Сразу же хочу предупредить, что в этой истории очень мало эротики и сексуальных сцен. Это история моей первой любви, история знакомства и развития отношений.

Мы с Олежиком познакомились, еще будучи маленькими: в момент первого знакомства ему было 8 лет, а мне 10. Как мне кажется, я и раньше видел его на детской площадке среди мальчишек, но знакомы мы не были – я даже не знал, как его зовут. Я очень четко и ясно помню тот день, когда мы с ним впервые познакомились, поскольку произошло это при не совсем обычных обстоятельствах.

Было это ранней осенью, в сентябре. В тот день мы все – группа пацанов от 7 до 10 лет, в которой я был самый старший – играли в какие-то игры (уже не помню, во что именно, но что-то типа войнушки). В этой группе был и Олежка. Вдруг вспыхнула ссора и мальчишки все дружно напали на Олежку, стали кричать и обвинять его в чем-то и хотели побить. Он вырвался и, отбежав на некоторое расстояние, стал дразниться. Мальчишки устроили погоню за ним, с намерением поймать и побить. Я тоже, не особенно разбираясь, в чем дело и из-за чего весь сыр-бор, погнался за ним вместе со всеми. А так как я был самый старший, то быстро вырвался вперед. Олежка забежал в свой двор и захлопнул калитку, но я успел забежать вовнутрь, сильно толкнув его. Пацанва осталась снаружи, вопила и орала: “Побей его, побей!”. Олежка вырвался и побежал от меня по саду, однако я сумел загнать его в угол двора и припереть. И вот в этот момент, когда он уже был совершенно беззащитен и я мог бы его бить сколько угодно, у меня как-то вся злость прошла, весь охотничий запал преследования исчез, тем более что я не знал, за что же все-таки его бить. Пацаны на улице орали, требуя побить его, а я просто стоял. Стоял и смотрел ему в глаза, и почувствовал, что не могу его ударить, что это будет подло. И еще я увидел, или нет, скорее просто почувствовал, что он меня совсем не боится. Он не пытался забиться куда-то в угол, не пытался вырваться или сбежать, но и не проявлял желания драться, а просто стоял и смотрел мне в глаза, открыто и прямо, даже с некоторым вызовом. Я почувствовал к нему нечто вроде уважения и симпатии, поскольку он был намного слабее меня, младше, ниже ростом, такой худенький и весь какой-то беззащитный – и ведь не боится. Я сказал ему: “А знаешь, ведь я могу и ударить”. На что он совершенно спокойно ответил: “Ну бей, бей, я тебя ничуть не боюсь”. Я сказал: “Не… не могу… давай не будем драться? Хочешь, давай будем дружить?”. Он сказал: “Давай”. К этому времени мальчишки, устав орать и поняв, что зрелищной драки не будет, разошлись.

Мы познакомились, ну типа “а как тебя зовут?”, “а сколько тебе лет?”. Потом я спросил его, кем он хочет быть. Он сказал, что хочет быть историком, археологом, что его увлекают всякие древности, и начал мне что-то увлеченно рассказывать об этом. А я в то время, в 10 лет, мечтал стать врачом и тайно почитывал медицинские книги матери. Еще с детсадовского возраста обожал играть “в доктора” с непременным раздеванием и ощупыванием мальчишек, а лет с 7 я, оставаясь один дома, лазил себе в попку пальчиком, градусником, клизмой, иногда фантазировал на тему, как делал бы это с другими мальчиками, разглядывая фотографии голых пацанов в маминых медицинских книгах и в книжке про Маугли. Мастурбировать, однако, я не умел еще. Я сказал Олежке, что мечтаю быть врачом. Он хихикнул и сказал, что Антон (еще один мальчик из той компании, на год моложе Олежки и на три года моложе меня, в то время Антошке было 7) тоже хочет быть врачом. Мы с Олежком тогда долго стояли в саду, болтали, он мне что-то показывал из своих находок (он уже занимался в археологическом кружке при музее, даже на раскопки ездил), показал свою коллекцию иностранных монет и марок. Потом жрали виноград и яблоки, росшие в саду, потом рисовали что-то на стене дома и на асфальте. Уже поздно вечером, когда стемнело, разошлись по домам, причем Олежек просил приходить завтра еще, и я обещал, что приду.

