиросную пачку.

Пальпирование указанных цифр положительных результатов не показало. Но расшифровать с их помощью координаты гипотетического Леонарда, невзирая на его странное прошлое, оказалось все же возможным. Отставная солидность здания на углу Тверской и Садовой, а равно и бессловесно обитая нешуточной кожей дверь, перед которой я замер в час ближайшего полдня, уверяли, что цель близка.

Доигрывая в закоулках ума разветвленные варианты предстоящего заведомо безвыигрышного разговора и почти уже ужасаясь абсурдной невозможности отступить, оставляя в покое несчастного, мало того что потерявшего отпрыска, так еще и... да что говорить! — старика, я просигналил. Музыкально так промурлыкало.

Секунд через сорок дверь приоткрылась, показав в просвете босую ступню и псевдошелк псевдоспортивных штанов.

«Што?» — полюбопытствовали чуть хрипло.

«Добрый де... Леонарда Михай...» — проговорил я — и осекся, поскольку это американское «хай» совпало в моем мозгу с осознанием того невероятного, но и неоспоримого факта, что лицо, до которого наконец дорос мой взор и на котором было написано малопривлекательное выражение какого-то возбужденного, или наоборот — заторможенного, отчуждения, какой-то эмоциональной факультативности, принадлежало... Денису. Снишься, что ли, ты, Тнисс?..

Ах, как жаль, как жаль, что я не писатель! Какая печаль, что не владею я навыками добротного сочинителя прозы! Уж я бы вам описал эту соскальзывающую беседу, этот возвышенноунизительный бред, это вторжение трезвого хаоса в нашу пыльную, пьяную, пронизанную косым лестничным солнцем жалкую повседневность... Увы, придется довольствоваться заплесневелыми плюшками дурной реалистической беллетристики...

«Леонард Михалыч уже умер, — с нескрываемой неприязнью к пролетной клетке и несомненным намерением тотчас смежить створки своей кожаной ракушки произнес рот Дениса. — Два ме...»

И тут, несмотря на предельную фантасмагоричность происходящего, а может быть, как раз благодаря такой невообразимое™, я обнаглел.

«Стойте, Денис! — ручка двери при этом была зафиксирована мною в пространстве. — Вы вряд ли помните, но мы виделись в Ялте. Вы были с Николалеонардовичем... Два года назад. — (Сила противодействия равна была силе действия.) — Мне нужно с вами погово... Секунду! Это каса... издания работы Николаялео... Очень важно!..»

Бедный Денис! Какая досада красовалась на его славной мордашке!.. Разумеется, это теперь, постфактум, я так бодро иронизирую, — глянуть бы мне на тогдашнюю собственную свою физиономию. Тогда, в те терции бредовой борьбы за хрупкие доли угловых градусов, моторность руки и речи, припоминаю, удивительно сочеталась во мне с почти зримым распадом мышления, ведшего себя на манер бесстыдно и грубо разворошенного муравейника, быстро растаскивающего в несогласованные и, вероятно, незначимые стороны разрозненные соображения, — вроде того, скажем, что вот как же странно было обнаружить катамита-Дениса (да полно — его ли?., но нет: те же глаза, тот же рот, та же серебряная цепочка; прическа, пожалуй, другая — короче, короче, короче...) в осиротелой квартире сурового сталинского пенсионера, которому выродок-сын наверняка уж не мог завещать такое трепетное наследие, — ну, черт знает что, черт знает что...

Меж тем сектор возможного настолько расширился, что мне удалось втеснить Дениса в полуморок томной прихожей — и тут мышление снова совпало с речью: «Я был вчера на Речном — и уж никак не ожида... ветре... вас зде...»

Выражение досады на энкаустической маске Дениса, насколько я мог рассмотреть, застя спиной лестничный свет, сменилось чем-то вроде позыва к осторожному ужасу, придав чертам мальчика значительную осмысленность. Так оживленно смотрят на сумасшедшего — не блеснет ли в его живописной кисти карманная гильотинка жиллета. Я тотчас сменил пластинку, начав с успокоительной, на мой взгляд, фразы: «Я, да, хотел бы поговорить с вами о ваших взаимоотношениях с Николаеонардовичем, но нет, нет!., понимаю — сейчас невозмо...»