На следующий день, сделав уроки, я побежал к Олежкиному дому и застал Олежку во дворе болтающим и играющим с Антошей. С Антоном я был лишь немного знаком, но в тот день мы познакомились больше, особенно когда выяснилось, что мы оба мечтаем о медицине и что мать Тошки работает в мединституте (как выяснилось много позже – бухгалтером). Кем работал Тошкин папа и кто он вообще по специальности, я так до сих пор и не понял, кажется он был не то преподавателем чего-то, не то инженером. Заодно выяснилось, что Олежкина мама – медсестра в психбольнице. Она была в разводе с отцом Олежки, физиком, сотрудником какого-то КБ, успела побывать во втором браке и тоже развелась (много позже у нее было еще два неудачных брака). Олежка об этом бесхитростно сказал так: “У меня два папы, один настоящий, а другой – чужой. Один хороший, а другой плохой. Настоящий папка меня любит, а чужой бил и обижал, и пил много”. Олежек сильно любил своего жившего неподалеку биологического отца. Хотя Олежкин отец был слабовольным человеком с явными признаками алкоголизма, но он был умным и интересным собеседником и благоволил ко мне, хотя вообще-то детей, друзей Олежки, держал на дистанции и даже в свой дом заходить не разрешал. Вообще он был нелюдимым, странным, замкнутым человеком, но сына своего сильно любил. Матери Олежки сильно не нравилось, что Олег бегает к своему отцу, но ничего поделать она не могла – Олежек все равно использовал каждый удобный случай, чтобы пообщаться с отцом, и буквально вешался ему на шею. Саму мать Олега я знаю мало, но она производила на меня впечатление строгой и решительной женщины.

Мы с Олежкой очень быстро сильно подружились. Всюду ходили вместе, бросались в драку друг за дружку по малейшему поводу. Я лез в драку, если кто-то из мальчишек дразнил Олега безотцовщиной или смел называть Олежкиного отца алкоголиком (хотя это и было правдой). Олег, в свою очередь, бросался драться, если слышал высказывания насчет моей национальности или насмешки по поводу моей глухоты. Каждый или почти каждый день я после того, как сделал все уроки, бежал к Олежику во двор или на детскую площадку играть с ним. Часто он и сам приходил к нам во двор. Гуляли вместе по городу, лазили по заброшенному складу и всяким стройкам, ходили на речку. Мы учились в одной школе, но Олежек был на продленке, а я делал домашние задания дома. Скоро у меня возникла привычка после уроков заходить за ним в школу, и сразу после его продленки забирать его и идти с ним к нему вместе. Мы не могли обходиться друг без друга даже нескольких дней. Когда мать наказывала Олежика, не разрешая ему выходить на улицу несколько дней, или когда случалось аналогичное со мной, или какая-то простуда, мы отчаянно скучали друг по другу и при встрече кидались обниматься. Вообще мы много ходили в обнимку за плечи и в нашей дружбе с самого начала присутствовало нечто гомоэротическое, но в то время мы этого не осознавали.
Я дружил не только с Олежкой, но и с Антошей, и с другими соседскими мальчишками, и с одноклассниками, но как-то всегда, даже в мыслях, ставил Олежку на первое место, считая его своим лучшим, самым близким другом. Я даже ревновал Олежку к Антоше, к Серому (еще одному соседскому пацану), к его однокласснику Юрке. Часто спрашивал, кого из нас он считает своим лучшим другом, кого он больше любит (в слово “любить” я в то время вкладывал совсем не тот смысл, что сейчас). Олежик неизменно отвечал: “Тебя”. В свою очередь, он очень ревниво относился к проявлениям моей дружбы и нежности к Антону, к Игнату-Рыжику и другим мальчикам, требуя внимания к себе.
Так прошел год.