«Да-да, завтра вы не могли бы зайти? — с детской надеждой пролепетал он. — Дело в том, что я очень за...»

«Нет! Я уезжаю сего... Мне нужно... Рукопись, которая мне... о которой... которую мне поручил издать...»

«Пусти руку!» — взвизгнул Денис.

«Прости... рукопись эта — у вас или у Леонарда Миха...»

«Какая рук-к-копись!» — хищно пропел юноша, гибко и грациозно открадываясь в глубь прихожей — тактически отступая, с очевидным намерением, разбежавшись, вытолкать меня вон из квартиры... Ах, как же он был, право, хорош — в разгоряченном, взвинченном, милитаристическом своем состоянии! Ягуар! Мцыри в барсовой шкуре! Тираноубиец!..

«А? — вдруг притормозил он свой хитрый маневр, чуть от этого покачнувшись. — Да... коробка какая-то для кого-то?

Как ваша фами?.. Да-да... щас... тойте тут».

Не успел он, однако, поворотиться к одной из дверей, уводящих в глубину квартирного Крита, как из-за другой, матово-застекленной, отчетливый и сладостный голосок Ариадны настойчиво и нетерпеливо поинтересовался: «Ну, что же там, Денис?»

«Щас, щас! — еще более настойчиво и нетерпеливо отозвался Денис. — Это не он. Это за <...> [Одно слово — слишком прямолинейное прилагательное — выпущено мною по настоятельному совету доброжелателей. — А. П.] рукописью. Сейчас!..»

Ослепительный блеск потных лопаток, винтообразное исчезновение торса, лавина цусимской магмы из распахнутого Денисом кингстона... Тут только очи мои, вдруг утонувшие в зашипевшей сковороде рожи, заметили, что на мальчике-то, за вычетом бегло и кособоко натянутых адидасов, пригрезившихся моему порочному (как прав, прав как друг наш А. М.!) зрению еще два года назад, ровнехонько ничего нет. Нет как нет.

А затем, уже не видя ни зги, но чувствуя ребрами собственными потертые ребра уперсовской коробки и слыша радостно-четкий щелчок замка, я понял, что в сущности нет больше и никакого Дениса, лопнувшего бензиново-радужным пузырьком, а есть просто, есть просто... Ну, скажем, есть просто очередная импрессионистическая картинка: стеклянная дверь закрывается — и мы видим на ней растворяющуюся тень Дениса, вернувшегося в комнату, заполненную до потолка топленым полуденным маслом. Молочные реки разобранной б-уперсовской постели. Кисельные берега персидских ковров.

«Прикол, да? Надо было не открывать. Но слава богу — это не он», — сказанного как раз достаточно для того, чтобы, мягко ступая по бережку, пересечь комнату и дойти до седьмого, кружевного, неба окна, подле которого, повернувшись к нам и к Денису спиной, стоит белокурая, ослепительная, розоватая, шелковая (не сбиться б со стиля переводных картинок), нагая, пушистая, бархатистая, теплая (даже чуть больше, чем нужно; но форточка уже приоткрыта) обладательница услышанного мною вопроса. Перловая раковина скинутого халатика облегает ее островные ступни. Волосы на затылке забраны вверх.

«Перепугалась?» — шепчет Денис в просвеченное окошком ушко. Тропическое касание эпидерм, нежное сжатие, сердцебиение.

«Но глупо же, — говорит она, учащенно, поворачивая прелестную голову. — Если бы даже... то что?»

Теперь Денис видит ее лицо — удлиненное, легкое, независимое. Глаза у нее — сказочные, лиственно-карие, калейдоскопические. Росистый пушок напылен над верхней губой.

Виновато-ободряющая улыбка рождает ямочку. Даже две.

«Что б ты ему сказал?» — произносит она, и мы наблюдаем метаморфозу улыбки в усмешку.