Когда мне было одиннадцать, а Олежику девять, в нашей дружбе впервые появилось нечто, что сейчас, через много лет, я могу назвать эротической игрой. Однажды, играя с Олегом на заброшенном складе, я уговорил его поиграть со мной в доктора. И мы игрались: я стянул с него штанишки и трусики, осматривал, гладил и ощупывал ему попку, половые органы, трогал ему дырочку, тыкал пальчиком в ягодицы – имитировал уколы. Потом он делал то же самое мне, потом опять я ему и так много раз. Потом Олежек забрался на полку склада и улегся, изображая охами и стонами больного, и я его опять “осматривал” лежачего, гладил и массировал, щупал. Потом он натянул трусики и штанишки и слез с полки, я забрался на эту полку и проделал то же самое. И так несколько раз. В какой-то момент Олежек сорвал зеленый лист росшего неподалеку орехового дерева, очистил гибкий стерженек листа и предложил: “Давай будем друг другу делать уколы и клизмы вот этой штукой? Пусть это будет и игла, и наконечник от клизмы”. С этими словами он в очередной раз забрался на полку. Я согласился с такой идеей и, взяв этот стебелек, пощекотал ему попку стебельком (уколоть им было невозможно – он гибкий, острых углов у него не было, да это и не было в наших намерениях причинять друг другу боль). Потом послюнил стебелек во рту, раздвинул Олегу попку и медленно ввел стебелек ему в розовый задний проход, раздвинув половинки. Я боялся сделать ему больно или поранить, но оказалось, что гибкий стебелек не делает больно и не царапает. Он хихикал, приподнимал попку повыше, говорил, что ему щекотно. Вставив стебелек почти до самого основания (а там было сантиметров 10-12, не меньше), я стал просто ласкать и гладить ему попку, а он так и лежал со свисающим из попки стебельком и хихикал. Потом я осторожно вытащил стебелек, немного погладил ему попку и вставил стебелек снова – “сделал клизму”, и так несколько раз. После этого Олежка подтянул трусики и штанишки, слез с полки и предложил мне забраться туда. И он делал мне то же самое, используя тот же самый стебелек. Потом он выбросил окончательно измочаленный стебелек и сорвал новый лист с дерева, и мы снова так игрались. В какой-то момент я предложил использовать вместо стебелька палец (как, собственно, мне и хотелось с самого начала игры – я такое с мальчиками уже делал еще в детском саду, да и сам себе тоже). Он охотно согласился, и мы игрались, вставляя друг другу в попу пальчик, ласкаясь и щупая друг друга, пока нам не надоело (а надоела нам эта игра очень нескоро.

После того дня эта игра стала почти постоянным элементом наших с Олегом детских забав: во что бы мы с ним вдвоем ни играли – в индейцев, в войнушку, в сыщики-разбойники и т.п., все равно заканчивалось раздеванием либо с целью “устроить обыск, найти оружие”, либо c целью “осмотреть/полечить раненого или больного”. Гладили и ощупывали друг друга, лазили друг другу в попку пальчиком, гибким стебельком или прутиком. Причем Олежек очень охотно бывал раненым, больным, задержанным, но осматривал и “лечил” меня тоже охотно и с удовольствием. Иногда такие игры инициировал я (что бывало чаще), иногда он. Местом таких игр обычно был тот самый склад, реже – кусты за детской площадкой или задворки моего или Олежкиного дома. У нас с Олежкой даже выработалась кодовая фраза: “идем на склад” означало для нас “идем поиграемся в эту игру”. Но при всем том эта эротическая игра не определяла сути наших отношений и не была ни для меня, ни для него чем-то главным, самоцелью. Мы просто дружили, игрались, защищали друг друга и были неразлучны. Не осознавая того, мы любили друг друга, своеобразно, по- детски. Нередко мы с Олежиком привлекали к этим играм с раздеванием (в доктора, в индейцев и т.д.) и других пацанов: Антошку, Серого, Рыжика… Без раздевания я играть не соглашался и во всех подобных играх с участием нескольких пацанов непременно хотел быть доктором, лекарем, знахарем, чтобы иметь возможность раздевать и гладить мальчишек, щупать их, лазить им в попку. Иногда я игрался с ними по отдельности, но больше всего мне нравилось раздевать и ласкать Олежку. Меня тянуло и к другим мальчикам, вообще к мальчикам как таковым, с ними было интересно дружить, интересно раздевать, трогать и смотреть на них, но к Олежке я испытывал какое-то особенно сильное, еще не осознаваемое влечение, нежные чувства.