«Успокойся», — делает мальчик нечто среднее между высказыванием и поцелуем. Движение его уст словно бы заставляет ее откинуться на угадываемое позади плечо — и рот Дениса перемещается к устью ключиц.

«Ты мог бы, между прочим, побриться», — как-то мечтательно произносит душистая незнакомка.

Но нам с вами не до ответа. Целуя — вместе с Денисом — родинку на отзвучавшей гортани, мы с удивлением видим, как наши разнеженные купающиеся ладони целомудренно прячут от наших глаз двоящуюся девичью грудь. Сперва в обороне занята вся десятка. Ведется медленное разыгрывание мяча, совершаются короткие пасы. Происходит постепенная концентрация сил. Чувствуется — с каждой секундой в команде растет уверенность. И вот наконец нападающая пятерка слаженно устремляется к воротам противника. Обходит одного, второго...

О! Какой красивый удар! Это — блистательный Малафеев!.. Поза Венеры, изображенная танцевальной парочкой!..

К сожалению, из нашей кабины не виден противоположный конец поля, где разыгрывается сейчас апофеоз спортивной баталии, — земля ведь женственно круглая. Лишь осязающий пальчик Дениса, возящегося со своей сладостной виолончелью, мог бы порассказать нам, чем вызваны производимые ею звуки...

Нет, все-таки гол. Гол! Превосходный гол мастера! Сейчас вы видите, как соратники поздравляют, похлопывают по плечу отличившегося товарища. Только далеко позади, в воротах, собран и напряжен одиннадцатый игрок — великий голкипер, несравненный Лев Яшин... Но вот его-то я, Набутов, вам и не покажу.

...Вижу, вижу ваше обманутое неудовольствие, хер минц!

Ну, извольте. Не желаете ли чего-нибудь англо-американского? О’кей?..

«Ой!» — испуганно воскликнула Лиза, почувствовав задом что-то крепкое, крупное и горячее.

«Не бойся, глупышка. Это мой фаллус», — звонко расхохотался Денис и дружески потрепал девушку по щеке.

«Фаллус?» — удивленно переспросила она, с любопытством поворачиваясь к мужчине.

«Да, милая, фаллус. Хочешь его потрогать?»

«О, dal — ответила Лиза, сердце ее учащенно забилось. — Покажи мне скорее свой фаллус».

Глядя на девушку полными умиротворения глазами, Денис развязал тесемку штанов. Штаны мягко сползли по его бронзовым ляжкам.

«Вот он, мой славный дружок, мой смелый зверек», — смущенно и нежно прошептал юноша.

Фаллус был большой и красивый. Он гордо стоял, воздев вверх головку, отливающую всеми цветами радуги. У основания фаллуса Лиза разглядела рыжеватое пламя лобковых волос. Сдерживая подступившее восхищение, она нерешительно протянула руку и осторожно погладила фаллус.

«О, какой симпатичный у тебя фаллус», — пролепетала Луиза.

«А это яички, — улыбаясь, шепнул Денис. — Попробуй-ка, подержи их в ладошке»

«Яички?» — изумилась Елизавета...

Но шутки в сторону. Скажу так: считая и считывая носком и пяткой базальтовый альт ступеней, я вдруг осознал, что существует сто миллионов мыслимых объяснений реальности.

«Вот в том-то и дело», — поддакивает мне пиволюбивый баварец, добытчик радио. Что бы там ни мудрствовал проницательный М., вставляющий бензиновый мотоцикл в потную от экологического седла промежность Ромео, апокрифы Уперса лежат совсем в иной области — в стороне от всей этой социальной ботаники.

И дело даже не в том, что «homo» хитроумного Уперса на поверку оказывается расплывчатым «человек», а в том, что «человек» этот норовит вступить в состояние зыбкого тождества с каким-то уж вовсе туманным «стиль»... «Шерше ля фам», — брякнули б чересчур прямолинейные Франсуазы...