Однажды в то же примерно время (мне 11, ему 9) мы с Олежкой сидели в подвале дома Рыжика, где часто игрались дети, и ждали, когда шестилетнего Рыжика выпустят из дома, чтобы поиграть втроем в карты или еще что-нибудь. Антона не было, никого из подходящих нам по возрасту детей тоже. Нам было скучно, и мы не могли придумать, во что бы такое новенькое поиграть вдвоем, пока не придет Рыжик. В подвале было полно всякой старой мебели, стояло старое треснувшее зеркало и это создавало некую романтическую атмосферу, притягивавшую туда детей. Вдруг Олежка забрался на стоявший посреди чулана низенький столик и торжественно объявил: “Я буду римским Папой, а ты будешь моим кардиналом. Целуй мне руку!” и с этими словами протянул мне руку. Я съехидничал: “Может, еще прикажешь тебе попу целовать?”. Олежек сказал: “А что, почему бы и нет?” и с этими словами повернулся, выставив попку в штанах ко мне. Я попытался снять с него спортивные штанишки и трусики, но он не позволил и сказал: “Я хочу, чтоб ты мне целовал именно в штанах, в одежде. Это знак почести такой будет”. Мы начали спорить и препираться: я хотел его поцеловать в голую попку, а он настаивал, чтобы я поцеловал его именно в штанишках, вовсе не отказываясь при этом раздеться. В конце концов мы сошлись на компромиссном предложении: я должен был поцеловать его по разику в каждую половинку сначала в штанишках, потом в трусиках, потом голышом. Такой вариант устроил нас обоих. И я сначала поцеловал его попку через штанишки (причем не по одному разику ;-), потом стащил штанишки и целовал его через трусики, потом снял и трусики и целовал в голую попку, причем впервые в жизни осмелился поцеловать мальчика в дырочку, убедившись, что он чистенький и ничем там не воняет :-). Потом я натянул ему штанишки и трусики в обратном порядке, все время целуя. Он стоял, выставив попку, и хихикал. Потом он снова сам спустил штанишки и стал требовать еще поцелуев, говоря при этом, что я хороший и услужливый подданный. Я охотно стал целовать ему попку опять, потом стащил его со стола и подвел к зеркалу, поставил его попкой к зеркалу и, гладя ему попку, начал говорить льстивые слова типа: “Посмотрите, ваше святейшество, какая у вас красивая попка”. Олежек хихикал, оглядывался на зеркало и рассматривал собственную попочку в зеркале. Как-то так получилось, что мы прижались друг к другу и я его обнимал, лаская попку. Потом я забрался на тот же столик и провозгласил себя французским королем и потребовал называть меня “ваше величество”, а Олежку произвел в генералы. Он без всяких лишних слов тоже стал меня “благодарить”, целуя меня в попу, таким же манером: в штанишках, в трусиках и голышом. В это самое время в подвал наконец пришел Рыжик. Немая сцена, несколько минут смущения и замешательства. Потом мы объяснили Рыжику смысл игры, а я объявил его принцем-наследником, и Рыжик взобрался на “трон” рядом со мной. Олежек стащил трусики с маленького Рыжика (ему в то время всего 6 лет было) и целовал ему попочку. Я в это же время целовал “сына- наследника” в рыжую головенку. Игнатику очень понравилось, он восторженно смеялся, прижимался к “королю- отцу”, то бишь ко мне.

Эта игра тоже стала у нас с Олежкой своеобразным ритуалом, и мы часто вовлекали в нее и других детей: то Антошку, то Рыжика, то Серого, то еще кого-нибудь из дворовых мальчишек, предлагая им разные почетные должности. Местом таких игр был либо тот самый чулан, либо склад, либо густые заросли за детской площадкой. Серого, к примеру, мы сделали Патриархом, и ему тоже полагались почести, в виде того, что мы с Олежиком целовали ему голую попку. Однако, кроме нас с Олегом, никто не хотел такие “почести” оказывать другим мальчикам, целовать, к примеру меня или Олежку в попку. Поэтому мы предпочитали по большей части вдвоем играться в эти игры, меняясь ролями без обид и споров, или привлекать совсем маленького Рыжика, который охотно целовал нас обоих в попку без споров.
Летом Олежку отправили в лагерь, и мы с ним почти все лето не виделись. Когда он вернулся (ему уже 10 было, мне 12), мы очень обрадовались друг дружке, как всегда, после разлуки. Но недели две мы с ним игрались в игры без раздевания, сам не знаю почему – я почему-то стыдился и боялся напоминать ему о том, что было, а он не предлагал. В какой-то момент я набрался духу и спросил его: “Ты что, больше не хочешь играть со мной в индейцев? Ты стесняешься?”. Он хихикнул и сказал: “Нет, почему же, я с удовольствием… Это ты мне не предлагаешь”. Короче, мы с ним возобновили эти игры. О сексе мы с ним в то время абсолютно ничего не знали, нам и в голову не приходило пососать друг у друга или потрахаться, тем более что это никак не укладывалось в нашу с ним игру. На следующее лето его 11-летнего опять отправили в лагерь на все лето, и опять повторилась та же история со смущенным молчанием и несколькими неделями перерыва в эротических играх после его возвращения. И все-таки мы снова начали играться.
Когда Олежке уже было 12, а мне 14, после очередного летнего перерыва как-то так получилось, что мы не стали возобновлять эту игру. Типа “я уже большой, я стесняюсь”. Никаких слов сказано не было, просто эта тема некоторое время не поднималась, интерес к этой игре очевидно угас – она стала нам приедаться.