Но повторю: не в том дело, что «Кирн» малоотличимо от «Керн», и не в том, что приятельница вульволюбивого Вульфа якобы скучней эфемерного мальчика, высосанного из пальчика, из Уперсова перста. Все дело — в стилистической проблематике двух-трех слов, в попытке косвенного наделения именем двух-трех предметов — тех, что не успел назвать невинный Адам, сперва грубо отвлеченный от творчества пресмыкающимися соблазнами Евы, а затем и попросту изгнанный насовсем из словоизготовительной мастерской Саваофа. Пот и труд, знаете ли, — логосу не товарищи...

Так эти штуки и функции безымянными и остались, если, разумеется, не считать бездарных и несерьезных поделок медиков и татар. Вряд ли и Уперс, съевший на этом порядочную конан-дойлевскую собаку («Масса фосфора!» — цинично вставил бы тут фон-барон Штирлиц), достиг особенного успеха. Дело ведь — заведомо проигрышное. Точнее — безвыигрышное. И в этой тонкости вся соль. Почему? Да потому, что как раз очевидная безвыигрышность искусства оказывается залогом его трансцендентальной беспроигрышное™.

В отличие от потных походов Александра Великого, «Апокрифы Феогнида» — игра настольная. Где теперь Македонец со своей некогда необозримой державой, а миниатюрные шахматы — вот они, в лакированном плоском ящичке, столь похожем на книжку: раскрой — и высыпятся фигуры, персонажи, фабульные перипетии. А сегодня, кажется, и раскрывать не нужно, достаточно потрясти вещь искусства — и вот тебе барабанная дробь, мажорный маршик тридцативековой культуры. Кто этого не понимает, тот — сущий трагос. В чем козлиная песнь бедного Солженицына? Да-да, вот в этом... Тридцать столетий для нас проще тридцати фрикций.

Мяч бросая пурпуровый мне, манит к играм меня Эрот
С этой резвой малюткою в разноцветных сандальях,
Но с Лесбоса она, увы, и не любит седых волос;
Вспоминает с тоской в душе о кудрях золотистых.

Разве не дышат неисчезающей актуальностью эти архаические стихи набоковского Анакреонта Анакреонта? К счастью, вне какой-либо зависимости от наших стремлений или нежеланий, параллельные, не имеющие ни одной общей точки, сливаются в бесконечности. Невероятно другое — как раз то, что Эвклидова геометрия просуществовала целых восемнадцать христианских веков...

При всей аналитической точности, благородной тонкости и полифонической стройности рассуждений нашего друга М., неадекватное сравнение им кукольного театра Уперса, разыгранного, в сущности, на десяти пальцах, с крупнопанельной драматургией Шекспира кажется мне весьма странным. Шекспир (из пира с Шексной!), конечно, выше пляжных шлепанцев У., он куда как кинематографичней. М. и говорит, по существу, о кино, о волшебном фильме, в котором — ослепительное юношеское воспоминание! — роскошная юная нагота разметана на все экранное полотно.

Вопрос только в том — в какой мере значимо для искусства (словесного, театрального) очаровательное и манящее жизнеподобие кинематографа? Ведь та сумасшедшая кожа, которая зафиксирована на целлулоидной пленке, создана не столько режиссером и оператором, сколько самим Богом. Не плагиат ли? А что ж мы увидим, вернув Шекспира туда, где ему и положено быть, — на нынешнюю заплесневелую и поклошарски костюмированную трагедийную сцену, на пыльные и поскрипывающие подмостки?

Дело ведь не в жизненности и не в наших эмоциональнотелесных симпатиях к скоропалительной веронской парочке — это чистой воды концепт рекламного ролика. Дело в искусстве, чьи возможности и интересы, как это ни парадоксально, неумолимо сужаются: от многофигурных композиций Высокого Возрождения — к сегодняшним микрофрагментам пейзажа. Если угодно, прогресс искусства выражается в том, что всякий последующий уперс заведомо уже любого предшествующего Шекспира. Разве что «тоньше», и потому легче рвется. Но ведь такова и природа глобальной человеческой экзистенции: чем дальше, тем более нечем дышать, — продолжительность жизни, однако, растет. Мне могут возразить тут, что-де это уже и не жизнь — в шекспировском смысле слова. А что такое Шекспир? Всего лишь книжка, стоящая у меня на полке: хочу — кликну, хочу — прогоню.