Но через некоторое время произошло вот что… Меня ежегодно кололи витаминами из-за проблем с ушами дважды в году: осенью и весной. И вот, когда мне было 14, а Олежке 12, той осенью я однажды пожаловался Олежке на то, что колют витаминами, больно и шишки на попке образуются после уколов. Олежка выразил желание посмотреть на мою попку, на следы уколов. Я охотно согласился показать попу, и мы с ним пошли за дом. Там я спустил штаны и трусы и показал ему попку. Он трогал ее, трогал шишечки на месте уколов, гладил. Потом, когда я натянул трусы и штаны обратно, я стал требовать от Олежки показать попку тоже, мотивируя это справедливостью и равенством. Он же стал отказываться и возмущаться, говоря, что он стесняется, что он уже большой и ему стыдно, а когда мы раньше играли в эти игры, то мы были маленькие. Я настаивал, и в конце концов напал на него и силой раздел, попытавшись силой добиться «равенства и справедливости». Олежка сопротивлялся изо всех сил, не переставая молотил меня кулачком по спине, но тем не менее я его раздел, прижал к себе и мял и лапал попку, раздвигал половинки и трогал его дырочку. Когда я его наконец отпустил, он вырвался и, отбежав на некоторое расстояние, стал грозиться, что все расскажет маме, говорил, что это сты-ы-ы-дно, унизительно, что он больше не будет со мной дружить и все такое. Я его с трудом успокоил, что это не стыдно и вовсе не унизительно – показать попку, тем более между такими близкими друзьями, и уговорил никому ничего не рассказывать.

Потом я уговорил его уже по своей воле показать попку, обещая, что ничего плохого ему не сделаю, а будет только приятно. Он согласился, но поставил условие, что я должен буду ему показать свою письку и яйца дважды: до того, как он покажет мне попку, и после. Я согласился на такое условие, и мы снова спрятались за домом. Я показывал ему свой член и яйца, потом раздел его и разглядывал его попку, гладил и ласкал его по попке, целовал в попку. Потом послюнил пальчик и ввел ему, так же как мы делали это когда-то в наших играх. Ему очень сильно понравилось, он так и сказал, и просил повторить еще и еще – вставить и вытащить. У него заторчал членик, и я на это обратил внимание, т.к. в 14 уже понимал, что это значит. Потом я снова показывал ему свой член, тоже вставший. Он заинтересовался тем, что он стоит, и тем, что он у меня всегда залуплен (я же обрезанный). Трогал мой член руками. Я стал дрочить свой член. Он спросил меня: “Что ты делаешь?”. Я ответил: “Дрочусь”. Он сказал, что никогда не видел, как это дрочатся, и ему очень интересно. Я сказал ему, что скоро кончу. Он заинтересовался еще больше и спросил: “А как это – кончают? Никогда такое не видел”. Я ему сказал, чтоб он смотрел, и он увидит. Вскоре я действительно кончил, сильным выстрелом в кусты крапивы, росшие за домом. Олежка очень интересовался тем, что это такое выплеснулось. Я ему сказал, что, если он подрочит, у него, может быть, тоже такое будет. Он не поверил, сказал, что у него еще никогда такого не было и что он еще маленький, чтобы кончать, и, кроме того, он все равно дрочиться не умеет. Я почему-то решил на спор ему доказать, что он тоже может кончить (хотя сам в этом совсем не был уверен), и сказал ему, что я сам ему подрочу.

Короче, я обнял его сзади, прижал к себе и, лаская одной рукой ему то попку, то бедра и яички, стал другой рукой дрочить. Он откинулся на меня, прижался ко мне и кайфовал, а мне было так неожиданно приятно… До него я никогда еще не пробовал дрочить другого мальчика, да и сам-то только недавно начал дрочиться. Дрочил я его долго и начал уже уставать, когда он наконец кончил. Спермы было очень немного, всего несколько капель, и не выстрелом, а струйкой, но он так сладко закрыл глаза, дергался и стонал. Ему очень понравилось.

После этого мы с Олежкой очень часто так делали: дрочили друг дружку, ласкались, обнимались, целовались… Это уже нe прикрывалось никакой игрой. Мы оба понимали, что занимаемся сексом и делаем нечто запретное и нехорошее. И тем не менее мы часто уединялись на складе или в кустах за домом или за детской площадкой для этого. У нас с ним даже выработался определенный ритуал, определенная последовательность действий, которая была для нас обоих условным возбуждающим сигналом: мы сначала раздевали друг дружку, потом я поворачивал Олежку попкой к себе, гладил по попке, ласкал и целовал в попку, лизал дырочку, потом вставлял ему пальчик, и только потом начинал его дрочить. То же самое Олежек делал и мне. От этой доведенной до автоматизма последовательности мы с ним отступали редко, но зато много экспериментировали в ласках: как лучше ласкать разные части тела, бедра, соски, куда лучше целовать, терлись друг о дружку попками и органами…

Когда прошло несколько то ли недель, то ли месяцев, я стал ощущать, что уже не могу без Олежки. Мне ночами снился Олежка, я не мог не видеть его даже один день, не говорить с ним, не играться с ним. Поддрачивая в одиночестве дома, я тоже больше всего мечтал об Олежке, чем о других мальчиках, с которыми играл в подобные игры. Короче, я понял, что ЛЮБЛЮ его, и однажды сказал ему об этом сам. Мы тогда поцеловались, и он уверял, что тоже любит меня, хочет быть со мной вместе всегда-всегда… Не знаю, вкладывал ли он в слово “люблю” тот же смысл, что и ставши взрослым, и не уверен, что сам я в 14 хорошо понимал, что говорю, но тем не менее факт остается фактом: взаимное признание в любви состоялось, когда мне было 14, а Олежику 12. И мы часто потом повторяли друг другу “люблю тебя”, говорили друг другу всякие нежности и комплименты. Уединяясь с ним на стройке, на чердаке, в подвале или другом подобном месте для секса, я часто, лаская его, говорил: “Олежек, мальчик, любимый, сокровище” и т.п. Сам не знаю, откуда у меня это взялось в 14 лет.

Позже, много позже (не помню точно, когда, то ли через много месяцев, то ли вообще через год или больше), в наших с Олежкой отношениях появился оральный секс: мы сосали друг дружке. Причем инициатива была его: он просил, чтобы я ему пососал, обещая пососать мне взамен. Сначала нам обоим было трудно преодолеть психологический барьер отвращения, и мы не могли сосать по настоящему: просто брали друг у дружки в рот и, подержав, выплевывали. Но потом как-то привыкли и научились доставлять удовольствие друг дружке ртом.

Еще много позже, когда Олежке уже было 15, а мне 17, Олежка стал приставать ко мне с вопросами, кто мы такие, не голубые ли мы, и кто такие вообще голубые, гомики, чем они занимаются. Я к тому времени уже прекрасно сознавал, что я голубой, но помнил, каким болезненным для меня было первое осознание этого факта (тоже где-то в 15). Поэтому я пытался успокоить Олежку, твердя, что мы не голубые, что голубой – это тот, кто не может трахаться с бабой, а трахается с мужиками в попу (хотя сам прекрасно понимал, что говорю неправду). Я просто надеялся, что он сам все поймет про себя и меня, когда станет старше, и что это будет не так болезненно для него, как это было для меня.
Однако Олежка раскусил мою хитрость и вскоре стал приставать ко мне с вопросами насчет того, нравятся ли мне девочки, трахался ли я с ними, стал просить “найти ему бабу”, чтобы проверить, не голубой ли он. А найти ему бабу я не мог, да и не хотел. Вообще, мы оба были жутко ревнивы и ревновали друг дружку чуть ли не к каждому мальчику и девочке.