В искусстве нет ничего, за исключением текста. Думать как-то иначе, значит приглашать нас выйти из него вон — на вольный воздух пустого хэпенинга, вернуться к играм комедиантов, ежеминутно перевирающих слова роли. М. хитрит: перемещая задницу нашего веронского мальчугана на сиденье мотоцикла, он получает совсем иной текст — и, вероятно, совсем иного кентавра...

А мне хочется завершить это послесловие воспроизведением любопытного и, как мне кажется, уместного здесь документа, обнаруженного в «громоздкой» картонке Уперса. Он представляет собою две компьютерные страницы, содержащие два поэтических текста. На полях первого, покойнику, по всей видимости, не принадлежащего, рукой У. начертаны несколько строк — как бы вступительная ремарка.

«Милый Алим-акуленок — я послал ему месяц назад апофиги — дозвонился вчера до моего хамбуркского автоотводчика. Вечером, чуть не плача, слушал, что он там наболтал.
Потом старательно засушил — с помощью бумаги, клавиш и
порошка. Сел оправдываться.
Неужели больше не звякнет?

Вот так... И остается добавить, что, кроме двух прозаических книг Уперса — «Далмацийского Кюстина» (1985), переведенного на сербскохорватский (1986) и немецкий (1990), и «Констанцы Юстиниана», изданной в 1992 г. в Германии (немецкий перевод — 1993), ожидают переиздания сборники его стихотворений — «С черного хода» (М., 1987) и «Оды Горной Швейцарии» (Мюнхен, 1991). Не собрана его эссеистика, публиковавшаяся преимущественно в малотиражных и скоротечных периодических изданиях, а частью — неопубликованная: «Геодезия Гезиода» (1989), «Харя хариты: Е. Харитонов» (1990), «Сир Сирин» (1990), «Клио: клиника климакса» (1991), «Вон омар — ап!, или Пар Амонов» (1992), «Аполлон во мхах» (1992), «Непреднамеренное и неопознанное» (1993) и др. Вероятно, и упсальская конференция будет способствовать введению в исследовательский и читательский оборот неизвестных текстов H. Л.

Складывается, как видим, довольно-таки тугой том, который, будучи тиснут, несомненно станет достойнейшим экспонатом сокровищницы новейшей отечественной литературы.

Но это — дело недалекого будущего. Сегодня же составитель ощущает прилив радости от сознания честно выполненного задания, как сказано в сто шестьдесят восьмом уперсовском апокрифе.

Алексей Пурин                                                                                                                                     Город Святого Петра
5 марта 1994 года

ПРИЛОЖЕНИЕ
СТИХОТВОРЕНИЯ НИКОЛАЯ УПЕРСА

Оды горной Швейцарии

Ессе Г. Гессе

Верлибры на оккупированной территории

Обитаемый остров

Памяти Вильгельма фон Глёдена

Рефлексии

Secessio

По климату сукно английское? Едва ли.
Лидвалю холодно в серебряном снегу.
Но эта лестница, где нас поцеловали
Айдесской порослью, цветущей на бегу, —
Словно промытая в податливой породе,
Ладони вторящая, счастье для ступни,
Плавно ведущая на каждом повороте
Плечо... «Возьми меня», — запальчиво шепни
В горчащем вермуте мальчишеского стиля,
Огромноокого, прогулками у рек
Широкодышащих взращенного... (Ни Диля,
Ни Штука!) — Выдохну взволнованно: «Навек».
Но, впало-выпуклая калька Идеала,
Эпюр божественный, немеркнущий Эпир,
До нас, обманщиков, Лидвалю дела мало —
Все превращается в барокко и ампир:
Эфир сгущается — и кожу ткань скрывает,
Мечом архангельским из рая гонят прочь —
И вот в безмыслии блаженства вызревает
Когитоэргосумчатая Ночь.

Обмен, или Полупослания

Чужестранцу

Публикация и подготовка текста
Алексея Пурина

5. UPERSIANA
К ФЕОГНИДУ

Памяти Николая Уперса

©1996