Потом Олежка, однажды, обнимая и лаская меня у меня дома, когда мы случайно оказались одни, сказал: “А знаешь, Ромик, наверное, мы с тобой все-таки голубые…” и предложил потрахаться в попку. То был первый раз в моей жизни с ним в попку, и один из первых (если не первый) в моей жизни вообще. Олежек лег животом на стол, я помазал ему попку и себе член детским кремом и попробовал войти. Получилось, но ему было немножко больно. Тем не менее, ему понравилось и было очень приятно. Потом мы с ним поменялись ролями, и он трахал меня, в той же позе. Мне было больно, и когда я пожаловался ему, он сначала хотел оставить меня и выйти, и при этом еще ласкал меня по попе и извинялся. Но я сказал ему, чтобы он продолжал, и настаивал, так как Олежек колебался, у него не хватало настойчивости. Олежка продолжил, и я тоже получил свое удовольствие, хотя и меньшее чем от активной роли.
Вообще, мы идеально подходили друг к другу: Олежке очень нравилось быть пассивом (он говорил “женой”), а мне больше нравилось быть активом. Мы настолько гармонично совпадали в эрогенных зонах, в наших понятиях о ласках и прочем, что спустя несколько месяцев после первых опытов в попку, сумели добиться стопроцентной синхронности наших оргазмов: когда кончал я, почти одновременно кончал и он, так мы научились синхронизировать ритмы в сексе. Мы экспериментировали с позами: то раком, то лежа на животе, то на боку, то на спине. Экспериментировали и с клизмой тоже, но Олежке не то, чтобы не понравилось, а просто не вызвало особого возбуждения (хотя и неприятно ему не было), так что я не настаивал, и клизма в наших играх за все годы присутствовала всего несколько раз.
В наших отношениях был не только секс: мы много ходили вместе: в кино, на видео, дарили друг другу подарки, и тому подобное. Мы пробыли вместе очень долго, дольше, чем любой другой из мальчиков в моей жизни: больше, чем семь лет, с моих 14 и до 21 года (соответственно Олежкиных 12 и до 19). Мы действительно любили друг друга и были вполне счастливы вместе. О том, что нас разлучило, я расскажу ниже…

Когда Олежке было 15, а мне 17, его мать случайно застукала нас вдвоем почти голыми (мы как раз начали раздевать друг дружку и ласкаться) у него дома, обо всем догадалась и устроила жуткий скандал, причем рассказала обо всем виденном и о своих догадках моим родителям и нашим школьным классным дамам. Наша с Олегом жизнь превратилась в кошмар, нас обоих терроризировали дома. Встречаться открыто в качестве друзей мы больше не могли, а встречаться секретно дома друг у дружки было просто опасно (родители грозились милицией – а статья тогда еще отменена не была, грозились психиатричкой). Мы встречались в глубокой конспирации либо в таких местах, как подвалы, чердаки, стройки, где-нибудь в городе, где никто не мог нас видеть, либо на “явочной квартире”, как мы ее называли, у Вадика, моего почти ровесника (на год, вернее на несколько месяцев моложе меня и тоже голубого, из моей школы (о нем надо будет отдельно рассказать). У Вадика дома почти постоянно никого не было, зато если мы шли к нему, то это значило, что он тоже будет участвовать третьим в игре, что не очень нравилось Олежке. Ко всему прочему, я был жутко загружен учебой в универе, что тоже мешало часто встречаться.

Еще позже, когда Олежке было уже 17, а мне 19, он поступил в университет, учиться на археолога, как он и мечтал всегда. Его учеба, вернее разница в “дырах” наших расписаний, тоже сильно мешала нам чаще видеться. Но все эти препятствия только укрепляли наше желание быть вместе. Встретившись однажды с Олежкой после пар и пойдя искать место, где можно было бы спокойно поговорить и потом заняться любовью, мы заговорили о будущем времени, о том, что будет после диплома, после окончания универа. Олежка сказал, что хочет жить со мной вместе, хочет, чтоб мы были с ним супругами. Добавил, что у него есть идея: после диплома нам обоим уехать из города, лучше всего попробовать обоим попасть в Канаду, где нормально к “голубым” относятся, и там жить вместе, может быть, даже зарегистрироваться как партнеры. Мне эта идея очень понравилась и мы потом не раз к ней возвращались. Вся городская голубая тусовка знала, что мы с Олежиком типа супруги, что мы “замужем друг за другом”. Ничто не предвещало беды…

Но, когда Олежику было уже 19, а мне 21, в нем что-то вдруг сломалось… Он стал каким-то другим: потерял интерес к учебе и “общественной деятельности”, а раньше так ревностно учился, тянул сессии на одни пятерки, на повышенную стипендию. Потерял интерес к старым школьным и университетским друзьям – однокурсникам, одноклассникам. Стал замкнутым, угрюмым, безразличным ко всему. Часто был в глубокой депрессии, а иногда наоборот был немотивированно веселым. Часто отказывался от встреч и от секса, чего раньше с ним не случалось никогда. Стал часто прогуливать пары, потом и вовсе его выгнали из университета за то, что завалил три экзамена подряд. Вскоре после этого он потерял и работу, где подрабатывал. Стал грубым даже со мной, порой агрессивным, лживым. Если соглашался на секс, то нередко оказывался холоден, импотентен, как чужой.

Я не мог понять, что с ним происходит… Первые подозрения у меня зародились тогда, когда он стал часто просить у меня деньги, якобы на книжки (когда он еще не вылетел из универа), что якобы ему не хватает зарплаты и стипендии. Я давал ему деньги охотно, не требуя возврата и чаще всего даже не спрашивая объяснений. Но вскоре я узнал, что он должен деньги – где по мелочам, а где и довольно крупные суммы – куче людей: одноклассникам, однокурсникам (в том числе лучшему другу Юре), бывшей классной руководительнице, бывшему отчиму… Я офигел, и первой мыслью было, что он ввязался в нечто очень нехорошее, преступное, может быть его шантажируют чем-то, или он проиграл кому-то крупную сумму или еще что… Я хотел с ним напрямик поговорить, но не успел: он сам подтолкнул мою мысль в верном направлении, когда придумал легенду про друга-астматика, которому якобы для купирования приступов астмы очень нужен эфедрин (сильный наркотик-стимулятор, давно уже не применяемый при астме), и отказался познакомить меня с этим мифическим другом, и отказался взять другие, предназначенные для астмы, лекарства. У меня возникли первые догадки, что он наркоман. Догадки превратились в уверенность, когда я узнал сначала от него, а потом от его матери, что мать выгоняет его из дома. Я поговорил с его матерью и она все мне рассказала, про его поведение и странности, про новых друзей-наркоманов, про несколько эпизодов с острыми психозами и галлюцинациями в психушке, про его ломки, про одноразовые шприцы и воровство денег и вещей из дома… Она его-таки выгнала и он с моей помощью снял квартиру… В сексуальном плане мы полностью расстались, когда я окончательно узнал, что он действительно наркоман и колется. Причем оказалось, что Олежек – морфинист, что эфедрин был только баловством, как конопля и многое другое, а потом кто-то из этих дружков его подсадил на морфий. Я не раз и не два заставал его в ломке и пытался как-то облегчить его страдания (это было ужасно), хотел уговорить его пойти лечиться и не смог… Мы оставались друзьями до последних дней, я жалел его, давал ему деньги, чтоб он их не добывал всякими не слишком законными путями, подкармливал его, так как ему вечно не хватало на еду, купировал ему ломки подручными лекарствами, терпел его издевательства, когда он был не в себе… Так продолжалось долгие два года. Он очень похудел, выглядел совершенно больным, желтым.

А однажды, придя к нему, я увидел настежь распахнутую дверь, бабку-квартирохозяйку, врачей, ментов… И его, мертвого и уже холодного… Передозировка. Я не знаю, было ли это случайной передозировкой или умышленным самоубийством: Олежек в минуты просветления часто плакал и говорил, что не хочет больше так жить, но не может бросить колоться, говорил, что все еще любит меня и хочет вернуть то, что было, просил у меня прощения… Записки, во всяком случае, он не оставил.

После этого около года я прожил в родном городе в трауре и депрессии, похоронив любимого, и потом принял решение эмигрировать, ибо в городе мне все-все напоминало о нем… Я до сих пор его люблю, таким, каким помню до болезни: маленького мальчика-подростка, потом юношу с нежной кожей, чистыми искренними изумрудными глазами и нежной, отзывчивой душой… Мой теперешний любимый во многом как две капли воды похож на Олежку: те же изумрудные глаза, та же походка, тот же характер…

©Roman